Штаб командования на фронте следил за действиями противника с помощью двух методов.
Метод разведки на поле боя описан в главе «Битва умов». Второй метод — засылка шпионов за линию фронта. Шпионаж в тылу врага существенно отличался от того, который практиковался в крупных центрах, как Париж и Лондон. Во Фландрии агент был в самом центре войны и ежечасно наталкивался на более или менее ценную информацию.
Проникнуть в прифронтовую зону из нейтральной Голландии или Швейцарии было гораздо труднее: надзор в этой зоне был строже, чем в городах.
За германской линией фронта шпионаж принял неслыханные размеры. Им занимались преимущественно бельгийцы; немцы не могли ничего поделать. Ни расстрелы, ни террор, ни подкупы не помогали.
Вот в общих чертах система разведки союзников. Бельгию поделили на несколько зон. В каждой помещали резидента — либо из опытных профессиональных разведчиков, либо из заслуживающих доверия патриотов. Резидент действовал по собственному усмотрению. Если считал целесообразным, — подкупал немецкого солдата; если рассчитывал на собственное обаяние, — привлекал хорошеньких подавальщиц к сбору сведений. Союзная разведка ничего не знала ни о нём, ни об его агентах. Разведка знала только одно: зона находится в ведении такого-то резидента и справляется ли он с работой. Сам резидент тоже ничего не знал о системе разведки; ему оставался неизвестным даже соседний резидент.
Итак, ему предстоит создать свою районную сеть шпионажа. Проследим за его работой. Резидент хорошо законспирирован как человек определённой профессии и держится независимо с немцами; может быть, даже нарочно обращает на себя их внимание каким-нибудь проступком.
Он начинает вербовать агентов. Чем меньше их, тем лучше. Они также не должны знать друг друга. Агентами могут быть коммивояжёр, мэр, полицейский чиновник, хозяин гостиницы и обязательно священник. При выборе помощников резидент ставит на карту свою жизнь: не окажется ли кто-нибудь из них предателем. Он должен взвесить всё. В тех или иных выражениях ему придется сказать каждому из своих помощников: «Я шпион». Другими словами, доверить им свою жизнь.
Теперь система начинает разветвляться.
Шпион-исполнитель № 1 — мэр. Он знает, кто в районе отличается смышленостью и на кого можно положиться. Он, в свою очередь, выбирает нескольких подручных: содержателя гостиницы, священника, доктора, умную женщину, железнодорожного чиновника, школьного учителя. Он отбирает их и каждому даёт поручения. Эти агенты второй линии также не знают своих товарищей по работе. Они знают лишь мэра да тех агентов (уже третьей линии), каких нанимают на собственный риск.
Теперь проследим это тайное общество в действии.
Железнодорожный чиновник отмечает движение на своей станции; у доктора может оказаться пара словоохотливых пациентов, и он не прочь посплетничать с ними; священник может услышать что-нибудь ценное от прихожан; содержатель гостиницы может выспросить у хорошенькой подавальщицы всё, что она подслушала вечером из разговоров немецких офицеров; торговец может заметить номера полков на погонах немецких солдат, посещающих его лавочку, и т. д.
Иногда резидент знает всех шпионов второй линии под определёнными номерами или буквами алфавита (постоянно меняющимися). Но непосредственных сношений ни с одним из них не станет заводить. Он действует исключительно через пятерых доверенных друзей, первоначально выбранных им. Таким образом, фактически каждый знает только одного старшего агента да тех помощников, которых избрал сам. Такой порядок возлагает на первоначальных агентов полную ответственность за личную безопасность, что способствует прочности всей системы.
Разумеется, все, кто жил в Бельгии, находились под наблюдением немцев — усиленным, периодическим или случайным. У них были доносчики и разветвлённая, основательная система надзора.
Непрерывно поступали доносы. Немцы устанавливали наблюдения за подозрительными. Однажды они целых три месяца следили за одной группой подозреваемых бельгийцев, позволяя им заниматься разведкой. Но, в конце концов, благодаря терпеливой слежке узнали всю систему и начисто вымели всех участников. Если бы немцы сразу арестовали человека, который вызвал подозрения, они не получили бы такого богатого улова.
Кружок разведчиков, изображённый мной выше, — маленький трудовой улей, вечно насторожённый, внимательный и расчётливый. Тут отмечают, какие проходят войска, сколько провозят боеприпасов и артиллерии, сколько пролетело самолётов, что говорил в ресторане подвыпивший немецкий офицер и т. д.
Вот образцы донесений:
«5.30 утра. Три самолёта вылетели в направлении на Куртрэ.
6.00. Один самолёт, сильно повреждённый, опустился на аэродром.
8.00. Состоялись пробные полёты 22 самолётов и учебная стрельба из пулемётов. 11.30. Два самолёта вылетели на Брюгге.
11.45. Пробные полёты нескольких самолётов; при посадке один из них, по-видимому, повреждён.
12.00 дня. Генерал произвёл смотр.
2.00. На аэродром село три самолёта.
3.30. Четыре машины совершали пробные полёты в течение часа. Прожекторы работали всю ночь».
«На обширном пустыре северо-восточнее Рю-де-Пэрияль построено шестнадцать деревянных сараев. Они стоят в один ряд, параллельно каналу. Стены сараев сделаны из неокрашенных досок, крыша покрыта парусиной чёрного цвета».
«В конце августа на заводах «Ля-Буржуаз» работало 5 600 рабочих. Ремонт пулемётов был приостановлен для ремонта железнодорожного оборудования. В доках в Брюгге вырыли новые временные склады боеприпасов. Днём и ночью идёт работа и переброска больших количеств материалов. Приют собора богоматери превращён в казармы с большим количеством боеприпасов во дворе. В приюте западнее города отдыхают войска, возвращающиеся с фронта. На узловых станциях Остенде и Зеебрюгге, по дороге на Брюгге, стоит семь нефтяных цистерн, содержащих, как говорят, 10 000 литров. В лесу Брюгге Сен-Пьер установлены три зенитных орудия».
А вот донесение эеебрюггского агента, результат наблюдений, сделанных за один день:
«В 9.12 утра с севера вошли в гавань две подводные лодки. Одна из них окрашена чёрной краской на носу и на корме и белой посредине.
В 11 часов эти две подводные лодки вышли в море и направились на восток.
В 2 часа дня с северо-восточного направления в порт вошли две миноноски и две подводные лодки, одновременно с северо-запада вошли в порт ещё два миноносца и большая подводная лодка. Большой буксирный пароход сменил экипаж на плавучем маяке.
В 5 часов дня из порта вышли минный заградитель и большой буксирный пароход и направились на восток; буксир вернулся в гавань в 7 часов.
В 7 часов вечера с северо-западного направления возвратились шесть миноносцев; четыре из них трёхтрубные и два четырёхтрубные.
Вечером; в гавани стояли следующие суда: 15 миноносцев, 12 из них были пришвартованы к молу, а остальные — к берегу канала. Ночью миноносцы патрулировали возле Вест-Капелле и Нокке, в 11 милях от берега.
Примечание. С 18 августа одна немецкая подводная лодка стоит около Шоувенбанского плавучего маяка. Она каждую ночь до 3 часов несет патрульную службу, после чего возвращается в Зеебрюгге».
Донесения, подобные этим, поступали пачками каждую неделю. Смелые и преданные бельгийские патриоты работали под носом врага.
Бельгии ещё не воздали должного за её участие в войне. Недостаточно известно и о таких героических людях, как князь и княгиня де Круа, замок которых близ Монса был одним из многих убежищ для бежавших от германских варваров. Круа положили начало той организации, членом которой была злосчастная мисс Кавелл. В самом начале войны княгиня, переодетая крестьянкой, поехала в Брюссель и встретилась там со своей старой приятельницей Эдит Кавелл. В кратких словах княгиня изложила свой план: замок в Монсе должен стать местом сбора всех союзников, бежавших от немцев; крестьяне станут ночью приводить туда этих беженцев и сигнализировать горстью песка, брошенного в окно. На дороге к голландской границе будут расставлены «передаточные агенты», которые должны предоставлять пищу и кров беженцам, прибывающим к ним в сопровождении надёжных, проводников. Княгиня предложила мисс Кавелл действовать в Брюсселе в качестве одного из трёх таких, агентов. Англичанка с готовностью согласилась. Она рассказала княгине, что уже по собственной инициативе укрывает английских солдат. Мисс Кавелл должна была держать этих людей в Брюсселе до тех пор, пока они настолько оправятся от ран, что сумеют без посторонней помощи добраться до границы. Когда ей напомнили немецкую угрозу расстреливать каждого укрывающего союзных солдат, мисс Кавелл ответила:
— Я пренебрегаю опасностью, так как помогаю своему народу.
Тогда мисс Кавелл получила дальнейшие указания:
— Не вступайте ни в какие отношения с теми, кто будет приходить без нашего проводника. Паролем этих проводников будет просто день недели. Их будет всего шесть человек: трое, работающих между Монсом и Брюсселем, трое — между Брюсселем и голландской границей. Последние — опытные браконьеры и контрабандисты, xopoшо знают потайные тропинки через границу Голландии. Все они будут находиться под начальством «Бурга».
Некоторое время организация работала успешно, но вскоре немцы ввели новые строгости, и через Брюссель стало возможно пропускать только партии по два-три человека, причём приходилось для каждого добывать фальшивые удостоверения. Княгиня изготовляла фотографии для удостоверений, а князь подделывал подписи и печать. Мисс Кавелл обычно сама приводила людей на явку в Брюсселе, откуда они должны были добираться до границы.
Всю весну и всё лето 1915 года продолжалась переброска беженцев в Голландию. В это время мисс Кавелл работала в госпитале. Она не сделала ни единого промаха. Но, в конце концов, кто-то из тех, кому она помогла бежать, написал ей полное признательности письмо и этим выдал свою спасительницу. Письмо было перехвачено. Немцы сейчас же забили тревогу.
Первым арестовали «Бурга». Неделей позже немцы арестовали 30 человек, включая княгиню и мисс Кавелл; все они отказывались давать показания. Тогда немцы под видом заключённых подсадили к ним в камеры своих агентов.
С помощью этой уловки удалось вытянуть кое-какие сведения, и был создан «процесс».
«Бург», после того как ему был вынесен смертный приговор, вызвал жену и сказал, что он получил 15 лет заключения в крепости. Он обсуждал с ней планы на будущее, устроил все денежные дела своей семьи и распрощался с женой, после чего написал письмо, которое должны были вскрыть после его смерти. «Бург» не дал завязать себе глаза, сказав, что не позволит ни одному немцу прикоснуться к себе.
Мы обрисовали работу маленькой группы, собиравшей информацию для союзников. Рассмотрим теперь, как боролась полевая контрразведка с подобными тайными организациями. Представим себе, что район нашего наблюдения находится в британской зоне во Франции и Фландрии, кишащей сотнями тысяч беженцев — фламандцев, французов и бельгийцев.
Приходилось вести неустанное наблюдение за всеми беженцами, а также за тремя или четырьмя миллионами постоянных жителей. Для этого английская зона была разделена на четыре главных района, в каждом приблизительно по двадцать полицейских участков. Полицейский участок охватывал 50 квадратных миль. В свою очередь, он был разбит на восемь или десять общин. Таким образом, британская зона контрразведывательной работы была разделена на восемьсот общин, каждая из которых охватывала, грубо говоря, пять миль. Преимущества этой системы ясны. За общиной, состоявшей примерно из 3 000 человек, наблюдала контрразведывательная полиция, имевшая в своём распоряжении «указчиков» из местного населения. «Указчиком» обычно был мэр или приходской священник. Их никак нельзя обвинить в том, что они шпионили за своим народом.
Каждый главный район, кроме того, подразделялся на три зоны, шедшие одна за другой параллельно линии фронта: передовая, средняя и тыловая. Особенно тщательно наблюдали за передовой, прифронтовой зоной; уже то, что мирные граждане продолжали жить в непосредственной близости к полям сражений, несмотря на опасность, которой подвергались, было подозрительно. Я сам однажды обнаружил возле Арраса деревню Бретонкур, полную мужчин, женщин и детей, хотя всего 700 ярдов отделяли ее от боевых позиций. В Аррасе, Бетюне и Армантьере сотни мирных граждан продолжали жить в погребах, когда дома были разрушены снарядами, а на улицах творился сущий ад. За всеми этими людьми нужно было следить; понятно, дело не обходилось без шпиономании. Часто поднималась тревога из-за какой-нибудь женщины, спросившей о военных делах; в девяти случаях из десяти её побуждало любопытство, свойственное прекрасному полу.
Как-то в районе Ипра возникла паника из-за женщины.
В ежедневно пополнявшемся «чёрном списке» её описали следующим образом: «Около 30 лет, толстая, с заплывшими глазами, отзывается на имя Габи, имеет коричневую родинку на пояснице». Разумеется, найти даму по таким приметам было нелёгким делом.
Ещё больше прославилась некая Тина из Армантьера, миловидная дамочка, продававшая пышки среди рвущихся снарядов, всеобщая любимица армии. У Тины была изумительная коллекция полковых значков, собранная в качестве сувениров. Говорили, что она не обошла своим вниманием ни одно соединение британских экспедиционных сил. Накануне сражения Тину тихо вывезли из Армантъера. Говорят, она знала об организации британской армии больше чем Военное министерство и Генеральный штаб, вместе взятые.
Были и другие маркитантки, за которыми требовалось неотступное наблюдение из-за их многочисленных связей: Габи из «Файв-о-клока» на улице Рю-де-Труа-Кайу в Амьене, вполне справлявшаяся с целой сворой бесшабашных бригадиров; мадемуазель «Жамэ» («Никогда») из Лильера, про которую злые языки говорили, что она никогда никому не отказывала в поцелуе через прилавок; Зозо из Абеля с ямочками на щеках; Жозефина из устричной лавочки в Амьене, которая своими шуточками и улыбочками выманила столько «чаевых» за время сражения на Сомме, что смогла купить для престарелых родителей, прозябавших в бедности, хорошенький коттедж в Пикардии.
Справедливо прозвали этих маркитанток «топографическими картами». Только французская земля могла породить такой тип простых крестьянских девушек, не отличающихся ни красотой, ни умом, но весёлых и смелых. Водоворот войны занёс их в неведомый мир. При желании маркитантки могли без труда вести шпионскую работу. У них никогда не было недостатка в поклонниках-офицерах, которые мечтали выпить шампанского и поболтать с девушкой. Сколько подобных «бесед» я слышал! Посмотрим, как все это происходило.
Предположим, что мы в городе, в каких-нибудь шести милях от Ипрского фронта; зайдем в местное кафе с надписью «для офицеров» и закажем бутылку шампанского — в большинстве случаев, это единственный напиток, который можно здесь получить. Мы приглашаем девушку-официантку выпить с нами. Она не отказывается:
— Вы новые? — спрашивает она. — Я не узнаю ни одного.
— Только что с Соммы, — говорит кто-то.
— Вот как! — отвечает мадемуазель. — И вы теперь идёте на Ипр? О, там ужасно, на Ипре! Бедняги… Какого полка? (Она берёт фуражку и рассматривает значок.)
— Уорвикского.
— Ах, Уорвикского! Да, да. Я знаю одного офицера из Уорвикского полка.
— Какого батальона этот офицер?
— Право, не знаю… может быть, из вашего? Вы какого?
— Восьмого.
Затем разговор принимает другое направление. Большие ли у нас были потери? Долго ли мы собираемся оставаться на Ипре? Много ли там ожидается войск? Все спрашивает с невинной целью, «чтобы мы тут могли подготовиться к большому делу… ведь вы не хотите, чтобы у нас не хватило шампанского, не так ли?»
Эта молодая дама могла бы на основании такого мимолётного обмена замечаниями занести в дневник: «18 января. Прибыл Уорвикский полк; идёт с Соммы на Ипр. Сильно потрёпан». Это сообщение могло бы затем быть передано агенту-сборщику противника, отвезено в Париж и оттуда быстро передано в Базель или в Женеву, а потом, ещё скорее, в ставку германского главного командования в Шарлевилле. В ставке офицер разведки занялся бы документом, оценил бы его, сверил с массой другой информации и, если бы нашел удовлетворительным, представил бы для руководства высшего германского командования следующее:
«Донесение агента:
25 января. В Ипр прибыл 18 января Уорвикский полк, что указывает на переброску с Соммы 17-й дивизии. Эта дивизия понесла большие потери, и на этом основании можно считать, что сдержать фронт во Фландрии она не сможет».
Девушка из кабачка, добывшая информацию, может быть, получила бы десять франков за свои труды. Для германского же генерального штаба клочок информации мог при данных обстоятельствах оказаться бесценным.
Помимо постоянного наблюдения, которое заключалось в заполнении бесчисленного множества личных дел, полевая контрразведка просматривала всю переписку мирного населения военной зоны, а также ведала выдачей пропусков.
Все французские граждане должны были иметь при себе удостоверения личности, а когда хотели куда-нибудь ехать, брали специальное разрешение. Приходилось проверять всех прибывающих в военную зону в поездах и автомобилях: среди них могли находиться германские агенты-сборщики. Особенная опасность возникла в связи с возвращением десятков тысяч французских граждан на родину. Беженцы ехали домой, в Северную Францию, из Бельгии кружным путём, через Швейцарию. Британский генеральный штаб, учитывая, как просто противнику включить своих агентов в среду беженцев, поместил в Лозанне офицеров разведки, которые подвергали тщательному допросу всех возвращающихся на родину.
Этим допросом разведка преследовала сразу две цели: беженцы нередко могли дать исключительно пенную информацию о том, что делается в германском тылу. Иногда их подробно расспрашивали о родных деревнях, расположенных как раз в той зоне, где предполагалось вести наступление на Бельгию: в каких пунктах может противник укрепиться, обороняясь от британцев, и т. д. Такие беженцы был особенно ценны: они знали размеры каждого погреба, где могли бы скопляться и скрываться германские войска для контратаки. Приходилось учитывать, что немцы способны включить в число французских беженцев и детей-шпионов. Естественно, что редкий решится заподозрить ребенка, а между тем подростки очень наблюдательны. Князь де Круа рассказывал, что во время осады Мобежа немцы устроили свой штаб в его замке, и ему часто случалось видеть, как приходили с докладами их шпионы. «Лучшим из них, — писал он Французскому генеральному штабу, — был мальчик четырнадцати лет. Кроме того, у них работала девушка, лет семнадцати или восемнадцати, одетая медицинской сестрой. Она обычно разъезжала по всему району на мотоцикле».
Эта шпионка на мотоцикле вызвала в моей памяти другой случай. Представьте себе Остенде в конце августа 1914 года. Тысячи жалких созданий — стариков, женщин и детей — битком набились в кабинки купален на когда-то оживлённом пляже; узкие, мощёные булыжником улицы кишели возбуждёнными моряками, солдатами и мирными гражданами.
Все в один голос, с площадной, бранью и проклятиями, говорили о прибытии улан в это утро.
В кафе за «аперитивами» люди, отбросив церемонии, собирались в кружки.
Общая опасность помогла сломать лед, и поэтому никто не удивился, когда красивая, стройная девушка подвинула свой стул к нашему столу и приняла участие в разговоре на вечную тему — о «бошах». Вскоре незнакомка переменила эту тему и сказала с американским акцентом, показывая на мою форму цвета хаки (всеми затравленный военный корреспондент, я решил скрывать свою профессию) и кивая своей завитой «по-марсельски» головкой в сторону мола: «Так вы из этих английских лётчиков, оттуда (два британских гидроплана только что обосновались на другой стороне гавани). Да, да, не рассказывайте мне сказок».
Было неблагоразумно в эти первые беспорядочные дни публично заявлять себя «писакой», кроме того, меня заинтересовало её любопытство; я не стал разуверять. Мы начали болтать с ней по-английски.
— Я приехала из Бостона, — пояснила она, пуская синие кольца дыма над своей чашкой кофе. — Проводила отпуск в Льеже со своим дядькой. Нужно же было дурацкой войне разразиться как раз теперь, когда я купила такой прекрасный мотоцикл! И вот сижу здесь на мели, а мои чемоданы всё ещё в Льеже. Такая досада.
— Где ваш мотоцикл?
— Во дворе, в гараже. Мировая машина. Бельгийский «Ф.Н». Какие я на нём совершала прекрасные прогулки совсем одна! Прошлый месяц объездила все окрестности Намюра, Шарлеруа, Арлона. Завтра хочу попытаться попасть на нём в Гент. Вы бы поглядели на меня, когда я надеваю дорожные бриджи!
Некоторое время разговор продолжался в том же духе, но собеседница внезапно прервала его:
— А вы? Расскажите мне что-нибудь о себе и о ваших самолётах. Много вас прибыло? Зачем? Когда? Неужели англичане идут сюда? Расскажите же мне что-нибудь интересное. Я привыкла, чтобы меня занимали…
Иногда у неё пропадал американский акцент; это и возбудило мои подозрения. Когда она забывалась, у неё проскальзывала типичная континентальная шепелявость. Я подразнил её этим.
Она отделалась шуткой. Но мне удалось перевести разговор на другую тему, «мои» самолеты были забыты, и мы весело болтали о том, о сём и… договорились вместе поужинать на следующий вечер.
Между тем я отправился к командующему морской авиабазой.
— Совершенно правильно сделали, не разуверив её, что вы лётчик, — сказал он. — Продолжайте её морочить. Она, безусловно «из тех». Этот город просто кишит ими… Говорите, что сегодня вечером ужинаете с ней? Прекрасно, расскажите несколько сногсшибательных штучек.
И он накачал меня «дутой» информацией, которую должен был поведать мисс Тони. Насколько помню, лейтмотивом было то, что в самое ближайшее время здесь ожидаются две дивизии. Добрая доля «дутой» информации, возможно, в конечном счете, попала к немцам: на следующий вечер я выкладывал её в течение всего ужина под одобрительное мурлыкание Тони.
На утро она заявила, что хочет «попытаться пробраться в Гент и спасти хоть часть своего гардероба.
— Я рассчитываю застать Остенде полным англичанами, когда вернусь сюда. Вот красота! — сказала она на прощанье, садясь на свой мотоциклет. Она исчезла в облаке пыли, больше я её не видел.
В работе полевой контрразведки происходили довольно комические эпизоды. Одним из наиболее искусных и пользующихся доверием британских офицеров разведки в Северной Франции был некий скандинавский джентльмен с русой бородой и усами викинга, — более непохожего на англичанина трудно представить. Когда этот офицер приступал к работе в новом районе, он нередко оказывался первым, кого задерживали. Его, бывало, останавливал какой-нибудь бдительный полисмен британской военной полиции, и злополучный офицер прозябал в участке, пока вмешивался штаб, к которому он был тогда прикомандирован.
Другого офицера Британского генерального штаба, майора, французские власти долго принимали за немецкого агента, и никакие усилия британцев не могли разуверить упрямых союзников. Кроме того, что этот офицер долго жил в Германии, знал немецкий язык и выглядел настоящим немцем, не было ни малейших оснований для подозрений, он выполнял такую работу, которая давала доступ к наиболее важным военным секретам. Однако французы отказывались верить в его честность и каждый раз, когда он покидал британскую зону, приготовляли для майора какой-нибудь неприятный сюрприз.
Французское «второе бюро» никогда не забывало, что среди офицеров союзных генеральных штабов могут скрываться изменники. Для таких подозрений имелись солидные основания. Ведь был же у англичан агент, который почти всю кампанию служил при штабе кронпринца Рупрехта — и тогда, когда принц командовал 6-й армией, а штаб находился в Лилле, и позднее, когда, командуя несколькими армиями, его высочество переехал в Монс. Офицер, о котором идёт речь, худощавый, бледный молодой человек в очках, очень похожий на немца, ещё до войны находился на британской секретной службе. Когда началась война, он был в Германии мобилизован, дослужился до капитанского чина и благодаря своему знанию английского языка был переведен в германское разведывательное управление. Там он имел возможность видеть все секретные немецкие документы и пересылал многие в Британский генеральный штаб через Голландию. После крушения Германии капитан деликатно всплыл на поверхность в качестве британского офицера и стал сопровождать немецких офицеров, своих бывших боевых товарищей, в поездах в Спа, где работала комиссия по перемирию.
В тылу британских войск изловили очень мало шпионов по той простой причине, что их там и было немного; за «водонепроницаемыми» общинами, за корреспонденцией и отлучками их обитателей велось тщательное наблюдение.
При такой системе приходилось тратить массу бумаги, заводить десятки тысяч личных дел, напрасно следить за тысячами людей, вызвавших подозрения, составлять бесконечные «чёрные списки», но, в конечном счете, игра стоила свеч. За исключением таких больших городов, как Амьен, Сент-Омер и Булонь, у неприятельского агента было мало шансов оставаться долгое время незамеченным.
Богатое поле деятельности открылось перед шпионами в притонах Амьена. Но ещё богаче в этом отношении была почва в Дюнкерке.
За время войны расстреляли несколько бельгийских солдат за шпионаж в пользу Германии, поэтому многие считали, что если в тылу англичан и орудуют немецкие агенты, то они непременно должны маскироваться бельгийской формой или быть на самом деле солдатами этой страны.
Возможность, что немецкий шпион скрывается под британской формой, была менее вероятной, так как раньше или позже ему пришлось бы столкнуться с кем-нибудь из полка или даже батальона, чей номер он носил. Такая встреча была чревата роковыми для шпиона последствиями.
Впрочем, я вспоминаю как раз такой эпизод. Однажды через могилёвские леса пробирался, хромая, раненый русский. Его рот был плотно забинтован, и когда его спрашивали — куда идёт, он не мог ничего ответить, только показывал вперёд и ковылял дальше. Встречные, естественно, направляли его в ближайшую санитарную колонну, но раненый почему-то никогда не следовал указанному пути, предпочитая, по-видимому, бесцельно бродить по лесам, то обходя русские артиллерийские позиции, то трудом пробираясь мимо боевых штабов, полевых складов и т. д. Этот скиталец, может быть, уже несколько дней прошатался так, когда повстречался русский офицер, который за день до этого направил его в полевой перевязочный пункт. Раненый, всё еще продолжающий бродить с завязанным ртом, привлёк внимание офицера. Он категорически приказал бродяге следовать за собой на ближайший пункт медицинской помощи. По дороге раненый неожиданно бросился бежать по направлению к германским линиям. Офицер успел выхватить револьвер и выстрелить в спину беглеца, тяжело ранив его.
Позднее в госпитале, куда доставили раненого, с его рта сняли повязку. Рот был цел и невредим. Этот человек оказался немецким офицером, он не умел говорить по-русски и завязал рот, чтобы оправдать свое молчание.
Прежде чем перенестись через Европу, мы задержитесь на один момент в отеле «Бристоль» в Варшаве, иначе наше повествование не будет полным.
В 1914–1915 гг. жизнь в Варшаве сосредоточилась в отеле «Бристоль». Эту гостиницу справедливо называли сердцем русской армии. «Бристоль» был подлинным Вавилоном, куда съезжались офицеры с фронта, чтоб провести пару дней в тепле и комфорте. Вам не дали бы там шампанского открыто, но в отдельном кабинете подали бы напиток весьма похожий на шампанское. Танцевать не разрешалось, но где-то наверху происходили довольно занятные танцы. Всю ночь напролёт оттуда доносились топот ног и музыка. В «Бристоле» всегда останавливалась одна и та же публика: жёны и дочери старших офицеров, военные атташе, корреспонденты, «военные невесты» — молодые дамы в сопровождении пожилых дам, с десяток величественных и очаровательных куртизанок, окруженных свитой льстецов и поклонников, шпионы и контрразведчики обоих полов, женственные отпрыски местной аристократии — Потоцких и Радзивиллов, Любомирских и Чарторийских, государственные деятели и знаменитости, приехавшие с визитом на фронт, «сестры» в белоснежных одеяниях и, наконец, неисчислимое множество русских офицеров, молодых и старых, безусых птенцов и бородачей — казаков, украинцев, москвичей, сибиряков. Вся эта пёстрая толпа объединялась желанием вкусить «запретный плод».
Короче говоря, «Бристоль» был чудесным местом для шпионажа. Типичная обстановка отеля военного времени, непосредственная близость к фронту, постоянные разговоры о военных делах. Среди этой суматохи и гула агенты могли встречаться друг с другом, не возбуждая любопытства.
В отеле отдыхала очаровательная полька, работавшая в санитарном поезде. Девушка была общей любимицей. Она завела много друзей, среди которых были и довольно близкие: молодые, влюбчивые и болтливые русские офицеры, прибывшие с передовой линии и готовые ринуться с головой в любовные интриги. «Сестра» обычно дарила своим вниманием тех, кто казались смышлеными и разбирались в происходящем.
— Да, это правда. Я люблю тебя. Я не хочу, чтобы ты возвращался назад… Ты должен рассказать мне, кто ты, где ты спишь, воюешь, живешь, чтобы, думая о тебе, я могла вообразить, что действительно нахожусь рядом…
«Сестра» уединялась со своим избранником в номере, извлекала топографическую карту и заставляла поклонника отметить на ней свою жизнь на позициях — где он был расквартирован и все прочие подробности. Впоследствии обнаружили, что, когда «сестре» понадобилась информация об артиллерии, она временно подарила свое любвеобильное сердце артиллеристу и заставила его нанести на карту позиции нескольких русских батарей. Но всему приходит конец. Однажды «сестра» решилась на шаг, оказавшийся роковым. Ей удалось уговорить одного поклонника во время ночного патрулирования на «ничьей земле» сдаться немцам и передать её донесения. К счастью, поклонник в последний момент струсил и чистосердечно признался начальству. «Сестра» была арестована, осуждена и расстреляна.
* * *
В тылу союзников во Франции, где сотни штабных офицеров работали в домах и виллах, заселённых мирными жителями, всегда была опасность, что секретные документы могут похитить или скопировать.
В вилле Ля Лови, около Поперинге, где в течение четырёх лет помещался не то штаб армии, не то штаб корпуса, жила огромная фламандская семья со множеством прислуги. В числе домочадцев был молодой домашний учитель-голландец, постоянно просивший в штабе позволения корреспондировать в «Тайме», в чём ему всегда отказывали.
Впоследствии выяснилось, что молодой человек имел полную возможность ознакомиться со всеми секретами штаба! Несколько обыкновенных замков да дежурный офицер, постоянно клюющий носом, не могли помешать.
Другой опасностью была возможность для агентов противника включаться в телефонные и телеграфные линии штабов. Почти каждая деревушка, каждый полевой склад снарядов имел свой телефон. Линии пересекались во всех направлениях; казалось, этой проволокой можно было 6ы обвить весь шар земной. В любой точке шпион мог присоединить свой провод и потом из какой-нибудь избы или стога сена вдоволь слушать разговоры о военных делах, большая часть штабной работы велась по телефону.
В первые дни войны, когда ещё армия не имела полевого телефона, приходилось пользоваться гражданской; сетью. Это обстоятельство однажды привело к аресту по подозрению одной телефонистки в Дулляне, маленьком французском военном посёлке в долине Пикардии. Несколько лет Дуллян был в самом центре британского фронта, сеть телеграфных и телефонных линий Генерального штаба армии и корпусов проходила через город. Большая часть линий была проложена британской армией и находилась в её распоряжении, но, как я уже сказал, одно время приходилось прибегать к помощи гражданской телефонной станции, особенно для междугородних переговоров — с Парижем, Булонью и Руаном. Среди телефонисток дуллянской станции была смышленая девушка, бельгийская беженка. Заметили, что она «вслушивалась» всякий раз, когда говорили британские офицеры. Установили наблюдение, но ничего подозрительного не обнаружили. Тем не менее, французов попросили перевести её в какое-либо место вне военной зоны.
Перед отъездом девушку допросили, и она призналась, что имела обыкновение «вслушиваться», объяснив это желанием усовершенствовать свой английский язык.
Впечатление о шпионаже в тылу полевой армии будет неполным, если мы не скажем о Салониках и исключительных условиях, сложившихся там.
Салоники были благодарной почвой для агентов. Тут собрались люди без национальности, без отечества, люди, которым были чужды патриотические чувства; казалось, с молоком матери они всосали все пороки. Драхма была их богом. Они питались войной, как стервятники трупами.
Такой житель Салоник охотно продавал честь своей дочери, причём торговался и надувал, как на базаре. И, к стыду союзных войск, квартировавших в городе, не было недостатка в покупателях.
Шпионаж в Салониках делался ещё более соблазнительным благодаря тому, что все союзные штабы находились в самом центре города. Постоянные военные разговоры создали особую «интимную» атмосферу, в которой так любит работать опытный шпион. Даже суда с войсками и боеприпасами приходили прямо в гавань — на глазах у шатающихся по набережной подозрительных личностей. Что могло быть проще? Куда ни пойти — в бар «Флока», в ресторан «Белая Башня» — всюду офицеры на различных языках говорили о последних событиях. Командующий экспедиционной армией генерал Саррайль, пытаясь предотвратить разглашение военных сведений, поступил как истый француз: импортировал из Парижа и Марселя около пятидесяти женщин, за которых могла поручиться полиция. Таким образом, он надеялся «отвлечь офицеров» от местного населения. Другой мерой была замена обслуживающего персонала офицерского клуба французскими солдатами. Постепенно в госпиталях оставили только сестёр из союзных стран.
Однако если вспомнить, что различные штабы союзников активно вели взаимный шпионаж, то станет понятна тщетность всех этих мер. Союзники в Салониках и в самом деле не доверяли друг другу.
Разгром шпионажа в Салониках был не по плечу простому смертному. Даже если бы всю семидесятимильную зону, отделявшую город от позиций, очистили от гражданского населения, то всё равно оставалась опасность, что агенты противника проникнут на фронт в форме союзной армии.
Для борьбы с этой опасностью разведка каждой зоны расставила своих офицеров в различных пунктах. Я помню визит к одному из них — одно из наиболее ярких воспоминаний тех дней.
Офицер, которого я навестил, белокурый юноша двадцати лет, командовал двумя сотнями балканских партизан — «комитаджи», которые питали пристрастие к пёстрому театральному одеянию и щеголяли ужасными кортиками и еще более ужасными усами. «Комитаджи» выговорили право держать при себе семьи тут же, на передовой, — линия фронта проходила как раз через их родную деревушку — в четырёх милях от неё расположились батареи. Так я и застал их с женами — цыганками, престарелыми родственниками и бронзовыми ребятишками, разгуливающими по «ничьей земле».
Этот отряд был весьма полезен английской разведке, так как проводил почти столько же ночей в тылу болгарского фронта, сколько и в своей деревне на «ничьей земле».
* * *
В течение войны полевая контрразведка союзников ввела различные усовершенствования в свою работу. Были созданы, например, «специальные районы» непосредственно в тылу тех позиций, с которых предполагалось атаковать противника.
Незадолго до наступления под Амьеном в 1918 году союзники предприняли чрезвычайные меры. Одной из таких мер было распространение ложных слухов; предполагалось, что агенты противника подхватят эти слухи и передадут своим хозяевам.
Немцы, должно быть, убедились, что шпионаж в тылу союзников — задача нелёгкая. Зато англичане были полностью в курсе всего, что происходило за германскими позициями. На основании предварительно собранных сведений англичане после перемирия арестовали среди гражданского населения триста шпионов и подозрительных; их немедленно эвакуировали.
Бельгийское мирное население весьма удивляла точность сведений нашей разведывательной службы. Было бы бесполезно закрывать глаза на то обстоятельство, что среди бельгийских женщин на оккупированной территории, к сожалению, не все отстояли честь своего пола, некоторые поддерживали дружеские отношения с немцами.
Союзники знали об этом уже давно. Первое, что они сделали, вступив в такие бельгийские города, как Монс, Шарлеруа и Намюр, — это арестовали сих слабых сердцем дам (немцы могли оставить их в качестве своих агентов) и выслали поглубже в тыл. «Чёрный список», который мы так тщательно составляли, оказался совершенно точным, и многие местные мэры могли подумать, что мы прибегаем к черной магии. Не понадобилось даже выслушивать сплетни и болтовню женщин, устоявших против соблазна, которым не терпелось рассказать о позоре своих более слабых сестёр.
Бельгия очень страдала. Её страдания известны всему миру. Однако немногие знают о моральных муках, перенесенных Бельгией. Высшие классы имели возможность хлопать дверью и глядеть в сторону при встречах с оккупантами. Иначе дело обстояло с массами… А четыре года оккупации — очень долгий срок.
После перемирия в каждом бельгийском городе и поселке создались две группы — те, кто сдружился с противником, и группа «независимых». В окнах некоторых домов и теперь можно увидеть выбитые стёкла, а на дверях надписи «бош»: так в старину отмечали зачумленные дома. Вспыхнула свирепая и беспощадная родовая месть. Семьи погибших бельгийцев мстили родственникам предателей, которые наживались на войне и помогали противнику.
Предательство процветало не в одной Бельгии. Ужасная история доносчиков из Лана, — а такие доносчики существовали не только в Лане — заставила бы Золя содрогнуться и изъять из обращения своих «Ругон Маккаров», как недостаточно сильное выражение человеческой низости и вырождения. Нигде, даже в «Гран Гиньоле», нельзя найти фигуры отвратительней этой ланской ведьмы — Алисы Обэр.
Группа, созданная эльзасцем по фамилии Томас, который состоял на секретной службе немецкой армии Герингена, насчитывала 25 человек. В этой шайке были преимущественно молодые мужчины и женщины, достойные пера Эмиля Золя. Они не только занимались шпионажем, но не брезгали и доносами на своих друзей и родственников.
Однажды Алиса Обэр донесла Томасу на некую мадам Хеп, которая укрывала двух французских сенегальских стрелков. Чтобы не подводить свою благодетельницу, сенегальцы сами явились в полицию и были на следующий же день расстреляны. Обэр заработала на этом 300 марок. Другая женщина донесла на своего собственного мужа, чтобы иметь возможность свободно продолжать интрижку с германским офицером, третья — Габриэль Ламбэр — выдала своего свёкра, который мешал её любовной связи с Томасом.
Разврат проходит красной нитью через всю эту отвратительную историю, — разврат, корыстолюбие и пьянство.
Методы, к которым прибегала германская армия, чтобы превращать честных людей в шпионов и предателей, можно проследить на примере мадам Калленбах, француженки и жены эльзасца. Во время германской оккупации она жила недалеко от Гирсона с сыном, которого немцы хотели забрать под тем предлогом, что «он немец». Агент германской полиции дал понять матери, что она должна либо сделаться немецким агентом, либо расстаться с сыном… После мучительной внутренней борьбы она, наконец, сдалась; любовь к сыну поборола любовь к родине.
Алиса Обэр, молодая женщина с чрезвычайно жестокой и грубой внешностью, но с остатками своеобразной дикой красоты, кроме доноса на двоих сенегальцев, донесла еще на двух французских солдат и мэра Ангилькура, у которого они скрывались. Все трое были расстреляны.
Обэр была также и военным агентом. Дважды она пробиралась через Швейцарию в Париж, прикидываясь беженкой. В Париже собирала информацию для фон Герингена, с которым тогда жила. Впоследствии Алиса утверждала, что любовник кнутом добился её согласия работать в качестве шпионки. Алиса Обэр работала на Германию с самого начала 1914 года; до рождества выполняла в Женеве задание, за которое получила 200 франков; позднее за одну из своих поездок в Париж, где следила за передвижением войск, она получила 600 франков.
Некий господин Тог за вербовку шпионов среди молодых французов для действий в тылу союзников получал до 6 фунтов стерлингов в месяц и вдобавок сколько угодно вина. Анжель Гернсом, также любовница германского офицера, созналась: она донесла на своих соседок, рассердившись, что одна из них отказалась продать ей гвозди, и позавидовав другой — счастливой обладательнице велосипеда.
Герберт Леандр донёс на своего собственного брата, приютившего британского лётчика. Этот выродок сопровождал германских агентов во время облав, пытал своих соотечественников и до крови избивал заключённых. Муаз Лемуа за 50 марок донёс на нескольких заключённых в концентрационном лагере, которые поймали почтового голубя.
К сожалению, есть основание предполагать, что, кроме ланских доносчиков, существовали и другие предатели и предательницы среди французов и бельгийцев, рассеянных по оккупированной территории.
Хотя в то время об этом старались не говорить из боязни задеть больное место французов, но британская разведка была в курсе всего, что там творилось. Специальные агенты, назначенные для наблюдения за мирным населением на оккупированных территориях, докладывали о французах и бельгийцах, работавших у немцев. Непрерывный поток беженцев, прибывавший во Францию через Швейцарию, был дополнительным источником информации. Случалось, что и немецкий военнопленный ронял словечко, компрометирующее иного жителя оккупированной зоны.
В результате постоянно пополнялся «чёрный список»: уже в 1915 году в этом списке было шестьдесят женщин из Лилля, Рубэ и Туркуэна. Занятен факт, что одни города отказывались общаться с грязными гуннами, другие же склонялись к дружбе с оккупантами. Камбрэ и Сен-Кантен, например, стояли, как гранитные скалы, и говорят, что жители этих городов на протяжении всех четырёх лет не вступали с оккупантами ни в какие разговоры, кроме деловых.
Одна прославившаяся в Брюсселе до войны «дама полусвета», по имени Анжель, осталась в городе, когда вступили немцы. Вскоре она сделалась любовницей недоброй памяти германского генерал-губернатора фон Биссинга. Это продолжалось до самой смерти фон Биссинга. Как только бельгийская армия после перемирия вновь вступила в Брюссель, началась облава на граждан, которые вели дружбу с противником. Мадемуазель Анжель арестовали одной из первых. Она заявила, что сошлась с Биссингом по настоянию бельгийской секретной службы и вообще вела работу в качестве бельгийского агента; больше того, Анжель утверждала, что своими капризами сократила жизнь этого тирана.
Наконец, мадемуазель пригрозила, что если против неё возбудят дело, она огласит список именитых жителей Брюсселя, которые во время оккупации умоляли попросить за них её возлюбленного. Процесс странным образом заглох.