Пятый арлекин

Тодоров Владимир

Сборник детективных историй «Пятый Арлекин» составлен из романов, повести и рассказов, написанных в соответствии с классическими канонами этого остросюжетного жанра, основу которого составляет преступление. И если оно заранее спланировано и тщательно исполнено, то можно только представить с какими трудностями встречаются те, кто в силу своего служебного долга или собственной совести, вмешиваются в действия преступников.

 

ПЯТЫЙ АРЛЕКИН 

 

1

Меня зовут Дик Мэйсон, мне тридцать четыре года, образование почти высшее, поскольку я проучился четыре года в техническом колледже по специальности радиоэлектроника и, не получив диплома, вы­был из его стен в поисках приключений. В полицейской картотеке, которую мне сподобилось увидеть исключительно из любезности, оказанной бывшим школьным товарищем, а ныне сержантом Брен­ном, мой портрет описан следующим образом: рост сто восемьдесят семь сантиметров, сложение атлетическое, глаза серые, лицо оваль­ное, волосы темно-русые, на левой щеке небольшой шрам, владеет приемами восточной борьбы и бокса, вспыльчив, агрессивен, склонен к мошенничеству и авантюрам. И так далее и тому подобное. Здесь все правда, кроме того, что в настоящее время я сдержан, от преж­ней вспыльчивости не осталось и следа, как и от агрессивности. Впрочем, все зависит от обстоятельств: если раньше я сам искал причин для ссоры и задирался со всеми напропалую, то теперь наоборот, избегаю по мере возможности сомнительные или риско­ванные ситуации, но в случае необходимости постоять за себя могу, как и прежде. К авантюрам и приключениям склонность сохра­нилась.

Почему я так подробно остановился на своих физических данных и характере? Вероятно только лишь оттого, чтобы как-то объяснить свою несуразную жизнь. Зачастую физические данные определяют всю жизнь человека. Мог ли я стать физиком, к примеру, или математиком, если уже в предпоследнем классе школы запросто валил с ног любого парня в нашем городе, моим кумиром был Брюс Ли, я отдавал тренировкам все свободное и не свободное время, пропуская занятия, и мечтал получить черный пояс чемпиона? Тыс­ячу раз отвечу — нет. Физиком стал прилизанный дебил, которого я мог бы лишить жизни мизинцем левой руки. Чемпионом мира я тоже не стал: поступив в колледж, и то исключительно за счет своих физических данных, я через четыре года, принеся своей «альма матер» две медали за участие в межвузовских соревнованиях, не­ожиданно для себя стал здорово закладывать. На одной вечеринке, набравшись виски больше обычного, я пробил стеклянную дверь балкона головой сына нашего ректора и был с позором выдворен с последнего семестра четвертого курса, о чем, впрочем, никогда не жалел. Досадно было одно: я поссорился с тем парнем из-за девицы, которая мне тогда безумно нравилась и лишь после всего, что произошло, я узнал, что она регулярно подрабатывает в офисе, где ее использовали для обслуживания приезжих деловых людей. Есть и такая работа. Что ж, каждый в этой жизни сам выбирает свою судьбу: один продает ум, другой тело.

Я ничего не сказал о своих родителях, впрочем, о них не стоит много распространяться. Мой ненаглядный отец трижды отсидел в тюрьме за мошенничество, а мать спокойно сплавила меня своей родной сестре и укатила в Европу в поисках личного счастья. С тех пор от нее ни слуху, ни духу. Так что всем в этой жизни я обязан своей тетке, которую безо всякого нажима с ее стороны стал назы­вать мамой. К тому времени, когда меня выперли из колледжа, тетя умерла, а с ее смертью окончилась моя безбедная жизнь, поскольку она никогда не отказывала мне в деньгах. Тетин дом, который она оставила мне по завещанию, пошел с торгов в уплату за ее долги; больно думать, что ссуды в банке она брала только для того, чтобы я ни в чем не нуждался.-

В момент тягостных размышлений о своей дальнейшей судьбе я увидел плакат, наклеенный на каменную тумбу; обычно на этом месте висели афиши с репертуаром приезжах театров. Я никогда не интересовался подобной информацией, но тут от тоски и безделья остановился и не столько для того, чтобы пополнить свои знания, сколько из любопытства: меня заинтересовала счастливая физио­номия мордастого парня, который держал в левой руке толстую пачку стодолларовых ассигнаций, а правой сжимал автомат. Одет он был в зеленопятнистую форму. Текст на плакате вещал сле­дующее:

«Эй, Джон или Билл, или как тебя! Не стыдно в двадцать лет сидеть на шее у родителей или получать нищенское жалованье в сто пятьдесят долларов в неделю? Если ты запишешься в нашу армию, то получишь единовременно пять тысяч долларов, а все последующие три года будешь получать семь тысяч долларов в месяц при бесплатном питании и обмундировании. После окончания служ­бы тебе причитается дополнительно двадцать пять тысяч долларов. К тому же за три года ты увидишь разные страны и континенты. Конечно, иногда тебе придется пострелять, но для того, чтобы под­стрелил ты, а не тебя. Ты пройдешь трехмесячные курсы под руко­водством легендарного майора бывшей дивизии «Мертвая голова» Дитриха Штольца! Спеши избавиться от родительской опеки и стать настоящим мужчиной. Твоя девушка тебя подождет!»

Дальше следовал адрес, по которому тебя ждали. Я не раздумывал ни одной минуты, мне показалось тогда, что сама судьба ука­зывает путь из моего безысходного положения. Таких как я плакат с мордастым обладателем купюр бил наповал: я действительно не хотел стоять на заправочной станции в униформе стального цвета со шлангом в руке или помогать бармену смешивать коктейли за пятьсот долларов, а больше за такой примитивный труд вряд ли получишь. Другую работу я не представлял, делать ничего не умел, пребывание в колледже ничему меня не научило, потому как все четыре года я занимался в основном только тем, что совершенство­вал свое мастерство в спортивном зале. И хотя я был в хорошей форме, все равно это было любительство, потому что против про­фессионала я не продержался бы на ринге и одного раунда.

Я немедленно направился по указанному на плакате адресу, меня любезно принял лысый загорелый человек в штатском костю­ме, внимательно выслушал историю моей жизни и уже через три дня я, вместе с такими же искателями приключений, находился в лагере, расположенном на границе с Мексикой, где в течение трех месяцев с утра до вечера ползал по траве, сливаясь с местностью, учился стрелять, не прицеливаясь, лупил ногой резиновое чучело, одетое в фантастическую форму предполагаемого противника; сло­вом, как и вещал плакат, делал все для того, чтобы подстрелил я, а не меня, хотя по рассказам тех, кто там побывал, шансы были равные.

Я прослужил в наемниках не три года, а шесть. Плакат не врал, я на самом деле насмотрелся на разные страны, не столько на страны, сколько на горячие точки в этих странах, а это были либо горы, либо джунгли в Африке и Южной Америке. Судьба проявила милость ко мне и я отделался легкой раной, откуда и шрам на щеке. Моим коллегам повезло меньше: кто потерял ногу, а кто сложил голову. Обычно принято говорить — сложил голову за Отечество; в данном случае, они сложили головы за деньги. Следует сказать, что ни один университет в мире не даст такой школы, как шесть лет в джунглях, когда каждый метр пути или каждая минута может стать для тебя смертельной.

За шесть лет война надоела мне до самой крайней степени, меня тошнило от одного вида автомата или гранаты. Против кого я вое­вал? Сначала я не задумывался, исправно выполняя хорошо оп­лачиваемую работу, потом стал почитывать редкие у нас газеты, как левые, так и правые, и понял одно: я здесь не нужен. Я пришел к такому выводу не столько из моральных соображений, сколько из реальности собственного бытия. Судите сами: в стране смута, бро­жение, анархия, одна сторона или партия старается одолеть другую в борьбе за власть. Я на стороне тех, кто больше платит, вернее, кто больше платит моим шефам. Положим, проигрывают те, кому мы оказывали военную помощь. Проходит полгода и те, против кого мы воевали и кто пришел к власти, вдруг сами оказываются в осаде и просят нашей помощи, соответственно ее оплачивая. И мы, в частности я, начинаем стрелять тех, с кем воевали вместе год назад! И так без конца. При этом и те, и другие утверждают, что борются за свободу и счастье своего народа.

Когда я достаточно поумнел, то твердо решил: пусть они разбираются без меня. Как поется в одной популярной песне: мне надоело быть мишенью для тех, кто еще сам не разобрался до конца, что ему надо. С деньгами, а их у меня при полном расчете оказалось не так уж мало, я оказался в Гонконге. Почему в Гонконге? Так вышло, но с таким же успехом я мог бы оказаться в Сингапуре или Австралии. В Гонконге я обжился, осмотрелся, и по совету одного прожженного местного дельца даже вложил деньги в собственное дело — открыл контору по страхованию недвижимости. Моя само­уверенность и нахальство не имели границ, но я не учел возмож­ности узкоглазой мафии; в течение ближайших трех месяцев они полностью разорили меня, а в довершение всего сожгли мою конто­ру, так что я из бизнесмена немедленно превратился в безработного люмпена. Картина не такая уж редкая в мире свободного пред­принимательства. Надо отдать должное благородству гонконгской мафии: на квартиру, которую я снимал по договору, какой-то вер­тлявый мальчишка принес для меня пакет и немедленно скрылся. В пакете оказалось пятьсот долларов и билет в Штаты на мое имя. Я оценил по достоинству жест местных мафиози и отбыл по назна­чению.

Чем я занимался последующие восемь лет? Разным: был вышибалой в ночном клубе, спарринг-партнером в профессиональном клубе бокса, рекламировал залежалый товар, получая соответствен­но комиссионные, служил личным телохранителем дона Чезаре, кре­стного отца мафии в нашем городе. Последний год, принимая во внимание мой недолгий опыт в Гонконге, я подвизался в конторе по страхованию недвижимости, должность, на которой я мог бы держаться всю оставшуюся жизнь, получая около двух тысяч в месяц. Я завел собственную «Тойоту», снял уютную квартиру в центре города, накупил два шкафа книг и значительно пополнил свое самообразование. Более того, неожиданно для себя при­страстился к симфонической музыке, не пропуская ни одного кон­церта с приезжими музыкантами. Довольно разительная перемена в сравнении с моим прежним образом жизни. Естественно спросить, что вызвало такой поворот? То же, что и после шести лет службы в наемниках: надоело быть запрограммированным манекеном, надо­ело любить дешевых женщин, исполнять чужие приказы и чужую волю, быть мальчиком на посылках, хотя бы даже у самого дона Чезаре. Словом, надоело быть среднестатистическим примитивом. А классическая музыка, будь то Гайдн, Глюк, Чайковский или Шопен, хочешь ты этого или нет, наполняет тебя каким-то новым смыслом, в душе происходят озарения и ты невольно начинаешь задумываться о смысле жизни и о чем-то таком возвышенном, чего тебе раньше и в голову не могло прийти. Да и в конце концов, не такой уж я полный идиот, чтобы до старости слушать брейк и глушить нераз­бавленный виски.

Если быть откровенным до конца, то в концертные залы я пона­чалу стал захаживать лишь для того, чтобы завести стоящее зна­комство с какой-нибудь дамой полусвета и удачно жениться. Совсем неплохо, рассуждал я, стать мужем итальянской графини и медлен­но, со вкусом промотать две сотни тысяч долларов. С дамой я не познакомился, а к музыке пристрастился. Я и сам этого не ожидал, если при мне раньше упоминали Моцарта или Сальери, пережевы­вая обстоятельства и причины отравления великого композитора, то я всегда был на стороне Сальери. Я считал, что он отравил Моцарта только лишь с целью грабежа в силу своей бедности. А что ему оставалось делать? Не стоять же с протянутой рукой у церкви. А оказалось, что причиной была зависть. И мое отношение к Сальери резко изменилось, то есть, попадись он мне сейчас, я бы ему сделал бледный вид и макаронную походку. Это выражение я запомнил с детства, так говорили все наши мальчишки. Конечно, в моем при­страстии немалую роль сыграла и генетика: мой отец, авантюрист высокого класса, в перерыве между отсидками играл на тромбоне в любительском симфоническом оркестре. Так что, пока мой родитель не залетел в тюрьму первый раз, я достаточно наслушался классики.

Со знакомством я пролетел по двум причинам: эти сухопарые графини ходят на концерты, как правило, со своими мужьями или же они такие уродины, что никакие миллионы не могут возместить этот природный ущерб. Одна особа в бриллиантовом колье, соседка по ряду, уронила мне голову на грудь и шепчет в экстазе: «Ах, этот несравненный Бах!» И батистовым платочком утирает свой носик в форме перезревшей брюквы. Какие у меня с ней могли возникнуть контакты, если играли не Баха, а Стравинского и к тому же, с такой вставной челюстью я бы на ее месте вообще постеснялся показы­ваться на люди, в крайнем случае — в парандже.

В общем, этот период моей жизни можно смело назвать голубым периодом, имея в виду не похабщину, а творческий взлет француз­ского художника Дега. У того тоже в жизни все не ладилось, пока он не стал мазать холсты преимущественно голубым цветом и ему сразу здорово пофартило: публика не могла налюбоваться на его танцовщиц в голубых хитонах, пошли выставки, посыпались франки и он, кажется, единственный художник-импрессионист, который по­мер не под забором, а в собственной постели под вокальный акком­панемент плачущих родственников. Еще бы, потерять такого кор­мильца! Зато когда умер Модильяни, его не на что было хоронить и плакать было некому, кроме бедной Жанны Эбютерн, которая сразу же, как только узнала о его смерти, немедленно сиганула с балкона на мостовую

На том отрезке жизни я познал и благополучие, и достаток, но недаром в еврейской торе говорится так: не радуйся, когда тебе хорошо, потому что за этим придет плохо, а радуйся, когда тебе плохо, потому что за этим придет хорошо. Вычурно, правда, но очень верно. Я считаю, что евреи очень неглупые люди, хотя и не такие гениальные, как им кажется. Так вот, вместо того, чтобы взять это изречение на вооружение и повторять его каждый день вместо молитвы, я, наоборот, начисто его забыл и пустился во все тяжкие. Что ни говорите, а наследственность — препохабнейшая штука, если, конечно, твой отец не Эйнштейн или какой-нибудь Бальзак с Мопассаном. У моего же отца в голове были одни только авантюры. Если он какой-нибудь день кого-то не мог обдурить, то обязательно болел и даже не мог играть на своем тромбоне. Не знаю, как сейчас, а раньше было так. Однажды он на моих глазах продал какому-то типу свой тромбон за триста долларов, уверив, что его сделал сам Страдивари. Тот тип потом подал на моего папашу в суд, но судья, выслушав потерпевшего, неожиданно принял сторону моего родителя и сразил истца вопросом: «Скажите,— спросил он у того олуха,— а почему вы так уверены, что этот тромбон дейст­вительно не выстругал мистер Страдивари?»

—   Мне сказали,— горячо затарахтел покупатель тромбона,— что Страдивари никогда не делал тромбоны, а только скрипки, одни только скрипки.

Тогда судья встал со своего стула и значительно произнес:

—   Выслушайте меня и запомните: если мистер Страдивари умел делать скрипки, то уж тромбоны тем более!

Вот я, послушный своему генетическому коду, решил скрутить одно дельце. Вот как все было: вызывает меня к себе мой шеф, мистер Дуглас, и говорит:

—   Дик, сходите по этому адресу к мистеру Гвалдмахеру и оцените страховую стоимость его дома. Соответственно стоимости за­полните страховой полис. Этот Гвалд... черт, как только люди живут с такими  фамилиями, да еще заводят собственные дома, так вот этот самый Гвалдмхер говорит, что его дом стоит не меньше ста пятиде­сяти тысяч.

 Разберитесь на месте, может действительно так. Я вам доверяю, Дик. Со временем, если вы будете трудиться с таким же рвением, я вам повышу оклад и сделаю начальником отделения в одном из филиалов.

Не скрою, я работал легко, без труда склоняя к страховке самых твердолобых владельцев частной собственности. Итак, я отправился к Гвалдмахеру и дьявол в лице этого господина попутал меня, как говорится, походя и безо всяких усилий. Парадную дверь весьма неказистого и обшарпанного загородного дома открыл небритый дядя лет шестидесяти в несвежей рубахе и с сильным запахом дешевого виски. И это в десять утра. Я знаю это состояние, когда люди стараются надраться до полудня, самому когда-то приходилось опох­меляться с утра пораньше. Чувство в тот момент непередаваемое: внутренности горят, душа стенает, во рту пустыня Сахара и требу­ется всего лишь один глоток, чтобы привести себя в чувство. После глотка становится легко и радостно, и тянет сделать второй. Потом стакан, другой и так далее, без конца и начала. Я догадался, что передо мной сам Гвалдмахер. Он смотрел на меня, видимо вычисляя, не из полиции ли я, часом, потом, вспомнив про свой звонок по поводу страховки дома, улыбнулся, показав прокуренные гнилые зубы, и широким жестом пригласил в дом. Я обошел все комнаты, поднялся на второй этаж, хотя он был больше похож на чердачное помещение, спустился вниз и уселся в расшатанное потертое кресло.

—   Что скажете, сэр?— спросил Гвалдмахер, жуя хлеб с вет­чиной; пока я осматривал его владения, он, конечно, дернул еще пару рюмок спиртного. Комната, в которой я находился, была под-стать своему хозяину, такая же облезлая и неухоженная. Я не большой философ, но все же убедился, что вещи, пусть даже самые новые и распрекрасные, со временем приобретают внешний вид, не оставляющий сомнений в принадлежности их именно этому челове­ку, а не другому. Особенно это касается машин и бытовых пред­метов.

—   Надеюсь, я вас не обидел обращением «сэр»?— продолжал Гвалдмахер,— если так, то я вас буду называть по фамилии. Как вас величать, мистер Велингтон, Гамильтон или просто Америго Веспуччи?— он шутил, заигрывал, ерничал, и в то же время внима­тельно изучал меня, преследуя какую-то определенную цель. Я решил не поддерживать его игру.

—   На какую сумму вы рассчитываете?— я хорошо помнил про сто пятьдесят тысяч, которые упомянул мистер Дуглас.

—   Тысяч на двести,— нахально ответил Гвалдмахер, смотря на меня вупор круглыми, нагловатыми глазами.

—   Самое большее на что вы можете рассчитывать, это тридцать тысяч.

Гвалдмахер не возмутился, не стал вопить о несправедливости оценки, как это делают иные клиенты, а продолжал смотреть вупор, будто только что меня увидел или наоборот, знает давно и хочет сказать мне что-то очень важное и значительное.

—   Ну, мистер Гвалдхамер...

—   Гвалдмахер,— невозмутимо поправил хозяин дома.

—   Хорошо, пусть будет Гвалдмахер.

—   Не делайте мне одолжения, моя фамилия ничуть не хуже вашей, мистер ...

—   Мэйсон. Дик Мэйсон.

— Не хуже вашей, мистер Дик Мэйсон. Я стал терять терпение.

—  Мистер Гвалдмахер, вы прекрасно поняли, что я имел ввиду: будем оформлять договор на ту сумму, которую я упомянул или нет?

—  Будем, только не на тридцать тысяч, а минимум на сто пятьдесят.

—  Вы что, прячете в стене бриллианты на сто двадцать тысяч? Если так, я готов оформить страховку именно на сто пятьдесят тысяч, если вы мне сейчас же покажете тайник и предъявите брил­лианты.

—  Не острите, мальчик,— серьезно ответил Гвалдмахер; лицо его стало жестким и приобрело оттенок выгоревшей на солнце бу­маги.

—  Дядя,— также серьезно сказал я,— если я пошевельну ла­донью, от вас останется на стенке сплошной абстракционизм. И ни один специалист по анатомии не возьмется доказать, что же это было раньше.

—  Вы этого не сделаете, мистер Мэйсон, а сделаете то, что я вам посоветую.— Гвалдмахер вытянул ноги и закурил вонючую сигару.

Меня заинтересовала серьезность и даже значительность Гвалдмахера. Когда такая букашка в полтора метра ростом говорит с тобой подобным образом, то за этим обязательно что-то скрывается. 

—   Вы уверены в этом, мистер Гвалдмахер?

—   Да.

—   Вы сумеете меня убедить логикой или попытаетесь навязать свое решение силой? Может, вы приготовили для этого случая пис­толет с глушителем?

—   Нет, вы оформите договор на сто пятьдесят тысяч и немедленно получите от меня наличными десять тысяч долларов в подарок. Я уже приготовил их для вас.

—   Именно для меня?

—   Нет, я приготовил их для страхового агента, но не мог знать заранее, кого пришлют и смогу ли я предложить ему такую сделку. Но когда я увидел вас, то немедленно решил, что с вами я буду говорить откровенно.

—   И вы не боитесь, что собираетесь подкупить официальное лицо?

—   Нисколько.

—   Почему, разве я похож на мошенника?

—   Нет, вы похожи на человека, который никогда не откажется заработать любым путем и не пройдет мимо привлекательной аван­тюры, если решит, конечно, что дело стоящее, а риск минимальный. Хотя, я почему-то глубоко уверен, что со временем вы способны пойти и на более серьезное преступление.

—   Хорошо, если я приму ваше предложение, что вы сделаете дальше?

—   Вы хотите знать правду?

—   Да.

—   А не лучше ли в вашем положении не знать ничего лишнего? Хотя бы для собственного спокойствия.

—   Я не страдаю ни мнительностью, ни неврастенией.

—   Что ж, не смею отказать в такой деликатной просьбе: через некоторое время мой дом сгорит до фундамента и никто в мире не сможет доказать, что он не стоил таких денег. А я получу соответствующую страховку. И мы натянем нос вашему Дугласу!

—   Значит, вы уверены, что я на вас не донесу?

—   Уверен, мы с вами одного поля ягода. Садитесь за стол и оформляйте страховой полис.

Он не ошибся, этот прохвост: я заполнил полис на сто пятьдесят тысяч и получил от Гвалдмахера десять тысяч наличными.

Выйдя от Гвалдмахера, я сначала заехал домой и спрятал деньги, потом сидел за столиком в кафе и пил шампанское — грех было не отметить такой успех, и лишь к обеду, не торопясь, двинулся к шефу, доложить о результатах визита к Гвалдмахеру. Дуглас встретил меня, как всегда, располагающей улыбкой, он был в прек­расном настроении.

—   Присаживайтесь, Дик. Кофе, коньяк?

—   Спасибо, мистер Дуглас, от чашки кофе не откажусь.

—   Джейн, две чашки кофе,— сказал он в микрофон селекто­ра,— ну Дик, что за развалину показал вам Гвалдмахер? Мне показалось по телефону, что он порядочный жулик.

Секретарь Дугласа Джейн Конрад принесла на подносе две чаш­ки кофе и диетическое печенье. Я с удовольствием глотнул горячий ароматный кофе, смешанный из разных сортов.

—   Дом Дугласа не развалина, а прекрасные особняк, правда чуть запущенный. Я оформил страховку по минимуму — на сто пятьдесят тысяч. Его слегка привести в порядок и он потянет на все двести пятьдесят. Соответственно выписал ему квитанцию на взнос в нашу контору семи процентов от общей стоимости оценки. Это составило десять тысяч пятьсот долларов.

—   Спасибо, Дик, вы стали виртуозно работать. Далеко пойдете. Говорят, что увлекаетесь серьезной музыкой?

—   Да, немного,— ответил я, польщенный вниманием и похва­лой Дугласа.

—   В нашей работе большое достоинство разбираться в музыке, литературе, искусстве. Попадаются старые клячи, которые никогда не согласятся на страховку, пока не поговоришь с ними о прелюдиях, рапсодиях, симфониях и прочей ерунде.

—   Да, мистер Дуглас, в моей работе я сталкиваюсь с этим каждый день: с одним нужно поговорить о гонках, с другим о му­зыке, с третьим о его неблагодарных детях. В нашей работе необ­ходимо быть психологом.

—   Вы умница, Дик, и безо всякого труда освоили не только технику страхования, но и суть. Это дано не каждому. Так вас, Дик, волнует классическая музыка? Я имею ввиду, что вы серьезно увлекаетесь ею?

—   Да, мистер Дуглас, я практически не пропускаю ни одного концерта. Только изредка, когда не позволяет работа, потому что работа для меня главнее всех увлечений.— Я решил предстать перед Дугласом в самом лучшем свете, понимая в душе, что он приличный болван, если позволяет надувать себя так, как я это сделал сегодня.

—   Что ж, ваше увлечение вызывает у меня уважение. Я думал о вас сегодня, Дик, и приготовил маленький музыкальный сюрприз. Это подарок, Дик.

Он открыл ящик массивного стола с резными ножками в виде львиных лап и достал из него миниатюрную кассету. Обычно такими кассетами пользуются шпионы в фильмах.

—   Что же это такое, мистер Дуглас?— искренне заинтересовал­ся я.

Дуглас помедлил с ответом, было очевидно, что вручение подар­ка доставляет ему огромное удовольствие, он смаковал каждый свой жест, каждое движение.

—   Это запись «Всенощной» Рахманинова в исполнении знаменитого русского хора мистера Свешникова. Редкая запись. Как изве­стно, в России официальные лица не очень одобряют религиозную музыку. Но для вас, Дик, я достал эту запись. Хотите послушать?

—   Сейчас, здесь?

—   Конечно, зачем же оттягивать удовольствие. Ну, доставить вам радость за ваши труды?

—   Буду признателен, мистер Дуглас.

Дуглас вставил кассету в японский диктофон, величиной со спичечный коробок и включил. Мощность воспроизведения у этого магнитофона была вовсе не для прослушивания классической музыки, но все равно, четкость записи компенсировала недостаток звука. Я никогда не слышал этого произведения великого славянского ком­позитора и непроизвольно, в такт торжественным звукам хора, стал покачивать рукой. Дуглас тоже не остался безучастным: он полу­закрыл глаза, испытывая явное удовольствие. Я никогда не думал, что Дуглас такой чувствительный. Вдруг хор резко умолк, возникла небольшая пауза, потом зазвучал знакомый мужской голос, до того знакомый и гнусный, что я сразу и не понял, кто это говорит.

—   Вы этого не сделаете, мистер Мэйсон, а сделаете то, что я вам посоветую.

— Вы уверены в этом, мистер Гвалдмахер?

— Да.

—  Вы сумеете убедить меня логикой или попытаетесь навязать свое решение силой? Может, вы приготовили для этого случая пис­толет с глушителем?

—  Нет, вы оформите договор на сто пятьдесят тысяч и немедленно получите от меня наличными десять тысяч в подарок. Я уже приготовил их для вас.

—  Именно для меня?

—  Нет, я приготовил их для страхового агента, но не мог знать заранее, кого пришлют и смогу ли я предложить ему такую сделку. Но когда я увидел вас, то немедленно решил, что с вами я буду разговаривать откровенно.

— И вы не боитесь, что собираетесь подкупить официальное лицо?

—  Нисколько.

—  Почему, разве я похож на мошенника?

—  Нет, вы похожи на человека, который никогда не откажется заработать любым путем и не пройдет мимо привлекательной аван­тюры, если решит, конечно, что дело стоящее, а риск минимальный. Хотя, я почему-то глубоко уверен, что со временем вы способны пойти и на более серьезное преступление.

—  Хорошо, если я приму ваше предложение, что вы сделаете дальше?

—  Вы хотите знать правду?

—  Да.

—  А не лучше ли в вашем положении не знать ничего лишнего? Хотя бы ради собственного спокойствия.

—  Я не страдаю ни мнительностью, ни неврастенией.

—  Что ж, не смею отказать в такой деликатной просьбе: через некоторое время мой дом сгорит до фундамента и никто в мире не сможет доказать, что он не стоил таких денег. А я получу соответствующую страховку. И мы натянем нос вашему Дугласу!

—  Значит, вы уверены, что я на вас не донесу?

—  Уверен, мы с вами одного поля ягода. Садитесь за стол и оформляйте страховой полис.

Дуглас во время воспроизведения этого разговора с Гвалдмахером раскачивался как буддист в молитве, смакуя про себя каждое слово, у меня же заледенела спина и я покрылся липким отвра­тительным потом. Не оставалось никаких сомнений: меня провели самым примитивным образом, приблизительно так, как мой папаша того кретина, которому загнал тромбон.

—   Что скажете, Дик?— Дуглас выключил диктофон,— у вас есть что сказать или вы уже все выложили мистеру Гвалдмахеру? Деньги при вас?

—   Я их спрятал дома.— Не было никакого смысла отпираться, ведь доказательства моего служебного преступления были в руках Дугласа.

—   Вы знаете, сколько вам вкатит любой судья?

—   Лет пять.

—   Правильно,— ласково улыбнулся Дуглас.— Скажите, Дик, неужели вам никогда не приходило в голову, что наступит время и я вас проверю?

—   Приходило поначалу. Потом мне показалось, что вы мне абсолютно доверяете.

—   Великое заблуждение. Гвалдмахер служит у меня уже двенадцать лет и является той самой лакмусовой бумажкой для определения честности и порядочности моих сотрудников. Из двадцати агентов по страхованию вы оказались самым смышленым, но и по­пались вы один. Пройди вы это испытание, я сделал бы вас через полгода директором филиала.

—   Значит, остальные уже знали про Гвалдмахера?

—   Знали, но никто из них вам не проболтался. Они дорожат своей работой в отличие от вас. Мошенники нам не нужны. У вас есть сбережения в банке?

—   Да, пятнадцать тысяч.

—   Я проверил по своим каналам, на этот раз вы меня не обманываете. Я не подам на вас в суд, но вы немедленно принесете мне десять тысяч Гвалдмахера и пятнадцать ваших. Тогда я вас просто выгоню.

—   Но это же грабеж,— неуверенно вставил я, имея ввиду свои пятнадцать тысяч.

— Грабеж?— рассмеялся Дуглас,— когда вы получите срок, де­ньги все равно конфискуют. Статья о взяточничестве предусмат­ривает конфискацию имущества и счетов. Мое предложение дает вам надежду выжить. Логично?

—   Логично,— ответил я потухшим голосом, радуясь в то же время, что тюрьма меня все же минует.

—   Тогда поторопитесь, я жду вас ровно два часа. Если вы задержитесь на одну минуту, я немедленно звоню комиссару полиции.

Я принес деньги через час. Дуглас ни в чем не уступал гонконгской мафии: одну бумажку в сто долларов он протянул мне обратно.

—   На расходы, Дик, пока устроитесь. И то, не в нашем городе. Это обязательное условие. Диктофон возьмите в подарок. Вдруг пригодится...

Таким образом, через неделю я оказался за триста миль в городе, где меня никто не знал. Какая-то мелочь, долларов триста, у меня была припрятана дома, две тысячи я взял за машину; таким образом я протянул почти два месяца, пока не наступил день, когда я с десятью центами в кармане стоял на перекрестке двух улиц у пере­хода, не зная, в какую сторону податься, куда и зачем идти. Со­знаюсь, что за это время я и не пытался найти работу, мне чертовски надоело жить по установленному графику и каждое утро преданно заглядывать в глаза начальнику. Несмотря на неглаженные брюки и слегка потертый пиджак, я все еще имел довольно приличный вид. Во всяком случае, иногда на меня оглядывались на улице красивые ухоженные женщины. А это главный показатель, что ты еще в форме. Но я прекрасно знал, что через месяц я превращусь в улич­ного бродягу, во всяком случае внешне, и на меня никто не пос­мотрит, разве что полицейский. Да и теперь, если бы я клюнул на какой-нибудь взгляд и попытался завязать отношения с проходящей женщиной, она бы сразу окликнула блюстителя порядка, потому что мой костюм никак не выдавал меня за обеспеченного человека их круга, а богатые чуют это за версту.

У меня даже возникла мысль податься снова в наемники, не­смотря на мое отвращение к войне. Ну, положим, меня убьют, кому это принесет печаль или боль? Никому. А если я стану калекой? Пока я решал, в какую сторону двину сегодня в поисках счастья, около меня остановился роскошный «Крайслер». За рулем сидел элегантный мужчина лет пятидесяти в солнцезащитных очках с небольшим затемнением, в ослепительно белом костюме; в бледно-розовом галстуке сверкала бриллиантовая булавка. Он сидел ровно, без напряжения, и я сразу оценил, что он регулярно занимается спортом и у него прекрасно оформлены мышцы спины. Профиль джентельмена был немного тяжеловат, особенно в нижней своей части, но это придавало ему еще большую значительность, как и положено человеку с доходом не меньше полумиллиона в год, если не больше. У меня тоже чутье на таких. Пусть, что ни говорят про деньги, а они здорово определяют манеру поведения.

Расскажу про одного типа в игорном доме. Он зашел туда на полусогнутых, пугливо оглядываясь по сторонам, боясь, чтобы его не выперли, потому что у него денег было еще меньше, чем у меня. Он начал делать ставки с десяти долларов, потому что они были единственными. И что вы думаете, этому типу так везло, что через час он унес с собой пять тысяч. Вы бы видели, как он шел обратно: это уже шел не человек, а живой монумент, столько в нем было достоинства. При выходе швейцар подал ему пальто и этот про­хиндей отвалил ему пятьдесят долларов! И лицо его в тот момент напоминало лицо полководца или южноамериканского диктатора.

Джснтельмен за рулем «Крайслера» был не просто богат, он был фантастически богат. Он посмотрел в мою сторону более вниматель­но, чем это бывает при случайном взгляде, потом потянулся всем телом и открыл дверцу машины с моей стороны, приглашая жестом сесть рядом. Я уже сделал шаг навстречу машине, когда вдруг решил, что этот надменный джентельмен педераст. С другой сторо­ны, вряд ли педераста привлекла бы моя фигура и метровые плечи. Ведь любой из них сразу бы понял, что ошибись он в отношении меня и я сделаю из него маленького зелененького инопланетянина. Тогда я уже более решительно шагнул к машине.

—   Садитесь,— приказал владелец машины, но тон был не обидный, а располагающий.

Не раздумывая больше, я просунулся в машину, ожидая, чем это все закончится.

—   Вы никуда не спешите?

—   Нет,— ответил я как можно более непринужденно.

—   Не возражаете, если мы подъедем в загородный ресторан к папаше Гленну? У него чудно готовят оленину и в это время почти никого не бывает. Очень удобное место для разговора.

Я один раз был у этого отвратительного владельца ресторана «Верхние пруды», оставив десять долларов только за обед с не­большим количеством спиртного. Притом Гленн смотрел на меня подозрительно, будто я пришел к нему без денег и явно попытаюсь улизнуть не заплатив. Теперь же, завидев нас с мистером, имени которого я не удосужился спросить, а он не проявил желания пред­ставиться, Гленн едва не согнулся вдвое. Поскольку подобное поч­тительное отношение я никак не мог отнести на свой счет, то лиш­ний раз утвердился в своем предположении относительно своего нового знакомого. Нам отвели столик на веранде у самой воды. Обзор был сказочно красивым: в пруду плавали черные лебеди, изредка покусывая листья лилий и изгибая свои выгнутые колесом шеи, солнце вызолотило воду в центре пруда, оставив у спуска­ющихся к воде деревьев антикварную паутину тени.

—   Не правда ли, здесь достаточно уютно для приватного разговора, мистер...

—   Меня зовут Дик Мэйсон.

—   Так вот, Дик Мэйсон, я проезжал мимо и обратил на вас внимание. Вас трудно не заметить: с таким ростом, фигурой и, простите, физиономией, вы должны жить в Голливуде, оставив на память потомкам отпечаток пятки, как это делают все звезды. Вы же явно размышляли, где сегодня пообедать, вернее не где, а на что. Я угадал? Вас не оскорбляет моя прямота?

—   Нет, впрочем, большого удовольствия тоже не доставляет. И еще, мне кажется, мистер...

—   Тернер. Арнольд Тернер. Что же вам кажется?

—   Мне кажется, мистер Тернер, я даже уверен, что вы меня видите не в первый раз.

Невозможно толком объяснить, почему я так сказал. Может потому, что за свою сумбурную и рискованную жизнь приобрел собачье чутье на людей, их слова, жесты, а особенно на интонации голоса. Тернер не смог скрыть своего удивления, на мгновение за­мялся, потом открыто рассмеялся и сразу оказался на редкость при­влекательным мужчиной, ну прямо кандидат в президенты с рек­ламного предвыборного плаката.

—   Вы меня приятно удивляете, Дик. Можно я стану вас назы­вать просто Дик? Действительно, я вас вижу второй раз. Впервые это произошло в прошлый понедельник, то есть ровно неделю назад, в сквере около мэрии. Вы сидели на скамейке и разглядывали собственные туфли, будто они сделаны из чистого золота.

Мне очень хотелось оборвать Тернера, меня задел его тон, но в этот момент Гленн лично принес шампанское, коньяк и свою зна­менитую оленину. Он редко оказывал кому-то подобную честь, и я потерял удобный момент, чтобы показать свое недовольство.

—   Чем вы нас порадуете сегодня, дорогой Гленн?

—   Как всегда, мистер Тернер: холодная оленина и прилагательное к ней. Будут еще какие-либо распоряжения?

—   Открыть напитки и удалиться.— Тернер глядел на Гленна, но мимо него не прошло мое замешательство.— Дик, притушите эмоции, я вовсе не хотел вас обидеть. Я сразу понял там, в сквере, что вам абсолютно нечем себя занять и вы на мели. Должен при­знаться, вы произвели хорошее впечатление, и я через своих людей установил, кто вы, откуда и все остальное.

—   Что же вам удалось выяснить?— спросил я, мгновенно забыв о своей обиде, потому что знал уже наверняка, что Тернер недаром увез меня за город и что мои дела могут внезапно измениться в лучшую сторону.

—   Что удалось выяснить?— Тернер затянулся душистой сигарой и весело рассмеялся.— Все, даже про вашу неудавшуюся сделку с мистером Гвалдмахером, подсадной уткой вашего бывшего хозяина Дугласа. Жаль, что вам не удалось прикарманить эти десять тысяч.

—   Мне тоже жаль,— сказал я, соображая, к чему приведет такой многообещающий разговор. Тернер разлил шампанское в вы­сокие хрустальные фужеры, в небольшие пузатые бокалы — коньяк.

—   Я не люблю, когда спиртное разливают официанты, даже в ранге хозяина заведения. Выпьем, Дик. Я не спросил вас, что вы пьете, придется сегодня приноровиться к моим вкусам. Я же пред­почитаю коньяк и запивать его шампанским. Говорят, что в старой России аристократы опаивали шампанским лошадей перед скачками. Должен признаться, это чрезвычайно эффективное средство, после трех-четырех рюмок так и хочется рвануть на финишную прямую. Не стесняйтесь, Дик, налегайте на оленину. Гленн стал знаменит именно благодаря этому блюду. Его готовит повар-индеец, потомок вождей племени сиу-сиу. Вот он сидит на крылечке и курит свою трубку с мундштуком из слоновой кости. Даже если рядом с ним взорвется граната, он не посмотрит в ту сторону. Выдержка, Дик, великая штука. Гитлер из-за ее отсутствия проиграл войну, ему хотелось завоевать мир сразу, а это надо было делать постепенно. Все это лирические отступления, прелюдия, так сказать. На чем мы остановились?

—   Я выразил сожаление о потере десяти тысяч.

—   Не переживайте, потеря невелика. Деньги — дело наживное, лишь бы сохранялось желание их заработать. А вы не интересуетесь, чем вызван мой интерес к вашей персоне?

— Надеюсь, что вы позвали меня не за тем, чтобы я вам помог разгадать воскресный кроссворд,— ответил я, начиная заводиться от снисходительного тона Тернера и, чтобы подавить злость, сам налил в рюмки коньяк. Тернер с насмешкой посмотрел на меня.

— Не нахальничайте, Дик. Если бы вы знали меня лучше, то вели бы себя скромнее. Я никогда не вкладываю денег в пустое дело, но еще больше денег ценю время, потому что время — это еще большие деньги. И если я, Арнольд Тернер, беседую здесь с вами более получаса и рассчитываю еще на час, то это что-то значит. Вы меня правильно поняли, Дик?

— Да, ваша честь. Тернер снова усмехнулся.

— Мне нравится ваша наглость, она гораздо больше импонирует, нежели подобострастность моего окружения, от которой меня временами тошнит. Перейдем к делу, а то вы, изо всех сил изображая незаинтересованность, можете от напряжения заболеть.

Мы выпили коньяк и принялись за оленину. Он был большим психологом, этот Арнольд Тернер: сказав, что переходит к делу  сам принялся поедать отварную оленину, подогревая мой интерес до крайней степени. Я такого психолога, как он, ни разу в своей жизни не встречал. Ничего удивительного, что он нажил миллионы, тут без психологии не обойтись. Он вел со мной себя уверенно, чуть снисходительно, в то же время не показывая своего превосходства; шутливый тон был его обычной манерой разговора. И если он решил, что я ему нужен, то заранее знал, что не откажусь от его предло­жения, как и Гвалдмахер, хотя тот свой трюк с десятью тысячами проделывал со всеми, а влип только я. Интересно, отчего Тернер уверен, что я приму его предложение, только потому что я, оче­видно, без денег? Вокруг сотни людей без гроша в кармане, но он выбрал меня. За мои физические данные? Вероятно. Значит пред­ложит «мокрое дело». Но тут уж простите, в таком случае, мистер Тернер, вы явно ошибаетесь и ваша психология даст трещину. Тогда позволю себе ухмыльнуться я.

— Дик, как ни странно, прежде чем раскрою перед вами суть дела, я поведу разговор не о вас, а о себе.— Помимо своего желания я решил съехидничать.

— Вы хотите передо мной исповедаться, мистер Тернер? Вряд ли я смогу быть вам в чем-то полезен, у меня своих прегрешений больше чем достаточно.

— Мистер Мэйсон!— в голосе Тернера впервые прозвучал металл, почти как у итальянского тенора Паваротти на до-диез третьей октавы. От прежней мягкой улыбки не осталось и следа, он мгно­венно стал похож на хищную степную птицу.— Если вы позволите себе и дальше иронизировать со мной, то я встану и немедленно уеду домой. Но совсем не уверен, что вы благополучно доберетесь до своего дома, несмотря на ваши, почти идеальные для мужчины, боевые данные.— Тернер невольно посмотрел влево и я, следуя его взгляду, увидел на стоянке автомобиль, рядом с которым топтались двое громил в темных одинаковых пиджаках и безвкусных цветастых галстуках. Таких характерных типов я немало насмотрелся за свою жизнь, чтобы ошибиться в их профессии профессиональных телохранителей и убийц. Я понял, что позволил себе лишнее и решил дальше не искушать свою судьбу.

— Простите, мистер Тернер, это вышло случайно. Я часто шучу невпопад. Обещаю, что больше этого не повторится.

— Ладно,— без излишних эмоций согласился Тернер,— я продолжу. Я не стал называть себя вымышленным именем. Наш разговор, независимо от того, примете вы мое предложение или нет, останется между нами и предназначен только для вас. Я в этом уверен, а вы?

— Тоже, мистер Тернер. Я никогда не нарушаю слова.

— Вам приходилось раньше слышать мою фамилию?

Я отрицательно помотал головой и тут, неожиданно для себя, вспомнил недавнюю передачу по телевидению, где упоминалось о Тернере, президенте крупнейшей компании по продаже оружия в третьи страны. Имя Тернера упоминалось в связи со скандальным судебным процессом по поводу каких-то политических подкупов и афер; процесс Тернер выиграл.

— Я вспомнил вашу фамилию, мистер Тернер.

— Вы имеете ввиду судебный процесс?

— Да.

— Теперь вы знаете, с кем сегодня встретились?

— Догадываюсь.

— Вас не пугает наша беседа?

— Больше интригует.

— У вас правильное чувство. Так вот, Дик Мэйсон, я хочу вам предоставить возможность заработать сто тысяч.

Я чуть не поперхнулся шампанским, которое потягивал из фу­жера, потом достал из кармана пачку сигарет и незаметно включил диктофон, подарок Дугласа, который постоянно, как напоминание о собственной глупости, носил с собой. Так, на всякий случай. И, кажется, сегодня этот случай мне представился.

— Так что, Дик, хотите заработать сто тысяч?

— Я не пойду на убийство.

— Молодец,— небрежно похвалил Тернер,— никогда не согла­шайтесь на убийство за сто тысяч. Просите, минимум, миллион. В данном случае за сто тысяч вам всего лишь придется скомпро­метировать женщину.

— Иными словами, с ней надо переспать?

— Нет!— резко ответил Тернер,— только скомпрометировать, чтобы не осталось сомнений в ее намерениях.

— Значит, все-таки переспать?— не знаю, почему я так упор­ствовал, делая вид, что не понимаю Тернера.

— Вы что, окончили школу для слабоумных?— вскипел Тернер, разливая остатки коньяка и шампанского,— до этого дело не должно дойти. Вы позволите ей раздеться, остальное зафиксируют мои люди.

— Вы хотите ее шантажировать?

— Знаете, Дик, почему вы нищий?

— Почему?— спросил я серьезно, меня интересовало мнение миллионера, отчего люди бывают нищими.

— У вас масштабы мелкого жулика: шантаж, взятка в десять тысяч, вот предел ваших авантюр. Чтобы быть богатым человеком, надо видеть перспективу. Женщина, которую вы должны скомпрометировать, моя жена. Ей двадцать восемь лет и она хороша, как Элизабет Тэйлор в свои лучшие годы.

Тут мое хваленое самообладание отказало, у меня стал явно дебильный вид. Я ничего не мог придумать, как только переспросить:

— Ваша жена, мистер Тернер?

— У вас плохо со слухом, Дик? Да, моя собственная жена.

— Но тогда для чего... вы меня разыгрываете? Или проверяете?

— Ни то, ни другое. Я собираюсь с ней развестись и, по закону нашего штата, будучи инициатором развода, обязан ей выплатить не меньше пяти миллионов. А мне этого вовсе не хочется. Если же се застукают с вами, то максимум, на что она может рассчитывать, это тысяч на пятьдесят. Простая арифметика. Ну, Дик, вы согласны с моим предложением? Сто тысяч, из них пять вы получите сегодня. Вам следует приодеться и выглядеть на миллион. Только не поку­пайте платиновый перстень с фальшивым бриллиантом в тридцать каратов!— лицо Тернера смягчилось, растянулось в улыбке, но глаза оставались пронзительными и изучающими.

— Мне надо подумать,— ответил я только лишь для того, чтобы собраться с мыслями и прийти в себя от предложения Тернера. Сто тысяч, подумать только, и за что? За пустяшную работу: довести до экстаза взбалмошную бабенку, раздеть и уложить в кровать. Осталь­ное сделают люди Тернера.

— Нет,— решительно прервал мои размышления Тернер и за­курил новую сигару,— никаких размышлений: если да, то да! Бы­стро, Дик, и бесповоротно,— да?

— Я согласен.

— Хорошо,— невозмутимо продолжал Тернер,— сейчас обсудим детали. Мою жену зовут Элиза. У нее непростой характер, она умна, чиста, порядочна, окончила гарвардский университет по специаль­ности искусствоведение, не работала ни одного дня. На случайную связь не пойдет.

— Боюсь, мистер Тернер,— перебил я,— что этот орешек мне не по зубам. Не стану скрывать, я знаю женщин, но большим специалистом себя по этой части считать не могу. Была в моей жизни одна настоящая любовь, но мы разошлись по независящим от меня обстоятельствам, о которых мне говорить не хочется. В жизни всего не предусмотришь. Случались мимолетные связи. В общем, слабаком я себя не чувствую, но статуей командора тоже. Думаю, что вы обратились не по адресу, вам нужен профессионал.

— Вы дурак, Дик, в жизни нет ничего более омерзительного, нежели мужчина профессионал по бабам. Порядочные женщины узнают такого альфонса за милю и никогда не подпустят ближе, чем на пушечный выстрел. Я потому и остановил свой выбор на вас, что вы не бабник. К тому же авантюрист. Вы сумеете подобрать в своем арсенале имидж, соответствующий идеалу моей жены. Она образованнее вас, но это играет вам только на руку: женщины любят, когда у них появляется возможность немного поучить муж­чину, который им нравится, почувствовать собственное превосход­ство хоть в чем-нибудь.

— Но вы же сказали, что на случайную связь она не пойдет...

— А вы что же, хотите заработать сто тысяч за три дня? Она должна влюбиться в вас, Дик. Поэтому не надейтесь на быструю победу. На это уйдет время. Думаю, что месяца за два вы с этим управитесь. Еще раз повторяю: вы только подведете Элизу к измене, но не притронетесь к ней. Вы меня поняли?

— Понял, мистер Тернер.

— Не старайтесь меня надуть. Если вы хоть что-нибудь сделаете по-своему или для своей выгоды, я сумею перекрыть вам кислород, хотя вы мне симпатичны. Я не Дуглас, которого вы пытались надуть на десять тысяч. Я щедро плачу тем, кто предан мне, но еще более щедро умею мстить.— Он достал вместительный портмоне и вынул из него фотографию.— Вот Элиза. Посмотрите внимательно и вер­ните мне. Хорошо запомните лицо Элизы, чтобы случайно не пере­путать и не растратить свой пыл и красноречие на другую даму.

Я взял фотографию жены Тернера и у меня неожиданно зако­лотилось сердце: никогда мне не приходилось видеть такого милого, привлекательного лица. Не могу сказать, что Элиза Тернер пора­жала классической красотой, но в ней ощущалась такая притяга­тельность и женственность, что ни одна «мисс» Европы или Америки с ней не могла сравниться. Существует такая категория женщин, которые не очень даже красивы, но вызывают удивительное чувство нежности и преклонения. К таким относилась Элиза.

Я с минуту смотрел на фотографию, повертел ее незаинтересо­ванно в руках, потом молча вернул Тернеру. Мне почему-то не захотелось выказывать перед ним истинные чувства, к тому же он все это время изучающе и подозрительно смотрел на меня.

— Ну, Дик, производит впечатление?— Тернер продолжал смот­реть на меня пронзительными злыми глазами и я вдруг понял, что он ревнует даже к фотографическому изображению, не говоря уже о живой Элизе. Почему? Чувство собственника? Наверное, такие, как Тернер не привыкли что-либо уступать другому и делаю- это лишь из какого-то расчета. Я понял, что Тернер что-то не дого­варивает и я вступаю в большую игру в качестве пешки, которую могут пожертвовать после первых ходов в дебюте.

— Красивая женщина,— протянул я, вздыхая, как бы думая о чем-то своем. Пусть решит, что она напомнила мне кого-нибудь из своих прежних привязанностей.

— Вы ничего не понимаете в женщинах, Дик. Не в красоте дело, она не так уж красива, она неповторима и умопомрачительно хоро­ша. Природа создала ее для любви, она не может жить без любви. Я же не могу служить объектом для таких узких человеческих целей, у меня нет на это времени и желания, мне хватает супру­жеских отношений два раза в неделю. Остальное время забирает моя работа. Вы не представляете, Дик, сколько я держу в голове разных комбинаций, потенциальных сделок, сколько вариантов надо просчитать, чтобы провернуть дело хотя бы на пару миллионов. Это главное в моей жизни, и все равно, Элиза чертовски хороша и мне жаль терять ее.

— Но вы сами хотите расторгнуть брак. О чем же жалеть?

— Вы дурак, Дик,— опять снисходительно усмехнулся Тернер, желая завершить свою мысль, но я резко перебил его.

— Послушайте, мистер Тернер,— вы, конечно, умнее и богаче меня в тысячи раз, но если вы меня еще раз назовете дураком, я встану и уйду.

— Вы не можете встать и уйти, вы чересчур много знаете и главное — дали согласие исполнить работу.

— Пусть будет так, но мне не нравится, когда со мной разго­варивают подобным образом. Я давно вышел из детского возраста.

— Что ж, ваша строптивость -справедлива, я учту эту черту вашего характера, но только потому, что вы мне сейчас нужны. В дальнейшем, когда вы исполните свою миссию, не вам будет судить о тоне, в котором я отдам то или иное приказание.

— В дальнейшем? Разве мы будем поддерживать какие-то отно­шения? Я получу сто тысяч и укачу в Европу. Мне надоел климат Штатов. Возможно, встречу свою мать. Любопытно посмотреть на женщину, которая тебя родила и бросила. Так что, если захотите меня увидеть, приезжайте в Париж. Я не вижу никаких точек соприкосновения с вами в дальнейшем.

— Я их вижу, Дик. Если вы все исполните должным образом и не попытаетесь меня надуть, я смогу поручать вам более серьезные дела. Оплата будет соответственной.

— А если я не соглашусь?

— Согласитесь. Сто тысяч небезразмерны, у вас появится вкус к большим деньгам. Это особый вкус, он отличается от вкуса просто к деньгам, который есть у всех. Так на чем мы остановились?

— Вы в очередной раз назвали меня дураком.

— Не будьте злопамятны, я только хотел объяснить причину намеченного мною развода. Конечно же, любить прекрасную жен­щину — счастье, которое не каждому выпадает в этой жизни. Но упоение властью и деньгами гораздо более сильнодействующее сред­ство, оно волнует и лихорадит так, как не способна взволновать ни одна женщина в мире. Мне не хочется расставаться с Элизой, я привык к ней, как привыкают к прекрасной картине. Вы любите живопись, Дик?

— Мне нравятся полотна старых мастеров, особенно голландцев. К импрессионистам я равнодушен, хотя они мне тоже известны.

— Это от недостатка образованности и вкуса, их тоже надо развивать, как и мышцы тела. Согласен, старые мастера великолеп­ны, но импрессионисты настолько чисты и пронзительны в сроих работах, они внесли струю, даже не струю, а ураган свежего воздуха в затхлость салонной живописи второй половины девятнадцатого века.— Лицо Тернера преобразилось, видно, он был и вправду не­ равнодушен к импрессионистам. Я решил это уточнить, опять же бессознательно, чувствуя лишь одно: в игре с Тернером ни одна деталь его характера не должна остаться незамеченной; кто знает, какую пользу я извлеку из этого потом, действуя по его указке.

— Вы говорите с такой страстью об импрессионистах... вероятно, вы собиратель, мистер Тернер?

— Вы проницательный человек, Дик. Ни один аукцион картин не проходит мимо моего внимания. У меня есть прекрасный Сислей, Сера, Моне. Я мог бы говорить о них сутками, но сейчас не время. На чем мы остановились?

— Вы сказали, что привыкли к Элизе, как привыкают к прек­расной картине.

— Да, именно так, но Элиза связывает меня в моих деловых отношениях. Когда я разведусь с ней, то женюсь на дочери моего итальянского партнера и мы, соединив с ним наши капиталы и возможности, станем диктовать свои условия конкурентам. Мой бу­дущий тесть старше меня на двадцать лет, значит, я могу надеяться, что через пять-шесть лет единовластно возглавлю концерн. Вот по­чему я не могу терять столько миллионов, затеяв бракоразводный процесс с Элизой. Сейчас каждый миллион на учете. Хватит ей и того, что я ей выделю — пятидесяти тысяч.

— Не мало?

На мой бестактный вопрос Тернер среагировал так, будто ему доставило удовольствие ответить на него.

— Не мало, пусть узнает потом, как достаются деньги. Запросов у нее немало, впрочем, как и высокомерия. Знаете, как она меня называет?

— Откуда мне знать?

Тернер и не ждал моего ответа, он окунулся в мир своих вос­поминаний, потом зло ответил:

— Она меня величает беспринципным вышибалой денег. Пусть теперь со своими принципами учится сама зарабатывать на жизнь.

Было видно, что Тернер, несмотря на довольно безмятежный рассказ о своей жизни с Элизой и причинах развода, здорово на нее злится, ревнует, а возможно и ненавидит. Стало понятным угрожа­ющее предупреждение Тернера: довести отношения с ней до границ близости, но ни в коем случае не переступать их.

— Пусть теперь,— продолжал Тернер,— поковыряется в дерьме, как приходилось мне в свое время. Я ведь не сразу стал теперешним Тернером, я сын лавочника и до пятнадцати лет стоял за прилавком, торговал всякой дрянью, от подков и гвоздей, до кастрюль и хозяй­ственного мыла. Мои сверстники играли в футбол, теннис, загорали и развлекались, а я, Арнольд Тернер, по десять часов в день кла­нялся каждому подонку, который от скуки заглядывал в нашу лавку, в надежде за один цент приобрести товаров на доллар. Элиза провела безоблачное детство: музыка, танцы, увлечение живописью, верхо­вая езда в клубе, словом, все те удовольствия, которыми я мог любоваться на картинках в рекламных журналах. А потом ее арис­тократический папаша разорился и вылетел в трубу. Я подобрал Элизу Скотт в буквальном смысле нищую и, не размышляя, повел под венец, одел как королеву, нацепил бриллиантов на двести тысяч и после этого у нее поворачивается язык назвать меня бесприн­ципным вышибалой денег. Какая снисходительность и чистоплюй­ство. По-моему, гораздо беспринципнее быть на моем содержании и меня же попрекать. Видите ли, от моих сделок пахнет аферами. Это дословно. Мой отец, а он был далеко не дурак, говорил, что маленькие деньги пахнут бедностью, большие не пахнут никак!

Тернера понесло, наверняка такие подробности его интимной жизни с Элизой не входили ранее в планы разговора со мной, но злость кипела в нем и требовала выхода, и я поневоле как бы сделался на время громоотводом. Тернер неожиданно умолк и даже с некоторым удивлением посмотрел на меня.

— Извините, Дик, вам этого не следовало знать. Хотя, атмос­фера моего дома вам небезынтересна и, возможно, окажет помощь при знакомстве с Элизой. Возможно, теперь вы лучше представля­ете, какой образ больше всего подойдет для роли соблазнителя. Вы должны вызвать у нее сочувствие к вашей судьбе, заинтересовать как мужчина, потенциальный друг, а потом и любовник. Женщину такого темперамента я вряд ли удовлетворяю в достаточной степени, значит, она испытывает тоску по мужчине, но еще раз повторяю, что на случайную связь она не пойдет: вы должны произвести впе­чатление порядочного человека, которому пришлось многое пе­ренести и которому просто не везло в этой сумасшедшей гонке, которую мы зовем жизнью. Придумайте историю о том, как ра­зорился ваш отец. Это вас сразу сблизит. Не форсируйте события. Если она что-то заподозрит или вы ей не приглянетесь, то потом этого не поправишь. И в таком случае я вам не позавидую.

— Вы мне угрожаете, мистер Тернер?— спросил я почти равно­душно, хотя мне очень хотелось треснуть его слева. Я вообще от­метил у себя в последнее время неожиданное чувство, о котором раньше не подозревал, его попросту не было, появилось оно после истории с Гвалдмахером и моим прежним шефом Дугласом: я стал рассматривать мужчин, отыскивая у них прежде всего наиболее уязвимые, открытые точки, с целью, при возможном конфликте, вырубить противника первым, не дожидаясь, чтобы это успел сде­лать он. Так и с Тернером: я смотрел на него и определял, как его лягнуть так, чтобы он надолго улегся на лакированный пол веранды папаши Гленна. Тернер был тренирован и почти моего роста, может на дюйм с четвертью ниже, но я был абсолютно уверен, что он грохнется после первого удара; он был старше меня почти на двад­цать лет и в нем был лишний вес. Думая о Тернере, я вдруг отвлекся и стал одновременно рассуждать, что я сделаю со ста тысячами в Париже. Я не вовремя размечтался, ответ Тернера вернул меня на землю с европейских облаков и внес заметный диссонанс в мои розовые мечты. За мной давненько водилась такая черта: в момент самых серьезных ситуаций я умел отвлекаться и думать о чем-то другом. Иногда это "помогало в прежней жизни: когда я попал в плен и меня допрашивал бородатый верзила в звании полковника, а звания любые мятежники всех рангов себе присваивали сами, исходя из собственных амбиций и притязаний на власть, то я, чтобы не сойти с ума, допросы длились по десять часов, представлял себя во Флориде на пляже, вспоминал самые приятные минуты, проведен­ные с друзьями в юности, думал о покойной тетке, словом, разд­ваивался и уносился одной половиной в воспоминания, а другой тупо смотрел на будущего президента, потому что этот верзила, одолев регулярные войска и банды наемников, так писали левые газеты о нас, стал президентом страны. В данный момент мои радужные надежды на сто тысяч отвлекали, я расслабился и на какое-то мгно­вение перестал чувствовать опасность.

— Я вам не угрожаю, Дик, слишком большая честь для вас. Я еще раз подчеркиваю серьезность нашего разговора. Хотите совет?

— Пожалуйста,— ответил я, приходя в себя.— Я очень люблю советы.

— Никогда не мечтайте раньше времени о долларах, которых вы еще не заработали.— Тернер с усмешкой смотрел на меня.

— Мистер Тернер, вы что, телепат?

— Нет,— он мгновенно сменил на лице маску и смотрел благо­желательно,— но на вашей физиономии было написано такое бла­женство, что только круглый дурак не догадался бы, о чем вы размечтались. А за секунду до этого вы очень внимательно изучали мой подбородок для потенциального рокового удара. Вы забыли, Дик, о тех ребятах, что охраняют меня от подобных вам эмо­циональных джентельменов. Они профессионалы. С каждым по­одиночке вы, возможно, справились бы, но вдвоем они из вас сде­лают сито для процеживания бульона. Так что успокойтесь, сосре­доточьтесь и постарайтесь не упустить ни одного моего слова. От этого зависит ваше будущее. На чем я остановился раньше?

У Тернера, как я отметил, была скверная привычка задавать периодически этот вопрос собеседнику, а скорее это было не привы­чкой, а точно выверенным психологическим ходом: отвечая на такой вопрос каждые десять минут, вы уже ставили себя в зависимое положение. Еще бы: мистер забыл, о чем он только что говорил с вами, так что будьте любезны, напомните ему. Из чувства противо­речия я решил больше не подыгрывать ему, хотя понимал, что от этой позы могу только потерять и ничего не получить взамен, кроме удовлетворенного самолюбия.

— Не помню, мистер Тернер,— мой ответ прозвучал не слиш­ком вежливо.

— О чем это вы?— встрепенулся Тернер.

Я понял, что задавая свой вопрос, он и не ждал на него ответа.

— Я не помню, на каком месте вы прервали свою прежнюю мысль.

— Не я прервал, а вы. Не трудитесь вспомнить, я прекрасно обойдусь без вашей помощи. Конечно, после вашей очередной де­рзости вас бы следовало послать к черту и отделать вечером до состояния бифштекса. Они это умеют делать,— Тернер кивнул на двух телохранителей, куривших по очереди одну сигарету. Видать, у них закончилась пачка и они не смели отлучиться со своего поста даже на минуту. Собачья работа.— Итак, я сказал, что не позавидую вам, если вы провалите мое поручение, потому что во второй раз подобный номер с миссис Тернер не пройдет. О вас неплохо отоз­вался дон Чезаре, его характеристика многого стоит. Не будь ее, я никогда бы не связался с вами.

Вот как глубоко копнул Тернер, изучая мою прошлую жизнь!

— Говорят, что последний год вы шлялись по концертным залам и почитывали разные умные книжки. Это так?

— Да, действительно шатался. Не век же быть дураком.

— Это хорошо,— одобрил Тернер,— пригодится при общении с Элизой. Она большая дока по части классической музыки, в отличие от меня. Для меня любая симфония сильнее снотворного. Это ее коробило.

— Что же, у вас ничего не было общего?

— Почему, увлечение живописью нас очень сближало, она тоже без ума от импрессионистов. Но увлечение может позволить себе только обеспеченный человек. Сначала следует научиться крепко стоять на ногах, а потом предаваться увлечениям. Итак, вы пок­лонник классической музыки?

— Это чересчур громко сказано, мистер Тернер.

— Не имеет значения, во всяком случае смогли высидеть на трех концертах. Этого достаточно. Значит мы выяснили важную точку вашей психологической совместимости с миссис Тернер. Най­дутся и другие при сближении. Только не старайтесь умничать, это будет выглядеть убого. С Элизой такой номер не получится. Учтите, все зависит от первой встречи, она самая важная в последующей цепи.

— Как вы предполагаете ее организовать и где?

— Лучше всего обойтись без сводничества и выбрать естествен­ный вариант знакомства. Послезавтра миссис Тернер поедет за город подышать свежим воздухом. Это ее традиционная поездка по средам согласно расписанию.

— Какому еще расписанию?— удивился я. Тернер искренне развеселился.

— Дик, вам просто чудовищно везло в этой жизни: вы никогда не имели жены-миллионерши! Так вот, запомните: все миллио­нерши живут по расписанию, они просто задыхаются от ежедневного графика, они стонут от него, но нарушить не смеют: массаж, па­рикмахерша, теннисный корт, верховая езда, парусный спорт, при­емы... Всего не перечислишь. Моя адская работа по пятнадцать часов в сутки — просто развлечение в сравнении с распорядком дня мил­лионерши. Я вам дам бесплатно один ценный совет: никогда не женитесь на миллионерше! Хотя вам это не грозит... В среду в восемь тридцать Элиза выезжает в сторону кольцевой дороги, а в девять у нее заглохнет мотор. В моторе она ничего не понимает, так что не прозевайте момента и не предоставьте случайно какому-нибудь ком­мивояжеру возможность проявить прыть и раньше вас взять на себя святую миссию оказать помощь даме.

— Выходит, что я должен следовать за ней почти что от самого дома?

— Ни в коем случае: ждите ее на выезде из города в восемь сорок, раньше она туда не доберется, а затем, следуя за ней, не очень мелькайте в боковом зеркале ее машины. Она женщина вни­мательная и заметит слежку. Впрочем, вы профессионал, не мне вас учить.

— Номер, марка машины?

— «Лимузин» голубого цвета, номер... номер... забыл. Последние цифры — шестьсот сорок девять. Впрочем, этого вполне достаточно. Не перепутаете.

— А если она не пожелает вступить со мной в контакт?

— Дик, если я за вас продумаю все психологические аспекты вашего знакомства, то вы можете оказаться беспомощным в непре­дусмотренной ситуации, когда решать придется самому. Не так ли?

— Да, мистер Тернер. Расскажите что-нибудь о вашей жене, я хочу почувствовать ее так, будто знаю давно, это облегчит ту роль, которую мне придется сыграть.

— Верная мысль. У вас хватка ротвеллера. Тому тоже, дай только след и команду, и он не отступит, пока не загрызет человека.

— Спасибо за сравнение с ротвеллером.

— Дик, не заедайтесь, это образно. Можете считать это высшей похвалой. Я постараюсь нарисовать портрет Элизы так, чтобы вы прочувствовали ее, будто знаете давно, — неохотно и подчеркнуто произнес Тернер, явно с намеком на мои слова, потом подозвал жестом к столику Гленна.

— Гленн, еще коньяку.

Гленн быстро, но не суетясь, принес бутылку французского ко­ньяка и ломтики лимона. Тернер налил полные рюмки, тут же выпил свою и поморщился, хотя десятью минутами раньше пил с явным наслаждением. Конечно, кому приятно рассказывать о своей жене чужому человеку, да еще с разными подробностями, но иного выхода не было. Он затеял рискованную игру и обязан был довести ее до конца. Мой миниатюрный магнитофон не был рассчитан на долгую работу и давно перестал записывать, но самое главное в этой необычной сделке он уже зафиксировал. Для чего я пошел на такой опасный шаг, знал ли заранее, что запись мне пригодится или из чувства самосохранения? Не могу ответить точно, скорее всего что-то настораживало. Отсюда и риск, потому что приди в голову Тер­неру, чем я занимаюсь, все бы для меня сразу закончилось; я бы навечно остался в этом-лесу. Мне даже на мгновение показалось, что Тернеру известно о магнитофоне, ему мог сказать об этом подар­ке Дуглас. Ну, не ему, так его доверенному человеку, потому что вряд ли сам Тернер интересовался мной. Значит, впереди меня ждали не деньги, а расправа. Но думать об этом было бессмысленно и бесполезно, я никуда не мог бы скрыться от двух вооруженных мафиози; их пиджаки явно растопырились от кольтов, которые ды­рявили человека, словно перед ними газетный лист.

— Элиза,— продолжил Тернер,— как я уже говорил, выросла в обеспеченной, даже не столько в обеспеченной, сколько в аристок­ратической семье: отец — директор коммерческого банка, мать — француженка с километровой родословной. Поверьте, Дик, у моего ризеншнауцера, обладателя двадцати золотых наград, родословная явно уступает происхождению матери Элизы, в то время, когда иные люди, как я, например, кроме папашки и деда, державших вонючую лавку, ничего не знают о своих предках. Вот вы, Дик Мэйсон, знаете что-нибудь о вашем прадедушке по отцовской линии? Я уверен, что ровным счетом ничего. Кроме одного: он наверняка был авантю­ристом, как и ваш благородный родитель!

— Про отца вы тоже знаете?— я спросил безо всякого надрыва, потому что поверил, что Тернер действительно узнал обо мне все или почти все, тем более, что сведения о моем отце не могли меня затронуть, я сам его давно и прочно презирал.

— Да, знаю,— Тернер бросил на меня косой пронзительный взгляд,— я не начинаю никакого дела с человеком, не наведя о нем самых тщательных справок. Мне даже известно, что он продал свой тромбон за триста долларов, выдав его за работу Страдивари, хотя всем известно, что Страдивари сколачивал одни рояли.

— Вы хотели сказать скрипки.

— Что?

— Вы хотели сказать скрипки.

— Пусть будут скрипки. Это не имеет никакого значения в данном случае, потому что от этого факта ваш папаша не становится более честным. О чем, кстати, я говорил раньше?

— О родословной матери Элизы.

— Да, мадам Жаннет де Гранвиль знала всех своих родствен­ников чуть ли не до десятого колена. Все эти де Гизы и де ла Моли с Бурбонами кем-то ей приходились. У нее есть рисунок гинеко­логического дерева...

— Генеалогического,— поправил я с покровительственной улыб­кой, чем едва не испортил все дело.

— Вы опять хамите!— взорвался Тернер, от его голоса сразу насторожились убийцы около машины на стоянке.

— Я лишь поправил вас.

— Болван!— Тернер покраснел от гнева, да и коньяка мы вы­пили уже немало,— я сознательно сказал именно так, потому что плевал с высокой башни на все генеалогические древа, от которых пользы гораздо меньше, нежели от козла молока! Даже мой ризен­шнауцер имеет от своей родословной больше, чем мадам де Гран­виль! А если бы я, Тернер, который добился в этой жизни почти всего, если бы я попытался нарисовать свое генеалогическое древо, то кроме скобяной лавки ничего не нарисуешь. Зато у меня есть миллионы и энергия, которая позволит их удвоить и утроить. А мадам де Гранвиль...

— Простите меня, мистер Тернер,— черт с ней, с вашей тещей, расскажите лучше об Элизе.

— Вы правы, Дик, я действительно увлекся историей происхож­дения моей тещи, хотя вы в этой истории можете найти кое-что для себя, потому что все это не могло пройти без следа и для Элизы: еще бы — такая родословная! А у меня, видите ли, не те манеры! На ее упреки у меня один ответ: человек с моими деньгами может себе позволить такие манеры, какие он захочет! Это вовсе не значит, что я веду себя за столом, как откровенный хам, наоборот, я веду себя на людях естественно, также, как и дома, наедине с собой. И если мне хочется макнуть хлеб в тарелку с соусом, я это делаю, как делали мой дед и отец.

Я уже говорил, что у Элизы с детства было все. Начиная с двенадцати лет дни были расписаны по минутам: школа, естествен­но, частная, бассейн, музыка, верховая езда, занятия на корте... Уже в семнадцать к ней сватались женихи с титулами: какие-то итальянские графы, князья, такие же нищие, как и все предста­вители этой вымирающей категории. Их прельщали деньги мистера Скотта, все знали, что он богат. После его смерти оказалось, что он полный банкрот, и, чтобы это не стало очевидным при жизни, он до последнего дня пользовался казенными деньгами, как своими собственными. Если бы это раскрылось при жизни, он угодил бы в тюрьму на пятнадцать лет. Это очень серьезное преступление, мис­тер Мэйсон, я вам настоятельно советую, не залезайте в обществен­ный карман, когда станете управляющим банком.

Мистер Тернер почувствовал себя раскованнее, видимо оттого, что перешел собственный рубикон в отношении Элизы, и я вдруг понял, что он вовсе не так необразован, как старается показать и если делает это, то лишь для того, чтобы усыпить внимание про­тивника или партнера, не пропуская тем временем ни одного жеста. Его версия о своем бескультурье никак не вязалась с изящным видом и непринужденной манерой держаться за столом, да и про им­прессионистов он загнул очень даже здорово. Этот человек, конечно, мог себе позволить макнуть в обществе хлеб в тарелку с соусом, но только для того, чтобы подчеркнуть собственную независимость: не хотите воспринимать меня таким, каким я хочу быть,— катитесь на все четыре стороны! Значит, его конфликт с Элизой заключался в более глубоких разногласиях, ему действительно претило ее вы­сокородное происхождение, оно было для него как бы укором его собственного, иначе бы он не говорил о нем с такой ненавистью: возможно, он и сам не прочь был иметь такое, с учетом его фан­тастических доходов. Не связана ли его новая женитьба с при­общением к сильному, и в то же время, родовитому итальянскому клану? Я решился прервать Тернера и для подтверждения собствен­ных умозаключений задать вопрос, но сделал это неуклюже, на уровне первобытной дипломатии.

— Мистер Тернер, а ваша предполагаемая супруга тоже с титу­лами?

— А какое это имеет значение?— Тернер сузил глаза и посмот­рел на меня более внимательно, нежели минуту назад.— Вас должны интересовать только жизнь и характер Элизы, и не советую всовывать нос в мои другие дела и планы. Если у вас плохая память, то запишите это себе в записную книжку и затвердите, как таблицу умножения. Ну, запишете или запомните?

Я уже пожалел о моем интересе, тем более, что от него не было никакой ощутимой пользы, так, чистый интерес, поэтому ответил как можно покладистей:

— Запомню, мистер Тернер.

— Ладно, поверю на слово. Как я уже говорил, когда умер отец Элизы, вскрылись все его неблаговидные дела в банке. Удивительно, как ревизии не вскрыли этого раньше. Когда об этом раструбили газеты, всех женихов с приставками к фамилиям будто ветром сдуло. Вот тогда подкатился я, беспородный, но с деньгами. Скажу вам, что поначалу мне льстило происхождение моей жены. Перед ней, с учетом моего состояния, распахнулись двери всех домов. Это помо­гало мне при сделках, но одновременно и мешало: титулованные особы ужасные чистоплюи, или стараются изобразить из себя тако­вых. Поначалу иные при моем появлении чуть ли не демонстративно отворачивали свою физиономию в сторону: как же, торговец ору­жием, пропагандист насилия и смерти, и в гостиной потомственного аристократа. Но этот аристократ вынужден принимать меня у себя и будет принимать, иначе я заморожу его кредиты в любом банке. Другие откровенно льстят. Я нужен всем. Понятно, Дик? И все равно, хотя я и набрался лоску в этих гостиных, мне больше по душе сидеть вот так с приятелем на веранде и пить коньяк. Коньяк я научился пить в зрелые годы, когда сколотил состояние. До этого я пил самый дешевый виски и заедал его сосиской, запеченной в тесте. Я и сейчас иногда захожу в дешевую забегаловку и беру сосиску в тесте. Я как-то попросил папашу Гленна подать мне сосиску в тесте. Знаете, что ответил мне старый мерзавец? Он сказал следующее: «Мистер Тернер, если бы я готовил такую еду, ко мне бы приходили одни босяки и безработные, потому что порция со­сисок стоит полтора доллара, а порция оленины, приготовленная моим индейцем — десять. Улавливаете разницу?»

Понимает старый хрен политику образования капитала. В моем бизнесе такой же принцип: зачем продавать пистолеты, когда можно продавать ракеты и стратегические бомбардировщики? Пистолет сто­ит сто пятьдесят долларов, а бомбардировщик десять миллионов!

Мне стало скучно выслушивать азы финансовой политики во­ротил большого бизнеса.

— Мы отвлеклись, мистер Тернер.

Я думал, что Тернер безболезненно вернется к основной теме нашей беседы, но он не преминул укусить и на этот раз.

— Не подгоняйте, мистер Мэйсон, вы еще молоды и не вам судить, насколько я прав или неправ, строя разговор именно таким образом. И если я сейчас говорю о себе, то и в этом есть свой смысл: узнав меня и мои деловые принципы, вы скорее добьетесь постав­ленной перед вами цели, потому что лучше поймете синдром моей несовместимости с Элизой.

— Мне казалось, что я достаточно хорошо представляю причину вашего разрыва: отсутствие общих интересов, духовной близости, словом, в этой жизни вы не партнеры.

— Вы почти угадали: она действительно плохой партнер в моих стратегических планах по завоеванию рынков сбыта оружия. И не только плохой партнер, а вообще никакой, она мне стала мешать. Я женился вслепую, мне импонировали ее происхождение и внеш­ность. А женитьба должна возвышать человека в финансовом мире дополнительными деньгами. Мне надоела позиция моей жены в от­ношении моих сделок, ее оскорбляют нападки на меня в прессе. Другая бы гордилась, что ее муж на виду, а эта... Понимаю, это похоже на жалобу мальчика второго класса по поводу того, что его третирует рядом сидящая девочка. Я люблю Элизу страстно, но так же страстно ненавижу. И не знаю, какое чувство сильнее. Меня бесит одна только мысль, что кто-то с ней в постели будет делать то же самое, что и я! Я убью этого человека. Поэтому я так на­стойчиво подчеркнул, Дик, чтобы вы, одолев ее сопротивление по моему сценарию, не были с ней в окончательном постельном ва­рианте.

Тернер умолк, и одним махом выпил коньяк. Я тоже. Во мне зародилась, злость, вероятно потому, что я только сейчас оценил достойным образом роль, которую отвел мне этот холеный денежный мешок, роль унизительная и мерзкая, и я понимал, что отступление невозможно, тем более, что никак не мог бы обойтись без этих ста тысяч. Часто бывает так, что человек, понимая собственную под­лость и низость, все равно пытается оправдать себя всеми средст­вами. Я же мог перед собой оправдаться только одним: я сидел на мели и предложение Тернера давало мне возможность блистательно поправить критическое положение. Злость же задиристо требовала выхода.

— Мне что же, нельзя будет даже ее поцеловать? В таком слу­чае, как я могу подвести ее к финалу, который вы ей уготовили?

Тернер задумался и даже испытал какую-то неловкость или неуютность, а возможно я неверно истолковал его состояние, вряд ли он придавал такое значение моральной стороне обсуждаемой подлости, как я. Тем более, что у нас разные роли: он, конструктор подлости, как бы самоустранялся после задуманной идеи, испол­нитель же после этого выступает на передний план и берет на себя всю ответственность. Геббельс ведь тоже лично не убил ни одного еврея, он только подписывал приказы. Исполняли палачи. В данном случае я принял на себя обязанность палача.

— Вы можете делать все, что вам угодно, что приблизит вас к цели, тем более, что цель — соблазнение такой сложной женщи­ны, как Элиза. Но без физической близости. Вы прекрасно понима­ете, что я под этим подразумеваю. Хватит об этом. Мистер Мэйсон, на ваше имя взята напрокат машина в агентстве Брукса. Машина спортивная, двухместный «Феррари» рубинового цвета. Также снята квартира. Это особняк, вот адрес.— Тернер протянул листок бума­ги с адресом, я, не глядя, положил его в задний карман  брюк.

Квартира фешенебельная, как раз такая, в которую можно привести избалованную женщину. Даже Элизу. Все там обставлено в ее вкусе, вплоть до картин на стенах. Очень удобное место, чтобы накрыть вас обоих в интимном виде. Есть вопросы?

— Как мы с вами будем поддерживать связь?

— Я буду иногда по вечерам вам звонить. Там есть телефон. Мы сейчас расстанемся. Не забудьте главного: ни одна женщина в мире не заслуживает близости ценой потери ста тысяч.

Тернер поднялся и я неожиданно для себя увидел, что у него неуверенный вид, будто он сомневается в правильности своего ре­шения и сейчас все переиграет, но он опомнился, взгляд снова стал жестким, насмешливым, это был прежний, уверенный в себе про­давец ракет и стратегических бомбардировщиков.

— Вы все запомнили, Дик?

— У меня хорошая память.

— Где вас ждет машина?

— У мистера Брукса.

— Отлично, желаю удачи.

Тернер не подал руки и направился к выходу, но пройдя не­сколько шагов, повернулся ко мне и жестом пригласил прибли­зиться.

— Я забыл, а вы не напомнили. Неуместная деликатность. Вот чек на пять тысяч. Купите все, что пожелаете. Вы должны выглядеть не хуже, чем я. Неправда ли, смешно, Дик: я, вероятно, первый муж, который желает удачи в совращении собственной жены!..

 

2

После ухода Тернера я еще долго сидел на веранде Гленна, переосмысливая в собственном сознании то, что услышал от Терне­ра, стараясь трезво рассудить, не затеял ли я слишком рискованную и безнадежную игру. А вдруг Тернер потом уберет меня, когда мавр, то есть я, сделает свое черное дело? Зачем? Как свидетеля своего унижения? Глупо. Он сказал, что я ему пригожусь, а таким людям нужны верные исполнители. И что же я всю жизнь буду подвизаться в команде Тернера? Пока не сверну себе голову. Это не по мне, тем более, что я мог в самом ближайшем будущем рассчитывать на сто тысяч. Не найдя каких-то очевидных причин для расправы со мной со стороны Тернера, я немного успокоился и все равно мысленно похвалил себя за предусмотрительность, имея ввиду диктофон, пода­рок с сюрпризом, который мне так торжественно вручил мистер Дуглас.

Мне очень хотелось немедленно проверить запись на магнито­фонной ленте, но я предполагал, что с этого момента стал объектом пристального наблюдения агентов Тернера, хотя в этом вряд ли имелся какой-то смысл; вот послезавтра, когда я познакомлюсь с миссис Тернер, тогда уж наверняка каждый мой шаг не останется без слежки. В этом сомнений не было. Хотя я и выпил с Тернером две бутылки коньяка, особого опьянения не было, так, легкое сме­щение предметов, а мне это как раз было крайне необходимо: нервы были напряжены, кожа болезненно реагировала на одежду, мысли слегка путались. Ничего удивительного, я никогда не играл в такие опасные игры, опасные, потому что такие люди, как Тернер, не­предсказуемы в логике и невозможно предугадать, что на самом деле кроется за его сумасшедшим предложением. Вариантов было много: а вдруг и миссис Тернер, из каких-то неведомых мне соображений Тернера, посвящена во всю эту затею? Или такой: я знакомлюсь с ней, провожу время, все это фиксируется людьми Тернера, потом прихожу на очередное свидание и нахожу ее мертвой. Кто убил? Ни у судьи, ни у одного присяжного заседателя не возникнет сом­нений, что это сделал к. Но в таком случае, простите, у меня есть магнитофонная пленка с записью нашего разговора!

«Молодец, Мэйсон!»— похвалил я себя уже вслух. Проходящий мимо Гленн немедленно отреагировал на мои слова: «Мистер что-то сказал?» Я решил выпить еще рюмку коньяка. Гленн молча выслу­шал мою просьбу, потом усмехнулся: «Не много ли мистер пьет?» Тут я дал выход своему настроению: я встал с плетеного кресла, на котором уютно просидел два часа, подошел к морщинистому держа­телю элитарного заведения, похожему на пирата на заслуженном отдыхе, схватил за рубаху, пропахшую спиртным и жареным мясом, притянул его высохшее лицо к своему подбородку и прошипел в самое ухо:

— Послушай ты, старая вонючка, если я позволяю разгова­ривать со мной таким образом мистеру Тернеру, то это не значит, что каждый старый козел может позволить себе такое же!

Гленн вяло висел в моих руках, но признаков страха не выка­зывал. Меня это удивило и одновременно насторожило. Я отпустил его и тут же услышал за спиной голос индейца, которого вообще не принимал в расчет. Индеец стоял в двух шагах от меня, лицо его было по-прежнему невозмутимо, правой рукой он подбрасывал слег­ка загнутый на конце индейский нож, лезвие которого наверняка острее бритвы.

— Молодой человек разумно поступил, отпустив моего хозяина. Очень разумно. Еще минута и молодой человек предстал бы перед высшим судом. Молодому человеку повезло, что с ним разговаривал мистер Тернер, иначе я бы не стал ждать этой минуты.

В серьезности намерений индейца сомневаться не приходилось. Я посмотрел на ухмыляющегося Гленна, на деревянные скулы ин­дейца и, демонстративно плюнув на пол, покинул заведение. Как ни странно, угроза старого индейца отрезвила меня, в сознании неожиданно четко сформировалась очередность моих дальнейших действий. Сначала следовало прослушать пленку и сделать копию, потом надежно пристроить ее до завершения всей операции по ком­прометации миссис Тернер.

Я спустился к самой воде, обогнул пристань с несколькими све­жеокрашенными лодками и прошел тропинкой к беседке, из которой отлично просматривалась вся местность. Достав из кармана пачку сигарет, я незаметно вынул и диктофон. Он был так изящен и мал, что помещался в ладони. Не выпуская его из ладони, я отмотал пленку и нажав белый клавиш услышал слова Тернера:

— Так что, Дик, хотите заработать сто тысяч?

— Я не пойду на убийство.

— Молодец, никогда не соглашайтесь на убийство за сто тысяч. Просите, минимум, миллион. В данном случае, за сто тысяч вам всего лишь прядется скомпрометировать женщину.

— Иными словами, с ней надо переспать?

— Нет. Только скомпрометировать, чтобы не осталось сомнений в ее намерениях.

— Значит, все-таки переспать?

— Вы что, окончили школу для слабоумных? До этого дело не должно дойти. Вы позволите ей раздеться, остальное зафиксируют мои  люди.

— Вы хотите ее шантажировать?

— Знаете,. Дик, почему вы нищий?

Всю пленку слушать было неинтересно, тем более мораль Тер­нера. Я перемотал кассету почти до конца, и снова включил ее, услышав конец, затюс «Пусть теперь поковыряется в дерьме, как приходилось мне в свое время. Я ведь не сразу стал теперешним Тернером,  я сын лавочника, и до пятнадцати лет стоял за прилав­ком  торговал всякой дрянью, от подков и гвоздей до кастрюль и хозяйственного мыла».

Другая сторона, пленки была чистой и на ней мог бы почти полностью уместиться остальной разговор с Тернером, но я улыб­нулся, представив, что вынимаю из кармана диктофон при Тернере и переставляю кассету. Я представил его лицо... моей улыбки как не бывало. Мне приходилось встречать на своем извилистом жизнен­ном пути разных людей, от уголовников и до наемных убийц-про­фессионалов, работавших по заказам, но даже они не были так зловещи, как утонченный и изящный мистер Тернер. Мысли о Тер­нере вернули меня к мысли о пленке, следовало поспешить и за­писать с нее копию. У меня был немалый опыт в конспирации, так как из шести лет в далеких странах три я прослужил в отряде спецназначения, пройдя перед этим отличную подготовку в одном из лагерей под руководством полковника Шелли.

Это был лысый загорелый человек лет пятидесяти. Он, наверное, воевал с колыбели, потому что не было ни одного приема для убий­ства, которого он бы не знал, не было ни одного вида стрелкового или холодного оружия, с которым бы он не умел обращаться, не было ситуации, которую он бы не предусмотрел, обучая нас красться по лесу тише дикой кошки, проникать в дом, не оставляя следов, уходить от погони, обманывая лучших следопытов. Я окончил курс у Шелли в числе первых. Несмотря на мой строптивый характер, он ко мне относился лучше, чем к другим, и даже сделал заманчивое предложение, с его точки зрения, потому что я был иного мнения о занятии, которое он мне предложил.

— Хотите, Дик,— сказал он безо всякого вступления и подго­товки,— я вас пристрою в Европу, там нужны такие люди. Будете исполнять поручения раз в полгода, не чаще. За каждое сто тысяч.

— Что придется делать?

— Что прикажут,— спокойно ответил Шелли, закуривая.

Вот почему я так категорично сказал Тернеру в начале разго­вора, что на убийство не пойду. Сбило с толку совпадение суммы, указанной Шелли и предложенной Тернером.

На случай возможной слежки я решил подстраховаться и раз­мягченной походкой пошел тропинкой к лесу. Зайдя подальше, где не было парковой ухоженности, я забрался в густой кустарник и прилег на траву, регистрируя в сознании каждый шорох и звук в этом тихом и тревожном для меня месте. Я оказался прав в своих подозрениях: минут через десять послышались осторожные шаги и на полянку возле моего лежбища вышли двое. Это были не те гориллы, что ожидали Тернера, это были сыщики. Я прекрасно видел из своего укрытия их повадки: руки насторожены и готовы при необходимости в мгновение достать оружие, глаза просекают любое движение, уши, как у пантеры, реагируют на каждый звук. Я перестал дышать, только раз в минуту глотая бесшумно одной длинной порцией воздух.

— Джек,— сказал тот, что был ближе ко мне, -но похожий на коллегу как брат-близнец,— куда мог подеваться этот сукин сын? Не провалился же он сквозь землю. Может засек нас и стал вязать петли?

— Навряд ли,— буркнул почти про себя Джек, жуя резинку,— чтобы раскрыть нас нужно быть профессионалом, а у него вид иди­ота. Я знаю таких типов. Самое большее, на что они способны, это выдуть бутылку водки и треснуть тебя по голове. Скорее всего, он пошел тропинкой до шоссе и сел в попутную машину.

— Все равно мы его упустили, шеф даст нам разгон. Даже не нам, а тебе. Он с тобой говорил.

— Разгона не будет, этот поджарый конь нам сегодня не нужен. Я пошел за ним по своей инициативе. А вот если мы его упустим послезавтра, то я сам себе не позавидую. Идем к этому старому филину Гленну и рванем по стаканчику.

— У него только коньяк и шампанское, а меня от них тошнит. Я люблю что-нибудь попроще и покрепче.

— Коньяк для мистера Тернера, а для нас у него найдется обыкновенный пшеничный виски.

Оба тут же развернулись и направились обратно. Я судорожно вздохнул полной грудью и поднялся с травы, отряхнув с одежды прошлогодние сухие травинки и листья, и направился к шоссе. Через полчаса я был в городе и первым делом отыскал студию звукозаписи, где сделал копию с магнитофонной ленты, прикупив на всякий случай еще парочку кассет такого же формата у вислоухого парня, который, исполнив мою просьбу о приобретении кассет, взглянул на меня с неожиданным интересом. Я не придал этому особого зна­чения, но решил все же помнить об этом. Затем я отправился на почту и отослал оригинал пленки в Чикаго моему старинному прия­телю Бренну. Он хотя и служил в полиции, но был мне отличным другом. Бандероль я сопроводил указанием, чтобы он хранил пленку в течение полугода и ждал моих дальнейших сообщений. Если их не последует, чтобы'он передал пленку прокурору. Это могло озна­чать одно: что я убит, а мистер Тернер, как организатор убийства, будет посажен на электрический стул, либо его упекут пожизненно в тюрьму. Вторую кассету я решил хранить таким образом, чтобы она всегда, при необходимости, была под рукой.

Расплатившись с нарумяненной девицей и получив квитанцию, я первый раз после знакомства с Тернером вздохнул спокойно. Все-таки я затеял нелегкую игру и пленка с записью нашего разгово­ра — единственная отдушина для моего спасения, если только меня не убьют без предупреждения, как принято говорить в таких слу чаях — из-за угла. Хотя, я никогда не слышал, чтобы убивали из-за угла на самом деле. Убивают где угодно: в машине, дома, в гостиной и в постели, в клозете или на крыше небоскреба. Но из-за угла? Зачем? Ведь можно пришить совсем другого человека, прозрачных углов пока не придумали. Хорошо, что я не утратил способности шутить, так легче жить и выжить.

Попросив Богородицу не лишать меня своей милости и защиты, я отправился по адресу, написанному на листке бумаги Тернером, к моему новому пристанищу. Сколько я их поменял в своей, не такой уж большой жизни. Я нашел его быстро, он располагался почти в центре, двухэтажный особняк со смешанным архитектурным стилем. Вероятно, второй этаж достраивали уже в двадцатом веке, потому что в нем явно чувствовался модерн. Архитектор был либо кретином, либо гением, сумев вписать модерн в явный барокко. Вообще, я давно заметил, что кретины и гении очень похожи и при жизни их трудно отличить. Возьмите хотя бы того же Модильяни или Гогена. Оба умерли в. нищете, не продав почти ни одной кар­тины, обоих считали пьяницами, развратниками и кретинами, а после их смерти все заахали и заохали, осознав, кого потеряли, и благодарные потомки воздали им по заслугам. На одних только монографиях критики и последователи заработали столько, сколько не могли получить за свои картины эти бедолаги при жизни. Все-таки какой я умный,— похвалил я сам себя,— и про Модильяни знаю и про Гогена с Ван Гогом, хотя, честно говоря, далек от понимания из разноцветных картин и всегда путаю, кто кому отре­зал ухо, Ван Гог Гогену, или наоборот, или один из них это сделал самостоятельно. Все-таки Тернер неправ, говоря что разные увле­чения и интеллектуальные занятия не приносят пользы и сначала нужно крепко стать на ноги. Как же станешь на ноги, если не будешь знать основ мировой культуры? Тебя и близко не подпустят в -при­личное общество. Не прочитай я пару сотен умных книжек и не прослушай два десятка концертов классической музыки, разве я мог бы рассчитывать на встречу в миссис Тернер? О чем бы мы с ней говорили, о том, как незаметно проползти две мили на брюхе и выстрелить первым? Или о том, как я пытался надуть Дугласа, получив взятку от Гвалдмахера? А так, она мне мимоходом:

— Мистер Мэйсон, как вы относитесь к пятому концерту Бет­ховена?

А я тут же отвечаю:

— Хорошо отношусь. И все-таки он немного хуже чем чет­вертый!

— Почему?

— В нем больше бемолей, а я к ним отношусь с недоверием. По мне лучше триоли или фа-диезы.

Поговорим так минут пять и cpaav станет ясна, -что мы почта одного уровня. И все равно, нужно припомнить имена хотя бы пяти художников и столько же композиторов, чтобы разговор подобного рода не застал врасплох. Я попытался сделать это на ходу, но кроме имени Бурбаки, который организовал какую-то школу, ничего в голову не приходило. И кто он такой, этот Бурбаки? Художник, поэт... Я не мог припомнить и решил больше о нем не думать, а то забьешь голову разной чепухой, натрудишь извилины, а они потом в нужный момент возьмут и дружно выйдут из строя. Правильно сделал Тернер, что не стал обсуждать со мной окончательный ва­риант поведения с миссис Тернер, я должен это прочувствовать сам. Придется рассказывать о себе близко к правде: и про иностранный легион, и про нужду, и папашу-авантюриста и пьяницу. Следует только умолчать о собственных авантюрах, выдав себя за порядоч­ного человека и фатального неудачника. Впрочем, не совсем так, женщины не любят неудачников, придется все объяснить человече­ской подлостью и собственной принципиальностью. Ей это должно понравиться, ведь она обвиняет Тернера в беспринципности, а тут я, живой укор Тернеру.

Особнячок был похож на игрушечный, несмотря на свои со­лидные габариты. Я прогулялся по дорожке из желтого мрамора и обошел дом со всех сторон. Ажурные, застекленные цветными стек­лами, балконы и круглые башенки, подпиравшие второй этаж, при­давали дому легкость, почти невесомость, и казалось, приделай вме­сто флюгера вертолетный винт, он плавно оторвется от зеленой лужайки и уйдет в небо. Невдалеке между двумя кленами притаился небольшой флигель из красного кирпича.

Обратив внимание, что в доме есть второй выход,— пригодится ли?— я вернулся обратно и позвонил в колокольчик, подвешенный к резной двустворчатой двери. В ту же секунду, как-будто меня специально ждали, дверь открылась и ко мне вышла ладная молодая женщина в серой блузке с вышитым воротничком и белом перед­нике, который наперегонки соперничал с длиной юбки, если только в данном случае вообще уместно говорить о длине. Женщина была невысокого роста со скульптурной изящной фигурой, веселые зеле­ные глаза доброжелательно смотрели на меня без тени смущения или кокетства. Мне редко приходилось наблюдать людей, которые так бы естественно вели себя при первой встрече, почти все обяза­тельно допускают какие-нибудь лишние жесты, несвойственные им в привычной обстановке. Но меня эта естественность обмануть не могла, я сразу же понял, что это агент Тернера, которая сдает особняк для афер и докладывает за свои иудины деньги о каждом шаге своих постояльцев. «Иудины,— усмехнулся я,— а разве мои будущие сто тысяч не те же деньги?»

— Здравствуйте,— приветливо поздоровалась женщина,— вы мистер Мэйсон?

— Да,— кивнул я, придав своей физиономии такое же распо­лагающее выражение, излучая в ответ открытость и добропорядоч­ность. Видимо, ей не часто попадались постояльцы с таким честным выражением лица, мы смотрели друг на друга, как это бывает в детстве, когда стремишься изо всех сил пересмотреть соперника, и она, в конце концов, сдалась, опустив глаза. Моя первая маленькая победа.

— Для вас снят второй этаж. Там четыре комнаты, они обстав­лены в стиле позднего Ренессанса,— защебетала хозяйка особняка, пригласив меня зайти и отступая назад.— В доме есть второй выход, я дам вам от него ключи. Так что, если вам понадобится прийти сюда незамеченным, положим, с дамой, вам не придется ломать над этой проблемой голову.

Женщина говорила быстро, едва заметно грассируя, продолжая с интересом рассматривать меня. Я же, попав в уютный холл, свер­кающий хрусталем и золоченой бронзой в виде амуров и пастораль­ных сцен, признаться, немного растерялся и вертел головой по сто­ронам, как фермер, впервые посетивший картинную галерею.

— Я забыла назвать себя: меня зовут миссис Голсуорси.

«Так я тебе и поверил,— подумал я про себя,— Голсуорси, а почему не миссис Хэмингуэй?»

— Вам будет удобно,— продолжала щебетать миссис Голсуор­си,— мебель, хотя и старинная, но вся отреставрирована в мас­терских мистера Конрада. Вы знаете мистера Конрада? Вся ста­ринная мебель проходит через него. Впрочем, вы наверняка при­езжий и не можете знать мистера Конрада. Если вы останетесь у нас и приобретете старинную мебель, то вы обязательно позна­комитесь с этим грубияном. Его никто не любит, но вынуждены терпеть, потому что лучшего мастера не найти на всем побережье. Бронза мне досталась по наследству, а вот мебель я покупала сама. И картины я тоже покупаю на аукционах. Однажды я приобрела на аукционе раннего Пикассо и совсем за умеренную сумму, но ока­залось, что это фальшивый Пикассо. Но я все равно его оставила. Пусть думают, что настоящий. У меня есть и Гоген.

— Тоже подделка?— спросил я, чтобы хоть как-то показать свою образованность.

— Вы догадливы,— рассмеялась миссис Голсуорси,— тоже под­делка. Ну и что? Кроме меня этого никто не знает. Вам по этой лесенке на второй этаж. Я вас провожу. Приходится покупать под­делки, когда любишь искусство, а денег на подлинники нет. Но вашим гостям, если они будут интересоваться, говорите, что это подлинники, а не подделка.

 «Самая большая подделка в этом доме, так это ты, миссис Гол­суорси,— подумал я беззлобно,— в конце концов у каждого свои обязанности, я ведь тоже явился сюда не с ангельской миссией». Разговор с миссис Голсуорси мне что-то напомнил и я не сразу сообразил, что она говорит о картинах почти так же, как и мистер Тернер. Налицо была его школа. Миссис Голсуорси предложила мне первому подняться по витой металлической лестнице, но я, не со­образив что к чему, галантно пропустил ее вперед. Она на секунду стушевалась, но потом чуть ли не с вызовом стала легко подниматься по ступеням. Я направился за ней и только тогда, когда увидел почти на уровне своего лица ее стройные обнаженные ноги, оце­нил по достоинству свою бестактность. Юбка миссис Голсуорси на­подобие опахала обдавала мне лицо жарким воздухом и я, как мальчишка, стараясь не смотреть на запрещенные картинки, иногда подглядывал на ослепительные ноги, покрытые, несмотря на начало лета, заметным загаром.

С облегчением закончив подъем, я очутился в холле второго этажа. Здесь уже впору было и вправду зажмурить глаза, потому что в отличие от первого холла, стены были увешаны гобеленами, ткаными вручную никак не позднее восемнадцатого века, хотя я и не специалист по прикладному искусству. Комнаты в моих апарта­ментах, как и обещала миссис Голсуорси, были роскошными, с леп­ными потолками, мебель удивительно сочеталась со старинной брон­зой и картинами. Я глядел на полотна и готов был поспорить с кем угодно, что среди них не было ни одной фальшивой и все они вместе тянут на несколько миллионов. Все здесь было пропитано духом мистера Тернера, отвечало его вкусам и наклонностям. Значит, для такой важной операции он мне отвел собственное гнездышко, свитое втайне от жены для развлечений, отдыха и сделок. Расчет был прост: ей должно здесь понравиться, вероятно эта обстановка мало чем отличается от привычной ей в официальном особняке Тернера. Зна­чит, я должен говорить ей, что это подлинники, во всяком случае так советует миссис Голсуорси, а как же иначе, в противном случае Элиза Тернер сразу же заметит мою ложь. И все это принадлежит мне по версии, разработанной Тернером? Здорово придумано: есте­ственно увлечься человеком, у которого в коллекции на пять мил­лионов картин! А для чего эта лиса Голсуорси бормотала мне о копиях? Тоже понятно: это говорилось только для меня, чтобы я ни в коем случае ке догадался, что попал в логово Тернера!

— Располагайтесь, мистер Мэйсон,— с мягкой улыбкой прого­ворила миссис Голсуорси,— вам будет здесь уютно. Постельное бе­лье в шкафу в спальне. Если желаете, я застелю...

— Нет-нст, я сам, не привык, когда за мной ухаживают, как за больным.

— Приятно видеть такого мужчину,— обольстительно продол­жала улыбаться миссис Голсуорси,— напитки в холодильнике и баре. Когда захотите поесть, нажмите красную кнопочку, она есть и в спальне, и в гостиной, и в библиотеке. Видите, слева у окна? Можете мне позвонить. Белый аппарат — внутренний, красный и зеленый городские. Я держу в доме садовника и повара, но они живут во флигеле и вы даже не будете их видеть. При необходимости садовник исполнит любое поручение. Он же у меня за сторожа. Еще приходит кухарка, но у нее есть свой дом и она никогда не остается ночевать. В этом нет необходимости. Когда собираются гости, я заказываю меню в ресторане Фишера. Вы его тоже не знаете, такой рыжий немец. Он может выпить бочку пива. Смешно, правда? Про немцев говорят, что они рыжие и пьют много пива, и единственный немец, которого я знаю, именно такой. Так сказать, среднеста­тистический немец. Что-то я заболталась. Ничего удивительного, почти целый день одна, а тут такой приятный собеседник, как вы. Поневоле захочешь сразу выложить все, что знаешь. В общем, рас­полагайтесь как дома. Да, вы должны знать, что это ваш дом. Вы понимаете, о чем я говорю? Меня даже предупредили, чтобы я случайно не проболталась перед вашими посетителями, что вы его только снимаете, временно. Для ваших гостей я всего лишь эконом­ка. Завтрак, обед и ужин я буду вам подавать в удобное для вас время.

Все это миссис Голсуорси выложила с милой улыбкой, совсем не дежурной, как это ей полагалось по должности, возможно я у нее вызвал расположение или же она действительно истосковалась по собеседнику. Собираясь покинуть меня, она положила на жур­нальный столик два ключа: один от парадной, другой от черного хода. Оба ключа были старинными, с фигурным литьем из бронзы. Один был выполнен в виде головы Мефистофеля, другой изображал голову пьяного вакха. Я стал рассматривать вакха, как бы оценивая коллекционные достоинства этого оригинального ключа. Мой инте­рес не остался незамеченным миссис Голсуорси.

— Ой, не смотрите,— опять же искренне вмешалась она,— это всего лишь копия. Я купила оригиналы на аукционе и заказала по ним копии у того же Конрада. Он у себя в мастерской не только сделал отливку, но даже изготовил замки под эти ключи. А оригина­лы я держу в специальной витрине в библиотеке. Вы увидите, там же выставлены кубки и холодное оружие. Я вас покидаю, мистер Мэйсон, вы прекрасно сориентируетесь без меня, если же я пона­доблюсь, то нажмите кнопочку. И я предстану перед вами через десять секунд!

Миссис Голсуорси наградила меня очаровательной открытой улыбкой и упорхнула, оставив после себя сладковатый аромат до­рогих французских духов, изготовленных фирмой «Коти» для стран Ближнего Востока. Я мог отличить запахи двадцати или даже боль­ше наименований духов и вовсе не оттого, что обливался ими каждое утро. В школе у полковника Шелли был специальный курс, где изучалось все, что на первый взгляд не имело ничего общего с нашими задачами. Шелли любил приводить пример из своего лично­го опыта, когда, распознав знакомые духи, он спас себе жизнь. Ему было тогда тридцать лет, он выполнял какое-то суперсекретное за­дание, и за ним охотился японец-каратист, обожавший душиться японскими духами, которые в Европе никто и не употреблял. Шелли встречался с японцем только один раз и отметил про себя его склон­ность к этим духам. Однажды Шелли познакомился с одной гречан­кой, женщиной удивительной красоты. И когда они вечером в гос­тинице пили в номере Шелли шампанское, он уловил этот же запах духов. Он догадался, что гречанка связана с японцем и перехватил ее сумочку, в которой находился пистолет. Гречанка тут же созна­лась, что подослана к Шелли с целью убить его.

Может быть Шелли все это выдумал, но после его рассказа никто из нас не улыбался ехидно, когда столетний еврей Брохман в черной приплюснутой шапочке заставлял нас нюхать различные флаконы на предмет определения фирмы, изготовлявшей эти духи. Старик всю жизнь прослужил на фирме по изготовлению духов в качестве эксперта по качеству и мог улавливать запахи за сто шагов. Мы его проверяли, даже заключали спор, и он ни разу не проиграл. Он говорил о духах как поэт, наделяя их чуть ли не человеческими качествами. Он мог говорить о духах сутки напролет. Духи, по его мнению, были разными: теплыми, горячими, холодными, предан­ными, ветреными, легкомысленными, продажными, способны­ми на долгую привязанность, кокетство, они могли подтолкнуть тебя на необдуманный поступок или же наоборот, вовремя остановить. Словом, они были живыми. Духи, которые употребляла миссис Голсуорси были, по определению Брохмана, кокетливыми и предан­ными. Ничего себе открытие! Я чуть не рассмеялся вслух от этой дикой нелепой мысли.

Я обошел комнаты. Все они поражали роскошью, притом не показной, бьющей в глаза, а подавляющей воображение тончайшим вкусом, аристократизмом, что ли; в окружении этих предметов я себя чувствовал инородным телом, одним словом —" алюминиевый-чайник на выставке севрского фарфора! Особенно мне понравилась спальня и роскошная кровать, накрытая голубым покрывалом. Спин­ку кровати украшал золоченый герб — вот она тяга мистера Тернера к знати! — с двумя скрещенными мечами и надписью по латыни: «Если не умеешь с достоинством победить, умей с достоинством умереть!» Конечно, в латыни я разбираюсь, как свинья в апельси­нах, но точно такая же надпись начертана над входом школы пол­ковника Шелли. Он любил повторять эту поговорку и не было курсанта, который бы не выучил ее наизусть, как стихи. Может, Тернер в молодости проходил подготовку в этой же школе? Или слышал от кого-нибудь популярное древнеримское изречение. Уди­вительные люди были древние римляне, что ни скажут, то сразу же оставят потомкам для зубрежки. Вот, к примеру, простые слова: «Се человек». Ну и что? Человек, он и есть человек. А они сказали «Се человек!»— и ты потом хоть тресни, а не скажешь по-другому. Впрочем, про человека, кажется, сказал Иисус Христос. Но все равно, римляне были люди с достоинством и даром слов на ветер не бросали.

И хотя у меня достоинства было хоть отбавляй, эта спальня приплюснула меня в мировом масштабе до размеров булавочной застежки. Я не видел такой спальни даже в рекламных проспектах: на полу голубой персидский ковер с метровым ворсом, стены обтя­нуты голубым шелком, по углам спальни у потолка лепнина, а потолок расписан маслом: глубокое нескончаемое небо в легких перистых облаках, а меж облаков пухлые смеющиеся ангелы, похо­жие на упитанных красивых детей двухлетнего возраста. Одна дверь из спальни вела в ванную комнату, больше похожую на маленький бассейн, всю в зеркалах и подсветке. Попади женщина в такую спальню, ее не надо уговаривать, она и без приглашения сама за­прыгнет в роскошную постель, чтобы полюбоваться небом над голо­вой и веселыми ангелочками. Вот тут-то мистер Мэйсон и сыграет свою роковую роль!

Я опять со злостью подумал о своей мерзкой миссии, но тут же злость неожиданно обернулась против Элизы: почему я должен пе­реживать за нее? Она прожила почти до тридцати лет в роскоши, не зная никаких человеческих забот, не успевая примерять наряды и бриллиантовые гарнитуры, а я шесть лет подставлял свою грудь под пули, чтобы заработать на жизнь, и случайно остался жив или не стал калекой. Прав мистер Тернер, пусть покрутится на сково­родке жизни, пусть узнает, как достаются доллары, марки и фунты, и что за этим стоит.- Почему я должен себя мучить угрызениями совести из-за какой-то избалованной дамочки?

Успокоив свою совесть простыми житейскими рассуждениями, я с профессиональным любопытством ознакомился и с другими ком­натами, осмотрел гостиную, библиотеку, рабочий кабинет, покопал­ся в книжных шкафах: должен же я, на всякий случай, знать, какие книги находятся в м о е м доме! Осмотр дал прекрасные результаты: во всех комнатах, включая и спальню, я обнаружил скрытые микро­фоны для подслушивания. Недаром я был профессионалом в вопро­сах слежки и потратил лучшие свои годы на это дерьмовское за­нятие. В одном из книжных шкафов я припрятал кассету с записью разговора и одну пустую. Другую я зарядил в свой диктофон.

Итак, поплавав в бассейне, я включил нижний свет и развалился на соблазнительной кровати, перелистывая роман Моэма о худож­нике Гогене, взятом в библиотеке. Механически прочитывая стра­ницы, я продолжал размышлять о событиях сегодняшнего дня. Вый­дя утром из комнатенки под самым чердаком, снятой за двадцать пять долларов в месяц у вечно пьяной мексиканки, мечтал об одном: найти на тротуаре десять долларов. И ни центом больше! Это был предел моих голодных грез. А нашел сто тысяч. Заработок миллионе­ра. Пусть кто-нибудь после этого мне докажет, что в мире нет чудес и что судьба неблагосклонна к тем, кто заслуживает ее любви и внимания.

Что ждет меня послезавтра? Если бы просто приключение с интересной женщиной... Это бы радовало сердце, наполняя душу ожиданием прекрасного и удивительного. Но меня ждала работа, самая настоящая работа: придется до четверти тона выдерживать ту роль, которую мне наметил мистер Тернер и следить за тем, чтобы ни единым словом или взглядом не разрушить ее. Последствия этого предвидеть было совсем нетрудно, Тернер в открытую пригрозил расправой. Завтра тоже предстоял хлопотливый день: следовало по­лучить деньги по чеку и заняться своим гардеробом — приобрести полдюжины рубашек, несколько пар дорогих туфель, пару костю­мов, словом, экипировать себя так, как д'Артаньян перед походом. Хотя, кажется, больше всех об экипировке думал месье Портос, выколачивая золотые экю у прокурорши Кокнар за ослепительный военный мундир.

Незаметно для себя я уснул. Обычно, когда человек о чем-то крепко думает, ему должно присниться что-то связанное с этими мыслями. Мне в данном случае обязана была явиться миссис Элиза Тернер на своем голубом «Лимузине» с тремя последними цифрами «649» на номерном знаке. Мне же привиделась сюрреалистическая чепуха: пять человек в костюмах арлекинов образовали на полотне железной дороги живописную группу. Два арлекина стояли по одну сторону рельсов, а два по другую, и они держали пятого арлекина за руки и за ноги, наподобие ленты для разрезания на открытии выставки. А в ста шагах от них мчался поезд, который должен был непременно разорвать напополам этого пятого арлекина. Когда поезд почти приблизился к этой группе, я, мгновенно омертвев, понял, что пятый арлекин — это я. Это меня держат поперек пути перед остервенело несущимся поездом!

Я закричал так сильно, что проснулся от- собственного крика. Представляю, что подумала обо мне миссис Голсуорси, ведь она не могла не слышать этот животный вопль. Так, вероятно, ржут ло­шади, попадая под электрический ток. А возможно, миссис Голсу­орси привыкла, что в этом доме по ночам кричат те, кому набросили удавку на шею или придавили подушкой. Мало ли у мистера Тер­нера способов избавляться от тех, кто исполнил свою миссию... Может и я, когда сделаю свое дело, опять закричу на этой голубой кровати, только уже не во сне, а наяву. И миссис Голсуорси снова постарается ничего не услышать. Я потушил свет, закрыл глаза и, уверенный, что этой ночью на меня никто не станет нападать, уснул, не терзая себя никакими моральными соображениями, успокоив со­весть по известному рецепту: обвинив заранее свою жертву во всех грехах, отведя себе чуть ли не миссию праведника, наставляющего заблудшую овцу на праведный путь...

Я проснулся поздно, почти в девять часов и минуту лежал, глядя в потолок, не в силах понять, где я и что за чудо клубится на потолке. В моей прежней комнате в доме у мексиканки прямо над головой висел огромный кусок штукатурки, лишь одним углом цеп­ляясь за остальную часть потолка. Меня это не беспокоило, вероят­но, оттого, что я после катастрофы у Дугласа с этим подонком Гвалдмахером впал в полубессознательное оцепенение и не реа­гировал ни на что. Ну, думал я, упадет эта штукатурка мне на голову... какая разница, все равно конец, не здесь, так в Африке, куда я почти решился попасть, продолжив свои похождения в ка­честве наемника. Мне была отвратительна война, но подыхать с голоду еще хуже, нежели подставлять себя под пули.

Сделав гимнастику и приняв ванну, я надел атласный халат с белыми отворотами, найденный в шкафу и пришедшийся мне впору, что лишний раз говорило о том, что все в этом доме принадлежало мистеру Тернеру, и поднял трубку телефона внутренней связи.

— Слушаю вас, мистер Мэйсон!— немедленно ответила мне миссис Голсуорси,— какие будут распоряжения?

Мне начинала нравиться моя новая жизнь.

— Никаких, кроме одного: я страшно голоден. Тащите что-ни­будь поесть.

— Что вы предпочитаете, мистер Мэйсон: бифштекс, гусиную печенку, яичницу в ветчиной, окорок, пирог с грибами, или же что-нибудь из деликатесов?

— Несите все: и бифштекс, и яичницу с ветчиной, и гусиную печенку, и окорок, и пироги с грибами...

— Ого!— удивилась миссис Голсуорси,— а напитки? Кофе или что-нибудь покрепче?

— И кофе, и что-нибудь покрепче!

— Вы мне начинаете нравиться, мистер Дик Мэйсон, я еще ни разу не видела таких гостей, как вы! Сейчас принесу.

Вот и проговорилась, обаятельная миссис Голсуорси,— подумал я безо всяких эмоций,— давно не встречала таких гостей. Значит, я прав, этот дом Тернер держит для тайных деловых и прочих свиданий. Возможно, таскает сюда своих любовниц. К тому же, миссис Голсуорси очень естественно назвала меня Диком, хотя я ей своего имени не говорил.

Вскоре в гостиную просунулось свежее личико миссис Голсуорси с огромным подносом в руках, полностью заставленным посудой с различной снедью, соусами, приправами, посредине воскрицатель-ным знаком торчал графинчик с коньяком и бутылка шампанского. В отношении напитков в этом доме придерживались вкусов мистера Тернера.

— Доброе утро, мистер Мэйсон, ваш завтрак.— Она покосилась на атласный халат, но промолчала.

— Спасибо, миссис Голсуорси, поставьте поднос на стол.

Миссис Голсуорси не спеша поставила поднос и принялась рас­кладывать посуду, приборы. Все у нее получалось изящно, безо всяких усилий, сегодня она выглядела еще моложе, лет на двадцать пять. Розовое облегающее платье выгодно подчеркивало ее стре­мительную легкую фигуру.

— Вы что, мистер Мэйсон, ждете кого-нибудь или намереваетесь все употребить сами?— явно, что миссис Голсуорси до сих пор не верила, что это под силу одному человеку.

— Конечно, сам, уважаемая миссис Голсуорси, и более того, если этого окажется мало, я попрошу еще. Разве мистер Тернер не предупредил, что у вас будет жить чемпион мира по обжорству? Или вы никогда не видели мою фотографию на семнадцатой стра­нице книги Гиннеса?

— Нет, об этом мне ничего не говорили,— серьезно ответила миссис Голсуорси, почти не изменив тона, но все же с некоторым напряжением в голосе,— не знаю никакого мистера Тернера. По поводу вашего приезда звонили из бюро по найму квартир. Их представитель внес за вас три тысячи долларов и попросил, чтобы я для ваших немногочисленных гостей играла роль экономки. Я согласилась, почему же немного не подыграть за такие деньги. Мне сказали, что деньги за вас вносит фирма, от лица которой вы будете вести деловые переговоры. Поэтому для солидности ваши посетители должны думать, что этот особняк ваш. Притом, три тысячи, это только месячная плата. Они предполагают, что вы пробудете доль­ше. А я за счет вас поправлю свои финансовые дела. Я больше вам не нужна, мистер Мэйсон?

— Нет, я сумею обслужить себя сам.

«Неплохо тебя вышколили,— подумал я, когда миссис Голсуорси удалилась,— врешь без запинки и ни разу не споткнешься ни на одном слове. Вот только после моего вопроса она почему-то сникла.»

Позавтракав и выпив несколько рюмок коньяка — да и кто удержится, если тебе бесплатно наливают с самого утра — я пус­тился в поиски одежды в платяных шкафах. Мои усилия немедленно увенчались успехом: я отыскал великолепный белый костюм мистера Тернера, так во всяком случае я считал, отметив про себя его склонность к белым костюмам, совпадавшую с моей, кремовую ру­башку и однотонный галстук, и хотя не было уговора одевать его вещи, я с удовольствием это сделал, уважительно смотря на себя в зеркало. Что ни говори, а вещи все-таки здорово украшают челове­ка. Надень, к примеру, на «мисс Америка» обычное хлопчатобумаж­ное платье за три доллара, то увидите палку от швабры и ничего более. Надо отдать должное Тернеру, он обладал хорошим вкусом в отношении своего гардероба. Во всяком случае, я себя таким еще никогда не видел.

Когда я сошел вниз и показался на глаза миссис Голсуорси, она едва не упала в обморок: видимо у нее не было распоряжений по поводу одежды Тернера и она не знала, как себя вести. В то же время она не могла не отметить мой шикарный вид, явно я ей понравился в своем новом обличьн. Еще бы, нацепить на себя кос­тюм миллионера!

— Когда ждать мистера Мэйсона?— спросила она, не скрывая своего восхищения.

— Неизвестно,— ответил я как можно игривее, мне доставляло удовольствие кокетничать с миссис Голсуорси,— схожу в супермар­кет и закажу себе новый гардероб. Этот белый костюм мне поряд­ком надоел.

— Что?— не удержалась миссис Голсуорси, в голосе было него­дование и в то же время она едва не рассмеялась,— вам надоел этот костюм? Именно этот?

— Конечно, я его одеваю третий раз.

— Когда вы вчера впервые вошли в этот дом, на вас был серый костюм, а в руках ни сумки, ни чемодана. Каким же образом сегодня вы одели  свой белый костюм, который вам уже успел надоесть?

Я любовался искренним негодованием\миссис Голсуорси, подыг­рывая в то же время ее желанию рассмеяться.

— Видите ли, миссис Голсуорси, вы не увидели этот костюм на мне по простой причине: он был на мне под серым костюмом!

Миссис Голсуорси, наверное, минуту смотрела на меня с изум­лением своими изумрудными глазами, потом дала волю своему на­строению и залилась низким бархатным смехом. Я ее явно распо­ложил к себе таким ответом. Это было мне на руку, все-таки лучше иметь своим соглядатаем человека, который не питает к тебе не­нависти.

— Вы большой шутник, мистер Мэйсон, мне всегда нравились мужчины с юмором. Это теперь большая редкость, разве что мистер Тер...

Она тут. же замолчала, обаятельная шпионка Тернера, напо­ловину назвав его имя, но опомнилась и даже сумела с достоинством выйти из, казалось, безнадежного положения.

— Я хотела сказать, мистер Терборх, он голландец, живет не­далеко отсюда. Тот умеет пошутить... Вы, конечно, его не знаете...

— Отчего же,— бодро продолжил я,— отлично знаю мистера Терборха, голландца, сводного брата ван Дейка и Рубенса. Оба тоже голландцы. Этот мистер Терборх большой оригинал и обожает белые костюмы. Он хранит их в платяном шкафу, его гости иногда поль­зуются доверием мистера Терборха и одевают эти костюмы вместе с рубашками и галстуками.

Этими словами я окончательно покорил миссис Голсуорси.

— Мистер Мэйсон,— продолжила она, едва отойдя от приступа смеха,— а вы знаете тех, кто одевает костюмы мистера Тер... Тер... Как я его назвала, этого голландца?

— Терборх,— напомнил я.

— Да, так о чем это я только что говорила?

Я чуть не издал восхищенный вопль, это же надо так перенять привычки своего шефа.

— Вы спросили, миссис Голсуорси, знаю ли я тех, кто одевает тайком костюмы мистера Терборха, голландца.

— Правда, у вас великолепная память. Так вот, не знаю как вы, а мне знаком один обаятельный нахал, который совсем недавно проделал такой трюк с костюмом мистера Терборха. Если бы этот нахал...

— Обаятельный,— подсказал я.

— Да,— охотно согласилась миссис Голсуорси,— если бы этот обаятельный нахал пожелал, я бы охотно пошла за ним на край света и была бы ему очень преданна.

— Больше, чем Терборху, голландцу с юмором?

Миссис Голсуорси внезапно потухла и глаза у нее стали печаль­ными, она просила меня взглядом не продолжать тему о мистере Терборхе.

— Извините, миссис Голсуорси, я пошутил. Спасибо за теплые слова. Мне давно такого никто не говорил. Вы и вправду были бы хорошей парой с тем нахалом. Я даже уверен в этом!

Сказав комплимент, лишний раз продемонстрировав добрые чув­ства к миссис Голсуорси, я направился к выходу, успев заметить краем глаза ее милую привлекательную улыбку. И хотя мы с ней были по разные стороны баррикад, заручиться расположением та­кого противника вовсе не мешало. Во всяком случае, полковник Шелли навернякз одобрил бы такой ход.

Машину в агентстве Брукса я получил немедленно и вовсе не оттого, что выглядел кинематографически в костюме Тернера, и не потому, что побрился его серебряным бритвенным прибором; все документы были оформлены заранее. Какая предусмотрительность и забота со стороны моего нанимателя, отеческая, не меньше. Да и не каждый отец так позаботится о сыне, во всяком случае, мой бы постарался надуть. Это у него было в крови. Но учитывая мое теперешнее занятие, я от него недалеко ушел. Недаром говорят, что яблоко от яблони близко падает. Заехав в банк и получив по чеку пять тысяч, я потом целый час выбирал образцы одежды в супер­маркете; отобрал три костюма, дюжину рубашек, несколько пар туфель,— в общем, я не скупился и приобрел все, что может пона­добиться мужчине, да еще обеспеченному. Я попросил отвезти по­купки миссис Голсуорси, назвал адрес и рассчитался. Ко всему про­чему я купил два дорожных чемодана и всякие дорожные принад­лежности, включая бритвенный прибор,— не вечно же побираться у мистера Тернера!— и другие бытовые мелочи. Для чего чемоданы, я еще не решил, но знал, что предметы такого рода иногда могут очень пригодиться, особенно на случай поспешного бегства.

Мой спортивный двухместный «Ферарри» легко набирал крей­серскую скорость, был до отказа напичкан электроникой, послушен в управлении и яростно подминал под себя нагретый солнцем ас­фальт. Я никогда не имел подобной машины, моя «Тойота», которую я продал после известных событий, была гораздо скромнее. Я выехал на кольцевую дорогу и осмотрел место, с которого завтра нена­зойливо начну преследовать миссис Тернер, ожидая, пока у нее не остановится машина. Наверняка голубому «Лимузину» миссис Тер­нер посадят аккумулятор так, чтобы он заглох почти сразу за горо­дом. На всякий случай мне хотелось осмотреть издалека дом Тер­нера, но я не знал адреса, да и сразу же передумал: если я стану уточнять его местожительство в справочном агентстве, а потом мель­кну возле дома, не сочтет ли он мое любопытство началом игры против него? Я не сомневался, что меня обязательно засекут люди Тернера. Покружив по городу без какой-либо цели, я к обеду был дома. Как ни покажется странным, я думал о своем теперешнем жилище с нежностью: еще бы, у меня никогда не было подобного пристанища. Я, конечно, слышал и читал о том, как живут преус­певающие деловые люди, но не мог представить, какое удивительное чувство охватывает тебя, когда, проснувшись, ты видишь над голо­вой небо и пухлого ангела, а за завтраком на тебя глядит смуглая красавица с острова Таити, подружка беспутного гения Гогена.

Миссис Голсуорси встретила меня приветливой улыбкой, она побывала в парикмахерской и ее причесали и завили под Морилин  Монро. Сходство было очевидным. Если бы я с такой легкостью покорил сердце миссис Тернер, в моем кармане уже бы притаился чек на сто тысяч!

— Добрый день, миссис Голсуорси!— приветствовал я мою эко­номку,— вы сегодня дадите фору любой кинозвезде.— Я это про­изнес искренне и она уловила мою искренность. Женщины почти всегда могут отличить дежурный комплимент от дружеского слова.

— О-о,— наигранно простонала в ответ миссис Голсуорси,— вы такой комплиментщик, мистер Мэйсон, а сами, наверное, смеетесь над тем, что говорите!— Слова ее никак не вязались с голосом и интонацией, было очевидно, что миссис Голсуорси чрезвычайно при­ятно услышать в свой адрес такую высокую оценку собственной внешности.— Я просто немного привела себя в порядок.— Она ко­кетливо поправила прическу.

— Да, совсем забыла, мистер Мэйсон, вам прислали из магазина груду пакетов. Я отнесла их в гостиную. Вы, как и обещали, об­новили свой гардероб?

— Да, не носить же одно и то же.

— Наверняка в одном из пакетов есть другой белый костюм. Я уверена, что он вам подойдет больше, чем этот.

Подтекст был понятен: мне будет гораздо лучше в собственном белом костюме. Почему? Может, костюм мистера Тернера знает его жена и мне вообще не следовало его одевать? Тогда миссис Голсу­орси посвящена в замысел Тернера? Абсурдно, но похоже на правду. Тогда как понимать такое расположение ко мне миссис Голсуорси? Или это игра? Непохоже. Может, надеется, что после завершения операции, задуманной Тернером, она станет моей любовницей? Если так, то я легко проверю это сегодня же. У меня мгновенно зародился план, осуществив который, я смогу уяснить, какое место отведено миссис Голсуорси, по замыслу Тернера, в отношении меня и на­сколько ей можно доверять, в случае необходимости.

— Да, миссис Голсуорси, там действительно есть ослепительный белый костюм и я его надену сегодня к обеду. Надеюсь, вы не откажетесь провести его со мной вместе?

Миссис Голсуорси немедленно покраснела — ожидала такого предложения, что ли, потом, чуть помедлив, как бы взвешивая последствия, ответила:

— Да, я согласна. Отчего же не доставить себе приятное?

— И что же сегодня у нас с вами на обед?

— У нас,— подчеркнула миссис Голсуорси,— отличный обед. Я как-будто предчувствовала, что придется обедать вместе.

— Вы меня интригуете. Что же мы будем есть?

— Как вы относитесь к куропатке под белым грибным соусом?

— Обожаю куропаток под белым грибным соусом.

— А...

— Тоже обожаю,— перебил я.

— Но я же не успела ничего сказать,— с наигранной капризно­стью рассердилась миссис Голсуорси.

— А что вы хотели сказать?

— Я хотела спросить, как вы относитесь...

— Обожаю,— продолжал я поддразнивать миссис Голсуорси.— Все, что вы ни назовете, я все заранее люблю. А что мы будем пить?

— Я подам к дичи русской водки.

— Чудесно,— одобрил я,— не помешает и бутылочка шампан­ского.— Мне хотелось сознательно немного подпоить миссис Голсу­орси и провернуть свой план.

За обедом я был самым галантным кавалером в мире, подкла-дывая в тарелку миссис Голсуорси лучшие куски дичи, подливая в пузатые бокалы и фужеры водку и шампанское, и когда она окон­чательно расслабилась, подсел к ней совсем близко и обнял за плечи. Она благодарно прижалась ко мне.

— Мистер Мэйсон, если бы вы знали, как мне приятно ваше внимание. Так бывает только во сне: видишь чудесный сон и не хочешь просыпаться. Да? Мне так бывает одиноко и тоскливо, хоть вешайся. А тут вы, как награда за мою тоску. Можно, я вас буду называть по имени, да? Просто Дик, можно?

— Конечно, миссис Голсуорси.

— Дик, зовите меня Мери.

— Хорошо, Мери.— Я нежно провел рукой по хрупким трепет­ным плечам миссис Голсуорси.

— Дик, мне трудно передать свое состояние, я никогда в жизни так не поддавалась собственным чувствам, всегда контролировала их. Мне кажется, что я вызываю у вас ответное чувство, неправ­да ли?

— Мери, а разве я похож на человека, делающего что-нибудь по принуждению или исходя из каких-то своих корыстных побуж­дений?

— Нет, хотя я об этом даже не думала, я бы сразу отличила фальшивую ноту. Мне очень хорошо с тобой, Дик. А тебе? Скажи мне: «Мери, мне с тобой очень хорошо». Ну скажи: «Мери, мне с тобой очень и очень хорошо».

— Мери,— произнес я самым нежным голосом,— мне с тобой очень и очень хорошо.

— Дик, я уже давно не теряла головы, а тут... что я делаю... Она быстро пьянела, то ли от своих чувств, то ли от вина, или

же от того и другого вместе, голова ее склонилась мне на грудь, руки терзали мои волосы. Наступило то состояние расслабленности, когда я мог проверить миссис Голсуорси.

— Мери,— как можно нежнее проворковал я,— а не пора ли нам пойти в спальню?

Если она согласится, рассуждал я, то значит она никак не за­действована в планах Тернера и прислуживает мне как экономка, распоряжаясь своими чувствами по собственному усмотрению. Если же отвергнет предложение в состоянии, когда сама готова сделать такое же предложение, то не будет сомнений, что она все знает и попросту не имеет никакого права сблизиться со мной, выполняя какую-то ответственную задачу. После моих слов Мери напряглась, тело ее изогнулось, будто его вместо тетивы растянули на лук,

что-то невнятно проговорила и вдруг, как бы очнувшись, отстра­нилась, взгляд стал осмысленным и твердым.

— Нет, Дик, только не сегодня. Потом, если ты повторишь свое предложение, я буду счастлива. Сейчас не могу, прости меня, Дик. Пойми меня правильно...

Я вздохнул с облегчением: подтвердились мои предположения и не пришлось отступать перед Мери, потому что я уже думал только об Элизе.

Устыдившись своей слабости, а точнее испугавшись нарушить указания Тернера, Мери неохотно ушла к себе, оглядываясь почти на каждом шагу и делая усилия, чтобы не вернуться обратно. Я мог быть уверен в одном: в критический момент, если я окажусь в опасности, Мери примет мою сторону невзирая ни на какие пос­ледствия для себя. Это была ощутимая победа над мистером Терне­ром, тем более, что игра еще, по сути дела, не началась.

Вечер и ночь прошли спокойно, правда перед сном позвонила Мери и спросила, не подать ли ужин. После обильного обеда мне не хотелось есть и я попросил только кофе. Унося серебряный поднос с готической монограммой, Мери снова явно боролась с собой, но страх перед хозяином победил и она ушла, трогая по пути то фар­форовую вазу, то столик красного дерева с золочеными львиными мордами и камеями по бокам. Недаром говорят, что любовь делает с человеком чудеса. Принеся кофе, Мери одела удивительный япон­ский халат, настоящее произведение искусства: по черному полю струился голубой дракон. Понимая опасность для себя такого рода отношений, она все-таки не исключила их полностью. Для чего? Может, рассчитывала, что после окончания этого темного дела, ко­торое задумал Тернер, мы с ней вместе куда-нибудь уедем? Вполне вероятно. И все же, для меня было еще неясно, какая роль отведена ей во всей этой истории, во всяком случае, не, роль простой ос­ведомительницы. Может быть свидетеля? Свидетеля чего? Ведь не соблазнения миссис Тернер! Для этого найдутся другие люди. Чтобы не сойти с ума от десятка возможных вариантов, я посчитал до ста и приказал себе заснуть.

В моем лихорадочном сознании снова возникли арлекины, же­лезнодорожное полотно и мчащийся поезд, опять я ощутил себя тем пятым арлекином, которого четверо держали поперек пути, но те­перь я разглядел лица этих четверых: все были мне знакомы — Тернер, Элиза, Дуглас и Гвалдмахер! Я не мог ошибиться: вот элегантная гибкая фигура интригана Тернера, вот милое и в то же время зловещее лицо с фотографии, вот ехидный ухмыляющийся Дуглас и сморчок Гвалдмахер. И все они заодно. А на пригорке, среди ромашек и вереска, стоит Мери и протягивает мне руки. И я слышу ее голос: «Дик, не верь им, они все тебя обманывают!» Я пытаюсь вырваться, но арлекины крепко держат меня за руки и за ноги, и поезд вот-вот разорвет меня на части. И тогда Мери срыва­ется с пригорка и бежит мне на помощь. И мне неясно, успеет она или нет. Она несется ко мне в своем черном китайском халате и голубой дракон извергает оранжевое пламя! Так хочется, чтобы Мери успела, но поздно, меня подбрасывает ужасающая огнедыша­щая масса, и я опять кричу на весь дом.

Я просыпаюсь и еще слышу эхо собственного крика. К чему этот сон? Я не знаю. .Сколько бы я не думал, все равно ничего не придумаю. Почитав немного Моэма о трудной судьбе гениального, гонимого всеми, или, наоборот, самоизгнавшего себя художника, я уснул. Ведь завтра предстоял решающий день — встреча...

 

3

Я ехал за машиной миссис Тернер уже более получаса, а она все не глохла, эта проклятая машина, и я уже думал, что из этой затеи сегодня ничего не выйдет, как вдруг голубой «Лимузин» де­рнулся, затем снизил скорость, пока совсем не остановился у обо­чины. Я сбавил скорость до минимума, чтобы не подъехать слишком быстро, но и не прозевать момент, когда какой-нибудь настырный джентельмен, завидев за рулем прекрасную даму, не опередит меня. Тогда мое участие покажется назойливым и не даст ожидаемого эффекта. Не стану же я бороться с ним за право оказать помощь первым! Я видел, как миссис Тернер вышла из машины и беспо­мощно застыла у капота, не зная, что предпринять. Я поддал газу и вовремя: только я остановился позади «Лимузина», как на противоположной стороне шоссе чуть притормозил машину морда­стый парень в клетчатом пиджаке, с явным сожалением, что опоздал не более чем на одну секунду. Я незаметно показал ему кулак, после чего он сразу же газанул, я же, выйдя из машины, как можно скромнее и деликатнее подошел к раздосадованной Элизе Тернер. Я хорошо запомнил фотографию, но почему-то представлял Элизу маленького роста, и был буквально ошарашен, увидев перед собой женщину с фигурой и ростом манекенщицы и волосами темно-русого оттенка. Обычно миллионерши придают своим волосам оттенок пла­тины, такими же я представлял по книгам русских графинь, перед которыми когда-то преклонялся весь Париж. Весь, это, конечно, условно, потому что в известных романах героями были тонкошеие аристократы, а какому-нибудь трактирщику или лавочнику гораздо более по душе женщины, которых обхватить можно разве что за три захода. И то не сразу, а по частям. Элиза не была идеально красива, как и на фотографии, но в чертах лица и особенно в глазах таилось удивительное, неповторимое очарование.

— Простите, миссис,— произнес я будничным голосом,— не могу ли я быть хоть чем-нибудь полезен?

Элиза посмотрела на меня внимательным, оценивающим взгля­дом, и это мгновение было определяющим: если бы что-то во мне ей не понравилось или насторожило, я уже сегодня бы держал ответ перед мистером Тернером или перед его наемниками. Но этого не произошло, может быть потому, что она еще не успела опомниться и злилась на вынужденную задержку в пути.

— Если вы разбираетесь в машинах, то помогите завести эту проклятую телегу!— Она комкала в руке тонкую прозрачную пер­чатку и взгляд ее скользил мимо меня, будто я вовсе отсутствовал или стал невидимым.— Я заплачу, сколько понадобится.

— Вот этого вам вовсе не следовало говорить,— я сбросил свой белый пиджак и аккуратно положил его на сиденье «Феррари»,— по средам с девяти до одиннадцати в мои обязанности входит помощь на дорогах одиноким женщинам. Вы как раз вписались в это время.

Элиза задумалась, переваривая мою информацию, затем рас­смеялась. Все-таки чувство юмора великая вещь, недаром и миссис Голсуорси клюнула на него.

— И как с вами расплачиваются те, кого вы спасли на доро­гах?— вопрос прозвучал явно примиряюще за высокомерность вна­чале; должность жены миллионера обязывала к подобной манере.

Подняв капот «Лимузина» и стараясь не смотреть Элизе в ли­цо, тем самым демонстрируя свою незаинтересованность, я ответил шутливо:

— Молодые и красивые говорят «спасибо», а старухи целуют, стараясь продлить удовольствие. Жаль, что вам не сто лет...

— Однако, вы нахал!— удивилась миссис Тернер, подозрительно посмотрев на меня и размышляя, не слишком ли быстро согласилась на помощь такого типа, как я, но было поздно: я уже проверял контакты в моторе машины, зная наперед, что я не смогу завести его, а если бы даже мог, то не должен этого делать. Элиза нервно прохаживалась за моей склоненной спиной, пытаясь разглядеть, что я делаю под капотом, но наверняка, несмотря на внешнюю реакцию, которую она только что продемонстрировала, я не был ей противен, тем более, что сказав сомнительный комплимент, я больше не пов­торял попыток сблизиться. Мкчут через семь я понял, что люди Тернера действительно посадилч аккумулятор машины и я не в силах ничем помочь, но все раьно продолжал копаться в моторе, выигрывая время, чтобы сосредоточиться для дальнейшего разговора.

Элиза не выдержала.

— Ну, долго вы будете изображать из себя добровольного по­мощника женщин?— вопрос прозвучал капризно, но в тоне больше позы, нежели нетерпения. Возможно, что происшествие доставило ей какое-то удовольствие, все-таки разнообразие в расписанной по минутам жизни молодой миллионерши.

— Нет,— ответил я выпрямляясь и вытирая лицо рукой, после чего на нем обязательно должна была остаться черная полоса. Я рассчитал, что Элиза не должна остаться равнодушной к моей гряз­ной физиономии, тем более, что я вымазался из-за нее. Так и случилось: Элиза глянула на мой вид и рассмеялась высоким пе­реливчатым смехом.

— Что это вас рассмешило?— спросил я, изображая всем своим видом абсолютную невинность.

— Знаете, на кого вы похожи?

— На Дика Мэйсона. А вы? Элиза приняла мою игру.

— А я на Элизу Тернер.

— Так вот, миссис Элиза Тернер, я должен сообщить вам пот­рясающую новость. -—._

— Какую?— Элиза продолжала улыбаться и это был хороший признак.

— Дальнейший путь вы продолжите в моей машине, это тоже входит в круг моих обязанностей, а по дороге вы позвоните из ближайшего автомата на станцию обслуживания и вашу машину заберут.

— Мне кажется, мистер Дик Мэйсон, что в моторах вы раз­бираетесь так же, как и я. Сознайтесь честно, что это так, и суд присяжных в моем лице вас оправдает.

— В моторе сел аккумулятор,— ответил я как можно серьезнее и даже с обидой,— и чтобы его завести, мне придется изобразить собой аккумуляторную подстанцию.

— Не сердитесь, мистер Мэйсон, я не хотела вас обидеть, а наоборот, поблагодарить за поддержку. Возьмите платок, вы испач­кали лицо.

— Могли бы поухаживать за мной,— сказал я, беря из рук Элизы тонкий батистовый платок с монограммой.

— Это бы очень походило на завязку дорожного романа, во всех фильмах при знакомстве женщины таким образом ухаживают за героем, который совершил подвиг ради дамы сердца.

— Где это вы насмотрелись такой чепухи?— я вытер лицо плат­ком и вернул его Элизе.— Куда вас доставить, миссис Элиза Тернер?

Элиза замялась, похоже, ей не очень хотелось говорить, что она собралась в лес на прогулку.

— Наверное, никуда, скорее всего я поеду домой.

— Но ведь вы направлялись не домой,— слегка нажал я, потому что путь домой не привел бы меня к успеху. О чем мы бы успели поговорить за полчаса езды? О погоде и ни о чем другом.

— Да, вы угадали, я направлялась... вам покажется смешным, но я ехала в Гуронский лес на прогулку. Я всегда по средам совер­шаю лесную прогулку. Сегодня впервые эта прогулка сорвалась.

— Отчего же,— произнес я будничным голосом,— я отвезу вас в лес. Надеюсь, я не произвожу впечатление человека, с которым опасно побродить час по лесу?

Элиза внимательно всмотрелась в мое лицо, было очевидно, что она борется с собой и своими принципами, но ей небезынтересно знакомство со мной, она готова узнать меня поближе, может от простой скуки, но главное — я не показался ей серым и занудным. Борьба окончилась в мою пользу, но ей не хотелось сдаваться так просто.

— Хорошо, только с одним условием, вы разрешите мне сесть за руль вашего «Феррари». Муж не разрешает мне водить спор­тивные машины. Говорит, что они сложны в управлении и он боится за меня.

— Ваш муж правильно делает, но поскольку я не ваш муж и никогда им не стану, то охотно исполню вашу просьбу. Садитесь.

Я убрал с сиденья свой пиджак, одел его и сел в кресло пас­сажира. Элиза легко, без напряжения, тронула машину и лицо ее засветилось радостью ребенка, получившего игрушку.

— Осторожнее на поворотах, машина скоростная и нас может выбросить, как спутник, прямо в небеса.

— Чудная машина,— не обратив внимания на мои слова, ска­зала Элиза,— и почему я должна слушать мужа? Глупо. Завтра куплю себе такую же машину или лучше.

— Лучше не бывает,— проворчал я только потому, что меня задела небрежность, с которой все это было сказано.

— Вы ужасно обидчивый,— Элиза не отрывая взгляда от дороги, слегка косила глазом в мою сторону,— обещаю вам больше не досаждать.

— Хорошо, что предупредили, а то я уже хотел открыть дверцу и вывалиться из машины, спасая свою жизнь.

— Вы еще и злюка!— восхитилась Элиза,— откуда такой фейер­верк юмора, домашние заготовки, что ли?

Сама не зная, она попала в точку: я ведь действительно проду­мал свою манеру поведения дома, оставив лишь место для экспром­тов, наподобие этого. Я решил немедленно отвести от себя подальше такие подозрения, пусть даже высказанные в порядке шутливого выпада.

— Да, Элиза, я не спал всю ночь и представлял, как подъеду к вам, когда у вас заглохнет мотор, покопаюсь в нем, зная наверняка, что это бесполезно, потому что подсел аккумулятор, потом повезу вас в лес и по дороге стану острить, чтобы расположить вас к себе.

Я назвал ее Элизой, не добавив «миссис», закинув этим пробный шар. Элиза рассмеялась непринужденно и легко, ей показалась за­бавной моя болтовня. Если бы она знала, что я говорю истинную правду! На очередном дорожном вираже мы едва не вылетели на обочину. Этот вариант меня никак не устраивал.

— Элиза,— сказал я мягко, но требовательно,— не обвиняйте меня в жестокости, но я настоятельно прошу вас поменяться со мной местами. Кстати, я вижу телефонный автомат. Я вызову бригаду. Куда доставить вашу машину?

Элиза назвала адрес и остановила машину не выказав никакого недовольства моим недоверием. Я позвонил и вернулся к машине; Элиза сидела в кресле рядом с местом водителя.

— Позвонили?

— Да, они прибудут через полчаса, зарядят аккумулятор и при­гонят машину к вашему дому.

— А вы, Дик, не обратили внимания на то, какая я стала пос­лушная?

— Отчего же, обратил, только не хочу вас баловать очередным комплиментом, иначе вы просто-напросто сядете мне на шею.

— Вам это не грозит,— Элиза отвернулась от меня и стала разглядывать пейзаж за окном.

— Не стоит обижаться, мне показалось, что вы привыкли к тому, чтобы все окружающие говорили вам одни приятности.

— А вы привыкли к обыкновенному хамству!

«Ого,— подумал я,— видно я здорово перегнул и теперь необ­ходимо вернуть ее прежнее расположение. Элиза призналась в своем послушании, для нее такое состояние было непривычным и ей хо­телось, чтобы я отметил это, я же сострил, как провинциальный коммивояжер. И сразу же разрушил ее доверие. Будь внимательнее, Дик, иначе она через минуту прикажет остановить машину и пойдет обратно пешком».

— Простите меня, Элиза, я никак не хотел вас задеть своим неуместным замечанием, наоборот, глядя на вас, я испытал непо­нятное мне самому чувство...

— Не трудитесь найти этому чувству определение, это обыкно­венное чувство дорожного ловеласа, которому показалось, что он уже близок к цели.— Опять она оказалась права, у меня возникло это чувство, я почувствовал, что западня скоро захлопнется и птич­ка, то есть Элиза, принесет мне долгожданные сто тысяч.

— Вы ошиблись,— сказал я просто и располагающе,— это было чувство человека, который оказался чем-то полезен другому. Вот и все. Если хотите знать, я всегда стесняюсь проявления таких чувств и чтобы скрыть их, говорю дерзости. Но это отнюдь не хамство.

— Надеюсь,— Элиза все еще смотрела в боковое стекло, но понемногу оттаивала. Хорошо, что не вышла из машины...

— Я когда-то участвовал в любительских соревнованиях по рал­ли, хотите покажу, что можно выжать из этой машины?

Элиза немедленно оживилась, она была неравнодушна к ско­рости. Я сосредоточил внимание на стремительной ленте дороги и прибавил оборотов. «Феррари» подобно хищному зверю сначала плавно спружинил, будто завидя добычу, потом рванул вперед, при­жав нас к мягким выгнутым сиденьям. Так оно и было, только добычей в данном случае была Элиза и я слепо, а вернее осознанно, выполнял волю мистера Тернера, стараясь не столько для него, сколько для себя. Двое хищников на одну слабую прекрасную жен­щину. Я только сейчас, когда разогнал машину, осознал, насколько Элиза прекрасна; в первые мгновения и последующие минуты было не до этого: я старался найти подходы к ней, упрочить возникшее ее расположение и за всем этим позабыл о первом впечатлении от фотографии.

Элиза для прогулки одела серый костюмчик облегающего спор­тивного кроя, который идеально подчеркивал легкость ее фигуры, молодость и обаяние. А может я не разглядел этого вначале вовсе не потому, что был занят своими мыслями, а сознательно не хотел видеть в ней женщину, потому что это ощущение могло поме­шать. А вдруг я бы влюбился? И плакали мои сто тысяч, не стану же я предавать любимую женщину! Прав, тысячу раз прав опытный и рассчетливый мистер Тернер, утверждая, что близость ни с одной женщиной в мире не стоит ста тысяч долларов! И хватит сантимен­тов, я должен следить за Элизой, как леопард следит за своей добычей, подбираться все ближе и ближе с подветренной стороны, не пропуская ни одного слова, жеста, ни одной интонации, выжидать, усыплять бдительность, а потом единым прыжком переломать хребет, в переносном, конечно, смысле. Впрочем, лишить такую женщину привычных условий существования, это почти то же самое в самом смысле. Грубоватое сравнение, но справедливое. Если бы она знала, что сейчас идет невидимая борьба за ее жизнь, как бы она себя повела? Вряд ли церемонилась бы со мной. Кто я для нее такой? Симпатичный парень, оказавший услугу в дороге, вызвавший ее любопытство, скорее всего от скуки и однообразия бытия, снис­ходительно позволив помочь ей. Не помоги я, это бы сделал любой мужчина, хотя бы тот самый мордастый кретин. Словом, я для нее ничего не значу и потеряв сто тысяч, окажусь самым большим идиотом на всем белом свете. Распустил слюни от симпатичной ухоженной самочки. Не выйдет: Дик Мэйсон взял след и никто не помешает ему получить причитающееся вознаграждение!

Лишний раз укрепив себя в отношении своих возможных чувств к Элизе, я стал вытворять такие чудеса вождения, что Элиза не­медленно примолкла, потом дотронулась рукой до моего плеча и сказала почти шопотом: «Не надо так, Дик, я боюсь... Здесь надо свернуть налево, иначе мы проскочим мою поляну...»

— Хорошо, Элиза,— я понял ее просьбу как примирение, и, сбавив скорость, свернул на узкую дорогу с односторонним дви­жением. Мимо обеих сторон дороги потянулась невообразимая ак­варельная зелень, о которой в городе и не подозреваешь, хотя мо­лодое лето с каждым днем набирало силу, утверждая тепло и про­буждение. Да и что можно увидеть в городе — зеленые деревья и цветы на клумбах, ухоженные старательной рукой садовника. А здесь все было первозданно, как тысячи лет назад: также орали птицы, радуясь июньскому дню, перебегали дорогу хорьки, хищно изогнув стальные спины, над лесом кружил ястреб, высматривая жертву, и вовсю мычали от любовного томления дикие голуби, в ожидании потомства. В общем, лесной мир жил своей вольной жиз­нью, не подозревая о стратегических планах Дика Мэйсона, от ко­торых самым непосредственным образом зависело его дальнейшее существование.

— Здесь, Дик. Остановите, пожалуйста, я всегда выхожу у этого шлагбаума и потом иду пешком.

— Слушаю и повинуюсь!— я остановил машину у обочины,— какие будут дальнейшие распоряжения?

— Посидим немного в машине, у меня кружится голова. Мне не приходилось ездить на такой скорости... Вы, наверное, могли бы взять приз на любых соревнованиях авторалли, не так ли?— Элиза улыбалась, но я видел, что ей дурно, не зря же jiзагибал такие виражи.— Дик, вы курите?

— Да, пять-шесть сигарет в день.

— Я тоже не увлекаюсь — так для расслабления. Но я забыла пачку в машине.

— Не беда, мои со мной.— Я достал пачку «Честерфильда» и протянул Элизе. Она взяла своими тонкими изящными пальцами одну сигарету, чуть потискала ее, разминая табак,— чисто мужской жест,— я поднес зажигалку. Элиза затянулась дымом с явным удо­вольствием, приходя в себя. Я тоже закурил. Мы оба молчали, пуская дым в приоткрытые дверцы. Я незаметно разглядывал Элизу: да, ее нельзя было назвать красавицей, первое впечатление не под­вело меня, но я никогда не общался с такими женщинами — она была ужасно принципиальна, чиста, это было видно, как говорится, невооруженным глазом, и если бы я сейчас попытался ее поцеловать, то непременно получил бы оплеуху и провалил всю операцию. А поцеловать мне ее очень хотелось и даже не в соответствии с моими планами, а просто, безо всяких планов и прочей чертовщины мисте­ра Тернера.

— Странный день,— произнесла, наконец, Элиза,— обычно я провожу его в лесу, чтобы побыть в одиночестве. Поэтому так ра­зозлилась, когда заглохла машина. Но вы мне совсем не мешаете.

— Спасибо и на этом, вы мне тоже не мешаете!

— Не придирайтесь к словам. Должна сознаться, что в первое мгновение, когда увидела вас, мне показалось, что вы источаете для меня большую опасность. Теперь это ощущение прошло. Я обычно не ошибаюсь в людях и первое впечатление самое верное, но думаю, что на этот раз меня мое чутье подвело. Странно, отчего возникло то чувство...

Я молчал, думая о своем и в то же время размышляя над словами Элизы: какое у нее потрясающее чутье, не хуже, чем у выпускников полковника Шелли! Я ведь и в самом деле представляю для нее опасность, плету, как паук, свою липкую сеть, плету обдуманно, зная, во имя чего я это делаю.

— Пойдемте, если вы не передумали,— Элиза затушила недо-куренную сигарету, вышла из машины и пошла вперед, не дожида­ясь меня. Какая напряженная спина, такая бывает у собак, которых приманивают ласковым словом и рукой и которых тянет ж этой ласковой руке, но в то же время их не покидает чувство опасности. Элиза не тянулась ко мне, но поскольку не отвергла знакомства, чувство настороженности не покидало ее, оно зародилось и жило в ней, может этим самым подогревая интерес ко мне. Если так, она не успокоится, пока не узнает меня лучше. Что ж, это мне только на руку: интерес может перерасти с ее стороны в серьезное чувство.

Она шла впереди меня чуть покачивая бедрами. Обычно, жен­щины это делают, стараясь привлечь к себе внимание мужчины, но Элиза наверняка так ходила всегда, это была ее обычная походка и ее совсем не беспокоило, что об этом подумают другие. Так случа­ется, когда порядочный человек случайно произносит слово, имею­щее двойной, неприличный смысл, но того человека это тоже не беспокоит, потому что он не знает этого дурного смысла.

— Шагов через пятьдесят за поворотом будет поваленное дерево. Там я всегда делаю привал: сижу, курю, размышляю. Странно, что я вам об этом рассказываю...

Мы прошли эти пятьдесят метров и нам открылась поляна с лежавшим на земле деревом без коры. Неподалеку расположился огромный, не менее метра в высоту, муравейник с большими чер­ными муравьями.

— А эти аборигены не беспокоят?— я показал рукой на мура­вейник.

— Нет, у них свои заботы. Случается, что какой-нибудь за­блудившийся путешественник щипнет за кожу. Я им прощаю, в конце концов, ведь я у них в гостях. Вы знаете, Дик, этот мура­вейник вызывает у меня особенно острое чувство соприкосновения с природой, она предстает в его лице девственной и нетронутой. Не правда ли?

Элиза присела на лежащий ствол, одернув юбку на коленях. Она была ужасно осмотрительной в этом вопросе, в отличие от других женщин, которые, если у них чуть-чуть не кривые ноги, стараются непременно открыть их всему свету. А эта всегда начеку, не дай бог заголится нога. Я это заметил еще в машине.

— Что вы молчите, Дик, вы равнодушны к этому муравейнику?

— Не знаю, что и сказать, я всегда в лесу отмечал только то, что вызывает опасность. Мне было не до философии и сантиментов.

— Что же вы отмечали, Дик?

— Я же сказал — опасность,— ответил я, располагаясь рядом.— Нет опасности — хороший лес, опасность — плохой лес, но на то он и лес, чтобы от этой опасности укрыть.

Элиза округлила глаза.

— Что же вы, в таком случае, делали в лесу? Вы представляли себя героем романов Фенимора Купера?— в голосе после начального удивления сквозила насмешка.

— Я?— Переспросив, я тянул время, мгновенно считая варианты допустимой информации. Решил, что можно говорить почти все. Это я решил еще раньше, но сейчас окончательно пришел к этому. Почти все, потому что в это «почти» никак не могли просочиться сведения о моих неблаговидных делах.— Я скрывался в лесу, таился, полз через него с автоматом в руках. Лес был для меня и за­щитником, и врагом одновременно: ведь он укрывал не только меня, но и скрывал моих врагов.

— Вы воевали? Мне казалось, что войны давно закончились.

— Большие закончились, а малые продолжаются.

— И как вас угораздило попасть на эту малую войну?

— По найму, я завербовался.

— Я слышала об этом. Колониальные войска, кажется так?

— Нас называют по-разному, но обычно иностранными легио­нерами.

— Что вас заставило пойти на это?

— А что заставляет молодых людей воевать неизвестно за кого? Бедность и деньги, которые получают те, которые остаются в живых.

— Мне не приходило в голову, что вы могли быть бедны. Вы совсем не похожи на бедного человека, наоборот, выглядите преус­певающим...— она запнулась, не сумев подобрать слова, которое было бы точным и не обидным.

— Дельцом?

— Ну, предположим, хотя и затрудняюсь назвать сферу приме­нения ваших способностей более точно. Так вы были бедны?

— Да, двенадцать лет назад, когда разорился мой отец.— В конце концов я не очень врал — умерла тетя, которая заменила мне отца и мать.

Элиза встрепенулась.

— Ваш отец разорился? Боже мой, какое совпадение...

— И ваш тоже? -Да.

— Но вам не пришлось вступать в иностранный легион.

— Да, я вышла замуж за...

— Смелее, вы хотели сказать за миллионера?

— Да, вы угадали.

— Вы любили его? Я имею ввиду — тогда, перед замужеством.

— Не знаю, скорее всего нет. Но я не изменяла потом, как это делают другие.

— Не было поклонников? Что-то непохоже.

— Отчего же, поклонников было сколько угодно.

— Что же вас удерживало?

— Чувство порядочности, мне его привили в моем доме. И брез­гливость. Я никого не любила.

— А если бы полюбили?

— Не знаю, вы меня окончательно запутали.

— У меня такая манера разговора с малознакомыми людьми. Так о чем мы говорили немного раньше?— я спросил и едва не рассмеялся вслух, потому что в этот момент очень походил на мисте­ра Тернера, тот тоже постоянно просил напомнить, о чем он только что говорил с вами.— Вы сказали, что вышли замуж за миллионера. Что ж, в этой жизни каждый выбирает сам свой путь: одни удачно выскакивают замуж, другие играют в прятки со смертью. Не смею судить, что лучше.

— Но ведь вам приходилось убивать?

— Я убивал не в камере пыток, а в бою. Убивали меня, уби­вал я.

— Но это ужасно и негуманно...

— А гуманно, когда обществу наплевать, что молодой человек не может закончить университет, потому что у него нет средств?

— С какого курса вы ушли?

— С четвертого.

— Жаль, что сложилось так, этот легион наложил на вас ка­кой-то особый отпечаток, я сразу почувствовала в вас что-то зве­риное, неведомое мне раньше. От этого и возникло чувство опас­ности. Но теперь вы другой, нежели тогда. Вы добрый, хотя и не очень доверяете людям. Извините, Дик, но ведь вы никогда не убивали женщин и детей?

— Конечно, нет. Про это пишут левые газеты. Мы воевали с хорошо обученными солдатами, которые убивали нас тоже очень профессионально, да еще и с патриотическим восторгом, ведь они воевали на своей земле... Давайте не будем больше о войне, меня мутит от этих воспоминаний.

— Хорошо, не будем. Вы правы, неизвестно, что лучше: продать себя в иностранный легион или в постель к нелюбимому человеку. Я, наверное, зря с вами так откровенничаю, накатило что-то, хо­чется выговориться. Одно оправдание: мы с вами навряд ли когда-нибудь еще увидимся.

— Наверное...

— Вы тоже так считаете? -Да.

— А я была уверена, что вы обязательно попросите у меня телефон.

— Вы ошиблись, я не сделаю этого.

— Нет, Дик, я не ошиблась, вы как раз такой, каким я хотела видеть...— Она умолкла и я решил помочь ей.

— Кого бы вы хотели видеть таким?

— Я боюсь, что вы не правильно истолкуете мои слова. Дайте мне еще сигарету.— Элиза закурила и, слегка прищурив глаза, смотрела в сторону.— Когда женщина одинока...

— Но ведь вы замужем.

— Дик, не перебивайте, а то я вообще не разговорюсь. На меня и вправду сегодня что-то накатило, хотя я никогда ни с кем не делюсь твоими чувствами. У меня даже нет приятельниц, которым я могла бы доверить какую-нибудь тайну, хотя у меня и тайн никаких нет. Так вот, когда женщина одинока, а это бывает и с разведенной женщиной, и с замужней, то она начинает грезить во сне и наяву о каком-то идеальном мужчине: мужчине-любовнике, мужчине-муже, мужчине-друге или вообще о мужчине, в котором сочетались бы все эти качества. Понятие «идеальный мужчина», конечно же условно, потому я и расчленила все мужские досто­инства на несколько вариантов. Это теория, а на практике, в жизни, одинокая женщина мечтает о мужчине, который был бы ей близок, дорог, берег ее, любил и, конечно, был настоящим полноценным мужчиной. Любая женщина, пока остается женщиной, всегда думает и надеется, что еще встретит такого мужчину. Приятельницы, хотя это и не точно, знакомые, как правило, говорят, что в их жизни есть такие мужчины, но они врут друг перед другом, врут для того, чтобы как-то оправдать собственную нечистоплотность в своих ми­молетных связях. У меня их не было, я не могу допустить близость, не чувствуя к тому человеку нечто такое, что близко к помешатель­ству. Наверное, это и есть любовь.

— Простите, и вы сейчас не близки с вашим мужем?

Элиза испытующе посмотрела на меня, не решаясь ответить правду, потом произнесла:

— Да, уже два года.

— И он не пытается вернуть прежние отношения?

— Пытается постоянно. Я устала и всегда с ужасом жду ночи.

— Элиза, а вы не пробовали развестись с ним?

— Он не даст мне развод. Я это знаю наверняка. А еще, мне совсем не хочется остаться беззащитной и без средств. Я по спе­циальности искусствовед, но не работала и дня, это скорее всего для меня не профессия, а любительство: я неплохо разбираюсь в жи­вописи.

— Теперь мне понятно, почему у вас душевный разлад и жела­ние выговориться: с одной стороны жажда вырваться из золотой клетки, а с другой — остаться на свободе без привычного корма. Корм — это применительно к птице. В детстве я держал в клетке щегла» После двух лет заточения я решил выпустить птицу на свободу. Я вышел в сад и открыл дверцу клетки. Щегол с удивле­нием смотрел на открытую дверцу клетки — все никак не мог по­нять, почему она открыта, потом вылетел из нее. Он сидел на ветке яблони и смотрел по сторонам на такую долгожданную свободу. Он просидел на ветке три часа, проголодался и снова залетел в клетку в поисках репейных семечек. Он предпочел свободе сытую жизнь.

— Поучительная история, но своей пасторской темой вы от­влекли меня. Я ведь не сказала самого главного...

— Отчего вы умолкли?

— Опять опасаюсь, что вы меня все-таки неверно поймете.

— Я клянусь вас понять правильно.

— В общем, вы уже знаете, что я тоже из разряда одиноких женщин и тоже грезила о том самом идеальном мифическом муж­чине, сама не признаваясь себе в этом. Но ведь нельзя думать о бесплотном человеке, и вот мысленно я его представляла чем-то похожим на вас.

— Я польщен, Элиза, только прекрасно понимаю, что для вас, образно говоря, важна не только форма сосуда, но и содержимое. И несоответствие немедленно вас отвергнет от человека, который не отвечает той идеальной пропорции, которую вы представляли. Если бы я сейчас попытался за вами приволокнуться, вы тотчас бы ушли. Не так ли?

— Вы правильно меня поняли. Я и не предполагала, что вы такой психолог и можете так понять женщину. А вам действительно хочется завязать со мной любовную интрижку?— Элиза выжида­тельно смотрела на меня и очень бы огорчилась, если бы увидела на моем лице чувства, подтверждающие ее вопрос, но я смотрел на нее доброжелательно, без намека на похоть или желание. Взгляд Элизы оттаял.

— Спасибо, Дик, я вам благодарна. Сознаюсь, вначале я думала, что вы, как и все, решили помочь только лишь из желания провести со мной время в интимной обстановке. Я искренне рада, что это не так.— Элиза смотрела на меня, но вряд ли видела мое лицо, она вся ушла в свои воспоминания, мысли или же, возможно, жалела о своей откровенности. Ведь часто бывает так, что женщине необ­ходимо выговориться, но уже через минуту она жалеет о своей слабости. Значит, мне необходимо разрушить мысль об этом. Я решил действовать напролом безо всякой дипломатии.

—Элиза, вы жалеете о нашем разговоре и вашей откровенности?

Она опятьвнимательно вгляделась в мое лицо, желая как бы проникнуть в мои тайные мысли, потом ответила, сопроводив ответ слабой улыбкой:

— Нет, Дик, не жалею.

— Отчего же вы задумались?

— Мне пора домой. Надеюсь, вы меня не оставите здесь в лесу?

— Ни в коем случае, женщин, которым я оказал помощь на дороге, я, как правило, обязательно доставляю домой. Это тоже вхддит в мои служебные обязанности.

— Спасибо,— серьезно ответила Элиза, вкладывая в слова осо­бый смысл,— как быстро пролетели два часа...

— Я тоже не замечал времени.

— А вы, Дик, не жалеете, что встретили меня сегодня и по­теряли полдня?

— Я жалею лишь об одном, что обещал не просить номер вашего телефона. Когда мы через полчаса расстанемся с вами навсегда и я вас больше не увижу, это будет равносильно вашей смерти. Какая разница, почему я вас больше не увижу...

— Я тоже жалею, что случилось именно так...

Момент наших отношений дошел в решающую фазу, если пред­положить дальнейшие отношения.

— Элиза, я обещаю вам позвонить только в одном случае: если мне станет вдруг очень и очень плохо. Если этого не произойдет, я вам обещаю не звонить...

Элиза быстро и пытливо посмотрела на меня. Я вообще отметил у нее эту привычку: мгновенно и неожиданно смотреть в глаза.

— Хорошо, Дик, позвоните в том, крайнем случае, по телефону 337-48-54.

Она стремительно поднялась с дерева, отряхнула юбку и своим пленительным раскачивающимся шагом направилась к машине. Всю обратную дорогу мы почти молчали, каждый думал о своем. Элиза наверняка анализировала нашу встречу от поломки машины и до расставания, я же радовался многообещающему продолжению .зна­комства. Я подрулил к шикарному особняку, построенному в строгом соответствии с архитектурными законами позднего классицизма и обратил внимание, что за чугунной узорной оградой стоит голубой «Лимузин» миссис Тернер.

— Видите, ваша машина, как я и обещал, в полном порядке.

— Да, Дик, вижу. Спасибо за сегодняшний день...

Элиза, не оборачиваясь, быстро пошла к дому. Я тронул машину с места и, отъехав несколько кварталов, вдруг с ужасом подумал, что больше не 'Смогу прожить без этой женщины и одного дня. Я остановил «Феррари» возле телефонного автомата, бросил монетку в прорезь хромированной коробки и набрал номер, указанный Эли­зой. Она тут же подняла трубку, будто ждала этого звонка.

— Алло, слушаю вас.

— Элиза, это я, Дик.

— Дик?! Но вы говорили, что позвоните лишь в особом случае, когда вам будет очень и очень плохо. Что случилось?

— Я не обманул вас, такой момент наступил... Я очень хочу вас видеть, мне без вас плохо...

В трубке наступило молчание, оно затянулось, потом тихий, похожий на шопот голос Элизы произнес:

— О, Дик, мне тоже...

 

4

Я ехал в другой дом мистера Тернера, у меня язык не пово­рачивался сказать даже про себя — в дом к миссис Голсуорси. Меня немного лихорадило, я осознавал, что совершил огромную глупость. Нет, вовсе не оттого, что позвонил Элизе и признался, что без ума от нее, это как раз соответствовало плану мистера Тернера и сразу выводило меня на финишную прямую. Во всяком случае, ответ Элизы не оставлял сомнений в ее чувствах ко мне. Любовь с первого взгляда? Скорее всего, я просто попал в волну ее тоски, угадал настроение и заполнил вакуум одиночества. Отсюда и мгновенное чувство. Глупость заключалась в другом: я, как мальчишка, влю­бился в Элизу и теперь следовало срочно притормозить эти чувства, если я не хотел потерять свои, да, свои! сто тысяч. «Что за черт, рассуждал я,— механически ведя машину по геометрически ровным, прочерченным во чреве города, улицам,— так гениально рассчитать каждую мелочь наперед, каждый шаг, продумать каждое слово, жест, подобрать ключи к истосковавшемуся сердцу бедной мил­лионерши и так глупо попасться в свои же собственные силки! Дик, будешь последним глупцом на этой земле, если позволишь обвести себя, и кому обвести — себе же самому!»

Хорошо, положим я, повинуясь своим неожиданно возникшим чувствам, разрушу планы Тернера и во всем признаюсь Элизе, тем самым спасая ее от позорного бракоразводного процесса, на котором она будет фигурировать в самом неприглядном виде. Что выиграю я лично, совершив благородный поступок? За спасение утопающего дают хотя бы медаль, а я, во-первых, потеряю деньги, не менее необходимые мне, нежели Элизе ее миллионы, а во-вторых, немед­ленно ставлю себя под удар Тернера, а он не из тех, кому известно чувство жалости или сострадания, и он расправится со мной так, что от меня не останется и следа, нечего будет положить в гроб для похорон. И чего я добьюсь, даже если сумею улизнуть от мести Тернера? Разве Элиза когда-нибудь будет моей? Конечно же нет, между нами пропасть. Может, это она сейчас думает, что я богат и надеется, что, бросив Тернера, сможет опереться в жизни на меня. Когда же она узнает, что я беден, то потеряет ко мне всяческий интерес. И в конечном итоге я окажусь в дураках, с какой стороны ни посмотри на мое будущее. И что останется мне — перспектива пойти в наемники? А они, супруги Тернеры, будут купаться в рос­коши, выясняя, сколько миллионов положено каждому при разводе? Или вообще помирятся, кто их разберет, этих миллионеров...

Когда мы встретимся с ней завтра, в одиннадцать? Да, именно в одиннадцать. Почему в одиннадцать, а не в десять? Она спросила, когда, и я сказал в одиннадцать. Меня продолжало лихорадить, удивительно для человека, который шесть лет провел в поединках со смертью и чудом остался жив, отделавшись легкой раной. Неу­жели меня трясет только лишь от предчувствия встречи с Элизой? Если так, то мне конец. Дик, ты сентиментальная свинья, скотина и дурак, возьми себя в руки, у тебя единственный шанс выжить и жить благополучно, не думая о завтрашнем дне, и этот беспро­игрышный козырь дает тебе в руки Тернер, всемогущий мистер Тернер. И в дальнейшем, если я успешно проверну это дельце, он не обделит своим вниманием и щедростью, ему нужны такие пре­данные и исполнительные люди, как я. Значит мое будущее в моих руках. А когда он соединит свои капиталы с итальянской мафией, а это непременно так, то я ему тем более пригожусь. Я способен на любое дело, только не на убийство, но для этого у него есть другие исполнители, хотя бы те подонки, которые вертелись около ма­шины... Не успев продумать до конца свое теперешнее состояние, я подъехал к моему новому жилищу.

Мери встретила меня радушно, но в глазах была тревога. Откуда она и почему? Состоялся какой-то разговор с Тернером или она увидела, что я не в себе? Возможно и то, и другое.

— Вы заболели, Дик?

— Нет, Мери, я здоров. Отчего вы спросили о моем здоровье?

— У вас измученный вид. Вы кого-то видели сегодня? Вопрос был задан некорректно, но я сразу отметил в нем прямой

подтекст: она знает, что именно сегодня я встречался с Элизой! И что же, она станет моим врагом? Ну и пусть, что мне от этого, я ведь не собираюсь ни в чем отходить от планов Тернера и в таком случае мне ничто не грозит и нет никакой разницы, как ко мне станет относиться миссис Голсуорси. Я сразу же разозлился, а когда злюсь, то становлюсь грубым и агрессивным.

— Положим, видел, а вам-то какое дело? Я вам должен до­ложить, кого я видел и какой состоялся разговор, так? Кто вам позволил вмешиваться в мои дела, Мери?

Миссис Голсуорси отпрянула, будто ее ударили.

— Я так и знала,— сказала она почти про себя,— я так и знала, что против нее никто не устоит...— Она повернулась и пошла к себе, такая маленькая и поникшая. Мне стало жаль, но из принципа не хотелось найти несколько слов для утешения.

«Пусть,— рассуждал я, поднимаясь по лестнице на второй этаж,— это даже хорошо, что я так поступил с Мери, не останется сомнений в собственной решимости довести до конца это дело и надежды на помощь в случае опасности. Откуда опасность, если я не собираюсь покоряться своим чувствам и стать рабом этой не­ожиданной любви? Словом, миссис Голсуорси, думайте по этому поводу что хотите, меня же вполне устроит, если вы молча прине­сете мне обед и так же молча удалитесь с подносом грязной посуды».

Так и случилось: Мери принесла поднос с обедом, молча рас­ставила тарелки, держалась с достоинством, сумев взять себя в руки, и также без единого слова, не выказывая ни какой неприязни, унесла поднос вниз. Я уже жалел, что обошелся с ней так неоправ­данно резко, но не находил нужных слов, чтобы как-то объяснить эту резкость, не вдаваясь в подробности. И только потом, когда я лежал на роскошной голубой кровати и курил, вдруг в полной мере осознал ее слова: «Я так и знала, что против нее никто не устоит». Так вот до каких высот поднимается осведомленность миссис Гол­суорси и каким доверием она пользуется у Тернера! Она все-таки знала, что я вернулся со свидания с Элизой! Зря я поспешил рас­ставить акценты в отношениях между нами. Почему я не сдержался и так грубо ответил Мери? Неужели я даю волю своей злости и теряю при этом обыкновенную бдительность? Если я не изменю своего отношения к Мери, я непременно потеряю свои сто тысяч. Мне ужасно хотелось позвонить Мери и извиниться перед ней. Этого было бы вполне достаточно, но только' я собрался поднять трубку телефона, как зазвонил перламутровый телефон, неприметно сто­явший на черепаховом столике, кажется, если я не ошибаюсь, рабо­ты французского мастера Буля. Недаром я просмотрел несколько каталогов различных музеев.

Я видел этот телефон несколько раз, но почему-то не придавал ему утилитарного значения, он мне казался антикварным придаткам ко всему остальному, тем более, что' был. выполнен в стиле ретро; хотя и с электронной программой. Я слушал с минуту негромкий птичий зуммер, потом снял трубку-

— Алло,— послышался уверенный мужской голос,, и, хотя я' ни разу не разговаривал по телефону с мистером Тернером, я немед­ленно узнал его.— Алло,— продолжил Тернер суховато,— почему вы молчите, мистер Мэйсон, обдумываете, как лучше всего меня дезинформировать и надуть?

— Здравствуйте, мистер Тернеру никак не ожидал- услышать вас и вовремя не среагировал^

— Подозрительно и непростительно для профессионала. Вы ведь профессионал, Дик, неправда ли?

Я почувствовал подвох в его словах.

— В каком смысле, мистер Тернер?

— По части скучающих, дамочек!— Тернер подловил меня и тут же громко рассмеялся.

Противная все же должность исполнителя чужой воли, не будь этого, я бы знал,, как посадить в калошу этого остроумного мил­лионера, но смех у Тернера был. явно' искусственный и до меня это сразу же дошло. Интересно, чем же недоволен мистер Тернер?

— Вы делаете головокружительные успехи, Дик, этого я не мог предположить.. Наша подопечная настолько прониклась чувством к вам,, что за обедом, не сдыхала вопросов и даже не глядела в мою сторону, будто меня не существует. Каким оружием вы владеете, мистер Дон Жуан, что женщина едва не лишилась чувств- после-первой, я подчеркиваю — первой встречи с вами? Да и вы, как мне кажется,, не в лучшем состоянии.

«Внимание, Дик,— приказал я себе,— это очень опасный раз-говор^ он сразу же принял зловещий оттенок, люди, вроде мистера Тернера, непредсказуемы в своей подлости и могут переиграть лю­бую ситуацию так, как им захочется в данную минуту в соот­ветствии со своим настроением. Его наверняка уязвило, что Элиза так быстро почувствовала ко мне влечение, хотя по его же плану это должно только радовать, приближая желанный финал. Он раз­досадован и захочет сорвать злость на мне. Самое опасное, что он подозревает о моих истинных чувствах к Элизе! Откуда такая ин­формация, неужели Мери? Вот она, цена моей несдержанности и глупости!»...

— Мистер Тернер, я чувствую в вашем голосе раздражение, я что-нибудь сделал не так?

— Все так,— перестав смеяться, нехотя ответил Тернер,— когда вы в следующий раз встречаетесь с объектом?— Он явно для моего унижения назвал Элизу «объектом», возможно вызывая меня на дерзость, но я не заглотнул такую неприкрытую наживку и ответил, будто ничего не заметил:

— Завтра, мистер Тернер, в одиннадцать.

— Где?

— Там же, где и сегодня.

— Постарайтесь впредь отвечать на мои вопросы точно и безо всяких словесных вывертов. «Там же, где и сегодня»,— спародировал он меня,— вы что думаете, Дик Мэйсон, что у меня нет других дел, как только следить за двумя влюбленными идиотами?

— Вы ошибаетесь, о любви не может быть и речи: Элиза от скуки согласилась на вторую встречу, я же не выхожу за пределы предписанного вами. И вообще, я хотел бы уточнить при личной встрече с вами все, что связано с моим вознаграждением. Мне нужны гарантии!

— Что ж,— сразу потеплел мистер Тернер,— раз ты, Дик Мэй­сон («Ты» — хороший признак), уточняешь детали получения своих денег, значит все произойдет скорее, чем я наметил. Я здорово, Дик, переоценил свою ненаглядную птичку. В ближайшие дни я предо­ставлю тебе чек на получателя. Ты предпочитаешь Европу? В каком городе желаешь получить причитающуюся сумму?

— Да, пожалуй, в Париже. Я ни разу там не был, хотя и мечтал.

— Хорошо, пусть будет Париж. Там ты на эти деньги сможешь купить тысячу таких сученок, как твой сегодняшний объект. Окей. Дик, до встречи. Не забывай о нашем условии: если нарушишь его, мы с тобой попрощаемся навсегда.

— Я помню, мистер Тернер.

В трубке загудели сигналы отбоя. Как оперативно отреагировал Тернер на вероятное сообщение Мери о моем состоянии, которое наверняка его задело. Перед сном я позвонил Мери и попросил зайти. Она пришла и застыла вопросительным знаком у двери, не спрашивая о причине моего вызова. Я встал и подошел к ней почти вплотную:

— Мери,— сказал я как можно нежнее, стараясь улыбкой еще больше подчеркнуть желание примириться с ней,— я был сегодня очень неправ с вами. Забудьте об этом, я никогда не позволю больше подобного тона. Я жалею о случившемся.

— Дик, я уже забыла...— сказав это, Мери немедленно улыб­нулась и стала прежней, милой и славной, ее мучило состояние униженности, теперь же, когда я сознался в дурном поступке и попросил по сути дела прощения, все случившееся казалось ей да­леким и не реальным.— Спокойной ночи, Мери, надеюсь, что у нас с вами в будущем все будет прекрасно...

— Дик, вы говорите правду? У нас обоих?

— Конечно, а почему бы нет?

— Спасибо...— я не знаю, как Мери истолковала мои слова, только она тут же подошла ко мне, привстала на цыпочки и поце­ловала в подбородок, потом быстро вышла из комнаты.

Слава богу, что с ней наладились прежние отношения. Мне очень хотелось сегодня же услышать от нее откровенные признания о той роли, которую отвел ей Тернер во всей этой истории, но побоялся торопить события.

Утром, наспех позавтракав, я уже в девять выехал за город. Спешить, собственно говоря, было некуда, ехать на встречу с Эли­зой — рано, впереди в запасе был как минимум час. но я сдерживал себя, чтобы не прибыть на свидание раньше времени, и в то же время мне не терпелось ее скорее увидеть, услышать голос, взять за руку и послать ко всем чертям мистера Тернера. Тем не менее, я знал, что не сделаю ничего такого, что противоречило бы ука­заниям хозяина. Ведь Тернер оплатил мои услуги наперед, частично, правда, но собака, получая свою миску похлебки и надеясь на кость, обязана лаять на всех прохожих и кусать, если прикажут. Я — та же собака, и если выйду из под контроля Тернера, то он немедленно одернет меня и даст палкой по носу.

И все-таки, так хотелось поскорее увидеть Элизу. Если бы у электронно-вычислительных машин была человеческая душа, они бы сразу вышли из строя под грузом собственных противоречий. А человек не ломается, потому что выработал защитную возможность «не заметить» собственной подлости или оправдать ее. Стонет, ма­ется, тревожится, клянет весь белый свет, а не ломается. Не все, конечно, некоторые стреляются или вешаются и то не от угрызений совести, а когда их загонят, что называется, в угол. А вдруг Элиза, когда я выполню указания Тернера и лишу ее теперешней обеспе­ченной жизни, к тому же ей намекнут, какую роль во всем этом деле сыграл я, а сделает это Тернер, чтобы унизить ее, вдруг она тоже что-нибудь сотворит с собой? Может быть, только я навряд ли обо всем этом узнаю, я буду к тому времени сидеть на веранде парижского кафе и пить шампанское. Первое время я еще буду помнить Элизу, потом познакомлюсь с какой-нибудь женщиной, похожей на нее, и со временем забуду обо всей этой истории. Уве­рен, что Элиза останется в моей памяти, как стереотип женщины и все мои последующие связи будут так или иначе связаны с этим стереотипом, я стану искать во всех женщинах ее черты, походку, мне будет приятно услышать женский голос, схожий с ее голосом.

Черт побери, почему я думаю о ней, как о покойной? А может так оно и есть и встреча со мной толкнет ее к пропасти? Боже, в какую грязную историю я влип, на этот раз похуже, нежели с Гвалдмахе-ром, тогда хотя бы сохранялась иллюзия собственной порядочности: кого, по сути дела, я пытался надуть, Дугласа? Да, но эту старую лису грех было не надуть. А как лихо он раздел меня под видом чуть ли не благотворительности с его стороны: он, видите ли, не сообщил обо мне в полицию и за это отобрал все, что я заработал честным трудом. Свинья, самая обыкновенная свинья и никаких угрызений совести по отношению к тем моим действиям у меня нет. А теперь... И все равно, я должен обеспечить себе будущее и не проворонить сто тысяч. Вряд ли судьба подбросит мне еще раз под подушку, как в рождественскую ночь, такой подарок. На эти деньги можно купить все, что хочешь, за такие деньги люди идут на любые преступления, а я беспокоюсь о судьбе женщины, которую еще позавчера и в глаза не видел, только на фотографии. Чушь и ничего более...

Переполненный мыслями об Элизе и собственными сомнениями, я вел машину по шоссе со скоростью сто сорок миль в час, проскочив на вираже два перекрестка на красный свет, едва не закончив жизнь под колесами огромного автофургона для перевозки овощей. Созна­тельно, что ли? Одним движением руля положить конец препарации своей души и совести? Что это, сила или слабость? Конечно, сла­бость, ведь жить под постоянным грузом сомнений и противоречий гораздо тяжелее и неуютнее, нежели вот так, сразу...

Я почти вылегел на поляну, минуя полосатый шлагбаум, подмяв колесами несколько кустов с зеленой завязью будущих плодов. В десяти метрах от меня лежало поваленное дерево без коры, так же трудолюбиво ворочался муравейник, напоминая целую планету лю­дей с высоты космического полета, так же горласто орали птицы, изливая в мелодичных терциях и квинтах торжество любви и жизни, но Элизы среди этого мира не было. Почему? Может, Тернер все переиграл? Очень даже может быть. Скорее всего, он с самого начала не был уверен, что доведет свой план до конца, поэтому и выдал чек только на пять тысяч. А вдруг он убил ее в припадке ревности, разве такое не может быть?

Я посмотрел на часы, было только десять минут одиннадцатого... На душе отлегло. Я вылез из машины, сел в импровизированное деревянное ложе и закурил. Было очевидно, что я безнадежно за­путался. Я замечал в других, что начиная какую-нибудь рискован­ную игру, человек контролирует свои действия, но потом, в процессе ее развития, незаметно для себя поддается этой игре и в дальнейшее не в силах разорвать ее пут. Чаще всего это случается с женщинам*., которые от скуки, в поисках приключений и развлечений, никак не затрагивающих их благополучия, заводят любовные интрижкч, зная наперед, что всегда могут легко, при необходимости, избавиться от своего партнера. А через полгода случается так, что влюбляются без оглядки, как девочки в пятнадцать лет, и позволяют делать с собой что угодно.

В половине одиннадцатого я был удивлен, что Элизы еще нет, а без десяти злился, как холерик, не в силах совладать с раздра­жением. Что, нельзя было выехать немного пораньше? Дела задер­жали? Какие дела, стирка, уборка квартиры? Спать надо помень­ше!— заорал я на весь лес, решив подождать еще максимум пят­надцать минут: если Элизы не будет — уеду, встретимся на дороге. Пусть видит, что такие мужчины, как я, не ждут^Мы проскочим мимо друг друга на ревущих машинах, и я не приторможу, так, слегка сбавлю скорость, пусть у нее появится возможность развер­нуться и догнать меня, а потом всю дорогу просить извинения. Я поломаюсь для вида и, конечно, прощу...

В двенадцать я понял, что Элизы больше нет в живых, другого объяснения я не находил. В час дня я поднялся с дерева и без­различный ко всему пошел к машине: это был конец всем моим надеждам. Я не собирался выяснять, что с ней произошло,— не все ли равно что? Если ее нет в живых, то я не смогу оживить ее, если же она забыла меня,— а почему бы и нет,— то тем более... У меня есть почти пять тысяч долларов, пошлю мистера Тернера подальше и уеду в Париж. Нет, сначала уеду, а потом пошлю. Не станет же он меня искать в Европе за пять тысяч, это для него карманные деньги. Вдруг меня пронзил насквозь электрический разряд, я резко обернулся и увидел на другом конце поляны Элизу: она смотрела на меня серьезно и пристально, без тени улыбки, потухшими пе­чальными глазами.

— Элиза!— закричал я истошным голосом, подбегая к ней и заглядывая в глаза,— что случилось?! Он пытался убить тебя, да? Скажи, да? Я уничтожу его! Что он сделал с тобой?

— Дик,— тихо произнесла Элиза,— я боролась с собой, я не хотела приезжать сюда, боялась за себя. Потом выждала время и, зная, что тебя уже здесь нет, решилась. Мне хотелось только одного: посмотреть на эту поляну, где вчера мне было так необычно хорошо. Я зашла с другой стороны и увидела тебя. Я не стала тебя окликать, положилась на судьбу: оглянешься ты или нет. И ты оглянулся. Я не могу и не хочу больше бороться с собой, я люблю тебя, Дик...

Она положила мне на плечи свои тонкие нежные руки и прижа­лась лицом к моей груди. Я обнял ее и поцеловал. Элиза раскрыла губы доверчиво, как ребенок, тело стало податливым и мягким. Я взял ее на руки и понес в лес. Сколько я шел, не знаю, все в мире застыло, а в моей душе пел торжествующий гимн первобытной люб­ви. Я положил Элизу на траву и лег рядом, тревожа пальцами ее волосы, целуя лицо, губы, лаская ее груди, маленькие и упругие, как у девочки, с прозрачными лепестками чувствительных сосков. Тело Элизы напряглось, почти выгнулось, она притянула меня к себе.

— Дик,— шепнула она,— я хочу быть твоей, я хочу тебя, Дик, скорее возьми меня, возьми всю, без остатка. Как долго я ждала тебя, Дик, именно тебя, только тебя одного и никого другого. Мне никто не нужен, кроме тебя, кроме тебя никто никогда не прикос­нется ко мне, Дик, дорогой мой, единственный, как долго ты не приходил...

— Элиза,— наши пальцы сплелись, я проваливался в сладкое марево страсти,— Элиза, любимая, если бы ты знала, как мучился я в ожидании, моля только об одном, чтобы с тобой ничего не случилось, я боялся, что ты забыла меня, что тебе стыдно за вче­рашний день...

— Глупый, любимый Дик, нас теперь никто не сможет раз­лучить, раз мы нашли друг друга в этом гигантском мире. Мы уедем с тобой на другой конец света и будем принадлежать друг другу. Скорее, Дик, скорее, у меня внутри горит огонь...

Я расстегнул ее блузку, освободив ослепительные груди, такие обнаженные и беззащитные, она лежала передо мной страстная и покорная своему чувству, готовая слиться со мной воедино и навсег­да. Перед моими глазами плыли разноцветные радужные круги, тело подрагивало от истомы и предчувствия безумия, я уже готов был раствориться в Элизе, когда меня вдруг пронзила страшная мысль: «Что я делаю, я ведь приближаю ее конец. Она не понимает, что для нее каждое теперешнее мгновение равносильно катастрофе. На­верняка, где-то поблизости люди Тернера и они все немедленно зафиксируют. Этого для суда достаточно. И куда мы потом уедем? Она считает меня богатым человеком, это подтолкнуло ее ко мне, по ее мнению она заполучила разом и любимого, и богатого сразу. Да и кто нам даст уехать, ведь Тернер предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не нарушал его сценарий. Это мгновенно отрезвило меня.

— Элиза,— сказал я ласково,— я люблю тебя, люблю безумно, я жажду тебя, но только не здесь, не здесь... мы уедем сейчас отсюда, а в другой раз договоримся, где увидимся и будем только вдвоем...

Мне. необходимо было время, чтобы продумать возникшую ситу­ацию и найти какой-нибудь компромиссный выход; в данном случае он заключался только в одном — спасти Элизу от катастрофы.

— Элиза, будь благоразумной, здесь неловко...

Элиза пришла в себя, открыла глаза и непонимающе посмотрела на меня.

— Что ты сказал, Дик? Повтори, пожалуйста, что ты сказал?— я не мог и думать минутой раньше, что у нее могут быть такие стальные пронзительные глаза.

— Я сказал, что сейчас не время здесь...— слова выходили жалкими и бесцветными, а главное неуверенными, женщин мутит от таких слов, как правило, их произносят слабые никчемные люди.— Элиза, только пойми меня правильно...

Глаза Элизы изменили выражение, они стали жесткими:

— И это говоришь мне ты? Не время и не здесь? Я правильно тебя поняла, жалкий дорожный соблазнитель! А я, как последняя дура, кинулась тебе навстречу, как кидаются в пропасть. Какой же ты подонок, и ты смеешь меня учить морали!

Я молча, не оправдываясь, старался застегнуть ей блузку, лихо­радочно придумывая ход, который приостановит события, но не исключит их окончательно.

— Оставьте ваши усилия, мистер Мэйсон. Вероятно вам нужен хороший специалист, он вас подлечит и тогда вы сможете более успешно заниматься своими служебными обязанностями на доро­гах!— Значит, она, ко всему прочему, приняла меня за поиз­носившегося импотента. Что же, хорошенькая роль выпала мне в этот день. Я все еще пытался механически застегнуть ей пуговицу на блузке, но Элиза в ярости отбросила мою руку,— я сама!

Она подпрыгнула с травы, как пантера, ее бешенство было без­гранично и, застегивая на ходу пуговицы на розовой блузке, она неслась к шоссе, не разбирая дороги, задевая сумочкой кусты, спо­тыкаясь на неровностях почвы. Я крикнул вслед: «Элиза, я должен тебе что-то сказать. Это важно и все объяснит!»— но знал заранее, что мои слова не остановят ее. Через минуту она скрылась за де­ревьями, Я постоял немного, будто контуженный взрывом гранаты, и пошел к машине.

Мысли были беспорядочными и похожими на мерцательную аритмию раненого сердца. «Как я уповал на сегодняшний день, как много ждал от него, он должен был стать одним из самых ярких дней моей жизни, но все вышло наоборот и синяя птица счастья пролетела, лишь задев меня своим ослепительным крылом. И вино­ват был во всем только я один в полном соответствии с поговоркой: «В одном человеке двое не уживутся». Так и случилось со мной: во мне поселились два человека — мерзавец и порядочный, и они никогда не смогут сговориться и действовать заодно, поэтому мои поступки зависят от того, кто из тех двоих побеждает в тот или иной момент. Сегодня они боролись не на жизнь, а на смерть. В итоге, когда победил джентельмен, я оказал себе медвежью услугу, подставил под удар Тернера. Зато спас Элизу, которая, не зная всех обстоятельств, возненавидела меня за свое унижение. Еще бы, жен­щина предлагает себя любимому мужчине, который отвечает ей такой же взаимностью, а тот в ответ неожиданно прочитывает мо­раль, указывая, где лучше предаться любви и в какое время дня или ночи! Безумие, что она сейчас думает обо мне? Только то, что выкрикнула, что я — дорожный ловелас — допрыгался до того, что не способен удовлетворить очередную жертву. Что ж, поделом тебе, благородный мистер Мэйсон!»

Ладно, пусть бы оставалось все как есть, только бы она узнала, что я сегодня поступил с ней как человек, а не как проходимец. Тогда бы она не ушла... Я стал похож на героя одной проповеди, которую слышал в детстве в нашей церкви. Пастор рассказывал о человеке, который, делая добро, в ответ обязательно требовал бла­годарности. В конце концов никто не захотел зависеть от его добрых поступков. «Итак,— закончил свою проповедь пастор,— случается, что иной человек лучше познает нужду, нежели примет помощь от рассчетливого и в чем-то корыстного мецената». Я недалеко ушел от такого человека, я ведь признался самому себе в этом: «Вот если бы она знала, какой я жутко благородный, то изошлась бы слезами благодарности и смочила мою новую рубашку слезами умиления и счастья»... —

Целый день я провел в городе: посмотрел половину боевика с порнографическим мультиком вместо кинохроники, жевал ростбиф в третьеразрядном кафе, курил в парке, пугая молоденьких женщин с детьми своим отрешенным видом, вызвал подозрение и любопыт­ство ретивого полицейского, чуть не уснул на скамейке и поздно вечером явился в свой пансионат.

Миссис Голсуорси молча открыла дверь; хотя у меня имелся ключ, но я о нем совсем забыл и яростно молотил кулаком по стеклу веранды под неодобрительные взгляды из флигеля угрюмого чело­века самого разбойного вида, по всей вероятности садовника. Мери сурово посмотрела на меня и пропустила в дверь, даже не сделав попытки спросить о чем-нибудь или просто поприветствовать. Зна­чит, потеряны не только фланги, но и тылы. По теории полковника Шелли, любая армия при таких условиях обречена на разгром. Значит, я тоже близок к полному поражению или уже потерпел его.

Меня охватило полнейшее безразличие: я прошел в гостиную, сел за обеденный стол и склонил голову. Мери без напоминания принесла ужин, я молча съел его, автоматически, как запрограм­мированный робот принял душ и, не одев халата, потушив верхний свет и оставив только горящим ночник, улегся в свою роскошную кровать. Струился призрачный свет, в спальне клубился голубова­тый туман, а я все лежал не в силах уснуть и даже не стараясь придумать хоть что-нибудь для нас с Элизой. Будь что будет... Телефонный звонок подбросил меня на кровати, как пушечный вы­стрел, я лихорадочно схватил трубку и закричал: «Элиза, это ты?!»

— Миссис Тернер никак не могла вам позвонить, потому что вы не оставили ей номер телефона,— послышался злорадствующий ехидный голос Тернера.

— Здравствуйте, мистер Тернер,— безо всякого вдохновения приветствовал я своего хозяина.

— Здравствуйте, Дик. Вы что, похоронили всех своих родст­венников?

— Нет, только жену своего нового друга,— не удержался и съехидничал я в ответ.

— Хорошо, что не самого друга!— не без причины развеселился Тернер,— должен выразить вам признательность, Дик, вы сегодня вели себя великолепно. Поздравляю, вы переплюнули самого Каза-нову! Я не шучу. У вас в будущем по этой части найдется много работы. Нельзя использовать нерационально на других работах та­кие мощные потенциальные резервы. Кстати, приветствую и благоразумное решение, хотя вы были очень близки к глупости...

— Мистер Тернер!— закричал я таким голосом, будто мы пере­говаривались с ним через улицу без телефонного аппарата,— если вам известны такие подробности, то тем более вы должны быть информированы, что я разругался с Элизой окончательно и больше ее не увижу.

— Это мне известно,— не стал темнить Тернер,— знаю и про обстоятельства, которые привели, пользуясь вашей терминологией, к разрыву. Обстоятельства, это я подчеркиваю, в вашу пользу. Счи­таю, что пока ее не следует беспокоить, а позвонить денька через два, это как раз будет воскресенье.

— Она не захочет со мной разговаривать!

— Вы, Дик, как ни странно, бываете порой очень наивны. И как вам с такими качествами удается побеждать сильных женщин...

— Что вы имеете ввиду?

— Ничего, только ставлю вас в известность, что Элиза, я про­изношу по слогам, у-же три ча-са не от-хо-дит от те-ле-фо-на в надежде, что ее прекрасный и вероломный друг позвонит ей. Если вы позвоните немедленно, то не услышите ничего, кроме единствен­ной просьбы простить ее. Но вам этого сегодня как раз делать не следует, пусть помучится, сучка, пока не доведет себя до белой горячки, скучая без своего возлюбленного.

— Мне не нравится, мистер Тернер, как вы отзываетесь о своей жене,— вскипел я, наконец. У меня сжалось сердце от его инфор­мации.

— А вы, Дик, здесь при чем? Это ведь не ваша жена собирается наставить вам рога, а моя — мне! Улавливаете разницу?

— Улавливаю, только вы ведь сами этого хотели.

— Да, я хотел одного, чтобы вы подвели ее к этому акту и даже предположил, что вы сумеете совратить ее в течение двух месяцев. Мне казалось, что такая чистая женщина, как Элиза, не позволит одурманить себя первому встречному проходимцу раньше этого сро­ка, если вообще позволит. А она развалилась на траве на второй дени, как последняя привокзальная шлюха. Я еще знаю одно слово, подходящее к данному случаю, только мне надоело оправдываться перед вами. Слушайте меня внимательно, Дик: в воскресенье, имен­но в это воскресенье в семнадцать тридцать вам принесут чек на предъявителя на парижское отделение моего банка.

— Кто принесет, вы?

— Не заноситесь, Дик, мне как-то не с руки выступать перед вами в роли почтальона. Принесет мой человек. Вы убедитесь, что я сдержал слово. На восемнадцать часов назначьте встречу Элизе. Агенты частного сыска будут наготове и ворвутся в вашу спальню ровно в восемнадцать тридцать. Я думаю, что с вашими способно­стями вы как раз к этому времени управитесь с объектом.

— Но вы же сказали, чтобы я только...

— Да,— резко перебил меня Тернер,— вы позволите вашей куколке раздеться и разденетесь сами. Это должно произойти ровно в восемнадцать тридцать и ни минутой раньше. Остальное не ваша забота. Вы меня поняли?

— Да, понял.

— Вы дадите показания агентам и можете сматываться на все четыре стороны, и чем скорее, тем лучше. Хотите заработать еще, найдете меня сами. О'кей?

— О'кей, мистер Тернер.

В трубке послышались гулки отбоя. Почему я не послан Тернера, как хотел этого десятью минутами раньше, почему я согласился на это снова, подтвердив свою готовность завершить грязную опера­цию? Страх за себя? Нет, только не это. Из разговора с Тернером я выяснил самое главное для себя: Элиза простила мою бестактность и ждет звонка. И второе, не менее важное: у меня впереди три дня и я наверняка сумею что-нибудь придумать, чтобы спасти Элизу. Если я даже откажусь выполнять указания Тернера, он придумает что-нибудь другое, не менее пакостное, и найдется исполнитель, который захочет заработать сто тысяч...

Заснул я быстро, но кошмарный сон вновь преследовал меня, только теперь я разглядел лицо машиниста локомотива: это был Тернер. Тогда кто же четвертый, кто меня держит вместо него в костюме арлекина? Я почти не удивился, это была Мери. Я даже во сне осознал, что теперь мне конец. Раньше, когда она с пригорка неслась мне на помощь, во сне оставалась иллюзия надежды. Тернер кривил рот в крике, стов разобрать было нельзя, только какие-то отрывки, но и так можно было легко понять, что от ненависти он готов выпрыгнуть впереди паровоза и прикончить меня. Я пытайся укорить Элизу ее предательством, но она старательно отворачивала лицо и истерически смеялась.

И снова я проснулся от собственного крика, но теперь это слу­чилось вовремя: я услыхал в коридорчике, соединяющем гостиную и спальню, легкие пружинящие шаги. Я мгновенно спружинил тело, приготовившись защитить себя от кого угодно: дверь медленно при­открылась и в голубом мареве ночника возникла робкая фигурка Мери.

— Мери, что случилось?— тело мое мгновенно расслабилось и только тогда я заметил, что лежу на кровати совершенно обнажен­ный. Я прикрыл себя покрывалом и повторил свой вопрос.

— Дик,— Мери сделала несколько шагов по направлению к кровати,— мне необходимо сказать что-то очень важное. Можно присесть сюда?— она показала рукой на пуфик около кровати.

— Садитесь, Мери. Хотите сигарету?

— Я не курю. Дик, разве вы этого не заметили?

— Не обратил внимания, мы с вами так мало общались.

— Да, мало...

— Что вас привело сюда в такой поздний час?— я закурил, почувствовав, что тревога возрастает и я сейчас услышу нечтб такое, отчего, возможно, мне станет не по себе.— Вы не боитесь, что нас подслушают?

— Нет, Дик, не боюсь, никто не может нас подслушать, потому что всей шпионской системой в этом доме заправляю я. Сейчас я все отключила.

Это не было для меня оглушающей новостью, поразила откро­венность Мери. Вот чем занималась в этом доме милая и безза­щитная Мери Голсуорси. А вдруг и этот разговор тоже ловушка, подстроенная Тернером? Навряд ли, но следует быть предельно осто­рожным.

— Что же вы хотели мне сказать, Мери?

— В воскресенье вас убьют, Дик...— произнеся последние слова, Мери заплакала не опуская лица и не утирая слез.

— Что?!— закричал я, не владея собой и подпрыгнув на кровати, уж больно неожиданной оказалась информация Мери,— кто меня убьет и зачем? Кому я нужен?,

— Вас убьют люди Тернера, чтобы обвинить потом миссис Тер­нер в убийстве любовника, то есть вас, Дик...

У меня в голове будто разорвалась бомба, в одну сотую секунды стал понятен коварный замысел Тернера. Когда он это придумал, теперь, когда взбешен поведением Элизы или раньше?

Я приподнялся и уселся, опираясь спиной на подушку.

— Откуда это тебе известно, Мери?

— Мне всегда все известно: многое мне доверяют, многое узнаю сама. Я научилась-тодключать систему подслушивания так, чтобы это не становилось им очевидно.

— Так ты с самого начала знала, с какой миссией я явился в этот дом?

— Да, конечно, но в детали меня не посвящали.

— Ты видела когда-нибудь миссис Тернер?

— Два раза.

— Здесь, в этом доме?

— Что вы, ей этот адрес не известен, здесь логово мистера Тернера. Я видела ее в городе.

— Скажи, Мери, мистер Тернер с самого начала планировал мое убийство, чтобы одновременно скомпрометировать и предать суду Элизу?

— Это мне не известно, но похоже, что так.

— Что сказал тебе Тернер в самом начале, до моего появления?

— Сказал, что мистер Мэйсон поживет здесь около двух месяцев и к нему будет приходить некая особа. Он так и сказал — особа, но потом усмехнулся и не стал темнить. Он сказал: «Мери, у меня от тебя нет никаких тайн. В дом будет приходить моя жена, Элиза Тернер». А потом добавил, чтобы я не в коем случае не проболта­лась, что этот дом не ваш. Когда он просил, чтобы я не проболталась, то сам рассмеялся, ведь ему было известно, что я никогда и никому ничего не скажу.

— Что входило в твои обязанности?

— Записывать на пленку все, о чем вы будете говорить с Элизой Тернер. И еще: если я пойму, что вы стали близки или этот момент может вот-вот наступить, немедленно сообщить Тернеру через са­довника.

— Что случилось сегодня?

— Сегодня? Что было сегодня?— Мери переспросила меня и я увидел, что у нее больной вид: глаза запали, лихорадка ломала тело, взгляд был отрешенным и почти безумным.

— Успокойся, Мери, вот плед, накинь его на себя.— Я протянул ей плед, лежащий у моего изголовья и она, укрыв плечи, понемногу стала приходить в себя, мой тон действовал на нее успокаивающе.

— Сегодня в половине третьего мистер Тернер явился сюда с двумя своими громилами, я видела их раньше, они из новой охраны Тернера, старая исчезла вот уже более года. Тернер был с ними в гостиной, я им подала коньяк и закуску. Сначала я думала, что они ждут вас, потом не выдержала и включила подслушивающее уст­ройство. Тернер немного беспокоился, что вы можете прийти сюда, но один из этих типов сказал, что вы сейчас в городе и не совсем в себе, а другой рассказал, как следил за вами еще в лесу, за­маскировавшись заранее. У него была рация и по ней ему доклады­вали о ваших передвижениях по городу. И я поняла, что они заду­мали убить вас.

— Каким образом?

— В воскресенье в семнадцать тридцать к вам придет один из этих охранников и принесет чек на парижское отделение банка. Когда вы его впустите, он пристрелит вас. А через полчаса придет Элиза. Я должна отдать ей пистолет, из которого вас пристрелят, объяснив, что вы просили спрятать его в сумочку и что он вам очень нужен. Когда она увидит вас мертвым, то немедленно выбросит пистолет со своими отпечатками и убежит. Я же под присягой дол­жна буду показать, что Элиза ворвалась в дом с пистолетом в руках и я услышала выстрелы. Затем я вызову полицию. Все.

— Мери, это вы слышали через микрофон, а что вам потом сказал мистер Тернер?

— То же самое, то есть концовку беседы: я должна буду передать Элизе пистолет и вызвать полицию. И дать соответствующие пока­зания.

— Он вам обещал за это заплатить?

— Он и так мне платит, а за эту услугу должен в качестве вознаграждения заплатить пять тысяч.

Если мне до этого еще что-то было неясно в планах Тернера, то теперь загадок не осталось.

— Мери,— сказал я с признательностью моей спасительнице,— он вам ничего не заплатит, как и мне: после панического бегства миссис Тернер вас ухлопают из того же пистолета, что и меня. И на Элизу навесят второе убийство. Это, либо пожизненное заклю­чение, либо электрический стул. Месть, достойная мистера Тернера. Мы попали с вами в ужасную историю. Теперь, чтобы нам выжить, вы никак не должны показать Тернеру и его людям, что мы в сговоре. Остальное я беру на себя. Хорошо?

— Да,— тихо промолвила Мери, едва не валясь с пуфика на ковер; силы ее были на исходе. Она приподнялась, сделала шаг по направлению к двери, потом с трудом повернулась, приблизилась к дивану и легла рядом со мной; ее колотила лихорадка. Я погасил ночник и прижался к ней, согревая своим телом. И хотел бы я посмотреть на того моралиста, который меня осудит за это...

Когда стало светать, я легонько разбудил спящую Мери. Она приоткрыла глаза, непонимающе посмотрела на меня, потом улыб­нулась:

— Зря ты это сделал, Дик, лучше бы я никогда не просыпалась и навсегда забыла вчерашний день...

— Нас не должны застать врасплох, Мери. Мы сейчас позавт­ракаем и я вплотную займусь проблемой нашего выживания.

— Нашего? Что ты имеешь ввиду, Дик? Неужели?..

— Нет, Мери, такого уговора не было. Мы смоемся отсюда по­рознь, каждый в свою сторону. У меня свои планы, у тебя свои.

— Прости, Дик, размечталась... Я ведь знаю, что не должна надеяться на чудо, но на секундочку поверила в его возможность. Поцелуй меня на прощанье...

Я поцеловал ее, встал и быстро накинул на себя халат. Мери полежала еще мгновенье и тоже поднялась.

— Почему на прощанье, Мери, разве мы уже расстаемся?

— Какая разница, сегодня или через три дня. Больше это не повторится, я знаю.

— Да, Мери, ты права. Давай позавтракаем вместе. Тащи все, что есть, как во второй день нашей встречи.

— Коньяк тоже?

— И шампанское!

— Дик, сон продолжается. Возьми, Дик,— она протянула мне кассету,— здесь запись его указаний по поводу тебя. Я сделала на всякий случай...— Она счастливо рассмеялась и сбежала вниз.

Итак, три дня в запасе,— рассуждал я, ведя машину по улицам делового города, стараясь поскорее вырваться на шоссе и сосредо­точиться.— Времени немало. Какое самое слабое звено в моих дей­ствиях? Я не могу предупредить Элизу об опасности, которая ее ожидает после того, как я ей назначу встречу,— все разговоры прослушиваются. Я ведь могу позвонить только один раз и назначить встречу в особняке. Положим, я уберу агента Тернера, который придет меня убивать. И что же? Тернер придумает десяток вариан­тов, как сдать меня полиции, никак не будучи замешанным в этом деле. Найдутся свидетели, которые подтвердят, что мы с тем агентом были приятелями, потом повздорили в доме, который я снял у миссис Голсуорси, и я пришил лучшего друга, не поделив с ним денег. В свидетели притянут и мистера Дугласа с Гвалдмахером. Те уж распишут меня на суде так, что мне и двадцать лет тюрьмы покажутся чуть ли не спасением. Значит, это отпадает. Как мне увидеть Элизу? Может, Мери поможет мне в этом? Вряд ли, да и грех, в конце концов, подставлять таким образом преданную жен­щину, так защитившую тебя от опасности. Да и где гарантии, что се не засекут? Ждать около дома, когда Элиза поедет по своим делам в город? Исключено, меня-то уж засекут безо всяких сомнений на этот счет.

Положим, я найду возможность встретить Элизу где-нибудь мо-ментно. Что я ей успею рассказать в двух словах? По словам Тер­нера, она простила меня за поведение в лесу, но ведь она ни о чем не догадывается. Каково ей будет услышать от меня обо всей подоп­леке нашего знакомства? В каком свете я предстану перед ней? Значит, следует исходить из двух вариантов: первый — что Элиза не захочет после этого меня видеть. Второй, на который не поставил бы ни гроша ни один уважающий себя игрок, что Элиза действитель­но любит меня и простит мою неблаговидную роль, тем более, что ' я все-таки не предал ее, и рванет со мной в Париж. На что мы станем жить? На сто тысяч! Но как их добыть? Принесет ли мой потенциальный убийца чек на парижское отделение или у него в руках будет «кукла», то есть обыкновенная бумажка, с виду похожая на банковский чек? Пока я стану в недоумении вертеть ее, он пришьет меня из своего пистолета. Несколько тысяч у меня есть. Но на сколько их хватит, ведь я буду не один... Да и вряд ли Тернер позволит мне улизнуть из города, когда поймет, что я перехитрил его. А Мери? Ведь я созеем забыл, что ей тоже угрожает опасность: ее должны обязательно убьть после меня, убрав опасного и ненуж­ного более свидетеля. Значит, если меня все же не убьют, то и она останется жива, вспоминая до конца дней такого прекрасного чело­века, как я. Подумав так, я рассмеялся, хотя было и не до смеха, рассмеялся, вспомнив слова своего непутевого папаши, который веч­но твердил, что я умру от чего угодно, только не от скромности. Выходит, что я пошел по стопам своего родителя, только вот сор­вался на своих чувствах и решил выйти из игры достойно. Папаша мой за сто тысяч ни за что так бы не поступил.

Выходит, что я правильно расставил акценты на будущие три дня, выработал основную линию поведения, и все равно, я не мог продумать окончательно своих действий, пока не увижу Элизу. Но как? Звонить нельзя, ждать около дома — тоже, я не знаю ни ее приятельниц, ни знакомых, ни магазины, которые она посещает, ни парикмахершу, ни портниху... Я не заметил, как помимо своего разума свернул на дорогу к Гуронскому лесу. Я загнал машину в лес, вышел из нее, постоял в нерешительности, как в бреду, потом пошел к той поляне. Зачем? Скорее всего в надежде на какую-то верную мысль, которая выведет меня из тупика. Я вышел на откры­тое пространство и замер: на поваленном дереве меня ждала Элиза...

 

5

Я смотрел на нее, не в силах сделать навстречу ей ни одного шага, осознав одно, что я не смогу больше прожить без этой жен­щины, а если она чувствует по отношению ко мне то же самое, то мы больше никогда не расстанемся, пусть даже Тернер поднимет против нас всю свою цепную свору. Я подошел к Элизе, сел рядом и взял ее за руку. Она в ответ сжала пальцами мою руку, сжала слабо, как ребенок, который долго находился один и благодарен родителям за их приход.

— Элиза, я думал вчера, что мы с тобой больше никогда не увидимся, я пытался внушить себе, что это состояние пройдет, я сумею забыть тебя, уехать и жить, не думая о тебе. Но это невоз­можно, я умру без тебя.

— Я тоже,— Элиза прижалась к моему плечу,— ты не пред­ставляешь, какую ночь я провела без тебя. Я тоже пыталась забыть тебя и весь вечер провела у телефона. Надеялась, что ты позвонишь, вспоминала твои слова и поняла, что за ними стоит нечто важное, я пыталась уснуть, читать, но не видела букв, потом пришел Ар­нольд.

— Кто?!— я неожиданно помертвел, хотя прекрасно понял, о ком идет речь.

— Арнольд Тернер, мой муж.

— Чего он хотел от тебя?

— Ползал на коленях, умолял пустить к себе, даже плакал. Отвратительное зрелище. Ты не знаешь, какой это жестокий чело­век, тем более страшно было видеть его слезы. Потом стал угрожать, но я никак не реагировала на его слова, мне гадко было смотреть на него. Он это почувствовал. Уходя, бросил только одну фразу. Он сказал: «Элиза, ты пожалеешь об этом, ты будешь выть, как подст­реленная волчица, но я уже ничем помочь тебе не смогу. Будь проклята вместе со своей матерью!»

— Это серьезная угроза?

— Да, он на ветер слов не бросает.

— И ты все равно пришла сюда?

— Да, я надеялась увидеть тебя хотя бы перед смертью...

— Почему ты так говоришь?

— Я чересчур хорошо его знаю.

— Элиза, скажи мне, ты хочешь быть со мной?

— Да.

— Ты не откажешься от своих слов, когда я расскажу тебе всю правду о себе?

Элиза опять посмотрела на меня долгим пристальным взглядом, у нее был свой метод определения людей, потом провела ладонью по моему лицу и улыбнулась.

— Дик, я знаю, что ты не ангел и многое было в твоей жизни такого, о чем мне слышать наверняка будет неприятно, но я знаю тебя теперешнего и готова разделить твою судьбу. Я не откажусь от своих слов, что бы не услышала.

Я встал с дерева.

— Пойдем отсюда подальше, Элиза. Здесь нам оставаться опас­но.

— Никто не может знать, что мы здесь, я приехала на такси.

— Это хорошо, значит твой муж не догадывается, где тебя мож­но разыскать?

— Почему ты сказал о муже? Зачем ему это нужно? Он и не станет меня искать.

— Ошибаешься.

Мы углубились в лесные дебри, тропинка давно закончилась, мы шли по сочной молодой траве, утопая в ней чуть ли не по щико­лотку.

— Дик, я почему-то боюсь услышать от тебя нечто ужасное. Я обнял ее за плечи и прижал к себе.

— Элиза, может мне лучше ничего не говорить, если ты бо­ишься?

— Нет, мне необходимо все знать. Так будет во всех отношениях лучше.

— Пусть будет по-твоему. Я рассказал тебе правду о своей служ­бе в иностранном легионе. Все остальное, мягко говоря, не отвечает действительности. Я даже не знаю с чего начать...

— Так ты действительно дорожный авантюрист, искатель приключений?— Элиза рассмеялась и это придало мне сил.

— Я действительно авантюрист, только не дорожный, и познакомились мы с тобой вовсе не случайно.

— То есть как, ты ждал этой встречи и знал о ней?

— Да.

— Зачем ?

— Это долгая история, но я все равно расскажу, хотя я в ней выгляжу не лучшим образом.

— Дик, ничего не утаивай о себе, прошу тебя. Обещаю. Начну с того, что мой отец не разорился, как твой, но это самая безобидная ложь. Разорилась моя тетя, которая воспи­тала меня. Разница небольшая. Из университета меня выперли из-за одной истории — я выбросил через балкон сына нашего ректора. Потом Африка и Южная Америка. Я воевал шесть лет. Это все правда. После этого было множество всяких историй, последняя — неудавшаяся авантюра со страховкой дома некоего Гвалдмахера.

— И как давно это случилось?

— Несколько месяцев назад. Я работал в конторе Дугласа по страхованию недвижимого имущества и пошел на сделку, оценив дом в пять раз дороже его истинной стоимости, получив за это десять тысяч наличными. Этот Гвалдмахер, порядочный сукин сын, был человеком Дугласа и меня сразу же заложил. Таким образом, я оказался в вашем городе, где меня и отыскал несколько дней назад твой уважаемый супруг.

— Арнольд, тебя нашел Арнольд? Дик, я не ослышалась?

Я чуть было не пожалел, что затеял этот опасный разговор, но отступать было поздно.

— Да, твой Арнольд.

— Не говори так, дай сигарету.

— Миллионерша, а не можешь купить сигарет,— мрачно по­шутил я.

— Ты никогда не был миллионером, поэтому не знаешь, что миллионерши самые скупые люди на свете.— Закурив, Элиза не­много успокоилась.

— Учту,— я тоже затянулся сигаретой.

— Ну, что же ты замолчал?

— Дай собраться с мыслями. Словом, он подошел ко мне и предложил посидеть у папаши Гленна.

— Так сразу и предложил?

— Почти. Перед этим он сказал, что видел меня в парке, где я сидел на скамейке и философски рассматривал собственный туфель.

— Тебе что, больше нечем было заниматься?

— Тернер предположил то же самое. После этого он навел обо мне справки и предположил с большой уверенностью, что я идеально подхожу для его замысла.

— Представляю, что это за замысел. Все его замыслы зловещи и чудовищны.

— Даже тебе трудно представить: этот замысел касается тебя.

— Меня? Обычно его интересы не выходят за рамки бизнеса, связанного с продажей стратегического оружия.

— На этот раз ты оказалась для него важнее всей военной стратегии.

— Что же он тебе предложил?

— Соблазнить тебя.

— Боже мой, что ты говоришь, ты пошутил, Дик. Может ты вообще решил сегодня развлечься?

— Нет, я обещал говорить только правду, как в суде.— Элиза отвернулась, задумчиво жуя травинку.

— Знаешь, Дик, за три дня знакомства с тобой моя жизнь так круто изменилась, и главное, изменился жизненный ритм: с трусцы он перешел на галоп. Я сейчас несусь, закусив удила, неизвестно куда. Но страха нет, мне с тобой спокойно. Вот только сейчас стало не по себе. Ты и вправду не шутишь?

— Нет.

— Значит, полюбив меня, ты попросту выполнил задание моего супруга?

— Как раз наоборот, о любви в задании, как ты изволила выразиться, не было и речи. Это как раз и противоречит планам Тернера. Он желал одного: чтобы я подвел тебя к измене, чтобы его люди зафиксировали это.

— Для чего ему нужно это?

— Чтобы не выплачивать тебе по суду несколько миллионов.

— А тебе он сколько пообещал?

— Сто тысяч.

— Неплохо. Других денег у тебя, как я понимаю, нет?

— Ты правильно понимаешь.

— Что же ты намерен делать? Не потеряешь же ты столько долларов только из-за того, что влюбился в меня?

— Не остри. Теперь ты понимаешь, почему я не посмел прикос­нуться к тебе вчера? Если бы это произошло, ты потеряла бы все свое сегодняшнее благополучие.

— Значит, вчера ты думал только обо мне?

— Конечно.

— А ты желал меня?

— Безумно, больше жизни.

— Спасибо. Я тебе признательна и очень верю, сама не знаю почему. Я ведь услышала от тебя чудовищные вещи, но все равно, у меня по отношению к тебе ничего не изменилось. Я по-прежнему люблю тебя. Это была твоя последняя авантюра, Дик, я знаю. Иначе бы ты провалил ее с таким блеском, как и предыдущую с Гвалдмах ером. Хотя, на этот раз, ты провалил се сознательно, спасая меня. Скажи мне, а когда ты влюбился в меня?

— Как только увидел твою фотографию.

— Где?

— Мне ее показал твой муж.

— И что же дальше?

— Его взбесила стремительность, с которой мы кинулись на­встречу друг другу.

— Он что же, решил, что я для приличия поломаюсь с месяц, а потом отдамся тебе, так?

— Приблизительно.

— Дурак он и ничего больше. Я и вправду ждала тебя много лет.

— Я знаю, я сам ждал тебя не один год, поэтому все случилось именно так.

— Мы все равно уедем отсюда, Дик, куда угодно, только уедем. Я не хочу оставаться здесь ни одного дня рядом с этим человеком.

— У меня нет денег, Элиза.

— Зато у меня есть, в крайнем случае продам драгоценности. На первое время хватит, потом что-нибудь придумаем. На эти де­ньги можно открыть какое-нибудь дело. Ты ведь человек энергич­ный, Дик?

— Наверное, только сейчас положение наше осложнилось.

— Еще более, чем ранее?

— Да, Тернер переиграл собственный план: теперь он хочет меня убить, а вину за это убийство свалить на тебя. Таким образом он отомстит нам обоим. И неизвестно кому больше, тебе или мне...

Элиза прижалась ко мне, ее знобило несмотря на теплый солнечный день.

— Дик, где же выход? Это чудовищно, придумай что-нибудь. Я знала, что он не отпустит меня просто так, это тоже было одной из причин, по которой я не спешила уйти от него. Я не хотела тебе об этом говорить. Я порывалась несколько раз, но чувствовала, что это опасно. Я оказалась права. Дик, сделай что-нибудь, придумай, найди выход, вырви меня из этого кошмарного дома. Я боюсь Тернера, боялась все эти годы, я неосознанно понимала, что живу рядом с собственной смертью. Только с появлением тебя два дня назад мне стало спокойно. Ты не поверишь, как только я присела тогда на дерево, а ты пристроился рядом, мне стало спокойно. Хотя, вначале, я тебя тоже опасалась. А теперь я просто уверена, что ты спасешь нас обоих. Господь с ними, с его миллионами, я хочу нормальной обычной жизни, хочу ждать тебя после работы, готовить для тебя обед или ужин.

— Готовить? Ты умеешь готовить?

— Еще как, я прекрасно готовлю любые блюда.

— Кто тебя научил?

— Наш домашний повар. На этом настоял мой отец.

— Спасибо, Элиза, ты возвращаешь меня к жизни.

— Дик, ты обещаешь что-нибудь придумать?

— Я уже придумал.— Я вспомнил о магнитофонных кассе­тах — моей и той, которую мне дала Мери,— у меня есть против Тернера улики. Узнав о них, он десять раз подумает, прежде чем решится расправиться с нами.

— Какие улики?

— Запись нашего разговора в тот день на веранде у папаши Гленна.

— Ты думаешь, что этого достаточно?

— Да. Он не посмеет тронуть ни тебя, ни меня. Если пленка попадет в руки судьи,Тернеру придется туго, потому что он ока­жется организатором шантажа и провокации против тебя. К тому же, я pacполагаю более серьезным материалом против него.

— Что же  это, Дик?

— Я не стану пока об этом говорить, возможно, что он не потребуется.— Я имел ввиду вторую пленку, подарок Мери. Не стоило подставлять ее под удар прежде, чем будут использованы все иные возможности.

— Хорошо, Дик, не говори, делай так, как считаешь нужным. Главное, чтобы мы убрались подальше от этого человека. Ты лю­бишь меня?

— Очень, только боялся, что ты не захочешь видеть меня после этого разговора

— Наоборот, меня теперь нет сомнений, что ты стал иным человеком. Этого для меня достаточно. За остальное не беспокойся, с голоду мы с тобой не помрем и милостыню просить не станем.

— Но твои привычки, ты ведь сама говорила, что не привыкла к скромному существованию, а тут придется чуть ли не самой го­товить.

— Дик, миллионы женщин готовят сами, неужели я не справ­люсь с этим? Я быстро приспосабливаюсь к обстановке, это у меня в крови.

— Что ж, в таком случае я тебя поздравляю. Только не думай, что я не побеспокоюсь о нас, уж сотню тысяч я вырву у мистера Тернера!

— Дик, опять авантюра?

— Нет, просто достойное завершение этой истории, придуман­ной с таким блеском твоим мужем.

— Он никогда не даст тебе ни цента, дай бог, чтобы мы живыми вырвались отсюда. Ты не представляешь, какие страшные люди находятся у него на службе.

— Знаю, видел четверых.

— Пожалуйста, будь осторожнее. А что мы будем делать сейчас?

— Сейчас мы поедем с тобой в агентство и закажем два билета на Париж. На воскресенье, на двадцать два тридцать.

— У тебя есть деньги ?

— Да, несколько тысяч.

— У меня тоже в сумочке около тысячи. Хотела завезти их портнихе.

— Смотри, как она дерет с тебя, в будущем придется покупать вещи в магазине.

— При моей фигуре это не страшно.

— У тебя самая лучшая фигура в мире!— я подхватил Элизу на руки и закружил от восторга, охватившего меня: неужели все это правда и мы с ней укатим от взбесившегося Тернера? Я опустил Элизу на землю.

— Элиза, пора ехать, каждая минута приближает нас к на­шему...

— Ты хотел сказать — к счастью, да?

— Именно так!

Из предосторожности я высадил Элизу при въезде в город и, договорившись о встрече через час, поехал в агентство. Оформление билетов на Париж заняло около десяти минут. Я заказал их на воскресенье, как и сказал Элизе. Почему на воскресенье, а не рань­ше? Шестое чувство, как принято говорить в романах о разведчиках, подсказывало, что раньше нам не вырваться: воскресенье — день, назначенный Тернером для завершения своего плана, значит до этого дня я могу быть относительно спокойным. Если мы затеем бегство ранее этого срока, то лично я могу получить пулю прямо в аэропорту от неизвестного лица, которое так и останется неустанов­ленным. А что будет в воскресенье? Я еще не знал, но был спокоен: главное свершилось, я увиделся с Элизой, она обо всем знает и готова разделить со мной свою судьбу. А уж остальное зависит только от меня. Неужели я не одолею наемного убийцу, когда он придет ровно в семнадцать тридцать меня убивать? Допустим, я сумею его обезвредить, а что дальше? Мой решающий козырь, плен­ка, которую я записал на магнитофон Дугласа. Вторая, которую я получил от Мери и держал при себе, давала еще больший козырь в неравной борьбе с Тернером и его бандой. Едва не забыл, следует сделать с нее копию, как и в первом случае, и отослать по тому же адресу в Чикаго мистеру Бренну. Но если мне придется воспользо­ваться ею, то следует позаботиться о Мери и пристроить ее в без­опасное место, иначе эта волчья стая ее растерзает, Тернер сразу догадается, кто записал разговор в то время, когда я отсутствовал.

Элиза ждала меня в беседке у фонтана в том самом парке, где меня впервые увидел Тернер. Она издали, завидев меня, от нетер­пения едва не выскочила навстречу. Я жестом остановил ее.

— Ну что, взял билеты?

— Да, на воскресенье, как и говорили. Вот они.— Я протянул ей два билета. Она взяла их и радостно рассмеялась.

— Знаешь, Дик, я десятки раз летала в самолетах, и ни разу не смотрела на билеты. А теперь смотрю и от счастья едва не плачу. Неужели в воскресенье закончится весь этот кошмар и мы сможем с тобой быть вдвоем сколько угодно, никого не опасаясь?

— Конечно, я еще успею тебе надоесть.

— Дурак, вечно со своими шутками. Это тоже входит в твои профессиональные обязанности во время оказания помощи на доро­гах одиноким женщинам?

— Конечно, это мой прямой долг, как и целовать тех, кому я оказываю помощь бесплатно.— Я поцеловал Элизу, но она вырва­лась и закричала:

— Ах ты несчастный лгун, сам же говорил, что целуешься толь­ко со старыми женщинами, а молодые говорят тебе «спасибо!» Так или нет?!

Ей явно хотелось поозорничать, она теребила мой пиджак, тро-гзлз мое лицо, руки п была возбуждена до крайней'степени. Это меня отрезвило.

— Элиза, слушай меня внимательно, рано радоваться, сейчас очень ответственный момент и любое неверное слово может стать для нас губительным. Есл-iты в таком виде покажешься перед Тер-неро л. он сразу поймет, что мы виделись, и тогда нам обоим конец.

— Фу, какой ты скучный. Скажи, твой отец случайно не был пасторов?

— Нет, мой отец был обыкновенным авантюристом.

— Как прикажете понимать — обыкновенный?

— Ну так, среднего полета.

— Ах вот как, ну, конечно, куда ему до собственного сына, которому ничего не стоит между двумя авантюрами соблазнить мо­лодую женщину! Теперь я понимаю, в кого ты такой уродился, это у тебя наследственное! Наверняка твой отец был тоже незаурядным авантюристом. Постой, постой, хорошо, что мы с тобой заговорили на эту тему, я тоже сыграю с Тернером одну шутку. Не только же ему играть в опасные игры!

— Какую еще шутку?

— Пока я ничего не скажу тебе, это будет моей маленькой тайной.

— Лучше скажи, я боюсь, что ты затеяла нечто рискованное и сама не понимаешь всей степени опасности.

— Нет, не скажу, это моя личная месть. Я ведь тоже немного авантюристка.

— Тоже в отца?— глупо пошутил я и тут же спохватился, но поздно, Элиза стала сразу серьезной.

— К сожалению.

— Прости, я пошутил. Разве твой отец тоже был авантюристом?

— Нет, но он частенько путал банковский сейф с деньгами вкладчиков со своим карманом. И делал это для того, чтобы оп­латить мои прихоти.

— Ну, это святое дело,— неловко стал выпутываться я,— вот мой отец, тот был орел: однажды он продал какому-то знакомому за триста долларов свой тромбон, убедив, что его смастерил великий Страдивари. Для доказательства он повел того типа в библиотеку и сказал: «Ответьте моему приятелю, кто самый великий в мире ма­стер по скрипкам?» Библиотекарь ответил: «Естественно, Стради­вари!» Когда они вышли, покупатель говорит моему отцу: «Но ведь ты интересовался скрипками!» Тогда мой отец гордо ответил: «Кто лучше всех умеет делать скрипки, тот уж конечно сумеет сделать и лучший в мире тромбон!» Самое смешное, что то же самое ответил тому недотепе и судья, когда тот подал на моего папашу в суд!

Элиза расхохоталась, она вообще оказалась смешливой. Такое случается, кстати говоря, даже с очень серьезными людьми.

Я посмотрел на часы, было около трех.

— Элиза, нам пора прощаться.

— Уже, так скоро?

— Тебя может хватиться Тернер, тем более, что и меня на месте нет.

— Еще немного, Дик, я ведь сказала, что иду к портнихе.

— Его может заинтересовать, почему ты оставила машину.

— Я часто пользуюсь услугами такси. Ладно, убедил, давай прощаться.— Она провела рукой по моему лицу.

— Подожди, в спешке мы с тобой не обговорили наши действия в воскресенье.

— Разве мы до воскресенья не увидимся?

— Нет, это очень опасно.

— Но до воскресенья так далеко!

— Два дня, а впереди целая жизнь. Стоит потерпеть?

— Стоит,— без улыбки ответила Элиза,— ну, стратег, выкла­дывай свой план на воскресенье.

— Во-первых, веди себя так, чтобы Тернер не заподозрил о нашей сегодняшней встрече: будь по-прежнему раздражена, жди моего звонка...

— Ты позвонишь?

— Делай вид, что ждешь моего звонка. И я действительно поз­воню, он же сам сказал мне, чтобы я тебе позвонил в воскресенье утром и назначил встречу на восемнадцать часов. Я обязательно позвоню, только учти, что наш разговор будет прослушиваться, так что изобрази соответствующие эмоции: для Тернера это первый звонок после нашей ссоры. Будь умницей, потерпи несколько дней.

— Буду, и ты постарайся не наделать глупостей.

— И все-таки, что ты затеяла, чтобы отомстить Тернеру?

— Я его возьму не хитростью, а простотой. Тебя устраивает мой ответ?

— Не очень, я боюсь за тебя. Почему ты не хочешь сказать?

— Учти, Дик, у нас с тобой полное равноправие. Я ведь не стала допытываться, каким материалом ты располагаешь кроме записи твоего разговора с Тернером на веранде у Гленна. У меня хватило деликатности не допытываться, не правда ли?

— Правда, до встречи в воскресенье!

Элиза снова, как в лесу, посмотрела на меня долгим испытывающим взглядом и быстро вышла из беседки. Я дождался, пока она пересечет площадь, потом вышел, сел в машину и поехал в студию звукозаписи, сделать копию с кассеты, полученной от Мери. Я кружил по городу, как индеец по лесу, вставший на боевую тропу. Я еще раньше разглядел за квартал от студии магазин по продаже   картин. Там всегда было многолюдно, десятка три-четыре поклонников современного искусства расслабленно бродили по трем залам, рассматривая вывешенные модернистские полотна. Магазин имел выход во двор, а двор был проходным и я через него мог незаметно попасть прямо в студию, только уже с черного хода. Для меня это не имело принципиального значения, в этой жизни меня мало кто приглашал войти с парадного, а вот ели меня случайно приметили бы люди Тернера, то сразу же бы и потеряли. Мне никак нельзя было наводить их на ту студию.

Я остановил машину за сто метров от магазина и вошел внутрь так же расслабленно и незаинтересованно, как рядовой покупатель. Какя и ожидал, народу было достаточно, чтобы если не затеряться, то хоть как-то раствориться при необходимости в этой скучающей массе и обнаружить слежку. В большое витринное стекло я внима­тельно осмотрел улицу. Вот остановилась одна машина, но никто вслед за мной не входил в магазин, наконец, из третьей вышла супружеская пара и направилась ко входной двери этой импрови­зированной картинной галереи. Вряд ли они были агентами Тернера, но я не стал дожидаться, когда они столкнутся со мной и быстро прошел в невысокую дверь, которая вела во внутренний двор.

— Вы куда, мистер?— попытался остановить меня служитель в униформе, но я только бросил на ходу невнятно, что я иду к мистеру Вантер... и выскочил во двор. Не оглядываясь, я пересек дворик по диагонали и уже через две минуты был в студии.

Там никто не удивился, почему джентельмен входит не с улицы, видимо привыкли к разного рода посетителям; обычно такие студии являются прикрытием для всякого рода махинаций, начиная от сводничества и кончая сбытом наркотиков. Я подошел к тому же парню, который двумя днями раньше сделал мне копию с первой кассеты.

— Что угодно?— спросил он меня, на всякий случай прощупы­вая глазами на предмет выяснения, не агент ли я «Интерпола», хотя и узнал, но в тот раз я у него почему-то не вызвал никаких сом­нений. Сегодня же он смотрел так, будто заранее подозревал в тайной цели визита.

— Как тебя зовут, Джон, Питер?

— Фрэнки,— ответил парень, все еще подозрительно косясь.

— Не трать понапрасну серое вещество, Фрэнки, его нигде не купишь. Лучше включи свою аппаратуру и скопируй мне пленочку. С меня пять долларов.

Парень подошел, взял у меня кассету и вставил в мощный записывающий аппарат.

— Запиши на ускоренном режиме, я спешу.

— Слушаю, мистер..

— Зови меня просто господин президент.

— Слушаю, господин президент,— парню явно понравился мой тон.— Вот, получите, качество гарантирую.

И тут у меня в груди что-то на мгновение оборвалось. Так бывало в лесах, когда я чувствовал опасность, когда казалось ничего не должно было угрожать. Я подошел к аппарату и повнимательнее всмотрелся в него. Я ничего не увидел, но знал наверняка, что этот заморыш сделал две копии! Одну для себя. Я был в этом уверен.

— Достань вторую копию!— приказал я тоном, от которого тот побледнел, а затем внезапно покраснел.

— А откуда вы знаете, что я сделал вторую копию?— на него было жалко смотреть. Я взял левой рукой его оттопыренное ухо, а правой легонько двинул под ребра. Парень повалился на колени, хватая ртом воздух.

— Живей, не заставляй меня прикончить тебя в этом сарае.

— Сейчас, мистер...

— Господин президент.

— Да, господин президент.— Он стал неловко подниматься и тут в проеме двери второй комнаты мелькнула тень. Рассматривать было некогда, в одно мгновенье стало ясно, что это компаньон этого заморыша и намерения у него самые решительные. Я сделал шаг в сторону успев краем глаза разглядеть у него в руках подобие шоферской монтировки, подпрыгнул, сделав в прыжке разворот, в пол­ном соответствии с классическими правилами каратэ, и двинул его ногой в живот как раз в тот момент, когда он пытался нанести мне удар в лицо. Я видимо перестарался, хотя других последствий от подобного приема ждать трудно: парень всхлипнул, будто у него в горле лопнула водопроводная труба и мешком повалился на пол. Рядом, звеня на кафельном полу, упала монтировка.

— Ну, крысенок, я жду кассету!

Фрэнки испуганно поднялся и достал из аппарата вторую кас­сету. Это он, конечно, ловко придумал, делать при необходимости вторую копию; мало ли кто к нему обращается и по какому поводу. Но меня не интересовала этическая сторона его действий, я хотел знать одно, не сделал ли он такой же трюк тогда, когда я обратился к нему в первый раз.

— А теперь скажи, Фрэнки, но учти, если соврешь, я клянусь, что эти твои слова станут последними в твоей жизни: куда ты девал копию, которую сотворил три дня назад? Ты помнишь, я заходил в понедельник.

— Помню, но тогда я не делал копии для себя.

— Врешь, сейчас ты догонишь своего компаньона!

— Нет, только не это. Я говорю вам правду. Я тогда не обратил на вас внимания, только потом заинтересовался.

— А сегодня, что ты увидел во мне сегодня?

— Мне показалось, что вам это нужно для каких-то определен­ных тайных целей. Может, шантажировать женщину. В таких слу­чаях мы обязательно делаем копию для себя, чтобы потом шан­тажировать обоих.

— А откуда вы узнаете, кто к вам приходил?

— У нас хорошо поставлена разведка.

— А это кто?— я показал на второго парня, все еще лежавшего на полу; жизнь с трудом входила в это нелепо лежащее тело.

— Это Крис, мы с ним работаем на пару.

— И что вы с этого имеете?

— Бывает хороший улов.

— Конкретнее!

— А вы не из полиции?

— Вопросы задаю я!— я посмотрел в упор на Фрэнки и у него сразу пропала охота спорить со мной или спрашивать.

— Приходит как-то джентельмен и все время оглядывается, буд­то за ним кто-то следит, и просит сделать копию с магнитофонной кассеты. Я сделал копию для него и для себя, а Крис проводил его до самого дома. Мы потом прослушали кассету и оказалось, что этот джентельмен записал разговор жены шефа, указывающий, что этот тип и та женщина находятся в любовной связи. Мы явились к нему и попросили за кассету пять тысяч. Он поплакался, но выложил.

— Молодцы, ребята. А что бы вы сделали с моей кассетой?

— Если бы на ней в разговоре упоминались какие-нибудь имена; фамилии, мы бы узнали, кто эти люди, что за этим стоит и сколько с них можно выжать за этот материал. А Крис сегодня бы узнал, где вы живете.

— Не ломай голову, я сам тебе скажу, сколько за него можно выжать. Хочешь?

— Любопытно,— он стоял передо мной и жалко улыбался, но на меня эта улыбка не действовала, терзала одна мысль: вот этот уша­стый головастик мог бы запросто выйти на Тернера, погубив этим Элизу, Мери и меня. Доведя свое состояние до злости, я ребром ладони уложил Фрэнки рядом с Крисом и опять вышел черным ходом во двор. Пусть полежат,— подумал я,— жаль, что не разломал им всю аппаратуру. Впрочем, это уже мальчишество, можно подумать, что назавтра они не заведут новую. На все ушло минут десять. Я как ни в чем ни бывало вышел из магазина по продаже современных шедевров и снова отправился в путь по городу. Некоторые вопросы я для себя решил, теперь следовало продумать, как я разберусь с человеком Тернера, а вернее моим убийцей, и куда отправить Мери для ее безопасности: не брать же вместе с Элизой в Париж!

Отправив одну кассету в Чикаго, и приехав домой, так я стал называть особняк Тернера, я сразу же прошел в библиотеку: следо­вало запрятать между книгами обе копии с кассеты. Одна мне была не нужна, но я не знал, как ее уничтожить. Была бы печка, как в нашем доме у тетки, я бы сжег ее. Что ж, если Мери будет в безопасности, не откажу себе в удовольствии подарить Тернеру обе копии. Вторую бесплатно...

Едва я успел сделать эту работу, как явилась Мери.

— Мери, что случилось? Отчего у тебя такой расстроенный вид?

— Дик, я боюсь, у меня абсолютное чувство опасности и я ее ощущаю каждой клеткой своего тела.

— Мери, поверь мне, все обойдется.

— Что обойдется?

— Никто не посмеет тронуть ни тебя, ни меня.

— И миссис Тернер?

— И ее тоже.

— Вы уедете?

— Наверное.

— Куда?

— По всей вероятности, в Париж.

— Почему ты не ответил мне сразу, у тебя появились от меня секреты?

— Не будь мнительной, мы действительно поедем в Париж. Ты же слышала, что мне принесут чек на парижское отделение банка.

— Так лучше, а то темнишь: по всей вероятности..

— Я так сказал, чтобы не делать тебе больно.

— Смотри, какая забота. Дик, не переживай за меня, я уеду к матери. Здесь я не останусь, это равносильно смерти.

— Когда ты уедешь?

— Сразу же после вас.

— Я советую тебе исчезнуть пораньше.

— А что скажет мистер Тернер? Куда девалась миссис Голсуорси?

— Да, я как-то не подумал.

— Дик, ты придумал, как остаться живым в этой ситуации?

— Почти.

— Думай скорее, до воскресенья не так много осталось. А если ты пугнешь Тернера той записью, что я тебе отдала?

— Если бы ты сейчас оказалась на другом конце земли, я бы так и сделал, но первое и единственное подозрение падет на тебя. И тогда за твою жизнь никто не даст и ломаной монеты.

— Ну и пусть.

— Ты не хочешь жить?

— Зачем?

— Это не ответ, Мери. До сих пор ты прекрасно жила, не так ли?

— Лучше бы я не жила. Ты не представляешь, Дик, сколько я насмотрелась и наслушалась, сколько грязи было в этом доме и подлости.

Мери отрешенно смотрела в окно, губы непроизвольно шеве­лились, будто она продолжала говорить со мной шопотом. Я взял ее за руку и усадил в кресло.

— Мери, не вспоминай, это не принесет теёе радости и облег-' чения. Давай поговорим о чем-нибудь другом.

 — О другом?— Мери усмехнулась,— знаешь, Дик, в жизни  всегда наступает момент, когда следует остановиться и подумать: как ты жил и для чего, и следует ли вообще дальше жить?

Я открыл дверцу старинного буфета, Мери сейчас бы не поме­шали пару рюмок чего-нибудь крепкого. На второй полочке стояло несколько бутылок с коньяком и надменно застыла большая бутылка со смирновской водкой. Я достал бутылку и две рюмки.

— Мери, я спущусь вниз и сотворю пару бутербродов. Не воз­ражаешь?

— Это ты хорошо придумал, Дик,— слабо проговорила Мери,— всю жизнь я кому-то прислуживала. Оказывается, ужасно приятно, когда кто-то ухаживает за тобой. Мне сегодня необходимо выго­вориться, иначе я умру от страха и тоски.

Я быстро спустился на кухню, отыскал два холодильника и украсил поднос несколькими тарелками с холодными закусками, не забыв пару бутылок содовой воды. Только тогда я обратил внимание на устройство, явно предназначенное для подъема подносов наверх. Нажав красную кнопку, я отправил поднос к Мери, а сам в три прыжка одолел лестницу. Мы поспели одновременно. Я разложил водку и закуску на маленьком столике и подкатил его к Мери.

— Очнитесь, сударыня, кушать подано! Мери улыбнулась.

— Из тебя, Дик, вышел бы прекрасный официант,— она про­должала улыбаться не раскрывая век. Я придвинул второе кресло поближе и разлил водку в рюмки. Мери очнулась от своего забытья и взяла рюмку.

— За что мы сегодня выпьем, Дик?

— За успех.

— Отлично, за это не грех выпить. Я очень боялась, что ты выпьешь за любовь.

— Это будет вторым тостом.

— Не надо, Дик, я не стану пить за чужую любовь.

— Мери, не стоит заживо хоронить себя...

Мери залпом выпила водку, запила содовой и тут же перебила меня:

— Ты еще скажи, Дик, что я встречу достойного человека и у меня с ним все будет хорошо. Ты это хотел сказать в утешение?

— Нет, но продолжать не стану.

— Правильно сделаешь. Давай выпьем еще по одной.

— Давай.— Я снова налил в рюмки водку.

— А теперь слушай внимательно, Дик. Не думай, что мысли о смерти пришли ко мне только сегодня или вчера. Я давно думала об этом, а когда встретила тебя, мне вдруг показалось на мгновение, что в моей жизни появился смысл. Мне так захотелось спасти тебя, я ведь знала, для чего поселяют людей в этом доме.

— Как?!— не удержался я,— так этот особняк служит для убийств?

— Не только, но убивают тоже. У меня глаз наметанный: я сразу предположила, что тебя собираются убить. Не знала точно, но была уверена.

— И многих убили в этом доме?

— При мне двоих.

— И ты принимала участие в убийстве?

— Что ты, Дик, конечно же нет, но знала... И не вижу большой разницы. Я конченый человек, Дик. Я думала, если ты меня по­любишь, я смогу выскочить из этой ямы, но переоценила свои силы: мне уже никто не может помочь. Я чересчур презираю себя, чтобы жить. А если я что-нибудь вобью себе в голову, то это навсегда. Не думай. Дик, что это из-за тебя я не хочу жить. Даже если бы ты обещал мне свою любовь, я бы не смогла ее принять... Одна счаст­ливая ночь — этого достаточно, мне больше ничего не нужно. Я бы не выдержала счастливого года. Представляешь, триста шестьдесят пять дней и все счастливые... От одной мысли можно сойти с ума...

— Когда тебя нашла эта свинья, Тернер? И как?

— Как,— усмехнулась Мери.— Плесни еще, Дик,— Мери явно хотела напиться и забыться хотя бы на время. Она выпила волки и откусила хлеба с кетовой икрой.— Самым обыкновенным образом. Это случилось два года назад: я крепко влипла в одну историю. Я танцевала в Дортинге в одном кабаре, да-да, не смотри на меня так. Это я сейчас набрала лишних пять килограммов, а тогда я дей­ствительно смотрелась как Мерилин Монро в годы своего триумфа. Я выходила с большим веером и танцевала аргентинское танго. У биржевых дельцов, когда они смотрели на мои взлетающие юбки, отвисали золотые челюсти. Отбою от поклонников не было. Случа­лось, что кому-нибудь я оказывала предпочтение, жить-то надо было, не на мои же гроши. Хотя, это не объяснение — всякий слабый или порочный человек всегда найдет причину, чтобы оправдать свою слабость и порок. Вот и я тоже, пытаюсь объяснить свои поступки нелегким материальным положением.

— Эта теория мне известна, сам неоднократно прикрывался ею перед самим собой. Защитная реакция на собственные поступки, от которых порой мутит.

— Да, и противно смотреть на себя в зеркало. А когда винишь в собственных грехах всех, кроме себя, выходит, что ты чуть ли не жертва. Тернер давно положил на меня глаз, но никаких предло­жений не делал. Я чувствовала, что он как бы пасет меня, чего-то ждет. И дождался: меня снял один мексиканец. Я повела его к себе наверх. Мы пили вино, лежали в кровати,— мне сейчас об этом даже вспоминать противно, а тогда вроде в порядке вещей было. Потом он стал одеваться и вдруг обнаружил пропажу портмоне. Он принялся лихорадочно рыться по всем карманам пиджака и брюк, выложил на столик револьвер, расческу, носовой платок, еще ка­кую-то дрянь, но портмоне не было. Я помертвела: если он донесет на меня, я схлопочу, как минимум, пять лет.

— А ты действительно заграбастала этот портмоне?

— Я в глаза его не видела и до сих пор не имею понятия, куда он делся. А тот все ищет, ругается про себя, потом как закричит: «Это ты, потаскуха, увела мой портмоне? Сейчас я тебя сдам поли­ции!» Я ему: «Сеньор, умоляю, только не в полицию, я верну вам деньги. Сколько там было?» А он: «Десять тысяч!» У меня ноги отнялись. Это уже не пять, а все десять лет! И тут я увидела револьвер, будто специально положенный передо мной. Я схватила его и недолго думая пальнула этому мексиканцу в живот. Он схва­тился руками за рану, пальцы у него сразу стали багровыми от крови, он закатил глаза, вздохнул с присвистом и упал на ковер. Я заметалась по комнате, но тут открылась дверь и вошел Тернер. Он оказался решительным человеком, успокоил меня, велел немедленно ехать домой, а сам занялся трупом. Куда он его дел, мне неизвестно. После полуночи он пришел ко мне домой и мы проговорили до утра. Он меня уверил, что если я не наделаю глупостей, то никто не до­копается до этой истории. Меня била дрожь и я только покорно кивала головой. Через две недели он снова появился в Дортинге и сказал, что нашел мне работу в другом городе. Так я очутилась здесь.

— Ягоды клюквы,— спокойно сказал я.

— Какие еще ягоды клюквы?— оторопела Мери.

— Обыкновенные, мне известен этот способ имитации убийства: под рубахой у того мексиканца были ягоды клюквы.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что ты никого не убивала, револьвер был заряжен холостыми патронами.

— Ты хочешь сказать, что он разыграл меня? Для чего?

— Чтобы навечно привязать к себе, сделать послушным орудием в своих руках. Что ему успешно удалось. Разве не ясно?

— Значит, он провел меня, как дурочку?— лицо Мери нео­жиданно покрылось серым налетом.

— Так оно и было бы, если бы ты не провела его, записав на кассету последний разговор. Так что победа за тобой.— Мери на мои слова улыбнулась.

— Ты это сказал для утешения?

— Я так действительно считаю.

— Спасибо.

— Мери, Тернер официально оформил дом на твое имя?

— Нет, он оформлен на него, а со мной заключен договор, по которому Тернер мне, в качестве экономки, обязан выплачивать тысячу долларов в месяц. Поначалу мне это казалось избавлением, пока я не поняла, что влезла в грязь еще большую, нежели на прежней работе. Мне не отмыться, Дик. Чего я только не насмот­релась за эти два года: здесь шантажировали, совращали несовер­шеннолетних, заключали фиктивные сделки, шельмовали, запуги­вали, угрожали и убивали. Когда я увидела тебя, я сказала себе: «Мери, ты не дашь ему погибнуть и быть разделанным в подвале, как забитому теленку, ты спасешь его, Мери... Так оно и вышло...»— голова Мери склонилась набок и последние слова она произнесла почти неслышно.

— Мери, проснись, ты не должна сдаваться, мы выиграем сра­жение, вот увидишь!

— Ты выиграешь,— с удовлетворением произнесла Мери,— и отомстишь за меня, а мне уже ничего не нужно. Я исчезну, как только ты одолеешь убийцу. Я уеду к матери, там меня никто не найдет. И когда я исчезну, ты сможешь воспользоваться той записью и поставишь Тернера на колени. Обещай, Дик, что он обязательно станет перед тобой на колени. Только не наделай глупостей. Дик, я не перенесу, если с тобой что-нибудь случится. Не делай мне еще тяжелее, чем сейчас...

 

6

Утром в воскресенье я позвонил Элизе. Она тут же сняла трубку.

— Элиза, прости меня, я очень виноват перед тобой и вел себя скверным образом тогда, в лесу. Не сердись, хорошо?— Элиза мол­чала и я ощутил беспокойство. Если Тернер заподозрит игру, нам обоим не сдобровать.

— Дик, это ты?— голос Элизы звучал страстно и напряженно, как и следовало по нашему сценарию. Впрочем, Элизе и не приш­лось играть, все это у нее вышло естественно и непринужденно.

— Да, дорогая, я. Ты простила меня?

— Да, Дик, сразу же после нашей разлуки. Почему ты так долго не звонил?

— Я не знал, как ты отнесешься к моему звонку.

— Почему ты такой глупый, Дик, я все эти дни только и делала, что ждала твоего звонка и почти не отходила от телефона. Ты не забыл меня?

— Элиза, не было минуты, чтобы я не думал о тебе. Я порывался уехать отсюда, но не смог.

— Хорошо, что не уехал, я бы сошла с ума. Я хочу тебя видеть, а ты?

— Безумно.

— Где мы увидимся? Я больше не хочу в лесу...

— И я не хочу. Ты приедешь ко мне.

— К тебе?!

— Конечно, почему ты удивилась?

— Не знаю, ты всегда назначал встречи в лесу, вот я и поду­мала, что...

— Что кроме той поляны у меня ничего нет и что я ночую в парке на скамейке, получая пособие по безработице, да?

— Почти. И где ты живешь?

— Проспект Линкольна, семнадцать.

— О, так это совсем недалеко от меня. А кто в доме будет кроме нас? Жена и трое несовершеннолетних малюток?— было очевидно, что Элиза вошла в роль и она нравится ей самой.

— Ты ошиблась,— четверо. И все красавицы!

— По-другому и быть не могло. Что им захватить, виски, брен­ди, водку, шампанское, коньяк?

— Ничего не надо, у них все есть. Приходи ровно в шесть часов.

— Почему такая точность?

— Потому что раньше я буду занят, а потом сойду с ума от нетерпения! Надеюсь, что ты сможешь остаться на всю ночь?

— А что я скажу мужу?

— Этому старому ослу?— я почувствовал в груди сладкую исто­му мести, я ведь знал, что весь разговор прослушан или прослушива­ется Тернером.

— Ты так точно охарактеризовал моего мужа...

— Скажи, что заночуешь где-нибудь у своих знакомых. Разве тебе не приходилось иногда ночевать вне дома?

— Нет.

— Тогда не будем рисковать, побудешь у меня часов до десяти. Как раз поспеешь к ужину. Хорошо?

— Да, ты будешь меня сегодня любить?

— Могла бы и не спрашивать — до исступления!

— Дик, как я доживу до этих шести часов?..

— Постарайся не наделать глупостей, твой муж, хотя и осел, но не такой уж, вероятно, дурак.

— Не наделаю. До встречи, Дик. Я буду ровно в шесть.

Неслышно подошла Мери, она вообще в последние два дня хо­дила по дому тихо и неприкаянно, не находя себе места, будто ожидая трагической развязки и не веря в счастливый исход.

— Что, Дик, сражение начинается?

— Да, Мери.

— Дчк, я выпью рюмочку, а тебе не надо, ты должен быть в абсолютной форме.

— И тебе не надо.

— Не спорь мне это даже очень необходимо, иначе мне станет так страшно, что я начну кричать раньше времени.

— Хорошо, но только одну.

— Тогда я лучше выпью сразу две, да?

Я кивнул головой, на нее было тяжело смотреть: блуждающий взгляд, нервный румянец на шеках, признак лихорадочного вол­нения. Я уселся в кресло в гостиной и принялся заново рассчитывать варианты встречи с моим убийцей: не станет же он стрелять с порога! В противном случае я успею встретить его достойно. Тернер вряд ли отступится от намеченного плана, с его точки зрения я подготовился именно к нему.

— Дик, я пойду немного посплю, да?

— Только не пей больше. Обещаешь мне? А через пару часов я тебя разбужу, тебе нельзя быть сегодня сонной. Ты не передумала и по-прежнему хочешь уехать к матери?

— Сразу же после того, как буду спокойна за твою судьбу.

— Мери, ты удивительная женщина...

— Скажи. Дик, если бы не миссис Тернер, ты смог бы меня полюбить?

— Я и так люблю тебя.

— Не то: полюбить по-настояшему, а не в благодарность.

— Я и не говорю ни о какой благодарности, просто люблю тебя и все.

— Ты говоришь мне это так, будто маленькому ребенку в уте­шение. Спасибо за искренность, это гораздо лучше, нежели когда женщине врут.

Она поднялась с кресла и подошла ко мне.

— Мери!

— Да, Дик?

— Я хочу тебя поцеловать.

— Поцелуй, Дик, мы ведь больше никогда с тобой не увидимся... За полчаса до назначенного времени я занял позицию у окна, скрывшись за занавеской из китайского шелка. В семнадцать двад­цать подъехала уже знакомая мне «Тойота» и двое охранников Тер­нера, а попросту волкодавов, вышли из неё. Оба одновременно пос­мотрели на часы, о чем-то пошептались, потом один из них снова забрался в машину и закурил. Я видел, как из открытого окошка машины струился голубоватый, почти прозрачный дымок. Плотный, среднсго роста головорез в темном, традиционном для мафиози, костюме, подошел к дому и нажал кнопку звонка. Он уже скрылся из моего поля зрения, поэтому я немедленно отошел от окна и занял позицию у дверей гостиной. Если он даже начнет палить в меня с порога, то и на этот случай я принял все меры предосторожности. Но у него, должно быть, для меня послание Тернера — чек, который притупит мою бдительность и позволит выстрелить без спешки в упор. В микрофоне раздался голос Мери: «Мистер Мэйсон, к вам пришел мистер Каски. Какие будут распоряжения?»

— Я жду его,— и почти сразу послышались мягкие шаги по ковру. Развязка приближалась в самом прямом смысле слова. В дверь негромко постучали.

— Войдите.

Я сознательно не стал открывать дверь и ждал, когда это сделает он сам. Он открыл дверь резко, видимо тоже был, на всякий случай, наготове. В проеме двери я увидел совсем близко от себя коренастого типа с хмурой физиономией, которую он изо всех сил пытался растянуть в приветливой улыбке, что давалось ему с большим тру­дом; вот сразу же пострелять, это его занятие. А тут приходилось пару минут посвятить дипломатии.

— Мистер Мэйсон?

— Да, вы от мистера...

— Да, от него. Я принес вам пакет.— Он достал из кармана пиджака плотный конверт.

— Проходите и располагайтесь.

Каски с нетерпением ожидал приглашения, он немедленно протиснулся боком в дверь, и, чем ближе он подходил, тем массивнее становилась его фигура с тяжелыми и непропорционально длинными руками. А может такое впечатление создавали короткие ноги. Про­тивник был чрезвычайно опасен, недооценивать такого зверя было никак нельзя. Пока он продвигался мимо меня, я чуть шагнул вбок, как бы освобождая ему путь, и в то же время, откинув корпус назад, коротким взмахом ладони нанес мистеру Каски режущий удар в область сонной артерии. Он повалился без звука, поджав под себя короткие толстые ноги в туфлях из крокодиловой кожи. Я сунул руку под пиджак Каски и вытащил пистолет. Не оставляя без вни­мания лежащего бандита, я вскрыл конверт и вытащил из него пустой листок голубоватой атласной бумаги. Что ж, мистер Тернер никак не рассчитывал, что я получу возможность рассмотреть его. Я вновь с теплотой подумал о Мери: если бы не она, моя игра закончилась бы три минуты назад. Я положил листок обратно в конверт, мне показалось, что Каски пришел в себя и очень грамотно изображает прежнее бессознательное состояние в ожидании удобного момента, когда сможет повалить меня ногами на пол и размозжить голову об угол стола.

— Мистер Каски, хватит валяться, у вас могут появиться про­лежни.

Надо отдать ему должное, он не стал продолжать свою симу­ляцию и быстро поднялся, потирая шею. Мне знакомо состояние, когда тебя бьют в сонную артерию, такое ощущение, будто твою голову водрузили на кол. Но это не смертельно, учитывая, что я только хотел вырубить Каски, не более. Полковник Шелли всегда учил соразмерять силу удара в соответствии с целью.

— Здорово вы меня. Это все патрон виноват. Я ему предлагал пришить вас еще в лесу, никто бы вовек не нашел, а он мне говорит: «Знаешь, Каски, почему ты работаешь на меня, а не я на тебя? Потому что у тебя в мыслях нет перспективы. Для тебя главное пришить, а для меня,— во имя чего»! Вот теперь пусть и расхле­бывает свою перспективу!

Во время этого располагающего монолога Каски незаметно приближался ко мне, рассчитывая на выпад ногой. Я быстро проверил, заряжен ли пистолет, хотя по-другому быть не могло, не для того же явился Каски ко мне, чтобы на виду у меня заряжать оружие, и наставил его Каски прямо в грудь.

— Знаешь, Каски, почему с пистолетом я, а не ты?

— Почему?

— Потому что я умнее тебя. Это, во-первых. А во-вторых, тебе не кажется, что твой шеф сознательно подставил тебя под удар?

— Ну, это вы зря, мистер Мэйсон, я на вашу сторону не перейду. Ему надо было точнее информировать меня, что вы за птица. В таких надо стрелять не давая опомниться.

— Об этом забудьте, Каски. Сейчас вы сделаете то, о чем я вас деликатно попрошу.

— О чем вы меня попросите?

— Ответить на некоторые вопросы.

— А если я этого не сделаю?

— Тогда я вас пристрелю.

— Не боитесь последствий?

— Мне терять будет нечего.

— Мне тоже.

— Что вы имеете ввиду?

— Если я отвечу на ваши вопросы, мистер Тернер меня попросту уберет. Один конец: вы или он, не вижу разницы.

— Разница есть: если я вас оставлю в живых, вы сможете исчезнуть, не дожидаясь, пока Тернер расправится с вами.

— И все же я не верю, что вы решитесь на убийство.

— Придется поверить и поскорее, каждая минута уменьшает шансы выжить.— Я наставил пистолет на Каски и стал медленно нажимать на курок. Каски занервничал. Через несколько секунд он сказал:

— Хватит, мистер Мэйсон, у этого пистолета очень легкий спуск, он уже должен был выстрелить. Я слушаю вас.

— Что вы должны были сделать, когда бы пристрелили меня?

— Немедленно сообщить Тернеру, что мистер Мэйсон навсегда уехал из нашего города.

— Сообщить по телефону?

— Да.

— А потом?

— Ждать в машине, пока в дом не войдет...— он не решился назвать имени Элизы.

— Миссис Тернер, не так ли? Каски молчал.

— Скорее, Каски, о чем вы думаете?

— Я думаю, какой осел мой патрон. Вы знаете обо всем не хуже его самого? Так?

— Конечно.

— Создается впечатление, что вы вдвоем заодно против одного Каски.

— Я же вам говорил, что вас подставили. Поторопитесь, Каски. Что потом?

— Ждать, пока в особняк не войдет миссис Тернер,— почти отрапортовал Каски. Я улыбнулся.

— Молодец, Каски, а что же дальше?

— Дальше ничего. Возвращаться на место.

— Хорошо, звоните Тернеру.

— И что сказать?

— Что я уехал навсегда из этого города.

— А если я этого не сделаю?

— Каски, это ваш последний шанс. Я вам обещаю! Каски подошел к телефону и набрал номер.

— Мистер Мэйсон навсегда уехал из этого города,— произнес он металлическим голосом.— Почему долго, мистер Тернер? Пока вошел, пока подал ему конверт. Это там у вас кажется долго, а здесь время несется со скоростью ракеты. Да, сейчас спускаюсь. Двумя, как вы и говорили.— Каски положил трубку.

— Вы сказали двумя, что это?

— Ответ на вопрос мистера Тернера. Он просил уложить вас двумя пулями. Чтоб было достовернее, что стреляла в ярости жен­щина, может, впервые взявшая оружие в руки.

— Хорошо задумано. А теперь, мистер Каски, сядьте в кресло и ждите, пока не придет миссис Тернер. Хотя, погодите, а ваш коллега, он будет беспокоиться. Да еще сообщит мистеру Тернеру.

— У него нет рации.

— Все равно, это не порядок.

— Я смогу сходить за ним.

Мы оба одновременно рассмеялись, поняв друг друга. Я подошел к окну. Второй гангстер вышел из машины и тревожно поглядывал на окна.

— Мистер Каски, дайте ему знак, чтобы он поднялся к нам, а я скажу Мери, чтобы она пропустила его без вопросов.

— Слушаюсь,— Каски подошел к окну.— Жаль, мистер Мэйсон, что я не работаю на вас, мы бы с вами таких дел намолотили!

Он откинул занавеску и махнул рукой своему партнеру. Тот обрадованно улыбнулся и пошел к входной двери. Я по внутреннему аппарату позвонил Мери.

— Миссис Голсуорси, пропустите ко мне второго гостя.

— Слушаю, мистер Мэйсон.

Когда напарник Каски вошел, я ждал его с пистолетом, направ­ленным ему в лицо.

— Тихо, дружок,— сказал ему,— без лишних эмоций, не то я пристрелю тебя немедленно. Мистер Каски может это подтвердить.

— Да, Maйк, этот подлец и впрямь не остановится, чтобы при­шить нас обоих. Выполняй то, что он скажет.

— А теперь, Майк, возьмите шнyp и свяжите Каски.— Майк все еще, мало что гонимая, смотрел ла меня как загипнотизированный.

— Нy, Майк!— заорал я. Тот послушно стал исполнять прика­зание.

— Погоди, Майк, повернись ко мне спиной, вытащи пистолет и кинь его в угол.

— У меня нет пистолета. Пистолет был у Каски. И еще есть в машине.— Я подошел к Майку со спины и быстро левой рукой ощупал его. Пистолета у него действительно не было.

— Выполняйте приказание, Майк, и учтите, я проверю: если завяжете его только для вида, я вам покажу несколько приемов, которым меня научил один полковник, а он был большим спе­циалистом, этот Шелли.

— Майк, слушай его,— пробормотал Каски,— он большой мер­завец, Майк, жаль, что я недооценил его.

За пару минут Майк добросовестно упаковал Каски, как посыл­ку. Настал его черед, но обвязывать его пришлось мне. Они лежали, как два младенца в родильном доме, не в силах пошевельнуть ни ногой, ни рукой. Я посмотрел на часы: без пяти шесть, через не­сколько минут должна прийти Элиза. Я немедленно позвонил Мери.

— У меня все в порядке, Мери. Сейчас появится Элиза Тернер, откройте ей и немедленно исчезайте. Я вам очень благодарен за все.

— Я вам тоже, Дик. Прощайте.

— Прощайте, Мери...

Я снова занял свою позицию у окна. Только бы Элиза пришла вовремя, сейчас все зависело от этого: если Тернер что-либо заподозрил, то Элиза немедленно станет заложницей в его борьбе со мной. Пока, правда, он считает меня союзником,— я едва не расс­меялся, каким союзником, он попросту уверен, что я мертв! Пос­ледние секунды, и вот я вижу в конце улицы голубой «Лимузин» Элизы: она медленно развернула машину и подогнала ее к самым воротам. Также неторопливо направилась к дому, ни походкой, ни лицом не выражая никаких чувств. Сильная женщина и преданная, готова бросить все из-за своих чувств. Может быть, если бы не она, я так бы и не узнал состояния, когда считаешь секунды и твое сердце проваливается в пропасть, сбиваясь с нормального ритма.

Я напряг слух и услышал, как стукнула парадная дверь. Все, теперь ничего помешать нам не может. Прежде чем отойти от окна, я подождал несколько секунд, понимая, что сейчас по крылечку спустится Мери и навсегда покинет этот зловещий дом. Но она не выходила. Вот уже Элиза подходит к двери, времени на ожидание больше нет. И все равно, надо не прозевать, когда уйдет Мери. Я должен быть уверен, что с ней все в порядке. Открылась дверь гостиной и показалась Мери, за ней стояла Элиза.

— Мистер Мэйсон, к вам гости.

— Да-да, спасибо, Мери, вы очень любезны.

— Будут какие-либо распоряжения?

— Нет, вы свободны и вряд ли мне сегодня понадобитесь.

Мери незаметно для других подала мне знак, прощаясь, и вы­шла, кинув удовлетворенный взгляд на двух лежащих на ковре гангстеров.

— Здравствуй, Дик, ты приготовил мне сюрприз?—Элиза пока­зала рукой на Майка и Каски.

— Да, я хочу послать их обоих посылкой твоему мужу. Как ты думаешь, ему понравится?

— Думаю, что да.

Как только Элиза вошла, Каски вытаращил глаза и не сводил их с Элизы, хотя и знал о ее приходе. Видимо, до него только сейчас дошло, что он стал пешкой в чужой игре, где единственная став­ка — это собственная жизнь. Не знаю, о чем он думал, может представлял, как я ему всажу сейчас пулю, ведь он явился сюда, чтобы убить меня.

— Элиза, подожди немного, я сейчас позвоню Тернеру, а потом, пока он приедет, мы поужинаем. Я приготовил нам холодный ужин.

При упоминании имени Тернера встрепенулся и Майк.

— Что вы собираетесь делать, мистер Мэйсон?

— А вы разве не слышали? Позвоню вашему шефу. Думаю, что он обрадуется, увидев вас в таком веселеньком состоянии.

— Мистер Мэйсон, вы обещали отпустить нас.

— Я не обещал вас отпустить, но сделаю это немедленно, как только появится мистер Тернер. Он вас наверняка успокоит, а если я развяжу вас сейчас, вы наделаете глупостей, чтобы оправдаться в его глазах. Элиза, присядь на минутку.— Я набрал телефон Тернера.

— Мистер Тернер, вас беспокоит Дик Мэйсон...— Тернер явно был сражен наповал, как случается после победы, когда ты расс­лабился и находишься в предвкушении счастливых минут, и нелепая шальная пуля пробивает твое сердце.

— Тернер, это я, Дик. Почему вы молчите? Размышляете, как лучше меня надуть?— Эти слова произнес двумя днями раньше Тернер,— успокойтесь, я жив и здоров. У меня к вам дело. Притом безотлагательное.

— Мне не о чем с вами говорить, Дик Мэйсон,— невнятно пробормотал Тернер, осознав факт моего существования, он не мог сообразить, как ему вести себя со мной, каким чудом я уцелел, ичто делать дальше. Словом, он подобно калькулятору считал, на­сколько я опасен ему и какую реальную угрозу представляю.

— Вы сильно ошибаетесь, Арнольд. Позвольте вас называть по-дружески, именно так.

— Не веселитесь раньше времени, Дик, это нехорошая примета.

— Почему вы не спросите, где ваши мерзавцы?

— Надеюсь, что у вас хватило ума не пристрелить их?

— Хватило. А отчего вас так беспокоит их здоровье?

— Потому что они заслуживают другой участи.

— Они ни при чем, мистер  Тернер, они только исполняли ваш план. А он оказала негодным...

— Я уже вас предупредил, Дик что вам не следует радоваться прежде времени.— Тернер приходил в себя, и по мере этого голос звучал увереннее, набирая прежнюю силу, он считал, что еще не все проиграно. Следующий его интерес — Элиза: где она, что с ней и какую роль играет она в моих планах. То, что она со мной заодно, в этом он не сомневался.

— Где Элиза — я угадал?— Тон, каким он задал вопрос, был вкрадчивым, может он надеялся, что она еще не пришла и он сумеет перехватить ее по дороге. Но я не оставил ему такой привлекатель­ной надежды.

— Элиза со мной.

— Значит, Джульетта уже явилась к своему Ромео... Что ж, это хорошо, что вы вместе.

— Легче будет расправиться, не правда ли?— я продолжил мысль Тернера. Он промолчал, все еще соображая, что ему делать в создавшейся ситуации. Ему необходимо было знать мои планы.

— Дик, у меня к вам просьба.

— Да, мистер Тернер.

— Изложите покороче ваши условия и...

— Мистер Тернер, условий никаких нет. За чек спасибо. Наде­юсь, в долгу не останусь.

— Ах, вы про это... я пошутил, Дик, а возможно перепутал два листка бумаги. Вы получите чек.

— Я знаю без вас, что получу его. Только на этот раз диктовать буду я. Вы прибудете сюда один и не позднее чем через полчаса.

— Хорошо, я прибуду один.

— Мистер Тернер, напрягите ваше расстроенное соображение и предположите, почему я разговариваю с вами таким тоном.

— Я не люблю кроссвордов. Выкладывайте.

— Не стану испытывать ваше терпение: если вы попытаетесь что-либо предпринять, чтобы ваши люди расправились со мной или с Элизой, то наша смерть ускорит вашу гибель, Тернер.

— Опять загадка.

— Нет, но тогда я ничем уже вам помочь не смогу.

— Понятно, вы располагаете каким-то компроматом против ме­ня. Так?

— Да. Поэтому, вы сначала приедете сюда, а потом уже наедине с собой будете решать нашу судьбу.

— Я ее уже решил.

— Вы ошибаетесь: после разговора с нами, вы будете молить бога, чтобы он защитил нас от всяческих невзгод.

— Не дождетесь.

— Ладно, спорить не имеет смысла. Вы едете?

— Да. Хорошо.

— Тогда я отпускаю ваших людей.

— Не боитесь?

— Нет, сейчас вы им дадите по телефону распоряжение, чтобы они не делали глупостей до соответствующих распоряжений.

— Хорошо, дайте трубочку Каски.

— Подождите немного, я его должен развязать.— Я подошел к Каски и разрезал ножом шнур. Каски неуклюже поднялся, размял руки и подошел к телефону.

— Да, мистер Тернер... Нет, я с этим не могу согласиться. Почему? Потому что мне себя винить не в чем, он все знал заранее и ждал меня. Он напал первым. Так кто же виноват? Да, он все знал!.. Хорошо, я буду в машине.— Каски подошел к Майку и, не говоря ни слова, стал его развязывать. Я взял трубку.

— Мистер Тернер, значит мы вас ждем. Одного. Если что не так, я сразу стану стрелять без предупреждения. Я хорошо стреляю, мистер Тернер.

Тернер бросил трубку. Я тоже хотел положить трубку на рычаг телефонного аппарата, и вдруг услышал в мембране радостный смех: смеялась Мери. И тут же раздался сигнал отбоя. Значит Мери не ушла и подслушала разговор с Тернером по параллельному телефо­ну. Как ее заставить немедленно покинуть опасный для нее дом? Наконец Каски справился со шнуром и вместе с Майком вышел, не проронив ни слова.

Элиза тут же подошла ко мне.

— Дик, почему ты встревожен, все как-будто идет так, как мы задумали?

— Я беспокоюсь за Мери.

— Мери? Это та женщина, которая провела меня сюда? И что же тебя беспокоит?

— Благодаря ей мы остались живы. Ей надо немедленно уйти из этого дома, а она все еще здесь.

— Ей грозит опасность?

— Да.— Я набрал телефон Мери. Я держал трубку не меньше трех минут, но к аппарату никто не подходил. Может, вышла только что? Но это уже было опасно, вход контролировался людьми Тер­нера. Догадалась бы уйти черным ходом...

— Она уже ушла, Дик. Она в курсе дела, что ей угрожает?

— Да.

— Тогда не беспокойся. Скажи, как воспринял Тернер твой разговор? Его не хватил удар?

— Почти...— У меня не выходил из головы смех Мери. Сколько же она перенесла, если не побоялась остаться, лишь бы насладиться унижением бывшего патрона. Я услышал звук подъехавшей ма­шины. Тернер приехал не через полчаса, а через пятнадцать минут, представляю как он спешил. Мы с Элизой подошли к окну. Тернер вылез из машины медленно, будто нехотя, небрежно стрельнул гла­зом по окнам особняка, потом также расслабленно закурил и подож­дал, когда к нему приблизится Каски. Майк не решился на такой отчаянный шаг. Каски что-то быстро говорил Тернеру, показывая рукой на окна, Тернер, не двигаясь, молча слушал Каски, потом лицо его исказилось от гнева и он коротко, почти без замаха, ударил Каски по лицу. Тот пошатнулся, но не упал, понимая, что шеф должен разрядить себя таким образом, и еще: если ударили, значит не убьют! Тернер еще раз ударил Каски и, выплюнув сигарету на асфальт, медленно направился к дому. Он наверняка не пришел еще безоговорочно к какой-то определенной линии поведения со мной и Элизой, но уже подозревал Мери и намеревался выяснить с ней этот вопрос до встречи с нами. Что ему ответит Мери? Она должна была уйти, но в этом я не был уверен. Я сделал знак Элизе и быстро направился к лестнице, намереваясь услышать разговор Мери и Тернера. Вот хлопнула наружная дверь, послышались шаги, потом глухой голос произнес: «Мери, немедленно выходи!» Тернер не­сколько раз позвал Мери, потом выругался и направился ко мне наверх. Я решил ждать его здесь. Тернер выплывал из проема лест­ницы, будто из тумана — зализанная голова с тщательно размеже­ванным пробором черных волос, широкие плечи, обтянутые заужен­ным пиджаком, бирюзовый галстук и, наконец, я увидел его глаза. Он встретился со мной взглядом, но не остановился и продолжал приближаться ко мне. Я не знал его намерений, но прекрасно по­нимал, что такие люди не любят проигрывать и готовы на любой необдуманный поступок. Он молча надвигался на меня.

— Мистер Тернер,— произнес я отчетливо,— если вы сделаете хоть один шаг, я вас сброшу обратно на первый этаж.

— Я тебя пристрелю, как сукиного сына!— Тернер выбрасывал слова сквозь узкую полоску сжатых губ, глаза пронзали меня на­сквозь, будто разряды электрического тока. Угроза была очевидной, но здравый смысл преодолел ярость, а может не здравый смысл, а пистолет в моей руке.

— Проходите в гостиную, я сейчас позову Мери, она приготовит ужин.

— Я с этой потаскухой разговаривать не буду. Выкладывай, чего хотел и убирайся, пока тебя не размазали по стене.

— Не тебе выбирать, Арнольд, кто сегодня будет с кем разговаривать.— Элиза подошла неслышно и слышала последние слова Тернера.— Тебе было велено пойти в гостиную и ты услышишь, зачем тебя позвали. И станешь делать то, что для тебя будет более выгодно. Не криви губы, упрячь свои эмоции подальше и выбирай.

Тернер не ожидал от Элизы такого напора, он как будто сразу отрезвел и направился в гостиную. Мы следовали за ним. Молча расселись кто где, я выбрал место так, чтобы видеть каждое дви­жение Тернера.

— Вы понимаете, два влюбленных пижона, что вы обречены оба, притом, смерть будет мучительной? Понимаете или нет?

— Прекратите угрозы!— я полез в книжный шкаф и достал копии двух магнитофонных кассет. Тернер завороженно смотрел на меня, до него стал доходить истинный смысл нашей встречи. Я не знаю, какие он питал иллюзии по этому поводу, но теперь их не было, в нем взял верх расчетливый делец, который должен в любом случае выйти сухим из воды.

— Значит, шпионили. Дик?— он смотрел на меня холодно, буд­то сквозь меня, просчитывая моменты, когда он дал промашку и я записал компромат.

— Что это?

— Два разговора.

— Один на веранде у папаши Гленна, да?

— Вы угадали. Тернер рассмеялся.

— Какой же я идиот, что не предусмотрел такой простой комбинации. Меня подвел Гвалдмахер: он описал такого простодушного идиота, что мне и в голову не пришло: Мэйсон, этот смазливый глупец, с разбегу, без подготовки, задумал провести Арнольда Тер­нера, который может раздавить этого идиота, как поганую букашку. Понятно. О чем мы тогда говорили, а Дик?

— Избавьтесь от скверной манеры, Тернер, дрессируйте своего секретаря. Я могу включить магнитофон?

— Хорошо, включите.— Тернер был спокоен, но в то же время с такой ненавистью бросал взгляды на Элизу, что мне становилось не по себе. Как ни странно, Элиза к этим взглядам оставалась равнодушной. У нее оказалась удивительная воля или она чувство­вала, что я не дам ее в обиду? Вероятно и то, и другое. Я вставил кассету в свой диктофон и нажал кнопку, воспроизводя запись не с начала, а наугад, в середине.

«... Не будьте злопамятны. Я хотел сказать, то есть ответить на ваш вопрос о причинах намеченного мною развода. Конечно же, любить прекрасную женщину это счастье, которое не каждому вы­падает в этой жизни. Но упоение властью и деньгами гораздо более сильнодействующее средство, оно волнует и лихорадит так, как не способна взволновать ни одна женщина в мире. Мне не хочется расставаться с Элизой, я привык к ней, как привыкают к прекрасной картине,— я прокрутил пленку дальше,— но Элиза связывает меня в моих деловых отношениях. Когда я разведусь с ней, то женюсь на дочери моего итальянского партнера и мы, соединив наши капиталы и возможности, станем диктовать свои условия конкурентам. Мой будущий тесть старше меня на двадцать лет, значит я могу наде­яться, что через пять-шесть лет единственно возглавлю концерн. Вот почему я не могу терять столько миллионов, затеяв бракораз­водный процесс с Элизой. Хватит и того, что я ей выдаю — пятиде­сяти тысяч.

— Довольно!— Тернер расправил плечи и, закурив, улыбнулся.

— Дик, тебе не хватает перспективы. Ты думаешь, что пленка с этим лепетом остановит меня? Что доказывает этот разговор? Ровным счетом ничего. Я найду сотню объяснений моим словам. И  еще: вряд ли кто-то станет серьезно копаться в частной жизни Тернера. Понятно? !      Элиза не вмешивалась в разговор, но лицо ее заострилось, губы  стали тверже, руки непроизвольно теребили статуэтку на маленьком столике.

 — Дик,— голос Элизы был ровен и только твердые окончания слов выдавали волнение.— У тебя все или есть что-нибудь еще?

Тернер вошел сам, Мери не отклинулась на его зов, значит ее нет. Эта мысль утвердила меня в решении прокрутить Тернеру запись по поводу моего убийства, спланированного Тернером.

— Кое-что есть,— я вынул первую кассету и вставил другую. Это снова было не начало их разговора в гостиной, где обсуждался план моего убийства. Четко был слышен голос Тернера:

— Каски, он будет тебя ждать.

— Мистер Мэйсон?

— Кто же еще? Он будет ждать чек. Я дам тебе конверт, в конверте будет лист бумаги. Пока Мэйсон станет распечатывать конверт, ты его пристрелишь. Выстрелишь два раза, чтобы было, впечатление, что стрелял непрофессионал. Женщина, к примеру.

— И кто же окажется в роли этой счастливицы?

— Перестань улыбаться. Это миссис Элиза.

— Элиза?

— Она придет сюда через полчаса после убийства. И будет точ­ная картина: разгневанная любовница убивает своего любовника.

— Довольно, мистер Дик,— сказал Тернер,— это все не более, чем игра. Ни один суд в мире не сможет приговорить меня к за­ключению даже на минимальный срок. Это для суда не доказатель­ство, тем более, что все живы!

Тернер громко расхохотался.

— Согласен, твой план был дерзок и теоретически небезуспе­шен, но ты не учел одного — ты жив! Вот если ты себя сам умерт­вишь, тогда посмотрим. Может, в том случае тебе что-нибудь пере­падет. Но советую поторопиться!— Тернер встал и прошелся по комнате. У него был вид победителя. Я почувствовал, что у меня начинает дергаться левый глаз. Как же я не подумал, ведь все доказательства разлетятся в пух и прах, потому что я жив! Страх подкатился к горлу, страх не за себя, за Элизу. Тернер, словно угадав мои мысли, глянул ласково на свою жену.

— Элиза, мы уходим. Поговорим по дороге. За твоего ненагляд­ного Дика не переживай. Я думаю, что за ночь мы все обсудим и придем к какому-то компромиссному решению по поводу нашей дальнейшей совместной жизни. У нас есть о чем поговорить. Этими пленками, Дик Мэйсон, вы можете себе вытереть одно место. О'кей?

Игра была проиграна и мне ничего не оставалось, как приставить пистолет к виску Тернера и прямой угрозой купить себе и Элизе свободу. Тернер коварно усмехнулся.

— Не шалите, Мэйсон. Я же вас знаю, вы достаточно благород­ный человек и не станете губить-любимую женщину. Мы сейчас уйдем, а у вас будет достаточно времени, чтобы обсудить собствен­ную наглость и глупость. Этим вы спасете Элизу. Если вы сейчас попытаетесь мне угрожать, она разделит вашу судьбу. Каски, не стреляй до моей команды.

Тернер смотрел куда-то в угол, и вверх. Я проследил за его взглядом и увидел в открывшемся проеме между двумя стенными шкафами улыбающуюся физиономию Каски, в руках у него был скорострельный автомат. Как глупо я попался, не подумать, что в этом особняке все давно продумано для убийства!

— Ну, мистер Мэйсон, вы дадите нам спокойно уйти? Я прошу вас, сэр.— Тернер не скрывал своей насмешки. Секундная тишина длилась вечность и спокойный голос Элизы был неожидан.

— Тернер, прикажи своему подонку Каски убраться подальше.

— Конечно, моя дорогая, только с какой стати ты здесь командуешь? Я тебе советую вести себя гораздо скромнее. Да, моя дорогая?

— Не паясничай, Арнольд.— Элиза раскрыла сумочку и достала свернутую фотопленку. Тернер как-то сразу обмяк и сел на стул.

— От этого мерзавца я ждал чего угодно, но знал, что смогу его успокоить. А вот что преподнесешь мне ты? Тихие курочки способны порой на такие подвиги, что любому профессионалу дадут сто очков форы. Ну, выкладывай.— Он требовательно протянул руку. Элиза, не глядя в его сторону, вложила в нее фотопленку. Тернер одел очки в черепаховой оправе с золотой звездочкой посредине, развер­нул пленку и посмотрел ее на свет. Он смотрел долго, то ли потому, что не мог сразу разглядеть, что на ней изображено, или же не верил своим глазам, потом запрокинулся на спину и издал жуткий вопль. Я даже подумал, что он умирает. Его ломало, будто он и вправду сидел на электрическом стуле. Потом он положил пленку в карман, достал платок и вытер лицо. Он был из той породы, которая борется за жизнь и собственное благополучие до конца.

— Элиза,— голос стал глухим и тягучим,— Элиза, если бы хоть на секунду я мог предположить такое, то придушил бы тебя вот этими руками, собственноручно. Но я не барышня и трезво смотрю на все события, даже самые неблагоприятные. Какие твои условия?

— Ты отпустишь нас с Диком отсюда и мы сегодня же улетим в Париж. У нас вылет в двадцать два тридцать. За час до вылета твой человек принесет нам пять чеков на предъявителя, пять чеков на сумму в полмиллиона. Это для тебя совсем небольшая сумма. И помни, если что-нибудь с нами случится, этот материал немедленно попадет в газеты. Тогда за тобой станут охотиться все снайперы мира, твои партнеры не простят тебе огласки. Правда, Арнольд?

— Где вторая копия, ведь ты наверняка сделала две копии?

— Конечно, одна не имела бы никакого смысла. Вторая, как принято говорить, в надежном месте.

— Славная парочка; интересно, кто кому из вас даст форы?— не удержался и съехидничал Тернер.

— Тебя это не должно интересовать,— отпарировала Элиза.

— Отчего же, мне у вас есть чему поучиться.— Тернер пытался за ехидством скрыть свое поражение и бессилие. Я глянул туда, где торчал Каски, его не было. Тернер украдкой посмотрел на часы. И вдруг меня обожгла мысль: Мери! Если она не успела или не поже­лала уйти, то сейчас она в опасности.

— Элиза, возьми пистолет,— я передал Элизе оружие,— и не спускай глаз с мистера Тернера. Ты умеешь стрелять.

 — Плохо, но в него попаду. Ты куда?

— Я мигом.— В этот момент мне вспомнились слова Мери о комнате, в которой уничтожались следы убийства. Если Мери за­хватили бандиты, то она там. Я быстро сбежал по витой лестнице, миновал подсобные помещения для кухни и увидел узкие ступени, ведущие еще дальше вниз. Я сделал свое тело невесомым и ко­шачьим шагом стал считать ступени: одна, вторая, третья, четвер­тая... Блеснула полоска света, я услышал шорохи, дверь в подвал был полуоткрыта, во всяком случае меня никто здесь не ждал. Тем лучше, если Мери схватили, то она без сомнения здесь. Я резко открыл ногой дверь и вовремя: мелькнуло искаженное ненавистью лицо Каски и автомат, направленный в меня. Я пригнулся и прыгнул навстречу Каски, ощутив волосами пламя от выстрела и стремитель­ное движение пули. Позади полетели щепки от двери, точно так разнесло бы мне голову. Краем глаза я увидел связанную Мери с разбитым лицом. Для спасения мне была отведена десятая доля секунды. Мне ее хватило: я резко дернул Каски за ноги; он стал валиться, как подкошенный колосс. Секунду-другую он еще пытался удержаться в воздухе, судорожно стараясь найти хоть какую-то точку опоры, потом рухнул в ванну, наполненную синеватой жидко­стью. Сбоку от меня раздался возглас Мери:

— Дик, не смотри туда, не смотри...— Я быстро вскочил на ноги и глянул в ванну: Каски таял на глазах, растворяясь в каком-то ужасающем, фантастическом растворе Я не мог оторвать взгляда от этого зрелища. Через несколько минут от Каски не осталось и следа...

— Дик, развяжи меня...— простонала Мери,— Дик, еще пол­минуты и я бы исчезла вместо Каски. Мне страшно, уведи меня отсюда.

— Да, Мери, сейчас, потерпи немного. Почему ты не ушла, почему?

— Мне так хотелось увидеть поражение Тернера, мне хотелось увидеть его униженным. Дик, я не знала, что там устроена ловушка, но чувствовала, что они обязательно устроят какую-то пакость. Ста­ла сторожить гостиную. И обнаружила Каски. Тогда он меня уволок сюда и напустил в ванну эту страшную жидкость.

Я развязал Мери.

— Мери, пойдем наверх.

— Для чего, Дик? Я не хочу. Я боюсь Тернера.

— Теперь он тебе не страшен.

— Все равно я не хочу, не хочу.

— Хорошо, тогда бери машину Элизы и немедленно уезжай к матери.

— Джек, они меня найдут и там. Тернер такая ищейка, он разнюхает мое прибежище и расправится со мной.

— Мери, ты мне веришь?

— Да, Дик, я никому в жизни не верила так, как тебе.

—Я тебе обещаю, что тебя никто не тронет пальцем. Поживи у матери, осмотрись, открой какой-нибудь магазинчик.

— А деньги?— Мери улыбнулась.— Думаешь, я нажила у Тер­нера состояние?

— Деньги есть, много денег. Тернер откупится. Я тебе переведу.

— Мне не нужны его деньги.

— Это цена твоей жизни, Мери. Иди к себе, закройся и жди моего сигнала.

— Хорошо, Дик.

Я открыл спусковой канал и ванна быстро опустела. Бегом я направился наверх к Элизе. В гостиной все было по-прежнему.

— Ну, Дик, что случилось?— Элиза смотрела на меня с тревогой.

— Ничего особенного, пока мы мило беседовали с мистером Тернером, Каски пытался растворить Мери в ванне с кислотой.

— Что ты говоришь?— у Элизы неожиданно сдали нервы и она закрыла лицо руками, выронила пистолет. Я поднял его и сунул за пояс.

— А теперь послушайте, мистер Тернер, если с Мери что-нибудь произойдет...

— Не продолжай, Дик,— Элиза в упор смотрела на Тернера,— Арнольд, я передумала: завтра эта фотопленка будет опубликована в прессе.

Лицо Тернера мгновенно побагровело, он застыл у резного дубового секретера.

— Ты не сделаешь этого.

— Сделаю.

— Ты не получишь никаких денег.

— И не надо.

— Я обещаю, что никто и никогда не тронет ни вас, ни Элизу, ни Мери.

— Вам нельзя верить, мистер Тернер.

— Это так, Дик, ты совершенно прав,— Тернер усмехнулся,— но обстоятельства сильнее меня, поэтому я не могу нарушить этого слова. Если бы я мог, я бы конечно свернул башку вам всем троим. Значит, мы договорились, Элиза? Пленка будет у тебя и только у тебя?

— Ты обещал сто тысяч Дику?

— Да, он получит чек через час в аэропорту. Вместе с твоим полумиллионом.

— Дику они не нужны. И не тяни время: выпиши чек на сто тысяч немедленно. Мы его передадим Мери.

— С такими деньгами ее быстро зацапают. Это вызовет подоз­рение.

— Выпиши четыре чека по двадцать пять тысяч. Чековая книж­ка у тебя в кармане.

— Ладно, ваша взяла,— Тернер сел за стол, достал чековую книжку и паркеровской ручкой подписал четыре чека.— Вот они. Передайте их миссис Голсуорси с заверениями дружбы и растор­жением прежнего договора. Все, до встречи.

— Прощайте, мистер Тернер.

— Прощайте, Дик. Когда у вас закончатся карманные деньги, приезжайте ко мне, я вам что-нибудь подкину на вашу бедность. Учтите, Дик, в прошлом месяце я оплатил ювелирному магазину за безделушки для Элизы восемнадцать тысяч долларов. Вы приобрели очень даже дорогую игрушку. Нет ничего опаснее, нежели взять в любовницы бывшую жену миллионера. Кстати, Элиза, как с разво­дом? Надеюсь, что ты не станешь претендовать на многое?

— Все вопросы мы решим, когда я вернусь.

— Что ж, ты сейчас явно не в себе. Когда пройдет раздражение, вспомнишь обо мне. Я постараюсь тебя не тревожить, только ради всех святых держи пленку при себе.

Тернер резко повернулся и вышел из гостиной. Я снова подошел к окну, меня интересовало, приехал он один или его ждет только Майк. Бедный Майк, вряд ли Тернер оставит в живых такого свиде­теля. Машины Майка нигде не было. Тернер пересек лужайку и сел в свой «Мерседес». Взвизгнули на мостовой скаты от резкого пово­рота и Тернер выехал на шоссе. Тут же из густой тени, отбрасыва­емой деревьями, плавно, как бы тайком, выехала машина Майка. Было очевидно, что Майк не хотел, чтобы его видел Тернер. Для чего?

Я позвонил Мери, она явилась тут же, лицо ее было спокойно и только глаза выдавали тревогу.

— Мери, вот чеки, получите сто тысяч с интервалом в полгода. Этого хватит на маленький магазин. Идет?

— Идет, мистер Мэйсон. Я открою цветочный магазин. Желаю счастья.— Она взяла чеки, и не глядя на Элизу, вышла из гостиной. Теперь я был уверен, что с ней ничего не случится.

— Элиза, а теперь скажи мне, опытному авантюристу, который сегодня блестяще проиграл бы сражение, если бы не ты, что это была за пленка?

— Из сейфа Тернера. Он там прятал самые секретные бумаги: договоры на поставку оружия. Если бы их опубликовали, партнеры расценили бы это как предательство. Поэтому он так побледнел. Это было бы равносильно смерти. Это был договор с Сицилией.

— О, Элиза, больше я никогда не прикоснусь ни к одной афере, я чувствую себя младенцем.— Я обнял Элизу и прижал к себе. Я был счастлив, и вдруг я вспомнил слова Тернера: «Нет ничего опас­нее нежели взять в жены бывшую жену миллионера...» Как мы будем жить, насколько продлится ее любовь к человеку, у которого нет ни гроша? Но об этом не хотелось думать, жизнь покажет. На сборы в аэропорт оставалось не более десяти минут. Я позвонил в агентство и предупредил, что машину они могут взять в аэропорту через два часа. Посидев в креслах перед дорогой по старому евро­пейскому обычаю, мы навсегда покинули этот дом. Направляясь к выходу, Элиза обратила внимание на картины.

— Джек,— восхищенно воскликнула она,— это же подлинники! Вот Гоген, Сера, Матисс... Жаль, что я не разглядела раньше. Я помешана на картинах. Интересно, чей это дом?

— Твоего мужа.

— Вот свинья, дома держит на стенках несколько голландцев, а тут целая коллекция импрессионистов. Ничего, я вытяну из него эти картины. Дик, это моя единственная слабость, импрессионисты. Ты не осуждаешь меня за это?..

— Нет, мне они самому стали нравиться. Послушай, а как же мы полетим без багажа?

— Какой багаж, все купим в Париже! Вперед, нас ждет Франция!

В аэропорту, оформляя билеты, мы увидели по телевизору экстренный выпуск вечерних новостей. Популярный диктор, ведущий программу светской хроники, сделал небольшую паузу, потом интригующе произнес: «А сейчас, уважаемые телезрители и почита­тели нашей программы, я вам сообщу сенсационную новость: только что у своего дома убит известный бизнесмен, торговец оружием миллионер Арнольд Тернер. Убийца, как предполагают, один из его охранников, застрелен полицейским, при попытке скрыться с места преступления».

Тут же у самого моего уха раздался тихий возглас Элизы:

— Дик, провидение свершилось, я — миллионерша!

— Что же теперь будет, Элиза?

— Ничего особенного, понадобится время, пока я официально вступлю во владение своей собственностью. Заметь, Дик, своей!

— А Париж?

— Боже мой, какой еще Париж?— Элиза с недоумением смот­рела на меня, вероятнее всего, не замечая.— Париж — потом. Мы сейчас с тобой расстанемся, Дик. А ты мне позвонишь через не­сколько дней. Слышишь?

Мы наспех простились с Элизой, ей сейчас было не до меня. Еще бы, стать вдовой самого Тернера! Вспомнит ли она еще обо мне? Мне вдруг представились поникшие плечи Мери, когда она выходила из гостиной дома Тернера, и я, не раздумывая больше, побежал к машине. Только бы успеть на вокзал до отхода поезда, только бы успеть.

Я ворвался на перрон и увидел хвост уходящего поезда. Опоз­дал... И тут, под часами, у самой стены вокзала я разглядел одино­кую фигурку Мери. Я подбежал к ней и не успел ничего сказать. Мери опередила меня: «О, Дик,— прошептала она,— я знала, что ты придешь...»

 

ХРАМ ПРОКАЖЕННЫХ

 

Часть первая

ТАЙНА ФАРФОРОВЫХ ФИГУРОК

 

1. КОМИССАР ТРОП

Фотографии тесно заполнили стол в маленьком ка­бинете комиссара криминальной полиции Эдварда Тропа. Фотографии, папка с материалами дела: опи­санием места преступления, показаниями обвиняе­мого Родриго Альвареса и свидетелей (служанки убитой — Сте­фании Закревской, адвоката и других знакомых или близких). Не­которые из них толком ничего не знали, в неуверенных ответах сквозило явное желание поскорее отделаться от следователя.

Троп выбрал одну из фотографий и принялся рассматривать в старинную лупу в потемневшей медной оправе. Четкий профес­сиональный снимок запечатлел картину свершившегося преступле­ния: поперек ковра лежит пожилая женщина, ее вытянутая к резной двери рука как бы указывает путь, которым ушел убийца, и требует отмщения. Лицо женщины, крупное, с неправильными властными чертами, приобрело после смерти трагически угрюмое выражение и напомнило Тропу актрису, игравшую в пятидесятых годах в пьесе Пристли. Голова убитой напряженно откинута назад, около шеи, на ковре, большое пятно неправильной формы — кровь.

Троп медленно листает страницы толстой папки в дерматиновом синем переплете... Мария Скалацца, урожденная Пилевски, семьде­сят четыре года, проживала в собственном особняке в Дортинге на седьмой авеню в доме номер тридцать. Одиннадцатого июля 1973 года в двадцать два часа была обнаружена мертвой водопроводчиком Хаммером при следующих обстоятельствах: выйдя из дома напротив, где он исполнял срочную работу, Хаммер заметил, что из особняка миссис Скалацца выбежал Родриго Альварес и, испуганно огляды­ваясь по сторонам, исчез за углом соседнего дома.

Хаммер знал, что Родриго Альварес — частный детектив и де­журит по ночам в особняке. Заподозрив неладное, он осмелился заглянуть в дом, тем более, что входная дверь осталась полуоткры­той. Обнаружив хозяйку дома убитой, Хаммер немедленно сообщил в полицию и через полчаса Aльваpec был арестован в доме Джоан Дэвис, у которой снимал комнату. Чемодан Родриго был наспех уложен и сам он собирался покинуть Дортинг.

Троп выхватывал из различных документов, собранных в папке, отдельные факты, стараясь испытанным методом индукции воссоздать картину преступления в целом, пусть схематичную, еще неточ­ную, но верно передающую атмосферу и характер обстановки, со­путствующей действиям преступника.

Он листал страницу за страницей, изредка шевеля губами, будто пережевывая какую-то мысль, потом снова вернулся к фотографиям, на этот раз выбрав другую: на переднем плане сейф, дверца открыта, он пуст. Зеркало, в затейливом оформлении из бронзы времен поз­днего Возрождения, ранее прикрывавшее сейф, лежит на полу, ря­дом с горкой со старинным фарфором. Поодаль виднеется тело убитой.

Фотографу удался снимок; кажется, фарфоровые фигурки за­стыли в изумлении, ужасаясь происшедшему: дамы в кринолинах, затянутые в талии, кавалеры в коротких обтянутых курточках и узких трико до колен, ниже — тонкие чулки и туфли на высоких каблуках с ажурными пряжками. Те из кавалеров, у которых нервы покрепче, разглядывают убитую в монокли. Вот-вот музыканты оп­равятся от испуга, зазвучит прерванный менуэт, и дамы с кавале­рами начнут сходиться и расходиться в чопорных фигурах старинно­го танца.

— На лирику потянуло,— усмехнулся Троп,— так и мемуары, чего доброго, начну писать...

Журналистов Троп недолюбливал, как и большинство представителей его профессии, и при встрече с ними, если этого не удава­лось избежать, отделывался официальной информацией, стараясь поскорее избавиться от развязного беспринципного племени.

Сейчас было спокойно, журналисты давно забыли про убийство миссис Скалацца, тем более, что убийца схвачен, и хотя он не сознался в убийстве, вина его ни у кого сомнений не вызывает. Личность убийцы также непривлекательна для читателей раздела уголовной хроники: немолодой детектив частной сыскной конторы Филдинга, испанец по имени Родриго. Что напишешь про такого убийцу? Ни погони, ни эротики, ни сцен насилия... Упорно твердит, что невиновен, кроме этого ничего сказать в свое оправдание не может.

Троп не занимался этим делом и случайно обратил внимание на раскрытую папку, закуривая сигарету в кабинете Дугласа Хартинга. Он автоматически прочел полстраницы допроса Родриго Альвареса и, чем-то заинтересовавшись, прочел его показания до конца.

— Дуг, ты разрешишь полистать эту папку?

— Премного обяжешь,— отшутился Хартинг,— оттуда уже ни­чего не выжмешь полезного. Слава богу, не первый год в полиции.

Усевшись верхом на стуле, Троп бегло ознакомился с пока­заниями свидетелей.

— Послушай, Дуглас, ты уверен, что миссис Скалацца убил Родриго?

— Конечно, Эдвард. У меня никаких сомнений нет, я уже за­нимаюсь этим делом немало времени. Прочел показания водопро­водчика? Хаммер видел, как Родриго Альварес выбежал из особняка и скрылся за углом, и вид у него при этом был странный, будто он чего-то сильно испугался. Хаммер часто встречал Альвареса у дома миссис Скалацца и сразу же узнал его. Догадываясь, что произошло неладное, Хаммер входит в дом и находит миссис Скалацца заре­занной. Он сообщает в полицию и полицейские едва успевают схва­тить Родриго: тот готовился к бегству. На его одежде обнаружили кровь и экспертиза установила, что это кровь убитой. Главная ули­ка! Да и перерезанное горло — это так похоже на работу испанца.

— При нем нашли нож?

— Нет, но у него было достаточно времени, чтобы избавиться от него. Как видишь, улик немало, а Родриго, хотя и утверждает, что никого не убивал, ни одного пункта обвинения опровергнуть не может.

— Адвокат встречался с ним? Кстати, кто у него адвокат?

— Филипп Баррел. Но он ничего не мог выудить у своего подзащитного такого, что бы могло повлиять на судей при вынесении приговора.

— Расскажи подробнее, что связывало испанца с домом миссис Скалацца?

— Покойная страдала комплексом: по ночам ей казалось, что ее хотят ограбить, она слышала голоса, шаги... И тогда Скалацца наняла частного детектива у Филдинга. Ты должен знать этого англичанина, у него нечто вроде сыскной конторы. Оформлено все по закону, так что к нему не придерешься. Она наняла Альвареса на три месяца, а потом собиралась продать дом и уехать к сестре во Францию.

Я беседовал с Филдингом; тот объясняет, что хотел на такую простую работу, как охрана особняка, дать кого-нибудь помоложе, но Скалацца настаивала только на самом опытном специалисте и он направил туда Родриго, сыщика с большим стажем. Они вообще, как говорил Филдинг, не занимаются подобной чепухой, но миссис готова была хорошо заплатить и он согласился.

— Она была богата?

— Да, главное ее богатство — драгоценности, они исчезли. Там было бриллиантов не меньше, чем на полмиллиона. Достались ей от покойного мужа, а он у нее прозывался не то графом, не то князем. Я всегда путаюсь в титулах!— Хартинг засмеялся, чуть не выронив изо рта сигарету.

— Откуда известно про бриллианты?— Троп не поддержал смех Хартинга, и вопрос прозвучал более резко, чем хотелось комиссару.

— Адвокат миссис Скалацца утверждает, что их было не мень­ше, чем на эту сумму.

— Дуг, ты не возражаешь, если я заберу у тебя дело об убийстве миссис Скалацца?

— В принципе — нет, Эдвард. В нем не осталось ничего интересного: сознается Альварес или нет — его ждет электрический стул. Я не смог добиться от него, куда он спрятал бриллианты, может тебе удастся расшевелить его. Не стану скрывать от тебя, мои ребята на прошлой недели его прилично обработали, но и это не помогло. Они немного переусердствовали и я боялся, чтобы не пронюхала п ресса. Но Родриго не настаивал на экспертизе: испугался, что ли. Да это к лучшему, нам совсем ни к чему, чтоб газеты лишний раз поднимали шум о наших методах расследования.

— Это ваши методы, Дуг. Я никогда не позволяю себе подобного при допросах!

— Ну, не сердитесь, Эдвард,— миролюбиво продолжал Хартинг, сожалея, что поддался на откровенность с этим чистоплюем Тро­пом,— все так делают. Вы что-нибудь увидели в этом деле?— Хар­тинг неожиданно подумал, что поспешил, согласившись с предло­жением комиссара.

— Нет,— холодно бросил Троп,— меня попросту удивляет, по­чему Альварес лжет безо всяких на то оснований. Впрочем, как раз основания у него могут быть.

Неуклюже повернувшись на стершихся каблуках, Троп вышел, фальшиво напевая песенку из старого кинофильма. Тот, кто хорошо знал Тропа, сразу бы понял, что он взволнован и песенка из нашу­мевшей комедии не что иное, как отвлекающий маневр перед Хартингом.

Фигурой и походкой Троп напоминал стареющего провинциа­ла — фермера, заблудившегося в большом городе: седые короткие волосы, немодный костюм, стоптанные туфли и простоватое лицо — вот и весь Троп. Но под заурядной внешностью скрывался талант­ливый сыщик, мгновенно реагирующий на самые незначительные, на первый взгляд, факты, дающие в итоге разгадку сложным, запу­танным преступлениям.

Троп от себя позвонил шефу полиции Макгоурту и попросил разрешения взять у Хартинга дело об убийстве и ограблении Марии Скалацца.

— Возьмите, Троп, если Хартинг не возражает. Вы же знаете, что существует определенная этика,— снисходительно ответил Макгоурт.— Что ты там разглядел, старая лиса?— неожиданно усмех­нулся он,— держу пари, что бриллианты! Там, наверное, их кара­тов сто!

— Пока ничего, мистер Макгоурт, так, хочу повозиться. Я под­ключу к расследованию, с вашего разрешения, лейтенанта Фердина­нда Блэза; он мне понадобится.

И вот Троп, разложив на столе фотографии, будто пасьянс, курит одну сигарету за другой, временами обращаясь к протоколь­ной записи допросов. В такой манере Троп работает всегда: сначала анализ, предложения, перестановка лиц, замешанных в преступ­лении, подстановка других, заинтересованных в нем. Троп любил эти минуты, называя их первым раундом, на боксерский манер, когда противники, не приступая к решительным действиям, прово­дят разведку, делая ложные выпады и финты, проверяя возможности друг друга.

Троп начертил на листе бумаги подобие какой-то схемы, напоминающей разветвления генеалогического древа, и в самом верху этой схемы написал чье-то имя и поставил вопрос, ниже — шло еще имя, а дальше какие-то закорючки и значки, в которых никто, кроме Тропа, и не разобрался бы.

— Во всяком случае, в этой игре дирижер не Родриго,— за­думчиво произнес Троп, собирая фотографии в плотный пакет и пряча вместе с папкой в сейф,— что ж, первый раунд продолжается!

 

2. РОДРИГО

— Садитесь,— предложил Троп высокому худому испанцу с прямыми, гладко зачесанными волосами. У него смуглое, изму­ченное лицо, заметно несколько заживающих ссадин. Испанец су­хощав, подтянут, чувствуется, что он обладает ловкостью и силой. На вид — не меньше сорока.

— Спасибо, господин комиссар. Вы обратились ко мне на «вы». До этого меня больше величали испанской собакой или мексикан­ской сволочью. Я имею ввиду ваших коллег.

— Забудьте об этом, Родриго. Курите, у нас долгий разговор.

— Спасибо, господин комиссар,— как заведенный повторял Род­риго; он закурил с жадностью человека, лишенного долгое время необходимого и привычного, и откинулся на стуле, прикрыв глаза.

— Я читал ваши показания,— продолжал Троп,— вам будет трудно рассеять всеобщую убежденность в причастности к преступ­лению, хотя вы и утверждаете, что невиновны. Алиби у вас нет, отпечатки ваших пальцев и на дверце сейфа, и на серебряном брас­лете, который носила на руке убитая. Кровь на пиджаке, показания Хаммера, подготовка к бегству...

— Господин комиссар, увидев миссис Скалацца на полу, я попытался оказать ей помощь, но тут же убедился, что хозяйка мертва, и решил осмотреть место преступления, как профессионал,— при этих словах Родриго горько усмехнулся,— я увидел полуоткрытый сейф и распахнул дверцу до отказа: он был пуст. И тогда меня пронзила мысль, что подозрения падут на меня и я ничем не смогу доказать свою невиновность. Верите, господин комиссар, я померт­вел от страха, я перестал вдруг владеть собой, такого со мной никог­да не случалось. Я выбежал из особняка в панике, не ведая, что творю, и побежал домой. Хотелось одного: исчезнуть, превратиться во что-нибудь невидимое и невесомое. Не стану скрывать, мне хо­телось немедленно покинуть Дортинг и вообще Америку. Когда я наспех уложил чемодан, то одумался, но было поздно — поли­цейские уже пришли за мной.

— Вы давно в Америке?

— Двадцать лет. Я приехал из Сан-Мартинеса. Это в Испании.

— Вы хотели бежать на родину?

— На такое путешествие у меня не хватило бы денег. Куда-нибудь в Южную Америку.

— Давно вы у Филдинга?

— С момента приезда, я начинал рассыльным. Потом Филдинг меня заметил, я оказался, по его словам, способным.

— Вы обеспечены? Я имею ввиду ваши заработки у Филдинга.

— Мне хватает. Я живу один и не позволяю себе ничего лишне­го. Но вы знаете, господин комиссар, как сейчас с ценами: то, что утром стоит доллар,, вечером может стоить полтора. Я сначала пы­тался откладывать деньги, хоть по сто долларов в месяц, думал вернуться в Испанию, жениться и купить собственный дом. У каж­дого испанца мечта — собственный дом, пусть хоть маленький, но свой. Но это оказалось невозможным, и я смог купить только подер­жанный автомобиль: для моей работы это необходимо. Последнее время он был не на ходу, я пользовался прокатным.

— Как вы попали на службу к миссис Скалацца?

— Это была не совсем служба, господин комиссар. Миссис Скалацца по ночам одолевали слуховые галлюцинации, повсюду ей чудились преступники. Скалацца по телефону связалась с Филдингом. Я случайно услышал об этом и сам напросился. Филдинг не хотел меня посылать на такое несерьезное дело, как охрана помешанной старухи. Он так и выразился — помешанной, но я сумел убедить его, что мне необходимо отдохнуть, тем более, что миссис Скалацца просила человека только на три месяца. И Фил­динг согласился.

— Когда вы заступали на дежурство?

— В десять вечера, а уходил в шесть. Полдня отсыпался, потом до вечера был свободен.

— Вы дежурили дома или на улице?

— Миссис Скалацца не ставила определенных условий, я мог находиться около дома или в холле. Иногда миссис Скалацца звала меня к себе наверх и просила рассказать об Испании. Я рассказывал о своем детстве, о корриде, о наших праздниках, ярких, как ве­сенние цветы. Когда на нее нападала бессонница, приходилось го­ворить до утра.

— Вы носили при себе нож?

— Никогда, хотя я испанец.

— В день убийства вы утром пошли домой как обычно?

— Да, я был дома в семь утра. Немного поел и лег спать.

— Я беседовал с вашей хозяйкой: она не подтверждает этого.

— Не знаю, что она говорит, только она и не могла меня видеть: я ведь не выходил из комнаты.

— Вечером, когда вы уходили на дежурство, вас опять никто не видел?

— Нет, я никого не встретил. Подходя к дому миссис Скалацца, я сразу же обратил внимание на то, что ни в одном окне нет света. Я знал, что Стефания, служанка хозяйки, утром должна была уе­хать на несколько дней к своим родителям и очень удивился темным окнам. Миссис Скалацца не любила темноты. Я подошел к дому — дверь была не заперта. С дурными предчувствиями я поднялся на­верх, включая везде свет, ... дальше вы все знаете.

— Где живет Стефания?

— В нескольких часах езды от Дортинга, в Дайвере. Ее родители содержат ферму, разводят птицу.

— Почему миссис Скалацца согласилась отпустить Стефанию? Она ведь боялась грабителей.

— Днем она не боялась, а ночью был я.

— Стефания часто отлучалась из дому?

— Не знаю. Днем я почти не бывал там, лишь изредка выполнял некоторые поручения хозяйки: один раз сдал в ремонт ее старинные часы-браслет, потом как-то принес из магазина коробку с обувью. Но вы не подумайте чего-нибудь, Стефания скромная девушка, она похожа на испанку. Нет, не цветом волос, а фигурой, походкой. И улыбка у нее такая...

— Она нравилась вам?

— Да, но я никому не говорил об этом.

— Родриго,— мягко обратился к нему комиссар,— допустим, можно как-то объяснить присутствие отпечатков ваших пальцев на дверце сейфа, на браслете. А как оправдать пятна крови на вашем костюме? Скалацца была убита в одиннадцать дня, а вы явились в двадцать два часа, кровь к тому времени давно свернулась, и вы никак не могли ею измазать пиджак. Экспертиза же установила идентичность состава крови на пиджаке с кровью убитой.

Родриго опустил голову, выражая всем видом полную обреченность.

— Родриго, выслушайте меня внимательно: я не знаю, что заставляет вас не говорить правды, обрекая себя на гибель, потому что казнят и без такого количества обличающих материалов. Но я взялся за это дело, увидев в нем маленькую надежду на ваше спасение.

— Господин комиссар, господин комиссар,— Родриго пытался сказать что-то еще, он вскочил со стула, лицо его побледнело,— вы верите в мою невиновность? Тогда я спасен, я много слышал о вас. Господин ко...

— Подождите, Родриго,— прервал его комисар Троп,— к ваше­му спасению долгий извилистый путь, если он вообще отыщется. Но, читая протокол осмотра места преступления, я обратил вни­мание на бутерброды, которые вы обронили на ковер около трупа.

— Да, я помню: хотел достать платок и они выпали. А потом было не до них, я очень испугался, когда понял, чем все это мне грозит.

— Так вот, Родриго Альварес, я глубоко уверен, что человек, убивший Марию Скалацца в одиннадцать часов дня, не придет на место преступления вечером, с тщательно приготовленными бутер­бродами, не замыв пятна крови на костюме, и не станет, к тому же, потом нестись как сумасшедший по улице, привлекая к себе вни­мание. Такое может сделать только тот, кто ничего не знает о событиях, происшедших в этом доме! Но это между нами, сеньор испанец, между нами... Вы ничего к своим показаниям добавить не можете?

— Нет, господин комиссар. Простите,— Родриго умоляюще, не мигая смотрел на Тропа.

 

3. МЕТОД ЦВЕТНОЙ ПЕЧАТИ

Троп подключил к расследованию убийства Марии Скалацца лейтенанта Блэза. Фердинанд Блэз не мог жить без кумира. В юнос­ти — это был Элвис Пресли, король рок-н-ролла, бывший шофер из Пенсильвании; Пресли сменил Кассиус Клей, непобедимый тя­желовес среди боксеров-профессионалов. В этот период восемнад­цатилетний Фердинанд упорно посещает спортивный клуб и, по мнению тренеров, обещает стать перспективным боксером тяжелого веса. Потом служба в армии, офицерские курсы, а после армии он, неожиданно для себя самого, приходит на работу в полицию. Его судьбу решил случай с племянником Джорджем.

Гангстер Витторио Винченце, скрываясь от полиции, забрался на чердак семиэтажного дома и открыл беглую стрельбу по группе преследования. Пятилетний мальчик был убит наповал на детской площадке для игр.

Фердинанд в тот день, видя горе своей тетки, поклялся посвятить всю свою жизнь борьбе с преступниками. Попав в полицию, он быстро разочаровался в этих «новых центурионах», как их рек­ламировала популярная кинолента. Фердинанд смог лично убедить­ся, что разговоры о коррупции в полицейском аппарате, связях с мафией, пытках и избиениях на допросах имеют под собой реальную почву. Газеты иногда прямо указывали на полицейского чиновника, уличенного в связях с преступным миром. Того тихо спроваживали, и на его место приходил другой, более осмотрительный.

Блэз уже всерьез подумывал об уходе из полиции, но вдруг он «открывает» комиссара Тропа и остается. Троп не похож на осталь­ных полицейских, с которыми Блэзу приходилось сталкиваться по работе, отличался от них принципиальностью, независимостью суж­дений, к тому же, классический бессребреник, что тоже привлекало молодого Блэза. Одни любили комиссара, другие ненавидели, третьи боялись, как, например, Хартинг. У Тропа был самый высокий про­цент раскрываемости преступлений, вероятно поэтому его и держали в аппарате городской полиции на высокой должности, хотя нередко шеф, обозленный его строптивостью, публично клялся отправить неудобного комиссара на пенсию. Затем следовало громкое дело, и Макгоурт пожинал плоды работы резкого, непримиримого, но в то же время нужного комиссара Тропа.

Таким образом, у Блэза появился новый кумир, и он попросился под начало Тропа. Он старался во всем подражать комиссару, даже его степенности и внешней медлительности, но это ему удавалось совсем плохо. Взрывной, атлетически сложенный Блэз, чувствовал потребность в ежеминутной отдаче энергии, и сбросив иногда ис­кусственную солидность, оглянувшись предварительно по сторонам, производил в коридоре полицейского управления несколько резких выпадов, качаясь, как маятник, проводя, как это принято в термино­логии боксеров, бой с тенью. Потом, устыдившись собственной вы­ходки, напускал на себя прежний серьезный вид. Черные глаза на смуглом лице возбужденно блестели, волосы падали на лоб, и со стороны Блэз больше походил на современного акселерата, нежели на лейтенанта полиции.

Троп терпеливо обучал Блэза методам расследования, с удовольствием отмечая, что Фердинанд хорошо усваивает его уроки. Их отношения постепенно перерастали в дружбу, необходимую для обоих, потому что каждый из них был, в сущности, одинок в боль­шом многолюдном городе.

Фердинанд сидел напротив комиссара в его кабинете, и тот излагал ему свою теорию расследования, которую называл «методом цветной печати».

— Понимаешь, Фердинанд, на цветной печатной картинке при ее изготовлении сначала отпечатывается один цвет, как правило — преобладающий, затем в определенные незаполненные места пропечатывается другой, потом третий, и так далее. Каждый цвет должен занять свое место. Если же он выйдет за границы отведенного ему участка, это сразу же обнаружится. Так и в расследовании, на­пример, с делом об убийстве Скалацца.

Сначала мы с тобой соберем заново показания лиц, тем или иным образом причастных к этой трагедии, а потом займемся на­ложением одних показаний на другие и посмотрим, где обнаружатся изъяны. Есть у меня некоторые соображения, но о них рано говорить. Ты ознакомился с материалами дела?

— Да, Эдвард,— наедине с Тропом Фердинанд называл комисса­ра по имени, комиссар сам этого хотел; в присутствии других формой обращения оставалось звание Тропа,— я применил ваши методы при ознакомлении с делом.

— И что у тебя получилось?— Троп добродушно улыбнулся, с удовольствием глядя на Фердинанда.

По-ученически загибая пальцы, Фердинанд стал перечислять: «Во-первых, если миссис Скалацца убил Родриго Альварес, то зачем ему понадобилось приходить вечером? Во-вторых, почему он не скрылся сразу же после убийства, а попытался сделать это так поздно и неуклюже? У него же был запас времени не менее, чем в сутки, пока бы обнаружили труп».

— Первый твой вопрос, Фердинанд, доказывает, что ты никогда не освоишь свою профессию,— глядя на обескураженного Блэза, Троп продолжал,— если бы Родриго убил миссис Скалацца проду­манно, не оставив никаких улик и обеспечив себе прочное алиби на то время, когда произошло убийство, то для него был прямой смысл прийти вечером, заступить как обычно на дежурство, подтвердив этим непричастность к убийству и полное незнание того, что про­изошло в доме за время его отсутствия. И в таком случае, ему не было надобности убегать тайком, а наоборот, следовало поднять крик и позвать соседей и полицию.

Ты неверно сформулировал первый вопрос, сконцентрировав все внимание только на факте прихода Родриго в дом, упустив из виду несколько вариантов, когда такой приход являлся бы оправданным с точки зрения подтверждения алиби. Ведь любой вопрос следует рассматривать в совокупности не только конкретных факторов, но и возможных.

Постановкой второго вопроса ты себя полностью реабилитируешь и показываешь грамотным специалистом,— Троп опять добродушно и хитро улыбнулся, видя как светлеет при этих словах лицо Фердина­нда.— Если бы Хартинг не получил от родителей в наследство кочан капусты вместо головы, то один этот вопрос должен был его смутить. Но Хартингу не до психологических исследований: прямых улик против Родриго столько, что его уже сегодня можно отправить на электрический стул и ни один адвокат не сможет ему ничем помочь, тем более тупица Баррел. Зачем же Хартингу искать кого-то другого? Его смущало только отсутствие похищенных бриллиантов. Будучи уверенным, что Родриго не раскроет место их нахождения, Хартинг охотно передал мне это дело. Сливки с него он давно уже снял, позируя для «Вечерних новостей» и описывая корреспонденту деше­венькой газетки звероподобного гориллу Родриго Альвареса. Этот портрет более подходит самому Хартингу, нежели испанцу.

Ты съездишь сегодня в Дайвер и поговоришь со Стефанией; Дуг сказал, что после смерти хозяйки она живет у родителей. Меня не удовлетворяют вопросы, которые ей были заданы. При разговоре, я подчеркиваю, при разговоре, а не при допросе, не забывай о мело­чах; они зачастую говорят больше, чем значительные, но ничего не дающие факты. При беседе Стефания гораздо глубже раскроется, нежели при официальном протокольном допросе. Весь разговор не­заметно запишешь на магнитофон.

Свой приезд объяснишь чисто формальным проведением дополнительного расследования и обязательно выскажешь уверенность, что ты не сомневаешься в виновности Родриго Альвареса. Поинте­ресуйся у нее, знала ли она о существовании скрытого сейфа. Ниче­го, что она может не сказать правды, интонация голоса при ответах играет немалую роль, и мы должны уловить и отделить ложь от правды.

Также выясни, когда Стефания в день убийства прибыла домой. Желательно проверить эти сведения у возможных очевидцев ее при­езда. Хотелось бы знать, не проявляла ли она в тот день беспокой­ства, хотя вряд ли нам удастся узнать у кого-нибудь такую важную мелочь. В общем, сам понимаешь, что нас интересует и из чего тебе следует исходить при разговоре. Мне недостаточно мнения Хартинга о Стефании. Сегодня постараюсь выкроить время и осмотреть особ­няк миссис Скалацца. Шеф завалил меня работой, когда же я попы­тался пожаловаться ему на большую загруженность, ты знаешь, что он мне ответил?

— Не прибедняйтесь, Троп. Будь это так, вы не стали бы искать себе дел у других следователей!

 

4. ОСОБНЯК НА СЕДЬМОЙ АВЕНЮ

Целый день Тропа занимали неотложные дела и только к вечеру он смог вернуться к материалам о происшествии в особняке на седьмой авеню. Все еще было неясным, но какие-то факты вырисо вывались из общего хаоса ярче, обретали четкий рисунок и это являлось результатом напряженной работы, независимо от того, за­нимался ли Троп этим делом или другим: мозг его автоматически продолжал анализировать, вычислять и сопоставлять, отбрасывая все лишнее.  

Троп посмотрел на часы — десятый час, и, хотя летом темнеет поздно, на улице уже зажглись фонари, да и комиссар более часа назад включил свет в кабинете. «Отложу, пожалуй, визит в особняк на завтра»,— подумал комиссар, но его неожиданно охватило пред­чувствие, что именно сегодня он приблизится к разгадке преступ­ления.  

Троп решился: он одел темно-синий, не по сезону тяжелый пиджак, висевший в течение дня на спинке стула, поправил во­ротник рубахи, затягивая при этом узел галстука, запер сейф, и, осмотрев комнату,— не забыл ли чего, погасил свет и направился к выходу. Все это проделал обстоятельно, и те, кто судил о характере комиссара по внешним признакам, глубоко заблуждались: в нужный момент реакция Тропа была незамедлительной.  

Седьмая авеню протянулась с юга на север и практически находилась вне городской черты, счастливо избегнув фабричных испа­рений и автомобильного смога. Она была ровная и зеленая, ухожен­ная специально нанимаемыми садовниками.  

Двухэтажные особняки, чем-то похожие друг на друга и в то же время имевшие свои отличительные признаки, выстроились в две пареллельные линии. Здесь проживали только обеспеченные люди; дом на этой улице стоил не менее двухсот пятидесяти тысяч. Улица была хорошо освещена, но дома таились в тени, отбрасываемой широколистными кленами. «При таком свете водопроводчик не мог спутать Родриго ни с кем другим»,— подумал Троп, останавливая машину метрах в двухстах от тридцатого номера. Оставшийся путь Троп проделал пешком, чтоб не привлекать излишнего внимания.  

Попадались редкие степенные прохожие, выгуливавшие породистых собак, неслышно проплывали дорогие мощные машины: форды, крайслеры, понтиаки — улица понимала толк в машинах. Здесь не было измученных нездоровых людей; дома же, как и люди, имели надменный, самодовольный вид.  

Троп приблизился к нужному номеру, потрогал металлическую узорчатую калитку и без звука открыл ее ключом из связки, захва­ченной в управлении. Замыкал связку брелок с рельефным изобра­жением Наполеона Бонапарта, выпущенный в Париже к одному из бонапартовских юбилеев. Брелок видимо прислала сестра в подарок миссис Скалацца. Наполеон на брелке в своей классической треу­голке и вид у него, как и при жизни, независимый и гордый. Троп зачем-то внимательно посмотрел на строптивого надменного импе­ратора, и, глубоко вздохнув, положил брелок с ключами в карман.  

Комиссар шел по дорожке из крупного речного песка, направ­ляясь к дому, взгляд его неприметно, но цепко скользил по огром­ным клумбам с пышными осенними цветами и декоративным де­ревьям, подстриженным умелой рукой. «Садовник работал два раза  в неделю — в понедельник и четверг, убийство произошло в среду... Значит, он тоже ничего прояснить не сможет.» Взгляд Тропа не пропускал теневых пятен под деревьями, под окнами особняка... Стоп! Он продолжал двигаться, но весь напрягся, чувствуя себя незащищенным перед неведомой и в то же время реальной опасно­стью: в окне второго этажа в зыбком неверном свете всколыхнулась занавеска. Это говорило о чьем-то присутствии в доме. «Может быть, открыли дверь в коридоре или противоположной комнате»,— поду­мал Троп. Он не мог остановиться и прислушаться, боясь показать, что обнаружил чье-то присутствие, и, чтобы выгадать время, оста­новился и принялся прикуривать сигарету, повернувшись спиной к ветру, и в это время, нащупав пистолет, незаметно снял рычажок с предохранителя.  

Особняк недружелюбно уставился на комиссара черными сле­пыми окнами, каждое из которых могло в любую секунду осветиться смертоносной вспышкой выстрела. Послышался легкий шум, и в подозрительном окне показалась кошка, прыгнувшая с подоконника на планку открытой форточки, и теперь выбиравшая более устой­чивое место. Троп мгновенно расслабился, напряжение спало, он негромко рассмеялся.  

— Хорошо, что писаки не узнают об этом. Представляю заго­ловки: «Комиссар — против кошек! Поединок с котом!» Все равно не порядок, что открыта форточка,— уже придирчиво подумал ко­миссар, приближаясь к двери с цветными витражами. Дверь заперта, печать полицейского управления на месте. Троп для ориентации представил план дома, затем аккуратно срезал печать, отпер дверь и шагнул в темноту. Достав из кармана небольшой фонарик, он быстро узким лучом отыскал выключатель и нажал податливый прямоугольник.  

Перед ним находился просторный незастекленный холл, на полу дорогой ковер, на стенах, между современными, стилизованными под старину, бронзовыми бра, виднелось несколько модернистских картин в строгих деревянных рамах: размытые цветовые пятна, гла­за без лиц, геометрические фигуры неопределенного назначения... В углу, на подставке из каррарского мрамора, возвышалась скуль­птура из металла, с тремя отверстиями неправильной формы.  

— И за что только люди деньги платят?— не зло и не к месту подумал Троп, сознавая вздорность своей мысли. В конце концов, какое ему дело, что кому нравится и за что они платят деньги?  

Он медленно поднимался по лестнице, пушистые ковры глушили звук шагов. Поднимаясь, Троп по пути зажигал все светильники, отчего лестница и холл пылали ослепительным светом. Он добрался до гостиной и зажег люстру. Здесь убили Марию Скалацца.  

Комиссар огляделся: по-прежнему фарфоровые дамы и кавалера не решались приступить к прерванному менуэту. Троп подошел ближе к горке; искусные мастера придали фигуркам живость и плас­тику, их было много, не менее полусотни на четырех стеклянных полках, произведений прикладного искусства различных фарфоро вых мануфактур и заводов восемнадцатого века, изготовленных в Германии, Франции, Австрии, России...  

— Говорят, такой фарфор — безумная роскошь и стоит десятки тысяч долларов,— произнес вслух Троп, никогда не интересова­вшийся искусством ранее. Вот на ковре мелом обведено место, где лежала убитая. Линия, обозначавшая руку, смазана, вероятно кто-то наступил. Не удивительно: народу тогда суетилось много — и фотограф, и эксперты, журналисты, самые пронырливые.  

Вот оторванное от стены зеркало, оно прикрывало сейф. Зеркало отходило автоматически, не преступник не был знаком с секретом и попросту сорвал его . Значит, он знал, где находится сейф.  

Троп прошел в спальню покойной миссис Скалацца — постель аккуратно прибрана, всюду порядок. Хозяйка явно любила, чтобы все стояло на своих местах. Троп узнал об этом, знакомясь с показаниями Стефании, и с теплотой подумал об убитой. Он и сам был приверженцем строгого порядка во всем, что касалось его работы, да и не только ее. Через коридор — комната Стефании.  

Здесь Троп увидел иную картину: постель разбросана, в комнате какой-то хаос: рассыпана французская пудра, беспорядок на туалет­ном столике, сдвинуто далеко в сторону кресло. В общем, на это можно было и не обратить внимания — молодая девушка опаздывала на автобус и не прибрала комнату. Но Троп, со своим пристрастием к порядку, не мог пройти мимо подобного отношения Стефании к своим прямым обязанностям. «Хорошо, что у меня нет семьи, я бы заел всех своим характером...»,— подумал Троп. Он любил иногда порассуждать с самим собой.  

Выйдя из комнаты Стефании и не обнаружив ничего примечательного, Троп прошел коридором и увидел лестницу, ведущую вниз к черному ходу. «Значит, Стефания могла выходить из дому, минуя гостиную и не попадаясь на глаза хозяйке!»— мысль была не новой, но здесь, на месте, она отложилась более четко и заняла другое место в сознании Тропа. Говоря языком строптивой хроники, она перебралась с седьмого-восьмого места на третье или даже на второе. Троп не стал спускаться по лестнице, а вернулся в спальню миссис Скалацца, и, открыв секретер, принялся небрежно перебирать бу­маги. Думал ли он об этом раньше? Трудно сказать: иногда Троп и сам не знал, что предпримет в последующую минуту, но в этих, казалось бы хаотических действиях, была своя жесткая система, сводившаяся к тому, чтобы не пропустить ни одного, даже самого незначительного факта. Так частый бредень браконьера задерживает в себе, помимо крупной рыбы, и мальков.  

Письма, бумаги убитой... Троп мельком оглядывает их, откла­дывая в сторону. Недописанное письмо в Париж, оно написано по-английски и только начало письма по-французски:  

«Мой дорогой друг Ядвига!»— перевел Троп и усмехнулся: «Как хорошо, что миссис Скалацца не была сильна во французском, потому что кроме этих слов я, пожалуй, ничего и не знаю». Ко­миссар закурил сигарету и продолжал чтение. «Прости, что я долго ничего не сообщала о себе, все надеялась приехать и уже никогда  не расставаться с вами. К сожалению, обстоятельства (ухудшение здоровья) затягивают переезд. Боюсь, что в этом состоянии дорога для меня будет обременительной.  

Не переживай, эта задержка временная, не более, чем на пол­года. За это время подлечу нервы. Стыдно признаться, моя дорогая, но меня одолевают слуховые и даже зрительные галлюцинации, я слышу по ночам в гостиной чьи-то шаги, какие-то шорохи. Я даже обращалась в полицию, но ты же знаешь наших полицейских... Как-то ночью дверь в мою спальню приоткрылась, и я увидела в проеме двери в лунном свете мужскую фигуру. Поверь, я чуть не умерла со страху: я закричала, зажгла свет и выбежала в гостиную, но там никого не было. Мои драгоценности, к счастью, были целы и Леда стояла на месте. Мне все кажется, что приходили за ними. Моя служанка Стефания ничего не слышала. Впрочем, в двадцать лет и меня никакой шум разбудить не мог. Называя все это гал­люцинациями, я, тем не менее, понимаю, что все реально.  

Лиз Тостер (я писала тебе о ней) посоветовала обратиться в частную сыскную контору и нанять детектива для охраны. Сегодня свяжусь с ними: хочу спокойно прожить до отъезда. Пусть будет частный детектив, раз полиция ничем помочь не может. Даже если мои страхи безосновательны, присутствие детектива меня успокоит.  

Здоров ли Поль? Передай, что по приезде в Париж я помогу приобрести ему овощную лавку...»  

На этом письмо обрывалось. Известные факты: миссис Скалац­ца -была подвержена слуховым и зрительным галлюцинациям — ре­зультат расстроенного воображения. Троп беседовал с лечащим вра­чом убитой: он подтверждает, что пациентка страдала устойчивым расстройством нервной системы. Но среди всего известного неожи­данное открытие — миссис Скалацца обращалась за помощью в по­лицию!  

— Не знаю, что там думает доктор,— вдруг промычал Троп,— но это письмо написано здоровым человеком, а главное — она обра­щалась в полицию и ей не помогли. И Стефания не могла не знать об этом! Интересно, кто проверял заявление, кто приходил, кто отказал в помощи?  

Троп, сложив письмо, бережно положил его в карман пиджака и потушил свет. Часы на городской башне пробили двенадцать раз.

 

5. СТЕФАНИЯ ЗАКРЕВСКАЯ

Утром Троп встретился с Фердинандом. Тот, как обычно, был полон энергии и жажды деятельности. Он привез из Дайвера пленку с записью разговора со Стефанией и в нетерпении ждал комиссара. Троп не спеша заточил карандаш, достал из сейфа материалы по расследуемому делу.  

— Ну, что-то любопытное?  

— Нет, Эдвард, ничего нового по сравнению с прежними показаниями. Она уже в половине десятого была дома. Это подтвержд а ется сведениями, полученными при беседе с отцом и матерью Сте фании, к тому же у нее сохранился автобусный билет. Она сама мне его показала. От автострады к дому Стефанию подвез мистер Вуд, бывший прокурор. Мне случайно удалось поговорить с ним.— Последние слова Фердинанд произнес с явной надеждой, что Тропу понравится его оперативность и объем проделанной работы. Но ко­миссар не спешил хвалить расторопного помощника и продолжал рассеянно смотреть в окно.  

— Видишь ли, какое дело, Фердинанд: нам придется еще раз встретиться со Стефанией.  

— Вы что-нибудь обнаружили новое за это время?  

— Я нашел письмо миссис Скалацца, адресованное сестре в Париж. Это письмо человека с нормальной реакцией на конкретный, а не вымышленный страх, как это утвердилось в сознании у всех, включая и меня, в какой-то степени. Но главное сейчас то, что убитая, как я понял из письма, обращалась в полицию, которая ей отказала в помощи! Я просил проверить этот факт — пока никаких сведений не поступило. Включи магнитофон. Надеюсь, Стефания не очень нервничала, видя твои усилия замаскировать его газетой или каким-нибудь другим отвлекающим предметом?  

— Что вы, Эдвард! Конечно же она и не подозревала, что я записываю нашу беседу на пленку, хотя я действительно прикрыл магнитофон «Тайме». Но ничего не было заметно,— Фердинанд покраснел, чувствуя иронию в словах комиссара, потом достал ролик с пленкой и вставил в портативный магнитофон величиной с коробку из-под сигарет. Некоторое время слышалось какое-то шуршание, потрескивание, затем четкий голос Фердинанда произнес:  

— Мисс Стефания, с каких пор вы работали у миссис Скалацца и кто рекомендовал вам устроиться к ней?  

— С 1971 года, господин лейтенант. В газете появилось объяв­ление о том, что требуется молодая девушка для обслуживания одинокой пожилой женщины. Непременное условие — девушка дол­жна быть полькой по национальности. Я посетила контору в Дортинге, давшую объявление, и меня направили на седьмую авеню.  

Я понравилась миссис Скалацца. Оказалось, что она тоже поль­ка, и все служанки, которые работали у нее до меня, были польки. Последняя из них вышла замуж и переехала куда-то в Европу.  

— Вы говорили с ней по-польски?  

— Нет, я не знаю польского языка, ведь я родилась в Америке, но и миссис Скалацца тоже его почти забыла. Она прожила в Дортинге более пятидесяти лет. Письма в Париж своей сестре она тоже писала по-английски (при этих словах Троп насторожился).  

— Когда вы узнали об убийстве вашей хозяйки?  

— Я вернулась из Дайвера через два дня и мне сразу же сказали об этом соседи. Потом в полиции, когда допрашивали.., этот Род­риго... Мне трудно было поверить: он казался тихим человеком и все время говорил о своей Испании.  

— Что за страхи одолевали вашу хозяйку?  

— Ей чудились шаги в гостиной, разговор. Однажды она даже увидела человека или тень от него. Так, во всяком случае, ей показалось. Она вечно боялась за свои драгоценности.  

— Она сама говорила вам об этом?  

— Да. Драгоценности ей достались в наследство от мужа.  

— Вы их видели?  

— Нет, хозяйка их никогда мне не показывала.  

— Вы знали, где она хранит их?  

— Конечно же нет: она была скрытной, еще бы — бриллианты!  

— Откуда вы знали, что это были бриллианты? (Послышался смех Стефании.)  

— Господин лейтенант, газеты писали об этом. (Троп с усмеш­кой посмотрел на Блэза — тот отвернулся и снова покраснел. «Это не беседа, а типичный допрос, к тому же она явно издевается при ответах. Ну ладно, может, что-нибудь выудим и отсюда»,— пробор­мотал Троп, покусывая кончик карандаша.)  

— Стефания, а вы слышали шум и разговоры, о которых упо­минала хозяйка?  

— Никогда, хотя я сплю очень чутко.  

— Она не обращалась в полицию? (При этих словах Троп одоб­рительно поднял палец: «Молодец! Отличный вопрос»)  

— Нет, она обращалась к доктору. («Ложь, Фердинанд, ложь! Стефания не могла не знать, что приходил полицейский, а если не приходил, то все равно она должна была быть в курсе дела, что миссис Скалацца обращалась в полицию.»)  

— Когда в вашем доме появился Родриго?  

— В середине мая. Это было так неожиданно! («Стоп!— закри­чал комиссар,— Фердинанд, отмотай пленку назад, эти слова очень важны. Для нее было неожиданным появление сыщика. Значит, хозяйка сама звонила Филдингу и Стефания об этом не знала! Почему? Может у миссис Скалацца зародились какие-то подоз­рения... А вот в полицию могла звонить и Стефания, по просьбе хозяйки. Тем более она замалчивает этот факт явно с целью обелить себя, отвести подозрения. Ну, посмотрим. Включай.»)  

— Она не обращалась в полицию? («Слушай, Фердинанд, слу­шай!»)  

— Нет, она обращалась к доктору. («Обрати внимание на инто­нацию при ответе!»)  

— Когда в вашем доме появился Родриго?  

— В середине мая. Это было так неожиданно!  

— Что неожиданно, Стефания?  

— Появление детектива, господин лейтенант.  

— Как относилась к нему миссис Скалацца?  

— Очень хорошо, я даже ревновала. Представляете, он ей рассказывал об Испании иногда до самого утра. Вот к чему привела ее доверчивость!  

— Вы уверены, что убийца Родриго?  (Троп досадливо ударил себя кулаком по колену. «Зачем ты задал этот вопрос, Фердинанд?   Боюсь, что ты подпортил всю игру!»  Фердинанд виновато развел руками.)  

— А кто же ещё, господин лейтенант ? Вы подозреваете кого-то другого?  

— Нет, Стефания. Но вы же сказали, что он был тихим. (Троп облегченно вздохнул.)  

— Это правда, но он же нуждался в деньгах и думаю, что выследил, где хозяйка хранит бриллианты. Мне сказали, что хозяйке перерезали горло. Это на испанцев похоже: они все ходят с ножами! («Чересчур умно для нее,— Троп покачал головой,— эту мысль явно подсказал ей Хартинг для большей убедительности виновности Род­риго, хотя и без этого для Хартинга материалов хватало больше, чем нужно».)  

— Родриго тоже носил при себе нож?  

— Я... не знаю.  

— Вам нравился Родриго?  

— Что вы, он похож на ворону: смуглый, с прилизанными воло­сами! Фу! Мне нравятся другие мужчины, похожие на вас, господин лейтенант. (Троп рассмеялся коротким смешком: «Браво, Ферди­нанд!» Блэз в ответ принял неотразимую театральную позу и вы­пятил челюсть.)  

— У вас есть жених?  

— Н-нет. (Троп насторожился.)  

— Вы как-будто сомневаетесь?  

— Нет, я не сомневаюсь: просто, очень давно я любила одного человека.  

— В день убийства вы видели Родриго?  

— Нет, он уходил в шесть утра, а я уехала к родителям в тот день восьмичасовым автобусом.  

— Родриго дежурил и на улице, и внутри дома. У него были ключи от входной двери?  

— Да. Хозяйка ему очень доверяла, даже больше чем мне. Разве это не обидно?  

— Я так полагаю, что и у вас были ключи от особняка: и от парадного входа и от черного?  

— Да, у меня были ключи.  

— Ключи Родриго брал с собой, когда уходил домой или клал в условленное место?  

— Хозяйка разрешала ему носить ключи с собой. (Троп кивнул головой: ключи были при нем во время ареста. Сейчас они в по­лиции.)  

— А где ваши ключи от дома миссис Скалацца?  

— Я не знаю: где-нибудь должны быть. Столько неожиданных событий, что я о них вовсе забыла. («Значит, у Стефании остались ключи и она может в любой момент, при необходимости, попасть в дом... в любой момент,»— пробормотал Троп, выразительно глядя на Фердинанда.)  

— Поищите, Стефания. Ключи должны находиться у нас, пока идет расследование.  

— Хорошо. Я найду и сразу же привезу в полицию.  

— Еще, Стефания: после того, как появился Родриго, хозяйку по-прежнему одолевали страхи?  

— Кажется, нет. Я не уверена. Фердинанд щелкнул кнопкой магнитофона.  

— Больше я ни о чем не спрашивал ее, Эдвард.  

— Ты молодец, Фердинанд, хорошо построил допрос, хотя мы и говорили о беседе. Возникает много вопросов: во-первых, она явно солгала, что ей неизвестно насчет того, что миссис Скалацца обра­щалась в полицию за помощью. Во-вторых, она замялась при ответе на твой вопрос о женихе. Ключи она тоже оставила у себя не без цели, и любопытно ее откровенное признание, что Родриго появился в доме неожиданно для нее. Появление в доме Родриго кому-то сильно мешало. И еще: ты слышал, с какой неохотой Стефания ответила на твой последний вопрос? Ей не хотелось говорить о том, что с появлением Родриго исчезли все галлюцинации у хозяйки. Это очень и очень для нас важно. Сейчас мне должны подготовить ответ, не поступало ли к нам заявление миссис Скалацца.— Троп снял трубку и набрал номер.  

— У телефона Троп. Я просил проверить... Да-да, хорошо. Спа­сибо. Вы проверили по журналу регистрации? Благодарю.  

Троп положил трубку. «Фердинанд, никакого заявления от мис­сис Скалацца в полиции нет!»  

Вдруг Троп с неожиданной для него торопливостью бросился к сейфу. Лейтенант с изумлением смотрел на комиссара: тот открыл тяжелую дверцу, вытащил из пакета кучу фотографий, нашел нуж­ную и стал всматриваться в нее пристальным взглядом. Потом опус­тился на стул и жадно затянулся сигаретой.  

— Что случилось, Эдвард, может я что-нибудь сделал не так?  

— Фердинанд, ты видишь перед собой величайшую бездарность! Я вчера был в особняке, но только сейчас меня осенило: две фар­форовые фигурки на верхней полке стоят по-иному, нежели на фотографии, сделанной нашим фотографом в день убийства. И никто их трогать не мог, во всяком случае из наших: дверцы шкафчика закрыты на ключ. Я проверял. Кому это было надо? Теперь многое может проясниться для нас. Немедленно едем туда.  

Троп достал из сейфа связку ключей от особняка, увеличитель­ное стекло, баночку с порошком и кисточку для выявления отпе­чатков пальцев, сложил все в портфель-дипломат и вышел из ка­бинета своей обычной походкой, но Фердинанд видел, каких трудов ему стоило сдерживать себя. Это было так непохоже на Тропа!

 

6. СНОВА ОСОБНЯК МАРИИ СКАЛАЦЦА

В особняке Троп, не задерживаясь в холле, сразу же поднялся наверх. Фердинанд молча следовал за ним, понимая, что комиссар близок к разгадке преступления, где ставка при выигрыше равна спасению жизни невиновного человека.

Троп стремительно влетел в гостинную, и это как раз были те минуты, когда комиссар приводил в действие все мышцы и нервы обычно неповоротливого тела. И хотя Фердинанд знал о подобных перевоплощениях своего начальника, наблюдая его в такие минуты, не мог не восхититься им.  На пути к горке с фарфором Троп от­рывисто бросил Фердинаоду:  

— Обрати знимание: на ковре стерта линия руки убитой. Ви­дишь?— Комиссар на мгновение приостановился.— Я не придал этому значения вчера, но с учетом того, что мы знаем сегодня, все выглядит в новом свете. Скорее всего, что меловую линию стерли ночью, когда кто-то посетил особняк. А теперь посмотри на фото­графию и расположение фигурок на верхней полке. Ну что ж, мое предположение по поводу ночных визитов подтвердилось — по­явился новый беспорядок: одна из фигурок на третьей полке повернута иначе, чем вчера. Печать, которой я вчера опечатал входную дверъ,  на месте. Значит проникли через черный ход. К сожалению, я вчера не обратил на него внимания. Не страшно ошибиться, Фер­динанд, страшно не заметить своей ошибки. Сходи, посмотри, от­крывали дверь черного хода или нет. Что?— прокричал он в тем­ноту,— контрольная нить связана узлом? Хорошо, возвращайся сю­да.  

Троп поковырялся в замке перочинным ножом и открыл дверцу серванта из красного дерева. Фердинанд сравнил порядок располо­жения фигурок с расположением на фотографии и увидел, что Троп был прав в своих утверждениях: на фотографии пасторальная сцена в духе французского художника Буше, где пастушок, одетый как молодой аристократ, играл на свирели двум придворным дамам, находилась слева, а чуть правее амур с колчаном стрел за спиной выпускал из клетки плененное сердце. Перед лейтенантом были те же фигурки, только поменявшиеся местами. Но как комиссар так точно запечатлел в памяти расположение нескольких десятков фигу­рок? «Я так не смогу»,— огорченно подумал Фердинанд.  

Троп, тем временем, обрабатывал фигурки порошком, выявляя отпечатки пальцев.  

— Фердинанд, упакуй их в мой дипломат и приходи в комнату Стефании. Я буду там. Захвати еще несколько фигурок для дактилоскопии.  

Через несколько минут Фердинанд застал Тропа за странным занятием: тот рассматривал еле заметное розовое пятнышко на про­стыне, которая прикрывала постель Стефании. Потом взял с туа­летного столика небольшие ножницы и аккуратно вырезал пятныш­ко. На простыне образовалось небольшое отверстие величиной с пятицентовую монету.  

— Это, пожалуй, серьезная улика против Стефании и спасение для Родриго,— последние слова комиссар произнес холодно, видимо, устыдившись возбуждения в голосе,— а тебе сегодня придется подежурить здесь. Печать и контрольную нитку от черного хода ос­тавишь в таком же состоянии, как сейчас. Визит к Стефании отло­жим на завтра: я думаю, что она этой ночью сама пожалует сюда.  

— Стефания?!  

— Да, Стефания.  

— Значит, убийца она?  

— Нет, ты же сам проверял ее алиби, но убийство произошло не без ее участия. Мы отвезем в управление для срочной экспертизы фигурки с отпечатками пальцев и частицу простыни с каплей крас­ного вина. Захвати еще тюбик губной помады со столика Стефании, на нем обязательно должны быть отпечатки пальцев служанки; дру­гой возможности у нас пока для сравнения нет.  

— Эдвард, а почему у вас вызвало подозрение это пятно на простыне?  

— Подождем экспертизы, Фердинанд. А пока эксперты будут работать с материалом, я хотел бы повидать садовника Криса Норта. Вдруг он нам сможет поведать немало интересного, хотя его и не было здесь в день убийства. Разговор с Крисом займет немного времени, так что ты можешь поехать со мной. Затем будешь отсы­паться, чтоб ночью не сомкнуть глаз!  

— Почему вас заинтересовал этот садовник?  

— Потому что люди, соприкасаясь с природой, обладают исключительным звериным чутьем. . Впрочем, посмотрим...

 

7. ИСТОРИЯ МЕДНОГО ПОЛКОВОДЦА

Договорившись со специалистами о срочной экспертизе, Троп погнал машину по улицам Дортинга, стараясь ускорить встречу с садовником.  

— Кажется, приехали,— сказал комиссар, останавливая свою малолитражку около невысокой чугунной ограды, за которой в окру­жении фруктовых деревьев и пышных цветов виднелся небольшой одноэтажный домик. Троп вышел из машины и нажал кнопку звонка на калитке. Тотчас же из домика выбежал крохотный старичок и суетливо засеменил навстречу.  

— Вы представители издательства? Очень, очень оперативно. Признаюсь, не ждал вас так быстро. Значит, вам понравились мои исследования об Аврааме Линкольне?  

— Простите, мистер Норт, но мы из полиции. Я комиссар Троп, а это мой помощник лейтенант Блэз. Я хотел поговорить с вами по поводу убийства миссис Скалацца. Ведь вы ухаживали за ее цветами и могли кое-что видеть из того, что нас интересует.  

— Да-да, конечно, я вам все расскажу, меня уже допрашивали в полиции. Но сейчас вы не очень кстати— продолжал суетиться Норт, приглашая нежданных гостей в дом,— я сейчас работаю и боюсь потерять мысль. Я пишу историю Дортинга. Что, удивлены ? Конечно удивлены. Еще бы! Какой-то садовник и пишет книги. Но это мое единственное увлечение; цветы — это работа! Я сказал, что вы пришли некстати, но теперь я думаю, что наоборот — это очень даже кстати. Я только что закончил главу новой книги: о памятнике, который украшает нашу главную площадь. Вы не можете не знать этот памятник, он поставлен в честь великого полководца Тэля Эшо.  

Сейчас я прочту ее вам. Эта глава — бомба, от ее взрыва развалятся все школьные учебники по истории Соединенных Штатов Америки. Мне удалось докопаться до истинных событий, имевших место в то интересное время.  

— Мистер Норт,— попытался перебить его Троп,— мы немного спешим и хотелось бы сначала задать вам несколько вопросов, а в другой раз мы специально приедем к вам послушать эту удивитель­ную главу.  

— Нет-нет,— занервничал Крис Норт,— садитесь вот сюда; я все же вам сначала прочту, это займет немного времени, не более получаса. Мне не с кем поговорить и поделиться своими мыслями в процессе создания той или иной вещи, и от этого страдает качество моей работы.  

Троп выразительно посмотрел на Фердинанда, давая понять, что придется выслушать этого одичавшего ниспровергателя педагоги­ческих основ. Они находились в бедно обставленной комнате, в которой, кроме множества книг, кровати, стола и нескольких стуль­ев, ничего не было.  

— Сейчас-сейчас,— скороговоркой пробормотал Норт, стараясь соединить с десяток разрозненных листков,— понимаете, я пользу­юсь не только официальными документами, но и теми сведениями, которые по крупицам передаются из поколения в поколение. Я развенчал миф об этом Тэле Эшо, я взорвал памятник без ди­намита!— голос Норта достиг третьей октавы,— я придал добытым сведениям литературную форму и добавил немного юмора, он скра­шивает неприглядный фон истории, которая произошла около двух­сот лет тому назад, когда американцы верили в свободу и дрались за нее с англичанами!— Норт бросил на переносицу очки в ме­таллической оправе: «Слушайте!»

— Каждый город должен иметь свою историю. Если ее нет, то ее пишут, а если она у города есть, то последующие поколения все равно изменяют ее в угоду новым вкусам и веяниям, зачастую реаби­литируя лиц, названных их предками негодяями, и, свергая с пьедес­талов тех, кто был в прошлом вознесен на самую вершину. Ведь история и ложь, по словам древнего философа, дети одной матери — цивилизации, и одного отца — тщеславия.— Ну как?— Крис Норт гордо вскинул голову,— это только начало, они у меня попляшут! Они надолго запомнят, кто такой Крис Норт!— Троп выразительно, с иронией посмотрел на Блэза, приложив палец к губам.

 — Лучше всего, когда у города вообще нет никакой примечательной истории; тогда ее создают ученые в тихих норах своих кабинетов, и удивительно терпеливая бумага выдерживает грохот несуществующих сражений, свист десятифунтовых чугунных ядер и атаки давно умерших горожан со шпагами в руках, с презрением плюющих в лицо врагу вишневые косточки. Ржанье насмерть пере­пуганных лошадей, пороховой дым. зачернивший солнце, слава и честь на конце шпаги и Виктория,— вот что тянется за волнистой линией слов под податливым, в руках историка, пером из крыла  того самого гуся, предки которого спасли Рим! Впрочем, перо может быть и стальным, и золотым; это не меняет суть дела.  

В Дортинге, городе с историей, созданной по тем же рецептам, по которым кондитер создает торт, застраивая его башнями из крема и мармеладовыми садами, центральную площадь занимает дворец правосудия с древнегреческой богиней Фемидой из желтоватого мра­мора. Городская молодежь, малопочитающая закон, из озорства или более осознанных побуждений отшибла и унесла весы богини пра­восудия и половину карающего меча. Обломанный меч больше по­ходит на крест, и Фемида в этом, непредусмотренным скульптором варианте, походит на печально бредущего по пустыне Иоанна Крес­тителя. Повязка на глазах еще больше подчеркивает трагичность богини, олицетворяющей правосудие Дортинга.  

Дворец правосудия начинал строить архитектор из Италии, поклонник Ренессанса, но не закончил его, обиженный на скаредность местных властей; продолжал строительство немец, приверженец тяжеловесной и мрачной готики. Долго ломал голову немец над проблемой, как вписать готическое продолжение в кружевное начало. Заканчивал дворец веселый галл из Бордо, придав завершению легкомысленный и воздушный вид. В итоге получилось немыслимое сооружение, опровергающее все архитектурные каноны и непонятно каким образом удерживающееся на земле в вертикальном поло­жении.— Ну как?— голос Норта дрожал от возбуждения. Троп одобрительно кивнул головой.

— Напротив дворца правосудия на площади, выложенной брусчаткой, с выщербленными булыжниками, создающими впечатление выбитых зубов, на гранитном постаменте стоит памятник. Каждый приличный город должен иметь хоть один памятник полководцу, прославившему город своими блистательными победами на полях сражений. На памятниках такого рода надписи идентичны и за­канчиваются словами «... от благодарных жителей города». В данном случае от жителей города Дортинга генералу Тэлю Эшо. Бронзовые капли букв перечисляют заслуги полководца, отстоявшего Дортинг в борьбе за независимость против англичан. При одной мысли о том, что могло случиться с их предками, если бы не Тэль Эшо, чувст­вительные сердца дортингцев бьются тревожно и часто, а глаза производят слезы, крупные и квадратные, как зерна кукурузы. Все мальчики Дортинга мечтают стать похожими на великого полковод­ца, а девочки хотят такими видеть своих будущих мужей. В этом, как в зеркале, вся наша Америка!  

Гид показывает немногочисленным, одураченным роскошными проспектами, туристам дворец правосудия и искалеченную Фемиду, объясняя по гениальному указанию мэра, что статуя с дефектами потому, что является оригиналом древнегреческой скульптуры, най­денной при раскопках в Афинах и приобретенной городскими вла­стями, не скупившимися для народного блага.  

Далее гид с восторгом рассказывает историю борьбы за независимость и свободу города, полученные в результате битвы, выигранной великим стратегом и полководцем Тэлем Эшо, не менее  великим, чем Александр Македонский и Наполеон. История в изложении гида занимала времен  не менее часа и туристы, потерявшие надежду выбраться из города засветло, обреченно смотрят на медного полководца в генеральском мундире , неловко сидящем на жеребце более приспособленном для перевоза тяжелых грузов. Вполне вероятно, что во время сражения под генералом был горячий арабский скакун , но город поскупился и заказал памятник скульп­тору, который брал дешево и качество его работы соответствовало оплате за нее.  

Медное лицо всадника с подтеками сырой зелени и недобрым взглядом пересекает косая зарезанная улыбка. Левой медной рукой генерал натягивает медные поводья, а в правой, вытянутой, держит шпагу, свирепо протыкая ею заходящее солнце. Конь не поддается всаднику и только делает вид, что оторвал передние копыта от постамента. Это явно злит генерала и туристы отворачивают спек­шиеся на жаре лица, не выдерживая тяжелого взгляда.  

История победы Дортинга в рассказе гида передается таким образом: «Двадцать третьего сентября 1789 года колониальные войска англичан под предводительством графа Эбера подошли к восставше­му Дортингу, угрожая истребить всех от мала до велика. Комитет борьбы за независимость города в панике  собрался на очередное заседание. Послышались предложения сдаться на милость победи­теля. Тогда поднялся генерал Эшо.  

—Будем д раться до победы! Я все сказал,— сурово произнес он, и лаза его горели жаждой битвы и сл авы, — завтра я поведу войско против Эбера и Дортинг навечно покроет себя неувядаемой славой.  

— Да поможет нам бог!— хором крикнули члены комитета, а председатель вытер обшлагом бархатного камзола слезу благодар­ности и признательности.  

Не успело солнце смягчить густую темень ночи, как Тэль Эшо вывел квадратные легионы кавалерии и пехоты навстречу смерти или бессмертию. На возвышенности ему соорудили шатер и он, сидя на барабане, рассматривал в подзорную трубу фирмы «Рант и К°» неподвижный лагерь противника, жаждущий насилия и женщин Дортинга. Впоследствии эту бессмертную позу перенял Наполеон.  

Под звуки кларнета фирмы «Барроу и Сыновья» войско Дор­тинга двинулось вперед. В созвышенности голубые мундиры пехоты были похожи на капли дождя на золотом поле предстоящего сра­жения.  

Битва была беспримерной в истории войн. Убитые лежали по всему полю так плотно, что последующие ряды шли по трупам своих товарищей. Тогда Тэль Эшо вывел кавалерию и был впереди на чистокровном арабском скакуне. Он пронзил ряды неприятеля, как молния пронзает сгусток ночи, он расчистил коридор, по которому гранитно неслась вдохновленная беспримерной отвагой полководца его кавалерия. Эбер дрогнул, серые мундиры английских кавале­ристов повернули лошадей, спасаясь от карающей шпаги генерала  Эшо. Сам граф Эбер едва унес ноги, бросив на поле битвы личное оружие.  

Председатель комитета за независимость Дортинга встретил Тэля Эшо во главе благодарных горожан и не в силах был сдержать слезы нахлынувших чувств к великому сыну города. Тэлю Эшо еще при жизни воздвигнули памятник, который вы видите перед собой. Генерал, прогуливаясь по городу, останавливался перед монументом и толпа устраивала ему овации, потому что, если бы Дортинг не выдержал натиска англичан, то неизвестно, как бы в дальнейшем сложились судьбы других государств, хотя бы и той же Франции...»  

Туристы поспешно занимали места в автобусе, не оборачиваясь, боясь еще раз столкнуться со взглядом прославленного полководца, смотревшего им вслед с ненавистью и презрением.  

Если бы,история походила на математику, где дважды два во все времена и народы оставалось неизменной величиной, то история генерала Тэля Эшо приобрела бы совершенно иной вид.  

Когда батальоны графа Эбера насели на фланги Тэля Эшо, полководец ощутил мороз около сердца и, немедленно забежав в шатер, переоделся в приготовленное на всякий случай платье маркитанки, надвинув до бровей чепец. В свой генеральский мундир он переодел денщика, велев тому скакать на все четыре стороны, отвле­кая внимание неприятеля от действительной генеральской особы.

Денщик, обалдевший от золотого мундира, ошалело вспрыгнул на коня и бешено ринулся вперед, увлекая за собой кавалеристов Дортинга, не догадавшихся о перевоплощении. Тем временем левый фланг Эбера достиг шатра и солдаты кинулись вовнутрь, в надежде поживиться чем-нибудь ценным, но обнаружили только дрожащую маркитанку. Жадные похотливые руки тянулись к Тэлю Эшо, он в ужасе отпрянул в угол шатра, ожидая позора, более худшего, чем смерть.  

Но в битве неожиданно наступил перелом. Денщик полководца в надвинутом на глаза кивере, во главе конницы, опрокинул войско Эбера и одержал победу. Никто не признал в нем генеральского денщика, а кто и признал — посчитал за лучшее промолчать: голова дороже минутного зубоскальства.  

Английские солдаты, бросив полураздетую, ошалевшую от стра­ха маркитанку, поспешно ретировались. Каким образом произошло обратное перевоплощение, этого уже никто знать не может, да в этом и нет особой нужды.  

Во всяком случае, генерал въехал в город в своем прежнем мундире, покрытый порохом и славой, с оторванным эполетом.  

Памятник ему действительно воздвигли при жизни, но пребы­вание в образе маркитанки надломило генерала: он сгорбился, взгляд его потух и червь пережитого позора точил душу.  

Он приходил к собственному памятнику, тревожно всматриваясь в него, и ему чудилось, что скульптор придал памятнику черты его денщика. Прославленного полководца терзала мысль, что о позоре могут узнать жители города.  

По ночам его мучали кошмары: снялось, что всадник с площади трогал медной рукой поводья, медный конь скакал по улице и ко­пыта высекали из брусчатки искры, застывшие на мостовой медными горячими монетами. Ветер, напрягаясь, старался удержать всадника, ероша ему медные волосы, а литая шпага в вытянутой руке, каза­лось, неотвратимо приближается к лихорадочно бьющемуся сердцу живого генерала.  

Всадник подъезжал к дому, медная рука открывала окно спальни и Тэль Эшо ясно видел сидящего на коне денщика. Он вскрикивал и просыпался, покрываясь с головы до ног липким сиропом страха.  

Нервы полководца не выдержали, и однажды утром его сняли с монумента в безумном состоянии: он пытался спихнуть с коня фигу­ру всадница.  

Жалкая история величия Тэля Элю мало кому известна, но это и не так уж плохо: ведь каждому городу хочется иметь свою ис­торию, тем более, что жители на городских воротах отлили ге­ральдический щит с девизом Дортинга: Справедливость, Отвага и Величие, подразумевая под ними Фемиду, с утерянными весами справедливости, и памятник Тэлю Эшо, познавшему трусость и бесчестье...— Норт закончил чтение и вскинул на Тропа глаза, в которых была надежда, что его труд не пропал даром.  

— Вы гений,— просто ответил Троп,— вы создали удивитель­ную вещь: она действительно взорвет ханжески прилизанные учеб­ники, и мне совсем не хотелось бы теперь задавать вам никаких вопросов, если бы речь не шла о жизни человека.  

— Извините,— сказал растроганный Норт,— но я так увлечен обдумыванием своих произведений, что, наверное, ничем вам по­мочь не смогу.  

— Вы видели кого-нибудь в доме Марии Скалацца, кроме слу­жанки и Родриго?  

— Я не знаю никого, кроме покойной миссис Скалацца, во вся­ком случае, я никого не замечал. Служанку помню смутно. Жаль, что ничего не смог сделать для вас. Для меня главное в моей работе, я имею ввиду литературу, не документальное описание; главное — передать характер события, объемность, и пусть я не точен в цвете мундиров и хронологии, зато правдив в изложении. До свидания, мистер Троп, до свидания, мистер... забыл вашу фамилию...  

В машине Фердинанд с улыбкой посмотрел на комиссара.  

— Немало ценного для нас услышали от старика, не правда ли, Эдвард? —  и он рассмеялся.  

— Я не жалею, что мы потеряли этот час Такой человек никак не мог жить на седьмой авеню. К сожалению, творцы живут в хижинах, Фердинанд. Ладно, поспешим: эксперты должны уже под­готовить для меня заключение. А ты отправляйся отдыхать: я тебя подброшу к дому.  

Через несколько минут машина выехала на площадь, и Троп, глянув на памятник Тэлю Эшо, неожиданно расхохотался:  

— А ведь Крис Норт прав: в этом памятнике и вправду таится какая-то мерзость... И как я этого не замечал раньше?  

 

8. ТАИНСТВЕННЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ

Через час на столе у Тропа лежало заключение экспертизы: подтверждалось предположение комиссара, что отпечатки пальцев на переставленных фигурках и других, взятых на выдержку, при­надлежат Стефании Закревской. И еще: розовое пятно на клочке простыни — след от вина сорта «Бордо», содержащего в себе сильный концентрат снотворного.  

Троп ознакомился с заключениями, под которыми стояли под­писи известных криминалистов, и с удовлетворением откинулся на стуле. Посидев так с минуту, он нажал на селекторе кнопку внут­ренней связи:  

— Приведите Родриго!  

Испанец вошел под конвоем двух охранников и остановился у дверей, не решаясь двинуться дальше.  

— Добрый день, господин комиссар.  

Троп подал знак охранникам, чтоб их оставили наедине.  

— Здравствуйте, Родриго, хотя я должен бы вас послать ко всем чертям, а не приветствовать!— тон, которым Троп произнес эти слова, был грозным, но глаза улыбались и с теплотой смотрели на Родриго Альвареса.  

— Я чем-нибудь рассердил господина комиссара?  

— Мистер Альварес, почему я должен вытаскивать вас из дерь­ма, а вы, в свою очередь, и пальцем не пошевелили, чтобы помочь мне? А вернее даже — себе?  

— Мне нечего добавить к тому, что я говорил раньше.  

— Вот как? Тогда я вам кое-что расскажу, а потом дам послу­шать один голосочек на пленке. Итак, Родриго, вы решили не впу­тывать в эту историю ту, которую любили, не правда ли? В день убийства вы не пошли домой утром как обычно, а остались у Сте­фании. Она тогда впервые проявила к вам чувства.  

Родриго угрюмо молчал и не смотрел на комиссара.  

— Зачем вмешивать еще и Стефанию? Знаю я эти допросы. Она ни при чем, ее вообще не было в тот день дома: автобус ушел в восемь часов утра.  

— Знаешь, Родриго, в том вине, которое тебе дали выпить, было снотворное.  

— Что?! Я не верю вам: Стефания не могла этого сделать!  

— Могла, Родриго, могла. Ты же не вчера приехал в Америку, должен был кое-что повидать. Послушай, что говорит о тебе Сте­фания. Может быть это и жестоко с моей стороны, но пока ты не хочешь говорить правду, у меня нет другого выхода. Троп включил магнитофон.  

— Вы уверены, что убийца Родриго?— прозвучал голос Фердинанда.  

— А кто же еще, господин лейтенант? Вы подозреваете кого-то другого?  

— Нет, Стефания, но вы же сказали, что он был тихим?  

— Это правда, но он нуждался в деньгах и думаю, что выследил, где хозяйка хранит бриллианты. Мне сказали, что ей перерезали горло. Это на испанцев похоже: они все ходят с ножами.  

— Родриго тоже носил при себе нож?  

— Я... не знаю.  

— Вам нравился Родриго?  

— Что вы, он похож на ворону: смуглый, с прилизанными во­лосами. Фу! Мне нравятся другие мужчины, похожие на вас, гос­подин лейтенант.  

Родриго поднялся со стула и минуту стоял, сжав кулаки, с дергающимся лицом, потом невнятно произнес какую-то фразу на испанском языке.  

Комиссар с сочувствием смотрел на него, затем достал из сейфа бутылку с вис ки и налил полстакана.  

— Выпейте, Годриго. — Тот глотнул и тяжело опустился на стул.  

— Я любил ее, боже, как я любил ее! Она говорила, что мы уедем в Испанию...  

— Вы понимаете, что спасены?  

— Нет, господин комиссар: лучше бы я умер и не узнал бы правды о ней.  

— Возьмите себя в руки, вы же сильный человек. Расскажите все с самого начала: с момента прихода в дом миссис Скалацца.  

— Это случилось в начале мая. Служба была легкой: когда хозяйка спала, я тоже мог отдохнуть в кресле — в холле или гостиной. Хозяйка с моим приходом успокоилась, сразу исчезли все галлюцинации, и слуховые и зрительные.  

— Это очень важно, Родриго. Она сама говорила вам об этом? Я спрашиваю потому, что по моей версии, миссис Скалацца не была подвержена мании. Впрочем, продолжайте.  

— Да, она сама говорила, что с моим приходом обрела спо­койствие и прониклась доверием ко мне. Не знаю уж, почему... Иногда она давала мне денег. Я отказывался, но она тогда сердилась и все равно настаивала на своем. Миссис Скалацца еще говорила, что перед отъездом во Францию даст мне достаточную сумму, чтоб я смог уехать на родину и купить небольшой дом.  

— Стефания тоже собиралась уехать с хозяйкой во Францию?  

— Миссис Скалацца предлагала ей...  

— Продолжайте, Родриго.  

— Я благодарил бога, что попал в этот дом, мне не часто везло в жизни, а потом понял, что погиб: я полюбил, полюбил безумно, как никогда не любил ни одну женщину. О-о, она была неприступна! Только смотрела своими прекрасными глазами и смеялась. Стефания сразу догадалась о моих чувствах...  

Мысли о ней буквально изводили меня. Иногда Стефания соглашалась посидеть со мной с вечера в гостиной, но когда я заговаривал о своей любви, она тут же убегала к себе. А потом я стал замечать, что и она вроде бы неравнодушна ко мне. Теперь я по­нимаю, что это была игра с ее стороны... Возьмет, бывало, меня за руку и быстро спросит: «А ты не разлюбишь меня?» Я потом часами  места себе не находил. Один раз позволила поцеловать себя. «Смот­ри, чтобы хозяйка не заметила!»  

За день до убийства Стефания вдруг остановила меня на лест­нице и спросила:  

— Родриго, в Испании хорошо?  

— Конечно,— ответил я, и сердце у меня оборвалось от предчувствия счастья.  

— Правда, что хозяйка обещала тебе помочь купить на родине дом?  

— Да,— говорю, как в бреду.  

— У меня тоже кое-что прикоплено. Это так славно, иметь свой собственный домик, да еще в Испании,— мечтательно шепнула она.  

— Стефания!— закричал я,— неужели это возможно?  

— Я люблю тебя, мой глупый и милый испанец. Сегодня ночью приходи ко мне в комнату, когда хозяйка уснет.— Она произнесла эти слова скороговоркой и взбежала по лестнице. Мне пришлось сдержать себя, чтоб не закричать от радости.  

В пять часов утра я пришел к ней. Она ждала меня. Мы выпили немного вина, вернее выпил только я, а потом она сказала, что уезжает к родителям на два дня и не стоит терять времени. Она обняла меня, все закружилось в моем сознании, и я очнулся только к вечеру. Стефании не было рядом, но я же знал, что она уехала утром в Дайвер, а то что я проснулся так поздно, проспав около двенадцати часов, отнес за счет усталости и нервного напряжения последних дней.  

Наспех одевшись, я хотел прибрать комнату, но побоялся, что миссис Скалацца где-нибудь поблизости и может услышать. Я и так был доволен, что она еще днем не зашла в комнату Стефании и не нашла меня спящим. На цыпочках я спустился по лестнице черного хода и вышел на улицу. Счастье казалось мне таким близким и возможным...  

Придя домой, я едва успел приготовить себе бутерброды и снова отправился на дежурство. Остальное вы знаете. Увидев миссис Ска­лацца убитой, я хотел по горячим следам провести расследование, но потом сообразил, что подозрение в первую очередь падает на меня: ведь я никому не мог бы признаться, что провел весь день в комнате Стефании. Да и это не являлось бы достаточным доказа­тельством моей невиновности. Кто бы поверил, что я все это время проспал? А девушку бы погубил... Так я думал тогда.— Родриго опустил голову, его мучил вопрос и он не знал, как к нему под­ступиться.— Господин комиссар,— наконец произнес он,— неужели миссис Скалацца убила Стефания?  

— Не она лично, но убийство произошло не без ее активного соучастия. Она наверняка знала о готовящемся преступлении и, по заранее разработанному кем-то плану, ее роль свелась к подготовке улик против вас. Как видим, это блестяще ей удалось, она почти посадила вас на электрический стул. Пиджак же испачкали кровью во время вашего забытья после снотворного.  

— Кто это мог сделать?  

— Сейчас я еще не могу сказать кто, но буду знать в ближайшее время. Кстати, Родриго, хозяйка не говорила вам, что обращалась в полицию, когда ее одолевали страхи и галлюцинации?  

— Говорила. Из полиции приходил какой-то полицейский, но поднял ее на смех.  

— Полицейский?! Что же ты молчал об этом?  

— Меня никто не спрашивал, я думал, что вы знаете. Троп задумался.  

— Скоро ты будешь на свободе, Родриго, только не распространяйся в камере о наших разговорах. Если кто-то поинтересуется, ответишь, что комиссар требует показать, где спрятаны бриллианты. Понял? Это необходимо, иначе тебе не выбраться живым из тюрьмы. Не обижаешься, что я обращаюсь на «ты», Родриго?  

— Что вы, господин комиссар, наоборот: я расценил это как знак доверия. Я все исполню в точности, как вы велите.  

Родриго увели. Троп задумчиво походил по кабинету, потом набрал домашний телефон Блэза.  

— Фердинанд, обстоятельства изменились: дежурство в особняке отменяется, во всяком случае, сегодня. Мы с тобой срочно выезжаем в Дайвер к Стефании и привезем ее сюда. В тюрьме ее жизнь будет в большей безопасности. Я заеду за тобой и по дороге отвезем фигурки в дом миссис Скалацца. Пусть стоят на прежнем месте, возможно, они сыграют свою притягательную роль.  

Положив трубку, Троп облегченно вздохнул: убийца обретал, наконец, реальные черты.

 

9. «БУДЬТЕ ВЫ ПРОКЛЯТЫ»

Машина вырвалась на загородную прямую магистраль, Фер­динанд был возбужден, но вел машину как профессионал, легко и уверенно. Вдоль шоссе тянулись ухоженные кукурузные поля, и фермеры готовились собирать урожай. Мелькали автозаправочные станции и небольшие придорожные гостиницы.  

— Эдвард, за поворотом дом Закревских.  

— Фердинанд, подъезжай к дому на скорости, ей нельзя давать опомниться!  

Фердинанд в точности исполнил указание комиссара: он, почти не сбавляя скорости, въехал в открытые ворота и круто развернуло у входа в двухэтажный фермерский коттедж. Троп, не дожидаясь полной остановки, распахнул дверцу машины и спрыгнул на землю, за ним последовал Фердинанд. Но комиссар, ни тем более Фердинанд, не были готовы к тому, что произошло через мгновение.  У входной двери стояла высокая молодая девушка, ее заплаканное лицо исказила гримаса боли и ненависти, рот кривился в судороге и она зашлась в крике так, что было слышно на несколько мил вокруг.  

— Проклятые копы! Вонючие ищейки! Вы еще смеете являться сюда?! О, боже, покарай их: будьте вы прокляты!  

Троп опешил: он обернулся к Фердинанду, как бы ища под­держки, но Фердинанд только и смог проговорить:  

— Эдвард, это сестра Стефании, Ганка.  

— Боюсь, что мы опоздали...  

На пороге дома появился плотный светловолосый мужчина и силой увел упирающуюся девушку. Троп не знал, что предпринять: войти в дом невозможно, уйти — тоже. Через несколько минут мужчина появился снова, он внимательно посмотрел на комиссара и тихо произнес:  

— Извините мою дочь, но ее можно понять и простить. Сте­фании больше нет, она покончила с собой...  

Троп не удивился этому сообщению, он уже понял, что произош­ло в этом доме. Представившись, комиссар выразил соболезнование по поводу горя, постигшего семью Закревских, и спросил, когда и как это произошло.  

Юзеф Закревский пригласил их в дом. Помещение, где очу­тились Троп с Фердинандом, вероятно служило хозяину мастерской: здесь находился верстак и столярные инструменты, пол был густо усеян стружками. В углу, под распятием, на невысокой тумбочке находился телевизор. Из глубины дома доносились плач и при­читания.  

— Вчера,— тяжело заговорил Закревский,— после ухода гос­подина-лейтенанта, Стефания очень нервничала и не могла найти себе места. Потом что-то писала: я уж думаю, не прощалась ли с нами. Под вечер сели ужинать. Вдруг, по стеклу будто камешек стукнул.  

— У вас есть собака?— быстро спросил Троп.  

— Нет, зачем нам собака?— страдальчески удивился Закревский.  

— Продолжайте дальше, все это очень интересно,— заторопил его комиссар, и тут же спохватился, что сказал чудовищную бес­тактность, но было поздно.  

— Для вас интересно,— с болью выдохнул Закревский,— а для меня и для всех нас...  

— Прошу меня простить, я только имел ввиду, что эти сведения помогут нам отыскать убийцу вашей дочери.  

— Убийцу? Какого еще убийцу? Она бросилась в пруд, из ко­торого мы орошаем поля. Сама! Потому что ее извела эта история и допросы. Ваши допросы! Ваши!  

— Мистер Закревский, прошу вас, расскажите, что было дальше. Закревский перевел дыхание  и нехотя продолжал:  

— Ну вот, как бу дто камешек стукнул по стеклу, а Стефания побледнела и тут же выбежала во двор посмотреть. Потом вернулась и сказала, что, наверное, ночная бабочка ударилась о стекло. Мы поужинали и Стефания сразу же ушла к себе, ей что-то нездоровилось. А утром... ее заметил в пруду мистер Штокман. Он ехал в город и еще издалека увидел красное пятно в пруду, а когда подъехал ближе, то понял, что погибла женщина. Она утонула сов­сем близко от берега, моя Стефа.  

— Вы заявили в полицию?   

— Да, полицейские сразу же забрали ее. Что за шум во дворе? у, Боже, они привезли ее!  Уходите, вам не место здесь, уходите.  

Троп услышал крики матери и сестры Стефании и быстро проговорил:  

— Мы уйдем, скоро уйдем, только попросите полицейского, который привез тело вашей дочери, зайти ко мне.  

Минуту спустя в мастерскую вошел сержант и вопросительно уставился на Тропа.  

— Я комиссар уголовной полиции из Дортинга,— мрачно сказал ; Троп, после чего сержант тотчас же вытянулся,— что показало вскрытие? Данные экспертизы при вас?  

— Я отдал бумаги хозяину, но я знаю, что там написано.  

— Ну,— нетерпеливо прикрикнул Троп,— скорее же, говорите.  

— Девушку сначала задушили, потом сбросили в воду. Она была беременна на четвертом месяце.  

— Позовите мистера Закревского.  

Лицо хозяина фермы за прошедшие минуты осунулось еще боль­ше. Он старался ни на кого не смотреть.  

— Мистер Закревский, вы теперь знаете, что не полиция вино­вата в гибели вашей дочери,— произнес Троп, стараясь как-то рас­положить к себе убитого горем человека.  

— Какая разница, как она погибла. Все равно ее уже не вернешь.  

— Мы обязательно должны найти убийцу.  

— Чем могу помочь?  

— Можно поговорить с вашей женой?  

— Нет. Ни она, ни Ганка с вами говорить не будут.  

— У Стефании был жених?  

— Был, но мы его никогда не видели.  

— Откуда же вам известно о нем?  

— Стефания сама говорила об этом, и еще, что они скоро поженятся и будут очень богаты.  

— Но вы хоть знаете, как его зовут и где он работает?  

— Не знаю я ничего, Стефания обещала скоро познакомить с ним.  

— Как вы узнали, что Стефания что-то писала после ухода лейтенанта?  

— Я зашел зачем-то к ней в комнату, и она при виде меня сразу же захлопнула блокнот, а в руках у нее была ручка.  

— Принесите сумочку и блокнот, если он отыщется. Закревский отсутствовал недолго, но Тропу эти минуты пока­зались бесконечными. Фердинанд молча курил.  

— Вот господин комиссар,— и Закревский протянул Тропу изящ­ный блокнот и сумочку из искусственной крокодиловой кожи.  

Троп медленно листал блокнот с тонкими, почти прозрачными листами. Имена знакомых, телефоны, пометки, когда у кого день рождения. Вот вырванный листок, вернее след от него, а на следу­ющем листе заметны следы от нажима ручки.  

— Это можно прочесть, эксперты легко восстановят текст. Интересно, что в сумочке?— Троп открыл нехитрую защелку.— Так, пудра, помада, ничего существенного для нас... вот!— И комиссар  вынул ключи.— Такие есть в связке от особняка. Вы разрешите взять нам с собой ключи и блокнот?  

— Берите,— махнул рукой Закревский,— это уже никому ничем помочь не может.  

 

10.  « МИЛЫЙ РОЛЬФ...»

Утром следующего дня Троп стремительно шел по коридорам управления. Встречные делали друг другу многозначительные зна­ки: Троп напал на cлед!  Но в этой дружеской иронии ск возила зависть: опять комиссар п олностью повернул готовое отобранное дело с убийством и идет  по горячему следу. « Бедный Дуг — шутили сотруднки,—   схлопотать такую пощечину!»  

Троп ни с  кем не делился ходом проводимого расследования, но у себя в управлении шила в мешке не утаишь. Да и эксперты чувствовали, что Троп что-то раскопал.  

Комиссар вызвал Фердинанда.  

— Записка уже прочтена?  

— Не раньше чем через полчаса, Эдвард. Я не слезаю с них с самого утра.  

— Фердинанд, сегодня тебе все же придется поехать в особняк. Будешь предельно осторожен: гость, который пожалует, а я почти уверен в этом, будет пострашнее Стефании. Я сам возьму у экспер­тов записку. Иди, вот тебе ключи. Постарайся открыть дверь так, чтобы не возникло даже подозрения, что кто-то находится внутри. Для этого придется снять печать, зайти внутрь дома, открыть окно, а потом проделать обратный путь и проникнуть в дом уже через открытое окно. Ошибки в твоих действиях недопустимы. Все, иди.  

Треп подгонял экспертов:

— Готов текст письма?  

— Сейчас принесут, господин комиссар.  

И вот текст письма, написанного Стефанией, лежит на столе у Тропа. «Милый Рольф! Хоть ты и запретил писать тебе, но я не могу иначе. Ты совсем забыл меня. Мне не нужны деньги — мне нужен ты, только ты.  

Вспоминаю то безмятежное время, когда мы познакомились с тобой в городе, и ты первый раз тайно пришел ко мне. Тебе так шла форма, Рольф, я влюбилась с первого взгляда. А потом ты стал по ночам пугать миссис Скалацца, и я пожалела, что сказала тебе о бриллиантах хозяйки. Меня колотило в ту ночь, когда ты заглянул к ней в комнату, и она, наконец, выбежала в гостиную и проверила потайной сейф, где хранила свои сокровища. Ты бы вовек не дога­дался. А потом все стало, как в кошмарном сне. Хозяйка все на­стаивала, чтобы я позвонила в полицию, а я ждала, когда ты за­ступишь на дежурство. Я боюсь, Рольф, я очень боюсь; увези меня скорей отсюда. Скорей увези, слышишь? Рольф, я не сумела узнать шифр, меня напугал этот ужасный комиссар. Он пришел поздно вечером, и я едва успела спрятаться за портьеру. (Глаза Тропа округлились, и он в изумлении откинулся на стуле. «Вот тебе и  кошка!»)  Я не знаю, где этот шифр; хозяйка перед тем как связаться с банком, всегда подходила к горке с фарфором. Я пробовала все выступы, откручивала ручки, трясла фигурки, но ничего не нашла. Рольф, увези меня хоть на край света. Я боюсь. Я очень и очень тебя люблю. Твоя Стефания.»

 — Значит Рольфа интересует шифр, которым покойная закодировала вклад в банке... Тогда мои предположения верны, и он обязательно придет, полицейский Рольф. Уж не Джексон ли это? Надо посмотреть, не дежурил ли он по управлению в первых числах мая. Но это следует проделать чрезвычайно осторожно.  

Троп тут же связался с экспертом.  

— Вилли, я получил от тебя текст письма.  

— Да, господин комиссар, я послал вам текст письма с Рэндольфом. Что-то не так?  

— Прошу тебя, пусть этот текст останется пока в тайне. Хотя и не сомневаюсь в твоей порядочности, но вынужден просить об этом.  

— Хорошо, господин комиссар, можете быть спокойны.  

Троп хотел еще что-то сказать, но раздался резкий звонок внутренней связи. Звонил директор уголовной полиции Макгоурт.  

— Троп,— послышался недовольный голос шефа криминальной полиции,— как вы считаете, я должен узнавать о сенсации в очереди или от своей жены?  

— Мистер Макгоурт, я только что собирался звонить вам.  

— Зайдите ко мне!— бросил Макгоурт.  

Троп подробно изложил разгневанному начальнику результаты проделанной работы. Тот в раздумьи уставился в окно.  

— Не слишком ли поспешно вы исключили из игры Родриго?  

— Он невиновен.  

— Стефания — это любопытно, но полицейский...— пожалуй, пахнет скандалом .Кто об этом знает кроме вас?  

— Фердинанд, еще Родриго, но он знает только, что приходил какой-то полицейский и не придает этому факту никакого значения.  

— А эксперт?  

— Вилли?  В записке сказано, что этому Рольфу очень идет форма, но не зная остального, трудно сделать какие-либо выводы по одной этой фразе.  

— Кого вы подозреваете ?  

— Не могу пока ответить утвердительно. Хочу проверить, был ли занят на дежурствах в начале мая сержант Рольф Джексон. К тому же, я надеюсь что убийца еще придет в особняк: его интере­сует шифр.  

— По-видимому так. Ну и шумиху поднимут газеты, когда пронюхают обо всем. Продолжайте расследование Троп, но об этом полицейском никому ни слова. И без моего согласия не предпри­нимайте ничего, что бы вы ни узнали в ходе расследования. Я должен поставить в известность «самого», я имею в виду губерна­тора, Троп!  

Выйдя от Макгоурта, комиссар зашел в дежурную часть и по­листал журнал д ежурств.  Май... третьего числа дежурство сержанта  Рольфа Джексона! Троп положил журнал на место и вышел, минуя дежурного сержанта Бартока. Тот вытянулся, но так и не понял, зачем приходил этот строгий комиссар. «Начальству виднее, чего ему хочется,— флегматично подумал Барток, жуя резинку,— хо­рошо, что ни к чему не придрался!»  

Дежурство Фердинанда в особняке на седьмой авеню прошло безрезультатно. «Спугнули,— подумал Троп,— если это Джексон, то он конечно же знает, что я напал на его след.»  

По своим каналам Троп запросил нью-йоркских криминалистов, нет ли у них каких-нибудь материалов на Рольфа Джексона; юность Джексона прошла в этом гигантском городе. Пакет, полученный на третий день на имя Тропа, не очень удивил комиссара своим содер­жанием.  

Рудольф Джексон, как сообщал старый товарищ Тропа, про­ходил в свое время по делу об ограблении ювелирного магазина, оправдан за отсутствием улик и недоказанностью преступления. Предположительные связи с мафией. Кличка — «Шериф»; когда-то среди друзей высказывал мысль, что самое удобное — совершать преступления, работая в полиции. Семь лет назад завербовался в иностранный легион, дальнейшая судьба неизвестна.  

— Неизвестна,— усмехнулся Троп,— пожалуй, что известна. Он хотел еще раз перечитать сообщение из Нью-Йорка, но внезапно позвонил телефон, послышался раздраженный голос Макгоурта:  

— Троп, срочно ко мне!  

Макгоурт, против обыкновения, не подал комиссару руки, чего ранее не бывало, в каком бы он не пребывал состоянии.  

— Что с этим делом, вы его думаете закрывать? Чего вы ждете, собственно говоря?  

— Я разрабатываю линию Стефания — Джексон, есть серьезные доказательства, хотя и косвенные, что убийца — сержант Джексон.  

— Джексон?!— взревел Макгоурт,— вам мало того, что вы перевернули вверх дном все следствие? Я не возражал, когда вы выгораживали своего мексиканца, но...  

— Он испанец, сэр.  

— Испанец, мексиканец — какая разница?! Плевал я на этот сброд! Вы же предполагаете, что убийца — любовник Стефании, но он, учтите, никакого отношения не должен иметь ни к полиции, ни к сержанту Джексону. Вот и ищите себе убийцу до скончания века. Чего вы еще хотите?  

— Покарать истинного убийцу и отыскать бриллианты.

— А кто их видел? Только адвокат знает, что они были, но он их тоже, кстати, не видел. Я подчеркиваю — он никогда их не видел. Его сегодня спрашивали об этом. А вам непременно нужно запачкать этим делом полицию. А вы знаете, Троп,— голос Макгоурта стал ехидным и угрожающим,— Джексон без пяти минут зять губерна­тора Коннели! Да! Да! Да! Мне только что сказал об этом мэр. Коннели и слышать не хотел о каком-то сержанте, но Джексон постарался испортить фигуру его дочери. И через месяц он пере­ ходит в главное полицейское управление штата. Вы все поняли, Троп?  

— Нет, мистер Макгоурт, не понял. Для меня не имеет никакого значения, в каких сферах вращается преступник.  

— Троп, я знал, что вы упрямец, но не представлял, до какой степени. У вас нет прямых доказательств вашей версии: я не слу­чайно сказал — версии. Мэр тоже порядком о вас наслышан и предупредил меня, чтобы я не очень отговаривал вас, если захотите уйти на пенсию. Вы потеряли чутье, комиссар. Дело об убийстве Марии Скалацца возвращается к Дугу Хартингу.  

— Освободите Родриго!  

— Хорошо, я освобожу его. Не расстраивайтесь, Троп,— неожиданно миролюбиво добавил Макгоурт,— мы вас проводим с почетом, вы заслужили хорошую пенсию.

— Благодарю, мистер Макгоурт,— Троп тяжелым взглядом смо­трел на шефа,— если у меня и оставались незначительные иллюзии насчет порядков и нравов нашей полиции, то сегодня они растаяли безо всякого следа. Все в этом мире продается и все покупается по самой примитивной схеме: если беден, то убийца, если богат и связи, то такого тронуть нельзя, потому что нити от него тянутся так высоко, что могут затронуть, если потянуть их, честь и достоинство президентского кресла. Каждый раз мы узнаем: тот сенатор взя­точник, тот замешан в спекуляциях и аферах. И это наше пра­вительство! Что же говорить о рядовых гангстерах?

 А если президент захочет проявить независимость в политике и, не дай бог, эти интересы не совпадут с интересами и политикой финансовых кругов, то этого президента просто-напросто пристрелят, как куропатку, из итальянской винтовки с оптическим прицелом...  

Я временами думал, что вы чуть-чуть лучше других полицей­ских чиновников, но вы такое же дерьмо! Прощайте!— и произнеся все это брезгливым тоном, Троп вышел, хлопнув дверью и оставив Макгоурта в бешенстве. Уже за дверью Троп услышал вопль:  

— Не забудьте сдать все дела Хартингу! Все до одного!

 

11. СНОВА ОСОБНЯК МАРИИ СКАЛАЦЦА

Фердинанд был потрясен отставкой Тропа. «Как, Эдвард, вы уходите? А как же я?»  

— Не знаю, Фердинанд, долго ли ты продержишься здесь. К счастью или несчастью, я постарался сделать из тебя порядочного человека, порядочного, насколько это вообще возможно в полиции. Я подчеркиваю это, потому что сам закрывал глаза на многие вещи. Разве я не знал, что у нас на допросах бьют? Знал, но считал, что раз сам я не допускаю этого, то я порядочный человек. Разве я не знал, что полицейский аппарат заражен взяточничеством, что поли­ция зачастую покрывает главарей мафии, потому что зависит от них, находясь чуть ли не на постоянной ставке? Знал! Но закрыв глаза на преступления, которые творятся вокруг тебя, порядочным не станешь. Я возвращаюсь на родину, в Даллас. У меня есть небо льшие сбережения, куплю на них небольшую ферму и стану раз­водить скот. Не смейся, я в детстве мечтал об этом, но жизнь сложилась иначе. Станет невмоготу — приезжай, найдется дело и для тебя.

Фердинанд отвернулся, опустив голову.

— Кстати, я раскрыл тайну шифра и сообщил его днями сестре убитой в Париж. Там поняли меня. Она звонила мне потом по телефону, собирается вскоре прибыть сюда и оформить наследство. Сказала, что продаст этот злосчастный дом и сожалела, что не смогла прилететь на похороны: болела, да и сейчас еще не может прийти в себя после смерти сестры.

— Эдвард, как вы узнали о шифре и почему ничего не сказали мне?— в голосе Фердинанда послышалась обида.

— Не сердитесь, было не до этого: сдавал дела Хартингу, да и сам понимаешь — настроение у меня сейчас препаршивое. Я успел еще раз побывать в особняке; подробно обо всем расскажу завтра. У меня сегодня одно важное мероприятие. До завтра, Фердинанд!

Фердинанд не догадывался, что Троп снова отправился на седь­мую авеню, чтобы провести там последнюю ночь в этом городе. «Хорошо, что я не сдал ключи, которые я нашел в сумочке Сте­фании»,— думал Троп, ведя машину по таким знакомым, но в то же время уже немного чужим улицам Дортинга. Он вспомнил ма­ленького задиристого Криса Норта и тихо засмеялся. Этот человек пришелся по душе бывшему комиссару.

...В половине второго ночи парадная дверь особняка отворилась: кто-то осторожно поднимался по лестнице, освещая дорогу узким лучом фонарика. Поднявшись на второй этаж, неизвестный уверен­но прошел в гостиную и остановился перед горкой с фарфором. Он что-то нащупывал на ее выгнутых боках, лицо его, подсвеченное снизу, походило на череп.

— Зря стараетесь, «Шериф»!— насмешливо произнес Троп и включил верхний свет. Джексон в ярости и страхе смотрел на Тропа.

— Как вы здесь очутились?— закричал он, приходя в себя. Фонарик выпал из его рук и бледно светил на фоне яркой тысячесвечевой люстры.

— Я пришел на прощанье убедиться, что вы убийца, Джексон. Вам не кажется, что вы пойманы с поличным?

— Вовсе не кажется,— усмехнулся Джексон,— дело вернулось к Хартингу, а он поручил мне нести здесь ночное дежурство. Ведь убийца, согласно вашей теории, должен появиться в особняке. Вот я и жду его. Как видите, ваши советы учли в полиции, хотя вы невысокого мнения о ней.

— Вы далеко должны продвинуться по службе, Джексон, потому что вы редкий мерзавец. Но ваши поиски напрасны: шифр, который вы ищете, я уже сообщил сестре покойной в Париж, и вклад пере­веден в другой банк.

— Как вам удалось найти шифр?— Джексон в смятении ус­тавился на Тропа.

Троп подошел к витрине и, открыв ее, как и прежде, с помощью карманного ножа, достал фигурку, изображающую Леду, жену спартанского царя Тиндарея с Зевсом, представшим перед ней в образе лебедя. Троп перевернул скульптурку; снизу, на подставке, вид­нелись вдавленные в фарфоровое тесто цифры 1—144 и 119, а ря­дом — маленький треугольник.

— Миссис Скалацца не надеялась на память, а записывать побоялась, поэтому она закодировала вклад цифрами этой скульптурки. Мне помогло письмо, которое она почему-то не отправила в Париж. Я доходчиво объяснил, убийца Джексон?— в голосе Тропа сквозили неприкрытая насмешка и презрение. Он поставил фигурку на полку.

Джексон, не владея собой, схватил Леду и яростно бросил об стенку. Фарфоровые брызги усеяли всю гостиную, голова Леды по­катилась по ковру и остановилась у темного пятна. Губы сержанта кривились от бешенства.

V — Жаль, Джексон, что я не могу отправить вас на электри­ческий сгул, но я сохраняю надежду, что найдутся люди, которые сделают это.

Троп брезгливо отвернулся и вышел.

Утром в аэропорту Тропа провожал Фердинанд. До отлета оста­валось около полутора часов, они сидели в баре .и пили крепкий коктейль.

— Значит, тайны фарфоровых фигурок больше не существует,— задумчиво сказал Фердинанд.— Мне будет вас ужасно нехватать, Эдвард.

— Знаешь, Фердинанд, что я вспомнил?— неожиданно обра­тился к нему Троп,— в детстве я ходил с родителями в церковь и мне запала в душу одна проповедь. Старый проповедник заканчивал ее словами: и придет день, и спустится на грешную землю Мессия и научит людей жить по справедливости. Бедных он сделает бога­тыми, несчастных — счастливыми, исцелит больных и калек... и наступит мир и справедливость.

Так вот, я думаю, Фердинанд, что пророк еще не дошел до Америки, может, он и приходил, но его не услышали. По микрофону объявили посадку.

 

Часть вторая Храм двенадцати апостолов

 

1. ИСПАНЕЦ

За ним увязался испанец. Случайность или его «навели», выражаясь языком полицейского сленга? Он не знал  этого, в сознании лишь четко отпечатывалась мысль, что человек, незаинтересованно идущий за ним сзади,— испанец. Почему именно испанец, и какая, в сущности, разница, испанец этот человек или японец? В этом курортном городишке, как его, Сан-Диего, Сан-Луи или Сан-Мартинес, девяносто процен­тов испанцев, остальные бездельники из Европы и Америки. Может, испанец случайно избрал тот же путь?

Он скосил глаза и обнаружил испанца в зеркальном отражении витрины с обувью, потом увидел его покупая газеты, затем, будто случайно выронив одну из них и оглянувшись, приметил испанца: тот по-прежнему плотно опекал его, делая это непринужденно и профессионально, на самом высоком уровне полицейской слежки.

— Это не случайность,— подумал Альберт— этот испанец профессионал и нужно было обладатьмоим опытом и чутьем, чтобы обнаружить слежку.

У испанца было жесткое обветренное лицо, глубоко посаженные глаза, прилизанные черные волосы, местами обнажавшие неглу­бокие дугообразное залысины, он носил темно-синюю выцветшую рубаху и потертые на коленях и боках джинсы. Вот, пожалуй, и вся характеристика.

— Не густо,— усмехнулся Альберт,— не похоже, чтобы кто-нибудь еще дублировал слежку. Неужели мне удастся избавиться от этой потертой, прилизанной обезьяны, мне, который только недавно надул всю охрану знаменитой тюрьмы Синг-Синг?  Но откуда он? Интерпол?  Мой побег наделал много шума, меня ищут. Пора ухо­дить в сторону, нам с этим гороховым шутом тесно на одной улице.

Альберт зашел в тратторию и заказал вина, бросив на мрамор­ный, в глубоких трещинах, прилавок несколько мелких монет. Хо­зяин тут же налил в высокий фужер белого вина и Альберт снова приметил испанца: тот присел за столик в глубине зала. «Когда же он успел проскользнуть?»

Высказав недовольство, что вино белое, а не красное, Альберт не стал выслушивать оправдания расстроенного хозяина, пытавше­гося объясниться, и направился к выходу. И тут он к своему изум­лению увидел, как испанец стремительно, где-то уже за спиной Альберта, подошел к стойке, и не дав опомниться хозяину, залпом выпил вино, сказав скороговоркой по-испански: «Сеньор заплатил, мы вместе».

«Ага, все же он испанец»,— удовлетворенно заметил Альберт, выходя из пивной, и, хотя мысль была совершенно никчемной и не могла ни при каких обстоятельствах пригодиться ему, он почувст­вовал облегчение, будто избавился от ноющего зуба — с таким человеком был смысл сыграть в открытую. У него, видать, ни гроша в кармане.

Выйдя на улицу раскисшую  от влажного дня, Альберт высмотрел невдалике скверик и  несколько скамеек, где деревья, посажен­ные в  прошлом веке, создавали благодатную тень и направился туда. Присевна скамейку и дождавшись испанца, который, не обра­щая внимания на Альберта, проходил мимо, впрочем, очень зорко отыскивая местечко где-нибудь поблизости, Альберт сказал ему по-испански: «Сеньор может присядет?»

Испанец, не выдавая замешательства, быстро заговорил:

— О, сеньор говорит по-испански? Спасибо, я присяду, такая жара, а годы уже не те. Знаете, у меня сегодня был трудный день, я только что закончил свою работу, я мойщик посуды в «Атлантике», знаете, такой большой отель по улице Кортеса, и сейчас зашел в тратторию выпить стаканчик прохладного вина. Сеньор не рассер­дится, если я присяду на эту же скамейку?

Испанец выпалил это все в одно мгновение, но Альберт успел приметить умные, настороженные глаза, естественный разговор, ни малейшего замешательства при возможной мысли, что преследуе­мый раскрыл его. Это был достойный противник.

— Садитесь, я ведь сам пригласил вас. Мне нужно поговорить с вами. Времени у меня немного, поэтому разведку и хитрости я оставил для другого раза, надеюсь, что его не будет. Кто вам прика­зал следить за мной, откуда эти люди и какие цели преследуют?

И опять Альберт не увидел ни малейшей растерянности.

— Значит, сеньор заметил меня,— только и сказал испанец,— видимо, у сеньора больше опыта, чем я предполагал, меня никто не предупредил, что сеньор обладает таким опытом.

— Не отвлекайтесь,— рука Альберта на всякий случай через прорезь белого чесучового пиджака свободного покроя легла на рукоять автоматического пистолета.

— Сеньор, скрывать не буду, что следил за вами, но мне обе­щали заплатить пятьдесят долларов, когда я сегодня закончу свою работу.

— Я заплачу сто.

— Хорошо, сеньор,— испанец кивнул головой,— мне нравится ваша откровенность. Если сеньор заплатит мне сто долларов, то я, по получении денег от моих хозяев, вечером прослежу за ними и завтра все расскажу сеньору.

— Хорошо, ответьте мне, это полиция или частные лица?

— Нет, не полиция. Скорее всего частные лица.

— А как они нашли вас? Вы, вероятно, профессионал? И, пожа­луй, не один десяток лет занимаетесь слежкой?

— У сеньора тренированный глаз,—заговорил испанец. Видно было, что ему понравилась оценка его работы.— Я двадцать лет проработал в частном детективном бюро, и не где-нибудь, а в самом городе Дортинге. А в прошлом году вышла история: я охранял одну польку, ей всюду чудились грабители, но я все же недосмотрел, ее зарезали. Меня несколько месяцев продержали под следствием, вы­били пару зубов, но потом отпустили. И вот я больше года здесь. В городе известна моя профессия и моими услугами иногда пользуют­ся, особенно мужья, которые не надеются на своих жен. Платят, конечно, гроши. Сегодня ко мне подошли двое и предложили хоро­шую работу: следить за вами. Куда вы пойдете, с кем будете раз­говаривать и не попытаетесь ли выехать из Сан-Мартинеса. Это их интересовало более всего. Они показали вас мне утром, когда вы вышли из гостиницы.

— А не могли кроме вас еще кому-нибудь поручить следить за мной?

— Я не знаю этого, сеньор, но я бы заметил. Я не мог бы этого не заметить.

— А назавтра они с вами не договорились?— Назавтра Альберт планировал улететь из Сан-Мартинеса.

— Нет, может быть об этом будет разговор вечером, когда вы вернетесь в отель. Если не поручат слежку кому-нибудь другому. Ведь до сегодняшнего дня за вами, вероятно, тоже наблюдали?

— Ты молодец. Как зовут тебя?— спросил Альберт, переходя на ты.

— Родриго. Родриго Альварес.

— Сегодня ночью ровно в полночь я выйду из отеля черным ходом и возле гаражей буду тебя ждать. Постарайся узнать, откуда эти люди, куда пойдут после встречи, номер машины и прочее. Я заплачу тебе двести долларов. А теперь продолжай как ни в чем не бывало следить за мной. Прощай. Возьми пять долларов, а то ты не можешь по-человечески выпить стакан вина.

— Сеньор очень щедр. Он все видел?— почему-то он упорно обращался в третьем лице. Родриго покраснел.

— Прощай,— бросил Альберт и направился к выходу из сквера. Родриго посидел с минуту, потом двинулся следом. Перейдя улицу и пройдя не более одного квартала, размышляя куда направиться дальше, так как с учетом сведений, полученных от Родриго, он изменил свои планы. Альберт услышал отдаленный крик, скрип тормозов и, почти не оборачиваясь, успел заметить, как у самого сквера большая черная машина, слегка задев старинный фонарный столб, исчезла за углом. На мостовой, на стершейся брусчатке, лежало неподвижное тело Родриго, бывшего частного детектива из города Дортинга.

— Он переоценил себя, этот парень,— тревожно подумал Аль­берт,— не знаю, что дальше, а в эту минуту я здесь лишний. Свидетель из меня не получится.

 

2. КОНРАД ЙОРК, АЛЬБЕРТ МОНДЕЙЛ, ОН ЖЕ БРОК. ФИШЕР И ДР.

Альберт многое умел. Он был игрок, шулер высокой квалификации, продавал акции несуществующих компаний, грабил периферийные банки и делал многое другое, собственно, все, что попадалось под руку, не исключая, впрочем, когда сидел на мели, афер с фальшивыми бриллиантами и банкнотами.

К этому надо добавить, что он блестяще закончил университет, изучал древние и современные языки и в любом обществе мог себя выдать за профессора или банкира.

Такова краткая характеристика жизнедеятельности Альберта. В разных странах его знали как Йорка, Брока, Фишера да и сам Альберт не мог бы вспомнить всех своих имен на фальшивых пас­портах. Зато если бы поднять полицейские протоколы, то жизне­описание его преступной деятельности заняло бы не менее половины сочинений Александра Дюма-отца.

Несмотря на свою преступную деятельность, Альберт мало был связан с уголовным миром, предпочитая действовать в одиночку, и только изредка, для особенно крупных дел, привлекал одного-двух приятелей, с которыми по окончании аферы прекращал все контак­ты. В общем, это был преступник-одиночка с дипломом Сорбонны.

Он имел успех у женщин, да это было и немудрено с его образованностью, манерами, знанием жизни и человеческих слабостей. Последний раз он бежал из американской тюрьмы Синг-Синг в форме полицейского в машине начальника тюрьмы. Тот сидел рядом и пистолет Альберта ежесекундно напоминал высокому полицейско­му чину о благоразумии.

В настоящее время у Альберта был паспорт на имя Мондекла, подданного Соединенных Штатов Америки, представителя фирмы по продаже недвижимости. Он застрял в этом Сан-Мартинесе, выжидая, пока немного заглохнут поиски его после побега, и когда решил, что путь для очередных действий открыт, случилась эта непонятная ис­тория со слежкой и гибелью частного детектива Родриго.

В этот день Альберт должен был получить через своего знакомого другой паспорт и выехать в Австралию, где решил зажить более спокойной жизнью: провернуть одну-две махинации и завести собственное дело. По правде сказать, Альберту в пятьдесят лет порядком надоело сидеть в тюрьмах и бегать по свету, заметая после этого следы.

— Кто за мной следит?— рассуждал Альберт,— кто эти частные лица и зачем я им понадобился? Но на полицию не похоже, они бы не стали убивать Родриго. Значит, продублировали слежку. Это тоже интересно. Надо ночью попытаться выбраться из отеля и уходить, предварительно обменяв паспорт. Но сейчас за паспортом не сунешь­ся. Придется это сделать в Мадриде.

Альберт беспечно продолжал прогуливаться, заходил в мага­зины, долго сидел вресторане, просматривая рекламные журналы, и лишь к вечеру вернулся в отель. Он попросил портье разбудить его ровно в семь утра и, дождавшись, пока тот записал время и номер комнаты, ушел к себе.

Приняв душ, Альберт почитал на ночь, затем погасил свет. Те, кто следил за ним, должны были понять, что Альберт до утра не покинет номера. «Интересно, догадались они, что я видел, как рас­правились с Родриго? Если догадались, то побег невозможен. В про­тивном случае они меня оставят в покое до утра. Впрочем, я даже не обернулся, мало ли машин скрипит тормозами.» Успокоив себя, Альберт прикрыл глаза. Необходимо было час-другой отдохнуть.

Около двух часов ночи Альберт проснулся. Он всегда спал настороженно. Быстро оделся, взяв с собой только необходимое: день­ги, аккредитивы, а оружие всегда было при нем, и подошел к окну, всматриваясь в ночной мрак, слегка подсвеченный луной. Выждав немного, он легонько, так, что ничего не зашумело и не заскрипело, приоткрыл окно, выходящее на задний двор, где были гаражи, и где в одном из боксов стояла машина, взятая им напрокат месяц назад.

За окном была тишина, прерываемая стрекотом цикад и отдаленным гулом автострады. Альберт для чего-то поправил узел галстука, потрогал твердую рукоять пистолета и упруго вспрыгнул на подоконник. Ничто не нарушило ночного покоя. Он прикинул рас­стояние до земли — метров шесть, вытащил из кармана приспособ­ление в виде рулетки, зацепил его концом за ручку окна и, ух­ватившись крепко за рулетку, бесшумно скользнул вниз. Вскоре Альберт мягко коснулся земли, потом нить, соединяющая рулетку с окном на третьем этаже, отцепилась и скользнула в свое гнездо.

— Техника не подвела,— усмехнулся Альберт,— теперь надеж­да на папашу Форда.— И он направился к боксу под номером 37, вытаскивая ключи из кармана. Не зажигая света в боксе, он прошел к машине и опять замер, настороженно вслушиваясь. Ничто не предвещало опасности.

Альберт открыл дверцу, неслышно сел на сиденье и включил мотор, который, в свою очередь, будто понимая, что нужно води­телю, заработал на малых оборотах так тихо, что едва ли в не­скольких шагах его можно было услышать.

— Ну, с богом,— промолвил Альберт и выехал из бокса. Во дворике никого не было. Он развернулся и проехал мимо притихшего отеля, выруливая на шоссе.

«Теперь спасение в скорости»,— и Альберт нажал на педаль. Машина, подобно космическому кораблю, сначала плавно, потом набирая скорость, откинула Альберта к сиденью, но он с упоением выжимал газ, напевая нашумевший шлягер. Показалась трасса, ве­дущая на Мадрид. Альберт притормозил, включил левый поворот и услышал, как спокойный голос произнес с заднего сиденья:

— Нам не туда, мистер Мондейл, нам направо, будьте любезны.

 

3. ХРАМ ДВЕНАДЦАТИ АПОСТОЛОВ

Надо отдать должное, Мондейл не обернулся назад, не вскрик­нул. Он переключил поворот с левого на правый и поехал по шоссе в указанном направлении, посмотрев украдкой в зеркало над собой, но увидел только неясную расплывчатую глыбу.

Он точно знал, что человек, изменивший его маршрут, воору­жен, опытен и уверен в себе. К тому же, за ним наверняка стоит значительная сила, и смерть Родриго является тому подтвержде­нием.

— Что им нужно от меня?— рассуждал Альберт Мондейл,— во всяком случае, это похуже Синг-Синга, меня еще никогда не брали в такой оборот. Бежать невозможно, получишь пулю, тот, сзади, не дрогнет при этом.

Машина уверенно шла по шоссе, встречных автомобилей попадалось мало, и Мондейл полностью положился на судьбу. Через какое-то время сидевший сзади приказал повернуть налево, потом направо. Они давно выехали за город, потянулись виллы, наконец машина остановилась перед аркой, за которой угадывался большой сад, где-то невдалеке шумело море и фары высветили высокие ко­ваные ворота и витиеватую надпись над ними: «Храм двенадцати апостолов».

— Посигнальте три раза с перерывами,— сказал незнакомец. После третьего сигнала ворота растворились и Мондейл повел машину к невысокому белому строению готического стиля. Шуршал под колесами «Форда» гравий, мимо проплывали, выхваченные све­том из темноты, кусты пышных роз, гладиолусов и еще каких-то диковинных цветов.

Наконец Мондейл остановил машину в ожидании дальнейших приказаний. «Вряд ли убьют,— подумал он,— это можно было сде­лать и по дороге».

— Вылезайте,— скомандовал «опекун» Мондейла и тот вышел. Открылась задняя дверь, и, наконец, Мондейл увидел его, при­земистого, широкоплечего, с косым шрамом через все лицо. Внеш­ность незнакомца производила жуткое впечатление. «Ну и рожа,— изумился Мондейл,— уж я ли не насмотрелся на гангстеров за свою жизнь, но такого монстра встречать не приходилось. А может сейчас его? Ведь кой-чего я умею». Мондейл на мгновение прикинул расстояние — полтора метра, выпад левой, прыжок в ноги, а потом... Но незнакомец угадал его намерения.

— Прошу вас без глупостей,— сказал он глухим спокойным голосом, и Мондейл опять почему-то содрогнулся.— Пройдемте.

Двери после звонка открыл человек в штатском, по виду лакей с военной выправкой, это было особенно заметно по тому, как он щелкнул каблуком высоких ботинок перед незнакомцем.

— Добрый вечер, мистер Крок! Мистер Макс уже ждет вас.

— Завяжите язык, болван!— резко бросил Крок.

Тут же подошли двое парней в джинсах и рубахах темно-зеле­ного цвета. У них были одинаковые челки, одинаковые тяжелые челюсти и под рубахой одинаково напряглись мускулы. Крок кивнул им, и через мгновение два «бульдога» ловко прощупали одежду Мондейла и извлекли пистолет. Остального они не тронули.

— Пойдемте,— бросил Крок и повел Мондейла по широкой мраморной лестнице наверх. В тусклом свете таинственно мерцала старинная бронза, на стенах висели портреты давно усопших графов, вероятно, бывших владельцев этой виллы со странным названием «Храм двенадцати апостолов». Перед массивной дверью на втором этаже этого роскошного и мрачного здания, на которой был изобра­жен геральдический герб с видами двух свирепых хищников и скре­щенных между ними мечами, Крок остановился и стукнул в дверь костяшками пальцев каким-то особенным образом.

— Войдите,— послышалось оттуда, и Крок, открыв дверь, протолкнул Мондейла в залу с высокими потолками, задрапированными громадными окнами и прекрасной люстрой из бронзы и хрусталя. На стенах, так же, как и в коридорах, висели в позолоченных багетах старики и старухи с надменными, ничего не выражающими, кроме презрения, лицами. Высокие жабо подпирали дряблые шеи, кружева оттеняли желтизну лиц. В центре залы стоял стол, исполненный в стиле ампир, за столом в высоком кресле сидел человек лет шестиде­сяти с узким длинным лицом, редкими седыми волосами и водя­нистыми, бесцветными глазами. Руки его отрешенно лежали на сто­ле, как бы отделившись от туловища, на безымянном пальце левой руки вспыхнул в огнях люстры крупный солитер в платиновой опра­ве. Лицо мужчины как бы отражало презрение надменных портретов.

— Садитесь, мистер Мондейл,— и хотя это было сказано веж­ливо и с достоинством, Мондейлу показалось, что голос раздался из подвала.

— Спасибо,— ответил Мондейл, удобно располагаясь в одном из двух, стоявших напротив стола, кресел; в другом наполовину утонул Крок, не спуская с Мондейла настороженных глаз.

— Очень уж вы прыткий, Мондейл. Чуть что — и в бега. Из Бразилии. Из Синг-Синга тоже. Что желать лучшего для души, чем Сан-Мартинес, так нет же, и отсюда, под покровом ночи, тоже пытались скрыться. Хорошо, что Крок еще с вечера разгадал ваши хитрости. Мы же не администрация Синг-Синга. Не правда ли?— и старик рассмеялся, словно прокаркал ворон, в горле у него долго не затихало, будто крутился какой-то плохо отрегулированный ме­ханизм.— Я вам не представился — зовите меня просто мистер Макс. На сегодня я — просто мистер Макс.

— Зачем я вам понадобился?— не совсем вежливо спросил Мондейл, потом, как бы исправляя ошибку, добавил,— мистер Макс.

— У вас нет выбора, поэтому вопросы будем задавать мы, а выбор ваш сведется к одному — жить или умереть,— опять хрипло рассмеялся Макс.— Вы нам нужны, иначе бы мы не стали цере­мониться с вами.

— А чем вам Родриго стал поперек дороги?— не унимался Мон­дейл, вспомнив симпатичного испанца, и чувствуя, что в нем заки­пает злость, заглушая чувство самосохранения, которому он отдался вначале.

— Родриго? Кто это?— спросил Макс, посмотрев в упор на Крока.

— Испанец, мистер Макс, тот, которого мы наняли на сегодня. Он имел беседу с Мондейлом, хотя не должен был этого делать.

Родриго чуть не спутал нам все карты, а Мондейл, соответственно, чуть не улизнул в Мадрид.

— Забудьте такие мелочи, Мондейл: был Родриго и не стало Родриго. В масштабе всего человечества это даже не пылинка, а вообще нечто неуловимое. О таких не сожалеют. У нас с вами серьезный разговор о позиции сильных людей, на карту будет пос­тавлено много, и в том числе ваша жизнь. А вы о каком-то нищем испанце... Вы хотите жить, Мондейл?

— Без сомнения, но мне не безразлично, какой ценой я заплачу за эту возможность.

— Правильно. Цену всегда нужно оговаривать заранее,— усмех­нулся Макс.— Цена для каждого будет установлена соответствую­щая, в зависимости от целей. Нам нужно одно, вам — другое. Вы получите жизнь, деньги и возможность жить, как вам заблагорас­судится. Но с вашими прежними делами покончено раз и навсегда. Вот они — ваши дела,— и Макс похлопал рукой по нескольким пе­реплетенным в кожу томам,— это все полицейские протоколы, ины­ми словами — ваше досье. Здесь и фотографии, и показания потер­певших, которым вы продавали несуществующие земли и дома, фотографии пустых сейфов. Но нам до этого дела нет. Этим пусть занимаются полицейские, у них обязанность такая, нас же ваша прежняя жизнь не смущает, даже наоборот — служит в определен­ной степени гарантией вашего благоразумного поведения в будущем.

— Что я должен сделать?

— Сейчас вы увидите. Крок, включите аппарат!

Крок потушил верхний свет, нажал потайную кнопку и на противоположной стене раскрылся небольшой экран, потом раздался мерный стрекот киноустановки. Мондейл с любопытством ждал. На экране мелькали кадры какого-то делового совещания, потом все привстали, приветствуя высокого, хорошо одетого человека, с седо­ватыми волосами и волевым загорелым лицом, видимо, их босса. Мондейл вгляделся в этого человека и, вдруг, выдержка, которой он так гордился, изменила ему, и он приподнялся с кресла: человек на экране был точной копией самого Мондейла. В полутемной комнате прозвучало бульканье — это смеялся Макс...

 

4. МАКС

— Вы удивлены или даже поражены?— произнес Макс.— При­знаться, я и сам удивился вашему сходству с тем достойным джентельменом. Но мы искали двойника и нашли его! Конечно, кое-где вас придется подправить, форма ушей не совсем идентична, чуть-чуть нос, ну а мимику вам придется уж самому отрабатывать.

— Вы говорите со мной так, будто я дал согласие, тем более, что я вообще еще не в курсе дела.

— Ну, в курсе всего этого дела вам сегодня быть не обязательно, а в общих чертах я его изложу немедленно.

Человек, которого вы увидели на экране — Грэг Роуз, нефтяной магнат из Далласа, помимо этого, он прибрал к рукам сталелитей­ные компании и в последние годы перекупил крупные заказы Пен­тагона на производство оружия. У этого Роуза не менее пятидесяти миллиардов. Нам нужен был человек, являющийся как бы копией Роуза. И поверьте, мы искали его не один год, пока месяца два назад не наткнулись на вас. Правда, мы искали двойника не одному Роузу, но вы наиболее подходящая кандидатура. На эту роль тре­буется не только физическое сходство, но и недюжинные актерские способности, выдержка, умение ориентироваться в любой обстанов­ке, хладнокровие, умение блефовать, только не с нами, конечно. Всего этого у вас в избытке.

— Значит, вам, мистер Макс, нужны денежки Роуза? Я пра­вильно понял?

— Не совсем, Мондейл, не совсем так. Деньги нужны и нам, и вам, и всем остальным. Но вам они нужны, чтоб удовлетворять свои прихоти и слабости, вкусно есть и сладко спать. Других запросов у вас... Ну, ну, не обижайтесь, я знаю, что вы человек образованный и охотно прибавлю к вашим запросам театры, книги, любовь к утонченному. Нам же деньги нужны для идеи.

— Нельзя ли яснее?

— Можно,— согласился Макс, закуривая тонкую душистую си­гару и предлагая такую же Мондейлу.— Мы — это люди, которые пришли к выводу, что мир надо оздоровить. Наша планета прев­ратилась в грязный ночлежный дом, где скопилось много лишних, случайных людей. Люди — это применительно к ночлежному дому, если же перенести эту образность на планету, то лишними окажутся целые народы, которые неполноценны по своему происхождению и историческому развитию. Наряду с этим есть народы и громадные территориальные регионы, зараженные преступными идеями унич­тожения частной собственности и предпринимательства. Я имею ввиду в основном славян.

— Ну, это не ново. Гитлер был такого же мнения. Значит, вы — фашисты?

— Не совсем так. Идеи Гитлера, в основном, приемлемы для нас, но знаете, время диктует новые требования. Мы должны ис­ключить ошибки Гитлера в претворении его идей.

— Ошибки?— возразил Мондейл, затягиваясь сигарой,— по мне­нию нацистов у него не было ошибок, они боготворили своего идола, а в это время миллионы людей вылетали в трубы газовых печей. Разве это не так?

— Это тоже ошибка фюрера. Не надо было этого делать так явно. Но самая главная ошибка — его нетерпение. Надо уметь вы­жидать, лавировать, отступать, если хотите. Он почти добился цели и потерял все, даже более того, пол-Европы после его поражения стало коммунистической. Этого мы не сможем простить ему никогда!

Макс сгорбился и на какое-то мгновение предался своим мыслям или воспоминаниям, потом, прийдя в себя, продолжал:

— У нас есть выдержка. Мы будем внедряться в государственный аппарат, в частные компании, в профсоюзы, банки тихо, незаметно, пока не приберем к рукам финансы и власть. Тогда мы перейдем к делу и опять же-таки не сразу. Людей нельзя отпугивать от себя грандиозными проектами, они не должны видеть сразу все здание будущего, а только отдельные его части. Их надо приучать к новым формам жизни. Вы, надеюсь, не коммунист? Меня удивило ваше замечание на счет газовых печей.

— Коммунист? С моей биографией? Нет. Но об этих печах зна­ют все, и я почти не встречал людей, которых бы это не возмущало.

— От непонимания, Мондейл. Горели неполноценные и те кого нельзя было перевоспитать. Но хватит об этом. Вернемся к делу. В будущем я вам обещаю — так не будет. Все случится гораздо изящ­нее, если так можно выразиться,— и Макс усмехнулся. Мондейлу от этой усмешки стало не по себе. Захотелось скорее вырваться отсюда, но подавив в себе это желание, он выразил готовность услышать о деле. Мондейлу хотелось жить, жить! Неужели он вы­рвался из тюрьмы для того, чтобы умереть от рук неофашистов? И кoгда  ? В последней четверти двадцатого века! Мондейл был всегда далек от политики и сейчас только догадывался о том, что ему предложат; он уже в душе согласился, предполагая в дальнейшем найти способ скрыться от этой страшной по своему существу группы, задумавшей совершить то, что не удалось фюреру.

— Мондейл, очнитесь от ваших грез, убежать вам не удастся ни теперь, ни в дальнейшем. Забудьте об этом. От вас необходимо одно: внедриться к Роузу в качестве секретаря (устроить вас туда в наших силах) и за год или два освоить все его привычки, полный круг его знакомств, интонации голоса, почерк, я особенно подчеркиваю — почерк. Конечно, в качестве секретаря у вас будет иная внешность, об этом мы позаботимся — парик, очки и прочие атрибуты. У вас будет надежная связь с нами. Ежедневно, ежечасно вы должны вживаться внутренне в Роуза, знать шифры его сейфов, код, по которому он связывается со своими филиалами в других странах, присутствовать на всех совещаниях — секретарю положено. Когда вам удастся это, Роуз исчезнет, а вы займете его место и таким образом мы овладеем его концерном. Это станет стартовой площад­кой для нашего возрождения. Вы согласны?

— А где его теперешний секретарь?— неожиданно для себя са­мого спросил Мондейл.

— Он через три-четыре дня уедет отдыхать на Канарские остро­ва, а там сейчас неспокойный океан, тем более — он любитель плавать. Да и акулы...

И опять Мондейл содрогнулся. Жизнь людей в этом «храме двенадцати апостолов» не ставилась ни во что. «Что ж, я вынужден согласиться, другого пути нет»,— подумал Мондейл, привстав с кресла.

— Я согласен. Только от убийства меня увольте. Я к этому не привык.

— В этом нет нужды. На это найдутся специалисты своего дела. Иного ответа я от вас не ждал,— Макс цепко пожал руку Мондейла сильными холодными пальцами,— впрочем, Мондейл, все зависит от обстоятельств. Понадобится — убьете! Кстати, возьмите вот эту кни­гу и почитайте на ночь. В ней вы найдете много полезного для себя.

— Что это?— с удивлением спросил Альберт, принимая от Мак­са тоненькую книжку в темно-синем лидериновом переплете.— У меня вряд ли найдется желание приобщиться к шедеврам мировой литературы.

— Это Ганс Хюбнер, философ национал-социализма, издания тысяча девятьсот сорок шестого года. Это написано о нас, только эзоповским языком. В то время и для такой формы нужна была исключительная смелость. Гениальный Хюбнер предсказал, что мы возродимся из огня и пепла, потому что наши идеи вечны. Так и случилось. Обязательно прочтите перед сном, рекомендую.

Альберт так и сделал — бегло проглядел небольшой томик, где в аллегорической форме воспевались победы германской армии; и только последнюю главу про Онура прочел вслух, усмехаясь проз­рачным намекам на вечность германского фашизма.

Глава была написана чисто по-немецки, с романтической сентиментализмом, кое-что автору удалось описать сильно, с явным талантом, особенно финальную сцену. 

«Великий Крыс Онур Шест­надцатый объявил о великом переселении. Он вспрыгнул на бочку посреди территории старого порта, вобравшего в себя запахи всех сторон света, всех ветров и всего того, что везут пароходы в своих затхлых и сырых трюмах: соленой атлантической сельди пряного посола, греческих маслин с темно-коричневой бархатной кожей, марокканских оранжевых апельсинов (их сок так полезен крысиным детям и аромат чем-то походит на французские духи), паюсной и кетовой икры, тугие плафоны которой вязнут в зубах и, лопнув, издают сухой треск, окороков и сухих колбас, индийского чая, ко­торый так хорошо жевать по утрам вместе с острым сыром гол­ландских сыроваров и виргинским табаком.

Хищный подвижный нос и седые усы Онура улавливали тон­чайшие оттенки, полутона, восьмушки, шестнадцатые и тридцать вторые части запахов, если говорить о запахах языком музыки. Левой передней лапой Онур держал маленький блестящий камер­тон — знак абсолютистской власти, на голове его, чуть съехав на бок, торчала корона из слоновой кости. Не одно столетие переходили знаки власти от одного правителя к другому и никогда скромному парижскому мастеру музыкальных инструментов Морису Лажье, от­правившему в восемнадцатом веке партию камертонов в Испанию, не пришло бы в голову, что один из его камертонов станет символом власти крысиного императора, так же как лондонские резчики по кости Годфри и Смайлс не думали, что фигурка короля, отосланная с партией шахмат из слоновой кости 22 сентября 1793 года в подарок китайскому императору, дойдет до места назначения без позолочен­ной короны. Трюмы кораблей надежно хранят свои тайны. Один только Онур знает историю короны и музыкального жезла. Эта история передается вместе с символами, дающими власть, при вступ­лении на престол.

Великий Крыс Онур Шестнадцатый легонько ударил жезлом о край бочки, источавшей нежный аромат оливок, и прислушался к его тонкому серебряному звуку, наклонив голову и придерживая корону подвижным ухом!

Вокруг Онура шевелилось, кишело, крутилось, вертелось и перекатывалось волнами его великое крысиное воинство числом в мил­лион. Все ожидали знака своего повелителя.

Онур резко взмахнул жезлом, и замерли вокруг миллион любо­пытных крысиных носов, два миллиона нахальных глаз, два мил­лиона всезнающих и всеслышаших ушей, и только миллион хвостов нервно вздрагивал в ожидании речи Онура.

— Великое крысиное племя,— начал Онур,— все в мире имеет свои судьбы, даже опавшие, переболевшие желтухой, осенние ли­стья. Все они должны своим гниением удобрить землю, дав этим необходимую жизнь следующим поколениям, которые выталкивает из себя ветка, исходя по весне соками любви и жизни.

Но отдельные листья, избранные судьбой, навечно попадают в камень и застывают в бессмертии. Судьба сделала их своими избранниками из миллиардов и миллиардов тех, что не пережили отведенного им природой одного сезона. Мы — также избранники судьбы. Крысиный род пережил великих мамонтов, динозавров, ле­тающих ящеров. Много видов исчезло на земле в результате эпи­демий, потопов, вулканов и -прочих катаклизмов. Но мы выжили.

Мы вгрызаемся в дерево, мы проходим сквозь камни мостовых, мы просачиваемся в водоотводные системы и нет для нас преград, естественных или созданных человеком. Мы вечны: мы были, мы есть, мы будем.

Онур умолк и подданные в знак восторга заколотили хвостами по асфальту.

— Онур велик!— взвизгнула старая облезлая крыса.— Я слы­хала Онуров: пятнадцатого, четырнадцатого, тринадцатого. Я пере­жила трех императоров, но не было среди них равного по мудрости Онуру Шестнадцатому!

Старая крыса обнажила в улыбке острые, стершиеся клыки и оглянулась по сторонам, надеясь увидеть поддержку своим чувствам. Океан восторга исторгали крысы всех возрастов от мала до велика.

— У меня дурные вести,— продолжал Онур,— нам предстоит переселение. Вы знаете, что в двадцати километрах отсюда построен новый порт, но там для нас не найдется места. Все пакгаузы и подземные сооружения, каждая щель в новом порту обработаны ядами, от которых погибнут наши дети и вымрет наш род. Но вы знаете, что старый порт, столица нашей империи, будет днями пре­дан огню и уничтожен. У нас осталась последняя возможность се­годня же отплыть с последними пароходами в те части света, куда еще не проникла цивилизация в ее разрушительной для нас стадии. Все не поместятся на одном пароходе, и поэтому нас разорвут рас­стояния. Но мы дадим знать о себе друг другу и соберемся в конце концов вместе. Не предавайтесь отчаянию. Помните, что мы вечны, и что сыровары Голландии производят знаменитые сыры в первую очередь для нас, мы же первые потребители и ценители изделий мюнхенских колбасников и пекарни Парижа недаром раскладывают на полу хлеба разной выпечки, и тот хлеб, который первым надкусит крыса, идет высшим сортом.

Мы переносим жару тропиков и холода северных широт, мы стойки перед эпидемиями, вечность поселилась в нас и мы раст­ворились в вечности.

Не занимайте пароходов с техникой и горючим, они нам бесполезны. Я отсюда вижу пароход, загруженный восточными сладостями: на нем поплывут семьи с маленькими детьми. Детям необходимы сладости. Далее я вижу пароход, забитый доверху кожами и шкурами, окороками и колбасами: на нем поплывут старики, мясо сбережет их силы. С этим пароходом поплыву и я. Молодежь и холостяки займут пароход, стоящий у левого пирса. На нем поплы­вут туристы, они обеспечены разнообразной едой и там много му­зыки. Я любил музыку, когда был молодым. И мы простимся сегодня с Испанией до лучших времен.

Онур умолк, собираясь с новой мыслью и ожидая восторгов, услаждающих слух любого монарха. Неожиданно нос его задвигался с необычайной быстротой, глаза стеклянно вздулись и в них, как в теодолите, перевернуто отразились служители порта в синих хала­тах с огнеметами в руках. Они загородили сетками единственный проход в доки и устраивались попрочнее на каменном заборе, ограж­давшем безлюдный порт.

— Не поддавайтесь панике, соблюдайте порядок,— хотел кри­кнуть или выкрикнул Онур эти уже бесполезные слова, но было поздно. Глаза огнеметов смотрели неумолимо, как глаза судьбы.

Первый огнемет выбросил гудящее пламя и выжег в крысином скопище пятидесятиметровый коридор. Это был сигнал к крысиному Вавилону. За первым огнеметом вступили другие, и, сквозь беспо­щадный, всепожирающий огонь, бешено метался, ослепленный ужа­сом и болью, миллионный крысиный народ. Писк сотен тысяч слился в один смертельный голос, крысы карабкались друг на друга прыга­ющими горящими факелами, дымились, скрюченные, с лопнувшими от жара зрачками, замирали грудами обугленных, искореженных тел, с нелепо разбухшими, вздутыми хвостами. Вскоре все было кончено: весь двор был покрыт мертвым ковром и пеплом. Кое-где сочились дымом, догорая, последние крысы, с обнаженными зубами, не поддавшимися огню. Миллион оскаленных друг на друга мертвых зубов.

Служители собрали орудия уничтожения и ушли, окончив свое дело. Вслед за ними придут санитары и вывезут убогие останки на поля.

Из небесной дыры стекала неестественная тишина, но вот в углу двора в крысиных трупах почудилось шевеление и на поверхность вылез Великий Крыс Онур Шестнадцатый. Он обгорел и был черен, как уголь. Он тяжело полз по трупам, и на голове его торчала корона из слоновой кости с обгоревшей позолотой работы Годфри и Смайлса, а одной лапкой он придерживал камертон парижского мастера Мориса Лажье.

Онур долго кружил по трупам, шевеля носом с обгоревшими усами, пока не почувствовал биение жизни глубоко под пепельным покровом. Онур неуверенно стал разгребать этот мертвый покров и откопал двух молодых крысят разного пола. Они также чудом ос­тались живы, и в их глазах навечно впечатался ужас пережитого.

И опалившееся сердце Онура дало первый живительный толчок. Он прижал к своему угольному телу двух спасенных крысят и по­полз на пароход, загруженный сладостями: детям они нужны в пер­вую очередь.

— Все в мире имеют свои судьбы,— подумал Онур,— даже листья, опавшие с деревьев. Я возрожу свой погибший народ из этих двух перепуганных детей, и мы обретем прежнюю силу. Глаза его были сухи, потому что огонь выжег в них все слезы, обычно жи­вущие там в ожидании подходящего случая радости или печали, но была в егс глазах такая сила жизни самой природы, которую нельзя уничтожить в любом ее проявлении, даже если она не отвечает традиционным понятиям о совершенстве...»

Дочитав до конца, Альберт еще раз усмехнулся и, швырнув книжку под массивную кровать с золочеными спинками, прикрыл глаза.

— Черт с вами, с вашими Онурами и идеями. Я никогда не занимался политикой и не влезал в авантюры такого рода. Надеюсь, что вы, господа, со своим национал-социалистическим бредом, обой­детесь без меня...

 

5. СНОВА МАКС

Многие люди на земле свои воспоминания начинают словами, что война нарушила их планы или же вообще изломала всю жизнь. Если бы Максу пришлось писать о своей жизни, то написал бы, что его планы нарушил мир и капитуляция фашистской Германии.

Тридцатидвухлетний майор «СС», специалист по концлагерям, заклятый идеолог фашизма, Георг Ландер, как он именовался тогда, спешно бежал от советских войск в Американскую зону Германии, потом выбрался в Испанию, где генерал Франко любезно укрыл от возмездия тысячи таких, как Ландер. Здесь нашел прибежище и Отто Скорцени, любимец фюрера.

Сначала они притихли, напуганные всеобщим людским гневом, когда стали достоянием гласности все зверства фашистского режима, затем постепенно страны, истерзанные фашистской оккупацией, ста­ли залечивать последствия войны, и Ландер зашевелился. Но теперь нужно было соблюдать осторожность, идеи фашизма в открытом виде ни у кого сочувствия или поддержки вызвать не могли. Ландер сплотил вокруг себя группу таких же фанатичных гитлеровцев и приступил к налаживанию связей и установлению мостов с Южной Америкой, куда потом, после разгрома, стекались кадровые офицеры Вермахта, которым нечего было рассчитывать на милость, так как на их совести были сотни тысяч замученных и погубленных людей разных национальностей: русских, украинцев, белоруссов, французов, евреев, поляков, немцев — участников Сопротивления, чехов и других.

И вот их усилиями в печати стали, поначалу робко, появляться книги, обеляющие Гитлера и национал-социалистов. Гитлер в них выглядел носителем свободы, поклонником прогресса и демократии, человеком трагической судьбы, любящим детей, музыку, который вел аскетическую жизнь во имя процветания гуманных идей фа­шизма. Поначалу эти «произведения» были немногочисленны, люди кидали эти книги в урны с мусором, но подрастало новое молодое поколение, не знающее ужасов пережитой человечеством трагедии или знающее об этом понаслышке, и Ландер понял, что для воз­рождения фашизма появилась благодатная почва, тем более, что правительства западных стран забыли о Потсдамских соглашениях, о Нюрнбергском процессе и не препятствовали возрождающейся про­паганде неофашизма, успокаивая изредка корреспондентов газет, радио и телевидения, что для -тревоги нет оснований, и опасность видят только коммунисты, явно преувеличивая ее или же раздувая в своих пропагандистских целях. А тем временем в Германии воз­обновились факельные шествия, бывшие гитлеровцы собирались на ежегодные собрания, в Америке фюрер фашистов, старательно под­ражая бесноватому, прилизав челку и скосив глаза, давал интервью корреспондентам, излагая взгляды на будущее человечества, мало чем отличающееся от идей Гитлера. В Италии фашисты, именуемые «Красными бригадами», прорываясь к власти, объявили открытый террор демократии буржуазного общества.

— Пора действовать,— заявил на тайном совещании Макс,— Гитлеру в свое время не надо было торопиться с войной против России. Глиняные ноги колосса оказались гранитными и фюрер по­терял все, все! Надо было дождаться атомной бомбы и уничтожить большевиков. Но не все потеряно. Мы — наследники фюрера, но мы извлекли урок из его ошибок. Нам нужно в первую очередь дорваться до финансов Америки, а потом прорываться к власти. Что дальше — тоже известно: беспощадная война, война на полное унич­тожение большевистской системы, и в этой войне, в любых ее фор­мах, будь она холодной или термоядерной, все средства хороши: провокации, стравливание соседствующих стран, раздувание в эфире возможности нападения Советов. Тогда же у группы Макса заро­дился план подмены Роуза или иного крупного магната другим, похожим на него человеком. Фанатичность и абсурдность предпри­ятия, на первый взгляд, при его дальнейшей разработке показала возможность успеха. Начались кропотливые поиски двойника. Много находили похожих чем-то на Роуза людей, но только Мондейл отве­чал всем требованиям.

Макс еще раз развернул одну из папок и нашел нужный лист, где специалисты дали заключение. Рост Мондейла 178 см, Роуза — 179 см,— ничего, подставим каблуки,— проворчал Макс, читая дальше,— вес одинаковый, походка иная, что легко поправимо. Не­много отлична форма ушей и носа, что также поправимо безо всяких видимых следов посредством пластической операции. Тембр голоса схожий, при овладении Мондейлом речевых интонаций Роуза от­личие исчезнет.

Далее шло описание внешности, которое в совпадении своем (голубые глаза, строение лба, челюсти, разрез глаз, цвет волос и кожи) удовлетворяло замыслы Макса.

Он снова вызвал Крока, доложившего, что Мондейл устроен в верхней комнате, обеспечена надежная охрана, и отдал ему распоряжение насчет пластической операции, в результате которой исчез­нут минимальные отличия между Мондейлом и Роузом.

— Он нужен мне не позднее, чем через три недели!— бросил Макс в конце разговора Кроку.

 

6. СЕКРЕТАРЬ МИСТЕРА РОУЗА

Артур Дэзи знал все тонкости финансовой политики своего бос­са. Дэзи знал не только конъюнктуру спроса на нефть и сталь сегодня, он чувствовал, вернее предчувствовал колебания на эко­номической и политической шкале в разных точках земного шара, могущие повлечь за собой те или иные последствия. Последнее время, время, когда нефтеносные районы Ближнего Востока сотря­сали волнения, и монархические режимы один за другим лопались, подобно мыльным пузырям, и бывшие монарх и. появлялись на аме­риканском горизонте, нередко в сопровождении гарема, с толстыми чековыми книжками в солидных саквояжах, кое-кому приходилось увеличивать накладные расходы. Иными словами, финансировать контрреволюционные банды на территории тех или иных государств. Иногда это удавалось и тогда нефть или другие природные ресур­сы, пригодные для изготовления самолетов, пушек, ракет и других средств уничтожения, опять беспрепятственно текли на многочис­ленные заводы Роуза. Дэзи держал, образно говоря, руку на кла­вишах американской политики и делал это, как виртуоз-пианист. Роуз ценил Дэзи, соответственно оплачивая его знания и услуги.

Сейчас Дэзи собирался в дорогу. Он договорился с боссом об отпуске и взял билет до Канарских островов. Он давно собирался побывать там, но дела не позволяли реализовать этот план. Нако­нец, такая возможность представилась.

— Месяц провести на берегу океана, безо всяких забот об этой проклятой нефти, не унижая себя коммерческими переговорами с членами королевских семей, подкупая их или шантажируя,— рас­суждал Дэзи,— все это вернет мне здоровье. Последнее время я действительно устал.

Через три дня он был на экзотических островах. Действитель­ность превзошла ожидания Дэзи: прекрасный климат, роскошный отель и номер в нем, приготовленный для мистера Дэзи, дивные глаза местных и европейских красавиц, стекающихся сюда в поисках приключений, развлечений и, конечно же, не без мысли привести материальные дела в порядок или же подцепить солидного пред­принимателя с более серьезными на него видами.

Дэзи сразу привлек внимание окружающих.

— Все равно меня здесь никто не знает,— решил Дэзи,— и оку­нулся с головой в легкие, ни к чему не обязывающие похождения.

Дэзи, как школьник, улизнувший с уроков, ощутил неожидан­ную свободу: таскался по ресторанам, поднимался в горы, катался на яхте, плавал, загорал и однажды у него вообще мелькнула мысль бросить все, послать к чертовой матери Роуза и его дела. Но это потом, а сейчас Дэзи вкушал прелести курортной жизни и мало чем напоминал респектабельного секретаря известного концерна. Более того, Дэзи неожиданно ощутил, что влюблен, влюблен по-настоя­щему в прелестную женщину с очаровательным именем Лили. Это произошло как-то незаметно: они познакомились в баре, танцевали весь вечер, потом поднялись к Дэзи, пили коньяк, шампанское, и Лили осталась до утра. А через день Дэзи не представлял, как жил раньше без нее.

Где бы ни появлялся Дэзи с Лили, она сразу же привлекала к себе внимание: невысокая, с короткой пушистой стрижкой, с боль­шими, хорошего рисунка глазами и спортивной фигурой, стройная, обаятельная, привлекательная...

— Лили,— шептал Дэзи ласково,— Лили, я хочу тебя сравнить со звездой или цветком, но все это уже было, а выразить мои чувства по-иному у меня не хватает слов. В голове, кроме цен за баррель нефти, ничего не осталось,— со смехом заканчивал признания Артур Дэзи. -

— Ты и такой мне мил,— отшучивалась Лили,— но знаешь, скоро этому конец. Я должна вернуться в Европу, меня ждет музы­ка, консерватория. Хотя, мне будет без тебя грустно.

— А если ты поедешь со мной?

— Чтоб твоя жена пристрелила меня? У вас же это принято, чего уж там меня, у вас президентов и кандидатов стреляют, будто это мишень в тире. Знаешь, мне в Европе как-то уютнее. Может, ты приедешь ко мне в Париж?

«Может, и в самом деле,— мучительно рассуждал душными ночами Артур, ворочаясь в постели и стараясь не беспокоить Лили, безмятежно спавшую рядом.— Оформлю развод, сделаю ручкой па­паше Роузу, и — в Париж! Капитал у меня, слава богу, достаточный и я еще молод».

Он вставал с постели, заходил в ванную комнату и всматривался в зеркало, отражавшее в полный рост высокого, хорошо сложенного загорелого мужчину лет 45— 50.

— Неужто я смогу начать новую жизнь?

В последнее время семейные дела Артура как-то не склады­вались. Жена жила своей обособленной жизнью, совсем не связанной с делами и заботами мужа, да и он мало интересовался ее делами.

— Ты мне достанешь завтра розовые кораллы?— послышался сонный голосок Лили.— Ты обещал. Это за отмелью.

— Да, да, радость моя. Я обязательно завтра достану тебе ко­раллы. Я хочу сам их достать, ты же знаешь, как я ныряю. Прос­нешься — кораллы будут лежать у тебя на подушке,— ответил Ар­тур, целуя ее.

С рассветом он поднялся и, одев легкий костюм, неслышно выскользнул из номера.

Если бы Артур вернулся в тот момент обратно, то увидел бы, что крепко спавшая до этого Лили, спешно набрав номер на диске телефона, тихо произнесла: «Это я. Артур отправился за корал­лами». И тут же положила трубку.

Артур долго шел по пустынному пляжу, приближаясь к скалам, под которыми на глубине пяти-шести метров находились кораллы. Подойдя к нужному месту, он разделся, потянулся чуть распол­невшим телом и прыгнул со скалы в воду. В полете он заметил, что от соседней скалы отделился аквалангист. Артур даже успел уди­виться, что не он один задумал добыть розовые хрупкие кораллы в такое раннее время...

Больше никто не видел Артура Дэзи живым Его тело прибой швырнул на берег днем позже. Видимо, он захлебнулся, отдирая кораллы от скалы, ибо следов насильственной смерти паталогоанатомы не обнаружили. Тело его после вскрытия было отправлено в Америку, в город Даллас. Лили в тот же день уехала в Париж.

Полиция не имела к ней никаких претензий.

 

7. ГРЭГ РОУЗ

Все, за что бы ни брался в жизни Грэг Роуз, у него выходило легко, а главное удачливо. Не последнюю роль в этом играли капиталы отца, Сэмуэля Роуза. Грэг рос в обстановке, весьма харак­терной для среды дельцов, воротил и биржевых игроков. В пятнад­цать лет он прекрасно разбирался в котировке тех или иных акций, для него привычным стало понятие «игра на понижение или повы­шение», игра жестокая, где промах наказывается пулей, которую игрок сам пускает себе в лоб. Так было с другом их семьи, желез­нодорожным магнатом Клоппом. В один из дней десятилетний Грэг спросил отца, почему не приходит дядя Август.

— Он никогда не придет!— прямо заявил папаша Роуз, прос­матривая биржевой бюллетень.

— Почему?— не унимался Грэг.— Он уехал?

— Да, уехал, откуда не возвращаются. Дядя Август застрелился.

— Зачем он сделал это?— не отставал Грэг, до него не полно­стью дошел смысл сказанного отцом.

— Помнишь, в прошлую пятницу я еще удивился, что железнодорожные акции упали в цене на шесть фунтов?

— Да, отец, я помню это.

— Так вот, эти шесть фунтов прихлопнули твоего дорогого друга дядю Августа.

Грэг запомнил этот разговор. Еще юношей он кидался в раз­личные темные авантюры, закаляясь в битвах свободного предпри­нимательства. Потом разразилась вторая мировая война, и он, пос­ле Пирл-Харбора, когда японцы торпедировали этот американский порт в Тихом океане, неожиданно ощутил патриотический прилив чувств и вместе с другом детства Эдвардом Тропом записался в армию. В составе дивизии генерала Эйзенхауэра, которого здорово потрепали в Европе эсесовские части в последние дни войны, два года провел в Германии в американском секторе. Потом он уехал домой, а Троп остался. Встретились они через несколько лет, когда Грэг уже наживал миллиарды, а Троп стал полицейским в Дортинге и наезжал в Даллас в отпуск, да и то не каждый год.

Грэг нажил состояние на нефти. Это была очередная авантюра: искать там, где до него ничего не находили. Но он все же фи­нансировал поиски, и неожиданно нефть обнаружили в одном труд­нодоступном районе Ближнего Востока. Местный монарх удовлет­ворился процентами, которые выплачивал ему Роуз, и проводил жизнь среди своего гарема, в приемах, разъезжая иногда по Европе, щеголяя свитой и роскошью, что было на руку Грэгу Роузу. Монарху нужны были деньги и развлечения, и он был податлив при заклю­чении очередного договора на экспорт нефти. Рабочая сила, то есть местное население, подвластное своему властителю, оплачивалось по такой мизерной таксе, что иногда сам Роуз удивлялся, как эти люди живут.

Постоянно Роуз прикладывал руку и к другим отраслям промышленности: так он стал совладельцем, а получив контрольный пакет — и владельцем сталелитейной компании, потом путем под­купа нескольких влиятельных сенаторов, послушаясь совета свое­го секретаря по экономическим вопросам Артура Дэзи, перехватил крупные заказы Пентагона на постройку скоростных истребителей. Пришлось срочно приобретать военные заводы. Предприятия Роуза производили истребители и подводные лодки, ракеты и танки и еще многое другое, что входит в арсенал любой войны, тем более ядерной.

У Роуза был сын Рой, который с юных лет познал власть денег и не очень интересовался, откуда они берутся. Это очень огорчало Роуза, а потом он махнул рукой, вспоминая о нем тогда, когда приходилось выкупать сына из полиции за очередной дебош.

Роуз сидел в своем массивном, отделанном дорогими породами дерева кабинете, и никого не принимал. Утреннее совещание он отложил. Час назад ему позвонили и сообщили о гибели его секре­таря Артура Дэзи где-то на Канарских островах.

— Черт его туда понес,— ворчал в сердцах Роуз,— а если уж поехал, так нечего было топиться. Где я возьму такого секретаря, чтоб не был слепым исполнителем, умел вовремя подсказать, пре­дупредить, предугадать эту проклятую политику. Дэзи умел. Без секретаря мне больше недели не обойтись. Из своих поставить не­кого. Трусы и рабы. Нужен такой малый, чтоб был пройдохой, но с головой на плечах. И не продавал секретов концерна.

Похороны Артура Роуз обставил с необычайной роскошью. На кладбище, к специально построенному из черного и цветного мра­мора склепу, гроб с телом Дэзи нес сам Роуз с руководителями совета управления. Были приглашены состоятельные люди Далласа: сенаторы, один из бывших кандидатов в президенты, прочие влия­тельные лица.

Гроб, отделанный серебром, величественно плыл к склепу, построенному в классическом стиле. Роуз не любил модерн в архитектуре. Потом были речи. Бизнесмены выражали свою скорбь, дамы не могли сдержать слез, соблюдая, впрочем, осторожность, и време­нами проверяя, не растеклась ли тушь на ресницах.

Жена Дэзи не плакала и даже не старалась изобразить горе: она не любила мужа и сейчас смотрела на него, как на чужого ей человека, с трудом представляя, что это ее муж, утонувший на каких-то диких островах. К тому же, она была занята расчетами и старалась не очень шевелить губами, подсчитывая сумму страховки за усопшего. Получалось около двухсот тысяч. С учетом сумм, леж­авших в банке, выходило не меньше миллиона.

После похорон вдова Дэзи пригласила Роуза и близкий к нему круг лиц разделить с ней горе и помянуть Дэзи в ее особняке.

Опять были речи, но черту подвел Роуз, сказав, что искренне сожалеет об утрате такого делового и дальновидного секретаря, ка­ким был Артур Дэзи.

После поминокРоуз вернулся домой. Старый слуга, остава­вшийся еще с довоенных времен, помог Роузу облачиться в свобод­ный домашний костюм. На вопрос, не пришел ли Рой, слуга ответил, что за последний месяц мистер Рой едва ли ночевал дома более трех раз. «Возможно, он уехал в Европу»,— предположил семидесяти­летний старик.

— Возможно, все возможно,— передразнил старика Роуз. Он поднялся в верхнюю залу и включил свет. Все стены были увешаны старинными полотнами, на столе и в углах залы виднелась фигурная золоченая бронза, фарфор лучших изготовителей мануфактур 18-го столетия. Особое место занимали импрессионисты, которыми Роуз увлекался последние годы.

Сейчас он стоял перед недавно приобретенным полотном Ван Гога и всматривался в сочные яркие краски гениального сумасшед­шего художника.

— Надо не забыть послать человека в Лондон на аукцион, в проспекте есть Модильяни. Модильяни как раз поместится в том углу.— И Роуз нетерпеливо потер руки.— Чтоб только этот чертов князь, с какой-то идиотской фамилией, не упредил, как это было с Манэ. Но уж на этот раз я пришибу князя. Он — князь, а у меня доллары,— усмехнулся Роуз.

— Вас приглашает к телефону сенатор Нэшвилл,— послышался голос слуги.

— Хорошо,— Роуз поднялся к параллельному телефону, находившемуся в зале.

— Грэг,— послышался голос сенатора,— я нашел тебе секрета­ря. Его зовут Альберт Мондейл. Рекомендации самые отличные. К тому же, как его аттестуют, у него большой жизненный опыт и хорошее чутье, словом, то, что ты ценил в Дэзи.

— Спасибо,— тепло ответил Роуз,— пусть завтра к десяти часам придет ко мне. Расскажи ему, как найти меня.

— Грэг, он только через неделю приедет из Европы. Тебя уст­роит это?

— Через неделю? Хорошо. Тогда — в следующий вторник, в это же время.

 

8. НОВЫЙ СЕКРЕТАРЬ РОУЗА

Итак, Альберт Мондейл после длительного разговора с Роузом приступил к своим обязанностям. К нему приставили двух спе­циалистов, которые должны были ввести его в курс дела, и теперь он сидел в бывшем кабинете Дэзи, просматривая его записи.

Роуз благожелательно встретил Мондейла. Магнату понравилась его манера разговаривать, непринужденность во время беседы. Роуз только усмехнулся при виде рыжеватой бороды Мондейла, и копны густых рыжих волос. Внешность у нового секретаря была экзотиче­ская. «Впрочем, и деятельность у него в основном тоже будет связана с экзотикой Ближнего Востока, если не получит пулю в лоб от какого-нибудь араба»,— подумал Роуз.

Секретарь был сметлив, ловок, на вопросы Роуза отвечал быстро и обстоятельно. Видно, что его немало поносило по свету, а знание языков явно склонило Роуза в пользу Мондейла. Характеристики и бумаги Мондейла были в полном порядке, за него ручались весьма влиятельные дельцы из Европы, где Мондейл выполнял для них различные поручения в разных частях Света.

— А в искусстве вы разбираетесь?— спросил Роуз Мондейла,— как вы относитесь к импрессионистам и постимпрессионистам? Дело в том, что я в последнее время увлекся этими мастерами и собираю их работы.

Мондейл высоко ценил эти имена и прекрасно разбирался в живописи. Такой секретарь был находкой для Роуза, потому что Дэзи в этом вопросе был далек от понимания. Это окончательно утвердило Роуза во мнении оставить Мондейла, определив ему ист -тательный срок.

— Входите в курс событий и поскорее. Через месяц поручу вам кучу дел, и меня не устроит объяснение, что вы не успели освоиться.

Этот месяц был для Мондейла необычайно напряженным: он пропадал на бирже, просматривал сводки, поступающие с разных концов Европы, Африки, Южной Америки и Ближнего Востока. Мондейл легко усваивал эту науку, она отвечала его склонностям к авантюре и игре. В большой финансовой политике, как быстро убедился Мондейл, элементов блефа было не меньше, чем в ма­хинациях, которые практиковал он в своей предыдущей жизни. Но какой здесь был размах! И никакого риска угодить в тюрьму, все узаконено.

Вечерами Роуз приглашал Мондейла в свой громадный особняк, и с удовольствием показывал новые приобретения для своей кол­лекции, знакомил с прежними. Альберт с охотой выслушивал разъ­яснения Роуза, вставляя иногда замечания.

Вскоре представился случай, который вознес Альберта в вопро­сах искусства в глазах Роуза. Рассматривая летний пейзаж Коро, он вспомнил, что аналогичное полотно в свое время подделывал один крупный специалист по фальшивкам, которого Мондейл хорошо знал: этот художник в свободнoe от фальшивой живописи время рисовал доллары с изображением Капитолия и Авраама Линкольна.

Рассматривая полотно и убедившись, что эта работа сделана его другом лет десять назад, а теперь продана Роузу за приличную сумму как оригинал, Мондейл смекнул, какую выгоду сможет при­нести ему этот случай.

— Мистер Роуз, я сомневаюсь, что это оригинал Коро. Где-то  мазок не совсем характерен и фон более тусклый. Похоже, что это подделка.

— Ну, что вы, Мондейл. После заключения специалистов ваше мнение вряд ли прибавит что-нибудь существенное.

— Мистер Роуз, если вы согласитесь, я сам отвезу это полотно в Нью-Йорк, и там проведут химический анализ структуры красок, чего в Далласе не делают.

Ради любопытства Роуз согласился, и Мондейл слетал с фальшивым Каро в Нью-Йорк. Экспертиза, которая обошлась в три тысячи долларов, подтвердила, что полотно фальшивое, хотя на­писано на холсте конца девятнадцатого века. Роуз был потрясен. Он учинил грандиозный разнос маклеру, через которого приобрел кар­тину, и вернул ее, чем подорвал благополучие конторы-посредника. Теперь все приобретения должны были проходить через контроль Мондейла. Тот дважды вылетал в Европу: один раз в Лондон, дру­гой — в Брюссель, закупая для Роуза восточное оружие, русские иконы, французский и немецкий фарфор, лиможские эмали и, ко­нечно же, импрессионистов. Во время поездок Мондейл чувствовал постоянный надзор за собой. Он не видел этого человека, но знал, что он есть и, возможно, не один.

В Брюсселе у него состоялась обстоятельная беседа с Кроком. Тот передал удовлетворение Макса тем, как проходит служба Мон­дейла, посоветовал больше вникать в суть деятельности производ­ства всех звеньев компании Роуза, на что Мондейл ответил, что и там его знания расширились и Роуз доволен. А поездки на аукцио­ны — это больше дружеская услуга Роузу и не входит в круг обязанностей секретаря.

И действительно, Мондейл быстро освоился со своими прямыми обязанностями и на совещаниях у Роуза в нужный момент мог выдать необходимую справку или информацию, стал часто выезжать на Ближний Восток, вел беседы с представителями королевских семей, которые любыми путями старались затормозить естественный ход исторических процессов развития. Но нефтеносные районы бу­шевали и сотрясали взрывами национального возрождения. И в этих горячих точках, стравливая политических деятелей, провоцируя их, или же попросту подкупая, лавировал Альберт Мондейл, достойно заменивший покойного Артура Дэзи.

 

9. ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ

Альберт поселился в уютной квартире, снятой для него людьми Макса. В свободные вечера, убедившись, что в квартиру не проник посторонний, Альберт перевоплощался в Роуза. Перед большим трю­мо, отражавшем Альберта в полный рост, он снимал парик, от­клеивал бороду и усы, и часами разучивал движения Роуза, его характерные привычки, мимику, записывал на магнитофон свой голос, читал какую-нибудь речь Роуза и сравнивал ее с записью голоса шефа.

Но особенное внимание Альберт уделял почерку, в этом добиться сходства удавалось нелегко. Альберт выводил букву за буквой, потом увеличивал скорость письма, пока, по истечении времени, не заме­тил, что между двумя документами — одним, написанным Роузом, другим — Альбертом зрительно не существует ни какой разницы. Закончив очередную репетицию, Альберт напряженно вслушивался в тишину. Квартира Альберта имела два выхода, об этом поза­ботились наниматели — люди Макса. Четыре хорошо обставленные комнаты с залой располагались в фешенебельном районе Далласа.

В деньгах Альберт не нуждался, получая у Роуза фантастичес­кую для секретаря компании сумму — пять тысяч долларов в месяц.

Итак, собираясь ко сну, Альберт еще раз оглядел себя в зеркале: после незначительных пластических поправок, сделанных хирургом в «Храме двенадцати апостолов», лицо его стало абсолютной копией лица Роуза, сходство фигуры и отработанных движений делало Аль­берта неотличимым от шефа.

Приближался момент, когда Крок после очередного приезда, сочтет время для вживания в Роуза достаточным, и надо будет переходить к действиям. Это страшило Альберта. За прошедшие полтора года Альберт изучил круг знакомств Роуза, его друзей, в какой манере он с ними разговаривал, узнал шифры и коды, по которым он был связан с филиалами, номера счетов в банках. Со своей сторо­ны он считал, что вполне может заменить Роуза, и никто не заметит подмены, даже члены Совета Управления. Бывая на всех совещани­ях, Альберт усвоил манеру поведения Роуза и здесь, а уж в делах шефа он разобрался еще раньше, тем более, что во главе всех филиа­лов стояли опытные специалисты своего дела, да и десятки консуль­тантов по разным отраслям всегда были под рукой. Но Альберт никак не мог решиться на окончательный шаг: бежать или остаться.— А что будет с Роузом?— спрашивал он себя, хотя прекрасно знал его судьбу, и этим вопросом попросту усыплял свою, еще не окончатель­но потерянную совесть. За это время он привязался к Роузу, найдя в нем родственную натуру. По сути дела Роуз всю жизнь занимался тем же, что и Альберт, только в более крупных масштабах.

На всякий случай Мондейл, соблюдая исключительную осторожность, приобрел паспорт на имя Дугласа Рокерта. Это был запасной и, вероятно, единственный вариант «убраться в Австралию, закопаться в каком-нибудь городишке, исчезнуть на время и никакой, Макс его потом не отыщет».

Эта мысль все больше овладевала Альбертом. «Убийцы, профессиональные убийцы»,— вспоминал Альберт обитателей Храма двенадцати апостолов.

— Почему Храм апостолов?— спросил как-то Альберт, и Макс ответил, что на этом месте некогда стоял католический монастырь, носящий это название, потом вместо него воздвигли замок, который со временем переоборудовали в виллу.

Будь проклята эта вилла! Как все складывалось удачно: доку­менты, деньги, Австралия. После очередных душевных сомнений Альберт твердо решил бежать. Случай вскоре представился: пред­стояла поездка в Сирию. Альберта единственно смущала мысль о деньгах. Снять со своего счета большую сумму он не решался, но перед самой поездкой Роуз выдал Альберту счет на предъявителя на триста пятьдесят тысяч долларов, оговорив, при каких обстоя­тельствах ими воспользоваться. Обстоятельства были прежние — подкуп государственных чиновников.

Альберт решил воспользоваться этими деньгами и бежать из Дамаска под другим именем.

В Далласе он провел неделю, специально затягивая переговоры. Он внимательно следил за обстановкой, и обнаружил человека, ко­торый наблюдал за ним. Затем его сменил другой. Этого Альберт тоже засек, заходя в Министерство внешней торговли. «Неплохо,— обрадовался Альберт,— значит, я в прежней форме». Через чи­новника министерства Альберт задумал приобрести билет до Сиднея, чтоб самому не мелькать в офисе, связанном с авиарейсами.

Альберт дал чиновнику паспорт на имя Дугласа Рокерта с фотографиями, где Альберт был сфотографирован совсем в ином виде. Чиновник не высказал удивления и, получив пятьдесят долларов чаевых, за два часа выполнил это нехитрое дело.

Остался заключительный этап бегства. Альберт остановился в «Самир-Палас отеле» на площади Мараджи. Из окна его комнаты на третьем этаже виднелся обелиск, поставленный в честь открытия в Дамаске телеграфа. Бегство из отеля Альберт исключал, памятуя случай в Сан-Мартинссе. Самолет отбывал в 16-45 и Альберт где-то в полдень подъехал ко Дворцу юстиции, где у него также были дела. Там он должен был переодеться, изменить внешность на соответст­вующую в паспорте и выйти черным ходом.

...В 3 часа дня во внутренний двор Дворца юстиции вышел полный джентельмен с солидным брюшком, с прилизанными вью­щимися волосами, который заметно хромал и часто останавливался вероятно, из-за одышки. Дойдя до стоянки такси, этот человек сел в свободную машину и попросил суетливого сирийца подвезти в аэропорт. Там джентельмен предъявил чиновнику паспорт и авиа билет. Тот посмотрел мельком в паспорт и, не отмечая в книге регистрации, как поступал с другими паспортами, тихо сказал:

— Господин Рокерт, вам привет от Макса...

 

10. СМЕРТЬ АЛЬБЕРТА МОНДЕЙЛА

Эти слова оглушили Альберта. Теряя обычное хладнокровие, он в первый момент еще что-то пытался доказать чиновнику, что не знает человека, передавшего ему привет, и пытался даже в горячке проникнуть через контроль, и лишь придя в себя, чувствуя нездо­ровый интерес окружающих к странному пассажиру, Мондейл вы­брался из аэровокзала и снова сел в свободное такси. Он не смотрел по сторонам, никого не хотел видеть и вступать в разговоры, будто это сам Макс или его посланцы.

В растерянности он не назвал места назначения, но таксист, не смущаясь этим, уверенно вел машину к городу, мимо убранных богарных полей. Вот такси въехало на набережную Барады. Солнце уже укрывалось за длинной цепью гор и наступала вечерняя прох­лада. Мелькали мечети, невысокие плоские дома. Вдруг Альберт вспомнил, что он не называл адреса отеля, но тем не менее шофер не спрашивает, куда ехать. К тому же таксист не сириец. Альберт напряженно всматривался в тяжелый, будто литой, затылок води­теля, и что-то знакомое почудилось ему во всей широкой спине этого человека, в тяжелых мускульных плечах.

— Да, Мондейл, это я. Здравствуйте.

— Добрый день, Крок,— буркнул Мондейл.— Откровенно гово­ря, мне не хотелось вас видеть, ни сегодня, ни в будущем.

— А вы в своем penepтуаpe, Мондейл. Не надоело бегать? Не хорошо, да и еще в такой ответственный момент. Сегодня мы не успеем, а завтра вы выполните все поручения Роуза, не забудьте сдать деньги Хабар-ад-Меддину, ведь они для него предназначены, не правда ли?

И опять Альберт почувствовал смятение. Осведомленность Крока была абсолютной: «Вероятно, везде у Роуза установлены подслу­шивающие устройства, подкуплен персонал»...

— Завтра мы вылетаем в Даллас. Макс уже ждет нас. Предстоит генеральная репетиция, слышите Мондейл? В следующий понедель­ник Роуз вылетает на несколько дней в Нью-Йорк. В день отлета, после того как самолет с ним уже будет в воздухе, вы примете у себя на квартире внешность Роуза и мы вас приведем в его особняк. Дома будет лакей Роджер и сын Роуза — Рой (мы постараемся, чтоб этот беспутный малый был на месте). Вы скажете, что улетаете следующим рейсом, и побудете в особняке час или два в контакте с Роем и прислугой. Важно проверить, как отнесутся к вам люди, знавшие Роуза близко, в домашней обстановке. Если все сойдет гладко, то нас не беспокоит встреча с людьми делового мира. Там будет гораздо проще, хотя есть предварительный вариант встречи с одним чиновником Совета управления. После перевоплощения в Роуза немедленно прервите связи Роуза с любовницей и врачом. Предлог найдется. Потому что ни миссис Голдуэлл, ни Харрисона обмануть не удастся. И любовница, и врач знают тело Роуза лучше чем он сам. А на теле у вас с ним достаточно найдется различий, даже без учета разницы в темпераментах!— и Крок рассмеялся.

— Что же вы молчите, Мондейл? Не волнуйтесь, все обойдется. Перед тем, как станете Роузом, мы обговорим условия. Когда вы выполните все пункты договора и введете Макса во владение кон­церном (юридическую сторону мы обработали), вы постепенно ис­чезнете, а точнее говоря — уедете с миллионами в свою Австралию, пасти кенгуру. Мы не поскупимся, чтоб обеспечить вас.

— Также, как Родриго и Дэзи?

— Ну, зачем вы так?— добродушно усмехнулся Крок,— мы умеем не только карать, но и вознаграждать. У вас — Роуза, врачи найдут какую-нибудь болезнь, и вы передадите концерн двоюрод­ному брату (он отыщется к тому времени), то есть мистеру Максу. И уж под именем Роуза доживете свой век в Австралии. Нам нет смысла убивать вас.

— А Рой? Он же прямой наследник?

— У Роя цирроз печени от беспробудного пьянства. Он долго не протянет... Если еще раньше не разобьется в автомобиле, он ведь гоняет, как сумасшедший.

«Рой обречен, Рой обречен. Боже, все мы обречены, все, кто стоит на пути к овладению концерном, этой громадной империи по производству оружия. Вот что им нужно! Но при чем здесь Альберт Мондейл? Зачем судьба кинула меня в этот лабиринт, из которого я не вижу выхода. Я многое испытал в жизни, никогда не отступал от опасности, много раз был на волоске от смерти и выходил из тех ситуаций более закаленным. Я никогда не боялся смерти, а сейчас боюсь этого Крока, Макса, почему? Может, потому, что там смерть была возможной и все зависело от твоей ловкости, силы, изво­ротливости, а теперь она неотвратима и неизвестно, когда и в какой час это произойдет? Или они просто сломили мою волю... Я един­ственный раз в жизни, тогда, в «Храме двенадцати апостолов», пошел против своей совести и это меня разрушило».

— Очнитесь, Мондейл, мы приехали, отдохните сегодня. Завтра у вас трудный день, а к вечеру мы вылетаем. Только без глупостей. Впрочем, вы не полезете под потолок с веревкой в руке. Пока у человека вашего склада есть шанс выжить, он не наложит на себя руки. Я еще раз повторяю, нам нет смысла убивать вас, когда вы займете место Роуза. Это вызовет излишний шум.

«Правдоподобно,— вздохнул про себя Мондейл,— но сколько трупов вокруг. А мне, раз я уже вступил на этот путь, надо оже­сточиться и спасать себя, а не думать о других.

Ты стал подонком, Мондейл»,— заключил Альберт, но это не принесло ему облегчения.

В Далласе он подробно изложил Роузу результаты поездки, тот остался доволен. Потом Роуз сделал необходимые распоряжения и объяснил, что вылетает днями в Нью-Йорк, без Мондейла.— Ваше присутствие нужно здесь. Со мной полетит только консультант и стенографистка.

Вечером, придя к себе домой, Альберт почувствовал еле слышный запах дорогой гаванской сигары. Он включил свет в гостиной и увидел Макса и Крока, сидящих в креслах, а в углу комнаты еще одного человека, лицо которого было скрыто полутенью.

— Поздно вы сегодня, Мондейл,— произнес Макс дружелюбно, поднимаясь навстречу Альберту.— Вам придется сегодня изобразить маленький спектакль, показать Роуза.

Альберт пожал протянутую руку и не в первый раз поразился ощущению, будто пожал руку мертвеца. Рука Крока, как обычно, была холодной, твердой.

— Не знаю, что у меня выйдет,— вяло ответил Мондейл,— временами мне кажется, что любой увидит разницу, как только я попытаюсь выдать себя за Роуза. Кто еще с вами?

— Это вы просто не в духе, Мондейл. Актер в театре может провалиться, его освищут, только и всего. А вас, в случае провала, правительство Соединенных Штатов Америки вежливо пригласит присесть. Знаете куда, Мондейл? На электрический стул!

— Кого вы привели?— угрюмо переспросил Мондейл.

— Этот человек хорошо знает Роуза, он даст заключение. Но вам знакомство с ним ни к чему. Приступайте, Мондейл, времени в обрез. Притом учтите, он никогда не видел вас в ином облике, чем в облике секретаря с этой идиотской ирландской шевелюрой. Пройдите в спальню. Вот, возьмите точную копию костюма Роуза, шил тот же портной,— и Макс протянул Мондейлу мягкий свер­ток.— Там туфли, рубашка, галстук и даже запонки,— добавил он.

Мондейл разделся, облачился в принесенный костюм и другие атрибуты одежды, подобные которым носил Роуз, снял рыжий па­рик, очки, бороду, привычно причесался «под Роуза», принял его выражение и расслабившись, чуть-чуть раскачиваясь телом, как это делал Роуз, вышел в гостиную.

— Добрый вечер, господа!— сказал Мондейл голосом Роуза, и в ответ раздался крик того незнакомца, которого привели Макс и Крок:

— Мистер Роуз, я не виноват, они меня спровоцировали! Про­стите меня, пощадите, я умоляю вас!— Вид у него был жалкий, ему и в голову не приходило, что это не Роуз, а Мондейл.

Гостиная наполнилась булькающим смехом Макса, хищно, од­ной половиной лица улыбался Крок. Ничего не понимал лишь при­глашенный: для чего его разыграли, к чему Роузу был нужен этот спектакль? Его пригласил Макс, с которым он давно связан, и просил высказать свое мнение, похож ли один человек на Роуза, обещая, что об том никто не узнает и, собственно, надо молчать об этом. Причин Макс не объяснил, и Коллинз, так звали незнакомца, не смог отказать.

— Коллинз, вы свободы. Роуз не сердится на вас,— сказал Макс. Коллинз, мало что понимая, бегом выскочил вон.

— Что с ним будет?— спросил Мондейл.

— Напишет сегодня своему шефу прошение об отставке и на­всегда уедет к себе в родную Англию, страну Альбиона, как любят изъясняться писатели. Реакция Коллинза подтвердила возможности приступить к реализации нашего плана. Через два дня репетиция в особняке Роуза, и, будьте любезны, мистер Мондейл, приступайте к своим прямым обязанностям — руководству концерном.

Крок, не дослушав до конца фразу Макса, вышел вслед за Коллинзом.

Репетиция «Роуз дома», как ее назвал Макс, также прошла безукоризненно. После отлета Роуза, Мондейл в его машине подъ­ехал к дому магната, вместе с Максом поднялся по высоким сту­пенькам и позвонил. Роджер был удивлен: «Как, мистер Грэг, разве вы не улетели в Нью-Йорк?»

— Я полечу следующим рейсом, старина,— ответил Мондейл-Роуз,— Рой дома?

— Да, недавно приехал, отдыхает.

— Позови его ко мне.

Они с Максом поднялись в картинную галерею Роуза. Их встре­тил громадный дог Джим, любимец Роуза. Но Мондейл, часто бывая у Роуза, приручил собаку к себе. Джим заворчал на Макса, но Мондейл успокоил его.

— Ты меня звал, отец?— молодой человек, чем-то напомина­ющий Мондейлу его самого в юности, вошел в зал. Он был довольно высок, голубоглаз, мягкие длинные волосы спадали до самых плеч. Потертые джинсы, неопрятная рубашка. Типичный «хиппи».

— Мы с тобой, Рой, живем будто на разных планетах, не правда ли? Видимся раз в полгода.

— Теперь такое время, что связь родителей с детьми не является необходимой. У тебя — свои дела, а у меня — свои интересы. Кста­ти, ты задержал мне очередную выплату долларов.

— Хорошо, ты получишь их скоро,— успокоил его Мондейл-Роуз, и Рой поплелся к себе.

— Ну, Мондейл,— тихо сказал Макс,— вы блестящий актер, если родной сын принял вас за своего папашу. Я доволен, идемте. Дальнейший план я сейчас вам изложу в точности.

После приезда из Нью-Йорка Роуз вызвал к себе Мондейла для обсуждения вопроса, касающегося крупного заказа Пентагона.

— Два кофе и никого ко мне не пускать,— приказал он секре­тарше в приемной.

Примерно через полчаса Роуз быстро вышел из кабинета и взволнованно бросил: «Быстро врача, у Мондейла сердечный приступ».

Приехавший вскоре врач констатировал смерть Мондейла, наступившую в результате инфаркта миокарда. Мондейла увезли на вскрытие, и Роуз сразу же подошел к телефону.

— Мистер Макс? С вами говорит Роуз.

— Да, я слушаю.

— Я не могу вас принять сегодня, только что скончался от сердечного приступа мой секретарь Мондейл. Его увезли на вскры­тие. Зайдите по вашему вопросу ко мне завтра, в одиннадцать часов.

— Хорошо,— ответил Макс.— Я буду завтра в одиннадцать. Спасибо, мистер Роуз.

Роуз бросил трубку, тщательно ополоснул чашки из-под кофе (особенно он отмывал одну из них), потом сел в кресло и сжал руками виски.

— А вдруг вскрытие покажет...,— прошептал он в тревоге,— но это уже забота Макса. Боже, какой я подонок!

Это был Мондейл, осуществивший замысел Макса: отравив Ро­уза, он просто одел ему свой ирландский парик, а сам облачился в костюм мистера Грэга.

«Роузу не везет на секретарей»,— так говорили у Роуза, но им всем была глубоко безразлична судьба Мондейла, даже если это был самый главный секретарь самого босса.

 

11.КОМИССАР ТРОП

Эдвард Троп в молодые годы участвовал в войне против Гитлера, потом провел несколько лет в Германии, но у него не сложились отношения с начальником и он вернулся в Америку, в Даллас. Город нелюбезно встретил Тропа, или, может быть, Троп стал другим, трудно сказать. Друзья обзавелись семьями, каждый старался про­биться в жизни, и им было не до Тропа. Товарищ детства, Грэг Роуз, где-то болтался на другом конце света у арабов, в поисках нефти.

Эдвард походил неделю без работы, присматриваясь, но подходящего места не находилось, да и сам он не знал, что бы его устроило. Предпринимательская деятельность не привлекала, да и не было для этого первоначального капитала: Эдвард вернулся из Европы бессребреником.

Однажды один из друзей отца, давно перебравшийся из Далласа в Дортинг, приехав в отпуск в родной город, зашел как-то домой к Тропу и, не застав отца, разговорился с Эдвардом. Узнав, что тот несколько лет прослужил в армии и имеет офицерский чин, пред­ложил парню переехать в Дортинг, где он сможет содействовать ему устроиться в криминальную полицию, если, конечно же, эта служба привлечет молодого Тропа. Троп подумал и согласился. Тем более, ему хотелось уехать из Далласа.

Троп начал службу в полиции в скромной должности инспекто­ра. Шли годы, рос опыт Тропа, он заметно продвинулся по служеб­ной лестнице. К пятидесяти годам Троп стал комиссаром полиции. За два десятка лет через него прошли сотни различных дел, связан­ных с насилием, убийствами, грабежами. Но это не ожесточило его, не сделало беспристрастным к человеческим страданиям. Троп сох­ранил способность остро реагировать на чужую боль, оставаясь поря­дочным человеком, насколько это было возможно, работая в по­лиции. В преступном мире.его уважали.

Но три года назад карьера Тропа неожиданно прервалась, и причиной тому было убийство графини Марии Скалацца, в раск­рытии которого комиссар влез чересчур глубоко. Таким образом, бывший комиссар Троп вернулся в Даллас, благо семьи он не завел и сборы не заняли много времени. В отличие от детективов в отстав­ке, которые, как пишут в книгах, сплошь занимаются разведением роз, Троп купил в пятидесяти милях от Далласа небольшую ферму и стал разводить скот.

— Надо же кому-то этим заниматься,— с усмешкой оправды­вался перед самим собой Троп. Он завел знакомства среди соседей-фермеров. Знакомился с прогрессивным методом разведения круп­ного рогатого скота, вводил новинки у себя в хозяйстве и, поскольку все привык делать обстоятельно, то и новую профессию освоил осно­вательно.

Приезжая в Даллас ранее, будучи комиссаром, Троп виделся иногда с другом детства Грэгом Роузом, который к тому времени стал влиятельным бизнесменом и богатейшим человеком в стране.

— Высоко ты забрался, Грэг,— говорил Троп,— и как это тебе удалось? Наверняка, если покопаться в твоей биографии, то моему ведомству нашлось бы чем заниматься, а?— полусерьезно добавлял бывший комиссар.

— Ты — полицейская ищейка и больше ничего. У тебя на уме только хватать, хватать!— отшучивался Грэг,— а впрочем, Эдвард, ты не так уж и неправ. Но начинать тебе следует знаешь с кого? С любого губернатора, мэра, сенатора. Я подчеркиваю, с любого, и ты не ошибешься!

Так, в шутливой беседе и воспоминаниях о юности, проходила их беседа. Им было о чем вспомнить. В последние годы Роуз стал сдавать, появилось какое-то безразличие и усталость.

— Знаешь, Эдвард, я как машина запрограммирован на адскую работу и по привычке все расширяю свой концерн, подминаю под себя других, более слабых, дерусь с ними насмерть и не могу оста­новиться. Иначе — загрызут. А мне все порядком надоело. Я толком не знаю, сколько я сейчас стою со всеми потрохами: за меня считают газеты и, конечно же, как всегда преувеличивают. Чужие деньги легче считать. Кстати, тебе ничем помочь не нужно в этом смысле?

Эдвард ни разу не воспользовался этим предложением, отверг он его и тогда, когда перебрался в Даллас из Чикаго.

— Хочешь, я их там всех прижму к ногтю, и тебя восстановят?— спрашивал Роуз. Но Троп категорически воспрепятствовал этому. Гордость не позволяла, хотя было желание докопаться до истины в деле с графиней Скалацца.

В один из теплых осенних дней, собираясь в Даллас по делам (да и хотелось немного отдохнуть от своей фермы, хотя он и привя­зался к ней), Троп позвонил Грэгу.

— Я буду завтра в городе. Если хочешь видеть меня — я зайду к тебе.

— Какие сомнения, старина?! Конечно же, заходи. Я буду тебя ждать... вечером в двадцать часов. Подчеркиваю: в двадцать, это с учетом твоей полицейской пунктуальности. А то скажи тебе в во­семь, ты придешь утром!— закричал в трубку Роуз.— Все, жду тебя, коровий король!— закончил Роуз со смехом.

Положив трубку, он позвонил Максу.

— Завтра приезжает Троп.

— Троп? Это серьезно. Этот комиссар один из лучших поли­цейских в стране. Я приеду, впрочем, лучше приезжайте ко мне.

Макс, с тех пор как Мондейл превратился в Роуза, перебрался в Даллас. С ним приехал Крок и охрана. За прошедшие несколько месяцев Роуз-Мондейл перевел на счет Макса значительные суммы, которые исчислялись миллионами. Он не помышлял уже о побеге: подсыпав в кофе Роуза яд, Альберт полностью подчинился силе Макса и стал его послушным орудием. Единственно, он без ведома Макса перевел в Швейцарский банк миллион долларов на предъ­явителя, закодировав сумму одному ему известным шифром.

— Надеюсь, что для тебя не был неожиданным звонок Тропа? Ведь ты видел его раньше у Роуза и у тебя есть подробная харак­теристика и биография на него?— успокоил его Макс.

Мондейл получил в свое время такие характеристики на всех более или менее значительных знакомых Роуза.

— Да, я знаю Тропа, он приезжал пару раз к Роузу. Я с ним разговаривал, но учтите, что он очень наблюдательный, к тому же профессионал.

— Я знаю это, но его нельзя убрать. Чересчур много трупов вокруг твоего имени. Тем более, что скоро исчезнет Рой — у Роуза не должно быть наследников. Придется тебе выдержать эту встречу Я думаю, что ты настолько вошел в шкуру Роуза, что и сам, на­верное, не знаешь, кто ты. С богом, Роуз. Если в разговоре чего-то не поймешь, заранее сошлись на нездоровье.

Комиссар явился точно вовремя. Он был одет в костюм, в кото­ром были элементы полицейского мундира и фермерского костюма. Высокий воротник рубахи подпирал шею Тропа под подбородок, из воротника торчала круглая массивная голова с коротко острижен­ными серебряными волосами, глаза были светлыми, нижняя челюсть твердая, свидетельствующая о характере. Фигура массивная и ши­рокая.

Роджер, принимая от Тропа плащ, робел перед ним. Роуз и Троп обнялись.

— Ну, какие новости на коровьем фронте?

— Цены на скот растут,— солидно ответил Троп.

— Так ты и меня догонишь, Эдвард, со времнем.

— Мне это ни к чему. Моя деятельность доставляет мне удов­летворение, а твоя тебя загонит в гроб. Кстати, Грэг, отчего бы тебе не жениться? После смерти Марты прошло девять лет.

— Мне?— рассмеялся Роуз,— мне только жениться. У меня под ногами земля горит. Знаешь, Эдвард, сколько я потерял от послед­него переворота в одной маленькой стране? Ты, наверное, и не обратил внимания на сообщение об этом? А у меня, говоря твоим фермерским языком,— корова слизнула два миллиарда. Давай, я тебе лучше покажу свои новые приобретения.

Троп заходил в галерею Роуза без большого желания, но боясь обидеть его, терпеливо выслушивал хвастливые объяснения по пово­ду того или иного приобретения.

Сейчас Грэг рассказывал о женском портрете Модильяни.

— Знаешь, Эдвард, этот портрет Модильяни нарисовал, чтоб расплатиться за обеды, и хозяин не хотел его брать. А я заплатил за него двести тысяч!

— Я бы не дал и десяти долларов!— отпарировал Троп,— у этой дамы глаза сошлись на переносице, а нос растет изо лба. Я бы так тоже нарисовал.

— Ох-ха-ха,— зашелся смехом Роуз,— ну, ты просто молод­чина! Я завтра пришлю тебе кисти и краски. Представляешь, в моей галерее будет рядом с Ван Гогом и Модильяни — Троп!

Троп не обижался, он привык к этому.

— Где твой ценитель искусства — Мондейл?— спросил Троп,— и он, помню, прошлый раз все старался убедить меня тоже начать собирать полотна.

— А ты разве не знаешь? Газеты писали. Он умер от инфаркта. Троп взглянул на Роуза с удивлением:

— ... От инфаркта? Он производил впечатление здорового че­ловека.

— Да, как ни прискорбно, но это факт. У меня в кабинете.

— Не везет тебе на секретарей,— заключил Троп, повторяя за многими другими эту фразу.

— Грэг,— сказал он, переходя на другую тему,— газеты пишут, что ты сейчас один из ведущих фабрикантов оружия. Тебя прямо называют «фабрикантом смерти».

— Ну, это «левые», Эдвард. Я всегда стоял им поперек горла, не знаю уж почему. Я даю работу сотням тысяч рабочих, а они же меня склоняют на все лады. Да если я перестану производить само­леты и ракеты, так они станут безработными.

— Почему бы тебе их не занять чем-то другим?

— Какая разница, оружие все равно будут производить. Люди не смогут прожить без войны.

— Грэг, ты помнишь войну? Ты помнишь, о чем мы говорили в Берлине? А клятву нашего детства?— и произнеся это, Эдвард Троп согнул указательный палец правой руки и высоко поднял его.

Роуз какое-то мгновение непонимающе смотрел на него, потом ответил таким же знаком, обнял Тропа за плечи и повел из залы.

— Пойдем, Эдвард, выпьем чего-нибудь, у меня сегодня какая-то каша в голове. Представляешь, на совещании забыл как зовут нашего губернатора Прайса. Хотел в выступлении сослаться на его заявление и не мог вспомнить, как его там...— и Роуз рассмеялся.— Я помню войну, Эдвард,— продолжал Роуз,— но не нам остановить гонку вооружений. Это политика, а я бизнесмен. Пусть за это отве­чает правительство.

— А Констанция тебя любила.— неожиданно проговорил Троп,— ты обещал жениться, а потом уехал и даже не написал ей. Она долго ждала от тебя письма.

Роуз налил коньяку и они выпили, вспомнив юность, правда вспоминал Троп, а Роуз только поддакивал, но Тропу и этого было достаточно.

Попрощавшись с Роузом, наотрез отказавшись ночевать, как и в предыдущие посещения, и спускаясь по лестнице, Троп, слегка покачиваясь, почтительно поддерживаемый Роджером, неожиданно спросил: «Роджер, а где Джим? Я совсем забыл про Джима».

— Он взбесился, мистер Троп, и мистер Роуз пристрелил его.

— Взбесился?!— чуть не вскричал Троп,— каким образом?

— Он не пускал мистера Роуза лечь в постель, а когда тот попытался это сделать, бросился на него и укусил. Хорошо, что у мистера Роуза всегда с собой пистолет.

— Грэг ничего не сказал мне об этом...

Троп, ничего больше не говоря, спустился вниз, оглянулся по сторонам, потом сел в автомобиль. Отъехав от особняка Роуза, он неожиданно захотел остановиться и выкурить сигарету, но почему-то этого не сделал и продолжал путь. И лишь добравшись до дома, он долго сидел в кресле, не зажигая света, выкуривая одну сигарету за другой. Наконец он встал, походил грузной походкой по комнате и негромко сказал:

— Почему все же Джим набросился на Грэга? И он ничего мне об этом не сказал... Странно. В этом что-то кроется, но что, не знаю сам. Или я просто старый осел...

 

12. СНОВА ТРОП

Роуз подробно изложил Максу ход беседы с Тропом. По мнению Роуза она прошла удовлетворительно. Троп показал, правда, какой-то условный знак, но Роуз вовремя среагировал. Макс, со своей стороны, также проинформировал Роуза о том, что Троп сразу же поехал домой и не зажигая света лег спать... «На старого филина это похоже,— закончил с усмешкой Макс.— Кстати, Грэг (Макс теперь даже в конфиденциальной беседе называл Мондейла именем покойного), пора мне как-то приблизиться к концерну. Вам следует предупредить окружающих о приезде двоюродного брата. Юридиче­скую основу я уже подготовил: этот джентельмен долго пробыл на Аляске, потом разводил овец в Австралии, жил в Европе, нажил состояние и теперь хочет подключиться к деятельности концерна, внеся соответствующий пай. Об этом уже ты позаботишься. Внеш­ность я, конечно, изменю — меня видели у тебя и этот номер не пройдет».

Таким образом, встреча Роуза с Тропом прошла благополучно. А тем временем Троп занимался своими обычными фермерскими делами: закупал производителей, отбирал скот на продажу и в по­добных хлопотах проводил целые дни.

Но иногда Троп вдруг задумывался и видно было, что им овла­дела какая-то мысль и он никак не в силах разрешить ее. А Тропом и вправду овладело непонятное чувство, возникшее у него после посещения Роуза. За годы, прошедшие с юности, работая в полиции, Троп видел Роуза урывками, очень редко, и даже после приезда в Даллас он встречался с ним не более 3— 4 раз, и конечно же, даже с его полицейским чутьем он не мог бы заметить подмены Роуза, совершенной Максом и Мондейлом с такой тщательностью. Но его смутило то, что Роуз на секунду или даже на едва уловимое мгно­вение замешкался, когда Троп показал ему старый условный знак детства: согнутый указательный палец правой руки. В Берлине на банкете, который давали американцы и русские в честь победы, Троп и Роуз тоже произнесли тост за мир и показали друг другу условный знак. .

Напоминая этот знак, Троп хотел подчеркнуть, что Роуз забыл о нем, подключившись к производству наступательного оружия. Но Роуз вообще среагировал на это как-то странно и ответил, со сво­ей стороны, с некоторым едва уловимым замешательством. Может быть, Троп и не придал бы этому такого значения, но случай с Джимом, который неожиданно укусил Роуза, не пуская лечь в по­стель, наводил на какие-то еще не ясные размышления. А если Тропу что-то западало в душу, он должен был докопаться до истины. Таким он был по натуре, тем более, служба в полиции приучила его подтверждать любые предположения фактами. «Допустим,— рассуждал Троп,— он замешкался с нашим знаком потому, что мог забыть о нем на какое-то мгновение. Времени прошло немало. Но в случае с собакой следует разобраться более основательно: возмож­но, между первым и вторым отыщется какая-то связь.»

Прошло несколько месяцев и Троп, опять вырядившись в свой нарядный костюм, нанес визит Роузу, не предупредив об этом за­ранее. Он тяжело поднимался по лестнице на пятый этаж, игнорируя наличие лифта, и походил на медведя, раньше времени проснувшегося от зимней спячки. Добравшись до приемной Роуза, он попросил накрашенную девицу с голыми коленями доложить о нем Роузу. Девица с иронией оглядела Тропа, но ее приучили не выражать свои мысли вслух, и, воздержавшись от улыбки, она ограничилась воп­росом:

— Как доложить, мистер...?

— Троп.

— Хорошо, мистер Троп.

Услышав о Тропе, Роуз сразу же принял его.

— Что привело тебя ко мне, почему ты не позвонил?

— Знаешь, Грэг, я пришел просить у тебя кредит на довольно большую сумму.

— Пустяки, Эдвард. Я рад, что смогу тебе помочь. Сколько тебе?— улыбнулся Грэг.— Зная твою принципиальность в этих воп­росах, я не могу предположить меньшей суммы, чем миллион.

— Нет, Эдвард. Мне нужно сто тысяч на один год. Есть возмож­ность приобрести ферму по соседству. Но деньги я возьму только на общих условиях, никаких послаблений. Из какого процента ты обычно даешь ссуду?

— Из десяти, Эдвард, но к тебе это не относится.

— На других условиях я не приму. Прощай.

— Ну, хорошо, я сейчас выпишу чек. Что, стоящая ферма?

— Да, сосед, правда, не решил окончательно вопроса о продаже, но я должен иметь эти деньги, иначе можно упустить, ферму.

— А кто это, твой сосед?

— Некий ирландец, О'Рейли. В общем-то вздорный человек. Принимает решения по одному и тому же вопросу по два раза на день. Кстати, Грэг, посмотри, что я раскопал в своих чемоданах,— и Троп показал Роузу старинный серебряный портсигар с неза­тейливой гравировкой на верхней крышке и гладкий снизу.— Тебе нравится? Это то, что ты любишь, старинная вещь. Ему, наверное, цены нет.

Грэг с усмешкой повертел портсигар и вернул его Тропу:

— Знаешь, старина, я рад, что ты стал обращать внимание на эти вещи. Но теперь надеюсь, что ты не откажешься принять от меня что-нибудь в этом роде в подарок. Но я разочарую тебя: твой портсигар стоит ровно один доллар, и то это не цена его, а оплата твоего труда, пока ты рылся в том чемодане.

Троп был обескуражен: «А я считал, что это ценность. У тебя я видел такие же и ты их высоко ценил». Роуз снова рассмеялся:

— Мои портсигары работы известных чеканщиков 18 века, а твой — штамповка конца 19-го. А из этого времени ценятся сереб­ряные изделия только с перегородчатой эмалью, особенно русских мастеров, как Хлебникова и Фаберже.

Троп бережно опустил осмеянный портсигар в карман широкого пиджака и обиженно замолчал. Роуз тем временем выписал чек на сто тысяч и вручил его Тропу. Фермер тепло поблагодарил его и вышел.

Роуз немедленно связался с Максом и попросил проверить, действительно ли О'Рейли продает ферму.

Тем временем Троп, исполнив дела в городе, отправился домой. Визит к Роузу он готовил тщательно, боясь допустить какой-нибудь промах. Не в силах разрешить свои сомнения (а они у него не исчезали, даже наоборот, после длительного анализа, утвердились), Троп решил проверить отпечатки пальцев Роуза и сравнить их с имеющимися в полиции. Они с Роузом в юности были виновниками автомобильной катастрофы, вернее, Роуз — он сидел за рулем. В полиции у них сняли отпечатки пальцев и папа Роуз заплатил за Грэга штраф. Троп решил проверить это деликатным образом. По­этому и родилась идея нанести визит под видом просьбы о деньгах, но главное — подсунуть Роузу портсигар, чтоб тот оставил на нем отпечатки пальцев. Ферма же действительно продавалась, но ирлан­дец каждый раз набавлял за нее цену, чем отпугивал покупателей. По этой причине Троп может не купить ее и это будет убедительно.

Дактилоскопическую проверку Троп надеялся осуществить через своих друзей в Нью-Йорке, естественно, приняв все меры предосторожности. «Собака не могла наброситься на Роуза».

Вечером другого дня Макс сообщил Роузу, что действительно сосед Тропа, вздорный ирландец, продает ферму, но Тропу она не достанется: ирландец взвинтил цену до ста пятидесяти тысяч и Троп после разговора с ним от покупки отказался.

— Да,— подтвердил Роуз,— он звонил мне сегодня, сказал, что вернет деньги, этот принципиальный Троп. Кстати, Макс, скоро ко мне приезжает мой пропавший двоюродный брат Хоуп, Риччи Хоуп, сын моей покойной тетки. Она так и умерла, считая его погибшим. Он где-то на Аляске нажил капитал и собирается вложить его в мое дело. Надо думать, занятная личность. Я получил от него днями письмо.

— Рад за вас, Грэг, всегда хорошо иметь в деле родственника. На этом разговор закончился.

А Троп, выждав какое-то время, уехал в Дортинг, навестить друзей, в особенности своего приятеля Фердинанда Блэза. Из номера гостиницы Троп позвонил Блгзу:

— Как дела, лейтенант? Ты еще не комиссар?

— Это вы, Эдвард? Очень рад вас слышать. Вы из Далласа?

— Нет, Фердинанд, я здесь, у вас, или у нас. Я еще не совсем отвык от этого города. Приходи ко мне, если найдешь время, то сейчас. Захвати по дороге мой любимый шотландский виски, я не хочу спускаться в ресторан.

Вскоре Фердинанд сидел в уютном номере Тропа и внимательно выслушивал его.

— Понимаешь, Фердинанд, на девяносто девять процентов это мои домыслы, какие-то неясные ощущения, основанные на анализе: определенная настороженность Роуза, замешательство при подаче знака, иногда излишняя развязность при разговоре, чего у Роуза я не замечал раньше. И венцом всех этих неясных ощущений служит случай с собакой. Пес не мог кинуться на Роуза! Ну, еще и ин­туиция. Она подсказывает, что здесь не все чисто. А почему — я не знаю. Скорее всего — старческая мнительность, но она мне не дает покоя. Я привез тебе отпечатки пальцев Роуза. Это было так давно, что и сам Роуз об этом забыл. Сравни их с имеющимися в полиции. Я рассказывал тебе о случае, когда мы с ним врезались в автомобиль. Но учти, нужна большая осторожность. Если я прав в своих подоз­рениях, то не сносить мне головы, и тебе так же. Я, признаться, иногда чувствую, что кто-то следит за мной. Особенно это ощуща­лось после визита к Роузу. Это тоже играет свою роль.

— Хорошо, Эдвард. Поживите здесь пару дней. Я все сделаю, не вызывая постороннего любопытства.

Троп ближайшие дни пропадал у своих знакомых, которые до сих пор сожалели, что комиссара «ушли» в отставку. После отъезда Тропа сержанта Джексона перевели в главное управление и он продвинулся по службе. «К Джексону теперь не подступиться»,— шутили бывшие сослуживцы.

Вечером к Тропу ворвался Фердинанд. Не пришел, а именно ворвался:

— Где вы ходите целый день?— закричал он с порога,— я с обеда ищу вас.

— Что случилось, Фердинанд? На тебе лица нет, и мне не нравится, что ты взвинчен. Приди в себя!

— От вашего спокойствия сейчас тоже не останется следа, я его взорву в одно мгновение. Ваш Роуз — вовсе не Роуз! Это известный преступник Конрад Йорк, он же Брок и Фишер, и у него еще более десятка имен. Объявлен розыск, подключен Интерпол. Он года два назад бежал из тюрьмы.

При всей выдержке Тропа его лицо на мгновение приняло изумленное выражение. Он открыл бар и залпом выпил стакан виски. Потом утер губы рукавом пиджака и выхватил у Фердинанда прине­сенные бумаги. После экспертизы шла справка: «Конрад Йорк. Ро­дился в Англии в 1922 году. Отец Йорка, известный шулер, застре­лился, проиграв государственные деньги. Мать — танцовщица — Люси Жиле, француженка по происхождению. Йорк закончил фа­культет лингвистики в Сорбонне. Далее следовал перечень преступ­лений: все до одного были дерзкими. Преступления, побеги...»

Троп дочитал до конца, затем поднялся, походил по комнате и, подняв заскорузлый указательный палец, торжествующе произнес:

— Собака не могла укусить Роуза! Слышишь, Фердинанд! Со­бака не могла укусить Роуза!

 

13. ТРОП ПРОТИВ МАКСА

Тропа недаром называли ищейкой. Если он брал след, то не отступал, пока тот не приводил его к цели. В помощь Троп решил привлечь Фердинанда, который с радостью согласился. Тогда же в номере отеля Троп набросал некое подобие плана, где были следу­ющие пункты:

1. Уточнить у Роджера, когда так называемый Роуз пристрелил Джима.

2. Поскольку Конрад Йорк не просто двойник, а двойник, освоивший манеру Роуза, привычки, интонации голоса и, по всей вероятности, почерк, а также круг всех его знакомств, то следует выяснить, кто в этот период исчез из ближайшего окружения Роуза.

3. Немедленно обеспечить безопасность Роя, ибо, судя по всему, он — ближайшая жертва, являясь прямым наследником Роуза. А это явно может помешать планам Йорка и его группы.

4. Фердинанду поручить опекать Роя, так как молодого сыщика в Далласе никто не знает.

И далее еще несколько пунктов, количеством до десятка. Йорка он брал на себя. У него было большое желание сразиться с этим человеком, действовавшим со смелостью и наглостью, граничащими с безумием. Благодаря памяти об истории с Джексоном, у Тропа даже не возникло мысли оповестить об этом полицию. По его мне­нию это было равносильно подписанию самому себе смертного приго­вора. Итак, Троп вступил в борьбу, вовлекая в нее и молодого Блэза. Тот, узнав обстоятельства дела в пределах известного Тропу, по­шел на это с охотой. На другой день, к удивлению сотрудников районного отделения криминальной полиции, Фердинанд Блэз не­ожиданно взял отпуск и отбыл в неизвестном направлении. Чемодан Блэза напоминал оружейный магазин в миниатюре: несколько автоматических бесшумных пистолетов, разобранная винтовка с опти­ческим прицелом, два автомата, гранаты с усыпляющим газом. К этому надо добавить, что там были различные парики, бороды, усы: Блэз должен был предусмотреть любой вариант встречи с против­ником.

По мнению Тропа, Фердинанду следовало войти в компанию Роя, что сделать было нетрудно, учитывая неразборчивость этого парня в выборе друзей. С Роем водились сынки далласских богатеев, актрисы балета и просто сомнительные личности всех сортов.

На третий вечер по приезде в Даллас, Фердинанд без труда познакомился с Роем в фешенебельном ресторане, где тот лихо от­плясывал дикую смесь рок-н-ролла с твистом. Фердинанд у стойки бара перемигнулся с девушкой из окружения Роя, затем они выпили с ней «Мартини», потом виски, потом шотландского, и Лиз, при­жавшись к Блэзу, вернее, повиснув на нем, пьяно сказала: «Пойдем к нам. Я тебя познакомлю с нашими. Все очень милые...» И Фер­динанд через минуту оказался в отдельном кабинете, где сидело, лежало или просто валялось больше десятка молодых парней и девиц. Некоторые были полураздеты и являли собой плачевное зрелище.

— Господа, господа,— пьяно вскричала Лиз,— я привела своего старого друга, как тебя э... э...

— Тони,— подсказал Фердинанд.

— Да, Тони. Он хороший парень, но он мой, и я глаза выцара­паю любой твари, которая положит на него глаз,— и Лиз грязно выругалась.

— Налить ему шампанского с русской водкой, пусть покажет, какой он парень. Мало ли что плетет Лиз. А может он из полиции нравов и начнет выяснять, нет ли среди нас потаскух несовершен­нолетних. А может он вообще гомосексуалист,— пьяно, с издевкой закричал один из парней, явно ревнуя Лиз.

Фердинанд круто развернулся, схватил насмешника за отвороты рубахи и резко притянул к себе. Парень сразу же обвис в его руках, и залепетал: «Но-но, мы пошутили, пошутили, оставьте меня, пожа­луйста».

— Молодец, Тони,— вскричали пьяные голоса,— сразу видно нашего парня. Выпей, Тони, просим, просим!

Рой кричал больше всех, светлые мягкие волосы отвисли до самых плеч, он с уважением смотрел на мощного, похожего на боксера-тяжеловеса Фердинанда-Тони.

Тони выпил залпом адскую смесь и бросил стакан в сторону об стенку.

Официанты, часто снующие с подносами, старались не замечать ни разбитой посуды, ни полуголых девиц: во-первых, они были вышколены, а во-вторых, все знали, что сын Роуза заплатит за все, как бывало не в первый раз.

— Едем кататься на яхте!— вдруг закричал Рой.— Тони, едешь с нами?

Тони был согласен.

По ночному городу машины, управляемые пьяной молодежью, неслись с сумасшедшей скоростью. Вот и залив, прекрасно освещен­ный луной, а метрах в двухстах от берега сверкала белизной яхта Роя. На крики разгулявшейся компании от яхты отделились две шлюпки и направились к берегу. Скоро все попрыгали в них. Фер­динанд ни на секунду не выпускал Роя из виду, специально попав в одну с ним шлюпку. После погрузки на яхту он тоже не отходил далеко от парня. Вот яхта снялась с якорей и заскользила в море, все больше удаляясь от берега. Яхту вел опытный рулевой, отстав­ной моряк Шульц. Кроме него в команду входили еще два матроса.

Фердинанд пристроился на бухте троса, на его коленях примостилась совершенно пьяная Лиз. Рой был в каюте и Фердинанд увидел бы его, в случае, если бы тот вышел на палубу.

Тень от борта скрывала Фердинанда и его трудно было заметить. Вдруг, пересекая курс яхты, по воде скользнул глиссер, мотор ко­торого работал на малых оборотах и плеск воды почти заглушал его звук. Вот глиссер изменил курс и пошел параллельно яхте. Шульцу с глиссера что-то приглушенно сказали, но Фердинанд ясно услы­шал: Макс приказал сегодня!— И глиссер, отвернув вправо, тут же исчез в темноте.

— Пора!— скомандовал себе Фердинанд и, осторожно освободившись от Лиз, уложил ее рядом с тросом на палубу, мгновенно собрался, зная, что скоро понадобится его быстрая реакция и неза­урядная сила в поединке с Шульцем.— Комиссар опять оказался прав.

Через некоторое время, показавшееся Фердинанду вечностью, на палубу, пошатываясь, вышел Рой и, подойдя к борту, стал смот­реть на воду. Его мутило. Фердинанд напряженно всматривался в голутьму палубы, и вот он увидел неясные очертания Шульца. Тот подходил к Рою сзади, еще несколько шагов — и он перебросит пьяного парня через борт. Фердинанд поспешно продвинулся по­ближе и замер. Еще мгновение. И когда Шульц приготовился об­хватить Роя сзади, Фердинанд прыжком бросился ему в ноги, по­валил навзничь, чудовищным приемом сдавливая шею, отчего тот на секунду потерял сознание, приподнял податливое тело и швырнул его за борт. Послышался всплеск и все стихло.

— Это ты, Тони?— повернулся, ничего не соображая, Рой,— что ты здесь делаешь? О боже, как болит голова. Проводи меня в каюту. Куда мы плывем... и зачем мы плывем?

Фердинанд отвел его в каюту и вышел на палубу. Крупно све­тились звезды, плескалась вода за бортом. Фердинанд все твердил про себя: «Макс, Макс, кто он? Вот она нить, нужно немедленно сообщить обо всем Тропу. Исчезновение Шульца вызовет, возможно, переполох у преступников. Первая победа, но нельзя расслабляться. Никто не видел, как исчез Шульц. Да, надо отвязать шлюпку и спустить ее на воду».

Наутро компания разъехалась. Все удивились исчезновению Шу­льца на шлюпке, высказывая различные предположения. Ферди­нанд-Тони, пообещав вечером встретиться с новыми друзьями, забежал к хозяйке, у которой снял комнату, и, переодевшись, на спортивной машине, взятой напрокат, выехал к Тропу.

— Макс, говоришь?— переспросил Троп, раскуривая сигарету.— Я видел у Роуза, вернее у Конрада Йорка, какого-то Макса. Ста­рикану за шестьдесят, похож на мертвеца или убийцу. Я еще об­ратил внимание на крупный камень на его руке. А ты, малыш, молодец, хотя в случае с Шульцем ты явно перегнул, но с этими молодчиками по-другому не сладишь. Закон окажется на их стороне. Я уверен, что у них подкуплены и полиция и Сенат. С ними, малыш, нужно драться только их оружием. Не спускай глаз с Роя. А я постараюсь узнать, где находится логово этого Макса. Придется и мне переступить закон. На телефонной станции работает муж моей сестры, Герхард. Он умеет держать язык за зубами. А установить телефон этого Макса для него труда не составит. Я видел его у Роуза и у меня осталось впечатление, что мы уже встречались, но я не мог припомнить где. Макс... это мне ни о чем не говорит. Где же я его видел? Неужели в Германии, в Берлине? Фердинанд, я старый осел! Это же Ландер! Георг Ландер!

 

14. СОВЕЩАНИЕ У РОУЗА И МАКСА

— Господа, здесь присутствуют члены Совета управления и Со­вета директоров, руководители филиалов,— начал Грэг свою речь.— Цель сегодняшнего совещания — подвести некоторые итоги деятель­ности нашего концерта в канун национального праздника — Дня благодарения,— продолжал Роуз. Он был в приподнятом настро­ении, но не выказывал вид и первую фразу произнес с некоторой долей аффектации. Последнее время Роуз-Мондейл чувствовал ка­кую-то опасность. Откуда она могла исходить, он не знал, но ин­туиция его редко подводила.

— Итак,— продолжал Роуз,— мы можем констатировать, что за прошедшие полгода прибыли нашего концерна составили полто­раста процентов, за счет заказов Пентагона на производство кры­латых ракет типа   Воздух-воздух. Прискорбно, что газеты об этом заказе осведомлены были чутъли не более, чем руководство кон­церном, и создали вокруг нездоровую возню. Не скрою, мне приш­лось приложить определенные усилия, чтоб утихомирить эту сво­ру.— Роуз посмотрел на заготовленный отпечатанный текст. Далее на нескольких страницах шла вставка, подготовленная для Роуза Максом.

— Господа, я хочу заметить, что обвинения нашей деятельности печатью являются провокацией со стороны коммунистических аген­тов. Не секрет, что они, ратуя за разоружение, тем временем на­ращивают свои наступательные средства, создавая угрозу свободно­му миру. Их новейшие танки, оснащенные ракетными установками, готовы войти в Европу и только выжидают удобного случая. Их подводные лодки в океане, нацеленные ракетами на Америку, гото­вы в любой момент уничтожить все крупные города нашей стра­ны...— далее Роуз говорил о священной борьбе свободного мира с большевиками, борьбе до конца, без пощады, борьбе до полного уничтожения. Произнося эту часть своей речи, он неожиданно сбил­ся с голоса и заговорил голосом Макса, хрипловатым, полным пато­логической ненависти. Потом поправился и закончил речь тем, что мир оправдает их усилия, направленные на благородные цели спа­сения свободы. Далее он более подробно проинформировал собрав­шихся о финансовой деятельности, остановился на недостатках от­дельных звеньев.

— В настоящий момент,— закончил он,— военные заказы явля­ются наиболее перспективной деятельностью, и я предлагаю рас­ширить ее сферу за счет продажи вооружения всем режимам, бо­рющимся с коммунистическим диктатом. С нами бог, нас поймет народ и Америка!

Речь была встречена аплодисментами. Члены Совета и директо­ра одобрительно кивали: «Роуз умеет выкрутиться из любого поло­жения! Всюду экономический спад, один концерн горит за другим, а мы расширяемся!»

— Господа, я представлю сегодня вам нового члена нашего кон­церна — Ричарда Хоупа. Этот достойный человек вносит в наше предприятие пай в полмиллиарда долларов. К тому же, не скрою своей радости, он является моим ближайшим родственником.

Джентельмен, сидевший в стороне от членов Совета, поднялся и кивнул собравшимся. У него были мертвенно бледный лоб, черная с проседью борода, такие же волосы и весь он был похож на старую хищную птицу.

«Этот своего не упустит»,— подумали присутствующие, а Роуз продолжал: — Господа, мы, естественно, соблюдая демократические принципы нашего правления, проголосуем, но я надеюсь, что это будет простой формальностью с вашей стороны.

Так оно и случилось. После совещания Макс, а с этого момента Ричард Хоуп, предложил Роузу встретиться.— Вечером у меня, в 9 часов. Это необходимо!

Роуз был точен. У Макса находился и Крок, который после убийства истинного Роуза Мондейлом, полностью ему доверял.

— Грэг,— начал Макс,— я доволен реализацией нашего плана. Теперь я — Ричард Хоуп и не далек день, когда ты отдашь мне концерн. Но есть досадный сбой, ты знаешь, что я имею ввиду — непонятную смерть Шульца. Зачем ему понадобилось куда-то плыть на шлюпке? Шлюпку нашли далеко от берега, а тело Шульца вода прибила к причалу. Никаких телесных повреждений. Установлено, что он утонул. Я боюсь, что это неспроста, ведь у него было задание. Придется на время отодвинуть смерть Роя. У меня хватит терпения. Все идет хорошо, но следует принять меры предосторожности. На этой штаб-квартире более встречаться не будем, я чувствую, что кто-то интересуется нами, но это сфера деятельности Крока. Слы­шишь, Крок? Ты у нас и разведка, и контрразведка. Что скажешь?

— Не знаю, мистер Макс,— отвечал Крок, напрягаясь мышцами одной половины лица.— Мои люди не заметили ничего тревожного. А случай с Шульцем я пока не могу объяснить. Но я не оставлю этого так. Он получил приказ насчет Роя и подал знак, что понял и будет действовать.

— Смотри, Крок. Я на тебя надеюсь. Раньше ты работал безукоризненно. Как дела в Сан-Мартинесе на вилле «Двенадцать апостолов»? Там следует уничтожить все следы нашего пребывания.  Оружие, печатные станки переправить сюда. Подыщи что-нибудь подобное, уединенное и недалеко от города.

— Хорошо,— угрюмо бросил Крок.

— Грэг,— продолжал Хоуп,— завтра я переезжаю в особняк на пятой авеню. Сюда больше не приходить. Здесь обоснуется Крок со своими волкодавами. Так ты называешь своих мальчиков, Крок? Терпение, господа, терпение и мы получим возможность действо­вать, имея такую базу, как концерн. Деньги — это голоса в Сенате, а оружие — это наш язык. С позиции этого мы и заговорим. Мы не будем спешить, чтоб не потерять того, что мы уже достигли. Постепенно, приобретая места в правительстве, ставя своих людей во главе прессы, радио, телевидения мы завоюем общественное мне­ние, а там стадо баранов, именуемое народом, само пойдет в загон. Мы их вооружим, двинем их на цитадель коммунизма и добьемся успеха!— Рот Макса непроизвольно кривился, глаза косили, а руки конвульсивно дергались.

«Вот так и бесноватый фюрер произносил свои речи,— подумал Роуз.— Это его программа, адская машина смерти, и я в ее упряж­ке... Я больше так не могу, мне страшно. Я хотел выжить, но эта жизнь страшнее смерти. Это жизнь мертвеца, когда ничто не радует. И конец близок, я чувствую это. А может самому? А вдруг удастся бежать...»

Но Роуз знал, что бежать некуда. По дороге к дому его не покидала мысль о Шульце, и тревога охватывала его все сильнее. В нем ничего не осталось от прежнего решительного авантюриста по имени Конрад Йорк.

 

15. ТРОП ДЕЙСТВУЕТ

— Садись, Фердинанд,— пригласил Троп,— быстро ты, не успел я позвонить, а ты уже здесь.

— Я гнал машину как на гонках,— улыбнулся Фердинанд.— Рой дома, но я не уверен, что там он вне опасности.

— Не беспокойся, я сумел переговорить с Роджером. Он в курсе дела насчет Роуза. Старик был потрясен. К тому же они пока отложили эту идею.— Троп нашел предлог — чек, и побывал дома у Роуза. В ожидании хозяина он разговорился со старым слугой и после некоторых колебаний все ему выложил. Старик молча выслу­шал Тропа и заплакал, он был привязан к Роузу.

— Знаете, мистер Троп, хозяин ко мне хорошо относился. А с некоторых пор внешне все осталось по-прежнему, но чувствовал какую-то холодность и перемену к себе. Это только чувство, но оно меня не обманывало.

— Собака не могла укусить Роуза,— опять повторил Троп.

Взяв с Роджера слово молчать об этом, не показывая виду Роузу, что он обо всем знает, а заодно приглядывать за Роем, когда он дома, Троп передал чек Роузу и уехал. В старике он был уверен.

— Слушай внимательно, Фердинанд: дело гораздо серьезнее, нежели я думал. Я установил телефон Макса через Герхарда и мне удалось в окно его квартиры запустить передающую электронную антенну. Помнишь, такой же трюк я практиковал в деле с нар­котиками? Герхард же записал разговор Йорка с Максом, а я сове­щание у Макса на квартире. Послушай пленки с записями, Фер­динанд,— и Троп включил миниатюрный магнитофон.

— Грэг, я доволен реализацией нашего плана.— Послышался в комнате голос Макса.— Теперь я — Ричард Хоуп и недалек тот день, когда ты мне отдашь концерн...

Пленка прокрутилась до конца. Ни Троп, ни Фендинанд не произнесли ни слова. Затем Фердинанд взволнованно сказал:

— Эдвард, это же фашисты?!

— Да, друг, фашисты, и это очень серьезно. У них везде связи, филиалы. Слышал, в Сан-Мартинесе вилла «Храм двенадцати апо­столов»? Что это еще такое? Надо спешить, я боюсь, что нам с тобой одним не справиться с этой заразой. Одно дело — уголовник Йорк, тут я знаю как поступить — наручники и в полицию. А с такой организацией мне не приходилось встречаться. Они что-то запо­дозрили. И все-таки, без помощи полиции нам не обойтись, но их надо как-то поставить перед фактом, иначе люди Макса помешают, я уверен, что они есть в полиции, немедленно сообщат ему об этом и нас с тобой попросту уберут.

— Правда, Эдвард. Жутковатая фигура этот Макс. Вы говорили, что встречали его в Германии?

— Да, в сорок пятом. Солдаты привели его ко мне, он не успел даже снять мундир майора СС.

Троп задумался, раскурил сигарету. Тогда в 45-м. Как давно это было. Тогда все праздновали победу над фашистами, приносили клятву никогда не позволить фашизму возродиться. А сейчас он снова поднимает голову, потому что одни создали условия для этого, а другие трубят, что это не опасно, ссылаясь на конституционные свободы общества.

Запись совещания у Макса потрясла Тропа. Он в общем-то знал о фашистских сборищах, о диких речах неофашистских лидеров, но   так же, как и многие, не придавал этому большого значения. А тем    временем фашисты планируют захват ключевых постов в экономике страны, а затем и захват власти. А что потом? Опять война до   полного уничтожения государств и народов.

«И живые позавидуют мертвым!»— вспомнил Троп слова из библии.

 Ландер вел себя тогда нагло. Он отказался говорить с каким-то лейтенантом и потребовал полковника из разведки. Троп был вынужден доложить полковнику Грэвису. Тот забрал Ландера к себе и... результат налицо. О чем они тогда говорили или до чего договорились, вряд ли кто узнает.

— Эдвард, а если заручиться поддержкой какой-нибудь газеты? И тогда поставить перед фактом прокурора. Они не посмеют замять это дело.

— Не посмеют, но дадут возможность улизнуть главарям. Да и какая газета пойдет против власти? Всегда сумеют договориться. Впрочем, может быть ты прав. Подбросить этот материал либераль­ной газете? Я не разделяю их взглядов по многим вопросам, но прихожу к мысли, что в данной ситуации это единственная сила, которая может воспрепятствовать фашизму в его новом облике. Я попробую связаться с газетой. Но Макс Йорка попытаюсь связать сам. Их нельзя упускать. Я заманю Йорка к себе на ферму и там заставлю его связаться с Максом. А полиция пусть берет Крока и его компанию. Нельзя упускать и людей Макса в Сан-Мартинесе, на вилле «Храм двенадцати апостолов». Я свяжусь с газетой и прокурором, но предварительно я должен захватить Йорка и Макса.

Переговоры Тропа с редактором либеральной газеты были удовлетворительными. Редактор, молодой человек в очках с приятным волевым лицом, заинтересовался рассказом Тропа, и внимательно прослушал пленку совещания у Макса.

— Знаете, мистер Троп, я сначала думал, что вы пришли с какой-то провокацией: нам не привыкать к этому. Теперь я верю вам. Без полиции в этом деле, конечно, не обойтись, иначе правая пресса потом непременно припишет вмешательство красных агентов. Вы знаете, как только мы разоблачаем влиятельных лиц, замешан­ных в правительственных сферах, или же пишем о возрождении фашизма, в этих разоблачениях сразу находят «руку Москвы». Это удобно: на этом фоне разжигается антисоветская истерия, а заодно и миф о советской угрозе, соответственно — увеличение военного бюджета. Я вас не утомил политикой? А то вы потом скажете, что Дуглас Бернард сразу же пытался обратить вас в коммунистическую веру,— и он рассмеялся.— Впрочем, я сам не коммунист, я далеко не во всем с ними согласен.

— Нет, мистер Бернард, меня трудно сделать коммунистом, но я трезво смотрю на вещи и понимаю, что в борьбе с фашизмом только вы, левая пресса, представляете для меня конкретную силу.

— Спасибо, мистер Троп. Я прикажу снять копию с этой пленки, на всякий случай. Трудно сказать, что потом с ней случится в полиции. Тем более, если они будут знать, что есть копия, это отрезвит некоторые горячие головы.

Заручившись поддержкой Бернарда, Троп отправился к проку­рору. Беседа с прокурором Джилом длилась несколько часов, и в конце концов он принял план Тропа.

— Я договорюсь с полицией и, не посвящая их в подробности, попрошу, чтоб они были наготове, и буду ждать вашего сигнала. Как только вы захватите этого Йорка, а потом и Макса, немедлен­но мне звоните. Ваш Фердинанд, конечно, отличный парень, но я на всякий случай обеспечу прикрытие на ферме. Итак, завтра — решающий день. С испанской полицией я также свяжусь. Как это вы сказали, вилла «Храм двенадцати апостолов» в Сан-Мартинесе?

Операцию начнем в один и тот же час, одновременно. А вы хитрец, Троп, я имею ввиду связь с газетой. Впрочем, правильно. В нашем обществе по-другому, пожалуй, нельзя. Прощайте, Троп, до завтра!

 

16. ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ ЛАНДЕРА

Роуз или Йорк отсутствовал несколько дней, все это время его замещал Ричард Хоуп. Он стремительно вошел в правление концер­на и не прошло и месяца, как всем стало казаться, будто Хоуп всегда был здесь с его пронизывающими глазами и безжизненным лицом. Он внушал страх и отвращение. Но компаньонов в концерне не выбирают. Он целыми днями пропадал в различных учреждениях, проверял работу филиалов, завязывал нужные знакомства. Губер­натор принял его у себя на вечернем рауте. В общем, Хоуп ста­новился второй фигурой после Роуза. Секретаря для Роуза он нашел сам. но этот секретарь больше напоминал телохранителя, а не сек­ретаря по экономическим вопросам.

К концу недели у Роуза появился хитро улыбающийся Троп.

— Ну, насмешник,— обратился он к Роузу,— берегись. Знаешь, зачем я к тебе пришел?

— Нет, старина, но ты сам скажешь,— без улыбки ответил Роуз. Он выглядел неважно.

— Тебе нужен свежий воздух, я приехал пригласить тебя к себе в гости на денек. Но это не главное, а главное, что я нашел у одного маклера несколько рисунков Ван Гога, специально для тебя!

— Правда?— удивился Роуз,— где же ты их раскопал? Я считал, что весь Ван Гог давно найден и находится в коллекциях и музеях. Но если я ошибся, то мы едем. Тем более провести день на лоне природы среди коров!— Он улыбнулся. Троп рассчитал верно. Йорк не мог отказаться от взятой на себя роли фанатичного собирателя, каким был Роуз, и обязан был поехать, чтоб не вызвать подозрений Тропа, побаиваясь его проницательности.

Он предупредил Хоупа, что едет к Тропу (старик откопал какие-то редкие рисунки, по предположению Роуза это просто подделка, но отказать Тропу нельзя, не вызывая подозрений).

Хоуп согласился с этим решением.

— Вечером я жду тебя, Грэг. Нам нужно поговорить.

Троп гнал машину, а Роуз все время подтрунивал над ним, говоря, что эти рисунки наверняка сделал сам Троп, привязав уголь к концу коровьего хвоста.

Троп парировал, но у него это выходило неуклюже, и совсем не смешно. Роуз все равно от души смеялся. Ему вдруг стало необы­чайно легко, он давно не чувствовал такой легкости. Это был преж­ний Йорк, остроумный и непринужденный. Машина въехала в про­сторный двор усадьбы Тропа и остановилась перед двухэтажным коттеджем из красного кирпича, увитым плющом.

Троп загнал машину и провел Роуза в дом. Они зашли в холл, где навстречу им поднялся высокий молодой человек.

— Знакомьтесь, Грэг, это Фердинанд.

— Так это у вас есть Ван Гог?— спросил Роуз, насмешливо смотря на Фердинанда.

— Да, Йорк, у меня!— и Фердинанд захлопнул наручники на руках ошеломленного Роуза. В голове у него разорвалась бомба.

«Конец, это конец!— билась тревожная мысль,— но откуда уз­нал об этом Троп? Боже, как я глупо влип.»

— Садитесь, Йорк, и расскажите, как вы убили Грэга Роуза,— властно сказал Троп,— Фердинанд, включите магнитофон.

— Я не понимаю тебя, Эдвард,— вдруг возмущенно закричал Йорк,— ты что, с ума сошел? Что за дикие шутки, ты совсем взбесился на этой ферме.  Немедленно сними наручники.

— Карта бита, Йорк. Отпечатки пальцев. Против этого не пойдешь. Будьте благоразумны.— Йорк снова обмяк и тяжело опустился в кресло.

— Я проиграл, но ничего говорить не буду. Мне нечего сказать. А может все к лучшему. Я порядком устал от жизни в шкуре этого проклятого Роуза.

Тем временем Фердинанд обыскивал Йорка и выложил на стол пистолет, найденный на ремешке подмышкой.

— Хорошо, Йорк, можете не говорить, но с Максом или Ричар­дом Хоупом вам придется связаться. Я жду от вас помощи.

Йорк молчал, безучастно уставясь в одну точку, потом произнес:

— Знаете, Троп, а я ведь, пожалуй, соглашусь это сделать. Он мне более отвратителен, чем вам. Этот человек — исчадие ада. Он сломал меня, сделал меня убийцей. Я перестал уважать себя, я презираю себя. Троп, верите? Мне хотелось умереть,— бормотал Йорк. Лицо его побледнело, он как-то неловко дернулся и сполз с кресла на пол. Троп и Фердинанд бросились к нему. Йорк был недвижим, и тело его быстро холодело.

— Сердце,— беспристрастно констатировал Фердинанд, рассте­гивая рубаху Йорка и приложив к груди ухо,— повезло, он избежал электрического стула.

Троп смотрел на Йорка с сожалением: игрушка в руках Ландера. Он срочно позвонил Джилсу.

— Йорк умер у меня дома,— сообщил он прокурору.— Мы выезжаем с Фердинандом в город и заберем тело. Предупредите полицию. Оцепите дом Ландера. Мы выезжаем.

— Хорошо,— ответил Джиле.— Я дам команду. Дом Ландера и Крока окружен. Осаду вашей фермы я снимаю.

Через час Троп привез в полицию тело Йорка и, оставив там Фердинанда, бросился к месту основного сражения. Там уже все было кончено. Полиция захватила несколько человек из окружения Ландера, сам Ландер застрелился. Он лежал у окна и лицо его не изменило выражения, оставаясь таким же мертвым и брезгливым, каким было при жизни. Кроку удалось скрыться.

В полиции Троп узнал, что в Сан-Мартинесе на вилле ничего подозрительного не нашли. Хозяин объяснил, что сдавал виллу на три года респектабельному джентельмену, и все.

Троп тепло попрощался с Фердинандом, который собирался вернуться к своим обязанностям, выслушал поздравления Джилса и пошел к своей машине. «Это сенсация!— слышал он за спиной,— событие года. Старый черт обскакал всех!»

—Ландер убит, часть его группы обезврежена. Остальные крысы разбежались,— рассуждал Троп, ведя машину по ночному шоссе,— и каждый из тех, кто исчез, возродится где-нибудь в новом обличий и будет вновь проповедовать свои идеи. Хорошо, что я связался с Дугласом Бернардом. Тот постарается дать глубокий анализ. Для других газет это будет просто сенсацией. Читатели будут смаковать это событие в разделе полицейской хроники, не особенно вдаваясь в политику.

И вообще, как несправедливо устроен мир. Назавтра Рой прос­нется обладателем миллиардов. Что будет с ним, что будет с его миллиардами в этом обществе благоденствия и равноправия? Члены Совета Управления перегрызутся при разделе пирога, пока новый Ландер не захватит концерн для достижения своих целей. Жаль, упустил Крока. Он, конечно, не Ландер, но тоже опасен. Как ему удалось скрыться? И тем из «Храма двенадцати апостолов». На­звание-то какое — Храм апостолов.

Троп представил, как из этого логова протянулись в разные города и страны невидимые нити, как они опутывают людей лип­кими, кровавыми путами угроз, шантажа, насилия и, подобно про­казе, разлагают общество, подталкивая его ко всеобщей катастрофе в угоду интересов кучки безумных диктаторов, и ему стало душно. Храм апостолов! Скорее «Храм прокаженных»!

— Этот безумный, безумный, безумный мир!— повторил он на­звание известного фильма Стэнли Крамера.

Приближалась ферма Тропа. Он представил, как сядет сейчас в кресло и будет курить до утра, вспоминая поединок с Ландером, восстанавливать детали и недостающие звенья в цепи логических рассуждений. «Это мое последнее дело,— почему-то грустно подумал Троп.— Останется одно — стареть и вспоминать молодость. Это, наверное, удел всех стариков».

Троп свернул к дому и увидел, что его быстро нагоняет большая черная машина.

— Собака не могла укусить Роуза?— вдруг совсем неожиданно подумал Троп, сам изумляясь этой нелепой мысли.

И это было последнее, что мелькнуло в разорвавшемся сознании бывшего комиссара полиции Эдварда Тропа...

 

БУДДА

 

1. ВЕРЕТЕННИКОВ

Я  устроился в кресле-качалке на веранде загородной дачи и следил за пауком, который рассчетливо подбирался к мухе, завязнувшей в его сети. Он ткал свою западню  несколько дней, ткал тщательно и в то же время легко и виртуозно, как мастер, который, несмотря на трудности своего ремесла, знает наперед, что в силах преодолеть эти трудности и создать произведение. Словом, этот огромный золотистый паук с черным крестом на спине, напоминающий известных рыцарей-кре­стоносцев в своих плащах, меченых таким же крестом, был творцом и создавал удивительную узорчатую сеть с таким же вдохновением, как и знаменитые художники свои полотна. Все эти дни я наблюдал его работу и не увидел в ней ничего механического — одно лишь вдохновение и титанический труд. Случалось, он замирал, разду­мывая, за что укрепить следующую нить, чтобы вышло не только изящно и надежно, но и незаметно, прозрачно и притягательно, потому что его произведение, помимо эстетики, должно было слу­жить определенной цели, в которой, в самом прямом смысле, за­ключалась жизнь этого, с позволения сказать, художника и творца. Он трудился, а я все это время валялся в кресле и размышлял.

Мысль была тяжелой, расплывчатой и поначалу неконкретной, так, следствие одной информации, потом уже, в ходе развития и анализа, она приобретала форму, в которой можно было предпо­ложить разветвленное продолжение этой мысли, тревожной и поче­му-то опасной. Впрочем, опасность тоже сначала была неконкрет­ной, можно даже сказать никакой, скорее всего она являлась отго­лоском другой мысли, которая возникла как бы параллельно первой и, дополняя се, возбуждала эту тревогу. Но она явно жила во мне, возвращая снова и снова к информации, послужившей причиной моего теперешнего настроения.

Все это случилось не ко времени: в первые дни моего отпуска, и вот, вместо того, чтобы жариться на ялтинском пляже, я сдал свой аэрофлотовский билет и застрял на даче. Наискосок от меня, метрах в пяти-десяти находилась дача соседа, полярного летчика Сухова. Тот в майке и сапогах, несмотря на тягучую летнюю жару, изо всех сил трудился на участке, втыкая в землю какую-то рассаду, посто­янно жуя зелень, компенсируя ее недостаточное потребление в се­верных широтах. Он неодобрительно смотрел в мою сторону, не принимая моего безделья и инертности. В первый день мне было неуютно от его осуждающих взглядов, я понимал, что выгляжу в его глазах самым нелепым образом, потом привык: в конце концов, у меня тоже был нелегкий год, а сейчас отпуск и никому не должно быть дела, как я его провожу. Может, я весь месяц просижу на этой веранде...

Паук, тем временем, окончательно приблизился к мухе и стал похож на боксера, пытающегося молниеносными выпадами нащу­пать слабое место в обороне противника. Несмотря на то, что они были в разных весовых категориях,— муха раза в три тяжелее, он своей хитростью и ловкостью сумел сбалансировать их силы и теперь изредка делал точные выпады своей быстрой мохнатой лапой, ста­раясь спеленать свою жертву паутиной и завершить дело. Муха в отчаянии включала в работу мощные крылья и временами, казалось, вырывается из сетей, но паук набрасывал на нее все новые и новые петли, лишая последней надежды. Крылья мухи, вибрируя вхоло­стую, издавали жужжание, похожее на подготовку к полету тяжелой летной машины, и развязка близилась к своему логическому завер­шению. Я мог бы встать и одним движением руки разрушить всю хитроумную систему моего дачного «квартиранта», но решил не вмешиваться в обостренную борьбу малых форм земного бытия, чтобы ке внести дисгармонию в их естественное существование. Кто знает, может и я сейчас нахожусь под пристальным изучением не­ведомых нам проявлений разумной жизни во Вселенной и мне сов­сем не хотелось, чтобы кому-то из них явилось желание помочь мне: поди знай, во что обойдется эта помощь и какие формы она примет.

Информация, послужившая причиной моего теперешнего состояния, была короткой и состояла из нескольких строчек в вечерней газете. Это было ни что иное, как некролог, в котором друзья и близкие выражали соболезнование Нине Васильевне Рачковой по поводу безвременной кончины ее мужа Василия Михайловича. И все. Рачкова я хорошо знал, но дружбы с ним не водил, так что не было причин для особых душевных переживаний кроме обычных человеческих: всегда испытываешь сожаление по поводу смерти че­ловека, которому не исполнилось и пятидесяти.

Честно говоря, я этого Рачкова недолюбливал и все потому, что он обошел меня совсем недавно, полгода назад, на вираже во время одной увлекательной охоты. Охота — это, конечно, образно, потому что в ней не было ничего от известной нам схемы времяпрепровож­дения с двустволкой и последующим костром с жареной уткой, кроме азарта, а он в нашей охоте был посильнее необузданных эмоций на скачках. Придется сделать небольшое отступление, иначе в дальнейшем меня будет трудно понять.

Пятнадцать лет назад меня увлек азартом антикварного собирательства отставной майор Корсаков Григорий Львович. Корсаков долгое время прослужил на Камчатке, был большим эрудитом, прек­расно знал историю Древней Греции и Рима, мог без устали рас­сказывать об истории своей прекрасной коллекции, где находились исключительной редкости медали, монеты, полковые знаки. Он про­фессионально разбирался в старинном фарфоре, фаянсе и вообще в прикладном искусстве. В его коллекции, помимо редчайших монет, включая девять таллеров-ефимиовков с «признаками», которых, для сравнения, в лондонском музее находится только шесть, были уни­кальные мейсенские статуэтки, севрские вазы, расписанные извест­ными художниками восемнадцатого столетия, лиможские эмали, стекло Галле, древние русские иконы с двойными глубокими ковче­гами, на которых, сквозь черную паутину времени, звонко отсве­чивало старинное золото, гипсовые рельефы Федора Толстого со сценами Отечественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года и многое другое, что трудно перечислить и еще труднее описать. Кроме всего, у него была коллекция старинных будд, которую он приобрел на Дальнем Востоке, представлявшую для него предмет особой гордости.

Познакомившись с ним, я был изумлен его уникальным музеем, провел часа четыре, слушая повествования об истории приобретения того или другого предмета из коллекции, потом зачастил к Корса­кову, заходя чуть ли не каждый день, и в короткий срок, того не подозревая, пристрастился к собирательству.

Сознаюсь, что первопричиной послужило обычное тщеславие: Корсаков так увлекательно рассказывал о своих поисках, что не­медленно захотелось попробовать и самому. И трудностей, вроде, никаких: узнаешь, что у кого-то есть предметы старины, идешь и приобретаешь в силу своих финансовых возможностей. В действи­тельности все оказалась совсем не таким легким.

Довольно скоро я услышал, что в одной семье находится ста­ринная икона. По методу Корсакова, то есть по горячим следам, я направился туда, сославшись на общего знакомого. Встретили при­ветливо, показали икону: с нарядной, слегка изогнутой доски, пыт­ливо смотрел Николай Чудотворец с золотым нимбом над головой и житием по бокам иконы. У меня разгорелись глаза. Продаете? Нет, отвечают, ни в коем случае, память о старообрядческих пред­ках, икона уникальная, написана по заказу в одном экземпляре. А у меня одна мысль: приобрести за сколько угодно и показать Кор­сакову — пусть посмотрит и признает, что я сумел приобрести раритет, которого у него никогда не было. А я только вчера при­страстился к собирательству и сегодня уже обладаю сокровищем.

В общем, едва уговорил хозяина иконы. Цену, конечно, он за­просил фантастическую — пятьсот рублей. Я в беспамятстве сбегал за деньгами (не рассчитывал на такую сумму), схватил икону и сразу к Корсакову на предмет его полного уничтожения демонст­рацией редчайшего образца древнерусской живописи. Корсаков на­цепил очки, даже увеличительное стекло к глазам приложил, потом спрашивает, не проявляя никаких внешних эмоций:

— Сколько же ты, уважаемый Виктор Николаевич, выложил за этот уникум?

— Пятьсот!— произнес гордо, почти с вызовом, знал ведь, что этой иконе цены нет и все ждал, когда Григорий Львович начнет крутиться от досады и зависти.— А что, мало? Или икона плохая?

— Почему же, хорошая икона, рублей на тридцать потянет пожалуй...

— Как, тридцать?— закричал я почти истерично,— смотрите какие краски, а позолоты сколько! Ее скребком снять — не меньше десяти граммов золота будет.

— Может даже и одиннадцать,— усмехнулся Корсаков,— любопытный у тебя взгляд на собирательство. Если картину Леонардо да Винчи поскрести, тоже можно собрать горсть старой краски. Раз ты себя к коллекционерам причислил, то будь любезен, выслушай небольшую лекцию: доска эта конца девятнадцатого века, артельная работа. Отсутствуют главные признаки старой иконы: ковчег, па­тина, чернота на оборотной стороне доски. Сама живопись тоже резко отличается от манеры письма шестнадцатого-семнадцатого ве­ков. Да и сусальное золото в таком количестве — вкусы девятнад­цатого века. Промахнулся ты, Виктор, в слепой погоне за редкостью. Верни ее обратно.

— Нет,— отвечаю,— принципиально не верну. Я их два часа уговаривал.

— Отлично,— похвалил Корсаков,— я тебя проверял: если бы побежал возвращать, из тебя бы коллекционер не получился. А раз гордость есть, значит, выйдет. За икону не переживай, пятьсот руб­лей вовсе не большая плата за науку. Возьми у меня на полочке несколько книг и каталогов, какие понравятся, будешь иметь хотя бы представление, что есть тот или иной предмет и какому времени принадлежит. И кругозор свой заодно расширишь. Словом, займись самообразованием. Я, пока не пристрастился к собирательству, зна­ниями, скажем прямо, не блистал, а сейчас, сознаюсь без скромнос­ти, ко мне из музея часто приходят, просят помочь атрибутировать или фарфоровую статуэтку или еще что-нибудь. Горжусь этим.

А икону повесь дома на видном месте, пусть этот памятник твоему тщеславию постоянно возвращает к первому, довольно доро­гому уроку. Впрочем, я заплатил в свое время плату гораздо более значительную. Во время самых первых поисков мне попалась доска с миниатюрами на слоновой кости. Ровно десять! Я тогда в миниатю­рах вообще не разбирался, чувствовал красоту, конечно, но уровень мастерства для меня был полностью закрыт от недостатка образо­ванности и знаний. Это было мое, можно сказать, первое приобре­тение. Так везет только игроку в карты, впервые севшему играть.

Пока я пытался разобраться в миниатюрах, выскочил на меня столичный собиратель, не то режиссер, не то оператор «Мосфильма», некий Мильчин, пройдоха и плут. Но это я потом сообразил. Поз­накомил нас мой сосед, завхоз местной киностудии, да еще пред­ставил как крупного коллекционера антиквариата. Я до этого все пытал, нет ли в его хламе старинных монет или икон на чердаке. Мне, естественно, лестно от такого представления.

— Что изволите собирать?— спрашивает с усмешкой Мильчин,— геммы, камеи, ростовскую финифть? Или стекло Нанси?

А мне стыдно сознаться, что я не знаю точно, что же это та­кое — камеи, геммы, а о финифти или про Нанси вообще ничего не слышал.

— Так,— отвечаю без особого энтузиазма,— разное.

— Выходит, коллекционер широкого профиля.

— Выходит, так.

— Что ж, ведите и показывайте, что у вас есть,— цедит Мильчин снисходительно, а мне стыдно, что кроме миниатюр у меня ничего нет.

— Ко мне сейчас нельзя,— говорю,— ремонт, я лучше кое-что вынесу сюда.

— Хорошо,— согласился Мильчин,— только недолго, у меня через полчаса съемки.

Я, молодой задиристый лейтенант, чуть не вприпрыжку побежал в дом за миниатюрами. Принес, показал. Мильчин бесстрастно ос­мотрел доску, скорее даже небрежно, вернул и, будто размышляя, как бы мне поделикатнее сказать, произнес:

— Молодой человек, вы знаете, что это такое?

— Миниатюры,— отвечаю, а сам уже понимаю, что сильно промахнулся с этой доской.

— Правильно, миниатюры. Только эти миниатюры с кладбища.

— Как с кладбища, с какого еще кладбища?— а у самого мороз по коже.— Я их у людей на дому купил.

— Охотно допускаю,— снисходительно рассмеялся Мильчин,— что вы иx не отдирали с памятников, этого только не хватало. Объясню популярно, притом совершенно бесплатно: в прошлом и начале нашего века миниатюры специально заказывали при жизни художникам, чтобы потом родственники могли приходить на могил­ку и смотреть на дорогое лицо, вспоминая покойника добрым словом. В смутное послереволюционное время разные проходимцы, пользу­ясь безнаказанностью, воровали их с памятников и продавали нео­пытным собирателям старины, выдавая за произведения искусства.

— Но позвольте,— попытался возмутиться я, только лишь на­перекор снисходительности Мильчина,— а разве это и в самом деле не произведение искусства? Вот чиновник в парике с буклями, весь мундир в орденах, наверное, министр в правительстве Екатерины II, рядом женщина с медальоном на груди, в медальоне изображение чуть ли не самой царицы, а вот явный масон в цивильном платье, в петлице фрака черная полоска, знак тайной ложи...

— А вы, лейтенант, глазастый,— одобрил мою прыть Миль­чин,— это хорошо, не пройдет и десятка лет — станете специа­листом по русской живописи. А пока слушайте меня внимательно, как на учениях, когда командир полка ставит перед вами тактиче­скою задачу. Немедленно попытайтесь сплавить кому-нибудь этот шедевр!— «шедевр» он произнес с таким пренебрежительным оттен­ком, что у меня возникло отчетливое желание немедленно унич­тожить доску с кладбищенскими миниатюрами.

— Ну-ну,— успокоил меня Мильчин, разгадав намерения,— ка­кой вы, право, эмоциональный. Сколько рублей заплатили? Десять, двадцать, тридцать?

— Сто,— произнес я неохотно.

— При вашей зарплате не так уж мало. Не жалко заплатить и двести, если действительно приобретаешь шедевр, но за рядовые работы сто рублей — роскошь, притом непозволительная. Тем более, что ваше приобретение бессмысленно, дурной тон вешать на стену картинки с кладбища.

— Что же мне с ними делать?— спрашиваю в растерянности.

— Я же сказал — сплавить тому, кто разбирается в этом еще меньше, чем вы. Мне известен такой тип, с претензиями на большую образованность. К тому же, он человек обеспеченный. Вот он их и съест, образно говоря. Через неделю у меня заканчиваются съемки и я его увижу в Москве. Доску я забираю у вас немедленно и сразу же возмещаю вам расходы в сумме ста рублей. И ему отдам за эту же сумму, чтобы без потерь.

Мильчин покопался в бумажнике и протянул мне сто рублей одной купюрой. Я взял, но вид у меня, вероятно, был нерешитель­ный. Мильчин это заметил и тут же говорит:

— Вы, дорогой лейтенант, наверняка сомневаетесь, с какой, мол, это стати гражданин Мильчин оказывает вам услугу. А не собирается ли он вас надуть, не так ли? Если закрались сомнения, то получите вашу мемориальную доску обратно.

Я, конечно же, сразу: «Ну, что вы, Юрий Гаврилович, как вы могли подумать?» и прочий словесный винегрет типичного провинциала. А Мильчин продолжает бить лежачего:

— Ничего страшного, если и подумали. Я отвечу: вы мне симпатичны и напоминаете меня самого, моложе лет на тридцать. В общем, давайте дружить. Я у вас, как правило, бываю не реже одного раза в полгода. Буду вашим наставником. А вот подарок, в залог наших будущих добрых отношений, нэцке, возьмите на па­мять.

— Сколько с меня?— спрашиваю.

— За подарки денег не берут.

Я потом чуть ли не боготворил этого Мильчина, сколько раз он выручал меня, когда я по незнанию приобретал всяческий, как я считал, хлам. Два раза у него в Москве был, насмотрелся вдоволь на его коллекцию. Одних картин было не меньше двух десятков, и все имена: Тропинин, Боровиковский, Венецианов, гравюры Дюре­ра... Потом Мильчин уехал за границу на постоянное место житель­ства, я же совершенствовался в своих познаниях и, как-то будучи в Москве проездом, зашел в Третьяковскую галерею. В одном из залов я, к собственному изумлению, обнаружил доску с миниатю­рами, которую купил у меня Мильчин. Под ней текст, указыва­ющий, что эти миниатюры конца восемнадцатого—начала девятнад­цатого века. Перечислены художники, писавшие их. Разыскал я искусствоведа, интересуюсь, откуда эта доска в Третьяковке и что она собой представляет.

— О-о,— загорелся искусствовед,— это наше лучшее приобре­тение за последние несколько лет. Там и Боровиковский, и Соколов. Бесценная вещь, национальное достояние, так сказать. И заплатили за нее немало, двадцать пять тысяч.

У меня в глазах потемнело.

— У кого купили?— спрашиваю.

— У гражданина Мильчина, был у нас такой, коллекционером себя считал. А сам прохвост высшей категории. Уехал за границу и коллекцию продал. Но я уверен, что он ухитрился немало вывезти, у него великолепная коллекция была, одни парные портреты швед­ских королей чего стоили.

— Вот так я заплатил за свой первый урок, друг Горацио, ко­торый мне преподнес мой наставник Мильчин. В сравнении с этим твой промах вообще ничего не стоит...

Корсакова давно уже нет, умер от сердечного приступа, а я все продолжаю собирать, испытывая взлеты, падения, восторг, постоян­но вспоминая с благодарностью своего учителя, открывшего мне ни с чем не сравнимую, неведомую прежде, страну, в которой я, как и все другие, познавшие ее, чувствую себя первооткрывателем. Мой Николай Чудотворец висит на стене, напоминая о давно минувшем времени, вызывая одно лишь теплое чувство. Он является патриар­хом моей, уже весьма значительной, коллекции. За годы собиратель­ства пришлось столкнуться с различными жизненными ситуациями, когда требовались не только выдержка, но и знание человеческой натуры, тонкий психологический анализ, не говоря уже о профес­сиональном мастерстве. Потому что, напав на след миниатюры се­ребряного портсигара с семицветной перегородчатой эмалью работы Ивана Хлебникова, не уступающего по своему мастерству знаме­нитому Карлу Фаберже, не было времени советоваться с искусство­ведами на предмет атрибутации. Каждое мгновение либо приближа­ло тебя к обладанию миниатюрой, либо, наоборот, навсегда удаляло. Вступал в действие известный принцип: не сумел убедить владельца расстаться с произведением искусства сегодня, завтра может ока­заться поздно — либо передумает владелец, либо произойдет еще что-нибудь, что лишит тебя всяческих надежд; хотя бы приезд род­ственника, который может оказаться чересчур осведомленным по поводу истинной стоимости или наоборот, из категории тех, кто видит во всяком старинном хламе сокровище стоимостью в сто ты­сяч. Это, кстати, чрезвычайно распространенное заблуждение и с подобными людьми трудно иметь дело. Случается обратное, попа­даются такие простаки, что готовы чуть ли не подарить редкую икону или серебряный канделябр. И это результат не душевной доброты, а дремучего невежества, потому как икона и канделябр попали к ним случайно; настоящий хозяин этих предметов в свое время знал им истинную цену.

Вот и приходится с одними бороться, стараясь любым путем убедить, что в этой статуэтке из нефрита ничего особенного нет, что это и вовсе не нефрит — вот видите, как легко царапается иглой, а нефрит камень твердый; с другими отыскивать приемлемый для себя предел оплаты, чтобы не выглядеть потом перед собой тем самым Мильчиным, надувшим молодого лейтенанта на двадцать пять тысяч, хотя и тот, в свою очередь, за миниатюры эту сумму не платил.

Конечно, такие находки, как та доска с миниатюрами — огром­ная редкость и случаются один раз за много лет, но нельзя исклю­чать, что это произойдет и завтра! Случай в собирательстве играет огромную роль. О самих же коллекционерах ходят различные слухи: одни их называют мошенниками, другие придерживаются иной точ­ки зрения, видя в коллекционерах чуть ли не спасителей непрехо­дящих культурных ценностей, третьи — просто спекулянтов. Я ду­маю, что если придерживаться крайних точек зрения, то в любом коллекционере можно отыскать все вышеперечисленные категории, потому что в силу ограниченности средств каждый собиратель вы­нужден порой расставаться с чем-нибудь из своей коллекции, чтобы приобрести другое, более отвечающее направлению его собиратель­ства, и я не видел ни одного, который бы продал дешевле, чем купил. Как правило, продают дороже, с учетом быстро меняющихся цен и моды на старину.

В то же время, проведя десятки лет в боях с конкурентами, иные собиратели зачастую к концу жизни приходят к убеждению, что их коллекции, которые к тому времени разрослись до размеров при­личного провинциального музея, представляют национальное досто­яние и их следует завешать городскому музею. Так что совсем не мудрено, что в одном человеке, если он профессионально занимается собирательством, могут быть совместимы полярные крайности.

Когда же я слышу про акты дарения коллекций, то делаю над собой усилие, чтобы не послать таких дарителей подальше. Кому дарить, музею? Да у них три четверти единиц хранения, как они выражаются, гниет в запасниках и подвергается разрушению: рес­тавраторов не хватает, кондиционеры отсутствуют... И после это­го — нате, получите еще сто редких картин и икон, отреставри­рованных, приведенных в полный порядок, чтобы они в этом самом музее через месяц покрылись пятнами плесени. Нет, когда я закончу свое существование, то в завещании особо укажу, чтобы ни одного произведения из моего собрания не досталось музею. Пусть все будет продано частным лицам, так надежнее. Надеюсь, что это произойдет не скоро. И еще, если хотите, то, по-моему, любой коллекционер, я подчеркиваю — любой, какие бы у него ни были убеждения, делает благородное дело, отыскивая старинные предметы на грани их пол­ного уничтожения, реставрируя на собственные средства, и нет ни одного истинного коллекционера, который бы за годы своего увле­чения не спас хотя бы несколько произведений. Уже только за это следует быть благодарным такому человеку, независимо от целей, которые он преследовал, даже если и собственную выгоду.

Я тоже не святой, но придерживаюсь принципа, что во всех случаях следует держаться на каком-то относительном уровне, что­бы в своих глазах оставаться достойным собственного уважения: соблазны на этом пути, в силу средневековой неосведомленности граждан, встречаются на каждом шагу. Уровень, о котором я упо­мянул, конечно, условное понятие, и для кого-то может все равно показаться обыкновенным мошенничеством. Но что делать? Открыть владельцу картины, что это этюд Сурикова и вообще не заполучить его? При имени Сурикова он, при всей своей необразованности, сразу смекнет, что просить за этот этюд следует не двести рублей, а две тысячи! Вот и приходится с непроницаемым лицом словесно уничтожать этюд, чтобы купить его по доступной цене. Все зависит от того, под каким углом зрения смотреть на увлечение стариной и насколько глубоко проникнуться романтическим духом фанатичного племени собирателей.

Я столкнулся с Рачковым в погоне за уникальным Буддой. С тех пор, когда я достаточно нагляделся на великолепную коллекцию Корсакова, я был неравнодушен к непроницаемым бронзовым боже­ствам, попадались они чрезвычайно редко и, как правило, были новоделами и не вдохновляли на приобретение; ныне же были чрез­вычайно дороги или вообще не продавались. Будда принадлежал Семену Ивановичу Лаврентьеву, угрюмому малообщительному че­ловеку. Лаврентьев не был собирателем, и, тем не менее, ни в какую не хотел продавать своего Будду. Знали о Будде только я и Рачков, оба посетили Лаврентьева, но тот был тверд в своем отказе, хотя и не знал истинной цены уникальному Будде. Хитрить с Лаврентье­вым было бесполезно и постепенно я почти привык к мысли, что этот Будда для меня недоступен. Полгода назад я случайно узнал, что Лаврентьев умер. Я тут же направился к нему домой, в надежде поговорить с его вдовой насчет приобретения Будды, но опоздал на час : из подъезда дома, в котором находилась квартира Лаврентьева, выходил ни кто иной как Рачков собственной персоной и с улыбкой во весь рот. Увидев меня, он растянул губы еще шире и с издевкой спросил:

— Сознайтесь, Виктор Николаевич, что привело вас в эти края? Вы, случайно, не буддист? Может, вы ищете уникального Будду? Тогда я вам не советую подниматься на седьмой этаж, тем более, что лифт в этих «Гималаях» не работает. А Будда — здесь, в моей авоське.— Он взглядом показал на базарную сумку, в которой лежал мой Будда. Я сказал «мой», потому что по дороге сюда уже на­строился на его приобретение. Я совсем забыл, что существует Рач­ков.— Надеюсь,— продолжал он,— что Будда не обидится на меня за такую неподходящую тару во время своего короткого путешествия к моему дому. Там он обретет постоянное место жительства. На­всегда, гражданин Веретенников! Во всяком случае, пока я жив. И всего за тысячу рублей,— не удержался и похвастал он,— хотя цена за один только камень во лбу... впрочем, это не суть важно...

— А что, камень разве драгоценный? Ты же тогда говорил, что это минерал.

— Минерал и есть,— нехотя ответил Рачков.

— А что случилось с Лаврентьевым, рак? Он ведь, как мне кажется, ничем не болел,— спросил я, чтобы более или менее до­стойно закончить разговор.

— Не болел.— подтвердил Рачков,— был здоров, как племен­ной бык.

— И что же?

— А ничего: безо всяких на то причин взял и повесился!

— Вот как,— ответил я и пошел прочь, чтобы не видеть торжествующих глаз Рачкова, опередившего меня, как я тогда думал, на минуты. О Лаврентьеве я не вспоминал, будто его и не было. В конце концов, его никто не неволил, значит, были свои соображения. Мало ли причин у любого человека, чтобы разувериться в жизни, хотя он и не походил на тех доморощенных философов, которые маются, переживают, копаются в себе до изнеможения, а потом не видят иного выхода, как полезть на крюк или сигануть с балкона.

Это случилось в феврале, а вот теперь, в июне, не стало Рачкова. Я узнал о его смерти из газеты за два дня до отпуска. Не стоит думать обо мне плохо, но первой мыслью, которая пронзила каждую клетку моего тела, была мысль о Будде. Будда, который остался без хозяина, и если я его теперь упущу, он навеки для меня потерян. Уточнив через общих знакомых, что похороны назначены на завтра, я на другой день, купив четыре гвоздики, направился к дому Рач­кова. Не стану скрывать, если бы не Будда, я и не подумал бы отдать последние почести Рачкову, он для меня был никто, так, антикварный знакомый, даже не знакомый, а конкурент, причем удачливый. Конечно, я уже говорил, что чувство какой-то горечи присутствовало, все-таки он был интересным собеседником, но мои мысли занимал только Будда.

Я пришел вовремя: возле подъезда стояли две табуретки, на которых повис гроб с Рачковым. Было много народа, пришли сос­луживцы из управления материально-технического снабжения, где трудился Василий Михайлович, знакомые, родственники, любопыт­ные из соседних подъездов. Я подошел и положил цветы у его ног. Лицо Рачкова было спокойным и даже значительным, но я не­ожиданно для себя отметил, что наряду с величавым мраморным спокойствием, на мертвом лице Рачкова застыл самый что ни на есть концентрированный ужас, от которого черты лица как бы сме­стились и приобрели необратимое выражение.

Я отошел в сторону, решив, что сегодня никак не смогу заго­ворить с женой Рачкова по интересующему меня вопросу, но дня через два следует обязательно встретиться, потому что через неделю кто-нибудь опередит меня. А вот и жена Рачкова, Нина Васильевна, в черном траурном платке. Я подумал, что будет лучше, если я подойду и выражу свои соболезнования, пусть видит, что пришел друг покойного Василия Михайловича, а не какой-нибудь прохожий с улицы, тем более, что я был у Рачкова дома, кажется, один раз и она меня явно не запомнила.

Я подошел и, приняв самое скорбное выражение, тихо сказал несколько слов по поводу раннего ухода от всех нас Василия Михайловича, добавив, что болезнь не выбирает ни молодого, ни старого, а косит всех подряд. Я сказал про болезнь, потому что кто-то, как мне показалось, сказал, что Рачков отмучился. Понятие «отму­чился» в моем сознании всегда было связано с болезнью, но Нина Васильевна странно посмотрела на меня и шопотом спросила: «А вы знаете, как он умер?» — «Нет»,— ответил я и уже тогда тревога резанула меня под самое сердце. «Он повесился, мой единственный и ненаглядный Василий Михайлович... О, Боже мой!»— закричала она уже в голос, и ее сразу же оттащили от меня, бросая укоризнен­ные взгляды, чуть ли не обвиняя, что я разбередил открытую рану.

Я молча пошел через клумбы от дома и, несмотря на жару, спина у меня сделалась ледяной, и у виска тяжело билась одна мысль: Лаврентьев! Лаврентьев! Он ведь тоже повесился, бывший владелец Будды. Что это: совпадение, случайность? Или нечто та­кое, от чего хочется закричать в голос? Скорее всего так. Я поче­му-то сразу принял эту версию. Меня охватило странное состояние: Я один знаю, что убийца Рачкова невозмутимо находится на ка­минной полочке в гостиной, никак не реагируя на его смерть.

«Но это же чистый бред,— тут же подумал я, противореча сам себе.— При чем здесь Будда? Меня просто-напросто потряс одина­ковый способ, который избрали владельцы Будды, покидая самосто­ятельно этот мир. Но разве не могут два человека, которые по какой-то причине не желают больше жить, прийти к одному ре­шению? Конечно, могут, и Будда не при чем. И вообще, все это ерунда, обычное совпадение. Наверняка, только за прошедшие сутки сотни людей на земле покончили с собой. И разве обязательно причиной их смерти является какой-то единственный знаменатель?» Я сумел убедить себя в абсурдности первоначального предположе­ния, но из памяти не выходили узкие глаза Будды, с презрением взирающие на суету жизни, и желтый переливающийся глаз во лбу, возможно, из драгоценного камня. Я помнил, как оборвал сам себя Рачков, когда заговорил о цене этого камня.

— И все-таки это совпадение,— рассуждал я, бредя по улице,— я устал, и мне мерещится черт знает что. Ну, приобрету я этого Будду, и что же, полезу в петлю, как Лаврентьев и Рачков? Ни в коем случае! В самоубийстве непременно присутствуют элементы тихого помешательства, не может же нормальный человек решиться на такой нелепый и неоправданный во всех случаях шаг. Допустим, находит состояние такой безысходности, что смерть кажется един­ственным выходом. Но ведь достаточно найти в себе силы и, образно говоря, пересидеть в блиндаже очередной артобстрел бытовых и производственных катаклизмов. У миллионов людей ежедневно слу­чаются неприятности, но решаются на такой исход единицы. Значит,' это болезнь. И совпадение выходит только лишь в болезни. А людей, больных одной и той же болезнью, десятки тысяч. Вот и объяснение. Хорошо, что я умею логически мыслить, хотя в школе по мате­матике никогда не получал выше тройки. Правда, это было резуль­татом моего увлечения литературой, а не природной тупости: увле­каясь одним, я начисто отвергал все, что меня не интересовало.

И все-таки, я не пошел к Нине Васильевне, как намеревался, через два дня. Конечно же, не из боязни встретиться взглядом с глазами Будды, вся мистическая чепуха уже забылась мной, а лишь потому, чтобы этой поспешностью не навредить: что могла подумать обо мне Нина Васильевна, когда бы я пришел на второй день после похорон и стал настойчиво просить уступить мне Будду, которого покойник, мол, обещал мне продать еще при жизни. Ничего мне Рачков, естественно, не обещал, но надо же как-то будет прибли­зиться к цели. Впрочем, и сам Василий Михайлович явился к жене Лаврентьева тотчас после погребения, так что никаких угрызений совести по этому поводу у меня не было, ни перед собой, ни перед покойником, потому что он сделал бы то же самое, случись что со мной.

Я пришел к Рачковой через неделю, утешая себя по дороге известной народной мудростью: если кто-нибудь опередил меня, зна­чит,— это судьба, и я вообще перестану думать о Будде. Но за квартал от дома я уже бежал, поглощенный одной заботой: увидеть Будду на месте. Упустить его второй раз было выше моих сил.

Я позвонил и замер в ожидании. Нина Васильевна была в квар­тире одна — как удачно я рассчитал!— и молча провела меня в гостиную. Я шел за ней, скорбно опустив голову, и боялся одного: вот сейчас передо мной возникнет камин с великолепными рельеф­ными фигурками на тарелках из Капо ди Монте, а Будды на месте нет. Но он оказался там же, в центре, окруженный дамами в кри­нолинах из Севра и Саксонии, на фоне роскошных изделий из Капо ди Монте, и так же снисходительно, как и прежде, смотрел на меня, чуть прищурив внимательные глаза. Желтый зрачок был мертв и слепо торчал посредине лба. Нина Васильевна усадила меня за япон­ский чайный столик и предложила выпить крепкого чая. Я не отка­зался, для серьезного разговора невозможно представить более со­путствующей ситуации. Она немного отошла от шока, но выглядела больной и разрушенной. Мы молча пили чай, мне не хотелось на­чинать первому, в подобных случаях лучше всего выждать.

— Я узнала вас,— наконец произнесла Нина Васильевна,— про­стите меня за ту сцену. Скажите, вы хорошо знали Василия Михай­ловича?

— Относительно,— я решил не форсировать события, да и воп­рос был не так прост,— а почему вы спросили?

— Не знаю, как и ответить,— бесстрастно продолжала Нина Васильевна,— хочу разобраться в смерти Василия Михайловича. Ведь не было никаких причин, понимаете? Между нами сложились прекрасные отношения, на работе у него все ладилось, готовился приказ о его повышении. В карты он не играл, долгов не было, сомнительных компаний не водил, был абсолютно здоров, психи­ческими заболеваниями не страдал. Почему это случилось именно с ним, почему?— Нина Васильевна плакала не склоняя головы, почти  беззвучно, только временами совсем по-детски подбирая слезы языком.

— Усталость, обыкновенная усталость,— включил я свое сост-радальческое красноречие. Мне было неинтересно говорить о Рач-кове, заставляла необходимость завоевать расположение Рачко­вой.— Вы не представляете, Нина Васильевна, как порой устаешь от всего: от быта, от забот, от повседневности и однообразия бытия, свет бывает не мил, смотришь на все безразличными пустыми гла­зами...

— Глазами?— вдруг как бы очнулась Нина Васильевна,— вы сказали глазами?

— Да. А что, вам знакомо такое состояние? Оно способно до­вести до чего угодно, тем более такую тонкую натуру, как Василий Михайлович.

— Я не о том. Понимаете, меня уже неделю" преследует одна мысль, но она была неясной, а вы как-то невольно снова натолкнули на нее своими словами, и теперь она выглядит очень даже странно.

— Что выглядит странно?— спросил я, опять ощутив спиной леденящий ужас, уверенный, что услышу нечто такое, что прольет свет на загадочную смерть Рачкова, и это нечто совпадет с моими прежними мыслями.

— За день до смерти Василий Михайлович, перед уходом на работу, пил кофе. Вид у него был воспаленный, будто он не спал всю ночь. Впрочем, так и было: он просидел в гостиной до утра и курил. Это я потом по окуркам поняла. Я спросила, что с ним происходит, может, он останется дома и я вызову врача. Василий Михайлович как-то странно улыбнулся, с иронией, что ли, вдруг говорит:

— При чем здесь врач, когда у него уже вторую ночь светится глаз!

— У кого?— в свою очередь спросила я, и мурашки поползли у меня по спине. Таким растерянным я своего мужа никогда не видела. Он после моего вопроса будто очнулся, сразу же рассмеялся и от­вечает:

— Заговорился, вероятно, от усталости. Глаз засветился на при­боре в ЭВМ. Значит, какой-то блок вышел из строя.— Он же работал начальником отдела в АСУ управления матснаба. Я поверила, а с тех пор, как это случилось, тревога не отпускает меня. Что это за глаз на приборе?

Она задумалась, но я сразу понял, о каком глазе упомянул тогда Рачков: этот глаз находился сейчас прямо напротив меня, слепо буравя мое лицо своим пристальным немигающим зрачком — жел­тая звезда посредине лба Будды. Мне стало не по себе, но я не подал виду и продолжал также уверенно, как и прежде, потому что не привык отступать и считал этого притягательного и опасного Будду своим.

— Напрасно вы придаете какое-то мистическое значение словам Василия Михайловича, тем более, что он сразу же объяснил назна­чение электронного глаза на приборе. Василий Михайлович просто переутомился, ему следовало отдохнуть, как и вам, Нина Васильев­на: уезжайте куда-нибудь, непременно уезжайте, придите в себя.

— Да-да,— покорно согласилась Нина Васильевна,— так и сде­лаю, пусть только люди придут на девять дней. Обычай нельзя нарушать. А потом уеду недели на две к сестре в Ленинград. Там как раз белые ночи, поброжу одна... Вот только денег раздобуду и сразу уеду...

— Правильная мысль, хотя бы немного успокоитесь,— горячо поддержал я,— а по поводу денег не беспокойтесь, после Василия Михайловича осталась значительная коллекция.

— Нет,— запротестовала Нина Васильевна с неожиданной ре­шительностью,— я ничего продавать не стану. Я знаю, в нее боль­шие деньги вложены, все наши средства. Это память о Василие Михайловиче.

— Я такого же мнения,— стараясь изо всех сил казаться искрен­ним, заговорил я,— пусть так и будет, тем более, что с каждым годом произведения искусства дорожают. Захотите с чем-нибудь расстаться, всегда сумеете продать. Я вам оставлю свой телефон. Если что, звоните, немедленно приду на помощь — и оценить смогу и помочь реализовать.

— Спасибо,— тепло сказала Нина Васильевна,— заранее бла­годарю за помощь. Извините, я немного устала и мне необходимо отдохнуть. Вы пришли по какой-то причине или выразить соболез­нование? Может, Василий Михайлович у вас денег брал взаймы и вам неудобно об этом сказать?

— Что вы,— решительно произнес я,— никаких денег он ни у меня и ни у кого другого не одалживал. А вот есть в коллекции один предмет, который Василий Михайлович мне собирался продать. Так что, если не возражаете...

— Какой предмет?— удивилась Нина Васильевна.

— Да вот он, Будда,— я показал рукой на каминную полку.

— Не может быть,— Нина Васильевна сразу же с недоверием посмотрела на меня,— Василий Михайлович очень дорожил этим Буддой, все не мог налюбоваться, порой и на работу брал, тайком там смотрел. Он не мог вам его обещать. Хотя... в последнее время он как-будто разочаровался в нем и, бывало, неделями не глядел. Иногда даже прятал в сервант. Невзлюбил, что ли...

— Вот видите,— подтвердил я,— это как раз и было недавно. Я вздохнул про себя с облегчением, потому что после решительных возражений Нины Васильевны подумал, что поспешил и уйду ни с чем.— Он встретил меня и говорит: «Виктор, выручи, купи у меня Будду. Я его приобрел, считая, что это восемнадцатый век, а ока­залось новодел — конец девятнадцатого. Да и жене не очень нра­вится».

— Так оно и было, мне не нравился этот восточный идол, не знаю, что нашел в нем Василий Михайлович.

— А мне как раз не хватает до пары,—вдохновенно врал я дальше.

— Сколько же за него заплатил Василий Михайлович?— спро­сила с едва уловимым интересом Нина Васильевна,— я почему спрашиваю,— упредила она мой ответ,— ведь он со мной хитрил и не говорил истинных затрат, боялся скандалов.

— Тысячу рублей. Переплатил, конечно, но когда загораешься, не останавливаешься ни перед чем.

— Ого,— удивилась Нина Васильевна,— теперь понятно, поче­му мы вечно сидели на мели. И вы за него дадите тысячу рублей? Может, вы хотите купить его дешевле, говорите, не стесняйтесь. Я уступлю. Я осталась совсем без гроша.

— Ну, что вы,— искренне возмутился я,— что же я, по-вашему, стану наживаться на чужой беде? Вот, пожалуйста, ровно тысяча, я их даже заренее приготовил.— Я вынул из портмоне тысячу руб­лей и положил на столик.

— Что ж,— вздохнула Нина Васильевна,— забирайте своего Будду.

Не показывая своего торжества, я подошел к камину: сбылась моя мечта и я обладатель уникального произведения, да еще, воз­можно, с драгоценным камнем во лбу! Такого Будды не было даже в такой значительной коллекции, как корсаковская, хотя тот и собирал ее два десятка лет.

Я обернул Будду в холстину, найденную Рачковой в кладовке, прижал к груди и поскорее простился, зная наперед, что никогда больше не перешагну порога этого дома. Я шел по улице, сдерживая себя, чтобы не развернуть материю и не посмотреть на Будду еще раз. Меня раздражали светофоры, народ на улице, машины, меша­ющие перейти дорогу и поскорее очутиться на даче наедине со своим сокровищем. После многих лет поисков антиквариата я неожиданно ощутил, что мое увлечение — болезнь, такая же как наркомания, она ломает тело от желания приобрести интересующее тебя произве­дение, недоступность вызывает у тебя приступ ненависти к владель­цу, разрушает принятые нормы человеческой морали, заставляя по­рой изыскивать любые пути для достижения своей цели. Если бы Нина Васильевна не отдала мне Будду, я бы не успокоился и годами ходил к ней, осаждая то приступом, то выжиданием, соблазняя деньгами и предложением помощи. И действительно, сделал бы для нее черт знает что, только бы Будда стал моим. Я сказал «любые пути». Это, конечно, не значит, что я мог бы избрать путь угроз, это противоречит моим убеждениям, но все остальное, от фальшиво­го сострадания до исступленной настойчивости, было допустимо.

Будда был тяжелым, словно отлитым из золота, он оттягивал мои руки и я как-то сразу понял, что с его приобретением во мне включились неведомые мне часы, каждый шаг был равен секунде или минуте, а может и месяцам. Я понимал, что эти мысли — результат трагических совпадений в жизни Рачкова и Лаврентьева, и в то же время эти часы никак не были воображением расстроенной психики, а существовали сами по себе, вернее, были продолжением Будды или частью его самого. Я именно подумал о часах, потому что и сердце стало биться в необычном ритме, гулко и тяжело, как шаги командора. Я гнал от себя эти мысли, потому что не был подвержен мистике и хорошо знал цену подобным разрушительным настроениям. Поначалу — это вроде проходная мысль, случайность, плод воображения: промелькнула и ушла. Но она обязательно воз­вращается, наполненная новым импульсом разрушения, и ты уже менее защищен от нее, потому что она для тебя не является новой, а как бы апробированной, уже известной тебе, и от этого возникает статус доверия. Ты перестаешь относиться к ней с опаской: как же, это та самая мысль, которая уже давно живет в тебе, ты привык к ней, сроднился, она твоя и ты перестаешь контролировать себя, даже наоборот, безраздельно подчинен ей, подвластен ее сокрушительной идее по поводу твоего собственного бытия, искушая себя вопросом: а тот ли ты человек, за которого выдаешь себя перед самим же собой? Я знал, до чего можно довести себя, попав в круговорот подобных мыслей. Поэтому я постарался переключиться с мистики на Будду в его прямом для меня значении — редкостном произве­дении искусства, что мне и удалось.

Я поехал на дачу: не хотелось в душную городскую квартиру. Там, кроме трудолюбивого соседа-летчика, никого поблизости не было, и мне никто помешать не мог: жена Валентина на полгода уехала в Москву писать кандидатскую работу. Когда я позвонил ей и сказал, что сдал билет на самолет и проведу отпуск дома, она предположила вслух, что я заболел. Пришлось отговориться тем, что я пристрастился к нашему огороду и открыл для себя прелесть именно в таком отдыхе. Она поверила. Она всегда верила и верит мне безусловно. Это, конечно, приятно, когда тебе безусловно верят, не стараются поймать на мелочи, ты не обязан докладывать, где был, с кем виделся, что приобрел и сколько за это заплатил, куда и зачем ты уезжаешь на субботу и воскресенье. Ей достаточно услышать от меня любую версию и она принимает ее за истину. Но такая позиция со стороны женщины, при всей внешней привлека­тельности, чрезвычайно опасна: достаточно заронить искру сомнения и дать ей утвердиться, ничто не вернет тебе прежнего расположения. И потом обязательно разрыв. Другие женщины, сомневающиеся с самого начала, устраивающие скандалы по любому подозрению, спо­собны простить обман или измену, они для них не являются не­ожиданными. А Валентина — никогда.

Итак, жена поверила в мое состояние и желание побыть дома и даже пошутила, не завел ли я в ее отсутствие себе пассию, которая привязала меня к огороду в виду отсутствия у нее отпуска. Ей самой стало смешно от подобной шутки и она рассмеялась. Я тоже посме­ялся, но более сдержанно, потому что она по поводу пассии попала в самую точку и по поводу ее отпуска тоже, хотя это и не было причиной для отмены моих прежних планов. Единственной при­чиной был Будда: вначале я не знал, за какое время смогу его приобрести, теперь же не мог так сразу расстаться с ним на три недели. Я должен смотреть на него, смотреть в его непроницаемые глаза, познавая сущность и мудрость ушедшего в себя пророка. Так было всегда, когда я приобретал новый экспонат для коллекции, будь то голландская картина на паркетированной почерневшей доске или древняя китайская статуэтка, исполненная способом кракле. Я старался мысленно проникнуть вовнутрь материала, сквозь молеку­лы и атомы, и как бы познать душу произведения. Мне почти всегда это удавалось, хотя процесс такого познания мучителен. Кажется, порой ты близок к разгадке, но почти осознанная мысль вдруг тает в тебе, как остатки яркого сна, превращающегося поутру в хлопья несопоставимых отрывков, тусклых и бессмысленных.

Я за час добрался до своей дачи, принял душ, переоделся в легкий летний халат с белыми отворотами на вишневом фоне, рас­положился на веранде, поставив перед собой бутылку прохладного белого вина, закурил сигарету и только тогда развернул Будду. Я выпил стакан вина и унес бутылку на кухню: показалось кощунст­венным ее соседство на плетеном столике рядом с Буддой. Сейчас я мог рассмотреть его до мельчайших подробностей, въедаясь взгля­дом в каждй узор на одежде, ощутить кожей пальцев теплоту брон­зы, ее дыхание и пульс, потому что это был мой Будда, который вот уже столько времени будоражил мое сознание. Порой невозможность обладания Буддой доводила меня до исступления. Теперь все позади.

Я сходил на кухню и допил в два приема вино, затем снова вернулся и, загасив сигарету (дым тоже был оскорбителен для Буд­ды), стал пристально смотреть на скульптуру, продираясь сквозь металл неистовым желанием слиться с его недоступным для меня осознанием вечности.

В этой скульптуре было не меньше пятидесяти сантиметров, она была литой из бронзы, покрытая тончайшим листовым золотом с затейливым гравированным узором. Голова Будды, окрашенная в коричневый цвет, гордо сидела на прямых широких плечах, в глазах стыла непроницаемая мудрость Востока, словно -Будда знал нечто важное, недоступное простому смертному, уголки губ едва трону­ты усмешкой, выражающей снисходительность к мелочности бытия, свойственной европейцам. Постамент украшен камнями, во лбу мер­цал огромный прозрачный камень чуть золотистого оттенка.

Мягкий свет уходящего дня падал наискось на лицо Будды, оттеняя узкие задумчивые глаза. В его позе со скрещенными нога­ми и вывернутыми вовнутрь пятками, в сложенных по-особенному пальцах было какое-то предупреждение. Казалось, это знак опас­ности или наоборот, расположения. Будда притягивал и предупреж­дал одновременно, зауженные зрачки гипнотизировали, заставляя сердце биться толчками или замирать в предвкушении неземной радости. Я ощутил, что Будда — это мой приговор или же талисман, сберегающий от невзгод и дающий новый импульс моей жизни. Не хотелось двигаться, думать о чем-то конкретном, не хотелось вы­ходить и звонить из автомата той самой знакомой, которой не дали отпуск, не было желания кого-то видеть, с кем-то говорить, повто­рять тысячу раз известные истины. Зачем? Все было мелко и не­нужно рядом с этим молчащим мудрецом, умеющим без слов уп­равлять твоим воображением. Я взял Будду в руки и через уве­личительное стекло принялся рассматривать камни на постаменте. Уже через минуту я понял, что это рубины. Я не большой спе­циалист по драгоценным камням, никогда не интересовался юве­лирными изделями, но в своем увлечении стариной невольно стал­кивался с драгоценностями и, незаметно для себя, приобрел какие-то познания. Даже с учетом моей средней компетенции я видел, что в постамент вставлены ограненные рубины цвета густой запекающей­ся крови, отражающие или вбирающие в себя июньский закат. Их было ровно тридцать штук, каждый весом не менее трех карат. Неужели Рачков не знал, что стал обладателем огромного состо­яния? Знал, именно Рачков знал! Скорее всего не знал Лаврентьев, иначе бы вообще спрятал Будду подальше от глаз или немедленно продал подпольному миллионеру.

Я ведь тоже держал в руках Будду еще при жизни Лаврентьева, но он меня интересовал как произведение искусства, я не изучал камни в постаменте, тем более, что Рачков авторитетно сказал, что это стразы. Потом, правда, он что-то говорил о стоимости камня с лимонным оттенком, но сразу же замялся... Значит, был в курсе, что перехватил у меня сокровище фантастической стоимости. Нина Васильевна, конечно, не знала, что это за Будда, я хорошо знал Василия Михайловича, чтобы заподозрить его в откровенности перед женой. Вот как раз и возникла ситуация, о которой я упомянул раньше: приобретая Будду у Нины Васильевны, я даже не подозре­вал, что он усыпан драгоценными камнями и стоит во много раз дороже уплаченной мною суммы. И что же я должен делать теперь, когда выяснил для себя, что камни в постаменте — рубины? Пойти и сказать ей, что я возвращаю Будду, потому что не могу пред­ложить за него истинную стоимость, так как таких денег у меня нет? Я не представляю, кто бы мог сделать такой шаг, если он нормальный человек, а не шизофреник, помешавшийся на почве собственного благородства. Потому как, хотя и редко, но попадаются и такие.

Поэтому я не стал думать о вдове Рачкова, отметив про себя, что при случае зайду и, под каким-нибудь предлогом, совершу бла­готворительную акцию для успокоения своей совести. Немного нер­вничая,— шутка ли, обнаружить рубины в таком количестве — я принялся изучать камень во лбу Будды. Я хорошо запомнил слова Василия Михайловича, сказанные супруге за день до рокового шага: «При чем здесь врач, когда у него уже вторую ночь светится глаз!» Значит, этот камень обладает таинственным свойством светиться в темноте? Это легко проверить. Пока я смотрел на него, тревога все более входила в мое сердце, меня как озарило: камень во лбу Будды был алмазом каратов в сорок! Если его огранить, то получится бриллиант приблизительно в двадцать пять каратов. Чудовищно, такой драгоценный камень мог бы занять достойное место в лучших музеях мира!

Я еще раз осмотрел камень в увеличительное стекло: сомнений не оставалось — во лбу Будды мерцал и переливался огромный бесценный алмаз. Как же бывшие владельцы Будды не могли это­го разглядеть? Опять же дремучее отечественное невежество, ведь только у нас еще можно отыскать уникальные произведения искус­ства, тогда как в других странах мира давно все учтено, описано и выставлено в экспозициях музеев или частных коллекциях. В нашей же стране такое бессчетное количество произведений после семнад­цатого года разошлось по рукам или было просто разграблено под лозунгом «Грабь награбленное!», что и до сих пор они попадаются в разных городах Союза. Почему я сказал — невежество? Потому что в других странах нет ничего легче, чем атрибутировать любую картину или что-нибудь из прикладного искусства. У нас с этим возникают проблемы на каждом шагу, к счастью для собирателей...

Несмотря на свое открытие, у меня не возникло желания рас­статься с Буддой и кинуться искать тайного покупателя, хотя мне были известны несколько человек, способных выложить за него не­сколько сотен тысяч рублей. И все же я немного пофантазировал на тему, что бы я стал делать с такими деньгами. Но на большее, чем машина, дом в Сочи или Ялте и моторная лодка, моей фантазии не хватило. Я был уверен, что никогда не расстанусь с Буддой. Разве материальные блага, в каком бы ни было количестве, могут заменить наслаждение от обладания таким сокровищем, не уступающем тво­рениям лучших мастеров? А сама мысль, что это принадлежит толь­ко тебе одному? Что может ее компенсировать?

Пока я любовался алмазом, я на какое-то время забыл о тревоге, терзавшей меня с той минуты, когда я узнал, как умер Рачков, но не прошло и получаса, и тягостное состояние вернулось. Я не за­метил, как на веранде появился сосед, раскопавший, как крот, боль­шую часть своего огорода. Когда я увидел его тень, то пожалел, что не успел спрятать Будду, теперь же было поздно: своими действиями я бы наверняка вызвал у него подозрения. Он подошел ко второму креслу и, не спрашивая разрешения, уселся напротив меня.

— Извини, Виктор Николаевич, сигареты кончились. Пришел попрошайничать, знаю, что ты куришь.

— Пожалуйста,— я протянул пачку «Космоса». Он закурил и тогда обратил внимание на Будду. Опять же не спрашивая, взял его в руки и принялся внимательно рассматривать. Мне очень не хо­телось, чтобы Спиридонов понял, что за камни украшают Будду. Он повертел его, потом поставил на место.

— Мне попадались такие, когда я служил на Дальнем Востоке.

— Точно такие?— спросил я, усмехаясь по поводу его наив­ности.

— Ну, может не совсем, без стеклышек, но похожие. По ве­личине.

— Что же не купил?

— Я что, сумасшедший, что ли, в игрушки играть?

— Это намек?

— Конечно, нет,— рассмеялся Спиридонов,— каждый занима­ется своим делом. Для тебя это увлечение, для меня игрушки. Да и ребята в полку засмеяли бы, не говоря о деньгах.

— Сколько стоили те будды?

— Не меньше пятисот.

— А этот, как ты считаешь?

— Не меньше бы.

Теперь едва не рассмеялся я! За него на аукционе в Сотби тот же Хаммер выложил бы не меньше трехсот тысяч! Разговор со Спиридоновым отвлек меня и я еще долго после его ухода сидел в сумраке наступившего вечера, ожидая, что алмаз неожиданно за­светится и я сойду с ума. Но алмаз лишь слегка мерцал, как бы не желая расставаться с солнечным светом, накопленным за день, или за всю бог весть какую долгую жизнь. Я уже точно знал, что не успокоюсь, пока не соберу побольше сведений о Будде, а для этого придется собрать информацию и о других его владельцах, помимо известных мне. Необходимо встретиться с Лаврентьевой, хотя у меня не было никакой уверенности, знает ли она историю приобретения Будды покойным мужем.

Глубокой ночью я унес Будду в комнату и попытался уснуть, но это не удавалось. Меня будто лихорадило, пульс частил, мне показалось, что глаз Будды засветился на столике, даже не показа­лось, а точно: глаз вспыхнул золотым загадочным светом, осветил всю комнату, проявив книжные полки, занавеску на окне, потом собрался в луч прожектора, поднялся на стену, потолок, опустился обратно, подбираясь к моей кровати. Я замер, стараясь не шелох­нуться, думая об одном, чтобы не попасть в этот смертоносный луч. Но он добрался до меня, коснулся обжигающе лица и плеч, раздался сотрясающий дом громовой раскат, и я, сознавая, что схожу с ума, беззвучно закричал и проснулся. Шел шестой час, за окном начина­лся новый день. Я лежал поперек кровати, тело, словно росой, покрылось испариной страха. Будда стоял на столике, далекий и беспристрастный. Я больше не мог ждать и решил сегодня же по­сетить квартиру Лаврентьевой.

* * *

Направляясь к Лаврентьевой, я сознательно воспользовался транспортом только до города, на окраине я вышел и дальше доби­рался пешком, чтобы еще раз переосмыслить все, что у меня было связано с Буддой. Я прекрасно понимал, что в чем-то уподобился ребенку, так же стал подвержен страху и ожиданию каких-то не­объяснимых ужасов. Иными словами, согласно неокрепшей психике ребенка, боялся того, чего не может быть. Но в отличие от детей, у которых этот страх неосознан и вызван только лишь начальной степенью их формирования, когда информация опережает анали­тические возможности, мой страх был осознанным и объективным именно с учетом анализа всего банка данных, заложенных в меня.

Я шел по улицам легким спортивным шагом, состояние моего здоровья было почти идеальным, если исключить болезненное сос­тояние души. Белая футболка и такие же брюки с голубоватой нашлепкой иностранного яхтклуба оттеняли загар, и прохожие смот­рели на меня с неприкрытой завистью: еще бы, вот он образец благополучия и умения жить! Их зависть мне была понятна, мне завидовали давно и устойчиво, завидовали коллекции, легкости, с которой я живу. Им было невдомек, чего стоит эта легкость, завидо­вали успеху у женщин, хотя об этом не принято говорить вслух, и вообще, завидовали просто так, потому что жили беднее меня — я не имею ввиду только лишь материальную обеспеченность, но ниче­го не предпринимали для того, чтобы изменить свою жизнь. Случись что со мной, никто бы мне не помог, за исключением моей жены и Анатолия Полунина. Да и мне, честно говоря, не было никакого дела до чужих забот и тревог, каждый в жизни должен рассчитывать только на себя. Так что я не был в претензии к людям, чужим для меня. Пусть каждый идет своей дорогой и пожинает в конце пути то, что заслужил.

Я проскочил квартал, на котором жила Лаврентьева, вернулся назад и направился к дому. С тех пор, как я приходил сюда за Буддой, все здорово изменилось: построили еще два дома и теперь двенадцатиэтажный корпус отодвинулся как бы назад, почему я и прошел мимо. Я узнал в свое время о Будде случайно, зайдя в объединенное общество нумизматов и филателистов, куда постоянно приходили и любители антиквариата, поскольку своего общества мы не имели и не имеем до сих пор. Городские власти категорически отказывают в его регистрации, видя в нас чуть не врагов социаль­но-политической системы. Как же, антикварщики, все сплошные миллионеры! Вот мы и ютились на правах бедных родственников в клубе, где по воскресеньям обменивались марками и монетами. У них был мир своих интересов, но мы им не мешали, как, впрочем, и они нам. Все-таки родственные души. Мир этот был неоднородным и сложным, как и любой мир, где царит дух и неписанный закон свободного предпринимательства или, как у нас теперь говорят,— рыночные отношения. Пока закон о свободном рынке с трудом при­нимается наверху, он давно существует в нашем обществе скрыто, во всех сферах, где только возникают прямые отношения между покупателем и продавцом.

В обществе нумизматов и филателистов были свои короли и своя капуста, то есть, кто работает на королей, кто перехватывает товар у непосвященных и передает его на ступеньку выше. Там монеты и марки собирают по степени сохранности и редкости, формируют по времени и странам и перепродают «карасям», профессорам и прочим представителям официально обеспеченных категорий, мож­но сказать элите, которая никогда не сунется в такое злачное, по их понятию, место, как клуб нумизматов.

То же самое происходит и в антикварном мире: попробуйте сдать на комиссию в антикварный магазин каку-нибудь старинную вещь — уже за квартал вас начнут щупать «жучки», выясняя, что вы несете сдавать, стараясь перекупить дешевле. С ними, как правило, связа­ны и товароведы, принимающие произведения искусства. Если вы заупрямились и прошли мимо заслона перехватчиков, те немедленно «стукнут» приемщикам, и те назначают цену еще более низкую. Так что выхода у владельцев порой не бывает и остается вступить в незаконные отношения помимо магазина.

Мы стояли с Рачковым в клубе и обменивались антикварными новостями, стараясь беззлобно уязвить друг друга новыми приобре­тениями. Я куснул Рачкова тем, что приобрел подписную миниатю­ру, он меня небольно задел покупкой серебряного канделябра. Итак, мы беседовали и на тот момент я не испытывал к Рачкову никаких негативных эмоций, даже симпатизировал ему, как и он мне. И тут подходит к нам одна дама предпенсионного возраста, медицинская сестра со «скорой помощи», которая неожиданно для себя, развлекая внука, увлеклась собиранием старинных монет. Подходит и интере­суется, не попадались ли нам монеты, потому как зачастую бывает, что ищешь антиквариат, а находишь монеты или марки. И если попадались, то она не прочь что-нибудь приобрести, а взамен даст нам адресочек сильно засекреченный: хозяин с антикварами не свя­зан и дела иметь с ними не захочет, а есть у него такой Будда, что словами его описать никак невозможно. Мы с Рачковым на мгновение помертвели и уже тогда в первый раз посмотрели друг на друга с ненавистью, мысленно проклиная медсестру с ее невоздержанным языком: не могла сказать о Будде кому-нибудь одному, потому что теперь между нами непременно возникнет нездоровая конкуренция.

— Что же это за Будда?— спрашивает Рачков почти незаинте­ресованно, кося от напряжения взглядом (не слышал ли кто-нибудь еще).

— Понимаете,— трещит медсестра дальше,—в ту ночь нашу бригаду вызвали по срочному к больной с сердечным приступом. Мы приехали и в квартире я увидела Будду. Я поинтересовалась у владельца, хозяина квартиры, не продается ли. Тот ответил кате­горическим отказом. Так что вам придется попотеть, если вы его захотите заполучить. Монет у него не было, хотя я и поинтересо­валась на всякий случай.

Мы небрежно поблагодарили медсестру, чтобы не выказывать своего интереса и, не договариваясь, направились по адресу, запи­санному со слов медсестры. Дверь открыл сам Лаврентьев, Семен Иванович, как он представился позднее, потому что с первых минут общения разговора не вышло. Он стоял квадратно в проеме двери и выжидательно смотрел, не собираясь приглашать в дом. На вид Семену Ивановичу было не меньше шестидесяти, крепкий, высокий, похожий на старообрядца, только без бороды. Этот непробиваемый тип людей был нам хорошо знаком.

— Чем обязан визиту таких высоких гостей?— спросил Лаврен­тьев, не скрывая своего язвительного тона.

— Понимаете,— начал дипломатично Рачков,— нам известно... что вы...— он тянул время, выжидая ответной реакции, которая позволит нам приблизиться к разговору о Будде. И она не замедлила.

— Что «нам известно», вы что, из ОБХСС?— неожиданно спро­сил Лаврентьев и глаза его отразили затаенный испуг.

— Надеюсь, что мы будем разговаривать не в коридоре,— сыг­рал на испуге Лаврентьева Рачков. Тот молча отступил вглубь кори­дора, давая нам возможность пройти. Он не хотел пускать нас даль­ше кухни, но Рачков нахально сразу же направился в гостиную, где по словам медсестры находился Будда. Я следовал за Рачковым, сожалея, что не взял инициативу в переговорах на себя. Шествие замыкал хозяин дома, несколько оторопевший от натиска Рачкова. Я понимал тактику моего коллеги: не дать опомниться Лаврентьеву, и, играя на его испуге перед органами, попытаться приобрести Буд­ду, даже не смотря на то, что мы еще и не видели. Когда же он возник перед нами, мы обомлели, хотя и постарались скрыть свою реакцию: Будда мгновенно затмил сознание и наша дружба немед­ленно испарилась, будто ее и вовсе не было. Будда не только поразил наше чувствительное воображение, оь потряс нас как взрыв, как стихийное неуправляемое бедствие. Будда находился на уровне на­ших лиц, но возникло ощущение, что он парит высоко, следя за нами с высоты своим надменным взглядом.

— Садитесь,— произнес неохотно Лаврентьев,— надеюсь, что теперь я узнаю, что вас привело ко мне. Думаю, что зря вас пус­тил,— произнес он задумчиво, сожалея, что поддался своему испугу,

— Я так не считаю,— уверенно продолжал гнуть свою линию Рачков при моем одобрительном молчании.— Вы поступили пра­вильно, желая узнать цель нашего прихода. Простите, как величать?

— Семен Иванович,— буркнул чуть ли не про себя Лаврентьев, мрачно уставившись на нас. Очевидно, что умом он не обладал, но хватка у него была волчья.

— Так вот, Семен Иванович.— перехватил инициативу я,— сразу перейдем к делу. Вы не тот человек, к которому нужны длительные, подходы. Я и мой товарищ увлекаемся собиранием ста­ринных предметов и нам стало известно, что у вас есть интересу­ющий нас Будда. Мы хотим его приобрести, предварительно обго­ворив с вами цену.

Семен Иванович вздохнул с облегчением, в то же время как-то насторожился, возможно, посчитал, что мы все же оперативники и продолжаем игру. Ему было трудно поверить, что двое взрослых людей явились лишь затем, чтобы купить безделушку. Так нам показалось, но мы ошиблись и недооценили в Лаврентьеве его уг­рюмого упорства.

— И кто же вам настучал про Будду?

— Никто, случайный разговор с одним общим знакомым.

— С Михайловым, что ли?— поинтересовался Лаврентьев. Было великое искушение сказать, что сведения получены от неизвестного Михайлова, но существовала опасность, что никакого Михайлова нет и Лаврентьев нас просто проверяет.

— Какая разница, Семен Иванович, кто сказал,— попытался вывернуться Рачков, не упоминая про медсестру. Та просила нас об этом, боясь, что могут возникнуть неприятности по работе.

— Так, понятно,— протянул Лаврентьев, усмехаясь,— значит эта глазастая проститутка со «Скорой помощи». Она чуть из кожи не вылезла, все высматривала, что у меня есть, про монеты вы­спрашивала. Ничего, я ей устрою «счастливое детство» на работе.

— Зря вы так, Семен Иванович,— прервал угрозы Лаврентьева Рачков,— мы пришли с серьезным предложением и вам его следует выслушать.

— С каким еще предложением?— встрепенулся Рачков,— все вы одна шайка, это я понимаю.

— Мы хотим приобрести у вас этого Будду.

— Разбежались... Будда не продается. Мне он достался в наследство от одного человека и я его не отдам. Пусть стоит.

— Вы хотя бы поинтересовались, какую сумму вы за него мо­жете получить.

— Ну, а какую?— вопрос был задан без видимого интереса.

— Я думаю...— Рачков задумался...— Как ты считаешь, Виктор Николаевич, сколько нам придется отвалить за Будду?

— Надо сначала посмотреть,— ответил я и перевел взгляд на Будду.

— Смотреть не разрешу,— проронил Лаврентьев, тяготясь на­шим визитом.— Говорите так, если вы специалисты.

— Тысячу рублей,— ответил я, как бы размышляя, забрасывая этой суммой пробный шар.

— Ого!— рассмеялся Лаврентьев,— да я вам сам готов дать такие деньги, только чтобы вы отвязались от меня оба. Хорошо?— он откровенно смеялся над нами.

— А сколько вы хотите?— спросил Рачков, моргая мне левым глазом, что дела наши плохи.

— Миллион!— прорычал Лаврентьев, нависая своим могучим торсом над столом.— Устроит?

— Миллион — чересчур большие деньги. А вот тысчонку можно набросить.

— Я считаю наш разговор оконченным,— произнес Лаврентьев безоговорочно.

— Чем он вам так дорог?— спросил я,— вы же не собиратель, Семен Иванович.

— Не знаю,— неожиданно разоткровенничался Лаврентьев,— по мне так он вообще ни хрена не стоит, он не для моего ума. Я понимаю в утиль-сырье, я специалист по этим делам. Но один человек ценил этого Будду, как сокровище. И поскольку теперь Будда мой, я не отдам его никому, пока сам не разберусь, что в нем такого.

— Вы его купили или получили в подарок?— спросил Рачков.

— А вам, собственно говоря, какое дело до этого? Купил, нашел, насилу ушел... знаете такую поговорку? До свидания, господа собиратели.

— Погодите, Семен Иванович, если вы хотите разобраться, то мы как раз можем помочь. Все-таки мы понимаем побольше вашего.

Лаврентьев подозрительно посмотрел на нас, потом решился.

— Ладно, поглядите, может и вправду чего стоящего скажете.

— А почему вы не обратились в музей?— поинтересовался я, глядя как прытко Рачков снимает Будду с серванта.

— Еще чего,— рассмеялся Лаврентьев,— а если он золотой, этот Будда?— Он произносил «Будда», делая ударение на последнем слоге.

— Вот оно что,— весело поддержал смех Лаврентьева Рачков,— опасались, что они в этом случае...

— Конечно, сразу заберут,— уверенно подхватил Лаврентьев,— еще бы, килограммов десять золота.

Рачков внимательно осматривал Будду.

— Могу вас успокоить, Семен Иванович, он не золотой.

— Но это же явное золото,— настаивал Лаврентьев,— смотрите как блестит.

— Это всего лишь золотое покрытие, тонкий золотой пласт, весом граммов в пятьдесят. Вот за это мы и предлагаем вам две тысячи.

— А камешки? Красные и лимонный?

— Обычные стекляшки, так называемые стразы. Это красные. А золотистый — минерал.

Я тоже взял Будду в руки, меня поразила его тяжесть и блеск стекляшек. А потом — глаза: они смотрели на меня искоса, потому что я держал Будду в вертикальном положении. Но столкнувшись с его взглядом, неуверенно поставил Будду на стол.

— Так как, Семен Иванович, поладим с вами?— подвел черту Рачков,— если вы сомневаетесь, я вам докажу в секунду, что Будда не золотой. Смотрите, здесь покрытие содрали и проглядывает потемневшая, почти черная, бронза. Видите?

— Да,— согласно кивнул Лаврентьев,— и все равно, пока про­давать не стану. Я должен сам прийти к решению.

— Что ж, если надумаете, позвоните,— резко и зло сказал Рач­ков и, записав свой телефон, собрался уходить.

— Хорошо,— согласился Лаврентьев.

— Запишите на всякий случай и мой,— вставил я, но Лаврен­тьев отмахнулся: хватит и одного телефона.

Мы вышли с Рачковым из подъезда молча, расстроенные, и в то же время довольные, что торг не состоялся. Невозможно было пред­ставить, как бы мы поделили Будду. А теперь каждый мог попы­таться сделать это поодиночке, хотя я понимал, что у Рачкова шансов больше, он сразу поставил себя перед Лаврентьевым как старший. И телефон оставил он, а не я.

— А что это за камни, точно стекло?— спросил я.

— А что же, рубины с бриллиантом, что ли?— непринужденно рассмеялся Рачков. И я поверил ему, хотя теперь знаю, что он сразу догадался, какие камни вставлены в постамент Будды и что за сокровище сверкает у него во лбу.

С этого дня я заболел Буддой, он мне даже по ночам снился. Я вспоминал ослепительный великолепный наряд божества, отлива­ющие багровым пламенем камни, минерал, светящийся подобно зве­зде. Но больше всего поразили меня глаза, пронизывающие на­сквозь, видящие в тебе то, что не положено видеть никому другому, кроме тебя самого. Я еще один раз посетил Лаврентьева без Рачкова, но безуспешно: тот категорически отказал мне. Только теперь я догадался, что Рачков бывал у Лаврентьева часто, вошел в доверие к нему и жене, иначе он бы так легко не вырвал Будду из этого дома чуть ли не на второй день после похорон.

Теперь, я — очередной наследник Будды. От этого неожиданного поворота мыслей мне стало не по себе — по спине прополз ледяной иней. Теперь иду по следам Будды, выясняя для себя последствия моей удачи. Наследник. Это, конечно, прозвучало в моем сознании жутковато: наследник чего? Смерти, что ли? Ведь и Лаврентьев, и Рачков покончили с собой. Совпадение? Да, конечно, совпадение, по-другому я не хотел думать. А если нет? Хватит у меня духу избавиться от Будды, пока он и меня не привел к такому же фина­лу? Чушь, он ведь неодушевленный предмет и не более. Все осталь­ное — мистика, истерическое накручивание собственных нервов. Ну, хорошо, пусть я обладаю повышенной возбудимостью и чувствитель­ностью, но этого нельзя было сказать ни о Лаврентьеве, ни о Рач-кове. Оба были изрядными хищниками: один на почве антиквариата, другой на благодатной ниве утильсырья. Недаром он испугался в первый наш приход.

Я позвонил в квартиру под номером девяносто семь. Дверь долго не открывали, вероятнее всего меня рассматривали в глазок. Потом она отворилась и я увидел грузную пожилую женщину, даже трудно было предположить, была ли это мать Лаврентьева или жена. По­тому что я оба раза не видел в квартире никого, кроме хозяина. Женщина в упор смотрела на меня такими же пронизывающими глазами, как и Лаврентьев.

— Вам кого?— спросила она, и я подивился сходству интонации с голосом Лаврентьева. «Все-таки, жена»,— решил я да и вообще, она мне уже не казалась такой старой, как при первом взгляде.

—   Я хорошо знал Семена Ивановича, и вот...

— Проходите,— потеплела женщина,— вы что, уезжали? Я вас что-то не припомню, вас и на похоронах не было.

— Да, уезжал,— невнятно пробормотал я,— вот приехал и уз­нал тягостную весть.

— Да,— согласилась Лаврентьева,— как вас зовут?

— Виктор Николаевич.

— А меня Антонина Ивановна. Проходите в гостиную.

Я прошел в комнату и занял то же самое кресло, в котором сидел во время первого визита к Лаврентьеву. Сколько случилось за это время трагического: нас тогда сидело за столом трое — остался только я один. Что ждет меня? Как-то сразу охватило чувство обре­ченности, захотелось броситься из этого дома, упрятать Будду в стол и укатить куда-нибудь. Но я знал, что никуда не смогу уехать, пока не узнаю про Будду все, и не избавлюсь от своего нездорового состояния.

— Так вы, Виктор Николаевич, только узнали про смерть Се­мена Ивановича?

— Да. Захотелось прийти и выразить свои запоздалые соболез­нования.

— Спасибо. Я сейчас хоть в себя пришла, а тогда думала, что и сама наложу на себя руки.

— Что же все-таки послужило причиной такой смерти Семена Ивановича? Неприятности по работе, может, или что другое?

— Не знаю. Случись это годом раньше, было бы понятно: на Семена Ивановича завели уголовное дело, таскали к следователю почти каждый день. Но обошлось, ничего не доказали. Начальник Семена Ивановича, Журавлев, все взял на себя и во время следствия покончил с собой.

— Покончил?!

— Да, пришел с очередного допроса, просидел почти всю ночь на балконе, и часа в три выстрелил себе в рот из охотничьего ружья. Ну и, поскольку все нити тянулись к нему, дело закрыли. И от Семена Ивановича отстали.

Я услышал про смерть Журавлева с каким-то внутренним облегчением, в конце концов, существует десяток причин, подталкивающих человека к самоубийству: испуг перед заключением, неразде­ленная любовь, усталость от жизни, недовольство всем и вся... Да мало ли раздражителей, которые могут послужить веской причиной для этого. Вот, пожалуйста, покончил с собой Журавлев и по вполне понятной причине: кому охота гнить в зоне пятнадцать лет за хи­щение в особо крупном размере.

— А Семен Иванович что, переживал?

— Ну, естественно, попереживал и успокоился, когда от него отстали.

— Может, смерть Журавлева потрясла его?

— Нет, он был не из сентиментальных, да и кем ему приходился Журавлев? Никем! Сама не знаю, что случилось с ним: не болел, не жаловался ни на что. Денег хватало, хотя и стали мы жить после прекращения дела более скромно, нежели раньше, чтобы не давать ходу пересудам. А потом, дня за два перед смертью, затосковал мой Семен Иванович, задумается как-то и смотрит в одну точку. Я его спрашиваю: «Что, Сеня, болит что-нибудь?» А он смеется: «Душа, а за нее больничного не выпишут». А накануне вдруг сказал мне как бы мимоходом: «Знаешь, Антонина, у него светится глаз!» Я сразу: «Какой глаз? У кого?» А он вздрогнул и засмеялся: «Космический». Но я же видела, что он чем-то сильно встревожен. Если уж, думаю, Семен Иванович с его железными нервами почувствовал беспокой­ство, то дело нешуточное. Спрашиваю: «Что, опять за тебя ОБХСС взялся?» — «Ты что,— говорит,— с ума сошла? Типун тебе на язык». Я снова: «Так какой же глаз?» А он: «Ну, хватит, смени пластинку. Сон приснился мне, вот и сказал». А через день его не стало. Чуть не всю ночь просидел в этой комнате в темноте. Я ему: «Сеня, ложись». А он: «Посижу и лягу». Утром вышла, а он висит в ванной.

Антонина Ивановна умолкла, а меня затрясло, особенно после того, как она упомянула про светящийся глаз. Ведь не сговаривались Рачков и Лаврентьев: оба сказали перед смертью одно и то же. Они называли камень во лбу Будды глазом, но ведь он действительно похож на глаз, прищуренный, острый, видящий тебя насквозь. Гос­поди, зачем я связался с этим Буддой?! На Востоке умели делать таинственные и непонятные вещи. Кто знает, какой силой обладает этот алмаз, если он может запросто уложить в могилу таких креп­ких, битых жизнью людей, как Лаврентьев и Рачков? Но ведь Жу­равлев, он застрелился по совсем другой причине. Почему нельзя предположить, что у Рачкова была нарушена психика? Это не было очевидным, но процесс разрушения мозга не всегда и заметен... Мои мысли, возносясь по спирали, вновь и вновь возвращались к одному и тому же.

— Что с вами?— спросила Антонина Ивановна,— вам нехоро­шо? Вы побледнели. Может, накапать корвалол? У меня есть; знаете, иногда шалит сердце.

— Не надо,— сказал я, приходя в себя,— так, жара, да и разговор не из легких. Я все-таки близко знал Семена Ивановича. А кстати,— спросил я, как бы мимоходом,— вы не помните, у кого Семен Ива­нович купил Будду? У вас на серванте стоял бронзовый Будда.

— Это тот, которого у меня взял Василий Михайлович Рачков? Вы не знаете, от чего он перестал заходить? Пока был жив Семен Иванович, ходил чуть ли не каждый день, другом дома стал. Водку вместе пили. А как я ему отдала Будду, будто в воду канул.

— Да, тот самый Будда, которого у вас купил Рачков.— Я решил больше не распространяться о Рачкове.— Вот я спрашиваю, вы, случайно, не знаете, у кого купил Семен Иванович этого Будду?

— Ну как же, знаю, у Веры Дмитриевны, у Журавлевой, вдо­вы покойного начальника Семена Ивановича, который застрелился. Виктор Николаевич, вам плохо? Вызвать «Скорую помощь»?

Я открыл глаза и поднялся с ковра.

— Нет, Антонина Ивановна, не нужно. Это у меня бывает: давление...

Я наскоро простился с Лаврентьевой и быстро выбрался на ули­цу. Круг замкнулся: все, кто владел Буддой до меня, покончили с собой. Я хотел сразу же поехать на дачу и как-то распорядиться Буддой: то ли бросить его в реку, то ли найти немедленно покупа­теля, но какая-то сила гнала меня в адресное бюро. Я подошел к окошечку как раз перед закрытием на обед.

— Девушка, я очень спешу, примите заказ: Журавлева Вера Дмитриевна. Возраст? Приблизительно лет шестидесяти пяти. Спа­сибо, подожду.

Через пять минут, получив адрес Журавлевой, я уже спешил к ее дому, воспользовавшись такси. Журавлева, полупарализованная старуха семидесяти лет, подвела черту моим усилиям: ее муж, Жу­равлев Пров Яковлевич, купил Будду в городе Свердловске два года назад у вдовы покойного профессора Павла Дмитриевича Череми-сина, покончившего с собой ординарным способом: он отравился снотворными таблетками, -выпив сразу две упаковки...

Мне незачем было ехать в город Свердловск, чтобы выяснить что-либо о предыдущем владельце Будды, я и так знал, что все они, так или иначе, умерли страшной загадочной смертью. И убийцей их был непроницаемый невозмутимый Будда со светящимся алмазом во лбу! Теперь на очереди был я...

* * *

В каком-то странном затуманенном состоянии я поехал на дачу забрать Будду. Кивнув Спиридонову, продолжавшему с упорством узника замка Иф долбить каменистую землю, я прошел к себе и, стараясь не глядеть Будде в глаза, завернул его в ту же самую холстину, и поехал в город, домой. Спускаясь с веранды, я мельком посмотрел в сторону паука: тот завершил работу палача и намертво спеленал жертву паутиной, наслаждаясь плодами своего страшного труда. Я с облегчением покинул дачу, мне было там невыносимо, я должен был побыть один. Одно предположение, что Спиридонов снова зайдет просить сигарет или пригласит распить с ним бутылку водки приводило меня в смятение. Раньше это было бы даже при­ятно, но сейчас не до того. Мне надо было разобраться с самим собой и моим смертоносным приобретением. Я уже не уговаривал себя по поводу совпадений самоубийства Лаврентьева и Рачкова, я твердо знал, что подвергаю себя неведомой опасности, оставляя Будду у себя. Но также твердо знал, что не найду в себе сил расстаться с ним, пытаясь отогнать упаднические мысли. В конце концов не выстрелит же в меня этот Будда из пистолета, а таинственное све­чение алмаза не заставит полезть в петлю. Возможно, что для всех предыдущих владельцев это свечение было неожиданным, но я же знаю, что оно наступит! Поэтому, будучи готовым, я смогу противо­стоять губительной силе его воздействия. Как все оказывается прос­то, все дело в неожиданности воздействия! Легко понять реакцию Журавлева, Лаврентьева и Рачкова, когда алмаз загорался в ночи ярким сумасшедшим пламенем. Поневоле сойдешь с ума и сделаешь с собой что угодно. Но какая ужасающая направленность: все либо стреляются, либо вешаются или травят себя снотворным. Вероятно, алмаз этим (возможно, радиоактивным) свечением лишает своих владельцев разума. Но я готов к этому, я знаю, что алмаз может засветиться адским пламенем и не поддамся его ослепляющей силе.

Я развернул Будду и водрузил в своем кабинете. Он удачно разместился на старинном бюро красного дерева, исполненном в середине девятнадцатого века в стиле позднего ампира. Я мельком глянул на Будду и сразу же отвел глаза: мне показалось, что за прошедшее время в нем что-то изменилось. Глаза стали резче и глубже, взгляд приобрел холодный оттенок, уголки губ стали твер­же, исчезла снисходительность, осталось одно лишь непреклонное презрение, лишающее тебя уверенности, создающее комплекс, обес­ценивающий твою собственную жизнь до крайнего предела, за ко­торым наступает небытие. «Что же это такое?— тревожно размыш­лял я,— неужели жизнь, за которую борешься, которую ценишь больше всех богатств мира, может неожиданно для тебя же самого стать столь незначительной, что и расстаться с ней не только не жалко, а наоборот, возникает острое желание прервать ее любым способом, и чем скорее, тем лучше. И тогда все средства хороши, то есть те, которые здесь, под рукой: веревка, ружье, таблетки. До какой же степени нужно вывернуть человека наизнанку, чтобы он собственной жизни боялся больше, чем смерти? Неужели подобное может произойти и со мной? Никогда! Я не позволю беспардонно вторгаться в мою жизнь никому, даже самому Будде». Я решил отвлечь себя от сосредоточенности на мистике, взяв с полки эн­циклопедический словарь Брокгауза и Ефрона на слова «Бос—Бун­чук». Не мешает освежить в памяти все, что связано с буддизмом и Буддой. Возможно, я наткнусь на какое-нибудь указание или упоминание, проливающее свет на моего Будду, вдруг он был изго­товлен для ритуальных обрядов и с ним опасно общение только в некоторые дни... Во всяком случае, что бы я ни узнал о Будде из энциклопедии, это только увеличит мою защищенность перед не­известным. Итак, Бреттен, Брок, Броунинг, Брук, Брюллов, Бугро, Буддизм... название религии, которая прежде господствовала в боль­шей части Индии, а теперь исповедуется жителями Цейлона, Бир­мы, Сиама (Южные буддисты) и Непала, Тибета, Китая и Японии (Северные буддисты). Буддизм развился из философского и нравст­венного учения Сиддахартха Гаутамы, старшего сына Судгоданы, бывшего правителем Капилавасту и вождей арийского племени са-киев, проживавшего в VI или V столетии до P. X. на берегу Коханы между Бенаресом и подошвой Гималаев. Гаутама, будущий Будда, вел праздный образ жизни, опасались даже, что он не сумеет уп­равлять государством. В двадцать девять лет Гаутама поехал к себе на дачу и встретил по дороге человека, обессилевшего от старости, затем человека, страдавшего отвратительной болезнью, и, наконец, ему попался на дороге разлагающийся труп. Возница по имени Чан-на заметил, что такова участь всех людей. Вскоре он встретил аскета и тот же возница объяснил ему характер и стремления аскетов. Все это поразило Гаутаму и он стал смотреть на земные радости и надежды как на суетные вещи и только искал случая отдаться все­цело воздержанию и размышлению.

Вскоре он ушел из дома от жены и только что народившегося сына, чтобы вернуться, когда его ум просветится и он сделается Буддой, т. е. «просвещенным», ушел в сопровождении того же воз­ницы Чанны. В дороге Гаутаму все время преследовал великий искуситель Мара, обещая владычество над всеми четырьмя мате­риками, если только он не пойдет дальше в поисках истины, чтобы стать Буддой.

От брамина по имени Алора, а потом от другого по имени Удрака, он выучился всему, чему учила в то время индийская фи­лософия. Не удовлетворившись этим учением он удалился в дре­мучие леса Урувены и провел там шесть лет с пятью учениками в суровом посте и самоистязаниях до тех пор, пока слава о нем, как об аскете, не разнеслась по всему свету «как звон колокола, пове­шенного на своде небесном»,— говорит Бирманская летопись. Далее Гаутамой овладевают сомнения, разочарования, он теряет учеников, и затем, посредством отрешенности, созерцания и философии, от­крывает, наконец, истину и становится Буддой, подведя итог своему учению в четырех истинах: несчастья всегда сопутствуют жизни; источник всех бед лежит в страстях или похоти; избавиться от бытия можно только уничтожив похоть; достигнуть всего можно поднима­ясь по четырем ступеням в Нирвану — пробуждением сердца, осво­бождением от нечистых помыслов и мнительности, избавлением от злых желаний, сомнений, недоброжелательства. И главное внимание при этом должно быть обращено на очищение души, ибо только чистому сердцу открыты весь мир и добрые дела. Венцом всего знания жизни, по мнению Будды, должно быть всеобщее мило­сердие...

Значит, на моем бюро находится Гаутама, Великий Будда, исповедующий милосердие. Какое милосердие он может проявить ко мне, живущему в разладе с его главными четырьмя заповедями: в похоти, обмане, подверженному всем порокам, свойственным слабому чело­веку, и более того, не желающим с ними расставаться. Если это скульптурное изображение Гаутамы действительно обладает ужаса­ющей силой воздействия благодаря алмазу, то оно не пощадит и меня, как не щадил себя сам Будда на пути к истине. Хотя и подчеркивается, что Будда не мстителен, но ведь у нас разные точки зрения на земную жизнь, возможно, он посчитает мой переход в небытие за благо для меня же самого, переходом в Нирвану...

Справка из энциклопедии внесла еще большую сумятицу в мои и без того расстроенные мысли. Мне стало казаться, что я болен и болезнь приняла странную форму, благодаря восприятию мистиче­ской силы этого светящегося алмаза. Если бы не это совпадение, мной бы попросту овладела хандра, такое уже бывало, которая прошла бы через несколько дней. А тут депрессия на фоне мистики и сокровища. Поневоле свихнешься и станешь рыться в энцикло­педиях, в надежде отыскать успокаивающую тебя информацию. Бред, мистика, расстроенное воображение и ничего за этим реаль­ного стоять не может. История Будды, рассказанная в энциклопедии, красивая сказка, вызывающая сомнения у серьезных ученых.

Это, кстати, тоже подчеркнуто у Брокгауза и Ефрона. Мне все стало безразлично и я не боялся больше Будды. Захотелось пого­ворить с людьми, близкими мне, с женой Валентиной, и с той самой Светланой Петровной, с которой мы планировали провести вместе отпуск, с Анатолием Полуниным, единственным другом, который не задумываясь придет мне на помощь. Но если я ему расскажу о своих теперешних ощущениях, он сразу вызовет неотложку из дурдома. Я не часто встречался с ним, забывая порой о его существовании, но когда мне временами бывало плохо, я всегда находил Полунина, исцелял себя его спокойствием, сдержанностью и очевидной лю­бовью ко мне. В другом состоянии я забывал о нем и всегда чувст­вовал себя виноватым от своего эгоизма и снисходительности по отношению к нему. Светлане Петровне тоже ни о чем не расска­жешь, это ей будет попросту неинтересно, она до сих пор не может отойти от удара, нанесенного ей начальником отдела, который зло­радно, догадываясь о нашей связи, перенес ей отпуск на сентябрь. Оставалась жена Валентина. Я подумал о ней и сразу ощутил тоску: если бы она была сейчас рядом, я бы чувствовал себя увереннее. «Я мерзавец,— тихо проклинал я себя,— нет на свете лучшей женщины для меня, нежели она, какого черта я связался с этой вертлявой бабенкой Светланой Петровной? Только лишь для острых ощуще­ний, зная, что никогда не расстанусь с женой. Тайные встречи, судорожная любовь, торопливое одеванье, уход по лестнице с огляд­кой на каждую дверь. Для чего и во имя чего? Сейчас я думаю об этом с противностью, но пройдет мое теперешнее состояние и я не в силах буду отказаться от следующей мимолетной связи. Что это за состояние, которое довлеет над тобой в те минуты, животное желание или душевное беспокойство? Или все это можно назвать более просто и точно: половой распущенностью? Все, дайте только мне разделаться с этой историей, пошлю всех к черту и слетаю к жене в Москву, побуду недели две, как раз до окончания отпуска. Я не раз обещал прилететь к ней, но так и не удосужился за три месяца».

Я набрал телефон Валентины. На пятом сигнале она сняла трубку.

— Это я,— сказал я каким-то потухшим голосом.

— Виктор? Что случилось?

— Ничего, так. Какое-то дурацкое состояние. Скучно, наверное.

— Ты скучаешь? Тебе всегда не хватало суток, чтобы сделать все свои дела. А ну, рассказывай правду, одну только правду и больше ничего. Иначе суд присяжных приговорит тебя ночью к высшей мере наказания!

Она шутила, стараясь приободрить меня.

— Я сказал правду: я очень и очень скучаю без тебя. И это сегодня истинная правда.

— Сегодня?— засмеялась Валентина.— А раньше, когда ты мне говорил то же самое?

— Раньше тоже скучал, но не так.

Наконец до Валентины дошло, что со мной что-то неладно.

— Послушай,— сказала она серьезно,— я подгоню все свои хвосты и приеду к тебе на несколько дней.

— Не надо, я сам дня через три прилечу.

— Мне даже трудно в это поверить,— вздохнула она,— ты не представляешь, как мне одиноко без тебя. Ты вправду прилетишь?

— Истинная правда. Валентина счастливо рассмеялась.

— Хорошо. Через три дня, это когда же?

— В пятницу. Я завтра закажу по брони билет.

— Чудесно. Смотри, я буду ждать!

Я не хотел звонить Толе Полунину, но не удержался. Вероятно, после разгогора с Валентиной почувствовал себя увереннее, и уже не возникало желания исповедаться перед ним и говорить о своем дурацком предчувствии. Захотелось напомнить о себе, тем более, что с каждой минутой страх покидал меня, и, в сущности, даже казалось странным, что я еще час назад чуть не предрекал себе близкий конец. Толя не удивился, услышав мой голос.

— Что,— спросил он с дружелюбной насмешкой,— опять хандра и ты вспомнил, что ести на свете Анатолий Александрович Полунин, которому можно поплакаться в жилетку, да?

— А ты,— ответил я почти весело,— столько же понимаешь в человеческом настроении, как я в высшей математике. И поэтому ставлю тебя в известность, что я здоров, настроение у меня отличное и свои качества целителя человеческих душ оставь для других. И вообще, я запретил бы тебе читать студентам курс физики. Они и так ни черта в ней не смыслят, а после твоих лекций вообще перестанут что-либо понимать.

— Ладно,— ответил Анатолий миролюбиво,— теперь вижу, что ты в прекрасном настроении. Что, небось приобрел картину Ван Гогена ила Поль Гога?— он сознательно перепутал имена худож­ников, думая завести меня. Я подыграл ему:

— Нет, удалось купить этюд известной картины Ильи Ефи­мовича Репина «Иван Грозный убивает своего непутевого сына Толю Полунина!» Ну, как я тебя? Где тебе тягаться с известным литера­турным критиком Веретенниковым?

— Известным..., известным...— Анатолий запнулся, и не сумев ничего придумать, сдался.

— Ладно, твоя взяла, я не силен по части словесного блуда. Я человек ученый и люблю говорить на конкретные темы. Как жизнь, Виктор?

— Неплохо.

— Валентина не приезжает?

—  Я сам к ней собираось днями.

— Что ж, передай от меня привет и посоветуй: пусть скорее возвращается, а то ты совсем отбился от рук.

— У тебя есть на меня компромат?

— Компромата нет,— рассмеялся Анатолий,— но я нюхом чув­ствую, что тебя пора прибирать к рукам.

Мы еще поговорили обо всем и ни о чем конкретно, я уже хотел попрощаться с Анатолием, когла вдруг, неожиданно для себя, сказал:

— Анатолий, послушай, я хотел тебя попросить...

— О чем?

— Если со мной вдруг приключится какая-нибудь история...

— Какая еще история?— встревожился мигом Полунин.

— Да ничего особенного, это я так. Словом, если что-то все же произойдет, значит у Гаутамы засветился во лбу глаз...

— Что?!— заорал Анатолий.— Какой еще глаз? У какого Гау­тамы? Ты меня разыгрываешь, да?

— Приблизительно.— рассмеялся я в ответ, потому что пожалел о сказанном, уж больно нелепо все это выглядело дтя нормального человека.

— Фу, черт малохольный,— с облегчением вздохнул Полу­нин,— а я уж стал думать бог не весть что. Ну пока! Звони, и не только по праздникам.

Я повесил трубку, взглянул на Будду и мне сразу стало не по себе, он глядел на меня в упор, не сводя своего пристального прон­зающего ока во лбу. Кажется, еще мгновение — и он полыхнет своим чудовищным, светом, необратимо опаляя мое сознание. Я бы­стрей включил свет, разгоняя гроникаюший в окна сумрак. При свете Будда будто потух, стал менее выразителен. Меня охватил панический страх: я уже не сомневался, что этой ночью глаз Будды засветится своим сатанинским пламенем. У прежних владельцев Будды был какой-то запас времени, потому что они не знали его чудoвищнoгo свойства, он их заставал врасплох, я же, оттого что знаю, не только не защищу себя, наоборот, я вызову это свечение немедленно, потому что Будда не позволит мне носить в себе его тайну. Ладно, я принимаю вызов!

Я поставит на стол две бутылки крепленого вина, положил пачку сигарет, установил Будду напротив моих глаз и потушил свет. Еще неизвестно, кто кого! Во всяком случае, я ощутил прилив сил, настроение немедленно улучшилось, я внес элемент игры в наш поединок, и от этого сразу исчез налет мистики. Игpa уравняла нас, исчезло состояние обреченности. Потому что исход любой игры может быть ничейным. Мы будем испытывать друг друга. Вот чего мне не хватало в наших отношениях! А почему нельзя предположить, что проиграет Будда? Очень даже может быть. Я выпил первый стакан вина, потом не удержался и сразу же залпом — второй. Стало легко и загадочно. Я спокойно выключил свет и стал ждать, при­куривая одну сигарету за другой. Мне казалось, что я даже вздремнул. Проснулся я неожиданно, словно от толчка. Вначале я никак не мог понять, почему я сижу в кресле, а не лежу в кровати, потому что за окном глубокая ночь. Потом я обратил внимание на легкий свет, плывущий по комнате. Я пришел в себя окончательно, осмот­релся имой взгляд застыл, притянутый к одной точке: во лбу Будды светился алмаз. Свет медленно набирал силу, ширился, заполняя всю комнату, проникая в мозг, расщепляя сознание на атомы, ничем не связанные между собой, тело становилось невесомым, я как-будто парил, зависая в воздухе. Ослепительное пламя стало всеобъем­лющим, бесконечным как Вселенная, мне открылись неведомые пре­жде миры, планеты, бездонная сияющая дыра заглатывала меня, всасывала в свое зыбкое призрачное пространство. Я задохнулся, рванулся из креста и , почувствовав, что сердце остановилось, за­кричал так, что от моего крика рухнули стены дома. Я вылетелв бесконечность, растворился в ней, неотступно преследуемый све­тящимся взглядом Гаутамы...

 

2.

ПОЛУНИН

Прошла неделя со дня смерти Виктора Веретенникова, сложного и противоречивого человека. Он был непредсказуем во всем, и в любви, и в ненависти, и состоял в равной степени из того и другого. Меня привлекали в нем  интеллект и дерзость, способность на вызов. В общем, он отличался от всех, кто окружал меня. Однажды он принес показать мне медную рельефную пластину с изображением мифической сцены.

— Что это?— спросил я, любуясь точным вдохновенным   литьем.

— Сейчас придумаю,— рассмеялся Виктср.

— Ты разве еще не знаешь?

— Конечно, нет, яее только что приобрел. Полгода упрашивал одну необразованную тетку, пока не согласилась продать. Не мог же я приней заниматься анализом и атрибутацией.

— Почему?

— Наивный ты человек, Анатолий Александрович,— да она пос­ле этого взвинтила бы цену так, что мне вовек не купить. Итак, начнем. Юноша, протягивающий яблоко, бесспорно Парис, которому Гермес вручил его для определения самой прекраснейшей богини. Как известно, на это звание претендовали три божественные жен­щины: жена Зевса Гера, воительница Афина и богиня любви Аф­родита. Гера, жена Зевса, предложила Парису власть над Азией; Афина — военную славу и победы; Афродита наобещала в жены прекраснейшую из смертный женщин, Елену, дочь громовержца Зевса и Леды. Парис прельстился обещанием Афродиты и отдал яблоко ей, что мы и видим на этой картинке: счастливая Афродита, нахмуренная Гера и разгневанная Афина. Пластина выполнена ме­тодом литья с последующей гравировкой. Уровень мастерства нео­бычайно высок. Судя по всему, она изготовлена в двадцатые—трид­цатые годы девятнадцатого столетия. Кто в России в это время преклонялся перед античной тематикой, да к тому же обладал такой совершенной техникой? Единственный и несравненный Федор Толстой. Что и требовалось доказать.

— Неужели эта работа принадлежит знаменитому Толстому?

— А ты что, слышал о нем что-нибудь? Или ты путаешь с Толстым, который написал «Войну и мир»?— В голосе неприкрытая насмешка.

Я завожусь:

— Что значит «слышал»? Не только слышал, но и читал про него. Он прославился изготовлением гипсовых медалей на тему Оте­чественной войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Эти медали не уступали по внешнему виду ведтвудскому фарфору.

— Смотри, какой образованный! Для рядового преподавателя физики это роскошь. Сознайся честно: нравится пластина?

— Еще как!

— Вот и бери!

— Как же я могу, вероятно, это очень дорогая вещь.

— Господи, избавься, наконец, от своих комплексов. Сказал бери, значит, бери. Я себе еще достану!

Подарил безумно дорогую вещь и смеется. Вот в этом и был весь Веретенников: ради мгновения превосходства, чтобы доставить себе удовольствие широким жестом, мог расстаться почти с любым пред­метом из коллекции. Хотя сам сознался, что за этой плакеткой гонялся полгода. С «любым», конечно, преувеличение. Были в его собрании произведения, которые он бы не отдал даже в голодные годы, предпочтя скорее умереть. Собирателем он был неистовым, мог годами идти по следу какой-нибудь информации, разыскивая шестым чувством то голландскую картину, то фигурку папы римско­го из слоновой кости со створками на груди и сценами распятия Христа. Я ему не раз говорил: «Угомонись, нельзя объять необъят­ное. Все, о чем слышал, не соберешь». А он в ответ: «Это мой рок, Толя. Ничто не может мне заменить остроту ощущений при поисках старины. Даже любовь!..»— и снова смеется. Поди разберись, где он говорил правду, а где шутил со мной.

Смерть Веретенникова оглушила меня, смерть нелепая, неожиданная, можно сказать — страшная. Никто из его знакомых и близких не мог поначалу поверить в такой непредсказуемый конец. На Валентину было невозможно смотреть: на почерневшем лице по­тухшие мертвые глаза. Она даже не плакала — не было сил на крики и слезы, только смотрела на прозрачное лицо мужа и едва шевелила губами, будто пыталась что-то сказать. Возможно, так оно и было, только слова вязли в ее губах, не будучи никем услышан­ными. Да и предназначались они только одному, Виктору Никола­евичу Веретенникову.

Судебная экспертиза установила, что Веретенников умер от инфаркта, наступившего в результате сильнейшего потрясения. Патологоанатом сказал, что у него в крови был сплошной адреналин. К тому же, в заключении было сказано, что Веретенников был в сильной степени опьянения. Ничего удивительного: на бюро в спаль­не нашли две пустые бутылки из-под портвейна. Говорили про его смерть разное: запутался в своих любовных похождениях, напился до чертиков и умер и прочий обычный набор слухов, сопутствующих смерти любого неординарного человека. У меня же не выходил из головы последний разговор с Витей, который он неожиданно, как бы в шутку закончил просьбой: если с ним приключится какая-нибудь история, то есть, если с ним что-то произойдет, значит у Гаутамы засветился во лбу глаз... До меня не сразу дошел смысл этой непонятной просьбы, но постепенно слова приобрели зловещий оттенок. Выходит, Витя не шутил, упоминая про этого таинствен­ного Гаутаму, у которого мог засветиться глаз. Я никогда не слышал про Гаутаму, хотя это имя или название местности что-то напомина­ло, как-будто из Фенимора Купера. Может был такой индейский вождь?

Потом позвонила Валентина и поиросила зайти. Она сидела лицом к окну и, не глядя на меня, произнесла:

— Анатолий, если я не уеду немедленно, то сойду с ума . Что-то произошло с нашим домом, он стал чужим для меня. Не мудрено, что Виктор умер в этом доме. Сегодня ночью я сама едва не бросилась с балкона.

— Что произошло?— Я спросил и почувствовал, что у менявнезапно онемели пальцы.

— Я не знаю, это все неконкретно, расплывчато, постоянно чудится, что я не одна, кроме меня в доме есть кто-то еще. И он все время следит за мной, его взгляд неотступно преследует меня.

— Это нервы, Валентина. Ничего удивительного, учитывая, что тебе пришлось испытать.

— Да, ты прав, только я знаю, что если бы в тот вечер я была с Виктором, с ним бы ничего не случилось. Он недаром выпил две бутылки вина, он чего-то боялся. Заключение судебного эксперта подтверждает это. В то же время, в дом никто не мог проникнуть, двери были заперты изнутри. Его нельзя было оставлять одного. Он мне звонил вечером и голос у него был растерянный. Я не сразу сообразила, что с ним что-то неладно. А теперь поздно об этом говорить. Я уезжаю дописывать свою работу, может это хоть как-то меня отвлечет от жутких мыслей.

— Ты не договорила, что было сегодня ночью. 

— Я сказала почти всё:постоянное ощущение присутствия кого-то еще в квартире. А ночью, часа в три, это как раз то время, когда Виктор покончил с собой, я проснулась. Я чего-то ждала,  как-будто это было продолжение кошмарного сна, но я не спала. Потом я поднялась, вышла в гостиную и мне показалось, что в  кабинете у Вити кто-то есть. Дверь туда была приоткрыта...

— И что тебе послышалось, шорохи, шаги?..

— Нет, не было ни шороха, ни шагов, но я чувствовала, что в кабинете кто-то есть. А потом я увидела, как в полоску приоткрытой  двери из кабинета просачивается золотистый призрачный свет, будто зажгли ночник... У меня сжало сердце, показалось, что я умираю, еще мгновение — и умру. Я закричала и свет потух. Я убежала в спальню, закуталась в одеяло с головой и пролежала в забытьи до утра. А утром позвонила тебе. Все. Я не могу здесь жить.

— Глаз Гаутамы,— сказал я почти про себя, по-прежнему не чувствуя пальцев.

— Что?— переспросила Валентина.

— Нет, это я так, размышляю.

— Размышляй не размышляй, а яулечу сегодня. Я позвонила знакомой в кассу зэрофлота и просила оставить мне билет на шес­тнадцать тридцать. У тебя нервы покрепче, поживи здесь с месяц, пока я вернусь. Я боюсь оставлять квартиру без присмотра, на эту коллекцию многие зарились и при жизни Виктора, а теперь иподав­но. Ну, согласен?

Я хотел немедленно отказаться, мне становилось не по себе при одной мысли жить в этих комнатах, да еще на фоне этой мистиче­ской истории со светящимся непонятным глазом и золотистым све­том из кабинета, но, честно говоря, постеснялся выглядеть в глазах Валентины нелепым образом: все-таки взрослый мужчина, а испу­гался, как мальчик дошкольного возраста.

... Я перенес в квартиру чемодан с необходимыми мне вещами и запер за Валентиной дверь. Я сел в кресло в кабинете Вити и, закурив, принялся решать задачу со всеми неизвестными. В конце концов, яокончил физико-математический факультет! Неужели я силой математического мышления не разгадаю этот кроссворд, ко­торый стоил Виктору жизни?

Итак, что мне известно? Виктор звонит вечером, шутит, смеется,но голос неестественный, он явно пытается скрыть свое истинное настроение. Его что-то угнетает и, возможно, страшит. В конце разговора он не выдерживает и на всякий случай, как бы давая мне ключ к разгадке преступления, которое он предполагает, называет мне имя или местность. Это Гаутама. Даже не так: глаз Гаутамы. Значит, все-таки имя. Нo это может быть образным понятием и не обязательно привязано к имени. Скала, местность, долина тоже могут быть названы глазом Гаутамы. Хорошо, значит, существует нечто с названием глаз Гаутамы, иэто нечто представляло для Виктора реальную опасность, иначе бы он не погиб. Примем за версию имя. Почему он не сказал мне сразу, что боится? Потому что сомневался в реальности опасности или угроз со стороны этого Гаутамы. Виктор не был мистиком, поэтому следует исключить нечто не материальное под этим именем. Пойдем дальше, отталкиваясь от принятой версии: существует глаз Гаутамы или Гаутама с каким-то глазом и этот глаз может светиться, тем самым создавая угрозу для внешней жизни. «Если со мной что-то произойдет, значит у Гаутамы засветился во лбу глаз»... Стоп! Во лбу... Значит, версия правильная, это не местность и не скала, а реально существующее нечто, у этого нечто есть глаз и лоб. Значит, либо человек, либо животное. Но при чем тут животное? Хорошо, пусть человек. Ну, а при чем человек с глазом во лбу? Простите, это уже мистика! Пусть будет мистический Гаутама со светящимся глазом во лбу. В квартиру никто проникнуть не мог, чтобы этим глазом вызвать такой ужас у Виктора, что наступила смерть. Выходит этот Гаутама находился или находится здесь? Недаром Валентине все время чу­дилось, что за ней кто-то следит. Вот он, глаз Гаутамы! И этот Гаутама все еще здесь, ведь Валентина настолько чувствовала за собой слежку... Все, Анатолий, остановись! Твои рассуждения вышли из рамок математического анализа и углубляются в дебри мистики к непознаваемого. Для человека, посвятившего двадцать пять лет сознательной жизни изучению точных дисциплин, это стыдно и неоправданно. И все-таки, не мог же Виктор придумать Гаутаму, поверить в него к вообразить, что у этого Гаутамы засветился глаз. Именно глаз, а не весь Гаутама! Почему бы не засветиться всему Гаутаме? Если Виктор внезапно подвергся приступу психического заболевания, хотя это и исключено, откуда взялся ужас у Вален­тины? Допустим, Валентина потрясена смертью любимого человека, в таком состоянии возможны различные отклонения в психике. Но ведь я не говорил ей о словах Виктора в тот вечер, аона утверждает, что за ней следят. Опять прямая связь с этим мистическим глазом. И я, рассуждая о таинственном Гаутаме с его светящимся глазом, вдруг неожиданно занервничал хотя вообще не подвержен никаким страхам. Наука сейчас расстается со многими догмами, существо­вавшими десятки лет, видные ученые занимаются проблемой НЛО иинопланетянами, существуют фотографии неопознанных объектов. Возможно, Виктор вступил в прямой контакт с инопланетянином и, не выдержав напряжения, умер. Это уже как-то походит на правду. Инопланетянина вполне могут звать Гаутама. И он все еще на­ходится здесь!

Я встал и, напряженно оглядываясь по сторонам, заходил по кабинету. Я мог презирать себя за слабость, за малодушие, но не мог отделаться от мысль, что к за мной следит внимательный глаз этого самого Гаутамы. Да кто же я, в конце концов, слабонервная барышня? Я чертыхнулся и безотчетно принялся обходить квартиру, осматривая каждый угол, открывая шкафы, проводя рукой по кос­тюмам и платьям, одновременно боясь наткнуться на нечто, что может оказаться телом неведомого мне существа из другой галак­тики. Хотя в прессе и пишут постоянно, что они прилетают к нам с мирными целями, но одно дело читать про них, сидя в кресле, и совсем другое — увидеть перед собой одноглазое существо с присо­сками вместо рук. Со мной произошла похожая история в позап­рошлом году. Я встретился в море с дельфином. До этого я прочел не одну книжку про дельфинов, какие они благородные и умные. Заплыв далеко в море, я ощутил за спиной движение воды и какие-то звуки. Когда я сделал разворот и повернулся, то, увидев огромную черную тушу, испытал такое потрясение, что немедленно стал то­нуть почти в бессознательном состоянии и, если бы не пограничный катер, ушел бы на дно. Так что читать, к примеру, про сафари одно, а встретиться со львом в саванне — совсем другое. Или даже с дельфином один на один. Поди знай, что ему придет в его умную голову! Не мудрено, что Виктор, если я прав в своих суждениях, не выдержал этого светящегося глаза инопланетянина с космическим именем Гаутама.

Ничего не обнаружив в квартире, я снова уселся в кресло и решил прекратить бессмысленный анализ, потому что явно ушел в сторону от логических умозаключений и вторгся в неведомую мне сферу. На глаза мне попалась энциклопедия конца девятнадцатого века под редакцией профессора Андреевского, которую принято на­зывать по имени ее издателей: Брокгауза из Лейпцига и Ефрона из Петербурга. Я открыл том с золотым тиснением на букву «Г», по­листал, на всякий случай, но Гаутамы в нем не было. Если Гаутама инопланетянин, его там и не могло быть.

Я устал от несвойственных мне рассуждений о неконкретном и мистическом, и снова вернулся к исходным данным. Мистичесхое направление, так же как и космическое, меня не устраивало. А почему не позвонить днем  знакомому энциклопедисту Новоселову? Он известный библиофил. возможно, ему встречалось имя Гаутамы? Ведь и меня не покидает ощущение, что я его слышал раньше. Я боялся, что Новоселов вответ на мой вопрос просто посмеется и скажет, что я впал в детство, но ничего такого не произошло.

— Гаутама?— переспросил Новоселов,— знаю. Цитирую по па­мяти: «Все телесное есть материальное и, следовательно, временное, так как оно само по себе носит зачатки разложения. Пока человек связан с материальным миром телесным существованием, до тех пор он подвержен печали, разрушению и смерти. Пока человек будет дозволять дурным желаниям царить у него в душе, он будет чувст­вовать неудовлетворенность, бесполезное утомление и заботы. Бес­полезно стремиться очистить себя порабощением своей плоти: нрав­ственная порча связывает его со всем материальным миром. Только безусловное искоренение всего дурного разорвет цепи его существо­вания и перенесет его на другую сторону, откуда душа его не пере­несется в другое тело и познает Нирвану».

— Что это?— спросил я в недоумении.

— Заповеди,— просто ответил Новоселов.

— Чьи заповеди, Христа?

— Зачем же, это заповеди основателя буддизма Сиддахартха Гаутамы, ставшего Буддой.

— Так Гаутама и Будда — одно и то же лицо?

— Конечно. Как до вас, физиков, трудно все доходит,— не удержался и съязвил энциклопедист Новоселов.

— Спасибо, Иван Игнатьевич,— сказал я и положил трубку. Почувствовав на себе внимательный взгляд, я поднял голову и вздрогнул: напротив меня, на бюро красного дерева, сидя в позе лотоса, на меня смотрел сам Сиддахартха Гаутама, с немигающим глазом во лбу. Так вот он каков, этот неведомый Будда, отрешенный ото всех мирских забот, сумевший разорвать связь человека с ма­териальным миром! И не абстрактного человека, а жизнь Виктора Веретенникова. Что послужило причиной испуга, почему Виктор боялся, что глаз Гаутамы засветится и наступит трагедия? «Нрав­ственная порча связывает его со всем материальным миром»... Не­ужели Виктор так поддался религиозной философии буддизма, что вошел в разлад с собственным внутренним миром, что и послужило причиной его смерти? Но было потрясение, ужас... Откуда? Вере­тенников никогда не был религиозным. Значит, дело не в религии, а в самом Будде, вот этой бронзовой скульптуре с пронзительно изучающим или осуждающим взглядом? Виктор был собирателем, фанатичным и неистовым, может вся трагедия для него заключалась именно в этом Будде, а не в Будде, как основателе религии и буддизма? Откуда он у него? Виктор всегда делился по поводу своих последних приобретений, но про Будду я ничего не слышал. Значит, это новое приобретение, которое у него появилось за несколько дней до смерти. Выходит так. Вот записи в настольном календаре. Так, седьмое июня. Но это же за день до его смерти! Буквы большие, неестественные, похоже, будто Виктор рисовал их, размышляя над смыслом. И текста как такового не было, одни фамилии... Черемисин Павел Дмитриевич, далее шел крестик, такой, какой обычно бывает на макушке церквей с косой перекладиной внизу; Журавлев Пров Яковлевич — крестик; Лаврентьев Семен Иванович — крестик; Рачков Василий Михайлович — крестик; в конце — Веретенников Виктор Николаевич, крестик и вопросительный знак. Все фамилии были объединены одной цепью, концы которой сходились к Будде, нарисованному Виктором... Я немедленно вскочил с кресла. Что же выходит, все эти люди, бывшие владельцы Будды, так надо полагать, умерли? Я слышал про смерть Рачкова, покончившего с собой. У меня мелькнула догадка, но такая страшная и нелепая, что я не выдержал и стал лихорадочно искать в телефонном справочнике телефон Лаврентьева или Рачкова, потом сразу же передумал. Се­годня уже поздно, а завтра я раздобуду адреса всех указанных лиц и выясню обстоятельства их смерти. За окном быстро наступали сумерки. Я посмотрел на Будду и отвел глаза. Я ощутил какую-то внутреннюю связь между ними, связь непонятную и тревожную. Я чувствовал, что близок к разгадке опасной для меня тайны, еще раз глянул на Будду и отправился спать к себе домой, тщательно заперев квартиру. Пусть обо мне думают что угодно по этому поводу, но я знал, что ночь в этой квартире, с учетом моего озарения по поводу причин смерти владельцев Будды, приблизила бы и мой конец. Я не боялся реальных опасностей, но здесь таилось нечто, обладающее  такой силой разрушения, что я не стал искушать судьбу. Люди,  которых я знал лично — Веретенников и Рачков, были гораздо сильнее меня. В кармане у меня находился листок из календаря с  фамилиями известных Виктору бывших владельцев Будды.

Не составило большого труда узнать в адресном столе нужные  мне адреса, кроме адреса Черемисина: он в нашем городе среди проживавших не числился. Не стану подробно описывать свои визиты в дома, где проживали владельцы Будды: уже в доме Нины Васильевны Рачковой я узнал про роковые слова ее мужа, сказанныеза день до смерти о таинственном светящемся глазе. Эти слова произносили все, кто соприкасался с Буддой, кроме застрелившегося  Журавлева. Вдове Прова Яковлевича по поводу этих слов ничего не  было известно. Я уж не знаю, что думали эти женщины обо мне,  когда я наводил их на разговоры о Будде: вероятно, одно — что я не вполне нормальный собиратель, который попросту опоздал, поскольку Будду уже давно купили. Давно — не касается Рачковой,  которая продала его совсем недавно и ничего не знала о трагических обстоятельствах кончины Веретенникова.

В начале пятого я оказался поблизости — случайно ли?—от художественного музея." Да,— ответила смотрительница одного из  залов,— у нас имеется специалист по восточному искусству. Пройдите через зал, потом через коридорчик и в двадцать седьмой комнате спросите Дурова Петра Григорьевича. Такой старенький симпатичный человек." Яс упорством фанатика пошел искать Дурова. Одному в квартиру Веретенникова мне возврашаться не хотелось.

Я попросил Дурова уделить мне полчаса времени.

— Принесли что-нибудь интересное, да?— живо спросил Дуров,  пытливо оглядывая мои руки на предмет обнаружения свертка или  дипломата. Не увидев ничего, он как-то сразу потух.— Я вас слушаю.

— Если можно, посидим на скамеечке во дворе,— попросил я, заприметив через окно небольшой дворик с фонтаном посредине,  над которым нависали сочнозеленые ивы.

— Хорошо, если вас больше устраивает. Мы расположились на скамейке, я закурил, не зная с чего начать, чтобы не показаться сумасшедшим перед специалистом по  восточному искусству Дуровым. Если я неожиданно безо всякого  вступления бухну про Будду, обвинив его в смерти нескольких человек, Дуров попросту не захочет со мной разговаривать.

— Ну,— поторопил меня Петр Григорьевич,— что же вы замолчали? Ваш визит касается какого-нибудь произведения, да? Живопись, прикладное искусство?

— Понимаете,— пробормотал я невнятно,— это произведение, но вокруг него столько мистического, что я не знаю, с чего начать, чтобы не показаться  сумасшедшим.

— Напрасно вы переживаете, начинайте прямо, тем более, что я большой поклонник мистического. За мистикой всегда стоят самые интересные реальные, да-да, реальные события. Итак, что это за произведение?

— Это Будда.

— Будда? Чрезвычайно интересно. С тех пор, как мы приобрели коллекцию Корсакова, где были удивительные Будды разных стран, нам больше ничего не попадалось. Не несут, вероятно, находятся  покупатели более обеспеченные, нежели музей. Это ваш Будда?

— Нет, он из коллекции покойного Веретенникова.

— Виктора Николаевича? Слышал, что он умер совсем недавно.  Я хорошо знал и Виктора Николаевича и его коллекцию, там есть  уникальные миниатюры русских художников восемнадцатого, начала девятнадцатого века, бывал у него в доме, но никогда не видел  ни одного Будды. Это, вероятно, что-то свежее. И что же это за Будда?

 — А вы знаете, как умер Веретенников?— не отвечая на вопрос, в свою очередь спросил я.

— Вроде! сердце подвело,— неуверенна произнес Дуров.— А  что, вы знаете другое?

— Он умер от страха, обыкновенного человеческого страха.

— И что же? При чем здесь Будда?

— У этого Будды во лбу огромный глаз, то есть не глаз, а , какой-то камень, может полудрагоценный, и он очень похож на глаз. 

— И как вы связываете наличие этого глаза со смертью Веретенникова?

— Самым прямым образом: вечером он позвонил мне, говорил  о разном, пытался казаться беззаботным, потом сказал, что если с ним что-нибудь произойдет, значит у Гаутамы засветился глаз. Как  вы знаете, Гаутама и Будда, одно и то же лицо. 

 — Может, он шутил?

 — Послушайте,— почти закричал я, вскакивая со скамейки,—  я вам кажусь сумасшедшим, да? Я преподаватель физики и не стал  бы приходить морочить вам голову только потому, что какой-то Виктор мне сказал про глаз Гаутамы. Но то же самое говорили все бывшие владельцы Будды: они боялись, что у него засветится глаз,  и все они, понимаете — все, покончили с собой. Никого нет в  живых...

Дуров на моих глазах медленно стал сереть: начиная со лба и заканчивая кончиком носа.

— Погодите,— сказал он почему-то шопотом,— вы это знаете наверное, или это ваши предположения?

— Вот,— я протянул Дурову листок с фамилиями и пометками около них.

— Их что, этих людей уже нет?— тихо спросил Дуров.

— Все они покончили с собой. Не умерли своей смертью или в результате катастроф, а покончили!

— Рачкова я тоже знал, но не удосужился спросить, отчего он  умер. Это произошло недавно. Он, как и Веретенников, был собирателем. Оба были большими эрудитами...Что я говорю, при чем здесь эрудиция... Кто это нарисовал кресты и Будду?

— Веретенников в день смерти или на день раньше.

— Выходит, он чувствовал, что обречен?

— Выходит так.

— Но вопрос после его фамилии, это что — знак сомнения?

— Вероятно.

— Откуда вам известно про светящийся глаз, помимо слов Beретенникова?

— Сегодня я обошел квартиры, где проживали эти люди. Их  жены или вдовы незнакомы друг с другом, и все говорили об одном и том же.

— Это уже серьезно,— заметил Дуров, задумавшись,— это очень серьезно,— повторил он.— Идемте, посмотрим на этого безмолвного убийцу. Я только предупрежу, что сегодня уже не приду.

Мы шли по улице молча, предаваясь своим мыслям. Дуров несколько раз хотел меня о чем-то спросить, но тут же раздумывал.  Я тоже не пытался завязать разговор. Зайдя в кабинет Виктора,  Дуров охнул и сразу же почти упал в кресло. Я подумал даже, что  его мгновенно сразил взгляд Будды и едва не упал рядом. Но Дуров смотрел широко раскрытыми глазами и шевелил ртом, как рыба, которая задохнулась без привычной ей глубины.

— Что с вами, Петр Григорьевич?— наконец, не выдержав, спросил я.

— Мне, вероятно, все снится. Такого я не мог представить,— выдохнул Дуров,— это божественный Будда, я никогда ничего подобного не видел. Какое литье...— он поднялся, взял бережно Будду  в руки и подошел к окну.— Нет, это сон: Будда, изготовленный на Тибете не позднее четырнадцатого века. Какое мастерство, какая работа, какой точный резец у гравировщика! А эти камни... Но это же рубин...

— А глаз?— не удержался и спросил я.

— Глаз?— как во сне, произнес Дуров, как-будто не слыша  меня.— Золотое покрытие более позднее, пожалуй, восемнадцатого века. А глаз — алмаз с лимонным оттенком, огромной стоимости. Этот Будда достоин самого лучшего музея мира. Он изготовлен для  высших жрецов буддизма и изображает собой никого другого, как  самого Сиддахартха Гаутаму, основателя всего буддизма.   Этот Будда  действительно может свести с ума, ничего удивительного в этом нет...

Я боялся за Дурова, у него был сомнамбулический вид и слова он произносил с трудом.— Он должен занять место в самом крупном музее. Его нельзя держать в квартире, нельзя...

— Хорошо, я сегодня же позвоню жене Веретенникова, спрошуее мнение по этому поводу. Если она согласна, я немедленно отвезу его в Москву, и пусть она сама покажет его специалистам музея. Но что вы можете сказать о причине смерти владельца этого Будды? При чем светящийся глаз?

— Это тоже объяснимо. Это огромный алмаз, его еще называют лунным камнем. Он набирает силу во время полнолуния и гип­нотически действует на нервные клетки человеческого мозга. Неда­ром его вставили в скульптурное изображение Будды — это знак высшей власти над человеком. Лунный камень еще называли воз­будителем человеческой души. Человек, подверженный сомнениям в правильности своего бытия или чувствующий вину перед кем-то за свои поступки, особенно восприимчив к свечению лунного камня.

— Значит, он все-таки светится?

— Говорят, что — да. Он как бы исторгает из себя свет, который набрал во время полнолуния. Когда умер Виктор Николаевич?

— Седьмого числа.

— Все сходится, это как раз пик полнолуния. Теперь камень, наверное, потерял временно свою силу и безопасен для воспри­имчивого человека. Понимаете, маленький алмаз не обладает та­кими свойствами, но такой огромный, как этот... Представляете, как он может подействовать на психику, когда неожиданно загорится в ночи, а потом вспыхнет желтым пламенем. Не хотел бы я испытать силу его воздействия, хотя у меня, как мне кажется, почти нет грехов. Но ведь это кажется только мне самому, может кто-то дру­гого мнения...

— Что же происходит во время этого свечения, почему люди стараются уйти из жизни любым путем, хотя за день до этого и не помышляли о самоубийстве?

— Что происходит? На это вам лучше ответил бы психиатр. Что-то ломается в человеческой психике, ослабевает чувство само­сохранения, на первый план выступает в болезненной форме чувство вины... Наступает временное затмение или помешательство, если хотите, и видится единственный выход: уйти самому, не ожидая, когда наступит естественная смерть... Знаете, как у Будды: и душа его познает Нирвану. Я почему-то уверен, что так или иначе, все владельцы Будды в чем-то были ущербными, хотя и с сильной волей на взгляд окружающих. Но эта воля была их защитной окраской, внутри себя они не чувствовали уверенности в своих поступках и деяниях. Их постоянно одолевали угрызения совести... И пересе­чение этих сомнений с сильным внешним раздражителем да еще с огромной примесью мистики замыкало их сознание и приводило к разрушению. Это не моя область и боюсь нафантазировать. Но сущ­ность, по-моему, я изложил правильно.

Дуров еще раз внимательно посмотрел на Будду.

— В это действительно трудно поверить, я только слышал о таком Будде, но не видел даже на иллюстрациях. Обязательно поз­воните жене Веретенникова и договоритесь отвезти его в столицу. Ему место в музее. Ну, спасибо за такой подарок, я получил огром­ное наслаждение. И, пожалуй, пойду. А вы, как я понимаю, хра­нитель всех сокровищ, принадлежащих Виктору Николаевичу?

— Да, приблизительно так.

— Если супруга Виктора Николаевича надумает с чем-нибудь расстаться,  уговорите ее прийти к нам. Будду нам не осилить, он стоит безумных денег, а вот картины и миниатюры мы с удо­вольствием купим. Вы ночуете здесь?

— Да,— соврал я, хотя у меня и в мыслях не было остаться здесь на эту ночь.

— И на вас не действует глаз Гаутамы? Вы уверены в себе?

— Как-будто,— ответил я нерешительно.

— А по-моему, вы боитесь. Не искушайте судьбу, переночуйте дома, а потом отвезите Будду в Москву.

— Но вы сказали, что наверняка камень потерял свою силу до нового полнолуния и не опасен.

— Я никогда не говорю наверняка, я всегда только предполагаю. Учтите, что если в этом лунном камне сохранились остатки гип­нотической энергии, то последняя вспышка может быть самой силь­ной. Не рискуйте! Спокойной ночи.

После ухода Дурова я посидел еще в кабинете и когда дневной свет стал угасать, включил электричество. Будда не проявлял приз­наков жизни - меня это успокоило. Я набрал телефон Валентины и вкратце, не вдаваясь в подробности, изложил суть дела, что в коллекции Виктора существует очень дорогое произведение и его советуют немедленно показать столичному музею. И чем скорее, тем лучше.

— Хорошо,— согласилась Валентина,— а ты можешь привезти его?

— Сейчас каникулы, я почти не занят в институте, отпрошусь, как это сделал сегодня.

— Ты извини, Толя, что из-за меня у тебя столько хлопот. Кстати, с билетами на Москву  трудно, позвони в кассу аэрофлота и попроси Тоню, чтобы нашла для тебя билет. Скажи, что я просила.

— Хорошо. Так и сделаю.

Я положил трубку на рычаг и пожалел, что остался ночевать здесь. Меня охватило странное состояние: я все прекрасно понимал, чувствовал, что мне непонятно и страшно оставаться в этой квар­тире, но не было сил уйти. Как будто я принял сильный транк­вилизатор и он мешает мне совершить любое действие, оцепенение мозга было сильнее страха. К тому же я, будто наперекор своему желанию, решил спать на диванчике в кабинете Виктора. Зачем? Или я уже не владел собой, механически подчиняясь чужой воле? Не знаю, только я принес постельные принадлежности из прикроватной тумбы из спальни и постелил в кабинете. Я потушил свет и какое-то время, словно и вправду испытывая судьбу, стал смотреть в сторону невидимого бюро, на котором находился невидимый в темноте Будда. Потом мне стало жутковато, ведь всего несколько дней назад возле Будды сидел за столиком Веретенников и смотрел на него также в темноте, в этом я был уверен. Для чего он это сделал? Проверял свои силы, также как и я сегодня? А до этого на Будду смотрел Рачков. Я хотел отвернуться к стене и заснуть, но мне показалось, что в абсолютной темноте кабинета вдруг стало отчетливо пробуждаться светлое пятно. И это пятно было ни чем иным, как глазом Гаутамы. Я еще контролировал себя и понимал, что сейчас в самый раз вскочить и броситься на улицу, на открытое пространство, или немедленно включить свет. Но пятно притягивало как свет фонаря ночную бабочку, оно становилось ярче, ослепитель­нее. Мысли понеслись с космической скоростью и были бессвязными, неконкретными обрывками каких-то видений. В углу комнаты за­шатался огромный красный паук, он протягивал навстречу мне страшные мохнатые лапы, в огромной паутине бились еще живые люди, скорее не люди, а части людей: отдельно руки, ноги, головы без туловищ. Лапы уже дотягивались до моего лица, еще мгно­вение... Я изогнулся ,нa диване, стараясь хотя бы на сантиметр отодвинуться от чудовищной лапы, и тут глаз Гаутамы полыхнул на всю комнату адским неземным светом. Я понял, что схожу с ума от ужаса, и, теряя сознание, последним усилием схватил подушку и кинул ее в этот бездонный зрачок...

Я очнулся на рассвете и долго не понимал, где я и что со мной: я лежал, свесясь наполовину с дивана, голова была тяжелой, руки и ноги казались чужими, приставленными ко мне от другого чело­века. Я увидел подушку на полу, но не мог вспомнить, почему она там и что произошло ночью. Я не стал ее поднимать и пошел в ванную, мне хотелось взглянуть на себя в зеркало. Я включил свет и подошел вплотную к стеклу: на меня смотрело чужое лицо в обрамлении седых волос...

И тогда я все вспомнил.

Через три часа я сидел в самолете, который летел в Москву. По чистой случайности рядом со мной оказалась сотрудница с соседней кафедры. Она поздоровалась со мной, потом с улыбкой спросила:

— Вы что, Анатолий Александрович, обесцветили волосы перекисью?

— Да,— ответил я без улыбки,— седые мужчины сейчас в моде. Самолет набрал высоту и лег на курс...

 

ПРОЛЕТ

 

1. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Июнь в том году выдался необыкновенно теплым. Сол­нце с самого утра нагревало асфальт, и к вечеру он делался мягким, будто его недавно залили и он не успел затвердеть. В иных местах тротуар был похож на голландский ноздреватый сыр. Словом, лето вступило в свои права, и большинство работающих граждан жило надеждами на скорый отпуск, который позволит расслабиться, набраться свежих сил, забыть усталость и вновь приступить к работе загорелыми и бодрыми, переполненными положительными впечатлениями.

Третьего июня, в воскресенье, директор универсального продовольственного магазина Семен Михайлович Неживлев отмечал свое тридцатилетие. Квартира, в которой проживал Неживлев, состояла из пяти комнат, объединенных в свое время из двух сопредельных квартир, что стало возможным благодаря авторитету и заслугам родителей его жены, занимавших в разные годы высокие должности и в настоящее время также работавших на ответственных постах за границей. Все комнаты были обставлены дорогой антикварной ме­белью и застелены коврами, когда-то висевшими на стенах. Но мода вешать ковры на стены неожиданно исчезла, и на смену им, в обеспеченных семьях, пришли картины старых мастеров, в застек­ленных горках красного дерева появился редкий фарфор, подписное серебро с удивительной перегородчатой эмалью, фигурки из пожел­тевшей слоновой кости и многое другое, что некогда составляло фамильную гордость именитых дворянских особняков. Семья Неживлевых (сам же Семен Михайлович получил эту фамилию после женитьбы на Ирине Неживлевой) легко восприняла моду на старину и как-то незаметно, без всяких трудов и в самое короткое время, сумела приобрести подлинники блестящих художников восемнадца­того и девятнадцатого веков, не без участия, а вернее, при самом непосредственном содействии Семена Михайловича, имевшего креп­кие связи в антикварном мире. Обладал Семен Михайлович совер­шенно удивительным чутьем на художественные ценности прошло­го, поэтому легко, за бесценок, приобретал залежавшиеся в отдель­ных семьях живопись и предметы прикладного искусства. Он умел это дорого сбыть, выручая при посредстве надежных людей в спе­циализированном комиссионном магазине фантастические суммы, которые и придали ему в свое время авторитет и солидность в глазах генерала Неживлева и его супруги. Они не вдавались в подробности и причины необыкновенной обеспеченности их будущего зятя. Же­нитьба на дочери генерала, имевшего огромные связи, возвысила Семена Михайловича в глазах окружающего его общества и сделала неуязвимым перед следственными органами, которые одно время внимательно присматривались к этому человеку, носившему тогда фамилию Яроцкий и проживавшему в Ленинграде. Было в его жизни несколько неприятных дней, когда пришлось давать показания сле­дователю по особо важным делам областного управления внутренних дел. Но как-то сумел он выкрутиться из опасной ситуации, на время затаился, а после переезда в столицу и женитьбы необходимость в излишних негативных эмоциях при виде официальных лиц в мили­цейской форме отпала вовсе. На смену гришли спокойствие и до­стоинство, о каком прежде не гриходилось и мечтать. Помимо анти­кварных операций со старинными иконами, подписным серебром фирмы Хлебникова, Постникова, Фаберже, да и не только ими, потому что не брезговал Семен Михайлович и поставщиком двора его императорского величества Петром Сазиковым, клеймившим свои изделия короной российской империи, имел он твердый доход в магазине. Это — помимо официального заработка в виде отчис­лений от определенного круга потребителей за дефицитную сухую колбасу, балык, черную и красную икру, которые поступали к нему гораздо в больших количествах, нежели в другие универсальные магазины подобного типа (опять же не задаром), но все равно, в конечном итоге, с огромной выгодой. Карманные деньги у Семена Михайловича водились в таком количестве, какое невозможно и представить рядовому труженику, а именно — тысячи рублей, не говоря уже об основном капитале, расходовавшемся на приобретение особо ценных антикварных предметов, а также бриллиантов, к ко­торым более всего тяготела его супруга Ирина Александровна. Как-то само собой вышло, что приобрела она их в короткий срок такое количество, что показать на люди уж никак было невозможно. По­этому хранились бриллианты в старинной фарфоровой шкатулке, украшенной монограммой и гербом князей Успенских. Шкатулка досталась Семену Михайловичу по случаю за пятьдесят рублей от полупомешанной старухи, купившей ее, в свою очередь, в двадцатые годы на распродаже национализированного дворянского имущества.

Вечером, при ослепительном свете хрустальной люстры, бриллианты играли своими гранями так, что чуть не сводили с ума завороженно на них глядевшую Ирину Александровну. Семен Ми­хайлович снисходительно относился к этой, а также и другим сла­бостям своей красивой выхоленной супруги, и не предъявлял ни­каких претензий, как это случается в других семьях, где муж тре­бует от жены любви и верности. Уверен был Неживлев, что если и заводит Ирина Александровна кого-нибудь на стороне, то ненадолго, и уж тем более, не променяет его, Неживлева, ни на кого другого. Неживлев и сам легко вступал в непродолжительные, ни к чему не обязывающие связи: он чувствовал женщин, на которых не требовалось ни много времени, ни особого подхода, кроме недорогого подарка в виде золотого колечка стоимостью в две-три сотни рублей.

К своему юбилею Неживлев готовился с особей тщательностью, что же касается сервировки стола и меню, то этим профессионально занимался заведующий производством крупного столичного ресторана Чуриков, известный деловому миру с пятидесятых годов и переживший, благодаря звериному чутью и связям, сотни peвизий и внезапных проверок, будучи осведомленным о них хотя бы за несколько часов. Все уважительно называли его Хозяином, потому что кроме бешеных денег, как это было известно узкому кругу близких к нему лиц, Хозяин был тесно связан с уголовным миром, и более того — имел на него влияние. Естественно, Чурикова пригласили на торжество не в роли обслуживающего персонала, для этого были выделены два молодых расторопных официанта, а в качестве уважаемого дорогого гостя. Знал Чуpиков обо всех ужасающе много, но никогда не пользовался этим в ущерб доверию, за что считался незаменимым при многих жизненных обстоятельствах.

Компания, приглашенная на день рождения Неживлева, была примечательна одним свойством: всех объединяла общая идея. Уж какая идея — это иной вопрос, который требует пояснения, потому что в социалистическом обществе само понятие идеи стало естественно восприниматься в единственном смысле — идейном, если можно так выразиться. Пусть только про кого-нибудь скажут, что он «человек с идеей», как большинство тут же посчитает, что этот  человек непременно вынашивает серьезную и важную мысль, обязательно направленную на всенародное благо. В то же время, «человек с идеей» может оказаться совершенно другого рода и реализовывать ее в сомнительном, с точки зрения закона и морали, направлении. Итак, если согласиться, что круг лиц, объединенных одной идеей,— не всегда те, кто неустанно печется о человечестве, легче будет приступить к характеристике гостей. Вне всякого сомнения, главной фигурой был здесь Александр Григорьевич Краснов. На тот период времени Краснову исполнилось сорок лет. Внешность он имел,вроде бы и солидную, и в то же время проскальзывало в ней что-то мальчишеское. Он знал об этом, и пользовался этим контрастом в каждом конкретном случае особым образом, достигая при этом максимальной выгоды. Там, где дело требовало солидного академического подхода и представительства, Краснов был внушителен и непреклонен в своем решении. В иной момент он преподносил себя в ином плане — в виде инфантильного, не достигшего зрелости мужчины, он и это исполнял с блеском и совершенством, которые могли бы принести ему заслуженную славу в любом театре страны, когда бы мог он подобным образом перевоплощаться на сцене. К слову сказать, талантливые актеры в жизни исполняют свои обязанности на сцене более чем посредственно, видимо не ощущая немедленной материальной пользы от необходимого перевоплощения. Особенно, хорошо удавалось проявить себя Краснову с женщинами тридцати и чуть более лет, не утратившим надежду на тихое семейное счастье,  хотя и в чисто деловых отношениях, там, где требовалось сначала прикинуться «человеком несведущим в каком-либо вопросе, а потом выпустить когти и намертво  прижать партнера, Краснов проделывал подобный номер на соответствующем уровне. Интересно отметить, что будучи от природы трусливым и постоянно боясь физической расправы, он умел даже опытному человеку внушить о себе мнение, как о сильной беспощадной личности, могущей постоять засебя и, тем более, отомстить. Последнее качество было присуще ему и в самом деле, так что не приходилось прибегать к игре для полной убежденности.

В тесной благонадежной компании любил Краснов заметить, что происходит от «того самого» Краснова, но говорил об этом как бы в шутку и так, будто и гордился этим родством и, в то же время, осуждал его. И выходило, что заведись, положим, в их кругу чело­век, который мог бы подобный разговор понять иначе чем следует и информировать о нем соответствующие инстанции, то все равно, кроме анекдота, ничего бы не вышло. Таким образом, Краснов всег­да страховал себя и не позволял расслабляться ни при каких обсто­ятельствах, приучившись к постоянному самоконтролю. Краснов-то и был «крестным отцом» Неживлева, бывшего Яроцкого. Он же ему и невесту подыскал, откупив у известного спившегося спортсмена за три тысячи рублей, чтоб тот не пришел по пьяному делу на свадьбу и не учинил дебош. Но скандала боялся Краснов: нежелательно было на этой престижной свадьбе, где не было приглашенных ниже полковника, оглашать прошлое невесты, которую на некото­рых загородных дачах окрестили «мармеладницей Ирэн», за любовь к «сладкой» жизни. Тот же Краснов и присоветовал Яроцкому сме­нить фамилию, зная, каким авторитетом пользуется генерал в определенных кругах. Впрочем, в этом вопросе мнение Краснова полностью совпало с мнением генерала Неживлева.

Происходил Яроцкий из провинциальной еврейской семьи, хотя тщательно скрывал это, впрочем, умея в нужную минуту и с нуж­ными людьмм обмолвиться несколькими фразами на родном языке. С Красновым Неживлева связывало многое: Александр Григорье­вич привил робкому застенчивому студенту искусствоведческого факультета тягу к роскоши, соблазнил неслыханными гонорарами, угадав в нем чутье к старине, равное таланту в любой области науки или искусства. Но что странно, будучи по натуре махровым анти­семитом, приблизил его к себе и в самое скорое время сделал своим близким другом, предугадав, что судьба сведет их надолго, если не навсегда. Уж больно выигрывал в закулисных сделках голубоглазый, застенчивый поначалу Неживлев в сравнении с прожженными аку­лами антиквариата, группировавшимися вокруг известного всем спе­циализированного магазина по продаже раритетов прошлого.

На этом магазине следует остановиться особо, не в ущерб, конечно, развитию торжества в доме Неживлева, где на стол уже начали выкладывать заливную дичь, расставлять хрустальные рюм­ки с серебряной окантовкой, официанты внесли несколько серебря­ных ведер со льдом для шампанского. И все-таки, не затронув этот самый магазин, нельзя в достаточной степени осветить фигуру одно­го из гостей, занимавшего далеко не последнее место на этом пирше­стве. Антикварный магазин, по старым понятиям, давно похоронен­ным в советском быте, «содержал» (практически так оно и было) некто Игин Николай Петрович, маленький невзрачный человечек, за которого несведущий гражданин не дал бы, как говорится, пятака в базарный день. На самом же деле, этот самый Игин, по выражению антикварной элиты, стоил на тот день не меньше полумиллиона, причем, в самом прямом смысле слова. Конечно, обыкновенному человеку, просиживающему за конторским столом с девяти и до шести пятнадцати или простаивающему за токарным станком, получающему в зарплату или аванс около ста рублей, и в голову не может прийти, что в наше время, которое зовет идти вперед и честно грудиться, существуют индивидуумы, обладающие пятьюстами ты­сячами рублей! Естественно задаться вопросом, каким образом мож­но заработать полмиллиона в полновесных советских рублях, тем более, что Игин был не самым высшим деятелем такого сорта, но все же одним из самых главных. Секрет раскрывается в возможно­стях самого процесса принятия в магазин антикварных ценностей. Принимали их в то время, как правило, одна или две девушки, облеченные государственным доверием производить оценку произве­дений искусства, ну и сам Игин, который завершал куплю-продажу. Приносит, к примеру, ветхозаветная гражданка мейсенскую фарфо­ровую вазу и заискивающе смотрит на оценщика, ожидая сумму не более чем в двести рублей при ее истинной стоимости в три или четыре тысячи. Девушка, стоящая по ту сторону барьера,— отличный психолог, к тому же достойно выдрессированная Игиным, приветливо улыбаясь, назначает цену в четыреста, уверенная, что отказа не будет. Ваза же затем самим Игиным реализуется посто­янному клиенту за ее истинную стоимость. Таким образом. Игин, в иные дни, «зарабатывал» до пяти тысяч рублей, что равно доходу человека, честно зарабатывающему свой хлеб за несколько лет. Естественно, часть нажитых таким путем денег Игин отдавал своим подручным. В этом магазине и был своим человеком Краснов. В него же ввел на правах близкого друга и доверенного лица Семена Ми­хайловича Неживлева. Много людей работало на них, выискивая по бескрайним российским областям фарфор, бронзу, картины, гравю­ры, иконы, словом, все, что осталось у случайных людей от былого барского великолепия. И такое попадалось этим «варягам», что спе­циалисты из музеев руками разводили и приходили в неописуемый восторг. Да только ахать лишь и могли, потому что приобрести музею произведения искусства после того, как попадали они к Крас­нову и Неживлеву, никак было невозможно: не хватало средств. Да к ним, по сути дела, обращались только лишь для атрибутации предметов, а уходили они в дальнейшем в частные коллекции раз­богатевших на торговых операциях деловых людей, как они себя сами величали (чтобы не употреблять какого другого, малопочитаемого слова), или за границу.

Естественно, Игин был приглашен на торжество и долго ломал голову над проблемой подарка. Понимал, что обыкновенной вещи­цей тут не обойдешься, а подлинник дарить было жалко, хотя и достался он ему за восемьдесят рублей. И было это не что иное, как прекрасная миниатюра известного русского художника второй поло­вины восемнадцатого века Федотова. Досталась миниатюра за нич­тожную сумму и такие деньги пожертвовать для подарка было сов­сем не жалко, только знал Игин истинную стоимость портрета, а подсунуть Неживлсву подделку было нельзя — распознает. Да и терять такого поставщика было нецелесообразно. Почесал Игин лы­сеющую голову, перебрал даже какие-то бумаги в ящике рабочего стола для успокоения, а потом решился и завернул миниатюру, изображающую молодого человека в темном светском костюме с полоской на борту, еще более темной нежели фрак, в обычную газету. Специалист из художественного музея, изучавший миниатю­ру частным образом, утверждал, что это масонский знак и что, если покопаться в каталогах и справочниках, можно установить личность изображенного, что увеличит истинную стоимость миниатюры вдвое, но обойдется Игину в триста рублей. Игин не согласился, уже тогда предполагая преподнести ее в дар Неживлеву, а уж тот пусть сам и платит эти деньги для установления иконографической личности неизвестного русского масона.

На день рождения было приглашено и одно официальное лицо, занимавшее видную должность и ведавшее вопросами по работе с молодежью. Лицо это было интересно не столько само по себе, сколько прямыми родственными связями с фигурой гораздо более значительной, призванной по своему высокому положению бороться с преступным миром. Во всяком случае, Олег Михайлович Карнаков, приглашенный к Неживлеву, рассказывал об этой стороне деятель­ности своего отца с оттенком юмора, который должен был означать лишь одно, что пока отец его на месте и в полном благополучии, то все присутствующие могут спать спокойно и быть уверенными за свою судьбу. Кстати говоря, Олег Михайлович оказал в этом отно­шении немалую услугу Николаю Петровичу Игину, когда у того появились прямые подозрения, что ему «упали на хвост», по его собственному выражению. Олег Михайлович быстрехонько навел справочку у личного референта своего отца полковника Туманова, и установил, что собачье чутье не подвело Игина, что на того заведено, на основании показаний двух арестованных лиц, уголов­ное дело и материал имеется неопровержимый и солидный. Олег Михайлович показал папочку с материалами лично Игину, а потом разъяснил, что упомянутому гражданину Игину Николаю Петро­вичу, тысяча девятьсот тридцать второго года рождения, русскому, беспартийному, ранее не судимому, в соответствии с тремя статьями уголовного кодекса положено отсидеть в колонии усиленного режима от восьми до пятнадцати лет, и что с учетом размаха деятельности Николая Петровича, срок будет ближе к пятнадцати, нежели к восьми. Игин внимательно ознакомился с материалами и даже на­шел в себе достаточно душевных сил, чтобы улыбнуться и похвалить органы внутренних дел за оперативность, заметив, что там, к сожа­лению, сидят не дураки, документы серьезные и от них отвертеться трудно, а скорее всего невозможно. И что он согласен выкупить их за нужную сумму и торговаться не станет. В свою очередь, Олег Михаилович деликатно сказал, что уголовными делами не торгует к помогает Николаю Петровичу только из дружеского расположе­ния. Все остальное на усмотрение Игина. Тот по достоинству оценил мудрость молодого, но дальновидного Карнакова и попросил разре­шения отлучиться лишь на один час, не более. Олег Михайлович многозначительно посмотрел на японские, в золотом корпусе часы, и согласился подождать, опять только из дружеского расположения к уважаемому Николаю Петровичу. Игин действительно явился че­рез час, опоздав на одну или две минуты, объяснив, что пришлось ехать за город, и что «в сберкассе не держит». Затем положил на стол сверток, завернутый в очень грязную и старую газету. Что характерно, у газеты еще в свое время оборвали уголок с номером квартиры Игина. Маленькая была бы, а все же улика. Олег Михай­лович, надо отдать должное, не стал при Игине суетиться и разворачивать газету, чтобы удостовериться в его «порядочности», а прос­то протянул ему папку с серыми тесемками, которую тот выхватил с очевидном нетерпением и засунул в портфель, поинтересовавшись для успокоения, не осталось ли каких- нибудь копий этих, прямо скажем, ужасных документов. На что Олег Михайлович усмехнулся и с достоинством ответил, что «копий не держим с». По уходу Игина Олег Михайлович немедленно вскрыл пакет и с удовлетворением пересчитал купюры: оказалось, что Игин оценил себя достойно и вправду не пожадничал, оплатив каждый год своей свободы, исходя из неотвратимых пятнадцати, в две тысячи рублей. Таким образом, Карнаков и Игин остались довольны друг другом, как и Туманов, который ни на какие деньги не рассчитывал, а на одно лишь доброе отношение своего шефа при посредстве замолвленного за него Оле­гом Михайловичем словечка. Один только следователь, который начал вести это интересное и перспективное дело, был немало удивлен переводом из столицы в Казань, правда с повышением в должности.

Естественно понимать что генерал Карнаков Михаил Игнатьевич был в курсе всего происходящего, но это было не совсем так: он не предполагал что под его неусыпным оком на страже правопорядка происходят подобные неприглядные события, притом, не в первый раз, потому что услугами того же полковника, при посредстве Олега Михайловича, пользовался и Краснов, да и дело Неживлева в Ленинграде было прикрыто, надо полагать, также. Другой вопрос, что таким же «порядком» полковником Тумановым закрывались и дру­гие уголовные дела по просьбе иных, не менее «достойных» лиц, нежели Игин и Краснов. Там уж Туманов не брезговал дорогими подношениями. Вот таким желанным гостем и был Карнаков, един­ственный из всех явившийся без подношения, а с одним только букетиком гвоздик, прекрасно понимая, что сам является дорогим и незаменимым подарком для этой теплой компании.

Помимо перечисленных должны были присутствовать еще несколько приближенных и друзей, не имевших прямого отношения к подпольной деятельности хозяина дома, но по-своему интересных.

Входивший в моду писатель Рожнов Петр Николаевич, хотя и хранивший на лице печать достоинства и глубокомыслия, в то же время знавший свое место в этом кругу и до зуда завидовавший их умению жить, заводить связи с красивыми женщинами, менять легковые автомобили не реже одного раза в год, понимая, что ни когда не достигнет подобного благополучия, даже если создаст произведение, не уступающее по таланту «Воине и миру» или «Братьям Карама­зовым». Обидно было более всего, что зван он был не за свой модный роман, а за умение рассказывать анекдоты и быть незаменимым тамадой, естественно, с оглядкой на хозяина. Не раз приходила Петру Николаевичу мысль послать их всех к черту, но был повязан он с ними той же тлетворной идеей, от которой никуда не уйдешь, разве что вытравишь ее из себя вместе с частью собственной плоти. А вытравливлть как раз и не хотелось, тем более, что привлекала она его, да и задолжал он Неживлеву порядка двух с половиной тысяч рублей, что составляло для него огромную сумму. Неживлеву же он был нужен, как украшение стола: смотрите, мол, здесь соб­рались не только те, кто умеет жить, но и те, кто своим талантом призван будить в нас высокие чувства и ответственность за судьбы человечества. При этом лицо у Неживлева было как у клоуна в цирке, когда тот произносит что-то совершенно дурашливое для детей пятилетнего возраста.

Помимо Рожнова была в числе приглашенных молоденькая балерина, стажер известного театра Сашенька Караваева, семнадцати с половиной лет, два раза мелькнувшая в концертах, показанных по центральному телевидению: ее Неживлев позвал для бывшего в очередном разводе Краснова. Краснов как-то совсем недавно упомя­нул, что неплохо было бы полюбить юную танцовщицу, и если она окажется достойным экземпляром, то желательно сохранить ее по­том для выхода на люди. Что под этим подразумевалось, сказать трудно, можно только допустить, что Краснов, с его любовью уди­вить присутствующих, непрочь был появиться с ней где-нибудь в обществе: смотрите, вот он я, Краснов, умеющий урвать от этой жизни самое красивое и дорогое, а рядом со мной эквивалент этой жизни в лице прекрасной девушки, какая вам недоступна. Неживлев учел пожелание Краснова, и через знакомого балетмейстера театра подобрал требуемый ему объект, не будучи уверен окончательно, что из этого что-нибудь получится, потому что Краснову хотелось заполучить девушку скромную, неиспорченную, а это трудно увя­зывалось с его претензиями.

На банкете должен был присутствовать и дядя Вася по кличке «Грум», завсегдатай бегов на ипподроме, личность, на первый взгляд, совершенно неприметная. Но эта серая личность, по опре­делению, бытовавшему в этом обществе, также стоила около полу­миллиона в твердых советских рублях. А уж как нажил полугра­мотный, нигде толком не учившийся дядя Вася такое огромное со­стояние, объяснению, казалось, не подлежит. Если же разобраться в этой кухне, то, оказывается, образование вовсе и не обязательно, и кто хоть раз бывал на бегах и делал ставки в заездах, тот сразу  догадается (если ему, конечно, раскрыть глаза). Ведь заезд не на­чинается, пока не захлопнется окошечко в кассе, где приобретаются билеты. Таким образом кассиры знают на тот момент, какие суммы поставлены и на каких лошадей. Эти сведения немедленно получал дядя Вася «Грум» и тут же передавал наездникам, лично уста­навливая, кому и за кем прийти на финише. Далее — заинтересо­ванным лицам, на кого ставить и сколько, получая от них потом половину выигранной суммы, вручая им билеты уже после закрытия кассы через посредников, обычных «жучков», каких на ипподроме толчется видимо-невидимо, и счастливых тем, что сам «Грум» об­ратил на них внимание, дав заработать четвертной билет.

Также был приглашен адвокат Вересов, пользующийся весом в судейских и адвокатских кругах, и заместитель заведующего апте­коуправлением Кольцов — люди не столько значительные, сколь­ко нужные при всех жизненных обстоятельствах. Женщин описать трудно. Были они почти на одно лицо — красивы, как на миниатю­рах Греза. Они вечно переживали, не поблекла ли их немыслимая красота и не бросят ли их мужья и партнеры. Некоторые, правда, из тех, что поумнее, подстраховали себя тем, что вызнали кое-что о своих деловых мужчинах и поставили их об этом в известность, чтоб те понимали, на всякий случай, что они в критических ситу­ациях молчать не будут.

Таким образом, к восьми часам вечера явились все. Приглушен­но играл оркестр «Спейс», усиленный колонками японского двух­кассетника «Санио», гости шумно поздравляли Семена Михайловича и его супругу, одевшую по этому случаю бриллиантов гораздо боль­ше, чем можно показать в случайной компании, дарили подарки и требовали немедленно развернуть упаковку при всех, чтобы было видно, что не пустячок принесли, не безделушку, а вещицу ценой в триста—пятьсот рублей. Преподносили и серебро, и хрусталь, и авторучку «Паркер» с золотым пером, и многое другое. Впрочем, не стоит перечислять, чтоб не уподобиться вдруг тем, кто приезжая из туристской поездки взахлеб рассказывает об ассортименте нижнего и верхнего белья в парижских магазинах. Словом, дарили по вы­сшему светскому разряду. Только балерина Сашенька скромно вру­чила Неживлеву книжку со стихами поэта Тютчева, которая явля­лась для нее самым дорогим и бесценным сокровищем. Она и не заметила, что ее подарок вызвал легкую, почти неуловимую усмеш­ку у большинства собравшихся. Игин с довольно постным выра­жением вручил Семену Михайловичу миниатюру Федотова (в самый последний момент он пожалел о подарке, да было поздно). Неживлев моментально оценил миниатюру и с чувством поцеловал Игина в губы, после чего оба незаметно сплюнули в батистовые платочки, имитируя необходимость утереть набежавшие слезы.

И все же, перед тем как усадить всех за стол, придется описать женщин, потому что собрать в одном месте сразу столько красавиц удавалось разве что при дворе на званых балах. Начнем хотя бы с Ирины Неживлевой. Росту она была не то чтобы высокого, но хо­рошего, с тонкой фигурой, длинными ногами и такой нежной матовой кожей, что иные слабонервные мужчины останавливались на улице и долго смотрели вслед. О ее глазах и говорить спокойно нельзя: огромные, в загнутых ресницах, они обещали неземное на­слаждение для избранника. Усядется, положим, на диванчик Ирина Александровна, одернет воздушное платьице на коленках, и уже думать о чем-нибудь другом ее партнеру никак невозможно: голова уносится в космос и становится пустой и невесомой, как воздушный шарик. Официально не принято было в этой компании соблазнять жен или любовниц своих друзей, но это только для видимости, для поддержания реноме в собственных глазах. Потому что с Ириной Александровной встречался на даче Краснов, но от волнения, неожиданно охватившего этого прожженного и утонченного женопоклонника, у него ничего путного не вышло, и осталось только до боли в глазах любоваться ослепительным грешным телом. Осталось у Краснова после этого чувство собственной неполноценности, хотя считал себя он мужчиной далеко не последним. А у Ирины Алек­сандровны память о встрече материализовалась в колечко стоимос­тью в пять с половиной тысяч рублей и величиной в один карат замечательных якутских бриллиантов. Больше Краснов попыток сблизиться с Неживлевой не предпринимал, объяснив себе самому, что на таких женщин больше пристало любоваться на конкурсах красоты, а не вступать с ними в интимные отношения. Потому что отсутствует в них нечто затрагивающее душу из-за их умопом­рачительной внешности, и глазу не за что зацепиться из-за совер­шенства линий. Объяснил и успокоился, потому что всегда для себя был прав и лишних, да еще негативных, эмоций в голову не брал. В тот же день он встретился на холостой квартире приятеля со знакомой продавщицей цветочного магазина и оказался на высоте мужского достоинства.

Сашенька Караваева, предназначенная ему в любовницы и мало о чем догадывающаяся, была невысокой, очень женственной и милой, почти без грудей и выглядела ребенком, но это и ценил в последнее время пресыщенный Краснов. Вот только обманул Не­живлева балетмейстер, сказав, что Сашеньке исполнилось восемнад­цать и по закону с ней можно вступать в интимные отношения. Знай Краснов, что ей только семнадцать с половиной, ни за что бы не согласился на такой вариант, потому что ничего более не презирал, как попасться на пустяке и «засветить» основное дело.

Чуриков пришел без жены, да и вообще у него кажется никого не было: к женщинам он являл полное равнодушие и не в силу возраста, а так, по душенному нерасположению. И только.

Игин пришел с женой, единственной в этом женском обществе, маленькой и неприметной, так что ее на фоне остальных и за женщину принять было невозможно. Но это и отвечало его ли­нии — жена должна быть некрасивой. Потому что красивая жена отвлекает и доставляет много хлопот, и нет никакой гарантии, что какой-нибудь хлыщ не воспользуется ею в своих целях. Красивых женщин Игин находил на стороне, но случалось такое не часто: запрограммировал он себя на долгие годы размеренной обеспеченной жизни. Так что Лариса Ивановна, выпадая из круга приглашенных женщин, не только не портила их компанию, а наоборот оттеняла их красоту, потому что и Олег Михайлович пришел с женой, мало в чем уступающей Ирине Александровне, и была она лишь в отличие от хозяйки дома брюнеткой с голубыми шалыми глазами. Рассказы­вали, что в Грузии какой-то миллионер по фамилии Нодия, содер­жавший подпольный трикотажный цех по производству «импорт­ных» кофточек, увидев в ресторане Наталью Карнакову, пригласил всю гулявшую компанию в свой загородный дом и положил перед ней при всех, правда пьян был при этом сверх всякой меры, круглую сумму в сто пятьдесят тысяч рублей, всю из одних только сторуб­левок, так что и пачка вышла не особенно толстой, посрамив этим жестом всемирно известного купчишку Парфена Рогожина, бро­сившего перед Настасьей Филипповной всего лишь сто тысяч. Лю­бопытно, что Наталья всех денег не взяла, понимая, что в противном случае ей уже никогда не выбраться из этого дома да и из другого, такого же, и, оценив по достоинству безумный жест обалдевшего от cтрасти Реваза Нодия, переночевала у него в доме, не испытав ничего особенного, потому что удивить ее в любовных делах было весьма трудно; взяла же из пачки только десять тысяч на мелкие расходы, как потом она объяснила двум своим верным подругам, завидовавшим ей сверх всякой меры.

Рожнов привел жену <брак, правда, был незарегистрированным) из бывших неудавшихся актрис, сводившую с ума двумя годами раньше в провинции ответственных работников. Затем ее за какие-то неблаговидные делишки выставили из храма Мельпомены и она попалась на глаза Петру Николаевичу, выступавшему в областном центре с бригадой писателей и поэтов. Рожнов всегда выступал охотно, призывая молодежь вслед за его книжными героями ехать на целину, строить в степях города будущего, тянуть трассы нефте-и газопроводов, и даже чуть ли не искренне верил в то, что пишет, пока сидел за столом и строил судьбу своих героических персонажей. Но герои его жили сами по себе: пахали, варили сталь, покоряли недоступные места, стирали белые пятна на карте, а Рожнов был сам по себе, и существовал мечтой о богатстве и мировой славе. Жена его сегодня впервые попала в такое высокое, по ее понятиям, общество, и ревностно осматривала блистательных Ирину Алексан­дровну и Наталью Карнакову, понимая своим провинциальным суждением, что внешне ничем не уступает им. А только все равно не то и не так, и прет из нее провинция — дальше некуда, да и школу прошла нету. Конечно, она была женщина наблюдательная и попы­талась наскоро скопировать манеры и поведение своих новых зна­комых, но сама тут же ужаснулась: выходило жалко и ненатурально. Более всего она негодовала при этом на Петра Николаевича, кото­рый привел ее сюда. Неживлева и Карнакова немедленно оценили Веронику Рожнову: движениями плеч дали знать друг другу, что провинциалка, хотя и ..хороша собой, но никакой мало-мальской пользы их благополучию представить не может. Вероника, обозлясь и испытывая при этом одновременно робость от умопомрачительной роскоши, виданной ею разве что по телевизору при показах залов Эрмитажа (да что, там это не так впечатляло, потому что было разбросано на огромной площади, а здесь все собрано в пяти комнатах), и унижение, вдруг стала как-то по-особенному смотреть на Семена Михайловича, которым подобные взгляды понимал не хуже кандидата искусствоведческих наук.

Он сделал вид, что не обратил на Веронику никакого внимания, хотя и подал в ответ знак такой малозначительный, что он навер­няка прошел бы незамеченным для любого радара, но не мимо Ирины Александровны и Натальи Карнаковой, которые тут же сде­лали соответствующие выводы и тоже обменялись знаком, выра­жавшим обоюдное мнение, что если Семен Михайлович и клюнет на провинциальную актрису, то большой беды не произойдет. Обе они давно были в сговоре и даже знали наверное, что каждая из них встречалась с мужем другой, но вида никогда по этому поводу не подавали и разговоров никаких не вели.

Дядя Вася «Грум»  явился с женщиной, похожей на кинематографических графинь, была она жгуче брюнетистой, с подведенными синим глазами, кожа на лице отливала матовым благоуханным оттенком, к тому же она обмахивалась ветром с пасторальными сце­нами из жизни французских крестьян. Появись она здесь без «Гру­ма», ее тотчас же осмеяли бы за этот веер, но имя «Грум» что-то в этой компании значило, и не просто значило, а козырно. Поэтому, явись он даже с женщиной с океанических островов, общество с до­стоинством восприняло бы очередную прихоть сильного денежного человека. Несмотря на некоторую претенциозность в манере Мар­гариты Михаиловны, она разу приглянулась Ирине Александровне, и та немедленно пригласила ее есть недалеко от именинника. Мо­жет, потому что Маргарита Михайловна, хоть и появилась здесь впервые, но не оробела от всего великолепия, а даже наоборот сделала вид, будто такое ей вовcе не в новинку. Слегка прищурив миндалевидные чуть раскосые глаза, что придавало ей загадочный восточный вид, она внимательно рассматривала картины, фарфор, серебро, и что-то вполголоса говорила «Груму», слегка грассируя и с прононсомчто выходило у нее естественно, и придавало еще  более аристократический киношный вид.

Вересов и Кольцов пришли с женами очень миловидными, даже можно смело сказать — красивенькими пухленькими, чем-то похо­жими друг на друга, в меру кокетливыми и вызывающими огонь мужчин на себя, но в то же время давая понять, что они женщины порядочные и заигрывают только в силу привычки, необходимого этикета и немного от скуки. Одну из них звали Мика, другую Ника, но никто в продолжениивсего вечера так и не понял кто из них кто.

Гости расселась, казалось, как прийдется, но все же после необходимой суеты выявился четкий рисунок и вышло, что место каждого гостя находится в прямой зависимости от его веса в этом обществе. Карнаков с женой и Краснов с Сашенькой Караваевой поместились по обе стороны от юбиляра и Ирины Александровны, остальные — чуть поодаль, и так как компания в количественном отношении была незначительной, то казалось, что все сидят одина­ково, без различия в степени приближенности. И тогда, по праву самого близкого человека к Неживлеву, его учителя и соратника по деловым отношениям, поднялся с резного, исполненного в восемнад­цатом веке английской мастерской «Чеппендейл», стула Алексей Григорьевич Краснов. Постоял немного, с достоинством ожидая, ког­да утихнет застольный гомон, посмотрел на густое темно-вишневое вино в высоком фужере тонкого венецианского стекла, затем не­громко сказал:

— Друзья! Мы собрались сегодня, чтобы отметить зрелость Се­мена Михайловича Неживлева, моего друга, хорошего и близкого всем нам человека.— Краснов любил эти застольные минуты вдох­новения, когда взоры присутствующих сходятся к нему как в фокусе линзы. А сегодня он тем более был в ударе, неожиданно почувство­вав влечение к застенчивой робкой Сашеньке, понимая, что с пер­вого раза сладить с ней вряд ли удастся и придется потратить опре­деленное время. Уж больно привлекал его синтез ребенка и жен­щины, было в этом что-то нездоровое и азартное, будто заведомо знаешь, что совершаешь нечто порочное, и нет сил бороться с собой, как ты себя не убеждай в обратном. В то самое время он не упускал краем глаза и бывшую провинциальную актрису, строя планы в отношении нее в недалеком будущем. Да и две пухленькие особы тоже способствовали вдохновению и красноречию. Помимо офи­циального приветствия с пожеланием здоровья и успехов в личной жизни, Краснов приготовил сюрприз: на фабрике игрушек по его заказу частным образом исполнили из папье-маше человечка в ми­лицейской форме с погонами старшего лейтенанта, розовощекого, с грустным лицом. Весь «изюм» заключался в том, что милиционер находился в маленькой игрушечной клетке из серебряных прутьев, и вытащить его оттуда было никак невозможно.— Таким образом,— продолжал он,— мы видим в лице Семена Михайловича достойного гражданина нашей страны, который трудится не покладая рук на благо всего народа и, естественно, прогрессивного человечества.  В этом месте присутствующие рассмеялись здоровым смехом, кроме Сашеньки и Маргариты Михайловны, которая не расслышала этой фразы, увлеченная своей «незаинтересованностью», или же не за­хотела подыграть Краснову.— Не думайте, что я иронизирую,— продолжал польщенный Краснов,— потому что, если разобраться без излишних негативных эмоций, то такие люди как Неживлев и есть украшение страны и работают на ее благо. Вы спросите, поче­му? Да потому, что если и в самом деле вдуматься, то не будь подобных людей, государство терпело бы огромные убытки: десятки, если не сотни предприятий работали бы вхолостую. Не будь таких, как Семен Михайлович, кто покупал бы бриллиантовые колье, ме­бельные гарнитуры стоимостью в восемь—десять тысяч рублей, но­вые машины каждые полгода? Кто, я вас спрашиваю? Кто снабжал бы нас икрой и пастромой? Кто бы отыскивал и спасал для народа великолепные старинные картины, фарфор, бронзу и хлебниковское серебро, я уж не говорю о работах Карлуши Фаберже! А ведь в конечном итоге, все, что прошло через руки Неживлева, действительно попало в руки народа, пусть не совсем простого. Зато спасено, реставрировано за собственные деньга, правда, будем откровенны, не только без убытка для себя, но и с маленькой выгодой. Вот за это мы и любим Семена Михайловича Неживлева, простого труженика на нелегкой ниве советской торговли. И когда он лет через семьдесят умрет естественной смертью, то внуки его смогут долго еще работать, проедая дедушкино маленькое наследство!— при этом рассмеялись уже все, включая и Маргариту Михайловну, чему Крас­нов чрезвычайно обрадовался, поскольку был чрезвычайно тщесла­вен.— Ну, а теперь я перехожу к традиционному пожеланию здо­ровья, творческих успехов на благодатной ниве искусства и продо­вольственной программы, потому что не следует забывать, что но­минально уважаемый Семен Михайлович является руководителем крупного продовольственного, если не предприятия, то распреде­лителя, результаты деятельности которого мы можем наблюдать на сегодняшнем скромном праздничном столе. Дополню свои предыду­щие слова пожеланиями любви и семейного счастья, потому что без наших очаровательных женщин мы, сильные мужчины, мало чего стоим. И в заключение хочу преподнести небольшой сюрприз со значением. Знаете, как это бывало в, увы, прошедшие времена, когда даже полька на балах объявлялась с сюрпризом. Итак, алле!— и Краснов эффектно выдернул из-под полы клубного фирменного пиджака-полуфрака милиционера в клетке. Собравшиеся ахнули, стараясь поближе рассмотреть сюрприз Краснова, но тот пока его никому в руки не дал и продолжал.— Я сказал со значением, а зна­чение заключается в следующем! Пусть всегда будет так: они — там,а мы — здесь! И я с  удовольствием вручаю этот талисман нашему дорогому и уважаемому Семену Михайловичу!

— Жаль, что мой батя не видит этого подарка со значением и не слышит твоих слов!— довольно хохотнул Олег Михайлович, но тут же отчего-то обиделся, то ли за отца, то ли за себя и свою роль в этой компании, но злость быстро прошла и он с удовольствием выпил коньяк, подмигнув Ирине Александровне. Связывало их мно­гое в этой жизни и были они друг перед другом в большом доверии. Так было, во всяком случае, на тот момент. Гости выпели вино и «милиционер» пошел гулять по рукам. Краснов самодовольно от­метил, что он, как всегда, вновь оказался на высоте, и тут же углядел, что Вероника Рожнова посмотрела на него с явным инте­ресом. «В провинции я прохожу лучше всего,— с юмором подумал Краснов, но в то же время отметил, что на Веронику заинтересо­ванно глядит сам Олег Михайлович,— разорвут Дездемону на части, но из-за этого с Олегом спорить не стоит. Бедный Рожнов, держал бы лучше жену взаперти и никому не показывал. Нахватается манер его Вероника, пройдет соответствующую шлифовку, глядишь, не стыдно с ней будет и в Пицунде сезон провести».

Итак, гости пили, заедали маслинами, балыком, заливной осетриной, крабами, паюсной икрой и прочими умопомрачительными деликатесами. Мужская половина в лице Неживлева, Краснова и Олега Михайловича решала судьбу Вероники Рожновой, сам Петр Николаевич, не подозревая ничего этого, досадовал про себя, что его Вероника «не показалась». Впрочем, знай он, что показалась его жена более, чем он ожидал, вряд ли обрадовался бы такому обсто­ятельству. Скорее — наоборот. Следующий тост (за очаровательную хозяйку дома) произнес Олег Михайлович. Он говорил долго, по привычке произносить горячие напутственные речи молодежи города перед выездом на новостройки, и этим ничем не отличался от Рожнова, который, как известно, в своих повестях и романах тоже призывал к этому, и не менее горячо. И тот, и другой после идей­но-зажигательных речей или писательских творений проводили ве­чер в загородных ресторанах, позабыв про тех, кого напутствовали и воспитывали. Карнаков в своем тосте отметил достоинства и кра­соту Ирины Александровны, подчеркнув, что подобное совершенство природа создает не так уж часто. Олег Михайлович бросил сколь­зящий взгляд на Краснова, и тому стало вдруг понятно, что его история с Ириной Александровной известна Олегу Михайловичу во всех подробностях. С этой минуты он затаил против Карнакова непонятную злость. Казалось, чего ему было злиться на него? Тот является то сути ангелом-хранителем всей этой компании, верно и ревностно блюдет их свободу и является своим, таким же, как они, но вот тут-то и была существенная разница. Краснов считал, что он себя создал сам, достиг выдающегося материального благо­получия благодаря своим талантам. Он сам шел на риск ивсовывал голову в петлю, чтобы провернуть какое-нибудь выгодное дело, по­давить конкурентов, обеспечить прикрытие уголовного мира, кото­рому тоже отстегивал от своих щедрот немало, а Карнакову благо­получие свалилось на голову благодаря должности и влиянию отца. И так было с самого детства Олега Михаиловича, детства, не омра­ченного никакими естественными детскими заботами. Он рос вуединенном, закрытом со всех сторон высоким забором, дворе с маленьким уютным бассейном с двумя мраморными русалками, оставшимися с незапамятных времен, рано пристрастился к чтению, и для него было каторгой ходить в школу. В конце очередной чет­верти учителя приходили к Карнаковым на дом и, поспрашивав Олега для отвода гпаз, выставляли ему четвертные оценки. Краснов, знавший подробности детских лет Олега Михайлоьича с его же слов, всегда думал об этом с ненавистью. Карнаков закончил свою речь с блеском:

— Дорогая Ирина, я уверен что ты надолго сохранишь свою неповторимую красоту, будешь украшать нас всегда, как солнце украшает нашу жизнь. И хочу пожелать, чтоб в твоих руках все превращалось в бриллианты, как вруках царя Мидаса все предметы превращались в золото. Но чтоб это ни в коем случае не касалось еды и питья!

Качнаков с подчеркнутым изяществом откинул руку с тонким грациозным бокалом, в котором маслянисто переливался желтыми боками французский коньяк, и сел, успев шепнуть Наталье, что тост, естественно, условный, потому что все равно красивее его жены никого нет. Сказано это было с расчетом, чтоб не портить жене вечер: плохо переносила Наталья Виктора на похвалу чужой женской красоте. Затем по предложению хозяйки дома были объяв­лены танцы. Пары, тесно прижавшись, плавно скользили по узорно­му паркетному полу, с которого предварительно сняли огромный итальянский ковер. Как-то само собой вышло, что Олег Михайлович пригласил Веронику, и теперь, полуобняв ее, вдохновенно шептал ей какие-то милые слова, каких в провинции она никогда не слы­шала, они для нее были внове и от них воздушно кружилась голова. В театре, в ее прежней жизни, все случалось гораздо проще. Там достаточно простых обычных слов, чтобы встретиться в интимной обстановке, упиться до чертиков коньяком и молча завалиться в кровать. А здесь, как она поняла, любовь достигла своего высшего уровня и превратилась в игру, в которой отношения, прежде чем материализоваться в интимные, должны пройти увлекательную ста­дию, которая возбуждает не меньше, чем последующая. «Верони­ка,— шептал одними губами быстро зажигающийся Карнаков, делая ударения на первом слоге, отчего её имя приобретало немыслимый иностранный шарм,— вы вся такая необычная, а ведь здесь никого и ни чем не удивишь,— ни красотой, ни деньгами. Только в про­винции и вызревают раз в сто лет такие удивительные, неповторимые женщины как вы, которые могут увлечь до потери рассудка. Нет-нeт, не спорьте, вы просто ие знаете себе цену на сегодняшний день. Разве ваш писатель (это было произнесено с оттенком през­рения и брезгливости) может оценить вас по достоинству? Да у него прежде всего не хватит ни вкуса, ни возможностей. Знаете, если бриллиант неправильно огранить и не вправить в достойную оправу, он потеряет три четверти своих качеств. А кстати, что это у вас на пальчике?— Вероника немедленно отдернула руку с дешевеньким колечком, подарком на день рождения Петра Николаевича. («А я еще, дура, радовалась подарку!»)— Я не хотел вас обидеть,— тотчас же поправился Олег Михайлович,— я подумал, что вам больше подойдет тоненькое платиновое колечко с небольшим бриллианти­ком в полкарата. Как раз вчера я видел такое в сейфе у директора ювелирного магазина.»

— Отчего же в сейфе, а не на витрине?— удивилась, приятно ошеломленная подобным развитием событий, Вероника.

— Потому, что даже при теперешнем огромном перепроизводстве бриллиантов, такое колечко является дефицитным из-за высокой чистоты камня. Да если бы оно и было на витрине, не стану же я высматривать кольцо для подарка сквозь стекло в общем зале, я же не Рожнов!— не удержался Олег Mихайлович пройтись еще раз по уничтоженному писателю, который уныло, чувствуя себя еще более чем прежде не в своей тарелке, танцевал не то с Микой, не то с Ниной, изредка бросая ревнивые взгляды на Веронику и Олега, уже чуть ли не сожалея, что привел ее сюда. В душе его зрел какой-то нарыв, готовый немедленно прерваться наружу. Связано это было не только с очевидным фактом, что его жену открыто торгуют на его глазах, а сомнений на этот счет у него не было, хорошо знал Олега Михайловича, но и с другим, не менее очевидным фактом, что не вправе он здесь повысить голос или проявить недовольство, во-первых, потому что задолжал, во-вторых, давно и сразу сог­ласился на отведенную ему роль застольного болтуна. Он чуть ли не решился отказаться от продолжения подобной роли, и мучитель­но, не в силах проявить себя сильно, передвигал ногами, не чувствуя партнершу. Та пыталась умничать, взахлеб пересказывая ему со­держание его же собственного романа, пытаясь увязать его значение с проблемами советской литературы. Рожнов кисло морщился и жа­лел, что пригласил эту женщину на танец, не получив ожидаемого удовольствия, тем более, что хотел он одновременно досадить этим Веронике, да ничего из его затеи не вышло. Закончилась кассета с музыкой Полл Морга и Рожнов был призван к исполнению прямых застольных обязанностей в роли тамады. На какое-то мгновение он распрямился, ему казалось он сейчас скажет что-нибудь резкое, поставит на место Неживлева и Краснова, бросившего перед этим фразу, что «кое-кто, кажется, забыл зачем его звали?». Но решимость улетучилась и Рожнов покорно пошел к столу, и уже на подходе сменил выражение протеста на лице на другое, обычное, каким его знали и привыкли видеть: шутовское и комическое.

— Господа!— начал он дурашливо,— я подчеркиваю — господа, потому что здесь нет товарищей. Разве это не так? Товарищи это те, кто стоят рядом у станков, обсуждают производственные планы на пятилетку, едут в одном плацкартном вагоне на Север или це­лину, прокладывают рука об руку бетонные магистрали в трудно­проходимых условиях. А здесь собрались господа, сильные мира сего, которым ехать никуда не нужно, разве что в Гагру в бархатный сезон, которьм все привозят на дом, готовенькое, свеженькое и тепленькое. Проворные руки женщин с молочного завода, заступа­ющих на смену в пять утра, заботливо изготовили для вас этот прекрасный сыр «Камамбер», руки других рабочих собирали дубовые бочки, разливали в них коньяк и выдерживали его десять и более лет, чтобы он попал на стол к многоуважаемому Семену Михай­ловичу Неживлеву. И все что-то готовили, делали, производили, суетились, творили, чтобы вы, господа могли потребить это в спо­койной ослепительной обстановке!

Видимо досада на самого себя не прошла, и Рожнов невольно вложил в дурашливый тон особый смысл. Первыми уловили этот смысл дядя Вася «Грум» и Чуриков. Они переглянулись, и Чуриков громко, как это привык делать в блатном, послушном ему мире, сказал:

— Ты что поешь, парень? Перемени пластинку, тоже мне мо­ралист сыскался. Господ в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году в Черном море перетопили, а мы — трудящийся класс. Прежде чем все пришло в этот дом, Семен Михайлович трудился так, как не трудился весь твой Союз писателей. Понял? Он и сейчас в иные дни работает по двенадцать часов в сутки на ниве своего хобби и прямых обязанностей в магазине. Валяй дальше, но с учетом того, что я сказал. Да ладно, не робей, а то глядишь — костюм испортишь,—  добавил он, заметив, что испугавшийся Рожнов заметно побледнел. — Жалкая картина,— шепнул на ухо Наталье Карнаков, но так,  чтобы это слышала и Вероника. Та побледнела и даже пыталась встать из-за стола, но передумала, и что любопытно злилась не на Олега Михайловича, сказавшего оскорбительную фразу в сторону ее мужа, а на Рожнова — личность, по ее теперешнему немедленному суждению, жалкую и ничтожную. И тут же решила, что если Карнаков повторит свое предложение, то она немедленно согласится,  потому что момента терять нельзя. На этом примере легко увидеть, как легко поддаются обстановке иные натуры. Ведь сказано было Карнаковым ей ничтожно мало, так, вроде бы безотносительное  предложение подарка, а она немедленно откликнулась, хотя до этого прожила с  Рожновым год и никаких связей на стороне не заводила,  решив покончить с прежней безалаберной жизнью и завести крепкую надежную семью. Атмосфера, в которой она очутилась, действовала безотказно и без промаха, сам воздух был отравлен ядовитыми парами соблазна, похоти, купли и продажи. Конечно, естественно заметить, что не готовь себя Вероника мысленно ни к чему подобному, то ничего у Карнакова бы и не вышло. Хоть и плохонькую школу жизни прошла она в провинции, а все же прошла, и никуда от этого не денешься, бесследно такие вещи не исчезают, они нет-нет, да и дадут о себе знать в самом отвратительном виде. А еще любопытно, что взревновал вдруг ее Рожнов до крайней степени, впервые взревновал со дня их совместной жизни. Казалось, чего ревновать — сам далеко не безгрешен, не раз на даче у Неживлева проводил ночи с различными девицами, а тут вдруг захотелось чистоты в семейной жизни.

Итак, поперхнулся Рожнов, но взял себя в руки и быстро нашелся  —  меня не так поняли, я хотел только подчеркнуть, что вы господа при распределении конечного продукта, но при этом и сами  участвуете в создании прекрасного и доброго своими талантами и  всем своим существованием. — Понесло нашего писателя, даже на политэкономию потянуло. Чего доброго, он еще теорию прибавочной стоимости вспомнит!— неожиданно рассмеялся дядя Вася «Грум», поразив своим замеча­нием адвоката Вересова, до этого с интересом наблюдавшего за всеми, с математической точностью прикидывая, во сколько обойдутся его услуги кому-нибудь из присутствующих в случае необходимости. «Тут пахнет значительными суммами с четырьмя нулями, тремя не обойдутся,— думал он, полузакрыв при этом глаза под дымчатыми стеклами очков,— хорошо, если основной капитал держат на стороне, а то приедут внезапно... хотя, тут такие связи и прикрытие. Впрочем...— и вдруг опять переключился на собственное удивление по поводу реплики «Грума»,— и откуда только такой тип знает политэкономию и теорию прибавочной стоимости Маркса? Ну, хитер мужик, ох и хитер, специально прикидывается простаком. Да тут помимо дурака Рожнова, одни акулы собрались!» Себя Вересов тоже причислял к акулам, потому что пользовался авторите­том как в мире адвокатов, так и в преступном мире, и многим из последних помог, вытаскивая их чуть не из-под расстрела. Брался он только за большие громкие дела, получая огромные взятки с соблюдением всех предосторожностей. Деньги ему давали в метро во время самых больших людских приливов и отливов в конце рабочего дня, и он тут же передавал их своему человеку. Так что, если бы кто и захотел сыграть с ним злую шутку и заявил на него, то установить факт дачи взятки было почти невозможно в таких продуманных сложных условиях, потому что в крайнем случае в толпе и «уронить» сверток с деньгами было совсем не трудно. А уж в трактовке юридических законов он был большой специалист, не­даром имел ученую степень.

А Рожнов, хоть и нашелся после зловещего замечания Чурикова, но все равно стушевался, поэтому решимость его задеть как-то присутствующих вовсе прошла и он закончил свой тост пожеланием многих лет жизни достойнейшему из достойнейших отроку Семену сыну Михайлову. Он даже подтянул тонким голосом, подражая дьяч­ку в церкви: «Многие ле-е-та, многи-е-е ле-е-ета»,— но вышло у него все это не так, как прежде, без Вероники, и он отнес свой срыв и робкую попытку бунтарства тоже на ее счет. Обозлившись на жену, думал о ней откровенно нехорошо: «Подумаешь,— рассуждал он, подтягивая неверно ноту, а он умел делать два дела сразу,— появилась здесь в первый раз и — на тебе! — сам Олег Михайлович обратили на нее свое благосклонное внимание. А я тут, слава богу, без малого год, и кроме как на роль шута ни на что другое не сгодился. А что если подкатиться в отместку к его супруге?»— Рожнов даже вздрогнул от этой безумной мысли, так как был по натуре трусом, но мысль эта его неожиданно утешила и принесла облегчение, как будто все это уже произошло на самом деле и он торжествует победу. Он не знал даже, как осмелиться хотя бы намекнуть о чем-нибудь таком этой удивительно красивой, похожей чем-то на молодую богиню, женщине. Но все равно, это было для него волнующе и сильно.

Необходимо описать и личность Кольцова, сидевшего до этого тихо и неприметно со своей Людмилой Николаевной или Микой, как он ее называл по-домашнему. Кольцов являлся заместителем заведующего аптекоуправлением. Для непосвященного человека, а тем более порядочного, в такой должности ничего удивительного и фантастического нет, даже оклад более чем в двести пятьдесят руб­лей трудно предположить. Для справки: подобную сумму Борис Ива­нович Кольцов тратил только за один вечер в ресторане в отдельном кабинете с нужными людьми, да и то, порой, значительно большую, рублей в четыреста или пятьсот. С Микой его связывали давние отношения, устоявшиеся во всех аспектах жизни, в то же время они не были расписаны. Но главное — Мика, хотя и производила лег­комысленное впечатление, была изумительной хозяйкой и что на­зывается «домашней женщиной», со своими взглядами на жизнь, которые в чем-то не укладывались в атмосферу и дух собравшегося общества. Чуть позднее описываемого момента она в одну секунду отвергла предложение Неживлева, похожее на предложение Карнакова Веронике, потому что считала не вправе изменять мужчине, с которым она ведет общее хозяйство и более того, которого любит, что соответствовало действительности. При отказе она не чувство­вала никакой неловкости, просто сказала «нет». Обычное казалось бы слово, а на мужчин действует магически в подобных ситуациях, и как бы некоторые женщины не объясняли свое падение разными непредвиденными ситуациями и чрезвычайными обстоятельствами, все эти объяснения оказываются несостоятельными при сопостав­лении с вышеописанной Ситуацией. Произнесла Мика свое «нет» негромко, чтобы не привлечь ничьего внимания. И хотя она танце­вала с Неживлевым, известным бабником и интриганом по этой части, Кольцов тем временем с интересом рассматривал картину Нестерова, изображающую крестьянку возле плетня. Он полностью доверял своей Мике, а не женился на ней только потому, что хотел сохранить обстановку, картины и прочие ценности при возможных осложнениях с законом, ценности, не имеющие юридически ника­кого отношения к Борису Ивановичу. Кольцов своей Мике тоже не изменял, все свободные вечера проводил с ней, смотря телевизор и с удовольствием ожидая минуты, когда она в легкой ажурной со­рочке погасит свет и кинется к нему в теплую нагретую постель. Вот какие странности может преподнести такая, объединенная одной идеей стяжательства и накопительства, компания. Во всем остальном порядочный семьянин Кольцов ни в чем не уступал присутству­ющим, исключая из этого числа беднягу Рожнова, окончательно запутавшегося в своих мыслях и на глазах теряющего собственную жену.

Вступление к личности еще одного подпольного миллионера Кольцова необходимо было для его характеристики, тем более, что хотел он произнести тост с претензиями на высокую культуру и интеллигентность. Рвался Кольцов на этот раз к поздравлению не столько для произведения нужного эффекта, хотя он любил сказать в подобных случаях что-нибудь оригинальное, сколько из искренних чувств к Неживлеву, потому что ценил его как личность, видя в нем частицу себя самого, уважал за умение жить и возможность пользоваться плодами жизни. Сам Кольцов, не имея такой надежной защиты как Неживлев в лице своего тестя, жил скромно, не считая возможным показать даже одной десятой своих доходов и в шутку называл себя перед Микой айсбергом. А стоил Кольцов, опять же пользуясь терминологией матерых жуликов, ни много ни мало, как ровно один миллион, нажитый продажей лекарств, имеющих нар­котическое действие. Не секрет, что медицина пользуется подоб­ными лекарствами для утоления болей при определенных болезнях. Кольцов же удовлетворял тех, кто был подвержен не болям, а чу­довищной страсти наркомании, ужасающей и разрушительной в сво­их последствиях. Невозможно даже сосчитать, скольких людей, ко­торые могли бы жить и в эти дни, ходить по улицам, любить, рожать детей, воспитывать их, погубил Кольцов. Был он гораздо большим убийцей, нежели какой-нибудь неврастеник, в припадке ревности бросивший в свою жену утюг и получивший за это полновесных десять лет. На совести Бориса Ивановича Кольцова были тысячи-загубленных и искалеченных молодых жизней, он же по-прежнему был на свободе, весел, здоров, только держал про запас в нужном месте пятьдесят тысяч рублей для Олега Михайловича, дав соответ­ствующие инструкции Мике на всякий случай, когда помощь того при внезапном аресте может сыграть решающую роль в последую­щем скорейшем освобождении. Притом, операции свои он проводил не через вторые руки, а через пятые-десятые, и не раз случалось так, что органы внутренних дел выходили на некоторых его людей: Только даже самые искренние из них, желавшие помочь следствию, не могли назвать Кольцова.

Итак, Кольцову захотелось сказать теплые слова в адрес Семена Михайловича Неживлева. Он поднялся, притом сделал это вроде бы и незаметно, слова заранее не просил, но все сразу восприняли направление его мысли и уважительно приготовились выслушать. Кольцов же решил сказать что-нибудь особенное, так как считал себя весьма умным человеком, впрочем, он и на самом деле был умен, употребив свой ум на преступные действия, и желал не просто сказать, но и подчеркнуть сущность Неживлева в глазах присутст­вующих, чтоб и они знали, что Неживлев — человек особенный. Ведь с каждым из нас бывает, когда хочется сказать что-нибудь приятное в адрес коллеги по работе. Кольцов как раз и считал себя с некоторых пор коллегой Семена Михайловича, с которым их свя­зала недавняя дружба на почве внезапного увлечения Бориса Ива­новича антиквариатом. Посудите сами, чем же еще было увлечься Кольцову, имея миллион рублей наличными? Не марки же собирать, в конце концов, или, к примеру, оловянных солдатиков. А тут, что ни предмет прикладного искусства или картина старых мастеров, то сразу надо выложить пять, десять, а то и двадцать пять тысяч, как это случилось с серебряным чайным сервизом известного русского мастера Поршина. Выложил Кольцов за него двадцать пять тысяч рублей по двадцать пять рублей за один грамм серебра с расписной перегородчатой эмалью. Неживлев же приобрел его из первых рук у одной интеллигентной московской семьи за полторы тысячи руб­лей, естественно, не сообщая этих меркантильных подробностей Ко­льцову. Таким образом, оба остались премного довольны: Кольцов получил великолепный музейный сервиз, а Неживлев положил в карман двадцать три тысячи пятьсот рублей, что составляет сумму, равную заработной плате обыкновенного труженика за пятнадцать трудовых лет... Ну как же с таких денег не сделать маленький презент супруге или не прослыть щедрым душевным человеком на работе? А там тоже находились возможности выказать свою душев­ность и щедрость: к примеру, у одной из продавщиц заболел ребенок. Заведующий секцией по каким-то причинам не отпустил ее домой и таким образом молодая мать не могла вызвать врача на дом. Неживлев не только отчитал заведующего секцией за черствость, но и лично отвез продавщицу домой на собственной машине и, узнав впоследствии, что женщина живет без мужа и нуждается, дал ей безвозмездно двести рублей для поправки здоровья дочери. Естест­венно, что потом, как само собой разумеющееся, поручал он ей некоторые операции в магазине, требующие надежного исполнения.

И вот только Кольцов набрал воздуха в грудь, чтобы произнести первое торжественное слово, как раздался долгий тревожный звонок в дверь. Тревожный потому, что так настойчиво Неживлевым никто не звонил. У присутствующих (имеется ввиду мужская половина) пронеслось в сознании множество вариантов, большинство которых сходилось к одному: выследили, и за дверью сейчас находятся люди, облаченные всей властью и полномочиями, которые не посмотрят и не примут во внимание, сколько на сегодняшний день стоит Коль­цов, Чуриков или Неживлев с Красновым, а даже необорот, если и примут во внимание, то от этого только проиграешь: кто больше стоит, тот больше и получит. Первым нашелся Олег Михайлович Карнаков, у него все-таки было больше причин оставаться спокой­ным, имея такое надежное прикрытие в лице отца. Он поднялся и спокойно, играя этим спокойствием на публику и в первую очередь на Веронику, направился вкоридор ко входной двери, усмехаясь внезапно возникшей скрытой панике. «Рыльце в пуху — вот и засуетились»,— подумал он почти злорадно. Себя он к этой публике не относил. Подчеркнуто не глядя в глазок, он распахнул дверь — на лестничной площадке стоял невысокого роста сельский гражданин в потертом пиджачке и потрескавшихся ботинках. Уж этого никак не мог ожидать Олег Михайлович; от неожиданности он искренне рассмеялся, потому что за мгновение до этого подсчитывал вариан­ты, как объяснить, если за дверью действительно окажутся работ­ники органов внутренних дел, свое присутствие здесь, да и то только на первых порах, потому что за последствия он никак не переживал: обошлось бы все это теплой компании в триста тысяч на всех. Ну, может быть, чуть меньше. Когда он рассмеялся  то и остальные немедленно потянулись к двери. Пришедший человечек смутился от подобного интереса и выжидательно смотрел на столпившихся у двери молодых людей, будто специально собравшихся на съемки зарубежного фильма о сладкой жизни кинозвезд первой величины.

— Чего изволите, сударь?— потешно спросил Петр Николаевич Рожнов, входя в свою обычную роль шута и конферансье,— мы сегодня ничего не...— он хотел добавить, что сегодня здесь не пода­ют, но получил неожиданно толчок от Чурикова, невзлюбившего этого шута, и тут же замолчал. Чуриков же давно взял за правило понапрасну людей не обижать, а если наказывать, то за дело, чтобы те знали за что, и впредь «ничего такого» себе не позволяли.

— Что вы хотели?— серьезно и строго спросил Иван Никола­евич, оглядывая посетителя с головы до ног, подразумевая возмож­ную провокацию со стороны следственных органов.

— Я бы хотел повидать генерала Неживлева Александра Фи­липповича,— почти шепотом ответил человечек, заробев при виде такой шикарной компании, а пуще всего от ослепительной прихо­жей, открывшейся перед ним, хотя там и стояло всего лишь несколь­ко бронзовых и мраморных скульптур, как при входе в Эрмитаж или Русский музей, освещенных двумя хрустальными люстрами с фарфоровыми свечами, имитирующими настоящие стеариновые, оп­лывшие от нагара.

— Неживлева?— переспросил Семен Михайлович, принимая по праву хозяина управление разговором на себя. Напряжение прошло и он снова чувствовал себя раскованно, в голосе появилась обычная почти неуловимая пренебрежительность, подчеркиваемая лишь рас­тягиванием гласных. Где-то подслушал Семен Михайлович подоб­ную манеру разговаривать и с удовольствием принял ее.— Что же вам надо, уважаемый, от Александра Филипповича?

— Да ничего, собственно говоря, не надо, и если его нет, то я как-нибудь в другой раз. А то и вовсе не зайду. Я проездом здесь, из Астрахани. Горин я, Вячеслав Андронович Горин, агроном в сельхозобъединении «Заря». Мы списались два года назад с вашим отцом,— робко продолжал Горин,— и он пригласил меня заглянуть к нему в гости при случае. Да я так и не собрался. Я ведь его через газету отыскал. Мы воевали вместе в одном полку, только он войну закончил майором и дальше по военной части пошел при штабе, а я демобилизовался лейтенантом. А потом в агрономы подался.

— Александра Филипповича, моего тестя, нет дома, в отъезде он,— ответил Неживлев, смеясь в душе над своим недавним стра­хом, относя его за счет уставшей нервной системы, потому что, если разобраться серьезно, без излишних отрицательных эмоций, то чего бояться, когда Олег Михайлович здесь, не говоря уже о защите, которую способен обеспечить собственный тесть. Поистине — у стра­ха глаза велики!— заключил про себя Семен Михайлович, добро­желательно глядя Горину в глаза. Да и почему не посмотреть на человека по-доброму, если он от тебя ничего не требует и абсолютно тебе не опасен? Тут бы самый раз и закрыть перед Гориным мас­сивную дверь, ведь дальнейший разговор обе стороны ни к чему не обязывал, да вот подвело чутье всех, в том числе и Краснова, хотя он неоднократно подчеркивал свой собачий нюх. И даже Игина и Чурикова подвело, хотя и те чуяли любую ревизию или проверку, да и вообще обладали нюхом на официальных людей, призванных контролировать деятельность торговых и обслуживающих заведений. Больно уж ничтожным показался им Горин в своих стоптанных ботинках, а причина такой промашки заключалась в следующем: захотелось посмотреть поближе на человека «с другой планеты», может для собственного утверждения. Глядите, вот какие еще черви по земле ползают, раскройте глаза пошире наши дорогие, сладко кормленные жены. Не были б мы рядом с вами, может и вам приш­лось бы ползать по полю, выкапывать ручками сахарную свеклу или другой нужный сельскохозяйственный продукт, получая при этом сотню—полторы в месяц. А мы вам создали условия, в которых вы живете и холите свою изнеженную ангельскую плоть, поднимаясь с мягкой постели в двенадцать часов, попадая к четырем к маникюр­ше, адальше по усмотрению: то ли на премьеру зарубежных гаст­ролеров, то ли в загородный ресторан, то ли еще неизвестно куда и с кем, пока-мы вершим свои нелегкие дела. И никаких тебе забот в вашей жизни, никакой ответственности, разве что перед богом, которого никто не видел. Да, в эту минуту легче легкого было спровадить Вячеслава Андроновича Горина, потому что сам он ни на что не претендовал, в дом войти не стремился. Но все-таки настояли, потому что желание завести его в квартиру охватило неожиданно всех, включая даже осторожного и нелюбящего дешевых цирковых эффектов дядю Васю «Грума». Любопытство одолело, а действительно, что скажет серый навозный жук Горин, увидев, как живут на свете другие люди, имеющие право на такую жизнь в силу своих деловых качеств и исключительности.

В общем, чуть ли не насильно втащили в квартиру окончательно растерявшегося Вячеслава Андроновича и захлопнули за ним дверь. Вот тут-то и вправду потерял Горин присутствие духа, потом что ударило ему в глаза из комнат таким богатством и роскошью, что у него даже рот приоткрылся, а ведь был Вячеслав Андронович человеком немолодым и прошедшим Великую Отечественную до самой Рейхсканцелярии, на которой железной расческой и выскреб около центрального входа «ГОРИН В. А. Пулеметчик». На память, чтоб помнили.

— Что, божий человек,— почти ласково сказал ему Чуриков, когда-то сам знавший худшие времена,— не видел такого? Ты не подумай чего лишнего,— включил тормозную систему Иван Нико­лаевич,— на то твой бывший сослуживец генерал, а мы всего подчиненные в разных чинах и званиях, но каждый в своей области тоже не меньше генерала. Ты сымай ботинки, да прямиком в покои. Коньячку дерябнешь!— перешел Чуриков на обычный свой манер.

Горин молча, не выражая никаких внешних эмоций, стянул сначала с правой ноги, затем с левой вытертые до рыжин ботинки, при этом некоторые новоиспеченные аристократы нервно помор­щились, предполагая запах навоза или прелости, но ничего подоб­ного не случилось. Чуриков помог Вячеславу Андроновичу снять пиджак, под которым оказался вязаный домашний свитер, всунул Горина в тапочки и препроводил в гостиную, площадью в сорок три квадратных метра, сотворенную из двух комнат.

Горин бочком прошел в комнату, но глаз почти не поднимал и жадно выпил полный фужер ереванского коньяка, не ощутив его божественно тонкого аромата. Потом сел рядом с Натальей, сообра­жая, наверное, не снится ли ему эта воздушная неземная женщина, да и вообще, где же это он очутился, а может просто-напросто умер и находится на небесах, а эта женщина — ангел, который начнет волшебным голосом спрашивать анкетные данные на предмет офор­мления в ад или райские кущи. Но все кругом было предельно реальным: носились как заведенные между кухней и гостиной два молодых длинноногих официанта в фирменных полуфраках. Перед Вячеславом Андроновичем поставили два прибора с горячей и хо­лодной закуской на тонких мейсенских тарелках, которые  своей воздушности и прозрачности только что не взлетали в воздух, на­резали дольки лимона и вообще уделяли всяческое внимание, как это случалось иногда в старорежимные времена, когда богатые де­ти, справляя рождественские праздники, неожиданно видели в окно оборвыша, голодного и охолодевшего, у них на какое-то время про­буждалось чувство сострадания, и они соревновались друг перед другом, кто окажется внимательнее и щедрее. Так, для забавы, для собственного развлечения и самоутверждения. Вот подобный момент и переживали присутствующие, за исключением Сашеньки и Мар­гариты Михайловны, по-прежнему брезгливо смотревшей вокруг, и не в силах понять, для чего появился этот мужик в вязаной кофте, у которой пуговицы застегиваются на левую сторону, как это приня­то у женщин. А может это и была женская кофта, заботливо данная Вячеславу Андроновичу в дорогу супругой.

Выпив коньяк и будто очнувшись, Горин затуманенно посмотрел на присутствующих. Увидел Краснова, подливающего в рюмку Са­шеньке шампанское напополам с коньяком для дурмана, лисью фи­зиономию Игина и снова опустил голову, переваривая зрительную информацию. Караваева тем временем где-то уже теряла контроль над собой, да и как не потерять, когда Краснов эту механику довел за свою жизнь до полного совершенства. «Выпейте, Сашенька, только одну рюмочку, но обязательно до дна, потому что нельзя не выпить за такого очаровательного хозяина и прелестную хозяйку. Вот так, а теперь запейте глотком шампанского, сразу протрезвеете». Разве могла предполагать Сашенька Караваева, что после рюмки коньяка с шампанским поплывет у нее все перед глазами, безумно раздваива­ясь и складываясь в фантастические фигуры, станет неожиданно весело и хорошо, и не так уж страшен навязчивый Краснов. А она всю дорогу шла и мучилась, правильно ли сделала, что согласилась принять приглашение от незнакомого человека через Николая Андреевича, балетмейстера, который не только упросил Сашеньку, но и упорно твердил, что от «того» человека может зависеть судьба Ка­раваевой, ее карьера, да и не только ее, но и его, балетмейстера, потому что «те люди все могут!» Ей и в голову не могло прийти, что по замыслу Краснова она должна будет наутро проснуться в его квартире и не помнить, что с ней произошло, осмыслив только «пост­фактум», когда уже ничего не изменишь, и придется принять все дальнейшие условия. Не раз практиковал Краснов такое и не было сбоя, правда за исключением двух или трех случаев, когда возмущенные грозили ему судом и следствием. Приходилось Александру Григорьевичу немало заплатить за молчание.

Итак, осмотрелся Горин еще раз, увидел безумную роскошь, с которой и барскому особняку тягаться было бы трудно, и неожидан­но вспомнил внука, который просил купить ему в Москве кляйстер для марок, на что Вячеслав Андронович, прикинув имеющуюся наличность с учетом командировочных, трезво ответил, что купит  непременно, если останутся лишние деньги. А лишних-то как раз и не было, потому что проживала с Гориным и его взрослая дочь с  двумя детьми без мужа, оказавшимся проходимцем и скрывавшимся от следственных органов за неуплату алиментов. В крайнем случае, подумал Горин, если он и не привезет этот кляйстер, то его не трудно будет сделать дома своими силами, а не платить десять целковых неизвестно за что, в то время как на эти деньги можно купить полчемодана разных мелких подарков всей семье. Словом, от всех этих мыслей, а может быть и коньяк подействовал, только возьми Горин и спроси наобум:

— А сколько же такая роскошь может стоить, тысяч пятнадцать, а то и все двадцать?— назвал Горин двадцать тысяч потому, что его фантазия дальше подобной суммы не шла. Вот тут, те из гостей, кто был осведомлен, а в курсе находились почти все, дружно по­катились от искреннего веселого смеха. А Краснов, так как ему снова чутье его отказало, возьми и ответь:

— Послушай, вояка, ты видишь на стене вон ту картину? Да-да, слева от фоно, женский портрет называется.

— Вижу,— ответил Горин, не понимая, чего от него хотят.

— Так вот, только этой картинке цена в настоящий момент двадцать пять тысяч, потому что это — гениальный русский живо­писец Тропинин. Усек? И это — здесь. А где-нибудь на аукционе в Лондоне или Брюсселе — не меньше ста пятидесяти тысяч долларов. Ну да ладно, не пришел срок,— добавил Краснов совсем уже лишнее, чего никогда себе не позволял. И зачем он так расслабился, кто его знает, видимо накатило, перед мужиком серым безответным  похвастать захотелось, ведь от него-то никакой опасности и ждать не приходилось. Так, раб божий Вячеслав сын Андронов, вроде мухи  или комара в доме появился. Пожужжит от удивления и перестанет:  уснет лапками кверху в парке на скамейке.

— То есть, как это понимать?— совсем уж удивился Горин, икнув от неожиданности,— только вот этой набеленной бабенке  цена двадцать пять тысяч? Это же за сколько лет я смог бы такую  картинку приобрести, если б к примеру захотел? Получается, что за пятнадцать. Тогда просветите меня, граждане-люди, сколько же остальное добро в этом доме тянет?

— А кто его считал, остальное,— усмехнулся Неживлев, при­нимая игру Краснова с этим сереньким существом почти что от плуга,— тысяч в шестьсот и встанет, если с картинами, миниатю­рами, бронзой и прочим порцеланом.

При этих словах Горин встал, вытянулся как струна, отчего стал неожиданно высоким и очень тонким, и налил себе коньяк в фужер, второй за короткий период, тем более, что он и не поел с дороги. Руки Горина ходили как шатуны и все, кто видел эту жалкую сцену,  отнесли ее за счет выпитого коньяка. Он налил коньяк до краев  фужера, чуть пролив на скатерть, потом торжественно выпрямился,  явно желая что-то сказать.Все с любопытством смотрели на него, ожидая скоморошничества, нечто похожего на кривлянье Рожнова. А то, что мужичонка смят окончательно, было очевидно.

  — Давай  пахарь,— одобрил Вячеслава Андроновича Краснов,  опустив руку на колено Сашеньки и трогая его мягкими нервными   пальцами, ощущая сквозь шуршащее воздушное платье упругость  нежной кожи. Сашенька не шелохнулась, и это было первым хорошим признаком в их будущих отношениях. Горин поначалу без звучно шевельнул губами, как бы собираясь с силами, потом совсем тихо начал:

— Я ведь во время войны в пулеметном расчете первым номером был...

— Ну, это даже не смешно,— вставил Олег Михайлович,— и так понятно, что ваше поколение сохранило нам жизнь, спасло от ярма коричневой чумы... и прочий идейно-патриотический винегрет. Это все — мемуары, я такое сам по пять раз на день говорю. Давай, если хочешь что сказать — покороче! Выпить охота!

— Я не о том,— еще тише продолжил Горин, его немного шатало то ли от выпитого, то ли от волнения,— я к тому, что если бы мне  сейчас предоставили пулемет, я бы вас всех до одного перекосил...— он неожиданно всхлипнул и быстро выпил коньяк, оставшись стоять. И мгновенно возникла тишина, даже не тишина, а абсолютное безмолвие. Молнией пронеслось у Краснова и Неживлева, да и у других, какую они сотворили глупость, позвав, и для чего этого опасного человека, и он уже не казался маленьким и серым, а огромным и тяжелым, будто вырастал на глазах. ж»

— Это как прикажете понимать, господин хороший?— также тихо с трудом выговорил Краснов, сминая пальцами хлебный мякиш  и раскатывая его то в кружок, то в трубочку, придавая ему сходство с рептилией из озера Лох-Несс.

— Я товарищей своих вспомнил, что полегли на дорогах и полях  войны... Да, видать, действительно лучшие полегли, если такие как вы остались. А какие ребята в земле сгнили за вас... И никого я из вас, как изволил выразиться сидящий напротив меня гражданин, от коричневой чумы не спасал, потому что вас и спасать не надо, вам  при той чуме был бы самый раз. Я других спасал. А вы бы и горя не знали, потому что вы и есть фашисты самые настоящие, только государство наше, хоть и проглядело вас, а не дало таким как вы воли людскими судьбами распоряжаться. Вот вы в своем мирке и устраиваете ваши порядки. И куда генерал только смотрит, да вы и правда, хоть кому глаза замазать можете своими лживыми речами... Вы же как хамелеоны под любой цвет подстраиваетесь...

— Чего ты, собственно говоря, взъелся?— миролюбиво спросил  Иван Николаевич Чуриков, стараясь направить разговор в более безопаснее миролюбивое русло, в то же время лихорадочно соображая, как поступить в дальнейшем с этим опасным типом и непозвонить ли одному надежному человечку, который и выпишет бессрочный паспорт Вячеславу Андроновичу Горину в заоблачное царство.— Это квартира генерала, и получает он, как ты сам понимаешь, побольше тебя. Вот и обстановка у него, естественно, не  как у тебя в Астраханской губернии. У него все-таки люди разные  бывают, вплоть до послов разных дружественных держав. И чего тыздесь лишнего усмотрел? Картинку в двадцать пять тысяч? Это тебе специально по пьяной лавочке лапшу повесили, чтоб дыму в уши  напустить, а ты как мальчик съел. Той картинке цена тридцатник;  хочешь, ее тебе хозяин даром подарит? Ты ведь умный мужик,— Чуриков попытался обнять Горина за плечи,— что, теперь донесешь  да? Да тебя засмеют, ты что же думаешь, здесь кроме тебя никто не бывал и ничего не видел? Здесь такие люди гуляли, что тебе за честь с ними хотя бы за сто шагов раскланяться. А другого ты нам ничего пристегнуть не можешь, мы политических разговоров не ведем, мы все стоим на нужной идеологической платформе. А твои подозрения или твой бред к делу не пришьешь. Так что иди, до­носи...

— Никуда я доносить не пойду, действительно засмеют, да и не доносил я в своей жизни, как-то не приучен. А вот пальнуть вас всех — это охотно. Раскусил я вас безо всяких домыслов, тут мне советчиков не надо. Это я свою точку зрения высказал и только. А так — пейте и гуляйте. Но вот что вам скажу: все равно всем вам скоро конец, чую, что к этому идет и так идет, дойдет до вас очередь. И не будет вам никакой пощады, останется только уповать на справедливость суда. Но думаю, что парочка из вас высшую меру непременно схлопочет. Извините, если чего не договорил...— он косо, вслепую обернулся, обошел стул, на котором сидел, и вышел в прихожую.

«Ну,— одними глазами спросил Чурикова Краснов,— чего де­лать будем? Позвонить, чтоб кончили? Мало ли по городу разных нераскрытых случаев? Одним станет больше»

— Только не это!— высоким бабьим голосом закричал Олег Михайлович Карнаухов, поняв немую азбуку,— вы что, сумасшед­шие? Мое дело — сторона, и выручать я вас не стану, понятно? Если мокрое дело, так и батя не отошьет. Никаких ваших уголовных штучек!

— Успокойся, нечего истерику закатывать,— резко оборвал его Краснов, не до деликатностей было,— он еле на ногах держится, пока в свои онучи влезет, ты лучше позвони кому следует, его и заберут в вытрезвитель или КПЗ.— Все немедленно рассмеялись, понимая, что всякая опасность прошла и наутро бывший пулемет­чик, награжденный за боевые действия двумя орденами Красной звезды, очухавшись на деревянных вытертых нарах в КПЗ вместе с забулдыгами и ворами, обо всем позабудет, а если и вспомнит, то со стыдом за себя.

— Нет, нет и нет!— вдруг закричала Сашенька Караваева, находившаяся до этого в состоянии дурмана, трудно соображая, что здесь происходит и отчего этот солидный мужчина, одновременно похожий на мальчика, гладит ей ногу, бесстыдно проникнув рукой под платье, будто это так и нужно и в порядке вещей,— вы не люди, а звери! Как можно отправить человека в милицию только за то, что он сказал о вас правду?! Я уйду с ним!— и она поднялась со своего места, невысокая и грациозная, похожая на стройное сильное животное и в глазах была такая решимость, что трудно ее было удержать или возразить ей. Она быстро направилась за Гориным, но походка ее была не совсем уверенной — сказалась «забота» Краснова. «Убью!»— подумал Краснов о балетмейстере, а дядя Вася посмотрел на него с ехидством и сожалением. Никто из них не шелохнулся.

— Пусть уходят!— решительно бросил Краснов,— со старика спросу нет и веры ему тоже никакой не будет, а эту проучат так,  что одни только пуанты останутся!— и все немедленно поняли, что Караваевой действительно не сдобровать, уж Александр Григорьевич слов на ветер не бросает, тем более в ярости.— А что притих наш бессменный тамада?— бросил он Рожнову. Тот встрепенулся, как охотничья собака на звук рожка, но только что увиденная история оставила в его сознании свой след, поэтому он никак не мог найти нужный тон и не знал что сказать. Уж больно сильное впечатление произвел на него Горин фразой насчет пулемета, где-то затронув этим душу Рожнова, который, если бы хватило ему воли, тоже не устоял бы перед соблазном уничтожить половину присутствующих. Но еще более глубокое волнение вызвал у него открытый вызов Сашеньки, брошенный Краснову и всему этому обществу. «Не побо­ялась даже самого Краснова»,— подумал Петр Николаевич с за­вистью, зная, что ему вечно не хватало подобной решимости, да и жил он в достаточной степени грязно для такого вызова. Сейчас он думал о Краснове с ненавистью, а завтра вдруг снова начнет завидо­вать и подражать сверх всяческой меры своих ограниченных воз­можностей.— Я хочу предоставить трибуну Ирине Александровне!— излишне бодро выкрикнул Рожнов,— пусть и она произнесет свое веское слово в честь дорогого Семена Михайловича!— И хотя тяго­стное чувство еще не рассеялось над этим, ломившимся от заморских и отечественных деликатесов столом, атмосфера праздника посте­пенно возвращалась в свое прежнее русло, да и коньяки с шампанским сделали свое дело. Ирина Александровна говорила недолго, но с чувством, не забыв перечислить всех достоинств своего супруга, и говорила даже с некоторым юмором, вызвав в отдельных местах речи смех, окончательно разрядивший обстановку. Снова принялись за танцы, во время которых Олег Михайлович, тоже окончательно пришедший в себя и еще раз посмеявшись по поводу своей недавней необоснованной тревоги, поддавшись общей нервозности, снова при­гласил Веронику Рожнову, и уже на правах друга, с учетом состо­явшегося прежде разговора, предложил встретиться у него на даче завтра. И как бы мимоходом поинтересовался все же размером ко­лечка, которое она носит. Вероника, надо отдать должное ее опре­деленным способностям, мгновенно сообразила, что от провинциаль­ных методов разговора с мужчиной, который предлагает тебе друж­бу, следует немедленно избавиться и, нисколько не кокетничая и не жеманясь, только слегка улыбнувшись, что ей необыкновенно шло, ответила положительно, шепнув при этом, что вряд ли такого избалованного вниманием мужчину можно чем-то удивить. На что Олег Михайлович, тоже улыбнувшись, ответил, что «профессиона­лок» предостаточно и это не интересно, и что Вероника просто не предполагает своих возможностей.

Таким образом, сделка произошла, и Вероника не испытала при этом никакого стыда, а одно лишь удовольствие и волнение. Еще она подумала, совсем уже неожиданно, но верно, что вот так в старое время разбогатевшие на приисках и торговле лесом купцы покупали первых красавиц Петербурга. Мысль эта ей понравилась, она даже представила на мгновение себя в прошлом веке и подумала, что с ее красотой не затерялась бы на балах в престижных дво­рянских домах, а то и на приеме у самого «всея Великия, Белыя и Малыя Руси». Тут же она испытала особое удовлетворение от того, что сумела отомстить Ирине Александровне и Наталье Викторовне, и в скором времени также сумеет небрежно и презрительно при­щуривать глаза, держать невесомо и воздушно при ходьбе тело, и отработает лебединую походку. «Тогда-то я уж вас достану,— с наслаждением рассуждала Вероника, распаляя собственное вообра­жение,— а может быть даже и кого-нибудь из них: Олега Михай­ловича или Неживлева. Один другому ни в чем не уступает».

Мечты ее были лишены всяческой реальности, потому как обе жены знали кое-что о собственных супругах такое, что никакая сила не могла расторгнуть подобные браки, да и нужды в этом ни для Карнакова, ни для Неживлева не было, потому что таких красивых дамочек как Вероника прошло сквозь их руки немало, не оставив сколько-нибудь заметного следа.

Что же касается Олега Михайловича, то он еще раз смог убедиться в неотразимой силе своего положения и обеспеченности, не забывая при том, что ко всему прочему, он и сам по себе неот­разимый импозантный мужчина, наделенный изощренным умом и изворотливостью. Временами ему даже казалось, что всем, чего он добился в жизни, он обязан только себе самому, своему таланту руководителя, а отец лишь способствовал тому, чтоб процесс его продвижения ускорился без особых затрат серого вещества. «В наше время только дураки не пробираются наверх,— любил он говорить своим близким друзьям или единомышленникам,— вот, к примеру, окажись я сейчас волею судьбы на заводе простым инженером безо всякой поддержки и «мохнатой руки»... Так что же вы думаете, я так и засохну у чертежной доски или стану мотаться по цехам, выписывая на доску показатели выполнения плана? Я на первом же собрании выступил бы так, что меня сразу бы приметили и я не­медленно попал бы в актив, потом включился бы в общественную работу, выступал, звал, призывал, критиковал, не забывая о са­мокритике и прочих непременных атрибутах. Через полгода я — уже освобожденный выдвиженец, а дальше — как по накатанной дороге, только гляди по сторонам, чтоб на большой скорости не свалиться на поворотах времени. Все просто, как в инструкции по употреблению зубной щетки».

Подобный откровенный цинизм коробил иногда даже близких ему людей, которые пришли на работу в учреждение, где он тру­дился, искренне веря, что призваны заниматься полезным и нужным делом, и быстро во всем разуверились, соприкоснувшись с Карнаковым, с его образом мыслей и делами, с его цинизмом к той морали, которую они еще хранили в себе как те отступники от веры, которые предали ее в силу обстоятельств, сохранив при этом в надежном месте образок в изображением Иисуса Христа.

Удовлетворение получил и Алексей Григорьевич Краснов: выйдя зачем-то в прихожую, он увидел на низенькой восточной оттоманке спящую Сашеньку Караваеву, которой так и не удалось уйти: коньяк и шампанское, подлитые тайком в ее фужер, сделали свое дело, и она некрасиво лежала на боку, обнажив худые ноги в прозрачных колготках. Краснов, оглянувшись, как профессиональные воры, взял ее, легкую, почти невесомую, на руки и отнес в самую дальнюю комнату, не ожидая конца торжества — уж больно сильно возбуж­дала его беззащитная, безответная фигурка девочки, и изнасиловал, прикрыв для верности лицо декоративной тяжелой подушкой, испы­тав при этом удовлетворение от мести за ее протест. «Бунт, видите ли устроила, да еще и при всех. И за кого вступилась, за сморчка, вонючего бухгалтера колхоза, который со всеми его потрохами не стоит больше моего дневного заработка!»

Выйдя затем, опять крадучись, в прихожую, он на всякий случай открыл наружную дверь, посмотреть только и полюбопытствовать, все ли благополучно, а может появилась у него тайная надежда, что и Горин далеко не ушел. И действительно, увидел Краснов бывшего пулеметчика, прислонившегося к перилам лестницы. Скомканный пиджак, как верная собака, лежал рядом у ноги. Коньяк на голодный желудок, усталость и пережитое волнение сморили его и не поз­волили выбраться на улицу. Вот тут-то Краснов возрадовался от всей души. Он немедленно известил Олега Михайловича об этом подарке судьбы и тот, не испытав никаких негативных эмоций, позвонил Туманову, объяснив, что на лестничной площадке у квар­тиры генерала Неживлева находится бродяга, а возможно и вор, потому что он пытался проникнуть в квартиру и учинить дебош. Через десять минут милицейская машина с мигалкой увезла Вячес­лава Андроновича Горина в камеру предварительного заключения на предмет выяснения личности, могущей оказаться преступной сверх всякой меры и особо опасной для общества.

Краснов, испытывая к Караваевой только лишь брезгливость, шепнул на ухо имениннику, что и тот может воспользоваться слу­чаем, что в комнату никто не войдет и он может даже посторожить и сумеет отвлечь того, кто вдруг вознамерится туда проникнуть. Неживлев усмехнулся и после короткого раздумья пошел. Он поя­вился обратно неожиданно скоро и Краснов сразу ощутил неладное. Предчувствие какой-то опасности жило в нем последнее время пос­тоянно и теперь проявилось реально. В этом можно было не сомне­ваться, взглянув в лицо Неживлева.

— Ты переусердствовал подушкой,— глухо произнес Неживлев, лицо у него тряслось и он не мог найти места рукам,— ты задушил ее, она мертвее засохшего дерева,— добавил Семен Михайлович по привычке говорить с претензиями на оригинальность.

Несмотря на растерянность, охватившую Краснова, он тут же принял действия, разумные с его точки зрения и дающие огромные шансы на выживание. В одну минуту они затолкали тело Караваевой в стенной шкаф, в самый низ, где было достаточно места, чтобы спрятать человека, и, уже выйдя в прихожую, выработали план дальнейших действий. Во-первых, все видели, что Караваева ушла вместе с Гориным и куда она потом подевалась — не их забота. Свидетелей тому было много, включая и такого важного, как Олег Михайлович. Во-вторых, они решили, что как только все разойдутся и разъедутся, а Ирина Александровна уляжется спать, вывезти тело Караваевой за город и закопать в лесу, а уж лопату они раздобудут по пути на даче.

На этом практически закончилось торжество по случаю тридцатилетия Неживлева. Ночью, когда гости разошлись, не подозревая, что почти стали свидетелями преступления, Неживлев и Крас­нов исполнили задуманное, обеспечив себе стопроцентное алиби. Неживлев гнал машину по Рублевскому шоссе сосредоточенно и угрюмо, напряженно размышляя, как эта история может задеть его в том случае, который необходимо мысленно предвидеть. И хотя его лично преступление, совершенное Красновым, казалось, не затра­гивало, он хорошо знал возможности и натуру своего учителя, и если бы вдруг тот стал давать показания, то неизвестно чего бы наговорил, лишь бы выговорить себя и переложить свою вину на другого. Следует сказать, что они изредка обсуждали возможный провал в своих незаконных подпольных операциях с антикварными ценностями, ведь их оборот был связан не только с внутренним рынком сбыта: многое, наиболее ценное, уплывало за границу через надежный, отлаженный канал, и в своих рассуждениях они четко договорились, что в критической ситуации есть смысл одному брать на себя все, потому что за групповое преступление больше дают. Но знал Неживлев и другое, что подобные уговоры кончаются, когда кто-нибудь бывает арестован и тому органы внутренних дел и предъ­являют серьезное обвинение. Следователь только успевает записы­вать фамилии соучастников. Так что случись чего — большой надежды на Краснова у Семена Михайловича не было. Он даже подумывал иногда, что неплохо было бы себя подстраховать и на время прекратить антикварные операции, связанные с отправкой ценно­стей за границу. Да и с Игиным хорошо бы прервать отношения и не мелькать в антикварном магазине как красная тряпка перед носом быка на испанской корриде. Ведь Игина постоянно «пасут», только руки оперативных работников коротки, пока Олег Михай­лович Карнаков со своим отцом на месте.

Краснов наоборот расслабился и чувствовал себя маленьким и уязвимым: возьми его сейчас да тряхни двумя-тремя точными вопросами, все бы немедленно выложил. Боялся подобных минут Краснов, ох, как боялся и относил подобную слабость за счет надорванной психики. И то, шутка сказать, почти двадцать лет без малого отдано всякого рода незаконным операциям, приходилось ходить по такому краю пропасти, что скалолазанье детской забавой могло показаться. «Разведчикам хоть пенсия в таких случаях положена,— горько усмехался иной раз Карнаков,— а здесь, глядишь, под самый пенсионный возраст вкатают «вышку» или пятнадцать лет усилен­ного режима. И не посмотрят, что пора на покой и здоровье подор­вано в неравной борьбе с блюстителями советского законодательст­ва». И до чего же вредное это самое законодательство! Вот по за­падным законам Краснов ни разу за всю свою жизнь ничего про­тивозаконного не совершил, ведь то, что у нас называется спеку­ляцией, там не что иное, как свободное предпринимательство, при этом сильный побеждает слабого, потому что умнее, оборотистее, энергичнее. Ну, положим, вывоз за границу музейных ценностей и там карается, но только штрафом и то, если вывовить тайно, без пошлины.

В общем, Краснову никак не нравились законы страны, в кото­рой он родился, жил, учился и нажил подпольно огромное состояние. Что же касается убийства Сашеньки Караваевой, то тут он согла­шался с нашим законом, который, хотя и предусматривает за это преступление высшую меру, но, как правило, больше десяти-двенадцати лет практически мало кому дают, тогда как на Западе за подобное преступление свободно можно схлопотать электрический стул. «Сволочи!— подумал о западных юристах Краснов и отчего-то улыбнулся,— придумали же такое... Впрочем, если бы я попал к ним с моими теперешними деньгами и ценностями, я бы многих дельцов от бизнеса потеснил, они бы у меня поплясали... Да и от закона откупился бы».

При всем его прагматизме и подчинении воли единственной цели обогащения, на него изредка нападали романтически несбыточные грезы, что обычно свойственно слабым людям. Вот он представил себя в Америке. Сначала осматривается, развертывает коммерче­скую деятельность, постепенно становится во главе крупнейшей фи­рмы по продаже антиквариата, затем прикупает акции военных предприятий — дело в Штатах перспективное,— становится губер­натором путем удачной женитьбы, баллотируется в президенты, а если не проходит, то во всяком случае входит в состав сената и решает государственные вопросы. «Мистер Джексон,— так представ--лял свою фамилию Краснов за границей,— фирма Каттерпиллер заключила с Советским Союзом договор на поставку оборудования для строительства дорог. Как вы на это смотрите?» «Что?!— кричит Джексон-Краснов,— оборудование для дорог? Никаких договоров! Они потом по этим дорогам как раз доберутся до Америки!».

«И чего это я размечтался прежде времени?— зло подумал Краснов, глядя узкими воспаленными глазами на дорогу,— пока я расторгну с ними все договора, они меня свободно под вышку подведут. Ох, рвать надо когти отсюда, и чего я только это раньше не сделал. Обычная формула жизни — жадность фраера сгубила, хотелось побольше, чтоб чистый миллион. Надо поторопить Нортона, в край­нем случае использовать туристский канал. Хорошо, а что я сумею провезти с собой, если меня выпустят? Только Нортон поможет, и чем скорее, тем лучше. На подонка Неживлева надежд мало: если его тряхнут, то он не только меня — всех выложит со всеми пот­рохами».

Как следует из размышлений Краснова и Неживлева, оба компаньона прекрасно знали друг друга. Более того, в эти самые минуты Неживлев также думал о Нортоне Глайде. Неожиданно пошел дождь и они порадовались этому случайному обстоятельству, которое уничтожало следы их преступления. Теперь Караваеву невозможно было отыскать.

Итак, моросил дождь, и был он невесомым и тихим, предвещая назавтра хорошую погоду и настроение, десятки тысяч людей уст­ремятся в следующее воскресенье в подмосковные леса и многие пройдут совсем близко от места, где лежит несостоявшаяся балерина Караваева, ставшая жертвой обычного полудетского любопытства. И только два человека среди огромного многомиллионого города знают об этом, но будут молчать, повязанные одной прочной нитью предыдущих преступлений, соединившей их навсегда. Впереди на шоссе замигал электронный сигнал милицейской машины. Сержант ГАИ, несший службу на шоссе в это почти предутреннее время, издали, сквозь водяную порошу, углядел автомашину «ГАЗ-24», с огромной скоростью продвигавшуюся в направлении города.

— Стопори!— с тревогой бросил Краснов,— нам только с ми­лицией истории не хватало!— Машина остановилась, но из нее никто не вышел, ожидая пока сержант не приблизится к ним. Он подошел к машине, по-мальчишески нескладный, и, отдав честь, попросил предъявить документы на машину и водительские права.

— У тещи на блинах были! Достаточно?— ехидно ответил Неживлев.— Смотри, сержант, чтоб не потерял завтра погоны,— пригрозил он сержанту, но это было не самое страшное, страшное заключалось в том, что Семен Михайлович действительно мог ис­полнить угрозу, да что значит мог, когда дал уже внутреннюю клятву, что так оно и будет.

— Я забираю ваши документы,— глухо произнес сержант, а может ветер приглушил слова,— получите их завтра в городском управлении ГАИ после выяснения некоторых вопросов. И прошу следовать по шоссе в пределах дозволенной скорости.— У сержанта не было прибора, регистрирующего степень опьянения, но он не стал выяснять это старым допотопным способом, вероятно сыграло ехид­ное замечание Неживлева, но сержант твердо решил доложить сво­ему руководству об этом инциденте, а там уже, если кого заинте­ресует подозрительная машина, пусть решают сами.

Настроение у Краснова и Неживлева снова опустилось к нижне­му пределу, потому что теперь, если этот случай на шоссе притянуть к исчезновению девушки, можно уследить связь, пусть даже ничем не доказанную и не подтвержденную. «Успокойся,— бросил Семену Михайловичу Краснов, первым пришедший в себя,— сегодня же заберешь документы, а я предупрежу Вальцова, что мы заезжали к нему, он как раз живет в этой стороне. Это на всякий случай. Для чего заезжали? Очень просто: ты его на день рождения не пригласил, а потом совесть заговорила, вот и поехал к нему и угостил коньяком. Сам не пил. Я, естественно, был с тобой. Вот еще одно алиби. А Вальцов до конца будет стоять на том, что мы провели у него два часа времени. Он мужик железный. Детали обговорим. А сержанта завтра уберут из города, чтоб не выступал там, где нe надо, пусть покажет свое служебное рвение в провинции, там простора для таких фанатиков больше. Подключу к этой акции Олега Михай­ловича, я ему одну иконку в серебре с эмалью подкину. Он за нее не то что сержанта, кого хочешь на Дальний Восток спровадит!»

Таким образом, компаньоны по подпольному бизнесу и соучастники преступления въехали в город в достаточной степени успокоенные, и на этом день рождения Неживлева можно считать полностью завершенным. Только не мешает в заключение привести разговор Игина с собственной женой, когда они покинули, одни из первых, квартиру Неживлева. Наклонился Борис Иванович к своей маленькой невзрачной Ларисе и сказал, тесно прижавшись к ней:

— А знаешь, Лариса Ивановна, давно я не видел столько дерьма сразу и в одном месте!— и когда она посмотрела на него с некоторой хитрецой, тут же серьезно пояснил:— Нет, ты не подумай, я ведь тоже не ангел, только я своими силами никому не причиняю зла, а наоборот, приношу радость, предлагая редчайшие предметы искус­ства, получая, конечно, от них комиссионные или, как принято говорить,— «навар», за то, что я сижу на своем месте, атрибутирую неизвестные раритеты, звоню кому нужно, а если возникает необ­ходимость — не побрезгую и привезти на дом. Так что я получаю «навар» за свой нелегкий, скажем, труд. И если кое-что уходит «туда»,— Николай Петрович имел ввиду западные страны, а секре­тов у него от Ларисы Ивановны не было, доверял он ей, тем более, что некоторые сделки проходили в квартире и даже при ней: не станешь же выгонять верную, преданную женщину на улицу,— то никого это особенно не затрагивает — ни частный сектор, ни госу­дарство, потому что у государства столько ценностей, что и одной десятой невозможно выставить в наших музеях. А эта банда, кото­рую ты видела, из них половина убийц, это я тебе точно говорю, если не состоявшихся, то потенциально созревших для этого уголов­ного действия. Я не ошибаюсь, у них глаза страшные...

И они пошли дальше, свернув в переулок: маленькая женщина, жаждущая любым путем тихого семейного счастья и неприметный миллионер Игин, отправивший за границу тайным незаконным об­разом не меньше вагона редчайших икон, серебряной утвари с рас­писной перегородчатой эмалью работы гениальных русских масте­ров, уникальных картин живописцев, среди которых были Рокотов, Боровиковский, Тропинин, редчайшие изделия ювелиров а многое другое, что могло бы украсить музеи нашей страны, но было похи­щено и безвозвратно потеряно при помощи и прямом пособничестве этого человека, с его философией чуть ли не благотворительной доброты...

 

2.

ДЕНЬ ЗАБОТ

Второй секретарь посольства Соединенных Штатов Америки Нортон Глайд был способным работником, вовремя исполняющим свои обязанности, но эта сторона его деятельности была только прикрытием, потому что главной его службой была профессия кад­рового разведчика ЦРУ, обладающего большим опытом. Выезжая на встречи с нужными ему людьми, он предпринимал такие меры пре­досторожности, что зачастую это выглядело смешно, но в то же время соответствовало инструкциям, нашпигованным в различные шпионские пособия для работников посольства. Так, когда ему пред­стояло встретиться с Неживлевым, он для полнейшей гарантии и безопасности встречи, выезжал на посольской машине с шофером, находясь в скрюченном состоянии ниже заднего сиденья и никак не просматривался снаружи. В городе Нортон Глайд опять-таки прика­зывал шоферу поездить по улицам, затем на скорости свернуть в переулок, который полностью просматривался, и тогда лишь по­кидал машину почти что на ходу при небольшом торможении. Ма­шина следовала дальше, а Глайд наблюдал из подъезда, не было ли за ним «хвоста». Иногда через переулок вскоре действительно про­езжала какая-нибудь машина, и если это были чекисты, рассуждал Глайд, то они никак не могли усечь маневр разведчика такого клас­са, как Нортон Глайд. Эти предосторожности он предпринимал не только ради себя, но и ради безопасности Семена Михайловича, на которого имел далеко идущие виды помимо операций с антиквар­ными предметами.

На этот раз он спешил в условленное место после звонка Неживлева в посольство. Разговор, который состоялся между ними, был абсолютно безотносительным: позвонили Глайду и спросили: «Скажите, Василий Константинович дома?», на что тот ответил:

— Набирайте лучше номер. Здесь такого нет.

Это значило, что Семен Михайлович ждет его на запасной квартире по улице Москвина, невдалеке от Большого театра. Эту квартиру Семен Михайлович снял на три года по договору для встреч с Глайдом. Каждый раз они при встрече обуславливали новый пароль. Теперешний предусматривал встречу через два часа. Звоня в посоль­ство из телефонного автомата, Неживлев прикрыл рот платком, как учил его Глайд, на случай, если вдруг голос будет записан на плен­ку. Их первая встреча состоялась по рекомендации Игина, и Глайд вскоре тайно побывал на квартире Семена Михайловича. До этого он еще как-то надеялся купить его деньгами. И более всего интере­совал Глайда тесть Семена Михайловича. Но когда увидел обста­новку в квартире, то понял, что Неживлев, благодаря своему под­польному бизнесу, более богат, нежели выходец из обеспеченной семьи техасских скотопромышленников Нортон Глайд, и что одними лишь деньгами его не проймешь. Поэтому, выуживая иногда све­дения о тесте и совершая сделки, он оплачивал их только долларами, получая взамен уникальные произведения. И все время Глайд ожи­дал момента, когда сумеет прижать чем-нибудь Семена Михай­ловича и получить доступ к архивам генерала, хранящимся в не­большом сейфе. Понятно, что генерал не держал дома государствен­ные секреты, но знал Глайд со слов Семена Михайловича, что пишет Александр Филиппович Неживлев книгу воспоминаний и взял для этого из архива кое-какие документы, представляющие ценность для американской разведки. По сведениям, полученным от того же Се­мена Михайловича, книгу генерал (в силу постоянной   занятости) не закончил, но документы находились в сейфе и некоторые из них в свое время были помечены грифом «секретно». Они, конечно, кое в чем устарели за давностью лет, но не потеряли для Глайда огром­ной ценности, в силу своей подлинности. Еще он хотел знать, чем занимается Александр Филиппович Неживлев за границей, и где именно находится, чего Семен Михайлович не из патриотических побуждений, а из чистой трусости, не говорил.

Торопясь на свидание с Неживлевым, Глайд вдруг почувствовал, что «клиент созрел», и вскоре в его руках окажутся долгожданные подлинники документов. И поди знай, что еще может оказаться в сейфе, возможно такое, что позволит прижать Александра Филип­повича за границей, шантажируя добытым материалом. А там, гля­дишь, генерал побоится вернуться. Большего успеха даже трудно было представить. Глайд вышел, а точнее — вывалился из машины в переулке и немедленно забежал в ближайший подъезд. Все было спокойно, только две старушки, видя странные манипуляции со­лидного седого человека, испуганно перекрестились. Глайд все равно для страховки переждал в подъезде минут пятнадцать, выкурив две сигареты, упрятав затем окурки в пластмассовую коробочку, в ко­торую сбрасывал пепел. Все предусмотрел осторожный пират дипло­матической службы. На встречу он явился вовремя, открыв дверь своим ключом. Неживлев уже с нетерпением ждал и по его лицу было видно, что на душе у него не спокойно, что страх вошел в плоть и сжал сердце тяжелыми острыми когтями. «Мой!»— подумал Глайд с радостью, и не ошибся.

— Норт,— начал Неживлев, когда они, поприветствовав друг друга, удобно устроились в креслах около журнального столика,— не стану скрывать от тебя, что я очень нуждаюсь в твоей помощи,— при этом он напряженно посмотрел в глаза Глайда, стараясь угадать, не успел ли его опередить этот пройдоха Краснов. Это было важно, потому что как-то в разговоре Глайд намекнул, что сможет при необходимости переправить за границу только одного, но никак не двоих...

— Сэм,— так называл Глайд Семена Михайловича, подчеркивая этим именем принадлежность к западному миру и возвышая того в собственных глазах,— я рад тебе помочь, потому что давно твержу, что тебе нечего делать в этой стране, она не для интеллектуалов, а для работяг в замасленных спецовках. Ты со своей хваткой и умом займешь у нас достойное положение, отпадет нужда в вечном страхе, не надо будет таиться своего богатства, наоборот: чем ты будешь выглядеть богаче в глазах нашего свободного общества, тем в боль­шем почете будешь пребывать. Выкладывай, что случилось? На­сколько я понимаю, раньше тебе с твоими связями ничто не угро­жало.

— Ничего особенного, Норт,— начал Неживлев, не имея же­лания полностью посвящать Глайда в свои проблемы,— просто чув­ствую, что кольцо сжимается, потому что времена теперь не те, что раньше. Не знаешь, чего ждать завтра, ничего хорошего. Очень скверные времена. Зашатались такие люди, которых вчера не было видно с земли, а сегодня они под следствием... Чего уж ждать таким, как я...

— Не стоит прибедняться,— улыбнулся Гланд, чувствуя, что сейчас прикоснется к важной информации, связанной с внутренней политикой страны,— тебе не пристало сгущать краски. Если нужна моя помощь, я всегда готов оказать ее, но при одном условии: полная твоя откровенность. С закрытыми глазами я ни в какие игры не играю. У вас это называется «жмурки». Откровенность за помощь.

Неживлев задумался, заново переживая и продумывая разговор, состоявшийся утром с Красновым. Тот влетел в квартиру Семена Михайловича с перевернутым лицом ненормального и Неживлеву даже показалось, что за ним кто-то гонится. Оказалось, Краснов принес невероятное известие и трудно даже предположить послед­ствия этого: отец Олега Михайловича зашатался и так сильно, что вряд ли устоит, если еще не хуже. Ему только что звонил Карнаков-младший, притом, на всякий случай, из автомата, а не из дома. Вот эта деталь и потрясла обоих более всего. Было от чего взвол­новаться: теперь, без помощи отца Олега Михайловича, могли быть подняты прежние дела, похороненные в архивах следственных орга­нов, а за ними и новые, которых хватало с избытком. Недаром Семен Михайлович начал разговор с Нортоном Глайдом с шаткости и не­уверенности положения. Если зашатались такие фигуры, как Кар­наков, то в самое близкое время доберутся и до акул преступного подпольного бизнеса, таких как Неживлев, Краснов, Игин, Кольцов и другие. Краснов, как понял Семен Михайлович, тоже желал вос­пользоваться услугами Глайда и должен был тому позвонить. И даже звонил, чего Неживлев не мог знать. Но Глайд условным ответом отложил встречу с ним на другой день, потому что Семен Михай­лович интересовал его гораздо больше. Глайд и Неживлев сидели за столиком, курили сигареты «Ротманс» и беседовали, как это могло показаться, тихо и непринужденно. На самом же деле здесь шла огромная напряженная борьба — кто кого сломает, кто больше вы­торгует при этом, кто больше, выражаясь языком Неживлева, «наварится» на этой сделке. Одно Глайд знал точно: Семен Михайлович в панике, и поэтому он желал знать от него истинную причину, чтоб затем точным расчетливым ударом повергнуть и диктовать свои условия.

— Итак, Сэм, я жду,— улыбнулся Глайд располагающе, пони­мая, что не должен преждевременно испугать Неживлева. Надо загнать в угол осторожно, потому что другого случая скоро не пред­ставится.

— Ладно,— неохотно согласился Неживлев после мучительного минутного раздумья, понимая, что в противном случае Глайд не чахочет с ним разговаривать,— мне стало известно, что у Карнакова Михаила Игнатьевича, отца моего знакомого Олега Михайловича, огромные неприятности. Неприятности, это даже не то слово — хуже. Это значит, полетит и Олег Михайлович, а мы лишимся главного прикрытия в антикварных операциях. События в настоящее время развиваются таким образом, что в самое ближайшее время возьмутся и за нас, да так, что только перья полетят. Уцелеет лишь тот, кто заляжет на самое дно. Впрочем, уже поздно: концы отыщутся. Вот и все, что я знаю на сегодняшний день.

— Немало,— заинтересовался Глайд, сразу смекнув, что с сегодняшнего дня ни под каким видом не следует мелькать у Игина, чтоб самому не сунуть голову в петлю,— оч-чень даже прелюбо­пытно.

— Тебе любопытно, а у меня пятнадцать лет за плечами висят...

— Получается,— продолжал Глайд, не обращая внимания на слова и вздох Неживлева,— что сейчас перетряхнут всех, кто под маркой Карнакова или от его имени обделывал разные сомнительные дела. И прежде всего — Туманова, референта, или как он там называется. Сэм, ты молодец, что сразу связался со мной. Инфор­мация серьезная и главное — своевременная. Я понимаю, что ты не нуждаешься в презренном металле, но за сведения, которые ты сегодня мне преподнес, я тебе выдам тысячу долларов. Пусть эта сумма символическая, но я должен как-то отметить наши новые серьезные отношения. И ты распишешься за них. Сам понимаешь, я — лицо подотчетное. Не кривись, Сэм, мы и так уже давно повязаны, одной веревочкой. И этот документ в наших отношениях ничего не изменит и вреда тебе не причинит, принесет только поль­зу. Мои шефы должны видеть, что я даром времени не теряю, тогда будет легче организовать твое перемещение к нам. Согласен?— Нор­тон доброжелательно смотрел Неживлеву в глаза, всем своим видом показывая, что все, что здесь сейчас происходит, нужно только ему, Семену Михайловичу. А он, Нортон Джерри Фитцджеральд Глайд, из одного лишь душевного расположения и гуманности готов помочь, хотя если и потребует взамен что-либо, так это просто так, для видимости равновесия в сделке, ведь американцы такой народ — привыкли к деловым отношениям и даже с отца родного возьмут комиссионные, если окажут ему соответствующую услугу.

Неживлев пытался поначалу понять этот взгляд, оценить его трезво, не дать обмануть себя или еще хуже — попасть в полнейшую зависимость. Ведь он и сам умел смотреть так, когда что-либо сильно хотел от партнера, заранее высчитав, насколько его разденет при сделке. Но неожиданно обмяк под этим взглядом, потому что вдруг понял, что отступать некуда, итак достаточно увяз с этим хитрым пройдохой-американцем, тем более, что без него нет никакой возможности исчезнуть из этой страны, которая вдруг стала для него чужой и грозной, и ждать от нее ничего кроме возмездия не при­ходилось. Неживлев поднял голову и, пытаясь придать голосу уве­ренность (да кого он собирался провести?), произнес:

— Ладно, чего уж там, напишу расписку, если она поможет мне выбраться отсюда. Что писать, Сэм?

— О, совсем небольшой текст.— Глайд сдерживал эмоции: долгожданный момент в его карьере профессионального разведчика ЦРУ наступил. Он незаметно перекрестился, чтоб не спугнуть уда­чу, потом достал из пиджака блокнот и паркеровскую ручку и протянул Неживлеву,— листок не вырывай, пиши прямо в блокноте:

«Я, Неживлев Семен Михайлович, получил от Вейцмана одну тысячу долларов за требуемые ему сведения. Точка.» Поставь число. Молодец!— похвалил Глайд расслабляясь, и в знак доверия трогая Неживлева за плечо, не забыв при этом вернуть блокнот и ручку на прежнее место.— Теперь самое время разобраться в обстановке. Как я понимаю, ты хочешь исчезнуть отсюда без своей красавицы Ирэн?

— Еще не решил окончательно,— глухо ответил Семен Михайлович, отчего-то ощутив страх, неведомый ему ранее,— мне жалко ее, без меня она здесь пропадет.

— Не смеши меня. Сэм, она нигде не пропадет. Очень скоро она прилепится к новому бизнесмену и заживет с ним так же гладко и сыто. Она ведь относится, пардон, к породе рыб-прилипал. Ты же со своим капиталом найдешь в Штатах столько таких как она, что будешь отпихивать их руками и ногами. Красивая женщина — не проблема, этого добра хватает везде, были бы деньги. Даже если бы была возможность отправить вас за границу вдвоем, она тебе была бы только обузой. Деньги деньгами, но тебе необходим брак с жен­щиной, которая сумеет ввести тебя в наше высшее общество. А такие есть — из обедневших аристократических родовитых семейств. Без этого общества тебе не продвинуться у нас, помни об этом. И долой твою славянскую сентиментальность! Впрочем, я совсем забыл, что ты не славянин. Тем более, твоя ностальгия, так неожиданно по­явившаяся на глазах, тебя не украшает. Перед тобой откроется весь мир. Но прежде чем мы начнем развивать этот план, я бы хотел четко определить условия.

— Говори,— вяло улыбнулся Неживлев, понимая, что полно­стью попадает под власть и влияние этого страшного человека, чув­ствуя леденящий холод под лопатками,— только не обдирай меня как липку. Знаю я вас, американцев: тебе только палец в рот по­ложи, ты сразу же всю руку и оттяпаешь, как акула из романа Бенчли,— не удержался Семен Михайлович от позерства.

— Не волнуйся, Сэм, нам предстоит долгая интересная жизнь, ты прав, верить мне нельзя, никому верить нельзя, но ты мне нужен будешь и там, в этом и заключается гарантия наших будущих отно­шений. Я тебя введу в большой бизнес, я ведь тоже кое-что стою. Мои условия тебе подойдут, я не собираюсь воспользоваться твоим теперешним бедственным положением. Во-первых, я должен озна­комиться с содержимым сейфа твоего тестя. Остановись!— пове­лительно сказал Глайд, заметив протестующий жест Семена Михай­ловича.— Какая тебе разница, что будет потом, когда ты с моей помощью покинешь эту негостеприимную страну! Или тебя беспо­коит судьба Александра Филипповича Неживлева?

— Ты же понимаешь, что ему после этого несдобровать, если узнают, что документы из сейфа попали на Запад.

— Так тебя это беспокоит? Ты еще думаешь об этом?

— Да нет, не думаю, как-то стало не по себе, это же явный шпионаж.

— Согласен, это действительно явный шпионаж, хотя то, что рассказывал мне раньше, тоже было шпионажем, только не таким, как ты изволил выразиться, явным. Любые сведения, относящиеся к лицу, занимающему государственную должность, или иная информация, дающая возможность прогнозировать внутреннюю и внешнюю политику государства,— это и есть стопроцентная  шпионская Деятельность, которая в любой стране карается более  жестоко, нежели другие преступления. И забудь своего тестя, случись с тобой что-либо, он бы от тебя открестился в одну секунду.

— Хорошо. Что еще? Я ведь чувствую, что ты на этом не остановишься.

— Правильно, не остановлюсь, но и не перейду умеренных разумных пределов. У тебя уникальная коллекция картин, фарфора, серебра и прочих раритетов. Это громоздко и без меня тебе ее не вывезти. Мой план прост и надежен: ценности уйдут за границу посредством дипломатических каналов, а точнее — в почтовом вагоне, который по существующему статусу не имеют права вскрывать, уж об этом я позабочусь. Все наиболее ценные картины придется снять с подрамников и свернуть в трубочку, используя, чтоб не осыпался красочный слой, прокладку из папиросной бумаги пропитанной особым составом. Впрочем, не мне тебя учить, как это делается. В прочные картонные ящики упакуешь бронзу и фарфор,  кто только самые редкие изделия, и, естественно, все серебро. У тебя  из серебра только раритеты, другого нет. Всю валюту, драгоценные камни и ювелирные украшения я тоже заберу. С этим легче, много  места не займет. Сам организуешь туристскую поездку во Францию — с твоими связями в управлении торговли ты легко получишь путевку. Соответствующие характеристики и рекомендации тебе тоже дадут, пока не докопались, что ты за фрукт. Ну, не обижайся, для меня такая аттестация является высшей похвалой. Жену придется перед этим под каким-нибудь предлогом услать хотя бы на  неделю. И поездку следует организовать немедленно, пока ты еще не на крючке. В Париже тебя будет ждать мой человек. Все принадлежащие тебе ценности получишь в полной сохранности.

— Норт, я тебе очень благодарен и, поверь, не останусь в долгу,— Семен Михайлович и вправду почувствовал к Глайду нечто вроде симпатии и самого искреннего расположения, но тот резко оборвал:

— Сэм, запомни на будущее, чтоб такие моменты впредь не  повторялись: я в твоей благотворительности не нуждаюсь! Я делаю дело и сам назначаю за него цену. Ты мне отдашь ровно одну треть общей суммы стоимости всех твоих редкостей.

Неживлев похолодел, от внезапно возникшего чувства не осталось и следа.

— Нортон, ты понимаешь, сколько моя коллекция стоит в целом? -Не

— Понимаю: около двух миллионов долларов. Может быть два  с половиной.

— И ты претендуешь на... Почти миллион! Это грабеж...

— Я ни на что не претендую и ничего от тебя не хочу. Но когда тебя арестуют, то ты сам все отдашь государству, у которого украл все вышеперечисленные ценности. А взамен своей дарственной ты получишь ровно пятнадцать лет, и то в случае, если за тобой нет «мокрых дел», в чем я далеко не уверен...— При этих словах Семен Михайлович вздрогнул, вспомнив свое соучастие в укрытии преступ­ления Краснова. Это не прошло незамеченным для Глайда. Он не­ожиданно жестко посмотрел на Семена Михайловича и сделал вер­ный ход:

— Впрочем, Сэм, я передумал: не одну треть, а ровно половину. Это бесповоротно, но зато с гарантией. С полной гарантией, мы ведь будущие компаньоны! Не так ли?

— Какая ты сволочь, Норт,— только и прохрипел Неживлев, откидываясь на спинку кресла,— ты понимаешь, что загнал меня в угол... Впрочем, взывать к твоей совести бесполезно. Ты уверен, что без твоей помощи мне не обойтись, так оно и есть на самом деле... Но какие ты мне выдашь гарантии, что твой человек не пришьет меня в том же Париже и ты не станешь единственным владельцем всего, что у меня есть? А?—и Семен Михайлович сумасшедшими глазами посмотрел на Глайда, потрясенный собственным провиде­нием.

— Дурачок ты, Сэм,— почти ласково сказал Нортон Глайд, но тот, кто хорошо знал этого человека, сразу бы почувствовал, что его ласковый тон предвещает смертельную опасность для того, к кому он относится..,— мне мое имя в определенных кругах гораздо дороже, нежели все твое богатство. А вот на половину я честно претендую. Более того, мы юридически оформим наши деловые от­ношения и станем компаньонами. У тебя же здесь останутся огром­ные антикварные связи и мы через наших людей будем изредка использовать их. То, что сейчас происходит у вас в стране, долго не продлится: обычная кампания по очищению общества от подполь­ных миллионеров и взяточников.

— Оставь в покое нашу внутреннюю политику, не тебе в ней разбираться,— зло проговорил Неживлев, уязвленный снисходи­тельным, ласковым тоном Глайда,— как это будет выглядеть юри­дически, мы что — пойдем в нотариальную контору?— он криво усмехнулся, чувствуя ненависть к холеному пройдохе из посольства.

— Мы оформим это письменно, и если я тебя потом обману, ты отдашь копию в любую нашу газетенку, они будут только рады смешать меня с грязью. У нас это любят, ты еще за это получишь тысяч пять долларов. И мне тогда не сдобровать. Теперь понял, что я веду честную игру?

— Скажи мне, Норт,— Семен Михайлович немного успокоился (сумел все-таки кадровый разведчик провести матерого жулика, но дилетанта в подобных ситуациях),— Краснов тебе не звонил?

— Нет, не звонил, но даже если бы и звонил, то помогать я ему не стану. Я не пересылочное бюро. Тебя — да, а он пусть выкручива­ется сам. И ни слова ему о нашем соглашении. Понятно?

— Понятно, это в моих же интересах.

— Когда я смогу ознакомиться с содержимым сейфа? Желатель­но поскорее. Отправь свою красотку куда-нибудь на юг. Без нее все будет сделать значительно легче.

— Отправлю, тем более, что она в последнее время жаловалась на усталость.

— Усталость?—  Глайд, зная семейную жизнь Неживлева, иск­ренне удивился,— она что, устроилась на работу?

— На какую еще работу, просто устала от жизни...

— Тогда отправляй ее немедленно, за время ее отсутствия ты укатишь в турпоездку. За две недели, если дернешь связи тестя, ты свободно будешь в Париже. Больше не тяни, иначе я не смогу выдать никаких гарантий твоей безопасности. Чекисты, если только выходят на след, все делают основательно, это только в наших детективных романах они выглядят круглыми дураками. Ты ведь помнишь на­шумевшее дело полковника Пеньковского? Знаешь, сколько работ­ников нашего посольства «спалилось» тогда? А считали, что все проходит чисто и никакой слежки. Так что, торопись. Искренний совет.

— Норт, тебе нужны фотокопии документов из сейфа или сами подлинники?

— Подлинники, дорогой Сэм, только подлинники. Не суетись, пока их хватятся, ты уже будешь сидеть на Монмартре и пить «мартель». Впрочем, лучше ты будешь сидеть на тайной квартире, чтоб не светиться. А потом — в Штаты. Кстати, тесть твой случайно не в Афганистане?

— Нет, в ГДР.

— Жаль, а то бы можно было сделать идеальную игру. Ладно, и это неплохо. Что-нибудь придумаем. Постарайся, чтоб через пару дней твоей жены в квартире и духу не было. И сразу — к делу. Все. Вот тысяча долларов, а то расписался, а денег не получил. Это, по нашим понятиям, очень плохо. Такая рассеянность не приветст­вуется среди акул Уолл-Стрита!— рассмеялся, довольный собствен­ной шуткой, Глайд. Давно в его шпионской и коммерческой дея­тельности не было такой фантастической удачи: больше миллиона в кармане и содержимое сейфа действующего генерала! Он незамет­но отвернул голову и сплюнул через плечо. Как и большинство католиков он был очень суеверен, сотрудник посольства Нортон Глайд, он же Вейцман, Шульц, Гринбаум и прочие имена, которые прикрывали его шпионскую деятельность в ряде европейских стран, естественно, включая и социалистические. ЦРУ своих шпионов в подставных именах не ограничивало...

В тот же день Вероника Рожнова, подъехав на такси к загород­ной даче Олега Михайловича Карнакова, безуспешно прождала его более полутора часов под холодным дождем, одетая в одно лишь легкое полупрозрачное платье (с учетом его необыкновенной эффек­тности и прогноза погоды, обещавшего в тот день двадцать три градуса выше нуля, и, по обыкновению, не совпавшего с реальной температурой). Поначалу, то есть в первые полчаса ожидания, Веро­ника на что-то надеялась, потом в ней зародилась обыкновенная бабья злость: наобещал, наговорил и пропал, а может и того хуже — надсмеялся, а сейчас из окна соседней дачи с приятелем наблюдает за провинциальной дурой, которая поверила, что можно за одну встречу получить в награду бриллиантовое кольцо, «Подлец!— шеп­тала вслух Вероника, идя по шоссе в сторону города. Ее обгоняли легковые машины, некоторые замедляли ход или же вовсе в откры­тую останавливались, приглашая подвезти, но Вероника, ослеплен­ная ненавистью, не замечала их, да и не хотела замечать.— Все вы на одно лицо, кобелины проклятые!— выкрикивала она в отчаянии, к тому же боясь простудить легкие. Болезней она очень опасалась, думая, что любая из них может отложить отпечаток на ее красоту.— Кому я буду нужна больная и некрасивая? Даже разлюбезный Рож­нов и тот откажется от меня и найдет другую. В провинции красивых женщин тьма, и каждая хочет вырваться в столицу...»

Устав от непривычной ходьбы. Вероника все же села в «Жи­гули», но всю дорогу молчала, несмотря на то, что шофер с модной козлиной бородкой томно растягивал гласные и всячески пытался соблазнить красивую пассажирку. Он даже не взял с нее денег, надеясь хоть этим произвести на нее благоприятное впечатление. Но Вероника не обратила на этот широкий жест никакого внимания и молча вбежала в подъезд. Она ворвалась в квартиру и закатила истерику несчастному романисту, ломающему голову над тем, куда запропастилась его жена, обычно предупреждая даже о коротких отлучках из дома. Но в этот раз Вероника, окрыленная призрачными надеждами на будущую волшебную жизнь, не посчитала нужным предупредить Петра Николаевича или хоть как-то оговорить свое отсутствие. Она немедленно сбросила с себя в коридоре остывшее холодящее платье и быстро забралась в ванную комнату под горячий туш. Затем, отойдя от всего пережитого, неожиданно ощутила лю­бовь к своему непрактичному слабому Рожнову, старающемуся под­ражать таким сильным людям, как мерзавец Карнаков или Краснов. Ее в тот вечер тоже покоробили их действия в отношении без­защитного Горина. Она прижалась к Петру Николаевичу и горько заплакала, приговаривая сквозь слезы, что сделает его великим писателем, что всю свою дальнейшую жизнь она положит на семейный алтарь, чтоб он только мог спокойно творить и выпустить собрание сочинений. Обласканный Рожнов, хотя и не понимал причины такой внезапной перемены по отношению к нему, все же был очень поль­щен и даже поклялся в душе избавиться от случайных связей и, в свою очередь, сделать жизнь преданной Вероники счастливой и без­облачной, заработать много денег и перестать зависеть от всяких неучей, вроде Краснова или ему подобных.

Заплаканная Вероника уснула на плече Петра Николаевича и он, ощутив себя от этого простого естественного положения силь­ным, почему-то вспомнил Сашеньку Караваеву. «Хорошо бы ее по­видать и поговорить,— с тоской подумал Петр Николаевич, потому что рядом с порядочными людьми и сам ощущал себя, пусть нена­долго, тоже порядочным, способным на хорошие бескорыстные дела и поступки.— Хоть бы адрес спросил у нее,— рассеянно рассуждал Рожнов, поглаживая с нежностью волосы уснувшей Вероники.— Чудная ты моя, славная, я тебя, оказывается, недооценивал, твою преданность, заботу обо мне. Собрание сочинений моих ждет... Глу­пенькая провинциалочка, да кто же выпустит при живом человеке собрание его сочинений... Вот умру, тогда конечно все забегают, засуетятся, тогда я им всем не конкурент. Постой-постой, а где же тебя носило с самого утра?!— вдруг встрепенулся, расслабленно предавшийся мечтаниям о собственном будущем живой классик Рожнов,— впрочем, имею ли я право на вопросы, когда сам живу в моральной грязи? Но ведь так было не всегда...— Вспомнил себя Петр Николаевич в юные годы, когда на слете молодых начинающих писателей читал придуманный им рассказ про винтовочную гильзу, найденную в лесном, заросшем травой окопе, с запиской погибшего солдата, почти что ровесника Рожнова. «Мама,— писал солдат перед смертью,— мы с тобой не свидимся, но моя смерть приблизит нашу Победу. Пусть хоть на один час или одну минуту. Обнимаю тебя. Навсегда твой Саша». Он читал и сам чуть не плакал, и зал искренне откликнулся на его рассказ аплодисментами, некоторые пожилые женщины плакали, каждая вспоминая о своем. Рожнов же отнес это за счет проникновения своего таланта в людские души. Его стали охотно и много печатать, он чувствовал себя на вершине славы, ревниво относился к малейшей критике в его адрес по поводу оче­редного произведения. На последнем курсе литинститута написал роман о строителях нового города в степи. Роман был лживым от начала до конца. Петр Николаевич прожил в этом городе три дня, но он уже тогда знал, что и о чем нужно писать, чтоб это понра­вилось редактору и издательству, и, естественно, общественности. Идея романа, проникнутая пафосом строительства новой жизни и верой в будущее, была наверняка созвучна задачам эпохи, но Рож­нов не верил ни одному своему слову и в душе презирал своих героев, променявших теплые уютные квартиры на морозную не­обжитую степь.

Подобная раздвоенность и привела Рожнова очень скоро, даже скорее, чем он мог предполагать, к распаду, внутреннему цинизму, какому-то моральному пьянящему разврату, когда в душе легко перейдены границы существующих общечеловеческих норм и прин­ципов. А тут еще подвернулся Неживлев... И заметался Петр Нико­лаевич между реальной жизнью, где образцами для подражания избрал неживлевых и Красновых, и придуманной, которую описывал в своих бессмертных, с его точки зрения, произведениях. Иногда даже с упоением думал о себе: вот он я какой идейный, хрен меня укусишь или придавишь. А жизнь оказалась глубже и справедливей, и подставила ножку неожиданно, в расцвет его творческих сил: запрезирал себя Рожнов за трусость, приспособленчество, лживость, пресмыкание, которое четко ощущал в присутствии Неживлева, не в силах повести себя с ним решительно, не унижая своего челове­ческого и писательского достоинства. Впрочем, писательское досто­инство Петра Николаевича заключалось в апломбе и книжечке члена Союза писателей СССР, которую он постоянно носил при себе и показывал к месту и не к месту.

«Шут я гороховый, вот кто!— совсем уж неожиданно и зло подумал о себе Рожнов,— я ведь умнее их, а они меня за клоуна держат. «Кажется, кое-кто забыл о своих обязанностях!» Ничего, придет срок — они у меня попляшут!— эта безотносительная угроза немного успокоила его,— а Сашенька молодец, все что хотела в лицо им бросила. Вот бы мне такую жену, и я может быть стал бы другим, перестал бы ходить к этим...— он не подобрал нужного слова и снова переключился на мысли, которые у него возникли в самом начале.— А ведь Вероника неспроста отсутствовала...— и вдруг с прозорливостью душевнобольного догадался, что ходила его Вероника Матвеевна к кому-нибудь из троих: Неживлеву, Краснову или Карнакову, потому и в ванную сразу же забралась, полезла отмываться от грязи и скотства.— Ах ты потаскуха!— внезапно заорал, уязвленный своими подозрениями Рожнов, спрыгивая с ди­вана. Голова Вероники при этом прыжке завалилась навзничь, она проснулась и не могла сразу понять, где она и что происходит, а ей так было только что хорошо и уютно.— Шлюха!— надрывался Рож­нов с пеной на губах,— где была?! Думаешь я не знаю, что Карнаков назначил тебе свидание?!— Он назвал фамилию Карнакова наугад и увидел по глазам Вероники, что попал в самую точку и догады­ваться уже ни о чем не нужно, и так все ясно.— Так я прав?! Дрянь! Дрянь! Дрянь!»— он наклонился над пытавшейся подняться Вероникой и хлестал ее по щекам, потом принялся душить, чувствуя в своих слабых, не привыкших к физической работе, руках не­ожиданную остервенелую силу. И только когда Вероника стала за­дыхаться и хрипеть, отпустил ее и с ужасом принялся всматриваться в свои пальцы, будто увидел в них что-то для него необычное. Вероника молча сползла с дивана и, став на колени, пыталась рас­тереть шею, потом неловко поднялась и, не говоря ни слова, подош­ла к шкафу и стала собирать свои вещи.

— Вероника!— простонал в ужасе Рожнов,— ты что это дела­ешь? Боже мой, что я натворил!.. Прости меня, умоляю, прости, прости...— как у всех слабых и безвольных людей приступы ярости у него быстро сменялись депрессией и самоуничижением. Он ползал вокруг Вероники на коленях, но она молча пнула его ногой, даже не поглядев куда попала и без желания ударить больнее, пнула просто, как пинают надоевшую комнатную собачку. Рожнов попы­тался поцеловать эту унизившую его ногу, но вновь ощутил прилив ярости.— Так это все-таки был Карнаков? Я убью его, немедленно! Все, я так решил. Отсижу сколько положено и вернусь человеком, который ничего не боится. Тогда вы у меня все попляшете, будете знать, на что я способен!— Рожнов лихорадочно принялся одеваться.

Вероника на мгновение прекратила свое занятие и насмешливо повернула голову в сторону суетящегося Петра Николаевича: не­нависти во взгляде не было — презрение и жалость, только эти чувства вызывал человек, которого совсем недавно она почти что боготворила.

— Не забудь взять шариковую ручку!— ехидно бросила Ве­роника Матвеевна,— как я понимаю, ты собираешься его убить своим гениальным словом, на большее вряд ли способен. А впрочем, зря стараешься,— добавила она совсем неожиданно,— у меня с ним ничего не было. Ни-че-го. Свидание не состоялось по независящим обстоятельствам. И вообще, я.его презираю — обыкновенный бабник и болтун, только с другим оттенком. Потому почти и провел меня. Все вы одинаковые, ты — не лучше, если не хуже...

— Вероника, родная,— прошептал Рожнов, опять падая на ко­лени,— умоляю не уходи. Мы завтра же оформим наш брак юридически, у нас будет хорошая семья, мы создадим крепкий се­мейный очаг...— Рожнова, как обычно, профессионально понесло на словоблудие, он пытался, не вставая с ослабших колен, впихнуть платья Вероники обратно в шкаф. Она же сопротивлялась, но как-то вяло, понимая, что уходить в принципе некуда, а тут, хотя и не квартира Неживлева, которая так поразила ее, но надежная крыша и не менее надежный Петр Николаевич, который наконец-то пол­ностью подчинен ей, сломлен, и будет рабски выполнять все капризы своей Вероники в меру своих финансовых возможностей. А если его покрепче взять в руки и засадить за машинку, то он вполне сможет зарабатывать в два раза больше. Она лениво сделала вид, что ус­тупила настойчивым просьбам Рожнова. не забыв его обещания зарегистрировать брак официально, пусть не завтра, потому что это невозможно, но в самом ближайшем будущем. Она лежала на диване охая и растирая шею, растравливая свое воображение сценами мести Карнакову, и даже несколько раз ударила сжатыми в кулак паль­цами в спинку дивана. В это же время несчастный Петр Николаевич метался между кухней и своим бесценным «сокровишем», предлагая чай и бутерброды, или же панически хватал полотенце, пытаясь соорудить нечто вроде компресса и приложить к шее Вероники. Примирение все же состоялось, причем Петр Николаевич и сам не заметил, как пообещал дополнительно к уже сказанному купить к свадьбе золотой браслет.

Тем не менее, клятвы и унижения не мешали ему одновременно мечтать и о способе разделаться с обоими — Вероникой и Карнаковым. Он реально представлял их обоих мертвыми и верил в тот момент или даже мгновение, когда у него хватит духу осуществить по отношению к ним решительные действия. В то же время он понимал, что разыгрывает перед самим собой очередную сцену из какой-нибудь возможной будущей книги. Успокоив Веронику и неж­но укутав ее теплым клетчатым пледом, лихорадочно соображая, где достать хотя бы пятьсот рублей на обещанный браслет, он вскоре сел за свою «Эрику» и написал несколько страниц из своей новой повести, которая неделю пролежала на столе без единой новой строчки — не шло. И вдруг сейчас получилось хорошо, даже та­лантливо: герой повести не только выбрался из ледника, куда его затащила снежная лавина, но и с риском для собственной жизни спас жениха девушки, которую любил с детства, и которая коварно предпочла другого. И не спаси он этого молодого человека, девушка, вероятнее всего, вернулась бы со временем к нему... Написал все это Рожнов очень искренне, проникновенно и талантливо, так что сам слегка прослезился.

Вот тут самое время спросить, как же такое может быть? Где связующее звено между личностью и талантом, и должно ли оно присутствовать непременно? Возможно ли таланту существовать вне личности? Оказывается, возможно. Ведь прочтут такую повесть мо­лодые люди и позовет она их на подвиги, и никому не придет в голову, что написал эти мужественные страницы ничтожный изол­гавшийся человечишка, за минуту до этого унижавший себя перед мелкой, морально нечистоплотной женщиной, не сумевшей урвать свою долю пирога на шабаше аферистов и преступников.

А тем временем, помимо этой мелодрамы произошли события посерьезнее. Сортируя пополнение, поступившее в КПЗ, капитан милиции Милованов, сменивший на дежурстве старшего лейтенанта Зюзина, попросил ввести следующего. Им оказался Горин Вячеслав Андронович, агроном сельхозобъединения «Заря» Астраханской об­ласти. Перед этим Милованов посмотрел «телегу» на агронома, со­ставленную Зюзиным и подивился размаху несостоявшегося пре­ступления: Горин пытался проникнуть в квартиру уважаемого гене­рала Неживлева и украсть дорогие вещи, а когда налет не полу­чился, то учинил дебош. «Посмотрим на этого громилу, вон откуда бандита занесло, из Астраханской области, и возраст солидный — под "шестьдесят, явно рецидивист с уголовным стажем и никакой не Горин. Придется повозиться на предмет установления личности,— рассуждал Милованов, разглядывая командировочное удостовере­ние,— явная липа».

Пока капитан Милованов рассуждал и делал выводы, дежурный милиционер ввел Горина Вячеслава Андроновича, одна тысяча де­вятьсот двадцать третьего года рождения, члена профсоюза, о чем свидетельствовал профсоюзный билет. Глянув на Горина, Милованов ахнул: мужичонка, что называется, ни кожи, ни рожи, неизвестно за что одежонка зацепилась, а туда же — на грабеж пошел! А после ночи, проведенной на нарах, совсем сдал: глаза ввалились, седой щетиной оброс, вместо пиджака грязная затасканная безрукавка. Вспомнил неожиданно Милованов своего деда — вылитый Горин, и не нашел ничего лучшего, как спросить совсем не «милицейским» голосом:

— А как же ты, батя, в такой кацавейке в столицу приехал, да еще в командировку?

Трудно сказать, что почудилось Горину в этом искреннем сочувствии, только сел он на подкосившихся ногах на привинченный к полу табурет, уронил седую голову на стол, чуть не в самую чернильницу, и заплакал. И понял Милованов, что дело тут совсем уж нечисто, и с безрукавкой, которую назвал по-деревенски каца­вейкой, тоже понял. Дотронувшись до плеча Горина, тихо сказал:

— Ты, батя, посиди здесь, а я сейчас приду и пиджачок твой принесу,— и прямиком в КПЗ через коридор. Посмотришь на Васю Милованова и никогда в жизни не скажешь, что он из симпатичного парня двадцати девяти лет от роду может в одно мгновение прев­ратиться в нечто среднее между бизоном и медведем гризли. Таким он вошел в камеру, но, все равно, в руках себя держит, только около скул лицевые мышцы судорогой от ненависти сводит. Увидев Мило­ванова и поняв, что с этим капитаном лучше не заводиться, под­нялся разного рода преступный элемент с нар, где за минуту до этого шла карточная игра (хоть и обыскивали их при задержании). Встали, как кто умел, при этом тех, кто до этого сталкивался с КПЗ или отсидел срок в исправительно-трудовой колонии, легко было отличить: они стояли ровно и руки де ' ^али за спиной — сказалась привычка. «Необученные» стояли вольно и расхлябанно, изображая всем видом, что им абсолютно все равно, хотя руки у них при этом подрагивали от напряжения.

— Кто из вас батю раздел?— шепотом спросил Милованов. Луч­ше бы закричал, уже больно страшным шопот вышел. Он обвел глазами с десяток молодых мужчин разного возраста, и тут же один парень, с наколками до локтей, протянул Милованову пиджак Го­рина.

— Жаль, что я капитан милиции, а не просто гражданин СССР,— сквозь зубы проговорил Милованов и обратился к стояще­му позади него сержанту,— оформи по всем правилам грабеж граж­данина Горина при отягчающих вину обстоятельствах. А потом вы­ясним, за какие дела этого субъекта сюда доставили.

— За что, гражданин начальник?— заюлил парень,— я ведь пошутил!— Но его сокамерник, опытный рецидивист, коротко бро­сил ему:

— Завяжи язык, барахло! На что позарился...

Милованов вернулся к себе в кабинет и молча подал Горину пиджак. Тот сразу же ожил, одел его и почувствовал себя прежним Вячеславом Андроновичем Гориным. Он засуетился и хотел даже поцеловать Милованова. чем окончательно растрогал капитана. Приняв строгий официальный вид, чтоб не показывать своих чувств к пока что подследственному Горину, и положив перед собой лист бумаги, спросил:

— Ну, а теперь, батя, все начистоту, все как было.

— Сынок,— перебил его благодарный Горин,— раз ты уж пид­жачок у того типа отобрал, так забери у своих мои деньги, старшина ночью начисто все сграбастал, а там шестьдесят семь рублей на дорогу и на кляйстер внуку.

— Совсем ты, батя, с катушек слез,— ласково сказал Милова­нов,— и насчет шестидесяти семи рублей прихвастнул. Не было у тебя шестидесяти семи рублей.

— Как же не было?— искренне изумился Горин,— я даже пом­ню какими бумажками.

— А вот в протоколе изъятия записано, что при обыске у гражданина Горина изъято шестьдесят семь рублей и семьдесят копеек. Вот как,— Милованов рассмеялся, заодно развеселил и Вячеслава Андроновича, ожившего от приятного сообщения.— Как же ты, батя, мог так плохо подумать про нас? Нехорошо это... — впрочем, я не знаю, за какие грехи ты сюда залетел. Сейчас расскажешь, а пока тебя горячим чаем напою.— Не мог избавиться Милованов от ощу­щения, что сидит перед ним его собственный дед, да и вид у Горина был такой, что честнее и беззащитнее трудно представить.

— Ой,— смешно воскликнул Горин, потирая руки от предвку­шаемой радости,— про чай это ты хорошо придумал, а то я что-то совсем захирел.— И когда сержант принес в кружке горячий чай и Горин стал пить его, кряхтя от удовольствия, Милованов поторопил его:

— Ну, а теперь, батя, не задерживай меня, работы до черта. Так с какими же ты намерениями пытался проникнуть в квартиру генерала Неживлева? Я думал, что увижу громилу, а у тебя соп­ливый парень пиджак отобрал...

— Это ты про что, капитан?— искренне изумился Горин, отстав­ляя недопитый чай в сторону.

— А вот про что,— и Милованов зачитал вслух материалы задержания Горина.

— Вот оно что,— смекнул Горин,— значит, испугались мерзав­цы. Я же им еще пулеметом пригрозил!

— А у тебя что, батя, и пулемет есть?— неожиданно разве­селился Милованов,— в протоколе об этом ничего не сказано!

— К сожалению, не было у меня пулемета,— улыбнулся Го­рин,— а то бы я много разного в тот вечер натворил. Я ведь к генералу в гости зашел. Мы с ним воевали вместе, всю войну про­шли: где — бегом, а где и на брюхе приходилось. Я был первым номером в пулеметном расчете, а он взводом поначалу командовал. На Рейхсканцелярии вместе автографы оставили. А после войны разошлись наши пути: он в военную Академию, а я — в колхоз, к земле потянуло, я ведь на войну агрономом ушел. Истосковался по пахоте...

— Ты, батя, все же покороче. Видел, какие в камере волки есть? Вот мне с ними еще возиться целый день придется. Ближе к делу.

— Ближе так ближе,— вздохнул, истосковавшийся по душевно­му разговору Горин,— зашел в гости, а генерал в отъезде. А в квартире народ, человек, может, двенадцать, если не поболе. И все на одно лицо. Те волки в камере по сравнению с ними — ангелы. Оказывается, день рождения зятю генеральскому справляли. А бо­гатства в той квартире на три столичных музея хватит, и площадь — как у нас перед колхозным клубом, где молодежь танцы уст­раивает. Ну, меня, конечно, в квартиру сразу пригласили, оказы­вается для насмешки, только я не понял этого, да возьми и спроси, сколько же все это стоит. А мне и отвечают самым серьезным образом, что только одна картинка в уголочке тысяч двадцать пять тянет, потому как это Тропинин, а все вместе побольше полмил­лиона. Тут я и сомлел, поверил им. Для того что ли буржуев разных побили, для того разве двадцать миллионов жизней в войну отдали, чтоб такое наплодить? Вот я это им и выложил. Понял потом, что не уйти живому: если не они, так их дружки в переулке кончат, забьют ногами, как мордовороты в Освенциме. Тут девчонка за меня вступилась, кажется Сашенькой звали. Нет, не так: я когда в прихожую вышел, так один тип кричал по поводу меня, что на мокрое дело не пойдет. Вот тогда я струхнул. А другой сказал, что позвонит куда надо, и меня и так заберут. Вот тут девчонка и вступилась, а они ее будто не пускали. Она хотела вроде за мной пойти.

Выскочил я на площадку, меня и сморило: я перед этим у них два стакана коньяка от злости выпил, а поесть не пришлось. Вот и вся канитель...

— Девушка, значит, хотела выйти, да не вышла, иначе бы ты, батя, на лестнице гостиницу не устроил. Крысалов,— прокричал Милованов в трубку селекторной связи,— откуда сигнал по поводу задержания Горина поступил? Ну зайди, если по телефону неудоб­но.— Через какое-то время вошел капитан Крысалов.

— Зюзин сказал, что звонили...— и Крысалов показал пальцем в потолок.

— Откуда точно? Мне нужно знать,— занервничал отчего-то Милованов и тон у него стал раздражительным.— Надо проверить кое-что.

— А ты ничего не знаешь?— Крысалов сделал круглые глаза, он оглянулся в сторону безмятежно сидящего Горина и полушепотом добавил:— Сам Карнаков полетел! Сейчас такое делается, а ты проверять будешь...

— Меня мало волнует, кто и откуда полетел,— мрачно заметил Милованов,— мне работать надо, а заодно выяснить, кто распо­рядился задержать честного человека и для чего это было нужно. Да и слова странные насчет «мокрого дела»... Ладно, сам разберусь. А ты, дорогой Вячеслав Андронович, прочитай, чего я за тобой записал и подпиши. Порядок того требует. И скажи спасибо, что так обошлось, могло и по-другому выйти. Деньги сейчас свои по­лучишь, и езжай домой. Хотел, чтоб ты еще по поводу пиджака изложил, да уж ладно, я с этим подонком разберусь, за ним, думаю, еще кое-что найдется. А тебя дергать в качестве свидетеля из Астра­хани нескладно будет. Так что прощай, батя, не поминай, как говорится, лихом милицию, да и меня заодно. Есть вопросы?

— Кляйстер я хотел внуку купить, да их нигде нет. Может пособите?

— Эх ты, разбойник с большой дороги,— рассмеялся капитан, ему приятно было называть Горина батей,— не мог кляйстер раз­добыть. Ладно, удружу.— Он набрал номер телефона:— Катя, здрав­ствуй. К тебе вскоре заглянет один дядя, ему нужен кляйстер, желательно недорогой.

— Все правильно,— закивал головой Горин,— недорогой, оно, конечно, лучше...

— Вася,— в трубке послышался смех,— ты попроси чего-нибудь полегче, живого крокодила, к примеру.

— Катюша,— усмехнулся в ответ Милованов,— через час у тебя будет ревизия, и если отыщется хотя бы один кляйстер, допрашивать буду лично. Понятно?

— Не получится,— еще звонче рассмеялась невидимая Катя,— ты занимаешься уголовными делами, а дефицитом — ОБХСС. Ко­роче говоря, считай, что напугал. У меня есть два кляйстера, отло­женные для известных филателистов, так придется один отдать тво­ему дядечке. А профессор Сосорин подождет. Профессора вся Москва знает, а твоего дядьку — никто.

— Зато моего дядьку, как ты изволила выразиться, хорошо за­помнили эсэсовцы, которые отсиживались в Рейхсканцелярии. По­нятно? Все, до вечера. В семь пятнадцать у входа в театр на Таганке со стороны метро.

— Вася, ты сошел с ума, у тебя что, билеты?!

— Все, вопросы потом. Первый номер пулеметного расчета скоро прибудет к тебе. Нет, я в форме, меня целовать не положено. До встречи.

И когда благодарный Горин вышел, Милованов еще некоторое время рассуждал, что за странный звонок поступил насчет Горина, да еще «оттуда»? И Карнакова сняли, кто бы мог подумать... «Лад­но,— решил Милованов,— это не нашего ума дело, нам работать надо. Только любопытно, кто в той компании на «мокрое» дело замахнулся? Все равно выясню, наскоком нельзя, здесь терпение проявить нужно. Да, я терпеливый. Следующий! Давай, Коля, того, специалиста по пиджакам!» И когда парень вошел, Милованов задал ему для начала только один вопрос:

— А знаешь, мразь, кого ты раздел? Этот человек на Рейхсканцелярии расписался, когда тебя еще на свете не было. Ты ему в ножки упасть должен, а ты с него последнюю рубашку чуть не снял... А теперь коротко и без вранья ответишь на вопросы дела, по которому тебя обвиняют. Вот тут все на двух листах изложено. Соврешь — ничем помочь тебе не смогу, а так еще надежда есть, что человеком потом станешь.

В конце рабочего дня капитан оформил рапорт на имя началь­ника райотдела полковника Сиротина о происшествии с Гориным, и все не выходила у него из памяти чисто уголовная фраза по поводу «мокрого дела». «Разберусь,— уверил сам себя Милованов,— вот только немного разгребу свои авгиевы конюшни и разберусь». Но Милованов и не предполагал, что займется делом Семена Михай­ловича Неживлева гораздо раньше. И случилось это потому, что в органы внутренних дел обратился Андрей Васильевич Караваев по поводу исчезновения его дочери Александры Караваевой восемнад­цати неполных лет. Он сидел в кабинете майора Косарева и его широкое тяжелое лицо было низко опущено над столом. В глазах стыла тревога в той ее стадии, когда только уверяешь себя в том, что все окончится благополучно, а в глубине души знаешь обратное, чувствуешь катастрофу и сдерживаешь чувства одним усилием воли, чтоб не закричать от боли за дорогого человека.

Приблизительно в это же время паника охватила не только Неживлева и Краснова. Не меньше их был взволнован сменой Кар­накова Николай Петрович Игин. Он отдал команду своему верному заместителю Дронову — никого к нему не впускать:

— Меня ни для кого нет, даже если сам архангел Гавриил с трубой прилетит!— Николай Петрович нашел в себе силы еще для иронии, но тут же закрыл кабинет на ключ и принялся лихорадочно анализировать, за какой конец могут дернуть в первую очередь назойливые и вредные люди из отдела борьбы с хищением социа­листической собственности или из другого ведомства, которого Игин боялся более всего.

«То давнее дело, которое «погасил» Олег Михайлович Карнаков, вернув Игину материалы за пустячок двадцать тысяч рублей, надо полагать, давно похоронено. Олег Михайлович не дурак оставлять такие следы. А что было нового с тех пор? Георг фон Битов, сот­рудник посольства ФРГ — с ним теперь никаких контактов. Нет его и не было! Кто еще? Нортон Глайд? Тоже не было. Ничего не было! Ни-че-го! Хотя это такой провокатор, обязательно потребует ком­пенсацию за то, что не сдаст меня в органы безопасности. Черт с ним, с него достаточно получено за антиквариат, и какой!» Это правда, чего только не вывез Глайд при пособничестве Игина! И чем больше делал Николай Петрович пометок в записной книжке, отмечая свои криминальные подвиги на ниве распродажи оптом и в розницу национального достояния страны, тем страшнее ему ста­новилось, будто прорвало завесу безмятежной бездумной жизни и неотвратимость наказания подступила так близко, что его леденящее дыхание ощущалось совсем близко, рядом. Неизвестно только было, с какой стороны грянет первый гром. «Да здесь не пятнашка, а вся вышка светит,— тоскливо рассуждал Игин,— ох, как нужно рвать отсюда, пока самого не выдернули как редиску из мокрой земли. А как, и куда? А Ларочка? Что будет с ней? Оставлю на три жизни, не пропадет. А золото, бриллианты, иконы с окладами из серебра и драгоценными камнями, в жемчугах... Их в дипломат не поло­жишь... Что делать? Что делать? Что делать?— мысль стреляла в одно место — височную кость, было мучительно и жутко, и руки сами по себе, независимо от мысли, чертили на листке бумаги бес­смысленные рисунки, которые каким-то неведомым образом по иро­нии судьбы, что ли, складывались своими линиями в решетку.— Спокойно,— сказал вслух Игин,— пока идет пертурбация, там не до Игина, значит, как минимум, месяц в запасе есть. Не суетиться, только не суетиться: все закопать и в бега. А там видно будет. Слава богу, паспорт запасной есть, а где он? Вот он, никуда не делся. Дреслевский Станислав Казимирович. Национальность — поляк. Год рождения почти совпадает. Полтыщи содрали, черти, зато не липа, во всяком случае не такая, что каждый сержант разглядит, тут надо спецу покопаться, чтоб понять, что паспорт не его, Игина. Вон как фотография ловко сидит, даже лучше, чем в его родном паспорте! Может и Ларку с собой прихватить? Нет, с бабой сразу заметут, заметно. Двоих всегда легче найти, чем одного. А сейчас, первым и основным делом, надо уничтожить все свои пометки и записи. Без этой бухгалтерии понадобятся годы, чтобы сложить все разрозненные части в одно целое».

Игин хоть и убедил себя в том, что не сразу выйдут на него, тем не менее, руки лихорадочно выгребали из письменного стола различные бумаги, записные книжки, листки с пометками. Все это складывалось в полиэтиленовый мешочек для дальнейшего уничто­жения. Хотя он всегда соблюдал в записях конспирацию на всякий случай, а все же любая пометка могла быть прочтена и расшифро­вана. Взять хотя бы такую: Ал. Кон. ик. эм. пост. 12,5 см. Конечно, для непосвященного подобная запись не имеет ровно никакого смыс­ла. А уж специалист разберется, что это не что иное, как икона в серебряном окладе с эмалью постниковской работы, которую Игин продал Алексею Константиновичу Шкурскому, директору автобазы, за двенадцать с половиной тысяч рублей. А расшифровав и узнав, кто такой Алексей Константинович, следователь естественно зада­стся дополнительным вопросом: как может Алексей Константинович при окладе двести рублей и наличии немалой семьи позволить по­купку, затратив на нее средства, равные его зарплате за шесть лет работы? И вот за одну эту запись загудит под фанфары Игин не меньше чем на семь лет за махровую спекуляцию. А вычисли всю его остальную деятельность да торговые связи с Глайдом и Битовым, то пятнадцать лет изоляции от общества за большое счастье пока­жутся, потому что гнал Игин различные ценности не штуками, а целыми партиями. Вот откуда суета и нервозность. Пока Олег Ми­хайлович Карнаков был в порядке, спокоен был и Игин, да до такой степени, что некоторую осторожность забыл. И вдруг все это бла­годенствие лопнуло в одно мгновение, треснуло, полезло по швам, растеклось, разлилось и запахло вонью изо всех углов. Заметались, словно очумелые, неживлевы, Красновы, игины, даже адвокат Вере­сов и тот струхнул, неизвестно почему: ведь он-то всегда был выше всяческих подозрений, а струхнул! А о Кольцове Борисе Ивановиче и говорить нечего: тот вообще сразу обзвонил из автомата всех своих оптовых потребителей и предупредил строго-настрого не выходить с ним на связь до особых распоряжений. Те люди все матерые, про­шедшие не одну исправительно-трудовую колонию, естественно по­интересовались, надолго ли такая страховка. И чувствительный Ко­льцов, чуть не всхлипнув, ответил, что возможно навсегда, и более того, кажется, всем пришла крышка, не подозревая, что этим за­родил сомнение у коллег по преступному бизнесу в своей твердости, а значит подписал смертный приговор до суда и следствия. Да и было отчего струхнуть Борису Ивановичу, 31- ая ведь, что при рас­следовании потянет на высшую меру наказания безо всяких сом­нений у судьи или народных заседателей.

И Краснов тоже не сомневался, что в случае чего, с учетом его последнего преступления, на пятнадцать лет рассчитывать не стоит. Вот только Семен Михайлович Неживлев, хоть и не допускал окон­чательно мысли о возможном аресте, все равно в иные минуты тоже подсчитывал, во что обойдется ему его подпольная антикварная и коммерческая деятельность. Выходило — не более чем на двенад­цать. Но это по скромным подсчетам, без учета его связей с Нор­тоном Глайдом, потому что сбагрил он через границу художествен­ных ценностей тоже никак не меньше, чем на миллион долларов. Ценностей, которые украсили особняки весьма обеспеченных деяте­лей разного рода, от политики до биржи, в Aмерике, да и в других капиталистических странах. Это были те самые ценности, которые могли бы быть выставлены в залах Русского музея, Третьяковки или Эрмитажа. Так что на пятнадцать, если повнимательнее разобрать­ся, никак не выходило. А когда струхнул Семен Михайлович, чув­ствуя реальную опасность, то не задумываясь и на шпионаж пошел, лишь бы вырваться, поскорее ощутить под ногами иную почву, где не надо отвечать за преступления перед собственной страной, и где, наоборот, все, что сделано против, зачтется и даже вознаградится. И ничего удивительного в его шаге нет, потому что от различного рода авантюр, спекуляции, да и вообще от любого нечистоплотного занятия до подобного преступления — один шаг. Так что созрел Семен Михайлович для такого шага, просто случай не подворачивал­ся проявить себя еще и в этом амплуа. Чувствовал Семен Михай­лович давно, что задыхается в собственной стране, где порядочному дельцу развернуться трудно, и более того, даже имея солидный капитал, нельзя показать себя в полном блеске или расколотить, к примеру, для собственного удовольствия или самовыражения пару зеркальных проемов в ресторане «Прага». «Человек, сколько стоит это трюмо? Тысячу? На, и дай пустую бутылку из-под шампанско­го!». Известная фраза, а ведь рано списывать ее в словарный архив, пока существуют желающие, пусть даже подпольно, материализо­вать ее.

Ровно через сутки после встречи с Неживлевым, Нортон Глайд на другой квартире встретился с Красновым, родственником или просто однофамильцем кровавого генерала. Этот факт не имеет ни­какого значения, потому что Краснов мог носить любую фамилию и сущность его от этого нисколько бы не изменилась. Александр Григорьевич держался спокойно и деловито, стараясь прощупать Глайда по поводу оказания содействия в бегстве за границу в любом состоянии: сидя, стоя, лежа в багажнике, сложенным вчетверо, лишь бы скорее исчезнуть и выжить любым образом. Ни перед каким преступлением не остановился бы Краснов, только гарантируй ему бегство на Запад. Нортон Глайд был душевно более расположен к Краснову, нежели к Неживлеву, потому что считал того выскочкой, сумевшим нажиться благодаря имени тестя, создавшему, не сознавая этого, климат вседозволенности Семену Михайловичу, и, конечно же, благодаря Краснову. А вот господин Краснов создал себя сам в полном соответствии с идеалами самого мистера Глайда, о которых, если начать речь, то не хватит и несколько страниц, чтобы описать, что мог позволить себе Нортон Глайд, лишь бы обеспечить благо­получие. Легче будет отделаться одной фразой: не было в его жизни ничего святого, что он не посчитал бы возможным продать за любую валюту по ее твердому курсу.

Глайд и Краснов курили и молчали, и молчание неожиданно затянулось, так во всяком случае показалось Александру Григорь­евичу, и он незаметно занервничал.

— Скажите, Григор,— так Глайд величал Краснова, откинув пять последних букв его имени,— а как вы расцениваете нынешний психологический климат в стране? Я имею ввиду массы...

— Да вы что, с ума сошли, господин Глайд?— не выдержав, взорвался Краснов,— я на волоске вишу, а он, видите ли, имея дипломатическую неприкосновенность, психологией занялся. Более подходящего времени не нашлось!

Разговор с Глайдом явно не получался. Глайд юлил, уходил в сторону и, вообще, вел себя, с точки зрения Краснова, странно. «Значит, Семка, сволочь, обошел,— подумал Краснов,— убью!»

— Григор, успокойтесь, пожалуйста, и сядьте на стул. Вот так. Нортон Джерри Фитцджеральд Глайд за свою далеко не короткую жизнь никогда и ни при каких обстоятельствах вопросов, не име­ющих прямого отношения к делу, не задавал. И мой теперешний вопрос тоже существенен для меня. Но раз вы нервничаете, перей­дем ближе к делу, которое, как я понимаю, вас интересует гораздо больше, нежели все остальное. Кстати, я понимаю и даже знаю, почему вы так суетитесь: у вас горит под ногами ваша родная земля, но я могу вам помочь. Условия жесткие, но зато стопроцентная гарантия. Я смогу помочь вам, вы мне нужны будете и там, но...

— Что от меня требуется?— Краснов каждой клеткой своего тела устремился навстречу Глайду, желая чуть ли не мгновенно выполнить все условия, которые поставит ему матерый разведчик, aэто так — Краснов ни минуты не сомневался.

— Ваш друг Сэм Неживлев уже встречался со мной...— Глайд выдержал паузу. Он видел, как больно задело сообщение мнитель­ного Краснова.— Да, встречался и обговорил условия, на которых я окажу ему помощь в переброске его значительного богатства на Запад. Я все перевезу путем существующих дипломатических кана­лов. И за это возьму ровно половину.— Нортон Глайд снова сделал паузу, проверяя реакцию,— а Сэм организует туристскую поездку во Францию, где его встретят мои люди. Результат отстранения от должности Карнакова и арест его референта еще не скоро коснется вас или Сэма, так что время есть. Если только за вами нет так называемых «мокрых дел». Так, кажется, ваш уголовный мир на­зывает убийство.— Глайд ввернул фразу по поводу убийства только потому, что запомнил реакцию Неживлева на аналогичные слова.— И повторяю, если только за вами или за кем-нибудь из ваших ближайших помощников или друзей нет убийства.

Краснов немедленно напрягся, и Глайд, также немедленно это отметил.

— Значит, я был прав,— продолжал он,— в таком случае сле­дует поспешить.— Тут Глайд и сам не в шутку разволновался, потому что такое развитие событий ставило под угрозу его планы с сейфом в квартире Неживлева.— Итак, условия, которые я поставил Неживлеву, вы знаете.

— Недурные условия,— процедил сквозь зубы, ошарашенный всем услышанным Краснов,— чистый грабеж. Я бы из принципа не согласился.

— Вы сильный человек, Григор, вы мне импонируете даже своим последним замечанием. Ваши ценности я вывезу даром, а у вас их наберется, я думаю, не меньше.

— Не меньше,— подтвердил лихорадочно Краснов,— только хрен я вам отдам половину: сам выберусь через Турцию или самолет угоню!

— Вам не придется этого делать, более того, я еще вам доплачу. -

— Не продолжайте,— раздраженно перебил его Краснов,— знаю  я вашу доброту. Вероятно, за услугу я должен буду пустить под откос не меньше ста поездов, на меньшее вы вряд ли согласитесь.

— Ценю вашу иронию, но вам не придется пускать под откосы поезда или заниматься иными террористическими актами, не те  времена. Вам придется убрать только одного человека...

— Кого же?— Краснов насмешливо скривился, предполагая чуть ж от ли не розыгрыш со стороны американского дипломата.

— Господина Неживлева,— тихо, скороговоркой, произнес  Глайд и замолчал. Он понимал, что есть пределы даже для таких жестоких людей, как Краснов, и тому необходимо время, чтобы  переварить информацию и зримо ощутить себя в той ситуации.

— Что, Семена?!— напрягся Краснов,— не ожидал. Кого угодно думал, только не его... Чем же он вам так досадил или на добро покусились? Тогда я вам не помощник: я — его, кто-то — меня. И  вы можете кушать на золотом блюдечке до конца своих дней где-нибудь на Ямайке или островах Фиджи. Я географию плохо знаю,  но в сути не ошибся.

— Ошиблись,— мягко возразил Глайд,— материальные ценности Неживлева далеко не самое главное в большой политике, мистер Краснов. Понимаю, что вас может шокировать мое предложение,  более того, понимаю, что подобная реакция вполне естественна, но по-другому нельзя. Я не могу раскрыть вам всех мотивов этого  действия.— Глайд действительно не мог рассказать Краснову об игре, которую затеял с Неживлевым. Когда тот согласился допустить Нортона Глайда к содержимому сейфа, он сразу был обречен, потому что дипломат-разведчик, а попросту шпион, не желал допустить зависимость своего успеха от обстоятельств, с которыми мог столкнуться Неживлев до бегства за границу, и если бы был арестован прежде, то не стал бы спасать Глайда, а сразу бы все"рассказал следователю, что поставило бы самого Глайда под удар с труднопредсказуемыми последствиями для его карьеры или даже всей судьбы.

— А если я не соглашусь?— Краснов выжидательно посмотрел на Глайда.

— Тогда мы расстанемся навсегда, выкручивайтесь сами...

— Или расскажу об этом разговоре Семену Михайловичу?..

— Этого вы не сделаете,— негромко и с удовольствием рассмеялся Глайд, показывая ослепительные вставные зубы,— нам с вами предстоит долгая прекрасная жизнь в собственных замках, где-нибудь в окрестностях Вены. Не хочу жить в Америке, Европа мне в  моих скитаниях стала ближе. А захочется — на острова. Вам нра­вятся женщины Таити? А можно еще куда-нибудь махнуть...

— В Сибирь, например!

— Мрачно шутите, Григор, я не услышал бодрого ответа на поставленный вопрос.

— Я согласен,— неожиданно для самого себя ответил Краснов,— я понимаю, что Семена Михайловича надо будет шлепнуть после того, как он вам передаст свое барахло на сумму в пустячок — миллиона два с половиной американских долларов или чуть помень­ше в английских фунтах.

— Да,— напрямую согласился Глайд,— после, но уберете его лично, без помощников. И главное: заберите мою расписку на полу­чение от него мною различных ценностей. Вот за эту расписку вы и получите, одну четверть всего, что есть у Неживлева. Вы пред­ставляете, сколько это составит в денежном выражении? Да и у вас самого найдется кое-что... В штатах не так много людей с таким круглым капиталом, тем более, что у всех доллары вложены в различные коммерческие предприятия, а у господина Краснова на­личными! Будет от чего заволноваться господам с титулами и влия­нием, у которых дочери пищат от желания выскочить замуж за миллионера.

— Уговорили, только где гарантия, что со мной ваши люди не поступят так же, как я с Неживлевым?

— Смысла нет, я же говорил, что вы будете мне нужны и там.

— Мне нужны гарантии.

— Увы, гарантии выдает только ваш Госстрах... Но на этот раз мне можно верить и без Госстраха. Дело в том, что я хочу открыть у себя дома большой антикварный магазин с правом аукционной торговли. Мне одному это не под силу, я не понимаю в этом вопросе на достаточном профессиональном уровне, я ведь всего лишь дипло­мат. Мы объединим капиталы и откроем дело на паях. Согласны?

— Конечно,— взгляд Краснова потеплел и он с чувством пожал руку Глайду: с этого мгновения он поверил ему и твердо решил содействовать его планам. Попросту говоря, Семен Михайлович Неживлев, лучший друг и воспитанник Краснова, был обречен; оставалось лишь согласовать детали и время.— Но меня еще интересует, как я смогу оказаться за границей. На моей работе, на которой я только числюсь и расписываюсь два раза в месяц в ведомости на зарплату, мне туристической путевки не положено. Я —не Не­живлев...

— Детали обговорим, есть у меня на подобный случай свой канал, которым, если честно говорить, я не имею права пользоваться без особой надобности, но я сумею убедить мое руководство в необходимости этого. Я найду убедительные мотивы.— Глайд под мотивами имел ввиду содержимое сейфа, а канал, по которым он решил переправить Краснова, был чисто шпионским каналом, кото­рым, как предписывали инструкции, действительно следовало поль­зоваться только в крайних случаях. Глайду необходимо было как-то замаскировать личные интересы интересами своих хозяев из ЦРУ, да так, чтоб никому и в голову не могло прийти, сколько он отхватил у Неживлева. За Краснова он был спокоен, тот будет молчать при любой проверке со стороны спецслужб в США.— Некоторые детали все же обговорим сегодня: супруга Семена Михайловича должна выехать на Кавказ. После того, как вы уберете Неживлева, вам следует распустить слух среди общих знакомых, что он срочно вы­ехал за ней. Это даст несколько дней выигрыша в борьбе с че­кистами. Понятно? После убийства не должно остаться никаких следов. Труп закопаете в лесу. (При этих словах Краснов вздрогнул: вспомнил, как сиротливо лежало на земле тело Сашеньки Карава­евой.) Если не хватит духу на молоток или нож,— возьмите это...— Глайд небрежным жестом протянул Краснову небольшую таблетку, упакованную в целлофановую обертку.— Бросите в стакан с водой, пивом, с чем угодно. Растворяется мгновенно. Видите, как я забочусь о вашей психике...— Глайд действительно беспокоился. Только не о психике Краснова: его тревожило, вдруг того подведут нервы, а в таком варианте вряд ли Александр Григорьевич дрогнет.— Связь по прежнему принципу: следующий раз звоните послезавтра и спра­шивайте Николая Антоновича. Я отвечу, что Николай Антонович здесь никогда йе проживал. Это значит, что на этой квартире через три часа. Если я говорю, что вы попали в американское посольство, значит встреча состоится в такое же время, но днем позже.

Уходил Нортон Глайд с теми же предосторожностями, что и прежде, но не ведал опытный шпион с дипломатическим статусом, что вышли на него работники органов государственной безопасности и не только засекли, но и записали всю его беседу с Красновым. Так что, сами того не зная, Краснов вместе с Глайдом лезли в петлю, питая себя несбыточными надеждами на будущую совместную ком­мерческую деятельность и ослепительное богатство. Неживлеву в этой ситуации, можно смело сказать, пока повезло: во всяком случае ему уже не угрожала расправа Глайда, а только суд, который, может быть, высшую меру наказания сочтет возможным заменить пятнад­цатью годами изоляции в исправительно-трудовой колонии усилен­ного режима. Во всяком случае, в таком варианте для Семена Ми­хайловича существовала надежда. А молодые контрразведчики, про­ведя блестящую, с точки зрения профессионалов, операцию, не спеша «повели» по оживленным улицам Москвы и Краснова. Глайд по обычаю в условленном месте шмыгнул как мышь в свою машину, влепился под заднее сиденье и даже не испытывал неудобства: во-первых, привык к такому образу жизни, а во-вторых, подогревала мысль о скором сказочном обогащении, а заодно и редкой для шпио­на удаче.

Вышли на Глайда обычным в таких случаях образом, если следовать мудрости, что грязь всегда притягивает другую грязь. Краснов снял квартиру у некоего Филимонова, снял для собственных разв­лечений и для встреч с Глайдом, которому так же, как и Неживлев, сбывал редкостные иконы и старинные драгоценности. Он шедро платил Филимонову, человеку, с его точки зрения, надежному, и тот, как правило, не появлялся в квартире, разве только для сделок с валютой, о чем не имел представления Краснов. Вот на одной такой сделке, когда Филимонов скупил около четырех тысяч долла­ров, его и накрыли чекисты и, узнав, что Филимонов квартиру свою сдаст, решили не оставлять ее без внимания, в результате чего и стали «свидетелями» весьма интересного разговора. А аналитикам из КГБ, которые немедленно получили столь ценные сведения, было чем срочно заняться. Работа, судя по всему, предстояла огромная, а времени в обрез. Поди знай, что стоит только за одной фразой Глайда — «материальные ценности Неживлева далеко не самое глав­ное в большой политике». Не за это ли Глайд собирается убрать Семена Михайловича? А если это так, то какое отношение имеет директор универсального продовольственного магазина гражданин Неживлев к «большой политике» Соединенных Штатов Америки, которую так бесцеремонно проводит в другой стране второй секре­тарь посольства? Генерал Козырев организовал срочное совещание, на которое пригласил опытных специалистов-контрразведчиков. Прослушали запись разговора Глайда с Красновым, прокручивая дважды и трижды отдельные места. Много было пока еще непонят­ного, но сразу наметилось несколько основных линий для работы. И разлетелись по городу лейтенанты, капитаны и майоры, да и высшему составу нашлась работа: шутка ли, зацепили самого Глай­да, к которому давно приглядывались, и чувствовали, что занима­ется дипломат нечистой игрой, да не было материала для пресечения его действий. А тут вдруг прорвалось, да столько всего, что и за неделю не управиться, а генерал дал сроку один день.

Тут самое время вернуться немного назад к беседе Караваева с начальником отдела уголовного розыска майором Косаревым, если только можно назвать беседой разговор смертельно встревоженного человека.

— Итак. Андрей Васильевич, давайте все прокрутим еще раз: попытайтесь вспомнить каждую деталь, каждую мелочь, связанную с уходом вашей дочери на какое-то торжество. Назовем это пока так.

— Сашенька в тот вечер была какая-то особенная, не похожая на себя обычную, каждодневную, что ли, по-взрослому торжествен­ная, и в то же время вся светилась детской радостью, как любой ребенок перед походом на новогоднюю елку. Она же у меня совсем еще девчонка, без матери пришлось растить. Все старался оградить от грязи, в которую иногда попадают девочки ее возраста. Вот и вырастил не от мира сего. Хотя и занималась она в балетной студии, и в театр ее взяли на стажировку, и по центральному телевидению показывали, а она все равно, сразу же после репетиции — домой. А если в театре спектакль, то обязательно меня приглашала. Я столько балетных спектаклей посмотрел за последние три года... как в сказке это время прошло...— Андрей Васильевич как-то по-собачьи втянул в себя воздух и в самом деле стал на какое-то мгновение похож на огромного больного бульдога. Косарев не перебивал его, делая какие-то пометки в блокноте. Понимал, что можно оборвать нить доверительности, и тогда Андрей Васильевич сухо изложит события того вечера, наверняка пропустив какие-то детали, которые могут для розыска представить наибольший интерес.— А тут собра­лась вдруг, принарядилась, даже брызнула на себя французскими духами — подруги подарили после выступления на ЦТ, а потом засуетилась, забегала по комнате, как бы в поисках чего-то. Я тут и спрашиваю, чем вызвана такая спешка и тем более — поиски. У нее никогда от меня никаких секретов не было. Она ответила, что пригласили ее на день рождения, а без подарка являться неудобно. К кому пригласили, спрашиваю. Не знаю, ответила, только он ка­кое-то светило в балетном мире и сможет взять меня в труппу театра после стажировки. Вот она и разволновалась, что впервые ее позвали такие солидные люди из этого самого, обожаемого ею мира. Вроде бы как признали за свою. Постояла она у книжной полки в раздумьи, потом схватила томик поэта Тютчева, он с краю был — часто его читала, и опять как бы засомневалась. А теперь чего?— снова интересуюсь. Нехорошо дарить без надписи, а я не знаю этого име­нинника, зовут его, кажется Семен Михайлович. Тогда, отвечаю, ничего не пиши, все-таки пишут близким людям, просто вручи и все. А может он не любит Тютчева. А она как рассмеется: разве Тютчева можно не любить? Это же надо быть полным дураком! Она у меня, Сашенька, ни в чем не знала середины, ни в любви, ни в ненависти. И восторженная была до ужаса: если что нравится, то говорила об этом только в превосходной степени: Гениально! Пот­рясающе! Превосходно! Неповторимо!— Андрей Васильевич, не за­мечая, говорил о дочери в прошедшем времени, будто чувствовал сердцем, что ее уже нет в живых.— А потом упорхнула, крикнула от двери, что придет к двенадцати. Я ей вдогонку,— что это позд­новато, что я все равно спать не лягу, пока она не придет. Ложись,— ответила на ходу,— я не поздно. И не явилась... Убили ее...— обреченно вздохнул Караваев,— была бы живой, ее никакой силой бы не удержать, знала ведь, что у меня больное сердце, не позволила б волноваться...— Караваев провел тяжелой набрякшей ладонью по лицу, и замолчал. Взгляд у него был рассеянным и он никак не мог сосредоточить его на чем-нибудь, перебегая глазами с одного пред­мета на другой.

— После этого вам никто не звонил?

— Нет,— отвлеченно, как-то механически ответил Андрей Васильевич,— не звонили.

— Были у нее враги?

— Откуда?— искренне изумился Караваев,— она за свою жизнь никого не успела обидеть, да и не смогла бы.

— А имя Семена Михайловича ранее никогда вашей дочерью не упоминалось?

— Нет, никогда. Только могу повторить ее слова снова, что это вроде бы какое-то светило в балетном мире. И все...

— А вы знаете ее подруг?

— У нее только одна подруга — Аня Колесова, заканчивает десятый класс... Я был у нее, она ничего не знает. И про Семена Михайловича ничего не слышала. Это какое-то скоропалительное знакомство, потому и не слышала.

Косарев записал адрес Ани Колесовой, потом вздохнул и посмотрел в окно. Интуиция подсказывала ему, что Сашеньки Карава­евой действительно, по всей вероятности, нет в живых, да не смел он свои предположения высказать вслух, только сказал, что обычно говорят в таких случаях:

— Успокойтесь, Андрей Васильевич, возьмите себя в руки и надейтесь на хорошее. Будем искать: сейчас же сообщим в горотдел, оттуда пошлю ориентировку во все райотделы города. Отыщем...

— Живую бы,— треснувшим голосом ответил Андрей Василье­вич и медленно вышел из кабинета.

Таким образом, ориентировку о пропаже Караваевой, где сообщалось и о некоем Семене Михайловиче, прочел в тот же день и капитан Милованов, а взгляд на такие вещи у него был цепким, и если что-то попадалось ему на глаза, то запоминал надолго. А тут тем более — по свежему. Прочел он сообщение мельком, между дел, поскольку это не входило в круг его прямых обязанностей, и от­ложил в сторону, а через минуту будто током его ударило. Прочёл он еще раз, покрутил кучерявой головой, а потом произнес будто про себя: «А ведь девушку убили на квартире Неживлева, это факт. Если бы вышла за дверь, то не бросила бы на лестнице Горина. Так, придется все же, дорогой Вячеслав Андронович, еще раз вернуть тебя в столицу, а ты еще и доехать не успел. Ничего, мы тебе командировку снова оформим, чего не прокатиться за государствен­ный счет, раз надо...» Милованов собрал папку с делами, лежавшими на столе, закрыл ее в сейф, потом достал из стола материалы по поводу задержания Горина, еще раз внимательно прочитал, при­ложил к ним докладную, составленную на основе беседы с Вячес­лавом Андроновичем, и направился в кабинет начальника РОВД полковника Сиротина. «Накрылась, Катюша, наша сегодняшняя Таганка»,— вздохнул Милованов и решительно толкнул обитую дермантином дверь...

Таким образом, фигура Неживлева Семена Михайловича попала в поле зрения Комитета Государственной безопасности и Министер­ства Внутренних дел почти одновременно.

Тем временем, Ирина Александровна спешила со сборами в Гагры. Предложил ей Семен Михайлович провести там пару недель, соприкоснуться с жарким южным солнцем после долгой зимы, на что она охотно откликнулась, только поинтересовалась, «вместе или как?» Семен Михайлович с грустью ответил, что у него, к великому сожалению, дела, и он поехать в этот раз не может. Грусть была искренней, потому что знал он, что больше никогда не увидит свою жену. Та же вздохнула с облегчением, потому что ей буквально на днях подвернулся очаровательный мальчик Алик Губарев двадцати лет, высокий и голубоглазый, только что успешно и навсегда по­кинувший стены Политехнического института за хронические про­пуски и неспособность сдать с первого раза хотя бы один зачет или экзамен. Был Губарев патологически ленив, безумно красив, презирал деньги и мечтал попасть в Непал, где хиппи со всех стран мира устроили себе неофициальную столицу. Алик не знал, где находился Непал, но слышал о подобном факте, он крушил его сознание и будоражил воображение.

Ирина Александровна встретила его случайно на улице Горького и Губарев, искушенный не по возрасту в любовных делах, сразу решил, что шикарная дамочка не откажется пойти к нему домой хотя бы из любопытства. Родители Губарева уже два года работали по договору на Севере и квартира находилась в его полном распо­ряжении. Алик задел рукой сумочку Неживлевой, галантно изви­нился и приостановился, как бы в ожидании. Ирина Александровна внимательно осмотрела Губарева и он чем-то привлек ее, возможно взглядом, который был предельно циничным и откровенным, что резко контрастировало с молодостью самого Губарева. Как-то само собой вышло так, что дальше они по улице пошли вместе, и Алик предложил пойти посмотреть его, как он выразился, «нору». Ирина Александровна неожиданно, от скуки, что ли, согласилась, но в свою очередь сделала предложение не пойти, а поехать, поскольку ее «ГАЗ-24» стоит за углом. Алика окатило волной восторга: он сидел рядом на переднем сиденье и уже представлял, что машина посте­пенно переходит в его руки, а уж он сумеет усмирить эту красивую взбалмошную дамочку, почти вдвое старше его. Впрочем, он всегда очень быстро забывал о своих решениях.

Комната Алика потрясла Ирину Александровну, именно его комната, потому что остальные две комнаты были обставлены импорт­ной мебелью, мало чем уступающей мебели в квартире Неживлевых. А вот комната молодого Губарева — явление особое, поэтому на ней следует остановиться отдельно для большего понимания личности ее обитателя. Комната была обшита грубыми неструганными досками и разделена такими же досками надвое. На одной половине было сооружено нечто вроде кабинета, то есть, здесь находился дубовый стол с медными ручками, заваленный фотопленками, посредине сто­ла торчал увеличитель, окруженный посудой для реактивов. На досках «кабинета» были развешены порнографические снимки, вы­резанные из шведских журналов, а также собственного изготовления с натуры. Сверху находилось ложе, тоже из таких же досок с поло­гом из грубой мешковины, японский магнитофон-двухкассетник, те­лефон. Под потолком, на цепях, висел аквариум с подохшими рыб­ками, заменяющий люстру, потому что в зеленой протухшей воде плавала электрическая лампочка, чудом пропускавшая свет. Рядом болталось несколько разбитых бутылок из-под французского конья­ка, со вставленными в них электрическими лампочками, изобра­жавшими собой светильники. Во всю стену напротив кабинета ви­село объемное изображение Христа, укоризненно смотревшего на эту претенциозную смесь конюшни с больной фантазией параноика. Магнитофон и светильник включались посредством кнопочного дис­танционного управления: Алик не любил утруждать себя лишними движениями.

Ирину Александровну так поразила эта, если можно выразиться, обстановка, что она безропотно полезла на нары по приставной лестнице, где и отдалась Губареву на грязной подстилке, накинутой на драный матрас, какие вероятно можно было наблюдать только в девятнадцатом веке на фелюгах греческих матросов. Потом они лениво лежали полуобнявшись, слушали странную дергающуюся музыку, будто исполнителей временами сводили судороги, пили ка­кую-то крепленую дрянь. У Алика не было денег на приличные напитки, впрочем, ради истины — ему было абсолютно все равно, что пить. Он просто блаженствовал. Подобные развлечения для Ири­ны Александровны были внове и она ощущала полный восторг. Было душно, мерзко, пахло протухшими продуктами и потом, и Ирину Александровну вдруг охватило какое-то безразличие и в то же время нежность к юному любовнику. «Какой он непрактичный, нежный и опытный»,— думала Неживлева. Своим откровенным цинизмом он поразил даже ее, повидавшую всякое на своем жизненном пути профессиональной тунеядки. От новизны и любопытства она поз­волила делать с собой все, что хотел этот пресыщенный, развращен­ный с юных лет доморощенный хиппи. Вот только одет он... В таком виде с ним нигде не покажешься: протертые до основы вельветовые брюки со вставленными кожаными латкам  и грязными, потеряв­шими первозданный цвет «лэйблами», батник, стиранный вероятно еще в прошлом году и кроссовки «адидас», надетые на босую ногу... К слову говоря, такими брюками нормальная хозяйка не осмелилась бы вымыть пол.

— Алик, хочешь в Гагру на весь сезон?— спросила Ирина Александровна каким-то дурным голосом (разомлела от всего, что ли).

— Класс,— полусонно ответил Губарев. Он вообще старался говорить односложно, не утомляя своих девственных извилин.

— Тогда вылетаем завтра. Но меня будет провожать муж, поэто­му в самолет садимся порознь.

— О'кей, детка,— ответил Губарев по привычке.

Ирина Александровна в тот же день, там же, на квартире Губарева, отмыла его в ванной, сама удивляясь, что возится с ним, как с малым ребенком (все-таки сказалась тоска по не родившимся детям), и повела по магазинам, приодев, как обычно говорят, с ног до головы, как картинку из журнала мод. Губарев выглядел так эффектно, что на эту пару многие оборачивались, стараясь угадать степень родственных или иных отношений. Все-таки сказывалась разница в возрасте в десять с лишним лет, хотя и выглядела Ирина Александровна как бывшая шахиня Сорейя, пытавшаяся в свое вре­мя стать звездой Голливуда. Алик заботу о себе этой красивой «тети», как он мысленно окрестил, воспринимал как должное. Толь­ко опять-таки галантно попросил разрешения зайти в телефонную будку позвонить. А набрав номер, промурлыкал (поскольку говорить нормально разучился давно и такая манера спасала его от напря­жения мысли):

— Киска, я завтра улетаю тут с одной шальной бабенкой в Гагру. Ты уж тут покрутись без меня, а через три-четыре дня —туда же. Я к тому времени ее выставлю, набью карман деньгой и сообщу тебе. Я ведь не знаю, где мы бросим кости. Деньги на билет возьмешь у меня под подушкой: я у бабенки зацарапаю и оставлю. Полета тебе хватит. Ну, бай-бай дальше...

Неживлев же пребывал в каком-то адском напряжении, а в день отъезда Ирины Александровны неожиданно успокоился. «А что, соб­твенно говоря, произошло? Ну, повалился Карнаков... Ну и что? Конечно, голенькие все остались, без прикрытия, но крутятся же как-то остальные деловые люди. И мы крутились в свое время так же. И не всех же гребут в следственный изолятор на предмет снятия отпечатков пальцев и дачи показаний с последующим сольным, а то и хоровым выступлением в суде. Да и сколько мне осталось жить в этой стране? Дней десять-двенадцать. Документы уже почти офор­млены, слава богу связи пока еще действуют, славная штука — инерция движения: того сняли, того отстранили, выдвигают новые идеи, а люди еще живут по прежнему принципу, за счет инерции. Вот это и есть для меня самый удобный момент, другого случая не будет, чувствую, что если не принять этих мер, через месяц-другой повяжут всех, кто раньше крутился, уверенный в своем завтрашнем дне». Он неожиданно горячо обнял Ирину Александровну, чем чрез­вычайно удивил ее. Не привыкла она к столь пылким изъявлениям чувств Семена Михайловича, но ведь он-то знал, что видит ее в последний раз. Материальная сторона жизни Ирины Александ­ровны его не волновала. Он помнил, что бриллиантов у нее остается не меньше, чем на двести тысяч и хранит их она в укромном месте, куда никто и не сунется искать даже при чрезвычайных обстоятель­ствах. А если вдруг тоска по ней одолеет, то, в конце концов, он же ее муж: даст вызов, обязаны выпустить.

Ирина Александровна махнула рукой и исчезла в дюралевом пролете огромного авиалайнера, потом пробралась к своему месту: рядом сидел длинноногий Алик и дремал. И хотя Семен Михайлович искренне считал, что видит свою жену в последний раз в жизни, судьбе было угодно распорядиться иначе.

Ирина Александровна сняла прекрасную мансарду недалеко от моря, с видом на восход солнца. Снимала она ее не первый год и, поскольку оплачивала жилье и пансион не скупясь, то хозяева, предупрежденные телеграммой, немедленно под благовидным пред­логом удалили оттуда четыре семьи, проживающих там наподобие кур в курятнике. Для двоих же это были, прямо скажем, роскошные аппартаменты. И все-таки отдых не удался с первого дня. Сначала назойливо не отлипала мысль, что докатилась, мол, ты Ирина, до крайнего предела — стала покупать мальчиков. Да и скучноватым оказался молокосос Губарев, который кроме «класс» и «мурка», дру­гих слов почти не употреблял.

Ирине Александровне, привыкшей к светским разговорам своих партнеров, говорить с ним практически было не о чем. К тому же раздражало, что девицы на пляже в открытую пялят на Алика свои бесстыжие глаза, явно давая понять, что непрочь с ним позна­комиться поближе. А на четвертый день вообще все пошло напере­косяк. Во-первых, обнаружила Ирина Александровна, что заболела венерической болезнью, не самой страшной, но такой же грязной, и уж в источнике заражения сомневаться не приходилось. Конечно, не стала она вешаться, потому что случилось с ней подобное второй раз, и немедленно помчалась искать частного врача. Губарев, тем временем, сидел в прохладном кафе и тянул шампанское через соломинку в ожидании, когда появится Киска. Неживлева не стала искать его, решив, что выгонит потом, когда вернется от врача. Врача она нашла в кожвендиспансере (был у нее нюх на опреде­ленных людей) и тот, не регистрируя случай заболевания, дал ей кучу разных таблеток, получив взамен пятьдесят рублей. Недаром говорят, что рыбак рыбака видит издалека... Когда же Ирина Алек­сандровна, все еще разъяренная, примчалась к себе в мансарду, то ее ждал сюрприз не менее болезненный: ее ненаглядный Александр Михайлович Губарев, двадцати лет от роду, спал на ковре с пьяной девицей. Вероятнее всего — с той самой Киской, которая все же приехала по вызову в Гагры и которая по случаю нестерпимо жаркой погоды лежала на ковре, не потрудившись укрыть себя хоть чем-нибудь, как знаменитая маха на полотнах великого испанского ху­дожника Франциско де Гойя и Лусиенте. Тут уж ярость Неживлевой достигла двенадцати баллов по шкале Рихтера: она пинками подняла обоих на ноги и вытолкала за дверь, выкинув вслед мини-халат бесстыжей девицы Киски и тряпки Алика, так заботливо ею приобретенные на чеки в «Березке». Потом она упала на диван и заплакала. Впрочем, плакала она недолго, потому что, бросив взгляд на туалетный столик, обнаружила пропажу бриллиантового кольца. Беспечный Алик, не знавший цену вещам, а тем более драгоценно­стям, продал его утром какому-то отдыхающему за сто рублей.

Таким образом, совершенно неожиданно, Ирина Александровна немедленно собралась обратно в Москву, проклиная свое легкомыс­лие, грязного подонка Губарева и своего Семена Михайловича, так легко отпустившего ее в Гагру. О пропаже кольца она не заявила...

 

3. ДЕНЬ ПЛАТЕЖА

Начальник районного отделения внутренних дел полковник Си­ротин читал рапорт капитана Милованова, постукивая о настольное стекло коротко остриженным, желтоватым от сигаретного дыма ног­тем. Он прочел его дважды и поймал себя на мысли, что испытывает двойственное чувство. С одной стороны — удовлетворение и радость от того, что сведения, полученные от Вячеслава Андроновича Горина проливают определенный свет на исчезновение Караваевой и есть прямой выход на преступника и преступников. С другой — разоча­рование, потому что эти самые сведения не оставляли надежд на то, что девушка жива. Раньше он как-то над этим не задумывался, полностью поглощенный только профессиональной стороной дела. И поэтому свои новые впечатления отнес за счет опыта и старости, которые позволяют расслабиться без ущерба для дела и видеть все грани человеческой драмы, а не только те, которые необходимы для поиска преступников. По поводу надвигающейся старости с пол­ковником можно было бы попросту не согласиться, потому что «ста­рику» было только сорок шесть, но двадцать семь лет работы в милиции, конечно, срок немалый.

— Каковы ваши впечатления от Горина и почему вдруг вы ему так быстро поверили?— неожиданно спросил Сиротин Милованова, внимательно смотря в лицо капитану. Тот под взглядом Сиротина испытал какую-то неловкость и даже задним числом просчитал все варианты снова на предмет проверки себя самого. Не поспешил ли он и в самом деле с освобождением агронома, но ошибки в своих действиях не обнаружил. Одернул китель, а потом, словно засты­дившись своих суетливых ненужных движений — китель ведь сидел отлично — коротко доложил ситуацию и свое мнение, подтвердив его фактами, изложенными в докладной.

— Получается, что она действительно не вышла вслед за Го­риным. Впрочем, это пока лишь версия, потому что могла выйти потом. При опросе свидетелей, бывших на том торжестве, это самая главная деталь. Хорошо, займемся расследованием вплотную. Спа­сибо за проявленную бдительность, вы могли бы и не обратить внимания на ориентировку, ведь в показаниях Горина фамилия девушки не указана.

— Да как же не обратить внимание, товарищ полковник?— искренне возмутился Милованов.— Тут же и ребенку ясно, что о Караваевой шла речь.

— А вот так,— улыбнулся Сиротин,— очень просто, взять и не обратить. Мало разве случаев, когда преступник спокойно разгу­ливает по городам и столицам страны, а иногда и сигарету стреляет у постовых милиционеров. А за два шага висит его фотография анфас и в профиль с призывом к населению оказать содействие в розыске особо опасного преступника. Так что, еще раз спасибо. А Горина придется все-таки вызвать.

— Он только уехал.

— Сегодня уехал, а через несколько дней вызовем. С поезда снимать его нет никакого резона. Найдется работа и до его приезда.

— Вы только, когда будете его вызывать, не напугайте старика.

— Спасибо за совет,— Сиротин поднял голову и с усмешкой посмотрел на Милованова,— если бы вы не подсказали, мы бы Горина наверняка в наручниках привезли. Вы свободны.

Милованов понял нелепость своей просьбы и смущенно вышел. «Дурак,— ругал он себя по дороге в свой кабинет,— это же надо так опростоволоситься, полез с советами к полковнику, который старше тебя и повидал всякого в тысячу раз больше...»

Это дело вскоре попало к начальнику управления уголовного розыска Министерства внутренних дел полковнику Чернышеву. По­ка он знакомился с ним и мысленно выстраивал схему подходов к Неживлеву, чтоб не вышло какой осечки, по телефону внутренней связи позвонил генерал Жмуров и вызвал к себе.

— Слушаю, товариш генерал,— входя в кабинет, по привычке четко произнес Чернышев, как привык произносить эти слова без малого пятнадцать лет. Он понимал, что разговор предстоит серь­езный и Жмуров никогда по пустякам не звонит, но то, что он услышал от генерала, удивило своим совпадением.

— Присядь, Александр Егорович, и слушай меня внимательно: срочно займись картотекой и проверь, какие материалы есть на двух граждан: Неживлева Семена Михайловича, 1952 года рождения, и Краснова Александра Григорьевича, 1942 года рождения. Адреса вот здесь тоже указаны. Посмотришь. Ими интересуются наши коллеги из Комитета Государственной безопасности. Сам знаешь — нашего времени они просто так отнимать не станут, значит дело серьезное. Просили уточнить только по материалам, которые могут найтись у нас и ни в коем случае не выяснять что-либо через участковых. Им скорее всего необходима какая-то зацепка для проведения операции по линии контрразведки. Все понятно?

— Понятно, Василий Анатольевич,— медленно ответил Черны­шев,— на Краснова в данный момент никакими сведениями не располагаю, а вот по поводу Неживлева Семена Михайловича есть некоторые соображения.— Чернышев в этот момент чем-то походил на актера Санаева игравшего в каком-то фильме милиционера: также был внешне медлителен, спокоен, и только глаза выдавали внутреннее напряжение и ответственность за каждое сказанное сло­во.— Он замешан, по-моему, в серьезном уголовном преступлении.

— В каком преступлении?— живо переспросил генерал.

— В убийстве. Именно в убийстве гражданки Караваевой Александры Андреевны, семнадцати с половиной лет.

— Прошу подробности,— коротко бросил генерал.

— Третьего июня, со слов ее отца Андрея Васильевича Карава­ева, пригласили ее на день рождения в незнакомую компанию, и оттуда она не вернулась. Загулять, как поступают порой легкомыс­ленные особы ее возраста, не могла: проживала вдвоем с отцом, заботилась о нем. Отец — сердечник, и ей это было известно в первую очередь.

— Что подтверждает вашу версию убийства?

— Пошла Караваева к некоему Неживлеву Семену Михайло­вичу, даже книжку хотела надписать по этому торжественному слу­чаю, пообещала отцу вернуться в крайнем случае к двенадцати часам. Капитан Милованов, сортируя разный уголовный элемент, пополнивший за ночь КПЗ, наткнулся на Горина Вячеслава Андро­новича, приехавшего из Астраханской области в командировку. При­ехал он в Москву и решил навестить своего бывшего сослуживца по фронту генерала Неживлева, который сейчас за границей работает. А там на квартире гуляла в этот момент сомнительная компания — отмечали тридцатилетие генеральского зятя — Семена Михайло­вича. Обсмеяли там старика с тонким ехидством, как это умеют «суперинтеллектуалы», оскорбили его чувства. А когда он на фоне всех их взглядов и роскоши высказал свою точку зрения, притом напрямик, обозвав классовыми врагами, то хотели его даже убить. Не дома, конечно, а где-нибудь подальше, и не сами, а кому-то хотели звонить. Напугал он их своей прямотой, побоялись, чтобы дальше где-нибудь не высказал своего мнения. Явно не желали привлекать к себе внимания и, вероятно, знали почему. Вступи­лась тогда за него одна девушка, как выяснилось — Караваева. Она даже пыталась сразу же за Гориным выбежать, но ее не пустили. А по поводу Горина позвонили предположительно референту Карнакова — подполковнику Туманову. Звонок в райотдел организовал именно он. Это уточнил капитан Милованов.

— Настырный капитан,— улыбнулся генерал,— присмотрись, может к себе возьмешь. Туманов под следствием, нетрудно уста­новить, кто именно подсказал ему идею расправиться с Гориным таким образом. А девушка, значит, там осталась, по всей видимости, так?

— Так. Не выпустили... Значит, и она мешала им как свидетель.

— Логично, Александр Егорович. А картотеку обязательно посмотри. Может, еще что-нибудь отыщется. Тогда и ответим на вопрос. И совместно решим, в какой степени кому подключиться, чтоб не испортить друг другу игры. Мне по поводу Неживлева и Краснова сам Ильюшенко звонил. Слыхал о таком? Гроза шпионов всех ма­стей.

— Слыхать-то слыхал,— улыбнулся Чернышов,— да где уж нам с асами контрразведки чай пить? Мы — люди маленькие, нам поло­жено мусор разгребать, а им — шпионов ловить.

— Не вижу принципиальной разницы в наших задачах,— на­хмурился генерал,— мы, как ты выразился, разгребаем свой, оте­чественный мусор, а они делают то же самое, только мусор с ино­странным душком. Так что не обольщайся по поводу их работы и не строй из себя казанскую сироту: он, видите ли, разгребает мусор, а они — в белых перчатках. Одна у нас работа: очистить общество от этого самого мусора, а белые перчатки — для парадов, да ты их и сам тогда надеваешь.

— Понял, Василий Анатольевич, это я так, про перчатки. Сей­час займусь картотекой и сразу же доложу. Разрешите идти?

— Иди,— генерал тепло улыбнулся,— везет мне с тобой, Алек­сандр Егорович, чуть что серьезное начинается, а у тебя уже все под рукой, словно знал наперед, что нужно.

— Совпадение, товарищ генерал. Капитана Милованова благодарить нужно.

Знакомство с картотекой дало некоторый результат: Неживлев Семен Михайлович проходил в 1978 году в Ленинграде по валют­ному делу, но был неожиданно отпущен за недоказанностью улик. На Краснова же никаких материалов в электронной памяти ЭВМ не оказалось. Картотекой систему данных банка называли по ста­ринке, когда еще в не столь далекие времена картотека действитель­но существовала и объединяла в огромных помещениях данные о преступлениях, совершенных по стране, с дактилоскопическими от­печатками и кратким описанием состава преступления. Для того, чтобы выяснить интересующий следователя вопрос, иногда прихо­дилось затрачивать много часов или даже дней. Потом на смену устаревшей громоздкой, не оправдывающей себя системе, пришла электроника. Помещение оборудовали новейшей техникой, все не­обходимые данные уложились в точки и тире перфолент и перфо­карт, которые позволяли получить необходимую информацию за несколько минут.

Чернышов поначалу отнесся с недоверием к новшеству и даже сгоряча был возмущен перестройкой картотеки. Он не доверял ма­шине в таком серьезном и ответственном деле, но потом быстро переменил мнение, хотя по привычке или для порядка ворчал, что картотека была все же лучше и понятнее. Ворчание это было больше похоже на переживание закостеневших бухгалтеров, тяжело воспринявших переход в их счетной системе на электронные вычис­лительные машинки и любивших до сих пор приговаривать при малейшей их поломке, что счеты были надежнее. Впрочем, за­гляните сейчас в кабинет любого бухгалтера и вы увидите рядом с универсальным маленьким электронным калькулятором самой луч­шей зарубежной или отечественной марки мирно покоящиеся старые потемневшие счеты, перешедшие по наследству от прежнего бухгал­тера. «Теперь такие не делают»,— любят повторять старые бухгал­теры, почти с нежностью трогая высохшие от времени костяшки. Так и Чернышов, получив необходимые сведения менее чем за полчаса, все-таки высказал с юмором капитану Жигулину сообра­жение: поди знай, что эта машина наплетет. Жигулин, прекрасно понимая, для чего все это говорится, отпарировал, что Чернышов вероятнее всего по утрам бреется топором, а не современным брит­венным прибором. Оба остались довольны, и Чернышов понес цен­ные сведения к себе в кабинет, чтоб обобщить их, дополнив версией о возможном убийстве гражданки Караваевой в квартире Неживле­ва. Генерал ознакомился с подготовленными материалами и отослал их по назначению курьером спецпочты.

События, предопределенные ходом шпионской мысли Нортона Глайда, тоже развивались своим чередом. Уведомленный Неживлевым, что Ирина Александровна отбыла на отдых в Гагры, он выждал несколько дней для контроля и в ближайшую пятницу вечером, на машине, которая привозила в посольство продукты, выбрался в го­род, а затем, тайно покинув ее, пробрался незаметно к дому. Его, профессионального разведчика, больше, нежели антикварные цен­ности Семена Михайловича, интересовало содержимое сейфа Алек­сандра Филипповича Неживлева. За него он собирался получить помимо награды от ЦРУ и значительный гонорар от крупных жур­налов. Семен Михайлович ждал Глайда, испытывая одновременно страх и какое-то удовлетворение. Александр Филиппович Неживлев хотя и принял в семью в качестве зятя Семена Яроцкого и даже дал свою фамилию, относился к нему с какой-то брезгливостью. Он словно чувствовал, что занимается Семен Михайлович нечистоплот­ными делами, но ради дочери закрыл глаза на все. А она была почти в буквальном смысле без ума от своего будущего мужа, который преподнес ей за неделю до бракосочетания бриллиантовое колье стоимостью в семнадцать тысяч рублей. Этим жених окончательно привлек на свою сторону и мать Ирины. Александр Филиппович в подарках не нуждался, но будущий зять подарил генералу кожаное пальто из «Березки», а своей теще скромные бриллиантовые сережки. Принял генерал в семью проходимца Яроцкого, а брезг­ливость и недоверие подавить не мог. Надо полагать, что на пере­мену фамилии зятя он согласился из простых соображений: на слу­чай рождения продолжателя, рода. Да вот Ирина Александровна никак не хотела обзаводиться ребенком, все оттягивая этот момент, чтоб не испортить своей удивительной фигуры.

Припомнил все это Семен Михайлович и злорадно потер руки, хотя в первый момент после предложения Глайда вроде даже посо­чувствовал тестю, зная, какими будут для него последствия. «Ниче­го, пусть его прижмут, пусть и он побудет в той шкуре, в которой мне пришлось побывать в Ленинграде. Запросто снимут, и в долж­ности понизят, а то и совсем попрут из рядов...»— рассуждал, взбу­дораженный встречей с Глайдом, Семен Михайлович. Его мысли прервал звонок: один длинный и два коротких. И снова длинный. «Глайд,— лихорадочно подумал Семен Михайлович и его охватила нервная дрожь. Скорее бы от всего отделаться и завалиться на кровать в любом французском или западногерманском отеле, куда его сможет переправить поначалу Нортон Глайд.— А там меня не достанешь, к тому же никто и искать в тех местах не будет: кому придет в голову, что я переправлен людьми Глайда, да и документы у меня будут надежные, а какое я стану носить имя — плевать: Ганс, Артур, Джеймс или Генрих Шлагбаум!— рассуждал Нежив­лев, быстро направляясь к входной двери. Он открыл ее не глядя в глазок — был уверен в личности позвонившего условным кодом, и немедленно вздрогнул: перед ним стоял незнакомый гражданин с длинными волосами, выбивавшимися из-под заношенной тирольской шляпы, неопрятный пиджак приоткрывал мятую рубаху в пятнах, брюки давно нуждались в чистке и вздулись пузырями на коленях. Лицо украшали большие темные очки с пластмассовыми стеклами стоимостью в один рубль пятьдесят копеек. Субъект был явным алкоголиком.

— Что вам угодно?— спросил растерянный Неживлев, с трудом приходя в себя, испытывая только одну лишь брезгливость и недоумение. Как мог совпасть только ему известный сигнал Глайда с идентичным звонком незнакомого, опустившегося гражданина. И вдруг его осенило: это же переодетый Глайд! И пока он осмысливал это, тот резко оттолкнул Семена Михайловича и прошел поры­вистым шагом в прихожую: нечего было на площадке освещаться как на авансцене драматического театра. Он молча бросил шляпу в руки Семену Михайловичу. Бросил небрежно, будто лакею в доре­волюционных питейных заведениях, так что Неживлева не могло это не покоробить. Но, увы, хозяином положения и сегодня, и в будущем был Глайд.

— Где?— только и спросил Глайд. Он тоже был явно возбужден. И Семен Михайлович предупредительно пропустил его сначала в гостиную, а потом в спальню генерала, где совсем недавно произош­ло преступление. Там находился сейф с личными бумагами Алек­сандра Филипповича. Да и не только личными, но и другими, ко­торые взял он из архива у хорошего знакомого полковника под честное слово, задумав написать книгу. Старый военный поддался «болезни» того времени, когда каждый, кто испытал войну и труд­ности послевоенного времени, пытался рассказать об этом людям, не имея для этого ни литературного опыта, ни таланта, ни приз­вания. Книга не получилась, да и некогда было, честно говоря, заниматься Александру Филипповичу литературным творчеством — занят был по горло неотложными служебными делами. Вот и получилось, что рукопись он забросил, уехал на работу за границу, а в сейфе осталось немало документов прошлого времени, на отдель­ных листах которых стоял выцветший гриф «СЕКРЕТНО». Посчи­тали друзья генерала, что прошло уже немало времени с тех пятиде­сятых годов, а у генерала достаточно опыта, чтобы отобрать необ­ходимое для будущей книги, да и многие аналогичные документы были давно рассекречены и не представляли для спецслужб Запада никакого интереса. Александр Филиппович временами искренне ве­рил, что вернется к написанию книги и этим внесет свой вклад в общее благородное дело. Он хотел оставить потомкам своим наблю­дения, выводы и предостеречь их от повторения ошибок прошлых лет. Генерал даже купил для этих целей пишущую машинку и напечатал на первом листе название своих мемуаров: «ФРОНТ». Название притягивало и очень нравилось ему, хотя его придумал не он, а знакомый журналист. Понятно, казалось бы, каждому, что литература, как и наука, требует долгие годы учения, накопления знаний, опыта, полнейшей отдачи сил таланта. Но отчего-то в математику никто не пытается сунуться со своими научными откры­тиями, если для этого нет соответствующей специальной подготовки, и в физику тоже. А вот в литературу — пожалуйста! Тут уж ничего не поделаешь, так повелось издавна, и все потому, что формул, из которых слагаются химия или физика, никто не знает, кроме спе­циалистов, а алфавит, являющийся основой языка, знают все. Бери ручку и твори...

Вечерело. Комната погрузилась в полумрак, и предметы выглядели неуклюже, нереально. «Света не зажигать!»— скомандовал Глайд и Семен Михайлович послушно отдернул руку от кнопки выключателя. Глайд снял свой маскировочный пиджак и парик. Он почувствовал себя свободнее без камуфляжа и достал из объемного дорожного баула карандаш-фонарик: его электронный голубоватый лучик высветил в сейфе, стоявшем позади двуспальной кровати, отверстие для ключа. Глайд профессионально осмотрел его и вынул из брючного кармана отмычку. Вот уж, позавидовали бы воришки, с которыми имел дело капитан Милованов, увидев такое чудо. Куда им, с их допотопным самодельным инструментом до набора Нортона Фитцджеральца Глайда! Этот великолепный комплект изготовлен на заводе из лучших образцов стали, снабжен электронным табло, которое сразу показывало, какой зубчик прикрутить, а какой вы­двинуть и на сколько. И взломом сейфа занимался сейчас не какой-нибудь полуграмотный медвежатник, а выпускник колледжа, кото­рому Соединенные Штаты Америки доверили дипломатическое представительство своей страны! Глайд привычно (сказывался опыт в подобных делах) всунул отмычку в отверстие, придал ей нужную форму, повторяющую зигзаги замка, и мягко повернул вправо. Язык замка плавно, без скрипа поддался и Глайд легко открыл тяжелую бронированную дверцу. Было отчего порадоваться дипломату-шпио­ну: сейф был буквально набит материалами, взятыми из разных архивных ведомств. Конечно, здесь отсутствовали документы, отра­жающие современную политику страны, но достаточно было только взглянуть на документ, под которым стояла строгая подпись Пред­седателя Народного Комиссариата Обороны. Да за один лишь этот автограф Глайду отвалят столько, сколько и не снилось обреченному дураку Семену Неживлеву. Глайд лихорадочно, все же сдали нервы и у него, не глядя, стал выгребать содержимое сейфа в баул. На­последок его ожидал еще один сюрприз — пистолет, который генерал хранил как память со времен войны.

— Ну, Сэм, заживем мы теперь!— довольно хохотнул Глайд, застегнув баул и закрыв сейф, и Семен Михайлович внезапно понял, что прогадал: можно было и не отдавать половину своих ценностей, а ограничиться лишь содержимым этого сейфа. «Дубина, дубина без мозгов!— ругал себя Неживлев, глядя на улыбающегося Глайда,— провел меня этот заокеанский фраер как мальчика!».

«Раскис от удачи,— ругнулся мысленно Глайд,— впрочем, какая разница, уступлю ему часть его антикварного богатства и соглашусь на одну четвертую. Ему в радость, и доверие ко мне восстановится. А в принципе это ничего не изменит, потому что шлепнет его Краснов завтра, когда я вывезу все из этой квартиры. Вызову через час на явочную квартиру и попрошу, чтоб обязательно расписку принес с собой, причину найду, а вместо меня его будет поджидать мистер Краснов...»

— Теперь слушай меня внимательно, Сэм,— произнес Глайд, надевая на себя очередную маску, на этот раз серьезности. Он догадался, что Семен Михайлович оценил важность бумаг, сожалеет о своем промахе и это может иметь негативные последствия в их отношениях, когда нельзя дать промах ни в одном шаге и даже движении.— Учитывая ценность бумаг, взятых нами, подчеркиваю — нами, я согласен только лишь на одну четверть того, что мы вывезем за границу,— и Глайд, увидев, каким счастьем засветились глаза Неживлева, понял, что попал в цель. Этим он окончательно лишил того всякой настороженности.— Завтра в это же время я приду сюда за нашим имуществом. Мы должны управиться в один заход, только в один, помни об этом! Повторяю, упакуешь самое ценное: иконы в окладе, серебро, фарфор. Только раритеты — Мейсен, Севр, Русский императорский завод, картины, естественно без рам, сам знаешь, как с этим управиться, монеты — золотые и платиновые, серебряные, только редчайшие по каталогу,— такими наставлениями Глайд явно противоречил себе, когда убеждал Крас­нова, будто ничего не понимает в антиквариате, но и там была игра. Он конечно же не собирался убирать с дороги Краснова, действительно имея ввиду приспособить его к антикварным операциям на Западе, взвалив на будущей фирме по продаже старины на него всю работу, потому что основной профессией и самой главной для Глайда оставался, как известно, шпионаж.— Итак, завтра в то же время, и чтоб весь твой багаж поместился не более чем в два ящика, больше в машину не поместится. Да и два рейса уже представят какой-то риск, нельзя недооценивать советской контрразведки.— И хотя про­изнес эту фразу Глайд самым серьезным образом и не впервые, в душе он считал контрразведчиков нашей страны большими профа­нами. А как же иначе, когда у них под самым, что называется, носом, Нортон Глайд в их же доме делает что хочет: распоряжается национальным достоянием страны и даже вершит суд на неугодными ему гражданами. «Нет, они кое-что, конечно, стоят,— рассуждал Глайд,— но телько не в игре с таким разведчиком, как я, учеником Гелена»,— а он действительно прошел в свое время школу в Нул-лахе. «Жестокое сердце, стальные нервы, железная хватка и от­сутствие принципов в достижении цели! Вот что делает разведчика суперменом»,— говорил военный преступник Гелен, и Глайд не только не гнушался этими принципами, но и гордился.

— Завтра же, после проведенной операции, ровно через час тридцать минут, встречаемся на квартире. Выработаем запасной вариант.

— Какой еще запасной вариант?— удивился Семен Михайло­вич,— я уже договорился насчет туристической путевки во Фран­цию. Как раз группа собирается выехать через две недели.

— Обговорим на месте, это касается как раз твоей поездки: ведь тебя должны там будут встретить и проводить в надежное место.

— Понятно,— снова расслабился Неживлев,— за все огромное спасибо...

Они с чувством пожали друг другу руки и Глайд выскользнул серой мышью из квартиры Семена Михайловича, переполненный чувством необыкновенной удачи,— не человек, а призрак.

... Глайда арестовали за квартал от дома Семена Михайловича, когда он пытался проскользнуть проходным двором к ожидавшей его машине. Взяли, как говорил актер Папанов в фильме «Бриллиан­товая, рука», без шума и пыли. Капитан Комитета Государственной безопасности Юрий Никодимов, которого Глайд пытался обойти, спеша к машине, предложил ему пройти к другой машине, и когда Нортон Глайд попытался бежать, аккуратно вывернул ему руку. Напрасно Глайд захотел воспользоваться одним из приемов, которых знал достаточно. Никодимов сунул его голову подмышку и в таком неприглядном виде передал оперативникам в подъехавшую «Волгу», вместе с баулом. Все это проделали так, чтоб не вспугнуть раньше времени Неживлева и компанию.

Глайд недаром числил себя профессионалом. Пойманный с поличным, он не стал запираться и молоть вздор, наподобие того, что нашел баул в подворотне за углом, а сразу все выложил. Он по­нимал, что доказательства его шпионской деятельности установлены не только при поимке, ему еще и кинопленку прокрутили: как он вывалился из посольского «пикапа», как вошел в дом Неживлева, соответственно и выход. Да и не только это, но и всю его возню у сейфа тоже показали. Глайд не удержался и даже цокнул языком — уж очень профессионально сработали контрразведчики. Вот после кинопленки Глайд и заговорил по-настоящему, понимая, что чем он точнее все расскажет, тем меньше будет шума при его высылке. Все-таки дипломатическая неприкосновенность не позволяла упря­тать за решетку второго секретаря посольства в соответствии с меж­дународным статусом. В одном только моменте попытался утаить правду Глайд: по его словам выходило, что содержимое сейфа Семен Михайлович предложил сам, а Глайд не предполагал, что в нем находится, и взял только для просмотра. Усмехнулся генерал и попросил прокрутить Глайду другую пленочку, магнитную, и пов­торить насчет того, что материальные ценности Неживлева не самое главное в большой политике, дважды. Тут Глайд окончательно сдал­ся и подписал все страницы протокола допроса.

Посольский «пикап», естественно, не дождавшись Глайда, был вынужден вернуться без пассажира. Там все, кому положено было это понять, поняли и забили тревогу. Сначала для порядка уточнили в органах внутренних дел, не произошло ли какого-нибудь несчаст­ного случая с сотрудником американского посольства, и получили отрицательный ответ. Затем позвонили в МИД, где и узнали, что второй секретарь посольства Соединенных Штатов Америки Нортон Джерри Фитцджеральд Глайд задержан органами безопасности с поличным во время шпионской акции в пользу иностранного го­сударства. Им сообщили также, что посольство Америки получит Глайда ненадолго, только для сбора вещей, поскольку он после проведенного следствия будет объявлен персоной «нон грата» и по­кинет пределы Советского Союза. На вопрос, можно ли с ним по­видаться и не нуждается ли мистер Глайд в адвокате, ответили, что увидеть второго секретаря посольства можно, а вот адвокат ему не нужен, поскольку он во всем сознался и никаких претензий к орга­нам государственной безопасности не имеет. Из посольства побла­годарили, но никто на свидание с Нортоном Глайдом не явился. Все прекрасно понимали, что их коллега сгорел на шпионской работе, и при нынешних обстоятельствах уже не представляет для них ника­кого интереса, и чем скорее он отсюда уедет, тем лучше.

Неживлев этого, конечно же, никак знать не мог, и поэтому лихорадочно упаковывал в заранее приготовленные огромные ящики антикварные ценности. Он тщательно заворачивал в ткань хрупкий мейсенский фарфор из серии «Времена года», изготовленный по моделям знаменитого Кендлера. Картины малых и великих голлан­дцев аккуратно вынимал из рам, снимал с подрамников, свертывал затем в трубочки, проклеив предварительно специальной бумагой, чтоб не осыпался красочный слой. Монеты и редчайшие золотые и серебряные медали он складывал в пластмассовые коробочки. За­носил все предметы в опись, потому что запомнить все было невоз­можно. К утру измученный Семен Михайлович упаковал лишь по­ловину нажитого махинациями, спекуляцией и авантюрами добра, и остановился в списке на цифре 437! И если учесть, что в кол­лекции Семена Михайловича не было по самым скромным меркам ни одного предмета дешевле 1-2 тысяч рублей, а были также по двадцать тысяч и более, то можно только представить размах его «деятельности».

Не успел он прилечь, чтоб немного отдохнуть для последующих трудов, как раздался длинный пугающий звонок в дверь. Подскочил Семен Михайлович, как кукла в театре Образцова, и — быстрей к глазку. Глянул и обмер. Всего ожидал напряженный до крайней степени Неживлев: и милиционеров, и грабителей. Но перед дверью стояла собственной персоной его супруга Ирина Александровна, при­летевшая первым авиарейсом из курортного города Гагры. И ключи у нее в сумочке были, вот только от раздражения и нервозности, не покидавших ее всю дорогу, не могла она их найти и потому держала свой подрагивающий пальчик на кнопке звонка. Поначалу расте­рявшийся Семен Михайлович так испугался, что чуть цепочку не накинул на дверь, но вдруг Ирина Александровна неожиданно на­ткнулась на ключи и открыла дверь. Пронесшись в квартиру ми­мо застывшего Семена Михайловича, лихорадочно придумывавшего хоть какое-нибудь достойное объяснение всему, что происходило в доме, она застыла посреди хаоса. Хоть и была Ирина Александровна дура-дурой и при всех связях отца и матери не смогла окончить даже одного курса экономического института, зато по части житей­ской реакции могла дать фору любой электронно-вычислительной машине пятого поколения. Она догадалась о планах законного суп­руга в сотую долю секунды. Еще ее глаз не успел объять пустые картинные рамы и отсутствие фарфора в горках красного дерева, как голосовые связки выдали такую ноту, какую по тональности не удавалось в свое время взять ее родителю на гулком солдатском плаце.

— Мерзавец, паразит, подонок, какой же ты подонок!— вырва­лось из ее накрашенного искривленного в ярости рта.— Драпать хочешь?! Да я тебя за все твои дела здесь сгною, немедленно вызову отца и ты посмотришь, где проснешься завтра! Дрянь, ах ты дрянь! Мразь!— и еще кое-что добавляла разъяренная Ирина Александров­на, то, что можно скорее услышать в пивнушках третьего разряда, но никак не из уст такой шикарной на вид дамы. Более того! От слов она немедленно перешла к делу и треснула обмякшего Семена Михайловича импортной сумочкой из крокодиловой кожи. Да так удачно, что попала тяжелым серебряным замком прямо в висок, после чего Семен Михайлович с окровавленной головой упал на ковер и был очень похож на сына Иоанна Грозного с хрестоматийной картины Ильи Ефимовича Репина. Разница была в том, что Семен Михайлович применил «военную хитрость», он хотел отлежаться на ковре и выработать хоть какую-то линию дальнейшего поведения, потому что на этот момент рушились все планы, задуманные им совместно с Глайдом. Лежа в неудобной позе, он успел невнятно пробормотать, что убила его Иринка. Но Ирина Александровна не дослушала до конца и вставила свое резюме, смысл которого сводил­ся к следующему: Семен Михайлович никак не может умереть сей­час от удара паршивой сумочкой, потому что его должны расстре­лять официально за все его темные дела и махинации. Вот как ее сознание сразу перевернул один лишь поступок Семена Михай­ловича. Только слова ее шли не от патриотизма или чувства любви к Родине, а от страшной обиды, что решил он ее бросить, почувст­вовав, по всей вероятности, опасность. Вот отсюда и справедливые слова к Неживлеву и праведный гнев. После ее слов Семену Михай­ловичу ничего не оставалось сделать, как подняться и перейти в наступление. Он с неожиданным презрением выкрикнул:

— Дура, ты же ничего не понимаешь, я тебе сюрприз готовил: мы переезжаем в собственный кооператив. Хватит жить в аппартаментах твоего отца. Поняла, наконец, или нет?!

Но Ирину Александровну нелегко было сбить с толку. Она и список упакованных вещей приметила. И все же Семен Михайлович таким маневром на какое-то мгновение завоевал право на инициа­тиву и получил минуту-другую на размышление. Он сообразил, что без Ирины ему никак за рубеж не вырваться и, перейдя на шопот, предложил ей бегство за границу, признавшись, что и сборы, и упаковка вещей именно для этого. Что он сегодня же наметил вы­звать ее из Гагры, потому что заказал две туристические путевки для поездки во Францию. «Сама понимаешь,— вдохновенно шептал разгоряченный и в то же время униженный Семен Михайлович,— здесь нам всем труба. Когда такие столпы шатаются, так куда нам до них, грешным. Через месяц-другой и до меня доберутся. А там мы с тобой будем королями: Ницца, Монте-Карло, Акапулько... Все преподнесут на блюдечке с той самой голубой каймой. Конечно, за наши деньги. Идет?»

Задав вопрос и мучительно соображая, как вырвать вторую путевку, Семен Михайлович ожидал мгновенной ответной реакции Ирины Александровны, в которой восхищение должно пропорцио­нально перемещаться с чувством вины перед ним, таким умным, сообразительным и в то же время заботливым. Но произошло нечто страшное и неожиданное, что никак не укладывалось в четко выстроенную схему по отношению к личности Ирины Александровны. Ее реакция изумила даже видавшего всякие виды Неживлева.

— Ах ты, Иуда!— на предельно высокой ноте закричала Ирина Александровна,— так ты, подонок, Родину захотел продать? Что, больше торговать нечем, все продал и купил?! Ну нет, хочешь — катись без меня хоть на все четыре стороны и без этого!— она указала мизинцем (для большего жеста не снизошла от презрения) на упакованный ящик и оставшиеся на полу предметы старины, картины. Значит вбил все же в детстве в эту пустую голову Алек­сандр Филиппович какие-то гражданские принципы и чувства, да видать потом проглядел дочь.— И запомни,— продолжала уже более спокойно Ирина Александровна,— тебе в этом доме не принадлежит ничего. Все, что здесь находится, это имущество моего отца, моей матери и мое. А ты гость, вот и уметайся в свою заграницу, а мне и здесь хорошо, прохиндей!

Надо отдать должное, этим поступком Ирина Александровна возвысила саму себя над той пропастью, в которой находилась долгие годы. Конечно, нет нужды обольщаться по отношению к ней и предполагать, что с этой минуты она станет жить по-новому. Но бывает, что живет в одном человеке что-то хорошее наряду с мер­зостью и подлостью, лишний раз подтверждая, что человек сам выбирает жизненный путь, иной раз отдавая предпочтение своим слабостям, не пытаясь бороться с собой. А это в конечном итоге приводит к распаду личности. После яростной тирады Ирины Алек­сандровны Семен Михайлович, теперь уже без всякой фальши, бес­сильно опустился на ковер: рушились последние надежды на воз­можность выбраться из страны. Но состояние прострации быстро сменилось благородным возмущением человека, которого пытаются ограбить средь бела дня:

— Это как же понимать, Ирина? А картины? А фарфор? А коллекция монет и медалей?- А иконы? А серебро?! А?!

— Не докажешь,— спокойно бросила Ирина Александровна,— и вообще — катись отсюда!

«Пропал!— ахнул Неживлев,— теперь действительно труба, с этой бабой по-доброму не сладишь, и если она вызовет своего гроз­ного папочку, то мне конец в тот же день. А какого черта она вернулась так скоро из Гагры? Тут что-то нечисто, но что? Нельзя ли как-нибудь сыграть на этом?» И пока он, содрогаясь, рассуждал, в дверь настойчиво позвонили. Семен Михайлович, потрясенный всем происходящим, не придал особого значения этому звонку и пошел открывать в чем был — трусах и майке, но распахнув дверь, по-настоящему потерял дар речи: на лестничной площадке стояли трое милиционеров и двое соседей — понятых. Полковник Чернышев приложил руку к козырьку фуражки и спросил:

— Гражданин Неживлев?

— Он самый,— пролепетал Семен Михайлович, чувствуя, что сейчас рухнет на пол. Ноги неожиданно отказали и язык стал не­ послушен, будто замороженный в зубном кабинете при удалении зуба.— А что, собственно говоря, вам от меня н-нужно?

— Может пригласите в комнату?— вежливо поинтересовался Сиротин.

— Да-да, пожалуйста,— растерянно махнул рукой Семен Михайлович, приглашая войти. В гостиной Чернышев,, сопровожда­ющие его милиционеры и понятые удивленно посмотрели друг на друга: в комнате был полнейший разор. Пустые рамы слепо чернели прямоугольными и квадратными провалами, ящики всех горок и сервантов были беспорядочно выдвинуты и валялись пустые на ков­ре. На фоне всего этого ярко выделялась нарядная Ирина Алексан­дровна с побледневшим лицом.

— Что, гражданин Неживлев, переезжать собрались?— мрачно спросил Чернышев, снимая с головы фуражку.

— Да нет,— снова засуетился Семен Михайлович,— пакуем от воров, на юг хотим махнуть, вот и принимаем меры предосторож­ности...

— Ну ладно,— кивнул Чернышов,— можно присесть?

— Пожалуйста-пожалуйста,— торопливо отвечал Семен Михайлович, натягивая на себя спортивные брюки,— вот сюда. Так я слушаю вас.

Милиционеры молча расселись, понятые остались стоять. Ирина Александровна, будто это все происходило не в ее доме, присела на краешек софы.

— Жена?— безучастно спросил Чернышов, посмотрев в сторону Ирины Александровны.

— Жена-жена,— опять как заведенный проговорил Семен Михайлович, не в силах реально оценить, что происходит, но твердо зная одно, раз милиция, то это никак не связано с Глайдом, значит обойдется, может быть...

— Мне бы хотелось задать вам, граждинин Неживлев, а заодно и вашей супруге один вопрос, связанный с исчезновением гражданки Александры Андреевны Караваевой, имевшей честь быть пригла­шенной к вам на день рождения третьего июня этого года. Прошу внимательно выслушать вопрос: через какое время после того, как из вашей квартиры вышел гражданин Горин Вячеслав Андронович, находившийся в Москве проездом из Астрахани, покинула гостиную Караваева?

— Да почти сразу вслед за ним и вышла, минуты не прошло. Этому больше десятка свидетелей.

— Я тоже подтверждаю это,— холодно произнесла Ирина Александровна, входя в свою роль надменной хозяйки, дочери генерала Неживлева.— Это могут подтвердить и другие гости.

— Вы можете назвать всех гостей, кто подтвердит этот факт? Семен Михайлович замялся: ему никак не хотелось называть присутствующих, уж больно тесный круг собрался тогда и каждый был замешан в махровых противозаконных операциях. Копни одно­го, и сразу потянется столько всего, что хватит на всю оставшуюся жизнь.

— В общем-то могу, только надо вспомнить. На это потребуется время...

— Хорошо, оставим пока этот вопрос,— согласился Сиротин.— И вы ее больше не видели?

— Нет,— ответила за двоих Ирина Александровна.— Если боль­ше вопросов нет, то, пожалуйста, покиньте квартиру генерала Не­живлева. моего отца.

— Да, я знаю, что здесь проживает генерал Неживлев,— вздох­нул Чернышов,— вопросов больше нет, вот только маленький под-вопросик: с какой целью вы, гражданин Неживлев, ехали с недоз­воленной скоростью в ту ночь в машине «ГАЗ-24» с номерными знаками МОЦ 34-52, принадлежащей вам, по Рублевскому шоссе в сторону Москвы в три часа ночи? А рядом с вами на переднем сиденье находился известный вам гражданин Краснов?

Недаром генерал восхищался умением Чернышева схватить мгновенно ситуацию и выйти на противника вооруженным фактами и доказательствами. Докопался-таки полковник до докладной постового милиционера. Удивительно, но предположил: а вдруг мельк­нул где-нибудь Семен Михайлович той ночью, ведь труп надо было куда-то упрятать, а то, что убийство могло произойти без участия хозяина, это он сразу отверг. И конечно же понял, откуда гнал машину взбудораженный Семен Михайлович.

— Перестаньте заниматься провокациями!— резко вставила Ирина Александровна.— В ту ночь он спал рядом со мной и никуда не выезжал.

— Это вы спали, а он в этот момент вместе с гражданином Красновым, вам далеко небезызвестным, выезжал за город, чтобы спрятать труп Караваевой... Такие пироги, сударыня...

— Ах вот как?— истерично крикнула Ирина Александровна.— Ну что ж, тогда он получит по заслугам!

— Замолчи, дура!— на такой же ноте ответил Семен Михай­лович, пытаясь унять дрожь в левой руке,— не лезь со своими дурацкими выводами!

— Я думаю, что ответ на этот второй вопрос мы получим в другом месте, поскольку даже он не самый главный в вашей сом­нительной биографии.— И пока Чернышов надевал фуражку, в ком­нате появились четверо мужчин в штатском и один из них, лет сорока с блестящими выпуклыми глазами, майор Ильюшенко, глядя в упор Семену Михайловичу в лицо, произнес:

Гражданин Неживлев, вы обвиняетесь в шпионаже в пользу иностранного государства.

Приход работников Комитета Государственной безопасности сра­зу же вслед за работниками милиции был специально спланирован, чтоб не дать Семену Михайловичу возможности прийти в себя и пытаться отрицать свое участие в акции Нортона Глайда. От него надо было также немедленно получить правдивые сведения обо всей закулисной кухне с вывозом антикварных ценностей на Запад. Эф­фект был достигнут: у Семена Михайловича непроизвольно при­открылся рот и он опустился на стул, сломленный всем, что так неожиданно свалилось на него, еще совсем недавно преуспевающего и безмятежного, не готового к подобным жизненным потрясениям.

— Сейчас мы произведем обыск в присутствии понятых и сотрудников милиции. Вот постановление прокурора. Я думаю, что у нас с ними взаимный интерес к вашей персоне. Итак, приступим, товарищи.

— Я могу заказать разговор с отцом?— только и спросила Ирина Александровна, не находя места своим рукам. На Семена Михай­ловича она старалась не смотреть.

— В этом нет нужды,— спокойно ответил майор Ильющенко,— Александр Филиппович прибудет сегодня самолетом. Он почти в курсе дела. Ваш муж, Ирина Александровна, (это уже не секрет) передал документы из сейфа вашего отца иностранной разведке.

И тогда Ирина Александровна, разом выплеснула все свои чув­ства и к Семену Михайловичу, и к моменту, который переживала теперь: она подошла к Неживлеву и ударила его ладонью по лицу...

Обыск длился недолго. Он шел параллельно: сотрудники КГБ фотографировали пустой сейф, снимали отпечатки пальцев, милиционеры искали следы убийства. И нашли доказательства: в стенном шкафу отыскалась застежка от пояса Караваевой, а в багажнике — нитка от ее платья... Семен Михайлович, не в силах что-либо придумывать и запираться, рассказал, где они с Красновым закопали труп девушки. Не отпирался он и от преступных фактов, связанных с Глайдом. С ним ему еще предстояла очная ставка...

Через несколько часов в ресторане «Узбекистан» был арестован Краснов. Как раз в тот момент, когда он собирался заказать себе пикантный обед. Краснов считал себя гурманом. В отличие от Неживлева, он всячески пытался запутать следствие, юлил, врал, отпирался от очевидных фактов, и не подписал обвинительный приго­вор, изображая из себя невинно оклеветанного праведника. По пока­заниям Неживлева были заведены уголовные дела и на других лиц, мелькнувших на страницах этой повести. И лишь когда реально возникла высшая мера наказания за все преступления, Краснов заговорил и вылил все накипевшее на душе, выплеснул зло. Никого не забыл, даже тех, про кого не упомянул его бывший друг Не­живлев. На очной ставке они обменялись «любезностями» — Не­живлев обозвал Краснова убийцей, а тот в ответ крикнул, что-то уж вовсе неприличное. На том дружба и закончилась...

Нортон Глайд был выдворен из пределов СССР. Газеты Соединенных Штатов Америки лишь упомянули об этом факте, правда, вскользь, как всегда подвергая сомнению шпионскую деятельность сотрудника их дипломатического представительства. Николай Пет­рович Игин, как и задумал, сбежал, и на него был объявлен всесо­юзный розыск, как на особо опасного преступника: с фотографий, вывешенных в людных местах, на прохожих смотрела невинная лисья физиономия, никак не укладывавшаяся в сознании с тяг­чайшими преступлениями. Деятельность дяди Васи «Грума» также прикрыли и на него завели уголовное дело, впрочем, как и на Чурикова, Кольцова и Карнакова. Кольцова нашли в собственном подъезде без сознания с тремя ножевыми ранами — постарались те же его «коллеги» по работе, и врачи с трудом выходили его. На следствии он все выложил начистоту, надеясь, что это учтется во время суда. На адвоката Вересова прокуратура собирала материал, пока что ограничившись подпиской о его невыезде. Ирина Алексан­дровна боролась за имущество как тигрица за своих детей и кое-что сумела отстоять. Генерал Неживлев подал в отставку — история с сейфом и зятем надломила его, и он второй месяц лежал в больнице.

На суде в последнем предоставленном ему слове, Краснов неожиданно вспомнил дом, где он проживал на пятнадцатом этаже и огромный лестничный пролет между перилами, всегда притягива­вший его взгляд. На мгновение Краснов поднял осунувшееся жесткое лицо и сказал, что вся его жизнь напоминает ему этот пролет, бездонный и страшный. И трудно было понять, говорил ли он об этом искренне, или автоматически — из привычки к позерству. Во всяком случае, это прозвучало образно и правдиво: каждый в зале представил в эту минуту пролет, похожий на пропасть, оканчива­ющийся тупиком и мраком...

Оба они, и Краснов и Неживлев, были приговорены Верховным Судом СССР к высшей мере наказания. Кассацию о помиловании Президиум Верховного Совета отклонил.

Самую большую пользу и урок изо всей этой неприглядной истории извлек Петр Николаевич Рожнов. Оказалось, что некому возвращать деньги и он остался чист перед законом, пройдя лишь в качестве свидетеля в деле об убийстве Сашеньки Караваевой. Чист, если не принимать во внимание его собственную совесть. А уж куда она его заведет, сказать трудно, потому что возмутила и его душу вся эта грязь, которую он наблюдал и которой сам доста­точно хлебнул. Так что нельзя исключать, что выведет его жизнь на правильную дорогу. Разное случается: вдруг поверит он своим собственным героям и захочет у них поучиться как следует жить, чтоб чувствовать себя человеком и не презирать себя по ночам за слабость и трусость, клянясь в душе начать с понедельника новую жизнь... Вероника тоже сильно изменилась и верит в него.

После непривычно жаркого лета какое-то время было дождливо и прохладно, а потом настала удивительно мягкая теплая погода и москвичи, спеша по утрам на работу, с чувством смотрели на яркое, ослепительной голубизны небо, какого над столицей, по утверж­дению старожилов, не было почти двадцать лет...

 

ЛУИДОР С ЛЮДОВИКОМ ШЕСТНАДЦАТЫМ

Рассказ

Ирине Лосевой знакомые женшины завидовали. Была она замужем вторым браком, растила дочь от первого мужа, погибшего нелепой смертью, и в общем, могла быть довольна своей жизнью. Новиков, нынешний муж Ирины Александровны, был человеком привлекательным, силь­ным, быстро завоевывал доверие людей, обожал жену и относился к ее дочери так, как не каждый отец относится к своему ребенку. Ко всему этому был еще и обеспечен, занимая должность замдирек­тора по сбыту на трикотажном предприятии, получал большую зар­плату, а в конце каждого квартала непременно премиальные. Так что и квартира и обстановка в ней были, можно смело сказать, на уровне европейских стандартов: раздвижные стены, позволяющие увеличить гостиную вдвое и принять двадцать—тридцать человек, антикварная посуда, купленная в комиссионном магазине, мебель, изготовленная на Востоке, ковры, заглушающие шаги и зовущие окунуться в их голубизну, как в травы... Словом, было от чего немногим подругам Ирины глушить в себе зависть и не показывать ее слишком явно. Случается же так, что одному в жизни выпадает все, о чем только может мечтать человек (естественно, не фанатик, отягченный честолюбивыми идеями открыть новый закон или соз­дать бессмертное произведение, а обычный нормальный человек), другому достаются одни неприятности и болезни. Как тут не позавидуешь, если Ирина к тому же была высокой, стройной, с миндалевидными глазами, а от ее улыбки бросало в жар не одного мужчину из числа тех, кто на красивую женщину реагирует так, как старая полковая лошадь на звонкий призыв медной трубы, кидаю­щей эскадроны в атаку: так же напрягаются, мобилизуя в работу все свои внутренние резервы, и только что не прядут ушами в силу физической ограниченности для производства такого впечатляющего воздействия на атакуемый объект. А Ирина на такой дешевый кон­тингент не реагировала никак и не замечала знаков внимания ни на работе, ни на улице. Можно даже предположить, что она не осознавала своих женских прелестей и от этого пренебрежения к ним, притом естественного, была еще более загадочной и недосяга­емой. Первый муж Лосевой, Борис, был в отличие от Новикова неказистым, с вялой мешковатой фигурой, и вечно сидел за письменным столом, доказывая какую-то теорему, от какой отказались все математики мира. Но он, Лосев, все бил и бил в одну точку и кажется был совсем близок к доказательству, когда случилась тра­гедия: он выпал из электрички и разбился насмерть. При этом, как установила экспертиза, был пьян, хотя раньше даже по великим праздникам не притрагивался к вину, сознавая свое неумение пить. Так вот, даже при невзрачном Лосеве Ирине никогда не приходило в голову изменить ему или просто завести любовную интрижку, чтобы пощекотать себе нервы, что практикуют отдельные женщины, которые боятся, что жизнь с ее прелестями пройдет мимо и каждый день надо прожить так, чтобы не упустить ни одной возможности такого рода. Она, конечно, чувствовала иногда какую-то ноющую тоску, слыша рассказы знакомых женщин о разных умопомрачи­тельных приключениях, но умела быстро ее гасить, испытывая затем к этим рассказам чувство брезгливости, свойственное морально чис­топлотному человеку.

Когда погиб Борис, Ирина не то чтобы почувствовала необратимую, смертельную для себя потерю, такого ощущения не возникло, но как-то заморозилась и твердо решила всю оставшуюся жизнь посвятить воспитанию дочери и своей научной работе. Потом неожиданно в ее жизнь ворвался Новиков и все ее благие намерения разлетелись как стекло под ударом метко брошенного камня. Но­виков как-то незаметно и сразу овладел ее чувствами и мыслями, сделал это ненавязчиво и в то же время с такой напористостью мужской страсти, о существовании которой Ирина Александровна никогда не подозревала. Словом, она кинулась в омут своих нео­бычных чувств и опомнилась только тогда, когда решила для себя, что не сможет прожить без Виталия, что жизнь без него потеряет весь свой смысл, и, неожиданно для всех, знавших Ирину, они быстро расписались во Дворце бракосочетания. То есть, не прошло и полгода после смерти Бориса Викторовича. Понимала, что про­исходит что-то с ней не то, но не могла иначе: каждый день без Новикова был тоскливым и длился вечность. Тут уж не до соблю­дения каких-то внешних правил и приличий — как-то выждать, к примеру, год, а потом уж устраивать свою жизнь. Новиков ворвался в се жизнь и сознание, как неотвратимо врывается в осеннее по­тухшее небо яркий сгорающий метеорит. Ирина впервые в жизни полюбила, да и не удивительно: уж больно отличался Новиков от Лосева. Было в нем сильное мужское начало, энергия, преданность, да и слова он умел находить такие, от которых голова шла не то что кругом, а неслась по смещенной плоскости, как летающая та­релка. Было, правда, в Новикове что-то настораживающее, волчье, но это вовсе не портило его, а наоборот придавало законченность его мужским достоинствам. Ведь должно быть в сильном человеке что-то звериное. Глянет иной раз на него Ирина и почему-то ей станет тревожно. А Новиков в ответ улыбнется, и вид у него при этом мягкий и даже вроде беззащитный. Познакомился он с Ириной случайно: шел по улице, а Ирина — ему навстречу с двумя тяже­лыми сумками. Подошел Новиков, извинился, а потом попросил разрешения помочь. И сделал это деликатно и ненастойчиво. Перед Ириной Александровной стоял высокий подтянутый человек в белом костюме, с доброй улыбкой. На поясе брюк слепил глаза яркий желтый брелок с рельефным тяжелым профилем. Заметив взгляд Ирины Александровны, Новиков открыто улыбнулся и пояснил: «Подарок деда, французский луидор с Людовиком шестнадцатым. Наверное, выглядит претенциозно, но это память — дед носил и мне, как говорится, велел. Не отказывайтесь от помощи, мне хочется быть для вас полезным». И Новиков протянул руки, будто уже получил согласие. Ирина не отказалась: она отдала сумки в сильные ладони и благодарно улыбнулась. Так и закрутилось. Да в чем можно было упрекнуть Ирину, если она впервые за свои тридцать четыре года почувствовала себя настоящей женщиной, ведь не знала до сих пор, что такое безумие любовных ночей, хотя и прожила в браке с Лосевым одиннадцать лет и родила дочь. Супружеские обя­занности для нее были просто-напросто обязательным атрибутом семейной жизни и становились порой мучительными. Потому и по­хоронила себя заживо после смерти мужа, считая, что так будет легче и спокойнее, рассудив, что такого душевного и верного как Лосев все равно не найдет, а другой ей не нужен. Жизнь распо­рядилась иначе.

Со времени ее нового брака прошло ровно два года. Любила она Новикова по-прежнему сильно и даже ревновала, хотя и повода вроде не было. На женщин Новиков не засматривался, а уж тем более не заглядывался на улице, считая это обыкновенной мужской мерзостью. Внимание подруг Ирины Александровны принимал не­брежно, с известной долей снисходительности. Часто, уезжая по служебным делам, он возвращался изголодавшийся по ней. Дочь Ирины Алена любила Новикова и, хотя часто вспоминала об отце, мать за новый брак не осуждала.

После смерти Бориса остался архив, но Ирина никогда не заглядывала в бумаги. Первые месяцы не могла притронуться — было больно и горько, а потом по другой причине — посчитала, что предала его память, так быстро сойдясь с другим человеком. А в последнее время вдруг стала вспоминать Лосева, и стало ей его явно не хватать. Причину этого она не могла объяснить даже себе самой. Ну разве Лосеву сравниться с Новиковым? Только и Виталию Ро­мановичу не хватало одной черты Лосева — естественной чуткости. Конечно, не знал бедный Борис Викторович всех ласк и тонкостей, которыми в совершенстве владел Новиков: бывало придет с работы, еле ноги волочит, умоется, пожует чего-то наспех, и скорей снова за письменный стол, теорему добивать. А на ходу прикоснется к Ирине, проведет рукой по ее волосам и будто застесняется, вроде как чувствует, что неудобно взрослому человеку так раскисать. И все, ничего больше, а все равно, запомнила Ирина этот жест, так запомнила, что вдруг стало ей не хватать этого. Гнала от себя эту мысль, говорила себе, что все это от пресыщенности мужскими ласками Новикова, а все равно понимала в душе, что идет эта неудовлетворенность совсем от другого. А вот от чего, уяснить не могла.

Уехал Новиков в очередной раз в вояж по сбыту особо дефицитных изделий. Алена укатила к бабушке на каникулы, и оста­лась Ирина одна в своей роскошной трехкомнатной квартире. На третий день одиночества она пришла с работы, приняла душ, поже­вала нехотя бутерброд, а потом принялась ходить по комнатам. Будто без всякой цели, а ноги сами заворачивают к кладовке, где лежат завернутые в полиэтилен бумаги Бориса. Опять не хотела сознаваться себе самой, что притягивают ее эти бумаги, что позарез необходимо общение с покойным Борисом. Чуть-чуть засомневалась, а потом снова, как в омут головой кинулась: открыла быстро дверь и оттянула в сторону палатку и прочие туристские принадлежности Новикова, который был сильно подвержен отдыху на природе или, как он выражался, на натуре. Сильным движением руки вытащила из-под всякого хлама мешок и, прежде чем отнести в спальню, долго смотрела на просвечивающиеся сквозь синтетику тетради, желтые листы бумаги, блокноты, и лишь проникшись прежней теплотой и как бы простив себя за предательство, разложила все на огромной двуспальной кровати и стала вынимать из мешка содержимое, рас­правляя измятые листы и откладывая их в сторону. Из толстой тетради выпала фотография. Ирина Александровна встрепенулась, будто потревоженная птица, едва не вскрикнув от нахлынувших внезапно чувств, и схватила снимок. На нем Борис и она на паро­ходе, около борта на верхней палубе, рядом слева спасательный круг с надписью «РОССИЯ». Ветер растрепал Ирине волосы, прикрыв лоб черной прядью. У Бориса наоборот, волосы подались под ветром назад, оголяя массивный тяжелый лоб, лицо открытое, доброе и беззащитное, и даже немного удивленное. Удивление постоянно жи­ло в Борисе с тех пор, как они поженились, будто он так и не мог поверить, что эта женщина останется с ним навсегда. Он и уха­живать толком не умел, а когда поцеловал в первый раз, то пок­раснел и извинился. Тогда Ирине Александровне это даже пон­равилось, ценила она в человеке прежде всего скромность и надеж­ность, а вот когда встретилась с Новиковым и вспомнила первый поцелуй Бориса, то стало смешно. Нелепыми показались ей отно­шения с прежним мужем, нелепыми и в чем-то оскорбительными. Еще бы! Ведь после свадьбы они две недели не были близки, хотя и спали вместе. Оттягивала близость как могла, была в ее замуже­стве дань заведенному порядку: женщина должна иметь мужа, семью, детей. То есть, как все. И только Новиков открыл ей глаза на жизнь. А теперь вдруг потянуло снова к Борису, затосковала, оце­нила прошедшим числом его достоинства, неистовость в работе, фанатичное стремление во что бы то ни стало добить решение ма­тематического казуса, от которого отказались все здравомыслящие математики, даже представители такой престижной и новаторской школы, как Николы Бурбаки. Лосев был уверен, что добьется ре­шения, и был действительно близко к нему. А потом — электричка, открытая дверь и нелепый случай, оборвавший жизнь почти состо­явшегося математика.

— Семьдесят первый год,— шепнула застывшими губами Ирина — первое наше путешествие. Было спокойно. Потом родилась Алена и стало вовсе хорошо, казалось, что то тихое уютное счастье будет вечным и не хотелось ничего другого. Иногда, правда, разд­ражало, что все так спокойно, раздражали его привычки, как он жует, зачесывает волосы, потом все возвращалось на круги своя, а то, что любви не было, поняла только тогда, когда встретила Ви­талия. И все равно,— лихорадочно рассуждала,— что-то тревожит в наших отношениях, будто я постоянно жду какую-то беду. Может быть, это связано с родом его деятельности, только и слышишь — того посадили, этого взяли за махинации, все-таки он отвечает за сбыт. Но Виталий честен, я в этом уверена, я бы непременно почув­ствовала, если бы он лгал мне. Значит, все хорошо, но почему завелась эта тоска, почему все чаще вспоминается Борис, такой неумелый во всем, что не касалось его исследований? У него перед смертью были какие-то неприятности, он не говорил, но ведь скрыть этого было нельзя: то ли грозились прикрыть тему, как неперс­пективную, то ли он сам перестал верить, что сумеет завершить работу. Потому и выпил. Он ведь никогда раньше не пил, даже вина, а в тот день, как сказал следователь, он выпил водки. Вероятнее всего, ему стало дурно, и он на ходу открыл дверь вагона элек­трички. Другие версии отпали, у него не было врагов, а грабить не имело смысла — карманных денег, кроме дежурного рубля, у него никогда не было...

Ирина бегло полистала тетрадку, проверяя, не осталось ли в ней еще фотографий, и вдруг обнаружила, что это не рабочая тетрадь, как ей показалось вначале, а дневник. Это было странное и не­ожиданное открытие. Борис никогда не говорил о том, что ведет дневник. В нем были не случайные записки, а каждодневный отчет о всех более или менее важных событиях. Ирине неожиданно стало страшно, ведь теперь она невольно прикоснется к тем дням и со­бытиям, которые навсегда ушли, и если отчего-то станет больно, то поправить нельзя. Она вообще чуть было не решила отложить днев­ник в сторону, но обратила внимание, что подобных тетрадок, про­нумерованных четкими чертежными цифрами, было немало, и на­угад открыла ту, первую, которую взяла в руки. «10 апреля 1966 года. Дивный теплый день. Как все оживает! До чего же хорошо почувствовать после долгой зимы весеннее тепло, кажется, что оно проникает до самых глубин твоих чувств и души, пронзает навылет, реанимируя каждую клетку твоего тела, возвращая ему жизнь после тяжелого сна, имя которому зима. Нет. конечно, зимой человек не умирает, он живет, осязает торжество мороза и снега, катается на лыжах, кидается с горки на санях в снежную пропасть и не думает о том, что настоящая жизнь впереди, в апреле. И только когда ты увидишь набухшие почки, похожие на соски женщины, собира­ющейся родить ребенка, тогда лишь поймешь, что все предшеству­ющие четыре месяца были месяцами ожидания тепла. Что это меня потянуло на лирику? Я не собираюсь стать поэтом или писателем, это меня не привлекает. Я люблю читать и даже писать, иначе не вел бы дневник со второго класса, но меня влечет совсем иная страна, на знамени которой начертано одно лишь слово «теорема Ферма»! Ее до сих пор никто не мог доказать, а я докажу. Нет, это не хвастовство, это вера. Впрочем, может быть не докажу ее, может быть, у нее действительно нет решения, но разве это главное? Глав­ное ворваться в эту страну и найти белое пятно на ее геометрических гранях. А потом попытаться объяснить его и стереть. Разве это уступает блестящему стихотворению или роману? Или повести? Я буду математиком и только математиком. Скоро выпускные экза­мены. Я поступаю в бауманское высшее математическое училище! Ура! Боюсь ли я вступительных экзаменов? Нет, нет и нет! Они для меня не мука, а радость. Это еще одна ступень в покорении той страны. А что я представляю собой как личность? Ведь нельзя стать хорошим математиком, не став прежде личностью. А я личность? Мне восемнадцать с половиной лет. Как определить степень собст­венной личности, да, впрочем, речь идет не о степени, потому что у личности не может быть никакой степени: или личность, или никто. Так вот, я личность или никто? Я не могу предать. Это хорошо, уже один из показателей личности. Не могу присвоить себе чужое открытие, хотя такой возможности пока и не представлялось. Но я. знаю, что мне это отвратительно. На республиканской мате­матической олимпиаде член жюри, бывший директор нашей школы, видя, что я задумался, на ходу шепнул мне ответ. И вместо благо­дарности я немедленно покинул зал, хотя мой ответ сходился с правильным. Что еще я могу и чего не могу? Я слаб физически, но упорно наращиваю мышцы, хотя мне стыдно раздеться в спортивном зале. Хотел бы поменяться фигурой и ростом с Михайловым? У того сто восемьдесят пять сантиметров и вес атлета. Но он — дуб в математике. Так вот, хотел бы поменяться с ним физическими воз­можностями, утеряв взамен способность мыслить и анализировать в математике? Нет!!! Значит, я не могу предать не только друга, но и математику. МАТЕМАТИКА, Я ЛЮБЛЮ ВАС И ПРОШУ У ВАС ВЗАИМНОСТИ! С уважением, Борис Лосев — ученик десятого класса пятьсот тридцать девятой школы. Вы согласны? Я счастлив и буду вам верным спутником всю свою сознательную жизнь, пока не впаду в маразм от чрезмерного усердия. МАТЕМАТИКА, я вам обещаю, что никогда не женюсь и буду жить для вас! Вы меня слышите?!

Сегодня был удивительный день, я окончательно осознал, что мне ясна моя будущая профессия, это не прихоть и не дань моде, хотя на математику никогда и не было моды, как на другие прес­тижные профессии. Осознал, что в ней вся моя жизнь, и будущая и настоящая. Ну и что, пусть смеются над моим фанатизмом однок­лассники: мальчишки смеются, потому что они боятся математики, ни черта в ней не смыслят и бравируют этим смехом, а девчонки смеются потому, что они дуры, все до одной! Даже самая красивая из них, Ирка из параллельного класса. Джоконда в сравнении с ней просто-напросто кухарка. У Ирки самые непонятные глаза в мире, я даже не знаю, с кем ее можно сравнить, может быть с Нефертити? Они чем-то похожи. Если бы я был скульптором, то лепил бы только ее одну, а она косит глазом в сторону этого идиота Михайлова, который собирается играть за сборную города по футболу. Все, на сегодня хватит, уже полвторого ночи. Сплю.»

— И совсем неправда,— горько вздохнула Ирина,— я никогда не смотрела в сторону «Топтыгина» — Михайлова. Я чувствовала, что мне не следует читать этот дневник. Будь Борис живой, я могла бы в одно мгновение рассеять эту чушь, а он так и умер, думая, что в школе я заглядывалась на двухметровое чучело. Хотя, какое это потом имело для Бори значение? Ведь я вышла замуж за него. У меня в запасе целый вечер, и я проведу его наедине с Борисом, с его дневником, буду останавливаться только на тех страницах, которые так или иначе связаны со мной. Это необходимо для меня. Может быть, потом станет легче, вдруг его слова укрепят меня и разгонят тревогу. И откуда только взялась эта тревога? Что является ее основой? Ведь все, кажется, хорошо: Аленка здорова, Виталий тоже, он по-прежнему притягателен для меня. Я благодарна ему, он сделал меня настоящей женщиной, у меня появилось желание любить и быть любимой. Только иногда, когда я исподтишка смотрю на его лицо, оно кажется мне чужим, незнакомым и даже жестоким. Но ведь ничего такого у него никогда не проявлялось. Нельзя же назвать жестокостью то, что он один из всей компании сумел спра­виться с бешеной собакой, которая едва не искусала Аленку и других детей на даче у Криворучко. Он был тогда великолепен, мой Виталий: все растерялись, а он стал у собаки на пути, молниеносно разогнулся, поймал чудовище за горло и, держа в вытянутых руках, задушил. Все сказали, что он был похож на витязя в тигровой шкуре. И все-таки, это было страшное зрелище, я застыла в оцепенении в стороне и только одна видела глаза Виталия: в них не было страха, а веселая ярость и... даже какое-то наслаждение. Но ведь не может человек при этом чувствовать наслаждение, что угодно, только не это. Может, с тех пор во мне поселилась тревога? А когда ко мне пристал пьяный в автобусе, Виталий только взглянул на него, и тот сразу же побледнел и утихомирился, хотя был не меньше Виталия ростом и не слабее. Неужели только оттого, что увидел его глаза? Зачем я все это придумываю, зачем копаюсь в себе? Правду говорит Валентина Ивановна, что я бешусь с жиру. Но отчего же эта неу­довлетворенность и тревога? Может, проснулся запоздалый стыд перед Борисом? Как легко я забыла и предала его. А он бы не забыл, если бы такое случилось со мной. Но ведь я не любила его, я не знала, что такое любовь. Нельзя же назвать любовью то, что я чувствовала к Борису, хотя и считала это любовью. Только Виталий научил меня любить, любить до безумия, до животного наслаж­дения, он разглядел во мне эту способность и оценил. Боже, как все же цинично я говорю о любви, вместо нежных слов и неуловимых рук вспоминаю животное наслаждение. К сожалению, это правда, в моей любви к Виталию действительно есть что-то животное, безум­ное и ненасытное. Неужели это всегда жило во мне или он сделал меня такой, умело и сознательно довел до своего уровня, до живот­ного состояния наслаждения любовью. Могла бы я раньше пред­ставить, что стану такой? Зачем я уничтожаю Виталия и себя, что это, протест? Но против чего? Против рабства? Вот сейчас Виталия нет, он будет только ночью, а я уже трепещу в буквальном смысле перед этой встречей, чувствую заранее его ласки, уже сейчас меня охватывает желание близости с ним. Я никогда не представляла что женщина наедине с собой может желать близость и предвкушать желание. Я думала, что это свойственно только порочным жен­щинам, но я ведь не порочна, просто он развил во мне до безумия физическое ощущение наслаждения. Нет, я не порочна, я ведь не хочу этого с кем-нибудь, будь он хоть трижды Аполлоном, я жду только его, моего властелина. Как странно, я невольно назвала слово, которое как-то проясняет мое состояние. Властелин! Но в таком случае я — рабыня?! Конечно, отсюда и мой протест, как все просто. А если взглянуть на это другими глазами? Если мне приятно чувствовать себя в зависимости от его любви? Если я не хочу вы­рваться из этого сладостного и ненасытного плена? Тогда нет ника­кого порока и порочности, тогда все легко объяснимо: когда люди любят так, как мы с Виталием, то постоянное желание естественно. Почему я раньше не подумала об этом? Виталий всегда говорит, что любить — это тоже талант и он дается так же редко, как и любая другая способность. Просто об этом не принято говорить вслух. Какому-нибудь, мол, физику-ядерщику и почет, и ордена, и Нобе­левская премия, а тут только признание одной любимой женщины. «Да, я — гений в любви,— говорил он,— потому что люблю тебя. Кто против? Нет? Воздержавшихся? Принято единогласно!»

— Я люблю тебя, Виталий,— сказала вслух Ирина Александ­ровна и ей стало легче, будто долгое время в ней находился ино­родный предмет и неожиданно он самостоятельно покинул тело без всякой болезненной операции.— Мне надо было раньше прикоснуть­ся к этим бумагам, чувство вины перед Борисом постоянно жило во мне, отравляя сознание, а теперь я вдруг поняла, что ни в чем перед ним не виновата, разве что за свое нежданное счастье. Но разве можно чувствовать вину за счастье? Тем более, что я ведь не по­кинула его при жизни, а потом для него все уже не имело никакого значения. Неужели бы ему стало там легче, если бы я до сих пор была одинока? Чушь, обыкновенная чушь... Хорошие страницы, как просто он умел писать, я и не знала за ним такой способности. Говорил он всегда неловко и даже неуклюже, может, от волнения. Он стеснялся людей и только наедине со мной был естественным, а скорее всего — наедине со своим письменным столом.

Ирина Александровна взяла другую тетрадь и открыла ее на середине. «Опять весна. Я люблю это время года. Но сегодняшняя весна необычная и особенная. Неужели только потому, что в моей жизни появилась Ирина? А разве этого мало? Боже, какое счастье, что она есть. Она не подозревает, что я безумно люблю ее. Смогу ли я когда-нибудь сказать ей об этом? Ведь это так страшно и в то же время прекрасно сказать: «Ирина, я люблю вас. Будьте моей единственной и на всю, всю жизнь». Мы гуляли сегодня с Ириной по зоопарку, смешно, но не нашлось более подходящего места, да и потянуло поближе к природе, пусть даже в таком закованном зарешеченном виде. Мы подошли к вольеру с дикими козами и одним козлом. Он стоял на пригорке и ревниво наблюдал за своим гаремом. Я протянул козочке на ладони хлеб и не успела она его взять, как тиран спрыгнул с пригорка и бешено понесся к нам — едва не проткнул металлическую сетку рогами. «Ты смог бы меня так защитить?»— спросила Ирина. «Конечно»,— ответил я, а потом задумался. Я ведь знаю, что физически слаб, но ведь человек силен не только физически, дух — не менее главное, а в иных случаях и более. Значит, смог бы. Я не могу посетовать, что слаб духом. Математика сделала меня сильным, и нет предела моей силе. Завтра же признаюсь, что люблю Ирину и предложу выйти за меня замуж. Нет, не предложу, а поставлю перед фактом. Женщины, наверное, любят, когда им делают предложение в категорической форме! Если бы это оказалось правдой! Ведь я так мало знаю женщин, а сказать по правде — совсем не знаю. У меня никого не было. Наверное, смешно, но разве обязательно, чтобы кто-то был или хорошо знать женщин, чтобы полюбить одну? Конечно же нет. Итак, решено: завтра я получу согласие самой прекрасной и удивительной жен­щины в мире во все времена и народы. Хорошо, что она не знает этого, иначе бы ударилась в какие-нибудь глупости и запросто стала бы «мисс мира»! Чушь, она не только прекрасна, но и умна. Я себя чувствую с ней принцем из андерсеновской сказки, ее присутствие дает мне необходимые силы. Теперь я добьюсь всего, что наметил в жизни. Математика, прости за измену, пусть даже символиче­скую...»

— Я помню эту сцену в зоопарке. Действительно, тот дикий козел чуть не разнес вольер вдребезги — приревновал. А Борис стоял в растерянности и уши у него пылали от напряжения. Он, кажется, испугался, но не показал этого. Он и вправду объяснился мне на другой день. А я смеялась, отшучивалась, и вообще решила прек­ратить с ним разговор на подобные темы. А потом вдруг меня осе­нило: он же очень порядочный, умный, деликатный! Где я еще найду такого? Разве мало значит прожить всю жизнь с надежным поря­дочным человеком? Это и перетянуло все остальные контрдоводы. Да и мама сказала то же самое. Она сказала: «Ирина, семейная жизнь — штука ненадежная. Сколько браков и надежд разлетелось впрах, потому что мужчина чувствовал свою силу и привлекатель­ность. В данном случае тебе ничего подобного не грозит. Борис, с моей точки зрения, очень даже надежная партия. Твой папочка был очень похож на актера Жана Марэ. Так вот, чтоб он сгорел вместе со всеми ему подобными: он не выходил из дому, не пригладив каждый волосок, не смахнув пылинку с туфель или пиджака. Любой прыщик в районе лица или носа он приравнивал чуть не к мировой трагедии. Мне тошно на него было смотреть, воротило от одного его вида, и это вскоре после свадьбы. А когда кот Mартовский возвращался поздно с очередного «совещания» и от него пахло до­рогими духами, он шаловливо объяснял, что рядом с ним дама в троллейбусе разбила духи «Нина Риччи». Названия же какие знал, подлец! Когда он видел хорошенькую женщину на улице, то пре­ображался как собака, у которой перед носом поводили куском кол­басы. При этом он не скрывал своих эмоций. Когда он укатил на море с этой тварью Элеонорой, бывшей женой покойного генерала Енохина, то скажу тебе честно, я с облегчением вздохнула: самой порвать с ним не было сил, и я благодарна судьбе за то, что слу­чилось. А потом, когда он опомнился и стал мне названивать, чтобы я его простила, то, миль пардон, я сказала ему, что он обычный смазливый кобель и умрет под забором. Конечно, он забеспокоился, где еще возьмет такую дуру, чтобы расстилалась перед ним как пшеница перед ветром: Александр Владимирович, вот вам свежая рубашка, вот трусики, вот маечка, вот носовой платочек, ботиночки ваши начищены, а пиджачок отглажен. А он в ответ снисходительно подставит щечку. А вот бывшая генеральша за первую же его отлуч­ку и возвращение под утро с очередного «совещания» двинула тя­желой ручкой по физии и выставила вон. Что, сударь, заслужили, то и получили!»

— Смешная мама, но все, что она говорила, было верным и справедливым. Отца я не видела с тех пор, как он ушел. Да и какой он отец? Так, перекати-поле: нашел свое счастье с буфетчицей из города Киева. Должно быть, остался доволен: достаток и уход по первому разряду. Все-таки снисхождение сделал — специалист с высшим техническим образованием. Вот эти доводы и перетянули... Через полгода мы расписались. Что там дальше? «Я самый счаст­ливый человек в мире, я женат на Ирине! Я никогда не мечтал о подобном счастье: утро начинается с мысли о ней, и засыпая, я шепчу ее имя. Да и ночью, когда я сплю, чувство радости не про­ходит. Вспоминаю того самого П.П.Ж. из «Гранатового браслета» и сочувствую ему — он так и не узнал счастья взаимной любви. Хотя, по-своему, тоже был счастлив, любя. Ведь, если подумать, какое это счастье встретить единственную женщину, созданную природой для тебя одного! Если руководствоваться теорией вероятности, то шансы не только равны нулю, а скорее какой-то огромной отрицательной величине. Значит, любовь — это чудо, такое же, как волшебная лампа Аладдина. Я молюсь за нее, за мою любовь, пусть она будет долгой и неугасаемой. И если понадобится, то я защищу ее своей жизнью. Спасибо тебе, любимая, что ты не отвергла меня, что ты принесла мне ту радость, которую я бы никогда не узнал, не будь тебя и не случись чудо. Люблю тебя!»

Ирина Александровна отложила дневник и вздохнула, словно ей перестало хватать воздуха. Слова Бориса звучали так, будто он только что их произнес, она слышала все самые мельчайшие оттенки его чуть хрипловатого голоса.

— Интересно, знал ли он, что я не люблю его? Наверное нет, иначе бы стал презирать, ведь он любил и не замечал, что я приняла его любовь, как необходимый атрибут нашей жизни. Слава богу, что он никогда не знал об этом и умер счастливым. Ведь он умер сразу, без мучений. Почему все-таки он в те дни был какой-то сам не свой? А вдруг он объяснил это в своем дневнике? Может быть, причина была во мне и он почувствовал мою холодность? Не стоит причинять себе боль через столько лет, но я не успокоюсь, пока не прочту страницы, связанные с его последними днями. Отче­го-то страшно, будто я сейчас прикоснусь к какой-то тайне. Скорее бы приехал Виталий, мне станет спокойнее.

Ирина Александровна полистала несколько тетрадей и, наконец, нашла нужную. «В мою жизнь вошло что-то страшное и непонятное, будто все происходит во сне. Кто он, этот человек, преследующий меня постоянно? Он ждет меня на улице, когда я выхожу из Ака­демии, он провожает меня до остановки и уговаривает оставить Ирину. Когда он подошел ко мне первый раз, я подумал, что он больной, но он совсем не похож на сумасшедшего. Я спросил, по какому праву он смеет говорить мне подобные вещи? «По праву сильного человека, который даст ей в сто раз больше. Это вы не по праву завладели ей,— добавил он,— и еще, я люблю ее. Я увидел ее на улице и понял, что это моя женщина!» — «Я тоже люблю свою жену.—закричал я,— с какой стати я должен отказываться от ее. —Вы все равно сделаете это»— <Вы угрожаете мне?, «Нет,— мягко сказал, лучше если сами  сделаете это.

   Я полезла  в  эту память неподготовленной к встрече с прошлым. Это ошибка, и мне кажется  что если я переверну еще одну страницу, то умру от страха. Я не знаю чего боюсь, но мне очень страшно. Даже стыдно сознаться себе самой, как я трушу. А вдруг Борис подумал, что я изменяла ему с этим, неизвестным мне, человеком, и покончил с собой? Тогда все станет еще страшней, я не перенесу этого и вся моя будущая жизнь превратится в муку, в клубок вины перед Борисом.

Лихорадочной рукой Ирина Александровна перевернула стра­ницу дневника. «Он опять появился, этот человек. Встречу с ним на этот раз я воспринял как роковую неизбежность.

— Что вам от меня нужно?— спросил я пересохшим горлом.

— От вас ничего,— умехнулся он,— я же вам говорил, что вы не пара Ирине. И все. И просил вас оставить ее, под любым пред­логом. Лучше, конечно, вам навсегда уехать из этих мест. Так будет надёжнее и спокойнее всем, и самое главное — вам. Ведь вы не хотите, чтобы из-за вас с кем-нибудь из дорогих вам людей слу­чилось несчастье?

— Вы мерзавец,— ответил я, и у меня на какое-то мгновение помутилось в голове, я по-настоящему испугался за Ирину и Аленку и главное — поверил, что он может выполнить свою угрозу.

— Вот видите, вы почти согласны,— мягко сказал он,— вы испугались, значит, вы не допустите несчастья. И хорошо, что вы испугались не за себя. Это самое последнее дело — бояться за себя. Значит, мы можем обо всем договориться?

— О чем вы?— спросил я не придя еще в себя.

— Все о том же.—

 

ПРИЗРАК

Ремизов пронзительно в упор посмотрел на Плахова, вложив в этот взгляд природную гипнотическую силу. Он тренировал его годами, оттачивая грани и оттенки, как амстердамский мастер выводит на алмазе брил­лиантовую россыпь геометрических сторон. В работе Ремизова все было подчинено одной цели — проникнуть в душевный мир пациен­та, вызвать доверие, подчинить трезвой сильной воле, усыпить смя­тение и тревогу, и найти причину коррозии психики, чтобы в даль­нейшем, располагая совокупностью объективных данных, остановить разрушающую мозг болезнь.

Плахов наткнулся на взгляд Ремизова, неуютно поежился, ста­раясь подсознательно отодвинуться в сторону, потом принял его и послушно пошел по невидимой нити, как дикий зверек, попавший в свет автомобильных фар. И сразу испытал облегчение: он был не одинок в своем тягостном состоянии, это вселяло надежду — может все не так страшно и обойдется, и еще день—два, восстановится покой и прежнее душевное и физическое равновесие. Ремизов пот­рогал нервными чуткими пальцами лоб сидящего рядом Плахова, пробежал ими по его лицу, потом плавно отвел руку в сторону: Плахов загипнотизированно посмотрел туда же. Убрав руку, Ре­мизов принял прежнее положение и на какое-то время задумался, развивая мысленно дальнейшую тактику общения с Плаховым: слу­чай, с одной стороны, был классический, а с другой, по некоторым параметрам — не укладывался в схему, и хотя Ремизов был уверен в том, что любые схемы изученных и описанных болезней условны, все же признавал, что они необходимы и, в основном, должны охватывать совокупность признаков заболевания. Теперь Плахову нужен обстоятельный, внушающий доверие, разговор.

— Вы не могли бы, Петр Борисович, припомнить, чем болели?

— За все почти сорок лет?

— Да, что помните.

— В детстве я болел часто, в основном простуды. Из инфекционных — только свинка. Нет, кажется, еще скарлатина.

— Ушибы, травмы?

— Однажды сломал руку: полез через забор за волейбольным мячом.

— По ночам не кричали?

— Нет.

— Страх испытывали?

— Да: в раннем детстве мерещилось, что ковер на стене по вечерам превращается в чудовище, которое хочет меня утащить. Тогда я укрывался одеялом с головой. Так и засыпал. Было время, когда мне казалось, будто у меня становятся огромными руки, го­лова, губы, что я могу запросто раздвинуть руками стены, а губами охватить весь дом.

— Долго это продолжалось?

— Нет, я научился самостоятельно гасить такие приступы, понимая, что подобное состояние таит в себе опасность, нельзя искусственно наслаждаться своей кажущейся огромностью. Я умел выключать себя. Продолжалось это около года. Да, еще, как-то в декабре мне вдруг неожиданно захотелось, чтобы пришла весна: мгновенно, без промедления! Я ощутил запах талого снега, гнилость запревшей земли, услышал крик птицы. Я закрыл глаза и грезил минуту или две, руки мои чувствовали тугую волну теплого упру­гого ветра, мне хотелось крикнуть, убежать за город и упасть в ожившую траву. Когда я пришел в себя и увидел замороженный снег, серый безысходный день, безучастные пустые глаза прохожих, то едва не сошел с ума. Мне пришлось усилием воли затормозить провал в безумие.

— С чем вы это связываете?

— Не знаю, помню, что я сильно уставал: принял отдел, ну и, сами понимаете,— новый коллектив, незнакомая прежде работа. Вернее, не так: незнакомые масштабы, в профессиональном отно­шении работа не изменилась.

— Не было ли навязчивых идей или мании преследования?

— Преследования — нет, но однажды я испытал тревогу и задохнулся в помещении: давили стены, потолок. В троллейбусе — тоже. Я не мог проехать двух остановок. Как-то в воскресенье пошел с женой и друзьями в парк и сел на колесо обозрения. Когда кабина достигла критической высоты, я почувствовал, что превратился в клубок ужаса, и чуть не выпрыгнул из нее, я должен был, как мне казалось, любым путем освободиться из тисков этой кабины. У меня сильная внутренняя организация и я сумел потом в подобных сос­тояниях абстрагироваться и уходить из сетей панического ужаса. Я быстро приспосабливаюсь к обстановке, это служит мне защитой при стрессовых ситуациях.

— В период страхов в помещении и в транспорте вы не обра­щались к врачу?

— Нет. Через год я прочел описание моих приступов в одном романе, кажется, американского писателя, и понял, что был под­вержен клаустрофобии. Меня удивило, что я самостоятельно преодолел серьезное психическое расстройство. Это, конечно, вселило  веру в то, что я и в будущем смогу побороть любую слабость.

— А сейчас?

— Понимаете, сейчас совсем другое, нет ощущения болезни, все  очень реально. Если бы я на мгновение почувствовал, что это лишь - С плод моей больной фантазии, то нашел бы способ победить страх.  Мне кажется, что это из области парапсихологии или неизвестно  какой другой, но реально существующей сферы непознаваемого на сегодняшний день. Словом, это существует помимо моего воображения. Наука, согласитесь, многого не знает. Возьмите хотя бы так называемые черные дыры, эти огромные поглотители отработанной материи. Ученые говорят по этому поводу так заумно, что не могут  ни в чем убедить неспециалистов в этой области, а специалисты, возможно, поддакивают, как придворные из сказки Андерсена о  голом короле. Разве нельзя предположить, что человек после смерти перевоплощается в какую-то сознательную форму материи и может, в некоторых случаях, общаться с живыми? Ведь почему-то весьма интеллигентные и образованные люди в XIX веке верили сеансам спиритов и общались с духом того или иного, давно усопшего человека.

— Следуя вашей логике целесообразно поверить в существование всякой прочей чертовщины: вампиров, колдунов, ведьм... Я еще могу понять, когда такое происходит в детстве, но...

— Не продолжайте, мысль понятна, только я еще раз подчеркиваю: то, что происходит со мной, не только, как я уже говорил, реально, но вполне доказательно. Кроме того, в этом нет ни частицы мнительности или безумия.

— И все-таки вы пришли на прием к психиатру...

— Да, и в этом есть своя логика: я хочу после беседы с вами  сделать свои собственные выводы, и методом исключения отбросить  малейшую долю подозрений в том, что я безумен. Психические отклонения в той или иной степени присутствуют у каждого взрослого человека: недаром кто-то из философов, кажется Шопенгауэр,  сказал, что каждый разум выше среднего уже предполагает безумие.

Я бы смог распознать и погасить болезнь, во мне присутствует очень сильный контролирующий механизм. Исследуя меня, вы должны исходить прежде всего из этой предпосылки.

— Хорошо, вернемся, все же, к тому, что вас привело ко мне. Только на этот раз начните не с конца, а с самого начала. Вы говорили, что чувствуете себя виноватым перед Александром.

— Да-да, вы правы, так оно и есть, и чувство вины появилось тогда, когда Александр женился. Это было осенью. Осень тогда была такая же, как и в этом году, так же в судорожном пламени умирали листья, красные закаты багрово стелились по земле, а журавли кричали так, будто прощались навсегда с родными местами и летели в свой последний путь.

— Вы долго дружили с Александром?— мягко перебил Ремизов, видя возбужденное состояние Плахова и не давая ему отклониться от темы, она его интересовала в первую очередь, а не лирические отступления легко возбуждающейся натуры.

— С самого детства. Мы были необходимы друг другу. И скажу безо всякого преувеличения, я мог бы отдать за него жизнь, а он — за меня. Мы еще в восьмом классе поклялись, как Герцен с Огаре­вым, всегда быть рядом. Он залез на поленницу дров, тогда еще в школе топили дровами, и сказал: «С вершины этих мертвых дров, поклясться я тебе готов, что...»

— Петр Борисович, меня больше интересует ваше состояние в тот период, когда Александр женился.

— Нет-нет,— не поддался на этот раз Плахов,— необходимо подробно рассказать про Сашу, без этого вы не поймете, что про­изошло. Понимаете, он никогда ни с кем не встречался, я имею ввиду девчонок. Мы заводили себе подружек, ссорились, мирились, после института все переженились, а он все оставался один. «Та, единственная, которая мне предназначена судьбой, еще не роди­лась,»— шутил он, и не поддавался ни на какие наши уговоры познакомить его с какой-нибудь девушкой. В конце концов друзья махнули рукой и даже перестали шутить по этому поводу. Раньше, когда собирались вместе, то эта тема была главной: рассматривали десятки вариантов возможной женитьбы, скоморошничали, конечно, а Саша только улыбался и молча терзал отбивную или салат. А потом, ему уже тогда было тридцать три, он неожиданно обзвонил всех приятелей и друзей и пригласил на семейный ужин. Он под­черкнул, что семейный, но мы не обратили внимания. Собрались, не выясняя причин, посчитали, что выпьем за очередную удачу Саши в исследовании фигурных скобок — он ведь занимался математикой — и это тоже было постоянным поводом для наших дурацких шуток. И тогда увидели Руну, сашину жену. Они в тот день расписались. Меня это сильно задело, ведь он ничего не сказал мне, как и другим. Но я ведь не другой. В общем, мы остолбенели от подобной неожиданности, а Руна стояла у окна, и Александр всем поочередно ее представлял и делал это очень неловко. Мне она, во всяком случае, показалась похожей на ворону: худая, ключицы на груди выпирают на километр, шея длинная, талия как у осы, а бедра широкие, и ноги, как ни странно, при ее худобе полные и длинные и растут чуть ли не от самой шеи. Не поднимая лица, она всем тихо представлялась: «Руна, Руна, Руна, Руна, Руна»,— голос Плахова вдруг сорвался и перешел почти на крик, но Ремизов не перебивал его, наблюдая возбужденность, стараясь определить ее границы и механизм возникновения.— Показалось даже, что дурочка,— про­должил более спокойно Плахов,— а потом она неожиданно засмея­лась переливчатым смехом, будто птица вскрикнула на высокой ноте, подняла глаза и меня будто, волна ударила под самое сердце: отчего-то стало весело, хорошо, да и другие тоже разошлись вовсю, каждый хотел казаться умнее, интереснее — и мужчины, и жен­щины. Что-то рассказывали, хохотали без причины и вообще, что-то было в этом неестественное. Я уж знаю почему, но подобное я чувствовал в детстве, когда совершал что-нибудь запретное, но при­влекательное. В тот вечер возник такой же азарт, и причиной тому была Руна, хотя она для этого ничего не сделала. Само ее при­сутствие настраивало на такую волну. Один раз она посмотрела на меня быстро-быстро, и во мне сразу все оцепенело и ноги отнялись, словно я выпил крепленого вина многолетней выдержки. И в этом состоянии, почти не понимая для чего, я глядел на нее изредка, так же быстро, незаметно для других, как глядит на женщину мужчина, который жаждет ее, хотя это и бездоказательно. То есть, если жен­щина вдруг захочет поделиться с кем-нибудь по этому поводу, то мужчину нельзя будет ни в чем упрекнуть. Но женщина понимает этот взгляд. Руна поняла и ответила таким же взглядом. И тогда я сразу успокоился, как успокаивается путник в пустыне после долгих дней жажды, завидя воду и деревья. И пение песков, таких опасных для него прежде, звучит тонкой успокоительной музыкой.— Плахов на мгновение замолчал, но Ремизов не торопил его, отметив для себя романтический склад натуры Плахова, его склонность к напы­щенной образности и литературной слащавости.

— На чем я остановился?— встрепенулся Плахов.— А-а, вспом­нил: она передавала соль и случайно коснулась пальцами моей руки. Это для всех других случайно, но я сразу почувствовал, что это предназначалось только мне, мне одному! Надо было бежать оттуда в тот же вечер, в ту же минуту, и никогда больше не переступать порог сашиного дома, а меня шатало от одной только мысли, что я когда-нибудь прикоснусь к губам Руны, дотронусь до волос или возьму за руку и растворюсь в вечности. Никто ничего не заметил, все продолжали поздравлять их, орали традиционное «горько» и разошлись под утро. Провожая, Александр тихонько сказал мне: «Извини, я тебе ничего не говорил, потому что боялся». — «Чего?»— спросил я, хотя сразу же понял, чего он подсознательно страшился. «Не знаю,— ответил Александр,— но теперь все прошло. Забудь об этом».

— По дороге домой я спросил жену мою, Ирину, как ей пока­залась Руна. «Милая женщина,— ответила она,— в ней есть скры­тый огонь. Мне даже на мгновение показалось, что она...» — «Что показалось?»— спросил я самым безмятежным голосом, хотя опять догадался, что она имела в виду. «Нет-нет,— улыбнулась Ирина,— так, чисто по-женски, тебя это не должно интересовать... Скажи, ты хотел бы с ней дружить?» — «Мы и так с ними будем дружить, ты же знаешь как я отношусь к Александру». — «Александр — дру­гое дело. Я спрашиваю о Руне, ты увидел в ней что-нибудь?»

И тогда я солгал,— сыграл, как играют на сцене в хорошем театре, на самом высоком уровне, так, что позавидовал бы любой актер первого эшелона. Знаете, к первому эшелону я причисляю таких актеров, как Плятт, Ролан Быков, Глузский. Они универсаль­ны и входят в роль... как в незнакомую реку, проживая за мгновение чужую жизнь, как свою собственную...— Плахов потер рукой пра­вую сторону лица, будто находился в каком-то недоумении, не понимая его причины, потом отыскал потерянную в разговоре нить,— простите, опять уклонился, заговорил об актерах, будто это так важно. Я вас, наверное, задерживаю, да?

— Нет, вы были в очереди последним. Не торопитесь и сосредоточьтесь. Вы говорили о том, что солгали жене. Вы сделали это сознательно?

— Да, пожалуй, сознательно.

— Что вы предполагали выиграть в результате своей лжи?

— Выиграть? О чем вы говорите?

— Может быть, я неточно выразился. Попробую еще раз: вы уже тогда предполагали развитие отношений с этой женщиной, же­ной Александра?

— Нет, не предполагал, я всегда избегаю думать конкретно, когда вопрос касается каких-либо сомнительных моментов или ситу­аций.

— Почему?

— Хочется остаться порядочным для себя самого, вернее, сохранить хотя бы иллюзию порядочности. Это очень важно, если такой иллюзии не будет, то настанет время, когда начнешь себя презирать.

— Не лучше ли просто оставаться порядочным, вместо того, чтобы питать себя иллюзиями?

— Вы не хотите меня понять,— Плахов занервничал, и Ремизов пожалел, что упрекнул его. И без того непрочное доверие в разго­воре могло мгновенно разрушиться и неизвестно, удалось ли бы восстановить прежние отношения.— Существует немало людей,— продолжил Плахов,— которые, как бы это сказать поделикатнее, в силу своей слабости или безответственности и может быть бездум­ности, зачастую переходят границы, отделяющие порядочного чело­века от непорядочного, хотя эти границы в последнее время доста­точно призрачны. Мы приходим на юбилей к чиновнику, пьем конь­як, который ему привезли с коньячного завода, и понимаем, что это воровство, замаскированное под деловые отношения, умение жить, но, тем не менее, ведем себя так, будто все это в порядке вещей. Более того, некоторые из нас завидуют этому человеку и сами были бы не прочь жить подобным образом. Кто-то из этой компании живет с женой другого, тоже вхожего в этот круг, другие не гнушаются брать взятки, главное для них — не собственное моральное падение, главное — выглядеть порядочным и приличным человеком в собст­венных глазах. Это стержень, который многим позволяет сохранить собственную личность, если только можно говорить о личности в данном случае. Эти же люди презирают всех воришек, укравших кошелек с пятью рублями, или распутного человека. Они искусст­венно создают микроклимат собственной исключительности, вседозволенности, искренне считая для себя, что их отношения с соб­лазненной женщиной носят чистый характер, являются результатом страсти, если хотите, а воровство или хищение — как бы награда за их талант и умение приспособиться к обстановке. Простите, что я так подробно остановился на вопросах морали, но поверьте, что это имеет прямое отношение и ко мне: я не брал взяток, не занимался никакими служебными махинациями, но был склонен к авантюре иного рода. У меня сладостно заныло в груди от одного только предчувствия возможной связи с Руной, я как-то сразу уяснил для себя, что эта женщина не для Александра, он не заслуживает счастья быть с ней близким, любить ее, ведь он никогда не знал других, ему не с кем было ее сравнивать. Он был похож на крестьянина, который нашел в огороде бриллиант и отдал его играть детям, за-место стекляшки, или же приспособил для хозяйских нужд, посколь­ку нуждался в тот момент в каком-то остром предмете. Я старался не думать о том, что большей подлости по отношению к другу трудно представить. Я сразу отделил Руну от Александра, поэтому и не думал о связи с Руной, но предчувствовал сладостную тревогу, и не мог отказатся от развития отношений именно в эту сторону.

Ведь затевая опасную игру с Руной, я не мог не знать, чем это закончится и насколько все это грязно и непорядочно, но совсем не думал о последствиях, будто отношения с Александром поддерживал один человек, а вел игру с Руной — другой. У нас с Ириной не было детей, впрочем, я часто выражаюсь очень книжно и неточно. Что значит не было, когда их нет до сих пор и никогда не будет. В этом есть какая-то нело­гичность, потому что мы много лет хотели ребенка, Ирина лечилась даже по этому поводу, а когда врачи сказали, что она беременна, вдруг испугалась, прервала беременность.

— Когда это произошло?

— Не помню точно, приблизительно в тот период, когда Алек­сандр женился. Нет, немного позже, через год или полгода. Впрочем, это не имеет никакого отношения ко всей истории.

— Она никак не объясняла нежелание родить ребенка?

— Объяснила и очень логично. Она сказала, что ее возраст и общее состояние здоровья не позволяют родить нормального ребенка, а другой нам не нужен. Это убедило меня в правоте ее действий.

— Что же дальше?

— В одну из суббот Александр и Руна пришли к нам в гости. Всем было хорошо и уютно: Александру оттого, что он семейный человек, любим прекрасной женщиной, моей жене от того, что я с ней и не проявляю никакого интереса к Руне, а нам с Руной.. этом трудно рассказать, когда каждый г~ту > ^ и виже ы ис _ ред .н - ■_-начснотол   * тебе тебе cttjюм"   ниnw~::7' л   м ^ ч:   ~>е кг

 Что сказать, пеpвая встреча с женщиной, которую жаж­дешь каждой клеткой своего тела, не может в чем-то разочаровать, потому что она носит наряду с физическим желанием характер тайн, неземного придуманного восторга, а взамен получаешь только тело,пусть даже прекрасное и удивительное, но все равно это только плоть. Но каждая новая встреча приносит столько открытий, фи­зических и душевных, что постепенно радость перерастает в духов­ное ощущение святости женщины. Это звучит достаточно противо­естественно: наслаждение грехом и святостью. В моих словах, на­верное, что-то от церковных проповедей: святость, грех, но любовь, это тоже религия, поклонение, святыня, фетиш, наконец. Мы испы­тали все, что могут дать мужчина и женщина друг другу, а потом обессиленные лежали в объятиях, не зная, где мы, на каком свете и живы ли вообще. Это даже нельзя было назвать любовью, потому что любовь — это то, что я испытывал к Ирине, а здесь была страсть, одна только страсть в самом концентрированном виде, доведенная до безрассудства, до помешательства, страсть разрушающая тебя до основания, не оставляющая времени и желания разобраться в себе самом, трезво проанализировать происходящее и как это может отразиться на судьбе близких тебе людей.

Уходили мы всегда порознь, она первая, и я еще долго наблюдал в окно с седьмого этажа, как Руна переходит улицу и идет к оста­новке, не воспринимая окружающее: людей, дорогу, машины... А вечерами мы часто встречались все вместе и эти встречи стали для нас с Руной невыносимыми, уже не было игры, одна только мука и усилия сохранить внешнюю безучастность друг к другу, когда мы рядом и одним движением руки можно прикоснуться к руке или лицу. Я стал бояться смотреть в глаза Александру, страшно было подумать о том, что он может случайно обо всем узнать или дога­даться. Я почти каждый день убеждал себя, что на этой неделе порву с Руной и ближайшая встреча станет последней, и тогда, наконец, смогу, как прежде, быть самим собой. Но каждая новая встреча затягивала меня все глубже в омут. Наедине с Руной я забывал о своих намерениях, забывал об Александре и Ирине: была только она, Руна, и, сокращающая разум и совесть, страсть. Еще я боялся за Ирину: узнай она о наших отношениях с Руной, то случилось бы непоправимое. Она очень любит меня, я для нее в этом мире все: и неродившийся ребенок, и муж, и мужчина, и друг. Я понимаю, что не заслуживаю такого отношения к себе, но ведь она не знает меня таким, каким я раскрылся перед вами. И еще: близость с Руной не отразилась на моем отношении к ней, я никогда бы не мог уйти от нее, и в то же время не находил сил порвать с Руной. Видите, какое противоречие? Поневоле необходима иллюзия, что ты поря­дочный человек, и твои нечистоплотные поступки не отражаются на любимом человеке. Странно ведь, как можно расчленить свои чув­ства: любовь и страсть. Я не любил Руну и в то же время помешался от страсти к ней, а к жене не чувствовал страсти, но любил. Впро­чем, почему любил, я люблю ее и сейчас. И главная моя теперешняя забота — не только разобраться в том, что происходит вокруг меня, но и не дать ей повода узнать обо всем, пусть даже постфактум. Это убьет ее. Вот тогда, в разгар моих отношений с женой Алек­сандра, я стал задыхаться в помещении. Это случилось три года назад. С одной стороны груз вины перед Александром, с другой — перед Ириной. Она считает меня сильным и чистым человеком и может допустить, что разлюбив ее, я уйду, но изменить и жить рядом — никогда! За все время, что мы живем с ней, она никогда не повысила на меня свой голос, не упрекнула в чем-нибудь, а когда у меня были срывы и я терял почву под ногами, она, не стараясь узнать причин, выхаживала меня, как больного ребенка. Когда я приходил поздно после встречи с Руной, она только спрашивала: «Ты не устал, милый? Заварить тебе крепкий чай? Ты не болен?» Я же ссылался на занятость по работе и старался не смотреть ей в глаза, как и Александру.

— Петр Борисович, а как Руна объясняла вечернее отсутствие Александру? Вероятно, ей это было сложнее, чем вам.

— Она модельер и у нее ненормированный рабочий день: выставки, утверждение рабочих образцов, ярмарки.

— Отношение Александра к вам никак не изменилось?

— Нет-нет, я бы заметил, я стал мнительным и чувствительным. Вот только он тоже перестал смотреть мне в глаза. А может, это мне теперь лишь кажется, как я могу об этом знать наверное, когда не смотрел в его глаза. Никогда ни словом, ни намеком, он этого не проявил. Я бы заметил. А потом, как громовой удар в ясном безоблачном небе...— Плахов поднялся со стула, походил по кабине­ту, трогая себя за горло, задыхаясь, и даже сделал попытку выйти в коридор.

— Сядьте!— властно приказал Ремизов, и Плахов, после неко­торой заминки, послушно сел.— Продолжайте.

— Это случилось две недели назад... Я уже говорил вначале: Александр повесился... Понимаете, повесился! Взял и по-ве-сил-ся... Пришел домой поздно. Руне — ни слова, зашел в ванную, включил воду, будто для принятия душа, и час не выходил. Когда Руна встревожилась, то было поздно...— пальцы Плахова выписывали на столе какой-то сложный рисунок, похоже было, что он что-то быстро пишет, лихорадочно обдумывая текст.

— Выпейте,— Ремизов протянул ему на ладони две зеленые таблетки, а сам, тем временем, подошел к раковине и налил стакан воды. Плахов судорожно глотнул.

— Зря, доктор, я сторонник теории, что организм сам должен справляться с болезнью. До сих пор мне это удавалось.

— Вы поддерживаете с Руной прежние отношения?

— Нет, смерть Александра мгновенно все разрушила. Горе усиливает любовь, но уничтожает страсть. Мы провели вместе с тех пор только два часа, но близости не было. И все эти два часа я был инквизитором: я допытывался у Руны одного, не умер ли Александр оттого, что узнал о наших отношениях. Для меня этот вопрос был и остается вопросом жизни или смерти. Я пытался уточнить, не изменил ли Александр своим привычкам в последние дни своей жизни, ведь он был так обязателен и пунктуален, это сразу бы бросилось в глаза, тем более, такой внимательной женщине, как Руна. Так вот, все вечера он проводил за письменным столом, как и прежде. Описывал исследования уравнений, по утрам занимался гимнастикой, целовал Руну и уходил на работу в Академию. И только в последний вечер, вернувшись позднее обычного, ушел в ванную, не сказав ни слова. Но ведь если бы он знал, разве не упрекнул бы перед смертью? Разве можно уйти из жизни не бросив нам в глаза тех слов, которых мы заслуживаем? Он не мог знать, иначе бы позвонил и сказал, что я последний подлец в этом мире. Он был всегда сосредоточен, весь в себе, работа его очень утомляла. Видимо, надорвался и... ушел. Так больные слоны покидают стадо, не обременяя своих близких хлопотами по уходу. Но он не мог знать...

— Что же потом? Что послужило поводом вашего визита ко мне?

— После похорон я неожиданно ощутил присутствие Александ­ра, будто он все время находится где-то рядом. Началось это в тот день, когда Ирина повесила у меня над столом Сашин портрет. Повесила из лучших побуждений, и я не нашел убедительного пово­да, чтобы снять его. Взгляд Александра прожигал меня насквозь, как огненная струя из сварочного автомата, глаза его кричали, что он обо всем знал с самого начала, с первого дня... И все равно — это абсурд, он не мог знать, иначе как-то показал бы свое отношение ко всему этому. И эти звонки, они меня изводят.

— Какие звонки?

— Иногда по вечерам, когда я был занят и ни для кого меня не было дома, я снимал телефонную трубку после условного сигнала: один звонок, потом через какое-то время — другой. Этим сигналом пользовался только Александр, он один знал его. И вот теперь почти каждый вечер телефон звонит подобным образом: один звонок, по­том, через полминуты, другой. Когда я снимаю трубку, никто со мной не говорит, одно молчание, мертвое молчание, и как-будто вздох. После трех или четырех таких звонков я стал потихоньку как бы трогаться с «катушек». То есть я понимаю, что может быть неисправной линия, какие-то совпадения, замыкание контактов, я даже сумел себя убедить в этом, в конце концов, мнительность может довести тебя до такой степени возбуждения, что способен принять любые случайности за что угодно. Я же сказал вам, что могу контролировать себя, но записка... Это уже не мистика...

— Какая записка?

— От Александра.

— Что?— Ремизов почувствовал, как у него мгновенно заледе­нела спина.— От какого еще Александра?

— От того самого, который умер.

— Ну-ну, продолжайте.

— Вчера я пришел домой, а в дверях записка. Я развернул и у меня едва не разорвалось сердце: почерк Александра, его обороты и подпись его.

— Кто-то зло подшутил над вами.

— Нет, это была не подделка, за двадцать с лишним лет дружбы я знал, как он выводит каждую букву, каждую линию. И листок был из его блокнота, я сам его когда-то подарил.

— Что было в записке?

— Несколько фраз: «Приходил к тебе, к сожалению не застал дома. У меня к тебе разговор. Душно. Приду попозже. Саша». И все.

— Записка при вас?

— Нет, я ее сразу уничтожил. Боже мой, у меня тряслись руки, я немедленно вышел из подъезда и сжег ее, чтобы ветер развеял пепел. От нее веяло могилой.

— Вы не поинтересовались у жены, не звонил ли кто в дверь?

— Нет, не было смысла, она пришла позже меня. Это к счастью, потому что мне понадобилось не меньше получаса, чтобы как-то прийти в себя.— Плахов опять встал и нервно заходил по кабине­ту.— Почему вы на меня так странно смотрите? Вы будто хотите сказать мне, что заведомо знали, что записки у меня нет.

— Честно говоря — да.

— То есть, вы не допускаете и мысли, что это... Александр?

— А вы допускаете?

— Когда говорю с вами сейчас, то, по правде говоря,— нет. Но что-то есть во всем этом необъяснимое, мистика переплетается с реальными событиями и фактами, которые никак нельзя отбросить.

— Смотря что считать реальными фактами. Расстроенное воображение нередко принимает вымысел за действительно происходящие события. Я вам советую срочно госпитализироваться. Недели за три я вас поставлю на ноги.

— Нет, только не это. Можно сойти с ума при одной только мысли о вашей клинике. Что-нибудь успокаивающее, на это я сог­лашусь, а остальные методы для меня неприемлемы.

— Вам придется дать подписку о вашем отказе.

— Неужели случай настолько серьезный?

— Да.

— Хорошо, я напишу. Давайте.— Плахов написал на листке десяток быстрых торопливых строк.— Вот видите, я веду себя пок­ладисто и хлопот вам не доставлю.

— Жена заметила ваше состояние?

— Да.

— И какая реакция?

— Вполне естественно, она все приписывает факту потери ближайшего моего друга. Она и посоветовала сходить к врачу, то есть, к вам.

— Именно ко мне?

— Нет, к любому психиатру.

— Почему не к невропатологу?

— Она достаточно образованна, чтобы отличить признаки нер­вного расстройства от иных, связанных с душевным надломом, к тому же ей известно о клаустрофобии.

— Как она относится к вам в настоящее время?

— Как всегда, если еще не внимательнее. Я засыпаю и чувствую на себе ее взгляд, она переживает за меня более, нежели я сам. Я для нее больше значу, чем ее собственная жизнь. Я сплю, а она сидит рядом и смотрит на меня...

— Я выпишу больничный, придется полечиться дома, раз вы не желаете побыть в стационаре. Через два дня снова ко мне.

— Так вы считаете, что это всего-навсего мои галлюцинации, так сказать, плод расстроенного воображения?

— Безусловно.

— А записка? Я ведь ее держал в руках!

— Если бы вы посидели у меня на приеме, то услышали бы и не такое.

— Значит, я псих?

— Зачем утрировать, вы сейчас нездоровы, это пройдет, как проходит простуда. Только простуду вызывает инфекция, вирус, а у вас возбудителем болезни оказалась ваша проснувшаяся совесть и вина перед другом. Время лечит. К сожалению, уроки бывают тя­желыми, как в данном случае.

— Так вы мне не поверили?

— Отчего же, поверил, но не все принял безусловно. И только. Подумайте все же о стационаре. Вот мои телефоны: рабочий и домашний. Надумаете — позвоните. Я бы хотел встретиться с вашей женой, думаю, что она согласится на встречу со мной. Вероятно, ее мнение для вас не будет последним.

— Ни в коем случае, я не хочу этого, вы можете случайно сказать лишнее. И тогда конец, она не перенесет. Вы бы знали какая она, эта беда никак не должна ее коснуться. Буду нести свой крест сам. Ирина светлый и чистый человек.

— Хорошо, обойдемся без нее, вы способны самостоятельно ре­шить этот вопрос самым разумным и трезвым образом. А пока принимайте вот это.— Ремизов протянул Плахову два рецепта.— Я еще раз подчеркиваю, что срыв серьезен и лечение будет гораздо эффективнее в стационарных условиях. К сожалению, я не могу навязать вам лечение силой.

— Надеюсь, что вы шутите?— Плахов впервые улыбнулся вялой доброй улыбкой,— или внизу меня ждут уже два санитара?

— Конечно, шучу. Всего хорошего, Петр Борисович. Надеюсь, что удастся снять вашу душевную напряженность в самое ближай­шее время, тем более, вы сами говорили, что в вас заложено силь­ное контролирующее устройство. Включите его, отдыхайте, гуляйте, будьте побольше на воздухе. Будет необходимость — позвоните.

— Спасибо, постараюсь одолеть самого себя.

Плахов пожал руку Ремизову и вышел: вид у него при этом был гораздо более спокойным и уверенным, нежели в начале беседы.Телефонный звонок у Ремизова раздался в половине второго ночи. Ремизов нащупал в темноте аппарат и снял трубку.

— Алексей Иванович, это Плахов, Плахов. Вы меня слышите? Говорит Плахов!— в мембране что-то булькало, будто из блюдца на пол лилась вода, в голосе Плахова слышался смертельный ужас.

— Что случилось?— закричал Ремизов, в мгновение осознав, кто говорит и что обстоятельства (глубокая ночь) исключают орди­нарный случай. Он понял, что Плахов в опасности и срочно нуж­дается в его помощи.

— Он только что звонил,— произнес Плахов обреченно.

— Кто! Кто звонил!?

— Александр. Он все знает. Он сказал, что я... Это конец, я больше не могу. Мне нельзя жить. Вы ошиблись, это не галлю­цинации... Прощайте...

— Плахов, немедленно возьмите себя в руки. Я выезжаю. Ска­жите адрес!

— Парковая четыр... зачем вам, все уже не имеет ни какого значения...

— Квартира! Какая квартира?

— Семнадцать... Прощайте.

— Плахов, остановитесь!— Ремизов лихорадочно пытался найти единственные нужные слова, загипнотизировать ими Плахова, оты­скать в его паническом лихорадочном сознании единственную нить, которая сможет снова связать их хотя бы на то время, которое понадобится ему на дорогу.— Плахов, немедленно разбудите жену, слышите? Пусть она будет с вами, пока я приеду.

— Пусть спит,— выдохнул Плахов,— она святая женщина, ее эта грязь не должна коснуться. Все...— в трубке ритмично зазвучали позывные отбоя. Ремизов наспех оделся, схватил ключи от машины и заторопился в лифт. «Скоро вернусь!»— крикнул он с порога встревоженной жене. Ремизов обычно водил свою машину осторож­но, но теперь срезал углы на поворотах, будто участвовал в гонках на Большой приз или уходил от погони. Последнее было более похоже на правду: на углу улиц Чернышевского и Гоголя за ним увязался милицейский патруль и резкий голос прокричал несколько раз в микрофон, приказывая Ремизову остановиться. Ремизов никак на это не отреагировал, продолжая гнать машину по ночным пус­тынным улицам, понимая, что даже одна секунда опоздания может стоить Плахову жизни.

Он влетел на Парковую и сразу понял, что опоздал: около высотного дома собрались люди: они стояли возле распростертого тела мужчины, не в силах отойти от шока и предпринять какие-либо разумные действия. Впрочем, никакие действия уже не могли по­мочь Плахову: он был мертв. Следом за машиной Ремизова, резко завизжав тормозами, остановился милицейский «газик». Ремизов и лейтенант почти одновременно подошли к Плахову. Ремизов нагнул­ся, потрогал запястье его руки, выполнив чисто механическую рабо­ту, и выпрямился. Ему хотелось попросить кого-нибудь из присут­ствующих накрыть тело до приезда машины «Скорой помощи», но он никак не мог выговорить нужные слова. В стороне, на скамейке, полулежала женщина, и Ремизов догадался, что это, вероятно, жена Плахова. Лицо ее застыло и не выражало ничего кроме отчаяния, боли и страха. На своей левой руке чуть повыше локтя Ремизов почувствовал жесткие пальцы лейтенанта милиции.

— Я все объясню, а сейчас распорядитесь, чтобы вызвали врача и зарегистрировали самоубийство.

— Не вам определять причину смерти. Пройдемте со мной в машину.

— Хорошо,— кивнул Ремизов и направился за лейтенантом к желто-синей машине с электронным сигнализатором на крыше.

На второй день после похорон Ремизов и следователь прокура­туры Белов пришли в квартиру Плахова для разговора с Ириной Александровной. Белов сам попросил Ремизова поприсутствовать, не до конца разобравшись в заболевании Плахова. Плахова молча, не обращая внимания на присутствующих, сидела на высоком рез­ном стуле из орехового гарнитура, прямая, с застывшим неживым лицом.

— Вы уж простите нас, Ирина Александровна,— начал разговор Белов,— я понимаю, не время сейчас вести разговор о вашем покой­ном муже, но при моей работе выбирать не приходится. Я хотел бы, с учетом истории болезни Петра Борисовича, задать несколько воп­росов.

Плахова не ответила, и Белов принял ее молчание за разре­шение, тем более, что ничего другого ему не осталось.— Вы знаете, что за несколько минут до гибели Петр Борисович звонил врачу?

Плахова едва уловимо отрицательно покачала головой.

— Не звонил ли перед этим телефон в вашей квартире? Плахова по-прежнему молча чуть покачала головой, давая этим понять, что никакого звонка не слышала.

— Он вам ничего не говорил о записке, которую якобы получил от Александра?

Та же реакция.

— Ну что ж, я ничего другого и не ждал: его галлюцинации вызваны были психическим заболеванием.

Плахова будто не слышала слов Белова. Ремизову было знакомо подобное замороженное состояние, он не раз наблюдал его у своих пациентов, впадавших в апатию после тяжелого потрясения или гибели близких людей, и показал Белову глазами на выход, давая понять, что их формальный визит можно считать законченным.

— Не уберегли,— вздохнул Белов, как бы подводя итог посе­щению и одновременно выражая сочувствие неутешному горю этой женщины, потерявшей самого дорогого для нее человека,— все-таки зря вы не настояли на госпитализации.— Этот упрек уже адресо­вался Ремизову,— впрочем, он ведь отказался,— и видя взгляд Ремизова, быстро добавил,— нет-нет, вас я ни в чем не обвиняю.— Ремизов не ответил, ему не в чем было себя упрекнуть: нельзя было предвидеть, что болезнь примет такое неожиданное ускорение.

Следуя за Беловым к двери, Ремизов, повинуясь неожиданному чувству, вдруг резко повернулся в четверть оборота и увидел глаза Плаховой. У него неожиданно резко сжало в груди и перехватило дыхание, сердце застучало быстро, неритмично, и он шагнул вслед за Беловым за порог. «Нет, этого не может быть,— лихорадочно рассуждал он,— я ошибся, я просто-напросто ошибся...» Он спускал­ся по лестнице, вяло передвигая тяжелые ноги и держась рукой за перила. Впереди молча и уверенно шел Белов. Грохнула входная дверь в подъезде, притянутая нерастянутой пружиной.

— Вам куда?— спросил Белов,— могу подвезти.

— Спасибо, пройдусь пешком.

— Вы нездоровы?— Белов пристально посмотрел ему в глаза, отметив бледность тяжелого воспаленного лица.

— Нет, просто задумался.

— Я знаю, о чем вы думаете.

— Любопытно,— встрепенулся Ремизов,— вы тоже... догадались?

— Конечно, вы забыли выписать ей лекарство. Ее надо успо­коить, она выглядит мертвой. Еще бы, такая потеря. Вряд ли ей оправиться после этого. Больно смотреть. А тут еще мы. Но надо было проверить, не звонил ли кто-нибудь и в самом деле.

— Вы правы,— кивнул головой Ремизов,— выпишу ей успокаивающее, без рецепта не дадут.

Поднимитесь к ней снова, а я пойду к себе, еще куча всяких дел. Ясно, что это — самоубийство на почве психического расстрой­ства. Фактов более, чем достаточно. Завтра закрою это дело. Впро­чем, и дела никакого не заведено, так, формально. Обязан был проверить. До встречи.

Ремизов вошел в квартиру Плаховой без звонка, дверь была открыта. Ирина Александровна сидела на прежнем месте, не из­менив позы, никак не реагируя на возвращение Ремизова. Тот подо­шел к ней совсем близко, так что видел отчетливо каждую мор­щинку на ее матовом лице, а главное — глаза.

— А ведь вы знали,— хрипло произнес он,— догадывались обо всем с самого начала. Как долго вы вынашивали свою месть...— Проговорив это, Ремизов в глубине души еще надеялся, что Плахова закричит, ударит его в конце концов, но его надежды тут же рас­сеялись. Плахова молча смотрела сквозь Ремизова, как бы не видя его, только не скрывая более своего презрения.— Ведь это вы убили его,— продолжил Ремизов, жестко и уверенно.— Вы долго ждали случая, но вам нужна трагедия, чтобы вызвать у мужа обостренное чувство вины, поэтому вы все рассказали Александру, и записку тоже подложили вы. Александр написал ее раньше, или в день своей смерти, узнав от вас обо всем. И вы не могли не знать, какую роль сыграет записка в жизни вашего мужа. И эти сигналы по телефону, исполненные так, как некогда звонил Александр: один звонок, потом другой. Боже! Вы потому и ребенка не родили, что не могли прос­тить... Петр Борисович был склонен к душевным срывам, вы учли это и послали на прием к психиатру, вам необходимо было, чтобы его болезнь была официально зафиксирована,— Ремизов задыхал­ся,— а потом последний звонок... Позвонил кто-то по вашей прось­бе... Вы его убили и, к сожалению, ничего не докажешь. Я не разглядел за явными признаками болезни Плахова совсем не мис­тические причины его срыва. Я их объединил в одно целое, а надо было рассматривать отдельно. Вы знаете, что его волновало более всего? Чтобы об этой связи с Руной не узнали вы, боялся сделать вам больно. Я не оправдываю его, как и ту женщину. Они слабые, в чем-то порочные люди, но все равно, я мог бы подать при встрече им руку. А вам нет. Никогда!..

Ремизов повернулся и направился к двери. И тут сухие, пергаментные губы Плаховой впервые за этот вечер раскрылись, и в спину Ремизову прошелестели, будто опадающие с деревьев листья, лом­кие, обесцвеченные слова:

— Я не нуждаюсь в этом. И оставьте при себе ваш бред. Вы такой же сумасшедший, как и он...

Проходя по двору мимо того места, где лежал Плахов, Реми­зов неуверенно посмотрел в ту сторону. Ему вдруг показалось, что Плахов все еще лежит там, в своей посмертной виноватой позе, раздавленный грузом собственных переживаний. Но кроме цветов в железной банке из-под консервированных томатов там ничего не было...

 

ОБ АВТОРЕ И ЕГО КНИГЕ

Писатель Владимир Тодоров широко известен как автор остроумных смеш­ных рассказов, которые охотно печатают в республиканской и всесоюзной прессе. В издательствах Молдовы вышли две кни­ги лауреата конкурса "Золотой теленок", последняя из которых "Говорящий зон­тик" быстро разошлась среди читателей. Нередко писатель принимает участие в публичных выступлениях с собственны­ми юмористическими программами. Возможно, что очень скоро о нем заговорили бы как о Жванецком или Задор­нове (отнюдь не преклонный возраст пи­сателя не исключает этого и сейчас), если бы неожиданно творчество В. Тодорова не сделало резкий поворот на 360 градусов — он стал писать детективы!

Что дало ему возможность взяться за этот сложный и интересный жанр? Что побудило его к этому? Во-первых, глу­бокое знание жизни и психологии лю­дей, во-вторых, острая наблюдатель­ность. В-третьих, у писателя как-то сам по себе постоянно складывался и комп­лектовался обширный детективный ба­гаж, который не мог в один прекрасный день не попроситься наружу.

Те, кому уже удалось прочесть рома­ны, повести и рассказы Владимира Тодорова, написанные в этом, одном из самых любимых читателями жанре, на ходят нечто родственное между их авто­ром и Агатой Кристи, Жоржем Сименоном, Юлианом Семеновым. Думается, секрет этого сходства заключается в ув­лекательности сюжетов, динамике раз­вития интриги, интересно выписанных образах героев. Тем не менее, у В.Тодорова и свой стиль, и свои приемы, и свое видение. Читая любое из произведений, вошедших в эту книгу, постоянно ис­пытываешь неослабевающий интерес к происходящим в нем событиям. Разга­дываем ли мы тайну скульптуры-убий­цы ("Будда"), размышляем ли вместе с комиссаром Тропом над необъяснимыми поступками его старого школьного при­ятеля, ныне миллионера, военного маг­ната ("Храм прокаженных"), сопережи­ваем ли героям спровоцированной любовной интриги ("Пятый арлекин"), мы кроме собственной увлеченности ощущаем также и современность, злобо­дневность происходящих на страницах книги процессов.

Творческая эволюция интересно зая­вившего о себе писателя Владимира То­дорова продолжается. Думается, что впереди нас ждет еще не одна его новая работа

Д. Вайнер

Содержание