Глава 18. В другой стране

Ночью 5 августа Байрон Авалос объявил своего отца погибшим, но уже 13 октября, всего через несколько минут после полуночи, он стал свидетелем того, как тот восстал из жерла беснующейся горы. Под объективами десятков телекамер Байрон расплакался навзрыд. Первая леди Чили, стоявшая рядом, попыталась утешить мальчугана. Флоренсио Авалос вышел из капсулы и заключил в крепкие молчаливые объятия жену и сына, после чего пожал руку президенту, министру Голборну и другим руководителям спасательной операции. Пока сотни репортеров со всего мира, напряженно наблюдавшие за происходящим, захлебываясь словами, комментировали операцию, разворачивающуюся у них на глазах, вокруг самой капсулы царила мертвая сверхъестественная тишина – особенно в сравнении с представлением, которое разыграется здесь часом позже, когда на поверхность поднимется Марио Сепульведа. Крики мужчины с сердцем собаки стали слышны еще за двадцать метров до поверхности.

– Vamos! – испустил он дикий первобытный вопль, пробившийся на волю из-под крышки цилиндра, едва тот вынырнул из устья скважины. – Vamos! – заорал он вновь, отчего спасатели и жена рассмеялись, а когда «Феникс» целиком показался из шахты, испустил волчий вой, рассмешив присутствующих еще сильнее.

Дверца капсулы распахнулась, и Марио, наспех обняв жену, наклонился и потянулся за сумкой, которую привез с собой снизу. Подхватив ее с пола, он принялся раздавать серо-стальные камни с отметки 90 в качестве сувениров министру Голборну, руководителям спасательной операции и президенту Пиньере, а потом, сорвав с головы каску, поклонился, словно рыцарь из старинных романов, Первой леди. Мгновением позже он уже обнимался с рабочими спасательной бригады, крича Huevòn! А потом первым затянул речевку «Mineros de Chile!», которую подхватили остальные, вскинув руки над головой энергичным жестом, пока один из рабочих не остановил его и не попросил снять экипировку – в конце концов, там, внизу, еще оставались люди, которые ждут своей очереди. Наконец Марио уложили на носилки и отнесли в соседний медпункт, откуда его (как и всех его товарищей) вертолетами должны были доставить в больницу Копьяпо.

Третьим на поверхность вышел Хуан Ильянес, за которым последовал Карлос Мамани, которого наверху приветствовал президент Чили, а немного погодя, уже в больнице, – президент Боливии Эво Моралес. Следующим подошла очередь самого молодого – Джимми Санчеса, которого встретил отец, а потом из скважины появились Осман Арайя, возглавлявший общие моления, и Хосе Охеда, создатель знаменитого мема «Los 33». Клаудио Янес, ослабевший настолько, что был похож на молодого жеребенка, вышел из капсулы, подставил точеные черты заострившегося лица неяркому утреннему солнцу и, заключив в объятия свою подругу и мать своих детей, закружил ее на месте. Следом показался Марио Гомес, водитель грузовика, вернувшийся в шахту ради нескольких лишних песо за внеочередной рейс и который настоял на том, чтобы его оставили в покое, пока он не вознесет благодарственную молитву, стоя на коленях перед капсулой. С появлением десятого шахтера солнце окончательно разогнало предутренний туман, и мужчины и женщины, стоящие у устья скважины, дружным хором обратились к Алексу Веге: «Надень очки!» Одно время Алекс побаивался, что лишится зрения после темноты рудника, но теперь, оказывается, он должен беречься ослепительного солнечного света, и он послушно опустил на глаза очки, когда капсула вынырнула из-под земли. Его жена Джессика, столь неосмотрительно отказавшаяся поцеловать его на прощание 5 августа, сейчас заключила его в объятия и расцеловала с кинематографической страстностью, исполненной такой тоски и сожаления, что люди вокруг перестали хлопать в ладоши и в наступившей тишине стали отчетливо слышны рыдания и всхлипы Джессики.

– Не плачь, – обратился к ней Алекс. No llorís. – Все уже кончилось.

Следующим на поверхность вышел Хорхе Галлегильос, за которым последовал Эдисон Пенья, выпрыгнувший из капсулы со словами: «Спасибо вам за то, что верили, что мы живы. Спасибо вам большое». Он повторил эти слова еще несколько раз, даже попав в объятия женщины, которая предложила ему жениться на ней (чего он так и не сделал). Некоторое время спустя из Мемфиса пришли известия о том, что Эдисона пригласили в Грейсленд. Карлоса Барриоса, принявшего участие в нескольких экспедициях в поисках выхода из рудника, встретил рыдающий отец.

– Успокойся, па, тише, – попросил его Карлос.

Затем капсула доставила наверх Виктора «Поэта» Замору. Психолог Итурра сдержал данное ему обещание и назначил его сына Артуро «младшим спасателем», так что мальчик по праву надел белую каску, украшенную спереди надписью «Карабинеры». В отличие от остальных детей, ему позволено было подойти к капсуле и помочь открыть ее. Вскоре после полудня с драгоценным дневником под мышкой появился Виктор Сеговия, за которым последовали высокий и скромный водитель грузовика Даниэль Эррера и Омар Рейгадас, человек, который принес свет на дно рудника. Восемнадцатыми и девятнадцатыми по счету стали двоюродные братья Эстебан и Пабло «Кот» Рохасы (последний пропустил похороны отца). Уже далеко за полдень из капсулы вышел Дарио Сеговия. Его сестры Марии, мэра «Эсперансы», не оказалось рядом (она осталась в палаточном лагере), и вместо нее Дарио приветствовала его жена, Джессика Чилла. Сначала она охватила лицо мужчины ладонями, а потом ощупала всего, что проделает еще несколько раз в больнице, словно не веря, что он стоит перед нею целый и невредимый. «Я хотела убедиться, что он жив и здоров, – сказала она. – Не думаю, что он отдавал себе отчет в происходящем, потому что очень нервничал». Магическое и сюрреалистическое ощущение того, что она стала свидетелем рождения мужчины средних лет, окрасило в теплые тона первые часы пребывания Дарио с нею. «Казалось, он снова начинал жить, о чем уже и мечтать не смел», – вспоминала Джессика.

Приближаясь к выходу из скважины, Йонни Барриос уже слышал крики:

– Доктор! Доктор!

Поначалу он даже не заметил свою подругу, Сюзану Валенсуэлу, но она была там, стояла рядом с министром горнодобывающей промышленности. Этому предшествовали несколько дней семейной драмы, причем несколько сцен разыгрались перед представителями средств массовой информации. Во время последнего сеанса видеосвязи Йонни попросил Сюзану не беспокоиться, дескать, он приложит все усилия, чтобы именно она встречала его на поверхности. Он пообещал, что будет вести себя, как Тарзан, владыка джунглей: он заговорит, и животные будут покорно внимать ему, а потом сделают так, как он велел. Йонни сдержал слово. Спасатели сообщили официальной, но брошенной жене Марте Салинас, что Йонни хочет предоставить честь встречи своей нынешней подруге, с которой живет. И Марте осталось лишь делать заявления для прессы, оплакивая выбор мужа:

– Она встретит его, как полагается… Что ж, я рада за него.

В утро освобождения Йонни Сюзана закончила жарить рыбу на кухне, переоделась в чистое платье и в сопровождении полицейского эскорта прибыла на рудник.

Сюзана смотрела, как изрядно похудевший Йонни шагнул на землю из спасательной капсулы. Он как раз снимал с себя ремни безопасности, стоя к ней спиной, когда она негромко окликнула его:

– Привет, Тарзан.

Самуэль «Си-Ди» Авалос вышел из шахты двадцать вторым. За ним последовал Карлос Бугеньо. Потом подошла очередь Хосе Энрикеса, Пастора, которого приветствовала его жена, Бланка Эттиз Берриос, с которой он прожил в браке тридцать три года. День клонился к вечеру, и повсюду легли длинные тени, когда наверх выбрался брат Флоренсио – Ренан Авалос, а следом за ним появился и Клаудио Акунья, вышедший из капсулы под громкий плач своей новорожденной дочери. Вслед за ним на твердую землю ступил Франклин Лобос, бывший футболист, и обнял свою двадцатипятилетнюю дочь, слезы которой помогли привлечь к спасательной операции федеральное правительство. Она протянула ему мяч, на котором поставили подписи все члены семьи, и Франклин несколько мгновений жонглировал им. На площадку опустилась ночь, когда из жерла скважины появились последние шахтеры: Ричард Вильярроэль, решивший, что не позволит своему сыну вырасти безотцовщиной, как он сам; Хуан Карлос Агилар, старший бригады механиков; Рауль Бустос, человек из Талькахуано, и Педро Кортес, который отметил, как сладок и свеж воздух на площадке. Тридцать вторым по счету из рудника вышел Ариель Тикона, которому предстояло подождать немного, прежде чем увидеть свою новорожденную дочь. Последним из всего состава смены А вышел Луис Урсуа. Пятого августа именно он спустился в самые глубины обрушившегося рудника, дабы убедиться, что все его люди целы и невредимы, и сегодня он не стал нарушать раз и навсегда заведенный ритуал: он покинул рудник только после того, как снаружи оказались все его рабочие. Его появление наверху сопровождалось воем сирен и ревом клаксонов, эхо которых еще долго гуляло по окрестностям. Луиса обнял сначала сын, а потом президент, и шахтер заговорил с Пиньерой негромким, утомленным голосом, который силились уловить расставленные поблизости микрофоны.

– В качестве jefe я передаю вахту вам, – сообщил он президенту.

– Как и полагается настоящему jefe, – согласно кивнул тот.

На этом публичное действо, посвященное освобождению тридцати трех человек смены А рудника «Сан-Хосе» из подземной неволи, завершилось.

* * *

Внизу, на шахте, еще оставался спасатель Мануэль Гонсалес. Когда к нему опустилась капсула «Феникс», чтобы забрать его, он повернулся к видеокамере, которая по-прежнему фиксировала все происходящее, и отвесил ей поклон. Гонсалес вошел в аппарат и поехал наверх, где его встретил президент Пиньера. Президент же помог накрыть стальным люком ствол шахты «плана Б» и произнес речь, в которой воздал должное мужеству шахтеров и спасателей.

– Сегодня Чили – совсем не та страна, что была шестьдесят девять дней назад, – сказал он. – И шахтеры – совсем не те люди, что угодили в подземную ловушку пятого августа. Они вышли оттуда сильнее, чем были, преподав нам всем урок… Сегодня Чили объединилась и стала сильнее, чем прежде. – В тот момент президент Пиньера достиг пика своей популярности, повторить который ему было уже не суждено.

В лагере «Эсперанса» начались сборы: несколько тысяч журналистов, спасателей и родственников шахтеров готовились к отъезду. Как по мановению волшебной палочки, одна за другой исчезли палатки, школа, кухни и даже флаги. Рудник начал обретать прежний вид пустынной археологической площадки, пока Мария «Мэр» Сеговия вместе с остальными родственниками шахтера Дарио Сеговии проверяли, не забыли ли они чего, и наводили после себя порядок. «Мы уехали оттуда последними, когда там уже никого не оставалось», – сказала Мария. Если не считать, разумеется, нескольких полицейских, которым предстояло охранять опустевшую собственность. В четыре часа пополудни на семьдесят четвертый день «…мы свернули лагерь». Дарио же поначалу угодил в больницу в Копьяпо, а потом никак не мог оторваться от семьи, и Мария решила, что предоставит ему время разобраться с собственной жизнью, а сама села на автобус в Антофагасту, даже не повидавшись с братом, освободить которого старалась на протяжении целых десяти недель: «Я была счастлива, уезжая из лагеря, потому что мы победили, мы выиграли его жизнь, но мне было и грустно оттого, что я не повидалась с ним. Это грызло меня изнутри, отравляя радость». В последующие недели Мария вновь начала продавать пирожки и пирожные на пляже, развозя их на тележке под палящим солнцем, а дома смотрела по телевизору, как Дарио превратился в настоящего «магната», путешествуя по миру и принимая почести. Они разговаривали по телефону, но прошел целый год, а брат с сестрой так и не увиделись друг с другом. Но однажды Мария все-таки получила от него письмо. Оно начиналось словами: «…я горжусь вами, мадам мэр».

 

Глава 19. Самая высокая башня

Шестнадцатого октября Хуан Ильянес привел шестерых своих товарищей-шахтеров в здание Департамента социальной защиты Чили для их первой официальной пресс-конференции. Мужчины сидели перед целой кучей микрофонов. Их кожа была все еще болезненно-серого цвета после десяти недель, проведенных под землей. Тридцать два шахтера уже выписались из больницы – только Виктор Замора, страдающий от гниения зубов, оставался под наблюдением врачей, – и банды репортеров уже объявились у них дома. Марио Сепульведу увезли из больницы тайком, с полотенцем на голове, чтобы избежать встречи с толпой журналистов, желающих с ним пообщаться. И вот Ильянес попросил прессу уважать их личную свободу. «Дайте нам возможность привыкнуть ко всему этому», – сказал он и попросил журналистов «не разрушать образ» шахтеров как единой группы, и особенно пожалеть таких людей, как Йонни Барриос, который стал персонажем многочисленных низкопробных рассказов, высмеивающих его любовные похождения. «Примите во внимание его эмоциональное состояние», – говорил он. В Латинской Америке, как нигде в мире, пресса любит вначале создавать героев, а затем уничтожать их, особенно если они не идут навстречу индустрии шоу-бизнеса, и Ильянес чувствовал, что очень скоро нечто подобное может произойти и с ним. Он ответил на несколько неожиданно скептических вопросов по поводу того, как люди вообще соглашаются работать на такой опасной шахте: «Мне были нужны деньги», – сказал Хуан. Но он отказался говорить о том, как шахтеры выживали первые семнадцать дней, до того, как им удалось установить контакт с внешним миром. Шахтеры подписали договор, согласно которому они пока не будут рассказывать об этих семнадцати днях, но поделятся этим для будущей книги и фильма. Журналисты, присутствующие на пресс-конференции, и те, что толпились у дверей их домов, – все они жаждали услышать страшные и скандальные истории, которые, как они думали, непременно должны скрывать эти бледные люди. Вы дрались между собой? Вы хоть раз думали о сексе? Вам являлся Бог? Вы задумывались о каннибализме? Чилийские журналисты даже начали намекать на то, что герои шахты «Сан-Хосе» – не такие уж и герои. Ясно, что они перессорились между собой, и некоторые газеты уже сообщили, что спасатели якобы слышали, как шахтеры кричали: «Наконец-то мы от него избавились!», когда Марио Сепульведу поднимали в капсуле наверх.

Репортеры окружили дом Виктора Сеговии на Халькопиритной улице в районе Лос-Минералес, и когда он наконец вошел, то обнаружил репортеров даже внутри, включая одного из самых известных журналистов Чили, Сантьяго Павловича, того самого одноглазого ведущего шоу «Informe Especial». Еще один репортер находился на кухне (он разговаривал с матерью Виктора), и рядом еще один – из Азии. Виктор решил пойти на задний двор выпить пива, но и там его поджидал репортер. Родственники просили: «Пожалуйста, поговори с этими людьми, чтобы они поскорее ушли». И на фоне этого репортерского безумия Виктор пытался утешить своего семидесятисемилетнего отца. Старший Сеговия был болен, у него проблемы с памятью, и когда он увидел сына впервые за десять недель, то начал рыдать. «Я никогда, никогда не видел, чтобы он плакал, – сказал Сеговия. – Он всегда был невозмутимым». Кроме всего прочего, Виктора смутила та смесь трепета и неприязни, с которой к нему обращались в его собственном доме, – как будто он был богачом или знаменитостью. Они были нетерпеливы, они просили его улыбнуться, они хотели знать, каковы его планы на будущее – теперь, когда ему не надо больше работать, – все ведь знают, что один из самых богатых людей Чили пообещал сделать всех шахтеров миллионерами. Даже бывшая жена Виктора, которая бросила его несколько лет назад, вдруг изъявила желание помириться и попросить прощения. Все это было так же странно и так же похоже на сон, как и человек с бородой и повязкой на глазу, который каким-то образом переместился из телевизора прямо к Виктору в дом и сейчас спрашивал: «Мы можем поговорить?»

Журналисты успели полюбить Тридцать Трех – и уже успели на них обидеться. Новоиспеченные национальные герои Чили превратились в группу жадных рабочих, которые посмели проигнорировать самые острые вопросы прессы, чтобы потом заработать на своих рассказах – и не в Сантьяго, а где-нибудь в Голливуде или Нью-Йорке. Некоторые, правда, уже начали распродавать большие и маленькие кусочки своей истории. «Он взял 50 долларов, но, кажется, что-то все-таки утаил», – жаловался японский репортер после визита к одному из шахтеров. Если чилийской прессе не позволено сделать из них героев, то она может вместо этого унизить их и облить грязью. Для начала некоторые газеты стали указывать на то, что за спасение шахтеров страна заплатила немалую цену. По подсчетам правительства, не менее двадцати миллионов, включая шестьдесят девять тысяч на создание капсулы «Феникс» и почти миллион, потраченный государственной нефтяной компанией на топливо для буров и грузовиков. Девятнадцатого октября бульварная газетенка «La Segunda» подсчитала стоимость всех подарков, которые получили шахтеры, – более тридцати восьми тысяч долларов (или девятнадцать миллионов песо) на каждого, включая очки Oakley (по четыреста долларов) и самую новую модель iPod touch, которую передала Apple. А кроме того, были запланированные поездки в Британию, на Ямайку, в Доминикану, Испанию, Израиль и Грецию (шахтеров пригласили либо официальные лица этих стран, либо предприниматели). В итоге состоятся не все эти поездки, и всего несколько шахтеров примет в них участие. Но Луис Урсуа почувствовал, как изменилось к нему отношение. «После той статьи в “La Segunda” люди решили, что мы разбогатели. И стали по-другому на нас смотреть», – вспоминал он. Да, первое время их действительно осыпали подарками. Через несколько дней после публикации в «La Segunda» компания «Кавасаки Чили» заявила, что каждый из тридцати трех шахтеров получит новый мотоцикл. Главный менеджер уточнил, что это будет самая дорогая модель (стоимость – 3,9 миллиона песо за каждый). «В конце концов, они это заслужили, – сказал прессе представитель компании, тут же ловко вплетая аналогию между шахтерами и брендом Kawasaki. – Эти люди олицетворяют трудолюбие, самопожертвование, упорство и способность преодолевать препятствия – качества, которые являются основными и для Kawasaki – одной из ведущих компаний Японии». Франклин Лобос принял подарок и сказал примерно то же, что все шахтеры повторяли снова и снова с того момента, как выбрались на поверхность: «Мы не герои, как о нас говорят. Мы просто пострадавшие. Мы не кинозвезды и не голливудские знаменитости».

Несколько дней спустя Ариель Тикона оказался в студии Мадрида, с женой и недавно появившейся на свет дочерью Эсперансой, отвечая на вопросы ведущего испанского ток-шоу. «У нас есть для вас подарок», – говорит ведущий, и из-за сцены тут же появляется молодая женщина в обтягивающем платье, толкая перед собой новенькую детскую коляску. Следующая остановка Ариеля в Испании – это «Сантьяго Бернабеу» – священное место для мирового спорта и родной стадион футбольной команды «Реал Мадрид». Как и у трех других шахтеров, у Ариеля была VIP-экскурсия, включающая выход на поле вместе со съемочной группой. «Я просто обомлел от этой красоты», – сказал Ариель, глядя вверх на восемьдесят пять тысяч пустых сидений через свои темные очки Oakley. В том, как он улыбался и как вертел головой, пытаясь охватить взглядом весь стадион, было что-то по-детски наивное и волшебное.

В первые недели после освобождения из темных туннелей шахты «Сан-Хосе» Тридцать Три находились в фокусе внимания общественности, в то же время каждый с памятью о своей скромной прежней жизни и о десяти неделях в подземном плену. Эдисон Пенья получил не меньше славословий и лести, чем все остальные, – тот самый, который под землей бегал трусцой и пел «Отель разбитых сердец» и который, если говорить серьезно, был примером того, насколько крепок и силен вообще может быть человеческий дух. Но после спасения Эдисон никак не мог привыкнуть к повседневной жизни «обычных». Его разум словно был не вполне вместе с телом, а все еще находился в той горе, и она снова и снова падала на него сверху, как огромная каменная гильотина. Гора продолжала нависать над ним, когда он путешествовал по миру как посланник Чили, представитель всех шахтеров и всех бегунов, посещая Токио, Тупело, Миссисипи и многие другие места. Но особенно – когда он вернулся в Сантьяго. «Вся эта жизнь, ее светлая сторона просто поразила меня, – рассказывал Эдисон. – Я был в шоке, глядя на прогуливающихся людей, живущих нормальной жизнью. Мне хотелось сказать им: “Эй, там, где я побывал, все иначе. Там за жизнь надо было бороться изо всех сил!” Я вернулся к жизни и увидел это дерьмо, которое они называют “мирная жизнь”. Такая жизнь оттолкнула меня. Многих из нас оттолкнула». В шахте Эдисон пытался не думать о том, где он, а теперь – снова пытался не думать о том, что с ним сейчас. 24 октября, всего через одиннадцать дней после освобождения, Эдисон Пенья принял участие в одном из забегов троеборья в Сантьяго, пробежав десять с половиной километров. «Доктора и психологи назначили мне строгий режим, – сказал он журналисту после забега, – и я чувствую себя не вполне нормально». Как в публичных заявлениях, так и в частных беседах Эдисон признавался, что его состояние нестабильно. Это тем не менее не помешало ему принять приглашение посмотреть Нью-Йоркский марафон. В Нью-Йорке он спел песню Элвиса на шоу Дэвида Леттермана и поучаствовал в пресс-конференции перед началом соревнований. «Зачем вы бегали в шахте?» – спросил кто-то. «Таким образом я говорил шахте: ты меня не догонишь! Я могу победить свою судьбу!» – ответил Эдисон. До аварии он был в большей степени велосипедистом, чем бегуном, но он решил, что не будет просто зрителем на Нью-Йоркском марафоне: он примет в нем участие и попытается пробежать дистанцию до финиша. Врач и члены местного клуба бегунов сказали, что участвовать в марафоне без предварительных тренировок – это глупая идея, но Эдисон был настроен решительно. Естественно, примерно через час после старта колени начали его подводить, и последние шестнадцать километров он прошел пешком, но все же добрался до финиша (показав время 5 часов, 40 минут и 51 секунду), частично благодаря помощи двух иммигрантов из Мексики – членов спортивного клуба, – которые сопровождали его на протяжении всей дистанции. «В этом марафоне я боролся, – сказал он потом прессе. – Боролся с самим собой. И с болью». Некоторые его коллеги затем утверждали, что поездка в Нью-Йорк вышла для Эдисона Пеньи боком: именно там он сильнее, чем раньше, пристрастился к алкоголю. «Если бы мы действительно были вместе – тридцать три человека, – мы бы проследили за Эдисоном и не позволили бы ему попасть в беду», – сказал молодой шахтер Педро Кортес. В Нью-Йорке Пенья начал спорить со своей девушкой по поводу того, стоит ли ему путешествовать, но когда ему предложили новую поездку, он не смог сказать нет. «Ты начинаешь превращаться в куклу. Мы куклы. Идите сюда, идите туда. Стойте вот так. Ближе, ближе, под прожектор. Нам хотелось убежать и послать все к черту. Мы ведь родились заново, и тут… Этот первый год… Заберите свой багаж, станьте в очередь. Сделайте это, сделайте то. Делайте! Если говорить по-честному – то у нас как будто отобрали наши жизни». Когда в январе Эдисон приехал в Мемфис и Грейсленд – как раз ко дню рождения Элвиса, – гора нависла над ним еще плотнее. На пресс-конференции он спел один куплет из «The Wonder of You» своим приятным баритоном, хоть и с акцентом. «Когда вся жизнь трещит по швам, ты мне одна даешь надежду…» – эти строки он как будто не просто спел, а действительно пережил, и публика в Грейсленде хоть и не понимала, что его гложет, но взорвалась одобрительными криками еще до того, как он закончил петь.

В течение первых нескольких недель шахтеры общались с психологами и терапевтами. «Моя девушка говорит, что я стонал во сне и просыпался среди ночи», – жаловался психологу Карлос Бугеньо. Вскоре ему прописали таблетки, которые помогли нормально спать. «Всю ночь донимают воспоминания», – признался Педро Кортес. В течение дня длительная тишина или, наоборот, резкие громкие звуки вызывают тревогу. Когда Бугеньо, Кортес и еще несколько их товарищей ехали в фургоне и поблизости раздался рев мотоцикла, все бросились на пол. Когда на сессии групповой терапии в Копьяпо терапевт закрыл дверь, несколько шахтеров тут же захотели выйти. «Вы нас здесь заперли, – сказал один из них. – Не запирайте нас!» Вид закрытой двери и одновременно лиц товарищей рядом вернул нескольких человек в то эмоциональное состояние, в котором они находились под землей. «Мы подошли к окнам и открыли их все, – рассказывал Кортес. – Они не должны были проводить это собрание с нами всеми, это слишком сильный стресс». Индивидуальные посещения терапевтов продолжались, но в основном – не более нескольких недель.

Психолог Итурра выступил с резкой критикой тех способов реабилитации, которые применялись к шахтерам. Но большинство его рекомендаций были проигнорированы, включая и довод о том, что шахтеры должны вернуться к спокойной размеренной работе (естественно, на поверхности) после одной-двух недель отпуска. Вместо этого большинство рабочих продолжало сидеть дома, «наслаждаясь» плодами своей всемирной известности и посещая всевозможные официальные и неофициальные мероприятия в их честь. «Они стали трофеями, – объяснил Итурра. – Они стали символами». А если из человека сделать символ того, чем он не является, – если кто-то из живых людей вообще может быть символом чего-нибудь, – то вы рискуете лишить его смысла существования. «Худшее из того, что с ними можно было сделать, – это называть их героями», – так сказала жена одного из шахтеров. Правительство, которое предприняло беспрецедентные меры, чтобы спасти тридцать трех обычных человек, должно было также понимать и то, что стресс, который эти люди получили, – тоже беспрецедентный. Но для большинства из них местом реабилитации стал собственный дом, и никто из чиновников не взял на себя ответственность за возвращение этих людей к нормальной жизни.

Вместо этого в конце октября все тридцать три получили приглашение посетить публичные торжества в президентском дворце Ла-Монеда. Для нескольких из них, таких как Флоренсио Авалос, это стало последним или одним из последних выходов на публику. «Я поехал в Ла-Монеда, потому что никогда там не был и всегда хотел его увидеть. После этого я никуда уже не ездил». Шахтерам за их героизм вручили недавно выпущенную Двухсотлетнюю медаль, которая олицетворяла все то, чем республика Чили могла гордиться за свою историю. Они слушали речь президента Пиньеры, в которой тот использовал метафору «Спасение» применительно ко всему тому, что он собирается сделать, оставаясь на должности. Президент говорил о построении государства, в котором не будет бедности, и отношение к рабочим будет лучше, и еще о том, что семисотметровый лифт, созданный «нашими инженерами и техниками» и который стал «мостом жизни, веры, надежды и свободы», будет не последним грандиозным проектом в Чили.

Для тридцати трех мужчин из шахты «Сан-Хосе», как и для всей страны, будущее было наполнено обещаниями. Когда в декабре шахтеры посетили офисы своих новых юристов в Сантьяго, то в самом буквальном смысле поднялись на новые высоты. Следуя многочисленным рекомендациям, они выбрали самую крупную юридическую фирму в стране – «Carey&Co», чтобы превратить то устное соглашение, которое они заключили, в документ, имеющий юридическую силу. Эта же компания будет представлять их интересы на переговорах по вопросу прав на фильм и книгу. Но вначале шахтерам нужно было понять, что им вообще могут предложить, и для этого пришлось посетить новые офисы фирмы на сорок третьем этаже самого высокого здания в Чили – недавно построенного небоскреба «Титаниум».

Десять юристов компании занимались подготовкой чернового варианта договоров. Это были одни из лучших адвокатов в стране, талантливые и амбициозные мужчины и женщины, которые проходили обучение и стажировку не только в Чили, но также в Европе и США. Но когда они наконец встретились с шахтерами из «Сан-Хосе», то вдруг испытали трепет. «Когда смотришь на них, тебя переполняет чувство патриотизма», – сказал один из юристов. Это все равно что смотреть на флаг или на панораму Анд – тем ни менее, когда все перешли к делу, замешательство быстро прошло. Шахтерам показали двадцатистраничный контракт и презентацию в «PowerPoint», но объяснение разницы в законах Чили и США по поводу интеллектуальной собственности не вызвало особого интереса среди горняков. Один из юристов заметил, что какой-то молодой шахтер, который сидел дальше всех, играл на своем мобильном телефоне.

Завершив презентацию, юристы оставили шахтеров одних в конференц-зале, чтобы те решили, подходят ли им условия. Эта комната на сорок третьем этаже была одной из самых впечатляющих в Латинской Америке – она называлась «Манехью», потому что окна выходили на гору с таким названием. Хотя несколько шахтеров и были разозлены на Марио Сепульведу за то, что тот дал интервью журналисту BBC – автору книги, за которую они не получат ни цента, – в целом дискуссия была спокойной и краткой. Марио также успел переговорить и с кинопродюсером из Латинской Америки, который сказал, что может предложить астрономическую сумму за право на съемку. Договор, составленный «Carey&Co», сертифицировал создание целой компании «Интеллектуальная Собственность Шахтеров» – но этот договор не будет стоить и гроша, пока его не подпишут все тридцать три участника событий, включая и Марио Сепульведу. А этот человек, между прочим, успел стать одним из самых популярных людей в Чили и легко мог заключить свою собственную сделку. «Марио отлично осознавал свою власть над ситуацией», – сказал потом один из шахтеров. Перед юристами он хвастался, что может позвонить президенту «и в тот же вечер прийти к нему в гости на ужин».

Чувствуя давление со стороны коллег и понимая, что если он пойдет против общей линии, то остальные измажут его грязью в прессе, Сепульведа все же согласился поставить свою подпись. «Интеллектуальная Собственность Шахтеров» была успешно создана, и люди, которые 5 августа спустились в штольню – в одно из самых неприятных рабочих мест в Чили, – на минуту почувствовали себя чуть ли не олигархами – хозяевами жизни и этого небоскреба. Высота здания была в три раза меньше, чем глубина шахты «Сан-Хосе», зато вид из окна не ограничивало ничто, кроме легкой дымки над Сантьяго. Было видно даже новое строящееся шоссе над рекой Мапочо – амбициозный проект, символ вхождения Чили в число развитых стран. Это было рождение нового Чили, и будущее страны было безграничным, как и их будущее. Они – символ стойкости нации, сам президент так сказал. А конгресс выдал каждому медаль, выплавленную из руды, собранной в горах Чили руками людей, которые трудятся и страдают глубоко под землей.

 

Глава 20. Под землей

На протяжении своего визита в Диснейленд, который широко освещался в прессе, рабочие из «Сан-Хосе» были в желтых шахтерских касках с прикрепленными к ним черными мышиными ушками. В феврале двадцать пять из них посетили Святую землю, и министерство туризма Израиля вручило каждому шляпу с надписью «Израиль любит тебя». Шахтеры были благодарны корпорации «Дисней» за возможность отвезти свои семьи в «самое счастливое место на земле»; они также были благодарны правительству Израиля за возможность посетить храм Гроба Господня, реку Иордан и другие священные места и таким образом отдать должное святому провидению, которое спасло их жизни. Но к этой благодарности примешивалось странное ощущение от того, что к ним относятся как к знаменитостям. «На тебя смотрят как на рок-звезду – и это стресс, – сказал Педро Кортес, участник обеих поездок. – Когда мы зашли в Диснейленд, люди просили разрешения к нам прикоснуться. Как будто мы святые». Когда гости «Волшебного королевства» видели шахтера в желтой каске, идущего по центральной аллее, они говорили: «Да это один из чилийских шахтеров!» Посетители парка вспоминали историю этих людей – их спасли из самой глубокой подземной ловушки в истории человечества – и, естественно, не могли удержаться, чтобы не пойти следом и не сделать пару снимков. «Да, это действительно чудо, что мы остались живы. Мы благодарны Богу и всем людям, которые нам помогли, – добавил Педро. – Но это было как в кино про жизнь Христа, когда он шел, и все шли за ним». Такое же странное поведение прохожих продолжалось и на Святой земле.

После возвращения в Чили Педро решил, что пора завязывать быть героем или персонажем библейской истории. Пора снова привести жизнь в порядок. Для начала, вместо того чтобы купить дорогую желтую «Camaro», о которой он мечтал, пока находился на шахте, он купил подержанный джип. И, что куда важнее, он решил поступить в университет и получить диплом по электронике. Но когда начал посещать занятия, то возникла небольшая проблема: он был единственной знаменитостью в студенческом городке. Журналисты осаждали аудиторию, чтобы поговорить с ним. «Я хотел сохранять спокойствие, но все было против меня», – рассказывал он. И журналисты с телевидения, и длительная тишина – все это вызывало воспоминания о пребывании в шахте, даже вид его девушки и родных вызывал не те чувства. В один из дней Педро ушел с занятий в слезах и пропустил два последующих дня: «Я чувствовал себя полностью опустошенным». Ему казалось, что он разочаровывает всех, что никогда не дорастет до уровня их ожиданий, и он отчаянно пытался объяснить это чувство профессионалу, который, по идее, должен был ему помочь. «Но даже психолог не смог меня понять».

В первые месяцы после освобождения из шахты «Сан-Хосе» Виктор Сеговия не страдал ни ночными кошмарами, ни чувством собственной неполноценности. Но его телефон постоянно разрывался от звонков родственников и друзей, которые видели в нем человека, способного волшебным образом решить все их проблемы: не потому, что он живое чудо и почти святой, а скорее из-за того, что у него в карманах завелись деньги. Они звонили непременно с жалобами или просьбами: «Виктор, я что-то плохо себя чувствую»; «Слушай, старик, у меня тут проблема»; «Мне нужен миллион песо» (примерно 2000 долларов); «У меня забирают телевизор и мебель за долги, нужна твоя помощь!» Впоследствии Виктор говорил, что его друзья и родственники начали относиться к нему «как к банку». «Были и такие ребята, которые просто звонили и просили 50 или 100 долларов, – рассказывал он, – не удосужившись даже из вежливости пригласить меня на кружку пива. Их интересовали мои деньги – и только». Вокруг него начали образовываться концентрические круги просителей: начали звонить уже друзья друзей и друзья родственников. Когда в конце концов Виктор перестал давать в долг, то обнаружил, что уже раздал почти шесть миллионов чилийских песо (примерно 12 000 долларов или, грубо говоря, столько, сколько зарабатывают за год), и большую часть этих денег ему уже никто никогда не вернет.

Я встретился с шахтерами в тот период, когда они начали понимать, что золотые горы, которые свалились на них после освобождения, – это совсем немного и совсем ненадолго. Как и Виктор Сеговия, все они спустили деньги довольно быстро – миллион чилийских песо запросто улетал в трубу. Первый, с кем я поговорил по душам за столиком пустого ресторана в Копьяпо, был Ричард Вильярроэль. Он рассказывал о буровых сверлах, о том, как рос без отца, и о недавнем рождении своего первого сына. Затем он перешел к текущему моменту и к своему психическому состоянию: сейчас, когда он уже не ездил за границу и был дома, ноша пережитого навалилась на него с новой силой. «Сейчас мне тяжелее всего, – сказал Ричард. – Я ничего не чувствую. Я стал серьезнее. Стал жестче. Я никогда не плачу. Жена это тоже заметила. Что бы ни происходило, мне как будто все равно. И у меня беспорядок в мыслях. Я могу сейчас говорить с вами, а потом потерять нить разговора. И вам придется напомнить мне, о чем шла речь минуту назад». Я спросил, ходил ли он к психологу или психиатру. Он ответил, что ходил. Но врач сказал: «У вас все в порядке, можете идти». На что Ричард возразил: «В порядке? Я так не думаю. Спросите у моей жены. Она объяснит, каким я был раньше и каким стал сейчас».

Когда я приходил к шахтерам домой, их жены и девушки высказывали одну и ту же мысль: из шахты их мужья вернулись не такими, какими уходили туда. «Тот Артуро, который раньше здесь жил, навсегда остался в шахте, – сказала мне Джессика Чилла. – Новый Дарио Артуро Сеговия стойкий и бесчувственный. Его можно ударить, и он ничего не скажет в ответ. Он ничего не чувствует». Даже его шестилетняя дочь сказала, что с отцом что-то не так. «Это уже не тот Артуро». Джессика пыталась вернуть их прошлую рутину, простые радости вроде того, чтобы по очереди забирать дочку из школы.

– У нас был определенный распорядок, – говорит Джессика, пригласив меня в гостиную.

– Да, приятный распорядок, – соглашается Дарио.

– Он даже готовил для меня, – добавляет Джессика.

– Да, готовил.

– Но теперь не готовит, – продолжает Джессика и смеется, потому что это было действительно необычно – простой шахтер готовит блюда и делает это с любовью и заботой. И еще она смеется потому, что хоть Артуро и изменился, но процесс уже начал двигаться в обратную сторону. «Два или три месяца назад все было гораздо хуже».

Сюзана Валенсуэла также наблюдала страдания своего «Тарзана» – Йонни Барриоса. Каждый день, когда солнце заходило и за окном становилось темно, он впадал в депрессию. Иногда он просыпался среди ночи, надевал свою старую каску и сидел в гостиной с включенным фонариком, как будто снова был в глубине тоннелей «Сан-Хосе», слушая отдаленный грохот. Иногда он начинал кричать и бить по диванной подушке. «Я не знала, что делать», – говорила Сюзана. Это повторялось каждую ночь в течение нескольких дней, пока в конце концов Сюзана включила свет в гостиной, схватила его, прижала к себе и сказала: «Проснись, проснись, родной, все позади». После этого он проспал весь день и всю ночь – так много, что это явно было отклонением от нормы. А потом опять не мог заснуть, и Сюзана делала ему чай с молоком, и приносила его Йонни на подносе, как будто у него день рождения, и пела ему, как маленькому ребенку, «Estas son la mañanitas». Она повторяла это изо дня в день, каждый вечер песенка «с днем рождения» и чай с теплым молоком. Она убедила его снова сходить к психиатру, и через некоторое время он начал мало-помалу приходить в норму.

Приблизительно в это время я впервые побывал дома у Йонни и Сюзаны, и мы проговорили с Йонни больше двух часов, сидя в гостиной, где на стене висели фотографии обнимающихся Йонни и Сюзаны в день его спасения. Йонни на этих фотографиях выглядел слабым и бледным, но в то же время счастливым. Вспоминая аварию и голод, он не мог сдержать слез, но ему надо было это сделать – рассказать кому-то историю – и таким образом очиститься. «Я рада, что вы пришли и поговорили с ним, – призналась мне потом Сюзана. – Он как будто сбросил с плеч какой-то груз. Ведь он твердо держал свое обещание и никому ничего не рассказывал».

Второй раз я пришел домой к Йонни несколько месяцев спустя, после того как Марта подала на него в суд. Со мной пришли сценарист Хосе Ривера и кинопродюсер Эдвард МакГерн, и когда мы спросили Сюзану о законной жене ее любимого, она предложила нам поговорить с ней самим. «Марта живет через улицу, – сказала Сюзана. – Йонни покажет, где именно. Йонни, пойди покажи», – скомандовала она. И когда Йонни посмотрел на нее с явным сомнением на лице, Сюзана рассмеялась и озорно сказала: «Не бойся, я тебя за это не укушу!»

Йонни прошел до угла дома и перешел дорогу. Мужчина, который прославился на весь мир как Дон Жуан из шахты «Сан-Хосе», указал на дом через несколько дворов, с легкой улыбкой, то ли смущенной, то ли хитрой – я так и не понял.

Мы общались с Мартой Салинас всего несколько минут, при свете горящих свечей и ламп, выставленных в витрине соседнего магазина. Марта рассказала, что собрала письма, которые Йонни писал ей из шахты, и продала их американскому журналисту. Когда мы закончили разговор, она спросила:

– А Йонни уже получил деньги за фильм?

– Нет, сеньора, – ответил я. – Еще нет.

Помимо тридцати трех шахтеров, немногие знали в точности, о чем говорил Хосе Энрикес, будучи под землей, но во всем мире он был известен как Пастор. Через несколько недель после освобождения из «Сан-Хосе» Энрикес выступил перед целой толпой верующих в большой Евангелической церкви в Сантьяго, в присутствии нескольких своих товарищей-шахтеров. «Я видел перед собой тридцать трех человек, смиренных перед лицом Бога, – сказал он, кратко рассказав о собраниях, которые он проводил под землей. – И сейчас я благодарю Господа за эту возможность испытать на себе его великую силу. Вмешательство Бога не подлежит сомнению. И пусть никто не отрицает этого. Только благодаря ему мы все здесь». – С этими словами он поднял кулак в жесте победителя. В последующие дни и недели он мог бы легко использовать свою славу «пастора», чтобы организовать целый проповеднический тур, поскольку договор, которые подписали Тридцать Три, разрешал им говорить с кем угодно и на любые темы – но только не выдавать секретов первых семнадцати дней под землей. Но вместо этого Энрикес бо́льшую часть времени оставался дома. Когда же он все-таки высказывался, то признавался, что он на самом деле никакой не пастор. «Думаю, то, что Бог узрел в шахте, и то, что его порадовало, – это было смирение», – сказал Энрикес в интервью христианскому радио. Смирение требовало от Энрикеса осознать, что он не пастор, потому что настоящий пастор беспрестанно несет людям слово Божье – как его дед, который много лет ездил на велосипеде от одного прихода к другому. «Я просто человек, который спустился в шахту, зная, каковы могут быть последствия».

Флоренсио Авалос, помощник начальника смены, которого первым спасли из шахты, отклонил все предложения принять участие в поездках, включая и поездку в Великобританию, куда его приглашали. В годовщину аварии в музее минералогии в Копьяпо открылась экспозиция, посвященная шахтерам, но он не поехал, даже несмотря на то, что сам президент просил его об этом, и на то, что от его дома до музея ехать всего десять минут. «Такие вещи меня не интересуют», – сказал он мне при личной встрече. Я трижды побывал у него, чтобы выслушать рассказ о пережитом в шахте «Сан-Хосе». Он все еще испытывал чувства благодарности и удивления, но в то же время не страдал от воспоминаний так сильно, как его коллеги. Флоренсио снова погрузился в рутину, выполняя работу на поверхности для горнодобывающей компании. «Я работаю, чтобы мои сыновья могли учиться, – объяснил он. – Если я не буду работать, то они не смогут ходить в школу». Мы разговаривали в гостиной, в его двухэтажном доме в Копьяпо, в районе, где живут преимущественно представители среднего класса. Он предложил мне присесть и перекусить – в той же столовой, в которой пятого августа жена готовила ему суп. Чуть позже их сын Сезар по прозвищу Але отправился в школу, и я видел, как он задержался, чтобы поцеловать папу и маму в щеку. В Северной Америке не часто увидишь, чтобы тинейджеры относились к родителям с такой любовью, и хотя в Южной Америке это вполне обычно, все же этот момент с сыном рабочего смены А был очень трогателен. Как и все традиции в семье Авалосов, этот ритуал стал как бы более глубоким и важным после спасения Флоренсио из шахты.

И на грани голодной смерти Флоренсио представлял, как его сыновья растут, становятся мужчинами и живут без отца, которого могли бы поцеловать в щеку. Но этого мрачного и трагического исхода удалось избежать.

К концу своего третьего визита в Чили я посетил всех шахтеров, кроме одного. Виктора Замору, во-первых, было тяжело застать, а во-вторых, он запросил дополнительные деньги за то, чтобы переговорить со мной и с продюсерами будущего фильма. Когда наконец мы подъехали к его дому – возле шоссе, ведущего к городу Тьерра-Амарилья, то обнаружили на подъездной дорожке разбитую машину. Замора открыл дверь и встретил нас. Разница между тем уверенным в себе мужчиной, который благодарил спасателей на видео, снятом в шахте, и подавленным и потерянным человеком была просто огромной. Он рассказал, что заложил украшения жены и срок оплаты уже наступил, а у него нет 1,2 миллиона песо (2400 долларов), чтобы их выкупить. Взглянув на договор залога, Леопольдо Энрикес, один из продюсеров фильма и одновременно один из самых успешных финансистов Чили, сразу сказал: «Это грабеж». Он согласился помочь Заморе с выплатой, и мы прошли в тесную гостиную.

Виктор Замора объяснил, что разбитая машина во дворе принадлежит ему. Он пытался открыть бизнес по продаже и покупке фруктов (за домом лежала куча гниющих фруктов), и для этого надо было много кататься туда-сюда. Недавно он ехал по шоссе, отключился и разбил машину. Виктор дремал за рулем. Его подсознание пыталось вернуть его в шахту самым буквальным способом: он заводил мотор и отправлялся по делам, затем терял ощущение реальности, а когда приходил в себя, то обнаруживал, что едет по направлению к «Сан-Хосе». Воспоминания о том, что случилось в шахте, по-прежнему преследовали его. «Больше всего меня подкосило то… что я видел собственную смерть и то, как мои товарищи медленно умирали», – рассказал он. Однако он наблюдал беззащитность и доброту своих товарищей, которую не замечал прежде. Из-за этого смотреть на их медленное угасание было еще тяжелее. «Я видел, как в критические моменты люди оказываются способны на чувства, как в момент опасности рождается связь между людьми, братская любовь». В процессе рассказа Виктор курил, и, кажется, сигарета и дружеская атмосфера помогли ему успокоиться и вспомнить все подробности, в том числе и о первой голодной ночи.

Несколько месяцев спустя, когда я разговаривал с Луисом Урсуа в Копьяпо, ему позвонил Замора. Он спросил, не может ли ассоциация тридцати трех шахтеров (неформальная группа, лидером которой был Урсуа) одолжить ему немного наличных. Урсуа сказал, что это уже не первый раз, когда Замора обращается с такой просьбой. В юности Замора жил на улице, полностью завися от доброты и отзывчивости окружающих. После спасения из шахты «Сан-Хосе» он вернулся в это состояние сироты-просителя – но на этот раз с женой и двумя детьми в придачу. В конце концов он покинул Тьерра-Амарилью и вернулся с семьей в Арику – город, где он когда-то был бездомным, – в более тысячи километрах (или двадцати четырех часах езды) к северу. Там он нашел работу.

Вдалеке от Копьяпо и от шахты Виктору Заморе стало лучше. Когда я снова встретился с ним через год, он преобразился. Долгие прогулки по пляжу, а также разговоры с друзьями и родственниками об их делах помогли ему вернуться в «здесь и сейчас». Когда я говорил с ним по телефону, его голос звучал как голос того уверенного и собранного человека с первого видео из шахты. «Когда кто-то хочет поговорить, я никогда не отказываю», – сказал он. Он начал понимать, что его впечатления о шахте можно превратить во что-то такое, что помогает стать более хорошим отцом и мужем. «Queda mucho para vivir», – сказал он напоследок. Нам еще жить и жить.

Хотя проблемы Заморы и были весьма серьезными, омут депрессии и пьянства, в который опустился Эдисон Пенья, оказался намного опаснее. «Нам было нечем себя занять, и это было ошибкой. Куча свободного времени сыграла с нами злую шутку», – рассказал мне Эдисон, пытаясь припомнить момент, когда он «покатился по наклонной». После пятого августа Эдисон посетил множество мест, включая улицы Иерусалима, – и каждый раз, когда он возвращался домой, он пил. «Думаю, тем ребятам, которые побывали на Луне, после этого хотелось просто постоять у барной стойки в одиночестве. Это худшее, что бывает с человеком, – когда ему хочется пить одному». Через год после спасения, в результате запоя и заявлений о том, что намерен свести счеты с жизнью, Пенья оказался на принудительном лечении в клинике Сантьяго. «Ради его же безопасности» ему не разрешали покидать небольшую, но хорошо обставленную палату, которая со стороны напоминала скорее спальню какой-нибудь богатой чилийской семьи.

– Я просидел там всего час – и уже захотел умереть. Замкнутое пространство начало меня пугать, – рассказывал Эдисон. Закрытые двери в психиатрической клинике вызывали ассоциации с каменными стенами шахты. – Я спрашивал, можно ли побыть дома на сентябрьских праздниках, но они сказали, что риск слишком высок. И я провел восемнадцатое сентября – второй День независимости Чили – под замком.

В какой-то момент его даже поместили в комнату с мягкими стенами и надели смирительную рубашку, чтобы он не мог себе навредить.

– Сколько тебя продержали в этой рубашке? – спросил я.

– Я не помню. И не заставляйте меня вспоминать. Я ненавижу уколы и все остальное…

Он добавил, что его нервный срыв и унижение от принудительного лечения – это испытание, которое нужно было преодолеть.

– Я не знаю, как после такого можно оставаться оптимистом и рассказывать людям о себе что-то веселое. Наверное, талантливые комики так могут, но я не комик. И все же я пытался. Многие из тех, с кем что-то подобное приключилось, вообще ни о чем не рассказывают. Если ты можешь рассказывать, то это уже прогресс. Сидеть вот так и говорить с человеком, которого ты мало знаешь, о том, через что ты прошел, – для этого нужна смелость. Это и есть познание себя.

Эдисон Пенья сумел познать себя, как и большинство из тридцати трех шахтеров «Сан-Хосе», но этого было недостаточно, чтобы вернуться к здоровой жизни. Через несколько месяцев после разговора со мной, на курорте Альгаробо он напился вдрызг – то был день встречи с продюсерами фильма. Но еще через несколько месяцев он приехал в Копьяпо для встречи с Луисом Урсуа и другими шахтерами из его ассоциации. Они увидели нового Эдисона Пенью, которого не знали раньше. «Он бросил пить», – рассказал Урсуа. Человек, который бегал трусцой в шахте, который преодолел марафонскую дистанцию без подготовки и который пел для незнакомых людей песню Элвиса (на языке, которого он не знал), сумел снова собрать волю в кулак. В некотором роде то, что он начал жить трезвой жизнью, было даже более впечатляющим, чем то, что он не пал духом в пещерах шахты «Сан-Хосе».

После нескольких месяцев переговоров правительство согласилось выплачивать самым старшим из шахтеров пожизненную пенсию. Выплаты были предложены и более молодым рабочим, но в меньшем размере, и поскольку прожить на эти деньги было нельзя – они отказались. Несколько человек подписали контракты с государственной горнодобывающей компанией «Коделко» на наземную работу. Это, правда, потребовало переезда на юг страны. Ариель Тикона, чья дочь Эсперанса родилась, когда он был в шахте, оказался не готов покинуть город, в котором родился и вырос. Он остался в Копьяпо, без работы. «Не люблю оставаться дома, начинаю на всех злиться», – говорил он, хотя на самом деле выходил из дома редко. Человек, который год назад стал самым известным отцом в Чили, неожиданно бросил жену и маленькую дочку. «Это назревало три или четыре месяца. Я отлично понимал, что предаю их. Пробовал измениться – не вышло. Потом я понял, что если вернусь к работе, то это может мне помочь». В конце концов Ариель вернулся в семью и случайно услышал о вакансии от одного из своих товарищей – Карлоса Барриоса, – играя с ним в футбол. Работа заключалась в том, чтобы управлять подъемным механизмом, который находился… где бы вы думали?.. под землей!

Прошло меньше полутора лет с тех пор, как Ариеля Тикону спасли из шахты «Сан-Хосе», – и вот он снова собирался работать в забое. «В первый день было странное чувство, – рассказал он мне. – Не то чтобы страшно, просто некомфортно было там находиться, – кроме всего прочего, другие работники относились к нему как к знаменитости. Во второй день я испугался – услышал, как работают буры, и это напомнило, как до нас пытались добраться спасатели. А на третий день начал привыкать». После всех этих консультаций у психологов и психиатров, на которых Ариель рассказывал о своей душевной травме, он снова спустился в темноту, и оказалось, что страх не так уж и силен (он не паниковал и не терял контроль над собой) – и возможно, шахта как раз то место, где ему и следует быть. Еще помогало, что это более безопасная шахта и то, что она «не слишком большая и не слишком маленькая». «На четвертый день мне начало нравиться», – продолжил он. Работа под землей хорошо оплачивается, и вскоре он накопил достаточно денег, чтобы купить дом, который до этого снимал, и начать там ремонт.

Ариель Тикона прошел полный круг: теперь он снова рисковал жизнью, чтобы обеспечить семью. Все, что осталось в память о шестидесяти девяти днях в шахте «Сан-Хосе», – это испанская коляска новейшей модели, флажки и прочие сувениры, а еще воспоминания о поездке во Флориду, в Израиль и на футбольный стадион Мадрида.

Для Карлоса Пинильи, бывшего управляющего шахтой «Сан-Хосе», результатом событий стало презрение со стороны граждан. «Я не ищу работу в Копьяпо», – сказал он мне, когда мы беседовали у него дома. Более того, он ни с кем даже не обсуждал происшедшее. Тот день, когда стало известно, что шахтеры выжили, стал для него «самым счастливым днем в жизни. Даже больше, чем день свадьбы, больше, чем день рождения первого ребенка». Он читал письмо шахтеров, адресованное парламенту, и знал, что именно его они считали ответственным за случившееся. Когда он встретился с шахтерами, они обменялись довольно жесткими репликами: Пинилья сказал, что по-прежнему не понимает, почему произошел обвал 5 августа. Но после аварии Пинилья хоть и продолжил карьеру в горнодобывающей отрасли, но все же сильно изменился. Он как бы стал зеркальным отражением того человека, каким был раньше. «Я стал лучше относиться к людям, – сказал он (в конце часового интервью он выглядел сильно подавленным). – Больше не хочу быть злым боссом. Теперь я не приказываю подчиненным, а прошу их и даже говорю “пожалуйста”».

После спасения шахтеров Пинилья работал на других шахтах, в том числе в Овалле, в 250 километрах от Копьяпо. По иронии судьбы, двое бывших рабочих смены А из «Сан-Хосе» – Клаудио Акунья и Хосе Охеда – тоже нашли там работу. Как и Ариель Тикона, они работали под землей. Когда Луис Урсуа сообщил об этом, я сказал, что мне это кажется злой шуткой судьбы: однажды шахта уже обрушилась тебе на голову, и вдруг ты снова работаешь в шахте, с тем самым боссом, который в прошлый раз запер тебя под землей на 69 дней.

– Такова шахтерская жизнь, – просто ответил Урсуа.

 

Глава 21. Под звездами

Марио Сепульведа катался на лошади близ своего дома в Сантьяго, когда его внезапно пригласили на встречу с мужчинами и женщинами, готовыми превратить его рассказ в книгу или фильм. Мы ждали его в конференц-зале на верхнем этаже гостиницы в Сантьяго, но он опаздывал, а когда все-таки появился, то пришел в джинсах, шерстяном чилийском пончо, резиновых сапогах, забрызганных грязью, и со своим знаменитым «ежиком» на голове. Благодаря суровому выражению лица и необычности наряда для верховой езды, он удостоился недоуменных взглядов консьержа и коридорных. После своего чудесного спасения Марио вел бурную жизнь. Минул год после того, как его освободили из рудника «Сан-Хосе», но предложения от средств массовой информации продолжали поступать. Его пригласили ведущим на телевизионное реалити-шоу на чилийском ТВ, то самое, где участникам предлагается разделить свое время поровну между Каменным и Цифровым веками. Он организовал благотворительный фонд по строительству домов для людей, пострадавших от разрушительного землетрясения и цунами, случившихся незадолго до трагических событий на шахте «Сан-Хосе». Его дочь Скарлетт поступила в университет Невады, куда его пригласили выступить перед студентами и преподавателями, как, впрочем, и в другие места.

Во время моих первых интервью Марио плакал и рассказывал всякие ужасы о том, как он с товарищами-шахтерами пытались выжить на протяжении первых семнадцати дней. Но в последующих интервью мы затронули куда более щекотливую тему восьми недель, последовавших за публикацией письма, в котором он провозгласил себя «единоличным лидером». Не обошли мы вниманием и то, что случилось на поверхности после освобождения, когда интервью, которое он дал репортеру «Би-би-си», оказалось настолько обширным, что позволило тому написать целую книгу. Многие его товарищи-шахтеры сочли тогда, что Марио предал их, а он не остался в долгу и разозлился на них, и в первую очередь на Рауля Бустоса.

– На руднике у меня буквально руки чесались вправить ему мозги, но мне не дали этого сделать, – говорил он. – Но я еще не потерял надежду, что когда-нибудь мне это удастся. Здесь, на поверхности, когда настанет срок. Клянусь… Я ненавижу этого засранца. – И Марио разразился монологом, какой, должно быть, не раз затевал сам с собой в Убежище. Он не просто рассказывал свою историю, а изображал ее в лицах, вскакивая с места, чтобы продемонстрировать, что он почувствовал, ощутив на затылке дыхание дьявола, или же падая на пол, чтобы показать, как одурачил Эдисона Пенью своей мнимой агонией и предсмертной речью. Помимо всего прочего, Марио то и дело повышал голос: в крике, мольбах, обвинениях или шутках. Он заставлял нас смеяться и беспокоиться о своем здравомыслии. Говоря же о Рауле Бустосе и прочих «врагах», он прибегал к тем же самым вульгарным выражениям, вновь и вновь поминая части женской анатомии, и это несмотря на то, что за столом вместе с нами сидели его жена, младший сын и женщина-ассистент продюсерской компании. Многие жены обеспокоились бы при виде столь яростного гнева своего супруга, но Эльвира смотрела на него с бесстрастным изумлением, поскольку, скорее всего, прекрасно сознавала, что Марио, злясь на кого-либо, в следующий миг уже готов расцеловать его в обе щеки. И в тех редких случаях, когда все шахтеры собираются на общую встречу, все его «враги» вновь становятся лучшими друзьями. Тогда Марио готов часами сидеть со своими побратимами по «Сан-Хосе», обниматься и рассказывать истории с таким видом, словно они никогда не обменивались взаимными упреками или обвинениями. В этом смысле те шестьдесят девять дней, которые Марио провел в заточении под землей, ничуть не изменили его, а лишь продемонстрировали товарищам и всему миру свойственную ему порывистость, переменчивость и импульсивность. Он успел побывать в Калифорнии, Германии, Венгрии, Мексике и других странах, не только получив свою долю хвалебных и лестных отзывов как Супер-Марио, но и явив миру частицу собственного, маниакального оптимизма чилийского шахтера. Дома у него жила уже целая свора собак (дворняжек и щенков), числом восемнадцать штук, он приобрел новенький холодильник (неизменно забитый до отказа), а жена его родила очаровательного карапуза, который пришел в этот мир в полном здравии после полного срока беременности, весом в целых три килограмма шестьсот граммов. После того как чилийский суд установил, что владельцы рудника не подпадают под уголовную ответственность, он заявил местному репортеру:

– Мне хочется вновь забиться в ту дыру под землей и больше уже никогда не выходить оттуда.

Он узнал, что его герой Мел «Храброе Сердце» Гибсон не будет играть его в официальном фильме, зато хорошо известный испанский актер и сердцеед согласился исполнить весьма противоречивую, но броскую роль Человека с Сердцем Собаки.

А вот Карлоса Мамани, боливийского иммигранта, статус звезды, равно как и звездная болезнь, в Копьяпо благополучно миновали. Он отклонил вполне достойное предложение о государственной службе в своей родной стране. Вместо этого, подобно тысячам эмигрантов, он решил попытать счастья и сделать карьеру в Чили, своем новом доме. Карлос нашел работу в строительной компании, где стал оператором фронтального погрузчика, похожего на тот, на котором он целых полдня проработал на шахте «Сан-Хосе». Но однажды, высыпая своим погрузчиком строительный мусор на сито, он поднял такое облако пыли, при виде которого моментально перенесся мыслями в 5 августа на рудник «Сан-Хосе».

– Я вновь увидел, как рушатся кровля и стены, и заново пережил те первые, самые страшные мгновения.

Открыв дверцу своего погрузчика, он разразился душераздирающим воплем. Но звук собственного голоса привел его в чувство и вернул к реальности. А ведь после аварии на руднике прошло уже больше года, и то, что воспоминания были еще столь свежи в его памяти, изрядно удивило и напугало Карлоса, заставив заново пережить все страхи и одиночество своей подземной эпопеи. «Самое трудное для меня заключалось в том, что я никого не знал», – признался он мне. А вот сегодня все вокруг знают, кто такой Карлос, но некоторые из его коллег совсем не рады видеть рядом боливийца с характерной индейской внешностью и акцентом коренного уроженца Альтиплано, ведь он занял одну из лучших должностей в компании. «Нечего тебе здесь делать. Проваливай обратно в свою страну», – часто говорили они ему. Кроме того, недоброжелатели полагали, что он очень богат – «богатый боливиец, вы только представьте себе», – и без конца подначивали, говоря, что он должен пригласить всю бригаду к себе на шашлыки. Карлосу уже доводилось сталкиваться с проявлениями расизма, но еще никогда к расизму не примешивалась зависть. Подобные замечания приводили его в ярость, но в ответ он лишь продолжал работать все лучше и лучше. Когда мы с ним встретились, он каждый день ездил на строительство высокоскоростного шоссе на полпути между Копьяпо и соседним городком к югу, Валленаром. К своему полному удовлетворению, он получал деньги за работу, которую начал выполнять в день катастрофы на руднике «Сан-Хосе», вот только теперь в его распоряжении оказался фронтальный погрузчик «Volvo 150», чуточку более крупной и «престижной», по его словам, модели. Когда его работа на строительстве шоссе будет закончена, он с ветерком промчится по ней, испытывая чувство гордости оттого, что помог соединить между собой два города в Чили, стране, в которой он стал боливийским героем и в которой решил остаться и пустить корни вместе с семьей.

Как и в случае с Карлосом Мамани, эмоциональный кризис, вызванный шестьюдесятью девятью днями пребывания под землей, настиг Виктора Сеговию не сразу. Только спустя год после спасения он начал испытывать чувство одиночества и отчуждения. Дружеские займы, которые он раздавал направо и налево и которые никто, как выяснилось, не собирался ему возвращать, дали понять, что им попользовались и забыли, поскольку никто из родственников даже не подумал поинтересоваться, как он себя чувствует. Ему казалось, что им нет больше до него никакого дела. Он превратился в затворника, редко выходил из дома, и внутреннее беспокойство и неудовлетворенность, снедавшие его, нашли выражение в физических недомоганиях: у него распухали руки и ноги, и ему было трудно дышать. Врачи прописали курс лечения, но доза оказалась слишком велика, и поначалу стало еще хуже. В конце концов ее скорректировали, и лекарство помогло Виктору, как и новое занятие, которое дало выход обиде и гневу: он вновь начал писать и завел дневник. Он назвал его «Мое спасение», и на его страницах описывал все свои поездки, муки и тяготы, равно как и депрессию, иллюстрируя свой рассказ рисунками.

Попав в подземную ловушку, Хуан Ильянес старательно сохранял гибкость и подвижность ума, рассказывая всевозможные истории и воображая, как выполняет различные работы по хозяйству. Вернувшись домой, он закончил их все, включая знаменитый водосток, который мысленно сооружал несколько раз, пытаясь заснуть на отметке 105. Из тридцати трех горняков, выживших в аварии на руднике «Сан-Хосе», он первым вернулся к работе, получив небольшую должность в компании «Геотек», чьи сотрудники бурили скважину по «плану Б». «Работа – лучшее лекарство от стресса», – уверял Хуан. Исследования показали, что тяжесть посттравматического синдрома прямо пропорциональна продолжительности времени, в течение которого человек живет под угрозой смерти, и Хуан медленно залечивает травму шестидесяти девяти дней, проведенных в грозящей новым обвалом горе, тем, что снова ходит на работу, ремонтирует машины, возвращается домой, а потом вновь отправляется на работу. Компания предложила ему должность на огромном руднике «Коллахуази», где добыча меди ведется открытым способом, неподалеку от порта Икике, расположенном еще дальше от его родного города в Южном Чили, чем даже рудник «Сан-Хосе», от которого его отделяли чудовищные 2092 километра, что больше, чем расстояние от Нью-Йорка до Талсы. Правда, по большей части он покрывал это расстояние на самолете. Вахта его длилась двенадцать дней, после чего следующие двенадцать суток он бывал свободен, и вот эти передвижения взад и вперед по родной стране раз за разом позволяли ему избавиться от очередной порции гнева и обиды. «Я многому научился и вырос», – признавался он, говоря о своей новой работе.

Шли месяцы, которые складывались в годы, и уроки этих шестидесяти девяти дней становились все яснее для шахтеров смены А шахты «Сан-Хосе». Рауль Бустос вспоминал, как они с женой постоянно искали лучшую и выше оплачиваемую должность, и как он пил виски с пивом посреди ночи, ожидая ее возвращения с очередной работы, а взамен дождался землетрясения и цунами. Он вспоминал, что отчетливо осознавал всю степень риска, на который соглашался, когда отправился под землю на руднике «Сан-Хосе» всего несколько месяцев спустя. И теперь он спрашивал себя: чего я добивался и почему? Шестьдесят девять дней одиночества освободили его от внутреннего беспокойства и тяги к перемене мест. Семья, дом, садик на заднем дворе, персиковое дерево – все это купалось в ярком солнечном свете, и время потекло медленнее и стало богаче, что ли. «Теперь мы уже меньше беспокоимся о том, чтобы добиться успеха», – обронил он.

Педро Кортес, молодой шахтер, которому не нравилось, что после спасения с ним обращались как со звездой рок-музыки, начал приходить в себя и успокаиваться, когда интерес к нему и ожидания стали угасать. Кошмары и грезы наяву, заставлявшие его страдать и плакать, ушли в прошлое. «Вы начинаете думать о других вещах, – признался он, – о своей дочери, учебе, новой работе, которую можно получить, и о той новой личности, в которую постепенно превращаетесь. А вот о трагедии вы думать перестаете».

Дарио Сеговия со своей женой Джессикой открыли собственное дело. Вместо того чтобы покупать и продавать продукты питания, как мечтал Дарио, они стали дистрибьюторами компании, производящей безалкогольные напитки. Дарио управляется с их автопарком, состоящим из двух грузовичков, а Джессика ведет бухгалтерские книги. Их дом превратился в контору, куда по утрам приходят на завтрак их сотрудники. Дарио и Джессика поздно ложатся и рано встают. «Будут у нас когда-либо деньги от кино или нет, но свой бизнес мы бросать не намерены», – сказала Джессика. Мысль о том, что они стали «микропредпринимателями» и пошли по стопам сестры Дарио, Марии, пришлась ей по душе.

«Нет ничего лучше, чем зарабатывать деньги своим трудом, – говорила Мария. – Причем чем тяжелее труд, тем больше вы их цените». Бывший мэр палаточного лагеря «Эсперанса» продолжала работать в Антофагасте, и однажды она продавала пирожные и печенье на блошином рынке, когда ей позвонила одна из дочерей и сообщила: «Мамочка, ты снова должна быть сильной». Ее тридцатишестилетней дочери Химене поставили страшный диагноз – лейкемия. Болезнь быстро прогрессировала, вследствие чего Химену пришлось перевести в палату интенсивной терапии в Сантьяго, и вновь у Марии Сеговии возникло чувство, будто силы природы и сама судьба ополчились против ее семьи, стремясь уничтожить. Сев на автобус, она поехала на юг. Дочь Марии умирает, и, как и любая мать, женщина была готова на все, чтобы помочь ей. Добравшись до Сантьяго, она позвонила самому влиятельному из своих знакомых, министру Голборну. Министр принял ее в своем кабинете, назвал своим другом, обнял, выслушал ее историю и даже уронил слезу. Он пообещал позвонить министру здравоохранения, чтобы обеспечить Химене лучшее лечение из возможных, и не только сдержал слово, но и сам навестил Химену в больнице с букетом цветов, да еще и привел с собой министра здравоохранения. Химена пошла на поправку.

Какой-нибудь циник мог бы, конечно, сказать, что министр Голборн уже готовился к участию в президентской кампании и что Химену в больнице он навестил, пригласив с собой нескольких репортеров, исключительно в целях саморекламы, дабы те напомнили о роли, которую Голборн сыграл в чудесном освобождении пленников из шахты «Сан-Хосе». Сострадание и настойчивость, проявленные им во время поисков и спасения шахтеров на руднике, сделали его одним из самых популярных политиков Чили. Большинство чилийцев разочаровались в администрации Пиньеры, но Голборн оставался восходящей звездой, консервативным лидером, в пользу которого свидетельствовала история бескорыстного служения тридцати трем простым рабочим и их семьям. Казалось, что через два года после завершения спасательной операции партия единогласно выдвинет его кандидатом на пост президента страны. Но его кампания быстро сошла на нет из-за вовремя обнаруженного компромата, полностью перечеркнувшего в глазах чилийцев образ народного лидера: выяснилось, что часть своих сбережений он хранит на незадекларированном счету на Британских Виргинских островах.

Но события в Сантьяго всегда казались далекими и какими-то нереальными Хуану Карлосу Агилару, бывшему бригадиру команды механиков. Он вернулся домой, на крайний юг материкового Чили, в городок Лос-Лагос, и вел тихий и непримечательный образ жизни, который, правда, включал регулярные выступления в местных школах. Негромко и неторопливо, ничуть не выпячивая собственных заслуг, он рассказывал детям и подросткам о необходимости коллективного труда и сотрудничества, о том, как незаметные и скромные люди способны преодолеть самые тяжелые трудности, и как вера может придать сил даже перед лицом неминуемой смерти. О том, что он был одним из шахтерских лидеров под землей, почти никто не знал, но его товарищи-горняки воздавали ему должное, чего вполне достаточно для Хуана Карлоса. Два или три раза в год он пересекает половину Чили, чтобы побывать на встречах в Копьяпо, поскольку его избрали одним из трех членов своего Комитета представителей. Они обсуждали возможность создания фонда помощи шахтерам, оставшимся без средств к существованию. Но Хуана Карлоса не покидало чувство, что он делает недостаточно. Ведь с ним произошло нечто необыкновенное, нечто такое, что едва не погубило его и дало возможность начать новую жизнь. Он помнил лица своих людей в той дыре и тускло-серый цвет «гильотины», преградившей им путь на волю. В письмах, написанных в то время в Убежище и навеянных голодными грезами, они прощались со своими семьями, но вся страна прилагала огромные усилия к тому, чтобы вызволить их из плена вечной тьмы. Хуан Карлос часто спрашивал себя, почему именно ему – из миллионов простых работяг – выпало пережить такое приключение. «Каждое утро я просыпался и спрашивал Господа: и что мне со всем этим делать?»

И вот, через два с половиной года после чудовищной катастрофы, Хуан Карлос Агилар сидел рядом с Луисом Урсуа на пресс-конференции, посвященной созданию шахтерской некоммерческой организации, фонда под названием «Тридцать Три из Атакамы». Своей задачей фонд ставил оказание помощи местным беднякам и неимущим, равно как и perquineros, старателям, намывшим золото и медь, чья культура оказала влияние на детские годы и сформировала семейные ценности нескольких поколений этих тридцати трех шахтеров. Здесь собралось большинство из тех, кто выжил после обвала на руднике «Сан-Хосе», включая Марио Сепульведу, Рауля Бустоса и Эдисона Пенью, а также бывшего министра горнодобывающей промышленности Лоуренса Голборна, которого уже нельзя было обвинить в стремлении заполучить политические дивиденды. Они встретились в гостинице «Антай», расположенной через дорогу от церкви, в которой хранилась католическая реликвия, особо почитаемая местными шахтерами, и сейчас слушали, как Луис Урсуа зачитывал некоторые, подготовленные заранее, положения.

– Почему мы выжили в той трагедии? – вопрошал он. – В чем заключается миссия каждого из нас?

После спасения Луис взял несколько уроков ораторского искусства, и здесь, на поверхности, стал тем, кем не был под землей, – признанным лидером тридцати трех шахтеров, авторитет которого не подлежит сомнению. Он рассказывал мне, что научился разговаривать на равных с «большими людьми», и ему неоднократно приходилось направлять критические деловые письма в адрес влиятельных адвокатов и продюсерских компаний в Сантьяго и Лос-Анджелесе.

Помимо своих обязанностей в качестве лидера тридцати трех шахтеров, Луис оказался связан неразрывными и невидимыми нитями с совершенно незнакомыми людьми из всех уголков земного шара. В Чили, например, посторонние люди рассказывали ему, что никогда не забудут того, где они находились в тот момент, когда им сообщили, что пропавшие без вести горняки обнаружены живыми. Это было воскресенье, день семьи, час, когда родственники собираются за одним общим столом. «Мы едва успели сесть за стол», – говорили они ему, вспоминая, как зазвонили церковные колокола и люди начали выбегать на улицу. Чилийцы, находившиеся за границей в то время, когда 1,2 миллиарда человек по всему миру наблюдали на экранах телевизоров, как разворачивалась спасательная операция, признавались, что быть чилийцем в те октябрьские дни означало чувствовать себя усыновленным всем населением планеты. Совершенно посторонние люди поздравляли нас с тем, что мы – chilenos, говорили они.

Из разговоров с этими незнакомыми ему соотечественниками Луис вынес ощущение, что они вовсе не считают его героем или преклоняются перед ним; нет, просто им довелось пережить нечто общее, что объединило их: ему – внизу, на руднике, а им – наверху. Он чувствовал, что они благодарны ему за то, что в их жизни появилась настоящая и правдивая история, легенда на все времена, прославившая их скромную страну, раскинувшуюся у подножия Анд.

Алекса Вегу я впервые встретил в его доме в Копьяпо, спустя примерно одиннадцать месяцев после спасения. Он выглядел и чувствовал себя неважно. Я пытался расспросить его об истории его семьи, о том, как он пришел на рудник «Сан-Хосе», и заметил, что рука у него задрожала. Я поговорил с ним еще, и дрожь, казалось, начала сотрясать все его тело, словно его бил озноб в теплый день весны, пришедшей в Южное полушарие. «Почему вы нервничаете?» – спросил я, и вскоре Алекс заговорил о «шрамах», которые до сих еще не зажили, и о том, как он страдает от перепадов настроения и ночных кошмаров, которые случаются все реже, но по-прежнему донимают его. Но больше всего беспокоила Алекса уверенность, что ему лучше оставаться одному и что жена и дети чувствовали себя спокойнее, когда его не было рядом, а такие мысли не могли не причинять боль и душевное смятение человеку, который больше всего на свете любил свою семью, особенно после того, как провел шестьдесят девять дней в тоске и страданиях, стремясь как можно скорее воссоединиться с ними.

В конце концов душевный кризис Алекса привел к тому, что он стал крепче держаться за свою жену Джессику и во всем зависеть от нее. Он понял, что без нее не может надолго уехать из дома, и, отправляясь в Сантьяго на встречу с другими шахтерами, неизменно брал ее с собой. Встречи проходили в формате «тридцать три мужчины плюс Джессика Вега», но не потому, что Джессика любила совать нос в чужие дела, а потому что без нее Алекс не мог сесть на самолет или поселиться в номере гостиницы. Остальные его товарищи по несчастью не имели ничего против, потому что точно знали, через что ему довелось пройти.

Во время последующих встреч – которые состоялись сначала через семь месяцев, а потом и через год, – я всякий раз замечал, что Алексу все лучше. В его доме в районе Артуро Прат я встречался с его отцом, сестрой и братом, а также взял интервью у Джессики. Спустя некоторое время мне стало ясно, что Джессике неизвестно о многом из того, что произошло с Алексом под землей. «Я могу рассказать ей об этом?» – поинтересовался я у ее супруга. Ведь рано или поздно, но она сама прочтет обо всем в книге, и, не исключено, ей лучше узнать об этом заранее, от меня. Алекс дал согласие, и я рассказал Джессике, как Алекса отбросило взрывом во время обрушения рудника; поведал я ей и о том, как в отчаянии, стремясь как можно скорее вернуться, он рискнул жизнью, пытаясь проползти под каменной гильотиной, перегородившей Пандус; не обошел я вниманием и тот факт, как на шестнадцатый день заточения он предложил всем отказаться от еды, тогда как остальные шахтеры отмечали, каким болезненно слабым, исхудавшим и голодным он выглядел. Осознание того, какие ужасные воспоминания носит в груди супруг, не подавая виду, заставило Джессику расплакаться, после чего, как мне показалось, она стала лучше понимать Алекса, как если бы сюжет и замысел художественного кинофильма, в котором она жила, стал вдруг для нее яснее и понятнее.

Происшествие на шахте «Сан-Хосе» ненадолго сделало Копьяпо самым известным шахтерским городком в мире. Но в последующие годы жизнь в нем быстро вернулась в привычную колею, к рутине добычи полезных ископаемых, переменчивому климату и геологии, о которых писал еще Дарвин в своем дневнике. В пустыне Атакама произошло землетрясение мощностью 8,2 балла. А через девять месяцев после освобождения тридцати трех шахтеров из подземного плена на город обрушился тропический ливень. В реке Копьяпо впервые за четырнадцать лет появилась вода, и она вышла из берегов, вследствие чего пришлось эвакуировать жителей района Торнини, заселенного преимущественно скваттерами. Примерно такой же ураган в детстве вынудил уйти из дома Марию и Дарио Сеговию. Впоследствии городские власти выселили скваттеров Торнини с занятых ими земель, чтобы освободить место для прокладки дороги к торговому центру, строительство которого началось на берегу реки и который стал еще одним символом бума, переживаемого городком. Жителей выселили, но их хибары и лачуги почему-то сносить не стали, и теперь там, среди развалин, бродят одичавшие собаки.

Примерно в ста метрах, по другую сторону моста, соединяющего две части Панамериканского шоссе, город возвел самый грандиозный местный монумент в честь спасения «тридцати трех из Атакамы» – высокую хромированную женскую фигуру. В руках женщина держит голубку. Отлитая на деньги китайского правительства, скульптура смотрит на сухое русло реки Копьяпо, приветствуя всех, кто въезжает в город на автомобилях и автобусах с юга, включая и тех, кто прибыл наниматься на работу на местных шахтах. А за городом, на руднике «Сан-Хосе», на том месте, где родственники и члены семей когда-то разбили палаточный лагерь «Эсперанса», высится крест и еще один монумент. Вот только туристы редко бывают здесь, потому что ехать сюда далеко, целых сорок минут. Вход в рудник сверху донизу забран проволочной сеткой. Улучив момент, когда охрана отвернется, можно подойти к забору вплотную и заглянуть в темный и мрачный туннель, уводящий в запутанный и местами обрушившийся лабиринт галерей и коридоров внизу.

В последний раз я встречался с Алексом и его семьей не для того, чтобы взять у них интервью, а просто чтобы пообедать. В гости к ним я отправился пешком, и в сумерках вскоре оказался в типичном рабочем квартале Копьяпо, где в низине теснились непритязательные домики. Улица была совершенно пуста, и лишь вдали, под тусклым фонарем, свет которого едва рассеивал темноту, я заметил группу местной молодежи. Они сделали вид, что увлеченно разглядывают асфальт на проезжей части, на которой не было видно ни единого автомобиля, и я прошел мимо, а потом миновал складские помещения и лачуги из жести и досок, теснившиеся за высокими бетонными стенами. Я был на улице в полном одиночестве, хотя и чувствовал, что за этими барьерами живут трудолюбивые люди, до отказа заполнившие свои владения комнатами, мебелью и всевозможными приспособлениями, – но чья скромность позволяет им наслаждаться процветанием только при условии, что этого не видит никто посторонний. Я свернул не туда, но, на счастье, навстречу попались мальчишки, катившие колесо от автомобиля вниз по горбатой улочке; они-то и показали дорогу.

Подойдя к дому, я увидел, что он ничуть не изменился и такой же недостроенный, как и раньше. Алекс так и не завершил строительные работы, ради которых отправился на рудник «Сан-Хосе», чтобы заработать немного денег. Дом его по-прежнему состоял из одной-единственной старой комнаты, в которой едва хватало места для плиты и стола, и комнаты поновее, в которой разместились большой диван и несколько мягких стульев; между ними же оставалось пустое пространство под открытым небом, ждущее своего часа. А вот стена, которую он возводил вместе с женой, стала выше и выглядела почти законченной. Когда он протянул мне руку, я впервые отметил крепкое пожатие мужчины, привыкшего к тяжелой работе с инструментами. После более чем двухлетних эмоциональных страданий Алекс сделал несколько шагов к исцелению, заодно вернувшись на работу – теперь он ремонтирует автомобили. Когда мы присели и разговорились, он поведал о том, как покончил с кошмарами, в которых ему снилось, будто он опять похоронен заживо. «Я не мог спать по ночам и сказал себе, что должен взглянуть своим страхам в лицо. Я должен был вернуться обратно на шахту», – и он попросил зятя, работавшего на руднике, чтобы тот взял его с собой, и целую неделю Алекс каждый день спускался на триста метров под землю. Он въезжал на пикапе в полную темноту, бродил по каменным коридорам, после чего поднимался из сырых горизонтов к солнцу и свету. После этого кошмары отступили и исчезли, а он перестал просыпаться в слезах. Следующим шагом к выздоровлению, сказал он мне, станет встреча родственников и друзей, которую он намерен устроить, чтобы рассказать им о том, что видел и пережил на протяжении шестидесяти девяти дней подземного плена, учитывая, что разговоров на эту тему его родные и он сам намеренно избегали долгие годы. «Я хочу перевернуть эту страницу и оставить ее позади».

Вскоре приехали сестра Алекса, Присцилла, вместе со своим другом, мариачи Роберто Рамиресом, а немного погодя к нам присоединился и брат Алекса, Джонатан. За столом воцарилась атмосфера всеобщего веселья. Присутствие автора книги об Алексе и его друзьях подвигло Джессику, Роберто и Присциллу предаться воспоминаниям о том, что представлял собой палаточный лагерь «Эсперанса» с его кострами, членами семей шахтеров и странными господами: клоуном, который приходил смешить детей, знаменитостями, наведывавшимися, чтобы сфотографироваться и напомнить о своем существовании, рабочими, приезжавшими бурить скважины и вести поиски, и репортерами, слетевшимися со всех уголков земного шара. Немного погодя, чтобы кое-кто из Вега смог покурить, поскольку ночь выдалась теплой, мы вышли наружу.

Двое его маленьких детей играли в прятки во дворе, и на лице Алекса появилось спокойное и удовлетворенное выражение человека, который наконец вернулся домой после долгого пути и который видит, что его присутствие вселяет уверенность и силу в тех, кто окружает его. Под черным бархатным небом, усеянным крупными звездами, я сидел и слушал, как его семья рассказывает доселе неизвестные подробности о тех шестидесяти девяти днях, что они провели на шахте, и в особенности о предрассветных часах 22 августа в палаточном лагере «Эсперанса». Вспоминая ту ночь, Роберто спросил, а вправду ли она была волшебной? Алекс ответил отрицательно, дескать, он не запомнил ничего такого, и все рассмеялись: да, нам казалось тогда, что ты с нами, хотя в действительности ты пребывал на глубине семисот метров под землей. Это была холодная августовская ночь, но семья Веги преисполнилась надежды, потому что им сказали, что скважина по «плану Б» приближалась к Убежищу, и они верили, что она вот-вот пробьется к Алексу. Несколькими днями ранее прошел редкий дождь, и пустыня вокруг рудника расцвела. Члены семейства Вега помнят песни, которые они пели в ту ночь, включая и ту, которую Роберто написал об «Эль Пато» Алексе и его семидесятилетнем отце, отправившемся под землю, чтобы спасти его.

В ту ночь в пустыне, покрытой цветами, и в населенной грибком пещере под нею Алекс и его семья пережили эпические события, которые отныне принадлежат всему миру и истории Чили, но при этом остаются семейным преданием, столь же личным и неприкосновенным, как и тот маленький недостроенный домик, который Алекс и Джессика Вега называют своим. Для Алекса его одиссея завершилась возобновлением обычной домашней жизни: по утрам, когда на город наплывает туман, который здесь называют camanchaca, он отправляется на работу; в полдень жаркое солнце пустыни разгоняет его; а по вечерам, таким, как сегодня, прохладный воздух манит его с семьей посидеть во дворе.

Я запрокидываю голову и гляжу на незнакомый звездный узор Южного полушария, раскинувшийся надо мной, и вижу небо, то же самое, что смотрело однажды на семью Алекса в лагере «Эсперанса». Где-то там затерялось небольшое созвездие под названием Феникс и пять ярких звезд Южного Креста. Под этими самыми острыми искорками небесного света, в предрассветные часы 22 августа, они верили в то, что вот-вот им явится чудо, и пели песню, провозглашавшую освобождение Алекса из горного плена. Сегодня вечером они поют ее вновь, для гостя из далекой страны и для Алекса.

– И Эль Пато вернется!

– Он обязательно вернется!

Когда песня закончилась, Алекс Вега обвел взглядом людей, которые любили его и улыбались, вспоминая ту ночь, когда они впервые пропели эти слова.

– Я вернулся, – сказал он.