Я взялся за инсценированный процесс со всей страстью. Неотразимая логика Дафны, ее глаза, губы, запах розовой воды — все это было сильнее меня. Я готов был пообещать ей, что мы вступим в V&D. Я добьюсь ее восхищения. Я завоюю Дафну. Понимал ли я хоть в глубине души, что именно эти мысли она и хотела заронить в мою голову?

Разбиралось примечательное дело: герой войны, получив серьезное ранение в голову, вернулся домой другим человеком. Неожиданно этот мягкий человек и прекрасный семьянин хладнокровно убил своего коллегу. Дилемма сводилась к извечному вопросу «Кто виноват?». Что считать причиной жестокого преступления — характер героя войны или ранение в голову, навсегда изменившее его личность?

На потоке уже разнесся слух, что в этом году в судейскую комиссию войдут бывший генеральный прокурор Соединенных Штатов, отставной судья верховного суда и, как всегда, профессор Эрнесто Бернини. Десятки студентов писали конспекты, надеясь попасть в участники инсценированного процесса и блеснуть перед этой заоблачной комиссией. Мы с Дафной неделями не вылезали из библиотеки, переделывая наши ходатайства и изучая судебную тактику. Между тем за стенами библиотеки дни становились все сумрачнее и холоднее.

Я прошел мимо древнего старичка, библиотечного швейцара (мне всегда казалось, если я дуну посильнее, он рассыплется в прах), и через несколько минут уже сидел за моим любимым столом, глядя, как Дафна читает мою часть новой записки по делу. Ее волосы были собраны в длинный конский хвост, карандашом она постукивала по губам. Она не сделала ни единой пометки. Прочитав до конца, Дафна подняла голову.

— Начинай сначала, — сказала она, возвращаясь к работе над своей частью.

Я спал не более двух часов в сутки. У меня началась изматывающая головная боль. Я не мог унять дрожь. Дважды за последние две недели, когда я резко вставал, у меня кружилась голова и все плыло перед глазами. Разрываясь между подготовкой к процессу и бесконечными исследованиями для книги Бернини, я перестал посещать занятия. «А зачем? — спрашивал я себя. — Я открыл истинный путь к преуспеянию, и это не сплошные пятерки и не летняя практика, за которой мои однокурсники гнались как лемминги».

Около полуночи я зашел в один из самых темных уголков библиотеки, отыскивая редкий том, но увидел на полке лишь пустое место. Меня охватили паника и возмущение: кто посмел воспользоваться моей книгой? Или, хуже того, неужели кто-нибудь ее спрятал?

Я пошел по пустому этажу, ища книгу на столах.

И тут до меня донесся чей-то плач.

Я свернул на звук в глубокую нишу-тупик и через щель над книгами на полке с изумлением увидел сгорбившегося над столом Найджела. Глаза его покраснели, и он с грохотом сбрасывал стопки книг со стола на пол. Повинуясь порыву, я вышел из-за стеллажей. Найджел поднял глаза, и его лицо выразило унижение и гнев.

— Чего тебе надо? — закричал он.

— Найджел, что случилось? — Я шагнул к нему.

— Не надо мне твоих поучений, — отрезал он.

— Найджел, мы же друзья!

Он прожег меня взглядом.

— Друзья, — издевательски бросил Найджел. — Ты теперь дружишь с Дафной.

— Это не так.

— Думаешь, я не вижу, что вы затеяли?

— Ничего мы не затеяли!

Не обратив внимания на мои слова, Найджел опустил голову на одну из книг.

«Да какого черта», — подумал я.

— «Теория криминальной юстиции» Голдмана, случайно, не у тебя?

Найджел горько засмеялся:

— Можно подумать, она чем-то поможет. — Он фыркнул. — Я уже прочитал ее.

— Слушай, Найджел, сейчас уже перевалило за полночь. Закругляйся. Пойдем выпьем пива, поедим чего-нибудь. «Сэлс» еще открыт.

Найджел покачал головой, не поднимая глаз. Его движения были судорожно-резки, нервны. Почему так изменились обычно вкрадчивые, мягкие жесты Найджела Мэннинга, сына дипломата и кинозвезды?

— Как прикажешь закругляться, когда у меня уходит час, чтобы прочесть дело, а впереди еще до сотни отчетов?

Я не поверил своим ушам.

— Как это — час на одно дело?

Найджел обиделся.

— А у тебя сколько?

— Не знаю, ну, десять, двадцать минут!

— Это нереально. В половине отчетов вообще непонятно, о чем речь. Кто учил писать этих судей? Сплошная тарабарщина!

В его голосе слышались панические нотки. Непосильное давление и нечеловеческое напряжение трех месяцев учебы вырвались наружу, как избыток желчи.

В этот момент я понял, что передо мной сидит очередной Шалтай-Болтай, бесконечно хрупкий, с паутиной невидимых трещин на красивом лице. Его ничего не стоит раздавить. Срок подачи ходатайств наступал через неделю. Если я сейчас повернусь и уйду, на Найджеле и Джоне можно ставить жирный крест.

Я сел рядом с Найджелом и молча ждал, когда он вытрет глаза, высморкается и придет немного в себя.

Затем я сказал ему, что читать дела — значит просматривать текст и вычленять главные элементы: предмет спора, стратегию, судебное решение, обоснование. Я объяснил, что отыскать смысл в хаосе — работа, подобная той, что совершает астроном, находя созвездия среди мириад звезд.

Когда мы закончили, Найджел хмуро сказал:

— Завидую тебе.

— Чокнулся? Я отдал бы все, чтобы жить так, как ты. Ты объехал весь мир, ходишь на вечеринки с Опрой и Биллом Гейтсом и завидуешь мне?!

— Ты никто, — деловито объяснил Найджел. — Тебе не приходится гадать, попал ли ты на этот факультет потому, что кто-то из профессоров — поклонник твоей мамочки в «Последней интрижке». — Он светло улыбнулся. — Потом, ты белый и не знаком с ощущением, что ты находишься здесь сугубо ради политкорректной обложки брошюры с условиями приема. Знаешь, такая, где улыбающаяся радужная коалиция сидит под деревом в обнимку?

— Найджел, это белиберда какая-то. Ты один из умнейших людей, которых я знаю. Я умею читать дела только потому, что четыре года обитал в подвале дома родителей, готовясь в юридический, а ты в это время жил настоящей жизнью.

— Может, да, может, нет, — сказал Найджел. — Но тебе никогда не придется гадать.

Черта с два не придется! Я ведь тоже прекрасно вписываюсь в категорию деревенщин, оказавшихся на факультете по милости северных богов. Я попытался сформулировать эту мысль, но Найджел опередил меня.

— Ты должен кое-что знать, Джереми. Я ценю то, что ты сделал для меня сегодня, но V&D — моя судьба. Отец был в этом клубе, и его отец тоже, и так до самого первого чернокожего, попавшего в V&D в те времена, когда негров не считали вторым сортом. За твою доброту скажу тебе без обиняков: не удивляйся, если я сделаю все, чтобы опустить тебя.

На этом он сгреб свои книги и ушел, не прибавив ни слова.