Глава 1. На службе интересов компании

На шахте «Сан-Хосе» все отметки показывают высоту относительно уровня моря. Тот самый главный тоннель пять на пять метров в ширину и в высоту начинается на отметке 720, и это означает, что он находится на высоте 720 метров над уровнем моря. Пандус уходит вглубь горы сначала как серия крутых спусков и подъемов и постепенно переходит в спираль. Самосвалы, погрузчики, пикапы и разные другие машины вместе с людьми, которые ими управляют, спускаются ниже отметки 200 в ту часть горы, где в боковых коридорах, идущих от Пандуса к рудоносным жилам, еще остались минералы, которые нужно доставить на поверхность. Утром пятого августа рабочие смены А трудились на отметке 40, на глубине около 680 метров под поверхностью, занимаясь погрузкой в самосвал только что добытого сырья. Другая группа рабочих на отметке 60 возилась с укреплением бокового коридора, неподалеку от места, где месяц назад в результате несчастного случая один из шахтеров потерял конечность. Кто-то пошел передохнуть в Эль-Рефухьо, или Убежище. Это небольшая закрытая пещера размером со школьную аудиторию, вырезанная в скале на отметке 90. Название говорит само за себя: это укрытие на случай аварийной ситуации, которое также служит и своеобразной комнатой отдыха. Сюда приходят подышать свежим воздухом, который постоянно нагнетается с поверхности, и отдохнуть от невыносимой влажности и жары, которые стоят в этой части шахты (нередко влажность здесь достигает 98 процентов, а температура – 40 градусов по Цельсию). Люди, работающие на «Сан-Хосе», называют эту шахту сущим адом, и в этом сравнении есть доля научной истины: ведь чем глубже шахта, тем жарче в ней из-за геотермального тепла.

Механикам из команды Хуана Карлоса Агилара немного повезло: их мастерская находится на отметке 150, неподалеку от глубокой расщелины в скале, которую здесь попросту называют Эль-Рахо, что в переводе означает Яма. В этой черной пропасти время от времени возникает движение воздуха, поэтому в мастерской Агилара постоянно дует легкий ветерок. Новую рабочую неделю механики решают начать с того, чтобы Марио Сепульведа продемонстрировал, как он работает на своей машине. И действительно, при остановке машины, вместо того чтобы сначала перевести рычаг в нейтральное положение, он сразу же переключает его с движения вперед на задний ход.

– Кто тебя такому научил? Это же неправильно! Ты же только портишь коробку передач! – возмущаются механики.

– Никто меня не учил, – отвечает Марио. – Просто смотрел, как делают другие.

Механики работают на компанию, которая занимается техобслуживанием шахты, и их не удивляет тот факт, что люди на «Сан-Хосе» допускаются к работе на дорогом оборудовании без инструктажа. Здешнее руководство старается экономить буквально на всем, поэтому условия здесь самые что ни на есть примитивные, а меры безопасности соблюдаются лишь самым формальным образом. Так, например, вертикальные аварийные туннели совершенно бесполезны, случись какая-нибудь непредвиденная ситуация, так как в них элементарно отсутствуют лестницы, по которым люди смогли бы выбраться наверх.

Получив новые указания по поводу правильной эксплуатации коробки передач, Сепульведа прощается с механиками и возвращается на рабочее место на отметке 90.

Все утро из толщи горы то и дело раздается грохочущий вой, словно где-то в глубине происходят взрывы, сменяющиеся протяжным гулом. Карлос Пинилья, главный управляющий горнодобывающей компанией «Сан-Эстебан», слышит эти звуки во время поездки на своем пикапе по коридорам шахты «Сан-Хосе». Вообще-то его офис находится наверху, но сегодня он решил сам спуститься под землю, чтобы укрепить дисциплину на рабочих местах, а то в последнее время ему кажется, что все как-то распустились. «Выговор грозит всем, начиная с начальника смены, – говорит он. – Пусть не строят из себя невинных ангелочков. Я не хочу, чтобы меня боялись, но если увижу, что народ просто сидит и точит лясы, вместо того чтобы работать, я хочу, чтобы они, как минимум, встали и поздоровались с начальством. Иначе все пойдет прахом…»

Пинилья – грузный мужчина около пятидесяти лет с двойным подбородком. Он начинал свою карьеру простым офисным работником в различных горнодобывающих компаниях и со временем дослужился до главного управляющего компанией «Сан-Эстебан», которой принадлежат две крупные шахты. Подчиненные говорят о нем, как о властном и деспотичном человеке, который не может говорить спокойно, а лишь выкрикивает приказания и обращается с простыми шахтерами так, будто само присутствие их потных, покрытых пылью и сажей тел в какой-то мере является для него оскорблением. В Чили, где до сих пор сохранилось жесткое расслоение общества, более привилегированный класс офисных сотрудников часто с высокомерным снисхождением относится к простым рабочим. Это объясняет отношение Карлоса Пинильи к рядовым шахтерам, которое особенно бросается в глаза на фоне более мягкой и дружелюбной манеры общения начальника смены Урсуа, стоящего ниже по служебной иерархии. Несколько недель назад Даниэль Эррера, один из рабочих смены А, несколько раз обращался к Карлосу Пинилье с просьбой заменить воздушные фильтры в защитных масках шахтеров, на что тот, по словам Даниэля, саркастично ответил: «Будет вам целый грузовик фильтров». Хорхе Галлегильос называет Карлоса «el amo de la mina», то есть господином и хозяином шахты. Галлегильосу уже пятьдесят шесть лет, и все его ровесники побаиваются управляющего, потому что он в два счета может уволить человека, а в этой сфере сложно найти работу, если ты не молодой и крепкий. С другой стороны, только более пожилые и опытные шахтеры осмеливаются говорить начальству о слабых местах в конструкции шахты «Сан-Хосе», которых с каждым годом становится все больше и больше.

Более ста двадцати лет люди и машины методично опустошали внутренности горы, но шахта все еще держится благодаря твердой диоритовой породе, из которой состоит бо́льшая часть горного массива. Шахтеры называют диорит «хорошим» камнем в том смысле, что он не обваливается при сквозном бурении. Если рудоносная порода при малейшем внедрении начинает рассыпаться, как песочный пирог, то диорит можно сравнить с твердой запекшейся коркой. Как правило, туннели в диорите держатся сами по себе и не требуют серьезных укреплений. Пандус проложен как раз в этой самой породе и по сути является единственным нормальным входом и выходом из шахты. До недавнего времени никто не верил, что опасность обвала существует, но несколько месяцев назад в Пандусе на отметке 540 была обнаружена трещина толщиной в палец.

Первым ее обнаружил Марио Гомес, о чем тут же доложил начальнику смены. Гомесу шестьдесят три года, и он работает водителем тридцатитонного грузовика. Заметив трещину, Гомес тут же заявил, что сию же секунду выезжает из шахты с твердым намерением не возвращаться и не пускать других, пока из Копьяпо не приедут управляющий шахтой и инженер, которые изучат трещину и оценят степень опасности. Через несколько часов управляющий и инженер явились. Они вставили зеркала в эту трещину шириной в полтора сантиметра: если бы внутри породы продолжалось движение, оно бы раскололо зеркала. Однако они остались целыми.

– Поймите, Пандус – это самое надежное место на всей шахте, – сказал тогда управляющий рабочим. – Если что и произойдет, так это возле Ямы. Там может произойти обвал стен вплоть до пяти метров, но это никак не отразится на Пандусе.

Чуть позже из трещины начала сочиться вода, и в нее снова вставили зеркала для проверки, но и на этот раз они остались целыми. Так продолжалось несколько месяцев. Галлегильос собственноручно проверял зеркала каждый раз, когда ему случалось проезжать мимо. В своем журнале он делал и другие тревожные записи, в частности о возможном обвале породы и о смещении стены туннеля на отметке 540. Он даже заставил управляющего прочесть его наблюдения и поставить под ними подпись, а чуть позже настолько осмелел, что подошел к управляющему и спросил:

– А как мы можем быть уверены, что вы не меняете тайком зеркала, когда никто не видит?

– Да кто ты такой? – огрызнулся в ответ управляющий. – Трус?

Сегодня, во время утреннего объезда, на отметке 60 Пинилья встретил команду Йонни Барриоса, которая занимается укреплением туннелей. Ребята рассказали ему, что из недр горы раздаются странные звуки, которых обычно не бывает на такой глубине. Пинилья успокоил их, сказав, что гора просто «усаживается» («el cerro se està acomodando»). А сейчас уже на отметке 150 он слышит от рабочих те же слова. И действительно: раскаты грохочут во всех уголках шахты и распространяют среди рабочих по всем коридорам и туннелям беспокойство, а вместе с ним – и чувство протеста. Работа в шахте – по определению опасное занятие, и шахтеры, несколько десятков лет проведшие под землей, гордятся, что осознанно идут на риск. У тех, кто работает в смене А, уже сложилась своего рода привычка жаловаться женам и подругам на условия работы, уклончиво называя их «сложными». Но когда женщины начинают с беспокойством расспрашивать о подробностях, все они как один отмахиваются, мол, все это пустяки.

Несколько месяцев назад, когда Луис Урсуа пришел на шахту «Сан-Хосе», он тоже рассказал супруге о здешних «непростых» условиях работы. И разумеется, он знал о недавних несчастных случаях. Сегодня утром вся его команда пожаловалась ему на грохот, доносящийся из глубины. Некоторые даже потребовали, чтобы он отдал распоряжение всем подняться наверх, но Урсуа приказал не спешить и оставаться на рабочих местах. В свои пятьдесят четыре года начальник смены А, несмотря на свой диплом горного инженера-геодезиста, не стыдился признавать тот факт, что на него легко оказывают влияние люди, стоящие выше его по служебной лестнице. Да, он мог бы подойти к своему шефу Пинилье и настоять, чтобы всю его команду немедленно эвакуировали наверх. И вообще, некоторые шахтеры из его смены уже успели сделать вывод о том, что начальник – слабак, раз не может этого сделать. Но с другой стороны, правда и то, что никто из работяг не стал особо возмущаться. Никто не бросал заявлений, что, мол, отказывается работать и намерен немедленно покинуть шахту, хотя именно так поступали на «Сан-Хосе» в подобных случаях раньше.

Марио Гомес, самый пожилой во всей смене А, в свое время потерял два пальца на левой руке в результате несчастного случая. Он живое подтверждение того, что под землей может случиться всякое, и в совершенно неожиданный момент. Около полудня Гомес повстречался на Пандусе со своим коллегой, Раулем Вильегасом, который тоже был за рулем своего грузовика. Рауль рассказал еще об одном признаке надвигающейся беды: на отметке 190 видели «дым». Узнав об этом, Гомес решил, что, пожалуй, следует соблюдать осторожность, но в целом бояться нечего. Чуть позже он сам проехал возле того места, откуда шел «дым», но, по его мнению, это была всего лишь пыль, что совершенно нормально для шахты.

Тем не менее жалобы на необычный грохот и гул продолжали поступать, и ближе к обеду самый главный начальник на шахте Карлос Пинилья, если верить его подчиненным, стал вести себя несколько странно. Урсуа вместе со своим первым помощником, бригадиром Флоренсио Авалосом, видел его за рулем пикапа на отметке 400. Пинилья остановился и осветил своим большим фонарем стену Пандуса. По словам увидевшего его в тот момент шахтера, фонарь был необычайно большого размера, гораздо больше, чем тот, с которым главный управляющий обычно совершал обход, и от самого вида этого фонаря шахтерам стало слегка не по себе. Позже Пинилью видели в одном из боковых коридоров, ведущих в сторону от Пандуса. Все с тем же фонарем он внимательно осматривал теряющиеся в темной глуби стены Ямы, словно пытаясь почувствовать движение внутри горы. У входа в боковые коридоры на отметке 400 он как будто к чему-то прислушался и зачем-то протер стоящие рядом бело-синие щиты с надписью «Проезд запрещен» и «Объезд». Такое поведение показалось Урсуа очень странным. Зачем шефу понадобилось протирать дорожные знаки? Когда Флоренсио Авалос чуть позже подошел к Пинилье, главный управляющий сказал бригадиру, что у него спустило колесо и нужно как можно быстрее поставить запаску. При этом Пинилья заметно нервничал, и, как только был закручен последний болт, шеф тут же сорвался с места и уехал прочь.

Было около часа дня, когда Карлос Пинилья уже на подъезде к выходу встретил Франклина Лобоса, высокого лысоватого мужчину, который в прошлом был известным футболистом, а сейчас пользуется славой местной знаменитости. Однако на шахте его знают скорее как знатного ворчуна и брюзгу. Лобос работает водителем грузовика и отвозит людей в шахту и обратно, и сейчас он как раз собирался забрать людей на обеденный перерыв.

– Франклин, у меня к вам два дела, – обратился к нему Пинилья. – Для начала я хотел бы объявить вам благодарность за то, что содержите Убежище в полном порядке. – Надо сказать, что в Убежище есть два металлических ящика, забитых едой, которой, по идее, должно хватить всей смене на два дня. У Лобоса, водителя грузовика для транспортировки людей, хранятся ключи от этих шкафов, и он обязан следить за порядком в Убежище. – А во-вторых, – продолжил Пинилья, – я попрошу вас как можно скорее связаться с начальником отдела снабжения и подготовить еще одну коробку с продовольствием. В Убежище нужно доставить больше еды, одеял и медикаментов. Ну вы сами знаете, что там нужно.

По поведению Карлоса Пинильи было заметно, что он как можно скорее хочет убраться из шахты. Кроме того, он отдал распоряжения на случай возможной аварии, но тут же обмолвился, что делает это не потому, что боится обвала, а скорее опасается государственной инспекции, которая может закрыть шахту, если та не будет соответствовать требованиям безопасности. А что до того большого фонаря, с которым Пинилья осматривал стены, то это, можно сказать, необходимость, ведь местами Яма достигает двухсот метров в глубину и для нормального осмотра нужен очень мощный источник света. А распоряжение насчет дополнительного провианта в Убежище вообще продиктовано тем, что шахтеры то и дело воруют из шкафов продукты (Лобос только недавно повесил на них замки). И если инспектор обнаружит нехватку продовольствия и лекарств, то может закрыть предприятие.

В 2007 году чилийские власти издали указ о закрытии шахты «Сан-Хосе» после того, как в результате подземного взрыва погиб геолог Мануэль Вильягран. Владельцы пообещали принять целый ряд мер по усилению безопасности, и власти разрешили возобновить работу. (Шахтеры устроили нечто вроде святилища с поминальными свечами там, где погиб Вильягран и где до сих пор под грудой обломков стоит машина, за рулем которой был геолог.) В отличие от других шахт в окрестностях Копьяпо, «Сан-Хосе» не является собственностью крупного иностранного конгломерата. Ее владельцы – сыновья покойного Хорхе Кемени, который бежал из коммунистической Венгрии и обосновался в этой части Чили в 1957 году. К сожалению, сыновья Кемени, Марсело и Эмерико, не унаследовали от отца страсть и умение управлять горнодобывающим предприятием. Кончилось тем, что Эмерико передал свою долю и все свои полномочия двоюродному брату по имени Алехандро Бон. И Кемени и Бон с трудом пытаются сохранить рентабельность компании «Сан-Эстебан», при этом стараясь удовлетворять требования чилийского законодательства. Им, например, пришлось установить лестницы в вентиляционных шахтах, которые могут служить дополнительными аварийными выходами из Пандуса, а также приобрести новые вентиляторы для улучшения циркуляции воздуха и снижения температуры на нижних уровнях, где порой стоит пятидесятиградусная жара.

В качестве своеобразного признания своих предыдущих просчетов в системе безопасности владельцы даже заключили контракт с компанией E-Mining, которая должна была осуществлять управление работой на шахте. Руководство E-Mining порекомендовало приобрести систему сейсмического контроля для отслеживания потенциально опасных смещений в структуре горы, но к этому совету никто не прислушался. Как вариант, в E-Mining предложили купить геофоны – это еще одна разновидность сейсмоакустических датчиков, – но уже через месяц приборы вышли из строя, потому что грузовики своими колесами постоянно наезжали на оптоволоконные кабели. Со временем руководство «Сан-Эстебан» начало задерживать платежи компании-подрядчику, и кончилось все тем, что E-Mining разорвали контракт и отозвали своих сотрудников с шахты. Вместо них владельцы компании «Сан-Эстебан» наняли бывшего работника шахты «Сан-Хосе» Карлоса Пинилью. И вообще, у «Сан-Эстебан» недостаточно средств ни для покупки сейсмографов, ни для поддержания геофонов в рабочем состоянии. Они даже отказались от установки лестниц во всех вентиляционных шахтах, нарушив тем самым государственное предписание. В принципе, владельцев можно понять: невозможно одновременно выполнять все эти требования и сохранять рентабельность предприятия хоть на каком-то среднем уровне. Кроме всего прочего, «Сан-Эстебан» уже должны два миллиона долларов ENAMI, государственной компании, занимающейся переработкой руды для мелких и средних шахт. Как и шахтеры, которые осознают всю опасность работы на «Сан-Хосе», но все же продолжают там работать, владельцы шахты тоже идут на риск и не закрывают производство. Пытаясь держать на плаву компанию, удовлетворять свои финансовые амбиции и исполнять обязательства перед партнерами, Кемени и Бон не находят ничего другого, как ставить на кон жизни простых рабочих.

И сейчас, покидая шахту, Карлос Пинилья в точности исполнял требование своих работодателей. Он не остановил работу, обеспечивая тем самым вывоз добытой руды, которая должна принести деньги, при этом главный управляющий надеялся, что твердая диоритовая порода Пандуса выстоит и даст людям возможность спастись, даже если рухнут все остальные внутренние коридоры, ослабленные за сто лет постоянного бурения и взрывов.

Если бы Пинилья остановил работу, но никакого обвала не произошло, это стоило бы ему рабочего места. Кроме того, в тот момент он был уверен, что у шахты «Сан-Хосе» в запасе еще как минимум лет двадцать.

Около часа дня на каменной дороге в Пандусе встретились два человека: один направлялся наверх, а другой вниз. Пробивший себе дорогу в жизни от простого служащего на складе до главного управляющего шахтой Карлос Пинилья в белой каске нажал на газ и погнал пикап вверх по Пандусу, навстречу дневному солнцу. А Франклин Лобос, чья судьба клонилась к стремительному упадку, проводил шефа взглядом из-под козырька своей синей каски. Затем бывший футболист потянулся рукой вниз и отпустил ручной тормоз грузовика, чтобы машина немного прокатилась вниз сама собой под действием силы тяжести земли. Лобос включил противотуманные фары – обычные фары на этом грузовике никогда не работали – и двинулся к Убежищу на отметке 90, где уже собирались люди в ожидании его грузовика, который должен отвезти их наверх на обеденный перерыв.

Спустившись немного и оказавшись на отметке 500, Лобос повстречал еще один грузовик, поднимающийся навстречу. Поскольку машины, идущие наверх, пользуются правом преимущества, Лобос уступил дорогу. За рулем большого самосвала, нагруженного тоннами руды, был Рауль Вильегас – тот самый водитель, который только что доложил о том, что видел «дым».

Водители помахали друг другу, и Лобос продолжил путь вниз. Щит на отметке 400 сиял ярче обычного после того, как его протер Пинилья. На пассажирском месте рядом с Лобосом сидел пожилой Хорхе Галлегильос. Он направлялся вниз, чтобы проверить систему резервуаров и шлангов, по которым в шахту с поверхности подавалась вода. Грузовик медленно тащился вниз по извилистому туннелю, осторожно ощупывая неровные каменные стены и пол тусклым светом противотуманных фар. Так они ехали примерно полчаса, следуя изгибами Пандуса в твердой скале. Примерно на отметке 190 они заметили, как перед самым лобовым стеклом промелькнуло что-то белое.

– Ты это видел? – воскликнул Галлегильос. – Это была бабочка!

– Что? Какая еще бабочка? Быть того не может, – ответил Лобос. – Это был белый кварц. – В рудоносных жилах часто попадается полупрозрачный, с молочным оттенком кварц, который блестит, когда на него попадает луч света.

– Нет, говорю же тебе, это была бабочка! – настойчиво повторил Галлегильос.

Про себя Лобос решил, что надо быть сумасшедшим, чтобы предположить, что сюда, на глубину более трехсот метров, может залететь бабочка, но не стал спорить со своим старшим коллегой.

– Ты знаешь, я с тобой соглашусь. Это действительно была бабочка.

Они проехали еще метров двадцать вниз, как вдруг их оглушил гром мощнейшего взрыва и туннель наполнился густой пеленой пыли. Это рухнули своды Пандуса, сразу же за их машиной, возле того места, где перед их лобовым стеклом промелькнул то ли мотылек, то ли кусочек кварца.

В каменных коридорах находились тридцать четыре шахтера, когда на них обрушился грохот и ударная волна от обвала. Кто-то поднимал камень на гидравлических подъемниках; кто-то грузил сырье в самосвалы и слушал, как твердая порода стучит о металлические борта машины; кто-то сидел в каменной пещере Убежища в ожидании грузовика, который отвезет их на обед; кто-то крошил камень отбойным молотком; кто-то ехал на дизельных погрузчиках вниз по каменному шоссе Пандуса. Все они занимались разными делами, но лица и одежда всех этих людей были покрыты тонким слоем каменной пыли.

Из всех тридцати четырех человек, что оказались во время обвала под землей, выбраться удалось лишь одному. Водитель Рауль Вильегас с ужасом увидел в стекло заднего вида, как за его спиной сгущается облако густой пыли, и резко надавил на газ. Он быстро помчался в сторону выхода сквозь пыльную завесу и вскоре уже был на поверхности, преследуемый плотным облаком коричневой пыли, которое еще несколько часов будет клубиться из неровного отверстия в скале.

Ближе всего к месту обвала оказались Лобос и Галлегильос – в кабине грузовика для перевозки людей на отметке 190. Как потом выразился Лобос, в тот момент им показалось, что за их спиной обрушился целый небоскреб. Надо сказать, что это более чем удачная метафора. Громоздкая и хаотичная архитектура шахты, произвольно развивавшаяся в угоду предпринимательской жадности на протяжении более сотни лет, наконец дала слабину. Огромный кусок диорита размером с пятидесятипятиэтажный дом откололся от массива и обвалился на слоистую конструкцию шахты, круша целые участки Пандуса и вызывая осыпи во всех участках горы. Сверху градом сыпались освобожденный гранит и руда, разбиваясь о скалы и сотрясая уцелевшие участки шахты, как при землетрясении. Клубы пыли вздымались во все стороны, заполняя коридоры и галереи огромного подземного лабиринта.

Сидя в своем офисе, в тридцати метрах от входа в шахту, суровый управляющий Карлос Пинилья услышал этот грохот, и первой его мыслью было: «Странно… Сегодня вроде не планировалось никаких взрывов». Он тут же сделал вывод, что, должно быть, это очередной небольшой обвал в Яме, о котором можно не беспокоиться. Но раскаты грома не прекращались… Внезапно зазвонил телефон, и чей-то голос на линии сказал: «Выйдите из офиса и посмотрите на вход в шахту». Пинилья выскочил на улицу под яркие лучи полуденного солнца и увидел огромное облако пыли. Он никогда в своей жизни не видел ничего подобного.

 

Глава 2. Конец всего

Когда огромный, как дом, диоритовый блок откололся от основного массива, раздался мощный грохот, но не все из тридцати трех оказавшихся под землей шахтеров сразу заметили шум. Те, кто работал на нижних уровнях шахты, были в специальных защитных наушниках, а другие работали с тяжелой техникой, которая и сама сильно гремит. Механики в мастерской на отметке 150 ремонтировали двадцатисемитонную погрузочно-транспортную машину «Toro 400», которую припарковали в десяти метрах от края Ямы. Они отставали от графика, потому что целых полтора часа прождали, пока сверху доставят особый гаечный ключ. Они старались закончить с работой до обеденного перерыва. В двадцать минут второго трое механиков уже закручивали тем самым гаечным ключом последние два болта на одном из полутораметровых колес низкой приземистой машины, как вдруг услышали странный звук, похожий на громкий ружейный выстрел. В следующую секунду их сбило с ног ударной волной и оглушило грохотом падающих камней. Стены пещеры заходили ходуном, и вокруг стали падать камни размером с апельсин. Рауль Бустос, переживший пять месяцев назад землетрясение и цунами, быстро залез под «Toro 400». Его примеру последовал Ричард Вильярроэль, двадцатишестилетний парень, девушка которого была на шестом месяце беременности. Хуан Карлос Агилар, тот самый, что ездит на шахту из тропических лесов на юге Чили, схватился руками за близлежащую водопроводную трубу. Целых две минуты в ушах стоял жуткий грохот обрушивающихся скал. Позже кто-то из них скажет, что этот звук был такой, будто сотни отбойных молотков одновременно долбят тротуар. Затем механиков накрыло второй ударной волной, но уже отраженной. Снова со сводов пещеры начали падать камни, частично засыпав их импровизированную мастерскую. Когда шум немного поутих, люди огляделись и обнаружили, что одна из машин, которая стояла ближе к краю пещеры, была наполовину погребена под обломками.

Трое рабочих осторожно поднялись на ноги и, перекрикивая звуки падающих камней, обсудили ситуацию. Они договорились двигаться пешком в сторону Пандуса, на поиски четвертого члена команды. Он остался за рулем пикапа, на котором механики могли бы выбраться на поверхность.

Буквально несколько минут назад Хуан Ильянес получил приказ от своего шефа, Хуана Карлоса Агилара, привезти питьевой воды. Для этого нужно было немного спуститься по Пандусу. Ильянес ехал вниз на пикапе и находился ниже отметки 135, когда путь ему преградила рухнувшая каменная плита, чуть меньше двух метров длиной и толщиной около тридцати сантиметров. На такую пикапу не взобраться, поэтому Хуану нужно было либо выйти из машины и передвинуть плиту, либо попытаться объехать. Ильянес включил заднюю передачу и только хотел убрать руку с рычага, как вдруг раздался оглушительный грохот, словно где-то поблизости стартовала ракета (un cohetazo). Со сводов Пандуса посыпались мелкие камешки. Хуан резко надавил на газ, чтобы рвануть обратно наверх, но в следующую секунду почувствовал, как на грузовик накатила ударная волна, а за ней – облако пыли. Все зашаталось, как при землетрясении. Позже Ильянес вспоминал, что в тот момент ему показалось, будто Пандус находится внутри картонной коробки, которую кто-то решил хорошенько встряхнуть. После некоторого замешательства Хуан вспомнил, что там, на отметке 150, остались его товарищи. Он резко развернул пикап и погнал по Пандусу по направлению к мастерской, прямо сквозь страшное облако пыли – такое плотное, что он едва мог различить дорогу и поэтому то и дело стукался бортами машины о стены туннеля. Через несколько минут такой гонки Ильянес притормозил и замер с включенными фарами и работающим двигателем, и почти сразу из пылевой завесы, сквозь которую еле-еле пробивался свет фар, появилась фигура человека. Это был Агилар, его начальник. Тут же он увидел еще двоих, бегущих к машине. Это были два механика из его команды – Рауль Бустос и Ричард Вильярроэль.

Ильянес прокричал, что ехать дальше сквозь пыль невозможно. Вчетвером они нашли участок Пандуса, где стена была укреплена стальной сеткой, к которой они тут же прижались в поисках хоть какой-то защиты. Хотя о какой защите может идти речь, когда буквально все вокруг рушится?

Ударная волна катилась вниз по шахте, накрыв еще одну группу людей на отметке 105, которые были заняты бурением. Среди них был и сорокасемилетний вдовец по имени Хосе Охеда. Еще ниже, на отметке 100, Алекс Вега ждал Франклина Лобоса, чтобы отправиться с ним на обеденный перерыв. Он в компании других шахтеров болтал о том о сем. Там был и Эдисон Пенья, тридцатичетырехлетний механик из Сантьяго, которого все знают как очень беспокойного человека, который вечно обо всем тревожится. Пенья поддерживает хорошую физическую форму, потому что разъезжает по Копьяпо на своем велосипеде по имени Ванесса, названном в честь порнозвезды, которая приводит Эдисона в восторг своим атлетическим телосложением. По мере приближения обеденного перерыва беспокойство Пеньи все усиливалось: он надеялся, что из-за странных звуков, которые все утро раздавались в горе, начальство объявит короткий день, но этого не произошло. Вдруг где-то над ними раздался гром, немного приглушенный после прохождения сквозь толщу гранита. Позже Алекс говорил: «Нам не привыкать к разным звукам. Под землей всегда слышится какой-то хруст или скрежет. Недаром наш шеф говорит, что гора – это живое существо». Но звук был совсем другой – никто из них никогда не слышал ничего подобного. С каждой секундой раскатистый рев все нарастал. Люди в своих синих, желтых и красных касках, собравшиеся на отметке 105, среди которых были Алекс Вега и Эдисон Пенья, начали с беспокойством переглядываться. У всех на лицах застыл немой вопрос: «Кто, черт возьми, понимает, что здесь происходит?» Послышался чей-то крик: «La mina se està planchoneando». На шахте обвал! Резкий и мощный порыв ветра вогнал в Пандус столб пыли из туннелей, ведущих в выработанные участки. Воздушный удар накрыл рабочих волной грязи и щебня. Люди в панике бросились вниз, по направлению к Убежищу.

В десяти метрах под ними, в самом Убежище и на входе в него, топчется еще одна группа в ожидании грузовика, чтобы ехать на обед. Среди них и Самуэль Авалос с еще более неустроенной судьбой и нестабильным прошлым, чем у большинства шахтеров. До недавнего времени он работал уличным торговцем, и сейчас, устроившись на шахту, он продолжает подрабатывать, «толкая» где придется пиратские диски, за что и получил прозвище Си-Ди. Авалос – невысокий забавный человек, немного робкий, не лишенный чувства юмора, благодаря которому он смог перенести все житейские невзгоды и оставить позади период, когда приходилось торговать на улице цветами и бог знает чем еще, чтобы хоть как-то заработать. В Убежище Авалос совершает свой обычный полуденный ритуал, который в любом другом месте показался бы чересчур эксцентричным, если не безумным. Стоя рядом со своими товарищами, Авалос без тени смущения раздевается до нижнего белья. За половину рабочего дня комбинезон настолько промокает от пота, что Самуэль снимает его, выжимает и вешает сушиться на одну из водопроводных труб. Само Убежище – это выдолбленная в скале пещера с белым кафельным полом, отделенная от Пандуса стеной из шлакоблока и стальной дверью. Люди заходят и выходят из Убежища в ожидании транспортного грузовика. Никто из них и бровью не ведет, бросая взгляд на полуголого Авалоса, а тот тем временем отдыхает и сушит рабочую одежду. Когда он наконец снова натягивает штаны, раздается резкий удар грома.

Первым делом Авалос подумал, что кто-то на шахте проводит взрывные работы, хотя ничего такого запланировано не было. Плохо, когда кто-то решает устраивать взрыв, не предупредив остальных, но такое и раньше бывало. Однако этот звук мощнее грохота любого контролируемого взрыва. Странно… Что же это могло быть?

Кудрявый Виктор Замора, уроженец города Арика, что на границе с Перу, сидел у входа в Убежище на камне, который служил у шахтеров своего рода лавочкой. Виктор – заядлый курильщик. Он как раз раскурил очередную сигарету и чувствовал себя вполне довольным и счастливым, несмотря на ноющую боль в зубе, в котором недавно образовалась дырка. Рядом с ним стояли остальные члены его команды, которая занималась укреплением туннелей. Позже Виктор будет вспоминать этот момент как один из самых счастливых в жизни. Когда люди работают сообща, между ними устанавливается настоящая братская любовь. Причем возраст не имеет значения: будь тебе двадцать один или шестьдесят один – все между собой равны, «нет никого, кто был бы лучше остальных». Благодаря такой атмосфере Виктору нравится работать на «Сан-Хосе» вместе со своими, как он говорит, «ребятами». Услышав взрыв, Виктор, с юности работавший на разных шахтах, даже не пошевелился, а лишь еще раз затянулся сигаретой.

Однако через какое-то время после взрыва накатила первая ударная волна, которая сбила Виктора с камня. Тяжелая металлическая дверь в Убежище резко распахнулась. Замора вскочил на ноги и бросился внутрь.

Началась всеобщая паника. Через несколько минут в Убежище прибежали еще люди: Алекс Вега, Эдисон Пенья и другие шахтеры, которые стояли неподалеку в ожидании грузовика. Вскоре в Убежище набилось около двадцати человек, а снаружи, по другую сторону от крепкой стальной двери, происходило настоящее светопреставление. Через пятнадцать-двадцать минут, когда грохот немного поутих, люди, собравшись с духом, решили выглянуть и проверить, можно ли выбраться по Пандусу наверх, к выходу, от которого их отделяло примерно шесть километров.

Проездив все утро по уровням шахты, где велась работа, начальник смены Луис Урсуа оказался на отметке 90, недалеко от того места, где Марио Сепульведа по прозвищу Перри работал на своем фронтальном погрузчике. В час сорок он, как и остальные шахтеры, услышал грохот, который перекрывал даже рев машины. Казалось, будто огромный кусок породы отвалился от скалы и рухнул на дно Ямы. Такое часто бывает в выработанных пещерах, особенно когда начинается выработка уровнем выше. Поэтому Урсуа не обратил особого внимания на шум. Однако через пять минут этот странный звук повторился, и тогда Урсуа приказал Марио приглушить мотор. Но Перри и сам уже выключил двигатель, ему показалось, будто пробило колесо. Только Сепульведа снял наушники, как туннель накрыло ударной волной. Уши заложило. «Что это такое?» – только и успел подумать Марио, но тут к ним подъехал Флоренсио Авалос на белом менеджерском пикапе «Toyota Hilux». Он сообщил, что, по всей видимости, на шахте происходит крупный обвал. Недолго думая, Сепульведа и Урсуа запрыгнули в белую машину, и все втроем помчались вверх по Пандусу по направлению к Убежищу. Однако приехав на место, они обнаружили, что все, кто должен был там находиться, куда-то ушли.

Не высаживая из машины Марио, Урсуа с Авалосом решили развернуться и отправиться вниз. Они неслись в противоположную сторону от возможного спасительного выхода, понимая, что там, внизу, остались люди. «Нельзя, чтобы кто-то из этих huevòònes остался в шахте», – бормотал Урсуа, который ежедневно, заходя на шахту, обещал себе, что обеспечит возвращение всех без исключения шахтеров на поверхность в конце рабочего дня.

Тридцатью метрами ниже, на отметке 60, за рулем фронтального погрузчика работал еще один шахтер – иммигрант из Боливии по имени Карлос Мамани. Это были его первые часы работы в забое. За несколько дней до событий он наверху, на поверхности, сдал экзамен на управление погрузчиком, и сегодня у него своего рода финал непосредственно под землей, под руководством одного из механиков. Понаблюдав, как Карлос работает, механик ушел, и боливиец, этот двадцатичетырехлетний парень с наивным детским лицом, впервые в жизни остался один на один с машиной. Много лет он мечтал о такой возможности. Он вырос среди индейцев аймара в далекой деревне посреди пустынного и прекрасного высокогорного плато Альтиплано, одного из беднейших уголков этой беднейшей страны Латинской Америки. Еще будучи подростком, он влился в потоки иммигрантов, которые устремлялись в Чили, чтобы работать на стройках или виноградниках, но тайно лелеял мечту, что когда-нибудь станет детективом в полиции. Вместо того чтобы поступить в колледж, он решил устроиться на шахту, прошел краткий учебный курс и сегодня наконец-то сел за панель управления большого шведского погрузчика с рычагами и электронными измерительными приборами, которые светятся в темноте, усиливая впечатление Карлоса, будто он управляет сложным современным оборудованием.

К погрузчику Мамани был прикреплен большой стакан, в котором находились двое рабочих. Их задачей было укрепление сводов туннеля. Из четырех человек бригады присутствовали двое: Йонни Барриос – тот самый, что живет на два дома, и Дарио Сеговия – тот самый, который сегодня утром подарил своей жене необычно долгое и искреннее объятие. Они долбили отбойными молотками потолок пещеры и вгоняли в породу двухметровые стержни. На стержни затем будет крепиться стальная сетка, которая, по идее, должна уберечь работающих внизу людей от падения каменных обломков. В отличие от Карлоса Мамани, который здесь впервые, Барриосу и Сеговии хорошо известно, что именно на этом месте месяц назад одного из их товарищей, шахтера по имени Хино Кортес, придавило тяжелой плитой весом более тонны, в результате чего ему пришлось ампутировать левую ногу. Мамани забыл фонарь, который ему выдали в начале смены, – боливиец оставил его в шкафчике для одежды, но Барриос успокоил его, что, мол, его можно будет забрать во время обеденного перерыва. Одна беда – Карлос не знает толком распорядок работы на шахте, и вот теперь, глядя на часы, он видит, что уже два часа дня, а на обед никто не спешит. «Когда же мы будем есть? Эти парни когда-нибудь остановятся? – думает аймара. – Они что, так и будут работать? В следующий раз нужно будет плотнее позавтракать».

Внезапно работяги остановились. Карлос уставился на них через стекло кабины. Барриос и Сеговия оглядывались, как будто что-то произошло.

Барриос был в наушниках и поэтому не слышал, как вдалеке раздался грохот обвалившейся скалы. Йонни просто почувствовал, что через все его тело прошла какая-то необычная вибрация. Ему показалось, будто все внутри у него как-то странно сжалось, а потом снова расправилось, словно он был цилиндром ручного насоса и кто-то надавил на поршень и затем снова потянул вверх. Сеговия, напротив, услышал звук обвала и взглянул на двух стоящих внизу помощников. Их звали Эстебан Рохас и Карлос Бугеньо. «Тут творится что-то неладное! – закричал один из них. – У нас уши заложило!» Тем не менее команда продолжила работать еще несколько минут до тех пор, пока с потолка не начали сыпаться мелкие камешки, а в туннель не ворвалось целое облако пыли.

Карлос Мамани удивился, глядя на сгущающийся столб пыли перед лобовым стеклом машины. Неужели такое в порядке вещей? Нет, не может быть. Судя по тому, как остальные начали махать ему руками, мол, быстро опускай стакан и мигом выезжай из туннеля, произошло что-то непредвиденное. Карлос быстро сделал все, что от него требовалось, а когда обернулся, увидел, что у кабины стоит Даниэль Эррера. Даниэль распахнул дверь, и внезапно у Мамани заложило уши, да так сильно, что боливиец едва разбирал, что ему кричат. Он лишь видел, как беззвучно шевелятся губы людей, но не мог понять ни слова.

Один из рабочих принялся быстро вращать фонарь. Карлос знал этот сигнал – он означал: «Быстро уходите! Всем эвакуироваться!» От места, где они находятся, до выхода около восьми километров по наклонному Пандусу, а по вертикали примерно шестьсот метров. По времени, если на машине вниз, – то минут сорок, а вверх – одному богу известно. Мамани еще ни разу не поднимался наверх.

Несколькими секундами позже Мамани вместе с остальными уже мчал на своем погрузчике по Пандусу, а тем временем в туннель набивалось все больше и больше пыли, пока Карлос совсем перестал видеть дорогу и машина то и дело царапала бортами о стены.

Немного выше, на отметке 90, они встретили начальника смены Урсуа и его помощника Авалоса. Мужчины приказали Карлосу и остальным продолжать движение наверх, и что, мол, начальник смены и бригадир потом всех догонят, а пока Урсуа и Авалосу нужно спуститься на самую нижнюю отметку шахты, где осталось еще два человека.

Этим утром Марио Гомес успел сделать три ходки к нижней точке. Спуск с пустым кузовом занимает примерно полчаса, а вот путь назад с полным кузовом медной породы занимает больше часа. К тому же Гомес еле-еле тащился на первой или второй передаче. В полдень Марио доставил очередную партию сырья наверх и решил отправиться на обед. Он пошел в обшитую гофрированным металлом столовую и поставил свой судок с рисом и говядиной в микроволновку. После первой ложки Марио вдруг остановился. Дело в том, что он получал фиксированную зарплату, но сверх нее – дополнительную надбавку за каждый спуск в шахту. Поэтому пожилой водитель решил, что лишние деньги не помешают, а рис он может съесть, пока кузов загружают очередной партией руды. Эта дополнительная ходка, которая будет ему стоить чуть ли не жизни, оценивается в 4000 чилийских песо, или 9 долларов.

С этими мыслями Гомес уселся в кабину и направился на отметку 44. Он припарковался у коридора, заваленного рудоносной породой, которую предстояло вывезти наверх. В этот момент он находился ниже всех в шахте, на глубине примерно 670 метров от поверхности. Оператора погрузчика, который должен был поместить сырье в кузов, не было на месте, поэтому Гомес, не выключая двигателя и кондиционера, спасающего от адской жары, принялся за еду. Через десять минут явился оператор погрузчика Омар Рейгадас, седовласый пятидесятишестилетний человек. Зачерпнув ковшом руду, он сбросил ее в кузов грузовика, и в этот самый момент Гомес почувствовал какое-то дуновение на своем лице. Он удивился, ведь окна кабины закрыты. Тут же он ощутил странное давление между ушами. Как он потом выразится, ему показалось, что его череп превратился в воздушный шарик, который кто-то решил надуть. Двигатель заглох, но через несколько секунд снова начал работать – без каких-либо действий со стороны Гомеса. Все это время Рейгадас продолжал орудовать ковшом, поэтому они с Гомесом ничего не слышали из-за грохота камня о борта машины. Рейгадас тоже почувствовал какую-то вибрацию и волну накатившего давления, но решил, что начальник смены Урсуа приказал провести взрывные работы, не потрудившись кого-то об этом предупредить. Для Рейгадаса это стало последней каплей. «На этой чертовой шахте все через одно место, – подумал он. – Сейчас заканчиваю работу и пойду скажу этому идиоту Урсуа все, что я о нем думаю. С меня хватит. Завтра же увольняюсь».

Когда грузовик был заполнен, Гомес двинулся наверх, но не успел он проехать и несколько сотен метров по крутому участку Пандуса, как туннель начал постепенно заполняться пылью. Ничего особенно страшного в этом нет – Гомес видел такое не раз. Он продолжал вести грузовик сквозь пыльную завесу, но вскоре облако стало таким плотным, что Гомес перестал видеть дорогу дальше чем на метр, и тогда он решил остановиться, чтобы ненароком не врезаться в стену. Он выбрался из кабины и ощупал стены туннеля – на этом участке они оказались ровными, без изгибов. Поэтому Гомес снова залез в грузовик, выровнял руль и вслепую поехал вперед, стараясь держать заданный курс. Через какое-то время он повстречал Урсуа. Тот жестами приказал ему остановиться и выйти из машины. Гомес опустил стекло, и в тот же момент на него обрушился оглушительный гром, воспоминания о котором будут преследовать его на протяжении многих дней, недель и даже месяцев, вызывая слезы на глазах. Он услышал грохот множества одновременных взрывов и треск раскалывающейся породы. Казалось, что каменные стены туннеля вот-вот разорвутся на куски.

Люди, находившиеся в Убежище, дважды пытались пешком выбраться из туннеля в перерывы между обвалами. После первой попытки, которая закончилась быстрым отступлением, они решились на вторую, но их испугали очередные толчки подземного землетрясения. Твердая скальная порода внезапно превратилась в дышащую пульсирующую массу. По стенам и потолку Пандуса ходили каменные волны, а гора то и дело извергала валуны, которые возникали из черноты туннеля и кубарем катились вниз по склону. Каждый из этих камней мог стать смертельным для беззащитных людей. «Мы были словно стадо овец, которых вот-вот сожрет гора», – позже вспоминал Хосе Охеда. А Виктору Заморе казалось, что грохот разрывающейся породы похож на автоматную очередь, которая вот-вот уложит насмерть его товарищей. Все это было слишком страшным и опасным, поэтому рабочие снова устремились вниз в Убежище. И это отступление было похоже на бег по подвесному мосту на сильном ветру. В эту минуту к шахтерам подъехали Луис Урсуа и Флоренсио Авалос. Перед взором мужчин предстала группа людей, в панике несущихся к их пикапу. Как завороженные, Луис и Флоренсио наблюдали, как по туннелю прошла очередная волна, которая оторвала от земли Алекса Вегу и еще нескольких щуплых шахтеров, будто люди были воздушными змеями, трепещущими от порывов ветра. Других эта волна просто сбила с ног. Эти сильные крепкие мужчины в рабочих комбинезонах, питавшиеся красным вином, пивом и жареным мясом, которые несмотря ни на что были для своих жен, матерей и тещ любимыми крошками… Взрыв припечатал Виктора Замору лицом прямо к стене Пандуса, выбив несколько родных зубов и еще несколько тех, которые вставил стоматолог, прибавив острую боль к той ноющей из-за дырявого зуба. В запыленной одежде и с окровавленным ртом Виктор втиснулся на узкое сиденье позади водителя.

Остальные мужчины попрыгали в кузов пикапа с криками: «Поехали! Живо! Выбираемся отсюда!», и Авалос за рулем пикапа погнал наверх. «Toyota Hilux» низко проседал под тяжестью двух десятков человек, «тесно набившихся в кузов машины, как пчелы в улье», как потом выразился Карлос Мамани. Сам он стоял на заднем бампере, держась руками за ноги тех, кто был в кузове. Из-за перегрузки капот машины подскочил вверх, и людям в кабине водителя казалось, что «Toyota» – это перегруженный самолет, с трудом пытающийся взлететь. Тем временем облако пыли стало настолько плотным, что уже невозможно было разобрать дорогу. Поэтому Марио Сепульведа вылез из кабины и зашагал вперед с фонариком, указывая путь водителю. Таким образом они продвинулись еще немного вверх сквозь густую пелену, пока не встретили Рауля Бустоса и остальных механиков из мастерской, которые работали в шахте по контракту. Они тоже забрались в кузов пикапа, рассказывая всем, как они пережили серию взрывов в своем «насесте» на краю Ямы. Проехав дальше сквозь облако пыли, шахтеры услышали нарастающий звук мотора. Это был грузовик, в котором ехали Франклин Лобос и Хорхе Галлегильос. Сепульведа осветил их фонариком – на лицах этих бывалых шахтеров, скованных смертельным страхом, не было ни кровинки. Франклин и Хорхе рассказали, как чудом избежали обвала, при этом Галлегильос настаивал, что за пару секунд до обрушения видел промелькнувшую бабочку. Урсуа приказал им развернуться и ехать наверх. Многие пересели из пикапа в грузовик Франклина. Так люди продолжали подъем по спирали Пандуса, мимо отметки 150, затем 180, и чем выше они забирались, тем больше на их пути попадалось каменных обломков, словно шахтеры подбирались все ближе и ближе к полю боя, в котором оружием служили огромные валуны. Еще один виток спирали, а за ним еще один и так дальше, пока рабочие не очутились на восьмом витке от Убежища, на отметке 190. По пути несколько раз пыль в туннеле становилась настолько плотной, что им приходилось останавливаться и ждать от пяти до пятнадцати минут, пока она чуть-чуть не осядет. Наконец обломков стало настолько много, что машины не могли двигаться, поэтому дальше пошли пешком. Подъем с уклоном в десять процентов быстро утомит любого, особенно в условиях высокой температуры и влажности, но только не попавших в беду людей, подстегиваемых адреналином, которые с нетерпением жаждут увидеть солнечный свет в конце долгого пути с множеством препятствий. Только бы оправдались обещания руководства насчет прочности Пандуса… Так шахтеры прошли еще метров пятьдесят сквозь пыльное облако, освещая дорогу фонарями, пока вдруг лучи света не выхватили нечто, что, по всей видимости, полностью блокировало проход. С виду это напоминало большую серую каменную плиту, но сквозь клубы пыли сложно было понять, какого она размера и формы. Люди уселись на землю и подождали несколько минут, пока облако не осядет. Наконец они смогли более ясно увидеть размеры препятствия, которое преградило им путь.

Туннель Пандуса, от пола до самого потолка, был полностью перекрыт каменной стеной.

Как потом вспоминал Луис Урсуа, эта стена была похожа на «камень, которым преградили вход в могилу Иисуса». Другим она показалась каменной «шторой» и даже «гильотиной». Плоская и гладкая поверхность голубовато-серой диоритовой скалы перерезала проход. Так в триллерах перед беглецами внезапно обрушивается решетка, преграждая путь к свободе. Именно эта гладкость и чистота скалы показалась Эдисону Пенья наиболее подозрительной – ни следа грязи и пыли, от которой никуда не денешься в шахте. Такое впечатление, будто ее только что создали из небытия с одной-единственной целью – преградить им дорогу.

Позже они узнают истинный размер этого препятствия. В официальных правительственных отчетах эту скалу назовут «мегаблоком». По сути это был один огромный кусок горы, который откололся от остального массива и целиком провалился в Пандус. Скала, преградившая путь шахтерам, была примерно 170 метров в высоту и весила около 770 тысяч тонн, вдвое больше, чем Эмпайр-стейт-билдинг. Кое-кто из них уже начинал осознавать масштабы постигшего их несчастья. Марио Гомес, как и некоторые другие шахтеры, был уверен, что обвал произошел на отметке 540, где несколько месяцев назад заметили трещину, из которой начала сочиться вода. В том самом месте, где по требованиям Хорхе Галлегильоса и некоторых других пожилых рабочих управляющий шахтой вставлял зеркала, чтобы понять, происходит ли движение горной породы. И даже несмотря на то, что зеркала остались целыми, Марио и Хорхе, а вместе с ними и другие бывалые шахтеры, понимали, что именно в этом месте шахта дала слабину. По их примерным расчетам (которые, в общем, оказались верными), обвал уничтожил по меньшей мере десять уровней Пандуса.

– Estamos cagados, – сказал один из шахтеров, что в вольном переводе с испанского означает «мы в полном дерьме».

Сильнее всех беспокоился Алекс Вега. В обычной жизни, при свете дня, мускулистый и небрежно-меланхоличный Алекс напоминает красавчика из рекламы сигарет – со стильными бакенбардами и красивым высоким лбом. Рядом с этой стеной невысокий шахтер (метр шестьдесят пять) казался еще миниатюрнее. Именно этот факт вселял в него какую-то надежду. Вега лег на живот и принялся осматривать небольшую щель под серой скалой, преградившей дорогу. Может статься, что он единственный, кому по силам протиснуться…

Как и многих северян, Вегу можно причислить к классу тихих домоседов. Его супруге Джессике было всего пятнадцать, когда она забеременела. Пара поженилась и живет вот уже пятнадцать лет. На шахте «Сан-Хосе» Алекса называют «Эль Папи Рики», по имени героя одной мыльной оперы, который, как и Алекс, был отцом молодой девушки. Несколько лет назад они с Джессикой взяли кредит на покупку участка в жилом районе Артуро Прат в Копьяпо и начали обживать его, для начала обнеся невысокой стеной из шлакоблока. Эта метровая стена стала своеобразным символом усердного труда и благополучия их семьи. Алекс изо всех сил держался за высокооплачиваемую должность механика, чтобы поскорее закончить стройку, несмотря на предостережения своего отца и двух братьев (которые тоже раньше работали на «Сан-Хосе») об аварийном состоянии шахты. В тот момент Алекс отчаянно захотел домой, и единственный доступный выход лежал через узкое отверстие между скалой и полом Пандуса. Вега сказал остальным, что попытается протиснуться в эту щель.

Урсуа воспротивился идее, да и другие сказали, что это чистой воды безумие.

Однако Вега настоял на своем, и наконец Урсуа сдался: «Хорошо, только будь осторожен. Мы будем внимательно смотреть и крикнем, если заметим новые трещины или какое-то движение в скале».

С этими наставлениями Алекс опустился на землю и осторожно полез в расщелину. «В тот момент я был весь на адреналине, – признался потом Вега. – Я совершенно не понимал, насколько это опасно».

Однако Алекс быстро понял, какую глупость совершил. С фонарем в одной руке он прополз примерно шесть метров под скалой, когда понял, что дальше пути нет. Он выбрался наружу и сообщил об этом остальным.

Для опытных пожилых шахтеров слова Алекса, да и сам вид этой огромной скалы означали одно – полную катастрофу. Многие и раньше оказывались замурованными, но то были небольшие завалы, которые бульдозер мог разгрести за несколько часов. А то, что произошло сейчас, было абсолютно за пределами их опыта. Плоская каменная стена означала неотвратимую смерть, и люди невольно задумались о той жизни, которая осталась там, далеко наверху, где были их родные и близкие, домашние обязанности, свежий воздух и яркий солнечный свет. Им вспоминались всевозможные вещи, которые они не успели уладить. Галлегильос подумал о новорожденном внуке, которого он так и не успел увидеть, и при этих мыслях слезы покатились у него из глаз. Гомес решил, что, как и его отец, скончавшийся от силикоза, слишком долго испытывал судьбу и одного несчастного случая, в результате которого он потерял два пальца, ему показалось мало. И теперь ему придется расплачиваться жизнью. «Вот и все, умру шахтером, – подумал Гомес. – Дальше дороги нет. Hasta aquí llego».

Неловкое молчание нарушил начальник смены, который принялся пересчитывать людей. Оказалось, что нет Рауля Вильегаса, водителя одного из грузовиков, на котором перевозили руду. Но Франклин Лобос и Хорхе Галлегильос видели, как он направлялся к выходу из шахты. По всей видимости, ему удалось выбраться раньше, чем случился обвал. «Тридцать, тридцать один, тридцать два…» – считал Урсуа, стараясь не сбиться, хоть это было нелегко, ведь люди постоянно перемещались с места на место. В итоге получилось тридцать два. Однако, может, так и должно быть? Ведь списки людей на шахте менялись каждый день. Единственное, что Урсуа знал абсолютно точно, – в этом хаотичном лабиринте коридоров был единственный путь, по которому они могли бы спастись и через который к ним могли бы прийти спасатели, – и этот путь сейчас намертво закрыт.

 

Глава 3. Время ужина

Около двух часов дня в доме Пабло Рамиреса зазвонил телефон. Звонил секретарь Карлоса Пинильи из компании «Сан-Эстебан».

– Тут на шахте возникла проблема, – сказал секретарь. – Авария на Пандусе. Синьор Пинилья просит вас срочно приехать. Много людей не нужно – нескольких операторов из вашей смены будет вполне достаточно.

Рамирес был у себя дома в Копьяпо и наслаждался последними несколькими часами отдыха перед началом ночной смены на шахте «Сан-Хосе». Как начальник ночной смены, Рамирес обычно принимал дела у Луиса Урсуа после того, как дневная смена заканчивала работу. Другое дело, что Пабло рассчитывал как минимум на часов пять свободного времени. Судя по тону секретаря, произошел очередной обвал породы возле Ямы. Привычная, хоть и довольно тяжелая работа для нескольких машин, которые разгребут завал и освободят оставшихся на шахте ребят. Обычное дело, волноваться не о чем. Жаль только, что полдня работы для них будет потеряно.

Обо всем этом Рамирес думал по дороге на шахту. Он был хорошо знаком примерно с половиной рабочих дневной смены. Помощник Луиса Урсуа, Флоренсио Авалос, – один из его лучших друзей. Сыновья Флоренсио даже называют его tío, то есть «дядя». Обоим друзьям около тридцати лет, у обоих впереди – хорошие перспективы карьерного роста в горной промышленности. Сообщение секретаря по телефону не поколебало уверенности Рамиреса в том, что скоро он снова встретится со своим старым другом за кружкой пива. Но в 4:30, когда Пабло наконец добрался до шахты, он понял, что ситуация намного серьезнее, чем он ожидал. Из туннеля, который был единственным входом и выходом, непрерывно извергались клубы пыли. То, что из шахты временами дует ветер, смешанный с пылью, – вполне нормально, но чтобы такое плотное облако вырывалось наружу, – такого Рамирес еще не видел. Позже он вспоминал, что это напоминало извержение вулкана. К тому же эти страшные раскаты, которые не затихали ни на минуту. Но даже это не самое удивительное. Из недр горы постоянно разносились странные звуки: то заунывный стон, то недовольный рокот. Когда на шахте производят взрывные работы, шум слышно даже на поверхности. Однако сейчас все иначе. А грохот и пыль никак не прекращаются. Вот уже пять часов, шесть… а пыль все еще висит столбом и не позволяет пробраться в туннель, чтобы посмотреть, что стряслось. Время шло, люди в растерянности толпились у входа, не зная, что предпринять. Среди них был и Карлос Пинилья в своей белой менеджерской каске. Он дважды пытался спуститься, но продвинуться ниже отметки 440 ему так и не удалось – слишком уж густой была пылевая завеса.

Наконец под вечер в надвигающихся сумерках Пинилья снова повел группу людей внутрь. С ним были Пабло Рамирес и еще двое управляющих.

Они поехали вниз на пикапе и успешно преодолели несколько витков спирали, как вдруг на отметке 450 увидели трещину в пять сантиметров, которая рассекла поперек весь пол туннеля. Хваленая «крепкая» диоритовая порода раскололась, да так, как Рамирес раньше и не видывал. Одного взгляда хватило, чтобы понять, насколько плохо обстоят дела. Они проехали чуть дальше, освещая дорогу фарами. Мужчины ждали, что вот-вот наткнутся на обычный завал, но вместо этого на отметке 320, на расстоянии четырех с половиной километров от входа в туннель, на их пути возникло неожиданное препятствие: перед их взором предстала плоская серая скала, которая полностью, сверху донизу, перекрыла Пандус. До этого момента Рамирес считал, что готов к любым аварийным ситуациям, но такого он и представить себе не мог – будто кто-то взял да и разрезал туннель поперек острым ножом. Шахтеры вышли из пикапа и молча остановились перед огромной каменной глыбой, которой по определению здесь быть не должно.

– Cagamos, – сказал один из шахтеров, невольно повторив слова, сказанные людьми по другую сторону этой же скалы, но только на 450 метров ниже. – Мы в полном дерьме.

Рамирес, который всегда был уверен, что сможет справиться с любой проблемой, которая только возможна на шахте, внезапно почувствовал свою полную беспомощность. Он осознал, что никто – ни он, ни его начальство – не сможет прийти на помощь попавшим в беду шахтерам. Подумать только – тридцать три человека обречены на верную гибель. Остается надеяться лишь на вентиляционные шахты, но спуститься по ним сможет только специально обученный отряд полиции со скалолазным снаряжением.

Карлос Пинилья в своей белой каске управляющего растерянно стоял перед глухой каменной стеной. Он самый большой начальник на шахте «Сан-Хосе», резкий и вспыльчивый босс, который бросил своих подчиненных на произвол судьбы, поспешно покинув шахту прямо перед обвалом. Слезы покатились по его щекам. «Обычно Пинилья ведет себя как бесчувственный мужлан, которого ничем не проймешь, – позже расскажет Рамирес. – Но в тот момент даже он не смог сдержать слез».

«Я думал, нет, я даже был уверен в том, что многие из них уже погибли», – признается потом Пинилья. В час сорок пять, когда произошел обвал, грузовик с людьми как раз должен был подниматься наверх на обеденный перерыв, а механики, работающие по контракту, вообще не должны были находиться на шахте в это время, – они почти наверняка тоже ехали в том грузовике на обед. Пинилья представил, что все они погребены под этой огромной глыбой, и в голове у него пульсировала только одна мысль, которая не давала ему покоя: «Я тот самый сукин сын, который оставил их там внизу».

Мужчины вернулись наверх, где их уже ждали владельцы шахты – Марсело Кемени и Алехандро Бон, тоже в белых касках. Делать нечего – надо звать на помощь. Для этого Марсело и Алехандро пришлось сесть в машину и отправиться вниз, в сторону шоссе, где ловит мобильный телефон. На шахту проведен обычный телефонный кабель, но по какой-то причине владельцы решили, что лучше звонить по мобильному. На часах уже было семь двадцать две, а значит прошло более пяти часов после аварии, когда хозяева шахты «Сан-Хосе» впервые связались с властями и сообщили им о происшедшем.

Сначала Кемени и Бон позвонили в местную пожарную охрану, потом в управление Национальной службы по вопросам геологии и горнодобывающей промышленности, и наконец – в отдел чрезвычайных ситуаций Министерства внутренних дел, под началом которой находится полиция и национальная служба безопасности. Уже через час на шахту приехали шесть человек из отряда особого назначения чилийской полиции (на испанском это спецподразделение называется GOPE) со скалолазным снаряжением. Они отправились вниз по Пандусу на пикапе, но на отметке 450 пробили колесо, влетев в ту самую новую расселину в полу. Карлос Пинилья и Пабло Рамирес, ехавшие следом на другом пикапе, заметили, что за это время трещина увеличилась вдвое.

Если полиция узнает, что трещина появилась только сегодня и за последние пару часов стала шире, то поймет, насколько критично положение на шахте, и может прекратить спасательные работы. Поэтому Пинилья, улучив момент, пока спасатели меняли колесо, украдкой взглянул на Рамиреса и приложил палец к губам как знак молчания. Рамирес понял его: нельзя, чтобы кто-то узнал об этой растущей трещине внутри горы, которая неумолимо свидетельствует о том, что очень скоро случится новый обвал.

Время шло, тридцать три человека по-прежнему были заперты за каменной стеной и клубами пыли, а руководство компании «Сан-Эстебан» все еще не решалось обзвонить родственников попавших в беду шахтеров. По словам одного правительственного чиновника, на многих шахтах первое желание управляющих – это как можно дольше умалчивать о происшествии. Руководство могло еще в три часа дня позвонить и сообщить, что, мол, на шахте авария и нам требуется время, чтобы вызволить оказавшихся в западне рабочих, так что к ужину их не ждите. А в семь часов вечера они могли бы еще раз перезвонить и сообщить, что ситуация серьезнее, чем они предполагали, что они не знают, когда удастся их спасти, но, насколько им известно, все живы и в безопасности. Однако прошло уже целых восемь часов после аварии, вечер четверга начал постепенно переходить в утро пятницы, а руководство компании все еще хранило молчание о трагедии. Родственники угодивших в ловушку шахтеров: их жены, матери, отцы, дочери и сыновья в Копьяпо и в других городах вдоль всего узкого чилийского хребта, впервые узнали об аварии на шахте «Сан-Хосе» из тревожных, неясных и неточных новостных хроник по радио и телевидению.

Первым из близких, кому удалось узнать более-менее точные сведения о том, что конкретно произошло на шахте, стала женщина, которая не значилась ни в каких официальных бумагах компании и которая даже не имела юридического права на получение какой-либо информации. Это была Сюзана Валенсуэла, пышнотелая, розовощекая и жизнерадостная любовница Йонни Барриоса.

Зять Сюзаны работает на шахте в Пунта-дель-Кобре, на выезде из Копьяпо. Об аварии он узнал, когда услышал, что на шахту «Сан-Хосе» требуются люди для спасательных работ. Он позвонил своей супруге, а та в свою очередь уже в семь часов вечера стояла перед домом, где жил Йонни с ее сестрой, Сюзаной.

– Йонни дома? – спросила она.

– Еще нет, – ответила Сюзана.

Сестра тут же набрала номер мужа, и тот сообщил Сюзане, что около двух часов дня на шахте произошел серьезный обвал и все, кто там был, оказались похоронены заживо, без малейшего шанса на спасение.

«Он так и сказал: «похоронены заживо», – вспоминала потом Сюзана. – Люди, которые работают на шахте, просто так подобные вещи не говорят. Поэтому я пришла в полное отчаяние».

Вместе с сестрой Сюзана направилась в местное отделение полиции к строгим и неподкупным чилийским карабинерам. В полиции ничего не знали о происшествии, но за то короткое время, пока там были Сюзана и ее сестра, к полицейским, по всей видимости, поступила какая-то информация, и на глазах женщин из участка выдвинулось несколько машин по направлению к «Сан-Хосе». Карабинеры посоветовали женщинам отправляться в больницу, но перед этим сеньоры забежали к Марте, супруге Йонни.

Марта намного миниатюрнее и старше Сюзаны, а еще она более серьезна и строга. Обе женщины знают друг друга уже несколько лет, в течение которых Йонни мечется между двумя домами. Сюзана впервые увидела Йонни в доме его супруги и в разговоре с Мартой обмолвилась, что ищет кого-нибудь, кто бы помог ей починить кое-что из мебели. «Вон ту мебель сделал безобразный мерзкий человек, с которым я живу, мой муж, – ответила Марта. – Господи, как же он мне осточертел». При этих словах из соседней комнаты показался сам Йонни, которого, по выражению Сюзаны, держали здесь как «в тюрьме». Марта поведала, что много лет страдает оттого, что благоверный волочится за каждой юбкой. Сюзана же тем временем подумала, что мужчина совсем не безобразный, а даже наоборот. В грустной улыбке хозяина дома таилась некая хитрая игривость, а соблазнительный взгляд мужчины говорил, что Йонни жаждет открыть гостье свою душу прямо сейчас, как только подвернется подходящий момент и они останутся наедине.

«Я привела его к себе домой, – рассказывала Сюзана, – накормила, а потом мы немного занялись любовью». Мебель он так и не сделал. Теперь эта история звучала как легкий комический пролог к трагедии о том, как один мужчина, который слишком любил женщин, оказался погребенным под завалом на шахте «Сан-Хосе». Когда Марта узнала о случившемся от любовницы своего супруга, она лишь холодно ответила: «Ты сделала все, что могла, а теперь начинается моя роль. Пойди-ка и принеси мне свидетельство о браке». Libreta de matrimonio, то есть свидетельство о браке, – это своего рода пропускной билет, без которого не сунешься ни в какие государственные учреждения и прочие места, куда могут пустить только законную супругу (например, в больничную палату или в морг). Этот документ находился среди вещей Йонни в доме Сюзаны.

Сюзана послушно доставила свидетельство о браке своего любовника, и обе женщины отправились в больницу.

В автобусе, в котором Кармен Берриос возвращалась домой, радио играло на весь салон, заставляя пассажиров слушать зажигательные мексиканские ритмы. Кармен целый день провела со своим отцом и направлялась домой, чтобы приготовить ужин для мужа Луиса Урсуа и детей, которые должны быть дома к половине десятого. Внезапно звуки аккордеона прервал голос диктора. «Внимание, внимание! Экстренное сообщение, – в голосе ведущего звучала еле сдерживаемая радость оттого, что ему выпал редкий случай сообщить слушателям сенсацию. – Трагедия на шахте “Сан-Хосе”!» Далее последовал очень скупой рассказ о том, что стряслось, после чего музыка заиграла снова. Кармен на всю жизнь запомнит этот жестокий и странный контраст между задорной народной мелодией и сообщением, из которого следовало, что ее мужа, возможно, уже нет в живых.

– Что там сказали? – спросила она у водителя.

Если начистоту, Кармен не знала точно, где именно работает Луис. Несколько месяцев назад он поменял работу, и она еще не была на его новой шахте. А вдруг он работает совсем в другом месте, а не на той шахте, о которой сказали по новостям? Это на некоторое время стало для нее источником надежды.

– Вы можете переключить на другую станцию? – попросила она водителя. – Может, там будет больше информации…

– Не думаю, – ответил водитель. – Это ведь было экстренное сообщение. Подождите, возможно, позже скажут что-нибудь.

Приехав домой, Кармен прослушала еще несколько сообщений по радио, в которых говорилось о раненых и даже погибших горняках. Сомнений не оставалось: трагедия произошла именно на той шахте, где работал Луис. «Это был полный ужас, и главным образом потому, что мы не знали, чему верить, а чему – нет», – вспоминала Кармен. На часах в гостиной было 9:30, а мужа все еще не было дома. Сын и дочь, оба студенты колледжа, сидели по своим комнатам и делали уроки, не задаваясь вопросом, почему их не зовут к столу. В половине одиннадцатого Кармен пригласила детей в гостиную на семейный совет и сообщила тревожные новости. Она включила радио, и там как раз передавали, что в больницу Сан-Хосе-дель-Кармен в Копьяпо начали поступать первые раненые. Однако Кармен решила сначала поехать на шахту, чтобы удостовериться, был ли муж на шахте во время обвала. Подруга дочери отвезла ее туда, воспользовавшись GPS, так как тоже никогда там раньше не бывала и не знала точного направления.

По дороге через зловещую ночную пустыню, мимо черных теней скалистых гор, Кармен вспоминала свой недавний сон, в котором Луис оказался в заточении под землей. В том сне его спасли и он выехал на поверхность в автобусе. Наконец машина свернула с шоссе, проехала еще немного, и вскоре путешественницы очутились перед главными воротами в шахту, которая сверкала яркими фонарями. Перед будкой охраны Кармен вышла из машины на холодный ночной воздух. На часах было уже около полуночи.

Моника Авалос, жена бригадира и помощника начальника смены Флоренсио Авалоса, была вечером дома. Семья жила в небогатом квартале Копьяпо. Моника занималась тем, что ушивала джемпер своего шестнадцатилетнего сына и одновременно готовила суп. Флоренсио – большой любитель супа, и сегодня она приготовила исключительно наваристый говяжий суп, именно такой, как он любит. Запах вкусной еды заполнял всю гостиную и маленькую примыкающую к ней столовую, в которой вся семья – она сама, Флоренсио и двое их сыновей – ежедневно собиралась на ужин. Телевизор и радио были выключены – Моника не любит, когда в доме шумно, – а сыновья были у себя в комнатах. Большие настенные часы в гостиной тикая отмеряли время, подбираясь к половине десятого, когда Флоренсио должен вернуться. Ближе к этому времени она начнет накрывать на стол. В Южной Америке это вполне обычное время для вечерней трапезы.

Вдруг раздался телефонный звонок. Это была ее сестра.

– Послушай, – сказала она. – Я не хочу тебя пугать, но на шахте произошла авария. И, по всей видимости, очень серьезная. На шахте «Сан-Хосе», где работает Флоренсио. Он уже пришел домой?

– Еще нет, но вот-вот должен прийти.

На этом они закончили разговор. Наступила половина десятого, а Флоренсио еще не пришел. Потянулись долгие тревожные минуты ожидания. Внезапно Моника поймала себя на мысли, что не помнит точного названия шахты, где работает муж. Неужели «Сан-Хосе»? Он вроде называл имя другого святого. Антонио?.. Или Иосиф? С этими мыслями она бродила вверх и вниз по лестнице в каком-то маниакальном трансе, глядя на то, как стрелки часов уползали все дальше от половины десятого. Внезапно в гостиную вбежал ее восьмилетний сын, который смотрел в своей комнате телевизор. Флоренсио часто разговаривал с ним о работе, и поэтому мальчик в точности знал название шахты. Ребенок ворвался в комнату и закричал: «Мама! Наш папа умер! Наш папа умер!»

– Ничего подобного! – ответила мать. – С чего ты это взял?

– Не ври мне! – не унимался сын. – Это сказали по телевизору!

Поднявшись в комнату младшего сына, Моника упала в обморок прямо перед телевизором. Ее старший сын, Сезар Алексис, которого все называли Але, бросился приводить ее в чувство, внезапно взяв на себя роль главы семейства. Ему шестнадцать лет, – столько же было ей самой и Флоренсио, когда она забеременела. В эту трудную минуту он неожиданно повел себя спокойно и уверенно, словно копируя отца.

– Càlmate, – успокаивал он мать. – Càlmate.

Вместе они решили отправиться к Пабло Рамиресу, который работает вместе с Флоренсио. Если кто и знает, что на самом деле произошло на шахте, так это Пабло. Интересно, что в тот самый момент, когда Моника с сыновьями пришла к дому начальника ночной смены и постучала в дверь, Пабло как раз спускался в обвалившуюся шахту на помощь Флоренсио и остальным тридцати двум шахтерам. В течение пятнадцати минут никто не открывал, пока наконец к гостям не вышла жена Пабло. Она сказала, что мужа нет дома, что его вызвали на работу, потому что там случилась авария. После этого Моника зашла к Исайасу, еще одному приятелю Флоренсио, и вместе они поехали на шахту, поплутав немного на выезде из города. Когда они наконец добрались, в глаза Монике бросилось, что здесь не так уж много людей. Лишь несколько мужчин в касках и униформе бродили у входа в туннель, словно без всякой видимой цели. Ей показалось, что она первая и единственная женщина, кто сюда приехал.

В городе Талькауано Карола Бустос, пережившая вместе с мужем землетрясение и цунами, поняла, что не в силах рассказать своим маленьким детям о том, что произошло с их отцом. Она не сможет сохранить самообладание и расплачется у них на глазах, а вид убитой горем матери ранит их еще сильнее. Чтобы как-то уберечь детей, Карола решит оставить малышей на попечение своих родителей, которые в состоянии обеспечить им необходимый физический и эмоциональный комфорт, а сама тем временем незаметно выйдет из дома и отправится на север. Утром родители Каролы объяснят внукам, что мама поехала в Сантьяго искать работу, но скоро вернется.

В семь часов утра, спустя примерно семнадцать часов после обвала, в доме Марио Сепульведы в Сантьяго зазвонил телефон. Трубку взяла его жена Эльвира, которую все называли Кэти. Звонила ее подруга.

– Послушай, Кэти, – сказала она. – На шахте произошел обвал, и похоже, там был Марио.

На какое-то мгновение Эльвира восприняла это как шутку. Что за ерунда? Как может подруга из Сантьяго знать, что происходит с Марио в нескольких сотнях километров к северу отсюда?

– Я не шучу, – настаивала подруга. – No te estoy huevando. Включи седьмой канал.

Эльвира нажала на кнопку и наткнулась на новостную сводку из Копьяпо. Через несколько мгновений на экране появилась фотография Марио – гладко выбритое и не особенно счастливое лицо сорокалетнего мужчины, взгляд прямо в камеру. Это был не самый хороший снимок, сделанный при оформлении пропуска на шахту. Под фотографией подпись: Марио Сепульведа Эспинасе. В новостях говорили, что обвал произошел вчера днем, шахтеры оказались погребены в нескольких сотнях метров под землей и всякая связь с ними невозможна. Кое-как переварив тяжелую новость, Эльвира подумала о том, что какие, должно быть, страдания испытывает сейчас ее муж. Как этот безумный человек сможет перенести заточение? Он ведь жить не может без движения. Иначе он просто сойдет с ума.

Но по поводу самой аварии Эльвира даже не удивилась: Марио более-менее это предвидел. Каждый раз, собираясь на работу, он твердил ей о том, как опасно быть шахтером и что в случае чего она может рассчитывать на пенсию. Он так часто и с такой злобой говорил о том, что шахта «Сан-Хосе» на грани краха, что его беспокойство передалось даже их восемнадцатилетней Скарлетт. Однажды, несколько месяцев тому назад, девушке приснился кошмар, будто отец погиб на шахте. Она проснулась с криком: «Мой отец погиб!» – и ее долго пришлось успокаивать, убеждая, что это был всего лишь сон. Она без конца плакала и так сильно дрожала, что пришлось отвезти ее в больницу. Успокоилась Скарлетт только тогда, когда Марио позвонил вечером домой и сказал в трубку: «Скарлетт, доченька, это я, твой папа. Я жив! Со мной все в порядке. Я просто был на работе».

А теперь, когда Марио действительно попал в беду, Эльвира невольно подумала, что сон дочери был своего рода пророчеством, к которому никто не счел нужным прислушаться. «Как мне объяснить сыну, – думала она, – что его отец сейчас под завалом и мы ничем не можем ему помочь?» Франсиско тринадцать лет, но для своего возраста он очень маленький и щуплый, и всегда таким был. Он родился недоношенным, пятимесячным, меньше двух килограммов, и провел первые шестьдесят девять дней своей жизни в инкубаторе. С первых дней после рождения сына между ним и Марио возникла очень тесная связь. На протяжении тех десяти недель Марио с болью смотрел на своего новорожденного малыша под стеклянным куполом, на его невозможно тоненькие ручки и ножки, закрытые глазки, тельце, опутанное трубками, по которым он получал питание, и маленькие кулачки, похожие на крохотные розовые бутончики, которые он стискивал, словно цепляясь за жизнь. С тех пор Марио старался привнести в жизнь сына как можно больше любви. Он стал для него всем – личным клоуном, проповедником и болельщиком на спортивных соревнованиях, – он водил его в походы и посвящал в секреты устройства больших и сложных электрических машин. Он учил его жизни, учил заботиться о лошадях и собаках и рассказывал об их семейных корнях – Марио происходил из семьи huasos – чилийских ковбоев в пончо. Они вместе ездили верхом, играли в футбол и сидели перед телевизором, по многу раз пересматривая известный кинофильм об отцовской любви, верности и военной отваге – любимый фильм Марио – «Храброе сердце». Он вообще страстный поклонник Мела Гибсона. Как часто говорит сам Марио: «Мы с сыном ростом не вышли, да и Мел Гибсон тоже». Название этого оскароносного фильма по-испански звучит как Corazòn Valiente. «Твое сердце свободно, – говорится в фильме. – Имей же мужество слушаться его».

Марио твердил сыну: «Я твое храброе сердце», и теперь лицо этого чилийского Уильяма Уоллеса в шахтерской каске красуется на национальном телевидении. Сначала на фотографии со служебного пропуска, а потом – совершенно неожиданно – на видео, в котором он что-то говорит в камеру и, как обычно, громко смеется.

По словам журналистов, вышло так, что личности многих шахтеров той смены оказалось возможным установить только по любительским видеозаписям Марио Сепульведы. Он вообще любил снимать все подряд, и в этом фрагменте он как раз показывал домик и двухъярусные кровати, где он жил вместе с другими иногородними шахтерами, приехавшими в Копьяпо на недельную смену.

Эльвира с детьми отправилась в аэропорт. Они сели в самолет, который доставил их в город, где они ни разу не бывали. Чуть позже они уже были на южной окраине Атакамы. Мальчик плакал и без конца повторял, что скучает по отцу. Дочь, которая попала в больницу после того, как поверила в страшный сон, была рядом. Ее ночной кошмар сейчас стал реальностью и кричал из всех новостных сообщений по радио и телевизору одну и ту же страшную весть: Марио Сепульведа Эспинасе, отец двоих детей, предположительно погиб под завалом на шахте «Сан-Хосе».

 

Глава 4. «Постоянно хочется есть»

Попавшие в западню шахтеры наконец примирились с мыслью о том, что каменная стена на их пути непреодолима и нужно искать другие способы выбраться на поверхность. Они разделились на две группы. Первая группа в составе восьми человек решила исследовать сложную сеть туннелей и коридоров шахты в надежде на то, что где-то может быть выход. Для начала они отправились к одному из вентиляционных каналов, устроенных на разных уровнях Пандуса. Помимо воздуха по каналам в шахту подавалась вода и электричество, но кроме того, по идее, они должны были быть оборудованы лестницами, по которым в случае аварии можно было перебраться на другой уровень. Теоретически, взобравшись по десяти таким каналам, можно было бы миновать обвалившийся участок, но только в некоторых из них действительно есть лестницы, – поэтому шансы, что план сработает, минимальны. Тем не менее шахтеры двинулись к ближайшему выходу вентиляционного канала, на отметку 180.

Вторая, более многочисленная группа из двадцати с лишним человек, отправилась назад к грузовику, чтобы ехать в Убежище. В процессе разделения на группы Флоренсио Авалос, бригадир и первый помощник начальника смены, а следовательно, второй по старшинству после Урсуа, незаметно отозвал в сторонку Йонни Барриоса. «Там в Убежище стоят два ящика с продуктами, – сказал он Йонни. – Проследи, чтобы ребята не набросились на них раньше времени. По всей видимости, мы тут застряли не на один день». Авалос нарочно говорил вполголоса, чтобы не сеять понапрасну панику. Из всех присутствующих там бригадир выбрал Барриоса как одного из самых опытных шахтеров, а также потому, что Йонни из тех, кто привык в точности исполнять приказы.

– Йонни, я знаю, что могу на тебя рассчитывать. Пожалуйста, не позволяй никому открывать ящики с едой до нашего возвращения.

По пути к грузовику Карлос Мамани, тот самый иммигрант из Боливии, еще раз осознал, как ему не хватает налобного фонаря, который он забыл в шкафчике наверху. Рабочий, принимавший у него экзамен по управлению погрузчиком «Volvo L120», сказал, что это не критично и что он сможет забрать его во время обеденного перерыва. И вот теперь Карлосу пришлось столкнуться с естественным, свойственным человеку страхом темноты, потому что отныне темнота станет его постоянным спутником. Спускаясь вниз по Пандусу, люди растянулись в длинную шеренгу, и Карлос то и дело оказывался в темных зонах, куда не доставали конические лучи от налобных фонарей других шахтеров. Он шел, постоянно спотыкаясь о валяющиеся повсюду обломки, изо всех сил стараясь не отставать от товарищей. Наконец они добрались до грузовика, и Карлос живо запрыгнул в кузов.

В Убежище рабочие быстро осмотрелись и поняли, что все связи с внешним миром отрезаны: электричество, линия внутренней связи, водопровод и канал, по которому поступает сжатый воздух, – все не работало. Это определенно был дурной знак, но, несмотря на это, некоторые из них – особенно молодые и неопытные шахтеры – были уверены, что их освободят в течение нескольких часов, максимум – до конца рабочего дня. Потянулись долгие часы ожидания. Они сидели молча, и лишь изредка тишину нарушало урчание чьих-то желудков (как-никак, люди остались без обеда) и отдаленный грохот падающих камней. В кромешной темноте шахты единственным источником света были лишь их налобные фонари, и некоторые их уже потушили, чтобы не расходовать зря заряд аккумулятора. Когда хочется есть, ожидание кормежки превращается в суровое испытание, особенно если находишься в помещении с двумя опломбированными ящиками с едой и огромным запасом калорий, которые охраняет один-единственный человек – мягкий и застенчивый Йонни Барриос. Бедняга Йонни, который не осмеливался перечить ни одной из двух женщин, внезапно оказался в положении, когда ему поручили охранять неприкосновенный запас еды от двух десятков проголодавшихся мужчин.

Небольшая экспедиция в поисках выхода началась с того, что участники подъехали на большом погрузчике с длинным плечом к входу в вентиляционный канал. Обычно такие машины используются, чтобы поднимать бригаду рабочих для укрепления сводов или для бурения новых отверстий и закладывания в них взрывчатки. Марио Сепульведа залез в стакан, и его подняли к входу в трубу. Следом за ним отправился Рауль Бустос, механик из Талькауано. Начальнику смены Луису Урсуа идея с карабканьем вверх по трубе сразу показалась опасной и бессмысленной. Он даже попытался остановить людей, но его доводы не прозвучали достаточно убедительно. «Я сразу понял, что это ни к чему не приведет. А они полезли, совершенно не думая о возможной опасности. Очень показательно, что первыми полезли именно те, кого, вообще-то, и шахтерами нельзя назвать», – вспоминал потом Урсуа, намекая на то, что Сепульведа и Бустос происходили не из шахтерских семей. В итоге Урсуа оказался бессилен перед людьми, отчаянно настроенными предпринять хоть что-нибудь ради спасения. Просунув голову в отверстие вентиляционного канала диаметром в два метра, Марио с удивлением обнаружил, что там действительно есть лестница в виде загнанных в скалу арматурных стержней. Он начал взбираться в надежде найти выход. Уже через минуту он понял, что ползти вверх с его-то весом не такое уж легкое занятие, но назад дороги уже не было. До следующего уровня Пандуса оставалось около тридцати метров. Из-за пыли и выхлопных газов было сложно дышать, но они упорно продолжали лезть вперед. За Марио и Раулем двинулись еще два шахтера: Флоренсио Авалос и молодой двадцатисемилетний Карлос Барриос, чья подружка еще не решилась признаться ему, что беременна. Стены вентиляционного канала были скользкими от влаги, и вскоре все четверо тоже взмокли от пота.

Где-то на середине пути один из арматурных стержней сломался, когда Марио схватился за него рукой. Металлический стержень со всего маху ударил Марио в передние зубы. Кровь хлынула ему в рот, но он лишь мотнул головой, превозмогая боль, и полез дальше.

Слыша впереди тяжелое дыхание Марио, Рауль карабкался следом, как вдруг почувствовал, что задел рукой крупный кусок породы, который вот-вот обвалится. Изо всех сил он прижал его обратно к стене плечом и закричал двум шахтером внизу, чтобы они немедленно спускались. Пока Авалос и Барриос поспешно лезли обратно по ступенькам, он держал каменную плиту, навалившись на нее всем своим телом. Когда мужчины наконец выбрались из вентиляционного канала, он с облегчением отпустил обломок и плита полетела вниз, ударившись несколько раз о стенки трубы, и рухнула на пол Пандуса, к счастью, никого не задев.

Тем временем Сепульведа долез до конца трубы и посветил вокруг лучом своего фонаря. На этом уровне туннель был завален еще сильнее. Марио выбрался, подождал Рауля, и вместе они двинулись наверх, надеясь, что на следующем витке Пандуса проход окажется открытым. Но вскоре лучи их фонарей снова уперлись в гладкую блестящую поверхность диоритовой скалы, такой же точно, что заблокировала Пандус уровнем ниже. Марио почувствовал, как всякая надежда покинула его, оставив после себя лишь ясное холодное осознание того, что именно с ним произошло. Он попал в каменную ловушку, неожиданно оказался на грани смерти, но все же оставался хозяином своей судьбы. «В тот момент я принял смерть как данность и решил, что буду с ней жить», – вспоминал потом Марио. Они зашагали вниз, мимо входа в вентиляционный канал, по которому забрались сюда, прошли еще один поворот Пандуса и остановились перед той же серой «гильотиной», преградившей дальнейший путь. Вернувшись, мужчины решили проверить еще один выход вентиляционной трубы, по которому, возможно, удастся подняться на уровень выше. Но посветив в него фонариками, они заметили, что в нем нет лестницы, лишь свисает какой-то кабель.

– Тут ничего не выйдет, – сказал Марио Бустосу. – Что скажем ребятам?

– Тяжело, конечно, но придется сказать правду, – ответил Рауль.

Вернувшись к своим, они доложили неутешительные новости. Оказывается, Пандус завален на нескольких уровнях и другого выхода нет.

Что теперь делать? Каждый из них задавал себе этот вопрос, но не знал на него ответа. Не сговариваясь, все они устремили свои взоры на самого главного среди них, на начальника смены Луиса Урсуа, но тот молчал, не зная, что сказать. Среди начальства Луис отличался благодушием и оптимизмом, но сейчас он выглядел опустошенным и подавленным. Его зеленые глаза нервно бегали, мужчина старался не смотреть на подчиненных. Все вокруг почувствовали, что в данный момент Луис жалеет, что его вообще назначили начальником смены и он с радостью смешался бы с массой простых горняков. Для многих, главным образом для пожилых шахтеров, это выглядело, будто Луис молча сложил полномочия начальника смены. Для старшего поколения рабочих это особенно неприятно: они верят, что сложившаяся иерархия на шахте имеет определенное значение, тем более в критической ситуации. Оказаться замурованным под землей – это сродни тому, что оказаться на корабле в шторм: капитан не должен отказываться от командования. А вместо этого, по рассказам некоторых шахтеров, через несколько часов Урсуа откололся от группы мужчин и лег в одиночестве на переднее сиденье своего пикапа.

Сам Урсуа объяснял такое поведение следующим образом. Он по профессии инженер-геодезист и держит в голове карту, и эта карта говорит ему, что все пропало. «Моя проблема состояла в том, что, будучи jefe de turno, я как никто другой понимал, что нам крышка. Мы с Флоренсио оба понимали это, но не знали, как об этом сказать остальным. Когда у тебя полностью связаны руки и ты ничего не можешь предпринять, в голову лезут разные мысли». Мысли о том, что были похожие случаи, когда люди, работавшие в забое, оказывались замурованными заживо и в конце концов умирали от голода и с малой надеждой, что их тела когда-нибудь отыщут. Хуже того: жестокая чилийская реальность такова, что уже после шести-семи дней спасательных работ тебя просто прекращают искать. Урсуа все это знал, но не мог поведать эту тяжелую правду остальным, чтобы не сеять панику. Любой ценой сохранять спокойствие – это самый важный урок, усвоенный им из недавно пройденного курса по правилам поведения при чрезвычайных происшествиях. Им оставалось лишь одно – сохранять спокойствие и ждать. Да, их будут пытаться спасти, и скорее всего путем бурения сверху. При сложившихся обстоятельствах это их единственный шанс на спасение. Но пока это не произошло, он как начальник смены должен вдохновить людей на долгое ожидание. Вопрос только как? Все эти мысли крутились в голове у Луиса Урсуа. Мысленно прикинув, сколько потребуется усилий для проведения спасательных работ, он понял, что случаев подобного масштаба не было за всю историю горнодобывающей промышленности. Он бы рад сказать что-то ободряющее своей команде, но был не в силах по той простой причине, что ему очень не хотелось им врать. Вместо этого он предпочел молчать. Его задача, как начальника смены, состояла в том, чтобы обеспечить спасение людей, и при нынешних обстоятельствах ему оставалось лишь одно – удерживать всех от откровенно безрассудных поступков: как, например, попыток пролезть через коридоры с рыхлой, постоянно осыпающейся породой. Лучшее, что они могли сейчас сделать, – это просто ждать. «Просто сохраняй спокойствие», – говорил он сам себе, изо всех сил стараясь не показывать свое отчаяние подчиненным.

Позже, в ходе томительного ожидания помощи, которая с таким же успехом могла и не прийти, Марио Сепульведа скажет начальнику смены, как он восхищается его выдержкой и самообладанием при таких тяжелых обстоятельствах. «У Луиса Урсуа одна проблема: он не оратор, ему не хватает огня в голосе, – вспоминал потом Марио. – Но он очень умный и мудрый человек». В тот момент Урсуа решил для себя, что, вернувшись в Убежище, где их ждали остальные рабочие дневной смены, он объявит им, что перестает быть для них начальником. Все они оказались в одинаковом положении и поэтому принимать решения должны сообща.

Вместе с тем отношение Марио Сепульведы к сложившейся ситуации было диаметрально противоположным. Сам он позже охарактеризовал свою позицию вульгарным чилийским выражением tomar la hueva, что в переводе с испанского означает что-то вроде «схватить быка за яйца». Все его существование, включая и это событие, представляло собой череду постоянных битв за выживание. Поэтому борьба в какой-то степени именно то состояние, когда мужчина в полной мере ощущал себя по-настоящему живым.

Его мать умерла, рождая его на свет, и этот факт убедил Марио, что самой судьбой ему предначертано прожить жизнь в постоянных сражениях. Он вырос в небольшом городке Парраль на юге страны, который известен тем, что здесь родился поэт Пабло Неруда, в семье крестьянина, где кроме Марио было еще десять детей. Отец много пил и грубо обращался с отпрысками, бо́льшую часть гнева изливая на «гиперактивного» Марио. «Когда мне было двенадцать, я был настолько активным, что это пугало всех окружающих. Даже родственники норовили держаться от меня подальше», – вспоминал Марио. В наши дни у такого ребенка, скорее всего, диагностировали бы синдром дефицита внимания и гиперактивности и прописали бы соответствующее лечение, чтобы как-то совладать с избытком энергии. А в то время отец Марио не знал иного способа унять сорванца, кроме регулярной порки ремнем. Вместе с тем в жизни мальчика был еще один человек, имевший на него чрезвычайное влияние, – его дедушка, всегда спокойный и исполненный чувства собственного достоинства чилийский ковбой хуасо. Он был олицетворением деревенской этики, заключавшейся в трудолюбии, уважении к окружающим и целостности личности. В возрасте тринадцати лет Марио стал зарабатывать на жизнь, сначала в родном городе и окрестностях, а когда ему исполнилось девятнадцать, он переехал в Сантьяго. Ему было тяжело оставлять своих младших братьев (отец женился во второй раз) один на один с непредсказуемым папашей с его буйными выходками. Уезжая, он пообещал Хосе, Давиду, Пабло и Фабину, что вернется за ними, и сдержал слово. В столице Марио устроился на должность barrendero, то есть дворника, и поселился в районе, в котором тут же снискал славу самого дерзкого забияки и спорщика. Правда, крутой нрав Марио быстро уступал место милой деревенской учтивости. Днем юноша подметал улицы, а вечером щеголял в модном пиджаке и расклешенных брюках, подражая герою Джона Траволты из легендарного фильма «Лихорадка субботнего вечера». Тогда же Марио влюбился в девушку по имени Эльвира, которая, в свою очередь, была поклонницей таких звезд, как Мадонна и Шейла Эсковедо. По ее воспоминаниям, в молодости Марио был вспыльчив и непредсказуем. Он быстро заводился, но так же быстро все забывал. А еще он был достаточно сентиментален и не боялся открыто проявлять свои чувства – редкое качество для мужчины, у которого в жилах не кровь, а настоящий огонь. В целом для Марио было характерно некоторое грубоватое благородство и великодушие. В чилийском варианте испанского есть выражение tirar para arriba, которое дословно переводится как «целиться вверх», но на деле часто означает «преодолевать препятствия». Марио нравится это выражение, и оно во многом отражает стиль его жизни. В своем постоянном стремлении вперед он освоил несколько рабочих профессий, включая управление тяжелой грузовой техникой. Он исправно выполнял свои обязанности кормильца семьи, даже если для этого требовалось отправляться на другой конец страны: от пустыни Атакама на севере до южного портового города Пуэрто-Монт, откуда начинается чилийская часть Патагонии, простирающаяся вплоть до самого Магелланова пролива.

Жители района, в котором поселился Марио, дали ему прозвище Киви, благодаря его коротко стриженным волосам. Но эта прическа поверх испепеляющего взгляда его живых карих глаз порой придавала ему устрашающий вид человека, находящегося на грани. На своих товарищей на шахте Марио Сепульведа по прозвищу Перри временами производит впечатление одержимого – даже в обычных обстоятельствах. И теперь, невзирая на невысокое положение в служебной иерархии, этот самый одержимый Перри, наделенный особой способностью выживать, которая присуща бродячим собакам, со всем своим оптимизмом и верностью близким людям решил взять под контроль свою собственную судьбу и судьбы окружающих его людей.

«Yo loúnico que hago es vivir», – говорил Марио. У меня одно дело в жизни – это жить, несмотря ни на что.

Вместе с остальными членами неудавшейся экспедиции Марио направился в Убежище, где в это же самое время разворачивалась настоящая драма. Дело в том, что уже давно миновал тот час, когда смена А должна была закончить работу, и некоторые из двадцати пяти присутствующих там человек уже успели сильно проголодаться.

– Чего мы ждем? Давайте откроем его! – раздавались крики людей. – Мы хотим есть! Tenemos hambre!

В ящике, вокруг которого они сгрудились, было, по идее, достаточно еды, чтобы в случае аварии двадцать пять человек могли продержаться в течение сорока восьми часов. Многие из рабочих последний раз ели накануне вечером, чтобы избежать рвоты, которая может случиться, когда работаешь под землей в условиях повышенной температуры, влажности и запыленности. В это время суток они должны были быть дома за столом, который накрыли для них жены, подруги и матери. Кое-кто предложил повременить с открытием ящика до того, как вернется начальник смены с остальными. Йонни Барриос, в своей мягкой и скромной манере как мог увещевал товарищей. Он твердил, что нужно подождать, ведь никто не знает, как долго им придется здесь пробыть. Кое-кто тем временем из-за жары начал стаскивать комбинезоны. И вскоре полуголые, обливающиеся потом люди не выдержали и принялись осматривать запечатанный ящик с едой.

Кроткий и тихий Йонни понял, что остановить толпу голодных мужчин невозможно. «Их было слишком много», – вспоминал он потом. Хотя, к слову сказать, никто из присутствовавших там не мог припомнить, чтобы Йонни особо пытался кого-то останавливать, когда Виктор Замора вместе с другим шахтером взяли в руки отвертки и принялись откручивать петли и три металлические скобы, которые опоясывали ящики наподобие алюминиевых поясов верности.

Виктор Замора больше всех выступал за то, чтобы приступить к уничтожению запасов еды. Сильный удар в челюсть и потеря нескольких зубов во время обвала еще больше ожесточили его. «Siempre ando con hambre!» – бушевал он, пытаясь распечатать ящик. Мне всегда хочется есть!

Неудивительно, что именно Виктор Замора возглавил нападение на ящик с продовольствием. Он всегда был отъявленным бунтовщиком, о чем красноречиво свидетельствовали татуировки на его предплечьях. На одном красовался портрет Эрнесто Че Гевары, военного святого всех бедняков Латинской Америки. А на другом – одно-единственное, но много значащее слово – «АРИКА». Виктор родился и вырос в этом городе, который Чили отобрало у Перу в девятнадцатом веке в ходе Тихоокеанской войны, чертами лица и цветом кожи он напоминал индейцев инка. Примечательно, что в ряде новостных сообщений шахтера уже успели окрестить перуанцем, а один из его коллег по шахте, не питавший особых чувств к Виктору, имел привычку пренебрежительно называть его «el peruanito», то есть «перуанский коротышка», при этом прекрасно зная, что Замора такой же гражданин Чили, как и он сам.

Отец Виктора умер, когда мальчику было всего восемь месяцев, а мать отказалась от ребенка, «потому что предпочла жить со своим новым хахалем». До девяти лет малыш воспитывался в доме сестры своей матери, после чего она отправила его в местную школу для беспризорников, где он учился с переменным успехом до девятнадцати лет. «С самого раннего детства мне хотелось иметь то, чего у меня никогда не было, – нормальную семью, – вспоминал Виктор. – Я видел, что все самое лучшее всегда достается другим, а мне приходится довольствоваться лишь остатками чужой роскоши, жить на улице, спать под мостами, постоянно страдая от голода». Тяжелое одинокое детство научило Виктора хитрости и изворотливости, а еще – большому уважению к силе любви. Благодаря упорному труду ему удалось выбраться из нищеты и стать уверенным в себе человеком с чувством собственного достоинства. Он многого достиг за эти годы: начиная с самых неквалифицированных работ, для которых не нужно особых умений (как, например, сбор винограда под палящим солнцем или подъем балок на стройке), он сменял одну работу за другой, постоянно повышая квалификацию. А еще одним достижением можно считать то, что на протяжении многих лет Виктор сумел сохранить самые нежные чувства к Джессике Сеговия, матери своего сына Артуро. Он встретил Джессику на одном местном празднике во времена своей, как он выражался, «цыганской» молодости, когда он бродяжничал по окрестностям и жил как gitano, то есть цыган. На шахте «Сан-Хосе» Виктор работал в бригаде, занимавшейся укреплением сводов. Это дело как раз для его темперамента: забивание стальных анкеров в скалу – занятие не из легких, способное вымотать даже такого горячего человека, как Виктор. В какой-то мере это помогает ему с большим терпением относиться к Джессике, когда он возвращается домой.

Живет Виктор в небольшом поселке Тьерра-Амарилья на окраине Копьяпо. Несколько комнат с низкими потолками и трещинами по розовой штукатурке на стенах – вот и все жилище. В маленькой гостиной, которая одновременно служит и столовой, еле уместились диван и обеденный стол. Временами Виктор поднимает голос на свою семью и неожиданно изливает на них целый поток самых что ни на есть гадких слов и выражений, которые только могут прийти в голову мужчине, когда он чувствует, что семья и связанные с ней обязанности стали для него ловушкой, а не источником сил и энергии. Он прямо-таки взрывается от ярости и потом сам себя за это ненавидит. Он постоянно ругается с братом, который в сердцах бросает ему самые обидные слова, на которые только способен: «Никакой ты мне не брат! И к моей матери ты тоже не имеешь никакого отношения!» И это правда, поскольку женщина, которую Виктор называет матерью, на самом деле приходится ему теткой, и брат ему не родной, а двоюродный. Со свойственной ему поэтической пылкостью Виктор сам себя характеризует несколькими тщательно подобранными словами. Он называет себя polvorilla, так как похож на легко воспламеняющийся порох, из-за чего он склонен к descontroles, то есть он неожиданно теряет контроль над собой и своими эмоциями и выплескивает их на свою семью. «Семейная жизнь – это не только безоблачное счастье», – любит повторять Виктор.

К своим товарищам по шахте Замора питает такую же искреннюю привязанность, как и к семье, но в тот момент, когда он пытался вскрыть ящик с неприкосновенным запасом провизии, он совсем не думал, каким образом его действия могут навредить его братьям-шахтерам. Когда стало очевидно, что отверткой ничего не добиться, Виктор предпринял нечто, что было вполне в духе его юности, когда он скитался по улицам Арики, стараясь выжить любой ценой. Вооружившись тяжеленным резаком для болтов, которым он обычно перерезал арматуру для укрепления сводов, он замахнулся и снес подчистую все металлические скобы, которыми был опоясан ящик.

Замора уже собирался разбить таким образом и замки, когда вперед вышел Франклин Лобос и сказал: «Постой! У меня есть ключ».

Лобос был выше и крупнее остальных замурованных на шахте. Своим крепким телосложением он, бывало, устрашал игроков на футбольном поле, и теперь он временами пользовался внушительным внешним видом, чтобы оказывать влияние на других людей, внезапно отбрасывая свою обычную маску отрешенности и высказывая все, что наболело в душе, все, что он думает об этой треклятой работе. Однако в нынешней ситуации Франклин решил, что лучше пойти навстречу проголодавшимся горнякам. «Было пять-шесть человек, с которыми при любых других обстоятельствах я бы сразу вступил в конфликт. Но в той ситуации, в которой мы оказались, враждовать было бессмысленно», – вспоминал позже Лобос. В дальнейшем такая же мысль посещала многих шахтеров всякий раз, когда случались ссоры и разногласия: «Я бы с радостью заехал в рожу этому кретину, но не хочу потом нянчить кого-то с разбитой челюстью или кровоточащей раной».

Лобос открыл короб, и перед взорами бунтующих шахтеров предстал предмет их желаний: пачки с печеньем «Картунс». Вообще-то это детское печенье с шоколадной или лимонной прослойкой, которое легко разламывается на две половинки. Всего в ящике было несколько десятков таких пачек, по четыре печенья в каждой. «Не так уж много там всего было», – вспоминал потом Виктор Замора. Наверху в нормальном мире пачка такого печенья стоит около ста чилийских песо, то есть меньше двадцати пяти американских центов. Многие из присутствующих отказались трогать еду, но тем не менее несколько пачек сразу же разошлись по рукам. Позже Замора признается, что не отдавал себе отчета в своих действиях. «Я просто хотел есть. Как-никак было время ужина. Поэтому ни о чем другом я больше не думал».

Кроме печенья они также открыли несколько пакетов с молоком. Из двух десятков человек, находившихся в тот момент в Убежище, около десяти приняло активное участие в дележке еды, взяв себе по одной, а то и по две пачки печенья и разделив между собой два литра молока.

«Это все северяне начали, – вспоминал позже кто-то из жителей южных районов Чили. – Как бы спасти свою шкуру – вот все, что их в тот момент волновало. Молокососы, одним словом. Все им подавай и сразу. И главное, ни у кого из них не возникло даже мысли о том, что мы застряли там надолго».

Чуть позже, пользуясь тем, что все выключили фонари, некоторые украдкой совершили еще ряд тайных набегов на этот короб с едой. Но как они ни старались скрыть свои постыдные действия, в маленьком и тесном помещении не удавалось утаить от остальных шахтеров шелест целлофановой упаковки и чавкающие звуки, особенно от тех, кто не притрагивался к еде.

Когда в Убежище вернулся Луис Урсуа вместе с остальными участниками экспедиции, перед их взорами предстал раскрытый короб со взломанными алюминиевыми скобами. Собрав раскиданные по полу обертки от печенья, они насчитали десять съеденных упаковок. «Того, что вы только что съели, хватило бы всем нам на три дня, – сказал Флоренсио Авалос и прибавил в шутку: – Предлагаю, чтобы каждый, кто ел печенье, вытошнил его обратно. Пусть знают, как разбазаривать общие ресурсы».

Однако настроение резко поменялось, когда участники экспедиции рассказали страшную правду о том, что они замурованы под землей и что выбраться своими силами им вряд ли удастся. Их серьезный тон и напряженная сосредоточенность поразили многих. «Чем вы тут занимаетесь? – спросил Марио Сепульведа строго и отчасти по-отцовски снисходительно, словно обращаясь к одной из своих собак. – Вы что, не понимаете, что мы, скорее всего, застряли здесь не на один день? А то и не на одну неделю?»

В тот момент не нашлось никого, кто бы признался вновь прибывшим в разграблении ящика с продовольствием. В свою очередь, участники экспедиции тоже не стали учинять допрос, пытаясь найти виноватого, поэтому в итоге часть людей еще долго не будет знать подробности нападения на запасы продуктов. И только те, кто набросился на печенье, еще долго будут терзаться муками совести. Виктор Замора, подстрекатель и главный виновник преступления, внимательно окинул взглядом лица товарищей и впервые осознал серьезность положения. Посмотрев на еще недавно запечатанный ящик, он промолчал и на протяжении нескольких последующих дней так и не решится сказать о своем поступке.

Марио Сепульведа и Рауль Бустос принялись описывать всем подробности того, как они лезли вверх по вентканалу. При этом Марио опустился на колени и схематично начертил в пыли заблокированный Пандус и вентиляционные скважины без лестниц. Обращаясь к присутствующим, он называл их chiquillos, то есть «ребятами», как это обычно принято в мужских компаниях среди друзей.

– Иначе говоря, ребята, даже при самом оптимистичном раскладе мы с вами влипли в большущую кучу дерьма, – подвел итог Сепульведа. – Нам остается только одно – быть сильными, сохранять дисциплину и держаться вместе.

Напряженную тишину, которая последовала после слов Марио, нарушил Луис Урсуа. Он вышел вперед и официально заявил, что снимает с себя полномочия начальника смены.

– В сложившихся обстоятельствах мы все равны, – сказал он. – Я снимаю с себя белую каску. Отныне между нами нет начальников и подчиненных.

Несколько минут назад, по дороге в Убежище, он сообщил о своем решении членам экспедиции. Они пытались его разубедить, но он все-таки это сделал, мотивируя поступок тем, что отныне им придется принимать совместные решения. Мысль, которую хотел донести Урсуа, состояла в том, что им нужно держаться вместе – «один за всех и все за одного». Однако для некоторых из присутствующих его короткое сдержанное выступление говорило скорее о слабости перед лицом сложной задачи и создало впечатление, будто человек, который, по идее, должен был встать у руля, внезапно спасовал и бросил все на произвол судьбы.

– Иногда Луис Урсуа совершенно не думает о том, что говорит, – позже скажет Рауль Бустос.

Войдя в Убежище, Рауль сразу ощутил отголоски подавленной анархии, которая недавно прорвалась в этом замкнутом подземном пространстве. Меньше чем полгода назад мужчина видел, как его родной город Талькауано погрузился в пучину анархии в результате цунами и землетрясения. Его самого чуть не ограбили возле аптеки, в которой хозяйничали мародеры. Как и то стихийное бедствие, нынешний обвал может легко разрушить все сложившиеся здесь устои и иерархию. Бустос представил, как самые сильные и отчаянные быстро подминают под себя более слабых людей. Логика улицы может быстро завладеть всеми. Тем более что некоторые из рабочих сидели в тюрьме за драки в барах и другие подобные вещи и каждый – потенциальный вожак. Бустос почувствовал, что в любой момент они могут пойти против начальника смены, если за него не вступятся другие шахтеры.

Урсуа произнес свою краткую речь, после чего воцарилась неловкая тишина, которую попытались заполнить другие участники экспедиции: Марио Сепульведа, помощник начальника смены Флоренсио Авалос и Хуан Карлос Агилар, начальник команды механиков. Все они подтвердили слова Урсуа о том, что, мол, им всем нужно держаться вместе. Авторитетнее всех прозвучал голос Агилара. По словам последнего, ситуация и впрямь незавидная, но кое-что они все же могут предпринять. Первым делом нужно собрать всю имеющуюся у них воду, включая техническую в машинах и прочих механизмах на шахте. Совершенно очевидно, что им придется нормировать выдачу продовольствия, сократив до минимума ежедневный рацион, чтобы протянуть как можно дольше. Остается только решить, как это сделать.

Сепульведа возглавил процесс инвентаризации всего, что находилось (или должно было находиться) в коробе с неприкосновенным запасом на случай аварии: 1 банка лосося, 1 банка персиков, 1 банка зеленого горошка, 18 банок тунца, 24 литра молока (8 из которых оказались испорченными), 93 упаковки печенья (включая те, что уже были съедены) и кое-что из медикаментов с истекшим сроком годности. Кроме того, они нашли там 240 одноразовых вилок и ложек (зачем так много?) и всего лишь 10 бутылок с водой, что еще раз свидетельствует о недальновидности владельцев шахты. Смерть от обезвоживания им, слава богу, не грозит: в больших цистернах неподалеку от Убежища хранится несколько тысяч литров технической воды, которую использовали для охлаждения двигателей. Она, конечно, с привкусом машинного масла, но для питья вполне пригодна. А вот печенье и рыбные консервы придется разделить между всеми. Если каждый будет съедать в день по одному или по два печенья и ложку тунца, то провизии должно хватить на неделю. Приняв такое решение, они сложили провизию обратно в короб и закрыли на замок. Урсуа взял в руки ключ и передал его Марио Сепульведе на хранение.

Тут возник вопрос, а сколько человек в Убежище? Урсуа снова пересчитал всех, мысленно сверяя полученный результат с предполагаемым числом людей, которые, по идее, должны были работать на этой смене. Тридцать один, тридцать два, тридцать три…

– Нас тридцать три человека, – объявил он наконец.

– Тридцать три?! – воскликнул Сепульведа. – Это же возраст Христа! Вот дерьмо! La edad de Christo! Mierda!

Несколько шахтеров, включая Агилара и Лобоса, невольно повторили за Марио эту фразу. La edad de Christo! Даже для тех, кто не отличался особой религиозностью, это число имело жутковатый смысл, особенно для тех, кто уже достиг этого возраста. Тридцать три – столько было лет пророку, распятому на Голгофе. Эта цифра вместе с именем некоторое время будоражила умы рабочих своей ужасающей тривиальностью. Надо же случиться такому совпадению: вообще-то на шахте должно было быть шестнадцать или семнадцать человек, но из-за того, что многие работали сверхурочно или отрабатывали прошлые выходные, по факту их оказалось гораздо больше. В два раза больше, если быть точным. Как выяснилось, среди них не было ни одного человека, кто был бы знаком со всеми без исключения оказавшимися здесь. Тридцать три… Как же такое могло случиться?

Наконец заговорил Марио Сепульведа, видя, что на лицах товарищей застыло выражение смятения и страха. Голос его звучал громко и твердо.

– Somos treinta y tres. Тридцать три человека. Это не иначе как знак, – сказал он. – Нас ждет нечто невероятное, когда мы выберемся.

В его словах смешалось множество эмоций: злость и раздражение уличного задиралы, которым он был когда-то, выработанная с годами отцовская уверенность, хладнокровие человека, который видел непреодолимую каменную стену и разоренный ящик с провизией и который отказывался верить, что здесь закончится его жизненный путь.

Затем они разделились. Одна группа вернулась на отметку 190, к находящимся там вентиляционным шахтам и каналам, чтобы прислушиваться, не приближаются ли спасатели, чтобы вовремя дать сигнал о том, что внизу есть живые люди. На протяжении нескольких последующих дней они будут так заняты перетаскиванием камней, разжиганием костров и многими другими вещами, что им просто будет не до сна. Однако бо́льшая часть оказавшихся в плену шахтеров решила не уходить далеко от Убежища. А были и такие, кто и вовсе боялся покидать помещение. Несколько дней они безвылазно провели в этом помещении, преследуемые страшными воспоминаниями о том, как пытались спастись бегством из шахты, которая вот-вот готова была обвалиться. Спрятавшись за стальной дверью Убежища или хотя бы находясь неподалеку от него, они внушали себе, что в безопасности.

– Помните тех мексиканских рабочих, которые попали под обвал? – сказал один из них. – Так их руководство просто завалило вход на шахту и объявило всем, что в живых никого не осталось и что вот здесь, мол, их последнее пристанище. Никто и не думал доставать их тела наверх!

– Не говори ерунды! – прервал его другой. – Там наверху наши родные и близкие. Они-то уж позаботятся, чтобы нас спасли.

Кое-кто предположил, что спасатели могли бы прорыть новый пандус, может быть, даже с соседней шахты «Сан-Антонио».

– Тот пандус, что есть сейчас, строили в течение десяти лет, – отозвался Йонни Барриос, который застал те времена. – Если они решат добраться к нам таким же способом, у них уйдет еще как минимум десять лет.

Были предложения попробовать вскарабкаться вверх по Яме. Но все согласились, что это чистое самоубийство – взбираться по почти отвесному склону, с которого то и дело валятся камни. Тут либо сам упадешь и разобьешься, либо сверху свалится что-то.

Кто-то из пожилых шахтеров сказал, что единственный выход – это бурить вертикальные скважины. На это уйдет несколько дней, и затем через эти скважины им смогут поставлять продовольствие, чтобы они не умерли от голода, пока спасатели не придумают дальнейший план спасения.

Услышав это, один из шахтеров воодушевленно спросил, значит ли это, что до них доберутся уже через пару дней.

– Нет, – последовал ответ. – Ты разве видел на шахте бурильную установку? Нет? То-то же. Им придется тащить ее с другой шахты, а потом строить под нее платформу. Одни только подготовительные работы займут несколько дней.

Был одиннадцатый час вечера, и мужчины разбрелись по Убежищу в поисках удобного места на ночлег. На сегодня все, что они могли сделать, было сделано. Кое-кто смастерил себе лежанки из картонных коробок, в которых раньше хранилась взрывчатка. Другие использовали для этих целей мягкий пластик, выдранный из вентиляционных труб, по которым в Убежище поступал свежий воздух с поверхности. Обычно в это время они уже лежали на своих койках в общежитии в Копьяпо, согрев желудки вином, пивом или чем покрепче. А местные у себя дома засыпали в теплой компании жен и подруг. В этот час их тела обычно погружались в царство сна и сил земного притяжения, уставшие после двенадцати часов тяжелой работы под землей. Но сегодня им предстоит спать на белом кафельном полу Убежища или на грубой поверхности Пандуса, то и дело ловя взгляды других таких же вымотанных и сбитых с толку людей, похожих на испуганных заблудившихся детей. Десять лет, пока не будет построен новый пандус. Или несколько дней, пока не пробурят скважину. Или же полная тишина, которая будет означать, что все о них забыли и та каменная стена, вставшая поперек Пандуса, стала дверью их гробницы. Больше сказать было нечего. Всматриваясь в кромешную темноту пещеры, каждый думал о том, как же все-таки неправильно и несправедливо оказаться здесь, среди всех этих потных, вонючих и испуганных мужчин.

Было какое-то спокойствие и умиротворение в их четко отработанном ежедневном графике работы. В восемь часов утра они спускались в шахту, выходили из нее в восемь часов вечера, а на следующий день снова возвращались под землю, на поиски меди и золота. А теперь им оставалось только сидеть и вслушиваться в отдаленный стук падающих камней, не зная, чего ожидать от будущего. Кто знает, может быть, все радости простых трудовых будней под солнцем, луной и созвездием Южного Креста навсегда остались в прошлом. Подумать только, столько воспоминаний связано с тем далеким миром наверху: сбор спелых гроздьев винограда, знакомство с миловидными девушками, веселые попойки с друзьями в дешевых барах Копьяпо со старомодными стробоскопами. Взять бы сейчас свои заработанные деньги и пойти домой под громкие крики детей, гоняющих по вечерним улочкам в янтарно-изумрудном свете фонарей. Весь этот внешний мир внезапно соскользнул в категорию прошлого, потому что настоящее представляло собой лишь кромешную темноту, которая вполне могла стать и будущим. А в прошлом остались уютные дворики, где мужчины собирались, чтобы обсудить, кто выиграет следующий чемпионат по футболу: «Ла-У» или «Коло-Коло», – а также другие, не менее важные темы сугубо мужских компаний. Прошлое для них было напрямую связано с окнами, выходящими на задний двор, где на мангале жарятся ароматные сосиски с аппетитно потрескавшейся кожицей. Оно было связано и с силуэтами их беременных жен и подруг, которые неспешно передвигались по дому, вынашивая их общее потомство, еще раз тем самым подчеркивая таинственную суть женской природы.

Среди тех, кто находился в Убежище, было несколько человек, чьи подруги как раз на сносях. Один из них – Ариель Тикона – шустрый малый двадцати девяти лет от роду, уже успел завести двоих детей от одной и той же женщины. А второй – высокий механик Ричард Вильярроэль. Его беременную подружку звали Дана. Он жил с ней в Овалле, в нескольких часах езды на юг от Копьяпо. В воображении Ричарда его дом – это сущий Эдем – райский сад с пальмами и прохладными ручьями посреди безжизненных, иссушенных солнцем холмов. Сегодня вечером его подруга, словно беременная Ева, осталась одна в этом оазисе, в то время как он сам – ее Адам – застрял в каменном мешке в наказание за их недавние плотские грехи. Ричард вспоминал ее огромный живот, внутри которого плавал их будущий малыш. Недавно Дана приложила его руку к этому упругому животу, и он впервые почувствовал, как ребенок толкается изнутри, и теперь его не отпускала мысль о том, что, быть может, его знакомство со своим будущим сыном навсегда ограничится только этими толчками. Отец Ричарда был рыбаком. Он погиб в результате несчастного случая на озере в чилийской Патагонии, когда мальчику было всего пять лет. Это происшествие оставило неизгладимый след в его судьбе в виде череды переездов, душевного беспокойства и, наконец, открытого юношеского восстания против овдовевшей матери, которое закончилось, ни много ни мало, коротким тюремным заключением. Всю свою жизнь Вильярроэль подспудно чувствовал злость по отношению к этому несправедливому миру, который готов лишить ребенка даже смутных воспоминаний о том, что у него когда-то был отец. Сейчас история будто повторялась, но только теперь гибель Ричарда ляжет тяжким бременем на его будущего сына. Еще его убивала жестокая ирония судьбы – дело в том, что Ричард не должен был работать в забое. Он записывался на работу на поверхности, и теперь его бедная мать будет недоумевать, увидев его имя в списках пропавших, ведь, по ее сведениям, он даже не работал на шахте. Но больше всего его мучила мысль о том, что он оставляет своего будущего ребенка с таким же тяжелым наследством утраты, которое будет довлеть над малышом всю его жизнь.

Истекали последние минуты этого злополучного дня – 5 августа. Ворочаясь на своих импровизированных лежанках, все находившиеся здесь люди мучились мыслями о том, как переживают сейчас их родные и близкие. Кто же позаботится о них? Кто будет смиренно сносить жалобы тещ и воспитывать вечно угрюмых подростков? Вся эта жизнь будет продолжаться без их участия: вечеринки la guagua – праздники по случаю рождения детей, свадьбы, а также похороны людей, на могилы которых можно положить цветы просто потому, что они не стали шахтерами, рискующими умереть жестокой смертью…

Омар Рейгадас, оператор погрузчика, находившийся во время обвала на самой нижней отметке шахты, несколько дней назад, во время своей последней выходной недели, как раз побывал на городском кладбище в Копьяпо. Пройдя центральные ворота, он оказался на открытом, залитом солнцем пространстве, хаотично заполненном покосившимися крестами и надгробиями. Он пришел сюда проведать могилу своей покойной жены, матери его детей и женщины, которую он оставил еще тогда, когда она была жива. Рядом с ней – могила их взрослого сына, погибшего в результате несчастного случая. На той же неделе Рейгадас побывал на вечеринке на одной из лужаек в парке Эль-Претиль, где в тени перечных и эвкалиптовых деревьев они жарили барбекю и праздновали день рождения его семилетнего внука Николаса. Там была вся его семья: дети, внуки и даже правнуки. Кроме того, перед началом смены Омар успел съездить в свой родной город Валленар, примерно в часе езды от Копьяпо, чтобы повидать братьев. Все это произошло с ним в течение одной-единственной выходной недели, которая вполне может оказаться последней. Вспоминая все это, Рейгадас, сентиментальный, как и большинство пожилых людей, невольно думал, что все эти события были предначертаны свыше. Словно сам Господь Бог дал Омару возможность попрощаться со всеми, перед тем как забрать из бренного мира. С одной стороны, в этом есть какое-то утешение, а с другой стороны – от этих мыслей подкашивались ноги, потому что это значило бесповоротный конец всего.

«Господи, если ты намерен забрать меня к себе, то сделай так, чтобы они хотя бы нашли мое тело», – молился Рейгадас, и слезы катились у него по щекам. «Мне совершенно не было стыдно за то, что я разрыдался, – вспоминал он. – В тот момент я действительно думал, что больше никогда не увижу семью. Я думал только о том, как они будут страдать, узнав о моей кончине». Чтобы не расстраивать своих товарищей, расположившихся внутри и снаружи Убежища, Омар вышел в туннель и просто побрел вниз, нарушив одно из важнейших правил поведения на шахте: никогда не ходить в одиночку. Однако к чему теперь все эти правила безопасности? Рейгадас шагал вниз по Пандусу, освещая путь светом налобного фонаря, пока не наткнулся на фронтальный погрузчик, похожий на те машины, которыми он привык управлять. Он сел в кабину водителя – прекрасное место для размышлений, но уже через несколько мгновений перед его мысленным взором предстали воспоминания пережитого обвала. Целые тонны горной породы обрушивались на них сверху, и при этом, на удивление, никто не пострадал. И теперь все эти тридцать три человека оказались в смертельной ловушке, наедине со своими страхами и воспоминаниями, – и вместе с тем они были живы. Рейгадас подумал, что даже тот факт, что им удалось выжить при обвале, уже сам по себе несет в себе некую печать божественного провидения. Остаться в живых в этом каменном мешке наперекор всему – это совершенно ясно говорило о существовании высшей силы, у которой есть план для этих стойких людей. С такими мыслями Омар решил вернуться обратно и постараться совладать со своими страхами и вести себя не как какой-то слабак, а как сильный и мудрый человек, у которого за плечами многолетний опыт. И хорошо будет, если ему удастся передать хоть малую толику своей внутренней силы и уверенности этим юнцам, которые спят в Убежище. Если все это – часть Божьего замысла, то кто знает… может, его молитвы, его мысли и его сильная воля дойдут до поверхности, заставив его родных и близких не только переживать, но и действовать, чтобы узнать, жив ли он и остальные тридцать два человека из его смены.

 

Глава 5. На помощь!

Дарио Сеговия, тот самый уже не молодой шахтер, молча обнявший свою любимую на прощание перед уходом, никогда не отличался многословием. За все это время в Убежище он едва перекинулся парой слов с товарищами. Его щетинистые щеки изрезаны сетью глубоких морщин, и выражение его лица говорит само за себя. Ему обычно достаточно лишь слегка прищурить глаза, чтобы окружающие поняли серьезность его намерений, а чуть приподнятая бровь, как правило, служила признаком молчаливого беспокойства. В течение первых двадцати четырех часов, проведенных в заточении, его нахмуренные брови вполне очевидно свидетельствовали о том, что мужчина сбит с толку и напуган. По словам его старшей сестры Марии, Дарио всегда вел себя очень сдержанно. Бо́льшая часть ее детства прошла в заботах о младшем брате и четырех других братьях и сестрах. Как и все другие члены большого семейства Сеговия, Мария называла его по второму имени – Артуро. Дарио Артуро Сеговия начал работать на шахте еще подростком. Работа заключалась в перетаскивании камней в большой кожаной сумке – capacho, – которую он носил через плечо. Его родные посмеивались над тем, с каким восторгом он взялся за эту работу, хотя по большому счету он мало чем отличался от вьючного животного. Долгое время его так и называли – «Capacho».

Детские годы Дарио прошли в засушливом районе Атакамы. И если сам он был довольно замкнутым ребенком, то его сестра Мария, напротив, за словом в карман не лезла, защищая себя и своих младших братьев и сестер от различных превратностей жизни: родители были слишком заняты и считали, что дети должны учиться сами постоять за себя. Сейчас все его братья и сестры уже давно в той поре, которую принято называть «средним возрастом», и многие или приблизились, или пересекли пятидесятилетний рубеж. Однако Мария, эта миниатюрная, но очень живая женщина с лицом, потемневшим от многолетней работы на открытом воздухе, всегда была тем стержнем, вокруг которого в минуту кризиса сплачивалась вся семья. Так было и сегодня, несмотря на то, что Мария Сеговия находилась сейчас на другом конце пустыни, примерно в пятистах километрах от Копьяпо, в портовом городе Антофагаста. Она приехала сюда с той же целью, которая двигала Дарио в его работе на шахте: она пыталась выиграть свое маленькое сражение, победа в котором придала бы смысл ее существованию на этой земле. Всю свою сознательную жизнь Мария прожила именно так. Девятилетней девочкой она заботилась о своем брате, который был младше ее на три года. Семья тогда жила в маленьком городке Сан-Феликс на окраине пустыни Атакама, в доме, сложенном из речных камней, проволоки и кусков древесины, на дне глубокого оврага. У этого оврага было название – Ла-Кебрада-де-лос-Корралес, из-за того, что поблизости располагались загоны для домашней скотины. И вот однажды обычно ясное и безоблачное небо заволокло тучами и по нейлоновому навесу, который служил крышей, забарабанил дождь. Мутные ручейки воды змейками заструились по полу, заливая постели и прочую домашнюю утварь. Поток все усиливался, и вскоре каменные стены жилища не выдержали и все их скромные пожитки унесло течением. Время шло… В четырнадцать Мария забеременела, и теперь, в свои пятьдесят два года, уже успела стать прабабушкой. Жизнь ее сложилась благополучно и, можно сказать, даже счастливо, но детские воспоминания о нищете и о том, с какой легкостью их дом смыло обычным ливнем, оставили свой отпечаток: она готова была перегрызть глотку любому, кто осмелится посягнуть на ее интересы.

Много лет подряд Мария докучает чиновникам в городском совете Антофагасты, пробивая себе всевозможные разрешения на продажу мороженого и сладких пирогов на улицах и на пляже, которые развозит в старых детских колясках и металлических тачках. Дело в том, что если у тебя нет соответствующих бумаг, карабинеры могут в любой момент упрятать тебя за решетку, а у Марии уже был опыт тюремного заключения за нелегальную продажу домашних пирогов. Она как раз стояла в очереди, чтобы продлить разрешение, как вдруг зазвучала знакомая мелодия на ее мобильном телефоне: это был звонок от жены ее брата Патрисио.

– Привет, Мария. Тебе Патрисио не звонил?

– Нет, а что?

– Ты не знаешь, что случилось с Артуро? – спросила невестка, называя Дарио по имени, которым его привыкли называть в кругу семьи.

– Нет. А что стряслось?

– Позвони своему брату, он тебе сам все расскажет.

Через несколько минут она дозвонилась Патрисио, который поведал ей страшные новости: на шахте, где работает Дарио Артуро, случился обвал и, по всей видимости, брат оказался в западне.

Поговорив с Патрисио, Мария решила, что информации слишком мало, чтобы делать какие-то выводы. К счастью, в приемной стояли компьютеры для общественного пользования, которые были подключены к Интернету. Пролистав новости, женщина увидела заметку о случившейся аварии, а под ней – список шахтеров, оказавшихся в западне. Больше всего ее встревожила фотография Дарио на экране рядом с его именем. Да, ее брат работал на шахте чуть ли не с самого детства и за все это время не раз попадал в разные передряги. Но теперь, глядя на его фотографию, Мария интуитивно почувствовала, что на этот раз ситуация и впрямь серьезная, раз Дарио до сих пор не вернулся.

Через несколько минут женщина вышла из здания городского совета и направилась на автовокзал, чтобы ехать на юг. За несколько часов автобус преодолел Атакаму, и к четырем часам пополудни она уже была в Копьяпо. Первым делом Мария отправилась в центральную больницу, где собралась целая толпа родственников пропавших шахтеров в ожидании хоть каких-то новостей. Новостей, разумеется, не было, и тогда Мария решила самостоятельно поехать на шахту, чтобы, по крайней мере, быть как можно ближе к тому месту, где находился ее брат.

– Там никого не пропускают, – сказал ей один из работников больницы. – Все перекрыто. Вам придется ждать здесь.

Эти слова повторялись вновь и вновь: «Вам придется подождать здесь. Наберитесь терпения», но чем чаще они звучали, тем больше росла уверенность в том, что Марии обязательно нужно на шахту. С этими мыслями она позвонила своему сыну Эстебану, который жил в Копьяпо.

Эстебан тут же согласился отвезти ее, но сперва они заехали к нему домой, чтобы прихватить теплую одежду и одеяла, вечером в пустыне температура резко понижается. Кроме того, Мария запаслась термосом с кофе и бутербродами, – она уже тогда понимала, что ей предстоит долгое ожидание, для которого потребуется недюжинное терпение. Это был один из тех уроков, которые Мария вынесла из своей богатой событиями жизни: свое человеческое достоинство нужно защищать с терпением и уверенностью в собственной правоте, особенно когда пытаешься достучаться до тех, кто считает тебя неполноценным из-за поношенной одежды, мозолей на ладонях и обожжённой на солнце кожи.

Одевшись потеплее, Мария села в машину сына, и к полуночи они были на шахте «Сан-Хосе». К тому времени с момента обвала прошло уже почти тридцать шесть часов. Здесь женщина увидела родственников попавших в беду шахтеров. Они сгрудились небольшими группами у костров, кто-то бродил по пыльной сухой земле или сидел на грудах камней, каждый из которых был размером с буханку хлеба. Со скорбью на лицах они молча смотрели на огонь или стояли, засунув руки в карманы, под одинокими фонарями, чей слабый свет уже через несколько метров поглощался густой чернотой пустыни. Вид шахты однозначно говорил о масштабах трагедии, и это гнетущее ощущение передавалось всем, словно какая-то инфекция. «Un panorama horrible, – скажет потом Мария Сеговия. – Жуткое зрелище. Я до сих пор ощущаю это в своем теле, эту тоску и боль, которая камнем ложится на сердце и от которой никуда не деться. Было настолько невыносимо понимать, что брат находится так близко от меня и в то же время – так далеко».

Возле шахты стояло несколько пожарных и полицейских машин, но не было ни малейшего признака, что ведутся хоть какие-то спасательные работы. Мария обратилась к старшему по званию среди карабинеров – им оказался Родриго Берхер. Он отвечал предельно вежливо и учтиво, но и у него было мало информации. Все ждали, пока сформируют новую спасательную команду, которая предпримет очередной спуск в шахту. Все спасатели уже прибыли или ожидались из окрестных шахт, потому как у горнодобывающей компании «Сан-Эстебан» нет своей спасательной команды. Перед входом в туннель толклась пара десятков людей в касках. Родственникам оставалось только ждать. Ждать… и только ждать… считая минуты, находясь в состоянии почти траура, потому что всех так или иначе посещала мысль, что их близких уже нет в живых, – мысль, которую они научились игнорировать все эти годы и которая сейчас обрела вполне осязаемые формы зияющей черной дыры Пандуса, куда не решаются зайти даже бывалые спасатели.

В то время как молчаливый Дарио Сеговия находился глубоко внизу, в Убежище, его старшая сестра Мария, стоя на ночном холоде, чувствовала, что он жив. Они давно уже не дети, но она приняла решение встать на защиту своего младшего брата, совсем как когда их жалкую лачугу в Сан-Феликсе смыло дождем. Очень скоро ей придется говорить от имени всех, вселяя в людей уверенность, что Дарио Артуро Сеговия по прозвищу Капачо и остальные тридцать два человека все еще живы и нуждаются в поддержке своих семей.

Для своего возраста семидесятилетний Хосе Вега был на удивление крепким и жилистым человеком, со смуглой кожей и курчавыми бакенбардами. Как и Дарио, он начал работать на шахте еще подростком. Все четыре его сына тоже избрали шахтерскую профессию, хотя к настоящему времени, то есть к пятому августа, трое из них, к счастью, оставили опасную работу. Только один – Алекс – продолжал трудиться в забое.

– Мы обязательно спасем его, – говорил Хосе своему сыну Джонатану. – Готовьте оборудование. Будем спускаться.

Хосе собрал все, что у него осталось из шахтерского снаряжения: компас, GPS-навигатор, устройство, измеряющее глубину, аварийный баллон с кислородом. Двое его сыновей были готовы присоединиться к нему, чтобы отправиться на поиски своего брата. Итого трое членов семьи Вега, которые давно ушли из профессии, намеревались снова спуститься под землю, чтобы разыскать близкого им человека, слишком упрямого и слишком обеспокоенного вопросом денег, чтобы до сих пор добывать руду. Когда они прибыли на шахту «Сан-Хосе», увидели множество полицейских, пожарных и спасателей из других компаний. Предполагалось, что спасатели будут заходить в туннели группами по шесть человек. Тут же объявили, что никаких родственников пускать не будут. Услышав это, Хосе Вега представился вымышленным именем. Затем им сказали, что их очередь наступит только через несколько часов, а поскольку Джонатан к тому времени уже порядком подустал, отец предложил ему поехать домой и немного вздремнуть, пообещав позвонить, когда подойдет их черед. В четыре часа дня в пятницу Хосе узнал, что их группу скоро будут запускать, но он решил не звонить Джонатану. Хватит и одного сына, попавшего в беду.

Предыдущие группы спасателей, выходившие из шахты, выглядели явно обеспокоенными. Хосе успел перекинуться парой слов с несколькими людьми, приехавшими сюда с шахты «Мичилла», что в пятистах километрах к северу от «Сан-Хосе», возле Антофагасты. Описывая увиденное, у многих на глаза наворачивались слезы. По их словам, гора все еще в движении, со стен то и дело летят каменные глыбы, а в полу и на потолке Пандуса зияют глубокие трещины. Начальник спасательной команды из шахты «Мичилла» громко заявил, что в туннель заходить опасно, но к тому моменту у входа на шахту царила легкая неразбериха и уже непонятно было, кто за что отвечает. Поэтому никто даже не пытался остановить следующую группу, в которой был и отец Алекса Веги.

Пройдя совсем немного по туннелю, ведущему в темную глубь пещеры, Хосе Вега начал понимать, насколько серьезно обстоят дела. «Сказать по правде, было очень и очень страшно», – скажет он впоследствии. Вскоре они подошли к той каменной стене, в которую днем раньше уперлись Карлос Пинилья и Пабло Рамирес, – на подходе к ней весь пол Пандуса был усеян грудами обломков. Посоветовавшись с еще одним членом спасательной команды – родственником Хорхе Галлегильоса, они решили поискать ближайший вентиляционный канал. Обнаружив его, они отрядили молодого худощавого шахтера спуститься по нему вниз. Когда его подняли обратно, парень доложил, что увидел внизу открытый, незаблокированный коридор. По нему вполне можно добраться до очередной воздуховодной шахты или даже до галереи, на которой могут быть люди. Однако Хосе возразил, что у них нет разрешения двигаться дальше, поэтому нужно выйти и доложить о находке команде профессиональных спасателей.

Лоренс Голборн, министр горнодобывающей промышленности Чили, прибыл на шахту «Сан-Хосе» в два часа ночи в субботу. Он тоже первым делом обратил внимание на людей у костра. На всех лицах были выражения испуга и волнения. Голборн был в деловом костюме после официальной поездки в Эквадор. Когда он вышел из машины, его обступили родственники пропавших шахтеров с просьбами подтвердить или опровергнуть страшные слухи о том, что их родных нет в живых. Если ты занимаешь пост государственного чиновника в Чили, да и вообще в Южной Америке, люди уверены, что в самой твоей природе заложено стремление к дезинформации и манипулированию. Будто, заняв важный пост, тебе автоматически становятся чужды все общечеловеческие понятия о морали и нравственности. «Скажите нам правду, господин министр!» – требовали родственники шахтеров. А правда была в том, что толком никто ничего не знал – вся информация была обрывочной и неточной. На шахте ему сообщили, что под обвал попали предположительно тридцать семь шахтеров. А может быть, тридцать четыре. Еще ему сообщили (причем неверно), что среди пропавших несколько нелегальных иммигрантов из Перу, а может, из Боливии.

Профессионального опыта Голборна оказалось мало, чтобы быть готовым к нынешним событиям. Он был довольно преуспевающим управленцем и предпринимателем с дипломом инженера-строителя. Второй его специальностью была химия, и это был его первый опыт работы на государственной должности. Садясь в кресло министра, Голборн был больше знаком со сложностями управления рестораном (ему принадлежало фешенебельное заведение южноамериканской кухни в престижном районе Сантьяго), чем с проблемами горнодобывающей промышленности (его единственный опыт работы на шахте ограничивался должностью простого клерка лет двадцать назад). Дорога в Копьяпо была долгой и сложной. Не дождавшись конца официального визита президента Чили Себастьяна Пиньеры в Эквадор, Голборн сел в коммерческий самолет в Сантьяго, а оттуда на военном самолете отправился в Копьяпо. Он принадлежал к группе крупных бизнесменов, политиков и влиятельных людей, которые пришли к власти после двух десятков лет правления центристских и левосторонних партий. Поэтому здесь, в Копьяпо, дорогой костюм был не единственным, что выделяло его среди присутствующих. Во-первых, он был высокопоставленным чиновником от консервативной националистической партии, а жители данного региона страны традиционно поддерживали левых. Кроме того, его присутствие на шахте было крайне необычным, так как федеральное правительство никогда раньше не занималось авариями на шахте – все спасательные работы велись исключительно силами самих горнодобывающих компаний.

«Когда я приехал, я прямо читал мысли людей, мол, ну-ну, и что же ты нам хочешь сказать? Никакой открытой враждебности, разумеется, не было, но и теплого приема я там не встретил», – вспоминал потом Голборн. Глядя на спасателей, собравшихся у входа в туннель, он увидел, что все они из разных шахт: «Пунта-дель-Кобре», «Эскондида» и многих других. Была уже глубокая ночь, когда они вошли в раскрытую пасть пещеры с зазубренными серыми краями и скрылись во мраке туннеля.

Команда спасателей состояла из нескольких офицеров полиции и членов местной спасательной службы, под началом Педро Риверы, шахтера с многолетним стажем и огромным опытом спасательных работ под землей. Его отличительная черта – это длинные высветленные волосы, которые он собирает в хвост. Когда он не на службе, Педро одевается как трансвестит, – и этот факт широко известен среди местного шахтерского сообщества, которое по большей части состоит из настоящих мачо. Вместе с тем стиль Педро не мешает им относиться к Ривере с неподдельным уважением, благодаря его непревзойденному мужеству, которое он проявил во множестве спасательных операций. В команде также был сотрудник шахты «Сан-Хосе» Пабло Рамирес, начальник ночной смены и близкий друг Флоренсио Авалоса. Они проехали четыре с половиной километра до плоской гранитной стены, заблокировавшей Пандус, и приготовили снаряжение для спуска на нижние уровни шахты, в надежде добраться до Убежища, которое находилось примерно в 285 метрах под ними. С собой они привезли веревки, блоки и ручные лебедки, а также доски для строительства настилов над отверстиями вентиляционных колодцев, каждый из которых был около двух метров в ширину и до тридцати метров в глубину.

Риверо, Рамирес и пятеро других спасателей спустились по вентканалам с отметки 320, где Пандус перегородила каменная стена, до отметки 295. Для Педро, который впервые был на шахте «Сан-Хосе», картины, открывавшиеся перед ним, все больше напоминали Дантов Ад. Чем глубже они спускались, тем выше поднималась температура и тем больше осколков породы валялось вокруг. На каждом уровне, столкнувшись с серой массой гранита, перекрывающей Пандус, они останавливались и кричали что есть силы пропавшим шахтерам, не стесняясь в выражениях, как это принято среди работяг: «Viejos culiados! Dònde estàn? Старые засранцы! Где же вы, черт вас подери?» С каждым уровнем чувство опасности все нарастало. Их поход в чем-то напоминал восхождение на Эверест, только наоборот – их целью был спуск как можно глубже в центр горы, а не подъем на вершину. И вместо того, чтобы становиться холодным и разреженным, с каждым шагом воздух делался все жарче и плотнее. На отметке 295 они решили разбить что-то вроде базового лагеря и подготовили дополнительные веревки для дальнейшего спуска по вентканалу на отметку 268.

Первым начал спуск Рамирес, но уже через несколько метров он заметил кое-что необычное: стены колодца были сплошь в трещинах. Каменные стены могли вот-вот разойтись под мощным давлением того самого мегаблока размером с небоскреб, который обрушился на Пандус. Пабло еще раз крикнул вниз в надежде, что кто-то откликнется, но ответа не последовало. Спустившись на дно колодца, начальник ночной смены увидел, что на отметке 268 от Пандуса практически ничего не осталось. Остатки сводов выглядели более чем ненадежно и могли в любой момент обвалиться, полностью забаррикадировав проход. «Если лезть туда дальше, есть опасность застрять там навсегда, – подумал Рамирес. – Плохая это идея. В любой момент все может сложиться как карточный домик». Мысленно оценив ситуацию, он внезапно почувствовал себя побежденным. Вспомнив водителя грузовика Марио Гомеса и людей из команды механиков, он так же, как и Пинилья, уже почти не сомневался в том, что все они попали под завал, потому что было время обеденного перерыва и они как раз должны были проезжать здесь в грузовике. Но кроме них были и другие, и они, может быть, еще живы. Так сложилось, что основная бригада, занимавшаяся укреплением сводов, и операторы погрузчиков никогда не придерживались общего расписания. Они всегда приходили на обед либо слишком рано, либо слишком поздно. «В этом вся суть шахтерской жизни. Всегда пытаешься перехитрить судьбу, – вспоминал позднее Рамирес. – Но в этом есть своя прелесть: рано или поздно начинаешь верить в чудеса».

Но тут послышался подозрительный грохот падающих камней. Где именно произошел обвал, разобрать было невозможно, и Рамирес закричал тем, кто был наверху, чтобы они срочно поднимали его наверх.

– Sàcame, huevòn, esto se fue a la cresta! Тяните меня наверх, идиоты! Тут сейчас обрушится к чертям собачьим!

Риверо и остальные спасатели тоже услышали грохот обваливающейся породы. Огромная каменная плита обрушилась с большой высоты и повредила кабель их переговорного устройства. По силе звука это было словно гром разорвавшейся где-то невдалеке бомбы. Риверо заорал что есть силы: «Тревога! Тревога!» – и все они бросились вытягивать из колодца Рамиреса. Однако стены вентиляционной трубы стали крошиться, падающие камни начали затягивать свободные концы веревок, которыми они обвязались, чтобы спускаться вниз за Рамиресом. В какой-то момент показалось, будто гора засасывает их вглубь своего каменного чрева, причем с такой силой, что Риверо даже не смог устоять на ногах. С невероятными усилиями им все-таки удалось вытянуть Рамиреса из колодца. Когда его голова показалась на поверхности, они подхватили его под руки и вытащили из трубы, а один из спасателей карманным ножом перерезал все веревки. Только после этого они почувствовали себя в относительной безопасности.

Когда они поднимались, Риверо не мог не заметить удрученного выражения лица Рамиреса – он скорбел по своим друзьям и товарищам там внизу. Все, на этом можно ставить точку… – думал он. В три часа дня они выбрались на поверхность, под яркое солнце Атакамы. Весть о новых обвалах внутри горы быстро разлетелась между спасателями. Ее услыхал и Хосе Вега, отец Алекса. «Там целые миллионы тонн камней. Быть такого не может, чтобы им удалось спастись», – сказал кто-то из команды спасателей. По воспоминаниям Хосе, после этой фразы наступила гробовая тишина.

Голборн тоже ожидал возвращения спасателей. Министр встретился с ними, и его поразил подавленный вид этих людей, их покрасневшие глаза и испачканные лица, покрытые слоем черно-серой пыли, будто они сражались с каким-то подземным чудовищем, живущим в недрах горы. «Esto se acabò. Мы сделали все, что могли», – сообщил Риверо, вынося окончательный вердикт. Все, что мог сделать Риверо, да и любая другая «обычная» спасательная команда, было сделано, и теперь в обязанности Голборна входило донести эту информацию до родственников.

Голборну, как официальному лицу, в течение нескольких часов по прибытии на шахту пришлось выступать в необычной для себя роли пресс-секретаря, несмотря на то, что он не имел никаких юридических полномочий в компании «Сан-Эстебан» (по сути, разгуливая по территории шахты, он нарушал неприкосновенность частных владений). Однако владельцы шахты «Сан-Хосе» отказались разговаривать с прессой и с родственниками, и журналистам не оставалось ничего другого, как слушать внешне привлекательного и образованного чиновника из столицы. Члены семей пропавших шахтеров уже несколько часов ждали его очередного выступления. Наконец он прошел от входа в туннель к стоявшей у главных ворот машине «скорой помощи», стал на табурет и с громкоговорителем обратился к толпе. Направленные на него телекамеры транслировали сообщение в прямом эфире по всем каналам страны.

«Новости неутешительные», – начал Голборн и рассказал всем, что спасатели пытались пробраться на отметку 238, но случился новый обвал породы, и им пришлось спешно уходить. В толпе послышались тяжелые вздохи.

– Мы постараемся найти новые средства и методы, чтобы добраться до них, – продолжал министр, но, произнеся эти слова, он посмотрел вниз и увидел Каролину Лобос, дочь Франклина Лобоса, бывшей звезды национального футбола.

На ее лице застыло растерянное выражение беспомощности, в глазах стояли слезы. Такого тяжелого зрелища Голборн не видел за всю свою жизнь, и именно так он запомнит этот момент до конца своих дней. При виде ее глаз он запнулся и отвернулся. Слова застряли у министра в горле, но он все-таки сумел взять себя в руки и кратко подвел итог выступления.

– Мы будем держать вас в курсе событий, – произнес он и на этом закончил речь.

Дальше продолжать он был не в силах. У него просто язык не поворачивался сказать этим хорошим простым людям, женам и дочерям, что их любимые мужья и отцы замурованы глубоко под землей и он понятия не имеет, что делать, чтобы их спасти, да и вообще возможно ли это спасение.

– Кроме того, мы не можем рисковать жизнью спасателей, – добавил он и, сказав еще несколько завершающих слов, почувствовал, как его начинают захлестывать эмоции. Не в силах совладать с нахлынувшими чувствами, он отвернулся и отложил в сторону громкоговоритель.

– Как вы наверняка заметили, министр находится в крайне подавленном состоянии, – мрачно звучал голос диктора новостей на чилийском канале TVN.

Шоковое состояние и скорбь мгновенно распространились по всей стране: обычно министры не плачут в камеру в прямом эфире, и сейчас, глядя, как важный государственный чиновник не может сдержать слезы, миллионы его сограждан почувствовали всю трагичность ситуации.

Голборн спустился со своего импровизированного постамента и моментально оказался в гуще журналистов, которые тут же обрушили на него шквал вопросов. Министр отвечал общими фразами о том, что они «изучают ситуацию», «вырабатывают план действий», пробуют «новые методы», но кроме его голоса в микрофоны также попадал громкий женский плач. Голборн сообщил, что «краткосрочное» решение спуститься по вентиляционным шахтам не сработало, – голос его при этом звучал слабо и неуверенно. Наконец кто-то из толпы выкрикнул:

– Господин министр! Мы же не слепые – у вас все на лице написано. Скажите нам правду! Вы сможете вытащить их оттуда? Нам нужна хоть какая-то определенность! Мы уже ждем здесь целых пятьдесят часов. Пятьдесят часов!

– Для любой надежды нужно основание, – ответил Голборн. – Мы не может вселить оптимизм, когда его попросту нет.

Услышав это, один из родственников, который сам работал шахтером в Серро-Негро, закричал:

– Давид победил Голиафа! И у него не было никакого оружия, кроме простого камня!

– Вы не можете просто так сдаться! – выступила женщина из толпы. – Вы все-таки министр. Вы обязаны контролировать ситуацию!

Будучи одним из лучших выпускников Стенфорда, а затем Северо-Восточного университета, Голборн никогда не считал себя человеком для народа. До сегодняшнего момента ему не приходилось прислушиваться к мнению людей, он не принимал близко к сердцу их переживания. Министр впервые столкнулся с необходимостью служить своему народу, который, с одной стороны, хотел бы видеть в нем сильного лидера, но, с другой стороны, относился к нему с изрядной долей подозрительности.

Мария Сеговия хорошо запомнила минуты и часы, которые последовали после выступления министра. День клонился к вечеру, и вместе с остальными родственниками она смотрела, как с касками под мышкой разбредаются парни из спасательных бригад, как одна за другой уезжают пожарные машины. Мария, как и все остальные люди, внезапно почувствовала себя брошенной и одинокой перед лицом своей утраты. Вокруг нее все плакали, и она плакала тоже. Внезапно она поняла: «Стоп. Хватит. Слезами горю не поможешь». Собрав волю в кулак, она подошла к одному молодому репортеру из чилийского CNN.

– Нет, мы не можем этого допустить, – заявила она на всю страну и со смесью возмущения и боли рассказала о том, как уезжают спасатели. – Те, кто находятся там под землей, – не собаки, которых можно вот так взять и бросить! Это люди! И мы обязаны им помочь! Их непременно нужно спасти. Звоните президенту, обращайтесь к другим государствам, просите помощи у кого угодно!

Впоследствии Мария Сеговия и другие женщины, приехавшие на шахту «Сан-Хосе», часто будут чувствовать необходимость заявлять о своих правах. Полиция отогнала их от входа в шахту и силой удерживала за главными воротами. «Нам пришлось отступить, как трусливым собакам, поджавшим хвост», – вспоминала одна из них. Время шло, но новостей не было, и тогда близкие и родные попавших в беду выходили к главным воротам и начинали греметь кастрюлями и сковородами. Они были готовы на что угодно: перегородить дорогу и забаррикадировать ворота. И им приходилось предпринимать подобные меры – только так удавалось привлечь к себе внимание. Каждый раз ответом на их акции было появление карабинеров – они выстраивались в шеренгу и не позволяли членам семей прорваться на территорию шахты.

– Мы хотим знать, что с нашими мужьями! – кричали женщины.

Наконец к ним вышли представители управления шахты, среди которых Кармен Берриос, жена Луиса Урсуа, узнала Алехандро Бона, одного из владельцев. Она крикнула ему:

– Неужели у вас не было секретаря, который мог бы позвонить мне и сообщить об аварии? Вместо этого я узнаю все из новостей по радио!

Тот лишь замялся и скрылся из виду.

Очень быстро Мария Сеговия поняла, что самое важное, что она может сейчас предпринять ради брата, – это просто быть здесь, рядом с шахтой.

– Мы останемся здесь жить, – сказала она, обращаясь к остальным женщинам, матерям, женам и дочерям пропавших шахтеров. – Мы останемся здесь до самого конца, каким бы он не был. Hasta lasúltimas consecuencias.

Мария разбила палатку ближе всех к воротам, и очень быстро вырос целый палаточный городок, который вскоре окрестили «Кампо Эсперанса», или Лагерь Надежды. Со всех концов Чили, и не только, сюда стали привозить гуманитарную помощь различные организации, да и просто добросердечные люди. Они несли в эту голую пустыню дрова для костров, рулоны брезента и продовольствие. Местное руководство из Копьяпо прислало сюда дополнительные палатки. Соорудили небольшую часовню, а чуть позже – даже организовали школу для детей, приехавших сюда вместе с родителями.

Мария Сеговия – не единственная, кто руководил этим процессом, и не единственная, кто принял волевое решение оставаться. Но она оказалась чуть ли не ближе всех к воротам, и поэтому к ней чаще всего обращались с вопросами. Если, к примеру, приезжал грузовик с дровами, то водитель первым делом обращался к ней и спрашивал, где разгружать машину. Она показывала, где сложить дрова, заверив благотворителя, что все будет распределено справедливо. Государственные служащие, посещавшие шахту, чтобы поговорить с родственниками рабочих, первым делом встречались с ней, и чиновников не могла не тронуть ее уверенность в себе, ее нежная привязанность к брату и стремление защитить достоинство людей, замурованных там, глубоко под землей. Очень скоро эта женщина, продававшая мороженое и пирожки на пляже, завязала личное знакомство с некоторыми из наиболее влиятельных людей Чили. «Прошу вас, не забывайте о моем брате, – говорила она каждый раз при встрече с ними. – Не дайте тем, кто там находится, умереть, не увидев дневного света». Сообщество родственников и спасателей, приехавших на шахту «Сан-Хосе», росло, и Мария все чаще становилась выразителем их общего мнения. Поэтому вскоре ей дали прозвище Ла Алькальдеса. Так Мария Сеговия стала «мэром» лагеря «Эсперанса».

Все эти события, разумеется, происходили не за день. Но буквально через день после того, как родные шахтеров впервые вышли с кастрюлями и сковородами к главным воротам, и после того, как в прямом эфире пустил слезу министр горнодобывающей промышленности, случилось одно важное событие. К большому удивлению родственников шахтеров, в один прекрасный день к воротам шахты «Сан-Хосе» подъехала какая-то странная машина, которой они никогда не видели.

 

Глава 6. «Все мы грешны перед Господом»

В шести сотнях метров под кострами лагеря «Эсперанса» среди руин туннелей «Сан-Хосе» Виктор Замора вместе с несколькими товарищами отправился в небольшую экспедицию по Пандусу, для того чтобы найти свои выбитые зубы. Исследуя каменистый пол с помощью фонарей, они невольно задумывались, что будут делать в кромешной темноте, когда сядут аккумуляторы. Перед началом смены все заряжали фонари, но уже сейчас некоторые успели заметить, что лампы понемногу тускнеют. Они надеялись, что выбитые зубы Виктора засверкают под лучами, как жемчуг, если, конечно, они искали в правильном месте. Однако их поиски не увенчались успехом.

Чуть выше по Пандусу на пикапе начальника смены по направлению к каменной стене, заблокировавшей туннель, ехали Луис Урсуа, Флоренсио Авалос, а также механики Хуан Карлос Агилар и Рауль Бустос в сопровождении еще нескольких шахтеров. Они надеялись услышать хоть какой-нибудь звук, свидетельствующий, что к ним пытаются пробраться спасатели. В темноте каждый шорох и вообще все, что ощущает человек, гораздо острее, чем в нормальных условиях. Легкое дуновение ощущается почти как ветер, а дыхание рядом стоящего человека кажется шорохом, который издает невидимый зверь или машина. И не было ни единого звука, который говорил бы, что помощь близко.

Несмотря на то что Урсуа публично снял с себя полномочия, которые символизировала белая защитная каска, он все еще продолжал высказывать предположения и реагировать на идеи, возникавшие в головах у наиболее активных людей, которые не хотели просто сидеть и ждать. Среди таких были Хуан Карлос Агилар, Марио Сепульведа, Алекс Вега, Рауль Бустос, Карлос Барриос и Флоренсио Авалос. Идеи обсуждались, и Урсуа вместе с Авалосом рассказывали замурованным в шахте все, что знали о ее внутреннем устройстве. Управляющие и простые рабочие на равных участвовали в этом мозговом штурме, в результате которого принималось совместное решение. Это было так не похоже на обычный рабочий уклад, но в условиях, когда никто не решался взять на себя полную ответственность, демократия, по всей видимости, была самым подходящим методом.

План был такой: у основания вентиляционного канала, по которому пытались вылезти наверх Марио с Раулем, рабочие разожгли костер и подожгли на нем небольшую шину, снятую с тележки, а также старый масляный фильтр. Они надеялись, что дым поднимется и, возможно, достигнет поверхности, – таким образом они сообщили бы всем, что здесь, под землей, живые люди. Однако дым так и не пошел, а только скопился бесполезным облаком на Пандусе. Через несколько часов в расщелине возле ремонтной мастерской кто-то заметил легкое движение воздуха, и рабочие решили попробовать снова. Но движение было слишком слабым, в лучах фонарей они увидели, как легкий дым развеялся во мраке, без всякой надежды на то, что он сможет достичь поверхности.

Следующим шагом была попытка запихнуть детонационный шнур в одну из резиновых трубок в вентиляционном канале, в котором находился телефонный и электрокабель и по которому подавался сжатый воздух. Если поджечь шнур, есть вероятность, что едкий дым дойдет до поверхности, где любой шахтер узнает этот запах и поймет, что это знак от находящихся внизу людей. Скорее всего, выяснится, что резиновая трубка перебита где-то посередине тем же каменным блоком, благодаря которому они оказались в заточении, но попробовать все-таки стоило. Дым действительно пошел наверх, но понять, насколько высоко он поднялся, не представлялось возможным.

У некоторых появилась идея расчистить одну из галерей в надежде, что обнаружится доступ к еще одной вентиляционной шахте, по которой можно будет снова намереваться выбраться наверх. Сев за руль экскаватора, Марио намеревался большим ковшом разгрести завал, но все его усилия больше смахивали на сизифов труд – чем больше он расчищал, тем больше камней падало сверху. «Я чуть не угробил ковш», – вспоминал потом Марио.

Кроме того, была идея смастерить лестницу из резиновых трубок и кусков арматуры, чтобы подняться по вентканалу, но потом они поняли, что такая конструкция не выдержит веса взрослого человека, тем более одна-единственная пила, которая имелась у них, затупится уже после второго куска арматуры.

Чуть позже к каменной гильотине, перегородившей Пандус, они подкатили один из грузовиков и что есть силы стали давить на клаксон и стучать по ней ковшом одного из погрузчиков. Затем они прекратили шум, выключили фары и прислушались, не донесется ли до них ответный стук или гудок машины. Но в ответ была лишь глухая тишина.

Во всех этих активных действиях было занято около десятка людей. Остальные отсиживались в Убежище. «Они никому не мешали, и одно это уже было хорошо, – позже скажет Урсуа. – По-моему, они просто не видели смысла бороться». Все попавшие в заточение шахтеры разделились на «деятелей» и «ожидающих». Деятели готовы были на все, лишь бы не впускать в свои головы мысли о том, что закончат свои дни в этой каменной могиле. Они считали, что остальные, то есть ожидающие, слишком напуганы случившимся обвалом и поэтому боятся покидать Убежище.

В действительности в Убежище не намного безопаснее, чем в других участках этой разваливающейся на части горы. Да, здесь есть стальная дверь, а стены укреплены металлической сеткой, но такой же сеткой был выстлан потолок туннеля, чтобы защитить шахтеров от возможного камнепада. Убежище находится в той же части шахты, что и Пандус и все остальные обвалившиеся участки. Вместе с тем на стальной двери висела бело-голубая табличка со словами «Убежище на случай аварийных ситуаций», и оно каким-то успокаивающим образом действовало на людей. Кроме того, здесь находились короб с остатками провианта и аптечка, а на стене висела вырванная из какого-то журнала картинка с обнаженной красоткой. Поначалу помещение оставалось таким же чистым и опрятным, каким Франклин Лобос подготовил его для проверки Карлоса Пинильи. Ребята с уважением относились к голубым табличкам на стенах с просьбами соблюдать чистоту и бросать мусор в мусорное ведро. Электронный термометр показывал температуру 29,6 градуса по Цельсию.

В полдень второго дня их заточения все собрались в Убежище, чтобы получить свой дневной паек из рук Марио Сепульведы. Он выставил в ряд тридцать три пластиковых стаканчика, положил в каждый по чайной ложке рыбных консервов и налил немного воды – в результате получилось что-то вроде бульона. Кроме этого он выдал каждому по два печенья.

– Приятного аппетита, – сказал Марио. – Очень вкусно, хоть и мало. Постарайтесь растянуть это надолго.

Люди колебались, не решаясь приступать к еде. Этот единственный прием пищи содержал меньше 300 калорий, и на них предстояло продержаться до следующего дня.

В течение первых нескольких дней в недрах горы то и дело раздавались тревожные звуки, поэтому все больше людей предпочитало спать в Убежище или же рядом с ним. «Я пытался спать снаружи, но у меня едва получалось сомкнуть глаза. Когда вдалеке снова послышался грохот, я тут же побежал внутрь», – вспоминал Лобос. Вскоре около двух десятков достаточно крупных мужчин спали в одном помещении размером с просторную гостиную. Некоторые использовали в качестве кроватей пластмассовые носилки, которые до этого были аккуратно сложены в углу. Другие разорвали на части картонные коробки, а мелкие ящики использовали в качестве прикроватных тумбочек. Лобос всегда старался содержать это место в чистоте и порядке: как-никак люди приходили сюда отдохнуть и полежать после тяжелого физического труда. Теперь же эта комната была битком набита потными телами, а белый кафель стал черным от сажи и пыли, которую шахтеры неизменно наносили сюда с обувью и одеждой. Убежище постепенно пропитывалось запахом потных немытых мужских тел. «У нас не было лишней воды, чтобы помыться», – скажет потом один из шахтеров. В помещении с неработающей вентиляцией воздух вскоре наполнился зловонным смрадом. «Я знаю, как пахнут трупы, но это было даже хуже, чем мертвечина», – вспоминал один из шахтеров.

Потеющие люди жаждали воды. Те несколько литров в бутылках, которые они нашли в Убежище, закончились ко второму дню их заточения. Поэтому теперь шахтеры пили из цистерн, где хранилась вода для охлаждения бурильных машин. На второй день после аварии несколько шахтеров отвинтили одну из пробок и использовали воду, чтобы помыться. Но вода приобрела слишком большую ценность, чтобы расходовать ее на подобные цели, поэтому Агилар приказал Хуану Ильянесу перерезать шланг от основной цистерны наверху и запечатать его, чтобы никто не мог тайком принимать душ на нижних уровнях.

Отныне использование воды было строго лимитировано. Марио Сепульведа разбил всех на команды по три человека и назначил дежурство: каждые два дня дежурная команда садилась на машину и отправлялась к цистерне, чтобы набрать шестидесятилитровую пластиковую баклажку. Затем воду для удобства разливали по более мелким бутылкам. Глядя на мутную жидкость, люди думали, что благодаря ей они все еще живы. До аварии они мыли в ней свои грязные перчатки. А Марио Сепульведа в свойственной ему эксцентричной манере даже купался там время от времени, поэтому теперь многие из них с некоторой гадливостью и иронией шутили, что пьют воду из ванны Марио. В слабеющем свете фонарей было видно, что на поверхности воды, которую они пили, была тонкая черно-оранжевая пленка мазута и кое-где попадались капельки машинного масла. По словам одного из шахтеров, вода на вкус напоминала запах из водоема, который полностью загадили утки. Но несмотря на свой тошнотворный вкус, несколько глотков такой воды прогоняли голод.

В первые несколько дней все жестоко страдали от недостатка еды. Голод проникал в их тела, и в какой-то момент они уже не могли ходить в туалет, хотя позывы, казалось, говорили об обратном. У многих из них пустота в желудке ощущалась как кулак, пытающийся протолкнуть эту пустоту вниз. Франклин Лобос, будучи в прошлом профессиональным спортсменом, умел оценивать свое физическое состояние, и по этой причине, сидя в Убежище, он невольно наблюдал за состоянием других людей. Хуже всех чувствовал себя Марио Гомес, тот самый водитель грузовика, потерявший два пальца на руке. Он страдал от силикоза, и теперь его кашель только усилился. При звуке его кашля помимо воли возникала мысль, что этот кашель – наследство предыдущих поколений шахтеров. «Неизвестно, сколько протянет старик», – думал про себя Лобос. Вероятно, недолго. Еще был Хосе Охеда, диабетик. Два печенья в день – хватит ли этого, чтобы у него не случился приступ? На второй или на третий день заточения у Виктора Сеговии появилась сыпь по всему телу, от жары или от нервов, а может, от того и другого вместе. А самый молодой среди них, Джимми Санчес, вел себя как самый что ни на есть старик: он просто лежал и отказывался что-либо делать, и его эмоциональная подавленность быстро распространялась среди остальных шахтеров.

Одним из способов поддерживать моральный дух людей были разговоры, а также шутки, анекдоты, истории из жизни и фантазии о том, чем сейчас занимаются спасатели. Йонни Барриос заполнял пустоту, объясняя устройство шахты более молодым и неопытным рабочим, таким как Мамани и Санчес, рисуя для них карту на клочке бумаги.

– Смотрите, мы сейчас на отметке 90, – говорил он им. – Мы можем пройти наверх до отметки 190, оттуда есть проход на отметку 230, а затем можно подняться на отметку 300 и еще дальше, на отметку 400.

– Хочешь сказать, что мы свободны? – воскликнул на это из своего дальнего темного угла Виктор Замора, бывший «цыган» из Арики. – Так чего мы ждем? Полезли наверх! – Его широкое, немного детское лицо при этом озарилось безумной клоунской улыбкой в обрамлении копны спутанных кудрявых волос. Таким образом он подначивал Йонни, только тот не особо реагировал на его колкости.

После того как Виктор возглавил нападение на короб с продовольствием в первый же вечер их пребывания в плену, он стал гораздо спокойнее и уравновешеннее. Мужчина постоянно повторял, что они обязательно выберутся и что спасатели непременно придут на помощь. Во время обычной рабочей смены шахтеры развлекаются тем, что без конца подтрунивают друг над другом самым безжалостным образом, поэтому попытка Виктора подшутить над Йонни была не чем иным, как способом разрядить гнетущую обстановку.

– Мы спасены! – воскликнул он снова, обнажая свои белоснежные зубы в широкой сияющей улыбке. – Давайте пойдем на отметку 400 и выйдем наконец на свет божий!

– Нет, не получится, – серьезно продолжал Йонни. – Потому что на отметке 400 как раз и стоит эта каменная стена, которая перекрывает дорогу. Дальше идти невозможно.

– Как же так? – с притворным удивлением отозвался Виктор. – Зачем же ты тогда, как последний дурак, перед нами распинаешься? Мы что, идиоты, чтобы ползти на отметку 400 только для того, чтобы там умереть? – Он громко расхохотался, и его смех распространился на Марио Сепульведу, а также на всех присутствующих. Через несколько мгновений уже все смеялись над беднягой Йонни.

Йонни Барриос, жизнь которого протекала между двумя одинаково сильными и жесткими женщинами, был совсем не против, чтобы товарищи-шахтеры потешались над ним. Ему нравилось видеть, как они смеются, потому что ночью, когда они спали или пытались заснуть, все они выглядели печальными и слишком уязвимыми. Йонни видел, как у некоторых дрожат руки, как по телам время от времени пробегает дрожь. Зная кое-что о жизни этих людей, Йонни понимал, что они мучаются из-за отсутствия алкоголя. Курильщики кое-как удовлетворяли свою потребность в никотине за счет окурков, найденных в мусорной корзине, – они их потрошили, а затем высушивали табак и заново заворачивали в бумагу. А вот алкоголь достать было негде. Больно видеть, как эти внешне здоровые и сильные мужчины превращались в безвольные существа всего-навсего из-за того, что в их организм не поступали привычные продукты ферментации и дистилляции, которые были для них лекарством от нервов. Как правило, болезненные симптомы алкогольного воздержания проявляются в течение первых десяти часов после последней дозы алкоголя, и состояние человека продолжает ухудшаться в период от сорока восьми до семидесяти двух часов. Среди прочего наблюдаются повышенная раздражительность и склонность к депрессии, и в нынешней обстановке они проявились в полной мере. Основным объектом, вызывавшим раздражение у рабочих, стал Луис Урсуа, которому раньше не приходилось так тесно общаться с подчиненными, а значит слышать их упреки и жалобы относительно собственной персоны. «Он совершенно никчемный человек, – твердили все. – Это из-за него мы здесь застряли».

Некоторые успели спрятать по нескольку печений, захваченных во время разорения короба с продовольствием. Время от времени они уходили в сторонку и тайком поедали добычу, не говоря об этом никому, кроме самых близких товарищей. В первый же день заточения, после того как Марио Сепульведа провел инвентаризацию оставшейся еды, Ариель Тикона извлек из мусорной кучи одну из пачек испорченного молока. Оно уже успело свернуться, но Тикона все же его выпил. На удивление, с ним ничего страшного не произошло, и он даже шутил по этому поводу, мол, благодаря молоку у него есть шансы протянуть дольше остальных.

У шахтеров в Убежище была масса времени подшучивать друг над другом и размышлять о чем-то личном. «Не покидает ощущение беспомощности. La impotencia es muy grande, – писал Виктор Сеговия в дневнике, который начал вести. – Мы не знаем, пытаются ли нас спасти, и вообще, что происходит там, наверху, потому что здесь, внутри, мы не слышим никаких машин». Виктор работал оператором тяжелого погрузчика. Он был из семьи, которая испокон веков проживала в Копьяпо. За свои сорок восемь лет он ни разу не выезжал за пределы Атакамы. Небольшой городок Кальдера в семидесяти километрах отсюда – это предел знакомой ему географии. Его выгнали из школы еще в пятом классе за то, что он постоянно устраивал драки, но вместе с тем он неплохо писал, и вот теперь он решил завести дневник, обращаясь во вступительном слове к своим пяти дочерям. Из обращения было видно, что Виктор всерьез полагал, что записки попадут к детям в руки уже после того, как эти каменные стены станут его могилой. Еще до аварии пятого августа Виктор принес на шахту ручку и миллиметровку, чтобы записывать показания на датчиках своей машины. Теперь же он использовал бумагу, чтобы вести хронику всего, что происходило с ним и с остальными рабочими смены А. Он начал с того, что подробно описал последний день перед началом рабочей недели. Он пил пиво со своим двоюродным братом Пабло Рохасом по прозвищу Кот (он тоже сейчас был вместе с ним в заточении). Они поминали покойного отца Пабло и вспоминали детство, когда мальчишками играли на берегу реки Копьяпо, в которой тогда было не в пример больше воды. Виктор страшно напился в тот вечер, а по дороге домой остановился у киоска и умял целых четыре хот-дога. Он и не надеялся, что будет в состоянии выйти на следующий день на работу, и даже не стал заводить будильник. Однако по какой-то неизвестной причине он проснулся как раз вовремя и отправился на работу совсем без признаков похмелья.

В своем дневнике Виктор вспоминал о том, как в 11:30, как раз после первого тревожного грома, мимо них проехал управляющий шахтой Карлос Пинилья. Главный управляющий проигнорировал все их вопросы о том, насколько безопасно продолжать работу. Он описывал ужас, который все испытали, когда стены Пандуса вот-вот готовы были обрушиться на их головы. Написав свое имя в конце первой записи в дневнике, Виктор попытался уснуть, но не мог, постоянно прислушиваясь к отдаленным раскатам в глубинах горы. Каждый удар мог означать начало очередного обвала – на этот раз последнего, – который окончательно поглотит Убежище вместе с его стальной дверью и металлической сеткой, которая уже не сможет защитить укрывшихся здесь людей.

На третий день их пребывания в заточении в половине четвертого утра Виктор начал очередную запись в дневнике следующими словами: «Мои дорогие доченьки, злая судьба распорядилась таким образом, что четвертого августа мы виделись с вами в последний раз в этой жизни… Я очень ослаб и хочу есть. Мне не хватает воздуха, и мне кажется, что я вот-вот сойду с ума».

Когда наступала тишина, некоторые из них прикладывали ухо к скале, чтобы прислушаться, не идут ли к ним спасатели. В какой-то момент это даже стало навязчивой идеей.

– Ты что-нибудь слышишь? – спрашивал один.

– Да-да! Я вроде что-то услышал! А ты? – отвечал другой.

Виктор Замора всегда говорил, что да, он что-то слышал. Позже он признается, что говорил неправду и в действительности он не слышал ровным счетом ничего. Но он чувствовал ответственность за поддержание морального духа людей и поэтому твердил: «Да, звук очень слабый, но он есть. Я действительно слышал его. Они идут за нами».

Йонни Барриос тоже прикладывал ухо к скале. «Это словно прикладывать ухо к морской раковине», – скажет он позже. Вроде не слышишь ничего и в то же время слышишь все. Кажется, что в этой раковине целый океан, а когда убираешь ее от уха, понимаешь, что это была всего лишь иллюзия.

Две группы, выделившиеся из всей массы заточенных, постепенно обосабливались. Один из механиков, спавших на отметке 105, окрестил всех негативно настроенных обитателей Убежища кланом. Среди немногих, кто без конца перемещался между группами, был Марио Сепульведа. Он вечно искал, чем бы заняться, и повсюду был слышен его громкий и резкий голос. Его искрометные, приправленные матом монологи многим поднимали настроение. Особенно веселились Карлос Мамани, Джимми Санчес и Эдисон Пенья. Однако настроение Марио было подвержено резким перепадам. Перри мог смешить и воодушевлять товарищей, но в следующую минуту вдруг становился резко агрессивным и буквально нарывался на ссору, а затем мог так же резко погрузиться в свои мысли, напустив на себя угрюмый и нелюдимый вид. Йонни Барриос пристально наблюдал за тем, как Марио постепенно скатывался в состояние маниакально-озлобленной безнадеги. «Он всегда был беспокойным малым. Я наблюдал, как он носился взад-вперед по Пандусу, а потом вдруг остановился и заорал: “Я хочу помолиться!”». Этот безумный крик «Yo quiero orar!», понятное дело, удивил всех вокруг. Кое-кто даже взглянул на него как на какого-то городского сумасшедшего.

«Меня разрывает от злости! – кричал Марио. – Я чувствую свою беспомощность!» Impotente! В шахте было настолько жарко, что все обливались потом и многие уже давно сняли с себя рубашки, но Сепульведа, человек с сердцем собаки, казался более взмокшим и чумазым, а также более озлобленным, чем кто-либо. И немудрено – как-никак, он принимал участие во всех неудавшихся экспедициях по спасению: лазил по вентиляционной шахте, разгребал завалы, разжигал сигнальные костры. По словам одного из шахтеров, в этот момент Марио выглядел как настоящий «коммандос», который нанес маскировочную краску на лицо и тело для предстоящего сражения в джунглях. Тем временем Сепульведа упал на колени и крикнул: «Все, кто хочет помолиться, присоединяйтесь!» Глядя на него, Йонни подумал: «Нам крышка, и Перри это знает. Он хочет примириться с Богом и попросить у него прощения за всех нас».

Как потом вспоминал сам Марио, он злился на владельцев шахты, потому что именно они отвечают за безопасность рабочих. Он злился на тотальную несправедливость, ведь ему и без того в жизни пришлось несладко, а тут еще такое стряслось… Он медленно угаснет здесь от голода и нехватки свежего воздуха, в семистах метрах под поверхностью, в этом засушливом районе Чили далеко от дома, где остались его родные и близкие, для которых его смерть станет невосполнимой утратой.

По правде сказать, мысль о молитве посетила его несколько часов назад, во время беседы с Хосе Энрикесом – высоким лысеющим южанином, преданным прихожанином евангелической церкви. Так как Марио принадлежал секте свидетелей Иеговы, они вдвоем с Хосе составляли некатолическое меньшинство шахтеров. Еще до обвала они иногда разговаривали о религии. Как-то раз Марио показалось, что он видел привидение у того места, где погиб геолог Мануэль Вильягран, и счел нужным обсудить это с Хосе. И теперь, когда Марио злобно и агрессивно созвал обомлевших шахтеров на общую молитву, он повернулся к южанину и сказал:

– Хосе, мы все знаем, что ты добрый христианин. Ты нужен нам, чтобы вести службу. Ты не против?

С этого момента Хосе Энрикеса будут называть не иначе, как Пастором. Как только он открыл рот и начал произносить слова молитвы, все поняли, что он как никто другой знает, как говорить о Боге и как к нему обращаться. Энрикесу было пятьдесят четыре года. Работать в забое он начал еще в семидесятых годах, и за это время пережил целых пять крупных аварий. Две из них произошли на юге Чили, когда под завалом оказались погребены практически все из его смены. Однажды на его глазах разлетелась на куски монолитная скала, крепче которой, казалось, нельзя было и вообразить. А в другой раз произошла утечка угарного газа, который незаметно лишил его сознания и чуть было не убил. Эти случаи стали для него лучшим доказательством собственной уязвимости перед силами судьбы и геологии и еще больше укрепили его веру. Уже много лет он прилежно посещал церковь евангельских христиан в своем родном городе Талька на юге Чили.

– У нас своеобразный стиль молитвы, – предупредил Энрикес. – Я, конечно, могу повести службу, но если не хотите молиться так, как принято у нас, то пусть поведет кто-нибудь другой.

– Нет, Хосе, давай уж ты, – сказал Марио.

Энрикес встал на колени и велел всем остальным сделать то же самое, потому что во время молитвы нужно смирить свое сердце перед Всевышним.

– Мы не самые лучшие среди людей, но Господь милосерден к нам, – начал Энрикес.

Это были самые простые слова, но они тронули некоторых из присутствующих. No somos los mejores hombers. Мы не самые лучшие среди людей… Виктор Сеговия знал о своем пристрастии к алкоголю, а Виктор Замора о том, что вспыльчив. Педро Кортес в очередной раз вспомнил, каким плохим отцом он был для своей маленькой дочери. Он бросил ее мать и даже не удосуживался элементарно навещать их, хотя знал, какую боль он наносит своему ребенку.

– Господь наш, Иисус Христос, позволь нам приблизиться к священному престолу Твоей славы, – продолжал Энрикес. – Призри наши страдания. Мы все грешны и нуждаемся в Тебе.

К этому моменту уже почти все, кто находился возле Убежища или внутри него, стояли, преклонив колени. Они выглядели смиренными и маленькими перед Богом, и даже маленькими по сравнению с Хосе Энрикесом, который для чилийца отличался высоким ростом и тем более для шахтера. Внезапно все увидели в нем Божьего человека, и в этот трудный час его религиозность, которая обычно многих из смены А раздражала, стала тем самым необходимым лекарством для замурованных в каменной могиле.

– Укрепи нас и помоги нам в эту трудную минуту. Без Твоей помощи мы бессильны. Мы просим Тебя, Господь. Возьми эту ситуацию в свои руки и верши свою волю.

Стоя на коленях, все беззвучно повторяли про себя слова молитвы. Марио Сепульведа мысленно проговаривал знакомую с детства молитву «Отче наш», то и дело отходя от текста и путаясь в словах.

– Отче наш, сущий на небесах… Господь Иисус Христос, сын Отца нашего Всевышнего. Благодарю Тебя за Твое благословение, за дарованную мне жизнь и за мое здоровье… Прошу Тебя, помоги нашим родным и близким, потому что они не знают, что происходит сейчас с нами. И даруй нам силу (fuerza) и крепость духа (fortaleza), для того чтобы продолжать бороться, потому что нам во что бы то ни стало нужно выбраться отсюда.

Затем он вспомнил про печенье, которое, по сути, оставалось их единственным источником калорий, и продолжил:

– Я не знаю, как Ты это сделаешь, но прошу Тебя, найди для нас пропитание.

Вокруг себя Сепульведа видел потных и небритых мужчин смены А, которые принадлежали к разным религиозным конфессиям, но в данную минуту все они были едины в своем порыве набожности и отчаяния. Кто-то с открытыми, а кто-то с закрытыми глазами, все они шептали слова молитвы, осеняя себя крестным знамением. Часть людей по-прежнему были в своих рабочих комбинезонах, тогда как другие уже давно их сняли. Некоторые плакали, другие выглядели растерянными, как будто все еще не могли поверить в то, что стоят на коленях в этой подземной пещере и молят Бога о спасении.

Пастор говорил еще и о том, что для всех них – это испытание, потому что все они жили во грехе. Именно поэтому сейчас они все должны не просто опуститься, а буквально упасть на колени (tirarnos al piso) и покаяться перед Господом. Нам нужно признать, что мы никто, говорил Пастор. Там, на поверхности, когда они возвращаются домой с работы, принимают душ и входят в гостиную, в глазах семей они выглядят как принцы, короли, избалованные дети, любимые отцы и страстные Ромео. Все они верят, что маленькая вселенная их семейного очага крутится только благодаря их труду, и, будучи главными добытчиками в семье, они имеют право считать, что их мир вращается исключительно вокруг их собственных интересов. Но теперь они оказались в самом сердце горы, отрезанные от остального мира одной-единственной каменной глыбой, чья гладкая поверхность говорила об ее поистине божественном происхождении. «Мы все грешны перед Господом», – продолжал Пастор, приглашая каждого из присутствующих покаяться в своих многочисленных грехах.

– Отче, прошу Тебя, прости меня за грубый тон, которым я обращаюсь к своей жене и детям, – сказал один.

– Прости меня за то, что оскверняю храм своего тела наркотиками, – отозвался другой.

Всех детей в Чили учат молиться и непосредственно разговаривать с Богом. И сейчас мужчины просили простить их за измены женщинам, которые их любили, за ревность и за необузданные желания. Они просили Бога направить спасателей к их небольшому помещению, в котором они их ждали, готовые принять спасение и начать новую жизнь, отбросив старые дурные наклонности.

Вскоре молитва стала их ежедневным ритуалом. Каждый день они собирались около полудня, перед приемом пищи, чтобы послушать краткую проповедь Энрикеса. Позже помимо Энрикеса начали проповедовать и другие. Среди прочих был Осман Арайя, примкнувший к лону Евангельской церкви после бурной и беспечной юности. Молитва и раздача еды были единственными мероприятиями, в которых участвовали все тридцать три человека. Вскоре возникла традиция после общей молитвы устраивать своего рода сеансы самокритики и просить друг у друга прощения за мелкие прегрешения. Прости за то, что поднял на тебя голос. Прости за то, что не помог тебе принести воды. С каждым днем все меньше фонарей освещало их скромное религиозное собрание, а те, что еще работали, заметно потускнели. Было страшно наблюдать за тем, как с каждой новой молитвой ты будто сильнее погружался во тьму, которая могла поглотить тебя навеки. Чуть позже Хуан Ильянес вынул небольшую, размером с канцелярскую скрепку, лампочку из фары и соединил ее с помощью куска телефонного провода с аккумулятором на одной из девятнадцати машин, которые оказались вместе с ними в заточении. Отныне тусклая серая лампочка освещала молящихся шахтеров, и при таком освещении многим, в частности Йонни Барриосу, казалось, будто все они стали выше. Разумеется, это была всего лишь иллюзия света и тени, но все равно было что-то мистическое в том, как они выглядели при свете этой маленькой лампочки, стоя или преклонив колени, слушая слово Божье.

Следующая запись в дневнике Виктора Сеговии повествовала о том, как он расплакался во время очередной молитвы, которую вел Хосе Энрикес. Обращаясь к своим дочерям, Виктор писал: «Я глубоко чувствую боль, которую причиняю вам. Я бы все отдал, только бы облегчить эту боль. Но я не в силах что-либо сделать». Он действительно близко к сердцу принял проповедь Пастора о своем ничтожестве перед силой природы и гневом Господним. В дневнике он размышлял о своей жизни: «Теперь я понимаю, как же я был неправ, когда злоупотреблял спиртным». Виктор все ближе принимал факт, что закончит свои дни на шахте «Сан-Хосе». «Никогда за всю свою жизнь я не думал, что умру такой смертью», – продолжал он. Подумать только, еще несколько дней назад он был дома на семейном празднике с музыкой и гостями. «Не знаю, в чем провинился, но мне кажется, что судьба слишком жестока ко мне», – писал он в своем дневнике и прощался со своими дочерями, родителями и внуками, обещая, что обязательно позаботится о них, пусть даже на небесах. Еще через несколько часов он прибавил: «Мне правда очень жаль, что заставляю вас страдать. Мне не стоило идти работать на эту шахту, зная, в каком она состоянии». Напоследок он начал давать своей дочери Марице указания насчет того, как распорядиться его имуществом, и просил ее позаботиться о своей престарелой матери, взяв на себя ее долги. Кто знает, может быть, кто-нибудь найдет их тела и передаст эти скромные записки его девочкам. И если такому суждено случиться, Виктор будет знать, что он хоть как-то позаботился о своей семье, пусть и из могилы.

Говорят, что в горячей еде больше калорий, а следовательно, она более питательна. Поэтому на третий день их пребывания под землей они решили приготовить что-то вроде супа и организовать небольшой пикник рядом с бывшей ремонтной мастерской, где наблюдалась хоть какая-то циркуляция воздуха. Все тридцать три человека с горем пополам согласились выйти из Убежища и пройтись пешком до отметки 135.

В центре небольшой груды серых камней они развели костер, размером не больше, чем две пригоршни. Колпачок воздушного фильтра, снятый с одной из больших машин, вполне сошел за кастрюлю. У Хосе Энрикеса оказался с собой мобильный телефон, который он зачем-то взял в шахту. Они решили, что стоит записать небольшую пирушку на видео, но Хосе не знал, как работает камера, и поэтому отдал телефон Клаудио Акунье. Главным оратором в этом видеосообщении стал Марио Сепульведа. Обращаясь к Клаудио, у которого в руках была камера, он говорил задорно и весело, и в его голосе слышалась уверенность в том, что когда-нибудь люди из внешнего мира найдут эту запись.

– А сейчас рецепт тунца с зеленым горошком! – объявил он. – На восемь литров воды одна банка тунца и немного гороха. Ставим на небольшой огонь. Вот так мы здесь живем!

Вокруг Марио на камнях расселись остальные шахтеры, в своих желтых и красных касках, по большей части уже без рубашек. Ярко-оранжевый шар костра плясал посредине видеоизображения, а ближе к краю картинка становилась все темнее. Иногда Акунья поворачивал камеру, чтобы захватить фары одной из близстоящих машин, но камера в телефоне была слишком слабой, и в результате на экране была только черная мгла, в которой звучал громкий голос Марио Сепульведы:

– Мы всем покажем, что мы настоящие чилийцы с большим и открытым сердцем! И сегодня у нас на обед замечательный суп!

Акунья выключил телефон, чтобы зря не расходовать аккумулятор, но уже через несколько минут включил его снова, чтобы заснять, как Марио разливает свой свежеприготовленный суп по пластиковым стаканчикам, звякая металлической кружкой по стенкам импровизированной кастрюли.

– У всех налито? Тут еще есть. Может, кто-то хочет добавки? – спросил Марио, выскребая остатки мутной жижи со дна воздушного фильтра. И тут он начал разговаривать со своим сыном, представляя, будто он сейчас смотрит это видео. – Франсиско, когда Господь велит тебе стать воином, знай, что быть настоящим воином – это иметь крепкие яйца (esta hueva)», – говорил он, воображая, как сын увидит, как он кормит своих товарищей по оружию и упорно отказывается падать духом. «Видишь ли, Франсиско, – хотел сказать Марио, – воин – это не только тот, кто убивает драконов или англичан, как Мел Гибсон в нашем с тобой любимом фильме «Храброе сердце». Воин – это и тот, кто может разобрать двигатель машины, для того чтобы сварить суп и накормить им своих братьев, подбадривая их шутками и веселой интонацией».

Акунья остановил запись, чтобы помолиться со всеми перед едой. Склонив головы над чашками, они вслед за Энрикесом благодарили Бога за пищу, которую собирались вкусить. Затем они устроились вокруг костра и начали хлебать то, что можно было условно назвать супом, с масляной пленкой на поверхности, которая могла быть как от консервов, так и от мутной технической воды, из которой он был приготовлен. Наслаждаясь этим редким моментом счастья, все вспоминали последнюю совместную пирушку в доме Виктора Сеговии две недели назад. Он тогда пригласил почти всех из смены А. Была среда, и у них только закончилась рабочая неделя, а у южан, которые должны были сесть на ночной автобус в Сантьяго, было еще много времени в запасе.

Виктор жил в районе Копьяпо, где все улицы были названы в честь каких-то полезных ископаемых. Дом Виктора, в частности, стоял на Халькопиритной улице. Алекс Вега притащил огромный котел, который в Чили имеет специальное название – фондо. Они собирались готовить особое блюдо косимьенто, в состав которого входит курица, свинина, рыба, молодой картофель в кожуре и листья капусты, которыми было устлано дно. По рецепту его нужно готовить на воде, а в самом конце добавить немного вина. Они поставили все на огонь и начали пить – кто пиво, а кто вино. Один Марио Сепульведа ничего не пил – будучи свидетелем Иеговы, он вообще не притрагивался к алкоголю. Вместо этого он согласился присматривать за котлом. После нескольких стаканов Эдисон Пенья взял в руки микрофон – Виктор Сеговия был музыкантом, и поэтому в его доме имелась целая куча аудиотехники, – и принялся петь кое-что из репертуара Элвиса Пресли, в частности «Blue Suede Shoes». Пел он на английском, но с сильным чилийским акцентом. «Эй! Что это за музыка для стариков?» – насмешливо сказал Педро Кортес, и его поддержали еще несколько более молодых шахтеров. Они выросли в мире реггетона и кумбии, и для них старая музыка юга США звучала как нечто, что слушали их родители в молодости.

По воспоминаниям многих получилась замечательная вечеринка. Только вот закончилась она несколько печально. В половине пятого у двоюродного брата Виктора, Пабло Рохаса по прозвищу Кот, зазвонил мобильный телефон, точно в ту самую минуту, когда Сепульведа объявил, что косимьенто уже на подходе, а по дому витал аппетитный аромат тушеного мяса и все чувствовали себя непринужденно, разомлевшие от пива и вина. По телефону сказали, что только что скончался отец Пабло. По правде, этого стоило ожидать. Старик Рохас всю жизнь проработал на шахте, а когда вышел на пенсию, не нашел ничего лучше, кроме как пристраститься к алкоголю. Его частенько находили на главной площади Копьяпо – после нескольких дней непрекращающегося запоя он просил у прохожих денег на выпивку. На протяжении нескольких лет Хосе Рохас медленно убивал себя, и наконец случилось то, что должно было случиться. Однако для сына это оказалось тяжелым ударом. Нет, он не плакал, но его брат Виктор не мог не заметить, что Пабло в плохом состоянии. Поэтому Сеговия предложил ему отправляться в больницу и не беспокоиться об остальных гостях.

После того как уехал Пабло, у всех резко пропал аппетит и вечеринка быстро подошла к концу. Когда уезжали последние гости, пришел опоздавший Луис Урсуа, но он тоже не стал есть, и огромный котел с едой оказался нетронутым.

«Боже мой! Сколько еды пропало зря!» – восклицал Педро Кортес, сидя в компании товарищей среди груды камней на отметке 135. Подумать только – свежеприготовленная свинина, курица и рыба, тушенные в белом вине в большущей кастрюле… А сейчас им приходилось довольствоваться чашкой «супа», приготовленного в воздушном фильтре от грузовика, на основе одной-единственной банки рыбных консервов, ложки гороха и восьми литров грязной воды, в которой когда-то купался Марио Сепульведа. Без соли, но зато с машинным маслом в качестве заправки. И все это нужно было разделить на тридцать три человека!

Забавно наблюдать, что может произойти в жизни шахтера всего лишь за несколько недель. В прошлую смену они хорошо поработали и доставили много золота и меди на поверхность.

Затем они прекрасно провели время, приготовили сытное блюдо с настоящим мужским размахом, распивали пиво и вино (и неважно, что к основному блюду они так и не притронулись). Да, кто-то потерял отца и дядю. А потом они снова вышли на работу, попали под обвал, и теперь им приходится питаться супом из воды, не предназначенной для питья, называть это жалкое пойло «едой» и благодарить за него Всевышнего. Если им суждено выбраться, они непременно расскажут своим родным и близким эту историю о еде, семье и дружбе. Это будет история о двух ужинах: один был на земле, с хорошей посудой и изобилием продуктов, к которому почти никто не притронулся, а второй был в подземелье, где еды было совсем мало и где каждый до блеска вылизывал стенки своего пластикового стаканчика.

После еды некоторые пришли в возбуждение, потому что им показалось, будто они услышали отдаленный звук бурильной машины.

– Я чувствую какую-то вибрацию. Нет, я правда что-то слышал, – сказал один из них.

Все тут же затихли и прислушались.

– Враки, – ответил другой. – Ничего ты не слышал.

Развернулась целая дискуссия по этому поводу, и закончилась она тем, что даже вроде как слышавшие отдаленную вибрацию признали, что она уже стихла, если вообще когда-нибудь была. Вернувшись к Убежищу, Виктор Сеговия лег на теплую поверхность и снова взялся за ручку и бумагу, стараясь отогнать навалившуюся на него тоску. «Здесь, под землей, не существует ни дня, ни ночи, – один только сплошной мрак и далекий грохот падающих камней», – писал он. В дневнике Виктор рассказывал о том, как спали люди вокруг него, подложив под голову вместо подушки пустые пластиковые бутылки из-под газировки. Он, как и все остальные, чувствовал, что страшное чудовище под названием «безумие» вот-вот поглотит их изнутри. Шел четвертый день заточения. На листе Виктор схематично нарисовал пару десятков человеческих фигур, лежавших на земле возле дверного прохода в скале, на котором висела табличка «Убежище». Грубый набросок невольно вызывал в памяти полицейские зарисовки с места преступления. Затем Сеговия снова написал имена своих дочерей и родителей, добавил под ними свое имя и обвел их в сердечко. «Не плачьте обо мне, – закончил он запись. – Мы славно прожили жизнь, с асадос (барбекю по-чилийски) и косимьенто».

Во время следующей молитвы, в полдень, Пастор пытался укрепить их дух, и Виктор даже записал его слова. В проповеди Хосе Энрикеса говорилось, что западня, в которую они попали на шахте «Сан-Хосе», – это испытание, которое уготовил для них Господь для того, чтобы они смогли переоценить свою прошлую жизнь и понять, что они делали неправильно. «Если мы выберемся отсюда, это будет сродни новому рождению», – говорил он.

В 4:15 пополудни им снова показалось, будто они слышат звук бурильной машины. Двое из шахтеров настолько переполошились, что вскочили со своих мест и начали кричать, но уже через час звук исчез. Виктора снова обсыпало, как от жары, так и от беспокойства. Когда радость от того, что они уловили грохот бурения скважины, испарилась, Виктор принялся изучать своих притихших товарищей. По его словам, все они выглядели как пещерные люди, в саже и немного похудевшие, что было особенно заметно по некоторым из них.

Наконец, восьмого августа в 19:15, спустя семьдесят два часа после обвала, Виктор отметил в дневнике, что из толщи скалы явственно послышался монотонный механический стук. Через несколько часов этот звук усилился, а к десяти часам вечера даже Йонни Барриос готов был подтвердить, что слышит его. Вне всякого сомнения, это был звук от бурения скважины, доносившийся до них сквозь семисотметровую толщу горной породы. По мнению Омара Рейгадаса, это был обычный бур, потому что в них использовался отбойный молоток, а бур с алмазным наконечником не производил бы столько шума. Очень скоро этот звук, казалось, слышался повсюду. Вибрация ощущалась в каждой стене. Тем, кто работал на подобных машинах, было знакомо подобное пневматическое давление. Это точно был бур, и он двигался прямо в их сторону, что подтверждалось тем фактом, что с каждым часом звук только усиливался.

– Вы слышите этот звук, братцы! – кричал Марио Сепульведа. – Вы слышите это? Что за прекрасный звук!

К ним идут на помощь!

– Таким буром можно бурить только по сто метров в день, – заметил кто-то из рабочих.

Быстро подсчитав в уме, они поняли, что до них доберутся самое раннее в пятницу, а то и в субботу, а это означает еще пять или шесть дней без нормальной пищи.

Когда они ели полагающееся им на день печенье, некоторые откусывали по кусочку и как можно дольше старались удержать его во рту, не глотая. Таким образом они растягивали удовольствие, и им казалось, что они съедают не два печенья, а целую пачку. Даже двухдневное голодание может подвигнуть человека на странные поступки, которые бы он никогда не совершил при других обстоятельствах. Так, например, однажды из аптечки в Убежище пропала бутылка с физраствором, о чем было объявлено на общем собрании. Тому, кто взял его себе, велели выйти вперед и вернуть на место или хотя бы сказать о своем поступке, если он его уже успел выпить. Никто не признавался, хотя некоторые знали, что это дело рук Самуэля Авалоса, которого все называли Си-Ди из-за того, что раньше он занимался продажей пиратских дисков.

«Я молчал, – скажет он потом с усмешкой. – Я просто не знал, что сказать в свое оправдание. На меня что-то нашло среди ночи, вот я и взял его из аптечки. Он вкусный такой, солененький». На самом деле он уже успел выпить почти половину бутылки.

– Раз никто не признается, будем проводить обыск.

Все принялись искать драгоценную бутылку с физраствором. В поисках участвовал и сам Самуэль Авалос, и через некоторое время он внезапно, не без иронии заявил, что нашел его.

После этого Марио Сепульведа взял найденную бутылку и добавил по нескольку капель в каждый пластиковый стаканчик вместе с ежедневной дозой консервированного тунца. Таким образом привычный бульон неожиданно приобрел приятный солоноватый привкус. Несколько шахтеров успели отметить, что, когда Марио разливал по стаканчикам воду и добавлял в нее по паре горошин и по нескольку капель молока, пот, катившийся градом с его лба, случайно попал в несколько стаканов. Но Сепульведа был настолько погружен в свои хлопоты и волнения, постоянно повторяя, как все это вкусно, что просто не заметил, как это произошло. Теперь они ели пищу, приготовленную не только из воды, где купался Марио, но также приправленную его потом.

 

Глава 7. «…благословенна ты между женами…»

[11]

Буровой мастер Эдуардо Уртадо прибыл на шахту «Сан-Хосе» в воскресенье в девять часов утра. Он провел за рулем всю ночь, покрыв расстояние почти в семьсот километров, после того, как накануне вечером получил соответствующий приказ от своего начальства в буровой компании «Террасервис». А приказу предшествовало слезливое интервью министра Голборна, заявившего, что провести «рутинную спасательную операцию» более не представляется возможным. Оборудование, на котором предстояло работать Уртадо, было доставлено спустя два часа: бурильная машина вращательного действия T65WS, изготовленная в Вест-Честере, штат Пенсильвания. Это была передвижная бурильная установка, не уступающая в длину здоровенному бензовозу и снабженная специальной мачтовой вышкой, которая в поднятом состоянии и направляет гидравлический бур в землю. Именно с ее помощью Уртадо со своей бригадой, руководствуясь указаниями геолога или топографа, и бурили скважины для поиска руды. «Ну да, мне частенько приходилось бурить глубокие скважины, – рассказывал Уртадо, – но только для разведки полезных ископаемых, а не для того, чтобы спасти viejos».

Другие бригады приступили к работе еще раньше, в ночь с субботы на воскресенье. Первым делом Уртадо направился в крохотную контору компании на шахте, где и нашел Алехандро Бона, одного из владельцев, измученного и павшего духом, в отличие от управляющего, Педро Симуновица, который не потерял надежду и оказался весьма полезен. Уртадо требовался топограф, чтобы указать место для бурения, но поначалу никого знающего не нашлось. «Там царили хаос и неразбериха, – вспоминал Уртадо. – Распоряжаться было некому».

В конце концов Уртадо заполучил топографа и кое-какие планы шахты. После их изучения выяснилось, что бурить лучше вертикально вниз, с той точки на поверхности, которая находится как раз над местом, которое им и было нужно, а именно: одной из ходовых выработок неподалеку от Убежища. Поиски этого самого идеального места привели их на голую каменистую поверхность горы, где они и разметили контуры площадки. Бригада принялась разравнивать поверхность бульдозером, чтобы создать платформу для установки буровой вышки. Не успели они толком начать, как геолог, осматривавший местность, распорядился остановить работы: он обнаружил в скале несколько характерных трещин. Это означало, что под ногами у них каверна, образовавшаяся вследствие обрушения шахтных выработок.

– Она может просесть в любую минуту, – предупредил буровиков геолог.

Им пришлось искать другое место, откуда скважина должна проходить вглубь горы уже под углом, и к утру понедельника они были готовы приступать к бурению. Уртадо счел необходимым обратиться к бригаде с речью, напомнив своим людям, коих насчитывалось восемь человек, что каждому из них неплохо бы помолиться за эту скважину, и во всем положимся на того доходягу, заявил он, имея в виду, естественно, исхудавшего страдальца, распятого на кресте. Когда они склонили головы в молитве, один из бурильщиков вдруг предложил:

– Эй, босс, а давайте-ка возьмемся за руки.

И вот восемь человек встали в круг, сдвинув каски, а оператор, Нельсон Флорес, повязал на бур четки. Вскоре взвыл компрессор установки и бур принялся вгрызаться в скальный грунт. Буровая мачта наклонилась под углом в 78 градусов, нацеливаясь в невидимую точку, скрытую под шестьюстами метров диорита. «Такой угол наклона сулил нешуточные сложности, – вспоминал впоследствии Уртадо: – Я мог оказаться где угодно». Скорректировать отклонение не представлялось возможным. Пока они бурили, остальные монтажники компании «Террасервис» готовили нитку стальных труб, чтобы опустить их в отверстие, пробитое в скальной породе. Под влиянием гравитации эта стальная конструкция должна была изогнуться таким же образом, как изгибаются соединенные друг с другом пластиковые трубочки для сока. Если бы они сумели попасть точно в Убежище, трюк был бы сродни тому, что испанские болельщики называют словом chanfle, или обводящим ударом в стиле Бекхэма. Отклонение могло составить целых пять градусов, а это означало, что на глубине, на которой, возможно, находятся сейчас оказавшиеся в ловушке горняки, бур мог сместиться на добрых тридцать метров – притом что ширина коридора, в который они целились, не превышала десяти метров.

Вгрызающаяся в землю буровая установка «Террасервис» выплевывала столб дыма и пыли, клубами поднимавшийся к небу, и поток отработанной воды, стекавший вниз. Холодная ночь наполнилась скрежетом и мелкой взвесью частиц породы, а гора запахнулась в покрывало тумана. Еще в нескольких местах приступили к бурению и другие бригады: воскресенье вот-вот должно было смениться понедельником, но спасательные работы по-прежнему никто не координировал.

* * *

Когда в понедельник на шахте появился Кристиан Барра, ощущение полнейшей сумятицы и беспорядка показалось ему почти осязаемым, поскольку его работа как раз и заключалась в том, чтобы предотвращать хаос. Барра прибыл сюда по личному распоряжению президента Себастьяна Пиньеры, так как был одним из тех немногих жестких и требовательных руководителей, кто, неизменно пребывая в тени, умудряется поддерживать на плаву даже лучшие образчики демократий Латинской Америки, заставляя их работать с невиданной доселе эффективностью. Он числился сотрудником Министерства внутренних дел, традиционно самого могущественного государственного учреждения в любой латиноамериканской стране, и руководил полицией и аппаратом государственной безопасности Чили. Первым делом Барра разыскал владельцев рудника, Алехандро Бона и Марсело Кемени. Он застал их в небольшой конторе, крошечные окна которой выходили на принадлежащую им пустынную горную гряду, – двух явно потерявших сон мужчин средних лет в рубашках-поло и белых касках. Всем, кто готов был выслушать их, владельцы говорили, что полагали шахту местом вполне безопасным, – Кемени даже сообщил, что несколько месяцев назад сам спускался под землю вместе с двумя своими сыновьями, мальчиками пятнадцати и девяти лет.

Прошлой ночью у Кемени и его управляющего, Педро Симуновица, состоялся недолгий, но крайне неприятный и напряженный разговор с семьями шахтеров. Разъяренные мужчины и женщины устроили акцию протеста, они хотели заставить владельцев «посмотреть им в глаза». Несмотря на полицейский кордон, Кемени с Симуновицем пришлось буквально с боем проталкиваться сквозь толпу в большую палатку, установленную местными властями. Под градом обрушившихся на него оскорблений Симуновиц едва успел сказать несколько слов, а Кемени вообще молчал, стоя чуть поодаль, поэтому большинство присутствующих попросту не заметили его присутствия.

Выяснилось, что спасательные работы продолжаются без малейшего участия владельцев рудника. «Они оказались психологически и эмоционально не готовы принять хоть какое-нибудь решение или спланировать дальнейшие шаги», – вспоминал впоследствии главный полицейский Чили. Поскольку чего-то подобного он и ожидал, Барра предусмотрительно вооружился официальным указом о введении чрезвычайного положения, который несколькими часами ранее по прямому распоряжению президента подписал министр внутренних дел на совещании в Ла-Монеда, президентском дворце в Сантьяго. Барра – помощник и правая рука президента, его посол по особым поручениям. Они знакомы более двадцати лет, еще с тех пор, когда создавали партию Национального возрождения. Барра прибыл на рудник, чтобы взять ситуацию под контроль, и одним из первых его распоряжений был приказ выставить полицейские кордоны и заграждения, призванные не допустить проникновения на территорию отцов, братьев и сыновей шахтеров, оказавшихся в ловушке, дабы родственники не предприняли каких-либо донкихотских попыток спасти своих близких.

Кроме того, Барра ввел несколько регламентных процедур и правил, определив круг лиц, имеющих право проходить на территорию шахты, и список удостоверений, необходимых для этого. Он выступил в роли авангарда целой армии федеральных чиновников, направлявшихся сюда не только для того, чтобы вызволить шахтеров, попавших в ловушку буквально у них под ногами, но и, в определенном смысле, спасти министра горнодобывающей промышленности. Как и все Чили, высшие официальные лица правительства Пиньеры видели, как министр расплакался перед телекамерами из-за того, что не смог ответить семьям шахтеров, как собирается спасать их близких. И вот теперь администрация Пиньеры сочла необходимым разработать план необходимых действий, против чего, кстати, возражал кое-кто из президентских советников, полагая подобный шаг политически нецелесообразным: к чему взваливать на себя ответственность за жизни тридцати трех горняков, которые, скорее всего, обречены погибнуть, если традиции и закон настоятельно требуют от вас не вмешиваться в это дело?

На обратном пути из Кито, столицы Эквадора, президент сделал остановку в Копьяпо, где накоротке встретился с некоторыми членами семей горняков и местными чиновниками, среди которых оказалась губернатор провинции Зимена Матас (одна из его назначенцев) и пара консерваторов из Национального конгресса. А вот представителей левого крыла законодательной власти, включая сенатора-социалиста и романиста Изабеллу Альенде, на встречу не пригласили. Позже, уже в Сантьяго в Ла-Монеда, Пиньера провел то первое совещание, на котором и заявил, что правительство должно взять на себя руководство спасательной операцией. Следующим на повестке встал очевидный вопрос: кто в Чили наиболее сведущ в проведении спасательных работ? Вне всякого сомнения, это должен быть кто-то из сотрудников «Коделко», государственной меднодобывающей корпорации, крупнейшего производителя меди в мире. Вскоре из дворца последовал телефонный звонок Андре Сугаррету, управляющему крупнейшим рудником в составе «Коделко» – шахтой «Эль-Теньенте» в Ранкагуа, расположенной к югу от Сантьяго. Сугаррет занимал должность инженера и руководителя работ на руднике, масштабы которого были настолько велики – численность его сотрудников превышала семь тысяч человек, – что спасательные операции считались там чуть ли не обыкновенной рутиной. Едва он успел отобрать двадцать пять человек, которые должны были составить его команду, как последовал еще один звонок, куда более срочный: «Как скоро вы сможете прибыть в президентский дворец?»

Девяносто минут спустя впервые в жизни Сугаррет входил в Ла-Монеда, чилийский эквивалент Белого дома, прямо как был – в джинсах и с белой каской под мышкой. Его проводили в кабинет, где инженер принялся ожидать совещания, которое, впрочем, так и не состоялось. Двумя часами позже какой-то чиновник попросил Андре спуститься на цокольный этаж. «Я понятия не имел, что происходит», – позже признавался он. Наконец ему сообщили, мол, вы едете в Копьяпо. И Сугаррет стал одним из пассажиров целой кавалькады автомобилей, направившихся на военную авиабазу, расположенную близ международного аэропорта Сантьяго. Прибыв туда, Сугаррет, к своему невероятному удивлению, обнаружил, что летит одним самолетом с президентом Пиньерой. Вскоре после взлета ему предложили ленч, по окончании которого из салона вышли президент и первая леди и присоединились к инженеру и другим гостям на самолете. Президент достал блокнот и принялся рисовать схему рудника «Сан-Хосе», отметив на нем место, где, по его предположениям, и оказались в подземной ловушке горняки. Закончив, Пиньера изрек нечто в духе: «Словом, такова общая картина. Если я предоставлю в ваше распоряжение все необходимые для их спасения ресурсы, какова вероятность того, что вы сумеете достать их оттуда живыми?»

Сугаррет не смог ответить на этот вопрос, как и любой из инженеров, сидящих рядом. «Потом президент поинтересовался, известны ли нам другие виды спасательных операций, которые могут сработать в данном случае, – вспоминал Сугаррет. – Мы ответили, что, как правило, предсказать заранее, окажется ли операция удачной, попросту невозможно – и что, строго говоря, неудачи случаются куда чаще, нежели приходит успех».

В начале пятого пополудни президентский самолет приземлился в Копьяпо. Здесь было очень холодно. Сугаррет устроился на заднем сиденье президентского автомобиля, доставившего Пиньеру на рудник, где прибывшие присоединились к Голборну для проведения краткой пресс-конференции. В ходе брифинга президент сообщил присутствующим, что для освобождения тридцати трех горняков, оказавшихся в подземном плену, правительство пригласило ведущего эксперта в области спасательных работ. После этого он представил Сугаррета, хотя и произнес его фамилию неправильно. К своему огромному облегчению, инженеру удалось улизнуть с пресс-конференции до того, как ему задали неизбежный вопрос – а что же конкретно он, собственно, намерен предпринять?

Одним из первых, кого Сугаррет встретил на руднике, стал главный управляющий, Карлос Пинилья.

– Эй, ты помнишь меня? – обратился к инженеру Пинилья. – Мы встречались на Ла-Серене.

Много лет назад Сугаррет проходил практику на шахте, руководил которой Пинилья. Вместе с другими менеджерами шахты Пинилья предоставил в распоряжение Сугаррета всю имеющуюся у них информацию, которая внушила Андре некоторую надежду. В частности, инженер выяснил, что под землей имеется несколько тысяч галлонов воды в резервуарах, а это означает, что людям, попавшим в ловушку, если только они еще живы, не грозит немедленная смерть от обезвоживания. Первые работы на «Сан-Хосе» начались более ста лет назад, посему на руднике остались многочисленные забытые и заброшенные штольни, по которым воздух попадает внутрь и выходит наружу. Собственно говоря, стоя на Пандусе у входа в шахту, Сугаррет и сам ощутил поток воздуха, направленный внутрь горы. То есть можно было надеяться, что люди внизу не погибнут и от удушья. Спустившись ниже, Сугаррет лично убедился в том, что «…рудник оказался очень хорош, если говорить о скальном грунте, образующем его». Это известие одновременно вдохновило и обескуражило: с одной стороны, диорит не должен был обвалиться, но, раз это произошло, то обрушилась вся внутренняя структура горы. Следовательно, проходы, ведущие к людям внизу, заблокированы наглухо, в чем вскоре убедилась и бригада геологов, наткнувшихся на колоссальный мегаблок. Понадобилось бы не меньше года, чтобы обойти это препятствие и добраться до замурованных шахтеров.

От медицинских работников, прибывших на рудник, Сугаррет узнал, что без пищи здоровый мужчина способен продержаться от тридцати до сорока дней. Однако же, если здоровье подорвано такой болезнью, как силикоз (а наличие таковой у некоторых рабочих вскоре, как только Министерство здравоохранения Чили собрало все медицинские карточки заточенных шахтеров, подтвердилось), то этот срок уменьшался ровно наполовину. А если у человека перелом руки или ноги или иная серьезная травма, ему не протянуть и двух недель. А ведь четверо суток уже миновали. То есть спасатели должны использовать все имеющиеся в их распоряжении возможности, и Сугаррет принял решение отправить одну бригаду вниз, дабы укрепить откаточные выработки, чтобы вторая группа попыталась добраться до шахтеров, расчистив венттрубы. Из примерно дюжины специалистов горного дела, что прибыли на рудник для оказания консультативной и практической помощи, многие полагали, что как раз такая «традиционная» спасательная операция имеет наибольшие шансы на успех.

К числу же «нетрадиционных» отнесли бурение сразу девяти скважин – грубо говоря, спасатели произвели в мишень девять выстрелов в надежде, что хоть одна пуля попадет в цель. Как и остальные бурильщики, Уртадо ни на миг не забывал о том, что за ними с надеждой наблюдает вся страна. Спустя три дня пробуренная компанией «Террасервис» скважина достигла глубины в 370 метров: на этой отметке бригада Уртадо остановилась и извлекла бур, позволяя топографу оценить достигнутый прогресс. Выводы специалиста оказались неутешительными: скважина отклонилась не в ту сторону. Кто-то спросил у бурового мастера, не может ли он направить ее в нужную сторону?

– Это невозможно, – ответил он.

«Это можно сравнить с тем, как если бы мы выехали в Кальдеру, а оказались на дороге в Валленар», – признавался впоследствии Уртадо, имея в виду два города, расположенные в разных концах Панамериканского шоссе, проходящего в том числе и через Копьяпо. Известие о неудачном бурении буквально подкосило одного из бурильщиков, того самого, что в самом начале работ призвал их взяться за руки. «Мы испытывали крайне тяжелые чувства, – вспоминал Уртадо. – Эта скважина перестала быть для нас обычной». Они приступили к бурению новой скважины, и геолог Сандра Хара проводила измерения через каждые 200 метров с помощью прибора, который Уртадо со своими людьми опускали в отверстие диаметром пятнадцать сантиметров. Конструкция прибора включала гироскоп, определяющий истинный географический север по вращению Земли, и использовала некоторые другие физические принципы. Судя по всему, эта скважина, в отличие от первой, изгибалась в нужном направлении, и буровики на протяжении шести двенадцатичасовых смен углубили ее сначала до четырехсот метров, а потом и до пятисот, подгоняемые чувствами, смешанными из лихорадочной спешности, альтруизма и пессимизма. Они отдавали себе отчет не только в том, что могут промахнуться, но и в том, что даже если им и повезет, люди могут быть уже мертвы. Вероятность того, что шахтеры уже погибли, была настолько велика, что Барра и Министерство внутренних дел разработали специальную процедуру на тот случай, если бур выйдет в искомую точку. Было решено, что камеру в скважину опустят люди Сугаррета, но только он сам, министр горнодобывающей промышленности и оператор камеры имели право наблюдать за изображением на мониторе, поскольку могла открыться ужасающая картина: один мертвый шахтер, несколько погибших или даже все тридцать три несчастных. Если рабочие действительно погибли, то именно министру предстояло сообщить об этом семьям.

Миновали четвертые, пятые и шестые сутки бурения, и каждый вечер Уртадо возвращался в Копьяпо, чтобы немного отдохнуть. Как-то на обратном пути он заметил женщину с шоколадным цветом кожи и чертами лицами, характерными для местных, и которая стояла на обочине шоссе С-351 у поворота на шахту. Она выглядела совсем еще подростком и, заметив его пикап, вытянула руку с отставленным большим пальцем. Наверняка она приходилась родственницей кому-то из пропавших шахтеров и пыталась автостопом добраться до лагеря «Эсперанса». Уртадо не полагалось общаться с членами семей замурованных под землей – одно из множества правил, установленных Баррой и его людьми, – но все равно он остановился, чтобы подвезти ее. Женщина представилась Вероникой Киспе, женой попавшего в каменную западню боливийского эмигранта, шахтера Карлоса Мамани. После обмена обычными любезностями женщина пожаловалась на то, что в ее районе в Копьяпо отключили подачу воды, каковое непотребство в стихийных campamento, населенных преимущественно боливийцами и прочими бедняками, случалось регулярно. Он высадил Веронику у ворот шахты. В последующие дни он не раз видел ее, проезжая через ворота: она сидела под зонтиком, поскольку своей палатки, в отличие от остальных женщин, у нее не было. Уртадо же вернулся к своей буровой установке, спрашивая себя, а не сбились ли они с того пути, который привел бы их к мужу Вероники Киспе.

Через неделю после аварии на шахте президент Себастьян Пиньера отправил в отставку главу Агентства по обеспечению безопасности горных разработок, национальной геологоразведки и горнодобывающей промышленности и двух его заместителей, которые проявили халатность и не уследили за развитием кризисной ситуации на шахте «Сан-Хосе». Собственно, и сама спасательная операция грозила обернуться крупными неприятностями для правительства Пиньеры, особенно тех министерств, чья деятельность так или иначе касается области связей с общественностью. Но с таким же успехом операция могла оказаться для правящей элиты и золотой жилой. Советники президента, обязанные обратить внимание босса на все риски и выгоды принятого решения, сознавая возложенную на них ответственность, провели опрос общественного мнения. Опрос касался рейтинга лиц, непосредственно связанных с катастрофой и спасательными работами. В отчете Карлоса Вергары Эренберга об аварии и ходе спасательных работ операция получила название «Operaciòn San Lorenzo». Так вот, рейтинги Пиньеры и Голборна оказались очень высокими, тогда как владельцы шахты превратились в едва не самых непопулярных людей в стране.

Бон и Кемени жили в Сантьяго, но 12 августа оба вернулись в Копьяпо, чтобы дать интервью двум крупнейшим чилийским газетам. Владельцы наотрез отказались признавать какую-либо ответственность за катастрофу и предположили, что в случившемся повинны сами шахтеры. Хуже того (с точки зрения правительства Чили), оба были в красных куртках, которые носили и правительственные чиновники, работавшие на месте аварии. «Эти идиоты нас просто подставили, – с раздражением заявил тогда президентский эмиссар Барра. – За каким чертом им понадобилось надевать еще и красные куртки?» Но через несколько дней Голборн совершил куда более серьезный промах: в телевизионном интервью он заявил, что не очень-то верит, будто шахтеры еще живы. Он тут же выступил с опровержением, отказавшись от собственных слов, но правда заключалась в том, что правительство, если верить Вергаре Эренбергу, втайне начало готовиться к самому худшему. Если горняков найти не удастся, то руководство страны планировало закрыть рудник «Сан-Хосе», завалив все входы и выходы, и объявить его «сакральной территорией», с запретом на ведение любых дальнейших разработок.

Мужчины добывали на шахте руду, женщинам же строго-настрого запрещалось приближаться к «Сан-Хосе». Существовало поверье, что женщина на шахте – к несчастью, но теперь у входа на территорию горнодобывающей компании «Сан-Эстебан» собралась шумная и все увеличивающаяся толпа шахтерских жен, дочерей, сестер и подруг. Первые лучи солнца разогнали промозглый туман, заливая безжалостным светом голую пустынную местность, и у многих из этих женщин буквально открылись глаза, включая тех, кто, подобно Кароле Бустос, приехал из Сантьяго и других южных городов. Дневной свет со всей очевидностью продемонстрировал, насколько оторвана и далека от цивилизации шахта. Узкая полоска потрескавшейся асфальтовой дороги, ведущая от главного шоссе к воротам, выглядела откровенно жалко и уныло: казалось, вы вдруг перенеслись на экран, где разворачиваются первые кадры фильма о какой-то богом забытой и заброшенной местности. Они вдруг увидели, сколь малы и неухожены домики горнодобывающей компании. Переведя же взгляд на свои мобильные телефоны, женщины начали понимать, что мужья и возлюбленные говорили правду, когда уверяли, что здесь отсутствует сигнал сотовой связи. Некоторые из них даже злились на своих мужчин за то, что те согласились работать в таком унылом заброшенном и потенциально опасном месте – потому что сейчас они собственными глазами увидели, насколько примитивен и жесток рудник, являющий собой, в сущности, лишь дыру в теле горы, а вовсе не приличное и безопасное предприятие, на что многие из сеньор и сеньорит втайне надеялись. Их мужчины уверяли, что платят здесь совсем недурно, гораздо лучше, чем на любой другой работе, но, совершенно очевидно, из тех колоссальных доходов, что приносила шахта, вкладывалась в нее лишь малая толика. А что до людей, которые тут работали, то, говоря по правде, они просто грабили эту гору, верно? Поспешно и торопливо лезли внутрь, чтобы в буквальном смысле успеть урвать как можно больше золота, прежде чем камень, в который они вгрызались, обрушится им на головы. Кое-кого из жен и подруг горняков охватила досада и раздражение, оттого что они позволили одурачить себя, несмотря на то, что крутые парни, с которыми они спали, недвусмысленно давали понять, что собой на деле представляет «Сан-Хосе». И вот теперь они здесь и в который уже раз должны попытаться сохранить дом и семью после того, как мужчины все испортили. Разумеется, в той беде, что приключилась с шахтерами, виноват не их конкретный мужчина, а те, кому принадлежит рудник. И теперь каждой из женщин предстояло сражаться за своего мужчину, потому что его детям – их общим детям – он нужен дома, несмотря на его беспробудное пьянство, ухлестывание за чужими юбками и дурной нрав.

Труднее всего пришлось матерям, инстинкты и сердца которых разрывались под наплывом самых противоречивых чувств. Едва прибыв в Копьяпо, жена Марио Сепульведы, Эльвира Вальдивия, немедленно отправилась на рудник в сопровождении детей, тринадцатилетнего Франсиско и восемнадцатилетней Скарлетт. Но, пробыв совсем немного в окружении рыдающих жен и отчаявшихся матерей, собравшихся у входа на территорию шахты, которых криками и уговорами пытались разогнать местные чиновники и полиция, Эльвира поняла, что не сможет провести здесь с детьми еще и ночь. Скарлетт вдруг вновь превратилась в маленькую девочку, насмерть перепуганную и совершенно беспомощную, отчего Эльвире пришлось даже обращаться к врачу, который выписал успокоительное, чтобы Скарлетт могла хотя бы спокойно спать по ночам. Кроме того, Эльвира умудрилась заставить компанию заплатить за номер гостиницы в Копьяпо, окна которого выходили на главную площадь. По ночам, оставаясь одна в комнате с Франсиско и Скарлетт, она мысленно заглядывала себе в душу, стремясь обрести силы и защитить детей в возможной перспективе смерти и горькой утраты. Материнский инстинкт подсказывал, что она нужна детям, что она должна заставить их поверить в обязательную скорую встречу с отцом. Но как же это нелегко, когда собственными глазами видел угрюмую скалу, которая заживо погребла его под собой.

Тем не менее именно мысль о том, что ее Марио не похож на большинство мужчин, и помогла продержаться в те первые страшные дни. «Я знала, что он не позволит себе умереть, – признавалась впоследствии Эльвира. – Нет, Марио – из тех, кто готов питаться человечиной, если это поможет выжить. И если ради этого нужно есть землю под ногами, что ж, Марио пойдет и на это». Поэтому с первых дней Эльвира была совершенно убеждена в том, что ее супруг жив. «Если бы я считала, что надежды нет, то просто развернулась бы и отправилась домой, потому что в таких вещах я безжалостна и хладнокровна», – говорила она. Однако жена Перри изрядно беспокоилась из-за того, что муж не имеет возможности принимать лекарство, которое не дает маятнику его вспыльчивости раскачиваться слишком уж сильно. Вот уже двадцать лет Эльвира мирилась с перепадами настроения мужчины с «сердцем собаки» и бесконечными поисками работы, которые гоняли его из одного конца Чили в другой. Урок, усвоенный ею после всех этих лет, гласил, что Марио всегда возвращается, победив безработицу или справившись с депрессией, заставляет Скарлетт смеяться и остается героем для Франсиско. И каждый вечер в комнате гостиницы она призывала к себе детей, чтобы помолиться за него.

А вот Моника Авалос, напротив, расположилась напротив входа на рудник с твердым намерением никуда отсюда не уходить. Первые несколько дней и ночей дались ей невероятно тяжело, и сон бежал от нее. По ее же собственным словам, она буквально разваливалась и даже потеряла из виду своего восьмилетнего сына Байрона. Моника по-прежнему стояла у входа, когда вдруг сообразила, что мальчика давно нет рядом, – и тогда Исайя, друг ее мужа, сообщил ей, что за малышом присматривает его жена.

– Не беспокойся, Нати позаботится о нем. Ему не во что переодеться, но они что-нибудь придумают.

Старший сын Моники, Сезар Алексис, в сущности совсем еще подросток, предложил матери вернуться домой, искупаться и выспаться, но она ответила, что не может этого сделать. «Мысль о том, что надо принять ванну, даже не приходила в голову – меня вообще ничего не интересовало. Ровным счетом ничего. Люди говорили мне: “Моника, ты должна быть сильной”, – но только сил у меня уже не оставалось», – вспоминала она. В свою первую ночь на руднике она задремала на несколько минут, сидя на твердом сером камне; на вторую она отыскала где-то деревянный поддон, на котором и прикорнула, свернувшись клубочком в тех же спортивных брюках, что были на ней, когда она готовила Флоренсио суп, так и несъеденный. Третья ночь застала ее на вершине горы, под звездами. Она опустилась на прямоугольный валун, закрыла глаза и заснула, а когда пришла в себя, то обнаружила, что находится в совершенно другом месте. Она бродила во сне по склону горы, в недрах которой попал в ловушку ее муж, словно сомнамбула, коего подсознание заставляет безошибочно перемещаться по неровной и каменистой поверхности.

Тем временем старший сын Флоренсио, Сезар, мысленно вел долгие беседы с отцом, пытаясь оставаться храбрым и заботливым. Мальчик ходил в школу, для чего ему каждый день приходилось уезжать с шахты. Он учился в третьем классе средней школы; в пять часов пополудни он покидал класс – иногда раньше, если получал разрешение, – и отправлялся на «Сан-Хосе», чаще всего – на автобусе, который правительство Копьяпо пустило по этому маршруту специально для членов семей шахтеров. Если мальчику случалось опоздать на автобус, он добирался на попутках. В школе, кстати, поначалу никто даже не догадывался о том, что отец Сезара угодил в каменную ловушку, но вскоре администрация школы узнала об этом. Мальчику предложили освобождение от занятий на целый месяц. «Но я не хотел пропускать уроки, потому что мог отстать, а это не помогло бы мне хорошо сдать экзамены», – говорил впоследствии старший сын Моники. И потому Сезар Алексис Авалос, ребенок оказавшегося под завалами шахтера Флоренсио, продолжал ежедневно посещать занятия. После уроков он отправлялся на рудник, чтобы узнать, как дела у матери, и выслушать последние новости, а потом возвращался автостопом в Копьяпо, чтобы на следующее утро вновь появиться в школе. «Единственное, чего хотел от меня отец, – признавался мальчик впоследствии, – это чтобы я получил образование». И Сезар намеревался оправдать отцовские надежды, ни на шаг не отступив от ритуала усердной работы, который его родители соблюдали ежедневно. Пожалуй, таким образом он стремился доказать себе, что его отец жив.

А ведь к тому моменту уже требовалось совершить над собой некоторое усилие, чтобы верить, будто тридцать три человека, запертые под землей, все еще живы и что в один прекрасный день они выйдут из шахты – самостоятельно или с чьей-либо помощью – на поверхность. Одна из газет Сантьяго оценила вероятность подобного развития событий менее чем в два процента. Другие средства массовой информации напоминали читателям, что под землей человек способен прожить всего семьдесят два часа, а ведь прошло уже в два раза больше времени. Кармен, образованная и начитанная, сама пишущая стихи и глубоко набожная супруга начальника смены Луиса Урсуа, собственными ушами слышала, как досужие языки уже объявили ее мужа мертвым. «Jefe de turno, он был с мистером Лобосом в фургоне для перевозки шахтеров, и они как раз поднимались наверх, когда произошел обвал», – сообщили ей вскоре после приезда на рудник. «Обломки раздавили грузовик. Оба погибли», – так говорили. Но Кармен отказалась верить в это, сердито заявив в ответ: «Если бы он погиб, то его тело уже наверняка доставили бы на поверхность через дымовую трубу!» Но подобные слухи не могли ее не встревожить, потому что глаголы и прилагательные смерти уже повисли в воздухе у въезда на территорию шахты, став буквально осязаемыми. Estàn muertos. Они мертвы. Murierion. Погибли. Персонал больницы тоже повторял эти слова. «Они все там уже умерли», – заявил кто-то из сотрудников клиники жене Алекса Веги, Джессике, отчего та лишилась чувств. Страх смерти грозил захлестнуть женщин, собравшихся вокруг Кармен, таких как, например, Моника Авалос с припухшими глазами и вьющимися волосами, которая ходила во сне. «Нет, сестры, не верьте в то, что они говорят, – возражала Кармен, – не теряйте веру и надейтесь на лучшее. Мы должны молиться». В своей церкви Кармен вела уроки катехизиса, и потому, перебирая серебряные четки («Я всегда ношу их с собой»), холодной ночью она начала молиться, собрав вокруг себя в кружок нескольких женщин. Спустя еще пару дней на глаза ей попалась небольшая гипсовая статуэтка Девы Марии Канделарийской: точная копия той, что находится в церкви Копьяпо и которую обнаружили в восемнадцатом веке в окрестных Андах – женская фигурка, чудесным образом явившаяся в небольшом камне. Эти статуэтки часто встречаются на шахтерском севере, поэтому ничего удивительного, что Кармен с другими женщинами решили возвести алтарь в лагере «Эсперанса», соорудив импровизированную часовню вокруг этого скромного воплощения матери Христа. Местные власти уже развернули походную кухню, чтобы обеспечить питанием родственников, собравшихся в лагере, и женщины выбрали площадку для часовни неподалеку от того места, где администрация раздавала хлеб. Они установили несколько валунов вокруг гипсовой статуэтки, а саму ее поместили в картонную коробку, чтобы ветер не мог задуть их молельные свечи. «Мы устроили скромную часовню, святое место, куда могли прийти люди, чтобы выразить свою боль и избавиться от нее, помолиться за шахтеров и постараться забыть о том, что те уже могли погибнуть», – пояснила Кармен. Одетые в шерстяные свитера и плотные куртки на меху, в зимних шапочках и шляпах, они преклоняли колена перед образом Девы Марии, читая молитвы по четкам и Символ Веры, за которыми следовали «Отче наш» и «Аве Мария», дружно шепча «…благословенна ты между женами…».

У подножия горы одна за другой, на россыпях валунов, к которым расплавленным воском крепили свечи, возникли еще несколько импровизированных часовенок, посвященных отдельным шахтерам. Похоже, молитва стала единственной защитой от растущего чувства беспомощности и давящей безнадежности. Андре Сугаррет, отправивший бригаду спасателей укрепить проход в шахту, распорядился прекратить работы. По отметкам, нанесенным краской из пульверизатора на поверхности серой каменной гильотины, перегородившей Пандус, они установили, что гигантский, разрушительный мегаблок в самом сердце шахты все еще движется. Расколотый каменный небоскреб скользил вниз, проваливаясь в недра горы. В любой момент могло произойти новое обрушение. В ту ночь Голборн и Сугаррет дали пресс-конференцию, на которой объявили о закрытии шахты. Спуск отныне был под запретом, а вход в шахту планировали надежно завалить. Затем состоялся нелегкий и тягостный разговор с членами семей пропавших шахтеров, после которого Сугаррет вернулся к себе в гостиницу. Заснул он не раньше полуночи, но уже через пятнадцать минут его разбудил телефонный звонок. Эдуардо Уртадо вместе с бригадой рабочих компании «Террасервис» вторым буром попали в какое-то открытое пространство, расположенное в 504 метрах под поверхностью, но почти в двухстах метрах над Убежищем.

Не успел Сугаррет вернуться на рудник, как известие об успехе «Террасервис» облетело округу и все буровые установки моментально прекратили работу, поскольку рабочим требовалась полная тишина, чтобы прослушать скважину. Наступила ночь с воскресенья на понедельник, с 15 на 16 августа. Шли десятые сутки с момента обрушения. Специалисты «Террасервис» приложили уши к верхней части стальных труб, которые опустили в скважину: до них донесся ритмичный шум – стук, и Уртадо попросил одного из офицеров полиции прислушаться: «Слышите?» – тот ответил утвердительно. Вскоре на площадку прибыл Сугаррет и тоже прижался ухом к металлу. А вот он совсем не был уверен в том, что шум, который он слышит, производят люди. В час пополуночи буровики начали опускать в скважину видеокамеру. Та ночь выдалась особенно туманной и ветреной, что Уртадо воспринял как дурной знак. В соответствии с предписаниями Министерства внутренних дел, Сугаррет и оператор входили в число тех, кому было разрешено смотреть на монитор. Но вскоре Сугаррет стал рассказывать бурильщикам «Террасервис» обо всем, что видит, а потом и уступил им место, позволяя взглянуть самим. А там ничего. Экран был черен и пуст. Взорам наблюдателей открылась скальная полость, очевидно, старая выработка. Тогда откуда же стук? «Игра воображения», – вспоминал Сугаррет. Они так сильно хотели, чтобы внизу оказался кто-нибудь, что приняли желаемое за действительное и услышали стук, которого на самом деле не было.

Шли дни, и отчаяние все сильнее охватывало даже тех жен и подруг шахтеров, кто не желал сдаваться и по-прежнему был полон веры и надежды. Сюзана Валенсуэла, подруга Йонни Барриоса, однажды услыхала, как какие-то его дальние родственники в лагере «Эсперанса» сошлись на том, что он уже умер. Сюзана отправилась на рудник вместе с Мартой, женой Йонни, тем самым поставив их обеих в неудобное положение, поскольку там же оказалась и семья Марты, включая ее взрослых детей от первого брака.

Немного позднее уже дома Сюзана угощала Марту чашечкой чая, и та принялась обсуждать новости с шахты, которые оставляли желать лучшего.

– Послушай, Сюзи, – начала Марта. – Понимаешь, дальше так продолжаться не может, и я пришла сказать тебе об этом. Йонни мертв. Поэтому я хочу, чтобы ты отдала мне его вещи. – Марте понадобились его документы, в частности квитанции о начислении заработной платы, которые были нужны, чтобы получить пособие, выплачиваемое по смерти страхователя владельцами рудника и правительством.

Слушая ее, Сюзана вдруг поняла, что не верит в то, что Йонни умер. А эта женщина сошла с ума, но если ей нужны бумаги, то почему бы нет? Для нее же самой подобные материальные ценности особого значения не имели, она всю жизнь работала и потому располагала собственными сбережениями и пенсией, так что какая ей разница? Но, уже собираясь подняться по лестнице в спальню, которую делила с Йонни, она вдруг остановилась.

– Покажи мне тело, и я отдам их тебе, – сказала она. – Докажи, что он умер.

– Какая же ты дура, – ответила Марта, если верить Сюзане, конечно, потому что сама Марта наверняка станет отрицать, что такой разговор вообще имел место. – Каким же это образом я должна вытащить его из шахты? Я что, похожа на какого-нибудь Супермена? Ведь всем известно, что Йонни погребен под колоссальной грудой камней.

– Если он мертв, можешь забрать себе его деньги, но тело передай мне, чтобы я могла оплакать и помянуть его, – возразила Сюзана.

– Об этом тебе придется договариваться с его сестрами, – опять же, по словам Сюзаны, ответила Марта.

– Убирайся отсюда, – заявила Сюзана. – Пошла прочь и больше не смей попадаться мне на глаза.

Вернувшись на рудник, Сюзана узнала, что пропавших шахтеров уже считают погибшими. Один из родственников Йонни даже завел речь о том, что надо-де получить его пособие на похороны. Именно так она запомнила те черные дни: родственники Йонни обращались с нею как с пустым местом, потому что узы, связывающие ее с этим беспутным бабником, пусть и зарабатывающим весьма приличные деньги, оборвались окончательно и бесповоротно. Не исключено, родственники Йонни полагали, что справедливость все-таки восторжествовала: Сюзана смогла охмурить Йонни, воспользовавшись тем, что он нуждался в любви, и распоряжалась его заработком, пока он был жив. Но теперь он мертв, и она больше не выманит у него ни гроша. Впрочем, Сюзана чувствовала, что Йонни жив. «Он был там, внизу, и сражался за свою жизнь. Да, его никак нельзя назвать писаным красавцем, но…» – признавалась она немного погодя. Голос ее дрогнул, сорвался, и Сюзана разрыдалась: «Он боролся. Я буквально наяву видела его там, заживо похороненного под землей». Она представляла себе, как его душит там самая серая, жирная грязь, которую она счищала с его башмаков и одежды, когда он возвращался домой. «Они все мертвы», – донесся до нее очередной возглас, и она вернулась домой, повалилась на пол и забилась в истерике. «Мне хотелось умереть», – и вдруг она услышала чей-то голос: «Чана», – сказал он. Так называл ее Йонни – Чана. «Клянусь чем угодно, Пресвятой Девой Марией, я слышала его», – уверяла женщина. Любовь к пропавшему без вести Йонни Барриосу была настолько сильной, что она ощущала ее во всем, что окружало ее в их доме, – в предметах и звуках. Широко раскрытыми от изумления глазами она наблюдала, как творятся «чудеса», и верила, что ей явился сам Святой Дух. Она вдруг почувствовала, как содрогнулся дом, но соседи на ее вопрос о землетрясении ответили, что ничего подобного не было. Язычки пламени церковных свечей, которые она зажигала на импровизированном алтаре с мольбой о Йонни, гасли и загорались, словно по собственной воле. Однажды, вернувшись с шахты, она увидела перед своим домом полицию. Соседи рассказали, что вызвали стражей порядка, потому что из жилища Сюзаны доносились какие-то странные и непонятные звуки – кто-то словно бы крушил ее дом, разнося его по кирпичику, – и заподозрили, что к ней проникли грабители. Но Сюзана, отворив дверь и переступив порог, обнаружила, что все вещи на своих местах. Она уверилась, что это дух Йонни послал ей весточку: Я жив, Чана! Я борюсь, не забывай меня! Кое-что она рассказала психологу, который вскоре наведался к ней, но о многом предпочла умолчать: «Потому что по его глазам я видела, что он считает меня чокнутой».

Впрочем, сверхъестественные события происходили не только с нею. Так, семья одного из шахтеров получила от него телефонный звонок, хотя он вместе со своим телефоном оставался глубоко под землей и связи с ним не было. Другие уверяли, будто видели, как души тридцати трех горняков блуждают по северной части Чили. В одном из католических районов Копьяпо, где проживали в основном боливийские эмигранты, соседка Карлоса Мамани заявила, что как-то вечером видела его у себя во дворе. Согласно народному поверью индейцев аймара, дух человека, которому вскоре предстоит умереть, бродит по земле в предчувствии смерти. Эта самая соседка не преминула рассказать жене Карлоса, Веронике Киспе, а заодно и матери Вероники, что видела, как ночью Карлос сидел на крыльце ее дома. На нем была сдвинутая набок бейсболка, но когда соседка подошла к Мамани, чтобы заговорить, он вдруг исчез. Вероника и ее мать разозлились на соседку за то, что она разносит такие слухи, ведь для аймара это могло означать только одно: Карлос умирает. «Зачем ты болтаешь об этом направо и налево? – спросили они у нее. – И не докучай нам больше своими вздорными выдумками!»

Но чудеса и видения смерти и страданий посещали все больше и больше людей. Мария Сеговия воображала, как внизу храбрится, не собираясь сдаваться, ее брат. Молчаливый и сдержанный Дарио Сеговия, с квадратным лицом и натурой стоика, обладающий суровой внешностью прирожденного бойца и воина. В детстве старшая и сильная сестра защищала и оберегала его. Сидя в своей палатке, она слышала шум буровых установок, пытающихся добраться до Дарио и спасти его вместе с тридцатью двумя товарищами. Вокруг нее разбили лагерь представители других семей, и этот своеобразный микрокосм родных и двоюродных братьев становился все шире, вовлекая на свои орбиты города близкие и далекие, и те, что находились на другом краю Чили, и те, что располагались по соседству, – Валленар и Кальдера. Но везде родные знали, что это такое – уметь ждать, пока одни мужчины бурят скважины, чтобы спасти других мужчин. Вскоре лагерь «Эсперанса» насчитывал уже более тысячи обитателей, и все молились, так что «…это было похоже на Иерусалим», как вспоминала потом Джессика Чилла, подруга и спутница Дарио.

Мария Сеговия часто поднималась над этим человеческим муравейником в пустыне, чтобы взглянуть и прислушаться к буровым установкам, вгрызающимся в землю в поисках ее брата. Вскоре она уже могла отличить звук одного бура от другого и приемы, которые использовали разные бригады, – как звучит бур с алмазной насадкой, и когда он останавливается во время пересменки вахты. По ночам буровые установки походили на островки яркого света в чернильном океане непроглядной темноты пустыни. Оживление, шум и свет бодрили и дарили надежду. Но вот, после нескольких дней непрерывной работы, одна из буровых установок остановилась, а вслед за нею – и другая. Несколько часов Мария не слышала ничего. И тогда она направилась к голой скалистой горе, зловеще нависающей над рудником, и стала карабкаться на нее. Глядя вниз с вершины, она убедилась, что была права – вокруг установок не клубится пыль. Спустившись обратно в лагерь, она поделилась с другими семьями своим открытием, и вот уже несколько женщин устремились к воротам, у которых приткнулась будка охраны. «Вы остановили бурение! Остановили!» – женщины колотили в сковородки и кастрюли, которые прихватили с собой в лагерь для стряпни, стараясь поднять как можно больше шума. В конце концов к воротам вышел Голборн и сказал: «Нет, они просто сломали один из буров с алмазной насадкой, и нам нужно всего лишь заменить его. Прошу вас понять и проявить терпение». В последующие дни Мария Сеговия еще не раз поднималась на гору, чтобы проверить, как продвигается работа у бурильщиков и сдержал ли Голборн обещание. Она, пятидесятидвухлетняя женщина, уже ставшая бабушкой, карабкалась на гору, словно герлскаут, подавая пример другим. «Мы стали похожи на диких кошек, скачущих по горам», – говорила она.

В конце концов по требованию Кристиана Барры полиция расставила карабинеров у подножия скалы, чтобы не позволять женщинам подниматься. Но стоило Марии Сеговии в очередной раз отправиться взглянуть, как спасатели бурят скважины, полицейский офицер, издалека заметивший приближение сеньоры, отвернулся и уставился в другую сторону. И она поднялась на свой пост на вершине, откуда были хорошо видны буровые мачты, почти вертикально устремленные ввысь, и диорит, перемолотый в пыль, клубами вздымающийся в небо.

Затем она спустилась, осторожно ступая по предательскому склону, к палаточному лагерю, где под брезентовым покровом расположились семьи пропавших шахтеров. Мертвой и подавленной тишине нет места там, где живут и даже иногда спят семьи двоюродных братьев Сеговия и Рохасов, Дарио Сеговии и Пабло Рохаса. Они пели и тогда, когда сверху на них смотрели крупные южные звезды, и когда их окутывала плотная пелена тумана, время от времени затягивая задорную «Чи-чи-чи, ла-ла-ла, шахтеры Чили!». Бывало и так, что они вспоминали детство троих двоюродных братьев, которым теперь уже перевалило за сорок и которые выросли в окрестных долинах в те благословенные ныне деньки, когда в реке еще была вода.

 

Глава 8. Трепетный огонек

В течение первых нескольких часов звук работающих буровых установок, отчетливо слышимый даже здесь, одновременно успокаивал и возбуждал. Виктор Сеговия не мог заснуть, напрягая слух до поздней ночи. И только в четыре часа утра в понедельник, 9 августа, спустя восемь с лишним часов после того, как шум буровой установки стал совершенно явственным, он забылся коротким сном. Ему снилось, будто он дома, в своей постели, и вдруг слышит, как его зовет дочка. На мгновение Виктор оказался в каком-то солнечном и светлом месте, сбросив с себя мучительные и гнетущие оковы тьмы, но потом, открыв глаза, обнаружил, что по-прежнему в Пандусе неподалеку от Убежища – лежит, подстелив кусок картона, и его вновь охватили страх и тоска. Но теперь, по крайней мере, шахтеры были уверены, что к ним пробиваются два бура с разных направлений. Несколько часов спустя Сеговия отметил у себя в дневнике, что атмосфера вокруг явно улучшилась: «Мы немного успокоились и обрели уверенность, – написал он. – Здесь, внизу, мы стали одной семьей. Мы превратились в побратимов и друзей, потому что нам довелось пережить то, что выпадает далеко не каждому». Все тридцать три горняка принимали участие в ежедневных молитвах, за которыми обычно следовал прием пищи; в тот день им досталось по одному печенью, крошечной порции тунца на кончике ложки и пятьдесят граммов сухого молока, разведенных водой. После недолгого обеда кто-то впервые заикнулся о том, что неплохо было бы подать в суд на владельцев шахты и потребовать компенсацию за те страдания, что им довелось пережить. В течение следующих нескольких дней разговоры на эту тему будут вспыхивать снова и снова. Хуан Ильянес, эрудированный и начитанный слесарь-механик с Юга, предложил, в случае, если их спасут, заключить «пакт молчания» и рассказать о случившемся только адвокатам, чтобы повысить шансы на передачу дела в суд. Впрочем, его слова вызвали вспышку гнева у Эстебана Рохаса, сорокачетырехлетнего взрывотехника.

– Какой смысл беспокоиться о деньгах и адвокатах, пока мы сидим тут, как крысы в западне, – вспылил он. – Рехнулись вы, что ли?

И впрямь, это безумие – думать о проблемах, оставшихся на поверхности, сидя взаперти и будучи уже наполовину покойником. «Бурение явно замедлилось, – написал спустя еще несколько часов Виктор Сеговия в своем дневнике. – Господи, когда же закончится эта пытка? Я хочу быть сильным, но в душе у меня царит пустота».

Омар Рейгадас обратил внимание, что воздух стал тяжелым и спертым. Раньше ему казалось, что по коридорам вокруг Убежища гуляют сквозняки, но сейчас они прекратились и ему стало трудно дышать. Длинная седая челка падала ему на лоб, делая похожим на юного старца. А он уже сполна ощутил на себе груз своих пятидесяти шести лет.

– Estoy mal, estoy mal, – пробормотал он. – Мне плохо, и нечем дышать.

Воздух действительно застыл в неподвижности или это ему только кажется, обратился он с вопросом к еще одному из ветеранов, Франклину Лобосу. А того одолевали собственные проблемы: он приподнял колено, которое травмировал много лет назад, еще в бытность профессиональным футболистом, и обернул его резиновым ковриком, позаимствованным из кабины одного из пикапов. В такой влажности колено терзала ноющая боль, а последние дни рядом с его спальным местом ручейками начала течь вода, отчего порода вокруг раскисла, превратившись в грязь. «Я должен держать его в тепле и сухости», – пояснил он остальным. Франклин слышал вопросы и ответы Рейгадаса. Да, воздух стал спертым и тяжелым и почти перестал двигаться, не то что раньше. Не исключено, что один из скрытых проходов оказался завален – до них регулярно доносились звуки камнепада. Омар приложил к лицу маску от одного из двух баллонов, хранившихся как раз на такой случай в Убежище, и сделал пару вдохов, но легче почему-то не стало. Похоже, кислород закончился. Марио Гомес, шестидесятитрехлетний шахтер, у которого недоставало пальцев на руке, израсходовал его запас, помогая своим легким, пораженным силикозом, который шахтер заработал за долгие годы тяжкого труда в таких вот подземельях. Теперь же слабость его только усилилась вследствие скудного рациона, в котором едва содержится сотня калорий.

Бурение продолжилось и на следующий день, во вторник, 10 августа. В полдень их молитва закончилась славословием тому, что наступил День шахтера, их профессиональный и общенациональный праздник. День шахтера приходится на праздник святого Лаврентия, поскольку, по католической традиции, которая уходит корнями в глубину веков, святой Лаврентий считается небесным покровителем шахтеров. В Чили в этот день владельцы рудников и шахт чествуют своих работников, устраивая для них и членов их семей пиршества и гулянья. И пусть сегодня их не ждало роскошное угощение, но они все-таки поздравили друг друга, гордясь тем, что шахтеры. И вообще, самим фактом своего существования Чили обязана людям, которые, рискуя жизнью, тяжким трудом в недрах гор добывали ее национальное достояние. Добыча природных ископаемых стала символом Чили, и Пабло Неруда посвятил множество поэм шахтерам Севера, а чилийские школьники по-прежнему воспитывались на таких книгах, как «Под землей» Балдомеро Лильо, в которой собраны рассказы о шахтерском труде начала двадцатого столетия. И вот теперь шахтеры «Сан-Хосе» голодают в свой профессиональный праздник. Но страдания, щедро приправленные гордостью, вдруг подвигли их прекратить всякие споры и исполнить национальный гимн.

Хриплые дружные голоса тридцати трех голодных мужчин глубоко тронули Виктора Сеговию, поразив его в самое сердце. «В тот момент я забыл, что оказался погребен в шахте», – записал он в своем дневнике, но ощущение свободы и братства оказалось мимолетным. Шли часы, и звук бура становился то громче, то ослабевал, и было даже трудно понять, откуда он доносится. А вскоре он начал слабеть. Куда двигался бур? По-прежнему в нашу сторону или уже нет? Несколько шахтеров вместе с Марио Гомесом стали прикладывать деревяшки к стене каверны, пытаясь определить, откуда доносятся звуки. Вероятность того, что бурильщики снаружи промахнутся, начала обретать реальные черты, и Виктор вновь принялся перебирать в памяти прошлое. Он ведь, по сути, не бывал нигде дальше Копьяпо, но зато у него большая семья, и невеселыми мыслями он унесся к своим многочисленным родственникам. В своей тетради он составил длинный список родни, двоюродных братьев и дядьев, всего тридцать пять человек, включая нескольких живущих отдельно родственников, с которыми он не виделся уже долгие годы, и попросил прощения у того, кто будет читать его записки, если он ненамеренно забыл о ком-то, потому что сейчас «…голова у меня не варит».

Когда звук бура стихал, а мужчины обрывали разговоры, до слуха Виктора и остальных, расположившихся в Убежище и неподалеку от него, доносился непрерывный рокот. Его издавали не стены, и это был не обвал в каком-нибудь дальнем коридоре; он раздавался в самом Убежище и был настолько громким, что Виктор упомянул о нем в своем дневнике. Он даже не подозревал об этом, но у этого звука имеется научное название – борборигмус, или урчание, то есть звук, издаваемый стенками гладких мышц в животе и тонким кишечником, сжимающим и проталкивающим вниз пищу, которой практически нет. Это клокотание вызвано теми жалкими крохами еды, которую они положили на язык несколькими часами ранее, и эхо пустого желудка лишь усиливало звук. И он повторялся у каждого из шахтеров, обостряя и без того сосущее чувство голода.

На столе в Убежище шахтеры играли в шашки, сделанные из картона. Немного погодя Луис Урсуа, встревоженный поведением товарищей, которые постепенно ожесточались и готовы уже были наброситься друг на друга с кулаками, изготовил комплект домино, разрезав на кусочки белое пластиковое обрамление треугольного предупреждающего знака, который он возил в багажнике своего автомобиля. Чуть выше по Пандусу, на отметке 105, где спали механики и сам Луис, Хуан Ильянес тоже прилагал неимоверные усилия, чтобы поддержать моральный дух своих viejos, рассказывая им всякие истории. Ильянес обладал глубоким баритоном и ясным и четким произношением телевизионного диктора; а еще он был начитан, образован, умел внятно излагать свои мысли и вдоволь поездил по Чили, так что ему было о чем поговорить с ребятами.

На шестые, седьмые и восьмые сутки их вынужденного поста Ильянес вел речь почти исключительно о еде.

– Вам никогда не приходилось видеть, как готовят козленка? На вертеле, над огнем? – вопрошал он, обращаясь к мужчинам, сидящим вокруг на импровизированных постелях из картонных упаковок и кусков брезента, который они позаимствовали из пикапа Луиса Урсуа.

Кое-кто согласно кивал, подтверждая, что, дескать, да, они видели, как готовят козленка на вертеле.

– Ага, а как насчет шестерых козлят за раз? – На первый взгляд, разговор о еде, которой у них не было, должен был казаться его товарищам изощренной пыткой, но никто из них и не подумал посоветовать Ильянесу заткнуться, и тот с воодушевлением продолжал живописать банкет, на котором ему однажды посчастливилось присутствовать. – Было это в пампасах. В окрестностях Пуэрто-Наталес, – уточнил он, обращаясь к шахтерам. Он как раз служил в армии, когда между Чили и Аргентиной едва не разразилась война в 1978 году. – Нас было человек пятьдесят резервистов, и мы стояли лагерем, от которого до границы было чуть больше километра. Метров восемьсот, точнее говоря. Дело близилось к Рождеству, наступал сезон традиционной фиесты, а нам приходилось довольствоваться одними армейскими пайками. И тогда один из солдат, местный парнишка, говорит, мол, нет, мы тут празднуем Рождество совсем не так. Мы устраиваем настоящее пиршество. И тут другой солдат приметил, что неподалеку пасутся аргентинские лошадки: с большими головами, мохнатые и страшные, как моя смерть, – с коротким смешком продолжал Ильянес. – Вот они бы нам пригодились, – сказал тот местный солдат, ну, вылитый гаучо, и растворился в ночи. Как оказалось, он увел несколько лошадок. Просыпаемся мы на следующее утро и видим двенадцать козлят на двух вертелах, освежеванных и выпотрошенных, – продолжал искушать Ильянес своих слушателей, лица которых уже расплылись в улыбке. – По шесть на каждом из двух длинных металлических шестов, положенных на деревянные рогульки. Ну а мы, значит, отправились за дровами. А кругом пампасы, ни деревца, и пришлось нам собирать сухие ветки кустов, – соловьем разливался он. – И уже совсем скоро заполыхал славный небольшой костерок, так что образовалась целая гора янтарных жарких углей. Chiquillos, это было нечто, доложу я вам. – Кто-то из шахтеров удовлетворенно вздохнул, представляя, очевидно, запахи жареного мяса и шипение капель жира, падающих на угли, но Ильянес еще не закончил. Потому что, по его словам, откуда ни возьмись, появился еще один солдат с ранцем за плечами и раздал каждому по щепотке золотистого табака и клочку бумаги, и они свернули себе самокрутки. – Короче говоря, chiquillos, того Рождества я никогда не забуду.

Ильянес пересказывал эту байку с такими мельчайшими подробностями, что она вызывает доверие. Похоже, так все и было на самом деле. В полумраке журчал его неспешный рассказ, шахтеры чувствовали себя, словно слушали старинную постановку по радио. А он поведал еще одну историю из своего армейского прошлого о том, как скакал по чилийским пампасам на коне, и как столкнулся с древесным грибом под названием dihueñe. Северянам, привыкшим к сухому климату и никогда не видавшим подобных деликатесов, он расписал этот деликатес во всех деталях:

– Это грибы, которые растут на ветках деревьев, особенно патагонских дубов, пока те совсем еще молодые. Грибы эти имеют оранжевую окраску и похожи на пчелиные соты размером с грецкий орех, со сладкой и прозрачной жидкостью внутри. И вот еду я себе верхом и вдруг натыкаюсь на кустарник высотой не больше шести футов, ветки которого сверху донизу буквально усеяны этими самыми dihueñes. Нет ни одной свободной ветки, на которой они бы не росли. И каждый размером с яблоко.

– Не может быть!

– Лжец!

– Это – правда. Размером с самое натуральное яблоко, да еще и riquísimas. И вот что я еще вам скажу, viejos: я их ел. И ел, и ел, и ел. А учитывая, что они такие пористые и легкие, то объесться ими было просто невозможно.

Ильянес завершил свой рассказ, и ведь никто из мужчин так и не попросил его замолчать и не вспоминать о еде.

– Когда ты голоден, – сказал он им, вспоминая дни своей солдатской молодости в пампасах, – тебе все кажется вкусным.

* * *

Открыв глаза своим товарищам по несчастью на провидение Господне и убеждая их в необходимости быть сильными, Омар Рейгадас решил и далее поддерживать их моральный дух. Господь с нами, снова и снова повторял он. Но ощущение голода, чередующиеся приступы возбуждения и отчаяния, охватывавшие его при звуках бура, подтачивали его силы. В конце концов, ему уже пятьдесят шесть и, прислушиваясь к своему телу, он ощущал груз прожитых лет на своих плечах. Сначала это была легкая боль в груди, потом присоединилось жжение в руке, а там она и вовсе перестала слушаться его. Похоже, Омар пережил сердечный приступ, и в голову ему невольно закралась мысль о неминуемой смерти. Он вдруг представил, как тридцать два человека остались наедине с его телом, которое будет быстро разлагаться в такой духоте. Страх смерти сковал его, пока он лежал на земле неподалеку от Убежища, и спертый воздух вокруг вдруг превратился в липкие и цепкие руки, которые стали душить его. И тут Омар ощутил дуновение. Воздух стал прохладнее. И вот его уже овевал свежий ветерок. Омар сел, достал из кармана зажигалку и увидел, как затрепетал и наклонился робкий огонек, указывая куда-то вверх, к выходу из шахты. Поток воздуха шел снизу, из глубин рудника. Омар тут же оповестил остальных о своем открытии и зашагал вниз в сопровождении еще нескольких человек. Они решили совершить экспедицию и опуститься глубже, чтобы понять, откуда поток. Мысль о том, что они могут обнаружить шурф, пробитый с поверхности, и установить контакт с внешним миром, подгоняла Омара и его товарищей, придавая им сил. Они миновали несколько поворотов и тупиков и наконец достигли отметки сначала 80, а потом и 70, а язычок пламени все так же отклонялся вверх. В конце концов они оказались в южном коридоре, на отметке 60, и пламя наконец выпрямилось, затрепетало и погасло: в воздухе осталось слишком мало кислорода, чтобы поддерживать горение. В северном коридоре, на отметке 60, повторилась та же история. Они опустились глубже, до отметки 40, и тут язычок заметался из стороны в сторону – воздух выходил где-то совсем рядом – и погас. Они обследовали несколько темных и заброшенных коридоров, но так и не поняли, откуда же попадает свежий воздух. Но во время этой ходьбы и поисков Омар едва не пропустил перемены, происшедшие с его телом: тяжесть в груди исчезла. Легкий ветерок избавил его от смертельной угрозы: «Я снова начал дышать. А когда мы возвращались обратно в Убежище, ветерок не покинул меня».

Неподалеку от Убежища он наткнулся на Хосе Энрикеса, Пастора, и рассказал ему о том, что видели, о ветерке, дующем откуда-то снизу.

– Откуда же он может дуть? – принялся размышлять вслух Энрикес. – Все каверны заблокированы. И сверху пока не пробился ни один бур.

– Это – тридцать четвертый шахтер, мой маленький приятель, – заявил в ответ Рейгадас. – Значит, он не бросил нас в беде.

Тридцать четвертый шахтер живет в душе каждого, кто когда-либо опускался в шахту. Он – дух Божий, что защищает их всех.

Поток прохладного воздуха возобновлялся каждый день, примерно в шесть часов вечера. «Начинался этот легкий ветерок (vientecito), и на душе у нас становилось спокойнее, – про себя Омар решил, что если ему суждено выбраться наружу, то когда-нибудь он расскажет об этом всему миру. – Нельзя, чтобы эта история осталась похороненной и никто не узнал о ней». Несмотря на весь свой многолетний опыт работы на руднике, он не мог найти другого объяснения, кроме того, что сам Господь своим дыханием освежал им шахту. И факт, что он стал свидетелем не дивного чуда, а всего лишь очередного сотрясения скалы, не имело никакого значения. Омар твердо уверовал, что в наклоне огонька зажигалки узрел нечто божественное, словно сам Господь не дал ему умереть и вдохнул кислород в его легкие. Он расслабился, успокоился, ему стало легче дышать, и он почувствовал себя лучше.

Бурение продолжалось, а потом вдруг замирало, иногда на несколько часов кряду, оставляя после себя жестокую тишину, наполненную звуками их дыхания и кашля. Когда визг бура затихал, самозваный спортсмен Эдисон Пенья думал: «Это безумие!» Подал голос шахтер, лежавший рядом:

– О чем себе думают эти парни там, наверху? – Тот же вопрос Эдисон задавал и себе.

Будучи натурой тонкой и даже артистичной, он вполне удачно вписался в абсурдное существование под землей еще до того, как гильотина перекрыла Пандус, заживо похоронив его внизу. У него и раньше уже случались приступы суицидальной депрессии, и каждый раз, спускаясь в подземелье, он готовился проститься с жизнью. «В шахте смерть всегда сопровождала меня, и я знал об этом, да и остальные тоже. Но если попробовать рассказать об этом людям наверху, то они не поверят и станут смотреть на тебя так, словно это досужие выдумки», – говорил он. Для Эдисона ежедневный спуск в шахту стал той экзистенциальной истиной, которую большинство из нас познает лишь на смертном одре: мы все умрем. Смерть подстерегает нас на каждом шагу. Быть может, сейчас пришло и его время и ожидание закончилось. Подобные мысли назойливо лезли в голову, как только бур останавливался и тишина растягивалась сначала на два часа, а потом и на все три. Теперь нас не спасет уже никакая скважина. Они отказались от этой идеи! Четыре часа. Пять. Живой и ясный ум тридцатичетырехлетнего человека подсказывал Эдисону, какое это сущее наказание и мучение – быть человеком, поскольку он уже понял, что в метафорическом смысле попал в замкнутый цикл жизни и смерти, оказавшись где-то на полпути между солнечным светом радости жизни и перманентной слепоты и глухоты смерти. «Я ощущал пустоту. Полнейший вакуум в теле», – рассказывал он впоследствии. Некоторые его товарищи по несчастью пытались занять себя тем, что давили на клаксоны автомобилей. Так они надеялись показать, что здесь есть живые люди. Эдисон слушал эти сигналы и думал: Какие же невинные эти парни, какие наивные. Мы же находимся на глубине в семьсот метров! Нас никто не услышит! Пожалуй, острее, чем остальные шахтеры, Эдисон сознавал, что близится его смертный час, подобно какой-то сердитой твари, которая поселилась у него в животе и ворчит и ворчит, высасывая из него все соки. Восемь часов. Девять. Бур молчал. Никто не придет к ним. Эдисон пытался бороться с пустотой, которая разрасталась у него в душе, чтобы стряхнуть ее, и начал кататься по полу Убежища, закатив глаза под лоб. Его товарищам по несчастью показалось, будто он сходит с ума.

Но правда заключалась в том, что Эдисон и так был в некотором роде полоумным еще до того, как пришел на рудник. Причем он был не словоохотливым экстравертом, как Марио Сепульведа, а нелюдимым и мрачным типом. Не раз бывало, как во время смены кто-либо из шахтеров в сердцах называл Эдисона чокнутым из-за того, что тот постоянно нарушал правила техники безопасности, например тот их параграф, который запрещал перемещение по руднику в одиночку. Под землей такой поступок смерти подобен: свернув куда-нибудь, можно провалиться в расщелину, или вам на голову обрушится порода, а рядом не окажется никого, кто услыхал бы ваш придушенный крик о помощи. Из-за наплевательского отношения к собственной жизни, а также из-за одержимости, блестевшей в глазах, шахтер заработал себе прозвище Рэмбо, которым наградил его Алекс Вега. Пенья постоянно шатался по коридорам шахты в одиночку и грезил наяву в смертельно опасных лабиринтах, где однажды массивная плита обрушилась прямо на то место, которое он миновал мгновение тому.

Ожидая, пока не возобновится визг бура, Эдисон пребывал в мире физического и эмоционального уединения. Грохот камнепада, текстура стен с бесчисленными торчащими острыми кромками и усиливающаяся удушливая вонь нечистот подсказывали ему, что вместе со своими товарищами его отправили сюда в наказание. «Как может Господь так поступать с нами? – думал Эдисон. – Почему именно я? Почему мы все? Что я такого сделал?» И отсутствие света представлялось ему карой. «Темнота вокруг буквально убивала нас», – скажет он потом. Будучи электриком, Эдисон помог Ильянесу приволочь аккумулятор с лампочками, чтобы осветить Убежище и окружающую территорию. Но наступил момент, когда аккумулятор разрядился и мир вокруг вновь погрузился в темноту. «Именно тогда тебе начинается казаться, что ты попал в ад. Именно там, в темноте, и таится ад», – рассказывал он. На поверхности же Эдисон состоял в тех бурных отношениях, именуемых в просторечии также адом, когда по комнате летают предметы, а любовь и ненависть, которые разделяют двое людей, заставляют их страдать и унижать друг друга. Но только теперь Пенья оказался в настоящем аду, что стало для него совершенно очевидным, едва только вновь забрезжил слабый свет. Ему казалось, что он угодил в самое что ни на есть чистилище, каким его описывал некий набожный итальянский поэт в конце Темных веков. Повсюду были тела мужчин, спящих или бодрствующих, корчащихся в судорогах на кусках картона или непромокаемого брезента, с лицами, покрытыми разводами копоти и пота, в Убежище и рядом с ним, на уступах этого тоннеля, узкого каменного жерла, ведущего вниз, в преисподнюю, к огненному сердцу Земли. «Словом, картина была такая, что я решил: настал мой смертный час», – признавался впоследствии шахтер.

Хотя, может быть, еще и нет. Потому что спустя двенадцать часов молчания вновь заработала буровая машина. Рат-та-та, грр-рр-жух. Рат-та-та, грр-рр-жух. Звук этот означает, что там, наверху, другие люди еще не оставили попыток спасти их, и мысль об этом дарила некоторое утешение и сдержанную радость. Ненадолго – на час или два. Или даже три. Но потом звук пропадал вновь. «Тишина буквально уничтожала нас. Потому что в ней ты чувствуешь себя одиноким и никому не нужным. Не получая подпитки извне, твоя вера угасает. Потому что она не может быть слепой. На самом деле мы – всего лишь ранимые и беззащитные создания. Вот тогда-то я и понял по-настоящему, что это такое – чувствовать собственное одиночество и полную беспомощность, зная, что выхода отсюда нет. Потому что твоя вера иссякает с каждой секундой, и с каждым прожитым днем она не становится сильнее. Люди говорят об обратном, но это – ложь. Многие из моих спутников делали громогласные и глупые заявления о том, что чувствовали, как становятся сильнее. Не знаю. Когда я слышал, что они говорят, мне хотелось убить их», – вспоминал шахтер.

Эдисон хотел жить и потому решил двигаться как можно меньше. Кое-кто упрекал его и других за то, что они отказывались покидать Убежище с его дешевым плиточным полом и стальной дверью. Но Эдисону подобное поведение представлялось единственно разумным, особенно учитывая, что они и так обессилели от голода. Просто ждать и отдыхать. «Я старался беречь силы. Иногда я вставал и совершал короткие прогулки. Но потом я стал замечать, что ноги отказываются повиноваться, когда я хочу сходить в туалет. Меня начала одолевать страшная усталость. Правда, у меня хватило ума – быть может, правильнее назвать это инстинктом? – не делать ничего такого, что могло бы погубить меня. Так поступали многие», – пояснял Пенья.

А ведь, кроме Эдисона, в Убежище полно и других людей, страдающих и взбешенных, соединяющих свои голоса в хоре горьких жалоб. «Они без конца повторяли: “Если я выберусь отсюда, то сделаю то-то или то-то”, – рассказывал Эдисон. – Они говорили: “Жаль, что я был таким плохим отцом”. А когда спрашиваешь у него, сколько у тебя детей? – то глаза его наполнялись слезами. И ты смотришь на своего соседа и понимаешь, что ему куда хуже, чем тебе, и что он готов сломаться. В этом и заключается горькая правда: внизу, под землей, героев не было».

Да, они – совсем не герои, а самые обычные люди, которых гложет страх и которые успокаивают свои урчащие желудки обильными порциями грязной воды и ждут полудня, когда соберутся вместе, чтобы поесть. Но сначала, перед тем как приступить к трапезе, высокий и облысевший Хосе Энрикес читает молитву, к которой присовокупляет несколько слов в качестве короткой проповеди. Иногда он на память цитирует притчи из Библии. Самой подходящей тогда казалась им аллегория об Ионе, которого проглотил кит. Господь отправил Иону с миссией, чтобы тот говорил от его имени в одной из деревень, но Иона вместо этого сел на корабль и поплыл в другую сторону. «У Ионы был дурной нрав, – рассказывал Энрикес, – и тогда Господь решил поприжать его немножко. Он наслал ужасную бурю, которая принялась трепать несчастный корабль. Когда же спутники Ионы уразумели, что это он навлек на них гнев Божий, то выбросили его за борт, где его и проглотил гигантский кит. Неповиновение к добру не приводит», – поучал Энрикес. Иона оказался в аду и «во чреве», продолжает Энрикес, вспоминая выражение, прочитанное им в Библии. По-испански это звучит как «profundidad», и слово это, услышанное из уст человека Божия, произвело настолько глубокое впечатление на Виктора Сеговию, который ведет дневник, что он записал его несколько часов спустя.

«…до основания гор я нисшел, – гласит отрывок из Библии. – Земля своими запорами навек заградила меня». Иона вверяет себя Господу и говорит, что Бог “…извел душу его из ада”, и обещает “гласом хвалы” принести Господу жертву. И тогда Господь повелел киту извергнуть Иону обратно на сушу. И здесь, в этом кошмарном месте, послание это звучит куда сильнее, чем в любой церкви: они сами словно перенеслись в эту притчу», – подумал Йонни Барриос.

Они продержались уже две недели практически без еды, не имея даже твердой уверенности, что когда-нибудь смогут нормально поесть, и все, что с ними произошло, обретало в их глазах могущественный, сакральный смысл. До той поры Виктор Сеговия не жаловал церковь своим вниманием, но теперь он вроде как ежедневно бывает на службе, потому что с каждой молитвой в нем крепнет убежденность, что эти тридцать три мужчины оказались вместе не просто так, а по воле Божией. Виктор записал в своем дневнике, что до катастрофы он полагал церковь местом, куда захаживают исключительно грешники, чтобы попросить прощения. Но теперь Энрикес передал ему послание любви и надежды. Да и с самим Пастором произошли разительные перемены: из-за невыносимой духоты и влажности он снял рубашку, обрезал штанины, превратив брюки в шорты, и расхаживал в обрезанных сапогах, ставших похожими на сандалии. С голой грудью, поросшей редкими волосами, и лысиной, окруженной клочьями бывшей шевелюры, Энрикес, рассуждающий о Боге, напоминал какого-то древнего отшельника-святого, обитающего в заброшенной пещере. Впечатление это еще усиливалось тем, что, проповедуя, он, казалось, искренне верил в то, что говорит. Господь любит вас всей душой, утверждал Пастор, и Виктор Сеговия записал его слова к себе в дневник: «Идите к нему и увидите, что он любит вас, и тогда вы обретете мир и покой». Для Виктора это стало откровением. «Я вдруг понял, что в церковь люди идут и для того, чтобы выразить свою благодарность, и что на тех, кто там бывает, снисходит Божья благодать», – написал он.

В другой проповеди Энрикес поведал им о том, как Христос взял пять хлебов и две рыбины и, приумножив их, накормил пять тысяч страждущих. Затем он первым стал читать молитву, прося Господа растянуть их жалкие съестные припасы как можно дольше, потому что скоро они должны иссякнуть.

«Пастор молился о приумножении еды, – говорил впоследствии Марио Сепульведа, – а потом я увидел, как один из los niños подошел к шкафчику и заглянул внутрь, словно проверяя, не прибавилось ли там еды».

Но вместо этого с каждым разом обнаруживалось, что еды остается все меньше и меньше. Шахтеры начали рыскать по углам, выискивая все, что могло бы сгодиться в пищу. Йонни Барриос, человек, который не смог уберечь припасы от нападения голодных мужчин в день катастрофы, заметил, как один из шахтеров подобрал выброшенную жестянку из-под консервированного тунца, сунул палец внутрь, провел им по стенкам, а потом принялся жадно облизывать его. Йонни еще ни разу в жизни не видел, чтобы хорошо оплачиваемый работник опустился до такого состояния. Другие повадились рыться в мусорных корзинах и, находя обрывки апельсиновой кожуры, тщательно вытирали их и съедали. Сам Йонни не побрезговал гнилой грушей. «Она показалась мне необыкновенно вкусной. Я был жутко голоден». Виктор доел надкусанный фрукт, обнаруженный им в мусоре, и 11 августа, в среду, сделал запись об этом в своем дневнике, вспоминая, как часто ему приходилось видеть распоследних бедняков в Копьяпо, роющихся на свалках в поисках съестного: «Но мы не обращали на них внимания. Люди думают, что уж с ними-то такого никогда не случится, а теперь взгляните на меня, доедающего кожуру, мусор и все остальное, что только можно». Карлос Мамани, эмигрант из Боливии, тщательно обшаривал землю в поисках живности – букашек или червяков. Заметив их, он ловил их и поедал. Но, точно так же, как под землей не водятся бабочки, в шахте не встретишь и гусеницу с жуком.

С каждым днем шахтеры слабели и им становилось все труднее подниматься или спускаться по Пандусу под наклоном десять процентов, и ощущение физической немощи и усталости лишь усугублялось по мере того, как вокруг Убежища постепенно скапливалась вода, текущая сверху, от буров, которые пытаются пробиться к ним. Вода впитывалась в породу, отчего та превращалась в грязь, в которой вязли сапоги шахтеров и прокручивались, скользя, колеса машин, когда люди пытались завести их и тронуться с места. Несколько горняков с помощью фронтального погрузчика попробовали соорудить нечто вроде земляной дамбы, но вода быстро размыла ее. Марио Сепульведа бездумно бродил взад и вперед по вязкой жиже, без рубашки, покрытый копотью, и на лице его читались смятение и беспокойство. Вот он умолк, обрывая разговор, в котором только что участвовал, и шахтеры недоуменно поглядели ему вслед: он уходит один, и щеки его покрывает густая черная щетина под стать темному ежику волос на голове. Марио поднялся к лагерю механиков на отметке 190 и принялся рассказывать им о том, какие чувства испытывает и какой это стыд и позор, что ему суждено умереть здесь, а те в ответ попытались приободрить его. Вернувшись в Убежище, Сепульведа забылся беспокойным сном. Виктор Сеговия слышал, как он разговаривал во сне, то и дело выкрикивая имя своего сына Франсиско: «Зрелище было жалким: взрослый мужчина средних лет, который настолько соскучился по сыну, что зовет его во сне». Но тут Марио проснулся, мрачный и подавленный. Обычно Перри не лез за словом в карман, но сейчас он не знал, что сказать.

* * *

Замурованные шахтеры обратили внимание, что Карлос Мамани хранит угрюмое молчание, забившись в дальний уголок Убежища. Бывали дни, когда он не произносил ни слова. Вокруг него спали двадцать или около того мужчин, и то, что молодой человек с резкими индейскими чертами надолго впадал в болезненную апатию, вызывало у них глубокое беспокойство и тягостные подозрения. А Карлосу было просто страшно. Он пребывал в смятении. В первый же свой день на руднике он оказался в западне, а все эти люди или хорошо знали друг друга, или приходились друг другу родственниками. Они пугали его своими бесконечными спорами о том, спасут их или нет, а если не спасут, то кто в этом виноват: «Я просто не знал, кому из них можно доверять».

Но тут Марио Сепульведа, тот самый, что бесцельно бродил по руднику, поддавшись всеобщей апатии, встрепенулся и долгим и пристальным взглядом уставился на аймара. Сознавая, что его слушают все, кто находится в Убежище или рядом с ним, он выпрямился во весь рост и обратился к boliviano: «Здесь, внизу, ты – такой же чилиец, как и все мы», – провозгласил он. Многие работяги в Чили презирали и недолюбливали боливийцев точно так же, как рабочий люд в других странах презрительно относился к чужакам, и все знают, что быть боливийцем в Чили нелегко. «Ты для всех нас – друг и брат», – продолжал Марио. Шахтеры встретили его слова дружными аплодисментами, а кое-кто даже утер слезы, потому что это – правда. Им всем предстояло вместе выжить или умереть, и такой участи не заслуживает ни одно живое существо, даже боливиец. Карлос тайком наблюдал, как мужчины долгими часами играют в домино, и теперь они пригласили его присоединиться. Но, поскольку правил он не знал, им пришлось сначала научить его. Игра оказалась достаточно простой – двадцать восемь костяшек, которые надо подбирать по числу очков, и так далее и тому подобное – в общем, ничего сложного, и Карлос быстро освоился. Он уже знал, что за этими бесконечными партиями время бежит быстрее, а темнота кажется не такой пугающей. После нескольких партий он впервые выиграл. А потом еще раз и еще. Вскоре он стал чемпионом.

– Он выиграл? Опять? Кто научил этого боливийца играть?

В Чили у друзей – настоящих друзей – принято подтрунивать друг над другом. Это называется echàndole la talla, что в примерном переводе означает «снять мерку». Умение посмеяться над кем-либо, не устроив драки, ценилось очень высоко, и Виктор Замора преуспел в этом искусстве. Именно этим и объясняется факт, что на Виктора больше никто не сердился, хотя именно он возглавил налет на ящик со съестными припасами и благодаря ему грызущее их чувство голода сильнее, чем могло бы быть. В любой момент Виктор мог заставить одну половину шахтеров в Убежище смеяться над другой. «Нет, вы только посмотрите на Марио Гомеса с его деревяшкой! Как он выслушивает стены! – мог сказать он. – Ну что, бур уже близко? С какой стороны он идет? Ухо он тебе не просверлит?» А потом Виктор мог вскочить и забавно передразнить Марио, тыкаясь носом в стены, словно лабрадор-ретривер. Иногда, если Гомес на его подначки не реагировал, Замора выставлял перед собой ладонь с тремя пальцами – и шахтеры, разумеется, прекрасно понимали, кого он имел в виду – калеку с изуродованной пятерней, – но в тот момент это казалось им очень смешным. Отсюда! Нет, отсюда! Он уже близко! Шуточки Заморы над Гомесом были настолько удачными, что мужчины повторяли их и смеялись еще несколько дней спустя.

В конце концов, чтобы Карлоса Мамани окончательно приняли как своего, Марио Сепульведа решил слегка подшутить и над ним, выбрав предметом подтрунивания то, что отличало аймара от прочих.

– Мамани, на твоем месте я бы молился, чтобы нас нашли. Потому что, если этого не случится, мы съедим тебя первого, потому что ты – боливиец.

Подначки не особенно беспокоили Мамани – неужели кто-то воспринимает этих чилийцев всерьез? «Мне и в голову не приходило, что меня могут съесть», – рассказывал он впоследствии. А вот Рауля Бустоса эта шуточка заставила напрячься, и он еще подумал: «На сей раз этот чокнутый Марио зашел слишком далеко». С ним были согласны и еще несколько человек. Что это за идиотские подколки насчет того, что можно съесть кого-либо, когда вот уже десять дней они живут впроголодь? Им ведь на самом деле грозит голодная смерть, и, как знать, быть может, и впрямь пришлось бы съесть того, кто умрет первым. «Я точно знаю, что в ту ночь Мамани спал плохо», – признался Флоренсио Авалос. Этот юмор висельника пришелся не по нраву и Раулю: он совсем не был уверен в том, что эти люди будут держаться вместе, если действительно начнут умирать голодной смертью. После того как на Талькуано обрушилось цунами, налет цивилизации слетел с жителей очень быстро и они едва не превратились в первобытное стадо. Марио Сепульведа, например, отличался вспыльчивым и переменчивым нравом, и Рауль заподозрил то, что хорошо знали ближайшие друзья Марио и члены его семьи: он не вполне владеет собой и своими чувствами. Он мог обниматься с вами, а в следующий миг готов был убить и, похоже, ради того, чтобы выжить, пошел бы на что угодно.

Они все больше слабели, а Марио задирался все чаще. Вот он затеял спор с Омаром Рейгадасом насчет бурения и бурильщиков. Омару, который старше его, уже доводилось работать с буровыми бригадами, и всякий раз, когда бурение прекращалось или, сбиваясь с курса, уходило в сторону, он делился с друзьями по несчастью обретенными знаниями. Во время одной из таких долгих пауз, когда звука бура не было слышно, Омар посоветовал им не беспокоиться, вновь напомнив о том, что знает, о чем говорит, поскольку разбирается в том, как организовано бурение. «Они не отступятся, – сказал он. – Просто им надо укрепить штанги…» К тому моменту шахтеры уже вовсю ощущали на себе все прелести недоедания и истощения. Чтобы дойти до места, которое они использовали как туалет, требовалось сделать над собой нешуточное усилие, а пребывание там превращалось в настоящую пытку. Усевшись на корточки, они старательно напрягали кишечник, испытывая адскую боль, но вымученные испражнения выглядели очень странно – маленькие, овальной формы катышки, твердые, как камешки, и тем, кто вырос на ферме или жил в деревне, они напоминали помет козы или ламы.

Марио Сепульведа точно так же страдал от запора, истощения и перепадов настроения, как и все они, но тогда он решил, что все, хватит – этот седовласый болтун достал его окончательно.

– Вечно ты несешь одно и то же! – набросился он на Омара. – Ты лжешь! И ничего не знаешь. Идиот!

– Не смей со мной разговаривать в таком тоне.

– Сам заткнись!

Омар возмутился нанесенному его чести оскорблению, поднялся и с угрозой шагнул к Марио. В тот момент его нисколько не заботило, что человек с сердцем собаки выше, сильнее и моложе его.

– А ну-ка давай выйдем и поговорим… да хотя бы вон там, у воды.

Несколько человек наблюдали, как они вдвоем зашагали в сторону от Убежища и стали спускаться по Пандусу. Они направлялись в боковой проход, где за счет воды, проникающей в рудник после начала бурения, образовался небольшой пруд. Марио уже предвкушал, как отделает этого назойливого лгуна и даст выход душившему его гневу. Но до пруда было не меньше сотни метров, и уже через минуту-другую гнев его неожиданно испарился. А его пожилой спутник, судя по его виду, намерен драться всерьез, он не собирался отступать, и, глядя на него, Марио вдруг сообразил, что Омар так же голоден, как и он сам, и какую дурость они собираются устроить, затеяв кулачный бой, когда смерть грозит им обоим.

«Я взглянул на этого типа, который был старше меня, и подумал, если я, будучи младше, побью этого старого козла, мне придется многое объяснить. А если этот старый козел поколотит молодого барана, мне придется объяснить еще больше», – пришло в голову Перри. И вот, когда они остановились на берегу подземного озера, освещая фонарями на касках лица друг друга, Марио вдруг весело улыбнулся. Поделившись с Омаром своими соображениями насчет молодого барана и старого козла, он извинился перед Рейгадасом и крепко обнял его. Они умирали с голоду, едва не сошли с ума, но при этом остались побратимами. «Мне очень жаль, viejo. Perdòname. Прости меня». – На лице Омара проступило облегчение, и он расслабился, чувствуя, как вновь наваливается на него усталость. Повернувшись, оба зашагали к Убежищу. Когда подошли ближе, остальные шахтеры встали на ноги или напряженно выпрямились, ожидая увидеть кровоподтеки на их лицах. Но вместо этого глазам их предстали двое обнаженных по пояс, покрытых копотью и сажей, голодных горняков, которые весело смеялись чему-то и подшучивали друг над другом, словно лучшие друзья.

Хуан Ильянес установил импровизированное освещение на отметках 105 и 90, но ощущение подступающей темноты лишь усиливалось по мере того, как шли дни, слабели аккумуляторы и лампы садились одна за другой. Перспектива оказаться в полной темноте заставила Алекса Вегу вспомнить старую шахтерскую легенду: если долго пребывать в темноте, то в конце концов можно ослепнуть. Да и у Хорхе Галлегильоса случались в прошлом ситуации, когда лампа на его каске гасла и он пребывал в непроглядном мраке: вы быстро теряете ориентировку, чувство беспомощности и одиночества пугает и вы принимаетесь шарить руками вокруг себя в поисках стен, которые, как вы прекрасно помните, должны быть где-то совсем рядом. Правда, вскоре Ильянес обнаружил, что аккумуляторы ламп можно подзаряжать, подключив их к генераторам машин, оставшихся на нижних горизонтах, и после этого темнота не была столь гнетущей.

В конце концов самые стойкие из них решили, что нельзя сидеть сложа руки и ждать освобождения. Да и спасатели, не получив подтверждения, что внизу есть живые люди, могли свернуть операцию. Поэтому попавшие в ловушку горняки возобновили попытки отправить наверх весточку о себе. В их распоряжении имелся динамит и запалы, а вот капсюлей-детонаторов не было, поскольку взрывные работы в день аварии не планировались. Но Йонни Барриос и Хуан Ильянес придумали, как извлечь черный порох из запалов, а потом с помощью фольги из использованных молочных пакетов соорудить детонаторы, способные подорвать динамит, с которым работали в шахте едва ли не каждый день. Поднявшись на самый верхний из доступных им горизонтов, они взорвали самодельный детонатор Йонни, дождавшись восьми часов утра, когда бурение прекращалось, что означало пересменку буровых бригад на поверхности. И вот, когда наступила тишина, Йонни поджег бикфордов шнур, соединенный с импровизированным капсюлем-детонатором. Тот сработал, и по подземелью эхом раскатился мощный взрыв – но на поверхности никто не услыхал ни звука.

«Все-таки мы находимся на глубине в семьсот метров под землей, – подумал Хуан. – Как они могут услышать хоть что-нибудь?»

Бурение возобновилось, и звуки стали ближе, так что, приложив ладонь к стене, можно было ощутить вибрацию и сотрясения. Шахтеры уже начали заключать пари: «этот – мой» и «Бур выйдет вот в этом месте». Они стали регулярно осматривать Пандус и боковые коридоры в поисках возможных пробоев. Но тут звуки вновь ослабели и затихли. Работы остановились.

Пятнадцатого августа, на одиннадцатый день под землей, Виктор Сеговия записал в своем дневнике, что появились многочисленные признаки того, что он сам и его товарищи начали терять надежду. «Сейчас 10:25, и бурение снова прекратилось. Причем скважина явно ушла куда-то в сторону. Не понимаю, что там у них происходит. Чем вызвана такая задержка? …Алекс Вега наорал на Клаудио Янеса, который целыми днями спит, безучастный ко всему…» А ведь работа есть для всех: например, надо постоянно пополнять запасы воды, таская ее из резервуаров на верхних горизонтах. На следующий день Виктор сделал очередную запись: «Почти никто уже не разговаривает». 17 августа он заметил, как несколько шахтеров сбились в кучку и о чем-то перешептываются. «Они уже готовы сдаться, – написал он. – Не думаю, что Господь уберег нас от обвала только ради того, чтобы мы умерли от голода… Щеки у нас ввалились, ребра торчат из-под кожи, а ноги подгибаются на ходу».

Бурение опять остановилось на несколько часов, и шахтеры принялись бродить по руднику, прислушиваясь, не раздастся ли вновь его звук, и вскоре оно возобновилось. Бур вгрызался в скалу на протяжении целого дня, внезапно оказавшись совсем близко, и люди вновь заговорили о приготовлениях, которые обсуждали ранее. Они отыскали где-то пульверизатор с красной краской, которой обычно рисуют треугольники или квадраты на стенах, обозначающие выход на поверхность. Если бур пробьется к ним, они выкрасят его, чтобы оператор установки, подняв его наверх, получил неопровержимые доказательства того, что внизу есть выжившие. Один из них, Хосе Охеда, раньше работал на руднике «Эль-Теньенте», самом крупном в мире по добыче меди, и на инструктаже по технике безопасности его научили включать три пункта в любое сообщение для возможных спасателей: количество попавших в ловушку людей, их местонахождение и состояние. Вооружившись красным маркером, он написал именно такое сообщение на миллиметровой бумаге, уместив его в семь слов. Ричард Вильярроэль, будущий папаша, перерыл свой комплект инструментов в поисках чего-то самого твердого и откопал большой гаечный ключ. Если бур пробьется к ним, он должен изо всех сил стучать им по стальной обсадной трубе, чтобы звук поднялся на шестьсот метров или около того на самый верх, где, быть может, в этот момент к ней ухом прижимается кто-либо из спасателей, прислушиваясь, не донесутся ли снизу признаки жизни.

Спустя еще сутки им стало окончательно ясно, что, судя по доносящимся звукам, бур прошел у них под ногами, и они попытались проследить его, опустившись в самые недра рудника и напрягая слух, пока он не растаял вдали. 19 августа их летописец Сеговия записал в дневнике: «Нас охватывает отчаяние. Один из буров прошел совсем рядом со стеной Убежища, но внутрь так и не попал». На следующий день появилась новая запись: «Перри совсем пал духом». В тот день они смогли подкрепиться одной лишь водой, потому что еды осталось совсем мало, и они получали по одному печенью раз в двое суток. «Бур все никак не пробьется к нам, – писал Сеговия еще через день. – Я уже начинаю думать, уж нет ли злого умысла там, наверху, и действительно ли они хотят нас спасать?»

Шахтеры, оказавшиеся в подземной западне, слышали приближение восьми скважин, но бурение или вообще останавливалось, или уходило в сторону, сбиваясь с пути. Несколько горняков следили за последним буром, опустившись на несколько уровней, и не поверили своим ушам, когда он ушел еще глубже, мимо отметки 40. Как выразился один из них: «Это было ужасно. Я как будто умер во второй раз». Шахтерами вновь овладела мысль, что владельцы рудника попросту обрекли их на смерть: чертежи выработок и коридоров настолько ненадежны и так сильно устарели, что спасатели с поверхности могли никогда не пробиться к ним. «Эти чертежи – дерьмо», – выкрикнул кто-то. La planificaciòn de la mina es una hueva. И вот тридцать три шахтера остались в темноте, переживая последствия очередного удара по своему самолюбию. Оказавшись в подземном капкане и умирая от голода, люди ждали, что их спасут бурильщики, но все усилия могли пропасть втуне по вине их собственной горнорудной компании, настолько беспомощной, что она даже не знала в точности, где именно проходят ее туннели.

 

Глава 9. Каверна, где живут мечты

Лоуренс Голборн, министр горнодобывающей промышленности, впал в отчаяние, не зная, что еще предпринять, а со всех сторон на него сыпались самые идиотские советы. Ни одна из скважин не достигла цели, и буровые головки ломались, не доходя до уровня, на котором находились попавшие в ловушку шахтеры. Было пробурено более дюжины скважин, но все безрезультатно. Девятнадцатого августа, то есть спустя ровно две недели после катастрофы, один из буров прошел отметку в 500 метров, направляясь к одной из двух открытых галерей, и Голборн, и Андре Сугаррет с надеждой смотрели на него, рассчитывая на успех. Семьям сообщили, что бур приблизился к искомой точке, и в лагере «Эсперанса» началось исполненное надежды круглосуточное бдение – но бур все так же равнодушно вгрызался в скальную породу, так и не встретив на своем пути галереи. Он опустился на семьсот метров и никуда не вышел. «Оператор был настолько потрясен, что отказывался верить в неудачу и продолжал бурение, хотя мы знали, что и так опустились уже слишком глубоко», – заявил чиновник.

Собравшимся корреспондентам Голборн заявил, что пока не понимает, в чем дело, хотя и предполагает, что чертежи рудника, предоставленные его владельцами, не отличаются точностью. Сугаррет, ведущий эксперт-спасатель, сказал о том же в интервью газете «Ла-Терсера»: «Не располагая точными сведениями, трудно принимать решения». Анонимный источник в правительстве сообщил корреспонденту «Ла-Терсеры», что не исключен вариант полного обрушения рудника, и это крайне пессимистическое предположение в конце концов стало известно и семьям пропавших горняков. «В ту ночь члены шахтерских семей готовы были поднять восстание», – признался Голборн. Они заявили, что правительство само не знает, что делает. «Коделко» понятия не имеет о том, что нужно делать. А мы знаем! Выслушайте нас! Группа низкорослых шахтеров, perquineros, заявили о том, что сами пойдут в шахту, пусть даже им придется «ползти туда на брюхе», de guatitas, если только правительство согласится пропустить их через охраняемые входы.

В конце концов, вняв мольбам отчаявшихся родственников, министр горнодобывающей промышленности дал согласие на встречу с несколькими «колдунами», которые, по мнению членов семей шахтеров, могут помочь в розыске. Одна из них представилась экстрасенсом, и Голборн встретился с нею исключительно холодной ночью: «Я вижу семнадцать тел, – заявила женщина. – Я вижу одного человека. Ноги у него раздроблены. Он громко кричит от боли». Голборн решил, что лучше не сообщать о ее «видениях» членам семей, которые настояли на том, чтобы он пообщался заодно и с «кладоискателем». Якобы тот мог бы применить свою «технологию волшебной лозы» и исследовать поверхность горы, в недрах которой пропали без вести шахтеры.

– И что же это за технология? – скептически осведомился Голборн.

– Мне трудно объяснить ее непосвященному, – заявил в ответ охотник за сокровищами.

– Я – инженер, так что все-таки попытайтесь. Что лежит в ее основе – звуковые волны, тепло, разность потенциалов?

Но кладоискатель лишь повторил, что технология его очень сложна, и отказался обсуждать ее. Тем не менее Голборн предоставил ему доступ к горе, чтобы сделать приятное членам семей пропавших горняков. Охотник за сокровищами разложил по склонам длинные коврики и принялся производить измерения с помощью устройства, ничего подобного которому Голборну видеть не приходилось. Закончив, он свысока заявил министру, что его буровые бригады ищут пропавших шахтеров не в том месте. Охотник за сокровищами обозвал Голборна, Сугаррета и остальных бурильщиков невежами, из-за глупости которых тридцать три шахтера непременно умрут, если они не послушают то, что скажет им он и его инструменты: вы никогда не найдете их, если не начнете бурить совершенно в другом месте.

Но Голборн проигнорировал совет и спустился вниз, в лагерь, чтобы поговорить по душам с женщиной, которая продавала печенье и пирожные на пляже. Она заслужила доверие семей шахтеров, и теперь министру горнодобывающей промышленности Чили предстояло добиться того же самого. Он должен был заставить ее поверить, что делает все, что только в силах человеческих, что и он, и правительство используют все ресурсы, имеющиеся в их распоряжении, чтобы найти пропавших. Да, он разговаривал с Марией Сеговией, сестрой Дарио и «мэром» палаточного лагеря. Мария уже знала, что бур безрезультатно миновал отметки в 530, 550 и 600 метров, и каждая неудача становилась для них очередным болезненным ударом. «У нас остается мало времени», – сказала она ему, несколько раз повторив эту фразу. Se nos està acabando el tiempo. Он же постарался успокоить ее, возразив, что работают еще несколько буровых бригад, хотя на лице его красноречиво написаны были усталость и тревога: мы не собираемся отступать и сдаваться.

Позже Мария Сеговия вспоминала, что после разговора с министром едва не пала духом. «Ты понимаешь, что должен сражаться дальше, но при этом не можешь отделаться от тоски, тревоги и ощущения полнейшего бессилия», – признавалась она впоследствии. Она куталась в одеяло, чтобы не замерзнуть, и слушала министра, одетого в красную куртку правительственного чиновника. На спине у него красовалась надпись заглавными белыми буквами: GOBIERNO DE CHILE. После того раза министр стал частенько наведываться к ней в палатку, где вместе с другими членами семьи пил мате и беседовал. Ему удалось завоевать ее доверие. Но в ее присутствии он ощущал непривычное смирение, даже когда сообщил ей, что еще один бур, по их расчетам, через день или около того должен достигнуть цели. Мария, в свою очередь, стремилась преодолеть врожденный скептицизм по отношению к сильным мира сего и всему, что они говорят, и потому пыталась поверить министру.

Для нормальной работы мозгу обычного человека требуется в среднем 120 г глюкозы ежедневно, а оказавшимся в ловушке шахтерам доставалось не более одной двадцатой этого количества. В течение первых суток вынужденного голода организм человека вырабатывает глюкозу из гликогена, запасы которого накоплены в печени. Спустя еще двое или трое суток человеческий организм начинает сжигать прослойки жира на груди и животе, вокруг почек и во множестве других мест. Однако этого недостаточно для нормального функционирования центральной нервной системы. И тогда в мозг начинают поступать кислоты или кетоновые тела, вырабатываемые печенью в процессе переработки жировой ткани. После того как запасы жира в организме истощаются, основным источником энергии для мозга становится белок, содержащийся главным образом в мышцах. Белок расщепляется на аминокислоты, которые преобразуются в глюкозу. Другими словами, чтобы выжить, человеческий мозг начинает поглощать мышечную ткань: именно тогда и начинается голодание. После двух недель, проведенных в подземном плену, самые низкорослые и худощавые из тридцати трех шахтеров потеряли достаточно мышечной массы, чтобы остальные это заметили.

Из-под кожи у Алекса Веги выпирали ключицы: «Эй, ты, Ходячий Скелет, ты только взгляни на себя!» – в шутку бросил Омар Рейгадас Алексу, тому самому мужчине, который пришел на шахту, чтобы пристроить еще несколько комнат к своему дому. Но затем Омар решил, что Ходячий Скелет – чересчур большое и громоздкое прозвище, которое решительно не подходит для описания вконец исхудавшего Алекса с чахлой и впалой грудью. Скорее, тот напоминал charqui, что на чилийском диалекте обозначало «вяленое мясо». Charqui – это сушеное или вяленое мясо животных. Он называл Алекса Charqui de mariposa. Засушенная бабочка. Можно себе представить, что это такое и как это выглядит. Невесомая пыль.

Но Алекс отнесся к его словам со снисходительным юмором, чего, собственно, и ожидал его обидчик. Омар и сам выглядел не лучшим образом, как и все остальные, откровенно говоря. Процессы обмена веществ у них замедлились, и даже самые бойкие и энергичные спали теперь намного дольше обыкновенного. Им стало трудно мыслить связно, и разум их подернулся пеленой безразличия. Кое-кому уже довелось испытать на себе необычный побочный эффект длительного голодания, который в один голос отмечают люди, сидящие на строгой диете на протяжении недели или более: им начали сниться необычайно долгие сны и кошмары. Они очень походили на реальную жизнь. Многие постящиеся приписывают это очищению тела и духа во время голодания. Лишенный нормального питания мозг давал волю подсознанию, отправляя шахтеров в путешествие по желанным и памятным для них местам, разыгрывая мысленные драмы на основе пережитого жизненного опыта, когда актерский состав подбирается из родных и близких.

Карлос Мамани, свежеиспеченный чемпион бесконечных турниров в Убежище, вдруг обнаружил, что его подсознание увлекает его в неведомые дали. «Я старался спать как можно дольше, чтобы во сне не чувствовать голода, – рассказывал он впоследствии. – И тогда я начинал мечтать, и в своих мечтах навещал родственников. Потом я просыпался и засыпал вновь, уже дольше, и тогда виделся еще с кем-нибудь из моих братьев». Его восемь братьев и сестер разъехались по всей Боливии: покинув родную деревню Чойла в провинции Гуаберто Вильярроэль, они перебрались в большие города, Ла-Пас и Кочамбу. Члены семьи Мамани были сиротами и сами воспитывали друг друга. «Единственной, кого я не видел, была моя старшая сестра, та самая, что заставляла меня учиться после смерти наших родителей. Ну, вот я и бывал во сне у них дома. У одного за другим. А еще я навещал своих дядьев и теток», – говорил позже шахтер. В снах он гулял по Альтиплано, бродил по немощеным дорогам, мимо корралей для лам и коз, заходил в маленькие гостиные, заставленные мебелью, в больших городах или возвращался обратно в свою деревню, где вдалеке виднелся сверкающий льдом пик Иллимани, Золотого орла. Он вырос на равнине, где крестьяне выращивают картофель и овес, а также семена канауа и квиноа. «Я вырос на campo, в провинции, – рассказывал он. – В деревнях бытует поверье: если кому-либо суждено скоро умереть, он начинает бродить по ночам. А я в своих снах как раз и ходил». И, просыпаясь, Карлос ощущал тоску: он не готов был умереть в столь юном возрасте. Он вспоминал годы учебы в Чойле, когда старшая сестра заставляла его, круглого сироту, посещать занятия. Ему предстоял долгий обратный путь по Альтиплано, и домой он возвращался и в восемь, а то и в девять часов вечера. Иногда, во время этих одиноких прогулок, он краем глаза замечал чей-то силуэт, но потом тот мгновенно пропадал. Это духи тех, кому предстоит умереть, думал он, и вот теперь он сам стал одним из таких призраков. В череде снов он повидался со всеми родственниками, за исключением старшей сестры, той самой, которая стала воспитывать Карлоса после смерти матери, умершей, когда Мамани было всего четыре года. Он помнил день похорон матери, которые представлялись ему очень долгой пирушкой, на которой было много еды и повсюду носилась детвора, но воспоминания о том периоде, когда сестра собирала его в школу, были намного сильнее. Он еще не видел и не хотел увидеть свою сестру во сне: «Я сказал себе, что, если увижу старшую сестру, это действительно будет означать, что я вскоре должен умереть». Вместо этого Карлосу приснился новый сон, полный надежды. Он стоит в огромной металлической корзине – вроде той, с которой работал на руднике, – и его поднимают наверх, а он словно бы едет на элеваторе к небу, солнцу и безопасности.

Эдуардо Уртадо и его бригада из компании «Террасервис», едва успев оправиться от прошлой неудачи, приступила к бурению скважины, теперь уже под номером 10В. Во вторник, 17 августа, перед самым рассветом они предприняли третью попытку добраться до оказавшихся в плену людей. Через каждые сто метров они останавливали работу и геолог Сандра Хара опускала в скважину гироскоп и измеряла пройденное расстояние. Хара, Уртадо и операторы буровой установки совещались друг с другом и по мере того, как ствол шахты удлинялся. Они обменивались знаниями в области топографии и бурения, чтобы принять критически важное решение: они станут бурить очень медленно, пожертвовав скоростью ради точности, всего на 6 оборотах в минуту вместо стандартных 12 или 15. Нельсон Флорес, один из двух операторов буровой машины, управляющий ею в течение двенадцатичасовой смены, скрепя сердце вынужден был согласиться с этим, хотя его душа восставала против такого подхода. «Вам становится скучно, вы хотите добиться успеха поскорее и сделать эту работу», – говорил он. Когда его смена заканчивалась и он присоединялся к другим спасателям, выходившим через ворота, семьи, ожидающие известий, встречали их громом аплодисментов.

В одну из таких голодных ночей, когда далекий звук бура надрывал ему душу, Эдисон Пенья несколько минут жаловался на судьбу, пытаясь заснуть. «Я умираю, умираю», – твердил он снова и снова. Рядом с ним старался забыться сном и Марио Сепульведа, но у него лопнуло терпение и больше не хватало сил выслушивать стоны товарища по несчастью. «Довольно, Эдисон, хватит», – думал он. Наконец шутник в Перри взял верх. Он начал трясти головой, имитируя умирающего, широко открытым ртом издавая булькающие звуки, словно для него уже наступил последний час. А затем он произнес киношную речь, Марио любил фильмы, особенно с Мелом Гибсоном. «Это конец, Эдисон, – прохрипел он. – Я умираю. Я ухожу от вас. Передайте… моей… жене… что…»

Когда Марио, словно сыграв свою роль, закрыл глаза и умолк, Эдисон вскочил, потянулся к нему и принялся отчаянно трясти его.

– Нет, Перри, нет! – закричал он. – Нет! Не умирай!

А Марио открыл глаза, озорно улыбнулся и отпустил несколько непечатных чилийских идиоматических выражений насчет злых и порочных мужчин. Он-то был уверен, что эта сцена смерти понарошку – самая удачная шутка, которая ему когда-либо удавалась. Эдисон начал подыгрывать ему, делая вид, что был в курсе с самого начала, и немного погодя они с Марио разыграли сценку смерти еще раз, только теперь Эдисон вставил и свою реплику: «Перри, скажи, где ты спрятал деньги? Где твои сбережения?» Еще один шахтер, который стал свидетелем происшедшего, позже заметил: «Поначалу это казалось удачной шуткой, но потом стало сильно смахивать на реальность». Можно было бы предположить, что люди, находящиеся в двух шагах от смерти, не станут шутить на эту тему, но Марио и Эдисон считали иначе. Вот как это объяснил сам Эдисон: «Думаю, что иногда вас может заставить рассмеяться только тот факт, что вы смирились с неизбежным, признав: выхода нет». После их первой глупой выходки перспектива погибнуть от удушья в Убежище на некоторое время поблекла и сгладилась воспоминаниями о том, как ловко Марио подшутил над Эдисоном. Да и кто еще мог бы отважиться на подобную шалость? Кто еще рискнул посмеяться над предсмертными стонами товарища? Тот же человек, что призывал их на молитву и который мог заявить группе умирающих от голода мужчин, что готов съесть любого из них.

А на отметке 105, где спали механики, уравновешенный и добродушный Хуан Ильянес, обладатель глубокого баритона, свойственного дикторам на радио, развлекал остальных забавными историями и делился своими весьма обширными знаниями. В обычный день он мог бы показаться занудой, но для оказавшихся в западне людей слушать его болтовню стало приятным развлечением. Он знал, что несколько человек беспокоятся о своих близких, спрашивая себя, смогут ли жены и дети выжить без их доходов, если дело действительно дойдет до того, что к ним не пробьется ни один бур. Рауль Бустос, у которого двое ребятишек, и Ричард Вильярроэль, чья жена ждет первенца, пребывают в отчаянии, и потому Ильянес объяснял им положения закона о труде в Чили.

– Предположим, что мы действительно не выберемся отсюда, – гипотетически предположим, разумеется, – принялся рассказывать Ильянес. – Законы о труде в отношении социальной защиты и несчастных случаев очень строги. Например, есть план страхования. Я не совсем уверен в его размере. Но он составляет две тысячи УРДЕ. Или даже три тысячи.

– В самом деле?

– Так много?

И на мгновение мужчины забыли о собственных трудностях и принялись проделывать в уме математические вычисления. УРДЕ означает «условно-расчетную денежную единицу» Чили, коэффициент начисления, связанный с инфляцией, который используется правительством Чили в некоторых финансовых операциях. В тот момент УРДЕ составлял немногим больше 20 000 чилийских песо, или примерно 40 долларов США. Поэтому Ильянес объяснил шахтерам, что их семьи получат от 80 000 до 120 000 песо, то есть эквивалент почти десятилетнего заработка обычного чилийского рабочего.

– Но это еще не все, – продолжал Ильянес. – Ваша вдова, гипотетически говоря, разумеется, имеет право на получение вашей заработной платы, если вы погибнете в результате несчастного случая. Так гласит закон под номером 16744. – Ильянес уверял, что знает точный номер закона (который, кстати, оказался верен). Dieciséis mil setecientos cuarenta y cuatro. И это число, произнесенное вслух, как и подробности его рассказов о барбекю и экзотических южноамериканских грибах, придавали его рассказам ощущение реальности. – По этому закону полагающаяся вам сумма рассчитывается из вашего среднего заработка за последние три месяца. Ваша жена будет получать его до тех пор, пока ей не исполнится тридцать пять лет. Но если ваши дети еще учатся в школе или поступили в колледж, то эти выплаты причитаются ей до тех пор, пока ей не сравняется сорок пять. И давайте взглянем правде в глаза, – добавил он с лукавой улыбкой, – к тому времени она, скорее всего, найдет другого viejo, который позаботится о ней. – Но откуда Ильянес знал все это? – Если взять закон, то в нем сказано, что компания должна проинформировать вас о таких вещах, – сказал он шахтерам. – А мне пришлось работать на стольких рудниках и снова и снова читать одно и то же, что я и запомнил эти цифры.

Он был похож на адвоката, этот Ильянес, а вовсе не на механика, коим и был, и на некоторое время его краткий пересказ чилийского закона о труде заставил товарищей успокаиваться осознанием того, что они и дальше смогут содержать свои семьи, даже если больше не выйдут из рудника на поверхность.

Когда же Ильянес наконец умолкал и оставался наедине с собственными мыслями, то предпочитал занимать свой ум и воображение небольшими задачками. Он представлял, что находится на поверхности, собираясь возобновить нормальную жизнь, и что его ожидают рутинные хозяйственные хлопоты. Эти интеллектуальные игры, которые точно так же помогли французскому заключенному Папийону не сойти с ума в одиночной камере на острове Дьявола, мысленно уносили Ильянеса домой, где он оставил материалы для будущего стола. И вот сейчас он собирал этот стол и делал другие вещи. «Мне надо было устранить течь в крыше, а для этого требовалось починить водосточную трубу. Мне надо было купить три отрезка водосточной и два метра отводной трубы. Во что мне все обойдется?» Он вновь и вновь проделывал в уме расчеты, представляя себе каждый шуруп и стяжку, которые ему понадобились бы. Он взбирался по наружной лестнице своего дома с дрелью в руках, а потом спускался обратно и, закончив, проделывал все еще раз с самого начала. Когда подобные занятия перестали его удовлетворять, он сказал себе, что должен вспомнить слова тех церковных гимнов, которые пел в хоре, когда ему было четырнадцать. Ильянес до сих пор пел в своей церкви в Чильяне, но захотел освежить в памяти старый гимн, который не исполнял уже много лет. Он помнил только несколько первых слов. «Quiero cantarle una linda canciòn…» Как же там было дальше? И вот три ночи Ильянес рылся в памяти, пытаясь восстановить слова. Медленно и понемногу они возвращались к нему, и это тоже было похоже на строительство чего-либо. На четвертую ночь он вспомнил все слова гимна, всех четырех куплетов, включая последний. «Только в нем обрел я счастье». Sòlo enél encontré la felicidad. Закончив составлять песнь в уме, Ильянес ушел в один из боковых коридоров, которых много на руднике, в такое место, где никто не мог его услышать. И там он спел гимн в полный голос, словно подросток, которым был когда-то, и заплакал при этом, потому что понял, какое это счастье – быть молодым, и как светло и радостно становится на душе, когда тебя просят спеть.

На четырнадцатый и пятнадцатый дни подземного плена даже те мужчины, кто старался занять себя чем-либо и работал не покладая рук, начали испытывать усталость, опустошение и терять надежду. На протяжении двух недель Флоренсио Авалос, первый помощник Луиса Урсуа, ездил вверх и вниз по руднику, собирая воду, пытаясь найти выход наверх и послать о себе весточку на поверхность. Заглядывал он и в Убежище, чтобы приободрить своего младшего брата Ренана, который почти все время лежал там, не поднимаясь со своей импровизированной кровати. Вставай, Ренан, говорил он брату, сделай что-нибудь, выйди отсюда, здесь стоит ужасный запах, и иногда Флоренсио удавалось поднять Ренана на ноги и занять чем-нибудь. Говоря по правде, Флоренсио боялся, что его младший брат предпочтет пойти по традиционному пути шахтеров, отчаявшихся и потерявших надежду: прыгнет в Яму. Если встать на самом краю этой пропасти и посветить в нее шахтерским фонариком, то увидеть можно было лишь черноту. Совершить самоубийство в Яме – все равно что прыгнуть в черную дыру. Впрочем, можно умереть и после падения с трехметровой высоты, хотя в Яме запросто можно было пролететь и тридцать метров. Многие из шахтеров признавались в том, что подумывали об этой смерти, только чтобы не слышать больше бесконечного грохота камнепада, этой пытки, которой подвергла их гора.

В конце концов уже не Ренан, брат Авалоса, готов был сдаться, а сам Флоренсио. Бригадир, помощник начальника смены, или capataz, был одним из немногих шахтеров, которым неизменно восхищались все его начальники. «Наш capataz еще молод, но уже обладает необычайными способностями, – так отзывался о нем Марио Сепульведа, пока шахтеры оставались в подземном плену. – Это человек, который всегда преодолевает трудности (tirando para arriba) и уже приобрел огромный опыт». Но Флоренсио начал проигрывать борьбу с отчаянием в ночь, когда он заснул на своей кровати из резиновых шлангов, а проснулся оттого, что по ногам течет вода. Он встал и обнаружил, что оказался в вязкой жиже, которая накатывается на него мутными волнами. Ему пришлось брести по ней, а когда он попробовал переехать через мутный поток, колеса его пикапа заскользили, не имея сцепления с грунтом и не желая поднимать его. От этого понимание бесперспективности всякой борьбы за свою жизнь и жизнь других людей лишь усилилось и окрепло.

Флоренсио как раз поднимался вместе с бригадой рабочих, которые привозили воду на подъемнике с люлькой, когда его накрыло понимание тщетности усилий. И это показалось ему невыносимым. Он решил, что больше не сделает и шага, и отошел в сторону к припаркованному грузовичку так, что никто из людей впереди ничего не заметил. Он влез в кабину и, когда водовозы ушли, а свет ламп от их фонарей растаял вдали, остался в полной темноте, поскольку аккумулятор на его собственной каске разрядился. Hasta aquí llego, – подумал он. Он дошел до конца пути и, утомленный, откинулся на спинку сиденья. Аккумулятор из грузовичка вытащили, чтобы дать свет в Убежище, и Флоренсио знал об этом и хотел остаться в состоянии полной беспомощности. Он чувствовал в душе абсолютную опустошенность, какой еще никогда не испытывал ранее. «Пусть я умру от голода здесь, на мягком сиденье, с закрытыми окнами, вдали от грохота камнепада и грязи». Оставшись в полной темноте, он смирился с тем, что вот сейчас заснет и больше уже никогда не проснется. Он стал думать о своих детях, представляя, как они будут расти без него: Сезаре Алексисе по прозвищу Але, шестнадцатилетнем подростке, родившемся у них с Моникой, когда сами они были совсем еще детьми; и Байроне, которому исполнилось восемь. Какими они станут, когда вырастут, эти двое его сыновей? Как станет разворачиваться их жизнь в его отсутствие, какого роста будут оба и каких успехов добьются? Обзаведутся ли они собственными домами и семьями? Ему легче представить Але взрослым, потому что тот и так уже вырос ответственным и старательным человеком. Смерть Флоренсио в этой горе наверняка будет означать, что его сыновья в шахте не будут работать никогда.

Но тут другие шахтеры в отряде водовозов наконец заметили, что с ними нет Флоренсио, и стали искать его в боковых коридорах, в Убежище и в отхожем месте, но нигде не нашли.

А Флоренсио провалился в глубокий сон. Проснувшись, он уже не испытывал отчаяния. В конце концов он увидел свет и выпрямился на сиденье машины, а вскоре и лучи фонарей на касках поисковой партии осветили его лицо.

– Вот ты где, Флоренсио.

– Мы беспокоились о тебе.

– Мы уж думали, что ты прыгнул в Яму.

Наступил шестнадцатый день, он не принес с собой никаких новостей, и жены, подруги и дети тридцати трех мужчин, угодивших в подземную тюрьму, тоже уже представляли себе, какое будущее их ждет, если шахтеров не спасут. Эльвира Вальдивия, жена Марио Сепульведы, оставалась в гостинице в Копьяпо, каждый вечер молясь за него вместе с дочерью и сыном. После последней молитвы ее сын, Франсиско, спросил:

– Ты уверена, что мой отец жив? – мальчику всего двенадцать, но вопрос он задал как взрослый, как тот, кому нужен честный ответ.

– Да, – ответила его мать. Но, пожалуй, в голосе ее прозвучали и нотки сомнения, намек на то, что и она теряет надежду, и потому Франсиско задал ей еще один вопрос:

– А что, если это не так?

Задумавшись на мгновение, Эльвира заговорила:

– Сынок, ты должен быть готов ко всему, потому что если твоего отца уже нет в живых, то этого захотел Господь. Быть может, жизнь его закончилась здесь и сейчас, и мы должны научиться жить без него, имеет ли это какой-либо смысл или нет, но так тоже может случиться.

– Черт возьми, это было бы очень плохо, – отозвался он. Pucha, Mami, qué lata sería. – Но что же мы можем поделать?

А вот со своей восемнадцатилетней дочерью даже вероятность того, что Марио мертв, Эльвира наотрез отказывалась обсуждать, потому что девушка готова была и так сломаться в любой момент. Скарлетт принимала лекарства, чтобы заснуть, и забрасывала мать бесчисленными вопросами.

– У моего отца есть вода и свет?

При дочери Эльвира старалась не выражать ни малейшего сомнения в том, что Марио жив. Но Франсиско захотел знать правду, он готовил себя к будущему, в котором бы не было человека, коего он почитал героем. Франсиско согласен с этим, потому что отец воспитывал его «воином» и учил встречать горькую правду, как и подобает настоящему мужчине. Теперь Эльвира убедилась в том, что сын ее обладает не только силой и решительностью своего отца, но и спокойствием, которого самому Марио недоставало. Когда Франсиско родился, то весил всего 1,09 килограмма, что стало еще одним из ежедневных проявлений чудес и торжества человеческой расы: малыш, такой хрупкий и маленький, оказался способен вырасти в молодого человека, обладающего достаточной внутренней силой, чтобы не позволить матери паниковать и помочь ей подготовиться к будущему без мужчины, которого она любила.

Примерно в это же время, глубоко под землей, Марио Сепульведа по-прежнему распоряжался выдачей ежедневной порции еды – или того, что они считали таковой, потому что она перестала быть и ежедневной, и едой в полном понимании этого слова. Завтрак, обед и ужин теперь слились воедино и случались один раз в два дня. И состояли из печенья, которое можно было разделить пополам. По окончании одного из этих приемов пищи полагался десерт. Единственная долька персика размером с большой палец, случайно уцелевшая во время предыдущего распределения содержимого консервной банки среди шахтеров. Она становилась бесценной – и ее приходилось делить на тридцать три части. Требовалась хирургическая точность, и Марио производил эту операцию медленно, под напряженными взглядами нескольких пар мужских глаз.

– Прости меня, Марио, – вмешался вдруг один из шахтеров. – Но не кажется ли тебе, что вот этот кусочек больше остальных?

После того как Марио закончил, каждому из горняков досталось по кусочку размером с ноготь пальца. Подобно остальным, Марио старался подольше удержать на языке привкус мякоти и сиропа, словно это была церковная просфора, и этот фокус ему удавался – пока кто-нибудь не толкал его и он случайно не глотал драгоценную пищу, и тогда ему хотелось избить недотепу до крови, так он бывал зол.

Но, по большей части, им приходилось ограничиваться одним печеньем, в котором содержалось около 40 калорий и менее 2 г жира. Для поддержания жизни этого недостаточно, и Виктор Замора, тот самый, кто возглавил налет на продуктовый ящик пятнадцать суток тому назад, вполне отдавал себе в этом отчет. «Это было самым ужасным, – говорил он. – Этого я никогда не забуду – видеть, как твои compañeros умирают у тебя на глазах».

К этому времени ежедневные службы переросли в более длительные и покаянные встречи. Мне жаль, что я повысил голос, мог сказать кто-либо из шахтеров. Простите, что вчера я не ходил вместе со всеми за водой. В тот день наступила очередь круглолицего Виктора Заморы, лицо у которого уже не очень круглое, зато шевелюра увеличилась в объеме от грязи и копоти.

– Я хочу сказать вам кое-что, – начал он, шагнув вперед. – Я совершил ошибку. Я был одним из тех, кто взял еду из короба. Мне очень жаль. Я сожалею о том, что сделал. – Не все горняки знали о роли Виктора в исчезновении еды, и некоторые впервые услыхали об этом только сейчас. – Я думал, что мы застряли здесь всего на несколько дней, – продолжал он. – Я не понимал, какой вред приношу своим поступком. И теперь я очень сожалею о нем.

Виктор очень нервничал и явно раскаивался в том, что натворил, судя по неуверенному и срывающемуся голосу. Омар Рейгадас впоследствии скажет: «Мы все поняли, что он чувствует себя ужасно после того, что наделал».

После извинений наступало время приема пищи. Сегодня она у них еще имелась. Но тут вперед шагнул Алекс Вега.

– Можно я скажу? – спросил он. Эль Папи Рики превратился в Ходячий Скелет или Charqui de Mariposa и выглядел куда меньше и уязвимее любого из них, а в еде нуждался куда больше.

Марио Сепульведа повернулся к Омару Рейгадасу и прошептал:

– Этот парень попросит себе больше еды. Что будем делать?

– Я дам ему кусочек своего печенья, а ты дашь еще немного, – ответил Омар. – А потом мы спросим, не желает ли кто-нибудь еще поделиться и помочь ему…

Но Алекс не стал просить себе добавки.

– Я смотрю, это дело затягивается, – начал он. – Один бур только что прошел мимо, а завтра, не исключено, промахнется и второй. Продуктов осталось совсем немного, и сегодня, я думаю, мы не должны есть. Давайте не будем есть. Давайте оставим все на завтра, и тогда мы продержимся на один день дольше.

Кое-кто из шахтеров заворчал и отрицательно покачал головой: нет, они не хотят пропускать даже один прием пищи. Давайте поедим! Я хочу есть! Но в конце концов все согласились отказаться от еды. Три дня ничего, кроме воды. Несколько человек были глубоко тронуты благородным поступком Алекса Веги, его готовностью принести себя в жертву, его – самого худого из всех, который поставил их интересы и коллективное здоровье выше очевидной собственной нужды.

Поняв по звукам, что последний бур прошел мимо цели, еще несколько человек захотели оставить предсмертные записки, как Виктор Сеговия. Подобно ему, они писали в надежде, что когда-нибудь какой-нибудь спасатель обнаружит их прощальные письма. Они настолько ослабели, что, заснув, могли уже не проснуться, или же у них попросту недостало бы сил для письма. Кое-кому понадобилась помощь, чтобы подняться на ноги и пройти в отхожее место, и они поддерживали друг друга в путешествии вверх по Пандусу, к нагромождению камней, где зарывали свой козий помет, который вышел из их тел, или к издающей дурной запах импровизированной туалетной кабинке, и обратно. Кто-то предложил вновь подсоединить шланги к цистернам с водой, потому что через несколько дней они ослабеют окончательно и не смогут подняться на нужную отметку, чтобы наполнить водой бочки, которые они привозили в Убежище. Чувство обреченности оказалось заразительным. Карлос Мамани видел, что все больше его товарищей по несчастью поддались и начали писать прощальные письма, он слышал, как перекликались вокруг чилийцы: «Ты закончил?», «Одолжи свой карандаш», «Мне нужен листок бумаги». Некоторые из мужчин при этом плакали, и Мамани жалел их, потому что для шахтера лить слезы перед своими товарищами – последнее дело. Подобно многим молодым людям, находившимся в тот момент в Убежище и подле него, ему казалось, что шахтеры старшего поколения более подвержены и склонны к отчаянию. «Я слыхал потом, как кто-то говорил, будто горняки постарше были там, внизу, надеждой и опорой, но это – вранье», – вспоминал Мамани. У Хорхе Галлегильоса распухла нога. Марио Гомесу было нечем дышать – легкие отказывались служить ему. Единственным из стариков, кто всегда оставался в строю, был Омар Рейгадас. Он постоянно повторял: «Не волнуйтесь, за нами придут. Они обязательно придут за нами». Но большинство шахтеров постарше просто сходили с ума. Виктор Сеговия много дней писал о своей смерти, и теперь, когда большинство его товарищей заняты тем же самым, он наконец дал своим самым мрачным мыслям, которые он прежде поверял бумаге, выплеснуться наружу:

– Мы все умрем!

– Помолчи, старик! Concha de tu madre!

Карлос Мамани подавил искушение поддаться общему психозу и начать прощаться со своими родными и близкими. Старшая сестра ему так и не приснилась, и, пока этого не случится, он не поверит в то, что время его пришло: «Мне не хотелось писать письмо… Если бы я и начал его, то только тогда, когда понял бы, что мне приходит конец». Мамани был очень слаб, но он пока не собирался сдаваться, agonizando. Кроме того, даже захоти он написать, то сделать этого не смог бы, потому что у него не было с собой шахтерской лампы, которую он забыл наверху, в раздевалке.

У Марио Сеговии оставалось еще достаточно сил и внимания, чтобы понять, как быстро деградируют люди в Убежище. Он остановил свой выбор на хрупком и слабом Клаудио Янесе, который выглядел особенно жалко. Янес – невысокий человечек с угловатыми и резкими чертами лица. Щеки у него ввалились, лишь подчеркивая его отстраненный, затравленный взгляд. Остальных шахтеров Марио еще мог заставить выслушать себя и подняться, но Клаудио просто лежал и ни на что не реагировал.

– Эй, concha de tu madre, вставай! Ты должен встать, потому что если останешься валяться на полу, то умрешь и мы съедим тебя. Мы съедим тебя за то, что ты – лентяй. – Когда это произнес человек, голодающий трое суток, то слова «мы съедим тебя» вовсе не кажутся пустым бахвальством, как было бы в ином случае. – Так что тебе лучше встать, потому что, если ты не сделаешь этого, мы поднимем тебя пинками.

Ошеломленный и растерянный Клаудио попытался подняться, и, когда ему это удалось, все вдруг увидели, как он исхудал и ослаб. Он поднимался медленно, и ноги у него подгибались. «Это было похоже на то, как если бы новорожденный жеребенок сразу же пытался бы ходить», – вспоминал впоследствии Омар Рейгадас. Наконец «жеребенок» выпрямился и сделал шаг.

Молодые люди тоже, как и Клаудио, пребывали в плохом состоянии, и каждый из них потерял не меньше десяти килограммов. Когда Алекс Вега поднялся, чтобы пройти в отхожее место, перед глазами у него все поплыло и на несколько секунд он ослеп, что было первым побочным признаком действия голода, вызванного дефицитом витамина А. У многих постарше и покрепче еще оставались запасы жира: у них похудела, по большей части, верхняя часть тела, что придавало им мальчишеский вид, когда они полуголыми расхаживали по Убежищу. Теперь стало очевидно, что внушительный вид их груди объяснялся вовсе не мышцами, а слоем жира, образовавшимся вследствие переедания. Но более всего изменилось выражение их лиц и глаз. Глаза у Йонни Барриоса ввалились, а в некогда карих симпатичных глубинах поселилась смертельная усталость, свойственная солдатам после тяжелого боя. Когда шахтер-ветеран и некогда «подсадная утка» Хорхе Галлегильос открывал рот, чтобы сказать несколько слов, то со стороны казалось, будто он пережевывает их. Чтобы приподнять ослабевшего Хорхе над грязным полом, остальные шахтеры соорудили для него импровизированную кровать из деревянного поддона, и он лежал на ней, долгими часами глядя в потолок. Хорхе начал седеть, как, впрочем, и все они. Их руки и лица утратили коричневый загар, которым наградило их южноамериканское солнце. Теперь тела их обрели сероватый оттенок, как у грибов или разведенного в воде пепла.

Эти грибовидные люди избегали смотреть друг другу в глаза, словно им было стыдно за свой внешний вид, хотя понуждало их к этому вовсе не тщеславие. Дело было в том, кем они чувствовали себя в душе: маленькими, сломленными, словно побитая собачонка или мальчуган, которого дразнили так часто, что он уверился, что заслуживает лишь унижений и издевательств.

На семнадцатую ночь под землей шахтеры услышали, как к ним приближается еще один бур. Издаваемые им звуки – рат-та-та, ржух-ржух – стали громче, суля надежду на освобождение или очередное разочарование.

Виктор Сеговия не позволял себе поверить, что бур пробьется к ним. Вместо этого спросил Марио Сепульведу:

– Как по-твоему, на что похожа смерть?

Марио ответил, что она похожа на сон. Мирный и покойный. Ты закрываешь глаза и отдыхаешь. Ведь все твои заботы и тревоги остались позади.

На отметке 105 Рауль Бустос заснул под шум приближающегося бура, отчего ему приснился странный и полный надежды сон. Он думал о детях, о шестилетней дочурке, Марии Пас. Она очень умненькая и шустренькая девчушка, отчего выигрывает все забеги по легкой атлетике и старается получить максимально возможное количество баллов во время сдачи теста. И в его сне это она управляет буром, пытаясь добраться до него. «Она – сильная личность и всегда хочет быть первой», – говорил Рауль. Вот он и попросил ее: «Пожалуйста, Мария Пас, приходи и спаси меня. Ты можешь это сделать». Мария Пас не любит проигрывать, и во сне Рауль надеялся, что шестилетняя дочурка, женщина-оператор буровой машины, доберется до него и спасет.

Спящему рядом Алексу Веге снилось, будто он поднимается к выходу из рудника. Он протиснулся мимо каменной гильотины, перекрывшей Пандус и провал Ямы, и теперь ползет дальше, перебираясь с камня на камень, поднимая глаза кверху, и вдруг замечает проем, в котором стоит старое здание подъемника. Выйдя на поверхность, он увидел вокруг целое море спасателей и бурильщиков, пытающихся пробиться к людям внизу. «Мы живы, мы здесь, внизу, – крикнул он. – Я покажу вам дорогу».

А бригада компании «Террасервис» все ближе подбиралась к цели. Утром 21 августа их бурильщики достигли глубины в 540 метров. Целью являлась галерея рядом с Убежищем либо же само Убежище на глубине 694 метров у них под ногами. Оператором дневной смены буровой установки был Нельсон Флорес, и обязанности требовали от него находиться на платформе в форме решетки, закрепленной на грузовике «Шрамм Т685», следя за показаниями двух приборов, которые измеряли скорость вращения бура и давление воздуха, подаваемого машиной на коронку бура и бурильный молоток. Диорит – хороший материал для бурения, думал Флорес, в нем нет трещин, он – гладкий и ровный, как желе. Через каждые шесть метров они останавливались, чтобы добавить очередную трубу к стальной конструкции, и вновь продолжали работу. Флорес положил руки на муфту и приподнял рычаг, увеличивая давление, пока не почувствовал, как внизу с удвоенной силой застучал буровой молоток. По мере того как бур опускался все ниже, пульсация молотка, передаваемая наверх по стальному валу, становилась все слабее, и вот уже Флоресу пришлось закрыть глаза и сосредоточиться, чтобы чувствовать, как тот работает. Он простоял за пультом до заката и направился домой, миновав выход из лагеря, где он и другие бурильщики, закончившие работу на сегодня, выслушивали очередные приветственные аплодисменты от членов семей шахтеров.

Мария Сеговия все еще жила в своей палатке, ближайшей к воротам, а поблизости разместилась ее семья и семья Веги. Всем им предстояла ночь, наполненная нервным ожиданием. Голборн и Сугаррет на ежедневном брифинге сообщили родственникам шахтеров, что один из буров подошел к цели и что есть шанс, что утром он пробьется в галерею. Обычно Джессика Вега ложилась спать вскоре после полуночи, но сегодня она намеревалась бодрствовать до утра. Но не одна, а с группой родственников, к которой присоединились младшая сестра Алекса Присцилла и приятель Присциллы, Роберто Рамирес. Им обоим едва за тридцать. Они оба – певцы, и у Роберто даже есть свой оркестр, играющий в стиле мариачи (мексиканская музыка популярна в Северном Чили). Он прихватил с собой гитару, чтобы разрядить атмосферу и, быть может, отпраздновать знаменательное событие, потому что сегодняшняя ночь должна была стать последней, которую они рассчитывали провести без известий об Алексе. Роберто уже чувствовал, что эта ночь должна была стать «особенной и волшебной». К тому же его настроение неожиданно улучшилось от того, что он увидел по пути на шахту. Несколькими днями ранее над пустыней пронеслась буря, и на самую засушливую землю в мире обрушился редкий в этих местах дождь. Обычный уровень осадков в Копьяпо составляет менее двенадцати миллиметров, но сейчас начался год El Niño, и ранний дождь (как правило, первые грозы в Атакаме случаются не раньше сентября) ненадолго увлажнил окрестные земли, вызвав к жизни то, что в Чили называют desierto florido, или «цветущую пустыню». Роберто вдруг заметил, как ржавый скалистый и песчаный пейзаж сменился буйным разноцветьем фуксии, белыми звездообразными цветочками и желтыми колокольчиками, весело раскачивающими головками на легком ветру. Этого оказалось достаточно, чтобы сердце и душа человека запели.

Когда на лагерь опустилась ночь и ветер пустыни принялся раздувать языки пламени костра, который развело семейство Вега, Роберто начал перебирать струны гитары. Семейство Сеговия в соседних палатках вело себя необычно тихо, но кланы Рамирес и Вега ощутили потребность устроить шумное сборище. Шел второй или третий час ночи, и пели они примерно с час, когда Роберто сообщил Джессике, что написал песню в честь Алекса. Из бумажника он извлек листок бумаги с текстом. Подобно многим латиноамериканским народным песням, в ее основе лежит реальная история; в данном случае – история событий, которые переживают семейство Вега и другие семьи шахтеров. Она открывалась грустным, медленным проигрышем, описывающим похоронное настроение Копьяпо и его окрестностей, где живут горняки.

Затем песня описывала обрушение горы и попытки Хосе Веги спуститься в рудник, чтобы спасти сына.

Дальше хор подхватил семейное прозвище Алекса – El Pato, Утка, каковое он заработал, когда был еще маленьким, – и перешел к быстрому ритму песни-протеста. Это нечто вроде ритмического припева, который поют тысячи людей, идущие по улицам какого-нибудь чилийского города.

Певцы приглашали Алекса вернуться в дом, который он строил со своей женой, на маленький клочок земли на идущей под уклон улице, где по выходным вместе с Джессикой он сооружал бетонную стену.

Семьи Веги и Роберто Рамирес пропели песню несколько раз, и она не смолкала глубоко за полночь. Наконец и они улеглись спать, потому что, по словам правительства, бурильщики пробьются на уровень, на котором находятся шахтеры, только поздним утром.

Пока семейство Веги распевало песни до раннего утра 22 августа, Марио Сепульведа, измученный несколькими сутками бессонницы и волнений, провалился в самый глубокий сон, какой только мог припомнить. Все напряжение ушло из тела и души. С сюрреалистической отчетливостью навеянного голодом дурмана он вдруг перенесся в то место, где родилась его любовь, тоска и боль. Он оказался в Паррале и вроде спал на полу, а когда поднял голову, то увидел бабушку Бристелу и дедушку Доминго, «таких разодетых и красивых». Они умерли много лет назад, и во сне Марио ощутил радость человека, ставшего свидетелем воскрешения. Они были его viejos, были людьми, которые заботились о нем, когда в раннем детстве он лишился сначала отца, а потом и матери. Бабушка принесла корзинку, полную еды. Porotitos con locro: бобы с тушеным мясом с маисом. «Поднимайся-ка оттуда, hombre», – обратился к нему дедушка сильным поставленным голосом деревенского старика. – Ты не умрешь. Vos no vas a morir aquí».

Нельсон Флорес, оператор буровой установки, не пробыл дома и двух часов, как раздался телефонный звонок, призывающий его снова на работу. У бурильщика из ночной смены в семье случилась трагедия – умерла бабушка. Поэтому Нельсон вернулся на «Сан-Хосе» к скважине 10В. Он простоял на вахте всю ночь, и звук работающего бура заглушал пение семейства Вега в лагере, раскинувшегося у подножия горы. В начале шестого утра, когда зимнее солнце раскрасило горизонт в оттенки индиго, головка бура шла со скоростью 6–8 метров в час. Нельсон остановил установку, чтобы сменная бригада могла присоединить еще одну шестиметровую трубу к стальной цепи. Она соединялась еще со 113 трубами под нею, а глубина скважины 10В достигла 684 метров, то есть примерно в 10 метрах над той точкой, в которой они рассчитывали пробить горизонт. Когда рабочие сделали свое дело, Флорес, закрыв глаза, поднял рычаг, увеличивающий давление воздуха в сверлильной головке ударного действия. Все 114 соединенных вместе труб начали поворачиваться, приводя в движение головку бура с вкраплениями карбида вольфрама. Он тверже похожего на гранит диорита, и в борьбе посредством трения между ними карбид вольфрама побеждает, перемалывая диорит в сухую пыль, которая выбрасывается на поверхность давлением воздуха на высоту 600 метров, образуя облако пыли свинцового цвета, которое бурильщики называют «циклоном». С этим столбом, выстреливающим из дымовой трубы, установка «Шрамм Т685» напоминала паровоз, в топку котла которого кто-то подбрасывал камень, и босс Флореса, начальник буровой установки, сидя рядом в пикапе, наблюдал, как силуэт циклона отчетливо вырисовывается на фоне неба, подавая сигнал, что бур у них под ногами работает правильно и движется в нужном направлении.

Где-то в районе 5 часов утра Марио Сепульведа проснулся по команде своего давно умершего дедушки, и радостное, почти эйфорическое состояние, навеянное сном, оставалось с ним и в первые минуты пробуждения, когда он вновь услышал грохот и стук приближающего бура, который отчего-то стал неимоверно громким.

А Ричард Вильярроэль, будущий отец, безуспешно пытался заснуть. Он находился в 13 метрах над Марио по вертикали, на пассажирском сиденье пикапа, на отметке 105. Да, звук бура и впрямь стал очень громким, но, к сожалению, по нему никак нельзя было судить, так ли он близок к прорыву, как на то надеялся Ричард. Он вновь и вновь повторял «Отче наш» и «Аве Мария», примерно около сотни раз, присовокупив к ним еще и мольбы к Иисусу. Когда грохот примерно в 5 часов утра прекратился, он сказал: «Papito, помоги этому оператору сменить буровые штанги и направь его к нам, пожалуйста…» – но уснуть так и не смог и направился вниз, к Убежищу, где полуночники, страдающие бессонницей, вовсю сражались в домино, которое изготовил Луис Урсуа. Ричард вступил в игру с Хосе Охедой, невысоким и лысым ветераном рудника. Спустя некоторое время звук бурения стал еще громче.

– Кажется, он все-таки прорвется к нам, – безразлично заметил Хосе.

Около 6 часов утра несколько рабочих, дежуривших вокруг буровой установки Нельсона Флореса, уснули. Никто не ожидал, что прорыв случится раньше чем через несколько часов. И вдруг Флорес заметил нечто странное: последняя стальная секция, вращающая все 114 труб внизу, начала заикаться на поворотах. Очевидно, бур принялся размалывать другую породу. Облако пыли, поднимающееся из дымовой трубы «Шрамма», пропало, а стрелка датчика давления упала до нуля. Инстинктивно и моментально Флорес опустил рычаг, переводя установку в нейтральное положение и перекрывая подачу воздуха в колодец. После этого буровая машина замерла, и внезапно наступившую тишину почти мгновенно нарушили вопли и крики босса и остальных рабочих, бегущих к нему.

Далеко внизу, в 688 метрах под ногами Флореса, чуть выше от Убежища по коридору, раздался небольшой взрыв – бум! – за которым последовал грохот рушащихся камней. Скрежет металла о камень, назойливо лезший людям в уши, стих, и вместо него послышался свист уходящего воздуха. Ричард Вильярроэль и Хосе Охеда вскочили и побежали к источнику шума, причем Ричард успел подхватить на ходу и свой 48-миллиметровый гаечный ключ. На месте они оказались первыми. Из скалы в том месте, где соединялись стена и потолок, торчал обрезок трубы, и Ричард, словно завороженный, смотрел, как в нем поднималась и опускалась головка бура. А на поверхности Нельсон Флорес уже сообразил, что он снова вошел в пустое пространство, и принялся «очищать» вал изнутри. А затем головка бура выпала на пол и осталась лежать, а Ричард поудобнее перехватил ключ и принялся колотить им по стальному отрезку, торчащему из потолка галереи.

Вот уже много дней Ричард ждал возможности пустить в ход свой ключ длиной чуть менее полуметра. Это был самый большой хромованадиевый инструмент в его распоряжении, и сейчас он в отчаянии и радости колотил им по торчащей трубе, и этот ритмичный лязг должен был обозначить присутствие людей для оператора наверху: Мы здесь! Мы здесь! Он ударял по трубе, и всем его существом завладела мысль о том, что теперь он уже точно увидит своего первенца и что его молитвы услышаны бурильной головкой и теми людьми наверху, что отправили ее сюда. Ричард продолжал молотить по трубе до тех пор, пока сзади к нему не подошел его начальник, Хуан Карлос Агилар. Агилар посоветовал прекратить, потому что они должны думать, как шахтеры, и укрепить свод туннеля в том месте, где через него прорвался бур, чтобы их не придавило массивной плитой, которая могла рухнуть на них в любой момент.

Вскоре все тридцать три горняка собрались у трубы и бурильной головки, вторгшихся в их темный подземный мир, даря обещание поднять их на поверхность, к теплу и свету. Параллельные круги вкраплений карбида ванадия походили на зубы чудовища, а сама головка представлялась им какой-то ассирийской скульптурой или призраком чужого разума, и мужчины смотрели на нее в почтительном страхе и безумной радости, обнимаясь и плача. Карлосу Мамани, упавшему на колени перед головкой бура, казалось, «…что чья-то протянутая рука пробилась сквозь камень к нам, сюда».

Хосе Энрикес, гигант-оператор, который здесь, под землей, превратился в исхудавшего древнего старца, да еще и без рубашки, еще раз взглянул на бур и произнес то, о чем в тот момент думали все присутствовавшие в помещении:

– Dios existe, – сказал он. Господь все-таки существует.