Журнал «Киносценарий», № 2 1992 год

Валерий Тодоровский:

В шестидесятые годы на Одесской студии была традиция — по праздникам показывать иностранные фильмы. Восьмого мая 1962 года, ко дню Победы, шел «Психо» Хичкока. Моя мама посмотрела фильм и через несколько часов родила меня.

В Одессе я провел дикое дворовое детство. Десятилетним мальчиком был перевезен в Москву, за что и сейчас благодарен своим родителям — живи я в Одессе дальше, мечта стать моряком могла бы осуществиться. С тех пор я хотел быть кинорежиссером. Режиссер для меня был в первую очередь начальник над всеми. Кроме того, эта профессия в моем представлении всегда была окутана романтизмом. Я дважды проваливался на вступительных экзаменах и в конце концов с тяжелым сердцем поступил на сценарный факультет ВГИКа.

Я пришел туда отсиживаться, пока не пробил мой час встать у камеры. Отсиживаться мне понравилось. Лучшие часы своей жизни я провел за письменным столом, сочиняя истории, которых никогда не было или которые совсем недавно случились со мной…

 

Любовь

В Москве — поздняя осень, дождь, сумерки.

С а ш а. Все по порядку. Она пришли, попили чай… Потом?

В а д и м. У меня принцип: да — да, нет — нет. Не устраивает — до свидания.

С а ш а. Нет, ты не подробно рассказываешь. Попили чай. Дальше?

В а д и м. Обнял…

С а ш а. Вы сидели рядом?

В а д и м. Не помню… Она на стуле, а я в кресле. Нет, это я на стуле.

С а ш а. Ведь неудобно? Ты встал, навис над ней и…

В а д и м. Навис. А голову положил сюда.

С а ш а. Куда?

В а д и м. На грудь.

Молчание.

С а ш а. И как там у нее?

В а д и м. Что?

С а ш а. Грудь. Большая?

В а д и м. Я больше люблю маленькую. А тебе обязательно, чтобы вот так?

Посмеялись.

С а ш а. Ну, а потом?

В а д и м. Раздел ее, положил… И все.

С а ш а. Говорил ей что–нибудь?

В а д и м. Что–то нес… Главное — ничего не обещать.

С а ш а. И они не обижаются?

В а д и м. Как поставишь. Черт, что за район!..

Дорожка среди луж и размокшей глины, ведущая к группе девятиэтажек у края лесопарка.

С а ш а. И как она тебе, понравилась? Страстная?

В а д и м. Кусалась.

С а ш а. Кричала?

Звук, изображающий, как она кричала. Смеются.

Едут в кабине лифта.

В а д и м. Наступи, поссоримся.

Ботинок Саши, вымазанный в глине, символически наступает на ухоженный ботинок Вадима.

С а ш а. И ведь каждый раз понимаю, раз она пришла, значит понимает, зачем пришла, так? Но в последний момент… Как–то неудобно становится, вот сейчас взять и полезть.

В а д и м. Однажды в жизни надо понять: не одни мы хотим. Они хотят еще больше. А мы вечно — как просители. Это унизительно в конце концов.

У двери остановились двое семнадцатилетних юношей.

— Сегодня что–нибудь обломится, я это чувствую, — сказал Вадим, нажимая на звонок. Высокий и представительный, он был одет в широкополую шляпу и длинный, до полу, плащ. В руках держал черный зонт.

Саша счищал о ступеньку глину с ботинок. Выглядел он попроще своего друга и невольно старался держаться за его уверенной спиной.

Дверь открыла длинная, худая девка в бесформенном, залитом вином балахоне. Волосы ее, завитые мелким бесом, трепетали в воздухе. По обеим сторонам вытянутого носа блуждали мутные веселые глаза.

— Вадик!.. — она повисла у Вадима на шее и, целуя куда–то в темноту, под шляпу, залепетала: — Что ж ты так поздно, нам уже надоело…

Ожидая, когда его заметят, Саша разглядывал босые ступни девушки, которая, изогнувшись, стояла на цыпочках.

— А это — Саша! — представил Вадим. — Он еще нам покажет себя!

— Покажу! — с фальшивой бодростью заявил Саша.

Девушка обняла и его, поцеловав в губы.

— Кузя, хозяйка дома? — спросил Вадим, бросая плащ на вешалку.

Саша снял ботинки.

— Ой, не надо! — сказала Кузя. — У нас и так тут…

— Грязно на улице. Пошли на кухню.

Трое хорошо одетых молодых людей, сидя за столом, играли в карты.

— Извини, я забыла, как тебя зовут, — сказала Кузя.

— Саша.

Молодые люди, не прерывая игры, пожали Сашину руку.

Одного из них, самого красивого, Кузя обняла за шею и что–то зашептала на ухо.

— Хорошо, только потом… — поморщился он и бросил карту.

— Давай, давай! — Вадим подмигнул Саше и указал ему на комнату.

Саша вышел из кухни. По пути ему попались два здоровых парня, которые с хохотом носились друг за другом по коридору.

В комнате толпился народ. Потоптавшись на месте, Саша налил себе большую рюмку водки и закусил шпротиной.

В углу кучерявый, болезненного вида парень пел песни под гитару. Толстая девица расположилась у ног гитариста и пела вместе с ним.

— Давай выпьем, — предложил Саше гитарист.

Обосновались у стола.

— Как тебе все это? — глотая водку, сказал парень. — Сколько говна сразу.

Саша неуверенно пожал плечами. Разлили остатки из бутылки.

— Э! Надо экономить напиток! — крикнул кто–то с дивана.

— Ты как попал в этот говнюшник? — спросил гитарист.

— Друг привел. — Саша разглядывал девушек в комнате.

— Пошли отсюда. Посидим в метро… Нас здесь трое порядочных людей.

— А кто третий? — спросил Саша.

— Будовская, — гитарист указал на толстую девчонку, которая, высунув язык, давила на струны. — Пошли?

— Давай попозже? — предложил Саша. Он увидел одну, симпатичную.

— Как знаешь. — Гитарист ушел, разочаровавшись в Саше.

— Активнее, активнее, — зашептал на ухо проходящий мимо Вадим. Он вдруг замолчал, уставившись в сторону. Саша повернулся и увидел необыкновенно красивую девушку, которая в прихожей снимала плащ.

— Отдай ее мне, — попросил Саша.

— Нет.

Они вдруг стали возиться в дверях, как мальчишки.

— Нет, я первый увидел! — смеялся Вадим, отталкивая Сашу.

Девушка смотрела на них широко раскрытыми, прекрасными глазами.

— Он всегда первый, — уныло сказал Саша, прекращая борьбу. — А мне не везет.

В пьяной грусти он побрел по квартире. Хотел пройти на кухню, но дверь не открывалась.

— Спрятались, гады! — закричал он и навалился на дверь плечом.

— Пошел к черту!..

Саша заперся в туалете. Со стены на него зазывно смотрела полуголая японка. Покачиваясь, он менял направление струйки и хохотал.

В дверь постучали. Саша открыл и увидел гитариста.

— Пойдем отсюда? — предложил Саша.

— А выпить?

— Обязательно.

Гитарист поднял крышку бачка унитаза и извлек оттуда бутылку сухого.

— Прохладная. Потрогай. Саша потрогал.

На кухне пили вино из горлышка по очереди. Выпив, ставили бутылку под стол, от постронних глаз.

— Что они знают про любовь? — сказал Саша.

— Они и не поймут, если скажешь, — тоскливо сказал гитарист.

— Ты любил?

— Да.

— Я так и думал.

Гитарист ласково улыбнулся, положил голову на стол и мгновенно уснул.

Сашу вдруг охватила жажда деятельности.

— Эй, вы, где вы тут? Попрятались?! — закричал он.

В ванной, на кафельном полу сидела Кузя и плакала, размазывая косметику.

— Подонок… — проскулила Кузя. — Он же подонок!..

Саша молча погладил ее по голове. Кузя подняла на него глаза.

— Иди отсюда, — сказала она.

Теперь он бродил по квартире в настроении почти элегическом. Он был как бы посторонний наблюдатель падения нравов.

В спальне Вадим ворковал со своей красавицей. Красавица смеялась и убирала руку Вадима со своего плеча.

— Но почему? — капризно спрашивал Вадим.

— Очень быстрый, — она грозила пальчиком.

— Саша, я ее люблю. Скажи ей, что я ее люблю.

— Не слушайте его, — грустно сказал Саша. — Что он понимает в любви?

— Вот гад! — возмутился Вадим. — Это я‑то не понимаю?!

Саша вышел из комнаты. В коридоре, неожиданно для себя, он встал на карачки, опустил голову и мыча двинулся вперед…

— Бабушка хворает, развал в доме… Я пойду.

В дверях стояли Кузя и незнакомая девушка.

Они одновременно заметили Сашу, который снизу вверх глазел на них.

— Весело у вас, — сказала новая девушка, с любопытством разглядывая Сашу. — Это кто?

— Не знаю. Нажрался… Все сегодня нажрались. Сил нет смотреть.

Кузя брезгливо поморщилась и, переступив через Сашу, прошла в комнату.

Девушка была в плаще и шапочке, из–под которой выбивались темные кудрявые волосы. Она глянула на часы и взялась за ручку двери.

— Стоять, — сказал Саша.

— Что?!

— Не уходите, — попросил Саша, поднимаясь на ноги.

— Но мне очень нужно.

Саша молча глядел на девушку, пытаясь скрыть пьяное покачивание.

— Вам, наверное, тоже пора домой, — сказала она. — Вы где живете?

— Далеко… я живу, — сказал Саша. — Я здесь случайно.

— Лучше бы вам домой, — улыбнулась девушка.

— Детское время, — сказал Саша.

— Ну тогда… До свидания, — она протянула руку.

— Не надо… уходить. — Саша говорил отрывисто, будто отдавая команды.

Девушка помолчала, достала из сумочки блокнотик, написала что–то и, оторвав бумажку, сунула ему в руку. И вышла за дверь.

Он развернул бумажку: номер телефона. Подписано: Маша.

Последнее воспоминание вечера. В одних трусах он стоит посередине комнаты, и комната равномерно качается. В дверях — заспанные родители.

— Гадость. Господи, какая гадость… — бормочет Саша.

Мать тащит его в ванную, где его выворачивает наизнанку.

— Какая гадость!.. — чуть не плача бормочет он.

— Может, неотложку вызвать? — говорит мать.

— Не надо.

Отец курит на кухне, поджав под себя босые ноги.

Уже в постели Саша бормочет что–то, стонет, а то вдруг начинает смеяться.

— В институт не будить? — спрашивает мать.

Но он уже спит.

Долго, потеряв чувство времени, лежал в ванной. Курил. Пепел падал в воду и, рассыпаясь, шел ко дну. На кухне пил чай, дрожащей рукой поднося к губам чашку.

В комнате подобрал с пола брюки, вывернул карманы и нашел многократно сложенный листок бумаги. На столе разгладил и перечитал несколько раз. Установил на полу телефон и набрал номер.

— Я вас слушаю, — послышался старушечий голос. — Говорите.

Саша молчал. Старуха тоже молчала. Потом послышался шорох и гудки.

Он побродил по квартире, остановился у зеркала. Попробовал улыбнуться. Напряг мышцы.

— Вот так, — вслух сказал он. — Так–то.

Вернулся к телефону. Набрал номер. Последнюю цифру долго не отпускал, держал палец в отверстии.

— Слушаю, — сказала старушка. — Что вы опять молчите?!

— Машу можно? — сказал он первые в этот день слова, и голос сорвался.

— Кто ее спрашивает?

— Знакомый.

— А у знакомого есть имя?

Саша замолчал, готовый положить трубку.

— Вы меня не знаете, — сказал он. — Это звонит Саша.

— Очень приятно, Саша. Одну минуточку.

Ожидая, Саша скривился, как от кислятины.

— Здравствуйте, Саша. Очень хорошо, что вы позвонили, не стали тянуть. Я так и думала, что это вы. Але, вы куда–то пропали?!

— Я здесь, — сказал Саша. — Вы меня не путаете?

— Нет, конечно.

— Откуда вы знаете, как меня зовут? Я ведь вчера не успел, кажется…

— Мне бабушка сказала.

— Действительно.

Помолчали. Саша взял аппарат и, расправляя шнур, зашагал по квартире.

— Как самочувствие? — спросила она.

— Плохо, — признался он.

— Бедненький. Но с вами такое не часто?

— Нет. Редко.

— Ну тогда можно и не вспоминать.

В кино Саша и Вадим сидели рядом. По обеим сторонам — девушки Маша и Марина, красавица, с которой они познакомились на вечеринке. Вадим и Марина целовались. Иногда Вадим поворачивался к Саше и шептал на ухо:

— Не теряйся. Вспомни, что я говорил.

Маша сосредоточенно смотрела на экран.

Она была в очках. Саша положил руку на спинку кресла, как бы обнимая ее и в то же время как бы для удобства.

Тихо засмеялась Марина. В темноте поблескивали ее огромные глаза. Потом они снова целовались.

Саша повернулся к «своей» девушке. Он увидел четкий, застывший профиль с чуть орлиным носом. Профиль сдвинулся, и на Сашу в упор посмотрели два увеличенных линзами глаза.

— Пошли, — сказала Маша и, не дожидаясь ответа, пошла из зала.

Шли переулками. Облупленные московские особнячки тянулись вдоль дороги.

Она взяла его под руку, как взрослая женщина, и Саша напрягся.

— Очень плохой фильм, — сказала она. — Это ты выбирал?

— Нет, Вадим.

— Я так и думала.

— В зале тепло, какая разница?

— Есть разница. — Маша отпустила его руку и ловко перепрыгнула через лужу.

Саша через лужу переступил одним большим шагом. Закурил.

В темноте они шли вдоль ограды зоопарка. Среди деревьев виднелись белые пятна лебедей.

Они шли маленькими шажками, как старички. Временами Маша тяжело наваливалась на его руку, будто не могла идти сама.

Остановились у подъезда старого кирпичного дома.

— Я здесь живу. А вам куда? — сказала Маша.

— Мне на Юго — Западную.

— Нет, ты должен ответить: «мне некуда. Но не беда, переночую на вокзале».

Саша растерянно молчал.

— «Они неловко замолчали…» — продолжила Маша. — «А можно к вам? Сказала: да».

— Почему ночевать на вокзале? — разозлился он. — У меня дом есть.

— Не читал? Давай еще кружок. Я только почту возьму.

Они вошли в подъезд. Маша открыла почтовый ящик, достала оттуда газеты, встряхнула ими, будто что–то искала, и положила газеты обратно.

Снова — облупленные особнячки, ограда зоопарка, редкие прохожие…

В а д и м. Так и сказала: можно к вам? Этими словами и сказала?

С а ш а. Что–то такое.

В а д и м. И сама ответила: да?

С а ш а. Не она ответила, а как бы кто–то так ответил.

В а д и м. Дурак, она намекала. А можно к вам? Да, можно. И зашел бы.

С а ш а. Что теперь делать?

В а д и м. Брать. Она готова.

С а ш а. А у тебя? Есть прогресс?

В а д и м. Кое–что.

Смеются…

Был солнечный осенний день.

— Красивая девочка, — сказала Маша.

— Кто?

— Марина, которая с твоим другом. Очень красивое лицо.

— Красивое, — согласился Саша.

— У них что–то серьезное? Он ведь тебе все рассказывает?

— Почему? Нет. И потом — у Вадика не бывает серьезного, — сказал Саша. — Он противник женитьбы.

— Ну да, свобода… Дурак твой Вадим. Я только почту возьму, и еще пройдемся.

Через открытую дверь подъезда Саша видел, как она достала газеты, просмотрела их и положила обратно.

К дому подъехал автомобиль. Из него вышел представительный мужчина с букетиком в руках. Поцеловал Машу в щеку: — Новостей никаких? Риск есть?

— Идите. Вас ждут, — сказала Маша. — Вас ждали раньше, Михаил Михалыч!

— Иду. — Мужчина пошел по лестнице. — Задержали сегодня.

— Это кто? — спросил Саша.

— Мамин друг.

Они медленно пошли по старому маршруту.

— Кстати, по этому вопросу я согласен с Вадиком, — сказал Саша заготовленную фразу. — Не понимаю браков в восемнадцать лет.

Она остановилась, удивленно на него посмотрела: — Не бойся, я тебя женить не собираюсь.

Дальше шли молча. Настроение Маши явно испортилось. Она будто тяготилась им. И вдруг…

— А у твоей Марины, прости, конечно, задница великовата. — Она улыбалась и заглядывала ему в глаза.

Саша остановился.

— Я не знаю насчет задницы, но почему Марина моя?..

— Ты же сказал, что она красивая?

— Это ты сказала.

— Мне можно. А ты должен был сказать, что она страшна, как смертный грех!

— Но я же так не думаю.

— Да? — Маша развернулась. — Ты и в самом деле считаешь ее красавицей?

— Я не говорил, что она — красавица, но…

— Но задница великовата. Или не разглядел?

Саша замялся под таким напором…

С а ш а. Все ей не нравится. Все не так. Видно, большого о себе мнения.

В а д и м. Мы тоже не махонь. Ты ей дай понять. Не мальчик с потной ладошкой…

— Скажем так: задница могла быть поменьше, — сказал Саша.

Маша молча пожала ему руку, и они пошли дальше.

— И никогда мне не говори, что кто–то красивый. Купи мне мороженое.

Он не сразу усвоил переход в разговоре.

— Я прошу купить мне мороженое.

— Тьфу ты…

Они стали в очередь…

В а д и м. Все оказалось сложнее… Как тебе сказать… Она не дает.

С а ш а. Но…

В а д и м. Да, целуется, даже ложится, но дальше — ни–ни. Ни в какую. Главное ведь — возбуждается… Железная воля у нее.

С а ш а. Динамистка.

В а д и м. Да нет… Просто для Маринки это все очень серьезно, она к этому очень серьезно относится. Вот в чем дело.

С а ш а. Но ты–то не очень серьезно относишься?

В переулках варился снег, падал и снова взлетал, подхваченный ветром. Таял на лице,

превращаясь в большие капли. Они остановились у Машиного подъезда.

— Что скажешь? — спросила она.

— Ты забыла почту посмотреть.

— Да? — Она удивленно вскинула глаза. — Ты прав. Сейчас.

Пока Маша открывала ящик, где–то наверху на балкон вышла подвыпившая компания. Музыка, смех, возбужденные голоса… Саша поднял голову и увидел невесту в белой фате. Она громко смеялась и ловила ладонями снег.

— Простудишься, — отчетливо сказал кто–то.

Маша вышла из подъезда.

— Свадьба, — усмехнулся он.

— Да, Сережка из армии пришел.

Замолчали.

Разрозненные голоса на балконе объединились и хором стали скандировать: — Горько! Горько!

— Ну что!.. — Маша подошла близко. Он молчал. — Горько!

Она ладонями взяла его мокрое от снежинок лицо и поцеловала в губы.

Саша обнял ее крепко и попытался поцеловать по–настоящему. Она отстранилась. Он закрыл глаза и неподвижно, вытянув руки по швам, стоял под снегом. Она положила голову ему на плечо. Саша стоял, боясь пошевелиться.

Компания, повизгивая, уходила с балкона.

— А можно к вам? — сказал Саша.

— Нет. Уже ночь, поздно. Мои все спят. Я почту смотрела? Да. Иди, на метро не успеешь. Завтра позвони.

Он потянулся, хотел поцеловать, но она убежала в подъезд.

Саша шагал мимо знакомых особнячков, ограды зоопарка. Он улыбался, хмурился, вдруг останавливался задумавшись, проигрывая в воображении сегодняшний вечер. Саша пошел быстрее и вдруг побежал, ударяя подошвами ботинок в мокрый, подтаявший снег.

Вадим в плаще и шляпе стоял у большой, обитой кожей двери. Позвонил.

С а ш а. Мне кажется, она специально меня не пускает. Все на улице, на улице, пока не окоченеешь.

В а д и м. Я пришел утром, мы договорились, у меня были билеты на утренний спектакль. Дверь открыла бабка.

С а ш а. У Маши тоже бабка.

В а д и м. Старуха вообще из дома не выходит, будто приковали ее, а тут смотрю, в пальто, с сумочкой… Потом я узнал. Это она раз в месяц на могилу к деду ездит. Дед был генерал, между прочим!..

Одетый Вадим стоит в прихожей старой антикварной квартиры. Он смотрит на себя в огромное зеркало и слышит шепот:

— Мариночка… Мариночка, к тебе пришли, этот мальчик высокий…

— Да, — бормочет Марина и спит дальше.

— Вставай, у вас билеты в театр… Ты забыла?

— Да. Встаю. Все, уже проснулась, бабуля…

Старуха проходит к дверям.

— Постойте здесь, Мариночка сейчас встанет, — говорит она и долго копается в прихожей, все не может уйти. Наконец хлопает дверь. Звякает хрустальная люстра. В квартире — тишина.

Вадим делает несколько шагов по скрипучему паркету и смотрит в зеркало под острым углом. Он видит Марину в постели. Она сидит на смятом одеяле в одной лишь кружевной рубашке, розовая после сна. Она медленно поворачивает голову к своему плечу и поправляет бретельку. Встряхивает спутанными волосами, и они рассыпаются по спине и плечам…

В а д и м. Она… Такая красивая. Проснулась и будто не спала, понимаешь? Открыла глаза и все — проснулась. Я по утрам в зеркало не могу посмотреть — такое мурло. А Маринка, она…

Не снимая плаща и шляпы, Вадим проходит в комнату. Марина смотрит на него и улыбается, даже не думая прикрыться. Он опускается перед ней на колени, пытается поцеловать…

С а ш а. Я утром, пока зубы не вычищу, целоваться не могу. Запах.

В а д и м. Иди ты к черту, кретин! (Саша смеется.) Идиот!..

Марина отстраняет его.

— Подожди, бабушка…

— Бабушка ушла, слава тебе, господи, — говорит Вадим.

— Нет, я боюсь, ты точно знаешь? Посмотри…

Вадим нехотя поднимается и идет по квартире. Заглядывает в комнаты, на кухню. Возвращается в спальню. Марина сидит, завернутая в одеяло.

Все еще одетый, он садится рядом, проводит ладонью по ее волосам. Она обнимает его за шею, одеяло распахивается, и Вадим успевает увидеть под рубашкой розовую, нежную грудь. Они долго, не отрываясь, целуются и, тяжело дыша, валятся на кровать. Вадим лихорадочно стаскивает с себя плащ, свитер, ботинки. Марина лежа смотрит на него.

— А театр? — спрашивает она.

— Что театр?

— Мы опаздываем.

— Черт с ним.

Вадим целует ее лицо, грудь, пытается снять рубашку. Марина сопротивляется. Происходит возня. Наконец, красный и всклокоченный, Вадим садится на кровати.

— Ничего не понимаю. Почему? — говорит он.

— Я… Не могу.

— Но почему?

— Я не могу. И все. Хватит. Я хочу в театр.

— Уже сто раз опоздали в твой театр! — в ярости кричит Вадим и начинает одеваться.

— Пожалуйста, не кричи на меня, — говорит Марина.

— Я пойду. — Он стоит одетый.

— Как хочешь.

— И ты так хочешь?

Она молчит.

— Ладно, я иду. — Он стоит. — Пока.

Она отворачивается.

— До свидания. — Вадим замечает: у нее на щеке — слеза. Возвращается, садится рядом. Целует в затылок.

Они лежат рядом, на кровати. Марина — все в той же рубашке, он — в брюках и свитере, скинув только ботинки. На тумбочке, у кровати — чашки с недопитым чаем, сахарница и бутерброды. Марина водит пальчиком по его лицу…

В а д и м. Мы тогда чуть ли не до вечера провалялись в постели, она мне все рассказывала, понимаешь? У нее никого еще не было. В общем, она была девушкой. Поэтому так долго не решалась. Все–таки как мало мы разбираемся в людях.

Марина приподнимается на локтях, заглядывает Вадиму в глаза. Вадим серьезен, немного задумчив.

— Ты на меня обиделся, да? — шепчет она. — Обиделся?

Он молчит.

— Пойми, для… этого я должна полюбить. Это должен быть любимый человек. И ему я отдам все. — Она целует его в нос.

— А меня ты не любишь? — он отворачивается.

— Ты хочешь все сразу, сразу… Я так не могу. Вот я уже к тебе привыкаю, привыкаю, ты уже свой, родной. Родной–родной! — Она крепко прижимается к нему. — Вот такой!

Вадим и Марина снова целуются, поначалу тихо и ласково, потом — задыхаясь от страсти.

Слышится звук ключа, вставляемого в дверь.

Лихорадочные сборы. Стелется постель. Чашки и остатки бутербродов — в платяной шкаф. Марина натягивает платье. Сахарница, сахарница… Марина вдруг громко смеется.

— Тише.

— Не бойся, она же почти глухая! — И Марина, будто наслаждаясь риском, жадно целует его в губы.

С а ш а. Можешь меня поздравить. Меня позвали в гости.

Саша втащил в лифт картонную коробку, закрыл дверь…

— Подождите минуточку, сейчас!

На лестнице послышались шаги, дверь лифта открылась, и в кабину протиснулся мужчина с букетиком в руках.

— Вам какой? — спросил он.

— Пятый.

— И мне пятый. Удачно, да?

Мужчина нажал на кнопку. Это был тот самый человек, которого однажды они с Машей встретили у подъезда. Не разговаривая они поднялись на пятый этаж.

— Квартира не эта случайно? — указал мужчина на дверь.

— Эта.

— Что ж, значит вместе, — сказал мужчина и помог вытащить коробку.

Дверь открыла Маша. В руке она держала горящую свечку. В квартире было темно.

— Здравствуйте, Михал Михалыч. Здравствуй. Заходи. — Она подставила мужчине щеку и отступила в прихожую.

— Что это у вас… такая романтика?

— Света уже два часа нет.

Пока Саша снимал ботинки, из глубины квартиры послышался раздраженный голос:

— Опять, опять все сначала, я же тысячу раз говорила тебе, мама, ты что, издеваешься надо мной? — С силой хлопнула дверь. И уже из комнаты: — Я говорила, не ходи туда, не позорься!.. Убедительно прошу оставить меня в покое!

— Ураган, — сказал Михал Михалыч и выразительно посмотрел на Машу. Она пожала плечами и, высоко подняв свечу, повела гостей за собой. Саша в темноте осторожно ставил ногу, боясь споткнуться и уронить коробку.

— Это у тебя что? — бросила через плечо Маша.

— Увидишь.

На кухне, тоже освещенной свечами, у плиты возилась старуха.

— Бабушка, это Саша.

Саша поставил коробку и протянул руку. Бабушка неожиданно крепко пожала ее и отрекомендовалась:

— Ревекка Самойловна. Маша, этот симпатичный молодой человек, это не тот, с которым ты встречалась еще в школе?

— Нет, бабушка, это другой, — досадливо сказала Маша и перевела разговор: — Саша что–то принес в большой коробке и наотрез отказывается сообщить что.

— Да я сейчас открою… — Саша взялся за шпагат.

В это время послышался стук открываемой двери и женский крик:

— Ты смотрела сегодня почту? Я спрашиваю?!

— Нет. И не собираюсь. Ходи сама, — резко ответила Маша.

— Я схожу, — быстро предложила старуха.

— Пожалуйста, живите без меня! Вы слышите? Я не хочу никого видеть! — И дверь захлопнулась.

Ревекка Самойловна, Маша и Михал Михалыч переглянулись между собой. Саша сосредоточенно занимался ящиком.

Ревекка Самойловна достала из кармана передника сигареты, села у стола и закурила.

— Боже мой, я когда–нибудь умру от этой темноты, я не вижу ваших лиц. — Она вздохнула. — Может, сходить за почтой?

— Не надо, — сказала Маша. — Так и рехнуться можно.

Михал Михалыч взял со стола свой букетик и, помявшись, шагнул к дверям. Это был большой, грузный, лысоватый мужчина. Он все время виновато улыбался, вздыхал и оправлял пиджак.

— Если через полчаса не вернусь, — сказал он, — не ждите. Пробирайтесь к своим.

Бабушка горестно усмехнулась, а Маша сказала: — Мы вас не бросим, комиссар.

Михал Михалыч ушел в темноту. В некотором напряжении все услышали его осторожный стук в дверь, потом женский голос: «Я же просила, просила вас…», потом звук закрываемой двери и дальше — плач и неразборчивые утешения.

Саша наконец развязал шпагат, свернул его и положил в карман, отступил. Наверху были виноградные листья, потом сам виноград, под ним — желтые, лоснящиеся персики, а на дне — огромные, налитые соком груши.

— Слушай… Какая вкуснятина! — Маша отщипнула виноградинку и сунула в рот. — Откуда?

— У меня родственники в Херсоне, каждую осень присылают.

— Я была в Херсоне до войны, чудный город, — сказала старуха. — А ваши родители в курсе, что вы унесли?

— У нас еще много. Кстати, скоро будут уже свои, мы за городом строим дом…

— Давай помою, — перебила его Маша. Она откусила кусочек персика, сок брызнул и потек по пальцам.

Саша наблюдал за ней, пытаясь найти хоть какие–нибудь приметы того, что случилось вчера, что–то особенное в их отношениях, но… Она вела себя так, будто и не было поцелуя.

— Ну, молодой человек, — начала старуха. — Работаем или учимся?

— Учусь, — сказал Саша.

— Это хорошо. Где, можно спросить?

— В электронике и автоматике. Какие интересные вафли.

Саша отломил кусочек большого вафельного листа, похожего на картон.

— Это маца, — сказала Маша.

Она ела персик, облокотившись о плиту.

— А вот наша девочка нигде не учится, вы не представляете, как я страдаю!

— Бабушка, я тебя попрошу! — вмешалась Маша.

— А что? Я не могу сказать? Когда же кончится эта темнота, я ничего, ничего не вижу.

— А может, пробки?

— Что?

— Вы пробки смотрели? Они могли вылететь.

— Да при чем тут пробки! — раздраженно оборвала Маша. — Неужели ты думаешь, что мы уж настолько не соображаем, если бы пробки, уж давно бы починили.

— Я все–таки посмотрю. — Саша поднялся.

— Говорю, не надо никуда идти.

— Но почему же, доня? — удивилась старуха. — Молодой человек хочет починить свет. Пусть починит.

— Хорошо. Пошли. — Маша взяла со стола свечу и повела его в коридор. — Ты сам увидишь, что пробки тут ни при чем.

— Осторожно, дети, вас ударит током! — закричала вслед старуха.

У комнаты, куда зашел Михал Михалыч, они на мгновение остановились. За дверью была тишина, ни звука. Пошли дальше.

— Где–то здесь, — сказала Маша и осветила счетчик на стене.

Саша встал на ящик для обуви. Поднявшись на носки, он нащупал пробки, но дотянуться никак не мог.

— Ты, кажется, решил, что имеешь теперь какие–то права? — тихо и зло сказала Маша снизу.

— Что?

— Так вот знай: все это ничего не значит. Пришел со своими грушами и думал, вокруг тебя тут все будут плясать?

— Ничего я не думал.

— И попрошу тебя забрать свои дары, мы в них не нуждаемся.

Саша со злостью ударил по кнопке. По всей квартире вспыхнул свет.

— Не может этого быть, вейз мир! — закричала из кухни Ревекка Самойловна.

— Наконец–то, соизволили включить! — В коридор вышла молодая еще на вид женщина. — Здравствуйте, я не знала… — Она увидела Сашу.

— Я пойду, — сказал Саша.

— Нет уж. Теперь оставайся. Теперь ты герой.

Они пошли на кухню, где их поджидала донельзя возбужденная старуха.

— С вашего позволения, я на вас посмотрю при свете. Так еще лучше. Вы знаете, три женщины в одном доме — это слишком! Машенька, покорми молодого человека, что же ты стоишь? Мне очень стыдно, но еще одна просьба… — зашептала Ревекка Самой–ловна, беспокойно поглядывая на Машу. — У нас в туалете уже год, как не закрывается крючок.

— Оставь человека в покое! — сказала Маша.

— Вы только посмотрите, скажите, что там, а мы сами… — Ревекка Самойловна подталкивала Сашу.

Саша осмотрел задвижку. Крючок никак не попадал в скобу — она погнулась. Старуха со смиренным вниманием наблюдала.

— Молоточек… — сказал Саша.

— И что, вы прямо сейчас сделаете? — засуетилась Ревекка Самойловна. — А то мне приходится упираться в дверь шваброй. У нас есть очень хороший молоток…

Она засеменила к кухне.

Саша остался ждать в туалете. Он потрогал скобу, попытался погнуть ее, но не вышло. Из дальней комнаты послышался смех Михал Михалыча и женщины. На кухне негромко переговаривались Ревекка Самойловна и Маша. Саша услышал:

— Машенька, мальчик — еврей?

— Нет.

— Такой хороший мальчик… — как бы с некоторым удивлением сказала Ревекка Самойловна.

Саша замер, прислушиваясь.

— То–то я смотрю, он все умеет. Свет починил. Твой отец ничего не умел.

— И поэтому ты сразу села на голову, — сказала Маша.

— А ты хотела жить в темноте? — обиженно сказала старуха и зашагала к туалету.

— Этот годится? — Ревекка Самойловна протянула молоток.

Саша одним ударом поставил скобу на место.

— Можно испытывать. — Вместе со старухой они вошли в тесный туалет и торжественно закрылись изнутри. В этот момент по всей квартире выключился свет.

— Черт, пробки!

На кухне хохотала Маша.

Свет горел, они сидели вокруг стола, все, кто был в квартире: Ревекка Самойловна, Маша, Михал Михалыч и Машина мама, Ирина Евгеньевна. Пили чай. Саша поглядывал на Ирину Евгеньевну, еще недавно что–то кричащую, раздраженную, теперь же улыбающуюся и спокойную. Это была необыкновенно красивая женщина. Портила ее ужасная худоба, отчего черты лица становились резкими и изломанными. Худыми пальцами она обхватила фарфоровую чашку и с виноватой улыбкой поглядывала на окружающих. Михал Михалыч смотрел на нее с нескрываемым восхищением.

— А жалко, что свет включился, правда? — улыбнулась Ирина Евгеньевна, — Со свечой было так… Красиво. Пили бы чай при свечах…

— А ты: пробки, пробки, — сказала Маша. — Ни одно доброе дело…

— Вы ее не слушайте, Саша, — обернулась к нему Ирина Евгеньевна и добавила с легким раздражением: — А ты, Маша, иногда меня удивляешь.

— Айн момент, — Михал Михалыч заговорщицки подмигнул и вышел из–за стола.

— Молодой человек еще починил задвижку в туалете, — льстиво сказала старуха и подложила Саше варенья: — Вы ешьте, ешьте…

На кухне погас свет.

— Прошу не пугаться, никакой аварии! — появился Михал Михалыч со свечой. — Кто–то, кажется, хотел?..

Он установил свечу посередине стола и вернулся на место, рядом с Ириной Евгеньевной.

Все замолчали, глядя на огонь.

— Машенька… — тихо сказала Ирина Евгеньевна. — А? Я тебя прошу!

Маша хотела было отказаться, но бабушка пресекла.

— И даже слушать не буду! — замахала руками старуха.

Маша вышла в комнату.

— Вы уже слышали, как она поет? О-о!.. — старуха улыбнулась, обещая удовольствие…

Голос Маши оказался неожиданно сильным, поставленным, голос не для домашнего пения, а для сцены. Старуха вначале подталкивала Сашу в бок, приглашая разделить ее гордость, но вскоре заслушалась. Михал Михалыч сел поближе к Ирине Евгеньевне, а она, не замечая его, неслышно, одними губами подпевала дочери…

В а д и м. Твоя Маша… Она случайно не еврейка?

С а ш а. Бабушка точно еврейка. А что?

В а д и м. Да ничего.

С а ш а. Ты что–то имеешь против?

В а д и м. Говорю, нет. Между прочим, тут выяснилось, моя Марина тоже татарка, мать у нее татарка. Так–то…

Зазвонил телефон. Маша продолжала петь, а Ирина Евгеньевна сняла трубку. Послушав несколько мгновений, она положила ее на рычаг. Она больше не подпевала, напротив, будто занервничала и прикурила от свечи. Телефон зазвонил еще раз. Ирина Евгеньевна сняла трубку и, услышав голос, резко положила ее на место. Маша прекратила пение. Все они посмотрели друг на друга и тут же отвели глаза. Телефон снова зазвонил. На этот раз трубку не снимали. Маша, побледнев, смотрела на свои руки, лежащие на гитаре. Ирина Евгеньевна курила. Пальцы с сигаретой дрожали. Телефон звонил. Михал Михалыч встал у окна спиной к остальным.

— Что же мы? — неестественно бодро сказала старуха. — Мы больше не будем петь?..

Телефон звонил.

Маша встала, нагнулась и резко выдернула телефонный штекер. Стало тихо. Ирина Евгеньевна вдруг начала задыхаться. Маша быстро налила стакан воды, поднесла матери. Ирина Евгеньевна сделала несколько глотков, но вода полилась обратно, на пол, и она уронила стакан. Михал Михалыч обнял ее за плечи и быстро повел из кухни. В коридоре она разрыдалась. Это была истерика.

Они остались втроем.

— Пошли, — сказала Маша.

В темноте они вошли в маленькую темную комнатку. Загорелся плетеный светильник. Здесь было уютно и тесно. На стенах висели детские Машины рисунки, сделанные цветными карандашами.

— Садись, — Маша указала на диван.

Он сел. Она опустилась рядом с ним.

— Поцелуй меня. — Она поежилась, будто от холода.

Саша взял ее за плечи.

— У вас что–то случилось, — спросил он, — с мамой?

— Поцелуй меня.

Он поцеловал ее в губы, осторожно и целомудренно.

— Что у тебя во рту?

— Косточка, — смутился он.

— Выплюнь, — Маша подставила руку. Он выкатил на ладонь отшлифованную во рту косточку персика. Она положила ее на краешек дивана и торопливо, будто боясь, что помешают, обняла Сашу…

В а д и м. Теперь я понял. Я люблю ее. Да, я люблю ее…

… Среди антиквариата, отражаясь в трех видах в старинном трюмо, на широкой кровати лежат Вадим и Марина. Застывшими глазами она смотрит на Вадима, красного, всклокоченного, нависающего над ней.

— Что, все? — говорит она.

— Кажется, — шепчет он.

Она вдруг начинает смеяться, и он смеется, зарывшись лицом в ее волосы.

— Слезай. Я простыню посмотрю. Вадим откатывается на другую сторону кровати. Марина встает и рассматривает простыню.

— Посмотри, — она тихо смеется. — Нет, ты посмотри, что наделал!

Вадим, перегнувшись, разглядывает результат.

— И чтобы потом ничего не говорил. Ты мой первый, первый… — Она быстро его целует и возвращается к простыне: — Не отстираешь.

А в соседней комнате, перед телевизором сидит бабушка Марины. Фигурное катание не увлекает ее. Взгляд ее беспокоен. Она делает телевизор тише, осторожно ступая, подходит к комнате внучки и прислушивается. Тишина…

… Маша спала у него на плече. Он поцеловал ее в губы, осторожно встал и вышел в прихожую. Оделся. Комната матери была приоткрыта, и Саша увидел Ирину Евгеньевну и Михал Михалыча. Обнявшись, они сидели на диване. Прошел на кухню. Ревекка Самойловна стояла у окна, спиной к нему. Саша не решился окликнуть ее и ушел, не простившись.

По лестнице спустился вниз. В тускло освещенном парадном подошел к почтовым ящикам. Один из них попытался открыть пальцем — дверца не поддавалась. Саша достал авторучку и отломил от нее узкий металлический язычок. Согнул его и вставил в щель для ключа. Вскоре ему удалось открыть ящик. С почтой в руках он подошел к лестнице, где горела лампочка. «Известия», «Вечерняя Москва», счет за междугородный телефонный разговор, — ничего себе! — тридцать четыре рубля сорок копеек. Город не указан. Саша встряхнул газетами, на пол упала открытка. «Дорогие! Поздравляем с праздником Великого Октября! Мира, счастья…» — Саша миновал текст, посмотрел на подпись: «Софа, Коля».

Саша потряс еще, но на этот раз ничего не выпало. Он аккуратно сложил почту, сунул обратно в ящик, вышел. Падал снег.

Днем Саша бродил по улице, где жила Маша, несколько раз проходя мимо зоопарка, мимо ее двора.

Он увидел Ревекку Самойловну. Она вышла из арки и быстро зашагала прочь. Саша последовал за ней. Вскоре Ревекка Самойловна остановилась у особнячка, рядом с которым толпились люди. Группками здесь стояли старухи, молодые люди с черными бородками что–то жарко обсуждали. Чуть поодаль топтался милиционер. На фасаде особнячка было что–то написано буквами, похожими на арабские. Саша встал у стены, осторожно приглядываясь к происходящему. Несколько раз до него доносилась чужая, не слышанная ранее речь. Говорили на странном языке старухи да и какие–то юноши тоже. У некоторых из них на голове — маленькие шапочки.

Обрывки старушечьего разговора донеслись до Саши.

— Двадцать один год, почти закончил институт, такой мальчик, такой мальчик!..

— Ну, мы не богатеи, но свою девочку не обидим, слава богу, ничего для нее не жалели…

— Э-э, вы хотите красавицу, эта красавица еще вам даст жизни! У нас есть женщина, кандидат наук, умница…

— Вдовец, двое детей, прекрасный человек…

Старухи доставали фотографии, записывали адреса, уходили, на их место приходили новые. Это была стихийная служба знакомств.

Саша услышал голос Ревекки Самойловны:

— Девочка, она так поет, у нее ангельский голос… Вы посмотрите: это ей десять лет. Вот в школе. Красавица! Вы говорите, сорок восемь? Если мужчине сорок восемь лет, ему нужна спокойная женщина лет под сорок, а не юный цветок. Имейте совесть. У меня есть, между прочим — ее мать. Я бы вам пожелала такую невестку, я бы всем пожелала…

У Ревекки Самойловны посыпались на асфальт фотографии.

Саша успел заметить: Ирина Евгеньевна и Маша, обнявшись на диване. В руках у Маши — гитара.

Рядом с Сашей остановился мужчина, жестом попросил прикурить.

— Устроили синагогу, бля!.. — сказал он. — А ты чего здесь нашел? Пархатую невесту?

Мужчина засмеялся. Саша повернулся и пошел прочь.

Ночью, напившись воды из–под крана, отец заглянул в гостиную. В темноте, как маячок, вспыхивал огонек сигареты. Отец включил свет. Саша, одетый, сидел в кресле. Курил.

— Отец. Я женюсь. И пожалуйста, не отговаривай меня. Это бесполезно.

Отец молчал. Потом повернулся и зашлепал босыми ногами по паркету.

— Поставь чайник.

Саша сбросил куртку, прошел на кухню и поставил чайник. Отец вышел из ванной в женском халате.

— Есть хочешь?

— Ага.

— Что ж она тебя не кормит?

Отец доставал из холодильника колбасу, сыр, большую луковицу. Ловко, в четыре руки, они все нарезали, разложили на досточке.

— Селедочку? — предложил Саша.

— Жажда потом замучит. Достали из банки селедку.

— Что ж, женись, — сказал отец.

На кухню заглянула сонная мать в ночной рубашке.

— Что вы тут?..

— Присоединяйся, — предложил отец. — Хочешь селедочки?

— Нет уж, и так весь рот обложен…

Она налила воды из–под крана и, пока пила, с удивлением заметила, что муж и сын смотрят на нее и улыбаются. Она ополоснула стакан, поставила его на место и уже с беспокойством посмотрела на них.

— Что случилось?

— Мать, ты можешь взять себя в руки? — спросил Саша. — Спокойно на все реагировать?

— Боже!.. — она приложила руки к груди и в испуге села.

За окном, на автобусной остановке уже толпились люди, у киоска с газетами стояла очередь.

— А жить где будете? У них или у нас? — спрашивала мать. — Боже, она хоть порядочная? У них квартира сколько комнат?

— Лучше отдельно. Снимать будем, — отвечал Саша.

Отец, сонный, клевал носом.

— Восемнадцати лет еще нету, сыночек, подумай…

— Скоро будет.

— Оставь парня в покое! — поднимал голову отец. — Решил, значит решил.

— А ты обрадовался! — нападала мать на него, — Иди спать, на работу скоро.

— Уже нет смысла, — говорил отец, поглядывая на часы.

— Устроюсь куда–нибудь, плюс стипендия… — рассуждал Саша. — Например, сторожем через два дня на третий. Проживем.

— А мы что ли не поможем? — бормотал отец. — Всегда подкинем, если что.

— Девочка–то хорошая? Хоть бы глянуть на нее… — мать со страхом глядела на сына, гладила по голове и вдруг всплакнула.

— Хватит, мам, радоваться надо…

Отец спал, положив голову на стол.

— Отведи его, пусть поспит, через сорок минут вставать… Сыночек!..

— Ладно, все, придумала трагедию! — Саша взял под руку отца и отвел в постель…

— Я завтрак приготовлю, — сказала мать Саши. — Тебя будить?

— Не надо. — Он пошел в свою комнату. Быстро разделся, распахнул постель и с наслаждением скользнул под одеяло. Вздрогнул от остывших простыней, свернулся и через мгновение уснул. Он спал крепко и безмятежно, без сновидений, и ничто не могло его разбудить.

Весна, и улицы почти сухие, светит солнце, отражается в черной лаковой «Чайке», украшенной лентами и всем остальным, что положено при свадьбе. Они выходят из автомобиля. Саша в великоватом костюме, при параде — Вадим, Маша, Марина в белом кружевном платье и фате с флёрдоранжем. Поглядывая на часы, они стоят перед входом. Саша и Вадим курят, Марина рассеянно переговаривается с Машей, оглядывая платья невест, когда вдруг — нелепо — с солнечного неба начинает падать снег огромными редкими хлопьями. Толпа со смехом топчется под козырьком ЗАГСа, а свидетели, рискуя костюмами, снимают и снимают на пленку столь забавный момент, отходят подальше и, присев на корточки, снова снимают: эй, улыбнитесь!

— И не надо здесь болтаться, — говорила очень маленькая, густо накрашенная женщина в малиновом до полу платье. — Когда надо будет, вас позовут. Вы жених?

— Пока да, — сказал Вадим.

— Пройдите в комнату жениха. Вон туда, по коридору налево. Невеста, — она обратилась к Марине, — вы должны быть в комнате невесты, это рядом с комнатой жениха. Свидетели сопровождают.

— А нельзя побыть вместе с женихом? — спросила Марина.

— Еще побудете, — сказала женщина и ушла.

— Прощай, родная! — Вадим театрально вздохнул, сгреб в охапку Марину и громко поцеловал ее в лоб.

В «комнате жениха» стояли несколько кресел и полированный стол, на котором разбросаны были брошюры о браке и семье. Стены были убраны полированными деревянными панелями. Над столом висела табличка «Не курить». После суеты, натужного веселья возникла неловкость. Вадим закурил.

— Вроде здесь нельзя, — Саша указал на табличку.

— Не выгонят же отсюда?

— С них станется. Видел тетку?

Уселись в кресла. Саша оторвал от брошюры листок и ловко сделал бумажный кораблик. Поставил на стол. Кораблик поплыл по гладкой, полированной поверхности.

— Стряхивай сюда.

Где–то за стенами играли марш Мендельсона.

В а д и м. Знаешь, я совсем не чувствую момента. Надо же что–то чувствовать, а я не чувствую. Как будто не я женюсь.

С а ш а. Говорят, так всегда. Успокойся.

В а д и м. Да я спокоен. Даже слишком. Вот, смотри… Подарок тестя.

Вадим показал руку, на которой были новые заграничные часы.

Марина и Маша сидели в креслах в точно такой же комнате, с теми же полированными панелями на стенах и брошюрами на столе. Марина говорила, поминутно поднимаясь и подходя к зеркалу.

М а р и н а. Бабушка в горло вцепилась с этим букетиком. Снять его, как ты думаешь? Ты понимаешь, его родители, они… как будто не их сын женится, а кто–то другой, так все, знаешь, спокойно. У меня родители из Мавритании приехали, одна дорога туда и обратно сколько стоит, это же все за свой счет, часы Димке подарили, куртку классную, кучу барахла, а они как будто ни при чем. Ведь неудобно их спрашивать, на какие деньги будем устраивать свадьбу, правильно? Порядочные люди в таких случаях сами говорят, давайте все устроим пополам, а эти — молчат, как ни при чем. Ах, Димин папа все деньги тратит на книги, он не от мира сего, хорошо быть не от мира сего, когда за тебя платят… Что ты носишь очки? Они тебе не идут, сними, я посмотрю.

Маша сняла очки.

М а р и н а. Конечно, так лучше.

М а ш а. Зато плохо видно.

М а р и н а. У меня подруга, у нее минус пять, она как слепая ходит, но очки не наденет, хоть убей. Она говорит… (Марина смеется) лучше ни фига не видеть, чем… Мужикам…

Марина расхохоталась.

М а ш а. Я уж лучше буду видеть.

М а р и н а. Кстати, вы сюда еще не собрались?

М а ш а. Не собрались.

М а р и н а. Слушай, вы вообще живете? Я к чему: они, если все получат, сразу становятся хозяевами положения. Надо вовремя отказать: решайся, дорогой…

В комнате жениха накурено. На столе рядом с плывущим корабликом рассыпан пепел.

С а ш а. Пока нет. Мы решили подождать.

В а д и м. Я считаю — почему не жениться? У меня классный тесть, уже выпивали с ним, что, плохо?

С а ш а. Посмотрим.

В а д и м. А-а, скрытный стал, ничего не говорит! Мой совет, не тяни. Один черт, раньше, позже. Слушай, они что, не хотят, чтобы я вступил в законный брак? Товарищи, нет мочи терпеть!

М а р и н а. Я уже соскучилась по нему. Он там в другой комнате, а я уже соскучилась. Маш, я его так люблю, у него столько баб, я так ревную, глаза бы выцарапала этим сукам!

М а ш а. Я пойду, посмотрю, что–то тянут они там…

М а р и н а. Подожди, черт с ними. (Тихо.) Мне кажется, я… Уже.

М а ш а. Что?

М а р и н а. Беременна.

М а ш а. Уже?!

М а р и н а. Мне кажется.

М а ш а. К врачу ходила?

М а р и н а. Нет. Я боюсь.

М а ш а. Дура. Сходи сейчас, потом будет поздно.

М а р и н а. А я… не собираюсь отказываться. Пусть будет маленькая девочка. Или мальчик. Пусть будет, если уже есть.

В а д и м. Я думаю, детей пока не надо. Всему свое время. Надо же и нам пожить, правильно?

С а ш а. Да? Не знаю. Я пойду посмотрю, почему не зовут, забыли, что ли?..

Саша вышел в коридор. В это время открылась соседняя дверь и появилась Маша.

— Ты не знаешь, что они там? — спросил он.

— Не знаю. Тянут.

Они молча постояли. Маша оглянулась: никого в коридоре не было. Она шагнула к нему, обняла за шею и поцеловала в губы…

Грянул Мендельсон!

Широкие двери открылись. Вадим с Мариной вошли в зал, встали на красную дорожку. Свидетели с цветами в руках были чуть сзади.

Они ехали в полупустом вагоне электрички. Маша взобралась на скамейку с ногами, положила голову ему на плечо…

В а д и м. Секс… Энгельс был прав — секс это главное. Я не во всем с ним согласен, кое в чем, между нами, старик напорол, но в этом вопросе я двумя руками — за…

В сумерках шли по узкому перрону станции, перебирались через пути по дырявой лестнице…

В а д и м. Ты можешь представить себе настоящую любовь без секса? Невозможно. Абсурд. А секс без любви? Да в любую минуту, три раза в день без обеденного перерыва…

В темноте шагали по шоссе.

В а д и м. Они не любят нерешительных. Их надо брать. Им даже хочется, чтобы почувствовать силу. Часто поэтому и ломаются, чтобы их взяли…

Они свернули с шоссе и вошли в лес. Через несколько шагов остановились у новенького деревянного забора. В темноте виднелся дом, выстроенный лишь наполовину. Было крыльцо, стены, в стенах — окна, не было лишь крыши.

— Мы с отцом строим, — сказал Саша. — Уже три года, каждое лето.

Они поднялись на крыльцо.

— Здесь большая комната. Кухня, видишь? Лестница на второй этаж. — Лестница уходила в небо. — Там будут еще две комнаты, маленькие. Одна станет нашей, когда мы будем приезжать. Самый нормальный дом.

Все вокруг было усыпано стружками, битым стеклом, столярным инструментом. Маша посмотрела на звездное небо над головой.

— А если… дождь?

— Тут еще не все готово, — он ревниво следил за ее реакцией. — Я хотел тебе просто показать.

Саша подошел к ней, обнял ее, но она отстранилась.

— Я хочу есть, — сказала Маша.

Ужинали при свете керосиновой лампы, под открытым небом, завернувшись в ватные одеяла. Маша пододвинула ему бутерброд покрасивее и быстро спрятала руку под одеяло, в тепло. Он поднес ко рту пучок зеленого лука, но в последний момент остановился и, что–то сообразив, отложил лук в сторону. Маша засмеялась, и он, догадавшись, что она поняла, тоже засмеялся. Спать легли на полу, накрывшись ватными одеялами. Целовались. Долго, начиная задыхаться.

— Нет, — говорила Маша.

Саша откатывался в сторону и, остывая, смотрел на звездное небо. И снова целовались, и снова он смотрел на звезды.

— Не надо больше, — сказала Маша. — Этого не будет.

Он молчал.

— Только не обижайся.

— Я не обижаюсь.

— Но я же вижу.

— Можно мне спросить? — он приподнялся на локте. — Ты… У тебя… был кто–нибудь?

— Был.

— Кто?

— Какая разница?

— Просто хочется знать.

— Это был очень хороший человек. Такой ответ тебя устраивает?

Саша молчал.

— Что же ты не живешь со своим очень хорошим человеком?

Она сбросила одеяло и, подрагивая от холода, стала одеваться.

— Мне надо ехать.

Саша не шелохнулся.

— Ты меня не проводишь?

— А уже нет электрички, — он усмехнулся, встал с постели и подошел к ней. — Оставайся.

Он взял ее за руку и потянул к постели.

— Да ты что? Ты с ума сошел!

Она пыталась вырваться, но Саша силой уложил ее на пол, навалился всем телом, прижимая к доскам руки. Ему удалось сорвать лифчик, целовать грудь, но она отбивалась, оттаскивала его за волосы.

Саша уступил.

— Подонок!

Саша сидел среди одеял, бессмысленно ухмыляясь.

— Мразь…

Она быстро оделась и выбежала за дверь. Он сидел долго, глядя на звезды, расставленные в небе четко и ясно. Потом вскочил и бросился вон из дома.

Они шли рядом по темному шоссе. Саша забегал вперед и в бешенстве говорил:

— Ты, амёба, бесчувственная тварь, ты решила надо мной издеваться? Тебя раздражает, что я тебя люблю, это тебя раздражает?! Тогда скажи: иди к черту, а не держи при себе, как… Не хочешь? А что ж ты хочешь? Чтобы я у вас дома гвозди прибивал? А я все думаю, что ж это мадам спать со мной не хочет? Брезгуешь? Уж, конечно, не девушка, пробы негде ставить. А с другими, как, получается? Сколько, смею спросить, мадам, уже сделано абортов?

Маша остановилась и дала ему пощечину. Саша расхохотался.

— Все у мадам тайна! Какие–то письма каждый вечер ожидаются прямо–таки с трепетом. Пока мужики не пишут, можно с мальчиком побаловаться! А я, идиот: замуж за меня выходи… Я у вас черная кость, сантехник домашний, так?! Мы, видите ли, сами дом строим, мадам презирает! Не смей нас презирать, понятно, это я еще могу вас презирать!

Маша молчала…

Ехали в электричке. Саша говорил:

— Мадам подыщет себе мужичка попрестижнее. Интересно, ты с этими, престижными, сразу в постель ложишься или денек все же крутишь мозги, строишь из себя целку? Ну, говори! Строишь? Чуть не забыл! Бабка–то жениха уже подыскивает, фотографии старушкам показывает. Что, никак пристроить повыгоднее не получается? Или мы вам по национальной принадлежности не подходим? Женитесь только на своих? Да что ты молчишь?!..

Он заглянул ей в глаза. Маша плакала…

В метро он нависал над ней, держась за поручень.

— Ну хорошо, прости… Я хотел поговорить, так вышло. Посмотри на меня. Ты же видишь… Разве непонятно? Я очень тебя люблю… и… А ты будто не видишь. Ты должна себя по–другому вести, так нельзя. Да скажи что–нибудь!..

Остановились у ее подъезда. Люди уже шли на работу.

— Иди домой, — сказала Маша и шагнула в дверь. — Приходи завтра, хорошо?

Он шел за ней.

— Почему же завтра? Почему не сейчас? Пришел лифт. Маша открыла дверь. Вдруг обернулась.

— Это… Очень сложно объяснить, я не могу, — сказала она.

— Что ты не можешь?!!

— Объяснить.

— Тогда… Иди ты…

Саша повернулся, чтобы уйти, но взгляд его упал на почтовый ящик.

— Посмотрим, что там у вас? — Он рванул дверцу, и на пол скользнуло что–то белое. Он быстро поднял конверт.

— Отдай! — она протянула руку.

— Что нам пишут очень хорошие люди… — Саша надрывал бумагу.

— Это не твое. Отдай. Отдай! — она сорвалась на крик.

— Прочту и отдам.

Он развернул бумагу и встал под лампочку.

— Мадам в волнении. Не это ли письмо мы так ждали? Итак. Приготовились…

— Прошу тебя, отдай письмо… — проговорила Маша.

— Начинаем… Так… — Он приблизил бумагу к глазам: — «ОВИР города Москвы. Прийти к инспектору Савостикову… С одиннадцати ноль–ноль…» Что это? — он поднял на нее глаза.

Молчание.

— Что это значит?

— Это значит, что я уезжаю. — Она медленно подошла к нему.

— Куда?

— В Израиль.

Они стояли лицом к лицу.

— Почему ты не сказала об этом раньше?

— Я боялась.

Он протянул ей бумагу. Она взяла. Она хотела погладить его по лицу, но Саша вздрогнул, как от прикосновения чего–то отвратительного.

— Ты… Тварь! Жидовка, — голос его сорвался. — Ты жидовка!

Он вышел из подъезда, услышав за спиной ее крик.

Ночью, впервые за много лет, Саша расплакался, лежа на своей постели.

В Москве пасмурно, моросит дождь. Вадим и Саша под зонтиком блуждают среди новостроек где–то на окраине города.

В а д и м. Сто восьмой, сто двенадцатый… Здесь же четные? Должен быть сто десятый. Черт, понастроили. Почему хорошие ляли вечно живут в таких трущобах? Ты можешь сказать, что случилось? Не хочешь — не надо. Где же этот дом… Сашка, Сашка…

С а ш а. Дим, эти, куда мы идем… Хорошие девочки?

В а д и м. Сегодня расклад верный, старая моя ватрушка с подругой. Ватрушка уже, кажется, ни на что не претендует, а подруга готова на все.

С а ш а. А сам–то ты хочешь?

В а д и м. Все ради тебя.

С а ш а. Но они точно дадут? Если это какой–то сомнительный вариант, я не хочу. Да — да, нет — нет!

В а д и м. Ну, брат, такого, чтоб сразу, не бывает. Всегда надо приложить усилие.

С а ш а. Смотря какое усилие. А нет — и черт с ними!

В а д и м. Я, конечно, молчал, но чувствовал, твоя евреечка себе на уме. Не хочешь говорить, не надо. Ну вот — сто десять. Спрятали, гады!..

В полутемной комнате кружились две пары. Интимная музыка располагала к сближению. Вадим танцевал, обнявшись с партнершей, в то же время в движениях его была некая небрежность.

Саша держался напряженно, и его партнерша, изящная и маленькая брюнетка, должна была поминутно привлекать его внимание. Она клала голову ему на плечо или долгим взглядом смотрела в глаза.

Пары вращались вокруг собственной оси. Когда Саша и Вадим оказывались между ними, происходил немой диалог: ну, что же ты? — показывал Вадим. Что за спешка? — мимикой отвечал Саша. Впрочем, когда лицом к лицу оказывались девушки они тоже не упускали случая перемигнуться и молча обменяться впечатлениями.

— Пойдем туда? — предложила партнерша Саше.

— Пойдем.

Она взяла его за руку и повела в другую комнату.

Вадим с облегчением вздохнул и уселся на диван. Девушка села рядом с ним.

— Он ей понравился… — сказала она. — А ты, говорят, ушел в семейную жизнь?

— Ушел. С головой.

— И никто не нужен? — она пальцами перебирала его волосы.

— Никто.

— Боже, где такие мужья? Ты не хочешь меня выдать замуж? Это было бы благородно. Вот хотя бы за этого Сашу. Хороший мальчик. Надо было мне оставить Сашу, а себе взять Лариску. Хотя тебе же никто не нужен!

— У Саши большая любовь, ему надо отвлечься, — сказал Вадим.

— А может, у него и ко мне будет большая любовь?.. — говорила девушка с застывшей улыбкой на губах.

В темной комнате, на огромной двухспальной кровати сидели Саша и Лариса. Девушка начала раздеваться.

— Помоги мне. Заколка зацепилась.

Саша нащупал заколку в волосах, осторожно отстегнул ее.

— Спасибо.

— Слушай, — Саша повернулся к ней. — Скажи мне: зачем ты это делаешь? Просто так?

Она удивленно уставилась на него.

— Ведь я тебе не нравлюсь? Тогда зачем это делать?

— Нравишься, — сказала девушка. — Очень нравишься.

— Да?

— А иначе я бы не стала.

Она сбросила платье и упала на кровать. Саша раздевался.

— Супружеское ложе, — сказала девушка. — Я в жизни не лежала на такой кровати. Здорово, черт!

Вадим целовался.

— Я тоже хочу большой любви! — капризно сказала его девушка, отодвигаясь. — Немедленно говори мне о любви!

— Ладно, хватит, — помрачнел Вадим.

— Я хочу за тебя замуж! Я тебя люблю.

— Помолчи! — Вадим встал с дивана. Девушка рассмеялась. Она протянула к нему руки.

— Я пошутила, больше не буду… Вот зануда, пошутить нельзя.

Саша и Лариса лежали в разных концах кровати. Смотрели в потолок.

— Никогда не думала, что со мной такое случится, — сказала она.

— Извини, — сказал Саша.

— Не стоит.

Он встал, начал одеваться.

— Ты мне так понравился… — девушка сбросила одеяло, голая вытянулась на кровати. И сочувственно добавила: — Ты сходи к врачу, не запускай.

— Понятно, — Саша одевался быстро, как только мог.

— Подожди. — Она села на кровати. Саша остановился.

— Ты не расстраивайся, ладно? Не расстраивайся.

— Да.

Саша вышел. Он прошел через комнату, где увидел голого Вадима и девушку, и вышел за дверь.

Напротив Машиного подъезда была телефонная будка. Стоя в будке, Саша смотрел на ее окна и набирал номер. Трубку сняла Ревекка Самойловна. Саша молчал.

— Опять эти звонки, — сказала старуха. — Теперь молчат.

— Мама, выдерни шнур, — послышался голос Ирины Евгеньевны. — Я говорю, выдерни.

— Я сама знаю, — сказала Ревекка Самойловна и отключила телефон.

Он укрылся на даче. Жил в доме под открытым небом. Ночью становилось холодно, и тогда Саша в металлическом корыте раскладывал костер. Засыпал он рано, не дождавшись темноты. Спал на полу, завернувшись в старые ватные одеяла. Просыпался еще в темноте и уже не мог заснуть. На рассвете завтракал, раскладывая на газете хлеб и сваренную с вечера картошку. На крыльце пил заваренный до черноты чай.

Позавтракав, он взбирался вверх по стене дома, веревкой поднимал с земли доски и делал крышу. Иногда доски падали, и приходилось повторять все заново. Так проходило время почти до вечера…

С а ш а. Это все равно, что умерла. Села в самолет и умерла. И нет ее.

В а д и м. Да почему умерла? Будет себе жить, там тоже жить можно.

С а ш а. Нет, ты не понимаешь.

В а д и м. Что я не понимаю, что я не понимаю?!

С а ш а. Она навсегда уезжает!

В а д и м. Ну и что теперь делать? Между нами, я иногда думаю, в какой Израиль мне свою отправить?..

Вечером он шел купаться. Майская вода была холодная, темная, застывшая. Потом спал…

Однажды во время работы он увидел Машу. С сумкой в руках она шла по шоссе, оглядывая садовые участки. У дома с недостроенной крышей она остановилась. Сверху Саша следил за ней.

Она прошла через калитку, заглянула в дом. Никого. Прошла вовнутрь. Саша наблюдал за ней.

Маша поставила на пол сумку и принялась разгружать ее, вынимая пакеты, бутылки кефира и еще что–то. Посмотрела наверх. Он отпрянул, и сразу стали слышны шаги по крыше, застучал молоток. Саша работал. Она вымела из дома грязь. Постелила разбросанные одеяла. В угол сложила гору инструментов. До вечера они не сказали друг другу ни слова. Саша спустился в дом, когда крыша была готова. Молча, сидя напротив друг друга, ужинали.

В сумерках шли к пруду. Раздевшись до трусов, Саша бросился в воду и поплыл. Краем глаза он видел, что Маша раздевается в стороне. Вскоре она догнала его и поплыла рядом. У противоположного берега остановились. Они стояли по грудь в воде, и только сейчас Саша заметил, что она без купальника. Она обняла его за шею и поцеловала…

…Голые, они лежали на прибрежной траве. Она положила голову ему на плечо, и он, прижимая ее к себе, смотрел в небо, обалдевший от счастья. И вдруг рассмеялся на весь лес смехом, понятным только ему.

На полу стояла керосиновая лампа, мотылек кружился вокруг нее. Завернутые в одеяла, они сидели рядом, соприкасаясь плечами. Маша рассказывала:

— …Отец пахал на него, тянул проект, а начальник этот, который ничего в проекте не смыслил, вначале ездил по заграницам, а потом получил госпремию. То есть не он один, там целая группа, отец еще долго был в списке представленных, а потом его выкинули. Он был так потрясен, убит… Вот тогда он решил, что уедет. Раньше у нас и разговоров об этом не было. Он нас с матерью долго уговаривал, мы всё сомневались. И вдруг однажды проснулись и решили ехать. Мне было тогда пятнадцать лет. Я помню, была зима, я вышла на улицу. Был серый угрюмый день, и вдруг я увидела: идет серая угрюмая толпа в сером угрюмом городе… В школе был какой–то очередной смотр строя для чего–то там, и надо было маршировать с песней, и я поняла, что меня тошнит от всего этого… И эта училка, такая, знаешь, с узенькими глазками, которая вечно ко мне придиралась. Понимаешь, именно ко мне… — Она замолчала, глядя на огонь. — У бабушки сестра в Израиле, она прислала вызов. Я тогда пошла в школу и все им сказала. Мне казалось, что все, я уже не здесь. Ты бы слышал, что они говорили на этом собрании! Некоторые перестали со мной здороваться… В общем, я ушла из девятого класса. Видишь, я даже школу не закончила! — Маша рассмеялась. — Потом начался развал. Маму попросили с работы — за пятнадцать минут выгнали. Но не в этом дело. Главное, что мы получили отказ, ты понимаешь? «Ваш выезд считается нецелесообразным…» Мама ходила в ОВИР, они ей ничего не хотели объяснять, а потом выяснилось, что папочка когда–то в институте, двадцать лет назад, имел какой–то допуск…

— Тогда все ясно, — сказал Саша. — У него секретность.

— Какая секретность? Там срок пять лет. Это повод, обычный повод. А дальше началось самое интересное. Папу на работе вызвал тот самый начальничек и объяснил, что если он заберет заявление и покается, его простят и оставят на прежнем месте. Всего–то: побить себя в грудь, попросить прощения у коллектива, и так и быть — ему разрешат и дальше пахать на этого дебила только потому, что он русский и партийный… — Она замолчала.

— Чушь. Этого не может быть, — сказал Саша.

— Но это было!

— Хорошо, допустим. И что твой отец?

— И он… Забрал заявление.

— А вы?

— А мы подали заново. Моей бабушке не в чем здесь каяться. И маме не в чем каяться. Пусть они сами каются. Ну ладно. И так ясно. Когда папаша бил себя в грудь, мы уже два года были в отказе. И тогда у мамы начался этот психоз с почтовым ящиком. Она проверяла его восемь раз в день. И я тоже — будто сходила с ума…

— А отец?

— Мы его выгнали.

— Как?

— Выгнали из дому. Да он и сам хотел уйти, стыдно было. Он хороший, добрый человек, но понимаешь… У него всю жизнь полные штаны. Знаешь, когда человек ощущает себя таким маленьким–маленьким, которому положено только работать и не высовываться… Машенька, потише, не лезь с высказываниями… Он у своей матери живет, и ему хорошо. Ему хорошо. А я — ненавижу! Все это — ненавижу!..

— А кто это звонит вам по телефону? — спросил Саша. — Что за звонки?

Она обняла его, целовала лицо, руки:

— Сашенька, я раньше должна была… Все сказать. Я просто не думала, что так будет, я не думала, что я тебя так сильно люблю. Слышишь? Я тебя очень, очень люблю.

Он молчал.

— Сашенька, милый мой, ну что мне делать, что, что, что?!

— Не уезжай, — сказал он.

— Но я не могу! — Она плакала. — Ведь столько лет…

— Потому что серая толпа? В таком случае — я из этой серой толпы, и мои родители из нее, и мой друг Вадим — тоже серая толпа.

Маша молчала.

— Ведь есть же порядочные люди, не все же такие! — закричал он.

— Однажды такой порядочный человек говорит: жидовка, — медленно проговорила Маша. — Ведь ты тогда мог сказать: сволочь, дрянь. Как угодно, но не это. Не это.

Саша повернул ее к себе:

— Я клянусь тебе, что никогда больше не произнесу этого слова. Слышишь?

— Да.

— Не уезжай.

Начинался рассвет. Маша накинула одеяло, вышла на крыльцо.

— Когда мы были в отказе, — негромко заговорила она, — все было так просто. Нас не пускают, мы ждем. Мы привыкли ждать, и постепенно это стало нормальным состоянием жизни. Живем и ждем. Смотрим в почтовый ящик. А теперь надо сесть в самолет и — всё. Мы молчим об этом, но я вижу, что мама и бабушка… Бабушка ходит в синагогу нас с мамой сватать… — Маша улыбнулась.

— Вот это я не понимаю, зачем?!

— Ее не переделаешь. Там — ее жизнь, все эти старухи с фотографиями… Смешно. Мне кажется, если бы Михал Михалыч на маме женился, она бы не поехала. Но он не женится.

— Почему?

— У него жена и маленькие дети. Да теперь и не надо. Послушай… — она вернулась в дом, склонилась над ним, — если подумать, что во мне еврейского? Кожа? Лицо? Я родилась здесь, говорю на этом языке, читаю эти книги… Но мне напомнили, кто я, и теперь я знаю и хочу жить среди своих. Среди своих.

— Кто? Кто тебе напомнил? Я хочу знать конкретно: кто?

— И ты в том числе.

Саша схватил раскаленную керосиновую лампу и кинул ее об стену. Лампа разлетелась вдребезги.

Он подошел к двери и замер, глядя на лес.

Было утро.

На сцене играл джаз–оркестр. Тридцать пожилых мужчин в белых пиджаках и бабочках. Звучал блюз. Музыканты по очереди поднимались, солируя. Михал Михалыч играл на саксофоне. Закрыв глаза, он выводил печальные трели. Под аплодисменты сел на свое место и вытер платочком со лба пот.

Со второго ряда на него смотрел Саша. Рядом с ним сидели Ирина Евгеньевна, Маша и Ревекка Самойловна. Вновь солировал Михал Михалыч. Лицо его налилось кровью. Глаза вылезли из орбит. Звучала очень высокая нота. Казалось, ее нельзя больше держать, сейчас музыка оборвется…

Саша встал со своего места и пошел прочь из зала.

Маша нашла его в холле, у гардероба.

— Кто вам звонит? — спросил он.

— Сашенька, о чем ты?

— Я спрашиваю, кто вам звонит по телефону, когда твоя мама начинает биться в истерике?

— Моя мама по любому поводу готова биться в истерике. — Маша улыбнулась, попыталась его обнять…

— Кто вам звонит?!! — Он отстранился. — Ты ответишь или нет? Кто вам звонит?! — закричал он.

Зазвонил телефон. Саша вздрогнул и обернулся.

Ревекка Самойловна сняла трубку.

— Сенечка, мы собираемся, позвони завтра! Хорошо… — Она продолжила: — Так вот, я говорю Рае, что привезти? Она говорит: пемзу и много тройчатки. Как вам нравится, у них что, пемзы нет?

Кухня была неузнаваема. Кроме стола остались только газовая плита и раковина. Вокруг были ящики, коробки, узлы. Саша укладывал посуду в картонные коробки, тщательно завязывал шпагатом.

Из комнаты Ирины Евгеньевны слышалось странное жужжание. Время от времени там будто кто–то стонал, и жужжание продолжалось.

— Мы Достоевского берем с собой? — кричала из комнаты Маша.

— Конечно! — слышался голос Ирины Евгеньевны.

— Все семнадцать томов?

— Да!

— Рая говорит, мне будут платить пенсию, — сказала Ревекка Самойловна, — за что? Я всю жизнь отдала советской власти.

— Эй, помогите мне!.. — Маша втаскивала на кухню огромную кипу папок.

Верхняя соскользнула, и папки рухнули с грохотом на пол. Это были Машины детские рисунки. Цветы в вазах… Принцессы… Балерины…

— Я и забыла, что они есть… — Маша опустилась на пол, разбирая листы.

На кухню вошли Ирина Евгеньевна и Михал Михалыч. Михал Михалыч двигал челюстью и кривился.

— Мамочка, давай возьмем? — сказала Маша, роясь в рисунках.

— Дорогая, имей совесть. Вначале мама со своей посудой, теперь ты… — Ирина Евгеньевна недовольно поморщилась.

— Но они мне очень нужны! — взмолилась Маша.

— Ты что, не видишь, я отказываюсь от таких дорогих вещей… — в голосе Ирины Евгеньевны появились плаксивые нотки. — Я даже не беру свою вязальную машину, это нужная вещь, неизвестно, может, мы еще пожалеем об этом.

— А кто платить за багаж будет? Ты? Сдурели совсем, за все хватаются…

— Я возьму это с собой, — твердо сказала Маша, прижимая к груди рисунки.

— А я возьму набор кастрюль! — неожиданно взвизгнула Ревекка Самойловна, почувствовав слабину дочери. — И не смей мне приказывать. Рая сказала, что кастрюли там очень дорогие.

Ирина Евгеньевна удивленно посмотрела на мать и дочь. Махнула рукой.

— Берите, что хотите. А говорили: с тремя чемоданами…

Маша поспешила поцеловать Ирину Евгеньевну.

— Теперь такой вопрос, я, собственно, за этим и пришла… — Ирина Евгеньевна пыталась взять деловой тон. — У кого что с зубами? Дырочки есть?

Молчание. Кривая улыбка Михал Михалыча.

— Неужели все в порядке? Я разбираю инструменты. Саша? Я же вас, кажется, не смотрела?

— Нет, я боюсь, — сказал Саша.

— Саша, не надо! — сказал Михал Михалыч.

— Ты не знаешь, какая у меня рука, пошли, пошли… — Ирина Евгеньевна подтолкнула его к комнате.

— Я бы не рисковала, — сказала Маша.

— Все занимаются своими делами! — скомандовала Ирина Евгеньевна и повела Сашу в свой кабинет.

Посередине полупустой комнаты стояли зубоврачебное кресло и столик с инструментами.

— Вообще–то у меня с зубами все в порядке, — сказал Саша, усаживаясь на холодное дерматиновое сидение.

— Это мы посмотрим. Откроем ротик… Что у нас там? — сказала Ирина Евгеньевна профессиональным тоном, трогая Сашины зубы металлическим крючком. Совсем близко он видел ее красивое, рано постаревшее лицо.

— Дырочка есть, — сказала она. — Сейчас мы ее закроем.

— Может, не стоит? — сказал Саша.

— Знаете, возможно, это последняя пломба в моей жизни, — сказала Ирина Евгеньевна. — Сделайте мне это удовольствие.

— Я готов, — сказал Саша.

— Спасибо.

Ирина Евгеньевна засмеялась и взялась за бур.

— Ты еще жив? — в дверь заглянула Маша.

— Жив, жив, закрой дверь… — отмахнулась мать.

Маша подмигнула и исчезла.

— Саша, я хотела сказать вам одну вещь, это, конечно, слабое утешение… — работая буром, говорила Ирина Евгеньевна. — Вы все время такой подавленный… — Она выключила машину. — Поверьте моему опыту, не все в жизни состоит из любви.

Саша с открытым ртом смотрел на нее. Она продолжила сверлить зуб.

— Будут другие женщины. Вы будете вспоминать Машу как первую романтическую любовь, которой не суждено было превратиться в реальность… Вы никогда не узнаете с Машей пеленок, быта, скандалов. Все это будет с другой женщиной. И было бы с Машей, если бы… — Саша вскрикнул от боли. — Не надо так переживать. У вас будет целая жизнь, и у нее будет целая жизнь потом… Подумайте, вы же не будете ее любить вечно?

Ирина Евгеньевна улыбнулась и погладила его по голове.

— Я буду ее любить вечно, — сказал Саша.

Улыбка застыла на лице Ирины Евгеньевны. Несколько мгновений тянулось молчание.

— Но это не значит, что нам не надо закончить зуб? — сказала она…

— Я не хочу.

Вадим слез с ручки кресла и принялся бродить по комнате.

— Ты можешь понять, что бывают моменты, когда не хочется? — зло сказала Марина. — Ты прямо какой–то маньяк. Ты можешь один раз просто со мной поговорить?

— Пожалуйста. — Вадим уселся в антикварное кресло напротив нее. — О чем поговорим?

— А сам ты не можешь придумать, о чем говорить со своей женой?

Вадим задумался.

— Что–то ничего в голову не идет.

— Мне уже неудобно перед бабушкой. Она боится зайти в нашу комнату.

— Ну и что? В конце концов мы муж и жена. Я не имею ничего против, чтобы она не заходила в нашу комнату. У нее есть своя.

— Ты пока что живешь в ее доме, — сказала Марина.

— Ну, я так и знал. — Вадим встал. — Я пойду.

— Нет. Давай уж поговорим.

— Очень интересно. — Вадим уселся обратно, уставившись на нее с преувеличенным вниманием. — Я слушаю.

— Что ты думаешь о своем будущем?

— У меня прекрасное будущее.

— Не уверена. Твой станкостроительный — это, конечно, очень хорошо, но чем ты собираешься кормить семью? Мы, конечно, не бедные, и пока мы в институте, нам помогут, но потом?..

— Что потом? — засмеялся Вадим.

— Ты что думаешь, твои сто двадцать…

— Я ничего не думаю, что ты взъелась?!

— Очень плохо, что не думаешь, — Марина повысила тон. — Иногда надо думать, не только трахаться.

— Я пойду. — Вадим встал. Марина вскочила, преградив ему дорогу.

— Ты что, совсем идиот, так и сгниешь в каком–нибудь КБ. Ты как хочешь, но меня это не устраивает! Вадик, пойми, ну надо же иметь хоть каплю честолюбия!..

— Иди ты!.. — огрызнулся Вадим.

Она вцепилась в его рубашку и перешла на визг.

— Как тебе не стыдно, взрослый мужик на содержании тестя! Твои папа и мама ни копейки, никогда, будто их не существует!..

— Не трогай мою мать! — Вадимом овладело бешенство. Он швырнул ее на диван, склонился над ней и с искаженным злобой лицом повторял: — Не трогай, не трогай мою мать! Сука, не трогай мою мать!..

— Ты сволочь, и родители твои сволочи! — закричала ему в лицо Марина.

Он несколько раз ударил ее по лицу. Марина закрывалась руками, кричала:

— Подонки, мразь, подонки! Семья подонков!

Зазвонил телефон. Вадим дрожащей рукой схватил трубку.

— Да, я… — задыхаясь, проговорил он. — Саша, да, я тебе перезвоню… Я перезвоню… Да, ты позвони!.. Потом…

Он бросил трубку и повернулся к Марине. Она плакала, съежившись на диване. В дверях стояла бабушка.

— Молодой человек, выйдите вон, — сказала старуха и указала на дверь.

Был теплый майский вечер. Они бродили по городу.

— Что сказал Вадим?

— Потом позвонит. Что–то у него там…

Сидели на лавочке в темном сквере. Молча смотрели на проходивших мимо людей. Загорались фонари. Красными пятнами мелькали автомобили.

Саша сказал:

— Пойдем?

— Куда?

— Не знаю. Пойдем ко мне. Чаю попьем. Ты же не была, у меня хорошие родители.

— Я не сомневаюсь, — сказала Маша.

— Только ты им не говори ничего. Не поймут.

Пили наливку. Через трубочку наливку откачивали из тридцатилитровой бутыли, установленной на полу, и уже из кувшина разливали по чашкам. Отец Саши сидел в одной майке, положив руки на кухонный стол, крытый клеенкой. Мать, в ситцевом халатике, смеялась, и вино чуть–чуть выплеснулось из ее чашки.

Отец говорил тост:

— …И я думаю, жить вы будете хорошо. Все женятся, ругаются, а зачем?..

— Зачем женятся? — удивилась мать.

— Тьфу, черт, зачем ругаются, я говорю!.. Да что вы смеетесь, уж и оговориться нельзя… — Но отец и сам смеялся, и вино в его чашке ходило ходуном. — Я же вижу, какая хорошая девочка. Губа не дура, Сашка… Я красивых женщин за километр вижу…

— Ах ты!.. — мать, улыбаясь, показала ему кулак. — Нет, мы не выпьем! Маша, девочка, имейте в виду, он если уж заговорит, то потом…

— Что заговорит? У меня, собственно, все. — Отец оглядел стол. — Будьте счастливы… — Он задумался.

— Вы ведь такие хорошие, молодые… — вставила мать.

— Рожайте детей… — продолжил отец, не слыша ее. — Насчет детей не бойтесь, двоих как минимум. Я, например, до сих пор не могу простить, что у меня только один…

— Отец, — Саша поднял чашку, — мы все поняли. Спасибо. Давайте выпьем наконец…

— Да, давайте!.. — подхватила Маша.

В тишине пили вино. На экране маленького телевизора появился портрет немолодого человека в траурной рамке.

— Кто умер? — поинтересовалась мать. — Сделайте звук.

Включили звук. Говорил диктор: «…На ответственных постах, которые доверяла ему партия и правительство, Иван Николаевич Сидоров проявил себя как…»

— Кто такой Сидоров? — сощурился отец.

— А кто его знает… — сказал Саша.

— Ну и выключи… Давайте выпьем… И вновь откачивали вино из бутыли. Говорил Саша:

— …Летом можно будет пожить на даче, а осенью переберемся к нам. На время…

— Почему же на время?.. — удивился отец.

— На время, отец! — с упорством говорил Саша. — Будем жить отдельно, так лучше. Вначале снимем, а потом как–нибудь с квартирой… или комната… вначале.

— Нет, я не согласен! — Хмельной отец уставился на сына. — Я не хочу с вами расставаться!

— Но нельзя же вечно… — говорил Саша.

— Не согласен!.. — не слушая его, повторял отец.

— Но если дети, вы представляете этот сумасшедший дом? — рассудила Маша. — В двух–то комнатах? Есть еще квартира у моей мамы, я уже думала, если удачно разменять, а она очень приличная, может достаться однокомнатная нам… — Маша загибала пальцы: — Маме с бабушкой двухкомнатная в приличном месте. Только ни в коем случае нельзя самим этим заниматься, тут нужен маклер…

— Я и без маклера обменяю! — слишком громко заявил Саша. — Они только деньги берут и ничего не делают…

— Не согласен! — выпив рюмку наливки, заявил отец.

— А ну посмотри на меня! — повернула его к себе мать. — Боже мой, да он совсем пьяный! Нет, ты не прячь глаза, посмотри–ка…

И все вдруг увидели, что, действительно, отец пьян. Да и сами они сидели раскрасневшиеся, с блестящими глазами, говорили слишком громко и возбужденно.

— Ну и что? — сказал отец. — Не каждый день сын женится. Сашка, есть там еще?…

…Отец спал, откинувшись на стуле. Говорила Маша. Язык ее заплетался. Слезы наворачивались на глаза.

— …Вы — такие люди, понимаете?.. Вот я сижу, как будто всю жизнь с вами знакома… Нет, я знаю, так принято обычно говорить, а я — искренне, честное слово, я это чувствую… Давайте за вас выпьем, так мало хороших людей, вы даже не знаете, какие вы!.. Я вас так люблю… Нелли Павловна, можно я вас поцелую?..

— Девочка моя!.. — сказала мама. — Давай я тебя обниму!

Маша неожиданно разрыдалась на груди у Сашиной мамы. Мать тоже заплакала.

— Что это вы? Что вдруг такое? — говорил Саша, пьяно уставившись на них. И вдруг икнул.

— Боже мой, и этот напился! — сквозь слезы сказала мать.

— Ну и что, ну и напился! — сказал Саша. Он поднялся, пошел из кухни. Остановился. Приложил палец к губам: — Маша, слушай, скажу по секрету… Мама, ты тоже слушай… — улыбаясь, выдержал паузу. — Мама, я Машу очень люблю!

Зазвонил телефон.

— Это меня, — Саша взял трубку. Молчание.

— Это ты, старуха? — спросили на другом конце провода. Говорил мужчина, по голосу молодой. Саша молчал. Он растерянно посмотрел на Машу, которая вязала, сидя в кресле.

— Что, старуха, соскучилась? — сказал мужчина.

— Это кто? — сказал Саша.

На другом конце провода замолчали и, решив, что попали не туда, положили трубку.

— Кто–то хамит, — сказал Саша.

Маша бросила вязание, быстро подошла к нему.

— Выдерни из розетки, — сказала она.

— Зачем?

— Не надо, с ним бесполезно разговаривать.

— С кем с ним?

Звонок. Саша сорвал трубку. Услышал шепот:

— Сдохнете, сдохнете все, все сдохнете…

— Кто это? — сказал Саша. — Что за бред? Я сейчас пойду и засеку ваш телефон.

— Испоганили страну… — зловеще шептал человек в трубке. — От вас воняет, жидовская вонь…

Саша поднял глаза. Все, кто был в доме, окружили его. Ревекка Самойловна, Маша, Михал Михалыч и Ирина Евгеньевна. Ирина Евгеньевна нажала на рычаг:

— Саша, это звонит какой–то больной человек. Это уже давно, мы привыкли. Выключите телефон.

Саша долго смотрел на них и вдруг закричал:

— Выйдите отсюда! Все выйдите, ну что вы смотрите на меня? Идите!

Неожиданно они подчинились. Он задержал только Машу.

— Стой здесь.

Он уселся в кресло, на колени поставил телефон и впился в него глазами. Звонок.

— Ты думал, я тебя оставлю в покое? — сказал мужчина. — Сегодня мы придем. Пусть девочка раздвинет ножки.

— Ты подонок, подонок, понял?! — закричал в ярости Саша. — Сука, я тебя найду, сука!!!

Он прикрыл ладонью трубку и показал Маше на дверь:

— Иди к соседям, позвони на станцию, я буду с ним говорить…

— Я не знаю номер…

— Узнай!

Маша выбежала за дверь.

— Ну, что же ты не приезжаешь? — говорил Саша в трубку. — Ты ведь трус, трус, жалкое ничтожество, которое только по телефону может пугать… Ну, давай, приходи, я тебя жду, мы все тебя ждем. Что, пересрал, подонок? Где же ты?! — Саша истерически захохотал. В трубке замолчали.

— Ну что же ты не идешь?

— Ты кто? — спросил мужчина.

— Я — жид. Самый пархатый жид, и я орал на тебя, понял? — закричал Саша.

— Я хочу разговаривать со старухой, — сказал мужчина.

— Со мной не нравится? Ты хочешь, чтобы тебя боялись, а я тебя не боюсь, тварь ты такая!

В комнату вбежала Маша, кивнула утвердительно.

— И знаешь, что я тебе еще скажу? — Саша смеялся. — Мы поймали тебя, мы засекли твой номер, подонок, теперь все, ты обтрюхался, теперь я тебя повешу за яйца! Ты обтрюхался, гад!

— Я звоню из автомата, — сказал голос. — Ты засек автомат, дурак.

И засмеялся.

Михал Михалыч уходил. Он неловко поцеловал Ирине Евгеньевне руку.

— Ничего не могу, ждут… — бормотал он.

— Иди. — Она закрыла за ним дверь. Обернулась к растерянно стоящей в коридоре Ревекке Самойловне: — Мама, спать. Я говорю, иди спать.

— Боже, как молодой человек ругается… — сказала старуха и пошла в свою комнату…

— …Ты можешь объяснить, что ты хочешь? — уже другим тоном спрашивал Саша своего собеседника.

— Чтобы вы все сдохли.

— Понятно. Очень хорошо. Ты позвонил, а теперь все лягут и начнут дохнуть. Тебе не кажется это забавным? — Саша деланно засмеялся.

— Вы будете бояться, — сказал голос. — Вам будет страшно выходить из дома. Вы перестанете спать. А потом мы придем и перережем вам глотки. Или вы уберетесь из нашей страны.

— Они–то уберутся. А я останусь, — сказал Саша.

В трубке замолчали.

— Хочешь, встретимся? — неожиданно предложил мужчина.

— Когда?

— Сейчас.

— Где ты?

— Здесь, — в трубке хмыкнули.

— Где здесь?! — крикнул Саша.

— Подойди к окну.

Распутывая телефонный шнур, Саша подошел к окну. Маша шла за ним по пятам. Во дворе была ночь, ветер.

— Где ты? — Саша вглядывался в темноту, пытаясь что–либо разглядеть.

— Телефонный автомат, — сказал мужчина, — я там.

Автомат был совсем близко, в десятке метров от подъезда. В темноте белела его крыша, но разглядеть человека внутри было невозможно.

— Я сейчас приду, — сказал Саша.

— Я хочу, чтобы ты был один, — сказал мужчина.

— Хорошо.

Мужчина повесил трубку.

— Ты никуда не пойдешь, — сказала Маша.

— Пойду, — сказал он. — И не мешай мне. Я говорю, не трогай меня.

Он вышел в коридор. Здесь была Ирина Евгеньевна. Из комнаты выглядывала старуха.

— Дайте мне ключ, — сказал Саша. — Дверь закройте. Не открывайте никому.

Он прошел на кухню. Взял нож для хлеба с деревянной ручкой. Лезвие было тонким, с пятнами стертой ржавчины. Саша положил нож на место. Взял точильный камень и сунул его за пазуху. В коридоре старуха дала ему связку ключей. Маша плакала.

Он вышел на лестничную площадку. Вызвал лифт. Загорелась красная лампочка. Из двери квартиры на него смотрели три женщины.

— Никому не открывайте, — сказал он. — И закройте дверь!

Пришел лифт. Саша взялся за ручку, но раздумал и пошел по лестнице. Громко раздавались его шаги. Он спускался все ниже и ниже, пока не оказался рядом с почтовыми ящиками на стенах. Лампочка не горела. Саша на ощупь добрался до двери, мгновение постоял, с силой распахнул ее и вышел на улицу.

Впереди, в нескольких шагах, видна была телефонная будка… Три женщины смотрели на него из окна… Медленными шагами он приближался к телефонной будке. Он достал из–за пазухи точильный камень и сжал его в руке. В трех метрах он остановился. В будке было темно.

— Я здесь, — сказал Саша.

Тишина.

Света не было. Саша сделал еще шаг. Еще. Взялся за ручку и распахнул дверь будки. Здесь никого не было.

— Где ты?! — закричал он в темноту. Тишина. Саша бросил камень и побежал к подъезду. Он хотел вызвать лифт, но кнопочка горела, и Саша, перепрыгивая через две ступеньки, побежал наверх. Он звонил в дверь, пока не сообразил, что есть ключи. Их было несколько, и Саша дрожащими руками пробовал один за другим.

Дверь открылась. Три женщины, бледные, как полотно, смотрели на него. В руках у Ревекки Самойловны была табуретка.

— Там… никого нет… — задыхаясь, сказал Саша. — Он обманул.

Ревекка Самойловна поставила табурет на пол. Села на него. Опустила руки на колени.

— Слава богу, — сказала она, — вейз мир…

Маша бросилась ему на шею и замерла.

— Я всегда говорила, эти люди хотят нас напугать! — Ирина Евгеньевна резко развернулась и пошла на кухню. — Я поставлю чайник. И не смейте больше брать телефонную трубку!

Зазвонил телефон.

Маша выдернула шнур из розетки.

— Дети, мне надоело, — сказала Ревекка Самойловна. — Пусть звонят, приходят… я старая женщина и хочу спать. — Старуха поднялась со стула. — Всем спокойной ночи. Поздно не сидите…

Ревекка Самойловна кокетливо помахала всем рукой и ушла в свою комнату.

Ночью втроем пили чай на кухне.

— Эй, лав стори, очнитесь! — сказала Ирина Евгеньевна. — Как пломба? Пока я жива, она будет стоять. А если выпадет, знайте, Саша, со мной что–то случилось. — Она заметила, что ее не слышат. — Эй, я тоже здесь, хоть и мешаю вечной любви.

Саша и Маша находились где–то далеко. Они смотрели на Ирину Евгеньевну и улыбались.

— Маш… — Ирина Евгеньевна засмеялась. — Может быть, тебе не стоит с нами уезжать? Подожди, не перебивай. Ну будут у тебя заграничная мама и бабка и… Будет, кому шмотки присылать. Буду слать вам посылки. Маша, что ты молчишь? Почему ты молчишь, Маша?

Голос у Ирины Евгеньевны сорвался.

— Вы… это серьезно? — сказал Саша.

— Мне бы не хотелось быть разрушителем вечной любви. А вдруг она на самом деле вечная? Маша мне этого не простит. Маша, я тебя не слышу! Что ты молчишь?

В дверь позвонили.

Они все, как по команде, посмотрели на часы. Было три часа ночи. В дверь позвонили еще раз.

— Я открою, — сказал Саша.

— Не надо, — Ирина Евгеньевна взяла его за руку.

Он встал и вышел в коридор. Подошел к двери, прислушался. Кто–то топтался на лестнице. Саша открыл замок и распахнул дверь.

Перед ним стоял Вадим.

— У вас то занято, то трубку никто не берет, — сказал Вадим. — Я тебя искал. Я не вовремя, наверное… Меня из дома выгнали…

Вадим неловко поглядывал по сторонам.

— Вадик… — Саша вдруг обнял его, встряхнул. — Ты молодец…

Растерянный Вадим улыбался, не понимая столь бурной радости.

— Ну раздевайся же… Что ты стоишь? Вадим снимал плащ, когда в глубине квартиры раздался крик:

— Бабушка! Бабушка! Бабушка!

На столе, покрытом белой крахмальной скатертью, стояла керамическая урна. На урне было написано: Волькенштейн Р. С. 1915–1988 гг.

Молча вокруг стола стояли люди. Окна были распахнуты настежь, и душная московская жара волнами наплывала с улицы.

— Я возьму ее в ручную кладь, — сказала Ирина Евгеньевна. — Говорят, они бьются, только надо запаковать хорошенько. Рая так плакала, когда узнала.

Все сразу разбрелись по квартире, негромко переговариваясь:

— Боже, какой дом, жалко оставлять…

— Я вас уверяю, уже кто–нибудь нацелился!

— Да, такое добро долго не стоит…

Люди подходили к Ирине Евгеньевне, целовали ее в щеку, шептали что–то и протягивали свертки и пакеты. Ирина Евгеньевна в который раз раздраженно говорила:

— Я же просила, никаких передач, мы задыхаемся от этих вещей!.. — Но пакеты брала.

Маша попросила его: — Запакуй, пожалуйста. Не так же везти…

Она стояла у окна, заполненного солнцем, откуда был виден зоопарк и лебеди на темных застывших прудах. Саша вынул из кучи картонную коробку, поставил на стол и осторожно, двумя руками, положил в коробку урну. Пучком соломы он обложил урну со всех сторон. Коробку тщательно завязал шпагатом.

Из комнаты послышалось рыдание Ирины Евгеньевны.

— Только бы они не захотели на таможне вскрыть… это.

— Ну что ты? — Саша поморщился. — Зачем?

— Они все могут.

— Маша!

— Могут.

Он опустился на табурет. Она села напротив. Они молчали. Между ними стояла коробка.

— Тебе не стоит ехать в аэропорт, — сказала Маша. — Это очень рано.

— Я приеду.

— Не надо, я не люблю, все равно бесполезно.

— Я приеду. Они замолчали.

В комнату заглянул кто–то и вышел.

— Видишь, что тут… Иди. Мне кажется, они никогда не уйдут. Неужели так трудно понять, что людей надо оставить одних? Я их раньше не видела, а тут вдруг столько родственников… А вот этот сейчас заглядывал, обратил внимание?.. Нет? Это мой отец. Неважно… Иди, пожалуйста, иди.

Саша поднялся. Положил руку на ее волосы…

— Все. Ну, иди. Нет, подожди… Сейчас…

Маша ушла в комнату. Вскоре оттуда послышался крик Ирины Евгеньевны:

— Ах, ты, дрянь, дрянь!.. Еще на столе урна стоит, а ты… дрянь!.. — и плач…

Вдвоем они были на даче. Они любили друг друга жадно, исступленно, задыхаясь в духоте летней ночи. Они кричали от страсти и боли, не думая ни о чем и не сдерживаясь. Считая минуты, они не разжимали объятий, и любовь их росла и росла, заслоняя весь остальной мир.

Самолет стоял, готовый принять пассажиров.

Прощания, слезы! Взгляд назад, за стеклянную перегородку. Молодые и старые, их родственники, дети. Кто–то не решается пройти. Молодой человек возбужденно говорит что–то старикам — своим родителям, они все не отпускают, цепляются за рукава.

Мальчик в школьной форме и провожающие его школьники, молчаливые и сосредоточенные.

И опять — слезы — идите, уже пора!

Они поднимаются по трапу. Они смотрят назад. Они подолгу не решаются войти в салон. Машут кому–то. Помогают старикам. Поднимают на руки детей. Трап отъезжает. С ревом разворачивается на бетонной полосе самолет. Плывут над землей крылья. Стелется прибитая трава.

Летит над землей самолет. Последний взгляд вниз: в несколько мгновений земля становится будто игрушечной. Пока не исчезнет за облаками.

Саша остановился у квартиры, достал связку ключей и открыл дверь. Вошел в прихожую. В руках у него — хозяйственная сумка. Квартира была пуста. На кухне, на полу лежала забытая гитара. Саша провел пальцами по струнам. В тишине гитара звучала резко и неприятно. Саша взял ее в комнату.

В комнате он распахнул окно.

Из хозяйственной сумки достал телефонный аппарат. Отыскал розетку и включил его. Поставил телефон на пол, а сам сел рядом, облокотившись о стену. Взял в руки гитару. Но струны не трогал.

Из окна доносились далекая музыка, гудки автомобилей, детский смех.

Саша ждал, сидя на полу, привалившись к голой стене с отпечатками некогда стоявшей здесь мебели на поблекших обоях…

1989 г.