XLIV. Как была написана эта книга
Почему люди изучают историю? Автор настоящей работы ответил бы, что историк, подобно всякому человеку, которому посчастливилось обрести цель в жизни, нашел свое призвание в призыве Бога «ощущать Его и искать Его». Точка зрения историка — лишь одна из других бесчисленных точек зрения. Его особый вклад состоит в том, что он позволяет увидеть нам зрелище творческой деятельности Бога в движении, которое открывается нашему человеческому опыту в шести измерениях. Историческая точка зрения показывает нам физический космос, движущийся по кругу в рамках четырехмерного пространства-времени, показывает нам Жизнь на нашей планете, эволюционирующую в рамках пятимерной системы Жизни-времени-пространства, а также человеческие души, поднимающиеся в шестое измерение посредством дара Духа, движущиеся через роковое осуществление духовной свободы или к своему Творцу, или прочь от Него.
Если мы правы, усматривая в Истории зрелище Божественного творения, находящегося в движении, то нас не должно удивлять, что в человеческих умах, чья внутренняя восприимчивость к впечатлениям Истории остается всегда примерно на одном уровне, действительная сила впечатления будет различаться в соответствии с историческими обстоятельствами воспринимающего. Простая восприимчивость должна усиливаться любопытством, а любопытство будет стимулироваться только в том случае, когда процесс социального изменения обнаруживается ярко и интенсивно. Примитивное крестьянство никогда не мыслило исторически, поскольку его социальная среда всегда говорила ему не об Истории, а о Природе. Его праздниками не были ни 4 июля, ни День Гая Фокса, ни День перемирия, но неисторические праздничные и будние дни ежегодно повторяющегося сельскохозяйственного года.
Однако даже для меньшинства, социальное окружение которого говорило ему об Истории, эта подверженность излучению исторического социального окружения сама по себе не была достаточной, чтобы вдохновить историка. Без творческого возбуждения любопытства наиболее известные и наиболее впечатляющие памятники Истории не произведут своей красноречивой пантомимой должного эффекта, поскольку глаза, обращенные к ним, будут слепы. Эта истина о том, что творческую искру нельзя высечь без ответа, равно как и без вызова, была подтверждена западным философом-пилигримом Вольнеем, когда он посетил исламский мир в 1783-1785 гг. Вольней прибыл из страны, которая была вовлечена в текущую историю цивилизаций лишь со времен войны с Ганнибалом, тогда как тот регион, который он посетил, являлся сценой действия Истории примерно на три-четыре тысячелетия дольше, чем Галлия, и, соответственно, больше был снабжен видимыми реликвиями прошлого. Однако в последней четверти XVIII в. христианской эры поколение, жившее тогда на Среднем Востоке, селилось среди ошеломляющих руин исчезнувших цивилизаций, не пытаясь исследовать, чем некогда были эти монументы. В то же время именно этот вопрос привел Вольнея из его родной Франции в Египет, а по его следам — большую компанию французских savants (ученых), которые воспользовались возможностью, предоставленной им военной экспедицией Бонапарта спустя пятнадцать лет. Наполеон знал, что вызовет определенное впечатление, на которое отреагируют даже неграмотные рядовые его армии, когда напомнил им перед началом решающего сражения у Имбаба, что сорок веков истории смотрят на них с высоты пирамид. Мы можем быть уверены, что Мурат-бею, командующему вооруженными силами мамлюков, никогда не пришло бы в голову попусту тратить слова, обращаясь с аналогичным призывом к своим собственным нелюбопытным товарищам.
Французские ученые, которые посетили Египет в обозе Наполеона, отличились тем, что обнаружили новое измерение Истории, которое должно было удовлетворить ненасытное любопытство западного общества. С этого времени не менее одиннадцати утраченных и забытых цивилизаций — египетская, вавилонская, шумерская, минойская и хеттская вместе с культурой долины реки Инд и культурой Шан в Старом свете и майянская, юкатанская, мексиканская и андская цивилизации в Новом свете — были вновь вызваны к жизни.
Без вдохновляющего любопытства никто не смог бы стать историком. Однако самого по себе этого недостаточно. Ибо если любопытство не направлено, то оно может найти выход лишь в погоне за бесцельным всезнайством. Любопытство каждого великого историка всегда было направлено на то, чтобы ответить на некий вопрос, имеющий практическое значение для его поколения, который в общих словах можно сформулировать так: «Как это получилось из того!» Если мы сделаем обзор созданных великими историками интеллектуальных историй, то обнаружим, что в большинстве случаев некоторое важное и вместе с тем, как правило, потрясающее общественное событие было тем вызовом, который вдохновил ответ в форме исторического диагноза. Это могло быть событие, свидетелем которого был сам историк или в котором он даже играл активную роль, как Фукидид в великой Пелопоннесской войне, а Кларендон — в гражданских войнах в Англии. Или же это могло быть событие далекого прошлого, отзвуки которого пробудились в чувствительном историческом сознании, как интеллектуальный и эмоциональный вызов упадка и разрушения Римской империи послужил стимулом для Гиббона, когда спустя столетия он задумчиво смотрел на руины Капитолия. Творческим стимулом могло стать важное событие, которое вызвало чувство удовлетворения, такое, например, как умственный вызов, полученный Геродотом от Персидской войны. Однако по большей части именно великие исторические катастрофы, бросающие вызов природному оптимизму человека, порождают наилучшие труды историка.
Историк, являющийся автором этой книги, родился в 1889 г. и был еще жив в 1955 г. Он уже слышал долгие раскаты перемен, раздававшиеся в ответ на основной вопрос историка: «Как это произошло из того!» Как, прежде всего, случилось, что он дожил до того времени, когда предыдущее поколение было так грубо разочаровано в своих явно разумных ожиданиях? В либерально мыслящих кругах среднего класса в странах западной демократии поколению, рожденному около 1860 г., казалось очевидным к концу XIX в., что победоносно продвигающаяся вперед западная цивилизация теперь доведет человеческий прогресс до такой точки, на которой сможет считать обретение земного рая уже вполне достижимым. Как случилось, что это поколение так горестно разочаровалось? Точнее, что не удалось? Как в результате столпотворения войны и злобы, которые принесло с собою новое столетие, политическая карта мира изменилась до неузнаваемости, и доброе содружество восьми великих держав сократилось до двух, каждая из которых находилась за пределами Западной Европы?
Список аналогичных вопросов можно было бы развивать до бесконечности, и они послужили бы темами для не менее объемных исторических исследований. Благодаря своей счастливой профессиональной судьбе — рождению в «смутное время», которое по определению является раем для историка, автор настоящей книги фактически побуждал себя интересоваться всякой исторической загадкой, бросаемой ему текущими событиями. Однако на этом его счастливая профессиональная судьба не заканчивается. Он родился как раз вовремя, чтобы получить еще не разбавленное западное «ренессансное» образование в области классической филологии. К лету 1911 г. он изучал латынь уже пятнадцать лет, а греческий — одиннадцать. И это традиционное образование имело благотворный результат, делая получивших его невосприимчивыми к болезни культурного шовинизма. Получившим классическое образование европейцам было сложно впасть в ошибку, считая западно-христианский мир наилучшим из возможных миров и рассматривая исторические вопросы, которые ставило перед ним современное ему западное социальное окружение, без отсылки к оракулам Эллады, ставшей для него его духовной родиной.
Он, например, не мог наблюдать разочарование ожиданий своих либерально мыслящих старших собратьев, не вспомнив о разочаровании Платона в перикловской аттической демократии. Переживая опыт начала войны 1914 г., он не мог не осознавать, что начало войны в 431 г. до н. э. принесло такой же опыт Фукидиду. Как только этот опыт открыл ему впервые истинную природу фукидидовских слов и фраз, которые до того значили для него очень мало или же совсем ничего не значили, он осознал, что книга, написанная в другом мире более чем 2 300 лет назад, может быть сокровищницей опыта, который в мире читателя только начинает настигать его собственное поколение. Именно в этом смысле две даты — 1914 г. и 431 г. до н. э. — были, с философской точки зрения, современны.
Можно увидеть, что в социальной среде автора настоящей работы было два фактора (при этом ни один из них не был для него личным), которые оказали решающее влияние на его подход к исследованию Истории. Первым была текущая история его собственного западного мира, а вторым — его классическое образование. Постоянно взаимодействуя друг с другом, они сделали взгляд автора на Историю «бинокулярным». Когда основной вопрос историка «Как это произошло из того?» был поставлен автору неким современным катастрофическим событием, то этот вопрос принял в его сознании такую форму: «Как это произошло из того в западной, равно как и в эллинской истории?» Тем самым он начал смотреть на Историю как на сравнение двух элементов.
Этот бинокулярный взгляд на Историю могли бы оценить и одобрить дальневосточные современники, в жизни которых тогда еще остававшееся традиционным образование в области классического языка и литературы предшествующей цивилизации сыграло не менее важную роль. Конфуцианский книжник, подобно автору настоящей работы, столкнувшись с любым мимолетным событием, не смог бы не припомнить какой-либо его классический аналог, который для него представлял большее значение, а возможно, был даже более яркой реальностью, чем постклассическое происшествие, побудившее его сознание к решению близкой по духу задачи по пережевыванию жвачки знакомых классических древнекитайских знаний. Принципиальное различие в мировоззрении этого конфуциански мыслящего китайского ученого конца эпохи Цин и его эллинистически мыслящего английского современника конца викторианской эпохи, возможно, состояло бы в том, что китайский исследователь человеческих дел все еще довольствовался проведением исторических сравнений только двух элементов, тогда как англичанин, начав некогда мыслить исторически на основании двух элементов, не мог более останавливаться на этом, по мере расширения своего культурного диапазона.
Для китайского исследователя, получившего традиционное классическое образование к концу XIX в. христианской эры, все еще новой была идея о том, что любая цивилизация, за исключением древнекитайской и ее дальневосточной преемницы, может быть достойной серьезного рассмотрения. Однако подобным же образом ограниченный взгляд был бы невозможен для любого европейца этого же поколения.
Это было невозможно, поскольку на протяжении предшествовавших ста лет западное общество, к которому он принадлежал, вступило в контакт с не менее чем восемью другими представителями своего рода в Старом свете и Новом. И с этих пор стало вдвойне невозможно западному сознанию игнорировать существование или же отрицать значение других цивилизаций, кроме своей собственной и эллинской, поскольку на протяжении последнего столетия эти ненасытные в своих поисках европейцы, которые уже завоевали прежде нетронутый океан по следам Колумба и Васко да Гамы, продолжали раскапывать скрытое в земле прошлое. В поколении, которое приобрело этот широкий исторический взгляд, западный историк, побуждаемый своим классическим образованием к проведению исторических сравнений двух элементов, не мог почувствовать удовлетворение до тех пор, пока не собрал для сравнительного исследования столько экземпляров, сколько мог найти, того вида общества, лишь двумя представителями которого были эллинская и западная цивилизации.
Когда ему удалось увеличить элементы сравнения более чем в десять раз, он не мог больше игнорировать главный вопрос, который уже грозило поставить первоначальное сравнение двух элементов. Наиболее зловещим фактом в истории эллинской цивилизации был окончательный распад того общества, надлом которого отметила в 431 г. вспышка великой Пелопоннесской войны. Если была бы какая-то обоснованность в авторской процедуре проведения сравнений между эллинской историей и западной, то, по-видимому, отсюда следовало бы, что западное общество в конечном итоге, должно быть, не является свободным от возможности повторения подобной судьбы. А когда автор, проведя более обширные исследования, обнаружил, что явное большинство в его коллекции цивилизаций уже мертво, то он вынужден был сделать вывод, что смерть действительно является возможностью, с которой сталкивается любая цивилизация, включая его собственную.
Что являлось той «дверью смерти», за которой уже исчезло такое множество цветущих цивилизаций? Этот вопрос привел автора к исследованию надломов и распадов цивилизаций, а отсюда он пришел к дополнительному исследованию их возникновения и роста. И таким образом было написано это «Исследование истории».
