Это был один из тех июльских дней, когда жара напрочь усыпляет бдительность. Я была беспечна и не ждала никакого подвоха – как кошка, разомлевшая на солнце, как ребенок, вытащенный мамой из теплой постели. Жара плавила не только асфальт моя душа была мягче и податливей глины; я была открыта миру, воспринимая его по-детски безусловно как данность. И я смотрела на вещи вокруг непредвзятым взглядом, ясным – будто устремленным в безоблачное небо. Весь предыдущий год был самым счастливым и спокойным в моей жизни. А потом мы встретились.

Чем я его привлекла – без понятия. Он мне ничем не запомнился, абсолютно. Грубое рабоче-крестьянское лицо, симметричное, с глубоко посаженными глазами; ничто не резануло, но и не зацепило я тут же забыла, как он выглядит. Аккуратно вписывающийся во все стандарты человек из толпы выдающий шаблонные обтекаемые фразы и задающий общепринятые вопросы. Простой и обычный как пакетик картошки фри из Макдоналдса.

У меня не было причин, чтобы с ним больше никогда не встречаться, кроме одной: он не смотрел мне в глаза – вообще, только искоса скользил взглядом, не поворачивая головы.

Здесь явно что-то не так. Зачем мне это? «Хочу проверить свою психику на выносливость», – с удивлением, смущением и усмешкой я отогнала бредовую мысль. Но было поздно, тараканы в моей голове увидели тараканов в его голове и робко помахали им лапкой, а те в ответ с готовностью зашевелили усиками.

У меня плохая память на лица, и я месяц не могла запомнить, как он выглядит, а потом вдруг обнаружила, что он чертовски красив. Я даже вспомнила, кого он мне напоминает, и долго смеялась: лет 10 тому назад я по приколу загадала встретить человека с похожей внешностью. «Клон» оказался намного симпатичней и с широким спектром мимики: когда он курил в своем бежевом халате, то напоминал суслика-бурундука, когда думал о деньгах – хомяка (лицо сердечком, улыбка до ушей, а в глазах «руб./руб.»), когда тащил что-нибудь из магазина домой – сосредоточенного муравья, когда злился – бульдога с квадратной челюстью. У него были глаза истинного подонка: глубоко посаженные, с потрясающе красивым разрезом и такой темной радужкой, что зрачок был практически неразличим. С такими глазами хорошо лгать, играть в покер и гипнотизировать. Я быстро привыкла бы к их звериному очарованию, но он практически не смотрел на меня, и я сама начала их избегать, потом бояться, а затем заглянуть в них стало сродни пытке. Спустя год, когда наши взгляды случайно встречались я шарахалась от него как ошпаренная: «Что?!».

Его сильные руки привыкли преобразовывать мир вокруг своего владельца. Мне нравилось вкладывать свое тонкое запястье ему в ладонь, зная, что он может сломать его одним лишь движением руки но не делает этого.

И при всей его брутальности в нем было что-то очень женственное. Чувственные губы, густые изогнутые ресницы, которым позавидуют многие девушки, и я в том числе, грациозность движений присущая упитанным персидским котам, нетерпеливые, истеричные нотки в голосе при нервозности или взбудораженности, склонность к непрерывному самолюбованию.

Раздуваясь от гордости, он демонстрировал мне свои душевные шипы, как морской еж. Я с восторгом и любопытством их рассматривала. Но зачем он все это говорит? Неужели не видит, что мне уже не по себе? Зачем, встречаясь с хрупким созданием слабого пола, рассказывать ей, как бил девушек по лицу, взламывал электронные ящики, гадко мстил своим бывшим, и еще вагон и маленькую тележку всяких мерзостей? Я его боюсь. Блефует или нет и в каком соотношении – абсолютно неважно, главное, какой эффект рассчитывает на меня произвести и какой реакции ждет. Пугает? – но зачем так сильно перегибает палку, уходя в киношный гротеск? Помню, он залихватски красуется своими «подвигами», а у меня всплывает в памяти история про смертницу, которая перед взрывом ходила кругами перед милиционером и даже корчила рожи, изо всех сил привлекая к себе внимание. И вот он бахвалится, а мне кажется, будто он размахивает у меня перед лицом транспарантом: «Я не хочу, чтобы ты мне доверяла, я – подлец». Что же это за подлец, который, вместо того чтобы войти к своей жертве в доверие, честно дает понять, что с ним не стоит иметь дело? О нет, это уже не подлец, такой человек называется совсем другим словом. Поэтому я и не убежала от него.

Он не смотрел мне в глаза и не называл по имени. Он даже не поворачивал голову в мою сторону во время разговора. Будто общаешься с мальчиком-аутистом, это раздражает. Хм, странно, но мне это что-то напоминает…

Мы только начали встречаться, а он уже был на меня за что-то обижен. Мне как будто предъявлялись претензии, я как будто была в чем-то виновата. Он меня с кем-то путает? Недоумение сменилось ощущением, что все его тирады «про отношения и про баб» обращены вовсе не ко мне. Он разговаривал скорее сам с собой, чем со мной, как будто отыгрывался на мне за кого-то другого. Его уязвленное самолюбие требовало сатисфакции от всего мира.

Когда на мой звонок он открывал дверь, на меня обрушивался холод, как из холодильника. Беглый взгляд мимо глаз, вялый кивок. Он совсем не рад Но он сам пригласил меня к себе, я не навязывалась Может, я перепутала день недели? Или он ожидал что у него на пороге вместо меня будет стоять Анжелина Джоли? Так повторялось из раза в раз. Он все время меня отмораживал. В его квартире я чувствовала себя тараканом, который совершает набеги на полупустой холодильник, сидит в ванне, ползает у него по спине, делая массаж. Секс с ним оставлял странное ощущение – как будто мы занимались этим на чьей-то могиле. Мне часто хотелось уйти сразу же, как только я приходила, я вообще не понимала, что я здесь делаю и зачем – какого черта занимаюсь этой шизофренией. Меня останавливало мое бесстыжее любопытство. У его скелета в шкафу есть имя, и я хочу его знать.

Приятный парфюм не скрывал тончайшего, пикантного флера безумия и густого аромата боли который привлекал меня, как кошку привлекает запах парного молока. Он производил впечатление человека в агонии. И мне стало любопытно – знаю ли я демонов, которые разрывают его душу?.. Приходя к нему домой, я оказывалась в клетке с раненым зверем. Позже он обклеил коридор обоями в вертикальную полоску, и символичное сходство стало полным, особенно когда он ходил курить к лифту – туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Он не находил покоя, нося в себе отравленное самолюбие опустошенность, потерянность и тревогу, а еще – стыд и страх, тщательно скрываемые за агрессией. Я не знала причины его боли и ничем не могла помочь, да ему это было и не нужно. Мне оставалось просто наблюдать… хм, в этой комнате есть что-то очень знакомое, как будто я была здесь раньше…

Жалость могла его унизить, живой я бы оттуда не ушла. Я усердно косила под дурочку, несущую чушь, смеющуюся над собственными глупыми шутками и задающую нелепые вопросы, – не знаю, насколько успешно.

Общение с людьми в растрепанных чувствах имеет одно важное преимущество. То, что обычно скрывается у них на дне души, поднимается на поверхность и часто выливается на головы тех, кто оказался рядом, – неприятно, но позволяет лучше узнать человеческую сущность и заглянуть в глубь себя.

Мне было интересно: кто он, в какой парадигме живет, что им движет, что сделало его таким, какой он есть. Мне хотелось увидеть тысячу его лиц. Изучать его как феномен, без оценок, как некую данность. Это все равно что ходить по музею и рассматривать экспонаты: привлекательные, банальные, пугающие, незаметные, гениальные, грубые, вызывающие восхищение, спрятанные, отталкивающие, хрупкие, поддельные, непонятные, до блеска начищенные, поломанные, безукоризненные…

Его голова постепенно превратилась для меня в стеклянный аквариум, в котором плавают, жрут друг друга и размножаются всевозможные чувства.

Я видела его слабые стороны: неумение расслабляться, неумение быть счастливым, постоянное сравнение себя с другими и зависть, агрессивное противопоставление себя миру, вспыльчивость и несдержанность, тщеславие, детский эгоизм, болезненное самолюбие, отсутствие сострадания, зависимость на всех уровнях, начиная от стереотипов и общественного мнения, заканчивая алкоголем боязнь душевной близости, неверие в себя и поиск авторитетов, но главное – обесценивание той силы которой обладает, и стремление заменить ее навязанными извне шаблонами, влезть в кем-то придуманные классификации.

Он был умнее меня, сильнее, хитрее, циничнее опытнее, ловчее, амбициознее, общительнее, остроумнее, сообразительнее, расчетливее, упрямее, целеустремленнее, выносливее, надежнее, образованнее… список полезных в жизни качеств можно продолжать до бесконечности.

У меня было только одно преимущество – я была счастливее. Он объяснял это просто: «дура», однако данное умозаключение ни на один эндорфин не делало счастливее его самого.

И тем не менее, между нами намного больше общего, чем могло показаться на первый взгляд. Он доказывает себе и миру, что он лучше всех-всехвсех, а я – что нет человека ничтожнее меня. Он кричит о собственном величии, я – о своей убогости. Он примеряет корону, я красуюсь в терновом венце… Но в науке самолюбования ему не было равных… В общении он был заядлым онанистом. Его не интересовали темы, не имеющие к нему непосредственного отношения. Он не скрывал безразличия, часто перебивал и не давал договорить даже из вежливости. Всегда задавал мне дежурные вопросы, но ответы на них были ему по барабану. У меня быстро пропало желание рассказывать что-нибудь о себе. Любой диалог сводился к монологу, любая тема вертелась вокруг него самого. У него было прекрасное чувство юмора, близкое мне, и он был очень остроумен, но мне часто становилось скучно: он был слишком увлечен самим собой, я уставала от пассивной роли обезличенной публики. Мы вроде как обменивались эмоциями, но если мои эмоции были адресованы лично ему, то его или не имели адресата, или были предназначены вовсе не мне, а не пойми кому. Общение с ним было таким же суррогатом, как и общение с телевизором, только хуже, этот «телевизор» поглощал мои эмоции в больших количествах: в основном восхищение и страх; те же эмоции, которые ему были неугодны, он попросту игнорировал. И самое главное, он ничего не давал взамен, он не мог ни посочувствовать, ни поддержать, ни порадоваться за меня. Единственный комплимент, который я слышала от него в свой адрес, – «скунс-вонючка»; пожав плечами, я стала налегать на лук и чеснок – может, ему так нравится?

Он заявлял, что с женщиной вообще не о чем поговорить, она может трещать только о том, какие сапоги себе купила и какая же соседка Валя дура Я мысленно меняла сапоги на штуку для машины которую он недавно раздобыл, вместо Вали подставляла имя его начальника и честно пыталась увидеть разницу – но тщетно. Он напоминал мне девчонку, которая самозабвенно часами крутится перед зеркалом, не зная, с какой стороны присобачить себе бантик, а я была тем самым отражательным предметом интерьера. Но я и сейчас не могу его в этом упрекать: это было действительно самозабвенно и очень искренне. Он говорил, а я слушала, он мог часами говорить, а я – часами слушать.

Я чувствовала себя девочкой по вызову, приезжающей два раза в неделю обслужить клиента за тарелку супа. Ну, или смотрителем зоопарка, приходящим сварить этот самый суп, помыть гору посуды и пол (ненавижу песок, прилипший к ногам) и побыть игрушкой для дикого животного, озлобленного и уставшего. Я обожала его, но даже от моего кота исходит больше душевного тепла: тот хотя бы умеет мурлыкать.

У него не было никакого желания проявлять в мою сторону симпатию. Он был по отношению ко мне совершенно пуст, у него не было для меня ни ласки, ни доброго слова, ни подарка, ни заинтересованности, ни энергии, ни положительных эмоций ни заботы, ни участия в моей жизни. Только требования удовлетворять его потребности, желание самоутвердиться, агрессивно-болезненная реакция на слово «компромисс» и навязчивый страх, что его хотят «прогнуть» и «поиметь». Он мне нравился, но его отношение ко мне – нет. Я не знаю, был ли он таким только со мной, или со всеми девушками, или с людьми вообще. И был ли он таким всегда, или стал в последнее время, и будет ли потом. Поэтому не мне судить, но другим я его не видела и не знаю.

Он часто сверлил мне мозг, причем выбирал для этого самые «удобные» моменты: например, когда я оставляла у него в квартире вещи, и мы шли гулять – ведь я не могла просто развернуться и уехать без них домой, – или когда было поздно, мне хотелось спать и не было сил отбиваться от обвинений и спорить. Его любимая мозгодолбалка называлась «все бабы дуры», вначале меня эта чушь возмущала, затем смешила, но под конец начала раздражать. Все бабы дуры? Ну и каково это – быть сыном дуры?

Он часто бил меня словом, считал, что нападение – лучшая защита. Разве можно видеть противника в наивной девушке, которая младше на 8 лет и у которой тонкие руки с эльфийскими пальцами? Он мог запросто мне что-нибудь сломать или подарить путевку на тот свет. Но он почему-то меня боялся…

Когда становишься мишенью для чьих-то опережающих ударов, по вонзающимся в тебя шипам можно определить, где расположены и как глубоки раны, на месте которых они выросли. На долю секунды блестящие доспехи обнажают кровавое месиво – ткни мизинцем, и твой обидчик скорчится от боли. Мне было его жаль – там раны на ранах и когда он меня мучил, я не могла ответить ему тем же, потому что в эти моменты он, незаметно для самого себя, демонстрировал крайнюю уязвимость.

Он был груб, холоден и отрешен. Когда уровень дискомфорта зашкаливал, я придумывала повод чтобы убежать домой – погреться, но каждый раз извиняясь сама не зная за что, возвращалась в общество холодного бездушного монумента. Я не могу просто уйти отсюда, меня должны выставить за дверь. Именно выставить и именно за дверь – роль должна быть доиграна до конца. Я не знаю, что мне это даст, но чувствую, что мне это нужно.

Он был воплощением моих ночных кошмаров Сволочь, ублюдок и психопат. Наглый, циничный и аморальный. Младший брат доктора Хауса, превзошедший киношного персонажа. Избалованный мальчишка, привыкший получать все, что ему хочется, но слишком умный, чтобы воровать и насиловать в открытую. Если честно, я завидовала ему Мне было чему поучиться у этого тихопомешанного, который вызывал у меня ужас и восхищение: по сравнению с ним я была доброй и наивной овцой… Убей во мне Христа…

У него какие-то странные отношения с родственниками. Что же он сделал им такого, что его никто не любит? Хотелось бы мне посмотреть на людей, породивших его, – жаль, они уже умерли.

Друзья воплотили его собственные недостатки в гипертрофированном виде. Почему у него в приятелях нет ни одного успешного мужчины? Какой-то король неудачников, собравший вокруг себя убогую свиту, чтобы выделяться на ее фоне…

Он знал женские уловки, как таблицу умножения, и не брезговал пользоваться ими сам, лишая их женской непосредственности и эмоциональной импульсивности и превращая тем самым в циничные манипуляции. У меня, девушки, ни разу не получилось обыграть его – он, как шахматист, продумывал реплики на несколько ходов вперед.

Ему нужна была моя ревность, и он всячески ее провоцировал. Мне было неприятно, и я бы даже обиделась, но в этом было что-то очень печальное. Помню, он надевает новый ремень и чуть ли не орет: «Меня хотят все бабы!», а я улыбаюсь и киваю, с грустью думая: «Вот как, оказывается, выглядит мужская истерика…».

Он хвастался, что у него было больше 40 женщин. Наверное, когда ему не спится, он пересчитывает не овец, а перепрыгивающих через изгородь девушек: Маша, Оля, Наташа, Лена № 1, Лена № 2… Он перечитал столько книг про то, как управлять «бабами», что польстил всему женскому роду. Такие светлые мозги, и зачем забивать их всяким мусором? Его интеллектуальный уровень выше того, на который рассчитана вся эта однобокая макулатура. И что за ущербное хобби – «ставить опыты на бабах и заниматься их дрессировкой»? Ну хорошо, я – подопытный кролик № такой-то. Но кто же исследует его самого? Кто осуществит его тайную мечту? Кто потешит его самолюбие? И я решила что обязательно напишу лично про него.

Я думала, мы повстречаемся пару недель и расстанемся, месяц – и расстанемся, ну ладно – два месяца и расстанемся. Но игра затянулась, я начала в него влюбляться…

Я рассказала ему про Королеву, а он сказал, что полгода назад поссорился с девушкой, на которой собирался жениться, хорошо так поссорился оскорбив ее; и если она его пальчиком поманит, он к ней побежит. Ну что ж, мы квиты. Если в тесто попадают осколки стекла, такой хлеб выкидывают.

Это не самое приятное зрелище – из раза в раз видеть его кислую отрешенную рожу, на которой большими буквами написано: «Любимая, вернись я все прощу, только поколочу немного, но ты, главное, вернись». Мне было скучно и одиноко и быстрее хотелось уйти домой.

Он хочет свою бывшую, а спит со мной. Кого он обнимает, когда прикасается ко мне? Эта мазохистская мысль противоречит моей натуре – обжигает мозг и насилует душу. И при этом в ней есть нечто мерзопакостно-приятное, растягивающее губы в улыбку. Я-то в него влюбилась, мне-то его обнимать приятно, а вот насиловать себя и почти год спать с девушкой, которая не особенно-то и нравится, до которой стараешься лишний раз не дотрагиваться, – это ведь почти подвиг на поприще мазохизма.

К зиме у меня начал дергаться глаз. Я часто просыпалась по ночам, оттого что сердце пульсировало в пальцах, как будто лежало в ладони. Мне хотелось встать, одеться и убежать; если бы не холод на улице, я бы так и сделала, он бы не стал меня останавливать. Но было холодно, и тогда мне хотелось долбануть его чем-нибудь тяжелым по башке. Я шла на кухню и пила его пустырник, или его корвалол, или и то, и другое, возвращалась и пыталась заснуть. Утром я уходила домой, но через несколько дней мы снова встречались. За что я наказываю себя?

В день моего 25-летия он пожелал мне завернуться в простыню и ползти на кладбище. Почему я продолжаю это терпеть?

Он стал очень агрессивным, швырялся в меня обвинениями, колол издевками, гнал от себя грубостью. Но продолжал мне звонить и предлагал встретиться. Хотел, чтобы я сама ушла. Но я продолжала разыгрывать наивную дурочку, мне хотелось досидеть до финальных титров, чтобы не осталось чувства незавершенности. Я ждала слов.

Мне должно быть больно, по-настоящему больно, на всю жизнь больно, чтобы бежать прочь из каждой квартиры, где есть эта чертова комната иначе я обойду сотни домов в поисках ее.

Эта комната казалась мне знакомой, и я раз за разом внимательно осматривала ее, роясь в закромах памяти, как в шкафу. Но ни одна вещь по отдельности ничего мне не напоминала. Обычная комната на солнечной стороне, оформленная в классическом стиле, обычная гамма теплых оттенков – от желто-персиковых до темно-ореховых, обычная мебельная стенка, за стеклом которой, на полках как обычно, годами пылится лишняя посуда, обычные занавески с тюлем, обычное зеленое растение в горшке, обычное ощущение простора благодаря отсутствию лишних вещей, обычный голый гладкий пол и… обычная невидимая стена, отделяющая людей друг от друга.

В этой комнате время течет очень медленно здесь вдыхаешь ледяную атмосферу отчуждения недосказанности и неловкости; здесь нельзя открыто выражать свои чувства из-за страха, что они будут высмеяны; здесь не называют по имени и не смотрят в глаза; здесь слова застревают в горле а искренние разговоры переводятся в стеб, игнорируются или грубо сводятся на нет; здесь все время ведется двойная игра и чувствуется неопределенность. В этой комнате живет Королева, но ее самой здесь нет. И как меня угораздило снова здесь очутиться? Мои родители жили в такой же. Папа не смотрел мне в глаза. Думая, что дело во мне, я чувствовала вину и стыд, вот как сейчас. Мне неприятно здесь находиться, но меня сюда тянет. Убежать прочь – значит, снова вернуться в эту самую комнату в каком-нибудь другом доме.

Я уже и забыла, каково это – находиться внутри нее. Что меня сюда привело? Что заставляет возвращаться? Но главное, что удерживает? Не знаю. Я что-то забыла в этой комнате – что-то забрать или, наоборот, оставить.

Рядом с ним мне было так одиноко, как никогда не бывает наедине с самой собой вдали от людей. В уединенности я полностью ухожу в себя и мне комфортно, в компании мое внимание направлено вовне и мне опять же комфортно; но рядом с человеком, который ведет себя так, будто меня не существует, я оказываюсь в неприятном промежуточном состоянии – наедине с собственными страхами и призраками прошлого.

Мы сидели в ванне, точнее, это я сидела, компактно поджав колени к подбородку, он-то лежал, пил пиво и закусывал моим мозгом, опустошая меня кружкой за кружкой. Пару раз он насыпал вместо зеленой соли красную, и вода окрашивалась в сюрреалистический цвет – я сидела с вурдалаком в луже крови и чесала ему пятку, бр-р.

Его взгляд говорил: «Дура, ты что, не видишь? Я не люблю тебя». В его словах слышалось: «Дура, ты что, глухая? Я не люблю тебя». И он практически не прикасался ко мне, больно щипал и шлепал, но не обнимал и не ласкал: «Ты чего, совсем дура, не чувствуешь? Я тебя не люблю!». Я натыкалась на его нелюбовь снова и снова, а через 15 минут… забывала и опять натыкалась. Чувствовала, но не могла запомнить. Как та маленькая девочка, которая тянула ручки к маринованному арбузу, пробовала и, скривившись, бросала, а через пару минут снова тянула красную мякоть в рот. И ей каждый раз повторяли что он соленый. Соленый, я знаю, но пока не прочувствую, не пойму. А не прочувствую еще долго потому что настолько боюсь нелюбви по отношению к себе, что с детства научилась не замечать ее проявлений до последнего. Стоять, когда люди причиняют мне боль, и улыбаться, уверяя себя, что мне просто показалось. Получать новую порцию боли и, вместо того чтобы бежать, – терпеть и убеждать себя, что здесь какая-то ошибка и в третий раз такого не повторится. Ну уж никак не в четвертый раз или пятый… Чувствовать. Но не обращать внимания. Но чувствовать. Но отрицать. Но страдать. Но не верить. Отрицать саму реальность. Здравствуй Королева.

Я чувствовала недоумение, одиночество, растерянность, скованность, беспомощность, беззащитность, отчаяние и тревогу, а еще – вину и стыд, за то, что меня не любят и отвергают. Эти ощущения возвращали меня в детство, и мне хотелось плакать Меня никто не держал, я могла в любой момент встать и уйти, но я продолжала сидеть в приступе дежавю и завороженно смотреть на него, как кролик на удава. В этой буре чувств скрывалось еще кое-что, и чем острее становилась боль, тем отчетливее я ощущала себя… совершенно нормальной. Ради чувства собственной адекватности, которое он мне давал, я готова была терпеть эту экзекуцию снова и снова. Я возвращалась в точку отсчета – туда, где зародилось мое безумие.

Лет с восьми больше всего на свете мне хотелось «стать сумасшедшей», не сойти с ума, а именно «стать». Безумие представлялось мне синонимом свободы и власти. В нашей семье было принято плясать цыганочку вокруг самодура, психующего и половником поедающего чужие мозги. Безумие было привилегией – эстафетной палочкой, которую я отвоевала в уродливой борьбе, чтобы иметь мозг самой себе и всем вокруг. Мой поверженный предшественник чудесным образом исцелился от своих закидонов, а я… я устала, мне надоело.

К счастью, я оказалась в одной ванне с психопатом. Пей, пей больше, меня это вгоняет в тоску, я никогда прежде не видела алкашей, но мне нужен псих мужского пола. Псих, который будет сильнее меня, которого я буду боготворить и бояться, который провозгласит монополию на безумие и долбанет меня за любой мой каприз, который будет жрать мне мозг ковшом, который ногтем распорет мне душу от края до края, которому плевать на мои слезы, который возьмет меня за шкирку и поставит на колени. Я собственноручно короную тебя и провозглашу хоть сатаной, только освободи меня от моего бремени – силой. На твой скипетр, держи Ты победил. По правилам «игры», из двух человек психом может быть только один. И это не я. И снова не я. И опять не я. И еще раз не я, не я, не я…

Для меня свобода – это возможность выбрать себе даже палача. Дав возможность хорошенько поиздеваться надо мной одному психопату, я лишу в будущем такой возможности тысячи других: он один отобьет у меня охоту связываться со всеми остальными.

Эти мертворожденные отношения были уродливы до бесстыдства, их хотелось положить в стеклянную баночку и с извращенным сладострастием разглядывать часами, наблюдая за тем, как они тухнут.

Как будто смотришь фильм, противный и затянутый, поражающий своим тупизмом. Изнываешь, но смотришь. Знаешь, чем все закончится, но смотришь. Можешь выключить в любой момент, но смотришь. До самого конца. Пусть закончится быстрее, я так устала.

Я поймала на себе его пристальный взгляд, такой… оценивающе-обесценивающий, и подумала «Ну вот и все».

Нет, ну а что, совершенно логично: ремонт доделал, машину купил, зализал раны и самоутвердился, теперь можно выпроводить несуразную дуреху и пригласить девушку, которая лучше впишется в новые интерьеры.

Обожаю трагифарсы. Одна девка за дверь, другая в постель… А может – групповуху, чего мелочиться-то?

Он сунул мне в лицо свой мобильник с пришедшей смс-кой. Жестоко, как пощечина наотмашь. Не помню, что я сказала, во всяком случае, он меня не слушал. Он был рад, даже счастлив; наверное, это был тот редкий случай, когда я видела его по-настоящему счастливым. Он лежит на животе, такой счастливый, его глаза закрыты, но видно – он предвкушает или вспоминает что-то приятное.

Утром я вымыла пол во всей квартире, мне не хотелось оставлять следов. Я спокойно оделась, он стоял в коридоре в легком ажиотаже, было видно, что ему не терпится выпроводить меня. Курить не пошел, просто закрыл за мной дверь, не глядя бросив: «созвонимся попозже» с отрешенной вежливостью и смазливо-формальной улыбкой. Было грустно. Я прекрасно знала, что означают и эта фраза, и эта интонация. Но мне хотелось, чтобы он произнес вслух.

Мы созвонились. У него не нашлось для меня доброго слова даже на прощание. Я лишилась остатков… забыла слово… ну этого, как его?.. самоуважения…

Я чувствовала себя выпитым пакетиком сока, из которого долго выжимали последние капли, а затем, смяв, отправили в мусорку. Полная опустошенность. За этот год я израсходовала свой двухлетний запас энергии.

Когда долгое время находишься рядом с человеком, который не смотрит на тебя, начинает казаться, что с тобой что-то не так. Дальше – хуже, появляется странное ощущение собственного небытия тебе кажется, что если ты подойдешь к зеркалу, то никого не увидишь. Ты подходишь к зеркалу, и… там действительно никого нет.

Больно ли от укола тонкой иголкой? Да вроде не особо, через минуту забудешь. Но что, если на протяжении нескольких месяцев при каждой встрече в тебя засаживают несколько штук? Глубоко загнанные под кожу, до поры до времени они напоминают о себе лишь приглушенным покалыванием Я даже не считала нужным защищаться – а зачем? подумаешь, какая ерунда… Но после расставания когда анестезия влюбленности проходит, вдруг замечаешь, что на тебе и живого места не осталось Иглы, воспаляясь, как занозы, лезут наружу и выходят под утро, прорвавшись воспоминаниями сквозь сон и застав врасплох. Ты плачешь, даже не успев открыть глаза. В голове всплывают слова и интонации, взгляды и выражения лица, жесты и движения, реакции и действия. Я помню, как он обижал меня; помню, как троллил и стебал; помню как манипулировал и вел двойную игру; помню, как срывался и самоутверждался; помню, помню, помню… и не могу больше уснуть; и наступает утро, потом день, потом вечер, потом ночь, а я все помню и помню… Я знала, что будет больно, но не ожидала, что настолько. Зачем я снова поперлась в ад? Может быть, мне только кажется, что боль делает меня сильнее, а на самом деле я просто калечу себя? Суть не в том, ЧТО он мне сделал, а КАК. Ну а на что же я надеялась, входя с открытыми ладонями и чистым сердцем в клетку к озлобленному и загнанному зверю? Что он соизмерит наши весовые категории, опыт и возраст, рассчитает силу ударов, поиграет, вовремя остановится и отпустит, не причинив боли по-настоящему? Ха-ха-ха! Меня сейчас вырвет…

Я не чувствую ничего, кроме боли, которая сжимает сердце и сдавливает виски, от которой кружится голова и тошнит. Я не чувствую ни голода, ни усталости, ни холода, ни страха – ничего, кроме боли от ощущения собственной обезличенности и небытия… как если идешь навстречу знакомому, улыбаешься и говоришь: «Привет!», а этот человек, глядя сквозь тебя, проходит мимо, и тебе больно – только во сто раз сильнее. Это хуже обиды, это страшнее унижения. В этом никто не виноват, но это невозможно простить.

Нас разделяли лишь несколько сантиметров, но он в упор меня не видел. Рядом с ним сидел призрак его бывшей. Его обнимало безымянное тело. Напротив него стояло зеркало, перед которым он ковырял в носу, когда был пьяным троллем. Эта мысль калечит меня и не укладывается в голове, она туда просто не влезает, я не могу смириться с тем, что ко мне можно так относиться, не хочу и не буду.

Мне стыдно. Как будто, прогуливаясь по безлюдному парку, мне захотелось поцеловать скульптуру И вот забавы ради ты прикасаешься губами к холодному гранитному лицу, но вдруг, отпрянув, заливаешься краской стыда. Вокруг ни души, но ты в ужасе озираясь по сторонам, спешишь покинуть место тайного позора и еще долго обходишь его за километр стороной.

Я виновата (исключительно перед самой собой) только в том, что не ушла сразу же, заметив, что человек не смотрит мне в глаза. Он живет на станции Нелюбви, на улице Нелюбви, в доме Нелюбви в квартире Нелюбви и зовут его Безразличие.