#img_4.jpg

ПУТИ-ДОРОГИ

Идет война. 1943 год... Наши войска стремительно продвигаются на запад. Часть, где я служу, движется вслед наступающим. В начале ноября наш состав с танками останавливается на какой-то станции.

— Эй, друзья, куда мы попали? Что это за место такое? — перекликаются танкисты друг с другом. Но в ответ им звучит только эхо.

Что это за станция? Вокруг зловещая, мертвая тишина. В вечерней мгле кое-где угадываются развалины домов. Здание вокзала зияет огромными черными провалами. Нигде не видно ни одной живой души. Только там, в головной части эшелона, суетится поездная бригада. Вскоре мы видим мелькающий вдоль нагруженных тяжелыми танками платформ бледный огонек фонаря. Огонек приближается, и перед нами вырастает фигура человека. Это железнодорожник. В руках у него молоток с неестественно длинной ручкой. Человек нагибается и дробно стучит молотком по колесам вагона. За долгую дорогу к фронту мы привыкли к этому и потому не обращаем на железнодорожника никакого внимания. Пусть он, как говорится, спокойно делает свое дело.

А по платформе спешит к нам капитан Кропычев, помощник начальника штаба нашего танкового полка. Мы узнаем его по энергичной походке, по громкому, чуть хрипловатому голосу. Он уверенно перепрыгивает с платформы на платформу.

— Товарищи! — радостно и взволнованно говорит капитан. — Мы приехали! Приехали наконец-то. — Потом он останавливается, и голос его вдруг срывается:

— Что же вы стоите как вкопанные? Готовьте машины к разгрузке. Снимайте брезенты, отцепляйте тросы...

Мы не обижаемся на резкость капитана Кропычева. Все его хорошо знают в полку и искренне уважают. Мы вместе воевали с ним еще под Сталинградом. Тогда он был командиром танка и носил звание лейтенанта. Воевал Кропычев дерзко, изобретательно. Как-то так случалось, что почти всегда первым оказывался перед вражескими позициями, впереди всех преследовал отступающих фашистов. Молодого офицера заметило командование, и перед штурмом Киева его назначили помощником начальника штаба полка. Однако, несмотря на высокую должность, боевые друзья называли его по имени и отчеству, а часто и просто по имени. Да и сам Кропычев, казалось, не обращал внимания на такую фамильярность.

— Николай, куда это мы приехали? — спросил у Кропычева командир машины Кравченко, когда тот оказался у его танка.

— Вот так раз! — удивился капитан. — Чего это ты, Сергей, свои родные места не узнал? Ведь это же Дарница. В Дарницу мы прибыли, разгружаться здесь будем.

— Это правда? Брат ты мой! — лейтенант Кравченко бросился обнимать капитана.

Кравченко действительно не узнал Дарницу, хотя и бывал здесь до войны. Он напряженно всматривался вдаль, озирался вокруг, но не мог отыскать никаких примет знакомого города. Неподалеку, за железнодорожным полотном, он знал, до войны стояли аккуратные, точно игрушечные, домики под красными черепичными крышами. Теперь на их месте лежало темное пространство, утыканное высокими столбами, с которых свисали зловещие кружева колючей проволоки. Столбы уходят далеко в темноту, и конца им не видно.

— Что загляделся, сынок? — услышал Кравченко тихий, грустный голос. Он обернулся на оклик и увидел рядом с платформой железнодорожника. Тот стоял, опираясь на длинную ручку своего молотка, и слабый свет красного фонарика вырывал из сгущающегося сумрака его неуклюжую фигуру. Кравченко разглядел, что перед ним немолодой уже человек. Белый полушубок, подпоясанный бечевкой, горбился на его спине, и оттого железнодорожник походил на древнего деревенского старика с клюкой, каких доводилось встречать лейтенанту в детстве. Полы полушубка оттопырены, на ногах старика — большие черные валенки. Казалось, эти валенки намертво припаялись к земле и не дают человеку сдвинуться с места.

— Откуда родом, сынок? — опять заговорил железнодорожник, и Кравченко, очнувшись от невеселых дум, с готовностью ответил:

— Из Переяслава, папаша, из Переяслава. Совсем недалеко отсюда...

— Так и я ж из Переяслава, — обрадовался железнодорожник. — Выходит — мы земляки с тобой.

— Земляки, — согласился Кравченко и, кажется, впервые за этот вечер тепло улыбнулся.

— А давно ли ты на фронте, земляк? — железнодорожник привстал на своих тяжелых валенках и приподнял фонарь, пытаясь получше рассмотреть лицо собеседника.

— С самого начала, отец, — ответил Кравченко и тяжело вздохнул. — С тех пор вот и о родных никаких вестей не имею. Живы, нет ли?

— Ах, сынок, война все перепутала. Не только дома порушила, но и людей по земле раскидала. Многие сгинули совсем. — Старик на секунду прикрыл глаза замасленным рукавом полушубка, затем срывающимся голосом сказал: — Да вот тут, к примеру, в Дарнице, немало людей свои головы сложили.

— Послушай, папаша, — перебил собеседника танкист, — вы здешний человек, до войны тут жили. Не знаете, случайно, такую девушку, Ирину Кравченко?

— Ирину, говоришь? — переспросил старик и почему-то еще пристальней стал приглядываться к танкисту. — Знаю Ирину. Да и то сказать, кто же не знает эту девушку? Добрым она была человеком. Ты, должно быть, помнишь, сынок, как перед войной в Дарницу со всех краев молодежь съезжалась. Комсомольский городок здесь тогда строился. Палатки по всей степи стояли. И радостно, и весело было. Словом, что там вспоминать. О хороших временах хорошая и память.

Старик умолк, приподнял полы своей громоздкой шубы и стал копаться в карманах. Он вынул небольшой мешочек с табаком и стал сосредоточенно набивать самосадом коротенькую трубку с кривым мундштуком. Все это он проделывал не спеша, обстоятельно, словно подчеркивая всю важность для него этой процедуры. Затем он зажег спичку, сладко затянулся едким дымом, откашлялся и снова начал рассказывать.

— Вон там, впереди, темная полоса виднеется. Это лес. А за ним — поляна просторная, такая, что тысячи людей вместить может. Помнится, выходной день тогда был. Ну точно, воскресенье. Вдруг видим, молодежь гурьбой к поляне повалила. И парубки, и девчата, и ребятишки. Впереди — колонна с флагами и знаменами. Гармошки играют, песни звенят, девчата то и дело в пляс пускаются. Всполошились старики: праздник, что ли, какой? И как же это мы его просмотрели? Оказывается, молодежь воскресник устроила. На поляне трибуну соорудили, ораторы выступают, речи говорят. А потом торжество началось. До того весело было, просто настоящий праздник получился. Всего и не вспомнить теперь. А радость, что тогда испытать довелось, до сих пор сердце тревожит...

Ты вот сейчас про Ирину меня спросил. Тогда-то в первый раз ее я и увидел. Звонкоголосая такая, веселая, среди всех она как-то выделялась, привлекала к себе. Да и я в ту пору не был еще таким стариком, от молодых не отставал, наравне с ними на стройке лопатой орудовал. Это война проклятая изломала и согнула меня.

Старик раскурил потухшую было трубку и опять задымил едким самосадом. Помолчал немного, повздыхал о чем-то, словно вспоминая пережитое, заговорил снова:

— На стройке мы, взрослые, вроде наставников были, молодых учили. Ирину частенько видеть приходилось. Она бригадиром стала, и бригада ее всегда первой была. В то лето сын моего двоюродного брата в гости к отцу заявился. В летной школе он тогда учился, на побывку его отпустили. Парень из себя видный, красивый. Познакомились они с Ириной, полюбили друг друга и тогда же поженились. Но не долго мы радовались их счастью. Пришла война и все враз изменила. Сын моего брата на фронт ушел, война к нам подступать стала. Посоветовались мы с братом и порешили Ирину к родителям в Переяслав отправить. Там, мол, ей у своих спокойнее будет. Но не тут-то было.

— Никуда я отсюда не уйду, — твердо заявила Ирина. — Теперь повсюду фронт, и от войны бегать не годится.

Как-то незаметно вокруг рассказчика собрались друзья Кравченко. К беседующим один за другим подходили танкисты и автоматчики, останавливались на минутку, а потом, увлеченные воспоминаниями старого железнодорожника, оставались около него. А старик, видя, с каким интересом его слушают, все продолжал и продолжал рассказывать:

— Так и осталась Ирина в Дарнице. А потом мы узнали, почему она не захотела уехать из своего городка. Видите впереди колючую проволоку? Тут был лагерь наших военнопленных. Это — ад кромешный, страшно и вспоминать о нем. Случалось, подойдешь близко к лагерю, душа каменеет. Раненые и больные пленные вповалку лежали на сырой земле, зарывались в норы. Многие не имели никакой одежды. В лагере — зловоние, грязь. Умерших не убирали неделями. Увидят пленные прохожих, зовут к себе, молят о помощи. А чем поможешь? Бывало, проберешься к проволоке, передашь кусок хлеба, картошки, вот и все. Да и за это часовые расстреливали жителей. Муки пленных были ужасны.

Однажды до нас дошли слухи, будто немцы отделили раненых военнопленных командиров и комиссаров и собираются их вскорости расстрелять. Кто говорит, что двадцать командиров, кто — тридцать, а кто и пятьдесят. В общем, точно не известно. Знаем одно, что ждет наших людей злая смерть. Весь город тогда заволновался, все только об этом и говорили.

Мы с братом заметили, что Ирина как-то сразу изменилась, повзрослела. Вечерами она часто задерживалась и на расспросы отвечала невпопад. Когда в городе разнеслись слухи о готовящемся расстреле пленных, Ирина объявила, что соскучилась по своим родителям и ей надо обязательно уехать в Переяслав. Без пропуска туда не попадешь, кругом шныряют оккупанты, и мы подивились этому ее желанию. Я в тот вечер был у своего брата. Он был сапожником и этим ремеслом зарабатывал хлеб в то трудное время. Сидим мы так, мирно беседуем; брат чинит мои сапоги, а его жена Агафья хлопочет по хозяйству. Вдруг открывается дверь и в комнату входит Ирина, а за ней — немецкий офицер. Мы просто опешили. А Ирина не обращает на нас никакого внимания, словно нас и нет в доме.

— Проходите, — говорит, — господин офицер, присаживайтесь к столу.

Ирина провела улыбающегося немца в передний угол, усадила на стул. Сама так это плутовато смеется, на офицера смотрит ласково, а на нас вроде бы даже косится. Немец кое-как объяснялся по-русски. Он с ходу заговорил с нами, Ирина, кажется, даже подзадоривала его.

— Нравится вам наш новый порядок? — спросил офицер и, не дожидаясь ответа, с восторгом отозвался об Ирине: — Ваша дочь очень карош. О, она все понимайт...

— Отец, — сказала Ирина, — завтра я еду в Переяслав, господин офицер помог мне достать пропуск.

Офицер заулыбался и похлопал Ирину по плечу. Это неожиданно взъярило Агафью. Она бросила тарелки с закуской на стол и презрительным взглядом обожгла незваного гостя. Досталось также и Ирине. Агафья вот-вот готова была броситься на сноху с кулаками. И только строгий взгляд мужа Миколы удерживал ее от этого опасного шага. Все-таки Агафья не выдержала и зло зашипела на Ирину:

— Я вот задам тебе Переяслав.

— О чем там болтает эта старуха? — нахмурился офицер и даже привстал со стула.

— Не сердитесь на нее, господин офицер. Моя мама очень добрая, я ведь говорила вам... — Ирина подошла к Агафье, обняла ее и наклонилась к уху, видимо, желая что-то объяснить свекрови. Но Агафья грубо оттолкнула Ирину от себя.

— Что это ты ерепенишься, старая?! — гаркнул молчавший до этого Микола и, обратившись к офицеру, извиняющимся тоном добавил:

— Не слушайте ее. Она, конечно, мать и ей неприятно, что за дочерью ухаживает человек другой нации и веры. Кушайте лучше, что бог послал.

Офицер немного успокоился и сел за стол. Они о чем-то говорили вполголоса, но беседа явно не клеилась. Немец то и дело холодно поглядывал на Агафью, та хмурилась и отворачивалась от него. Ирина заметно волновалась. Наконец они встали и ушли. Как только за «гостем» закрылась дверь, Агафья набросилась на Миколу.

— Не тебе ли говорила я, старый ты дурень, — кричала Агафья, — что сноху давно надо бы отправить к своим. Теперь вот полюбуйся, что она вытворяет. Уже и немцев в дом начала водить. И до чего же бесстыжая, сатана. Она, верно, и не подумала, что у нее есть муж. Что она скажет, когда вернется с фронта Андрей? Он ее не помилует. Да и я ей, вертихвостке, не спущу: пусть убирается из дому, куда глаза глядят. Наш дом не для фашистов и не для таких, как она. Придет час, задушу ее своими руками.

— Эй, баба, угомонись! — рассердился Микола. — Перестань болтать попусту. Разве людям сейчас до веселья. У снохи, видно, другое на уме, и ты не мешай ей.

— Известно, что на уме у бабы, которая шляется по ночам, — все больше волновалась Агафья. — У дурного человека и на уме и на душе дурное.

— Хватит! — прикрикнул Микола. — Постыдилась бы о такой срамоте говорить. Разбирай постель да ложись спать..

Я жил далеко от брата, и он уговорил меня остаться ночевать у него. Шло время, но мы никак не могли заснуть, Агафья плакала. Да и самим нам было впору разреветься. О чем ни заведем разговор, все к войне, к бедам и несчастьям нашим возвращаемся. Горе кругом, печаль и слезы, и нет этому конца. В полночь за окнами говор послышался, а потом и стук в дверь — Ирина приглашала кого-то зайти в дом. «Заходите, — слышим мы из сеней, — дома у нас никого нет». У меня даже сердце екнуло, неужели, думаю, она опять в дом немца своего зовет? Открывается дверь, кто-то входит, Микола прибавляет в лампе фитиль. Я вижу у порога мужчину в старой рабочей одежде с помятой кепкой в руках.

— Говорили — никого, а тут полна комната народу, — проговорил незнакомец и приветливо улыбнулся нам: — Что же вы, хозяева, не спите до сих пор?

— Разве до сна человеку в горе? — Агафья тяжело вздохнула и внимательно оглядела незнакомца. — Во сне одна беда только и грезится.

— Горю нельзя поддаваться. Сильный человек беды не боится, а вы, я вижу, люди не слабые, — пришедший опять улыбнулся и сказал, обращаясь к Миколе: — У нас есть небольшое дельце, и нам надо спокойно поговорить с Ириной.

Микола согласно кивнул головой и указал на дверь в комнату Ирины. Гость прошел туда с Ириной, и мы тут же услышали их торопливый разговор. Говорил больше мужчина, а Ирина только изредка вступала в беседу. Мы поняли, что речь идет о военнопленных, и невольно затаили дыхание. Неужели есть возможность спасти командиров и комиссаров от гибели? И неужели это наша Ирина участвует в таком серьезном деле? По разговору выходило, что так оно и есть.

— Жди людей у Борисполя, — слышался приглушенный голос из-за двери. — Будете идти только ночами. Учти, что среди них много совсем слабых. Если кто не сможет двигаться дальше, устрой их по этому адресу. Хорошо?

«Хорошо!», «Ладно!», «Есть», — это, мы слышим, отвечает Ирина. Потом разговор на некоторое время стихает. Мы сидим, боясь проронить хоть одно слово. Что затеяли эти люди? Удастся ли им выполнить задуманное? Наконец оба они появляются в нашей комнате, и мужчина говорит Ирине:

— Счастливого пути, дочка. Желаю тебе удачи. — Потом мужчина достал из кармана пистолет и передал его Ирине: — Возьми, в дороге пригодится. Только смотри, береги себя.

Ирина спрятала пистолет, с минуту постояла посреди комнаты и вдруг с плачем бросилась Агафье на шею. Обе женщины разрыдались. Микола не выдержал и тоже смахнул скупую мужскую слезу.

— На кого же ты нас покидаешь, дочка? — причитала Агафья. — И как же мы теперь будем без тебя, старые? За какие грехи на нас такая кара?

— Хватит, мать, не реви! — тихо проговорил Микола. — Судьба позвала ее, пусть идет, пусть поможет людям.

— Вот и добре, вот и простились, — заговорил незнакомец и повел Ирину к двери, — не будем ее задерживать, ей уже пора... А я, дорогой хозяин, если разрешите, останусь здесь до утра. Сейчас мне нельзя выходить.

Ирина ушла в ночь, а на рассвете как-то незаметно исчез из дома и незнакомец. Я проснулся от сильного шума и гама на дворе. На улице суматоха: трещат мотоциклы, гудят машины, лают собаки. Немцы торопятся, как на пожар. Мы было подумали, что к городу подошла Красная Армия и нагнала страху на фашистов. Потом припомнили ночного незнакомца и кое-что для нас прояснилось. Вскоре мы узнали, что ночью все приговоренные к смерти военнопленные сбежали из лагеря.

— Как могли эти слабые люди выбраться из каменных сараев? — удивлялись горожане.

— Двери целые, — передает кто-то новые подробности, — кто-то специально открыл замки.

— А как же охрана? Неужели не заметили?

— Часовые, конечно, всех бы перестреляли, но их самих нашли убитыми. Кто-то переоделся в немецкую форму и обманул фашистов.

Новость шла из конца в конец города, обрастая разными деталями. Люди радуются, однако, все тревожнее вглядываются в ту сторону, куда скрылся фашистский карательный отряд. Со стороны леса послышались выстрелы, и улицы начали пустеть. Я понял, что оставаться на виду у немцев опасно. Обозленные неудачей, они, пожалуй, начнут хватать и расстреливать мирных жителей. Я тащу домой своего брата, но он упирается, хлопает по своей левой ноге и подмигивает мне. «Не бойся, мол, за меня, немцы мне ничего не сделают».

Только тут я догадываюсь, почему так расхрабрился мой брат. Еще до войны он потерял ногу, был инвалидом, и ему, конечно, нечего было опасаться оккупантов. Он бродил по улицам весь тот памятный день, высматривал, прислушивался к тому, что говорят в городе о побеге пленных. А когда вернулся домой, то небрежно сказал Агафье:

— Все это, мать, одна бабская болтовня, немцы просто зря панику поднимают.

Агафья в этот раз ему не перечила. Она знала, что муж гордится своей снохой и потому так небрежно говорит о случившемся. Да и о чем много разговаривать: глядишь, болтовней этой и спугнешь радость. Я тоже не стал расспрашивать Миколу о подробностях события и ушел от него домой радостный и взволнованный. А когда через две-три недели я опять заглянул к Миколе, то застал стариков опечаленными. На кровати лежала бледная, без кровинки, Ирина. Была она измученная и худая. Я присел у постели Ирины.

— Чем больна? — спросил я у Агафьи. — Давно ли слегла?

— Я простудилась, — слабым голосом ответила Ирина. — Легко одета была, легкие, видно, застудила... Ничего, пройдет скоро.

Но Ирина встала с постели не скоро. Да и поправилась она на свою беду. В начале сорок второго года разнесся слух, что молодежь угоняют в Германию. Пленных отправляли уже давно, а тут дошла очередь и до мирных жителей. Я поспешил к Ирине, чтобы разузнать у нее подробнее об этих странных новостях. Захожу в дом и застаю там давнего ночного гостя. Он сильно изменился, похудел и полысел, но я его узнал и вежливо с ним поздоровался. Он едва кивнул мне головой. Видно, что оба были чем-то расстроены.

— Надо уходить, поторапливайся. Будет погоня — постараемся задержать, — они попрощались, и мужчина ушел.

Я и теперь жалею, что не расспросил тогда о нем у Ирины. Ведь я даже имени его не знаю. А это был замечательный человек. Может быть потому, что Ирина поспешно стала собираться в дорогу, я не посмел задерживать ее разными расспросами. Так или иначе, но я ничего не узнал. А через несколько дней довелось увидеть мне страшную картину. Немцы привели на казнь большую группу людей, и среди них я узнал того самого ночного незнакомца. Он был весь избит, изранен и едва стоял на ногах. Его поддерживали под руки товарищи. Я был близко, и он, увидев меня, слегка кивнул головой. А когда палачи набросили ему петлю на шею, он громко выкрикнул:

— Смерть немецким оккупантам!

Тяжкие, тяжкие дни мы пережили. Обо всем и не расскажешь, — старик вздохнул и начал неторопливо выбивать золу из своей давно погасшей трубки. — Через некоторое время арестовали и нашу Ирину. Люди говорят, что, пораженные стойкостью патриотки, фашисты отправили ее в Германию и будто бы ее не расстреляли. Может быть, эти слухи распространяли те, кто не хотел верить в смерть Ирины, я не знаю. Да и доведется ли узнать что-нибудь о ней еще? Вот теперь вы вернулись и нам стало легче. Теперь жизнь наша наладится и все будет хорошо.

— Послушай, сынок, — вдруг спохватился старик. — Я забыл даже спросить тебя, зачем это ты заставил меня рассказать об Ирине? Уж не брат ли ты ей? Помнится, она говорила, что брат ее в Оренбурге учился. А? Скажи, милый, не ты ли это?

Кравченко ничего не успел ответить старику. К платформе, запыхавшись, подбежал Кропычев. За ним спешил еще кто-то.

— Почему задержались? — закричал Кропычев. — Передняя колонна уже у Днепра, а вы здесь прохлаждаетесь.

Парторг полка майор Кузнецов поручил мне разобраться в случившемся.

— Товарищ Джолбарысов, — сказал майор, — узнай, что тут произошло. Тебе, как комсоргу, будет легче разобраться. Видишь, твои комсомольцы чем-то опечалены и расстроены.

Мне не составило труда разобраться в «происшествии». Танкисты — мои ровесники-комсомольцы — тут же рассказали мне обо всем. Я как мог утешил своего товарища лейтенанта Кравченко и пошел доложить майору о причинах задержки танкового экипажа с десантом автоматчиков.

— Кравченко узнал, что фашисты арестовали его сестру, — доложил я майору. — Ведь он из здешних мест, и ему рассказали об этом.

— Кто ему рассказал? — спросил майор. — Может быть, это неправда?

— Вон тот человек. — Я указал майору на удалявшегося старика с фонарем в руке и вкратце пересказал все, что успел узнать о беседе старика с танкистами.

— Тяжелое известие, — проговорил майор. — Прошу сделать так, чтобы поменьше напоминать Кравченко о его горе. Совсем парень расстроится, боевой дух потеряет.

...Ночью наш танковый полк прошел через Киев, а уже утром мы были у Радомышля, где получили приказ закрепиться и стойко оборонять западную окраину города. Радомышль — небольшой городок, раскинувшийся на склонах гор. Через весь город протекает река, рассекая его пополам. Стоял ноябрь, уже выпал снег, но зелень еще сохранилась. День выдался солнечный и ясный, однако холодный порывистый ветер быстро заледенил танковую броню. В танках холодно. Обычно в таких случаях танкисты согреваются у костров, но на этот раз о кострах не могло быть и речи. Почти с марша полк вынужден был отбивать атаки немецких танков.

Немцы атаковали яростно, густыми колоннами. Одна колонна за другой накатывались на наши позиции, пытаясь все сокрушить своим огнем. Прошел день, второй, третий. Целых восемь дней атаковали фашисты, танковые костры горели не утихая все это время. Иногда казалось, что горит вся степь перед городом. Фашисты любой ценой хотели вернуть потерянный Киев и потому все усиливали и усиливали свои атаки. Люди забыли, что такое сон, еда, отдых. Одежда танкистов превратилась в клочья, изможденные, закопченные лица обросли бородами. Мы несли большие потери. Почти каждый час кто-нибудь выбывал из строя, некоторые экипажи менялись по два-три раза. Случалось, что у танкистов не хватало сил для того, чтобы залезть в машину либо выбраться из нее. Вой снарядов не затихал ни на минуту все эти долгие жестокие восемь дней.

— Я участвовал во многих сражениях, — сказал тогда парторг майор Кузнецов, — но таких танковых боев еще не видел. Кажется, на Курской дуге и то было легче.

Майор Кузнецов вернулся из атаки в подбитом танке и тут же ему пришлось заменять раненого командира роты. Все дрались тогда исключительно упорно, зная, что за нами Киев, многострадальный город, только что освобожденный от фашистской оккупации. Мне почему-то часто вспоминалась тогда Ирина, старик, который о ней рассказывал. Я не верил, не хотел согласиться с тем, что она погибла. Думалось, что встретится нам Ирина на тяжелом фронтовом пути.

Немцы наконец прекратили атаки. Или они убедились, что на нашем участке им не прорваться к Киеву, или истощили свои силы, но на девятый день мы не услышали привычного лязга гусениц и грохота танковых пушек. День прошел относительно спокойно, не увидели мы фашистских танков и на следующее утро. Это нас начало тревожить. И не напрасно: вскоре мы услышали о прорыве нашей обороны на участке соседней стрелковой дивизии. Мы и сами видели, что обстановка резко изменилась. Еще вчера по дороге беспрерывно шли машины с боеприпасами, а сегодня их поток к фронту прекратился. Фашистские танки перерезали дорогу.

Полк получил приказ контратаковать врага. Нам предстояло переправиться через реку и выйти на восточную окраину города. Это оказалось самым трудным делом. Единственный мост через реку в черте города залило водой, а попытка найти брод кончилась потерей тяжелого танка. Время шло, а приказ оставался невыполненным. Совет командиров проходил бурно, но не пришел ни к какому решению. И тут к нам нагрянула большая группа партизан. Среди них была девушка, которая сразу обратила на себя внимание. Красивая, маленькая и юркая, в боевых доспехах, девушка смело направилась к нам. И тут мне опять вспомнилась Ирина. Я хотел представить ее в образе этой милой мужественной девушки. Именно такой мне виделась Ирина. Девушка подошла к танку и смело спросила:

— Кто у вас здесь главный из командиров?

— Поди ж ты, — удивились танкисты. — Главного ей подавай. А с рядовыми танкистами ты и разговаривать не хочешь?

— А чего с тобой разговаривать, — девушка указала рукой на меня и засмеялась: — У тебя не только никаких знаков отличия нет, но и на губе ни одного волоска еще не выросло.

Танкисты безудержно расхохотались. В полку у нас совсем не было женщин, и эта девушка показалась всем каким-то необыкновенным, ярко распустившимся цветком. Огрубевшие солдатские сердца враз растаяли и загорелись жарким пламенем. Каждый старался перекинуться с ней хотя бы одним словечком, каждый хотел, чтобы девушка наградила его своей доброй улыбкой.

— Поговори со мной, сестренка, я усатый.

— Да разве у него усы? Это просто недоразумение. Лучше уж со мной покалякайте, у меня и усы, и борода есть, — кричит издали огромного роста старшина-танкист и машет девушке рукой.

— А я сегодня, как на грех, побрился. — Это капитан Кропычев поддался настроению солдат и тоже начал шутить и смеяться.

— Ну пошутили и хватит, — нахмурилась девушка. — Что это вы здесь столпились? Налетят немецкие самолеты, и от вас одни щепки останутся. Лучше помогли бы нам пробраться к своим. Наши на том берегу с немцами дерутся, помощь нужна.

— А вам известен брод через реку? — спросил Кропычев. — Вплавь мы пройти не можем.

— Конечно, известен! — горячо заговорила девушка. — Следуйте за нами.

Через некоторое время, когда мы спустились вниз по реке, партизаны указали брод. Мы переправили танки прямо перед носом у немцев и с ходу вступили в бой. Приказ командования был успешно выполнен. А потом наш полк пошел на запад, и танкисты долго еще вспоминали эту чудесную девушку.

...С тех пор прошло много лет. И когда мне вспоминался Киев, то перед глазами неизменно вставали давние и трудные годы войны. Я всегда мечтал побывать в Киеве, походить по улицам этого великого города! И еще думалось мне, что удастся встретить кого-нибудь, кто видел и знал Ирину Кравченко. Однажды мы с партизаном Кали Утегеновым совсем было уже собрались в Киев, но поездка в тот раз сорвалась. Моя мечта осуществилась только через двадцать лет.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Воздушный красавец Ил-18 стремительно набирает высоту. Через некоторое время на горизонте встают остроконечные вершины гор, и многослойные облака надолго скрывают от глаз пассажиров землю. Короткая остановка в Ростове-на-Дону, и мы летим курсом на Киев. Киев! Этот город грезился мне в солдатских снах двадцать долгих лет. Каков ты сейчас, древний и вечно молодой город, какие люди ходят по твоим широким проспектам?

Самолет идет прямо на запад. Нас порою окутывают густые облака, а иногда вдруг открывается впереди огромная синяя яма, и нам кажется, что самолет, лишенный опоры, проваливается в нее. Но это впечатление обманчиво: стрелка высотомера стоит на одном месте. Вдруг впереди возникает огромный белоснежный перевал. Создается впечатление, что мы летим над высокими горами, и надо немедленно сворачивать в сторону либо набирать высоту, не то самолет врежется в гору. Самолет, действительно, поворачивает и летит вдоль гребня причудливых туч, так похожих на горы.

Впереди снова огромное облако. Наш лайнер с ходу таранит его, и за окнами наступает зловещая мгла. Самолет подрагивает, гул моторов становится слышнее. Наконец самолет пронизал облако, и перед нами открылась земля. Она все ближе, все явственнее проступает в сумерках. Внизу виднеются редкие огоньки. Панорама явно не похожа на киевскую. Пассажиры заволновались.

— Где же Киев? Разве мы не увидим его с воздуха?

Самолет пошел на посадку, и уже через несколько минут мы узнали, что приземлились в Борисполе. Отсюда до Киева — тридцать два километра. Мы вышли из самолета и увидели перед собой небольшое здание аэровокзала. Мы надеялись, что нас, журналистов, встретят наши коллеги. Но это ведь не Киев, а они, должно быть, ждут нас там. И тут я услышал оживленный смех своих товарищей.

— Друзья! — кричал кто-то. — Встреча с Киевом уже началась. Видите, Кали уже обнимается с кем-то.

Я увидел двух немолодых женщин, которые вели под руки сияющего Кали Утегенова. Оказывается, это были сестры Воронецкие, бывшие партизанки из отряда Кали. Одна из них, Надежда Воронецкая, была в отряде связной. Женщины о чем-то взволнованно разговаривали с Кали, то и дело слышалось: «Вася! Вася!» Так называли Кали в партизанском отряде.

— Товарищи! — сказал Кали, обращаясь к нам, — вы прибыли на мою родную землю, на мою вторую родину — Украину! С сегодняшнего дня я буду вашим проводником.

— Вася правильно говорит, — поддержали его Воронецкие, — он наш родной человек, а вы будете нашими дорогими гостями. Угощение готово, в городе вас ждет лучший дом. Добро пожаловать!

Мы быстро собрались и поехали в город. Широкое асфальтовое шоссе окаймлено густыми деревьями, их ветви протянулись почти к середине дороги. Едем по городу, я любуюсь яркими электрическими огнями, смотрю на красивые дома. В ту далекую осень 1943 года я навсегда запомнил этот город. Эти дома, эта пышная зелень чем-то неуловимо сильным притягивают меня к себе. Въезжаем на огромный мост через Днепр, и я пытаюсь восстановить в памяти давние события. Вот здесь стоял наш эшелон, кажется, здесь мы переправлялись через Днепр. Не было тогда красивейшего моста, не было столько яркого света. Наш маленький паром беспомощно метался по вспененным волнам седого Днепра. Теперь по мосту идут трамваи и автобусы, бесконечной рекой текут пешеходы. Это настоящие ворота огромного современного города.

Нас приютили в гостинице «Украина». Это здание построено еще до войны и в ту пору было одним из красивейших на бульваре Тараса Шевченко.

Бульвар Тараса Шевченко, где расположена наша гостиница, начиная от Крещатика, тянется далеко к западу. На пересечении двух улиц, на красном гранитном постаменте, возвышается величественный памятник В. И. Ленину. В 1943 году наш седьмой танковый полк, направляясь в Радомышль, проходил именно здесь, по этой улице. В ту ночь было темно, вокруг лежали развалины. Только шум танковых моторов нарушал тишину казавшегося вымершим города. По улицам украинской столицы шли русские и казахи, белорусы и грузины, татары, киргизы, узбеки... Шли те, кто под Москвой и Сталинградом, Курском и Харьковом громил фашистов. В то время тут не было памятника. Но мне чудится сейчас, что Ленин стоял здесь и тогда, приветствуя и вдохновляя воинов Советской страны.

Уже далеко за полночь к нам в комнату зашел Кали. Ему тоже не спалось. Он широко распахнул окна, облокотился на подоконник и долго молча смотрел на расцвеченный огнями город. Потом обернулся к нам и сказал:

— Не могу я жить без этих замечательных мест. Люблю Киев и тоскую о нем, как о самом дорогом человеке. Если бы я был богатырем, я бы прижал к груди всю эту каменную громаду, расцеловал бы всех людей. Без Украины, ребята, моя жизнь была бы намного беднее. Какие замечательные люди живут здесь! Вы завтра встретите их и сами убедитесь в этом.

...Очень долгой показалась нам эта первая ночь в Киеве. Мы с нетерпением ждали встречи с великим городом, с его людьми.

СВЯЩЕННЫЙ ГОРОД

Первым человеком, с которым наша делегация журналистов встретилась на другой день, был Сидор Артемьевич Ковпак — легендарный партизанский полководец, дважды Герой Советского Союза. Прежде чем навестить его, мы с Кали решили позвонить в Президиум Верховного Совета Украины, где тогда работал Ковпак.

— Откуда вы говорите? Из Киева? — спросил Сидор Артемьевич. — Добро пожаловать! Жаль, что не предупредили раньше, я как раз собирался уезжать по делам. Впрочем, поездка отменяется. Прошу вас ко мне. Жду.

Всей группой мы немедленно поспешили к Дому правительства. Здание Верховного Совета Украины расположено между двумя зелеными парками — имени Первого мая и Советского. Оно довольно масштабно и красиво. Левое его крыло напоминает большую дугу. Во время войны фашистские оккупанты разрушили здание и разграбили имущество, но после войны по проекту архитектора В. Г. Заболотского оно было вновь восстановлено. Главный вход в здание украшен гербом Украины. Мы задержались в пути, рассматривая великолепную внутреннюю отделку здания, архитектурное оформление. Когда мы вошли в приемную, навстречу нам, оторвавшись от телефона, поднялась молодая белокурая женщина.

— Наконец-то, — улыбнулась она. — Уж не заблудились ли вы? Я только что разыскивала вас по телефону. Сидор Артемьевич ждет вас, заходите.

Сидор Артемьевич Ковпак встретил нас прямо у порога своего просторного кабинета. Был он человеком среднего роста, полный, седобородый. Борода несколько удлиняла лицо. Однако это не нарушало своеобразной мужественной красоты старого партизана. Наоборот, мне он показался привлекательным, настоящим богатырем. Сидор Артемьевич и Кали Утегенов крепко обнялись, а с нами Ковпак поздоровался за руки и всех пригласил сесть:

— Проходите, пожалуйста, рассаживайтесь...

Перед отъездом на Украину я побывал у заместителя Председателя Президиума Верховного Совета Казахской ССР Капитолины Николаевны Крюковой. Разговорились о предстоящей поездке, и Капитолина Николаевна с сожалением сказала:

— Верите или нет, а я ни разу не побывала в Киеве. Знаю, что это очень хороший город, все, кто там побывал, обычно с восхищением рассказывают о нем. Но мне вот не повезло: собиралась поехать, да все как-то дела не отпускают. А вы подготовились к дороге? — вдруг спросила меня Капитолина Николаевна. — Захватите подарки своим будущим друзьям? Или не подумали об этом?

— Нет, — смутился я, — не успел. Вчера только вернулся из отпуска, а завтра уже надо вылетать.

— Ах да, — проговорила Капитолина Николаевна, — времени у вас действительно не было. Ну, ничего. Мы сейчас что-нибудь придумаем.

Быстро подобрали красочные альбомы с видами Алма-Аты, значки, выпущенные в честь сорокалетия Казахской ССР, блокноты. Капитолина Николаевна и от себя приготовила подарок.

...И вот мы сидим в кабинете у Сидора Артемьевича Ковпака. Кали долго и подробно расспрашивает его о здоровье и самочувствии, потом поочередно представляет нас ему. Когда очередь дошла до меня, я передал Сидору Артемьевичу подарки.

Просто и непринужденно началась наша дружеская беседа с прославленным партизаном и выдающимся государственным деятелем Украины. Ковпак рассказал нам о положении дел в республике, о больших задачах, которые решает украинский народ. Он говорил с нами так, как будто мы ежедневно встречались с ним и занимались одним делом. Ковпак располагал к себе приветливостью, доверием к людям. Его легко было слушать, приятно с ним беседовать.

— Этот человек, — рассказывал мне Кали, хорошо знавший Ковпака, — очень мягкий, скромный, добрый и вежливый. Но вместе с тем, он и безмерно смелый, принципиальный и решительный.

Когда я особенно пристально разглядывал Ковпака, то мне казалось, что я нахожу в нем эти черты. Но стоило чуть отвлечься, и перед тобой — обыкновенный старый человек. Правда, много переживший, умудренный большим житейским опытом. Таким он у меня навсегда и останется в памяти.

— Вы уже посмотрели наш город? — спросил Сидор Артемьевич.

— Нет, почти ничего не видели, — ответил я.

— Как не видели? — возразил кто-то из товарищей. — По Крещатику ходили, стадион смотрели...

— Город наш большой, всю жизнь смотри на него — не насмотришься, — сказал Сидор Артемьевич. — Надо вам во всех примечательных местах побывать, своими глазами все посмотреть.

У Ковпака мы пробыли довольно долго. На прощанье сфотографировались с ним, поблагодарили за беседу. Сидор Артемьевич проводил нас и пожелал хорошенько познакомиться с городом. У подъезда нас ожидал уже легкий автобус. Нам попался такой разговорчивый экскурсовод, что мы только диву давались. Он сразу же завладел всем нашим вниманием и не отпускал нас из своего поля зрения во все время продолжительной поездки по городу.

— У вас очень мало времени, — сказал экскурсовод. — За один день вам не запомнить всех достопримечательностей. Наш Киев — город особенный. Поэтому я буду рассказывать о нем по дороге. Собирайтесь кучкой и слушайте.

Экскурсовод привел нас на площадь и показал на гранит из черной глыбы. Этот черный квадрат установлен в память о киевских рабочих, погибших в октябрьские дни 1917 года. Мы возложили к подножию памятника живые цветы и несколько минут постояли в полном молчании. Как мы узнали позже, именно с этого священного места начинаются маршруты всех экскурсий.

Город поразил нас. Киев стоит на крутом изрезанном оврагами правом берегу Днепра. Древний город богат историческими памятниками. Самый примечательный из них — Софийский собор, построенный руками зодчих древней Руси еще в 1037 году. Этот собор постоянно обновляется и реставрируется. До наших дней сохранилось множество старинных росписей и орнаментов, интересных древних рисунков. Софийский собор сейчас является как бы архитектурным заповедником. Он сохраняется украинским народом как свидетель многих важнейших исторических событий. После Переяславской рады 1654 года, где было принято решение о воссоединении Украины с Россией, киевляне поклялись в Софийском соборе хранить вечную дружбу с русским народом. А в 1709 году Петр I дал здесь царский обед в честь победы над шведами под Полтавой.

Знаменита и Киево-Печерская лавра. Сооружения лавры занимают огромную площадь в юго-восточной части города. Основан монастырь, по преданию, в 1051 году. Первые монахи проживали тогда в естественных пещерах, что и дало впоследствии имя Киево-Печерской лавре. Вокруг лавры простираются дремучие леса. Около нее захоронены 34 героя Великой Отечественной войны. На каждой могиле лежит мраморная плита. Среди этих героев мы узнаем знакомые имена. Это генерал-полковник М. П. Кирпонос, погибший в 1941 году, капитан Н. Шолуденко, первым ворвавшийся на своем танке в Киев в ноябре 1943 года. Здесь же, на видном месте, могила неизвестного солдата с памятником Славы и Вечным огнем. Увековечен в памятнике и образ прославленного полководца минувшей войны генерала армии Н. Ф. Ватутина.

Когда ходишь по Киеву, то почти на каждой улице встречаешь памятные места, отображающие историю древнего города. На площади перед Софийским собором стоит памятник Богдану Хмельницкому, у здания университета — Тарасу Шевченко, на улице Коминтерна — герою гражданской войны Николаю Александровичу Щорсу. Видели мы и домик, где останавливался А. С. Пушкин, и многое другое. Но особенно приятно нам было побывать в доме-музее Тараса Шевченко. Когда мы были у памятника великому поэту, Кали Утегенов подошел к экскурсоводу и сказал:

— Мы уже достаточно насмотрелись всего, теперь вези нас в дом нашего поэта. Мы хотим посмотреть, как жил в Киеве Тарас Шевченко.

— Как это понять — «наш поэт»? — ревниво спросил экскурсовод.

— Тарас Григорьевич, — заговорили мы наперебой, — много своих знаменитых произведений написал у нас, в Казахстане. Неужели вы не знаете об этом?

— А разве не Тарас Григорьевич вырастил городской парк в Киеве из черенков того самого дерева, которое он посадил когда-то на Мангышлаке?

— Да, да, конечно, — поняв, в чем дело, заулыбался экскурсовод, — Тарас Григорьевич Шевченко для всех нас родной и близкий поэт.

Дом-музей поэта стоит на улице Шевченко. Это небольшое одноэтажное строение под железной крышей. Когда знакомишься с музеем, то в памяти невольно возникают слова нашего великого земляка, писателя Мухтара Ауэзова.

«Такие великие таланты, как Шевченко, — писал он, — одни могут заполнить бесплодную пустоту, образовавшуюся за многие века».

В этом домике Шевченко жил весну и лето 1846 года. Здесь он создал «Русалку» и другие произведения, написал картину «Вид Киева». В музее хранятся произведения поэта, одежда, которую он носил в ссылке, кисти, краски, мольберт. Здесь находится и рубашка из белого холста с вышивкой, сделанной родной сестрой Тараса.

Картина Тараса Шевченко, изображающая Киев, очень интересна. Человек, впервые попавший в город, должен, по моему мнению, прежде всего познакомиться с этой картиной. Правда, она показывает панораму старого Киева, но именно это помогает лучше увидеть сегодняшний город. На картине Шевченко прямо в центре города изображены холмы, разделенные оврагами и ямами, а Крещатик представляет долину между этих гор. С какого конца города ни пойдешь — все дороги ведут к Крещатику.

Какой же сегодня Крещатик? Это сравнительно небольшая, но очень широкая и просторная улица. Здесь находятся лучшие магазины и кафе города. Своеобразно расположена на Крещатике гостиница «Москва». Огромное здание в двенадцать этажей, будто не желая заслонять красоту Крещатика, стоит несколько поодаль, на холме. В то же время гостиница «Москва» своей обособленностью дополняет красивейший ансамбль Крещатика. Множество лестниц и расположенных в разных местах маленьких площадей словно бы рассеивают скопление людей. Многолюдность этих мест не бросается в глаза. Ниже гостиницы «Москва» — здание консерватории. Дальше можно увидеть и магазины, прилепившиеся по склонам многочисленных ущелий. Разнообразные по стилю, построенные в разные эпохи дома гармонично сливаются в один общий характерный ансамбль.

Таков сегодня Крещатик. Его неподражаемая красота особенно проявляется в вечерние часы, когда улица расцвечивается огнями реклам. На улице шумно, бесконечным потоком идут троллейбусы, автобусы, легковые автомобили. И, конечно же, множество людей. Но они не спешат, как это наблюдается, например, в Москве. Люди идут степенно, не торопясь.

Мы вернулись с прогулки по городу довольно поздно, усталые, но довольные. Хотелось сейчас же лечь в постель, чтобы, встав поутру, снова отправиться в удивительное путешествие. Но нам с Кали отдохнуть не пришлось. В коридоре Кали остановила дежурная и сообщила, что его давно уже разыскивают.

— Вас ожидает ваш друг-партизан, — сказала она и взяла Кали под руку. — Он уже несколько раз приходил за вами и поручил мне привести вас к нему, как вы только появитесь. Идемте!

Кали ушел вместе с дежурной, а спустя некоторое время вернулся за мной.

— Нас приглашает к себе мой товарищ, — проговорил он, — отказываться просто неудобно. Сейчас же едем к нему.

Спустились вниз и у подъезда, рядом с машиной, увидели худощавого, светловолосого, чуть сутулившегося человека. Острый нос, глубоко посаженные глаза и овальные, в морщинах, щеки показались мне знакомыми. Я обратил внимание на его одежду. Он был в стареньком, полинявшем пиджаке, в стоптанных, ободранных желтых ботинках. Костюм явно не подходил для торжественного свидания с товарищем.

— Крячек, — сказал он, крепко пожимая мне руку, — Алексей Васильевич. — Потом, перехватив мой внимательный взгляд, добавил смеясь: — Удивляетесь моему наряду? Ведь я — автомобилист. Как надену добрый костюм, обязательно под машиной приходится полазить. Вот и стараешься приспосабливаться к обстановке. Но на этот раз, не сомневайтесь, доставлю вас с ветерком. Садитесь в машину.

Жил Алексей Васильевич на западной окраине города, довольно далеко от центра и по дороге успел рассказать нам о многом. Старые партизаны делились новостями, вспоминали друзей, знакомых. Крячек на своей машине частенько объезжает их и хорошо знает, как живут бывшие партизаны.

Весело было и дома. Гостеприимный хозяин жил в просторной двухкомнатной квартире. Жена хозяина уехала с внучатами погостить у родителей в деревне, и нас принимала в доме его старшая дочь Мария. Украинское гостеприимство ничем не уступает казахстанскому. Нам с Кали пришлось в этот вечер довольно трудновато... Мария просто не давала нам передохнуть, беспрестанно угощая.

— Ешьте, ешьте, — подбадривала нас Мария, предлагая блюдо за блюдом. — От еды человек крепче делается и веселее.

Мы отшучивались, но старались не обижать хозяйку и отдавали должное ее кулинарному искусству. Потом мы усаживаемся в кружок, и Кали с Алексеем Васильевичем начинают свой долгий партизанский разговор. Они перебивают друг друга, горячатся. Прошли годы, но старые друзья, вспоминая прошлое, говорят обо всем так обстоятельно и подробно, словно все это было вчера.

— А ты помнишь, как мы к тебе с Поповым ночью заходили? — спрашивает Кали.

— С Николаем-то? Как же не помнить? — улыбается Алексей Васильевич. — Мы еще упрашивали вас остаться, подождать, когда Днепр замерзнет получше. А вы не послушались и ушли.

— Когда полицаи арестовали нас, мы подумали: конец пришел, отпартизанились, — вспоминает Кали. — Но нет, нам повезло, удрали. Смерть по пятам гналась за нами. Удивляюсь, как только живы остались. Видно, правильно говорят, что смелого пуля минует.

— А я помню, как вы тогда рассказывали об этом, и тоже удивлялась, — вступает в разговор Мария.

— Э, где тебе помнить? — Кали улыбается, словно поддразнивая Марию. — Ты тогда в пеленках была.

— Да нет, что вы, — обиделась Мария. — Я лежала на печке и все слышала. А сколько раз я вам на руки поливала, когда вы умывались? Вы еще говорили тогда: «Неси полное ведро, а то грязь не отмою».

— Разве так было, Муся? — переспрашивает Кали и весело смеется, но вдруг лицо его грустнеет. — Тогда ты и вправду была совсем маленькой. А теперь уже мать троих детей. Тяжелое мы время пережили.

Друзья вспоминали минувшее, а перед моими глазами вновь вставала Ирина. Она тоже была подпольщицей, возможно, знала и Крячека. Несколько раз я порывался спросить об этом у Алексея Васильевича, но что-то сдерживало меня. Скорее всего, я боялся получить отрицательный ответ. Скажет, что не знает никакой Ирины, и тем огорчит меня. Но Алексей Васильевич заметил мое волнение и сам начал разговор.

— Вы о чем-то хотите спросить меня? — сказал он. — Я знаю, что вы участвовали в боях за Киев. Возможно, у вас есть здесь знакомые? Так мы поищем и, глядишь, найдем. Нам это частенько приходится делать.

— Какие в военное время знакомства? Бои, походы, сегодня увидел человека, а назавтра потерял его навсегда, — так ответил я тогда Алексею Васильевичу, а сам подумал: «А что я теряю, надо расспросить его». И я торопливо и сбивчиво рассказал о том, что услышал про Ирину Кравченко. Крячек слушал меня внимательно, опустив голову. Потом он спросил:

— Подождите, о какой Ирине вы говорите?

— О Кравченко, — ответил я, и сердце мое учащенно забилось: «Неужели знает?»

— Кравченко, Кравченко... Имя это мне будто знакомо, — задумчиво проговорил Алексей Васильевич. — Возможно, что это и она. Было это в начале 1942 года, да, да, именно сорок второго.

— Вы действительно знаете ее? — обрадовался я.

— По вашему рассказу выходит, что она, — сказал Крячек, — но это очень длинная история. Когда вы уезжаете? Нам потребуется много времени...

— Теперь я никуда не поеду. Останусь с вами, пока все не узнаю.

— Хорошо, — просто сказал Алексей Васильевич. — Машина у меня своя, куда потребуется, туда и поедем.

Через два дня казахстанские журналисты выехали в Кишинев и Одессу, а мы — Кали, Алексей Васильевич и я — отправились в Переяслав.

ТАИНСТВЕННАЯ ДЕВУШКА

Вот уже несколько часов мы в пути. Коричневая «Победа» мчит нас по дороге на Харьков. Справа и слева от шоссе тянутся леса. Они то подступают к дороге редкими опушками, то уходят вдаль сплошными темными массивами. Степь здесь переменчивая, холмистая, не такая, как у нас в Казахстане — ровная и безбрежная. Часто попадаются речушки, тонкие, болотистые лужайки. Каждый клочок земли распахан и ухожен, мы нигде не видим сорной травы. Изредка среди полей стоят одинокие деревья, похожие на большие зеленые грибы. На полях и на огородах мелькают белые платки женщин. Слышатся ровные, мелодичные украинские напевы. Кажется, что это поет сама природа: степи, поля, леса. Песня то затухает, то вспыхивает вновь, но она слышна повсюду и сопровождает нас на всем нашем пути. Мы останавливаемся на опушке леса, выходим из машины.

— Вот это и есть украинская земля, — взволнованно говорит Алексей Васильевич. Он жадно вдыхает запахи степи и леса, щурится, подставляя морщинистое лицо под ласковые лучи солнца: — Я не крестьянин, я — врач. Но до чего же люблю вид вспаханного поля, запахи скошенного сена и свежей соломы. А лес просто завораживает, околдовывает меня. Может быть, кому-нибудь и покажется странным, но я, старый горожанин, ни одного дня не прожил бы без этих мест. Вы думаете, я купил эту машину потому, что у меня были лишние деньги? Вовсе не поэтому.

Во время войны мы, подпольщики, подвергались постоянной опасности. И когда наше положение становилось особенно безвыходным, мы уходили в леса, и они давали нам приют, оберегали нас. А сколько беженцев перевидали эти леса! В трудные для человека дни я заметил: его почему-то неодолимо притягивает к себе родная земля. Я часто задумывался над этим и часто спрашивал себя: «И что же за сила у этой земли? Много на свете прекрасных мест, но нет нигде дороже родных полей и лесов, родного неба и солнца, даже ветра, дождя и бури. Человек всегда стремится на свою родину. Даже умирая, он хочет, чтобы его укрыла своя земля». Я думал тогда: останусь жив, разберусь во всем, открою этот секрет земли. Моя машина пробежала уже сто тысяч километров, а мне все хочется ездить, ездить. Удивительно преображается наша земля. Проеду, допустим, сегодня по этой дороге, а возвращаюсь назавтра и вижу что-то новое. И все сильнее люблю я свой край и никак не могу налюбоваться им.

Когда мы отъехали от Киева на порядочное расстояние, за руль сел Кали. Мы с Алексеем Васильевичем устроились на заднем сиденье, усевшись поудобнее, он повернулся ко мне, улыбнулся своей доброй улыбкой и проговорил:

— Пусть вас не удивляет такое начало нашей беседы. Может показаться, что все мои рассуждения ровным счетом не имеют никакого отношения ни к Ирине, ни к тому, о чем я хочу вам рассказать. Но это не так. Человек, который не умеет любить свою землю, не сумеет в трудную пору и защитить ее. Война преподала мне на этот счет немало суровых уроков. Такие люди при случае легко становятся изменниками, предателями. Наша Ирина тоже стала жертвой подобных людишек. Слушайте, я расскажу вам, как все это было.

...Конец сентября в ту пору был дождливым. Облака с утра затягивали небо, а к вечеру обычно хлестал холодный ливень. Как-то уже за полночь мы сидели с Дмитрием в хате и слушали надоедливый шум дождя. На душе было тоскливо. Дмитрий уронил голову на подоконник, сгорбился, сник. На него жалко было смотреть. Вдруг он поднялся и хриплым, клокочущим голосом спросил:

— Алексей, что будем делать?

Дмитрий уже не раз задавал мне этот вопрос. Он был на несколько лет моложе меня, горячий, неуравновешенный. Перед войной Дмитрий учился в Киевском государственном университете и, когда немецкие войска подошли к городу, вместе со своими товарищами остался оборонять его. Киев пал, начались массовые казни, и он укрылся в деревне. Я тоже пришел в село Козино. Тут мы с ним и встретились. Эта встреча не принесла радости ни мне, ни ему. Оба молчали в тот вечер и думали об одном и том же: что делать нам, как быть дальше? Поэтому вопрос Дмитрия не был для меня неожиданным.

— А сам ты как думаешь? — сказал я.

— Что нам раздумывать? — вспылил Дмитрий, зло ударил кулаком по столу и болезненно скривился. — Ты поступай, как знаешь, а я завтра же убью какого-нибудь полицая, заберу оружие и уйду в лес.

— А потом?

— Буду воевать.

— Один, что ли?

— Да, один, — Дмитрий раскраснелся, глаза его заблестели. — Чем так сидеть и прятаться, лучше уж умереть!

— Смерть от нас не убежит. В этом деле спешить не следует. Если мы и вздумали бы бегать от нее, она все равно нас в свое время нагонит. Давай лучше подумаем, как вместе, группой или отрядом, собраться. Вот это было бы дело. Что, если в Киев пробраться?

— В Киев? — спросил Дмитрий. — Зачем?

— Чему ты удивляешься? Студенты, пожалуй, не все ушли из города. Может быть, кто и на подпольной работе оставлен. Надо разыскать нужных нам людей.

— А они нам поверят? — Дмитрий испытывающе посмотрел на меня. — Откроют тайну?

— Если не поверят, — твердо сказал я, — значит, ты был плохим комсомольцем, ненадежным товарищем. Тогда лучше сиди в деревне и никуда носа не высовывай.

— Нет уж, дудки, — Дмитрий сорвался с лавки и стал прохаживаться по избе. — Я сумею доказать, какой я есть в действительности. Посоветуй, что делать, и мы можем двинуться в Киев хоть сейчас.

Сказать вам правду, у меня не было никакой надежды на то, что Дмитрий сможет связаться с кем-нибудь в Киеве. Но к тому времени я уже знал, что мой хороший знакомый Александр Дубров находится в Дарнице, в лагере военнопленных. Человек он военный, член партии. Если его освободить, то он поможет организовать отряд, командовать им. В то время нам казалось, что воевать умеют только военные, и каждый солдат представлялся нам полководцем. Словом, прежде чем ехать в Киев, мне надо было побывать в Дарнице и подробнее разузнать об Александре Дуброве. Дмитрий стоял и ждал моего ответа.

— Если не возражаешь, можем выезжать завтра, — сказал я Дмитрию.

— Вот и хорошо, — обрадовался он и тут же начал укладывать вещи.

Но поехать в Киев нам не удалось ни завтра, ни послезавтра. За окнами послышались выстрелы, на улице поднялась суматоха. Мы выскочили во двор, кругом густая темень, проливной дождь. Выстрелы неожиданно стихли, и село снова замерло.

— Кто это мог быть? — думал я про себя.

Мы вошли в дом, молча расселись по углам. Дмитрий убавил свет в лампе, стало совсем темно. И тут за дверью послышался какой-то шум. Мы замерли в ожидании. Кто-то робко поцарапал по двери, мне почудился шепот и стон. Дмитрий вскочил и подошел к порогу.

— Кто там? — тихо спросил Дмитрий, но ответа не последовало.

— Открывай, — приказал я ему, — скорее открывай!

Открыли дверь и у порога в дождевой луже увидели человека, скрючившегося в жалкий комочек. Мы подняли его, перенесли на мою кровать. Прибавили огня в лампе и тут разглядели, что перед нами девушка, совсем молоденькая, лет восемнадцати. Я быстро снял с нее промокшую насквозь одежду, разбитые грязные сапоги, пощупал пульс, Дмитрий заметил на белой кофточке бурое пятно крови. Ранена. Пуля задела бок, повредила ребро. Я быстро обработал рану, наложил повязку. Девушка оставалась без сознания. По ее изможденному, усталому лицу можно было заключить, что она прошла большую и трудную дорогу, прежде чем оказаться у нас. Только часа через два она стала постепенно приходить в себя. Открыла глаза, застонала и снова опустила веки. Потом осторожно, из-под ресниц, оглядела нас, резко приподняла голову и спросила:

— Где я нахожусь? — руки девушки скользнули за спину. Мы поняли, что она приняла нас за врагов и ищет свое оружие. Но пистолет Дмитрий взял у нее еще тогда, когда мы внесли ее в хату. Он тогда же почистил оружие и оставил при себе.

— Не ищите, — сказал Дмитрий, вынул из кармана пистолет и передал ей. — Можете проверить: патроны все целы.

— Кто вы такие? — строго спросила девушка, когда пистолет оказался у нее в руках.

— Люди, обыкновенные люди, — Дмитрий пожал плечами и зачем-то протянул к ней руки ладонями кверху.

— Не сомневаюсь в этом. — Девушка проворно спрятала оружие под одеяло, уронила голову на подушку и закрыла глаза. Дышала она тяжело и прерывисто. Потом она прошептала:

— Спасибо вам...

Шли дни за днями, а мы никак не могли собраться в Киев. Дмитрий волновался, хотя и старался скрыть это. Но я видел, что его тяготит бездействие и неопределенность нашего положения. Но что нам оставалось делать? Не бросать же раненого человека без присмотра и помощи? Кругом немцы, полицаи, да и шпиков приходилось опасаться. Потом я нужен был и как врач. Дмитрий видел, как складывались дела, и, казалось, примирился с создавшейся обстановкой.

— Ладно, — говорил он мне, — как ты решишь, так и будем действовать. Мне, пожалуй, теперь все равно.

— Чем так сокрушаться, поговорил бы с девушкой, — посоветовал я. — Вы с ней почти одногодки, легче будет найти общий язык. Расспроси, откуда она пришла, что делала в селе. Может быть, она-то нам и поможет.

— Неужели ты думаешь, я до сих пор ее не расспрашивал, не говорил с ней! Вместо ответа она сама мне допросы учиняет. «Сколько студентов обороняло Киев? Есть ли среди них коммунисты? Почему ты, то есть я, здесь, а не в городе?» Она почему-то думает, что во всем теперешнем ужасе виноват я один. Мало этого, она прямо в глаза мне так и сказала: «Как же немцам не занять Киева, если человек, который должен был защищать город, удрал за сто километров в деревню?». Вот и поговори с ней после всего этого.

Эти слова девушки поразили меня в самое сердце. Действительно, почему отступает наша армия? Почему я и многие тысячи других оказались в тылу врага и вынуждены скрываться? Ведь фашисты, по существу, ни одного дня не должны быть в Киеве, на нашей советской земле. Как же так случилось? Что делать? Ждать, когда придет Красная Армия, а они устраиваются здесь по-хозяйски: строят казармы, заводят свою полицию. А может быть, и я виноват во всем этом?

— Дмитрий, — попросил я брата. — Выйди-ка на минутку на улицу, постереги, а я сам с ней поговорю.

— Хорошо, — Дмитрий хмуро посмотрел на меня и вышел, зло хлопнув дверью. А я открыл дверь в комнату, где лежала раненая, и спросил разрешения войти.

— Входите, пожалуйста, Алексей Васильевич, — пригласила девушка и приподнялась с кровати.

— Лежите, — приказал я. — Вам вставать еще рано, температурите.

— Ничего. Температура как раз и поднимается потому, что лежу без движения. — Она встала и, закутав ноги одеялом, присела на край кровати. Щеки ее немного порозовели, и девушка на первый взгляд казалась здоровой.

— Вы, оказывается, врач, а я и не знала. Это мне ваш брат рассказал. Хорошая профессия. Я тоже мечтала; стать врачом. Думала, что учеба не убежит от меня никуда. А тут война... — Девушка умолкла на минутку и вдруг спросила: — Вы давно здесь?

— Я здесь родился и вырос. Работал в Каневе. После института меня направили туда из Киева.

— А потом?

— Потом война началась...

— Ага. Попали в окружение, хотели пробиться к своим, но не сумели перейти линию фронта? К тому же армия отступила далеко на восток... Вы это хотите мне сказать, славный воин? — Девушка, скептически улыбнулась. — Все говорят одно и то же. Неужели нельзя придумать ничего умнее? Мне все понятно.

— Что это, допрос? — обиделся я.

Ирина (именно так просила она называть себя, когда мы с ней познакомились) низко опустила голову и долго сидела в глубоком раздумье. Своими маленькими, слабыми пальцами она теребила ворс одеяла, скручивала ворсинки и вновь распушивала их. Подняв голову, глубоко и тяжело вздохнула:

— Простите, что нагрубила вам. Не мне допрашивать и осуждать. Придет время, народ сам разберется, кто прав, кто виноват. Я просто от обиды говорю так. Больно смотреть на все, что происходит вокруг.

Я считал себя серьезным человеком и никак не думал, что такая вот неоперившаяся девчонка скажет мне столько значительных и правдивых слов. Я оказался в затруднении, мне нечего было сказать в свое оправдание. Мне многое было неясно. Очевидно, я не знал того, что знала Ирина. Она уловила мое замешательство и заговорила вдруг спокойно и ласково.

— Алексей Васильевич, почему вы сейчас не в Каневе? В трудное время человеку надо быть поближе к своим. Ведь в городе ваши сослуживцы, друзья, товарищи. Вас почему-то потянуло в глухую деревню, в свои родные места. Как это понять? Я спрашиваю это потому, что и сама поступила так же. Когда враги гнались за мной, я не кинулась бежать куда попало, а постаралась найти пристанище в родных местах. И, как видите, не ошиблась. И если бы меня кто-нибудь спросил, почему я так поступила, я бы также не смогла ответить.

— Вы разве здешняя? — удивился и обрадовался я. Мне казалось, что она теперь-то уж скажет, откуда и зачем пришла сюда, поможет нам. — Я рад, что у меня есть такая землячка.

— Мама жила в Переяславе, — словно бы и не заметив моих волнений, спокойно продолжала Ирина. — Я давно не была там и хотела с ней повидаться. Но разыскать не смогла. Никто не знает, куда она уехала. Искала маму и напоролась на немцев. Они были пьяные, еле отбилась от них. Вы сами видели, в каком состоянии я добралась до вас.

— Вот оно как! — я не стал понуждать Ирину к откровенному разговору, хотя хорошо понял, что она не хочет сказать мне правду. Придет время, все расскажет сама. Назойливость может только повредить делу. К тому же стоявший на часах Дмитрий подал тревожный сигнал, и было не до разговоров.

— Кто-то едет со стороны села Вьюнищи, — доложил Дмитрий, — кажется, полицай. Заворачивает прямо к нашему дому.

Ирина заволновалась, но я тут же успокоил ее.

— Послушайте, здесь вас никто не знает? — спросил я. — Нет? Хорошо. В таком случае на вопросы будешь отвечать так: ваш отец, Игнат Скорых, работает в Каневе заведующим районным отделом здравоохранения. Выглядит он таким образом: худой, рыжий, на глаза тяжело нависают лохматые брови. Говори, что немцы по какому-то делу послали его в Переяслав. В дороге разразился ливень, и отец вас оставил здесь. Ну и еще что-то в этом роде. Понятно? В эту минуту мне казалось, что полицай идет именно для того, чтобы арестовать Ирину и расправиться с ней. Я был так взволнован, что не мог владеть собой. Сердце подкатилось к горлу, я просто задыхался.

— Хорошо, — сердито сказала Ирина, — идите в другую комнату и постарайтесь держать себя спокойно.

Я вышел в прихожую, взял в руки подвернувшийся нож и стал строгать какую-то палочку. Строгаю и смотрю в окно. Все тело дрожит, словно в лихорадке. Огромного роста полицай остановил свою повозку прямо у крыльца, бросил сыромятные вожжи и неуклюжей походкой направился в дом. Это был полицай Говкалло. Все в селе знали, что он подхалимничал перед немцами, всячески помогал им. Он готов был обвинить и предать врагам любого, и люди старались обходить его. Зачем он забрел сюда? Или кто донес, что здесь Ирина? Пока я собирался с мыслями, полицай уже стоял на пороге. Пристукнув каблуками сапог и вытянув свою длинную лапу вперед, он хрипло прокричал:

— Хайль Гитлер!

Прихожая наполнилась густым запахом самогонного перегара. Полицай был зверски пьян, его качало из стороны в сторону.

— Глупый пес, разве ты не знаешь новых порядков? — полицай ткнул меня кулаком в грудь. — Почему не отвечаешь? Или тебе жить надоело? Смотри, скручу твою куриную шею и голову оторву к чертям.

— Мы ведь не встречаемся с немцами, как вы, может чего и не знаем, — ответил я робко. Сказать этому бандиту что-либо резкое боюсь, чтобы не навредить Ирине.

— Если не знаешь, поучись у знающих, — наставительно сказал полицай. Он прошел к столу, тяжело опустился на стул и важно откинул голову. У полицая был такой вид, будто он держал в своих руках всю власть и вершил какие-то непосильные для других дела. — Выехал я давненько, но после дождя земля расползается будто каша. — Он с презрением говорил о земле, где родился и вырос. — Черти бы побрали эту землю. Кобылу выпросил у людей. Едва плетется, собачья скотина, по хозяину, видно, скучает. Устал шибко. Нет ли чего подкрепиться? Неси, чего стоишь?

— Что вы, господин полицай, нет у нас ничего, не прежние времена...

— Шо ты мелешь, собака? — полицай ударил кулаком по столу. — Не прикидывайся сиротой, я вижу тебя насквозь. Ставь по-хорошему, не то все вверх дном переверну. Уразумил? Неси попроворнее.

В это время из другой комнаты послышался голос Ирины:

— Алексей Васильевич, к нам кто-то пришел? С кем ты там разговариваешь?

— Эге! Кто там у тебя? Откуда? — Говкалло стрельнул в меня глазами, поднялся со стула и кинулся в другую комнату. Я попробовал преградить ему путь, но он отшвырнул меня, сунул руку в карман за револьвером и ногой распахнул дверь. — Да тут сидит сама красавица. Посмотрим, что за птичка.

Ирина не растерялась. Она сидела у большого зеркала и заплетала косы.

— Господин полицейский, — строго сказала Ирина, — вы же видите, что здесь находится женщина. Почему не постучались и не попросили разрешения? Или вас не обучали правилам хорошего тона?

— Видать, тебя хорошо обучили, — рассмеялся полицай, — ишь, какие капризы выставляешь.

— Погоди же, — пригрозила Ирина. — Я вот скажу своему обер-лейтенанту про твои проделки, он живо расправится с тобой.

Я посмотрел на Ирину и ужаснулся. Она подняла руку к голове, как раз ту, где было ранение. Чтобы не закричать от боли, Ирина крепко сжимала в зубах приколку. А Говкалло, привыкший к тому, что ему все подчиняются и лебезят перед ним, пустился в непристойные, оскорбительные для женщины рассуждения. Сощурив свои блудливые, заплывшие глаза, полицай хихикал и кривлялся.

— А, скажите, если не секрет, как фамилия вашего офицера?

— Вы его не знаете, он не из здешних, мы живем в Каневе. Он вчера вместе с моим отцом уехал в Переяслав. — Ирина вошла в роль. Она вдруг повернулась к полицаю, погрозила ему кулаком, затопала ногами и закричала: — Да как ты смеешь, нахал, меня допрашивать? Вон отсюда, паршивая собака!

Говкалло остолбенел, растерялся и начал отступать от девушки. Вообще-то он не отличался большой храбростью, измывался только над слабыми. Но сейчас на него жалко было смотреть. Полицай пугливо озирался, заискивающе поглядывал на меня, ища защиты. Он вдруг сразу преобразился.

— Фрейлен! — завопил полицай. — Что вы? Как я смею вас допрашивать? Я ваш покорный слуга и преданный раб. Меня зовут Говкалло, Михаил. Да, да, Говкалло. Меня лично знает сам помощник начальника гестапо. Знаете, в сильный дождь, что был недавно, кто-то убил немецкого часового. Труп его нашли недалеко отсюда. А другого солдата тяжело ранили, в больнице лежит. Думали, что по пьянке друг в друга выстрелили, а когда раненый пришел в себя, то сказал, что на них напал партизан.

— Кто же посмел стрелять в солдат фюрера? — спросила Ирина.

— Вот мы и шукаем этих бандитов. Из Переяслава десять человек направили. Все разъехались по селам, а я сюда подался. Не беспокойтесь, фрейлен, убийцу поймаем. Мы тут всех подозрительных знаем наперечет. Стоит посадить одного-двух, и мы все выведаем. Господин помощник начальника гестапо не только живого, но и мертвого заставит говорить.

— Ну, хорошо, господин Говкалло, — сказала сурово Ирина. — Вы достаточно тут себя показали. Мы с вами еще встретимся и тогда, надеюсь, будем разговаривать иначе.

— О, конечно, фрейлен, будьте здоровы. — Говкалло угодливо склонился и попятился к двери, осторожно прикрыл ее и вышел. Я пошел за ним. Садясь в телегу, полицай обиженно сказал мне:

— Я думал, что ты робкий малый и ничего не знаешь, кроме своего коновальского ремесла. Оказывается, ты хитер. Знаешь, как подкатиться под бок, да еще и без щекотки. В наше время это тоже не вредно. Продолжай в таком же духе.

Полицай со зла стегнул кнутом вислобрюхую кобылу и поехал по раскисшей от дождей улице к центру села. Когда он скрылся, у меня точно гора с плеч упала. Немного успокоившись, я вошел в дом и сразу же направился к Ирине. Она лежала на кровати с закрытыми глазами. Пережитое, видно, далось ей нелегко. Лицо у нее побледнело, ресницы вздрагивали. Я залюбовался ею, так величественно проста и красива была она в эту минуту. Не открывая глаз, Ирина чуть слышно сказала:

— Садитесь, Алексей Васильевич. Вы разве знаете этого негодяя?

— Он из соседнего села. Перед войной куда-то исчез: не то в тюрьме сидел, не то за длинным рублем гонялся. А вот теперь объявился, у немцев в холуях ходит.

— Нет ничего хуже, как иметь врага среди своих. Предатель разит из-за угла. Надо быть осторожным. — Ирина помолчала немного, потом снова обратилась ко мне: — Есть у вас здесь близкие люди? Надо предупредить их. Подумайте и о своем положении.

— А как же вы? — спросил я и смутился от мысли, что она может посчитать меня назойливым.

— Я, наверное, сегодня же вечером уеду. Вы же сказали, что опасность мне больше не угрожает.

— Лучше бы полежать вам еще несколько дней, — посоветовал я.

Ирина отвернулась к стене и умолкла. Я понял, что она хочет остаться одна, и тихо вышел из комнаты. Погода улучшилась, выглянуло солнце, начала подсыхать земля. Вечер тоже выдался погожий. В этот вечер мы провожали Ирину в далекий путь. По дороге говорили о положении на фронте. Я пробовал было расспросить Ирину о киевских подпольщиках, об обстановке в городе. Но она от прямого ответа уклонялась.

— Не следует ждать каких-то указаний из центра, надо действовать самостоятельно. Подумайте и решите сами, что вам надо сейчас делать.

Мы долго шли молча. Я жалел о том, что Ирина не доверяет нам, скрывает от нас что-то. Однако чувствовал, что она приходила сюда неспроста и, может быть, очень скоро последствия ее визита будут нам известны. Прощаясь с нами, Ирина сказала:

— Большое спасибо вам за все. Будете в Киеве, загляните в Дарницу. Прошу заходить ко мне. Спросите Кравченко, вам всякий покажет, где найти меня.

* * *

— Вот при каких обстоятельствах мы повстречались с Ириной, — сказал мне Алексей Васильевич и надолго замолчал. Увлеченный его рассказом, я хотел сейчас же услышать продолжение истории об Ирине, о ее делах. «Вы же знаете, расскажите мне», — как бы говорил мой взгляд, обращенный к Алексею Васильевичу. Я долго крепился, но наконец не выдержал и снова обратился к собеседнику:

— После этого вы, конечно, опять встречались с Ириной?

— Да, — ответил Алексей Васильевич, — встречались. В смутное время, в тяжелые дни, когда война бросала людей из края в край по военным дорогам, можно было случайно встретить друг друга. Так мы и встретились: совершенно неожиданно. Однако я не смог как следует поговорить с этой прекрасной таинственной девушкой. На другой день после нашей случайной встречи мы условились увидеться с ней, но ее схватили фашисты. Но это тоже очень длинная история, я расскажу вам ее, когда немного соберусь с мыслями.

Алексей Васильевич, словно желая уйти от тяжелых воспоминаний, перевел разговор в другое русло. Опять в машине послышались шутки и раскатистый смех.

ЛЮДИ В ПОЛОСАТОЙ ОДЕЖДЕ

После того как Ирина ушла от нас, мы с Дмитрием стали поспешно готовиться к переходу в Киев. Но нас постигла неудача. По дороге в Киев, в селе Ерковцы, мы повстречали жандармов, и на этом «поход» был закончен. Нас арестовали, три дня держали без еды и питья, били, пытали. Допрос следовал за допросом. Жандармы очень хотели знать, зачем мы шли в Киев, кто послал, с каким заданием? Особенно их интересовали адреса людей, с которыми, по их убеждению, мы должны были встретиться в городе. Сидели мы с Дмитрием в разных камерах и не виделись друг с другом. Но мы еще в дороге договорились, как вести себя на допросах в случае ареста, и теперь твердили жандармам одно и то же:

— У нас есть сестра, вдова с малыми детьми, мы хотели забрать их к себе и за этим отправились в Киев. Вины за нами никакой нет. Жандармы так ничего и не добились от нас, но на волю не выпустили, а отправили в лагерь военнопленных, располагавшийся неподалеку от этого села. В лагере было очень много народу. Большинство пленных — раненые и больные, некоторые из них еле передвигались. Смертность ужасающая. К тому же охрана подолгу не разрешала убирать трупы, и в лагере то и дело вспыхивали эпидемии. Видя все это, я не выдержал и заявил охране, что я врач и хотел бы ухаживать за больными. Через некоторое время мне разрешили лечить раненых. Мое положение сразу же улучшилось, но я думал прежде всего не о себе, а о том, как облегчить страдания людей, как помочь им.

Пользуясь тем, что мне разрешалось свободно ходить по лагерю, я стал завязывать знакомства с военнопленными. Кое-что удалось сделать. Я со своими помощниками разыскал несколько командиров и комиссаров. Под предлогом, что они «опасно больны» или «неизлечимы», нам удалось освободить из лагеря немало людей. А это было очень важно. Как только фашисты устанавливали личность военнопленного командира или комиссара, следовал немедленный расстрел. Такой же участи подвергались евреи. В лагере были предатели, и мы опасались их больше, чем самих немцев. Они бродили в такой же полосатой одежде, как и все мы, но думали только о своей собственной шкуре. Выдавая охране офицеров и комиссаров, они надеялись купить этим свободу. Ради спасения собственной жизни предатели шли на все.

Один подлец, которого я даже лечил и поддерживал, донес на меня, что я выдаю подложные справки и выпускаю на волю «жидов и комиссаров». Я, оказывается, не врач, а большевистский агент. Меня немедленно подвергли строгому допросу. Я знал, что меня ожидает в случае разоблачения, и приготовился к самому худшему. Однако на этот раз мне удалось выпутаться, и меня оставили в покое. Но это, как выяснилось позже, было не так. Я заметил, что за мной усиленно следят. Каждый мой шаг был на виду у охраны, каждое выданное мною свидетельство тщательно проверялось. Иногда даже назначалось новое обследование моих больных.

Работать дальше в таком положении стало просто невозможно. Меня и мою маленькую группу ждал неминуемый провал. А конец известен — петля или расстрел. Мы стали готовиться к побегу. Подобрали всех, кто мог передвигаться, и однажды глубокой ночью бежали из лагеря. Мы надеялись встретиться с партизанами и с этой целью много дней бродили по лесам. Но никого не встретили. Надо было искать какой-то выход. Больные совсем ослабели, раны у пленных начали гноиться. К тому же мы все были разуты и раздеты. Решили разойтись по селам и укрыться там до времени. Пошли в свое село Козино и мы с Дмитрием. Он во время побега вывихнул ключицу, и его мучали сильные боли.

— Прошли те времена, когда мы могли идти и ехать куда угодно, — ругаясь и корчась от боли, говорил Дмитрий. — Теперь куда ни сунешься — всюду немцы, тюрьмы и полицаи. Неужели мы навсегда потеряли свободу? Неужели больше не видеть нам Киева?

В селе мы прожили довольно долго, и я понял, что в одиночку можно скрываться, можно сохранить свою жизнь. Но разве только для этого мы бежали из лагеря? И разве только для спасения собственной шкуры живем мы на свете? Красная Армия сражается с немцами, партизаны борются в тылу врага, а мы отсиживаемся в темном уголке. Нет, надо искать людей, организовываться. Один ничего не сделаешь, а вместе можно нанести немало вреда оккупантам. Но как подступиться к делу? Люди стали очень подозрительными, осторожными, сторонятся друг друга, избегают лишних разговоров. Все запуганы казнями, расстрелами, грабежами. Только попытаешься заговорить с кем-нибудь о партизанах, собеседник молча откланивается и уходит. И сам начинаешь бояться, как бы он не донес на тебя, не накликал беды на твою голову.

Однажды я решил побывать в Переяславе. День, думаю, сегодня базарный, город совсем близко, почему бы и не прогуляться. Совсем было уже собрался ехать, но тут открывается дверь и в хату вваливается какой-то человек. Его лицо показалось мне знакомым, но я никак не могу припомнить, где и когда видел этого человека. А он между тем стоял у порога, усталый, в замызганном, испачканном глиной пиджаке, в рваных ботинках. Стоял и смотрел на меня каким-то униженным, просящим взглядом.

— Алексей Васильевич, неужели не узнаете? — незнакомец шагает ко мне и бросается в объятия. — Я же Кирилл...

— Боже мой, что ты говоришь? Неужели это ты? — удивился я и бросился обнимать гостя.

Но никаких сомнений быть не могло: передо мной действительно стоял Кирилл Розовик, сын известного в этих местах старого революционера, участника гражданской войны Ивана Розовика. Видно, кто-то донес фашистам на них, семью Розовиков стали преследовать. Старший сын Ивана Розовика, Ефим Иванович Розовик, работал прокурором в Переяславе. Как только оккупанты вошли в город, Ефим был расстрелян. Я слышал, что гестаповцы искали и Кирилла, даже как будто арестовали его. И вот он стоит рядом.

— Прости, браток, — я обнял Кирилла и усадил его на стул, — нет теперь памяти у людей, война отшибла. Не узнал я тебя сразу-то. Рассказывай, где ты обитаешь, как живешь?

— Брожу по свету, — тихо начал Кирилл. — Иногда днем, а больше ночами по селам хожу. Сегодня в Переяславе базарный день, немцы меня обязательно будут искать в городе, вот я и надумал сюда податься. Обошел уже всех знакомых, больше идти некуда. Подумал про вас, Алексей Васильевич, вот и пришел искать пристанища.

— Хорошо, что пришел, — сказал я. — Расскажи, как поживают твои знакомые, у которых ты успел побывать? О чем говорят они, о чем думают?

— Что же тут рассказывать? — вздохнул Кирилл. — Вы же знаете, что я командир, летчик, член партии. Боятся меня принимать знакомые. Ведь это грозит им смертью, оккупанты в таких случаях расстреливают целыми семьями. Когда приходишь, конечно, не гонят, а когда прощаешься с хозяевами, то больше уже не приглашают. В общем, встречают невесело и провожают также. Но я не обижаюсь на них — они из-за меня рискуют жизнью. Вот так и живу, от людей прячусь, а люди от меня. Боятся.

— Ты, что же, и ко мне пришел, чтобы напугать меня? — засмеялся я.

— Да нет, я просто рассказываю вам, что со мной происходит.

— Ты, Кирилл, не думай ничего плохого. Я не из пугливых, смерти не боюсь. Нельзя жить и бояться смерти. Живи у меня, сколько тебе потребуется.

— Спасибо, — горячо поблагодарил Кирилл. — Я всегда думал, что вы не оставите человека в беде.

Так Кирилл поселился у меня в доме. Через него я познакомился с Григорием Спижевым. Он был специально оставлен Яготинской районной партийной организацией для работы в подполье. Мне очень понравился этот молодой рябоватый паренек. Он оказался медлительным, флегматичным человеком, не ведавшим, что такое робость и страх. Скорее наивный, чем хитрый. Спижевой обладал чуткой и открытой душой, ничего не жалел для своих друзей и товарищей. Однажды он поделился с нами своими заботами и тревогами.

— Такое дело, товарищи, — открыл он нам свой секрет. — Когда меня оставляли в тылу, то мне было дано одно конкретное задание: дождаться прихода специального человека и хорошо устроить в безопасном месте. Любые другие самостоятельные действия мне запрещены. Но вот прошли уже целые месяцы, а человека нет. Как вы думаете, Алексей Васильевич, что мне делать? Неужели я должен все время сидеть сложа руки?

— А может быть, этот человек попал в лапы к немцам? — предположил Розовик.

— Нет, этого не может быть, — уверенно сказал Спижевой и тут же добавил, — но как бы там ни было, нам надо действовать. Давайте организуем боевую группу. Я — человек малоопытный, необстрелянный и в руководители не гожусь. У меня есть предложение назначить командиром группы Алексея Васильевича.

— Дельное предложение, — согласился Розовик. — Поскольку мы все в сборе, предлагаю это наше решение оформить протоколом. Будем считать, что наша группа уже существует.

Решение товарищей застало меня врасплох. Какой из меня руководитель? Я врач и в своем деле кое-что смыслю, а вот руководить подпольщиками никогда не приходилось. Но делать нечего, начинать с чего-то нужно. Трудновато будет, конечно. Одно дело, когда в твоем распоряжении только твоя жизнь, и совсем другое, когда тебе придется отвечать за жизнь товарищей, за все их действия. Хватит ли у меня для этого умения, силы воли? У врача, правда, твердая рука, а сердце мягкое, гуманное. Такова уж у него профессия — делать людям добро. Несколько дней я раздумывал над своим новым положением и, признаться, колебался. Мне вспомнилась в ту пору Ирина, и я пожалел, что ее нет среди нас. Вот где пригодилась бы решительность этой девушки, ее опыт. Она бы наверняка посоветовала нам, как начать нашу трудную работу. Мое смятение заметил Розовик, и когда мы собрались вместе, он прямо сказал мне:

— Послушай, Алеша, что ты терзаешься? Ведь ты не один. Мы будем работать вместе, рядом друг с другом. Все пойдет хорошо, вот увидишь.

— Чем быть вожаком каравана, — сказал я Кириллу, — лучше быть рядовым погонщиком.

— Это верно, — согласился Спижевой, — но без вожака нам нельзя.

— Тогда ладно, — решительно сказал я своим друзьям. — Будем советоваться в трудных случаях, будем работать.

На первое время мы поставили перед собой такие задачи: освобождать военнопленных и арестованных граждан, укрывать их, отбирать надежных людей для партизанского отряда, выпускать листовки, разоблачающие ложь фашистской пропаганды. Гриша Спижевой выбрал для себя работу среди военнопленных. Розовик должен был собирать материалы для листовок. Так начала свою работу подпольная организация в селе Козино.

Как только у нас собралось достаточно материалов, мы сели за составление листовок. Готовые листовки надо было размножить. И это была самая трудная работа. Втроем мы просиживали целые ночи, переписывая от руки тексты. Первые листовки пошли в села Зарубенцы, Вовчиково, Луковец, а потом они появились и в Переяславе. Но наши листовки на первых порах не достигали цели. Мы просто ругали немцев — и только. А зверства фашистов люди видели своими глазами. Не располагая сведениями с Большой земли, мы не могли вести настоящую боевую агитацию.

Надо было что-то предпринимать для оживления содержания и действенности листовок. Вскоре выход был найден. Кирилл познакомился в Переяславе с девушкой Валей. Она работала в немецкой комендатуре, и через нее мы решили добывать различную информацию. Валя согласилась доставать для нас немецкие бюллетени, предназначенные для самих немцев. Вскоре мы получили эти бюллетени. Немцы расхваливали в них свои новые порядки, сообщали об успехах на фронте. Там было много вранья и противоречий. Мы научились умело пользоваться этим. Приведем выдержку из бюллетеня, а ниже даем свой комментарий. Люди видят, где правда, а где ложь. Гриша Спижевой оказался неплохим художником. На листовках, которые мы расклеивали на видных местах, стали появляться смешные, остроумные карикатуры. Это сильно задевало оккупантов и хорошо действовало на население.

Как-то в разбитом помещении правления колхоза отыскалась старая пишущая машинка. Нашлась и машинистка, маленькая, робкая девочка Зоя. Дело пошло веселее. Хоть и косо, и с ошибками, но листовки печатались на машинке, имели внушительный вид. Зоя была очень исполнительной, все делала быстро и доброкачественно. Она не вникала в содержание листовок, многого не понимала, но работой своей была довольна. И, знаете, ей первой пришлось пострадать за наше дело.

— Послушайте, как это случилось, — проговорил Алексей Васильевич, обращаясь ко мне. — До сих пор мне жаль бедную девочку, как вспомню о том, что я сам вынужден был причинить ей боль.

Все произошло неожиданно. Листовки печатались днем, с тем, чтобы ночью не привлекать к себе внимания патрулей. Но все же из-за предосторожности в это время Дмитрий находился во дворе и гремел чем только возможно. То он точит ржавую лопату, то выковывает нож из старой косы, в общем трудится не жалея сил.

Надо сказать, что к этому времени немцы начали уже принимать меры для нейтрализации нашей пропаганды. Они писали в газете о разных «смутьянах, разлагающих народ», всяческими мерами возбуждали к нам ненависть. Шпики так и шныряли по деревням. Бывало, привяжется какой-нибудь шпик и ходит за тобой по пятам. Они под видом нищих и горемык бродили по селам, высматривали, вынюхивали и сообщали жандармам обо всем подозрительном. Вот почему мы всегда выставляли караул. На этот раз во дворе снова был Дмитрий. Стук в окно предупреждал об опасности, мы прятали машинку, бумагу и расходились. И вот вдруг вбегает, забыв об условленных сигналах, Дмитрий, бледный, взволнованный.

— За соседним домом прячется подлый пес, — прохрипел Дмитрий.

— Кто? О ком ты говоришь? — спрашиваю я Дмитрия.

— Говкалло, — шепчет Дмитрий и хватается за машинку.

Быстренько открываем тайник, прячем пишущую машинку под печкой. Сверху набрасываем разное тряпье, дрова.

— Дима, — командую я, — спрячь бумагу, а ты Зоя, иди в другую комнату, изобрази больную. Сейчас я буду тебя лечить. Покажешь мне свои зубы, поняла?

Говкалло вбежал в дом с криком и бранью.

— Эй, доктор! — ревел полицай. — Куда ты провалился? На этот раз меня не проведешь, шельма. Попался ко мне на удочку!

— Открой рот, — говорю я Зое. Она послушно раскрыла рот, и я увидел полные челюсти прекрасных жемчужных зубов. — Терпи, родная. Я схватил щипцы и мгновенно вырвал здоровый, белый зуб. Кровь хлынула изо рта. Зоя закричала не своим голосом.

— Опять фокусничаешь? — заорал полицай, врываясь в дверь. — Ты ведь хирург. На кой черт лезешь к ней в рот?

— Что делать, пан полицейский? Теперь война, мне не приходится разбираться, рот это или живот. Приходит человек с жалобой, просит помочь. Разве откажешь? Да и мне пить-есть надо. Вот и зарабатываю на хлеб.

Говкалло заглянул зачем-то под кровать, отвернул одеяло, разбросал подушки. Подошел к Зое, увидел кровь и гадливо засмеялся.

— Не реви, привыкай, еще не то будет.

Тут я заметил в прихожей человека в полосатой лагерной одежде. Он уже успел распороть перину и теперь рылся в наших чемоданах. Рядом с ним стоял бледный и злой Дмитрий. Что нужно здесь этому человеку, очевидно бежавшему из плена? Я подумал даже, что он просто свихнулся и не знает, где находится. А полосатый лагерник бросил чемодан, подошел к яме у печки и стал разбрасывать поленья. Я похолодел, а Зоя забыла про зубную боль и во все глаза смотрела на человека в полосатом одеянии. Дмитрий стоит за спиной Говкалло с большим ножом в руках и подает мне знак, приказывая напасть на полосатого.

— Что ты там возишься? — вдруг зарычал Говкалло. — Иди переверни все в сарае, может быть, там найдешь.

Человек в полосатой одежде встрепенулся, быстро вскочил с колен и зашагал во двор. За все время он не проронил ни одного слова. Я успокоился, подошел к полицаю и спросил его:

— Кто этот человек? Он, случайно, не сумасшедший? — Зоя опять разревелась и побежала в другую комнату. Полицай проводил ее жадным, похотливым взглядом.

— Плачь, плачь, — со смехом сказал Говкалло, не удостаивая меня ответом. Потом покосился в мою сторону и спросил: — Чья это девчонка? Спелая, зрелая, в самый раз...

Я сделал вид, что не слышал его вопроса. Это возмутило полицая, и он опять начал разоряться:

— Не видишь, подлый человек, что к тебе гость пришел? Почему не угощаешь?

Полицай, как всегда, был сильно пьян. Эти подлые люди всегда заливали себе глаза самогонкой, чтобы не стыдно было куражиться над своими односельчанами. Все они, предатели, были одинаковыми, но Говкалло — это скот из скотов. Мне хотелось измочалить его мерзкую опухшую физиономию и выкинуть предателя за двери. Но я сдержался и ответил:

— Вы не гостем вошли в дом, потому и не угощаю.

Тут откуда-то появился Дмитрий с большой бутылью самогона. Он водрузил ее на стол и стал быстро резать огурцы. Говкалло обрадовался. Не дожидаясь, пока приготовят закуску, он схватил бутылку, налил себе полный стакан и, не отрываясь, опорожнил его. Полицай закрыл глаза, морда у него запунцовела от натуги, он еле-еле перевел дыхание. Потом засопел, крякнул.

— Вот это самогон! Спирту добавляли, наверное? Крепок, черт. У-ф-ф. Только сейчас отдышался, — полицай набил рот огурцами, со смачным хрустом прожевал их и спросил: — А где же та мадам? Да, да. Я про ту спрашиваю, что тогда в дождь, у тебя была. Где?

Я догадался, что полицай интересуется Ириной. Зачем она ему? Уж не попалась ли она им в лапы? Однако нет. Если бы ее арестовали, то и нам бы несдобровать. Просто любопытство одолело пьянчугу.

— Тогда, прямо следом за вами, сюда зашел немецкий офицер, и они уехали. Говорили они по-немецки, и я ничего не понял. Но было видно, что она чем-то недовольна, жаловалась ему и кричала на него. Бедный офицер просто не знал, как ей угодить. Потом они, кажется, помирились.

— Как ее звать? — поинтересовался полицай.

— Даже и не знаю. Она тут так на всех кричала, что не подступишься к ней. Да разве такая скажет правду?

— Зверь, а не баба. Хороша, черт бы ее побрал. Прямо красавица, собачья дочь, — полицай щурил свои заплывшие глаза, и сальная улыбка блуждала по его толстому лицу. — Когда я сказал о ней пану коменданту, он и рта не дал раскрыть. «Замолчи, говорит, это сам наш начальник со своей женой приехал».

Открылась дверь, и на пороге появился грязный и взлохмаченный человек в полосатой пижаме.

— Ну как? — строго посмотрел на него полицай. — Опять пусто?

— Не нашел, господин начальник, — пролепетал жандармский прихвостень, — ничего не нашел.

— Теперь будешь один ходить, — проворчал Говкалло и залпом выпил второй стакан самогона, — хорошенько надень свою шинель, застегни ворот, чтобы полосатая срамота не выглядывала. Сейчас двинемся. А ты, пан доктор, смотри: капут тебе будет, если ты проговоришься, что видел человека в полосатой одежде. Понятно?

Непрошеные гости убрались, и я зашел в комнату, где все это время, всхлипывая, сидела Зоя. Смотрю, она пригорюнилась, рукой за щечку держится. Увидела меня, встала и подошла к зеркалу, открыла рот, взглянула и опять залилась слезами. Я молча наблюдал за ней. Зоя перестала плакать, вздохнула и вдруг спросила:

— Алексей Васильевич, пока кончится война, у меня новый зуб вырастет. Правда?

— Когда кончится война, Зоенька, — ласково сказал я девочке, — мы тебе вместо этого из чистого золота зуб вставим. И будешь ты красивее прежнего.

Зоя радостно рассмеялась и захлопала в ладоши.

...Шли дни за днями, то радостные, то тревожные. Наша группа постепенно расширяла район своих действий. Население уже привыкло к листовкам, и как только случались какие-нибудь задержки, люди начинали волноваться. Разносились слухи об аресте подпольщиков, об их расстреле. Мы знали об этом и старались выпускать листовки по возможности регулярно.

Приближалась зима. Шли холодные дожди, мокрый снег, дороги стали непроезжими. Все это затрудняло нашу работу. Розовик уехал в Переяслав и застрял там. Мы ждали его и, конечно, волновались за товарища. Каждый стук, каждый шорох заставлял нас радостно вздрагивать. Но Кирилла все не было. На дворе уже темень, пора ложиться спать, но мы все ждем. Поздно ночью открылась дверь, и в дом вошел человек.

— Здесь проживает Крячек? — спросил он с порога, окидывая быстрым взглядом меня и Дмитрия. Поздний гость был в брезентовых грубых ботинках на деревянной подошве, сквозь дырявую шинель проглядывала полосатая куртка. Ясно: беглый военнопленный. Не сговариваясь, мы с Дмитрием вспомнили полицая и его спутника в полосатой лагерной одежде. И тут же решили — провокатор.

— Да, здесь. Я буду Крячек.

— Здравствуйте, — незнакомец приветливо кивнул головой. — Как хорошо, что я не заблудился. Можно присесть?

— Садитесь, — предложил я. Незнакомец робко примостился на краешке стула.

— Ваш адрес мне дала Ирина и посоветовала прийти к вам. Она ведь вам знакома?

При упоминании этого имени у меня дрогнуло сердце. Очень хочется спросить о ней, узнать, как она живет, здорова ли? Но в голове засела одна назойливая мысль: «А не подослал ли его ко мне этот прохвост Говкалло? Он тоже в последний раз спрашивал про Ирину». И я воздерживаюсь от этого намерения.

— Кто, говорите, послал вас? — переспросил я. — Кто она такая?

— Вы действительно не знаете Ирину Кравченко? — в свою очередь удивился он.

— Много ли имен запомнишь в такое трудное время, — уклончиво заговорил я. — Один уходит, а другой приходит. Сам-то ты кто такой? Откуда идешь? Прежде чем расспрашивать нас, расскажи о себе.

— Зачем ты слушаешь его болтовню? Или ты не знаешь, откуда появляются люди в такой одежде? — пробурчал Дмитрий. Он никому не хотел верить. — Лучше пусть проваливает отсюда.

— Браток, ты не шуми, я пришел не для того, чтобы просить у вас пристанища, а специально завернул передать вам привет и поклон от Ирины, — сердито проговорил парень, решительно встал со стула и направился к двери.

— Погоди, — остановил я его, — уже ночь на дворе, куда ты пойдешь? В этом доме найдется уголок для ночлега. Дима, налей в таз воды теплой, пусть наш гость умоется с дороги.

Гость сорвал с себя тюремную одежду и с наслаждением начал плескаться в воде. Дмитрий неприязненно косился на пришельца, проклиная меня в душе за то, что я заставил его ухаживать за каким-то подозрительным человеком. А тот умывался и переговаривался с нами.

— Тебя, оказывается, Дмитрием зовут? А меня Григорием, а фамилия — Проценко. Давно здесь живете?

— Родились и выросли здесь. Потом разъехались, а как началась война — вернулись.

— Работаете где-нибудь?

— Брат работал в Каневе, а я учился. Теперь вот дома сидим, — Дмитрий с явной неохотой отвечал Григорию. Чувствовалось, что он просто не хочет с ним разговаривать и поддерживает беседу лишь ради приличия. Григорий же делает вид, что не замечает холодности Дмитрия и продолжает говорить, залезает, что называется, к нему в душу.

— Вот и познакомились мы с Дмитрием. А вас я сам знаю, как зовут. Ирина сказала, — Григорий закончил умываться и сел за стол. Мы напоили гостя чаем, он отогрелся немного, и я начал его осторожно расспрашивать.

— О ком это ты напоминал мне недавно? Как ты назвал девушку? Кравченко, что ли? — Я на минутку задумался, потом, как будто что вспомнив, сказал: — А это та самая девушка... Помню, помню. Ну рассказывай. Вы в тюрьме с ней вместе сидели? Где она сейчас?

— Я ни за что не поверю, что вы не знаете Кравченко, — Григорий Проценко осуждающе покачал головой. — Но дело это ваше, не хотите сказать, не надо. Я ваш гость и не буду спрашивать, почему вы поступаете так, а не иначе. Но если вы, хозяева, спросите меня о чем-либо, то я готов держать ответ перед вами.

Проценко потеребил свою жиденькую бороденку, внимательно оглядел нас и глубоко вздохнул. Затем он задумался о чем-то, долго молчал. Мы тоже не проронили ни слова.

— Вижу, что вы не доверяете мне, — с обидой в голосе проговорил Проценко. — Но, что ж, ничего не поделаешь. Если хотите, я расскажу вам кое-что о себе.

— Рассказывай, Гриша, — стараясь быть приветливей, попросил я Проценко. И вот что мы услышали.

— Я расскажу вам об одной ночи, которую никогда не забуду, — тихо начал Проценко. — В ту ночь нас повезли на расстрел. Мы были в лагере, а как выглядят лагеря, вы, наверное, знаете. Со дня на день ждали, что с нами будет. На краю лагеря, у самой колючей ограды, стоял одинокий каменный дом. Сначала мы думали, что в нем живут охранники, но ошиблись. Это был «дом смерти». Вечерами туда пригоняли партии пленных, а на рассвете людей украдкой выводили из домика к дальнему оврагу и там расстреливали. Казнь была страшная. Скошенных пулями и сваленных в овраг людей обливали бензином и поджигали. Кое-кто еще оставался жив, но каратели жалели патроны, предпочитая, чтобы с раненными расправился огонь. Полуживые кончились в пламени, дико кричали. В первые дни фашисты все это проделывали тайно, но потом перестали стесняться. Так нам открылась тайна одинокого кирпичного дома и страшного оврага.

В ту ночь, когда нас привели в дом, мы и не думали спать. Все знали, как встретит нас рассвет. Он будет последним в нашей жизни. Люди волновались, нервничали. Особенно переживал один товарищ из Ферганы Ташматов. Накануне он с группой пленных видел, как расстреливают и сжигают его товарищей. Потрясенный Ташматов подбежал к оврагу и в исступлении начал кричать:

— Стреляйте, вешайте, делайте что хотите, но зачем вы сжигаете живых людей? Это ужас и зверство. Люди не простят вам этого!

Пленные оттащили Ташматова, спрятали его в толпе. А он бормотал что-то на своем языке, плакал и вырывался из рук. Теперь, когда ему самому предстояло сгореть в пламени, Ташматов просто сходил с ума.

— О аллах, — шептал он, — пощади несчастных, сохрани нашу жизнь.

Но аллах не спас Ташматова. Среди ночи он выскочил из своего угла на середину помещения и начал хохотать и бесноваться.

— Чего сгрудились в кучу? — кричал он. — Шире круг, отойдите. Сейчас Ташматов будет танцевать. Где дутар? Друг, играй веселее. Так, так, хорошо! Еще быстрее, еще, еще...

Ташматов метался по кругу, вздымал руки над головой, подбадривая себя гортанными криками. Потом он вдруг остановился, сверкнул огненными глазами и поклонился всем нам до самой земли. Выпрямился, тряхнул головой и закричал:

— Чего носы повесили? Не унывать! Руки по швам! Разве не видите, что перед вами начальство?

— Этот несчастный, кажется, помешался, — сказал мой сосед.

— Похоже на это, — ответил я.

— Эй, чего мы стоим? — продолжал шуметь Ташматов. — Кто смеет задерживать командующего?

Он рванул рубаху так, что полетели клочья, подбежал к двери и стал бить в нее ногами, стучать кулаками. На его губах появилась кровавая пена.

— Убьют этого несчастного, — сокрушенно сказал кто-то, — держите его.

Открылась дверь, и двое солдат набросились на Ташматова. Они били узбека прикладами, пинали ногами. Но с ним не так-то просто было сладить. Ташматов сам кидался на них, пытался вырвать оружие. Прогремел выстрел, и Ташматов рухнул на пол. Перед смертью он успел еще сказать что-то, но ничего нельзя было разобрать.

Часовые вышли и плотно закрыли дверь. Смерть товарища потрясла нас, и мы долго угрюмо молчали. Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою прошлую жизнь. Она проносится перед его глазами за какое-то мгновение. Не знаю, так это или нет, но мне в ту ночь припомнился большой луг у нашего села и речка, что петляет по лугу. Я увидел себя с ватагой деревенских ребятишек. Мы резвились на лугу, ловили бабочек и зеленых стрекоз. Потом поспорили и подрались. Увидел я и свою мать. Она стоит на лугу и осуждающе качает головой. Зачем, мол, вы, неразумные, шалите, играйте хорошо, не балуйтесь.

Перед мысленным взором встают друзья и знакомые. Я вижу их так ясно, как будто они стоят рядом. Вижу их глаза, улыбки, слышу голоса. Какой-то чудесный сон... Но вдруг видение исчезает и вокруг снова возникает знакомая жуткая картина. Тяжело вздыхают, ворочаются на нарах люди в полосатых одеждах, мои товарищи-смертники. Сердце больно сжимается. Пройдет еще час-полтора, и всему наступит конец. Уже без тебя будет всходить яркое ласковое солнце, без тебя цвести травы, так же будет плыть в небе луна и улыбаться влюбленным. Люди будут пахать землю и убирать хлеб, растить ребятишек, строить дома. Весну сменит лето, потом придет осень и зима, выпадет пушистый снег, но тебе не придется больше ходить по белому снегу. Смерть крепко держит нас в цепких объятиях, нет сил разорвать их.

— Э, люди, — крикнул кто-то, и я очнулся, — видите, зарево, засветилось?!

— Неужели пришел час? Неужели рассвет?

— Нет, нет! — сбивчиво говорит мой сосед. — До рассвета еще далеко, еще не время всходить солнцу.

Я увидел в каменной стене под самым потолком зарешеченное окно. Свет едва пробивался через него. Но рассвет приближался, а с ним приближался и наш конец. Пленные привстали на нарах и протянули руки к маленькому окошку, точно пытаясь преградить путь рассвету. И тут мы услышали ошеломившие нас слова:

— Товарищи! Бегите, спасайтесь... — голос был твердый и спокойный. Распахнулась железная дверь, и в камеру ворвался свежий воздух. Путь открыт, но люди не двигаются с места. Никто не верит в неожиданное освобождение. Мы столпились у стены и молча глядели в темный провал двери, не покажутся ли в дверях часовые и не начнут ли убивать нас так, как застрелили ночью несчастного Ташматова. Но голос снаружи торопит нас:

— Бегите, товарищи, скорее бегите!

— Э, все равно умирать! — крикнул я и бросился к двери. — За мной, друзья!

Все вдруг сорвались с места и бросились бежать. Очутившись на улице, узники разбежались в разные стороны. Через минуту на территории лагеря поднялась беспорядочная стрельба. Я бегу, не чувствуя земли под ногами. Кто-то торопится рядом со мной. Я не окликаю его. Чего кричать зря? Это один из моих товарищей по несчастью, и мы успеем еще с ним поговорить, если останемся живы. Спотыкаюсь, падаю, и на меня обрушивается бегущий сзади.

— Кто ты? — спросил я, но вместо ответа получил приказание.

— Молчи и слушай внимательно, — проговорил человек, упавший рядом со мной. — Собери всех, кого отыщешь, и веди в сторону Переяслава. Там много лесов, и вы сможете укрыться от погони.

— Это вы спасли нас, — обрадовался я. — Вот спасибо. Мы уже приготовились умирать, и вдруг такое чудо.

Человек в двух словах объяснил мне, кто он и откуда, и сообщил ваш адрес. Как вы, наверное, догадываетесь, этим человеком была Ирина. Она попросила меня обязательно побывать у вас. Я собрал группу беглецов и повел ее к лесам. По дороге многие остались в деревнях у своих знакомых. Нас теперь маловато, но люди, в общем, есть.

— Вот почему я пришел к вам, — закончил рассказ Проценко. — Надеюсь, теперь вы мне поверите и примете, как товарища.

Мы, конечно, поверили Проценко. Он принес весточку об Ирине, и эта весть очень подбодрила меня. Значит, она в Киеве, значит, подполье живет и борется. И нам теперь надо разворачиваться, привлекать к себе людей, не давать оккупантам покоя. А люди есть, их надо только поискать. В этом убедил меня рассказ нашего ночного гостя Григория Проценко.

...Если в нашем доме находился посторонний человек, то мы не гасили света, а только задергивали на окнах занавески. Это был условный знак для членов нашей группы. Так мы поступили и в этот вечер. Входить в таких случаях в дом нашим подпольщикам запрещалось. Однако Кирилл Розовик пренебрег предупреждением. Он впопыхах ворвался в дом и с порога оглушил нас неожиданной новостью:

— Алеша, немцы схватили Валю. Я целый день прождал ее на месте явки. Она не пришла. — Кирилл обхватил голову руками и тяжело опустился на стул. Мы с Дмитрием вскочили на ноги.

— Кто тебе сказал, что она арестована? — стараясь сохранять спокойствие, заговорил я. А сам с горечью думал: «Не успели приступить к делу, и уже — провал». — Может быть, Валя заболела?

— Нет, я узнавал. Оказывается, Валю вызвали в гестапо, и она больше не вернулась. — Розовик еще ниже опустил голову.

...Подпольная организация, только что родившаяся в тяжелых муках, понесла жертву. Последствия ареста Вали могли быть самыми неблагоприятными. Все мы почувствовали надвигающуюся опасность.

ПЕРВЫЙ ШАГ

— Господа! — голос «пана старосты» Жлукто хрипел, он покачивался на своих нетвердых ногах. — Я предлагаю этот тост за представителя победоносной армии фюрера, за господина ефрейтора Мюллера!

— Хорошо говоришь, Жлукто, молодец!

— Удачно! Удачно! И красноречиво...

— Зачем бы мы выбрали его старостой, если бы не знали его умения произносить речи?

— Давайте поднимем бокалы, — нетерпеливо кричали любители выпить.

— Не галдите, — обрывает Жлукто. — Послушаем, что скажет сам господин Мюллер.

Ефрейтор Мюллер раскраснелся от обильной еды, подобрел и благосклонно поглядывает на лебезящего перед ним старосту. А тот с натугой склоняет свою жирную шею перед немцем. Ефрейтор доволен. Староста не поскупился, пустил под нож самую жирную свинью, а Мюллер умел ценить подобные жертвы. Он обласкал старосту своим начальническим взглядом, отодвинул от себя груду обглоданных костей, взял в руки стакан с водкой.

— Хайль Гитлер! — заорал ефрейтор и выпил водку.

— Вот спасибо, господин Мюллер! — обрадовался староста. — Вот уж порадовали, так порадовали. Кушайте и пейте на здоровье. — Жлукто наполнил стаканы и сам с удовольствием выпил.

— Э, староста! Ты думаешь, удивил господина Мюллера банкетом? — подзадорил кто-то хозяина. — Он уже давно привык к пышным приемам.

— А если ко мне пожалует господин Мюллер, — похвалился толсторожий пьяный гость, — на руках носить буду. Кто посмеет не угодить такому важному человеку?

Мюллер улыбается и милостиво кивает головой. Банкет у старосты ему определенно нравится. И компания собралась подходящая: бывшие кулаки, воры, полицаи. Рядом с Мюллером сидит помощник коменданта Пиддубный. Он изображает из себя хозяина села Григорьевки и, конечно, чувствует здесь себя выше всех собравшихся. Исключая, разумеется, немца-ефрейтора. На этом пиршестве оказался и Алексей Васильевич Крячек.

— Я тогда был в Григорьевке, — рассказывает Алексей Васильевич. — Село это находится на другом берегу Днепра, и мне давно хотелось побывать в нем, встретиться с подпольщиками. К тому же здесь жила моя двоюродная сестра. У нее был небольшой радиоприемник, и я надеялся воспользоваться им. И вот подвернулся случай: одной женщине надо было срочно сделать операцию аппендицита. Больная оказалась родственницей Жлукто, вот я и попал к нему в дом.

Жлукто был спесив сверх меры. Оказавшись рядом с почетным гостем, он и вовсе дал волю своему тщеславию. Староста хватал самые жирные куски свинины и подкладывал в тарелку ефрейтору. В то же время он успевал следить за гостями, важничал и насмехался над своими односельчанами. Ни у кого из них не было такого достатка, и потому, по его мнению, никто не мог равняться с ним.

— Эй ты, дармоед! — задевает он приютившегося в дальнем углу стола худенького, сгорбленного человека. — Твой кабан еще не разжирел? Когда ты его зарежешь? Никогда! Ты и мяса-то в жизни не видел. Теперь-то уж нажрешься на дармовщину.

— А ты, рыжий, — задевает староста другого, — чего уминаешь за обе щеки? Чего торопишься? Недавно чуть с голоду не подох, а теперь отъедаешься?

Рыжий отбросил кость и отодвинул от себя тарелку. Он покраснел от возмущения, но не стал перечить старосте. А тот расходился все больше и больше. Хозяин, видно, охарактеризовал бы таким образом всех своих гостей, если бы ему не помешал Мюллер. Ефрейтор морщился от шума и гвалта, бурчал что-то себе под нос.

— Не орать! Сейчас я буду говорить, — проворчал ефрейтор, взмахнул руками и поднялся со стула. Пиддубный поддерживает качающегося немца, следит, чтобы тот не шлепнулся на пол. — Господа! Мы являемся свидетелями великой эпохи. Вся Европа склонила голову перед нашим фюрером. Хайль Гитлер!

— Ур-ра-а! — разноголосо завопила пьяная компания. Жлукто рвется к Мюллеру, старается быть у него на виду. Каждого, кто пытается заговорить с ефрейтором, он обрывает, оттесняет своей тучной фигурой. Всем своим видом он норовит показать свою преданность и уважение к немцу. Староста вошел в роль и начал просто куражиться. Наконец и я попался ему на глаза, мне тоже пришлось выслушать оскорбительную болтовню Жлукто и его компании.

— Господин ефрейтор, разрешите поднять этот тост за вас, за славного сына немецкого народа. Наполняйте стаканы. А ты, Крячек, чего нахохлился? — староста глядел на меня пьяными глазами. — Печень, говоришь, болит? Не болтай зря, пей, ничего с твоей печенкой не случится.

— Не унижайся перед всякой собакой, — заорал вдруг Пиддубный. — Ты же видишь, что он не понимает ни почета, ни уважения.

— Браво, господа, хорошо! — Мюллер криво усмехнулся, вздрагивая от икоты. — Очень хорошо.

— Господин ефрейтор, когда вы с нами, мы спокойны. Эти бродяги-партизаны, как мыши, зарылись в свои норы. Правда?

— Правильно говоришь, — Мюллер хлопает старосту по плечу и тянется за рюмкой. — Эти бандиты уничтожены. Никто не посмеет теперь сунуться к нам.

В разгар пиршества раздался громкий стук в окно. Пьяная компания вдруг онемела. Староста посмотрел на Мюллера, тот поперхнулся водкой и даже перестал икать.

— Кто там? — испуганно спросил Жлукто.

— Это я, Григорий Михайлович, откройте, — послышалось с улицы.

— Эй, кто там поближе, откройте дверь, — приказал староста, вынимая револьвер.

В дом ввалился Григорий Проценко в форме полицая. Все облегченно вздохнули.

— Господин Жлукто, — пробасил Проценко, — с каких это пор вы стали бояться своего старшего полицая? Нехорошо...

Я сидел на этом пиру сам не свой. Даже жалел, что согласился на приглашение старосты. Но приход Проценко обрадовал меня. Теперь я чувствовал себя не так одиноко. Проценко — это наши глаза и уши. По заданию подпольной организации с помощью надежных друзей ему удалось пробраться в Переяслав и устроиться в комендатуре. Он быстро сделал свою «карьеру». За короткий срок Проценко сумел оказаться на виду у начальства, втерся в доверие и был назначен на должность старшего полицая. По долгу «службы» он объезжал села, передавал нам нужные сведения и увозил с собой соответствующие инструкции для подпольщиков.

— А, это мой тезка! Откуда ты, браток, проходи, пожалуйста, — заискивающе заговорил староста. — Что вы там столпились у порога, пропустите дорогого гостя.

Проценко не спеша разделся, повесил шинель, подтянул ремни. Потом он вынул из карман объемистую пачку бумаги и направился к столу.

— Гриша, что это за бумаги? Уж не думаешь ли ты составлять на нас протокол? — пошутил староста.

— Здесь листовки, которые распространяют партизаны. Я собрал их в селах. — Проценко глянул в мою сторону и незаметно подмигнул мне. Я хорошо знал, что Проценко листовок не собирал. Наоборот, под видом «реквизиции» листовок, он сам распространял их, а иногда и читал крестьянам. При упоминании о партизанах Жлукто разинул рот.

— Что ты говоришь? — спросил староста. — Какие партизаны? Они все уничтожены.

— Откуда мне знать, какие партизаны? — Проценко пожал плечами и бросил пачку листовок на стол. — Ясно, что это их дела.

— Проклятые собаки! — прошипел Пиддубный и мерзко выругался.

Одного упоминания о партизанах было достаточно для того, чтобы вывести из равновесия всю эту разношерстную пьяную компанию. Гуляки растерянно поглядывали друг на друга, веселье за столом угасло. Никто больше не заискивал перед старостой, да и на Мюллера как-то меньше стали обращать внимания. Это не понравилось немцу. Он нахмурился и зло приказал:

— О чем тут написано? Ну-ка, прочтите.

Я начал разбирать листовки. Мне была знакома в них каждая буква. Их печатала наша милая девочка Зоя на старенькой машинке.

— Читай! — закричал Мюллер и еще больше нахмурился.

— «Дорогие соотечественники, рабочие, колхозники и колхозницы! — Я начал читать срывающимся голосом, несколько боязливо, но потом осмелел и стал чуть ли не декламировать листовку: — Немецко-фашистские оккупанты вероломно напали на нашу Родину и ведут кровопролитную войну. Фашисты на весь мир протрубили, что за несколько недель уничтожат Советскую власть. Но идут один за другим месяцы, а наша Родина жива. Разбойники Гитлера несут огромные потери, Москва не сдалась врагу.

Судьба Родины в ваших руках, граждане. Все как один поднимайтесь на партизанскую войну!»

— Довольно! Прекратить! — заорал взбешенный Мюллер.

— Хватит, хватит. Ты так ловко читаешь, как будто сам написал эти листовки, — поддержал немца староста.

— Действительно, — проворчал Пиддубный. — Все они одного поля ягоды.

— А говорили, что Москву давно взяли? — недоуменно спросил кто-то за столом. — Выходит, немцы соврали.

— И я слышал об этом.

— Тут что-то не так. Партизаны больше знают, они и с Москвой, пожалуй, связь держат...

— Прекратить разговоры! — вспылил староста, видя, как его гости взялись вдруг обсуждать партизанскую листовку. — Все это — вранье. Никому не верьте. Наливайте бокалы, будем веселиться.

— Молодец, господин староста, правильно, — побагровел Мюллер. Он быстро трезвел от страха. — Никаких партизан нет больше. Это все выдумки большевистских агентов. Так ведь, господин старший полицай? Мы до них еще доберемся. Фюрер научил нас громить врага, мы победим!

— Да, мы победим! — громко сказал Проценко. — Обязательно победим!

Староста решил развеселить своих гостей. Он стал вдруг рассказывать какие-то смешные истории, но слушали его вяло, без всякого интереса. Я наблюдаю за компанией и радуюсь, что наши листовки даже тут произвели такое сильное впечатление. Жлукто, видно, угадал мое настроение и опять набросился на меня. Его возмущало, что я не пью и, значит, не поддерживаю хозяина, оскорбляю его.

— Доктор, что это значит? Тебе не нравятся тосты господина ефрейтора? Почему не пьешь?

— Я же сказал, что не пью.

— А если не пьешь, то за каким чертом пришел сюда? Знаю я тебя... Ты шляешься по деревням и агитируешь народ против немцев. Людей бунтуешь, — староста сорвался из-за стола, выхватил наган и кинулся на меня.

— Тише, не играй с оружием! — Проценко сжал руку старосты и отвел ее в сторону. Раздался выстрел, все вскочили со своих мест.

— В чем дело? — кричали гости. — Чего ты развоевался?

— Не кипятись, господин староста.

— Он просто с ума сошел от пьянства.

...Гости стали расходиться. Пошел и я. На улице меня догнал Григорий.

— Нельзя прощать старосте эти проделки, — сердито сказал Проценко, — надо убрать его.

— Не торопись, Гриша, придет время, он нам за все ответит.

— А чего ждать, Алексей Васильевич, — нахмурился Григорий. — Мне людям стыдно в глаза смотреть. Послужу вот полицаем, люди навеки меня проклянут.

— Не беспокойся, — утешил я Григория. — Я вот не проклинаю тебя.

— Люди бегают от меня, как от зачумленного, — продолжал сокрушаться Проценко, — даже близкий человек меня врагом считает.

— Кто этот человек? — спросил я. — Настоящий друг всегда поймет тебя и не осудит.

— Вы сами знаете, кто, — сказал Проценко. — Зачем меня об этом спрашивать?

На самом деле я и не догадывался, о каком друге вел речь Проценко. Но вскоре все разъяснилось. Я почти каждый день вел прием больных, ко мне приходили и приезжали из многих окрестных деревень. Как-то у меня собралось очень много людей. Среди ожидавших приема я увидел Зою. Она сидела на лавочке и терпеливо ждала своей очереди. Я подумал, что ее беспокоил зуб и, когда она села в кресло, спросил:

— Что, Зоя, дает знать старая болячка? Открой-ка рот, я посмотрю.

Зоя сняла с головы повязку и спросила:

— Проценко сегодня ночевал у вас?

— Да, ночевал. А зачем ты об этом спрашиваешь?

— Просто так, — Зоя опустила голову и стала в волнении теребить бахрому своего платка.

— Зуб болит? — переспросил я. — Дай-ка я осмотрю.

— Ничего у меня не болит, Алексей Васильевич...

— Вот тебе раз. Зачем же тогда пришла?

— Да так, — замялась Зоя.

— Просто так ко мне не ходят, — строго сказал я, — ты же знаешь, что без вызова тебе здесь появляться нельзя. Я думал, ты по важному делу, а тебе просто погулять захотелось.

— А у меня и есть важное дело...

— Что за дело? Выкладывай, — проговорил я и тут неожиданно догадался о причине ее прихода. Как это я раньше не заметил? Ну, конечно же, ее приход связан с Гришей Проценко. И когда это они успели сблизиться? Видно, любовь секретнее всех тайн на свете.

— Ну, слушаю тебя, говори, — обратился я к Зое.

— Что же тут говорить? — вздохнула девушка.

— Тебе лучше знать, о чем говорить. Ты за этим и пришла ко мне.

— Когда я увидела его здесь впервые, то подумала, что это какой-то особенный, настоящий человек, — тихо заговорила Зоя. — Дружбу мне предложил, просил чаще встречаться и вот оказался самым настоящим подлецом.

...За последнее время наша подпольная группа заметно выросла. Вместе с нашими «стариками» Проценко, Спижевым и Розовиком задания группы выполняли подпольщики Беляев, Киселев и другие. Для того, чтобы уберечь организацию от провала, подпольщики друг с другом лично не встречались, связь с ними поддерживалась через специальных людей. Проценко, например, знал только меня, а о том, чем занимаются остальные члены группы, сколько их, он и понятия не имел. Когда Проценко и Зоя познакомились, то ни он, ни она и словом не обмолвились что связаны с подпольной организацией. У обоих хватило выдержки не касаться этой запретной темы.

— Ты не права, Зоя, — проговорил я. — Гриша, по-моему, парень верный.

— Он только на вид такой, а на самом деле — обманщик. Если он честный и правильный человек, то зачем подался в полицаи? Разве нельзя найти другой работы, кроме прислужничества немцам?

— Зачем ты мне это говоришь, Зоя? Вы сами уже взрослые люди, сами и разбирайтесь. Поговорите, думаю, что найдете общий язык.

— Не желаю разговаривать с полицаем! — вспылила Зоя. — Брезгую. Понимаете?

— Но ведь ты его любишь? Почему бы и не поговорить?

— Постараюсь забыть, — Зоя затихла, еле сдерживая готовые брызнуть слезы. Потом она решительно спросила:

— Алексей Васильевич, я считаю вас своим братом. Ответьте мне на один единственный вопрос. Скажите мне, можно ли верить Григорию? А?

— Можно, — ответил я, — можно и нужно верить.

— Спасибо! Мне теперь все понятно. — Зоя поднялась со стула, подарила мне ласковый взгляд и с улыбкой вышла из комнаты.

Зоя ушла, а я опять принялся за свое привычное дело. Многие больные были моими односельчанами, постоянно посещали меня, и я всех их хорошо знал. Незнакомые люди бывали у меня редко. Но на этот раз я заметил в прихожей молодую женщину в черной шали. Она сидела на лавке рядом со старушкой и о чем-то с ней разговаривала. Раньше я никогда не встречал эту женщину и поэтому постарался прислушаться к их разговору.

— Что-то я не видела тебя в нашем селе, — тараторила старушка, — издалека к нам пожаловала, наверное?

— Издалека, бабушка, — ответила женщина, прикрывая шалью свое смуглое лицо с большими лучистыми глазами. Женщина сильно смахивала на еврейку, и я подумал, что ей небезопасно встречаться с немцами. Да и полицаи частенько задерживали евреев и отправляли их в лагеря.

— Эх, милая, — продолжала между тем старушка. — Разве люди умеют ценить хорошее? До войны больных доктора бесплатно осматривали. Мы даже и не замечали, что они есть. А теперь надо еще поискать доктора, да и заплатить ему. Бывало, в больницу лечь велят, а мы отказывались. И далеко, мол, до нее, и ухаживают там плохо. Дома все норовили отлежаться. А врачи по нашим домам бегали. И в грязь, и в холод, ни с чем не считались, лечили как полагается. Вот как было при Советской власти. А теперь больных много и никто к тебе не придет. Такие уж времена настали.

— Дарья, чего это ты Советскую власть расхваливаешь? — перебил старушку рыжеусый детина. — Брось свою агитацию.

— Э, Степан, ты уж лучше помолчи, — обиделась Дарья. — Разве я неправду говорю? Летом ты никогда ничего не делал, все по курортам разъезжал, легкие свои лечил. Советская власть тебе путевки давала. Если ты это забудешь, ничего доброго не видать тебе в жизни. Правда, я хвалю Советскую власть, и тебе ее благодарить надо. А если хочешь, то донеси на меня полицаю. Пусть меня казнят, я никого не боюсь.

— Ладно, ладно, — смутился Степан, — какая ты обидчивая. Я ведь ничего особенного не сказал. Помолчи лучше.

Женщина не вмешивалась в разговор, но зло и неприязненно поглядывала на Степана. Я все слышал, и мне понравилось, как старуха отбрила этого рыжеусого Степана. Вся очередь была на стороне боевой старушки. Она говорила правду, против возражать трудно..

— Ты, милая, издалека, так иди вперед, а я подожду, — обратилась старуха к женщине в черной шали, — у меня колено ноет, старость одолевает. А душа с телом расставаться не хочет, вот и надоедаю доктору.

— Спасибо, но я долго буду у доктора, мне нужна консультация, — поблагодарила женщина, — вы уж идите сами.

— Воля твоя, милая, — старушка вошла ко мне, и я быстро оказал ей помощь. Мне хотелось поскорее познакомиться с этой женщиной, разузнать, откуда она появилась в наших краях. Наконец она вошла и спокойно уселась в кресле.

— Я к вам, Алексей Васильевич, — тихо сказала женщина.

— Очень хорошо. Что вас беспокоит?

— Болезни у меня нет, — женщина внимательно посмотрела на меня. — Давайте познакомимся. Меня зовут Леной. Я послана к вам районным подпольным комитетом.

— Мадам, — начал я строго, страхуя себя на случай возможной провокации. — Никакие подпольные комитеты меня не интересуют. Я — врач и далек от политики. Если вы больны, я окажу вам помощь. Не впутывайте меня в ваши дела.

— Почему «в ваши дела?» — удивилась посетительница. — Эти дела также и ваши. Врачебная помощь, конечно, от вас потребуется. Но сейчас, как думаю, товарищи, которые меня к вам прислали, рассчитывают совсем на другую помощь.

— Что же им нужно от меня? — стараясь быть спокойным, спросил я.

— Вы хотите работать вместе со своими товарищами-единомышленниками?

— С кем именно?

— При встрече они сами представятся вам.

— Хорошо, — согласился я. — Сейчас я ничего определенного не скажу. Когда встретимся с вашими товарищами, там все и решим.

— Спасибо! — горячо поблагодарила Лена. — Вы меня излечили от всех болезней...

Мы еще не закончили разговора, как в дом вошел Проценко. Увидев у меня постороннюю женщину, Григорий, как заправский полицай, начал придираться ко мне.

— Погода скверная, на дворе мороз, — сказал Проценко и покосился на женщину. — Я промерз до костей. Ты, коновал, людей лечишь, наживаешься на их болезнях, поднеси-ка служивому стаканчик.

— Вы же видите, у меня пациент.

— Кто такая? Откуда? — спросил Проценко.

— Здешняя, местная.

Лена недружелюбно посмотрела на полицая, быстро закуталась в свою шаль и молча вышла из комнаты. Проценко улыбнулся и спросил:

— Кто она такая?

— Как кто? Больная, — ответил я. Проценко не стал допытываться, подошел к двери и плотно прикрыл ее.

— Что у тебя нового? — начал я допрашивать полицая. — Приехал неожиданно, — значит, есть о чем рассказать.

— Все по-старому, — Григорий потупил голову и вдруг ошарашил меня новостью: — Алексей Васильевич, я Зое все рассказал:

— Что рассказал?

— Все. И о том, что я подпольщик, и что полицай я не настоящий. Не мог я глядеть, как любимый человек мучается. А теперь судите меня, любую кару приму.

— Что ж, может быть, ты и прав. Когда веришь человеку, нельзя от него таиться, — сказал я и перевел разговор на другую тему. — А теперь рассказывай, куда путь держишь?

— Во Вьюнищи еду. Ко мне в руки попало анонимное письмо. В нем говорится, что тамошний житель, по фамилии Шпиталь, с самого начала войны укрывает в своем доме командира Красной Армии. Кроме того, он знает, где спрятано оружие, специально оставленное для партизан. Сам он, кажется, связан с подпольной организацией. Думаю поехать и все разузнать.

— Чудак ты, Григорий, — удивился я. — Ты же полицай. Разве он скажет тебе правду? К тому же, мы не знаем, что он за человек. Зачем ты будешь разоблачать себя перед ним? Лучше будет, если поеду к нему я.

На том и порешили.

— Ладно, тогда я отправляюсь, — Проценко вышел из дома, и я видел в окно, как он заторопился по улице. Куда же он так торопится? Через минуту все мне стало ясно: у колодца стояла Зоя. Григорий подбежал к ней, и они тут же скрылись в переулке.

РУКОВОДИТЕЛЬ

Села Вьюнищи и Козино разделяет большой лесной массив. Они расположены недалеко друг от друга, и я в тот день довольно быстро добрался до цели своего путешествия. Как и говорил Проценко, я легко нашел дом, где проживал Шпиталь. Хозяин был во дворе. Он копошился в сене на крыше сарая, а внизу пегая корова, жалобно мыча, жадно подхватывала клочья сухой травы. Старенькая шапка-ушанка, ватная подпоясанная веревкой телогрейка, подшитые валенки ничем не отличали Шпиталя от сотен ему подобных деревенских жителей. Я долго наблюдал за его работой, не решаясь окликнуть хозяина. Да это, пожалуй, и не помогло бы. Он наверняка видел меня, но не обращал никакого внимания. Вот он закончил скидывать сено, обернулся ко мне, оперся на массивный черенок вил и затем спросил:

— Кто вам нужен?

— Это дом Шпиталя? — поинтересовался я.

— Да.

— Могу я видеть Сергея Миновича? Дело у меня к нему.

— Сергей Минович — это я, — проговорил Шпиталь, слезая с сарая. Он подошел ко мне и улыбнулся: — Что у вас за дело, товарищ доктор? Не удивляйтесь, что я вас знаю: в этих краях доктор один, а нас, болеющих, много. Пожалуйста, входите в дом.

— В этом году много снега, да и зима холодная, — начал я разговор, когда мы вошли в комнату и уселись у стола. — Крепкие морозы стоят.

— Старики говорят, что такого раньше не бывало.

— Кажется, немцам не нравится русская зима? — спросил я у Шпиталя, вызывая его на дружеский разговор.

— Кто их знает, — уклончиво ответил Шпиталь.

Разговор не клеился. Говорили о зиме, о сене, о корове. Вижу, что он мне не доверяет, опасается чего-то. Хозяин заметно волнуется. Он никак не может понять, чего ради приплелся доктор из своего села Козино во Вьюнищи? Что заставило его прогуливаться в такой мороз? Наконец я решаюсь на лобовую атаку.

— Про вас говорят, что вы сколотили подпольную организацию. Есть у вас и припрятанное оружие. Правда ли это?

— Товарищ доктор, все считают вас порядочным человеком. И я вас таким считал до сих пор, — Шпиталь побагровел и глядел на меня гневно и сурово. — Не хочу вас обижать, но если вы служите немцам, то, как говорится, на здоровье, желаю удачи, так поступайте и дальше. А если хотите отличиться и для этого надумали меня шантажировать, то, скажу вам, не на того напали. Я не тот, кто вам нужен. Ни о каких организациях, ни об оружии я ничего не знаю. И с тем катитесь отсюда к чертовой матери!

— Сергей Минович, зачем попусту сердиться и нервничать? Полиции известно, что вы вербуете людей в свою организацию.

— Полиции? — Шпиталь поглядел на меня в упор и громко расхохотался. — Доктор, да вы людей за дураков считаете. Если полиция знает, кто я и чем занимаюсь, то почему я на свободе, а не в тюрьме? Или полицейские тоже стали большевиками?

— Изменники никогда не будут большевиками, — сердито сказал я. — Но среди них есть наши товарищи. Письмо предателя, как раз попало к этим людям. Мне кажется, что кто-то из вашей группы хочет служить немцам. Посторонний человек не может ведь знать, чем вы занимаетесь. Эту бумагу написал кто-то из ваших.

Шпиталь изменился в лице. Он мусолил во рту толстую самокрутку, морщился от едкого дыма. Рука его, лежавшая на столе, мелко подрагивала. Мне показалось, что он готов поверить в мою добропорядочность. Но если я говорю правду, то кто же тот предатель, что служит немцам?

— Кто работает в полиции? — упавшим голосом спросил Шпиталь.

— Человек надежный, член нашей подпольной группы.

— А много членов в вашей группе?

— Как вам сказать? — улыбнулся я. — Если вы присоединитесь, то число их увеличится.

— Как, как, Алексей Васильевич? — изумленный Шпиталь впервые назвал меня по имени и отчеству. — Вы хотите вовлечь меня в вашу подпольную организацию? С этого надо было бы и начинать, а не пугать меня полицией.

— Таким делом не шутят, Сергей Минович. Я говорю вам правду. Специально пришел предупредить вас и предостеречь. Но пока вы не освободитесь от этой проказы, я вам больше ничего не скажу. Для разговоров у нас с вами время всегда найдется. Вы знаете, я принимаю больных. Людей у меня много бывает. Вот и вы приходите, поговорим...

— Всю ночь не спал, — сказал мне Шпиталь, когда на другой день приехал ко мне в село Козино, — от дум голова раскалывается. В нашей группе всего три человека. Если поверить вашим словам, то, выходит, один из нас — предатель. Сказать так о своих товарищах я не могу, язык не поворачивается. Оба они — коммунисты, военнослужащие, один из них давно уже живет у меня.

— А вы убеждены в этом? Немцы специально засылают шпионов к подпольщикам. Один такой в лагерной одежде шлялся как-то в этих местах. Не лишне будет проверить товарищей.

— Нет, я верю своим людям. — Шпиталь был непреклонен.

— У меня тоже нет особых причин сомневаться в них. Может быть, они действительно хорошие люди, но проверить надо. Потом вспомните, сами вы не могли где-нибудь неосторожно проговориться? Мы не проходили специальной подготовки, опыта подпольной работы у нас нет. Кто-нибудь услышал о вас краем уха и тут же донес в полицию. Вы, Сергей Минович, разберитесь в этом.

— Теперь мне все понятно, — вздохнул Шпиталь. — Пожалуй, мы сами виноваты, примем меры.

— Будьте осторожны, — посоветовал я Сергею Миновичу на прощание.

С этих пор мы стали встречаться со Шпиталем регулярно, наша дружба крепла, и дела подвигались вперед. Январь выдался лютым, морозным. Снег выпал такой глубокий, что не было ходу ни пешему, ни конному. Люди целыми днями отсиживались в своих домах, на улице редко можно было встретить прохожего. Вечерами шаги по морозному снегу слышались далеко вокруг. В один из таких зимних вечеров мы сидели с Сергеем Миновичем у меня дома, грелись у печки, беседовали о своих делах. Вдруг под окнами раздался громкий скрип снега, а через минуту открылась дверь, и в комнату, сгорбившись, вошел человек.

— Не узнаете, Алексей Васильевич? — голос показался мне знакомым, но я не мог догадаться, кто это в такой мороз решился навестить меня. — Что глядите так пристально? Или я так сильно изменилась?

— Лена! Откуда ты, милая? — Я наконец узнал свою пациентку. — Не думал, что придется встретиться. Что-то долго вестей не подавала. Как там ваши товарищи, живы?

Лена хотела было ответить мне, но, заметив у печки постороннего человека, подозрительно покосилась на него и замолчала.

— He бойся, Лена, это свой человек, — успокоил я ее, — знакомьтесь: Сергей Минович Шпиталь, из соседнего села, бывший председатель тамошнего колхоза.

— Мне нечего бояться, — улыбнулась Лена, — пусть враг нас боится. Я к вам, Алексей Васильевич, ненадолго. Передам поручение — и снова в дорогу. К утру мне надо быть уже на месте.

Лена сообщила, что меня ждут завтра в Переяславе. Время подходящее — базарный день, когда из деревень прибывают в город селяне со своим немудрящим товаром. Я должен побывать на базаре, отыскать там зеленый ларек, где меня ждет человек в серой шапке. Тот, в свою очередь, должен переправить меня дальше.

— Я думал, мы остались на необитаемом острове, — повеселел Шпиталь, — а нас, оказывается, много.

На другой день я был уже в Переяславе. Базар только что начинался. Надо сказать, что рынок в оккупированной местности представлял жалкое и страшное зрелище. Продуктов почти не было, торговали обычно старой рухлядью. Особенным спросом пользовались табак и соль. За соль люди отдавали последние деньги, последние тряпки. И в этот день больше всего людей толпилось у торговца солью. Я подошел поближе, чтобы посмотреть, как орудуют спекулянты, как наживаются они на людском горе.

— Ну, сколько фунтов дашь за брюки? — спрашивает пожилой мужчина, у спекулянта. — Не разглядывай, совсем новые. Сын мой, бедняга, покупал, а носить не пришлось. Только эта память о нем и осталась.

— На вид новые, — ворчит торговец, — а материал-то залежался, редеть стал. Покупать боязно, развалятся. Давай по рукам, пойдет за десять фунтов соли.

— Побойся бога! — взмолился продавец. — Грех тебе обижать бедных. Что значат десять фунтов? А брюки — это вещь, им износу не будет.

— Не хочешь — иди прочь, — сердится спекулянт, возвращая брюки. — Мне и не нужны такие тряпки. Десять фунтов — и ни грамма больше. Бери или проваливай.

— Что поделаешь? — сокрушается владелец брюк. — Дома нет ни крупинки соли. Бери штаны, чтоб ты подавился. Даром, почитай, отдаю.

Я потолкался по базару и пошел к зеленой лавке. Вошел в помещение, но нужного мне человека не увидел. Он должен был мне предложить табаку, а я в ответ сказать: «Если за марки, то беру». Но человека не оказалось, и наш разговор на этот раз не состоялся. Потом я заходил в лавку еще два раза и снова никого не встретил. Тогда я решил, что меня испытывают. Зайду, думаю, еще раз, и если никого не увижу, то придется отправляться домой. Захожу и вижу мужчину, которого искал с самого утра. Но как он здесь оказался? Я наблюдал за входом в ларек и этого человека не видел. Оказывается, это был сам лавочник. Он целый день торговал и не обращал на меня никакого внимания. Лавочник вел со мной разговор согласно условленному паролю, но он мне показался каким-то подозрительным.

— Кто вы такой? — спросил я.

— Не видите — приказчик? — ответил он мне недружелюбно и стал запирать лавку: — Вы идите... третий дом за прядильным цехом. Не робейте, прямо заходите в дом. Я пойду следом. Нигде не останавливайтесь и не задерживайтесь.

У дома меня встретила молодая женщина. Встретила ласково и приветливо. Посочувствовала, что мне пришлось так долго ждать на морозе.

— Одеты уж вы очень легко, — заохала женщина. — Промерзли, наверное, совсем.

— Э, нет, не совсем еще замерз, — ответил я и быстро вошел в дом.

Это был обычный крестьянский дом из двух комнат. Когда я вошел, то увидел, что в дальней комнате сидят двое мужчин и о чем-то беседуют. Один из них, сидевший у окна, был в военной форме. На нем была суконная гимнастерка, подпоясанная широким командирским ремнем с большой звездой на пряжке. Другой был одет в простой штатский костюм. Оба поднялись мне навстречу.

— Здравствуйте, Алексей Васильевич, — приветствовали меня хозяева. — Проходите сюда, садитесь. Ждем вас с нетерпением.

Человек в военной форме назвался Емельяном Демьяновичем Ломако, руководителем подпольной районной организации. Второй был членом этой организации, Дмитрий Никитович Яковец. Сразу же приступили к деловому разговору. Ломако подробно расспросил о каждом человеке из нашей группы. Он интересовался, где люди работали раньше, кто какое поручение сейчас выполняет.

— А что, Проценко надежный парень? — спросил Ломако. — Должность у него для нас подходящая.

— Свой человек, — заверил я.

— Нашу работу нельзя считать удовлетворительной, — сказал Ломако, — положение создалось тяжелое. Некоторые верят немецкой агитации, верят даже, что фашисты заняли Москву и Ленинград. Думают, что Советская власть пала, а потому и нет прока от нашей партизанской войны. Оккупантов поддерживают националисты. Они заявляют, что раз немцы сокрушили Красную Армию, то как могут тягаться с ними какие-то разрозненные группы подпольщиков? Партизаны взбудоражат население, а как придут карательные отряды, скроются, обрекут мирных людей на гибель.

— И, заметьте, товарищи, — продолжал Ломако, — эти слухи поддерживаются и распространяются людьми, которые жили и работали вместе с нами. Вообще многие находятся в заблуждении, не знают, кого слушать. А у нас мало людей, которые бы могли делом отвечать на вражескую пропаганду. Нам надо растить, воспитывать и закалять их в борьбе.

— Вот почему я так подробно расспрашиваю у вас о каждом человеке, — Емельян Демьянович смолк на минуту, а потом заговорил снова: — Мы связались с подпольными организациями Мироновки и Ржищева. У них работа идет более активно, там уже организуется партизанский отряд. Говорят, что у них есть связь с Большой землей. Нам тоже надо разворачиваться. Мы, члены комитета, не можем, как вы, появляться открыто. Это, конечно, мешает работе. Вот почему мы попросили вас явиться сюда. Нам нужна ваша помощь. Как вы на это смотрите?

— Я готов, Емельян Демьянович! — коротко сказал я.

— Хорошо. — Ломако положил руку на мое плечо. — Прошу вас в ближайшее время повидаться с Проценко. Что ему надо делать — скажу позже. А сейчас есть такое предложение: как вы смотрите на поездку в Киев?

— В Киев? — переспросил я. — А что я должен там делать? Да и пустят ли меня туда немцы?

— В том то и дело, что немцы не пускают в город, — вздохнул Ломако. — А мы хотим во что бы то ни стало наладить связь с киевскими товарищами. Надо найти подходящий повод для поездки в Киев. Подумайте об этом хорошенько, а потом мы все с вами обсудим.

...Через несколько дней я встретился с Григорием Проценко и передал ему боевое задание Ломако. Григорий выслушал меня и надолго задумался.

— Если не уверен, то не берись, — сказал я Григорию. — Силой тебя никто не заставляет.

— Не боюсь, и не о себе думаю, — возразил Проценко. — Разоружить полицейский отряд одному человеку просто невозможно. Нужны силы. А где их взять? Все, кто служит в полиции, сам знаешь, изменники и подлецы.

— Почему все? Ты-то не изменник?

— Я себя не считаю полицаем, — обиделся Проценко.

— А может быть, еще кто-нибудь не считает себя предателем? — сказал я. — Нам надо иметь это в виду.

— Для чего вся эта затея? — спросил Григорий.

— Как для чего? — удивился я. — Партизанам нужны боеприпасы, оружие. Фашисты нам не подарят, надо силой брать. Другого пути у нас нет.

— Хорошо, Алексей Васильевич. Я подумаю.

— Подумай, Гриша, подумай. Очень это важное дело.

А вскоре случилось такое, что и я, подобно Григорию, засомневался в успехе нашего предприятия. Мы сидели с Григорием у меня в доме, обедали. Вдруг с улицы донесся громкий плач женщины. Мы бросили все и выбежали во двор. Видим, из соседнего сарая полицай тащит огромную свинью. Рядом с ним шагает немецкий солдат с автоматом. Крик женщины и ее маленьких детей заглушает пронзительный визг обезумевшей свиньи.

— Пожалейте, — рыдала женщина, обращаясь к полицаю. — Ведь вы же люди. Подумайте, как я буду жить с малыми детьми? В доме нет ни хлеба, ни дров, только и богатства — свинья. А вы последнее отнимаете, изверги.

Полицай оттолкнул прикладом женщину и пригрозил ей расправой. На крик сбежались люди и молча смотрели на этот беззастенчивый грабеж. Но полицай ни на кого не обращал внимания. Свинью взвалили на телегу, и бандиты поехали по селу. Вслед им неслись плач и проклятия. Проценко, багровый от гнева, тянет руку к пистолету, но вовремя спохватывается.

— Это же разбой! — говорю я с возмущением.

— А что от них можно ожидать? — Проценко осуждающе посмотрел на меня. — Вы говорите, что их можно привлечь на свою сторону. Такую собаку никакая агитация не возьмет.

— Ничего, Гриша, — успокоил я товарища, — не горячись. Будет и на нашей улице праздник. За все тогда с ними посчитаемся.

Проценко долго в раздумье стоял передо мной, хмурился и молчал. Затем, прощаясь со мной, твердо сказал:

— Буду сообщать вам о ходе операции.

...Через неделю на явочной квартире я снова встретился с Ломако. Разговор наш был кратким.

— Мы будем контролировать все действия Проценко, — сказал Ломако. — Если потребуется, поможем. Словом, об этом не беспокойтесь. А вам необходимо выезжать в Киев. Никого подходящего, кроме вас, мы не нашли. А посылать в город кого попало мы не можем. Комитет поручает вам связаться с подпольным обкомом. Нам нужна помощь обкома. Когда выезжаете?

— Трудно сказать, — ответил я. — Надо подготовиться.

— Какой предлог выберете для поездки?

— Думаю сначала поехать в Канев. Там есть товарищи, с которыми работал раньше. Они помогут мне достать нужные документы.

— Ваше решение одобряем, — сказал Ломако. — Действуйте.

Вскоре я устроился на работу в районную больницу, потом друзья оформили мне командировку в Киев для приобретения медикаментов. По дороге в Киев я заехал в Козино. Друзья-подпольщики тепло проводили меня и пожелали удачи.

ОСОБОЕ ПОРУЧЕНИЕ

С тех пор как немцы захватили Киев, я впервые был в этом городе. Древний священный город лежал в развалинах. Прежний красавец Крещатик неузнаваем. По нему невозможно пройти. Повсюду валяются разбитые машины, искалеченные орудия, из-под снежных сугробов торчат башни сгоревших танков. На улицах сильная охрана. Людей поминутно останавливают, проверяют документы, многих задерживают и арестовывают. Я иду по Крещатику к площади Богдана Хмельницкого. Здесь я должен встретиться с одним человеком, зубным техником по профессии. Он живет на улице Островского.

Я нашел нужный мне трехэтажный дом и стал прохаживаться возле него. Стены дома густо залеплены всевозможными приказами и распоряжениями. Делаю вид, что читаю эти объявления, а сам осторожно озираюсь вокруг. Приближался вечер. Тени протянулись уже до середины улицы. Окна нижних этажей почти сплошь забиты досками. Похоже, что здесь давно уже никто не живет. Дверь среднего подъезда распахнута настежь, показался, точно пещера, коридор. Мне предстоит пройти по этому коридору и отыскать нужную квартиру. Найду ли?

Кое-где в окнах слабо замерцал свет. Можно бы и входить, но я задерживаюсь. На углу улицы давно уже стоят двое и о чем-то беседуют между собой. Не следят ли они за мной? В городе немало негодяев, прислуживающих оккупантам. Кажется, один из них изредка поглядывает на меня. На нем легкое пальто с приподнятым воротником, шляпа низко надвинута на глаза, и я не могу рассмотреть его лицо. Видно, он следит за мной. Это плохо. Но делать нечего, надо принимать какое-то решение. Я вхожу в дом. Если кто спросит, скажу, что живу здесь. Входя в дом, я заметил, как заметался человек на перекрестке. Быстро поднимаюсь на второй этаж. Навстречу мне идет старуха со свечкой в руке.

— Кого ищешь, сынок? — ласково спрашивает она.

— Врач мне нужен, где он? Зуб разболелся, никакого покоя нет, — ответил я и прислонил руку к щеке, изображая больного.

— Ох, милый, — вздохнула старуха, — давно уж немцы арестовали несчастного. Перед арестом он к нам заходил. Такой вежливый и добрый человек. «Много лет, говорит, были мы соседями. Простите, если в чем виноват перед вами». А в чем он виноват? Я, старая, больше ему мешала. Так ему и сказала тогда. На следующий день пришли немцы и увели его.

Я почти не слушал старушку, думая, где бы мне укрыться от преследования. Хлопнула входная дверь, я сделал знак старухе «молчать». Она очень перепугалась и попятилась назад, к своей двери. Мы быстро зашли в ее комнату.

— Этот проклятый пес, — сказал я шепотом, — ни на шаг не отстает от меня. Вы не бойтесь, я сейчас уйду.

Старуха поняла, что мне грозит опасность. Она тут же вышла со свечкой в коридор, я услышал ее громкий, ворчливый голос.

— Мария, где ты? Куда ты запропастилась, несчастная? Дома нет ни палки дров, а ты шляешься где-то.

— Не ори, нет тут никакой Марии, — раздался в ответ хриплый мужской голос. — Никто здесь не проходил? Я сейчас только разминулся с товарищем. А он города не знает, еще заблудится.

— Я девчонку свою ищу, — сказала старуха, — никого посторонних не видела. Если увижу, скажу.

Человек заторопился вниз по лестнице. Я слышал его частые, дробные шаги. Опасность миновала. Я попрощался со своей спасительницей и пошел по коридору во внутренний двор.

— Разве это жизнь? — проворчала мне вслед старуха. — Друг друга караулят, каждый всего боится.

В тот вечер я долго мотался по городу, путал свои следы. Наступила ночь, а я все еще не решил, куда мне податься. Наконец вспомнил адрес одного своего знакомого и пошел к нему проситься на ночлег. Мой знакомый хоть и жил в городе, но совсем не походил на городского человека. Он всего дичился, ходил небрежно одетым. Имя у него тоже было странное — Тик. Должно быть, даже не имя, а прозвище. Встретил меня Тик холодно и настороженно. После того как мы перекинулись парой ничего не значащих слов, он спросил:

— На старом месте работаешь?

— Да, на старом, — ответил я, как бы не замечая его подозрительности. — Приехал в Киев за медикаментами, да поздновато, никого из начальства не застал на месте.

— М-м, за медикаментами, — промычал Тик и заерзал на стуле. — Хорошая профессия — врач. На немца или на русского работать — все равно людей лечить. Я своему собачьему сыну Гришке сколько раз твердил: учись на врача, очень выгодное дело. Но разве будет толк в сыне, который не слушает отца. Не знаю даже, где его теперь черт носит.

Гриша, сын Тика, был пытливым и умным пареньком. Я видел его лет пять назад, и он мне очень понравился.

— Не отчаивайтесь, — утешил я Тика. — Сын ваш не пропадет. А что известий нет от него, так это понятно: немцы письма задерживают.

— Знаю, — Тик махнул рукой. — Просто так говорю об этом. Обидно мне, отцу, что сын непослушным вырос. Был бы врачом, работал бы спокойно, как ты. Немцы не всех же арестовывают да убивают. Им тоже специалисты нужны.

Я молча слушал болтовню хозяина, не возражал и не поддакивал ему. Тик заметил, что я не имею охоты поддерживать разговор, и нахмурился.

— Ну ладно, будем отдыхать, — сказал Тик и крикнул жене, гремевшей посудой на кухне: — Иди постели постель гостю. Устал господин доктор с дороги.

Тик, не попрощавшись, скрылся в другой комнате. У стены я увидел диван и стал устраивать на нем постель. Подложив под голову шапку и укрывшись шубой, я попытался заснуть. Но это не так-то было просто В комнате стоял собачий холод. Из щелей в окнах тянуло сквозняком. Я устал с дороги. Промерз, но Тик даже и не подумал предложить мне хотя бы стакан чаю. Война что ли огрубила людей, сделала их равнодушными к чужой беде. Так с этими невеселыми мыслями я и заснул. Утром меня разбудил Тик. Я подивился его игривому настроению. От вчерашней настороженности не осталось и следа. Тик просто расстилался передо мной.

— Ну, Алеша, и крепкий же сон у тебя. Еле разбудил. Посмотри, сколько уже времени. — Тик показал на часы. Был девятый час утра. Я увидел стол, заставленный всякими закусками. Посреди стола красовался большой медный самовар и поблескивала потными боками объемистая бутыль. Два дня я почти ничего не ел, и у меня от всего этого изобилия закружилась голова. Тик, вспомнил я, доводился мне дальним родственником. Видно, заговорила в нем совесть, проснулись так называемые родственные чувства.

— Вставай, Алеша, будем умываться, — Тик подал мне свежее, чистое полотенце. — Самовар давно уже кипит. Дважды свежих углей подсыпал, а старуха все не велит будить тебя. Пусть, говорит, поспит, пусть отдохнет хорошенько. А я не выдержал и разбудил.

Тик вертелся вокруг меня и покрикивал на старуху.

— Чего ты стоишь? Принеси подушку и положи на стул, чтобы гостю помягче было. Садись, Алеша, откушаем что бог послал.

Во время еды Тик говорил без умолку. Он все хотел угодить мне, сделать приятное.

— Давненько мы не виделись, — тараторил хозяин, — а мы ведь родственники. Мой дом — твой дом. Закусывай, не стесняйся. Сейчас водочки выпьем. Вы, врачи, спирт привыкли пить. Водка может показаться тебе горькой. Но у меня особая водка. Видишь, как роса чистая, хрусталем отливает.

— Пить мне нельзя, — сказал я. — Пойду в управление, неудобно.

— Господи, что тебе сделается от стаканчика? — удивился Тик. — Водку не так-то просто теперь найти. Старуха по соседям ходила. Сын, говорила, приехал, еле достала. Ты уж не обижай старуху, выпей.

Хозяин с хозяйкой почти насильно заставили меня выпить рюмку водки. После чая Тик пододвинул свой стул ко мне поближе и, противно хихикая, заговорил:

— Ты вчера сказал, что лекарства получать будешь? Много ли тебе причитается?

— Не знаю. Но все, что дадут, не откажусь, заберу, ничего не оставлю.

— Правильно рассуждаешь, — одобрил Тик, — сейчас каждый порошок — это капитал. Время, сам знаешь, какое.

— Как это — капитал? — удивился я.

— Наивный ты ребенок! Вот что значит молодость и неопытность, — хозяин взялся «просвещать» меня: — Сейчас война, и когда она кончится — один бог знает. Лекарства теперь — на вес золота. Страшная нужда на всякие порошки и пилюли. Взять этот, как его, сульфидин. Это же дефицит. Однажды ко мне приходил один человек, на коленях молил продать сульфидин. Часы золотые и кольцо предлагал. Ну я, конечно, не упустил такого случая. У старухи были какие-то порошки, пришлось отдать. Бедный рад был без памяти.

— Ты подумай об этом, — убеждал меня Тик. — Откуда в районе будут знать, сколько ты получил лекарства? Кто будет проверять в такое время? Продашь часть лекарства, и до конца войны можно лежать и в потолок поплевывать.

— Я вас не понимаю, — сказал я, поняв, куда клонит этот хищник.

— Ничего. Поймешь когда в кармане марки окажутся. — Тик даже подпрыгнул, предвкушая заработок. — А как все устроить, то ты об этом и не беспокойся. Я все возьму на себя. И покупателя найду подходящего, и о безопасности твоей позабочусь. Будут у нас деньги, самого Гиммлера купим. Согласен? Скажи только слово — и я все устрою.

— Разве можно менять лекарства, которые спасают людям жизнь, на какие-то марки? — возмутился я. — Деньгами здоровья не купишь.

— Почему не купишь? — испуганно спросил Тик.

— Война принесла много болезней, — спокойно сказал я хозяину, пытаясь убедить его не думать об этой позорной затее, — их не излечишь ни марками, ни золотом. Больным нужны только лекарства.

— Вот ты как рассуждаешь? — Тик даже позеленел от злости. — Понятно теперь, кого ты лечишь. К немцам в доверие влезаешь? Выслуживаешься? Не рано ли? А что ты скажешь, когда вернется Советская власть? Она не простит тебе измены.

— Посмотрим, — сказал я. — Как все, так и я оправдываться буду.

— Какое тебе дело до всех? Смотри, как бы беда не упала на твою голову.

— Запугивать хотите? — спросил я. Теперь я понял, почему Тик так ухаживал за мной. Он хотел просто нажиться. А когда увидел, что его надеждам не сбыться, Тик рассвирепел и готов был наброситься на меня. Он стучал зубами, брызгал слюной, его реденькая бороденка тряслась от злобы.

— Успокойтесь, — посоветовал я Тику, — зачем волноваться. И меня не пугайте. Я ведь могу сделать так, что вы ничего не сможете сказать обо мне, когда придут Советы. До жандармерии отсюда недалеко. Хватит одного моего слова, чтобы вас упрятали куда следует.

— Ха-ха-ха! — Так откинул назад свою голову и громко захохотал, обнажая желтые клыкастые зубы. — Парень! У тебя голова еще не созрела. Ты думаешь, что только один работаешь на немцев? Многие теперь этим ремеслом кормятся. Ну-ка, веди меня в гестапо. Там мне больше веры, чем тебе. Я даже и не скрываю свое лицо, как некоторые. Скажешь «Тик», и все понимают, что к чему.

Кажется, я попал в западню. Бежал от шпионов и оказался в самом логове матерого предателя. А Тик куражился и насмехался надо мной. Он всеми силами старался показать свое превосходство.

— Вот вы какой человек? — притворно изумился я. — Поздравляю! И спасибо за откровенность...

— А ты думал — я так прост? — не понял Тик моей иронии. — Мы, брат, тоже не лыком шиты, не хочешь иметь со мной дело — не надо. Пусть будет по-твоему: не надо мне лекарств, но, смотри, о нашем разговоре никто не должен знать. Не проболтайся. Ясно?

— Ясно! — ответил я, направляясь к порогу. — Знаю ведь, с кем говорю.

Выходя из дома, услышал грубую ругань. Это хозяин отводил душу. На улице было ветрено и холодно. Заиндевелые деревья качались у разрушенных, закопченных домов. Прохожих почти не видно. Изредка пройдет грузовик с немецкими солдатами, до глаз закутанными в шарфы. Иногда по мостовой прогрохочут танки. Они идут туда, на Восток, где сражается наша армия. С большим трудом отыскал медицинское, управление и сдал документы. Велели явиться через два дня.

Что же делать? Перед поездкой в Киев меня снабдили двумя адресами. По предложениям комитета эти люди должны быть непосредственно связаны с областным подпольем. Я должен во что бы то ни стало разыскать их и повидаться. Один из них — зубной техник. С ним мне не придется увидеться. Кто знает, где он. Может быть, оккупанты его уже расстреляли. Надо разыскивать второго. В комитете почему-то мне не назвали его полного имени. Сказали только адрес. Он живет в третьем доме от вокзала центральной железной дороги, на втором этаже, в сороковой квартире.

Встреча была установлена заранее. Мне должен открыть двери усатый человек с мохнатыми бровями. На мой вопрос: «Простите, не нужны ли вам лекарства от головной боли?» он обязан был дать такой ответ: «Слава богу, я пока здоров, но раз вы пришли, то возьму флакончик. Лекарство в доме не помешает». После того он должен впустить меня в дом.

Медицинское управление помещалось недалеко от вокзала, и я пошел по названному адресу. На вокзале тихо, нет прежней суеты, обычного шума и гама. В здании пусто. Только в дальнем углу зала ожидания стоят вооруженные немецкие солдаты. Они окружили какую-то женщину и что-то пытаются объяснить ей мимикой и жестами. Женщина старается вырваться от них, но солдаты хватают ее за руки и со смехом вталкивают в круг. Женщина увидела меня и рванулась от солдат.

— Пустите! — закричала женщина. Она подбежала ко мне и схватила меня за руку. — Спасите меня. Привязались, проклятые, ходу не дают.

Мы вышли из зала и пошли по площади. Солдаты остались стоять в своем углу. Они по-прежнему весело смеялись. Когда мы отошли уже на порядочное расстояние, женщина спросила:

— Куда вы идете?

— Я приехал сюда за медикаментами, — сказал я, — у меня взяли документы, должно быть, для проверки. Велели ждать. Если все уладится, то завтра поеду в Канев.

— Вы, оказывается, мой земляк, — обрадовалась женщина. — Я родом из Трахтомировки. Давайте познакомимся: меня зовут Надеждой, Надеждой Воронецкой. Я здесь живу у сестры. Если хотите, заходите к нам. Живем, как дикари, нет человека, с кем бы можно было словом перекинуться. Заходите, улица Кудрявского, недалеко отсюда.

— Спасибо, будет время, зайду.

Надежда заметила, что я в чем-то сомневаюсь, и постаралась развеять мои подозрения. Мы незаметно разговорились, и она стала рассказывать о себе.

— Я работаю в столовой. На заводе имени Калинина. А до войны была председателем местного комитета на обувной фабрике.

— Как дела на заводе? — прямо спросил я.

— Нас дальше столовой не пускают. За всеми очень строго следят, мы даже разговаривать боимся. Но все же кое-что делаем. Недавно выручили двух заключенных. Достали им справки, что они работают у нас на заводе. Они хотели перейти линию фронта. Не знаю, удалось ли? А я сегодня подругу провожала. Тут солдаты привязались. Спасибо, что выручили.

Я слушал Надежду рассеянно, думал о своем. После неприятной встречи с Тиком мне не хотелось ни с кем разговаривать. Все казались шпионами и предателями. Проводив Воронецкую, я долго ходил вокруг дома, где жил таинственный человек с усами и мохнатыми бровями. Войти в дом не хватает смелости. Кажется, что здесь живут наши обыкновенные люди. Они заходят и выходят из подъездов, куда-то спешат по своим делам. Наконец я иду к дому. Бояться мне, кажется, нечего. Документы в порядке. Если кто будет расспрашивать, сумею ответить, отговориться. Поднимаюсь на второй этаж и смело иду к сороковой квартире. Тут кто-то хватает меня за руки, начинают бить. Я и голоса не успел подать, как оказался уже во дворе, у какой-то машины. Меня силой затолкали в нее.

— В чем дело? Отпустите! — кричу я и пытаюсь вырваться.

— Не ори! — огромный полицай сбил меня с ног, придавил коленом грудь. — Чего тебе одному здесь разгуливать? Довезем до большевиков, там тебе будет веселее. Вы, большевики, любите коллектив.

Полицейские издеваются надо мной, хохочут. Машина мчится по тряским улицам и наконец останавливается в каком-то дворе, обнесенном высокой кирпичной оградой. Я узнал это место. Дом этот выходил фасадом на улицу Короленко. Полицаи подхватили меня за руки, втащили в дом и поволокли по длинному, темному коридору. Через минуту я оказался в большой комнате. У двери в смежную комнату за маленьким столиком сидела женщина и постукивала на машинке.

— К господину лейтенанту? — спросила она.

— Так точно! — гаркнул полицай.

— Господин лейтенант занят, у него посетитель. — Женщина торопливо стучала на машинке, не обращая на нас никакого внимания. Я увидел, что она печатает какой-то длинный список и догадался, куда меня привели. Это была жандармерия. В приемной прозвенел звонок, женщина бросила печатать, поправила прическу, вынула зеркальце, подкрасила губы и скрылась за дверью. Тут же она. появилась вновь и с улыбкой кивнула полицаю:

— Заходите.

Через некоторое время позвали и меня. За длинным столом у окна сидел «господин лейтенант». Он был таким крошечным и плюгавым, что и смотреть было не на что. Голова величиной с кулачок, глаза маленькие и бесцветные. Лейтенант разговаривал с мужчиной довольно крупного роста. Тот возвышался как гора, подавляя своим величием коротышку лейтенанта. Лейтенант откинулся в кресле и напыжился.

— Господин лейтенант, — доложил полицай, — этого человека мы схватили у сороковой квартиры, за которой мы наблюдаем. При задержании оказал отчаянное сопротивление.

— Сопротивлялся? — удивился лейтенант и, прищурив свои маленькие глазки, поглядел на меня.

— Так точно, господин лейтенант! — полицай сиял от удовольствия.

— Этот человек лжет, господин офицер, — сказал я, — он обманывает вас.

— Молчать! — заорал лейтенант и стукнул кулачком по столу. — Я не с тобой говорю, хам! Продолжайте докладывать, господин полицейский.

— Да, в общем, — заволновался полицай, — мы этому молодчику скрутили руки и сразу же приволокли сюда.

— Хорошо! — одобрил лейтенант и опалил меня грозным взглядом: — Вы знаете, где находитесь?

— Да, господин офицер. Я нахожусь у начальника жандармерии. Надеюсь, что офицер фюрера будет справедлив и сумеет разобраться в моем деле.

— О-о! Вы умеете красиво разговаривать! — улыбнулся фашист. — Мы вас долго не задержим. Вы только ответите на несколько вопросов. Кто вас послал в этот дом? С кем вы должны были встретиться? Можете не называть фамилии людей, которые вас послали. Я знаю, что вам трудно вспомнить имена людей, с которыми вы долгие годы общались и дружили. Требовать этого от вас просто неделикатно. Для нас будет достаточно, если вы назовете только их адреса. Видите, мы не толкаем вас на преступление перед вашими соотечественниками. Не так ли?

— Спасибо за ласку, господин офицер. При случае я воспользуюсь вашим советом, но в том доме у меня нет ни одного знакомого. Я врач, прибыл сюда из Канева, — как можно спокойнее проговорил я и достал из кармана бумаги. — Вот мои документы. Я только сейчас был в управлении.

— Если нет знакомых, то зачем вы шляетесь по чужим домам? — спросил лейтенант, брезгливо роясь в моих бумагах.

— Видите ли, господин лейтенант, врачи часто соприкасаются со спиртом. Короче говоря, любят выпить. У меня впереди свободен целый день. Вот я и пошел по домам поискать горилки. Если бы я знал, что меня ожидает, я бы стороной обошел этот проклятый дом.

— Когда прибыли в город?

— Вчера вечером, господин лейтенант.

— Где был этой ночью?

— Здесь живут родственники мужа моей сестры, у них я и ночевал.

Во время допроса в комнату вошел человек. Когда лейтенант спросил у меня, где я был ночью, этот человек закричал:

— Господин офицер, этот человек ночевал у меня.

— Тик! — невольно вскрикнул я. Офицер ошеломленно поглядел на Тика.

— У вас? — удивился лейтенант и покачал головой.

— Так точно, господин офицер! — Тик улыбнулся во весь рот и добавил: — Я его уже как следует проверил.

— Тогда другое дело, — задумчиво сказал лейтенант и, увидев полицая, растерянно стоящего перед ним, неистово закричал: — Паршивый пес! Так-то ты выполняешь мои приказы? Жирная свинья! Я прикажу сварить из тебя мыло. В тюрьму негодяя.

— Господин офицер, ваше превосходительство, — лепетал полицай. Но ему не дали договорить. Двое дюжих жандармов схватили его и выволокли из кабинета.

— Я вижу, вы умный человек, — устало сказал лейтенант. — Прошу не болтать о том, что здесь произошло. Будете болтать — расстреляю. Из-под земли найду. Поняли?

— Боже сохрани! — Я поднял руки кверху. — Зачем это мне? Я даже и не понял, в чем тут дело.

— Ну и хорошо, что не поняли, — лейтенант взял со стола мои документы и подал их мне: — Проваливайте!

Вышел я из жандармерии и со всех ног бросился в Дарницу. В двух местах меня постигла неудача, я потерял много времени. Оставалась единственная возможность хоть в какой-то мере выполнить задание комитета. С подпольем меня могла свести теперь только Ирина. Надо обязательно разыскать ее. Я приехал в Дарницу и по расспросам отыскал дом, где жила Ирина. В доме я увидел сгорбленного старика лет шестидесяти. Он сидел у маленького окошка и чинил сапоги.

— Здесь живет Ирина Кравченко? — напрямую спросил я. Старик бросил работу, оглядел меня и в свою очередь спросил:

— Что с того, если даже и живет? Ты-то откуда будешь?

— Я приехал из Переяслава. Вот и зашел по пути проведать.

— А? Так вы земляки с нею? — встрепенулся старик. — Тогда садись, сынок, гостем будешь.

Старик подошел к плите, развел огонь и поставил кипятить чайник. Его отчужденности как не бывало. Зная, что встреча с земляком будет приятна Ирине, он старался, видно, угодить ей.

— Все растащили, проклятые, — возмутился старик, — в доме лишней тряпки не найдешь. И еды нет никакой. Ирина со старухой в магазин пошла. Задержались чего-то. Ты посиди, они подойдут.

— Спасибо, спасибо. Мне сейчас некогда, — поблагодарил я старика. Мне нельзя было долго торчать здесь. Может быть за Ириной установлена слежка, и я могу навредить ей. — Я по дороге их встречу. Там и поговорю.

Ирину я увидел у вокзала. Она заметила меня, но не остановилась, а пошла рядом. Так мы на ходу с ней и разговаривали. Как будто случайно встретились два незнакомых человека. Ирина торопилась.

— Прошлой ночью, — сказала Ирина, — к нам прибыл секретарь подпольного райкома партии. Он хотел встретиться с членами комитета, провести заседание. Дом, где он находится, неожиданно окружили фашисты. Секретаря арестовали. О заседании никто, кроме своих, не знал. И вот кто-то нас предал. Кто — не знаем. С часу на час ждем новых арестов. Давайте встретимся завтра. Сейчас не могу. Мне кажется, что по пятам ходят сыщики. Вы можете напрасно погибнуть.

Мы расстались с Ириной, чтобы встретиться вновь и поговорить более обстоятельно. Но встреча не состоялась. Я пришел на условленное место, прождал много времени, а Ирина так и не появилась. Чувствуя что-то неладное, я пошел к вокзалу, рядом с которым находился лагерь. Здесь я увидел старика, свекра Ирины.

— Арестовали Ирину. Выследили, ироды, — старик горько зарыдал.

МСТИТЕЛИ

В село пришло горе. Кажется, за время оккупации люди всего насмотрелись, перестали удивляться произволу и грабежам, но такого и они не ожидали. Оккупанты начали насильно вывозить молодежь в Германию. У родителей отбирают детей и гонят их в рабство. Плач стоит над селом Козино. Улицы запружены народом. Горе подняло даже древних стариков и немощных старух.

— О моя доченька, моя единственная! Как же отдам я тебя в чужие края? Что ждет тебя в неметчине? — рыдает женщина, обнимая плачущую девушку.

— Отца загубили, а теперь и твоя очередь пришла. Бедный мой сыночек. Будьте вы прокляты, душегубы, — убивается пожилая седоволосая крестьянка. Сын, еще безусый юноша, стоит рядом и, как может, утешает мать.

— Хватит, не ревите попусту, — советует кто-то из толпы. — Слезами делу не поможешь. Разве только у вас одних такое горе? Весь народ бедствует. Бог терпел и нам велел.

— Говорят, что они здесь работать будут. В Германию их не повезут, — голос звучит спокойно и обнадеживающе. — Может быть, скоро Красная Армия подоспеет, выручит...

— Взрослые на войне гибнут и младшим готовят тот же путь, — плачущим голосом говорит мне Проценко. У него тоже большое горе: Зое вручили повестку о мобилизации на работу в Германию. Зоя идет рядом с Григорием, жмется к нему, слезы градом катятся из ее прекрасных лучистых глаз.

Я давно уже вернулся из Киева и с головой ушел в текущую работу подпольной группы. Медикаменты, которые мне с большим трудом удалось получить в Киеве, я до времени спрятал у сестры. О поездке в Киев я докладывал на специальном заседании комитета. Все сожалели о неудаче, но сведения, добытые мною в поездке, помогли комитету сориентироваться в новой обстановке. На этом заседании комитета Кирилл Розовик сообщил о намерениях оккупантов вывезти в Германию украинскую молодежь. Нам было приказано немедленно оповестить людей о грозящей опасности. Комитет подготовил и распространил листовку.

«Дорогие соотечественники, отцы, матери! — говорилось в листовке. — Немецкие оккупанты готовят новые злодеяния против нашего народа. Они хотят отправить молодежь — наше будущее, нашу надежду — в свою проклятую Германию. Позор и рабство ждут ваших детей. Поднимайтесь против фашизма, защищайте детей. Не верьте лживой агитации оккупантов: увезенные в Германию юноши и девушки никогда не возвратятся на Родину. Освобождение детей — в ваших руках.

Смерть немецким оккупантам!»

Листовка сделала свое дело, но многие, однако, скептически отнеслись к намерениям фашистов, не верили, что они действительно будут увозить молодежь.

— Сейчас зима, — говорили маловеры. — А какая может быть работа зимой. Значит, и люди немцам зимой не потребуются. Так только, болтают всякие паникеры. Никто никуда не поедет.

— В Германию не каждого пошлют, — уверяли другие. — Кто не желает ехать, неволить не будут.

Но кто бы и какие бы предположения ни делал, события разворачивались своим чередом. Молодые люди получали повестки и с плачем и проклятиями шли на сборные пункты. Так было и у нас, в селе Козино. Комитет знал заранее, как будет проходить мобилизация, и принимал свои меры. К этому времени у нас уже был небольшой партизанский отряд, которым руководил комиссар Емельян Демьянович. Комитет возлагал на него большие надежды. Уже действовал также и отряд имени Чапаева, которым руководил Иван Кузьмич Примак. Комитет усиленно работал в то время над пополнением отрядов людьми, снабжением их оружием и боеприпасами. За несколько дней до начала мобилизации молодежи у меня побывала Лена. Она сообщила, что комитет готовится к активным действиям против оккупантов.

— Что намерены предпринять? — поинтересовался я.

— Точно, не знаю, — сказала Лена. — Ломако говорил, что готовится серьезная операция, которую поручено выполнять партизану по кличке Вася.

Раньше я слышал от Ломако, что отряд Примака беспокоит немцев в районе Ржищева и Мироновки. Партизаны нападают на мелкие гарнизоны оккупантов, подрывают воинские эшелоны, жгут склады горючего и продовольствия. О боевых делах партизан по селам разносились самые разнообразные слухи. Часто дерзкие налеты на оккупантов связывались с именем какого-то Васи.

— Это, должно быть, старый и опытный партизан, — продолжала Лена. — О нем так много рассказывают, а я его ни разу не видела.

— Увидим еще, — сказал я Лене. — Говорят, что этот Вася сейчас находится где-то здесь.

Лена передала мне поручение комитета, ввела в курс действий подпольной организации и ушла из села по своим делам. Я вспомнил сейчас о приходе Лены и пожелал партизанам удачи. Надо припугнуть фашистов. Они совсем распоясались, обращаются с людьми, как со своими рабами. Диверсионный отряд Васи должен был перехватить воинский эшелон, следующий на Харьков. Разведчики донесли, что эшелон нагружен танками и снарядами. Если удастся подорвать его, то немцы на время забудут о молодежи, и многие смогут избежать мобилизации.

До боли в сердце жалко мне юношей и девушек. Вот они идут по улице, понурив головы, растерянные, запуганные неизвестностью. Что можно сделать для них? Проценко идет рядом с Зоей, старается утешить ее. Проценко — лицо официальное. По заданию Переяславской полиции он прибыл сюда с целью изучения настроения мобилизуемых в Германию. Он должен также наблюдать за порядком. Но Григорию, кажется, не до этого. Горе любимой девушки сломило его. Он так же хмур и растерян, как и десятки других людей, провожающих своих близких.

— Не плачь, родная, — говорит Проценко Зое. — Все обойдется. Придет время, и мы забудем все беды и несчастья.

— Время придет, а нас не будет, — Зоя снова горько заплакала. Но потом вдруг встрепенулась и с надеждой спросила Григория:

— Послушай, Гриша. Правда ли говорят, что замужних не посылают в Германию?

— Кто тебе об этом сказал?

— Моей соседке тоже пришла повестка, — рассказывала Зоя. — Они взяли справку у старосты, что она замужняя и повестку вернули. Говорят, что ее теперь не будут тревожить.

— Эх, Зоя, — вздохнул Григорий. — Разве немцы будут разбираться кто замужем, а кто нет? Им нужны рабочие руки, и больше их ничего не интересует.

Толпа все дальше продвигалась к центру села. Вместе с провожающими шел и я, тяжело переживая внезапно свалившееся на моих односельчан несчастье. Люди волновались и нервничали. Какая-то сгорбленная старушонка вела под руку юношу-внука. Она плакала и громко ругала кого-то. Вдруг старушка увидела Зою рядом с «полицаем» Проценко и разразилась гневной бранью.

— Эй, ты, бесстыдница! — кричала старуха. — Чего ты прицепилась к полицаю? Думаешь, за свою девичью честь купить свободу? Брось его, не подлизывайся к негодяям.

Я внимательно посмотрел на разъяренную старуху, мне показалось знакомым ее лицо. Где же я ее видел? Да ведь это Дарья! Та самая Дарья, которая в очереди на приеме ко мне отчитывала рыжеусого Степана. До чего боевая женщина. А Дарья между тем не унималась, голос ее все крепчал:

— Если бы не предатели, откуда бы немцы знали, у кого сколько детей? — возмущалась Дарья. — Из-за них мы страдаем. Эти подлецы были негодяями еще в утробе матери.

Старуха ругала Зою, а камни летели в Григория. Он, конечно, хорошо понимал это и крепился изо всех сил. Проценко все-таки не выдержал, подошел к Дарье и, видимо, желая оправдаться перед нею, сказал:

— Не расстраивайся попусту, бабушка. Никуда твой внук не поедет. Завтра же вернется к тебе, целый и невредимый.

— Что ты, бродяга, знаешь? Тебе только поросят из сараев таскать да людей обижать. Веселую жизнь себе устраиваешь, сукин сын. На вот тебе, выкуси!

— Видно, парень хорошо службу справляет, — подал кто-то реплику. — Откормили его немцы, как борова.

— Какие немцы? — громко выкрикнула молодая женщина, подливая масла в огонь. — Они полицаям только свои пятки лизать дозволяют. Эти бандиты на грабежах разжирели, на горе нашем.

Проценко задохнулся от ярости, но ничего не сказал в ответ. Он подтолкнул Зою вперед, а сам заторопился ко мне. Я в это время беседовал со Шпиталем о предстоящей диверсии партизан. Шпиталь знал о порядке движения немецких поездов и высказывал мнение, что партизанам будет трудно выполнить свою задачу.

— Немцы сильно охраняют железную дорогу, — говорил Шпиталь. — А перед проходом воинских эшелонов охрана еще больше увеличивается. По дороге все курсирует паровоз, проверяя исправность полотна.

— Партизаны знают об этом, — сказал я. — Все эти обстоятельства они наверняка учтут.

— Тише, — прошептал Шпиталь и дернул меня за руку. Он увидел идущего к нам Проценко в полицейской форме и прекратил разговор.

Проценко кипел и клокотал. Ругань Дарьи вывела его из терпения. Он подошел к нам и с возмущением начал говорить:

— Алексей Васильевич, я больше не могу. Что хотите со мной делайте, а от службы этой проклятой избавьте. Надоело мне выглядеть подлецом перед народом. Нет больше моего терпения. Брошу все и уйду в отряд. Не мучайте меня!

— Не я держу тебя в этой должности, Гриша, — попытался я успокоить Проценко. — Ты выполняешь поручение комитета.

— Вот вы и передайте мою просьбу комитету!

— Вечером тебе надо быть в городе, — сказал я Проценко. — Для нас с тобой есть задание: мы должны ночью потревожить немцев, чтобы они не чувствовали себя так свободно на нашей земле. Посторонние разговоры оставь и жди меня вечером в лавочке.

— Хорошо, Алексей Васильевич. — Проценко вздохнул и вытер холодный пот со лба. Он начал немного приходить в себя. — На сборные пункты поставлю своих людей, постараюсь все хорошо подготовить.

— Ты, Алеша, говорил, что в полиции служат наши люди? — спросил Шпиталь. — Это не тот ли парень, к которому попала жалоба на меня?

Я промолчал. Шпиталь понял, что коснулся запретной темы, и не стал допытываться. Вскоре мы простились со Шпиталем, и я поспешил в город. Вечером мы встретились на явочной квартире. Григорий был в приподнятом настроении. Казалось, что он уже забыл сегодняшнюю стычку с Дарьей.

— Я был на станции, — доложил Проценко. — Там все спокойно, никаких особенных перемен я не заметил. По графику сегодня ночью на восток пройдут два поезда. Один из них, должно быть, тот самый...

— Почему так мало поездов? — поинтересовался я.

— Где-то впереди взорван мост. Там скопилось много поездов.

— И кроме нас кто-то действует, — обрадовался я.

— Люди, оказывается, не сидят сложа руки.

— Люди работают, — улыбнулся Проценко. — Я как-то разговаривал с путевым обходчиком. Он сказал, что мост разрушили подпольщики. Но это, конечно, не сравнить с тем, что преподнесут сегодня фашистам партизаны Васи.

Проценко так же, как и я, не встречался с Васей, но молва о смелом партизане заворожила и его. Мы вместе порадовались партизанским успехам, тому, что наконец и наша группа начала действовать. Среди ночи мы услышали сильный взрыв и выскочили на улицу. В темном небе, поминутно увеличиваясь, алело зарево. До нас доносились взрывы, похожие на треск вскрывающегося льда реки, когда льдины стремительно сталкиваются друг с другом и рассыпаются в пенящейся воде. Через некоторое время все вдруг стихло, яркое зарево поблекло и свалилось за горизонт.

— Грохот был порядочный, — довольно сказал Проценко. — От эшелона, пожалуй, одни щепки остались.

Улицы Переяслава потряс пронзительный вой сирены. В городе поднялась невообразимая суматоха. Замелькали фары машин и мотоциклов, послышалась беспорядочная стрельба. За колонной машин с солдатами, лязгая гусеницами, прогрохотали танки. Немцы торопились к месту взрыва.

— С кем это они собираются воевать? — засмеялся Проценко. — Можно подумать, что в городе высадился десант.

— Судя по суматохе, удар пришелся в цель, — предположил я. — Очень уж запаниковали фашисты.

— Так им и надо, — зло проговорил Проценко. — Расположились на нашей земле, как дома. Молодец Вася, преподнес гадам пилюлю.

— Что же мы стоим? — спохватился я. — Нам тоже время действовать.

— Не беспокойтесь, Алексей Васильевич. Сейчас я дам сигнал. — Проценко вынул ракетницу и запустил в небо одну за другой две красные ракеты. Вслед за ракетами небо прочертила цепочка трассирующих пуль. В Переяславе стоял гарнизон, ночная стрельба и ракеты никого не удивляли. На выпущенные Григорием ракеты обратили внимание только те, для кого они предназначались. Через пять-десять минут после этого центр города осветило большое зарево. Снова поднялась стрельба, засуетились немецкие патрули.

— Хорошо горят списки, — сказал Проценко. — Мобилизация временно отменяется... Пока разошлют повестки и составят новые списки, пройдет немало времени. Многие молодые люди сумеют спастись от рабства.

Этой же ночью мы с Григорием вернулись в Козино. Если назавтра немцы вздумают устроить проверку, то мы окажемся вне подозрений: были дома, никуда из села не отлучались. По дороге встретили подпольщика Василия Диченко. Он участвовал в подрыве немецкого эшелона и тоже торопился в село, чтобы замести следы. Диченко-то и рассказал нам, как проходила операция.

На седьмом километре железнодорожное полотно круто огибает большую глубокую котловину. Берега котловины изрезаны крутыми оврагами, за ними тянется густой лес. Котловина зимой и летом почти до краев заполнена сточными водами. По другую сторону дороги далеко простирается ровная степь. По этой стороне располагаются сторожевые будки. Когда готовились к операции, Вася предположил произвести взрыв на этом повороте. Некоторые засомневались:

— Здесь сильная охрана, почти совсем открытая местность. Можно провалить дело.

— Это самое подходящее место, — настаивал Вася. — Какой толк валить эшелон на равнине. Нам надо обрушить его в овраги, поэтому будем готовить взрыв на повороте.

Подбирались к полотну мы с большим трудом. Опушка леса у оврага огорожена колючей проволокой, через которую пропущен электрический ток. Часовой стоял на возвышении, и ему хорошо были видны все подходы к железнодорожному полотну. Но все-таки в сумерках мы незаметно проползли к зацементированным кюветам и залегли. Долго сидели и наблюдали за часовым. Перемерзли порядочно, но никто даже не пошевелился. Мы находились так близко от охраны, что хорошо слышали шаги часового.

— Вася, долго ли мы будем сидеть? — нетерпеливо спрашивает кто-то. — Потеряем время и не успеем заложить взрывчатку. Эшелон может проскочить в любую минуту.

— Эшелон от нас не уйдет, — уверенно говорит Вася, — сидите тихо и ждите.

Когда наконец появился одинокий паровоз, все облегченно вздохнули. Паровоз сильными прожекторами освещает полотно дороги, идет осторожно, ощупывая каждый стык рельсов. Мы знаем, что за ним движется воинский эшелон, и готовимся встретить его. Вася отдает короткий приказ:

— Минер идет со мной. Ты, Диченко, уберешь часового. Подберись к нему сзади и окликни. Когда обернется, действуй. Тут и я подоспею на помощь. Пока мы управимся с часовым, минер сделает свое дело. Пошли!

Операция прошла довольно быстро. Оглушенного часового мы с Васей бросаем в ров, тут же появляется минер. Он управился мгновенно. Мы возвращаемся на свое место и укрываемся за цементными стенами кювета.

— В двух местах заложил? — спрашивает Вася у минера.

— Так точно, товарищ командир! — бодро отвечает минер.

— Мины должны взорваться одновременно, — вслух размышляет командир. — Паровоз споткнется, и весь состав полетит с обрыва.

— Так и будет, товарищ командир, — подтверждает минер.

Мы улавливаем отдаленный грохот. Приближается долгожданный эшелон. Мы сидим и с замиранием сердца прислушиваемся к жаркому пыхтению паровоза. Эшелон подходит все ближе и ближе. Кто-то не выдерживает и высовывает голову из укрытия, чтобы своими глазами увидеть катастрофу.

— Спрячьте головы, — сердито приказывает командир. — Не то снесет обломками.

Поезд уже совсем близко. На минуту мы глохнем от грома, глаза слепит яркое пламя. Вагоны летят с обрыва, внизу что-то ахает так, что трясется земля.

— Какой из себя этот Вася? — Прерывает Григорий рассказ Диченко. — Богатырь, наверное?

— Как бы тебе сказать, человек он, в общем, совсем обыкновенный, — говорит Диченко. — Ну, как я, или как ты. Ростом только чуть-чуть побольше нас.

— Вот молодец! — восхищается Проценко.

— А вы слышали, какой был взрыв? — спрашивает нас Диченко.

— Не только слышали, но и видели, — ответил я, — немцы в городе совсем очумели. Машины, мотоциклы, танки. — все погнали к вам.

— В то время мы уже в лесу были, — засмеялся Диченко, — Мы видели, как немцы метались около эшелона.

— Мы тоже кое-что сделали, — решил прихвастнуть Проценко. — Мои ребята сожгли дом гебитскомиссара и здание комендатуры. В огне сгорели списки мобилизованных. Теперь немцы не скоро примутся за это дело. Ну мы к тому времени еще что-нибудь предпримем. Не дадим угонять наших людей в Германию.

— Уберечь нашу молодежь от рабства — это очень важно, — тихо сказал Диченко. — Избавить от слез наших матерей — все равно, что пустить под откос эшелон с танками. А может быть, и важнее этого. Не так ли? Я искренне поздравляю вас с успехом.

В справедливости слов Диченко мы убедились буквально на следующий же день. Мы с Григорием прогуливались по селу и повстречали бабку Дарью. Она шла в обнимку со своим внуком, радостно говорила о чем-то и все заглядывала в глаза своему любимцу. Увидев нас, она бросилась обнимать Проценко. Того самого Проценко, которого еще вчера честила на чем свет стоит.

— Ах, сынок, прости меня, дуру старую. Как ты сказал вчера, что внучок мой вернется, так все и вышло. Ты просто святой человек или колдун добрый. Дай я тебя расцелую. — Дарья смеялась и плакала от радости.

Проценко подставил щеку, и старуха от души поцеловала своего вчерашнего смертельного врага. Сцена была просто потрясающая.

А через два дня на Большую землю ушло сообщение о взорванном немецком эшелоне. В нем ни слова не говорилось о Кали Утегенове, скрывавшемся под именем Васи. Таков закон партизанской войны: и успехи, и неудачи делятся поровну между партизанами, и никто не сетует на это. Ведь они защищают Родину.

КРОВЬ НА СНЕГУ

Время шло, и мы начали поторапливать Проценко. Он должен был, подобрав надежных людей, разоружить отряд полицейских в Переяславе и уйти в леса. Эта операция, по расчетам подпольного комитета, должна была запугать полицейских, внести раздор в ряды изменников. Помочь Проценко в этом деле вызвался Дмитрий Никитович Яковец. Получив специальное задание от комитета, Яковец выехал в Переяслав.

До войны Дмитрий Никитович Яковец заведовал средней школой в селе Григорьевка, в том самом селе, где располагался штаб подпольного комитета. Мы посоветовали Яковцу реже появляться на людях, ни в коем случае не заезжать в Григорьевку. Он не был в селе уже полгода, и его появление там могло вызвать подозрение. Яковцу приказали после выполнения задания прибыть в Козино и передать мне собранные им сведения. А я, в свою очередь, должен был информировать комитет.

После отъезда Яковца ко мне в дом неожиданно нагрянули гости. Одного из прибывших, Николая Михайловича Попова, я знал, а второго видел впервые. Статный, плотного телосложения брюнет решительно вошел в комнату и протянул мне руку.

— Будем знакомы, — сказал он. — Меня зовут Васей. А вас как зовут?

— Алексей Крячек. — представился я.

— Вы врач?

— Да.

— Давно работаете здесь?

— Присаживайтесь, — предложил я гостям. — Третий год работаю, не так уж давно.

— Опыт у вас, конечно, есть?

— Кто его знает? Работаю, как могу, — ответил я. Когда Вася зачем-то вышел в другую комнату, я спросил у Попова: — Кто этот бородатый цыган? Чего он прицепился ко мне с расспросами?

— Тихо, — Попов поднес палец к губам. — Это не цыган, а казах. Он прибыл сюда с Большой земли со специальным заданием.

— Какое у него настоящее имя?

— Утегенов, — ответил Попов, — Кали Утегенов.

— Значит, это тот самый человек, который действовал под именем Васи? Я уже слышал о нем от Ломако. Это его партизаны взорвали недавно эшелон?

— Да, да, — сказал Попов. — Это тот самый человек.

— Чего вы шепчетесь, Николай? Боитесь, что вас услышат немцы? — Кали появился в дверях, шагнул к нам и весело рассмеялся.

— Садитесь, Вася, будьте гостем, — попросил я Утегенова и поспешил за угощением. В мой дом часто наведывались полицаи, и я всегда держал для них самогонку. И вот мне выпал случай принимать в своем доме знаменитого партизана. Я выставил на стол все запасы спиртного, нашлась и подходящая еда. Но гости очень торопились. Мы наскоро закусывали, Вася то и дело поглядывал на часы.

— Я слышал, Алексей Васильевич, — сказал Кали, — вы из Киева привезли много лекарств. Это правда?

— Да, правда. Привез.

— Не все еще израсходовали? — спросил Кали.

— Расходую помаленьку, — ответил я. — Ко мне обращаются и больные и раненые. Нельзя не лечить людей.

— Нашим партизанам тоже нужны медикаменты. Иногда нужнее, чем оружие. Я попрошу вас поберечь лекарства, — сказал Кали, поднимаясь со стула. — А пока прощайте.

— Хорошо, поберегу, — сказал я. — Постараюсь и еще раздобыть.

...Гости исчезли так же неожиданно, как и появились. Я несколько дней в тревоге ожидал вестей от Яковца. Он почему-то задерживался. Неужели его схватили? А может быть, группа Проценко попала в беду? Неизвестность тяготила меня. Я просто не находил себе места. Наконец поздно вечером ко мне прибежала связная Лена. Она скинула с головы тяжелую шаль, выпила с дороги целый ковш холодной воды, затем тревожно спросила:

— Алексей Васильевич, Яковец не приезжал?

— Если бы он приехал, я давно бы сообщил об этом комитету, — тихо сказал я. Лена бессильно опустила плечи и нахмурилась.

— Тогда положение наше плохое. Мы думали, что Яковец как-нибудь освободился.

— Что случилось? — встрепенулся я, почуяв неладное.

А случилось действительно непредвиденное. Яковец пренебрег предостережениями товарищей и пошел все-таки в Григорьевку. Он и раньше частенько говорил, что ему надоело прятаться и скрываться. Многие живут открыто, ходят куда хотят, и ничего. Чем же он хуже других? И вот, не заезжая ко мне, он прямо из Переяслава направляется в Григорьевку. Яковец смело шагает по центральной улице, рискует даже пройти мимо магазина, где в ту пору было много народу. В толпе у магазина стояла и Лена. Когда Яковец подошел к магазину, его окликнул какой-то полицай:

— Эй, ты, поди-ка сюда!

Яковец увидел Лену и по ее лицу понял, что ему грозит опасность. У него было оружие и листовки. Попадать с такими уликами в лапы полиции никак нельзя. Что делать? Яковец неторопливо шагает мимо магазина, делая вид, что не слышит окрика полицейского.

— Эй, черт возьми, это я тебе говорю! Глухой, что ли? — заорал полицай и выстрелил в воздух. Яковец понял, что ему не уйти. Он выхватывает наган, отскакивает в сторону и стреляет в бегущего к нему полицая. Тот падает. Тут же за Яковцом устремляются двое немецких солдат и несколько полицаев. Яковец по узкому переулку выскакивает из села и бежит к болоту. Лена наблюдала за ним, пока он не скрылся вдали. Перестрелка в той стороне не прекращалась до самого вечера.

— Значит, они его не догнали? — с надеждой спросил я.

— Догнать-то не догнали, — вздохнула Лена, — но Яковец, говорят, бросил в болото свое пальто. Хорошо, если в карманах нет никаких бумаг... Да, вот еще что: сегодня в село Харьковец приехала машина с жандармами.

— А наши есть в селе?

— Из подпольщиков никого нет, — ответила Лена. — Но ведь там живет семья Дмитрия Никитовича...

— Что ж из этого? — сказал я. — Чтобы подозревать семью, нужны веские причины.

— Вот я и беспокоюсь, как бы полицаи не нашли чего в пальто Яковца. — Лена задумалась и долго сидела молча. Оба мы ломали головы над тем, как помочь попавшему в беду товарищу. Жизнь его в опасности, он может погибнуть в любой момент.

— Хорошо, Лена. Я сообщу об этом товарищам. Нам надо точно знать, где сейчас находится Яковец. Если у тебя будут какие-либо новости, немедленно передавай их мне.

...Целую неделю наши подпольщики жили в большой тревоге. Вскоре мы узнали, что Яковец ушел от своих преследователей. Но он оказался в таком положении, что не мог появиться на людях. Без пальто, в изорванной и перепачканной одежде Яковец не рискнул идти в село, а решил податься в Переяслав. В городе он надеялся затеряться з толпе и как-нибудь выйти из создавшегося положения. Войдя в Переяслав темным вечером, Яковец робко стучится в дверь неказистого домика. Ему открыла дверь женщина. Вид путника напугал ее.

— Что вам нужно? — закричала женщина и попыталась закрыть дверь.

— Подождите, не закрывайте, — взмолился Яковец. Тут же он рассказывает женщине придуманную на ходу историю: — Я с приятелями приехал посмотреть здешний базар. Ради встречи выпили изрядно, поскандалили и подрались. Потом помирились и снова где-то пили. Очнулся я один, никого нет рядом. Видно, приятели меня бросили. Я устал и замерз. Не могу же я в таком виде домой заявиться.

Женщина нехотя впустила его в дом. На их разговор откликнулся хозяин дома.

— Эй, баба, с кем ты там балакаешь? — басом проворчал он из-за перегородки. Потом он появился на пороге, изумленно и сердито поглядел на Яковца: — Откуда ты, браток? Ну, ладно, жена, принимай гостя в дом.

Яковец снова торопливо рассказывает свою историю. Хозяин охает и делает вид, что верит ему.

— Это родимая водочка иногда такую беду накликает, только держись. Однако горевать нечего. Клава, — позвал хозяин жену, — налей гостю горячей воды, пусть помоется. А я за горилкой к соседям схожу. Надо обогреть человека.

Хозяин ушел. Яковец, хотя и заподозрил недоброе, решил не показывать своего волнения. Он снял одежду, умылся и присел к столу. Вернулся хозяин с бутылью самогона. После выпивки и ужина усталый Яковец крепко засыпает. Среди ночи его будят. Яковец открывает глаза и видит, что хата полна полицаев. Его связали и увезли.

Обо всем этом мне рассказал Проценко, приехавший из города. Я его специально вызвал к себе, когда узнал о происшествии с Яковцом.

— Как полицаи нашли Яковца? — спросил я. — Неужели донес хозяин?

— Трудно сказать, как все произошло, Алексей Васильевич. Скорее всего, его нашли с собаками по следу, — предположил Проценко.

— Надо в этом разобраться. Если хозяин дома предатель, следует предупредить товарищей. Яковца уже допрашивали? — поинтересовался я.

— Нет еще, — ответил Проценко. — Есть указание допросить его в Григорьевке. Он ведь тамошний житель, и о нем многие могут рассказать.

— Ты должен освободить Яковца, — предложил я Проценко. — Нельзя допустить до следствия. Это может всем нам сильно повредить. Подумай, как все лучше сделать.

— Хорошо, я его освобожу, — обещал Проценко. — Я же старший полицай. Но не отразится ли это на моей работе?

— Судьба товарища дороже всего. К тому же, надо думать и о подполье. Яковца многие знают в селе, и следствие над ним может плохо кончиться для всех нас.

— Хорошо, Алексей Васильевич, все будет сделано.

На другой день мы освободили Яковца по пути в Григорьевку. Все было условлено заранее, и операция прошла спокойно и гладко.

...А в селе Харьковец в это время разыгралась страшная трагедия. Когда в дом, где жила семья Яковца, ворвались жандармы, жена его, Мария, страшно перепугалась. Прежде всего она подумала, что с мужем что-то случилось. Иначе зачем бы сюда нагнали столько жандармов? Жандармы перевернули весь дом, обыскали сараи, двор. Потом они схватили отбивающуюся от них Марию и ее плачущую двухлетнюю дочку Раю и поволокли на допрос к офицеру.

— Где ваш муж? — грозно спросил немец. — Когда он был здесь в последний раз?

Оккупант кричал все громче, а на душе у Марии становилось все спокойнее. Значит, муж на свободе. Если бы он был в руках фашистов, то они не стали бы задавать ей, такие вопросы. Однако немцы, должно быть, знают, чем занимается ее муж. И она решила держаться, молчать, чтобы каким-нибудь неосторожным словом не повредить Дмитрию. Мария молча стояла перед офицером, крепко прижимая к груди ребенка.

— Чего молчишь? Или оглохла? — допытывался немец. — Я знаю, что ты очень разговорчивая женщина. Скажи, где муж, и. мы оставим тебя в покое.

— Я ничего не знаю, господин офицер, — упрямо твердила Мария.

— Не знаешь, где находится твой собственный муж? — удивился офицер. — Очень интересно. Допустим, что это так. Тогда назови имена его товарищей.

— Каких товарищей?

— Тех, с которыми вы общаетесь, — ехидно улыбнулся офицер.

— К нам в дом никто не ходит, а прежних друзей я уже позабыла, — уклонялась от прямого ответа Мария.

— Смотри, какая забывчивая, — фашист внезапно вскакивает со стула и бьет Марию по лицу.

— Ну, как, вспомнила? Где муж? Где его товарищи? Отвечай, не то будет плохо.

Мария ожесточилась. Побои фашиста возмутили ее и придали ей новые силы. Она выпрямилась, отошла от стены и смело бросила в лицо офицеру:

— Я тебе ничего не скажу, ничего!..

В этом месте я прервал рассказ Алексея Васильевича и спросил его:

— А Мария действительно не знала товарищей своего мужа?

— Что вы, как не знала? — удивился Алексей Васильевич. — Она знала всех членов комитета, которые бывали у них в доме, многих подпольщиков. Но как ни пытали фашисты Марию, она не выдала ни одного человека.

Дмитрий Никитович в те дни находился в нашем селе и ничего не знал, что творится в его доме, каким жестоким издевательствам подвергается его жена. Мы тщательно скрывали от него случившееся, не хотели тревожить его истерзанную душу. Но Яковец чувствовал по нашим недомолвкам, что от него что-то скрывают, и тревожился. Однажды он пришел ко мне рано утром, поднял меня с постели и сказал:

— Алексей Васильевич, я всю ночь сегодня не спал. Перед глазами все время стоят Мария и Рая. Боюсь, как бы из-за меня они не пострадали. Как ты думаешь?

Что я мог сказать Яковцу? Нет сил обманывать товарища и нет сил открыть правду. Недавно я получил сообщение, что все, кто был причастен к Яковцу, арестованы. Комитет предупреждал нас о том, чтобы мы некоторое время не появлялись в селе Харьковец. Как рассказать об этом товарищу? В тот день из города должен был прийти Розовик. Он добывал данные о передвижении немецких войск и через меня передавал их в комитет.

— Дмитрий Никитович, — сказал я Яковцу, — сегодня ко мне придет Кирилл Розовик. Подождем его. Он толкается в городе и многое знает. Вот мы Кирилла и расспросим.

Яковец остался недоволен моим уклончивым ответом. Он прямо спросил меня:

— Алексей Васильевич, скажите правду, не скрывайте от меня ничего, жива Мария?

— В селе жандармы, — стараясь быть как можно спокойнее, ответил я. — Что там происходит, мы точно не знаем. Но ты не волнуйся. Какое дело немцам до твоей Марии?

Яковец стал молча одеваться.

— Дмитрий Никитович, куда это вы собираетесь?

— Я пошел, — мрачно сказал Яковец. — Я иду к Марии...

Трудно мне было удержать товарища, трудно утешить. Но и одного я не мог его отпустить. Кто знает, что может натворить человек в таком расстройстве? И я пошел с ним вместе.

На следующий день мы добрались до села. Немцы уехали отсюда перед нашим приходом. Село горело. Яковец побежал к своему дому. Я едва поспеваю за ним. У крыльца Яковец остановился. На пушистом белом снегу мы увидели алые пятна крови.

— Мария! Мария! — безумно закричал Яковец. Он метнулся в дом, тут же выбежал из него и помчался к пылающему сараю. Потом он снова забежал в дом. Во двор вышла старуха с плачущей девочкой на руках. Я подошел к старухе. Дмитрий опять появляется во дворе, мечется вокруг, ни на кого не обращает внимания. А старуха с плачем рассказывает мне о подробностях минувшего страшного дня.

Немцы всю ночь продержали Марию в холодном сарае. Ее допрашивали и пытали. Люди слышали стоны и крики, рыдания маленькой дочери Марии. Утром Марию вывели из сарая. Молодую женщину нельзя было узнать. Избитая, в порванной одежде, она еле шла по двору. Несчастная мать баюкала на руках ребенка. Офицер стоял у машины и поторапливал подчиненных.

— Шнель! Шнель! — кричал он. Мария поравнялась с ним, остановилась против фашиста и с презрением плюнула ему в лицо. Офицер подскочил к Марии, выхватил из ее рук ребенка и отбросил в снег. И тут случилось что-то ужасное. Мария бросилась на фашиста, как разъяренная тигрица. Слабыми руками она схватила его за горло и повалила на снег. Раздался выстрел, и Мария упала.

— Мамаша, где Мария? — подбежал к нам Яковец. — Вы ее видели?

— Ее увели немцы.

— Она жива еще?

— Откуда мне знать, — всплакнула старуха.

Яковец опять увидел кровь на снегу. Как безумный, он стал хватать руками окровавленный снег. Наконец заметил дочку на руках у старухи. Яковец взял девочку, крепко прижал ее к своей груди и горько заплакал. Мы молча стояли рядом, и никто не решился успокаивать его.

— Вот какое горе пришлось пережить моему другу, — со вздохом сказал Алексей Васильевич и грустно добавил: — Да разве только ему одному?

— Сейчас, — продолжал Алексей Васильевич, — Раиса стала уже взрослой, учится в Киевском медицинском институте. Будет врачом.

ОПЕРАЦИЯ «ИРИНА»

— Так и прошел 1942-й год, — продолжал свой рассказ Алексей Васильевич. — Росло подполье, росли и наши трудности. Жизнь проходила в постоянной тревоге. Порой приходилось задумываться даже над тем, когда тебя поймают немцы, когда повесят? И это были не пустые страхи. Оккупанты зверели с каждым днем. Они воевали не только против партизан и подпольщиков, но и стали уничтожать семьи коммунистов и командиров Красной Армии. Карательные отряды совершали набеги на села и истребляли мирных жителей. В огне пылали целые села. Среди повешенных и расстрелянных есть и члены нашей подпольной организации. Советские люди смело боролись с оккупантами, гордо и с достоинством встречали свою смерть. Борьба разгоралась...

Мы продолжали работать, несмотря ни на какие трудности. Подпольный комитет подбирал людей для партизанских отрядов, обучал их военному делу. По-прежнему мы всеми мерами препятствовали угону молодежи в Германию. Командир партизанского соединения Иван Кузьмич Примак уделял этому особое внимание. Однажды он специально вызвал меня к себе, чтобы поговорить о моей работе.

— Скольких людей ты освидетельствовал? — спросил Примак. — Скольких признал «больными»?

— Кто ко мне обращался, тех я и осматривал, — ответил я.

— А точнее?

— За последнюю неделю, кажется, около трех десятков человек получили свидетельства.

Примак, заложив руки за спину, долго прохаживался по комнате из угла в угол. Наконец он остановился перед Кали Утегеновым, который о чем-то разговаривал с Поповым, и спросил его:

— Как ты думаешь, Вася, правильно поступает наш доктор? Так ли надо действовать в подобной обстановке?

— Вы говорите о свидетельствах? Если немцы верят им и освобождают молодежь от мобилизации, то пусть доктор выдает их. Бумаги не жалко, — со смехом сказал Кали. Потом он задумался на минуту и уже серьезно продолжал: — Но надо думать о последствиях. Свидетельств выдается много, они однообразные и поэтому могут вызвать подозрение. А это плохо.

— Правильно говоришь, Вася, — перебил Кали Примак. — Если немцы усомнятся хотя бы в одном свидетельстве, они начнут проверять все подряд. Не говоря уже о том, что доктор сам подставляет свою голову под удар, весь труд пропадет даром. Сотни людей, получивших свидетельства, окажутся в рабстве. А потом мы даже всем отрядом не сможем освободить их. Надо искать другие методы. И ты, Вася, должен помочь Крячеку в этом деле.

...Алексей Васильевич задумался, что-то припоминая из прошлого, потом снова начал рассказывать. Он вспомнил об операции «Ирина», которая положила начало поискам новых методов и средств освобождения советских людей от германского рабства.

— Человек — не ангел безгрешный, — продолжал Алексей Васильевич. — У каждого есть свои какие-то недостатки. У иного изменчив характер, об особенностях которого он и сам не имеет представления, а другой — прямой, как штык, что тоже не бог весть какое достоинство. Мне нравятся люди с живым и разнообразным характером. Если человек робкий, ведет тихую, бесцветную жизнь, то это просто неинтересно.

В нашем партизанском подполье много было разных людей. И пришли они к нам разными путями. В основном, это были военнослужащие, попавшие в окружение или в лагеря военнопленных.

Надо сказать, что Вася выделялся среди нас и своим характером и своим поведением. Бывает такой человек: внешне он весел, выдержан, а внутри у него кипит, клокочет какой-то неистребимый огонь. Таким и был Вася. Он неожиданно преображался, становился неузнаваемым. Вася сражался беспощадно, храбро и находчиво. Бывало, спросишь: «Как же ты остался жив в таком переплете?» Он спокойно отвечает: «И сам не знаю. Должно быть, аллах меня спасает». Но какой там аллах? Просто смерть боится бесстрашных. А я Васю отношу к категории бесстрашных. Он тоже, конечно, не без слабостей, но у него всегда находились силы поступать так, чтобы с честью выходить из любого трудного положения.

Хочется вспомнить один эпизод. При переходе Днепра полицаи хватают Кали и Николая Попова и сажают в тюрьму. Впереди у них только ночь, утром их могут расстрелять. Как поступить им, что предпринять?

— Эх, Вася, — сокрушается Попов, — зря мы не послушались Крячека и поторопились уйти от него. Надо бы подождать темноты. Теперь не выйти отсюда.

— Откуда мы знали, что за нами следят? — отвечает Утегенов, — сами виноваты в этом.

— Что будем делать, Вася? — спрашивает Попов.

— Полицаев обмануть трудно, — размышляет Вася. — Они видят нас насквозь, знают наши убеждения и, конечно, не помилуют. Что можно предпринять в нашем положении? Путь остается один...

А вот что дальше говорит об этом Попов:

— Полицай, проводив меня ночью во двор, конвоировал меня снова в камеру. Только он открыл дверь, оттуда стрелой вылетел Вася и бросился на часового. Полицай и крикнуть не успел. Оказывается, Вася сразил часового его же собственным кинжалом. Я растерялся. Ведь между нами не было никакого уговора о нападении на охрану.

— Чего стоишь! — кричит мне он. — Беги, спасайся.

Потом я обижался на Васю. Почему он не сказал о своих планах? Ведь часовой мог первым прикончить его. А он только смеется в ответ.

Однажды я напомнил Кали об этой истории, об обиде Попова, и он мне сказал:

— Эх, Алексей Васильевич. Характеры у людей разные. Если бы я сказал Попову заранее, что надо убить часового, он бы начал рассуждать: а правильно ли это? А вдруг затея сорвется, и нам будет еще хуже. Он бы расстроился и извелся, прежде чем принял решение. Я и не стал его мучить, а все взял на себя. Обычно, когда встречаешься один на один с вооруженным врагом, какой бы ты ни был смелый, теряешься. А медлить тут нельзя. Мы как-то решили убить коменданта. Искали его повсюду: были на квартире, в комендатуре. И когда встретили его на улице, столкнулись нос к носу, то не знали, как поступить. Если бы мы чуть-чуть промедлили, комендант перестрелял бы нас, как цыплят. Самое главное в жизни — никогда не робеть и не теряться.

Пули щадили Кали, и он всегда выходил победителем. Однажды Утегенов с Примаком поехали вдвоем на конях в разведку и попали в засаду. Один полицай схватился за уздечку, другой в упор выстрелил в Кали и... промахнулся. Просто чудо какое-то. Не случайно, сам Примак частенько говорил: «Кто с Васей пойдет, того всегда ждет удача». Я вспомнил об этом при беседе с Примаком и подумал, что все будет в порядке, раз Кали Утегенов берется помочь мне выполнить поручение комитета. Кали был тогда в веселом настроении, много шутил и смеялся.

— Иван Кузьмич, — смеялся он. — Наш доктор — человек скромный и неразговорчивый. Надо подыскать ему товарища повеселее. Что если мы пошлем к нему женщину? Она развяжет ему язык.

— Можно, — улыбнувшись согласился Примак, — лишь бы дело шло хорошо.

— Какую тебе прислать? — допытывался Кали. — Высокую или низенькую, блондинку или черненькую?

— Ты все смеешься, Вася, — обиделся я. — Как у нас говорят: «Кошке забава, а мышке слезы». Нам поручено очень важное задание, не до шуток.

— Алексей Васильевич! — сказал Кали. — Где нет смеха, там и настоящего дела нет. Ты когда-нибудь видел, чтобы скучный человек хорошо трудился? Наверняка не видел... Однако приступим к делу. Я познакомлю вас с одним человеком. Умеет работать и человек сам по себе неплохой.

Через день Утегенов привел ко мне молодую белокурую женщину. Он сразу же представил ее:

— Надежда Воронецкая. Из здешних мест, родилась в селе Трахтомирове. Сейчас приехала из Киева.

Я где-то видел эту Воронецкую. Но вот где, никак не могу припомнить. Она тоже, кажется, знает меня. Все посматривает в мою сторону и улыбается.

— Алексей Васильевич? — сказала женщина. — Вас, кажется, так зовут?

— Да, — согласно киваю я головой.

— Помните, мы в прошлом году с вами в Киеве на вокзале встречались? Вы меня от немецких солдат избавили.

— Помню, помню! — засмеялся я и пожал Надежде руку. — Когда вы сюда приехали?

— Вообще-то я здесь больше месяца, — сказала Воронецкая. — Но за это время я и в Киев успела съездить.

— Вы, оказывается, друг друга знаете, — удивился Кали. — Выходит, я зря тут канитель развожу.

— Да, Вася, — улыбнулась Воронецкая, — мы старые знакомые.

— Какие новости в Киеве? Мне так и не удалось побывать там снова, — вздохнул я.

— В городе стало очень трудно, — нахмурилась Надежда, — особенно в последнее время. Люди живут в постоянном страхе. Не жизнь, а настоящая пытка. К тому же, наш сосед оказался доносчиком. Он следил за всеми, кто приходил к нам, и сообщал в гестапо.

— Выдавал тех, кого вы освобождали из плена? — перебил я.

— Да, и пленных, и бежавших из лагеря. Кроме того, мы укрывали евреев, — рассказывала Воронецкая. — Мы думали, что ни одна душа не знает, а этот негодяй все доносил в гестапо. И сама я чуть не попала к ним в лапы. Вышла из столовой и пошла домой. Какой-то человек подозвал меня и шепнул: «Домой не ходите, там вас ждут гестаповцы». Я догнала этого человека и спросила, кто он такой. Он ответил, что состоит в группе Ирины.

— Постой, постой, — остановил я Воронецкую. — О какой Ирине ты говоришь?

— А вы разве ее знаете? — Надежда удивленно и несколько растерянно посмотрела на меня.

— Да, да, — машинально твердил я, — знал я Ирину, давно знаком с ней... Вася, как ты думаешь, может ли человек живым вырваться из гестапо?

— Не только вырваться, но и бить их может как следует, — твердо сказал Кали.

Я рассказал Кали и Надежде о том, при каких обстоятельствах встретился с Ириной, как мы с ней познакомились. Вспомнил я и о последней своей встрече с нею, об ее аресте. История эта взволновала Кали.

— Какая замечательная девушка! — восхитился Кали. — Давайте предстоящее задание посвятим ей. Закодируем операцию ее именем. Так и назовем: операция «Ирина». Согласны?

Мы с радостью согласились. Так началась операция, условно названная нами именем замечательной патриотки. План нашей работы четко определил Кали, поручив мне держать его в курсе всех событий. Воронецкая, узнав, какое серьезное дело ей поручают, заволновалась.

— Не робей! — подбодрил ее Кали. — Будет трудно, помни, что мы рядом. Всегда придем на помощь.

— Когда приступить к работе? — спросила Воронецкая.

— Времени терять не надо, — сказал Утегенов, — посоветуйтесь, обговорите все между собой, и можете начинать хоть завтра.

...Староста села Трахтомирово носил фамилию — Бабак. Рыжий, низкорослый и не в меру толстый, Бабак тем не менее был довольно энергичным человеком. Ему шел уже шестой десяток, однако он пил горькую и не прочь был поволочиться за женщинами. О себе и о женщинах он давно составил определенное мнение: «Кроме меня, — рассуждал Бабак, — в селе настоящих мужчин нету. Куда она, негодница, от меня денется. Правда, поначалу покапризничает и пококетничает, но это ничего. Какая же она баба, если без хитрости?» Если женщина скажет ему теплое слово, то он готов тут же поверить, что она льнет к нему и не может жить без него. И вот, когда молодая красивая блондинка вдруг сама стала заигрывать с ним у колодца, Бабак чуть не лопнул от самодовольства. Он проворно подскочил к игривой бабенке и ущипнул ее за гладкий бок.

— Господи, срам какой! — притворно запищала женщина, а сама еще ближе подвинулась к кавалеру. — Разве я одна в селе? Вдов полна деревня, ухлёстываете за всеми, а девушек не замечаете. Целый месяц я слежу за вами, а вы на меня внимания не обращаете.

— Что ты говоришь? Кого, кого, а тебя, такую ягодку, я бы издалека заприметил, — распалялся староста. — Скажи, где ты остановилась?

— Живу у доброго человека, Бердаус его фамилия. Знаете такого?

— Федора Евдокимовича? Как же не знать? Быть старостой и не знать односельчан, как же это можно? Ты думаешь, что я с тобой болтаю о пустяках, так уж такой наивный человек? Я знаю, кто как живет и чем дышит. — Бабак гордо вскинул голову и подмигнул красотке.

— Ой, у меня ж вода на плитке стоит, — спохватилась женщина. — Должно быть, выкипела уже. Пустите меня.

— Когда же мы с тобой увидимся? — Бабак преграждает женщине путь и порывается обнять ее. — Скажи мне хоть словечко.

— Чего вы так торопитесь? Мы ведь только что познакомились, — кокетничает женщина, увлекая пылкого старосту. — Не задерживайте меня. Видите, люди на нас смотрят. Как-нибудь в другой раз встретимся.

Бердаус в это время внимательно наблюдал эту «сцену у колодца». Вот наконец женщина вырвалась из рук старосты, заспешила к дому. Когда она вошла в комнату, Бердаус спросил:

— Ну что, Надя, договорились?

— Договорились, будь он проклят, — ответила Воронецкая и брезгливо поморщилась, — несет от него перегаром, воняет он до невозможности.

Надежда Воронецкая доводилась Федору Евдокимовичу Бердаусу двоюродной племянницей. Родня не очень уж близкая. Но когда Бердаус узнал, что Надя прибыла по поручению подпольного комитета, он принял ее как нельзя лучше.

— Мой дом и все прочее в твоем полном распоряжении, дорогая племянница. Требуй любую помощь, не стесняйся. Я тебе помогу во всем.

— Задание у меня серьезное, дядя, — задумчиво проговорила Надежда. — А вот торопиться боюсь. Станешь навязываться старосте, еще заподозрит неладное, подождем денька два, он, может быть, сам сюда заявится. Вот мы тогда и поговорим с ним по душам.

— Правильно, Надя, — согласился Бердаус.

Через два дня, как и предполагала Воронецкая, Бабак появился в доме Бердауса.

— Что хотите со мной делайте, Надежда Ивановна, но я жить без вас не могу, — с ходу начал изливать душу распаленный Бабак, — работа из рук валится. Списки должен был сегодня в район отправить, так даже за стол не присел. Пропал день. Даже самогон в горло не идет.

— Какие там еще списки? — наивно спросила Воронецкая. — Для чего они немцам? Так, видно, от скуки вас тревожат.

— Э, нет, Надежда Ивановна, — сказал староста и покачнулся, видно, что самогон принимал вполне охотно, несмотря на расстройство. — Списки эти очень важные. По ним девчат и парней в Германию забирать будут. За это немцы очень строго взыскивают.

— А вы можете освобождать от мобилизации?

— Конечно, могу, — гордо сказал Бабак. — Напишу бумагу, пришлепну печать, и все в порядке... Я, Надежда Ивановна, большие права имею. Но о личной выгоде не забочусь. Другой бы на моем месте весь свет перевернул.

— Зато вас женщины уважают. Для чего вам другие почести?

Бабак, слыша такое, засиял от радости.

— Если бы ты меня приласкала да приголубила, никаких баб мне больше не нужно. Никто из них даже твоей пятки не стоит.

— Перестаньте, баловник. Дома же люди, а вы себе такое позволяете, — Надежда притворно отталкивает старосту и лукаво смеется.

— Душенька моя, скажи хоть словечко, — опять взмолился Бабак. — Нет мне никакого покоя.

— Вы такой большой начальник, староста, вам нельзя таскаться по селу, — уговаривает его Надежда. — Не солидно это. Приходите лучше к нам в субботу, посидим, поговорим да и повеселимся.

— Вот за это спасибо! — Бабак благодарно пожал Надежде руки. — Бога буду молить, чтобы солнце быстрее всходило и заходило, чтобы скорее пришла суббота.

Когда Бабак выбрался из хаты, Бердаус не удержался и послал ему вслед грубое ругательство. Он не выносил одного вида старосты и старался избегать его, как, впрочем, и многие в селе.

— Ему надо о спасении своей грязной души молиться, а не о бабах думать, — сердито проговорил Бердаус. — Но, видно, не зря говорят в народе: «Бык состарился, а нос у него еще молодой». Подлый человек. Глаза слезятся, руки трясутся от пьянства, ноги еле таскает, а все-таки всюду сует свой грязный нос.

— Не расстраивайтесь, Федор Евдокимович, — успокоила Бердауса Надежда. — Давайте лучше подумаем, как принять его. Конечно, вы понимаете, что я не могу с ним одна. Мне бы надо кого-нибудь для компании.

— Попробую позвать Антонину, — предложил Бердаус, — свою сестру Антонину. Она не из болтливых, умеет хранить тайну. Вдвоем вы сумеете околпачить старосту. Старый пес лопнет от радости.

— Это хорошо, — согласилась Надежда, — со мной должен быть верный человек, иначе все можно провалить. Надо, пожалуй, предупредить и своих товарищей. Как вы думаете?

— Делай как лучше, — сказал Бердаус, — а я тебе во всем помогу.

— О событиях в селе Трахтомирове, — продолжал свой рассказ Алексеевич, — мы узнавали через связную Лену. Когда Лена доложила нам о работе Надежды и попросила инструкций, я сказал ей:

— Инструкций никаких не будет. Надежда действует правильно. Желаем ей удачи и ждем ее возвращения.

— Алексей Васильевич вы не собираетесь в лес? — спросила вдруг Лена, и в голосе ее я уловил глубокую озабоченность.

— Мне и здесь неплохо. Зачем идти в лес? Что я там буду делать? — попробовал отшутиться я. Но Лена не разделяла моего веселого настроения.

— Что-то тревожно, — с грустью сказала Лена. — После разгрома эшелона немцы просто озверели. Они мстят людям. Половина жителей станции уже в тюрьме. Сегодня опять за Днепр переправился карательный отряд.

— Конечно, нам надо остерегаться, — согласился я с Леной, — но особых причин для паники нет. Если немцы что-то разнюхают, мы всегда успеем уйти в леса. Ты не беспокойся. Пробирайся побыстрее к Надежде. Там сейчас потише, да и поможешь ей.

— Сегодня вечером еду, — сказала Лена, — у меня есть кое-какие поручения от комитета.

...Лена уехала. Но Воронецкая так и не дождалась ее в Трахтомирове. Ночью Лену схватили немцы, и никто не знал, как это произошло. Ее увидел Проценко, когда Лена шла в окружении жандармов. Лена долго и пристально смотрела на Проценко, словно прощаясь с ним. Весть об аресте Лены сильно встревожила нас. Ведь она знала всех членов комитета, были известны ей и многие наши планы. Особенно встревожился Утегенов.

— Товарищи, среди нас есть предатель, — прямо заявил он в штабе. — Какой-то подлец выдал Лену, чтобы спасти свою шкуру. Надо найти и уничтожить негодяя.

Ни Ломако, ни Примак и никто из членов комитета не возразили Кали. Казалось, они также убеждены в том, что какой-то ловкий и подлый предатель действует в нашем подполье.

— Всем, кому грозит опасность, надо немедленно уйти в отряд. Пока не выяснится положение, запрещаю показываться на явочных квартирах, — отдал приказание Примак. — Утегенов прав: среди нас предатель. Мы отыщем его и покараем за измену.

— А тебе, Алексей Васильевич, и на этот раз придется остаться на своем посту. Кроме тебя, некому. Ты — доктор, к тебе многие обращаются за помощью, подозрений особых не будет. Отряду нужна связь с городом, и мы будем поддерживать ее через вас.

— Пусть будет так, — сказал я. — Ваш приказ выполняю.

— Не робей, Алеша, — подбодрил меня Кали, — что бы с тобой ни случилось, я всегда выручу тебя из беды. Счастливо оставаться!

— Спасибо, друг, — добрые слова товарища растрогали меня. Я знал, что друзья меня не оставят и всегда придут на помощь.

...А в Трахтомирове дела шли своим чередом. Надежда готовилась к свиданию со старостой. Тот не заставил себя долго ждать. Бабак шаром вкатился в дверь и, переваливаясь с ноги на ногу, устремился к Надежде. Тут же вошла Антонина. Женщины принарядились и в момент очаровали старосту.

— Райские девушки, — причмокнул губами староста, сбросил с плеча объемистый мешок и полез целоваться. — Да что там райские? С вами и ангелам не сравняться.

— Что у вас в мешке? — вырвавшись из объятий старосты, спросила Надежда. — Можно посмотреть?

— Конечно, можно. Это подарки для вас. Свиное сало, яйца. И самогон есть. Осторожно, бутылки не разбейте.

— Думали, что в гостях с голоду умрете? — иронически спросила Антонина: — Зачем это? Или вы думаете, что мы продажные люди? За кого вы нас принимаете?

— Что вы, что вы? Разве я унижусь до каких-то недостойных людей?

— Ну ладно, соловья баснями не кормят, — перебила спор Надежда. — Садитесь, пан Бабак, к столу, будьте дорогим гостем. Есть у нас и самогон-первач и закуска всякая. Пейте и кушайте на здоровье. Мы рады попотчевать такого важного и знатного гостя.

— Это вы верно подметили, Надежда Ивановна, — улыбнулся польщенный Бабак и опрокинул полный стакан самогонки. — Думаете, мало в селе образованных людей? Не пересчитать. Советская власть давала грамоту кому попало. А вот немцы из всех только меня выбрали. А почему? Потому что родители мои богатыми были, не чета другим. Немцы понимают, что из бедняка никакого толку не будет.

— Должность старосты не каждому по плечу, немцы знали, кого назначать, — подзадорила Надежда гостя. Довольный Бабак пил и бахвалился:

— Ваша правда, Надежда Ивановна. Разве легко управлять нашим развращенным народом? У людей ума нет ни капли. Нет того, чтобы сидеть смирно да властям угождать, так они все бунтовать норовят. Селяне скрывают у себя всяких бандитов, помогают подозрительным личностям. Я знаю таких людей, они все у меня на заметке. Слежу, кто у кого бывает, чем занимаются. Как только они соберутся вместе, тут я их и прихлопну. Вы не думайте, что Бабак ротозей и наивный человек!

— Разве можно обвинять людей только за то, что они ходят друг к другу? — укоризненно проговорила Надежда. — Вот мы сидим сейчас с вами и разговариваем, выпиваем, что же тут плохого? И вдруг кто-нибудь донесет, а мы пострадаем.

— Не о вас речь. Я давно слежу за людьми, среди них мои слуги ходят и все мне передают. Вот я вам сейчас расскажу, как это делается, — Бабак наклонился к уху Надежды и что-то зашептал ей.

— Фу, щекотно, — отстранилась Надежда от захмелевшего старосты. Бабак хохочет и пытается облапать то одну, то другую женщину.

— Антонина, сядь поближе, — сердито сказала Надежда. — Этот человек совсем потерял разум и позволяет себе непотребное.

— Я, я... что вы? — забормотал Бабак, еле удерживая склоняющуюся к столу голову. — Я не какой-нибудь простой человек или разбойник. Ясно? Выходи за меня замуж. Эх и заживем мы с тобой! Домик у нас с усадьбой будете свиньи, коровы, куры, всякая живность. Я очень поросят уважаю. Любо смотреть, как по двору бегают и хрюкают поросятки. Соберу их в кучу да на речку погоню. А ты будешь стоять у крыльца и улыбаться мне. Самыми знатными людьми в селе будем.

— Вот и выпьем за это! — Надежда подняла сбою рюмку и подала старосте объемистый стакан.

— О, я готов. Пьем за наше богатство! — Бабак выпил самогонку, встал со стула и, пошатываясь направился к двери. Он хотел, должно быть, пройти во двор, но ноги не слушались его. Бабак постоял немного и рухнул на диван. Надежда поднесла ему еще стакан самогонки. Бабак дико таращил глаза, пил, захлебываясь, и храпел. Потом он согнулся вдвое и тут же заснул.

— Подлый пьяница. Никакой меры не знает, льет, как в прорву. Теперь, пожалуй, до утра не проспится, — ворчала Антонина, убирая со стола посуду.

— Оставь все, как было, — попросила Надежда. — Поищи лучше бланки. Утром он посмотрит, что пил и ел, и не будет придираться к нам. А то от них всяких подлостей можно ждать.

Антонина принесла чистые бланки справок, и они вдвоем с Надеждой стали ставить на них печать со свастикой. Вскоре Антонине прискучила это работа.

— Чем так возиться, лучше украсть у него печать, — предложила Антонина. — Если спросит завтра, то скажем, что ничего не знаем.

— Нельзя так. Утерянная печать считается недействительной. Да и зачем нам нужно это делать? Будем пользоваться печатью вместе со старостой, так сказать, на равных правах.

...Утром на улице послышались выстрелы. Староста соскочил с дивана и проворно ощупал свои карманы. Убедившись, что все оказалось на месте, он успокоился. Бабак озирался вокруг, пытаясь что-то припомнить, а Надежда и Антонина лежали на печи и украдкой наблюдали за ним. Антонина слезла с печки и с ходу накинулась на старосту.

— И не стыдно вам? Всю ночь мне покоя не давали. Разве я вас к себе в гости приглашала? Вы на Надежду даже и не посмотрели.

— Ай-ай-ай! Неужели это так? Вконец опозорился. А что же Надя сказала?

— Что ей говорить? Рассердилась на вас и ушла спать. Можно ли так напиваться?

Тут снова послышался выстрел. Староста встрепенулся. Мутным взором оглядел он стол, заваленный остатками вчерашнего пиршества и со страхом спросил Антонину:

— Что это? Где стреляют? Почему?

— Пес их знает. Ты староста, значит, ты и должен за порядком смотреть. Болтают, что красные опять парашютистов сбросили.

— Красные? — Бабак дико сверкнул глазами, схватил шапку и вылетел из хаты.

А через два дня Надежда принесла мне несколько пачек чистых бланков, заверенных круглой печатью.

— Спасибо, — поблагодарил я. — Многих людей спасут эти бланки. Когда-нибудь молодежь поблагодарит тебя.

— О Лене ничего не известно? — спросила Надя.

— Нет. А ты откуда знаешь об ее аресте?

— Бабак сказал. Он сообщил мне, что в нашем отряде есть его человек по прозвищу Хромой. Вы не знаете такого партизана?

— Нет, не знаю. Хорошо, что принесла эту весть. Мы найдем этого изменника. Надо срочно сообщить в отряд. Придется тебе идти. Лену мы потеряли, и у меня нет связной.

— Если вы считаете, что операция «Ирина» закончена, то я готова идти хоть сейчас.

В эту же ночь Надежда ушла в лес.

ФЛАГ НА БЕРЕГУ

Вторые сутки шли кровопролитные бои. Партизаны отступали в глубь леса. Оккупанты бросили против народных мстителей целый батальон хорошо вооруженных солдат. Фашистов поддерживали броневики и минометы. Немцы вначале обработали партизанские позиции с воздуха, потом начали обстреливать лес из тяжелого шестиствольного миномета. Это очень страшное и грозное оружие. Вдруг слышится пронзительный неприятный вой, затем резкий свист, и тут же один за другим раздаются шесть скрежещущих, ревущих взрывов. Вверх взлетает земля, деревья вмиг становятся голыми. Подрубленные осколками стволы падают, как подкошенная трава, лес наполняется едким, вонючим дымом.

Люди мечутся от дерева к дереву, падают, поднимают раненых, торопятся укрыться в глухой чаще. Треск автоматов и пулеметов слышится повсюду. Кажется, что немцы совсем близко и нет от них никакого спасения. Чтобы задержать карателей и спасти людей, навстречу немцам вышел отряд Ногайцева, с правого фланга к нему на помощь спешил отряд Константина Спижевого. Отряд Кали после утреннего боя стоял в резерве, партизаны отдыхали, приводили себя в порядок. Командир соединения Иван Кузьмич Примак вызвал к себе Кали и спросил:

— Как у тебя дела, Вася? Твои люди могут скоро понадобиться. Как ты думаешь, сможет задержать Ногайцев карательный отряд хотя бы пару часов?

Кали понял тревогу командира. Бой идет жаркий, много раненых. Чтобы подобрать их, оказать помощь и укрыть в безопасном месте, требуется немало времени. А немцы наседают. Мины рвутся совсем близко. Кали прикинул обстановку и успокоил Примака:

— Броневики по лесу не пройдут. Они только в поле страшны, черт бы их побрал. А без броневиков не пойдет и пехота. Думаю, что наши сумеют пока задержать карателей.

Во время этого разговора на маленькую поляну выскочил запыхавшийся связной. Он мчался к Примаку и на бегу кричал:

— Товарищ командир, немцы обошли нас с тыла. Ногайцев просит подмоги...

— А где отряд Попова? Он должен был прикрывать тыл. — Примак со связным скрылись в лесу, где к этому времени заметно усилилась перестрелка. Вскоре он вернулся, усталый, закопченный и грязный. Примак велел выстроить отряд Утегенова.

— Товарищи! — обратился Примак к партизанам. — Положение наше трудное. Если мы будем действовать так, как до сих пор, немцы уничтожат нас. Все надежды мы возлагаем теперь на вас. Судьба отряда в ваших руках. Надо задержать карателей до вечера. Выполним эту задачу — отряд будет жить.

Примак смотрел на хмурых, еще не отдохнувших людей, и сердце его сжималось от горя. Они беззаветно храбры, но измотаны двухсуточным боем. Командир требует от них невозможного. Но он верит, что партизаны выполнят приказ. Подошел к своим товарищам и Кали, их командир и боевой друг.

— Ребята, — сказал он. — Нам не о чем долго говорить. Положение вам известно. Мы должны выполнить важную задачу. Думаю, что выполним...

Партизаны дружно загудели в ответ. Примак развернул карту и стал объяснять Кали его задачу. На левом фланге лес разделяет широкая, до километра, долина. Отряд Утегенова должен пройти в лес за этой долиной и завязать бой с карателями. Немцы примут этот отряд за свежие партизанские силы и постараются его уничтожить. Отряд Кали должен, отступая, заманить карателей в Хоцкие леса. К этому времени основные силы партизан соберутся в кулак и ударят по фашистам с тыла. Отряд Кали должен во что бы то ни стало удержать карателей.

— Товарищ командир, — сказал Кали, — мы все сделаем, как надо, не беспокойтесь.

— Надо сделать, — Примак крепко пожал руку боевому товарищу. — Необходимо спасти раненых, отряд. Я верю тебе. После боя иди в зимний лагерь, там встретимся.

Предположения Примака оправдались. Отряд Утегенова прорвался через боевые порядки немецкой роты. Эта рота после атаки на партизан понесла большие потери и находилась на отдыхе на опушке леса. Немцев было чуть больше двух десятков. Неожиданно столкнувшись с партизанами, каратели не оказали никакого сопротивления и сдались. Только их командир, обер-лейтенант, не пожелал сдаваться и пустил себе пулю в лоб.

— Обойдемся и без лейтенанта. Так, что ли? — спросил Кали немецких солдат. Те шарахались от него, поднимали руки и твердили: «Гитлер капут!» — Ну, ладно, с вами после побеседуем.

Незаметно сосредоточившись вблизи немецких позиций, отряд Утегенова внезапно обрушился на них. Партизаны громко кричали «ура!», лесное эхо далеко вокруг разносило звуки выстрелов. Каратели в панике побежали. Но через некоторое время они пришли в себя и повели наступление на отряд Кали всеми своими силами. Бой был тяжелым. Немцы разбились на мелкие группы, пытаясь охватить партизан кольцом. Но партизаны разгадали тактику врага. Они медленно отступали, завлекали карателей в гущу леса, выигрывая время, так необходимое основным партизанским силам.

Через два дня, успешно выполнив поставленную задачу, отряд Утегенова пришел на зимнюю партизанскую стоянку. В отряде были раненые, но он почти полностью сохранил свой боевой состав. Все были рады благополучному возвращению отряда. Мы уже знали из сообщений радио о крупном поражении фашистов под Орлом и Белгородом. Немцы отступали, фронт приближался, и мы с нетерпением ждали встречи со своими регулярными войсками. Отряд Утегенова вернулся в радостный для всех день. Мы встречали их, как победителей. Совсем еще юный парень, раненный в ногу, увидев Кали, спрыгнул с телеги и, прихрамывая, поспешил к нему.

— Спасибо тебе, товарищ командир, — взволнованно сказал паренек. — Когда подошли немцы, я подумал, что пришла моя смерть. Что я мог сделать с ними, раненый? Приготовил уже для себя последнюю пулю. Но, оказывается, не кончились мои дни, осталась еще еда, которая была мне предназначена. Вася, ты спас мне жизнь. — Паренек со слезами на глазах бросился обнимать Кали. Потом он пошарил в своих карманах и достал красиво вышитый кисет.

— Вот, — сказал он, — это самая дорогая для меня вещь. Когда я уходил в отряд, мне подарила его мать. Он был со мной во всех переплетах. Прими от меня подарок матери, возьми от всех раненых. Пусть минует тебя вражья пуля.

Я стоял рядом с Примаком, и мы оба с интересом наблюдали за этой трогательной сценой.

Кали расцеловал юношу, взял подарок и проводил раненого к товарищам. Мы с Примаком уселись под деревом. Он занялся своей походной картой, а я, чтобы не мешать ему, наблюдал за хлопотливой жизнью лагеря. Чуть дымились вдали устроенные в земле кухни, на кустах висели выстиранные рубахи и портянки. На лужайках в тесные кружки собрались партизаны. Кто чистит оружие, кто напевает вполголоса. Кое-где слышится веселый смех. Кажется, что не было боев, не было убитых и раненых. Просто в тени деревьев отдыхают крестьяне-косари. Но недолго жила в моем воображении эта мирная картина. К Примаку пришел начальник особого отдела соединения Бычков:

— Товарищ командир, я проверил всех людей. Двое в отряде вызывают сомнение, один из них и должен быть Хромой. Но кто именно — неизвестно. Будем выяснять.

Тут же посоветовались и решили пойти на хитрость. Командир отрядил для похода в село четырех человек. Двое из них — подозреваемые. Им приказали идти попарно на определенном расстоянии друг от друга. Первая пара вышла из леса и направилась к селу. Вторая, которую подозревали, шла сзади. Как только они вышли на опушку, из леса послышался оклик:

— Привет, Хромой.

Один из подозреваемых чуть вздрогнул и приостановился. Догадавшись, что он неосторожно выдал себя, Хромой схватился за оружие. Но партизаны были начеку. Они быстро обезоружили предателя и доставили в лагерь. На допросе Хромой сознался, что выдал фашистам Лену и указал карателям место сосредоточения партизанского соединения. Теперь стало ясно, почему партизаны вдруг оказались в таком тяжелом положении. Партизаны негодовали и требовали смерти предателю. Хромого судил партизанский суд, и шпион был расстрелян.

...Отряд оправился от потерь, люди немного отдохнули, и снова пришло время действовать. Мне тоже пора было возвращаться в свое село и продолжать «врачебную практику». Перед моим отъездом в отряде провели небольшое совещание. Здесь были и Примак, и Утегенов, и Бычков, и другие командиры. Совещание открыл Примак:

— Случай с Хромым, — сказал он, — должен насторожить нас. Из-за одного предателя чуть не погибло все наше дело. Прошу вас, Алексей Васильевич, будьте осмотрительны и крайне осторожны. Эту же просьбу передайте и Проценко. Он должен быть особенно бдительным. Мы должны нанести оккупантам еще один удар. Немцы в последней операции понесли большие потери, но повсюду трубят, что уничтожили партизан. Надо разоружить полицейских и разгромить гарнизон Переяслава.

Я вернулся в село. Раненых партизан мы разместили по деревням у надежных людей, и я принялся за выполнение задания. По плану Примака группа Проценко разоружает полицаев и захватывает почту и склад с боеприпасами. В это время отряд Утегенова должен уничтожить гарнизон и взорвать учреждения оккупантов. Мне предстояло связаться с Проценко и передать ему план командования. Мы обычно встречались с ним на явочной квартире у подпольщика Беляева. Были и другие люди, готовые помочь партизанам. Я с утра собирался выехать в город и сильно торопился. Но тут ко мне неожиданно пришел Кирилл Розовик. Он был бледен и растерян.

— Что с тобой, Кирюша? — в тревоге спросил я. — Болен?

— Алексей Васильевич, Гришу схватили...

— Что ты говоришь? Когда? — у меня помутилось в глазах, ноги подкосились, и я рухнул на стул.

— Прошлой ночью схватили. И Романова арестовали, и Братченко, и Мустенко. Всего двадцать человек.

— Значит, разоблачена вся группа?

— Пожалуй, так. Идут повальные аресты. И Беляева схватили. Я видел это своими глазами. Бежал к нему, чтобы предупредить, и сам чуть не попался.

Убитые тяжелой вестью, мы с Кириллом долго просидели в полном молчании. Мне казалось, что все рухнуло вокруг, и мы остались в глухой пустыне. Я не мог опомниться от удара. Мы долгое время готовились к этой операции. В группу Проценко людей подбирали по одному.

— Опять мы встречаемся с предателем, — сказал я Розовику. — Это его рук дело.

— Да, нас предали. И так ловко все проделано, что даже Проценко ничего не мог предпринять.

— Мы не могли знать тогда, кто предал Проценко, — рассказывал Алексей Васильевич. — Только после войны по документам гестапо было установлено имя изменника. Это был Киселев, «друг» Беляева. Он-то выдал и Беляева и группу Проценко.

Фашисты приговорили Проценко к смертной казни через повешение, а его товарищей — к расстрелу. Но буквально через два дня ко мне прибежал Розовик с приказом гестапо и жандармерии. В этом приказе было сказано, что Проценко бежал из тюрьмы и за его поимку назначена награда. В приказе имелось подробное описание внешности Проценко. Тот, кто задержит Проценко, получит десять тысяч марок, муку, сахар и мануфактуру. Кроме того, была обещана бесплатная поездка по Германии. Немцы ничего не жалели за голову отважного подпольщика.

— Гриша, богатырь ты наш, вырвался все-таки, — радовались мы за товарища. — Где лее ты теперь скитаешься, дорогой друг?

Надо сказать, что нас всерьез занимал вопрос, где же скрывается Проценко? Он не знал о расположении отряда и не мог уйти к партизанам. Отыскать их в лесу без проводника было невозможно. Григорий наверняка кружит где-то поблизости. А это очень опасно. Вся жандармерия поднята на ноги, полицаи рыскают по селам, дороги перекрыты. Полиции помогают солдаты гарнизона.

— Интересный все-таки у человека характер, — сказал Алексей Васильевич, несколько отвлекаясь от основной темы своего рассказа. — Когда человеку грозит какая-то опасность, он обязательно стремится в родные места, к близким людям, хотя именно здесь чаще всего и подстерегают всякие неприятности. Как будто не разум, а какой-то инстинкт руководит его поступками в подобных случаях. Просто удивительно...

Так поступил и Проценко. Не сумев пробраться к партизанам, он пошел в свое родное село Вовчиково. Там проживали его близкие родственники. Из этого села были уже взяты двенадцать заложников. Оккупанты заявили, что будут держать их под арестом до тех пор, пока не поймают Проценко. Григорий пришел к своему двоюродному брату Дайнеко, надеясь переодеться здесь, подкрепиться и идти дальше. Во дворе он столкнулся со своей снохой Даркой, и та в ужасе закричала на него:

— О, ужас! Этот негодяй здесь, еще жив! Говорили, что утонул в озере, а он заявился. Уходи прочь! Сам пропал и нас хочешь угробить? Иди, иди. Сейчас же донесу коменданту.

Проценко растерялся. Он не ожидал такой встречи. Тут из сарая появился Дайнеко и прикрикнул на жену:

— Замолчи! Сама себе могилу роешь. Если донесешь — нас всех расстреляют.

Дарка трясется от страха, но не унимается. Она набрасывается и на мужа:

— Думаешь, мне жить надоело? — голосит Дарка. — Не пущу в дом этого бандита. Пусть идет отсюда и не путает нас. Он тебя не жалеет, а ты печешься о нем. Если он наш родственник, то пусть пожалеет нас и убирается отсюда.

Дайнеко наконец понял, какой опасности подвергает свой дом. Он нахмурил брови, подошел поближе к Проценко, снял с себя старенькую телогрейку и проворчал:

— На вот тебе, Гриша, телогрейку и мотай отсюда.

Григорий показал на свои ноги и на непокрытую голову.

Дайнеко возмутился.

— Какой ты бесстрашный человек. Неужели ты не сознаешь своего положения? Село окружено жандармами, тебе не уйти. Скоро тебя убьют, а ты беспокоишься об одежде. Зачем покойнику ботинки? Нет, браток, так не пойдет. Скажи и за это спасибо.

Обо всем этом мы случайно узнали от одного человека, вырвавшегося из села Вовчиково. Мы посоветовались с Розовиком и решили во что бы то ни стало выручить Проценко. Быстро разыскали легкую бричку, навалили в нее сена и поехали в село Вовчиково. Под вечер добрались до окраины села и тут случайно столкнулись и Григорием. Он прятался в каком-то курятнике и, когда увидел нас, вышел навстречу.

— Зачем вы сюда приехали? Вас могут схватить! — в голосе Григория слышался и страх и неподдельная радость.

— Мы приехали за тобой.

Григорий забрался на самое дно телеги, мы закидали его сеном и поехали в обратный путь. По дороге из села нас остановили полицейские. Их было двое. Один — мой старый «знакомый» Говкалло, другого я не знал. За Говкалло уже давно охотились партизаны, но он всегда умел вовремя удрать и остаться невредимым. И вот этот зверь в человечьем облике стоял перед нами и преграждал нам путь.

— Зачем приезжали в село? Куда едете? — строго спрашивал Говкалло.

— Пан полицейский, — робко и заискивающе отвечал ему Розовик, — мать у меня сильно заболела. Пришлось доктора издалека везти. Теперь домой его отправляю.

Второй полицай ходит вокруг телеги, присматривается к чему-то. Вдруг он забирается руками в сено, начинает ворошить его. Я замираю от страха и стараюсь разговорами отвлечь полицаев.

— Пан полицейский, вы меня, кажется, не узнали? Мы ведь давно с вами знакомы. Будет время, заходите в гости, с радостью приму вас... — рассыпался я перед Говкалло.

— Вот изловим бандита, обязательно заеду, — милостиво пообещал Говкалло и разрешил нам ехать.

— Ну, Гриша, — сказал Розовик Проценко, — одну беду миновали, может, и дальше нам повезет.

— Это был Говкалло? — доносится до нас глухой голос Григория. — Я эту собаку по голосу узнал. Жаль, не попался он мне раньше. Я бы с ним посчитался.

— Нам надо до села благополучно добраться, — сказал я Григорию, — а потом уж об остальном думать.

По дороге на Переяслав мы очутились в группе немецких войск. Мы ехали прямо по шоссе, на виду у всех, чтобы показать нашу, так сказать, лояльность. Немцы проверили наши документы и остались довольны. Еще бы! Ведь эти документы были напечатаны на бланках, которые добыла Надежда Воронецкая. Круглая печать со свастикой сделала свое дело. Колонна войск свернула на дорогу в Харьков, а мы поехали дальше. Наконец добрались до своего села. Нашу телегу обступили любопытные. Каждому хотелось знать, что это мы привезли из города? Заехав во двор, я круто повернул лошадь, телега опрокинулась, и сено свалилось на землю.

— Лежи тихо, — сказал я Грише, — когда будет все спокойно, позовем.

— Я зашибся, — ворчит Проценко, — упал на какой-то камень.

Вечером Григорий перебрался в дом. Вскоре появился еще один гость — Надежда Воронецкая. Перед отъездом в село Вовчиково я дал знать в отряд о побеге Проценко. Из отряда специально прислали Воронецкую, чтобы узнать, как у нас обстоят дела. Особенно в отряде интересовались подробностями провала группы Проценко. Вот что рассказал нам об этом Григорий.

Отбыв свое дежурство, Проценко возвращался в казарму. Никаких особенных изменений он не заметил, в казарме царила обычная обстановка. Двое полицаев стоят в углу, никак не могут поделить награбленное сало. Кто играет в домино, кто режется в карты. Большинство полицаев сгрудились возле игроков в «очко». Тут особенно шумно, игра идет на деньги и на водку. Когда Проценко подошел к ним, Говкалло подвинулся и освободил ему место.

— Садитесь, пан старший полицай, берите карту, — предложил Говкалло.

— Я не увлекаюсь картами, — сказал Проценко. — Да и играть не умею.

— Если не умеешь — научим. Не жадничай. Что тебе стоит проиграть недельное жалованье? Возьмешь с людей больше, — Говкалло просто привязывался к Проценко, и он насторожился.

«Что хочет от меня этот пес? — думал про себя Проценко. — Раньше он со мной так не разговаривал. Неужели что-то подозревает».

— Я сегодня без денег, — говорит Проценко, надеясь отвязаться от назойливого полицая.

— Дело не в деньгах, пан старший полицай, — гадливо смеется Говкалло. — Нет денег, играй на свою девку. Мы люди не гордые.

— Что ты мелешь, собака? — возмущается Проценко. — О какой девке говоришь?

— А ты знаешь? О той самой, из села Козино. Не надоела она тебе? Ставь ее на кон.

Ошарашенный Проценко пятится назад, лицо его наливается кровью.

— О, ты, оказывается, шуток не понимаешь? — говорит Говкалло. — Я ведь тебе ничего плохого не сказал.

Проценко наступает на полицая и со всего маху бьет его по лицу. Говкалло бешено взвизгивает:

— Знаю я твою девку. Она красным служит. Вот почему заступаешься за нее. Я до сих пор молчал из уважения к тебе. Но теперь пеняй на себя. Понял?

Полицаи сгрудились вокруг. Некоторые смотрят на Проценко с недоверием. Он чувствует это. Надо что-то предпринять, рассеять подозрительность. Проценко ведь старший полицай, нельзя терять авторитета. Он хватает Говкалло за шиворот и бросает его к стене.

— Ты, собака, всех неугодных тебе людей считаешь большевистскими агентами, орешь на каждом углу, что они связаны с партизанами. Твоя подлость известна. Ты озлобляешь людей против немцев, хочешь, чтобы весь народ ушел к партизанам. Знаю я твои подлые мысли.

Кое-кто из полицаев поддерживает Проценко и ввязывается в ссору. Они бестолково орут и суетятся.

— Этот пес хочет спасти свою шкуру и подыскивает союзников среди партизан.

— То-то он какой активный. Выслуживается. Выводи его на чистую воду.

— Этот подлец хочет продать нас тем и другим, а самому остаться чистым. Мы ему покажем, где раки зимуют.

Говкалло сообразил, что зашел слишком далеко, и стал искать выход из положения. Он счел за лучшее примириться с Проценко.

— Я не сдержался и сболтнул лишнее, — робко заговорил полицай. — Но и ты тоже виноват. Зачем ударил меня при всех? Я тебе не жена, а полицай. Давай забудем все это и прекратим ссору. Мы с тобой одну песню поем и на одном лугу пасемся. Так сказать, одного поля ягоды. Если вернутся красные, нас обоих повесят, разбираться не будут. Судьба у нас одна. Лучше будем помогать друг другу. Прости меня и дай руку.

После этой ссоры Проценко не находил себе места. Говкалло, конечно, неспроста напал на него. Подлец, видно, был связан с предателем и знал, что ожидает подпольщиков. Однажды Проценко спал после дежурства. Поздно ночью к нему ворвались жандармы, заковали в наручники и увели в тюрьму. А на допросе он узнал, что арестована вся его группа.

— Дальше вам все известно, — закончил свой рассказ Проценко. — Но я до сих пор не пойму, как им удалось арестовать всю группу?

— Кому был известен список полицаев-подпольщиков? — враз спросили мы у Проценко.

— О нем знали только Беляев и Киселев, — ответил Проценко. — Я с ними советовался по каждой кандидатуре отдельно.

— Их арестовали вместе с вами?

— Да, — вздохнул Проценко. — Кто же нас выдал? Нельзя же думать, что предатель тот, кто вместе с тобой томится в камере?

— Как же вам удалось убежать? — спросила Воронецкая. — Даже не верится в это.

— Я и сам не думал, что вырвусь из этой темницы. Значит, не суждено мне было умереть. В общем, получилось так. Меня охраняли сами немцы. Приговор был уже объявлен. Обреченному на смерть все равно: повесят его или расстреляют. Не попытаться ли спастись? Я хитростью заманил часового в камеру, быстро расправился с ним и сбежал. Никто, наверное, и не думал, что я решусь совершить побег средь бела дня. Это мне и помогло. Немцы бросились в погоню, когда я был уже далеко. Добежал до опушки леса, выскочил на берег озера и закричал во весь голос:

— Люди, я освобожден! Я жив! Вот и все...

Мы радовались чудесному избавлению товарища от гибели, но нас огорчал провал задуманной операции. Арест подпольщиков был таким же неожиданным для нас, как и недавнее нападение карателей на партизан. Мы проиграли на этот раз. И опять нас подвел предатель. Немцы в своих приказах широко оповестили население о разоблачении и уничтожении крупной подпольной организации. Кто предатель? Руководство подпольем решило обстоятельно разобраться во всем этом.

— Враг где-то рядом, — так начал я свой доклад руководству. — Иначе как бы могли немцы знать почти все планы работы комитета? Я лично проверял каждого, кто имел отношение к заданию Проценко. Нас всего трое: Беляев, Киселев и я. Двое сидят в тюрьме вместе с остальными. Неужели они предатели?

— Не ломай попусту голову, — сердито сказал Ломако. — Предатель вполне может находиться в тюрьме вместе со всеми. Негодяй может собрать там больше сведений, чем на воле.

Много позже я понял истинный смысл этих слов комиссара Ломако. Предатель Киселев спокойно сидел в тюрьме вместе со всеми и также спокойно проводил их на расстрел. Мы слишком поздно узнали об этом. Правда, Киселев не ушел от расплаты, после войны его разоблачили.

Несмотря на жестокие провалы, мы продолжали борьбу. Гибель товарищей не расхолаживала нас. Наоборот, люди еще настойчивее рвались в бой. Григорий Проценко, едва оправившись от пережитого, замышлял новые дела. Его невозможно было удержать. Проценко наотрез отказался идти в отряд, где бы он был в относительной безопасности.

— Алеша, — сказал он мне, — вот ты посылаешь меня в отряд. А с какими глазами я покажусь там? Мои товарищи погибли, а я должен радоваться, что остался жив? Нет, так нельзя.

— Не пойдешь, погибнешь и ты, — убеждал я его, — здесь нас выследят и в конце концов повесят. Ты этого хочешь?

— Вы рисковали жизнью и спасли меня. Спасибо. Конечно, я пойду в отряд, но не сейчас. Я хочу отомстить немцам, рассчитаться с предателями. Найдите мне только взрывчатку, и я проверну одно дельце.

— Взорвешь гестапо? — спросил Розовик.

— Нет, не то, — горячился Проценко. — Зачем мне этот пустой дом? Возле Григорьевки на причале стоят немецкие баржи. На них боеприпасы и оружие. Я там бывал и знаю, как незаметно подойти к баржам. Нужна взрывчатка, и все будет сделано.

Мы задумались над этим предложением. На каждой барже многие сотни тонн груза. Уничтожить их, — значит нанести фашистам большой урон. Конечно, с таким делом одному не справиться, потребуется целая группа вооруженных людей. Могут встретиться всякие неожиданности, поэтому надо хорошо подготовиться.

— Предложение дельное, — сказал я Грише, — но нам надо обязательно посоветоваться с руководством отряда.

Ночью Надежда Воронецкая и Розовик ушли в отряд. Отчаянная девушка порывалась уйти одна, но я не разрешил. По дорогам рыскали полицаи, и встреча с ними не сулила ничего хорошего. После их ухода Проценко на некоторое время успокоился, но потом снова начал приставать ко мне с расспросами.

— Алеша, как ты думаешь, в отряде согласятся с нашим предложением?

— Дела в отряде не очень хороши, — вслух раздумывал я, — совсем недавно были большие потери. Потом, у партизан есть свои задачи. Я даже не знаю, сумеют ли они помочь людьми. Будем ждать.

Несколько дней мы томились в ожидании вестей из отряда. Однажды под вечер в село нагрянули полицаи. Они шумно ехали по улице. Потревоженные собаки с громким лаем бежали за телегой. Полицейские начали стрелять в собак, громко хохоча и ругаясь. Они проехали мимо нашего дома, потом вернулись и остановились против окон. О чем-то разговаривают, спорят. Потом спрыгнули с телеги и пошли к дому. Мы с Гришей обомлели.

— Это за мной, — побледнел Гриша и выхватил наган. — Пока они будут ломиться в дверь, вы бегите через окно. Я их задержу, у меня шесть пуль.

— Никуда я не уйду! — ответил я другу, выхватил из-под подушки свой пистолет и встал у двери.

Во дворе громко разговаривали полицейские. Потом вдруг все стихло и в окно раздался стук. Мы ровным счетом ничего не понимали. Что это такое происходит?

— Кто там? — громко спросил я, едва владея собой.

— Свои, свои, открывайте! — Голос будто знакомый, но кто это, не могу узнать. Иногда и своих пугаешься. Все-таки я открыл двери. В комнату ввалился обвешанный оружием полицай.

— Что это ты, Алеша, своих не узнаешь? — сказал полицай и расхохотался.

— Вася! — изумился я, узнав в «полицае» Утегенова. У всех сразу отлегло от сердца, настроение сразу поднялось.

— Напугали мы вас? Ничего не поделаешь, пришлось замаскироваться, — Утегенов подошел к Проценко, который непонимающими испуганными глазами смотрел на него. — Как дела, Гриша?

— Вас ждем, — улыбнулся Григорий. — Дело хорошее подвернулось.

— За этим мы и приехали. Ты нас проведешь к пристани, а ты, Алексей Васильевич, тоже собирайся с нами: есть приказ всем уходить в лес.

— Я готов, — отрапортовал я. — Сверну свои пожитки, и можем трогаться.

— Надо торопиться, — сказал Кали. — Мне как «полицаю» нельзя у вас задерживаться.

Баржи стояли под крутым правым берегом Днепра. Нам хорошо видны их темные громады. Вокруг была необыкновенная тишина. Днепр спокойно катил свои воды, волны с мягким шелестом набегали на песок.

— Как будем переправляться? — спросил Проценко.

— Разве мы не полицаи? Кто нам запретит взять лодку и прокатиться по Днепру? — Кали пошел к берегу, за ним с ящиком мин двинулся Проценко.

Прошло уже много времени, а на том берегу все было спокойно. Ночная мгла все сгущалась. Вдруг до нас донесся какой-то говор. Казалось, что наши товарищи препираются с кем-то на том берегу. Это нас встревожило. Затем все опять смолкло. Мы увидели лодку, когда с того берега раздались выстрелы и пули зашлепали по воде. Над рекой вспыхнули ракеты, на том берегу загудели моторы.

— Вася, Гриша, бросайте лодку. Прыгайте в воду, здесь мелко, — закричали мы своим товарищам. Наш берег был отлогий, Кали и Гриша выпрыгнули из лодки и побежали к берегу в тучах брызг.

— Ну как, живы? — Кали и Гриша промокли с головы до ног. — Скорее в телегу.

— Все в порядке? — на бегу крикнул Кали.

Только мы отъехали от берега, как за Днепром взметнулось яркое пламя и раздался страшный взрыв. Это рвались снаряды.

— Уф! — фыркнул Проценко и в изнеможении привалился к плечу Кали. — Хорошо сработали мины. Правильно сделали, что заложили их прямо под снаряды. Слышишь, до сих пор еще рвутся.

Лошадка резво несла нас по степной дороге. Когда отъехали на безопасное расстояние, я пустил лошадь шагом. Все немного успокоились, первое возбуждение прошло, и мы начали анализировать прошедшую операцию.

— А ведь мы испугались за вас, — сказал я Кали. — Думали, не нарвались ли на охрану. Разговор какой-то слышали, возню подозрительную. Риск все-таки был порядочный.

— Нет, все обошлось. Часовых мы сразу убрали, — Кали рассмеялся. — Это я торопил Гришу, а он, знаете, какой номер выкинул? Только послушайте. Давай, говорит, Вася, красный флаг на берегу поставим. Он, оказывается, красное полотно с собой прихватил. Фашисты, говорит, твердят, что они уничтожили партизан. А люди узнают о нашей работе, увидят красный флаг и по-другому о нас думать будут. Мне пришлось согласиться, поэтому мы и задержались. Нашли шест подходящий и поставили флаг на берегу.

Я обнял своих друзей и чуть не расплакался от счастья. Новое утро мы встретим под этим гордым флагом советской земли.

ПАРТИЗАНСКИЕ ТРОПЫ

Серая «победа» бежит по дороге, наматывая на колеса километр за километром. И нет этой дороге конца, как нет предела воспоминаниям и рассказам Алексея Васильевича. Я многое и о многом узнал из этих рассказов. Мне стали родными и близкими партизаны Сильвестр, Василий и Григорий Горовенко, Семен Власенко, Василий Клопов, Таня Похолог, Михаил Гром, Надя Широконос, Григорий и Константин Спижевые, Таня Матузько и многие, многие другие. Их жизнь и судьба взволновали меня, и мне хотелось без конца слушать о них.

— Давай-ка мне руль, — сказал Кали Алексей Васильевич, когда мы подъехали к Переяславу. — Ты — гость издалека, кто-нибудь по дороге остановит машину, и мне будет неудобно.

— А кто посмеет остановить Кали? — шутливо спросил Утегенов.

— Кали могут остановить, а вот Васю — едва ли. Васю все знают в этих краях, — проговорил Алексей Васильевич, и оба они довольно захохотали.

Друзья шутили, а мне хотелось вновь мысленно очутиться в давней обстановке жарких партизанских боев и дерзких походов. Перед моими глазами, как живые стояли образы Ирины, Яковца, Проценко, Розовика, Зои, Лены... Что с ними было дальше, где они сейчас?

— Алексей Васильевич, — сказал я Крячеку, — вы как-то оборвали свой рассказ о Проценко. О Розовике, об Ирине и Зое тоже ничего не сказали. Живы они? А Беляев вырвался из гестапо?

— Все они погибли, — тихо проговорил Крячек и надолго замолчал. Потом будто стряхнул груз тяжелых воспоминаний, стал рассказывать: — Двадцать лет прошло с тех пор. Даже больше. А это ведь возраст зрелого человека. Но ничего не забывается. Мне кажется, что все это было только вчера. А смерть Проценко я никогда не забуду.

Мы были в то время в Хоцких лесах. Стояли ясные летние дни. Солнце проникало даже в чащу, в темные партизанские блиндажи и землянки. Тогда шли упорные бои с карателями. Партизаны успешно отбивали натиск оккупантов. Взвод, которым командовал Гриша Проценко, участвовал в тяжелой схватке с немцами. Партизаны уложили десятки фашистов. В этом бою Проценко был смертельно ранен. Пуля пронзила легкие, искалечила ребра. Когда его принесли ко мне на перевязочный пункт, он уже умирал.

— Алеша, — говорил он мне, — хороший сегодня день, здорово дрались наши хлопцы. Немцы теперь сюда не скоро сунутся.

— Лежи, лежи, тебе нельзя разговаривать, — успокаивал я Гришу. У него уже кровь запекалась на губах и при разговоре изо рта появлялись алые пузыри. Но его нельзя было остановить.

— Хороший день, ясный, — хрипел Проценко. — Время уже хлеба молотить. Придет Красная Армия, и мы уберем урожай. Что ты так смотришь на меня, а?

— Не волнуйся, Гриша, помолчи.

— Ты однажды спас меня от смерти, — еле слышно говорил Проценко. — А теперь она снова схватила меня за грудь. Алеша, спаси меня! Дай мне возможность дожить до победы. Только до победы... Я не прошу у тебя лишнего, хочется своими глазами увидеть все это.

Но ему не суждено было дожить до победы. Он умирал, жизнь отсчитывала последние секунды. Гриша, видно, и сам понял это. Попросил приподнять голову, часто и прерывисто задышал.

— Я умираю, Алеша, — пробормотал Проценко и закрыл глаза.

Кирилл Розовик тоже умер на моих глазах. В бою за Днепром партизаны наткнулись на проволочные заграждения. Они были заминированы. Розовик пополз к проволоке, упал на мину и взлетел в воздух. Взрывом разметало проволоку, и по этому проходу партизаны прорвались на вражеские позиции. Своей смертью Розовик обеспечил победу.

— А судьба Зои, Беляева, Лены и многих других сложилась еще более трагично. Они пали мученической смертью в застенках гестапо. В Переяславе есть площадь, вы увидите ее. Там братская могила. Победа нам досталась дорогой ценой. Да что говорить об этом! Гибли целые партизанские семьи.

— Взять хотя бы семью Розовика, — продолжал рассказывать Крячек. — Когда погиб Кирилл, в семье оставалась только его четырехлетняя сестренка. И до нее добрались бандиты. Девочку отыскали жандармы и потащили в гестапо. Страшно, просто жутко рассказывать об этом. Девочка плакала и умоляла жандарма.

— Дяденька, — говорила она, — вы меня только не бейте, я вам сказку расскажу и песенку спою.

Столпившиеся на улице люди, слыша плач и невинный лепет девочки, пришли в ярость. Особенно разволновалась одна старушка. Она подбежала к жандарму и вырвала девочку из его рук.

— Злодей, — кричала старуха. — В чем провинилась эта девочка? Иди прочь! Не отдам я ее, душегубы проклятые.

Автоматная очередь уложила старушку и маленькую сестренку Розовика. Так погибла вся семья патриотов.

— В наше время молодежь живет счастливо, — сказал Алексей Васильевич. — Но я хочу, чтобы она знала, как мы пришли к этому счастью, через какие бои и жертвы. Я не согласен с теми, кто считает войну далеким прошлым и не хочет вспоминать о ней. Нет, забвения не простят ни живые, ни мертвые. То, что мы пережили, забыть нельзя. Разве, например, для Яковца, война — это старая тема? Конечно, нет. Это его биография. Он живет в этом городе, поговорите с ним, и вы узнаете, как он смотрит на это.

— Яковец живой?! — обрадовался я. — Надо обязательно с ним встретиться.

— Время идет быстро, — как бы догадываясь о моих мыслях, продолжал Крячек. — Война и в мирные дни дает о себе знать. Один за другим покидают наши ряды старые партизаны. Когда мы переходили через Днепр, в отряде у Васи было сто человек, а сейчас остались единицы.

Во второй половине дня мы прибыли в Переяслав-Хмельницкий. Это старинный, небольшой аккуратный городок. Место это историческое. В центре просторной площади установлен скульптурный памятник, символизирующий вечную дружбу русского и украинского народов. Первым делом мы побывали в районном комитете партии, расположенном тут же, на площади Дружбы. Когда вышли из райкома, Кали увидел человека в белом кителе и остановил нас:

— Алеша, это не Яковец ли шагает? — спросил Кали и громко окликнул прохожего: — Дмитрий Никитич!

Человек остановился, как вкопанный, обернулся, хлопнул себя руками но бедрам и побежал нам навстречу:

— Братцы! Родные мои, откуда вы появились?

— К тебе приехали, к друзьям своим, — говорил Кали, смеясь и обнимая своего старого друга. — Я из Киева Косте Спижевому звонил. Договорились встретиться на Днепре, у той самой березы, где стоял когда-то партизанский флаг. Едем с нами сейчас же.

...Перед закатом солнца наша машина подошла к берегу Днепра. Далеко внизу голубела днепровская вода, косые лучи солнца раскрашивали пенистые гребни волн. На реке показались лодки. Гребцы отчаянно работают веслами, люди в лодке кричат нам что-то и машут руками.

— Вот и наши партизаны едут. — Кали помахал руками друзьям. — Здесь почти все мне знакомо. Эти места я исходил вдоль и поперек. Тут мы встречали Красную Армию, помогали нашим войскам удержать Букринский плацдарм.

Это действительно было знаменитое место. В военно-исторических очерках «Вторая мировая война 1939—1945 гг.» так написано об этом плацдарме:

«...Нашим частям партизанское соединение имени Чапаева оказало большую помощь при переходе с боем через реку в этих местах (Букринский плацдарм — К. Т. ). Партизаны, встретив наши передовые части возле села Григорьевка, дали им несколько рыбацких лодок, показали расположение вражеских боевых точек, находящихся на правом берегу Днепра, привели к переправе наши передовые части, выделили специальных людей нам в проводники...»

Я знал из печати имена гвардейцев, которые первыми переправились через Днепр. Это Сысолятин, Иванов, Петухов, Семенов и другие. Отважным воинам были присвоены звания Героев Советского Союза. Гвардейцы вплавь переправились через Днепр и в ожесточенных боях отстаивали Букринский плацдарм до тех пор, пока к ним не подошли основные части армии. Среди этих героев были и партизаны. Не известно почему, но нигде не упоминаются их имена. Кто эти люди? Где они? Живы ли? Мне очень хотелось встретить кого-нибудь из героев-партизан, участников сражений за Днепр. И я решил отклониться от маршрута своих товарищей-журналистов, направлявшихся в Молдавию, и заехать в Григорьевку.

...Встреча партизан состоялась недалеко от Днепра, на месте бывших партизанских стоянок. Горел костер, как когда-то, много лет назад, в котле варилась уха из свежей днепровской рыбы, текла неторопливая дружеская беседа. Мастером варить уху оказался Сергей Минович Шпиталь. Ему помогал старый партизанский завхоз Михаил Антонович Гром. От реки тянет прохладой, ветер шепчется о чем-то в густых кронах деревьев. Бойцы вспоминают минувшие дни. Друзья часто смеются, хотя вспоминают о не очень веселых временах. Впрочем, партизаны и тогда немало шутили. Константин Иванович Спижевой вспоминает вдруг о своей роскошной партизанской бороде.

— Даже сфотографироваться с бородой не смог. Была бы память, — говорит Спижевой и сердито смотрит на Кали. Тот лукаво улыбается.

Партизаны как-то отступали от карателей. Тяжелые стычки происходили несколько дней подряд. Кое-как оторвались от противника и решили отдохнуть в лесу. Привалившись к деревьям, партизаны крепко заснули. Спижевой спал рядом с Кали. Он проснулся первым, увидел бороду Спижевого, и она ему чем-то не понравилась.

— С такой бородой тяжело, пожалуй, от немцев, бегать, — сказал себе Кали. Он отыскал ножницы и обкорнал бороду у спящего товарища.

Случилось так, что Спижевого вызвал к себе командир отряда Тканко. Спижевой быстро вскочил и со сна не заметил, что сталось с его бородой. Вместо красивой роскошной бороды на лице Спижевого торчали жалкие клочья. Так он и явился к командиру. Тканко возмутился и обругал его.

— Вы же командир отряда. Разве можно так себя вести?

Спижевой подумал, что командир отчитывает за какие-то упущения в бою и не придал его гневу никакого значения. Командир был строг, и все привыкли к его выговорам. Но на этот раз Тканко распалился не на шутку.

— Да ты в уме ли? Чего молчишь? Посмотри в зеркало, на кого ты похож. От тебя не только люди, но и черти шарахаться будут, — шумел Тканко.

Спижевой посмотрел в зеркало и обомлел. Он не узнавал сам себя. Спижевой в ярости закричал:

— Я знаю, кто меня опозорил! Это Вася устроил. Я ему покажу. Застрелю разбойника.

Тут уж командиру пришлось удерживать Спижевого. Ему еле-еле удалось помирить товарищей.

— Борода — удел героев, — сказал Тканко. — Пока ты станешь героем, борода до пояса успеет вырасти.

— После этого я бороду не стал носить, — вздохнул Спижевой. — Правда, пытался отрастить, но борода получалась какая-то жидковатая, испортил мне красоту Кали...

Партизаны засмеялись. После ужина все уселись в тесный кружок. Мне почему-то подумалось, что не раз так вот сидели они прежде на своих коротких привалах. Вот так же, чуть согнувшись, сидел Шпиталь, рядом с ним, свалив голову на плечо, о чем-то думал Спижевой. Как всегда беззлобно спорили между собой Кали и Крячек, а Михаил Гром, морща лицо, мучительно прикидывал, как накормить сегодня усталых, измотанных походами партизан.

— Вася, — сказал Крячек и указал рукой на заросшую травой ложбину, — ты помнишь, мы, кажется, здесь встретили Николая? Я о Петухове говорю.

— Конечно, помню, — ответил Кали. — Помню даже, какая была тогда погода. Дождь лил, как из ведра.

— Точно, — согласился Крячек, — мы укрылись в засаде. Справа от меня лежал Спижевой. Лежали и наблюдали за небольшой группой немцев. Их было человек семь-восемь. Видно, заслон. Немцы надеялись остановить здесь шедшие к Днепру наши части, предупредить своих. Вдруг видим, к Днепру бежит русский солдат. Залег в ямку, потом снова вскочил. И тут по нему застрочили из автоматов. Видим, что немцы намереваются захватить его в плен. Они стреляют и пытаются окружить солдата.

— Рус! — слышим мы и видим поднявшегося во весь рост огромного немца. — Капут! Руки вверх.

— Нашел дураков! — крикнул ему наш солдат и вскинул автомат. Но выстрела не последовало.

Однако немец рухнул на землю. Солдат удивился. Не теряя времени, он перезарядил автомат и стал обстреливать немцев. Сначала стрелял очередями, потом перешел на одиночные выстрелы. У солдата был последний диск, и он экономил патроны. Немцы видят бедственное положение русского солдата, но почему-то не пытаются подойти к нему. Это очень удивляет солдата. Он нервничает и посылает в сторону немцев пулю за пулей. Вдруг он слышит громкие крики «ура» и падает на землю. Все, думает, спасен, пришло подкрепление.

Потом все затихло, и солдат опять увидел немцев. Они ползли к нему. Мы видим как солдат ощупывает себя, ищет, должно быть, патроны. Но патроны у него уже кончились. Солдат сжал автомат и приготовился к последней схватке. Вдруг он слышит какой-то говор.

— Солдат, чего ты лежишь? Вставай.

Солдат вскакивает и попадает к нам в объятия. Он сразу же сообразил, в чем дело, кинулся обнимать Спижевого, Васю, меня.

— Наши! Партизаны! Я думал, что один здесь оказался. Спасибо вам! — солдат пожал нам руки и сказал: — А теперь до свидания. Мне своих разыскивать надо.

Солдат ушел, а через некоторое время мы стали свидетелями незабываемой картины. Из кустов ракитника как горох высыпали наши солдаты. Они подбегали к берегу, черпали касками днепровскую воду, жадно пили ее и обливали друг друга. Долго, очень долго шли они к седому Днепру, и вот наконец он перед ними. Солдаты обнимались и кричали «ура». Мы тоже ликовали вместе с солдатами. Все это длилось каких-то десять-пятнадцать минут. Командир приказал солдатам укрыться в кустах. Мы тоже последовали за ними.

— Товарищи! — обратился командир к солдатам. — Пока враг не опомнился, нам надо срочно перейти Днепр. Кто желает первым перейти на тот берег? Есть добровольцы?

— Есть! — громко крикнул солдат и вышел из строя. — Рядовой Петухов.

— Смотрите, ведь это наш знакомый! — шепнул я Кали. — Тот, которого мы выручили.

А из строя один за другим выходили солдаты.

— Рядовой Сысолятин!

— Рядовой Иванов!

— Рядовой Максимов!

...Ночью началась переправа. К бойцам присоединились партизаны отряда Утегенова. Лодки и плоты быстро скользнули по воде. Казалось, переправа пройдет благополучно. Но уже на середине реки нас обстреляли. Полетели в небо ракеты, застрочили пулеметы. А потом в воде начали рваться снаряды. Вода кипела. Но и в этом аду люди оставались живы и упорно продвигались вперед. На правом берегу завязался короткий и ожесточенный бой.

Небольшой плацдарм, захваченный гвардейцами, получил впоследствии название Букринского и стал историческим. Отсюда наши войска повели наступление на Киев. Храбро дрались и гвардейцы и партизаны.

— Вот этот Днепр, наша священная река, — заметно волнуясь, говорил Алексей Васильевич. — Здесь погиб гвардеец Николай Петухов, здесь был тяжело контужен наш Вася. Многие легли на этом берегу. Если бы старый Днепр мог говорить, он рассказал бы нам много славных и героических историй.

* * *

Вот о чем довелось услышать мне от старого партизана Алексея Васильевича Крячека. Тот, кто был на войне, прочтет эти строки и о многом задумается. Он вспомнит и себя в солдатской шинели, и своих боевых друзей, вспомнит бои и священные солдатские могилы. Тогдашним солдатам и партизанам было не больше двадцати-тридцати лет. А сейчас они поседели, на лицах появились глубокие морщины. Но никто из них не жалеет о прошлом, а, наоборот, гордится им. Ведь им выпало счастье сражаться за свою Родину, за счастье будущих поколений, за нашу сегодняшнюю прекрасную жизнь. Они спасли мир от фашистской чумы.

Эти простые и скромные люди сейчас трудятся. Бывший командир отряда Константин Спижевой — директор средней школы, а его брат Григорий — художник. Шпиталь руководит колхозом. Гром заведует мельницей. Бывший партизан Яковец учительствует в переяславской школе рабочей молодежи. А у партизана Василия Горбенко, пожалуй, самая важная и романтичная профессия. Он зажигает на Днепре маяки и указывает путь кораблям. Даже в темную ночь ярко горят огни, возвещая, что путь свободен и безопасен.

1963 г.

Алма-Ата — Киев — Алма-Ата.

#img_6.jpg

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Странного вида человек пришел на прием к начальнику уголовного розыска. Был на нем старенький, гремящий брезентовый плащ, а сам человек был худ необычайно, с глубоко запавшими глазами на скорбном лице и рыжей бородкой. Один рукав плаща был пуст.

Человек приоткрыл дверь и заглянул в кабинет. Глазки его настороженно обежали маленькую комнату, залитую светом от двух окон, выходящих на улицу. К самой стене был придвинут письменный стол, за которым углубленно работал майор Кузьменко, одетый в обычный штатский костюм.

Майор не стал отрываться от бумаг, видимо, полагая, что вошел по своим делам кто-нибудь из сотрудников. Рыжебородый нерешительно кашлянул. Кузьменко вскинул глаза и увидел человека, стоящего у порога.

— Товарищ начальник... Я к вам... Я...

— Почему вы стоите у порога? Прошу садиться! — предложил ему стул Кузьменко. — Что у вас стряслось? Рассказывайте.

Посетитель судорожно мял в руке старенькую кепку и не мог, казалось, выдавить больше ни слова. Глаза его наполнились слезами. Обветренные губы дрожали, и при каждом усилии заговорить в их уголках выступала пена. Человека трясло, словно эпилептика.

— Я... я... товарищ начальник, к вам по делу, — выдавил он наконец и вытер кепкой рот. — Простите меня, это результат контузии. Война, сами понимаете, она не только убивает. У меня же, видите сами, какие последствия, — он тихо вздохнул. — Простите, товарищ начальник, когда очень волнуюсь, всегда так случается, — и он виновато посмотрел на Кузьменко.

— Давайте знакомиться. Как вас зовут-величают? Петрушкин Андрей Алексеевич? Вот и хорошо. Человеку ваших лет следует избегать волнений, иначе и себя измучаете и делу не поможете.

Налив в стакан воды, майор поставил его перед посетителем.

— Слушаю вас, Андрей Алексеевич, рассказывайте.

Трясущейся рукой Петрушкин поднес ко рту стакан, отпил и перевел дыхание.

— Я специально к вам пришел, товарищ начальник... Я глубоко несчастлив. На старости лет такое испытание выпало. Жену ищу. Пропала куда-то, как в воду канула, можно сказать, прямо на глазах.

— Жену, говорите? Как же и когда она пропала?

Казалось, Петрушкин понял сомнения майора.

— Господи! Да все меня сумасшедшим считают и никто не хочет верить! — с надрывом сказал он. — Может, от того, что калека... только, куда ни пойду, нигде выслушать как следует не желают. Я кровью плачу, а надо мной смеются...

— О ком это вы говорите?

— Да есть у вас, оказывается, в райотделе лейтенант, смуглый такой да глазастый. Если не ошибаюсь, Байкин ему фамилия. А может, и другой фамилией назвался.

— Когда вы были в райотделе?

— Часто бывать приходится. Вот и вчера был, — сказал Петрушкин, глубоко вздохнув, — народ сейчас трудный пошел, а человека смирного обидеть легко. Помощь ведь хлопот требует, — Петрушкин изменился в лице, — пусть я маленький человек, пусть беззащитен и слаб, но я все же гражданин. Или думают, один-де, как перст, и заступиться за него некому. Но я тоже живая душа, и мне больно терпеть обиды. Коли здесь не послушают, я дойду и до большого начальства. Не просто пойду, с жалобой. Зачем же меня так мучить? Почему к жалобам моим относятся равнодушно? И если бог поможет, то я найду справедливость!

Разгневанный Петрушкин вскочил, прогремел своим жестяным плащом и снова сел, зажав его полы коленями. Казалось, сейчас начнется с человеком страшное, сильный приступ эпилепсии, но, к счастью, все обошлось.

— Я еще не знаю в чем дело, Андрей Алексеевич, а жалоб выслушал достаточно. Пора и о деле говорить.

Словно почувствовав недовольство Кузьменко, Петрушкин притих, начал всхлипывать, сетовать на судьбу, снова стал выглядеть пришибленным и жалким. Сразу понять его было трудно. Майор утешал его, успокаивал, совестил и даже прикрикивал, пока не узнал от него следующее.

В сумерках одного из недавних вечеров пропала, как растаяла, жена Петрушкина. Поначалу он не придал ее отсутствию большого значения. Подумал, бродит где-нибудь у соседок, судачит с товарками. Но прошел еще день, и он стал беспокоиться: «Куда же могла уйти баба?» Стал ходить по соседям и спрашивать, но никто ничего не мог ему сказать. Он не на шутку встревожился. И тогда-то пошел в районное отделение милиции. Там его успокоили, сказав, что, может, она загостилась у кого-нибудь из знакомых. С этим он ушел. Прошло еще несколько дней. Вконец испуганный Петрушкин снова пришел в райотдел и попал к дежурному Байкину, скучавшему за столом. Обрадовавшись неожиданному развлечению, тот с интересом начал разговор:

— Эй, что ты говоришь? Бабу потерял? Ох, ну и дела! И бабы стали пропадать. Повезло тебе, мужик. У меня вот никак не теряется. Подскажи, как это делается. Молодая хоть была? Пятьдесят! Брось болтать, у нас пятидесятилетние не сбегают от мужиков. Иди-ка ты домой, она уже и бутылочку приготовила, поди, ждет тебя, все очи выплакала по соколу такому.

Не выдержав оскорблений, Петрушкин явился прямо к майору.

Кузьменко хорошо знал, что в райотделах сейчас сравнительно спокойно. За последние дни в городе не произошло ничего из ряда вон выходящего. В отделах говорили, что апрель проходит хорошо. В докладе начальнику областного управления милиции полковнику Даирову Кузьменко особенно подчеркнул, что происшествий в городе не было. Будто сглазил. Произошло чрезвычайное — пропал взрослый человек.

Так же, как индивидуальна судьба человека, так отлична от других и судьба каждой семьи. В семье, казалось бы, дружной и сплоченной нет-нет да и вспыхнет ссора, холодом пройдет размолвка, больно сожмет сердце обида, и выльется в крике страдание. Тогда становятся холодными самые теплые дома, пустеют самые уютные квартиры и становятся чужими самые родные лица. Тяжело, но так еще бывает. Случается, что близкие когда-то люди не могут сломать эту ледяную стену отчуждения, смотрят друг на друга через мутную завесу обид и начинают таить зло и неприязнь. Проходит время — неделя, месяц, год, а может, и больше — пропадает острота обиды, и люди ищут былой близости, мирятся. Все это делается без помощи милиции. Но внезапное и загадочное исчезновение жены Петрушкина совсем не похоже на эти случаи.

Кузьменко задумался. Увидев, что лицо майора потеплело, Петрушкин приободрился и пустился в откровения:

— Без женщины дом пуст. Как она встречала меня, бывало! Придешь домой усталый, измотанный, а она выйдет навстречу, как дитя малое радуется. И усталость проходит сама собой. Недостатки мои скрывает перед людьми, а хорошее до небес возносит, гордится. По ее словам, выходил я, калека, лучше всех здоровых и красивых мужиков. И за что бог тебя у меня отнял, Матрена Онуфриевна? Кому я нужен теперь? Или делить теперь дни свои с цепным кобелем? О господи! И ребеночка-то не оставила мне в утешение, — Петрушкин, отвернувшись, смахнул слезу.

В комнате на мгновение воцарилась тишина. Молча слушает Кузьменко. Уклонившись от его внимательного взгляда, Петрушкин сказал:

— Верю, что не откажете в помощи, поэтому и пришел. Прошу вас, не оставьте без внимания мои слова, очень прошу.

По роду своей работы майору Кузьменко нередко приходилось встречать людей, далеких от честного труда, ходивших рядом с преступлением. У каждого из них была в жизни своя кривая дорожка, которая рано или поздно приводила к омуту. А куда дальше? Одни проходят по жизни с гордо поднятой головой, а другие пугливо жмутся в пахнущую плесенью тьму. Есть люди, живущие слухами, неважно какими, были бы слухи. Хоть о спичках, хоть о войне, хоть о соседе... Если нет слухов, он сам выдумает небылицу, хотя бы и о собственной жене. Сплетня пачкает, она зловонна. А если такого разоблачить, то он начинает гулко стучать кулаками в грудь: «Да я! Я, знаешь, какой честный! Во!» Иной же видит весь смысл своего существования в собственном домике, в тихом тараканьем углу, где он будет просиживать жизнь, жуя сладкий пряник. Не дай бог, ворвется в эту глухоту звонкий ребячий смех. Чужды им детские голоса. С большим удивлением глядят они на звонкий, большой, говорливый мир и качают замшелыми головами: «И как не сойдет с ума сосед с такой оравой сорванцов?!» Как обычно, бывают они алчными, хищными, цепкими и жестокими. Кузьменко не хотелось причислять Петрушкина к одному из этих видов. Майор не любил ярлыки.

Он понимал Петрушкина: как ему не горевать? Человек пожилой, инвалид. В таком возрасте очень нужно, чтобы тебя кто-то ждал. А ближе жены никого не остается. Где-то сложил голову отец, где-то на кладбище спит мать. Да и сам уже старше отца. Вот и ищешь плечо, на которое можно опустить усталую голову. Майор понимал Петрушкина и не осудил за слезы. Пододвинув посетителю коробку папирос «Казбек», предложил:

— Курите. Я всегда курю алма-атинские. Другие кажутся безвкусными, дерут горло и не приносят удовольствия.

Петрушкин деликатно отодвинул пачку.

— Дорогая вещь, товарищ начальник. Не всякому это по желанию дается. Карман подсказывает, кому что курить. Конечно, для курящего лучше папирос нет. А я с малых лет всякого насмотрелся, жизнь-то не очень ласкова была, всяко приходилось, поэтому к дорогим штукам привычки не имею. Махорку в дым обращаю. А у этих штучек ни запаха, ни вкуса не могу различить. Так что извините меня, товарищ начальник, свой табак закурю, — и Петрушкин, достав из кармана махорку, стал скручивать цигарку.

Майор не торопил его, ждал, что он заговорит снова, и оказался прав; выдохнув едкий клуб дыма, Петрушкин сказал:

— Человеку трудно забыть привычку. Не такая это штука, чтобы в окно можно было выкинуть. Ах, старуха, старуха, как она готовила! Я сам большой любитель косточки погрызть. Она об этом всегда помнила и частенько жарила грудинку. А работница была да кулинарка! Сам-то я работаю на мясокомбинате, сторожевые псы в моем ведении.

— А почему вы ее старухой называете? Она старше вас?

— Самую малость, всего на три-четыре года старше. Я-то ее уж не девушкой брал. Бросил ее тот, первый-то. Время было трудное, послевоенное, сами знаете. Вышел я из госпиталя совсем тощий — ветром от столба к столбу бросает. В молодости падучей страдал. Все к одному. Стала меня снова навещать эта падучая. Куда мне в моем положении бабу выбирать да кобениться? А тут готовая постель. Я и напросился сам. С самого начала ее ласково «старухой» звал. Так и повелось как-то.

— А где вы сейчас живете? В том же доме, что Матрена Онуфриевна выстроила?

— Оттуда мы съехали. В прошлом году новый дом отгрохали. Старые хоромы Матрене жалко стало ломать — и глаз привык, и сердце прикипело, так мы их под кладовые использовали. Летом там обедаем и сумерничаем, чтобы в новом доме мух не заводилось.

Майор смял окурок в пепельнице и сказал:

— Мужчины — народ сердитый. Из-за пустяка иной раз кипим, рвем и мечем по мелочам, бывает, воду в ступе толчем. Может, вы тоже невзначай обидели чем жену свою, а?

Петрушкин удивленно посмотрел на майора:

— Я?! Матрену?! Господь с вами! И говорить такое грешно. В другой раз я бы и обидеться мог за такие слова. Но вам невдомек... Эх, как мы жили! — он отвел взгляд и тяжко вздохнул. — Вы можете себя на мое место поставить? По сравнению со мной вы молоды. Нынешней молодежи трудно понять стариковское сердце. Жизнь кончается, когда уходит от тебя последний близкий человек. Остается одиночество, а оно — все равно, что смерть. Ты еще цепляешься, скользишь по жизни, зацепиться не за что, опереться не на кого, потому как ни сына, ни дочери, ни внучат нет под рукой. Так могу ли я обидеть человека, который пригрел и выходил меня, поставил на ноги? Не легче ли самому лечь и умереть? — Петрушкин нахмурился и опустил голову. Тяжелые слезы затерялись в бороде.

Кузьменко не выносил слез, мужских особенно. Он считал, что мужчина любую беду должен переносить с глазами сухими, но не равнодушными. Разговора с посетителем он не стал продолжать. После его ухода майор позвонил в райотдел и попросил доставить ему заявление Петрушкина.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Заявление было написано крупными буквами на тетрадных листах в клетку. Ошибки были исправлены густыми чернилами. Эти исправления были мельче и сделаны явно другой рукой. Похоже, кто-то внимательно ознакомился с написанным и тщательно выправил, прежде чем оно попало в милицию.

Кузьменко перелистал заявление и стал читать:

«Начальнику Л-го районного отделения милиции. От Петрушкина А. А., проживающего по улице Уфимской, в доме № 3.

Заявление

Товарищ начальник, на склоне лет меня постигло большое несчастье. Да и каким другим словом назовешь это, как не несчастьем? Лишился я неожиданно жены, с которой десять лет прожил в любви и согласии. Произошло это так: в воскресенье перед пасхой жена стала буквально тащить меня на базар. Не хотелось мне идти, да она сказала, что купит отрез мне на костюм, и пришлось уступить. Может, бог подсказал, но было на сердце тяжело, предчувствие какой-то беды, и стал ее отговаривать: «Давай дома посидим, отдохнем. От того, что меня приоденешь, я моложе не стану». Но и ее, видно, толкала какая-то иная сила. Уперлась, и ни в какую. Есть у нее такое упрямство. Не стоит, думаю, злить ее, обо мне же печется. Так и пошли мы с ней. На базаре черным-черно от людей. Многие торгуют старьем. Новых вещей мало. До самого обеда пыли наглотались, кружа по базару, но нужной вещи не нашли. Если встретится хороший материал, то денег не хватает, а за плохой отдавать трудовые жалко. Так и колесили полдня. Замучились вовсе. Я уже говорил о Матренином упрямстве. Пусть бог меня простит, коли я виноват. Несмотря на усталость, стали мы обходить городские магазины. Дело уже к вечеру пошло. Возле комиссионки встретилась нам одна молодуха, из себя видная. Волосы острижены коротко, ровно бы у мальчонки. Но на язычок востра. Быстро она мою Матрену к себе расположила. Женщины — они тут же общий язык находят. Стоят перед магазином и молотят всякий вздор. Вижу, конца этому не бывать. Подошел я к ним и говорю: «Пошли Матрена!», а она мне с досадой: «Погоди...», а потом, словно бы избавиться от меня захотела, и говорит: «Ты иди домой. Пока доберешься до дома, и я поспею. Явишься раньше, поставь кастрюльку на плиту, — и зашептала мне на ухо, — хороший костюм тебе принесу, иди не беспокойся».

Мне-то что? Возражать не стал, поплелся себе потихоньку в сторону дома. Как пришел, всю посуду перемыл, сварил пельмени, стал Матрену ждать. Сумерки сгустились, потом и вовсе темно стало. Выходил за ворота. Нету. Пожалел тогда, что не спросил адресу у той молодки. Проворочался я ночь в пустом доме, а рассвет с открытыми глазами встретил. Не пришла Матрена и на следующий день, и на следующий. Так, почти на моих глазах пропала жена...».

Дальше Петрушкин рассказывал, как справлялся о ней у соседей и знакомых. В конце заявления стояла подпись:

«Обучающий сторожевых собак городского мясокомбината А. А. Петрушкин».

Перечитав заявление, майор задумался. Пожилые одинокие женщины, если еще и бездетные, обычно бывают раздражительны и вспыльчивы. Многие из них излишне обидчивы, мнительны. Кроме своего дома, все на стороне для них плохо. «Своя дерюга дороже чужих шелков». Но все это не могло относиться к Матрене Онуфриевне, чьи годы успели погасить страсти, притушить обиды. В этом возрасте больше прислушиваются к рассудку, нежели к сердцу. Возможно, самым дорогим в ее жизни стало добро, нажитое за долгие годы, крепкий дом, словом, достаток. Слишком дорого все это для нее, чтобы оставить и просто уйти. Не могла покинуть. Даже если бы захотела развестись с мужем, она бы вернулась, чтобы отстоять свою долю. Она же просто ушла. Какие причины побудили ее так поступить? Почему она ушла из дома?

Кузьменко попробовал найти ответ на свой вопрос. Но на чем-нибудь определенном ему остановиться не удалось. Одно предположение тут же вытеснялось другим, совершенно непохожим. Несчастный случай? Но по городу не зарегистрировано подобных происшествий. Уехала в другой город? Тоже маловероятно — у Матрены Онуфриевны, по рассказу Петрушкина, близких родственников нет. Так где же она может быть?

Майор еще раз пробежал глазами заявление и вызвал к себе следователя. Капитан Карпов не любил торопиться. Вот и сейчас, слегка переваливаясь, вошел он к майору.

— Слушаю вас, товарищ майор.

— Садитесь, Григорий Матвеевич, — Кузьменко указал на кресло. — Вы конечно, помните, мы докладывали о том, что по городу у нас все нормально, неожиданных случаев нет? Как же получается, что среди бела дня исчезает человек, а мы об этом ничего не знаем? Где он, этот человек? Петрушкин ходит и плачется, что пропала жена, а его жалобы никто и слушать не хочет.

Кузьменко рассказал Карпову о происшедшем, но тот и бровью не повел.

— А может, паникер этот Петрушкин? Да мыслимо ли, чтобы средь бела дня человек пропал? В третьем отделении милиции точно такая была история. Ну, покоя не давал человек, замучил всех, где его жена, и все тут. А она, оказалось, в Ташкенте гостила. Через полтора месяца вернулась. Так муж ее на радостях участкового в гости пригласил. Кто знает, может, и эта старуха где-нибудь у знакомых.

— Вы предлагаете ждать полтора месяца?

— Я этого не говорил, — смешался Карпов.

— Подобные приключения с людьми пожилыми, Григорий Матвеевич, далеко не всегда кончаются пиром. Мне кажется, есть для нас во всей этой истории немало неизвестных. Будем искать. Следует заняться делом. Прежде всего, позвоните во все отделения милиции. Надо тщательно проверить каждый участок, уточнить список лиц, не имеющих прописки, в домовых книгах. — С этими словами майор положил заявление Петрушкина в сейф. — Во второе отделение милиции можете не звонить. Я туда сам наведаюсь.

Капитан Карпов удивлялся в душе нетерпению майора в этом деле. Мало ли чего не бывает в семье. Стоило из-за этого поднимать на ноги все отделения милиции? Но сомнения свои Карпов оставил при себе, не решился высказать открыто.

— Будет исполнено! — коротко ответил он.

Майор Кузьменко не стал терять время попусту. Как только ушел Карпов, он засобирался во второе отделение. В райотдел часто приходили люди из областного и городского управлений, знакомились со сводками, выносили решения, проводили инструктаж. Приход Кузьменко сотрудники отдела так и расценили, как «проверку сверху».

Дремавший у телефона дежурный, увидев майора, вытянулся и четко ответил на все его вопросы. Из начальства, как выяснилось, на месте никого не оказалось, все были вызваны на бюро райкома партии. Кузьменко заглянул в комнату отдыха. На диване в углу кто-то сидел, закрыв газетой лицо. Но в облике отдыхавшего было что-то знакомое.

— Кто это там? — громко спросил он и тут же протянул: — А-а-а, Майлыбаев! Здравствуй, Талгат. Трудно тебя сразу признать.

Майлыбаев вскочил с дивана, приветствуя майора:

— Да вот, товарищ майор, перед работой хотел пробежать, — Майлыбаев снял очки и спрятал их в нагрудный карман.

— Какие новости? — Кузьменко отогнул угол газеты, прочел название. — Не критикуют нас за то, что слабо боремся с правонарушителями, с пьяницами и хулиганами? У газетчиков язычок, как перца стручок, — и майор сам рассмеялся неожиданному каламбуру.

— Нас пока не задевают, — Майлыбаев показал майору третью страницу. — А вот эту статью советую вам прочесть, Петр Петрович. Интересно написано. Существует ли любовь? Поиск ответа. Собственно, и вопрос вечный и вечный поиск. Помните: «А любить — это что такое? Днем и ночью не знать покоя? Загораться легко, как порох? Отзываться на каждый шорох?»

— Я, дорогой Талгат, хоть и говорю по-казахски, но читать как следует еще не могу. Пока разбираю буквы, смысл, разбегаются буквы.

Оба помолчали. Потом майор сказал:

— Я вижу, ты вышел на работу. Давай провожу тебя до твоего участка, по дороге поговорим. — Кузьменко взял старшего лейтенанта под руку, и они вместе вышли на улицу.

— Отвлек ты меня своими разговорами о любви! А я ведь тебя искал по другому поводу, — начал он рассказ про беду Петрушкина. — Мне совсем не нравится, что пропадает взрослый человек. Может, кому и кажется мое нетерпение несолидным, да уж ладно, переживем. Речь идет о человеке, и промедление может привести к непоправимому.

— Вы верите тому, что сказал Петрушкин?

— У меня нет оснований ему не верить.

Майлыбаев помолчал. История эта показалась ему загадочной и интересной. Но свои соображения пока не стал высказывать, дабы не показаться легкомысленным перед старшим товарищем, которого он глубоко уважал.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На стыке железной дороги и шоссе, у шлагбаума стояла легковая машина. Когда пассажирский поезд прошел, машина, миновав переезд, понеслась дальше. Скоро из-за густых деревьев показался рабочий поселок. Домики по обеим сторонам прямых и ровных улиц оказались удивительно схожи друг с другом — красный кирпич стен и белый шифер крыш.

Кузьменко с Майлыбаевым быстро нашли дом Петрушкина. Это было весьма солидное строение — вытянутый, с высокими стенами под железной крышей дом походил на склад. Вокруг шел мощный, глухой забор, выкрашенный ядовито-зеленой краской.

Хозяина дома не оказалось. Огромный, с доброго теленка кобель, учуяв чужих, рванулся с цепи, задыхаясь в глухом и злобном лае...

Стоявших у ворот людей увидела молодая женщина. Наискосок через улицу направилась к ним. Похоже, что соседка Петрушкина. Прикрикнула на пса, взбудоражившего всех полканов и мосек в округе:

— А ну! Поди прочь, негодный! Людей не видел?!

И собака виновато заскулила, поплелась назад, погромыхивая цепью.

Женщина молода, на вид и тридцати не дашь. Очень стройна, красиво сложена, но с маловыразительным, неярким лицом. Глаза слегка косят. Покачивая призывно бедрами, она встала вполоборота к Кузьменко.

Тот, как бы не заметив ее ухищрений, сказал:

— Дьявол ее возьми, с такой злостью бросалась на нас, а вы подошли, присмирела. Узнала, видать, — он кивнул подбородком в сторону калитки. — Вы и хозяина, наверное, хорошо знаете?

— Не пойму что-то вашего вопроса. Что вы имеете в виду? То, что соседом мне приходится или что до баб падок?

— Ну-у, человек в годах, инвалид, чем он может женщину развлечь?

— Нашли старика, ха-ха! — и женщина звонко рассмеялась. — Коли по серьезному возьмется... Это сейчас он подавленный, с тех пор как старуху потерял. Как бы ни постыла, а все же грела постель.

— А разве не любил ее Петрушкин?

— Господи, как к другим бабам ластится, то «люблю-умираю», а свою поносит всякими словами, как и все мужики. А как получил свое, бежит без оглядки домой. Из таких вот иродов...

Из беседы выяснилось, что зовут соседку Глафирой, фамилия — Данишевская, отчество свое она не назвала.

— Не доросла еще, чтобы по отцу величали. Как сама себя в старухи запишу, то непременно сообщу. — Она горделиво подбоченилась. — Если у вас дело к однорукому, то он у своих собак пропадает, если ко мне, то милости прошу, вон мой дом. Что есть — не пожалею, чего нет — сами не просите.

— А вы были в этом доме с тех пор, как пропала Матрена Онуфриевна?

— Нет, сам он не приглашал, а мне-то к одинокому мужику как идти? Соседи тотчас судачить начнут, по-своему все обернут.

Глафира вдруг пристально, словно вспомнив что-то, посмотрела на Кузьменко:

— Постойте, а вы, собственно, кто будете? Чего здесь ходите?

Майор показал служебное удостоверение.

Глафира за голову схватилась:

— Милиция? А я-то, дура, несу невесть что! — Но тут же успокоилась. — Не принимайте моих давешних слов за правду. Бабья болтовня все.

Глафира когда-то водила дружбу с Петрушкиными. Сначала Матрена ревновала мужа к ней. Потом перестала, поняв, что Глафира ей не соперница, злобы на сердце не имеет.

В воскресенье почти все из поселка поехали на базар. Петрушкины потом решили еще и городские магазины обойти. Что было потом, она не знает. Глафира сама ужасно напугана странным исчезновением старухи. Мужа своего Матрена держала в ежовых рукавицах, как-никак молодой. Тем более не следовало ей столько времени пропадать. После того, как исчезла Матрена, Петрушкин затосковал, ходит, как в воду опущенный. Перестал пошучивать с ней, с Глафирой.

— Думаете, легко хозяйки лишиться? Дом содержала, его кормила-поила, обувала, а мужику все же под пятьдесят, как бы ни хорохорился, легко разве? Совсем с горя спятил. Скажешь чего, а он, как заговоренный, смотрит, ничего не понимает. Да его, вроде, и всерьез никто не принимает. В милиции тоже поиздевались и отправили восвояси. Вот что значит не иметь поддержки! — раскипятилась вдруг Глафира.

Майлыбаев подхватил изумленно:

— Выгнали, говорите Петрушкина из милиции? Кто это вам сказал? — он повернулся к майору, — видите, они еще не знают, что к чему, а уже всю милицию грязью облить готовы.

Глафира надменно выпятила губку:

— Вы еще молоды, юноша. Еще косточки поди затвердеть не успели, да и сердце не успело огрубеть. Вы уж, светик мой, своих братушек синерубашных не защищайте. Я-то имела с ними дело.

— Ну, если вы так хорошо знакомы с нашими порядками, надеюсь, что язык умеете держать за зубами? — Кузьменко серьезно посмотрел женщине в глаза. — Прошу вас, никому не говорите ни слова о том, что мы были здесь. Договорились?

— А зачем же от Петрушкина скрывать? Он, бедняга, обрадовался бы, увидев вашу заботу...

— Нет. И ему ни слова!

— Вот как! Ладно, даже если лопну от нетерпения, ничего не скажу.

Майор рассмеялся.

— Кажется, мы поняли друг друга.

— А чего не понять-то.

Когда они сели в машину, стоявшую на соседней улице, Майлыбаев сказал:

— Петрушкин-то какой! Всю милицию успел охаять. Жаловаться приходит к нам, а соседей против нас же настраивает. Что вы об этом думаете?

— Петрушкина трудно обвинять в чем-то. У человека большое горе, а в горе чего не наговоришь. Простая невнимательность кажется уже равнодушием, каждое неосторожное слово больно ранит. Во всем этом виноват Байкин, равнодушный к людям человек, — сказал Кузьменко гневно и повернулся к Талгату, сидевшему сзади, — помнишь, как я тебя уговаривал вместе работать, даже в отделение пришел специально, а ты тогда: «Хочу с народом пообщаться да опыта поднакопить». Ну вот, служба идет, а с людьми порой бывает нелегко.

Майлыбаев был недавно назначен участковым уполномоченным в этот поселок. Не все дома успел обойти, с людьми не успел познакомиться. Не знает и Петрушкина.

Когда машина остановилась у мясокомбината, Кузьменко сказал:

— А что, если мы сюда Байкина временно поставим вместо тебя? Как ты на это смотришь?

— Разве то, что я буду на месте, помешает делу?

— Мне кажется, это только усложнит дело, — Кузьменко помолчал, а потом задал неожиданный вопрос: — Как ты думаешь, куда могла пропасть старуха?

— Мужу решила характер показать.

— Так что же теперь — объявлять розыск?

— Преступление она не совершала, зачем же розыск?

— Приедем в управление, еще подумаем.

Двор комбината широк, просторен. Запах свежей крови из убойного цеха рвет ноздри. В отдаленном углу кто-то сидит на голых досках, обхватив колени руками. Кузьменко узнал Петрушкина и, задержав Талгата, сказал ему:

— Ты здесь подожди. Петрушкину не обязательно тебя видеть. Я потом расскажу, что решил.

Майор пошел по двору один. Талгат издали наблюдал за ним. Человек на досках, видимо, не заметил Кузьменко. Он не повернул голову даже тогда, когда майор остановился рядом. Он что-то бормотал себе под нос, как безумный, чертил мелком замысловатые линии на доске и тут же стирал их. Чертил и снова стирал.

— Здравствуйте, Андрей Алексеевич! Как ваши дела?

Петрушкин вздрогнул, услыхав голос майора, побледнел, изменился в лице. Какой-то миг он смотрел на него озадаченно, потом лицо его плаксиво сморщилось, он стащил с головы кепку и часто закивал.

— Здоровье, говорите? Какое может быть здоровье у такого человека, как я, товарищ начальник? Кусок в горле застревает, такая вот жизнь, — он засунул поглубже в карман пустой рукав, сполз с заскрипевших досок и подошел к Кузьменко. Собака, ворчавшая рядом, стала наскакивать на пришельца, норовя ухватить за ногу.

— Пш-ш-шла-а! Проклятая! — крикнул Петрушкин, притопнув ногой. Собака боязливо отскочила.

Петрушкин продолжил.

— Странно чувствую себя. Что-то жжет и жжет так, что больно дышать. Хочется уйти, куда глаза глядят. Ищешь чего нет. Или такое вдруг бешенство охватывает, что в глазах туман стоит алый, а сил справиться с этим отчаянием не хватает. Все раздражает, даже привычный лай этой вот собаки.

Петрушкин достал из кармана кисет, свернул цигарку, ловко действуя одной рукой, прошелся по краю бумаги языком. Неторопливо глотнул дым, выпустил клуб и снова заговорил:

— Какой мужик бабе своей цену знает? Встретишь какую-нибудь случайно, думаешь, мечту нашел. Хочешь всего себя, с душой и потрохами, ей отдать, а про жену забываешь, — он горько усмехнулся, покачал головой, — но все это оказывается обманом. С того дня, как пропала моя Матрена, понял я, какой одинокий и старый человек Андрей Петрушкин.

Кузьменко взяло сомнение: «Почему он о других женщинах заговорил? Может, Глафира Данишевская сумела оповестить его по телефону?».

— У Матрены Онуфриевны были подруги среди соседок? Может, с ними стоит поговорить? Помочь могут, а?

— Старушка моя по природе своей человек замкнутый. Не замечал я, чтобы она с соседями особенно хороводилась. Правда, Глафира — есть такая у нас соседка — бывало, захаживала. Бойкая бабенка. Пригласил я ее как-то домой, так Матрена такой скандал устроила!

— Вы, наверное, не думали, что Матрена Онуфриевна дома?

— Что вы?! Знал, конечно. Если бы что плохое было на уме, то разве привел бы Глафиру домой? Женщины, они всегда во всем плохое видят.

— Как же все это произошло?

— Обыкновенно. Долго рассказывать. В прошлый праздник, кажется, случилось. Да, точно в праздник. Дали мне премию за то, что я, значит, собак хорошо обучаю. Рад я был, это верно. Казалось, все люди знают и радуются вместе со мной. Шел домой веселый, в душе музыка, а навстречу из пивной Глафира выходит. В пивной водку обычно не продают, но для знакомых она находится — в пиво доливают потихоньку. Мы с ней сначала по соточке выпили, потом еще... А что бывает с человеком, когда он пиво с водкой мешает? Не помню, как дома очутился. Зело хмелен был. Просыпаюсь, в доме никого. Оказывается Матрена к соседям ушла ночевать. Едва потом старушку уговорил вернуться...

Долго еще рассказывал Петрушкин, Кузьменко терпеливо слушал, надеясь, что, может быть, выплывет какая-нибудь деталь, подробность, за которую можно зацепиться. По словам Петрушкина, Матрена Онуфриевна была женщиной одинокой. Из родственников никого не имела. В тот год, когда они поженились, захаживала к ним одна женщина, за родственницу себя выдавала, за троюродную сестру. Потом отношения между ними испортились, и та женщина ходить перестала. Живет она где-то в Киргизии. Матрену Онуфриевну попрекала, бывало, тем, что она бесплодная. Та очень обижалась и надолго замыкалась в себе. Может, отсюда и нелюдимость ее? Боязнь новых насмешек, нечаянных обид?

— А мне что? Мне, чтобы веселая была женщина. Ничем ее старался не обидеть. Про детей вообще помалкивал. Что поделаешь, коли бог не дает? К вам у меня одна только просьба: найдите мне ее, скажите, где моя Матрена. Все! Все, что есть у меня, все добро мое отдам за эту весть. Только одно и прошу...

— Успокойтесь, Андрей Алексеевич, возьмите себя в руки. Не было еще случая, чтобы мы не доводили поиска до конца.

Петрушкин разрыдался. Кузьменко посмотрел на него с подозрением: «А не дурачит ли он меня в самом деле? Что-то слез слишком много!». Но Петрушкин плакал искренне.

— Крепитесь! — сказал майор ему на прощание.

Покинув мясокомбинат, Кузьменко вернулся в поселок. Там он поговорил с соседями Петрушкиных. В конце дня отправился с себе в управление. Дорогой, забывшись, пробормотал: «Без меня и шагу не ступала». Майлыбаев удивленно посмотрел на него:

— Вы о чем, Петр Петрович?

— Что? А-а,-а, это так, Петрушкина слова вспомнил. Сам Петрушкин это признает. Куда же она могла скрыться?

— Они в поселке живут давно. Кроме Глафиры, никто к ним и носа не сует. Загадочно и странно.

— Скупые люди бывают нелюдимыми, может, они из таких?

— Перед ее исчезновением в доме у них кто-то побывал, — сказал Талгат.

— Что за человек? Кто сказал? — оживился майор.

— Данишевская видела. Низкорослый, с отвисшим животом и большим крючковатым носом. Косолапый. Передние зубы золотые. Лысый.

Кузьменко задумался.

— Петрушкин очень угнетен, переживает, — сказал он наконец, — не стоит к нему сейчас лезть с расспросами о госте. Давайте-ка в первую очередь старушку искать, своими сомнениями займемся позже.

— У жизни есть в запасе очень много загадок, о которых мы и не подозреваем, — отозвался Талгат. — Как вы думаете, Петр Петрович, чем кончится эта история?

— Трудно сказать заранее. Но, думаю, хлопот это дело доставит немало.

Майлыбаев молча кивнул, соглашаясь с майором. Он снова вспомнил разговор с Данишевской. Перед глазами стоял субъект с круглым животом, хищным носом и кривыми ногами.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

После поездки в поселок прошла неделя. Большой город, отпраздновав шумный, веселый, богатый впечатлениями майский праздник, снова вошел в привычную, размеренную колею трудовых будней. Но отсвет большого праздника все еще лежал на его лице. На улицах трепетали флаги, на фасадах домов алели лозунги. Они казались еще ярче от моря солнечных лучей. Дети все еще носили в своей душе этот праздник, не в силах расстаться с ним ни на миг. Они пускали в небо разноцветные шары и восторженными глазищами следили за их полетом ввысь, туда, куда стремились они сами в своих мечтах. Они звонкими голосами спорили, чей шар лучше. Откуда-то доносилась музыка — словно это заблудился последний в мире военный оркестр, который должен был проводить по домам пограничное войско. Мир — он всегда прекрасен, как и весна.

Кузьменко сидел в прохладной комнате за бумагами. Встав, он подошел к окну, распахнул створки. Улица дохнула на него зовуще и горячо. У него расслабились мышцы, на душе стало необыкновенно легко. Он только сейчас заметил, что тонкие топольки покрылись первой листвой, свежей травой украсилась земля. Еще не раскрывшиеся цветы раскачивались на ветру, тянулись к солнцу. Стояли погожие весенние дни, каждый из которых сам по себе создан для праздника. Ко есть будни, и они, только они и порождают веселые праздники. Люди давно сбросили колючие пальто, стали добрее, доступнее, общительней. Кто-то вдали наигрывал на гармони, кто-то подпевал...

Каждый год в такую вот весеннюю пору любил он выезжать по выходным в горы. Во всех этих вылазках его неизменным спутником был сын Сережа — Длинный Карабин, Оцеола — вождь Семинолов, гроза прерий, следопыт, храбрец, великодушный охотник. Он сам заранее определял маршрут и план отдыха, сам заботился о снаряжении экспедиции. Кузьменко с удовольствием отдавал себя заботам сына, беспрекословно повиновался ему, наслаждался покоем и тишиной. Было так приятно ступать по мягкой хвое, вдыхая терпкие запахи смолистых шишек и бледных грибов. Было так покойно и надежно прислониться к коричневой груди могучей тянь-шаньской ели и, закрыв глаза, слушать гудение изумрудных и золотистых жучков, ворчливое пение реки, крики чернофрачной сороки, похожей на суетливого распорядителя танцев...

Из таких поездок он возвращался отдохнувшим, бодрым. Но на этот раз Сережа не приставал к нему с просьбами о походе. Сын уже умел понимать, когда отцу не до гор. Все последние дни отец был занят какой-то неотложной работой, сидел за бумагами даже по ночам.

Так оно и было. Последние дни выдались для оперативных отделений слишком уж хлопотливыми и беспокойными. Были подняты на ноги все участковые милиционеры, проверили каждый дом в поисках людей, проживающих без прописки, дали запрос в Киргизию, на станцию Пишпек. Матрена Онуфриевна как в воду канула.

Перед праздником Кузьменко еще раз поговорил с Петрушкиным. На этот раз тот уже не плакал. На все вопросы отвечал спокойно, обстоятельно. Он больше не говорил без конца о своем горе, вроде бы уверился в том, что жена уехала, не предупредив его.

— Хотите знать, товарищ начальник, — сказал он, — я, конечно, надежды не потерял, но день ото дня страх в душе растет. Иной раз сижу и думаю: не совершила ли та женщина, что перед магазином встретилась, какого-нибудь насилия? Нехорошо о человеке дурное говорить, да только показалась мне та молодуха подозрительной.

Сведения, собранные Кузьменко о Матрене, не совсем удовлетворяли его. На базар Петрушкина поехала с тремястами рублями. Это видела и любопытная Глафира Данишевская. Предположить, что она нарвалась на грабителя и с ней случилась беда, трудно: слишком уже незначительна сумма. К тому же случаев убийств в городе не зарегистрировано. Последней, кто видел Матрену, была молодая женщина, встретившаяся у магазина. Но найти человека по одним лишь внешним данным — трудное дело, особенно в городе с более чем полумиллионным населением. Другого же выхода не было. Взглянув на притихшего Петрушкина, Кузьменко спросил:

— Если мы найдем ту женщину, которая встретила Матрену Онуфриевну у комиссионного магазина, сумеете вы ее опознать?

Петрушкин ответил не сразу:

— Кто ее знает? Нынешних баб сам черт не разберет. Поначешут себе волосья, сегодня так, а завтра этак, намажутся — не узнаешь. Да и времени прошло порядочно. Можно и забыть случайного человека. Но попробую вспомнить и узнать постараюсь, если не совсем еще свихнулся. Но как вы ее в таком большом городе найдете?

— Преступник, как бы ни старался делать вид, что он ничем не отличается от окружающих, как бы не заметал следы, в конце концов сам обнаруживает себя, запомните это. Он — тело инородное и не приживается в среде честных людей. Его везде разоблачат. Люди сами, бессознательно даже, держатся от него в стороне, и он остается открытым, на виду у всех.

Петрушкин недоверчиво покачал головой.

— Как же, «в стороне»? Откуда им знать, что он преступник?

— А жулики сами чувствуют себя неуютно среди нормальных людей. Можете в этом не сомневаться.

Когда Кузьменко передал свой разговор с Петрушкиным полковнику Даирову, тот задумчиво поглядел на него и спросил:

— Как вы думаете, правильный мы взяли курс в этом деле?

— Мы ищем не преступника, товарищ полковник, а человека, который пропал неведомо куда.

Полковник Даиров пересыпал из подставки в ладонь остро очищенные карандаши, потрогал их пальцем, покачал головой.

— Пропавшего человека, говорите, ищем? По-моему, все же надо искать преступника. Каждый день, проходящий впустую, не помогает нам в этом, а дает возможность тому, кого следует найти, замести след. Что толку от того, что мы найдем полуразложившийся труп? Трудно потом будет определить, своей смертью погиб человек или насильственной, не так ли?

— Товарищ полковник, вы считаете, что Петрушкина погибла? — в голосе Кузьменко слышалось сомнение.

— Точно так, Петр Петрович! — полковник холодно посмотрел на него и энергично мотнул головой. — Взрослый человек беспричинно свой дом не покинет. Судя по тому, что от Петрушкиной до сих пор нет никаких вестей, ее уже нет в живых. Кто ее убийца? Этого-то преступника мы и должны найти любым путем. Пересмотрите весь план будущих действий и доложите мне.

Потому-то Кузьменко сегодня, в воскресный день, был на работе. Он обдумывал программу будущих действий. Но, как ни ломал голову, уйти далеко от фактов, уже известных ему, он не смог. Подозрение рождается легко, но кого подозревать? Кого брать под сомнение? Нужен план. Но для плана нужны основания, а их у него нет. По сведениям, которыми он пока располагает, Петрушкин — покорный, забитый человек, вся жизнь которого прошла под каблуком у жены, властной, своенравной женщины. Единственно, чего он желал всю жизнь, так это тишины, спокойствия в доме. Иначе не выглядел бы он сейчас таким несчастным, не чурался бы собственного дома, не сидел бы угнетенным у собачьей конуры во дворе. С чего полковник Даиров решил, что человек, который пропал без вести, обязательно должен умереть? Или, может, он подозревает в убийстве женщину, которая увела Петрушкину?

Кузьменко подставил лицо под теплые, щедрые лучи весеннего солнца, потер уставшие глаза, сладко потянулся. Он попытался представить себе женщину, сумевшую перехитрить доверчивую Матрену Онуфриевну. Тонкое белое лицо, очень привлекательное. Волосы коротко острижены, завиты. Нос прямой, тонкий. Женщина, должно быть, приятной наружности. Пальто из синего бостона, ловко перехваченное в талии, слегка расклешенное книзу. Говорит жеманно, растягивая слова, при этом кокетливо водит бровями, приподнимая хорошенький подбородок. Особые приметы — две золотые коронки на зубах. Такой обрисовал незнакомку Петрушкин.

Чем больше мысли Кузьменко были заняты этой женщиной, тем яснее он себе ее представлял, тем больше ему начинало казаться, что он где-то ее видел. Где? В каком месте он мог ее видеть? Ответа на этот вопрос он не находил — мимолетное воспоминание, не оставившее следа.

Кузьменко просил у начальника управления разрешения привлечь к участию в деле старшего лейтенанта Майлыбаева, который мог бы помочь ему. По этой причине старшего лейтенанта временно освободили от его обязанностей. Талгат как раз уехал в Тастак. Вестей от него пока нет никаких. Похоже, что дорогое для них время проходит зря.

Неожиданно зазвонил телефон. Звонок был требовательный, настойчивый. Кузьменко с надеждой бросился к к аппарату. Звонил Сережа. Кузьменко выслушал сына, рассмеялся.

— Как говоришь, полчеловека не хватает? Выходит, по твоему решению, в магазин сходило полтора человека, да? Ну-ну, это очень интересно, сынок. А ответ какой? В ответе два человека? М-м... — Кузьменко почесал затылок, — ну, а я, сынок, не полчеловека, а целого человека, который на базар ходил, потерял. Да, человека потерял одного. Видишь, обоим нам трудные задачи выпали. Давай, Сережа, вот что сделаем: каждый по отдельности еще порешаем, подумаем как следует. Может, и найдем правильный ответ. Если он сойдется у тебя, созвонимся. Хорошо? Ну вот, договорились.

В трубке зазвучали короткие, колющие гудки. Майор, подержав трубку в руке, медленно положил ее на рычаг. Тут же на пороге возник запыхавшийся Байкин. Смуглое лицо его совсем почернело, загорело на солнце. Между бровями выступили крохотные капельки пота. Это на него жаловался Петрушкин, говоря: «Не принял он у меня заявления, когда я к нему с жалобой ходил. Посмеялся, выгнал с позором». Когда проверили жалобу Петрушкина, оказалось, что Байкин не грубил ему, просто бросил неудачную шутку. Байкина строго предупредили не за шутку, конечно, а за то, что не довел до конца важное дело. Желая загладить свою вину, Байкин часто приходил в управление, рассказывая обо всем, что в какой-то степени касалось Петрушкина. Тайным желанием его было — отличиться перед Кузьменко. Работники в отделении подшучивали над Байкиным. «Кожаш, а вы зачастили что-то в управление, — говорили они. — Случаем, не сватают вас там?» Спрашивали, а сами посмеивались украдкой. Байкин, не улавливая иронии в тоне товарищей, отвечал серьезно:

— А что? Они давно уже меня приглашают! Просто мне не хочется. К чему простому человеку чины? Сами пристают, помоги, говорят, вот и хожу, — он смеялся довольно, и ноздри его в этот момент раздувались особенно заметно.

Иногда он напускал на себя важный вид, прохаживался взад и вперед по комнате, говорил, будто отчитывал кого-то:

— Не все, кто носит фуражку с голубым околышем, — милиционеры. Чтобы быть настоящим защитником интересов народа, мало носить форму. Надо воображение иметь, ум. Ну, а у нас как раз со смышленостью туговато. Во многих случаях мы видим обратную сторону дела, выносим ошибочное заключение. Легкое дело превращаем в запутанное, тянем попусту время...

Товарищи по отделу догадывались, что не его это слова, выстраданные мысли, а просто повторяет он, как попугай, чужое, но вида не показывали, слушали. Забава. Послушают, послушают, а потом кто-нибудь из остряков и вставит:

— До большого кресла руки не доходят. А что может быть лучше места, где деньги большие платят? Да и слава тебе, почет...

— Хо! Нашел о чем говорить! — отзывался незамедлительно Байкин, не замечая, как всегда, иронии. — Если бы хотел я в управление, давно там сидел бы. Брат-то моей жинки в самом министерстве работает. Прошептал бы он, что надо, на ухо полковнику Даирову — и дело в шляпе. Но по мне пропади все такое пропадом! Уж лучше на ровном месте стоять, чем с высокого падать. Привыкнешь еще к высокому посту, с тоски подохнешь, как скинут, — заключал он и разражался довольным хохотом.

Кузьменко наслышан был подобных рассказов о Байкине. За время, пока разыскивал Петрушкину, он успел узнать его и сам. Байкин робел перед начальством, распоряжения выполнял беспрекословно, всегда выражал готовность исполнить любое дело. Быстрый и скользкий, как лезвие бритвы, не очень умный, он был трусоват, когда дело касалось его самого. Изыскивал любые способы, чтобы уйти от ответственности. Любил пошушукаться с начальством наедине, если удавалось услышать какую-либо новость. Потому Кузьменко улыбнулся против воли, заметив появившегося на пороге Байкина.

— Проходи, садись, Кожаш, — сказал майор приветливо. — Чую я, новостью пахнет. Ну-ка, выкладывай, послушаем.

Байкин вытащил из кармана платок, вытер им потную шею, лицо. Заговорил взволнованно:

— Ай, думаю, наверное, та самая гражданочка и есть, я и сам раньше по пятам за ней ходил. Но решил все же проверить для ясности. Как устный портрет получил, так после этого и вовсе уверился в своем предположении. Короче, догадка моя подтвердилась. — И он рассмеялся довольно. Положил ногу на ногу, откинулся в кресле с видом человека, совершившего большое дело. — А хитрая какая! Как лиса, со следа сбивает. Я вам из автомата позвонил нарочно, чтобы увидели сами, да занято было. Но ничего, теперь она никуда не уйдет.

Радости Байкина не было границ. Жалоба Петрушкина изрядно насолила ему: его незаметно, но настойчиво стали отстранять от оперативной работы. Теперь, как представлялось ему, выпала возможность обелить себя перед начальством. Он сам, по собственной инициативе взялся за поиски «загадочной женщины», не жалея на это свободного времени. И вот — нашел... Он ждал сейчас от майора слов благодарности, даже руку приготовил для ответного пожатия — вытер потную ладонь о колено.

Но Кузьменко повел себя почему-то не так, как ожидал Байкин. Облокотившись о стол, он застыл неподвижно, думая о чем-то. Не поблагодарил, теплого слова не сказал. Как будто вовсе не пожелал показывать своего отношения к делу. Равнодушие майора озадачило и огорчило Байкина. Стало обидно и досадно: «Я весь город облазил, все подошвы истер, чтобы найти эту бабу, а они вместо благодарности нос воротят. Небось, докладные потом начальнику управления слать будут, будто сами все сделали. Премии получат, звездочку на погоны добавят. Ну, а таким рядовым, как я, не достанется, конечно, ничего. Невезучий я человек, всегда моя доля другим достается. Да еще и насмешничают, черти. Но ничего, на сей раз не сорвется, посредников не будет. Ну-ка, пусть попробуют со мной не посчитаться, я им покажу такое, что света белого невзвидят...»

Кузьменко наконец очнулся. Байкин, уловив момент, вскочил на ноги, вытянулся перед майором.

— Вы, надеюсь, разрешите мне уйти? — сказал он, нарочито растягивая слова.

Кузьменко бросил на него быстрый взгляд и пожал плечами:

— Что-то ты слишком суетлив сегодня. Как это понять? Поспешишь, говорят, людей насмешишь. Садитесь и никакой нервозности, пожалуйста! — последние слова майор произнес приказным тоном. У Байкина была нехорошая привычка, и он об этом знал. Начнет говорить что-нибудь, вроде бы хорошо получается сначала, а конец речи смазывает. Сам не поймет потом, почему у него так получилось. Не раз он досадовал на себя, ругал на чем свет стоит за такую привычку. Давал слово не повторять ошибки в следующий раз, приучался не говорить много, и все же каждый раз отступался, поступал легкомысленно, опрометчиво. Вот и сейчас, поняв свою оплошность, уставился вопрошающе на майора.

— Кого видел?

— Да женщину ту, которую искал... с золотыми коронками.

Кузьменко поморщился.

— Да говори ты яснее, ради бога... Какая женщина, какие коронки?..

— Я... Я нашел ту самую женщину. Ту самую, с золотыми зубами, которая увела с собой старуху... Она, слово даю!

— Давно бы так и сказал. Хорошо. Надо проверить все сначала, не будем пока шума поднимать, — Кузьменко собрал бумаги. — Ну, пошли!

Байкин понуро поплелся за майором. «Ох, как вы мне завидуете! Не переносите чужого успеха!»

ГЛАВА ПЯТАЯ

Есть люди, которым не приходилось испытывать нужду, которым не выпадали в жизни большие страдания. Они не знают, что жизнь может быть очень горькой на вкус, подчас невыносимо тяжелой. Но человек, не испытавший ударов жизни, не умеет ценить и радости, не умеет сочувствовать чужим бедам. Житейские грозы обходят таких стороной, и небо над ними бывает всегда ясным и безоблачным. Время не доставляет им особых хлопот и забот, жизнь становится слегка приторным наслаждением. Они живут в своем малом мирке и не знают, что у мелкого человека и неприятности бывают мелкими и радости тусклыми. Так бывает всегда, если ты не сопричастен жизни народа, не живешь его радостями, не томишься его болью.

К такому вот разряду «счастливых» людей относилась и семья Масловых. Родоначальник этой семьи славился богатством по всей Воронежской губернии. Могучий, широкобородый дед был одним из тех редких людей, что сумели пробиться в жизни правдами и неправдами. В свое время покровительствовали ему сановные особы, у жандармов он пользовался весьма лестной репутацией. Состарившись, он ушел на покой, стал вести жизнь тихую и мирную, дав своим Детям и внукам возможность учиться. Один из его правнуков, закончив инженерную школу, принял участие в строительстве Каргалинского суконного комбината. Потом он так и обосновался в Верном, полюбив его тихие, тенистые улицы, журчащие арыки и величественные горы, окружавшие городок. Ему нравились его незлобивые жители и всегда празднично побеленные опрятные дома. И здесь потомки Маслова росли и множились, как грибы. Родовитый дед был гордостью всех потомков, и поэтому даже дочери его, выходя замуж, не меняли фамилию, сохраняя в чистоте благословенное имя деда.

Твердо держалась семейных традиций и Галина Придановна Маслова. Переписала, к примеру, на свою фамилию мужа. Это был, по-видимому, роковой шаг с его стороны, так как первый муж проживал с ней после этого недолго. Маслова осталась хозяйкой всего состояния мужа, жила в селе Тастак, на южной его окраине. Большой, добротный дом на краю села говорил о том, что Маслова — женщина хозяйственная. На высоких, выкрашенных голубой краской воротах красовался деревянный петух.

От калитки к дому ведет выложенная блестящей галькой узкая дорожка, по обеим сторонам которой пламенеют цветы, стоят аккуратной шеренгой плодовые деревья. В саду чисто прибрано. В углу сада бьет прозрачный родник, он придает особую прелесть и очарование двору.

Кузьменко с Байкиным долго смотрели на дом через забор, потом решительно толкнули калитку. Толкнули и остановились озадаченно на месте, не веря своим глазам. В тени деревьев, на лавке сидели лейтенант Майлыбаев и хозяйка дома, потягивали ароматный чай. Самовар — видно, только поставили на стол — исходит еще паром. Стол заставлен лакомствами. Посуда поблескивает на солнце. Оба оживленно беседуют о чем-то, как давно не видевшиеся друзья. Беседуют, не замечая появления Кузьменко и Байкина, которых заслонили густые ветки.

Миловидная молодая женщина, в просторном халате из китайского шелка хлопотала у стола, заботливо ухаживая за гостем — подавала холодное мясо, свежие огурцы, зеленый лук.

Байкин, не выдержав, зашептал на ухо майору:

— Вот эта баба — она и есть! Видали, какая холеная, так и расстилается перед ним. Заарканила лейтенанта, как жеребца. Я ей сейчас покажу, как тут колдовство разводить! — Байкин рванулся было вперед, но майор преградил ему дорогу.

— Назад!

Оба снова нырнули за ворота, перешли на другую сторону улицы. Присели на деревянную лавочку под дубом. Кузьменко, вытащив из кармана папиросу, закурил. Ситуация, что и говорить, складывалась не совсем обычная. Не всегда сотрудники милиции допускают подобное «панибратство» с людьми, подозреваемыми в преступлении. А тут... уединенная беседа за столиком в саду, мирная трапеза.

Время шло. Можно было уже выпить не один самовар. Солнце уже стояло высоко над головой, стало душно, ни малейшего ветерка. Было такое чувство, что заглатываешь вместо воздуха раскаленный свинец, растекающийся в груди тяжелыми потоками.

А те пили чай. Байкин кипел. Он был страшно раздосадован тем, что Талгат раньше его пожаловал к Масловой. Будь его воля, он настроил бы Кузьменко против Майлыбаева, да разве тот послушает его?

— Товарищ майор! Чего мы здесь попусту жаримся? Преступник вроде бы рядом. Надо арестовать, допросить, произвести обыск. Ну, если вы не хотите подводить Майлыбаева, то уйдем отсюда.

— Погоди, Кожаш, может, Талгат что-нибудь узнал. Не думаю, что он позволит водить себя за нос.

Спокойствие майора разозлило Байкина еще больше.

— У нас бывает такое. Не узнаем человека как следует, а уже возносим его до самых небес, до облаков, на радугу сажаем, гимны поем, дифирамбы слагаем. Вот вам и результат подобного возвеличивания. Удивляюсь, как только таким людям доверяют особые задания.

— Товарищ лейтенант, здесь не место давать оценку поступкам Майлыбаева!

— Я кончил, — Байкин, поняв, что майор недоволен, замолчал, насупился.

Тут показался Талгат. Он заметил, что за ним наблюдают, и направился сразу к товарищам. Кузьменко, взглянув на раскрасневшееся лицо Талгата, недовольно произнес:

— Ну, философ, все еще жизнь изучаем? Какие же мы сделали открытия, позволь узнать?

Майлыбаев ответил не сразу. Подняв брови, усмехнулся, а глаза смотрели недоуменно и обиженно. Шрам на лбу побагровел. По этому шраму и понял майор Кузьменко, в каком состоянии был его молодой товарищ. Майлыбаев хмурился, когда был с чем-нибудь не согласен. Сейчас он, надо полагать, был недоволен. Было заметно, что он намерен защищать Маслову от любых нападок. Но у милиции свои законы. Каждое дело строится не на предположениях, а на фактах. А факты... Впрочем фактов пока еще нет, есть только предположения, подозрения. И только.

Майлыбаев разговорился лишь в управлении.

— Я, кажется, только сейчас понял, Петр Петрович, как трудно работать в милиции, — сказал он устало. — Раньше я увлекался всякими сложными делами. Меня и привлекала-то их сложность. Как было здорово, вступив в поединок с какой-то чуждой психологией, побеждать и всякий раз убеждаться в правоте своих убеждений, воспитанных всей жизнью. Распутывать нравилось. А теперь сам не знаю, наскучило все это, что ли? Охладел вроде бы. К примеру, бьешься дни и ночи, ищешь и находишь человека, который повинен не только в твоей бессоннице, но и в чужой беде и на которого можно было бы излить все свое справедливое негодование. Только нельзя так. Если начинаешь терять веру в людей, то следует уйти из органов. Ведь в любом случае мы боремся за человека, за доброе его имя, а то и за жизнь. Ну, а когда знакомишься с нарушителем, то, бывает, порой видишь перед собой милого и простого человека, скромного и душевного. Что прикажете делать в подобном случае? И зачастую заставляешь себя забывать про обаяние собеседника, становишься этаким Держимордой: «Где паспорт?», «Когда пропишешься?», «Почему нет свидетельства на ребенка?». А почему кричишь? Потому что власть тебе дана, да только забываешь, что не для крика и хамства она дается. А ведь люди встречают тебя приветливо, вежливы, обходительны и даже радуются, когда заходишь к ним, все угостить норовят. А власть-то нам не ими разве дана? Получается, что для нас хорошие люди где-то в стороне живут, мы ведь чаще с плохими встречаемся...

Байкин, оскорбленный до глубины души, вскипел, досадуя в то же время и на Кузьменко, который чуть заметно улыбался:

— Значит, кто чай распивает с преступниками, наслаждается их обществом, те умные, а кто, согласно указу, блюдет порядок — те дураки? Стало быть, по-твоему, мы грубияны и хамы, никому не верим и на всех орем? Вот у вас какое мнение о милиции, товарищ старший лейтенант? Запомним! А вы умный и проницательный? Нянька и воспитательница из детского садика? «Ах, милый убийца! Простите, что у нас в отделении стулья такие жесткие!» Так вас прикажете понимать?

Байкин взглянул на майора, ожидая его поддержки, но тот молчал. Талгат сдержанно сказал:

— Кожаш, вы напрасно горячитесь. Вас я не называл ни грубияном, ни дураком. Мне хочется, чтобы отношение людей к нам было уважительным, чтобы люди знали, что мы им не чужие, чтобы не из страха шли к нам. Я говорю о тех недостатках и пороках нашей работы, которые отталкивают людей от нас. Поймите, мы всегда на виду, и грубость или глупость человека, одетого в нашу форму, принесет больше вреда, чем вы думаете. Ну, а если вы не согласны со мной и вам по душе быть грубияном и глупцом, то я ничего не имею против, если это будет проявляться только в частной жизни. Впрочем, и это достаточно плохо и вредно. Но тут уж советами не поможешь, бог с вами, не стану вмешиваться.

Байкин не совсем понял Талгата, но по смеющимся главам майора понял, что над ним посмеялись. Проглотив обиду, он решил шуткой спасти положение:

— Я понимаю тебя, холостяка. Трудно, конечно, думать плохое о женщине, которая привечает тебя. Молода, красива, как в песне поется, русая коса. Вдова, ко всему. Не достойно мужчины желать плохое женщине, которая нравится тебе. Так?

— Я не осуждаю себя за то, что был в доме Масловой, — Талгат кивнул головой. — Если вы убеждены, что она совершила преступление, и у вас есть доказательства, вернитесь и арестуйте ее.

Кузьменко вмешался в этот разговор:

— Эти меры всегда можно применить. А пока я хочу знать ваше мнение.

Байкин воспрянул духом. Глядя на Майлыбаева, он сказал:

— Товарищ майор верно говорит. Самодеятельность тоже вредит нашему делу. Вы вроде бы защищаете подозреваемую. Смотрите, как бы самому не очутиться на скамье подсудимых.

Майлыбаев глянул сощуренными глазами на Байкина и рассмеялся:

— Я выполнял свой долг, а это далеко не самодеятельность. Но, имея свой взгляд, я обязан его защищать. Речь идет не о моем частном мнении — о судьбе человека, а этим играть нам право не дано. Что же касается скамьи подсудимых, то на ней окажутся только те, кто этого заслуживает.

— Я не мастер говорить загадками. Но не забывайте, что на красивых словах далеко никто не уезжал и чистыми руками в грязи никто еще безнаказанно не возился. Была бы моя воля, я бы арестовал Маслову.

— Наше дело надо делать чистыми руками. А если она не виновата?

— Тогда спишем с нее подозрение и отпустим.

— Вот как? А не кажется вам, что это может принести непоправимый вред и этому человеку, и нашему доброму имени?

— Ничего, закон нам это простит.

— Кожаш, мы с вами, я вижу, не договоримся, так что лучше отложим этот разговор до лучших времен, — Талгат повернулся к Кузьменко. — Простите, Петр Петрович, за не совсем уместный спор.

— Вы говорили о важных вопросах и сложных. Послушать было интересно. Только, Талгат, тот идеал работника милиции, который вы стараетесь нарисовать, надо воспитывать, прежде всего, в себе и в своих товарищах, так ведь?

— Согласен с вами. Но этого можно добиться лишь в том случае, если товарищ хочет воспитываться, — и оба они, к недоумению Байкина, расхохотались. — Меня удивляет, что Кожаш как-то связывает вдову со мной. Или в гневе сказал? Мне понятно состояние лейтенанта, но хочу вернуться к разговору о Масловой.

Узнав точно, что Петрушкина у нее была, я собрал о ней кое-какие сведения. Сначала она представлялась мне просто ловкой спекулянткой, но многое говорило и в ее пользу. Решил, что надо встретиться с ней лично. Вот и пошел. Меня встретили так хорошо и приветливо, что даже совестно стало — так плохо думал о людях. По-моему, они меня приняли за студента, ищущего квартиру. С Масловой в одном доме, оказывается, живет ее брат. Владимиром зовут, геологом будет, заканчивает в этом году институт. Я собрался уходить, а этот паренек преграждает мне дорогу, говорит, что у него сегодня день рождения и что он, ко всему, закончил дипломную работу, просит, в общем остаться, посидеть с ними за столом. Не скажу же я: «По служебным делам я здесь, а ты меня за стол тянешь». Согласился. Человек лучше всего раскрывается за столом. Из разговоров я узнал, что Петрушкина действительно была здесь. Что было бы, например, если бы я вдруг вскочил и закричал: «Вы виноваты в побеге Петрушкиной. Где она?». Я, разумеется, этого не сделал. Просто побеседовал и все, — Майлыбаев положил папиросу в пепельницу, повернулся к Кожашу. — Да, чуть не забыл. Лейтенант Байкин в последнее время все ходил за мной, можно сказать, по пятам, ни на шаг не отставал. Кто знает, может, он предполагал, что таким образом будет легче разыскать Маслову? Он знал, что и я занимаюсь тем же делом. Потому я и не удивляюсь опрометчивости его суждений насчет этой женщины. «Молода, красива да к тому же и вдова, потому и к мужчинам, может, снисходительна...» Всякий может такое подумать. Но у нее есть муж. И второй муж у нее, как и первый, — геолог. Сейчас он в поле, на разведке где-то у Каратау. Это меняет многое.

Кузьменко, внимательно слушавший каждое слово Талгата, тихо вздохнул.

— Ты и сам, Талгат, знаешь, что я против некоторых приемов в нашей работе. Но... Порой и невинный чай язык развязывает. Я, конечно, верю всему, что ты говоришь. И все же мы не можем оставлять Маслову без внимания. Петрушкина исчезла именно после того, как посетила Маслову. Кто может поручиться, что Маслова не имеет отношения к делу об исчезновении Петрушкиной? Пока не завершим дела, будем держаться каждый своего мнения. Договорились?

Майлыбаев промолчал.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Через два дня майор Кузьменко, ознакомившись со всеми имевшимися на руках материалами о Масловой, счел необходимым переговорить с ней. Не каждому по душе, когда его вызывают в милицию. Стоит кому-то получить повестку, он уже думает бог знает о чем, припоминает, не замешан ли в какую-нибудь историю. Даже умные люди и те впадают в панику. А Маслова отнеслась ко всему спокойно. На вопрос, знает ли она, почему ее вызвали в милицию, она, смеясь, ответила:

— Откуда мне знать об этом? В милиции бывать не приходилось. Чем здесь занимаются, мне больше известно из книг, вроде «Дело Пестрых». А вызов для меня — загадка. Решили, наверное, что мне надо познакомиться с вашей работой?

— Вы знаете гражданку Петрушкину?

Маслова задумалась.

— Нет, я такой не знаю, — помолчав немного, вдруг протянула, — а, а-а, вы про Матрену Онуфриевну, да? Такая низенькая, худая старушка с седыми висками... Знаю ее. Была она у меня.

— Когда?

— Да времени прошло порядком. Месяца два, наверное. Надо же, как время-то быстро летит! Так и жизнь пройдет, не заметим.

— А раньше вы были знакомы с Петрушкиной?

— Раньше я ее не встречала. Мы в тот раз случайно с ней увиделись.

— Где?

— Перед магазином.

— О чем вы с ней говорили?

— О чем, думаете, могут говорить женщины? Обо всем понемногу. Про попа, помню, вспоминали, что он прикарманил деньги, которые с прихожан собрал, — Маслова простодушно взглянула на Кузьменко, улыбнулась. — Удивляюсь, чем вас заинтересовала эта старушка? Знала бы я, что вы так интересуетесь Матреной Онуфриевной, я бы всю родословную ее узнала. Да она и сама говорила: «Зайду, как время выберу». Ничего, теперь умнее буду. Придет, сразу к вам поволоку.

— Вы верите, что она еще зайдет к вам?

— Ну, вдруг надумает...

Кузьменко в душе сомневался в искренности Масловой. Что-то, казалось ему, она скрывает. Но обвинять ее в чем-либо было трудно, не было никакой зацепки. Он глянул на Маслову, удобно сидящую в кресле, предложил сдержанно:

— Изложите письменно, как вы встретились с Петрушкиной, о чем с ней говорили, в какое время она ушла от вас. Думаю, что вы говорите мне правду, без всякой лжи.

Маслова не стала долго раздумывать. На листочке бумаги коротко написала о приходе к ней Петрушкиной. Кузьменко пробежал глазами написанное.

— Добавлять ничего не будете?

— А что еще?

— Спасибо. Прошу прощения за беспокойство. Можете идти.

На улице перед отделением милиции ее ждал брат Владимир. Он был обеспокоен тем, что сестру вызвали в отдел уголовного розыска, поэтому и пришел вместе с ней.

— Зачем вызывали? — спросил он, обрадованный тем, что сестру отпустили.

— Да так просто, — Галина Придановна махнула рукой. — Помнишь, к нам одна старушка приходила тогда? Про нее спрашивали.

— А что, натворила она что-нибудь?

— Не знаю.

Брат с сестрой долго еще обменивались предположениями. Дойдя до центральной улицы, пошли по ней вверх, в сторону гор, не садясь в проезжающие один за другим троллейбусы.

В тот же день после обеда майор Кузьменко вызвал к себе Талгата. Когда Майлыбаев пришел, он сказал ему:

— Я сегодня говорил с Масловой. Мне кажется, что она что-то скрывает. Вот ее объяснение. Читай!

Талгат стал читать:

«Объяснение отделу уголовного розыска областного управления милиции от Масловой Г. П., проживающей по улице...

Накануне пасхи, не помню в какой точно день, я пошла в магазин, чтобы купить сахара, чая, яиц. Я шла по тротуару, когда в одном из домов кто-то постучал в оконное стекло. Посмотрела, вижу, кто-то делает мне знаки, чтобы я подошла ближе. Оказалась — моя соседка, портниха. Сказала, что в ателье только что завезли дешевую импортную ткань. Посоветовала мне заказать костюм, пальто. Сказала еще, что у них новый мастер появился, опытный, квалифицированный, и что скоро их ателье со второго разряда перейдет на первый. Посоветовала быстрей заказывать, иначе, мол, клиентов много наберется, очередь будет большая. Пошла в ателье. Ткань мне понравилась. Заказала мужу костюм и себе платье. Посчитала, а денег у меня не хватает, и дома денег не было. Я не знала, что делать, жаль было упускать такой заказ, и тут встретилась мне старуха, искавшая костюм для мужа. Я повела ее домой, продала за свою цену новый, неношенный еще костюм мужа. Матрена Онуфриевна — так эту женщину звали — оказалась разговорчивой. Мы бы поговорили, да я в ателье торопилась и соседка, заглянувшая к нам, помешала. Не получилось разговора. Да и у меня, признаться, настроения говорить не было. Часу в седьмом интересующая вас Петрушкина ушла к себе домой».

Талгат, прочитав объяснение, положил его перед Кузьменко. Майор облокотился на стол.

— Как ты смотришь на это, Талгат? — спросил он.

— По-моему, изложено все логично.

— Ты так думаешь? — Кузьменко встал, подошел к окну. Помолчав немного, сказал: — Нам нужны сведения о Петрушкиной. А здесь их нет. Трудно поверить в то, что Петрушкина не могла почувствовать беду, нависшую над ней. Расстроенный чем-то человек всегда ищет собеседника, она могла поделиться кое-чем с Масловой. Почему бы такой любопытной особе, как Маслова, не заинтересоваться этим?

— Вы хотите сказать, что Маслова несомненно имеет отношение к исчезновению Петрушкиной?

— Я этого не говорил. Но Масловой не верю. Не может быть, чтобы она не знала, что не домой ушла Петрушкина. Она должна была обо всем этом написать, но правду, как видно, она не желает говорить. Так что сам делай из этого вывод.

— Голые мысли в совокупности с ложными обоснованиями к желаемым результатам не приводят. Как бы нам, в конце концов, к ошибочному заключению не прийти.

— Понимаю, Талгат, ты всячески выгораживаешь Маслову, как человека порядочного, не кривящего душой. Хорошо, пусть так. Но в нашей службе не всегда можно руководствоваться симпатиями или антипатиями к человеку. Зачастую требуются решительные оперативные действия. В таких случаях возможны и ошибки.

— Я предпочитаю иметь на руках неопровержимые доказательства вины человека.

— Они будут.

— Вы в это верите?

— Да!

Долгий опыт, внутреннее чутье не обманули Кузьменко и на этот раз. При обыске в доме Масловой были обнаружены шаль и сумка Петрушкиной. Шерстяную, с белыми полосками шаль Матрена Онуфриевна надевала, когда собиралась на базар.

При предварительном расследовании вместе с Масловой в управление вызвали и Петрушкина. Тот, увидев на столе знакомые вещи, вытаращил глаза.

— Бог ты мой? Жива! — вскричал он. — Наконец-то!

Маслова, не понимавшая, что происходит, испугалась. Прониклась тут же сочувствием к плачущему, спросила у Байкина, сидевшего рядом:

— Что, у этого бедняги жену убили, что ли?

— А вы будто и не знали! — насмешливо произнес тот. — Здорово! А откуда же у вас шаль и сумка, позвольте спросить? Петрушкина сама вам их оставила?

— Что вы хотите сказать?

Маслова только теперь поняла, что ее вызвали, подозревая в убийстве Петрушкиной. Догадка поразила ее. Она в упор посмотрела на довольного Байкина и сказала:

— Старуху я не убивала.

Следователь Карпов не обратил на эти слова внимания, и принялся с безразличным видом допрашивать Маслову. Она отказалась отвечать. Со времени ее беседы с Кузьменко прошло несколько дней. Она упрямо стояла на том, что дело обстояло именно так, как она изложила тогда в объяснении.

— К смерти Петрушкиной я никакого отношения не имею. Ваши подозрения считаю оскорбительными для себя, — заявила она.

— Мы далеки от того, чтобы оскорблять кого бы то ни было, — спокойно ответил капитан Карпов. — Нам в любом деле важна истина.

— К тому, что я уже написала, мне добавить нечего.

— Объяснение ваше я читал. Не знаю почему, но про вещи, оставленные Петрушкиной, вы забыли упомянуть. Как же так?

— Я действительно забыла, что сумка у меня.

— Вы ждали, что Петрушкина вернется. Дни, месяцы прошли, она не пришла. Вещи, у которых нет хозяев, присваивать легко. Никто их не спрашивал. Вы надеялись, что их никто и не спросит, потому, наверное, и молчали про них.

Маслова откинула назад упавшие на лоб мягкие шелковистые волосы, вздохнула тяжело. После недолгого молчания она сказала:

— Знала бы я, что эта шаль бедой для меня обернется, разве держала бы у себя дома до сих пор? Еще и на стенку повесила. Она же, эта шаль, — для меня ничто. Не от отца же в наследство получила. Зачем хранила? Думала, придет за ней она. Да и зачем мне было хранить ее, посудите сами, если бы я знала, что все это так плохо кончится?

— Вы казахский язык знаете?

— Ну а как же! Среди казахов живу, отчего же не знать? Да и соседи все казахи.

— Это хорошо, — протянул капитан Карпов, отодвигая бумаги подальше, на край стола. — Человек, который желает узнать обычаи и жизнь народа, среди которого живет, Должен перво-наперво его язык узнать. Лично сам я только начал изучать... Так вот, казахи говорят, что у женщины, прибегающей за огоньком к соседке, находится тридцать тем для разговора. Может, я слишком неумело перевел, но в этой поговорке передана характерная для всех женщин, какой бы она национальности ни была, черта — их склонность к беседе. Петрушкина тоже женщина. Я думаю, она не сразу ушла от вас. Поговорили, конечно. Припомните, пожалуйста, ее последние слова, если это возможно.

Маслова задумалась. Потом сказала:

— Кажется, когда я ее провожала, да-да, именно тогда... — она кивнула головой, — возле ворот мы с ней остановились. Она посмотрела на меня, в упор так посмотрела, изучающе и сказала: «Какой вы счастливый человек!» Я ей ответила: «Да слава богу, сейчас ни в чем не нуждаемся; одежонка есть и продуктов хватает». А старуха вздохнула, говорит: «Эх, Галина, не об этом я... Я всю жизнь о тихой, спокойной жизни мечтала... Но, видно, отказала мне судьба в хорошем. Как ни стараюсь — не получается. Ну ладно, пойду, не буду задерживать». Попрощалась со мной наспех. Вернулась я в дом, а там ее шаль и сумка. Не могла же я разыскивать ее. Решила: хватится, сама придет. И отнесла в сарай.

— Что было в сумке?

— Не заглядывала в нее. К чему мне чужое, посудите?

— Ответьте на последний вопрос: когда вы разговаривали перед магазином с Петрушкиной, вы заметили, что рядом был ее муж?

— Она была одна.

— Вы Петрушкина не видели?

— Петрушкин? А-а, наверное, этот однорукий, который сейчас плакал? Нет, я его у вас вижу впервые.

— Интересно! А он вас хорошо запомнил. Даже разговор ваш с его старухой запомнил. Это он, Петрушкин, и помог нам разыскать вас.

— Меня разыскивать и не надо было. Я не скрывалась. Я спокойно жила у всех на виду.

— Итак, вы утверждаете, что не видели Петрушкина?

— Да.

— На этом мы закончим сегодняшний разговор. Вы посидите пока, Галина Придановна.

Маслова расписалась в нижнем углу протокола допроса, и капитан Карпов вышел, захватив папку.

В тот же день Маслову освободили, не стали брать под стражу. Байкин едва не сгорел с досады, когда узнал, что Маслову не отправили в камеру. «Вот так и бывает, — горячился он. — Решили Майлыбаева выгородить, потому и отпустили. Где же справедливость?!» В тот же день он написал пространное заявление начальнику управления. Жена у него была филологом по образованию. Он дал ей исправить ошибки, переписал снова. Когда покончил с заявлением, почувствовал себя так, будто большое дело сделал. До самого рассвета обдумывал, каким образом он преподнесет это заявление начальнику. Ему представлялось, что с момента, как он вручит это заявление начальнику, он обретет покой. Может быть, получит повышение по службе. Злая радость распирала его, сердце заходилось в предчувствии хороших перемен...

Майор Кузьменко запросил дело у следователя. Внимательно прочитал ответы Масловой. Сопоставил их с ее объяснением. Поначалу он думал, что следователь поможет напасть на след человека, который исчез загадочно, но дело по-прежнему оставалось запутанным. По ответам Масловой выходило, что она раньше не видела Петрушкина. Петрушкин, в свою очередь, возражал, доказывая, что она видела его. Он так и заявил на очной ставке: «Эта гражданка врет. Я стоял рядом, когда они с моей старушкой судачили». А потом добавил с сожалением: «А что во мне есть такого в самом деле, чтобы баба на меня внимание обратила? Может, и правда, что не заметила. И все же она должна была услышать разговор между нами с Матреной. Не хочет признавать, что делать? Один бог — свидетель».

На первый взгляд, ничего особенного в том, виделись раньше Петрушкин с Масловой или нет, не было. Но для дела это имело особое значение. Если верить Масловой, то Петрушкин лгал с самого начала. Ведь можно допустить, что когда две женщины разговаривали, он, спрятавшись, выждал, и при возвращении Матрены Онуфриевны из дома Масловой... Если же верить Петрушкину, то выходит, что Маслова заманила к себе женщину, после чего ее никто не видел... Но одно обстоятельство снимало с Масловой подозрения: во всех своих показаниях Петрушкин оперировал тремястами рублями, которые якобы жена захватила с собой на базар, а в сумке, обнаруженной в доме Масловой, оказалось пять тысяч рублей. Петрушкин не знал ничего об этих деньгах, не видел их. Судя по всему, между супругами существовало недоверие, они таились друг от друга. К тому же неизвестно, для каких целей Петрушкина взяла с собой такую крупную сумму. Если бы Маслова убила старуху в расчете на эти деньги, она давно бы прикарманила их. И еще одно обстоятельство беспокоило Кузьменко. По показаниям Масловой выходило, что Матрена Онуфриевна ушла от нее в седьмом часу. Если идти пешком, то до комбинатовского поселка можно добраться за час. То есть, к восьми женщина наверняка должна была быть дома. Весной в восемь еще светло и нападение на человека на улице маловероятно. Да и денег при себе Петрушкина не имела. Стало быть, если Матрена Онуфриевна и была убита, то только после возвращения домой... А если, скажем, Петрушкину по дороге от Масловой встретил кто-то из знакомых, зазвал в гости и совершил преступление? Кем мог быть этот знакомый?

Супруги Петрушкины вели уединенную, замкнутую жизнь. С соседями почти не общались. Так что знакомых у них не густо. Наводили справки по поводу толстого пришельца, о котором мимоходом упомянула Данишевская, но больше того, что рассказала им Глафира, ничего не узнали. Глафира же и при повторной беседе сказала то же самое.

— Я тогда была пьяная. Помню только, что тот, с животом, был черный и лысый.

После этого случая Глафира «черного» не видела.

«Так кто же все-таки убил Матрену Онуфриевну?» — в который раз спрашивал себя Кузьменко. Он уже стал свыкаться с мыслью, что Петрушкину действительно убили, а не уехала она никуда, не сбежала.

Мысли майора прервал появившийся в кабинете Майлыбаев.

— Как вы дело Масловой решили, Петр Петрович? — спросил он с порога.

— Для задержания достаточных оснований нет. И все же подозрение с нее я не снимаю. Взяли у нее подписку о невыезде. — Кузьменко присел на краешек стола. — Преступник, получив необходимое ему, не возится обычно с жертвой. Он спешит скрыться, чтобы не попасть в руки правосудия.

— Да, это характерно для «мокрушников». Но... преступник прячет жертву, заметая следы, если человек, убитый им, был с ним долго связан и эта связь известна многим. Здесь не случайное, а продуманное, заранее подготовленное преступление. Потому и улик пока мало.

— Я тоже об этом думал. У Матрены Онуфриевны денег с собой не было, они остались в сумке. Значит, тот, кто ее убил, не собирался ограбить. Тут мотив совсем другой. Главное для нас — это понять, почему ее убили. — Кузьменко прикурил и заходил по кабинету. — Честный по натуре человек никогда не оправдывается, он не льет слезу и не вышибает ее у других. Я презираю боязливых, особенно, на вид боязливых. Эдаких тихих овечек.

Талгат резко повернулся к майору:

— Вы это про кого, Петр Петрович?

Кузьменко молча положил ему руку на плечо:

— Помнишь историю с Шамадиновым — убийцей Красниковой? Если не запамятовал я, задержали преступников при выходе из ресторана «Алатау»?

— Да-да.

Майлыбаев всем корпусом повернулся к майору. Как же забыть ему этого кровопийцу, хитрого, изворотливого бандита? Талгат все хорошо помнит. Шамадинов со своими дружками в тот день обмывал удачу. Вел он себя довольно развязно, нагло. За одним столиком с убийцей сидел тогда и Талгат. Ел вместе с бандитами, пил, смеялся. У него было особое задание — выявить бандитов, долгое время умудрявшихся скрываться целой шайкой. Шамадинов не был глуп, имел высшее образование. Трудно объяснить, почему он выбрал для себя такой темный и скользкий путь. В день окончания института он изнасиловал девушку, все эти годы учившуюся вместе с ним. После этой истории он исчез, решив, видно, замести следы и уйти от ответственности. Насильник стал грабителем. Хитрый, изворотливый, расчетливо намечающий себе жертву, умеющий прятать концы в воду, он сколотил себе стаю. В кучу их сбил страх перед возмездием, а смелость их была ничем иным, как отчаянием людей, знающих, что возмездие неотвратимо и уже близко. Все, что держится на страхе, — непрочно. Но, когда они вместе, им кажется, что не так страшно, и они, как волки в стае, жмутся друг к другу. Потом страх неизбежно переходит в злобу, а злоба толкает на новые преступления. И снова приходит страх...

«Новичка» Талгата Шамадинов решил сразу прибрать к рукам. Чтобы связать человека, нужно втянуть его в совместное преступление, чтобы все — на одной веревочке. Распоряжение главаря было кратким:

— Это твоя последняя рюмка. Больше пить не будешь. Не дам. Рука, держащая кинжал, не должна дрожать. Человек чтобы пикнуть не мог. Сам проверю. Посмотрю на что ты годишься. Отступишься, хорошего не жди. Мы народ тихий, кого режем — не кричит. Сам как козленка приколю.

В эту ночь головорезы готовили налет на ювелирный магазин. Убить сторожа было поручено Талгату.

Вся банда по приказу Шамадинова должна была наблюдать, как пройдет испытание новичка. Талгат, конечно, не предполагал, что попадет в такой переплет. Он попытался было удержать их от этого дерзкого плана, мол, магазин вручную открыть трудно, там сигнализация установлена, но на него прикрикнули: «Не размазывай! Магазин не твоя забота...» Если бы в ту ночь не подоспела вовремя оперативная группа Кузьменко, один бог знает, чем кончилось бы «первое испытание» Талгата.

— Почему вы об этом вспомнили? — спросил Талгат.

— А через кого они хотели сбыть награбленное?

— Если не ошибаюсь, через Темникову.

— Ее осудили. Кого они еще называли?

— Сейчас, — Талгат задумался, — про какого-то парикмахера Соломона вспоминали. Да-да, Соломон. Но какое отношение все это имеет к делу Петрушкиной?

— Имеет это отношение или нет, пока не знаю, ничего по этому поводу сказать не могу. Но чем занимается этот парикмахер, мы, к сожалению, до сих пор не выяснили. В стороне он остался. А надо бы выяснить, поручаю это тебе. Только будь осторожен, не мешает хорошенько отрастить бороду. Желаю успеха.

Талгат вышел от Кузьменко несколько расстроенный: вызвали его в управление по делу Петрушкина, а теперь, видно, решили держать в стороне. Или это наказание за то, что он поддержал Маслову? Стало быть, он не способен вести серьезные дела. Какое может иметь отношение парикмахер к делу Петрушкина?

Майлыбаев прошел немного по улице, потом оглянулся назад, на управление. Окно кабинета Кузьменко было открыто. Майор стоял, прислонившись к косяку. Улыбнулся ему, помахал рукой. «Интересный все же человек наш майор», — подумал Талгат, качая головой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Рассвет только-только начинал вливаться светлыми струями в чернила ночи. Город еще не просыпался. Кое-где в домах светились окна желтыми, синими, оранжевыми пятнами. Может быть, там не спали поэты, которые подарят людям звонкие стихи? Или сидят над чертежными досками конструкторы, и пепельницы их полны окурков? А может, влюбленные не могут наглядеться друг на друга? Или это сидит без сна мать, ожидая прихода непутевого сына? Кто знает... В небе еще нет той чистой голубизны, которая приходит с солнцем. Оно словно тяжело переболело эту ночь и потому стало серым, утомленным. Но вот на востоке оно порозовело. Погустели живые краски. Зашаркали метлами дворники. Промчался одинокий автобус. Гасли окна.

Устав от работы, майор постелил себе на веранде. Ему хотелось дышать свежим воздухом. Спал он крепко, но проснулся неожиданно, не то от шума автобуса, не то от уличных криков. Он прислушался к звукам, не шевелясь, словно боясь спугнуть их. Глаза снова стали слипаться, словно зеленоглазая девушка Дрема присела на краешек постели и провела ласковой ладонью по его лицу. Тело цепенело от приливов сна. Зарывшись лицом в подушку, он снова смежил веки. Но пугливо упорхнула Дрема, ушел сон. Свежесть ли прогнала его или трезвая человеческая мысль? Кузьменко вскочил на ноги, обулся и вышел во двор. Уже показалось солнце. Цветы нежились под его первыми лучами, кивали головками.

Кузьменко любил выйти на зорьке во двор и размяться гимнастикой. Затем он умывался холодной водой и до завтрака просматривал газеты. Не успел он проделать и первое упражнение, как в окно высунулась его жена Евдокия Кирилловна и закричала:

— Петя, иди скорей сюда!

— Что тебе, Дуся? — Кузьменко вытянул шею в ее сторону. — Чай еще не скоро, могла бы не торопить.

— К телефону тебя зовут!

Кузьменко в два прыжка одолел ступени, шумно ворвался в комнату в предчувствии чего-то неожиданного.

— Кузьменко слушает. Алло! Когда? Сегодня? Сейчас буду!

Бросив трубку, он стал поспешно одеваться. Евдокия Кирилловна, давно смирившаяся с неожиданными вызовами мужа, быстро собрала на стол, принесла чай, бутерброд с колбасой.

— Ты хоть перекуси. А то и вечером вчера не поел как следует. Какая же работа на голодный желудок?

— Успею еще поесть. Некогда сейчас, — поцеловав жену в щеку, Кузьменко быстро вышел и уже со двора крикнул: — Если рано освобожусь, в кино сходим. Позвоню сам. А вы с Сережей пока чем-нибудь сами займитесь.

Перед домом его уже ждала машина. В ней сидел капитан Карпов. Дорогой он коротко рассказал о случившемся:

— Между тремя и четырьмя часами выкрали. Потому что, когда он просыпался часа в два, вещь была на месте. Короче — история получилась неприятная.

Кузьменко мало что понял из слов следователя.

— Откуда пострадавший и кто он?

— Приезжий какой-то. Турист из нашей Прибалтики.

Кузьменко повернулся к Карпову, глядя на него строго, даже чуточку зло:

— Кто дежурил в гостинице?

— Дежурный был там лишь до двенадцати. Лейтенант Байкин случайно прошел перед утром мимо гостиницы...

— А что там нужно было Байкину? Гостиница не входит в его участок.

— Не знаю, товарищ майор. Может, из гостей шел, по пути.

— Из гостей? Где он сейчас?

— В своем отделении.

— Охрану поставили у гостиницы? Это хорошо, — Кузьменко смягчился, — чтобы никто из посторонних в номер не зашел. А сейчас вызовите мне Байкина. Сами — живей к гостинице. Постарайтесь, товарищ капитан, как можно меньше людей привлекать к этому делу, и, пожалуйста, без шума.

Спустя некоторое время явился Кожаш с опухшим лицом, еще не совсем проснувшийся. Глаза слезятся, зевоту с трудом подавляет, но стоит важно, голову держит высоко.

Он, Байкин, нашел Маслову среди такого множества людей, а Кузьменко послушался Майлыбаева и отпустил на свободу преступницу. Разумеется, Байкин не сожалеет об этом. Если майору вздумается, к примеру, излить на него свой гнев, если он не послушает его, Байкина, что ж — он вынужден будет вручить заявление в руки большого начальства.

Равнодушный вид Байкина красноречиво говорил о том, насколько тот сейчас был уверен в себе. В кабинете наступила тишина. Майор, к удивлению Байкина, был настроен холодно, и это его несколько озадачило. Он заметно поостыл, нервно переступил с ноги на ногу.

— Звали, товарищ майор? — выдавил он наконец.

— Кто украл чемодан?

— Откуда мне знать? На рассвете кто-то поднял истошный крик в гостинице. Не разобрал я, что кричали: то ли украли что, то ли унесли.

— А вы где были?

— Не понимаю, товарищ майор. Что-то вы сердитесь на меня все время. Давайте по справедливости: во-первых, это не мой участок, во-вторых, имею я право после службы, как все нормальные люди, пройтись по городу, подышать свежим воздухом? Из-за какого-то туриста вы оскорбляете офицера милиции. Не слишком ли, товарищ майор?

— Милиционер не выбирает времени. В любой час дня и ночи он должен быть на посту. Люди видят в нас свою защиту. Человек, попавший в беду, не будет у вас спрашивать, с какого вы участка. Завидев милиционера, он просит помощи. Ну а вы, оказавшись на месте происшествия, не приняли никаких мер.

Байкин, видя, что дело для него оборачивается плохо, стал оправдываться:

— Все это верно, товарищ майор, мы обязаны всегда находиться на посту. Но откуда мне было знать, что творилось там в гостинице? Пусть пострадавший сам на себя пеняет, что не сумел собственный чемодан сберечь. Может, сам где-нибудь оставил чемодан? Выпил человек... всякое бывает. Какая же тут моя вина?

— Если действительно чемодан похищен, отвечать будете но всей строгости. — Кузьменко побагровел от досады. — Диву даюсь, как вы до сих пор своих обязанностей не знаете?

— Вы напрасно меня обвиняете, товарищ майор. Я здесь не при чем.

— Поймите, вы совершили служебный проступок.

Байкин, опустив голову, озабоченно тер ладонью козырек фуражки. Вид у него был виноватый. Переминаясь с ноги на ногу, он стоял перед майором, не решаясь сказать ему то, что было на душе, а потом, все так же виновато согнувшись, вышел.

Кузьменко выехал на место происшествия. До начала рабочего дня остались считанные минуты. Больше стало прохожих. Вокруг гостиницы работали оперативники с собакой-ищейкой, отыскивая след преступника. Прохожие останавливались, спрашивали друг у друга, что случилось, интересовались подробностями.

В десять часов Кузьменко зашел к Даирову, рассказал ему о происшествии в гостинице, о разговоре с пострадавшим, неким Дрейером. Даиров молча слушал майора, вытянув руки перед собой, положив их свободно на полированную поверхность стола. Не прерывал Кузьменко, пока тот не рассказал все. Только через некоторое время он откинулся на спинку кресла и закурил.

— Стало быть, чужих следов нет. Вы полагаете, что чемодан мог похитить лишь сам хозяин? Спрятал его, а потом забыл, где припрятал? Я так вас понял, товарищ майор?

Кузьменко кивнул:

— Так точно, товарищ полковник.

— Заявление туриста мы, разумеется, не оставим без ответа. Поручим, пожалуй, заняться этим делом лейтенанту Майлыбаеву — парень сообразительный и легкий на подъем. Ваше мнение?

— Старший лейтенант Майлыбаев выполняет сейчас важное задание: ему поручено прощупать парикмахера, — Кузьменко напомнил полковнику о задании, данном им раньше.

Даиров вдруг сделал неожиданное для Кузьменко заключение.

— Мне кажется, новое задание не помешает Майлыбаеву.

— Не понял, Мукан Даирович, — Кузьменко вопросительно взглянул на полковника, — парикмахер, Петрушкин, турист — что между ними может быть общего? Не улавливаю связи.

— Может быть, связи и нет. Но давайте подумаем вместе. У Петрушкиных появляется странный гость — «черный», вскоре исчезает хозяйка дома. В сумке, которую она оставила у Масловой, находится сумма, весьма значительная для людей среднего достатка. Откуда деньги? Далее выясняется, что Петрушкин не такой уж отшельник и кое-какие знакомства он поддерживает. Причем среди его знакомых есть и человек, которого подозревали в связях с бывшей шайкой Шамадинова. И, наконец, кража чемодана у туриста. Не окажутся ли эти события звеньями одной цепочки? Думаю, что надо пересмотреть план и расширить круг поиска преступника. Ни одна, даже самая мелкая, деталь не должна остаться без внимания.

То, что сказал полковник, было так необычно, с такой неожиданной стороны освещало уже известные факты, что Кузьменко глубоко задумался, зажав в зубах давно погасшую папиросу.

Даиров полистал бумаги в лежащей на столе папке и, как бы подводя итог разговору, сказал:

— Я ознакомился с материалами допроса Масловой. Ваши действия считаю правильными. Однако прошу вас и ваших сотрудников постоянно помнить о внимательном отношении к людям. Нельзя оставлять занозу в сердцах честных людей.

— Понимаю, товарищ полковник!

Даиров кивнул головой, разрешая быть свободным.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Городской парк культуры и отдыха. Очень людно. Прекрасный цветник сверкает сочными красками при ярком свете прожекторов. По тенистой аллее нескончаемым потоком вливаются в парк горожане.

Прогуливаются по парку и Анастасия Ефимовна со своей золовкой. На прошлой неделе студенты института организовали концерт, на котором Анастасия познакомилась с Кожашем, смуглым и весьма галантным молодым человеком. В следующее воскресенье они договорились встретиться в парке у фонтана, но мыслимо ли найти друг друга в этой толчее, если заранее не назначить места свидания?.. Вдвоем с золовкой они несколько раз прошлись вокруг фонтана, но никого похожего на своего нового знакомого Анастасия не приметила.

— Неужто и впрямь не придет? — спрашивала она, то и дело толкая локтем спутницу. — А я-то ждала этот день, с ума сойти можно!..

Золовка Анастасии, Ольга Степановна, была уже в том возрасте, когда прежние заботы о внешности отходят незаметно на задний план. Мужчины уже мало интересовали ее, однако любила Ольга Степановна, когда ее родственница знакомилась с кем-нибудь. Новый знакомый бывал обычно щедр, не жалел ничего ни для Анастасии, ни для нее. Все, что перепадало ей от встреч двух молодых — посещение кафе и ресторанов, редкие подарки, которыми ублажал дам очередной обожатель Анастасии — она принимала как должное. Со временем она привыкла к такого рода развлечениям, и теперь отсутствие Кожаша в назначенный час на месте свидания беспокоило ее.

— Что это с ним, а? Вы точно здесь договорились встретиться? Ты не забыла? — допытывалась она, вглядываясь в лица проходящих мимо людей, и, хотя не знала Кожаша, дергала за рукав Анастасию всякий раз, как замечала рядом чернявых мужчин. Вот и сейчас она нетерпеливо вскинула руку, показывая на кого-то:

— Вон тот черный, кудрявый — не он?

— Который? — Анастасия посмотрела в ту сторону, куда показывала Ольга Степановна, и тут же оскорбленно отвернулась. — Тоже нашла о ком говорить. Какой-то толстобрюхий. На что он мне?

Острые голубые глаза Анастасии блуждали по лицам гуляющих. Ни один человек не проходил незамеченным. Вдруг она насторожилась, толкнула локтем Ольгу Степановну.

— Идет! — прошептала она обрадованно.

Ольга Степановна, далекая от сантиментов, почувствовала, как забилось у Анастасии сердце.

Байкин, пройдя в ворота, остановился, огляделся по сторонам.

— Кожашка, я здесь — закричала Анастасия и, подбежав к Байкину, обняла его. Без всяких церемоний обняла, без оглядки на людей, отбросив всякую стыдливость. Прижалась к нему ласково, взяла под руку. Сам Байкин не особенно и удивился. Ее порыв, хоть и показался ему поначалу несколько странным, он воспринял как проявление любви и нетерпения той, к которой он, собственно, и пришел на свидание. За что же осуждать ее?

Анастасия представила ему свою спутницу.

— Моя золовка, Ольга Степановна.

Байкин почтительно поздоровался.

— Ну чего же мы стоим? — сказал он после приветствий. — Надо пойти куда-нибудь червячка заморить. С утра росинки маковой во рту не было.

Он предложил пойти в ресторан «Арал». Женщины не стали отнекиваться да и про опоздание ему не напомнили. Стоило ли, такой галантный и обходительный кавалер... Втроем они направились к ресторану. Шли, взявшись под руку, как люди, связанные давней дружбой.

В «Арале» было по-обычному оживленно. У входа толкались многочисленные неудачники, желающие попасть за ресторанный столик. Байкин прошел в зал, отвел в сторону одну из официанток, пошептался с ней и вскоре их усадили за столик в уединенном уголке. Помогла красная книжица, которую Кожаш показал официантке. Официантка не заставила себя долго ждать — принесла и поставила на стол бутылку армянского коньяка, холодное мясо, свежие огурцы, лимон, нарезанный дольками.

— Кожаш, ты сегодня решил нас угробить. Как мы со всем справимся? — кокетливо прощебетала Анастасия.

Ольга Степановна стрельнула в Анастасию глазами, подтолкнула ее незаметно, как будто говорила: «Пусть берет, чего волнуешься? Не твои же денежки плачут». Байкин не заметил этого. Нанизывая на вилку холодное мясо, сказал:

— О чем разговор? Пожуем, пока горячее принесут.

Наполнив рюмки, предложил:

— Давайте за здоровье, за благополучие наше выпьем. Все-таки жизнь — штука прекрасная! Все — благодаря жизни.

Он залпом опрокинул рюмку. Проследил, чтобы и женщины выпили до дна.

Весь вечер Байкин был внимателен к Анастасии. Сам подносил ей на вилке мясо, касался тихо губами нежной шеи, ушка, выражая признательность за то, что она делит с ним его сегодняшнюю трапезу. Анастасия в ответ шаловливо касалась его плечом, улыбалась мило, зазывно. Новый знакомый пришелся ей по вкусу.

Насытившись вдосталь, они откинулись на спинки стульев, потягивая холодное пиво. Байкин только теперь заметил, как высоко поднялось короткое платье Анастасии, обнажая ноги намного выше колен. Что и говорить, ноги у нее были великолепные!

— Вы мне нравитесь, — прошептала она, касаясь его уха горячими губами. Байкин крепко обнял ее за талию. Анастасия гибко подалась к нему и тихо сказала:

— Уйдем отсюда!

Словно забыв про Ольгу Степановну, они поднялись из-за стола, и, выйдя из ресторана, прямиком направились к дому Анастасии. Ольга Степановна с сожалением оглядела стол с недопитыми бутылками пива и недоеденными блюдами, вяло махнула рукой и устремилась вслед за молодыми.

Когда они, шумно переговариваясь, ввалились в дом, из соседней комнаты послышался слабый, надтреснутый голос:

— Настенька, ты вернулась? Дай, ради бога, глоток воды! В горле пересохло...

— Что б тебя... — злобно прошипела Анастасия, хлопнув дверью.

— Муж, — тихо сказала Байкину стоявшая за его спиной Ольга Степановна, — Ахметжан.

Ахметжан Алтынбаев преподавал физику в институте, где училась Анастасия. На последнем курсе миловидной студентке вдруг потребовались дополнительные консультации, самостоятельно с дипломной работой она не справлялась. Она почти ежедневно бывала у него в доме, и Ахметжан Алтынбаевич — человек уже довольно пожилой — понял, что студентка проявляет к нему интерес не только как к преподавателю. Она была красива, не глупа, и Ахметжан Алтынбаевич не устоял. Вскоре он оставил семью и женился на Анастасии.

Разочарование пришло довольно быстро. Анастасия не скрывала, что вышла за него замуж не по любви. Она вела себя вызывающе — задерживалась по вечерам, иногда и вовсе не ночевала дома. Предлог всегда находился: то она была у подружки, то золовка уговорила ее остаться на ночь у ней, то... Ложь нагромождалась на ложь. Семьи уже давно не было — были два чужих друг другу человека.

В последнюю зиму Ахметжан Алтынбаевич сильно сдал, часто болел, почти не выходил из дома, острые боли в пояснице вынудили слечь в постель. С тех пор Анастасия и вовсе отошла от него, перестала следить за домом. Муж раздражал ее, вызывал отвращение, даже ненависть.

Заслышав голос мужа, она выругалась про себя и буркнула:

— Вечно у него в горле пересыхает. Ольга, дай-ка ему воды, пусть заткнется! — и поманила к себе в комнату Байкина, нелепо застывшего на пороге. Обстановка в доме Анастасии смутила Кожаша, озадаченный присутствием другого мужчины, он не в состоянии был двинуться с места.

Анастасия сама подошла к нему, зашептала:

— Не бойся, он не встанет — парализован.

Ахметжан Алтынбаевич лежал, прикрывшись до подбородка одеялом, его лихорадило. Не было сил что-то сказать, что-то сделать. Он все знал и со всем смирился, считая теперешнюю свою жизнь наказанием за собственное легкомыслие.

Анастасия развалилась в кресле напротив кровати, положив одна на другую стройные ноги.

— Можешь не закипать, ничего не случилось, — проговорила она, закуривая сигарету. Сделав две-три затяжки, позвала золовку.

— Ольга Степановна, есть ли в холодильнике мясо? Поджарь, Ахметжан проголодался, пожалуй.

Потянувшись, Анастасия встала с кресла и пошла к двери, ни разу не оглянувшись на мужа.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

По субботам в парикмахерской обычно была большая очередь. Майлыбаеву повезло — в очереди он четвертый. Сегодня он пришел сюда во второй раз. В салоне четыре мастера. Три из них — женщины. Все они стоят рядышком перед приставленными друг к другу большими толстыми зеркалами. Только у четвертого мастера, мужчины, рабочее место несколько в стороне, отдельно. Большое, в человеческий рост овальное зеркало поставлено боком к окну. Когда отодвигают занавески на окнах, в зеркале отражаются прохожие.

Год назад, когда была выловлена шайка Шамадинова, подручные главаря показали на суде, что дорогие вещи они сбывали через парикмахера Соломона. При расследовании оказалось, что человека с таким именем в городе нет. Майлыбаев позднее выяснил, что это не настоящее имя парикмахера. После тщательного изучения материалов дела, сопоставления фактов, — ко всему и приметы таинственного «черного» посетителя дома Петрушкина совпадали с описанием «Соломона», — Майлыбаев остановился на Сигалове.

Второй раз был Майлыбаев в этой парикмахерской, наблюдал за Сигаловым, но ничего подозрительного в нем не заметил. Приятное лицо. Очень добросовестен в работе. Если клиент, оставшись довольным, благодарит его, он почтительно кланяется в знак признательности. Обходительный человек... На слова, правда, скуп.

Майлыбаев делал вид, что читает последний номер журнала «Шмель», а сам краем глаза следил за Сигаловым. Парикмахер не оборачивался, когда входил очередной посетитель, но он видел каждого в небольшом круглом зеркальце, установленном на тумбочке. Посетитель, входя, задерживался обычно у вешалки в углу, и тогда его фигура полностью отражалась в зеркальце на тумбочке Сигалова.

За окном показались двое мужчин. Они едва не столкнулись, так быстро шли навстречу друг друга. Тут же появился третий, с холщовым мешком под мышкой. Задержавшись у окна, он всмотрелся вглубь, словно хотел убедиться — в парикмахерской ли интересующий его мастер. Сигалов не обратил на него никакого внимания. Только кивнул едва заметно, глядя в круглое зеркальце на тумбочке. Сам между тем продолжал заниматься делом. «Не горячо?» — осведомился он, заботливо прикладывая исходящее паром горячее полотенце к щекам клиента. Но Майлыбаев успел заметить, как изменилось, посерело вдруг смуглое лицо парикмахера, дрогнули пальцы.

«Кто встревожил Сигалова? Почему он так испугался?» — подумал Талгат и повернулся к двери. Двое мужчин, которые едва не столкнулись на улице, теперь появились на пороге парикмахерской, оба навеселе, чуть не сорвали портьеру с двери. Спросили последнего в очереди, а потом устремились к шахматам на столике. Почти касаясь друг друга лбами, они отчаянно сопели над доской. Вошел тот самый, с мешком, который останавливался у окна.

— Эй, куда прешь! — прокричал один из шахматистов, громадный молодой детина, а потом, уже обращаясь, видно, к товарищу, добавил: — Не двигай пешку, шах открывается.

В человеке, который вошел последним, Майлыбаев с удивлением узнал Петрушкина. И почему-то вспомнил, как тот говорил: «Сколько, думаете, протянет калека, да еще в таком положении? К чему мне оставшиеся годы, пропади они пропадом! Хорошо, когда Матрена была рядом, а теперь... К черту такую жизнь!..» Отошел, казалось бы, от жизни Петрушкин, махнул на все рукой, ан нет — от самого мясокомбината в город прикатил, чтобы красоту навести. На окраинах парикмахерских тоже достаточно, и народу там куда меньше. А вот Петрушкин приехал сюда. Зачем? Может быть, встретиться с Сигаловым? Что может связывать этих людей? Или он забрел случайно? Мотался по магазинам и заглянул? Но кого или чего испугался Сигалов?

Лицо Петрушкина невозмутимо, движения решительные, властные. Положив мешок на стул, он сел поверх него, закинув ногу на ногу. Ничего не скажешь — осанистый мужчина, слегка манерный. Чем-то на военного смахивает. Подошла очередь Майлыбаева. Но теперь с приходом Петрушкина его планы изменились. Надо было оставаться в парикмахерской подольше. Пропустить очередь? Но нужна причина. Выручила молодая красивая женщина, с ярко накрашенными губами и с броским лаком на ногтях, неожиданно появившаяся в парикмахерской. Она привела с собой мальчика лет шести. Не обратив ни на кого внимания, она прошла в зал. Поправив тонкими пальцами слипшиеся ресницы, она спросила:

— Чья сейчас очередь? Ваша, дорогой? — она с улыбкой глянула на Майлыбаева, кивнувшего ей в ответ. — Может быть, уступите на сей раз ее нам?

— Пожалуйста, пожалуйста!

— Ну вот, мерси, молодой человек! — проворковала она, на всякий случай одаривая его обворожительнейшей улыбкой.

Мальчишка надулся, не желая садиться в кресло, женщина прикрикнула на него:

— Негодник, а ну-ка быстрее к мастеру!

Женщина эта была Анастасией, а мальчик приходился внуком Ахметжану. Он жил в ауле, звали его Ашим. Ахметжан в последнее время часто упрекал жену в измене, и она, желая задобрить мужа, решила взять этого мальчика на некоторое время к себе. «Пусть город посмотрит», — сказала она обрадованному мужу.

Мальчик продолжал сопротивляться, не желая садиться в кресло и Анастасия зло рванула его за руку, наградив подзатыльником.

— Надо же, какой упрямый, а? Что из тебя потом будет? Какой-нибудь неотесанный невежа... Иди говорю, а не то дядя уши тебе отрежет. Видишь, какие у него ножницы острые... — она показала на Сигалова, щелкавшего ножницами. — Ладно, не трись о юбку, ради бога. Запачкаешь еще!

Ашим, привыкший к полной свободе в ауле, не выдержал такого обращения, заплакал беззвучно, потому что боялся зареветь в голос. Слезы бусинками бежали по его щекам. Анастасия брезгливо посмотрела на него и сказала в сердцах:

— Ох, и дети пошли вреднющие! Им хорошего желаешь, а они нос воротят. Ну-ка, перестань, ишь, лужу развел!

— Из таких вот упрямцев и вырастают бандиты, — вмешалась вдруг в разговор крайняя женщина-парикмахер. В голосе ее слышалось нескрываемое раздражение. — Думаете, с неба валятся те, что часы с рук снимают да в квартиры лазают? Вот из таких упрямцев вырастают. Все им надо по-своему. Слыхали, в прошлую субботу чемодан у приезжего утащили? Вот где сраму-то! И зачем только эта милиция нужна, если хулиганов да жулье урезонить не могут?

— Милиционеры, говорят, ищейку привели. Не нашли ничего? — поинтересовался старик из очереди, сидевший в углу,опираясь на палку.

— Откуда же собаке узнать то, что человеку неизвестно, — буркнула парикмахерша.

Анастасия многозначительно улыбнулась, желая показать, что ей об этой истории известно больше чем другим. Она кашлянула, привлекая внимание к себе.

— А знаете, — сказала она. — Я ведь этого человека видела. Совсем близко, как вас. Симпатичный мужчина. А наши-то как опозорились, просто ужас, вы даже себе и не представляете. Вместо того, чтобы вора поймать быстрей, они собаку приволокли да и перед гостиницей толпу собрали. А этот человек, знаете, что сделал? Бросил конфету собаке!

Майлыбаев не выдержал. Его оскорбили и тон женщины и все, что она сочиняла сейчас про его коллег.

— Как вы можете говорить такую чепуху? — возмутился он. — Все это ложь!

Анастасия вдруг сорвалась на крик:

— А ты, дорогой, милицию не защищай. Я их получше вас знаю. Строят из себя Шерлоков Холмсов, а на деле бездари одни! Бездельники — безграмотные, хамоватые и чванливые. Нечего их защищать!

— Ну зачем же так! Это же явная несправедливость! — сказал громко старик.

— Любят молодые нынешние оружие таскать, пистолеты разные, — сказала женщина-парикмахер.

Старик с палкой набил трубку, прикурил, а потом сказал:

— Не знаю, как другие, а я согласен с этим парнем, — он указал подбородком на Майлыбаева. — Все это наверняка, зря болтают, что у туриста документы требовали, да кричали. В милиции все же работают люди, которые законы знают.

— Вы сначала дайте себя обворовать, — нараспев протянула Анастасия, — тогда и узнаете, какая она, милиция. Не найдут ничего — полбеды, а ведь привяжутся еще, скажут: «Пьян был, сам вещи и распродал».

— А я как посмотрю, вас, барышня, не раз обкрадывали. Уж больно все вы знаете до подробностей.

Анастасия оскорбилась:

— Меня, может, и не обкрадывали, но я видела таких, которых обворовывали! — сердито мотнув подолом платья, она отвернулась.

— Один преступник не принесет столько горя, сколько вы и подобные вам люди, возводящие клевету на честных людей. Была бы моя власть, я бы вот таких болтунов в первую очередь обезвредил.

— Вот сейчас я покажу вам, как оскорблять женщин! — Анастасия вскочила с места как ошпаренная и в слезах вылетела из парикмахерской.

Майлыбаев сел в кресло, женщина-мастер, не принимавшая участия в споре, приготовила прибор для бритья. Двое мужчин, игравших в шахматы, до того увлеклись партией, что пропустили очередь, уступив ее Петрушкину. Петрушкин важно, не спеша устроился в кресле, глянув в зеркало, погладил свою густую бороду. Сигалов привычно склонился над ним, спросил:

— Ну что, бриться будем? — толстые пальцы его пробежали по спутанной бороде Петрушкина. Тот кивнул головой.

В это время вернулась с улицы Анастасия, ее сопровождал мужчина.

— Вот он, — Анастасия ткнула пальцем в старика, — при всех меня оскорблял, кричал, как на преступницу.

Майлыбаев увидел в зеркало, что с женщиной в парикмахерскую вошел Байкин.

— Какое вы имеете право оскорблять гражданку? — напустился Байкин на старика.

— Никого я не оскорблял, просто к слову пришлось, вот и сказал, никого не имея в виду из присутствующих.

Анастасия снова перешла на крик, лицо ее покрылось красными пятнами.

— Из ума выжил, обозвал как хотел, а теперь оправдывается? Ну, погоди, лейтенант научит, как разговаривать надо! — она повернулась к Байкину, — заберите его, пусть отсидит пятнадцать суток, может быть, вежливый станет.

— Где работаешь? — Байкин был зол и груб. — Чего расселся? Отвечай!

— Я уже не работаю, товарищ лейтенант. Вышел из этого возраста.

— А чем же занимаешься? Куплей-продажей! Знаю я, чем вы все дышите. Документы при себе имеются?

Майлыбаева раздражало и оскорбляло поведение Байкина. Но повернуться и вмешаться он не мог — это значило выдать себя, сорвать наблюдение за Сигаловым. Волей-неволей приходилось молчать.

— Кроме этого, никаких других документов нет, — старик вытащил из кармана свою пенсионную книжку. — Знал бы, что проверять меня будут, все документы взял бы. Слава богу, их у меня предостаточно.

— Не пререкаться, отвечать, как надо! — с этими словами Байкин взял старика за рукав. — Прошу следовать за мной!

Когда Байкин и старик выходили, Анастасия что-то шепнула на ухо Кожашу. Тот кивнул головой и хитро улыбнулся.

Майлыбаев поторопил парикмахера, не дал даже освежить себя одеколоном, выбежал на улицу. Позвонил из автомата дежурному по отделению, сказал ему, что пенсионера задержали необоснованно и что его надо срочно освободить.

Майлыбаева удивляло, что Байкин не замечал некрасивого и бестактного поведения этой женщины. Да и своего тоже. Он выполнял каждое ее требование, не давая себе отчета в том, правильно ли он поступает. Слишком уж он ей послушен.

Странно и то, что женщина так хорошо осведомлена о пропаже чемодана. Сейчас самое время наплыва туристов. Местные жители обычно не обращают на них внимания. Ну а эта прямо-таки всезнающая — и про собаку, и про конфету ей известно. Кажется, даже о заявлении наслышана, которое приезжий подал в милицию. Откуда ей все это известно?

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Старший лейтенант Майлыбаев позвонил в отделение милиции, пошел к трамвайной остановке неподалеку и присел на скамью. Вспомнил все, что увидел и услышал в парикмахерской. Судя по всему, Сигалова не удивило появление в парикмахерской Петрушкина — клиент как клиент. Но какое-то подсознательное чувство подсказывало Талгату, что эти двое хорошо знают друг друга. Нет, ни словом, ни жестом они не обнаружили своего знакомства, но, может быть, именно это да еще то, что парикмахер изменился в лице, когда увидел кого-то в окне, заставляло предполагать, что Сигалова и Петрушкина что-то связывает.

По сведениям, которыми располагал Майлыбаев, Петрушкин после того, как исчезла жена, редко наведывался в город. После работы обычно шел домой. Возился у себя во дворе, починяя всякие пристройки и сарайчики.

Долгая сирена быстро промчавшейся машины «скорой помощи» отвлекла Майлыбаева от размышлений. Подняв голову, он посмотрел на висевшие напротив электрические часы. Была половина пятого.

— Четыре тридцать! — пробормотал он про себя. — Почему четыре...

Только что, расплачиваясь у кассы, он услышал, как девушка сказала Петрушкину в окошечко:

— С вас четыре рубля тридцать копеек.

Петрушкин тоже брился, как и Талгат. Но почему тогда он должен был заплатить четыре тридцать, а Талгат — два пятьдесят? Бывает, что парикмахеры «округляют» — в большую сторону, конечно, плату за услуги, но не вдвое же. И Петрушкин ничего не возразил, хотя не мог не знать таксы. Когда с него затребовали больше положенного, он только сказал:

— Двух копеек у меня не хватает. Будет ли у вас сдача с крупных денег?

— Какие у вас деньги? — спросила кассирша.

— Пятидесятирублевки, — ответил Петрушкин.

— С пятидесяти сдачи не будет. Платите сколько есть. Потом занесете две копейки.

Майлыбаев вскочил на ходу на подножку проходившего трамвая. Кондукторша заворчала:

— Умереть торопитесь, а если бы попал под колеса?

Майлыбаев, осторожно пробираясь между пассажирами, прошел вперед. Он спешил на встречу с Кузьменко, которая должна была состояться в парке у озера. Майор собирался там поговорить с одним лодочником, но об этом он не обмолвился ни словом. Только сказал:

— Сегодня в парке концерт. Братья Абдуллины выступать будут. Послушаем?

Когда спешишь, транспорт всегда медлит. Трамвай как будто испытывал терпение Майлыбаева. Выйдя из вагона, Талгат не стал дожидаться троллейбуса, пошел пешком.

Но майора Кузьменко на условленном месте не оказалось. Возле эстрады его тоже не было, хотя концерт уже шел.

Майора Талгат встретил возле кассы лодочной станции. Было около шести часов вечера. Лицо майора обветрело. Он тяжело дышал, словно только сейчас сошел с беговой дорожки.

— А ваша подопечная сбежала, — сказал он, как только увидел Майлыбаева. — Я только что оттуда, — в голосе у него была досада.

— Вы это про кого?

— Вы действительно не знаете? Удивляюсь, — Кузьменко взял Талгата под руку, отвел в сторону.

— Мы поверили ей и вам, в первую очередь. И вот результат — Маслова исчезла сегодня ночью. И никаких следов. Даже брат не знает, куда она делась.

Майлыбаев побледнел. Не знал, верить или не верить в то, что Маслова скрылась. Так, значит, она и впрямь имеет отношение к убийству Петрушкиной...

— Не знаю, что и сказать, Петр Петрович, — Талгат опустил голову. — Может, к мужу поехала?

— Мы ей не разрешили покидать город.

— Думаете, каждый всерьез принимает подписку о невыезде?

— Вы и сейчас ее защищаете? — жестко проговорил Кузьменко. — Объявлен розыск. Как только ее обнаружат, она будет арестована.

— Не опрометчиво ли это решение?

— Я вам расскажу, как обстоит дело. А потом делайте вывод. Петрушкина ушла от Масловой не в седьмом часу, а позже, когда было уже темно. В ту ночь Маслова не ночевала дома. Как стало известно, она заночевала у портнихи. Нам она лгала, как видите. Но главное не в этом, главное в том, что Маслова задержала Петрушкину до наступления темноты нарочно. К этому времени преступники тоже были наготове.

— За что, вы думаете, убили Петрушкину?

— Ясно только, что не ограбление. Когда арестуем Маслову, может быть, узнаем больше.

— Петр Петрович, откуда у вас такие сведения?

— Сомневаешься?

— Если вы сами считаете все это обоснованным, я не буду с вами спорить.

— Смешной ты, Талгат, — укоризненно и, кажется, обиженно произнес майор, — дело тут не в чьих-то правах, а в том, чтобы скорее разоблачить преступников, обезвредить.

— Бывает, что человеческая судьба превращается в игрушку. Я хотел, чтобы мы в своей работе не применяли ненужного насилия.

— Если бы мы ее тогда задержали, у нас сегодня не было бы хлопот.

— А если она не виновата? То и у нас покоя бы не было.

— Оправдали бы и отпустили. Помнишь, слова Байкина?

— Не понимаю, как можно думать так приземленно, как Байкин. Даже краткое пребывание в тюрьме невинного человека наносит ему душевную травму. А еще пятно останется на репутации. Станут судачить... Я о Масловой своего мнения пока не меняю.

За время расследования Кузьменко начал убеждаться, что преступления, различные по характеру и цели, совершались не группой людей, а скорее одним человеком. И этот человек, конечно, не Маслова. За Масловой было установлено негласное наблюдение. Распутывание же хитроумной задачи Кузьменко решил начать с Сигалова. Не встречалась ли Маслова в день, когда не ночевала дома, с Сигаловым, не провела ли она ночь у него? Давая Майлыбаеву задание проследить за Сигаловым, он рассчитывал выяснить следующее: имеется ли связь между парикмахером и Масловой? Если имеется, Майлыбаев мог лишний раз убедиться в том, что Маслова причастна к преступлению. И вот Маслова скрылась. Если она решила замести следы, значит, ничем не связана с Сигаловым и, стало быть, нет оснований подозревать в чем-либо парикмахера. Неожиданный поворот событий, связанный с исчезновением Масловой, озадачил майора.

Видя, что Майлыбаев нахмурился, Кузьменко сказал:

— Жалеть человека — это, по-моему, обижать и себя, и того, кого жалеешь. К примеру, возьмем тебя. Ты обеляешь Маслову, защищаешь ее, а она, твоя подопечная, сбежала, подвела тебя. А ты между тем все долбишь свое: «Не трогайте ее, она честная».

Майлыбаев вспомнил свой первый визит к Масловой. Тогда она представлялась ему женщиной тонкой, чуткой, отзывчивой. Маслова мило шутила, рассказывала много историй из жизни современной молодежи, говорила о будущем. Разоткровенничалась с ним, призналась, что сожалеет о годах, пролетевших так быстро, что если бы ее воля, родилась бы намного позже, чтобы вдосталь насладиться жизнью, которая впереди обещает быть еще лучше. Она буквально грезила будущим. Как может такой человек быть преступником?

Майлыбаев повернулся к Кузьменко:

— И все же я остаюсь при своем мнении. Я убежден, что Маслова не причастна к преступлению.

— Почему?

— Маслова не так глупа, чтобы не думать о последствиях. Знает прекрасно, что ее будут искать. Она и уехала, наверное, потому, что верит в свою правоту.

Кузьменко сделал вид, будто прослушал его замечание, кивнул в сторону репродуктора.

— Абдуллины пропели. Самое интересное упустил, — прикуривая сигарету, Кузьменко улыбнулся. — Талгат, в тебе ведь талант адвоката пропадает. Из тебя прекрасный защитник получился бы, вроде Плевако. Конечно, я тоже желаю, чтобы не было преступлений. Чтобы люди были избавлены от всякого проявления насилия и жестокости, но сам видишь, не все получается так, как того хочешь. Дело совершается без тебя. И пока добьешься ясности, можешь не раз ошибиться. В нашей работе главное — чувствовать, знать свои неудачи и промахи, уметь их исправлять. Прикрывать настоящее положение вещей, стоять заведомо в стороне от фактов, придерживаться лишь собственного мнения — это гиблое для нас дело. Мы, как ты говоришь, не можем играть судьбами людей.

Помню слова нашего полковника. Как-то мы поймали одного вора. Мальчишка еще, а при задержании оказал сопротивление. Я тогда молод был, опыта не имел. Не знаю, как другие, а я страшно обрадовался, что вора поймал. Следствие началось. Несколько дней прошло. Вызывает меня Мукан Даирович и спрашивает: «Что с этим вором делать будем?» Я поначалу не понял, о ком говорит начальник — дело следователи вели. «Какой вор?» — говорю, а он мне: «Да тот, которого ты поймал». «А он разве еще не в колонии? Самое ему там место». Полковник покачал головой. Я, не поняв, гну свое: «Общество ничего не потеряет без него. Посадить — и дело с концом». Конечно, Мукан Даирович мог не вызывать меня и не спрашивать ничего. Но, видно, хотел он, чтобы я с первого раза главный смысл работы своей понял — не просто карать, а воспитывать, возвращать обществу людей, сбившихся с дороги.

Прошли годы. Был, кажется, майский праздник. Дежурю у выхода с площади. Все демонстранты мимо меня проходят. Гляжу, впереди колонны одного из заводов идет группа знаменосцев. И один из них вроде бы знаком мне. На лицо. Где, думаю, видел его? Прошла колонна, и вдруг вижу — подходит этот парень ко мне, с праздником поздравляет. А сам смеется. Присмотрелся я к нему и вспомнил — тот самый мальчишка-вор, которого я ловил. Вытянулся, красивым парнем стал. Я, говорит, теперь на заводе сменным мастером работаю. Я, конечно, тоже руку ему пожимаю, а сам думаю: вот ведь как изменился человек, судьбу свою выправил. И понял я тогда справедливость слов Мукана Даировича. Теперь этот человек — главный инженер на заводе.

Конечно, я далек от мысли, что каждый человек должен обязательно пройти через ошибки и наказания. Воровство и прочие преступления — это наследство прошлого, и с этим надо бороться. Человек, которого мы разыскиваем сейчас, не похож на моего мальчика, ему, я думаю, хорошего будущее не сулит. Это преступник закоренелый. И, может быть, убил он Петрушкину потому, что встала она у него на пути, защищая справедливое дело. Пока мы не довели дело до конца, любого подозреваемого, пусть даже он будет нашим общим знакомым, мы не можем полностью оправдывать.

Кузьменко положил Талгату руку на плечо:

— Ну, как парикмахер? Говорят, если парикмахеру клиент не нравится, он его долго тупой бритвой мучает. Чтобы, значит, он во второй раз не приходил.

Майлыбаева тронул тон майора и то, что он не приказывал, говорил с ним на равных. Слова его заставили призадуматься. Опыт и знания Кузьменко давно восхищали Майлыбаева, и сейчас, преисполненный к нему благодарности, он поспешил ответить на все его вопросы. Он доложил ему и о своих наблюдениях в парикмахерской и об инциденте со стариком. Кузьменко одобрил действия Талгата.

— Хорошо, что вы сообщили дежурному о поступке Байкина. Мы не имеем права оскорблять людей, трудом заслуживших уважение! А встреча с Петрушкиным интересна. Не ожидал я, что он сейчас открыто к парикмахеру пойдет. Для меня это новость. Но почему он заплатил четыре рубля тридцать копеек? О чем говорит эта цифра?

— Мне кажется, это условленное время встречи.

— Я тоже так подумал. Где-то они должны встретиться в четыре тридцать. Где был Сигалов, когда расплачивался Петрушкин?

— Рядом с кассой раковина с краном, он там руки мыл.

— Глафира Данишевская, значит, не ошиблась. Нашли мы «черного», — Кузьменко помолчал задумчиво, а потом хлопнул себя по колену. — Вот как все это по-моему: две копейки, которых не хватило — это день их встречи. Значит, они встретятся во вторник. Время назначает, как видишь, не парикмахер, а Петрушкин. Значит, Сигалов подчинен ему. Замечаешь, как хорошо владеет Петрушкин правилами конспирации? Где он этому научился?

— Читал поди!

— Где? В школе? До тридцать девятого года он сапожничал в ателье. После этого — армия, война. В сорок пятом потерял руку. С сорок шестого обучает сторожевых псов на мясокомбинате. Где он этому обучился? А знаешь, что мне сказал Даиров в день, когда потерялся чемодан Дрейера? Он предостерег меня: «А не звенья ли одной цепи — исчезновение Петрушкиной и потеря чемодана? Проследи за этим». Мне кажется, полковник как в воду глядел. Хорошо, ты отдохни до вторника. Потом поговорим.

В этот день опять было пасмурно. Посмотришь кругом и кажется, что все предметы и люди окружены зыбким маревом. В городе, томимом зноем, давно не было дождя, весь он был словно пылью присыпан, и от того казался серым. Листья на деревьях пожухли. Прохожие на улицах редки, разве что у киосков толкутся кучки людей — за газировкой. В трамваях тоже пассажиров не много.

Где-то к четырем часам из троллейбуса, возвращавшегося с вокзала, вышел человек в белой соломенной шляпе. Никуда не сворачивая, он пошел напрямик через улицу. Голова опущена. У высокого дома человек остановился, стал прохаживать у фотовитрин на первом этаже. Курит одну за другой сигареты. Какой-то прохожий, видно, спросил у него что-то. Он покачал головой. В четыре тридцать он подошел к остановке у места пересечения троллейбусной и трамвайной линий. Забравшись во второй вагон трамвая, он подсел к мужчине в сером кителе. Вошедшим был Петрушкин, а тот, с кем он сел рядом — Сигалов.

Предположения Кузьменко и Талгата оправдались. Петрушкин встретился с парикмахером именно во вторник, ровно в четыре тридцать дня. В вагоне было пусто — о чем говорили эти двое? Когда трамвай подошел к остановке на улице Уйгурской, оба вышли из вагона и задержались у магазина, потом, дойдя до перекрестка, они разошлись в разные стороны.

У Петрушкина под мышкой, под пустым, заткнутым за пояс рукавом, был все тот же холщовый мешок.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Июльский день, душный, безветренный. Почувствовав в теле необыкновенную тяжесть, Кузьменко оторвался от бумаг. Ломило суставы, в ушах стоял звон, стучало в висках. Облокотившись о папку, которую перелистал сегодня бессчетное количество раз, он потер пальцами виски.

Папка с материалами по делу Петрушкина в эти дни выросла до огромных размеров, распухла от бумаг так, что ее с трудом уже можно было завязывать. Бумажки, исписанные различными почерками, давали пищу самым противоречивым предположениям.

Особое подозрение у Кузьменко вызвала пожелтевшая от времени бумажонка с обгоревшими краями, в которой описывалась история болезни Петрушкина. Бумага свидетельствовала о том, что Петрушкин десять лет назад находился на лечении в госпитале под Гомелем. Туда посылали запрос, из госпиталя ответили, что не располагают сведениями, находился у них в то время на лечении Петрушкин или нет — архив госпиталя сгорел во время пожара.

Майор Кузьменко понимал, что безнадежно устал, что надо отдохнуть хотя бы немного, но, отбросив решительно соблазн покинуть кабинет, снова углубился в документ. Писать что-нибудь он был не в состоянии. События недавних дней встали перед глазами.

Сегодня Петрушкин с Сигаловым встретились снова за городом у Алма-Атинского озера. День воскресный. На берегу много народа. Сигалов, выбрав уединенное место, лежал на песке раздетый, загорал. Волосатое тело его жарилось на солнце, а голову он спрятал в тень тальника. Когда Петрушкин подошел к нему и расстелил рядом свой мешок, Сигалов поднял голову и сказал что-то, затем улегся в прежней позе. На первый взгляд, ничего подозрительного в их встрече не было.

Петрушкин, побродив босиком по мелководью, вылез на берег и пристроился на траве у ног Сигалова, прикрыв лицо соломенной шляпой. Потом обулся, но глянув на обнаженного Сигалова, видно, передумал, расстегнул ремешки босоножек и снова разделся до пояса. Все это время они вполголоса переговаривались. И тут в дело вступил Карпов. Он подошел к ним, попросил у Сигалова спичку и прилег недалеко от Петрушкина, с наслаждением покуривая. Сигалов поднял голову, сел. Глянув на загорелое тело Карпова, сказал:

— Здорово загорел. Небось, на Черном море?

— Зачем мне Черное море, когда здесь красота такая. Денег у меня лишних много, что ли? — бросил Карпов.

— Это верно. Далеко ехать — деньги надо. Но море — не эта лужа, там и вода другая.

— Это верно, И дамочки там... — оживился Карпов, — любовь под пальмами...

— Куда уж нам до дамочек! — возразил Сигалов, — разве что со стороны полюбоваться.

— Брось ты, на вид вон какой молодец!

— Вид-то видом, да годы свое берут.

Петрушкин участия в разговоре не принимал. Он молча выкурил самокрутку, потом, зажав под мышкой одежду, так же молча пошел вдоль берега озера.

— Кто такой! — удивленно протянул Карпов. — Приятель?

— Так, знакомый вроде. Раза два в парикмахерской нашей бывал. Заполошный какой-то...

Сигалов заметил в оттопырившемся кармане Карпова бутылку. Глаза его заблестели, он прокашлялся.

— Это что у тебя? Водка? А ты, брат, сообразительный!

Карпов вытащил бутылку.

— Раздавим? — спросил он.

— Плачу за свою долю.

— Э-э-э, брось, мужик! У тебя найдется чем занюхать? — Карпов ловко откупорил бутылку.

— Нет, закусить нечем.

— Ну, ладно, обойдемся. У меня хвост остался от рыбки. Поделимся.

— А какую еще закуску, браток, надо! — еще больше оживился Сигалов, радуясь водке. Вдвоем они распили всю бутылку. Сигалов после некоторого молчания сказал:

— А я, брат, обрадовался твоему приходу. Этот, — он махнул в сторону, куда ушел Петрушкин, — чокнутый, припадочный какой-то. Заметил, как переменился в лице, когда ты появился? Глаза аж кровью налились. Зверь какой-то прямо. Страшно даже, когда он рядом. — Сигалов лег на спину, закинув руки за голову. — А водочка твоя кстати оказалась, нервы успокоила. А сам ты, друг, где служишь?

— Слышал что-нибудь об управлении рыбного хозяйства?

— Слышать-то слышал, да сталкиваться не приходилось.

— Так вот в этом управлении я и работаю. Инспектором.

— Рыбой, значит, командуешь? Э-эх, ушицы бы тройной! Слаще меда такая уха. Верно говорю. Сейчас рыбаки на Или сидят, сазана промышляют. А ты удочкой не балуешься? — Сигалов подозрительно глянул на Карпова.

— Сидел бы я здесь, если бы не жена. Из дома шагу ступить не дает. Ты говорит, не рыбу ловишь, а белорыбицу, покрупнее и повеселее. Не верит, значит. Ей только того и надо, чтобы я на глазах у нее был. Все остальное — трын-трава. Видишь вон ту, которая под березкой развалилась, она — сторож мой. Какая уж тут рыба, когда контроль такой?

Сигалов кивнул головой:

— Да, с бабами ладить трудно. От них, бывает, устаешь больше, чем от работы.

На этом и закончилась их встреча.

Жизненный путь Сигалова складывался иначе, чем у Петрушкина. У него было среднее образование. Когда-то поступал в институт иностранных языков, не доучившись, бросил. Будучи еще в стенах института, подрабатывал на жизнь в парикмахерской, а после и вовсе перешел туда на работу. До войны жил в Туле.

Когда немцы вплотную подошли к городу, эвакуировался в Москву, в тревожное для Москвы время он уехал в Казахстан. Здесь осел и вот уже много лет живет и работает в Алма-Ате.

В большом городе случай сводит порой самых разных людей. Но Петрушкина и Сигалова наверняка связывает какая-то тайна, иначе не стали бы они так тщательно конспирировать свои встречи. Кто-то третий узнал эту тайну. И этот «кто-то» — скорее всего жена Петрушкина, Матрена Онуфриевна. Возможно, Петрушкин так сильно верил в преданность жены, что даже мысли не допускал о ее «предательстве». Когда же она воспротивилась его делам, испуганный Петрушкин решил ее убить. В этом помог парикмахер. Итак, старуху убили ее муж и Сигалов.

Взвесив все факты, Кузьменко построил именно такую схему. Но теперь надо было мысленно воссоздать обстоятельства преступления.

Действительно, в тот день супруги Петрушкины ходили на базар. Однако Петрушкин вовсе не собирался приобретать костюм. Ему важно было протянуть время до темноты, чтобы выбрав удобный момент, увести Матрену из города. Старушка, не на шутку встревоженная неблаговидными и тайными делами мужа, все же не могла допустить мысли, что он пойдет на убийство. Однако она была осторожна и, по-видимому, готовилась куда-то уехать, исчезнуть из поля зрения мужа. С этой целью она и носила в сумке большие деньги. Когда супруги подошли к комиссионному магазину, уже вечерело. Петрушкин торопится, начинает беспокоиться. В это время им встречается Маслова. Кажется, нашелся предлог задержать жену до темноты. Он проследил за ней до самого дома Масловой. Он и Сигалов ждут Матрену Онуфриевну в машине неподалеку от дома Масловой. Выйдя на улицу и встретив мужа, женщина пугается, но увидев в машине знакомого человека, успокаивается. И идет навстречу собственной смерти. Если все было именно так, значит, убийство произошло перед закатом два с половиной месяца назад.

Логично предположить, что если Петрушкин из страха быть разоблаченным пошел на убийство жены, с которой прожил немало лет, то за ним числятся опасные преступления. Возможно, Матрена Онуфриевна хотела спасти мужа, отвести от него беду, просила бросить темные дела. Он ее не послушался, и она восстала. Об этом она, видимо, и хотела рассказать Масловой. Несчастный человек, что она хотела сообщить в последний час жизни?

Кузьменко раскрыл папку с делом и снова внимательно перечитал первоначальные показания Масловой. Правду ли она говорила или это хитрая уловка соучастницы преступления? Если она не знает за собой вины, то зачем же бежала? Понимала, что придется отвечать и ей? Разные мысли теснились в голове Кузьменко. Он взглянул на часы — было без пятнадцати минут шесть. Надо побывать у Петрушкина, осмотреть дом и, если удастся, поговорить с соседями. Может, это внесет какую-то ясность.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Спустились густые сумерки. Город зажег огни. Ночи Алма-Аты бывают обычно темными и теплыми. В жаркие летние месяцы небо уже не бывает синим, как весной. Оно словно выцветает от зноя, становится белесым, невеселым. Ночами оно усыпано множеством звезд, которые сияют призрачно и недосягаемо, точно далекие драгоценные камни на черном бархате.

Кузьменко, подойдя к дому Петрушкина, не вошел сразу, походил поблизости. Он уже успел зайти в два-три дома по соседству. Ничего существенного соседи о Петрушкине не сказали: сожалели о горьком положении калеки, со вздохами вспоминали его пропавшую жену, искренне удивлялись тому, что милиция пока ничем не помогла.

Кузьменко прошелся вдоль забора, постоял немного у калитки. Цепной пес не подавал голоса. Во дворе словно все вымерло — ни звука. Тяжелая тишина. Майор толкнул калитку, но она была заперта. И заперта изнутри. В это время за спиной раздался какой-то шорох. Кузьменко резко обернулся:

— Кто это? — спросил он, направляя луч карманного фонаря в сторону шороха.

В пятне света он увидел фигуру женщины. Она стояла, прикрывая лицо ладонями — то ли от яркого света, то ли не хотела, чтобы ее узнали. Но майор все же узнал Глафиру.

— Данишевская? Что вы тут делаете?

Глафира, услышав чужой голос, отпрянула.

— Кто там?

— Не узнали? Я из милиции, Кузьменко.

— А-а, как же, помню, — Глафира подошла ближе и поздоровалась, — здравствуйте вам! Я испугалась, думала, лихие люди. Вы хотели встретиться с Андреем Алексеевичем? Он дома. По-моему, не один он. Кажется, гость у него.

— Гость, говорите?

— Ага, если не ушел уже. Я сама недавно видела, как он прошел в калитку.

— Мужчина или женщина?

— Не разобрала. В черном каком-то балахоне, вроде попа.

— Говорите тише!

Глафира тихонько засмеялась.

— Вы что, однорукого боитесь?

Майора обожгла мысль: значит, Петрушкин на работу не ходил, остался дома специально, чтобы встретиться с кем-то. Кто же его гость? Что здесь делает Данишевская? Или ее поставили «на стрему»?

— А вы что здесь делаете?

— А что мне прикажете делать? Гуляю. Какое еще дело может быть?

— Вы его любите? — неожиданно даже для самого себя спросил Глафиру Кузьменко.

— Я никого не люблю. Мне мужа надо — хозяина в дом.

— Не обижайтесь, Глафира.

— Я уже устала на судьбу свою обижаться, зачем же мне на вас еще серчать. Любовь не терпит двуличия, обман для нее, как смерть. Я думала, что ради нее надо уметь жертвовать всем, и очутилась в колонии — не знала черных дел негодяя. Но толку что? Кайся не кайся, плачь не плачь — ничего не вернешь. Для меня теперь ночка темная милее светлого дня. — Она всхлипнула. — Да есть ли в наше время прямые и честные мужики?..

Кузьменко ощупал доски калитки, подтянулся и перевесившись стал на ощупь искать запор. Через минуту калитка была открыта. Глафира подошла к нему вплотную и зашептала:

— Осторожно, собака не привязана.

— Я не вижу ее.

— Заперта в сенях. Он всегда ее там запирает, если кто к нему приходит. Когда «черный» приходил, тоже запер.

— Как проникнуть в дом?

— Не знаю.

— Может, вы подержите собаку? Она вас знает.

— Если станет рваться, у меня сил не хватит удержать — больно здоровая.

Кузьменко прошел по дорожке к дому и постучал в дверь. Почуяв чужого, зашелся лаем волкодав, он бросался на дверь, и толстые доски ее ходили ходуном. Петрушкин не спешил открывать. Кузьменко терпеливо ждал.

— Я подам голос, может и откроет, — сказала Глафира, идя к двери, но Кузьменко строго и властно приказал:

— Отойдите сейчас же! И вообще — уходите отсюда немедленно.

Глафира, испуганная суровым тоном майора, пошла к воротам. Но когда майор снова постучал в дверь, она подбежала к нему:

— Будьте осторожны! Когда дверь откроется, пес может броситься на вас.

Слабо щелкнула задвижка, Кузьменко тут же подпер дверь плечом. И вовремя — огромный пес бросился вперед и, если бы не предосторожность майора, вцепился бы ему в горло. Послышался приглушенный голос Петрушкина:

— Эй, кто там?

— Андрей Алексеевич, откройте! Это я. — Кузьменко приложил ухо к двери.

— Кто это «я»? Говори по-человечески! А-а, товарищ начальник? Сейчас, сейчас, только собаку привяжу, еще покусает, тварь бессловесная.

В доме снова наступила тишина. Петрушкин уволок куда-то хрипящего пса. Прошло минут пять, пока дверь наконец открылась.

— Входите, входите, откуда вы на ночь глядя? С добрыми ли вестями пожаловали? Проходите.

В доме был беспорядок, какой обычно бывает в домах, где нет хозяйки. Стол заставлен грязной посудой.

— Не ждал я вашего прихода, а то бы подготовился как следует, теперь же не обессудьте, чем богаты, тем и рады.

— Спасибо, Андрей Алексеевич. Не беспокойтесь.

— Садитесь. Как же так, вы же гость, садитесь, угощайтесь.

Кузьменко прошел к столу.

— Издалека идете? — спросил неожиданно Петрушкин.

— Да вот, пропал чемодан у одного человека, гостя нашего города. Вора поймали аж в Каскелене. Оттуда сейчас и добираюсь. — Кузьменко надеялся, что Петрушкин поддержит этот разговор, но тот заговорил о своем.

— За то, что вспомнили и зашли к простому человеку, тысячу вам благодарностей, — хозяин накрыл на стол и поставил на него бутылку, — большая честь поговорить со знающим человеком. Разве сейчас с людьми поговоришь запросто? Все выгоду ищут, рабами наживы становятся. Вот, скажем, вы за чужую беду болеете, ищете, помогаете, дни и ночи покоя не знаете. А другие? Не-е-ет. Ничего тебе не сделают бескорыстно, то подмажь, то угости, не то останешься при своих интересах. Иной раз так тяжело становится, когда сядешь да подумаешь об этом. А когда хорошего человека встретишь, и на душе становится легче. Мы вот на вас смотрим со стороны и верим, что в обиду нас злым людям не дадите. А то жить было бы страшно.

Едва переступив порог, Кузьменко обратил особое внимание на расположение комнат, на обстановку. Прямо из сеней ведут двери в две комнаты по обе стороны дома. Двери открыты. В дальней комнате стоят две кровати — одна смята, другая аккуратно прибрана. В углах спальни уже завелась паутина. Всюду слой пыли. Шифоньер, видно, недавно открывали — на пыльной дверце видны следы пальцев: В комнате чувствуется легкий запах одеколона и хороших сигарет. Кузьменко внимательно осмотрел все, но присутствия другого человека — гостя Петрушкина — не обнаружил. Он показал на рюмки:

— Гостей принимали? Вы людей так сурово судите, а компанию, видно, любите.

— Товарищ начальник, и вы надо мной смеетесь? — Петрушкин сел на табурет напротив, достал из кармана пачку «Беломора» и закурил, — кому я нужен? Где уж мне гостей собирать? Это ведь гулякам: что горе, что радость — все едино, лишь бы выпить повод был. Есть тут у нас дурачок один, Савелий ему имя. Ни разу его трезвым на улице не увидишь. Жена у него давно умерла, у самого и щепки своей нет, а не знает ни слез, ни горя. Говорят, каждый день новая у него баба. А я вот однолюб... — Петрушкин опустил глаза и тяжко вздохнул, — сегодня у моей старушки день рождения. Мы его всегда вместе отмечали. Коли жива она, то вспомнит пусть. Вот и ей поставил ее любимую стопку, все легче — не один вроде, словно тут она, со мной сидит. А вы и это заметили. Ну и глаз у вас, товарищ начальник! Думал, может, Глафира зайдет — раньше-то она у нас в этот день бывала — прикупил кое-что. Да, видно, не до меня ей.

— А кто это, Глафира? — спросил майор.

Петрушкин удивился.

— Вы и в самом деле не знаете? А говорили, что в милиции есть списки всех, кто срок отбывал. Или зря все это говорят?

— Те, кто отбыл наказание — люди свободные, и права у них, как у всех. Зачем же за ними следить?

— И то верно.

Майор Кузьменко умел различать запахи разных сортов табака, одеколонов и духов. Как ни хотел Петрушкин забить легкий запах сигарет дымом «Беломора», майор определил, что курили здесь до его прихода сигареты типа «Лайка» или очень похожие на них. Значит, это может быть «Тройка». А запах одеколона очень напоминал смесь «Шипра» и «Жасмина». Видимо, человек, приходивший сюда, недавно побрился. Выходит, в доме побывал мужчина. Судя по отпечаткам пальцев, это он мог открывать шифоньер, чтобы взять оттуда какие-то нужные ему вещи... Петрушкин, видя, что майор задумался, забеспокоился, решил отвлечь его разговором.

— Товарищ начальник, а как с той женщиной, что вы задержали? Получила свое?

— О ком это вы?

— Да о той, у которой сумка жены нашлась.

— Ах, это вы о Масловой? Убежала. Скрылась. Никак не можем ее следов обнаружить.

— А говорили, что ее арестовали и следствие начали. Интересно, как ей удалось бежать? Вот ведь стерва, видно, и в милиции у нее знакомство было или же нашла себе благодетелей. Уж очень она хитрая. От такой всего можно ожидать. Жалко, что упустили ее.

— Матрену Онуфриевну убила не она, а другие люди, — и майор испытующе посмотрел на Петрушкина.

Петрушкин испугался:

— Что вы сказали? Матрену... убили?

— Да, если бы была жива, то подала бы весточку. Она, скорее всего, погибла. Сейчас мы ищем убийцу.

Петрушкин долго сидел молча. Потом спросил:

— Есть какие-нибудь известия?

— Нужна ваша помощь, Андрей Алексеевич. Вы же обещали заходить к нам, а потом перестали появляться.

— Я всегда готов помочь, товарищ начальник, — сказал Петрушкин. Он хотел сказать это безжизненным, тусклым голосом убитого неожиданной вестью человека, но страх был в его голосе, в его покрасневших, бегающих глазах. — Значит, Матрена умерла, говорите? — Он налил полные рюмки водки, выпил сам и сказал: — Простите, выпейте рюмочку, не побрезгуйте. Плохо быть одному в горе.

— Спасибо, Андрей Алексеевич, — Кузьменко поднялся. — Рад бы с вами поговорить в такой вот неофициальной обстановке, но служба есть служба. Поймали вора и мне немного легче стало, время выпало — и решил зайти к вам.

— Спасибо, что зашли.

Когда майор Кузьменко вышел на улицу, он неожиданно почти столкнулся с Майлыбаевым. Строго спросил шепотом:

— Что ты здесь делаешь? — и увлек Талгата в сторону от дома.

Когда они отошли на квартал, он сказал:

— Тебе нельзя здесь появляться, Петрушкин не должен тебя знать.

Майлыбаев вечером позвонил в управление. Девушка-секретарь сказала, что майор ушел куда-то один. Старший лейтенант забеспокоился и отправился в поселок, к дому Петрушкина. Он чувствовал, почти знал, что жалкий, несчастный Петрушкин в любой момент может обернуться жестоким и хладнокровным человеком, который не задумается перед самым страшным преступлением. Особенно, если поймет, что загнан в угол. Талгат решил подождать у дома и встретить майора.

Когда они сели в машину, Талгат сказал:

— Чуть не потерял я парикмахера. Сегодня он на работу не вышел. Я его ищу, с ног сбился, а он, голубчик, преспокойно дома сидит.

— Откуда ты узнал, что он дома?

— Кассирша сказала; по-моему, старый волк неравнодушен к ней.

— Ты совершенно уверен, что он дома?

— Конечно, Петр Петрович.

— В доме Петрушкина я увидел на дверце шифоньера отпечаток левой руки. У хозяина одна рука — правая. Значит, к нему кто-то приходил. Я думал, что у него был Сигалов. Выходит, кто-то другой навестил. Кто же это?

— Кто-то из знакомых Петрушкина, который неизвестен нам. Жаль, что мы его проглядели, — сказал Талгат с досадой и предложил: — А что если позвонить в гостиницу?

— Зачем? — удивился майор.

— Узнать, у себя ли в номере наш гость.

— М-мда, я об этом и не подумал. Давай быстрее в управление!

Дежурная по этажу сообщила: турист ушел в театр на оперу «Кыз-Жибек». Еще не вернулся.

Поблагодарив дежурную, Кузьменко повесил трубку. Спросил у Талгата.

— Ты не видел Данишевскую? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Досадно и грустно, что она попала в сети преступника. А очень даже неглупая девушка. От нее я узнал сначала, что в доме у Петрушкина кто-то есть. Но, кроме хозяина, я так никого другого не видел. Никаких других дверец, кроме входной, в доме нет. Подвала тоже — пол я простучал, никаких пустот. Окна были закрыты. Но человек исчез.

— Дом-то новый. Может, и есть в нем потайные места, о которых никто не знает. Надо выяснить, кто строил этот дом.

На следующее утро Кузьменко позвонил в городской отдел архитектуры. Собаковод, оказывается, отказался от услуг архитекторов и строил дом сам. Кузьменко вызвал к себе капитана Карпова.

— Как у вас с Сигаловым? — спросил он.

— Познакомились у озера, бутылка помогла.

— Очень хорошо. Сегодня же, вспомнив об этой встрече, идите в парикмахерскую. С этого дня будете его постоянным клиентом.

Капитану Карпову не хотелось вмешиваться в дело, которым занимался его молодой товарищ, ему казалось это не совсем честным по отношению к Майлыбаеву.

— Старший лейтенант уже давно занимается этим делом, удобно ли будет, если теперь я вмешаюсь?.. — начал он. Майор расхохотался:

— Да ведь у него и бороды-то нет, как есть Алдар-Косе! Как ни скреби, ничего не вырастет. Сам Талгат не возражает, согласен на замену. И потом — так решил полковник Даиров. Старшему лейтенанту Майлыбаеву дано другое задание, тоже важное. Ваша помощь ни в какой мере не обидит его. Приступайте к выполнению!

— Слушаюсь, товарищ майор! — капитан вытянулся и наклонил голову.

Майлыбаеву было поручено наблюдение за Петрушкиным, чье поведение становилось с каждым днем все загадочней.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Старший лейтенант Майлыбаев вот уже в течение трех суток дежурит в поселке. Ждет, что вот-вот кто-то навестит Петрушкина. Но никто не приходил, не искал с Петрушкиным встречи. И на улице и дома он всегда был один. Не торопясь, занимался он мелкой хозяйственной работой. Но делал все равнодушно, без интереса. Досками от старых ящиков он латал дыры и щели сарая. Завидев однажды Данишевскую, несшую от колонки воду, окликнул ее:

— Глафира, иди-ка сюда! Поговорить нужно. — Когда она подошла, он сказал: — Что-то не видать тебя в последнее время или нашла кого-нибудь, а? А то заходи, я сегодня свободен. Посидим немного, развеемся.

Глафира стала отказываться:

— Постирушку я сегодня затеяла. Некогда.

— Достоинство блюдешь — это хорошо. А я вот как увижу тебя, растрепу, так, ей-богу, в жар бросает...

— Брось! — засмеялась Глафира.

Это признание калеки показалось Глафире забавным. Она подняла свои косенькие глаза, посмотрела на него весело. Было в ее взгляде что-то дразнящее, какое-то смутное обещание.

— Какая мне выгода от того, что зайду к тебе?

— Все что пожелаешь, душу не пожалею.

— Сладко поешь, Андрей, и где только ты этому выучился? Я и не думала, что ты такой.

— Чего пожелаешь, душенька, только скажи.

— Эх, мне бы со своей-то жизнью сладить, не то что в чужую мешаться. Ты меня пустыми словами не тревожь. А коли задумка какая есть, говори прямо.

— Устал я, Глаша, один. Измучился. Иди за меня, Глафира... Вот закончится это дело со старухой, все эти неприятности, тогда и свадьбу сыграем.

Глафира задумалась.

— А ты один? Дома-то никого?

— Ни души, не бойся, заходи. — Петрушкин быстро пошел к двери, открыл ее перед гостьей. Глафира поставила ведра возле дорожки и вошла в дом.

В доме будто ждали ее прихода: стол был накрыт весьма богато. Было здесь и холодное птичье мясо, и нарезанный чужук, индейка, красная рыба. Были и малосольные огурчики, и помидоры в глубоких тарелках. Стояли тонкогорлые нарядные коньяки. Изобилие радовало глаз.

— К свадьбе, что ли, подготовку затеял? — спросила Глафира, взяв в руки пузатую бутылку импортного коньяка. — Что это такое, Андрей Алексеевич, не одеколон ли?

— Это коньяк, Глаша.

— Ну! И вкус как обычный?

— Давай откроем, — Петрушкин открутил пробку, разлил по рюмкам. — Попробуй.

— Я в жизни коньяк не пробовала. Говорили, что клопами пахнет. Правда это?

— Пустое. Коли выпьешь да закусишь конфетой, будет шоколадом пахнуть. — Петрушкин выпил.

— Уж не лучше ли привычная водочка? Что-то душа не желает это принимать.

— Это ты зря. Коньяк действует, как лекарство, если его в меру принимать. Да ты сама попробуй, — он взял ее рюмку и заставил выпить. — Ну как?

Глафира закивала головой. Через минуту щеки ее порозовели, глаза заблестели. Петрушкин подвинул свой стул к ней поближе, обнял ее, повернул к себе ее лицо и крепко поцеловал. Глафира, молча сопротивляясь, выставила локоть.

— Люблю я тебя, Глаша, — Петрушкин погладил ее по спине своей твердой рукой, — люблю, — и он снова пытался поцеловать ее.

— Борода у тебя колючая. Все лицо исцарапал. Перестань, — сказала Глафира и отвернулась

Петрушкин налил еще по рюмке.

— Глаша, хочу спросить у тебя... скажешь?

— Говори.

Петрушкин помедлил немного:

— Милиция здесь ходит вокруг да около, все выспрашивает что-то потихоньку. С тобой не разговаривали?

Глафира повернулась к нему, глядя широко раскрытыми глазами.

— Кто тебе сказал?

— Знаю. Слышал, что и с тобой говорили.

— Ты брось болтать такой вздор! Не сам ли ты позвал милицию, когда старуха пропала? Все плакался: найдите, утешьте. Если и приходили, то по твоему же делу, тебе помочь. Я ничего и слышать не хочу об этом! Я свой урок не забыла. На всю жизнь хватит!

— Ты не финти, Глаша, я добр, но и строг. Ничего не скрывай, говори прямо!

— Убей меня бог, если я понимаю, о чем ты говоришь! Я сплетнями не занимаюсь. Коли не к месту я здесь, могу и уйти! — Глафира рванулась с места, но Петрушкин удержал ее за плечо.

— Сиди ты! Не дрыгайся! — зло сказал он, когда Глафира снова брякнулась на стул. Рука у него была тяжелой и сильной. Глафира резко высвободила плечо.

— Чего тебе? Силу показываешь? Только на силу не надейся, вот тебе! — и она поднесла к его носу кукиш.

Петрушкин оторопел. Но, поняв, что здесь силой и угрозами ничего не добьешься, сменил тактику:

— И чего ты осерчала, Глафира! Наговорила бог знает что! Да ты садись, садись. Не обижайся. — Он подвинул ей новую рюмку, а голос у него был грустным. — Когда человек любит, он сам не свой делается. Вот представляю в мыслях кого другого рядом с тобой, и злоба берет, ревную. Я тебя, Глаша, и к этому милицейскому майору ревную. Вот почему я и спросил, зачем он тут ходит. Если что обидное сказал, прости. Моя тут вина.

Глафира уж и не знала, верить или не верить ему. Пристально вглядывалась она ему в лицо расширенными глазами. Петрушкин сидел грустный, виноватый, глаза полны слез. Добрая по натуре, Глафира пожалела его, обняла за шею, погладила седеющие волосы.

— Хорошо бы всю жизнь вместе. Правда, Андрюша?

— О другом и не мечтаю, — Петрушкин потянулся к ней. — Я боялся, что этот майор из-за тебя ходит. Как подумаю о нем — сердце горит. Ну теперь-то я спокоен. Верю тебе. А он за тобой не пытался ухаживать? Ничего не говорил? Ни словечка?

Глафира снова отодвинулась, разглядывая Петрушкина, словно видела его в первый раз. Не такой уж он, этот Петрушкин, тощий да высохший. Это его борода и старая одежонка таким делают. Так-то мужик крупный, жилистый, крепкий. И на лицо не плох — нос прямой и ровный, подбородок упрямый, глаза светлые...

Глафира привалилась к нему грудью:

— Не люблю я милицию. Всегда они кого-то ловят, всех подозревают. В тот раз, когда майор сюда приходил, я у ворот стояла.

— О чем же он говорил с тобой?

Хотя в голове у Глафиры и шумело, но правды она Петрушкину не сказала:

— Все милиционеры грубияны. Прогнал. «Не стой здесь! Уходи отсюда!».

— Ты ведь упрямая, неужели послушалась его?

— Ученая стала — с милицией связываться давно охоты нет. Ушла.

Петрушкин не поверил. Он налил ей еще одну рюмку коньяка.

— Ну, хватит, и чего мы вдруг об этом заговорили? Ну их к бесу! Они — сами по себе, а мы — сами собой, верно? Не будем портить себе настроение, давай выпьем по маленькой. Твое здоровье!

Они сидели за столом долго. Пили, ели. Когда допили наконец коньяк, Петрушкин сказал:

— Отдохнуть бы надо. Пусть хмель немного выветрится, — и сдернул с кровати покрывало.

В это время во дворе громко залаяла собака. Показалось, что кто-то открыл калитку и позвал хозяина. Петрушкин вздрогнул и сунул трясущуюся руку в карман. Потом быстро встал и, сделав вид, что поправляет подушку, достал что-то из-под нее и спрятал в карман. И тут же вышел во двор. Глафира ничего не заметила. Ей-то незачем было тревожиться: рядом с новым другом на душе у нее было покойно и радостно. Теперь ей стыдиться нечего, снова она сможет смотреть людям прямо в глаза — у нее будет свой законный муж.

В дом вошли двое мужчин. Один был человеком в годах, приземистым, другой — совсем еще юношей. Сзади на крыльцо тяжело поднимался Петрушкин.

— Вам кого? — спросила Глафира, чувствуя себя уже хозяйкой дома.

— Мы из пожарной охраны, — сказал толстый, посмотрел на Глафиру, — инспектируем дома, проверяем огнеопасные объекты. План дома у вас есть? Разрешите взглянуть.

Петрушкин достал из-под кровати запыленный чемодан, открыл его и вынул план дома. Инспектор посмотрел бумагу, проверил проводку. Подойдя к чулану, он недовольно и строго сказал:

— Не хватает вам большого дома, что ли? Вечно лепят какие-то пристройки! А проводку в чулан сделали неправильно. Самовольно делали? Придется отрезать, пока не исправите, придется без света обходиться.

Глафиру это задело, в ней заговорила хозяйка.

— В темноте сидеть будем? Как при царе Горохе? Тянул-то проводку ваш монтер, государственный. Где же его теперь искать, пьяницу несчастного?

— Пожар случится, не так кричать будете. Лучше вызовите электрика, пусть быстро исправит.

Глафира озлилась не на шутку: надо же, пришли и помешали, испортили все. Словно ее сердечный огонь ледяной водой окатили. Ее охватил гнев — все так хорошо складывалось, а тут эти... Петрушкин, видя ее состояние, сказал, чтобы избежать скандала:

— Глаша, иди к себе домой!

Глафира онемела. Она просто не знала, что сказать, и молча уставилась на Петрушкина. Господи! Да не ослышалась ли она? Неужели это он, который совсем недавно клялся, что жить без нее не может? Он гонит ее, свою будущую жену?! Ах, эти подлые, вероломные мужчины!

Петрушкин подошел к ней ближе и зашептал:

— Ты, Глаша, не обижайся. У меня дело есть в городе, сейчас вспомнил. На обратном пути зайду к тебе, ладно? — Глафира его не слышала. Глаза ее были полны непролившихся слез. Она, как слепая, пошла к двери.

— Кто это? — спросил инспектор.

— Соседка. Несчастная женщина, одинокая.

— Пьяная она что ли?

— Так ведь из колонии вышла недавно. Прикладывается немного.

Сразу же после того, как ушли пожарные, Петрушкин запер дверь, спустил кобеля и, сев в трамвай, поехал в город.

Майлыбаев позвонил в управление и сообщил, что Петрушкин направился в город, и двинулся следом за ним.

Через полчаса дрессировщик собак сошел с трамвая и подошел к доске объявлений на углу улиц 8 Марта и Горького. Там он долго стоял, изучая различные объявления о продаже домов, гарнитуров, аккордеонов и фикусов, о сдаче в аренду комнат и квартир. Потом, воровато оглядевшись, Петрушкин сорвал одно из объявлений. В нем сообщалось, что сдается большая светлая комната для четверых студентов. Улицу и номер дома старший лейтенант Майлыбаев знал наизусть. С этой бумажкой он успел ознакомиться раньше. Зачем только нужна «светлая комната» одинокому человеку, у которого есть собственный большой дом? Сорвав объявление, Петрушкин не стал больше задерживаться и, зажав под мышкой холщовый мешок, двинулся к зеленому базару. Побродив недолго по базару, он вроде бы бесцельно двинулся по улицам города, заходя во все магазины подряд. Но ничего не покупал. Только перед магазином «Динамо» немного задержался. Внутри магазина шел ремонт, и торговля велась на улице с лотков. Два охотника спорили о достоинствах двуствольного ружья, поочередно заглядывая в дула, ощупывая приклад и курки. Петрушкин подошел к ним. Он протянул руку к ружью, отделанному чернью с кавказской насечкой:

— Дайте посмотреть, — он повертел ружье и так, и сяк, тоже заглянул в стволы. — Да-а, вещь прекрасная! Отличная! Все сверкает! Богатая штука! Но и стреляет, наверное, точно.

Охотники оказались людьми разговорчивыми:

— А ты сам-то, знаток, стрелять умеешь?

— Да приходилось помаленьку.

— На птицу, небось, ходишь. На зверя-то, поди, трудновато?

— Да уж на кабана, пожалуй, не решусь. Но с меня и утки или фазана хватит.

— Брось прибедняться! Кто поверит?

В это время возле лотка появился Сигалов. Он задержался на одно мгновение и прошел дальше. Петрушкин не обратил на него внимания, но тут же тоже ушел. Правда, по другой улице.

В тот же вечер старший лейтенант Майлыбаев доложил обо всем майору. Они снова и снова обсуждали каждый жест, каждое слово Петрушкина. Сидели долго. Наконец майор спросил:

— Ты выяснил, сдается ли та комната?

— Узнал. Только хозяин уже сдал ее два с половиной месяца назад. Живут там семейные. И хозяин дома не писал в своем объявлении слов «желательно студенты».

— Удивительное дело, — майор Кузьменко сидел, черкая карандашом чистый лист бумаги. — Как же так? Знакомые люди при встрече обязательно здороваются. А эти словно боятся друг друга, избегают общаться. Видно, когда-то крепко обожглись. Но им, по-моему, и не нужно было останавливаться для беседы. Они и без того поняли друг друга. Особой хитрости в этом нет. Видимо, разгадка этой таинственной встречи будет такова: парикмахер встревожен тем, что ты четыре, понял, четыре раза был у него, а отсюда — комната на четверых. Сигалов обеспокоен, Сигалов информирует об этом Петрушкина: «Что делать, если этот человек «пасет» меня?» Конечно, его шеф не может оставить этот вопль без внимания — провал парикмахера грозит многими опасностями и ему самому. Он вызывает Сигалова в определенное место и в разговоре с охотниками дает ему ответ. «В стволе все чисто. Сверкает. И стреляет, наверное, точно». Это можно понять так: «Все в порядке, не беспокойся». Чтобы обменяться условными фразами, воспользовались старым объявлением. Зачем же им еще и лично встречаться? Но Сигалов допустил грубую ошибку. День был очень жаркий, по такой жаре не очень-то погуляешь. А он вон какой длинный путь проделал и, заметь, торопился, чтобы успеть за перерыв. Это при его-то комплекции и в его возрасте! И ничего в магазине не купил, даже какой-нибудь мелочи. Сразу от магазина он отправился прямо в парикмахерскую.

Кузьменко достал из коробки «Казбека» папиросу, продул мундштук и закурил.

— Мы не знаем, о чем говорили Петрушкин с Сигаловым в трамвае. Теперь уже ясно и это. Они условились о новом способе связи. Оба они хорошо знают, что милиция не бездействует. Чуют хищники опасность, маскируются. Не зря он сегодня Данишевскую к себе пригласил. Нам надо узнать, о чем они говорили.

— А Глафира расскажет?

— Завтра утром Петрушкин уйдет на работу, на целые сутки. Думаю пригласить Данишевскую сюда. Если Петрушкин допытывался у нее про нас, то, значит, мы правы — в убийстве он замешан. Если же мы ошибаемся, то все придется начинать сначала.

— «Пожарные» сообщили что-нибудь новое?

— Дом построен без отклонений от утвержденного плана. Лишних построек нет, — сказал Кузьменко.

Майлыбаев не курил, но тут он взял из пачки майора папиросу, отломил мундштук и закурил.

— По моим наблюдениям, Петрушкин и Сигалов не одиноки. Сегодня в три часа Петрушкин купил две пачки сигарет в киоске перед гостиницей «Иссык». Киоск газетно-журнальный и табачными изделиями не торгует. Кроме того, я не видел, чтобы он курил сигареты. По-моему, здесь есть какая-то тайна. Мне кажется, пора арестовать Петрушкина и произвести у него дома обыск. Я уверен, что найдем кое-что, проливающее свет на его деятельность. Иначе будет поздно.

— Ну, хорошо. Петрушкин арестован — что делать дальше? А если он не сознается?

— Прижмем, все скажет, как миленький.

— Не согласен, — майор покачал головой, — мы не можем арестовывать только по подозрению. Смирный человек, добросовестно трудится, а мы его раз — и взяли. А где улики? Где доказательства? Скажешь, с Сигаловым встречался? Ну и что, разве это преступление? Тот тоже работает на своем месте, его вина тоже не доказана. Согласен, очень подозрительны они оба. Прямых доказательств нет. В этом-то и вся трудность нашей работы. Некоторые горлопаны кричат: «Ой, такой-то совершил преступление и ходит на свободе как ни в чем не бывало. А милиция словно и не видит». А что, думаешь, не говорят про нас такое за глаза? И приходится выслушивать. По подозрению мы не имеем права арестовывать людей. Если ты уверен, что он виновен, докажи, схвати его за руку на месте преступления.

Майлыбаев пожал плечами, вздохнул глубоко. Он молча встал, хотел уже выйти, когда Кузьменко его остановил:

— Талгат, мы напали на след Масловой. Она у подруги своей живет.

— Где? В городе?

— В Джамбуле обнаружили. Кажется, собирается приехать. С арестом не стали спешить. От этой упрямицы мы еще поплачем.

— Что делать, насильно нас в уголовный розыск не тащили. Сами работу выбрали, сами и ответственность нести будем.

— Против вооруженного врага бороться легче, а сплетня, она тебя тайно выпачкает всего, душу отравит и отмыться от нее не просто.

— Сплетням я не верю. И не боюсь клеветы.

— Да ведь сплетня не пугает человека, а мучает!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Убедившись предварительно, что Петрушкин на работе, Кузьменко пришел к Данишевской. Подоткнув подол, Глафира мыла веранду. На ногах у нее были синяки и кровоподтеки. Лодыжка одной ноги была перебинтована. Кузьменко кашлянул. Глафира быстро подняла голову.

— А-а, товарищ майор? Здравствуйте! — она вытерла мокрую руку о платье и протянула Кузьменко. — Проходите. Я вас уже не ожидала увидеть.

— Как это, «не ожидала»?

— Так ведь у милиции хлопот и без нас хватает.

— Сегодня у вас хорошее настроение.

— А что, плакать мне, что ли? Замуж я собираюсь.

— Поздравляю. Когда же свадьба?

— Это уж от вас зависит, товарищ майор. Как только ваше разрешение будет, так и сыграем.

Кузьменко удивился:

— Как?! Требуется мое разрешение?

— А вы будто ничего и не знаете? Не похоже.

Кузьменко пожал плечами.

— Матрена Онуфриевна умерла. Чего ж Андрею жить одному? Я ему нравлюсь как будто. Вот и хочу выйти за него замуж. Как только дадите бумагу о смерти старухи, так и на свадьбу просим.

— За Петрушкина, говорите?

— Чему вы удивляетесь? Мы, двое калек, хотим связать судьбы, глядишь и будет одно целое. Судьба не всем приносит исполнение желаний. Будем довольствоваться тем, что есть.

В прошлую встречу майор намеренно сказал Петрушкину, что жена его убита и что идут розыски преступника. Если убийца — Петрушкин, то он обязательно постарается узнать, в каком направлении ведутся поиски. Возможно, он попытается сделать это через простодушную Глафиру. Если милиция не будет возражать против брака, то Петрушкину бояться нечего. Значит, милиция ищет кого-то другого. Сделав Глафиру пешкой в своей игре, он хотел узнать о планах милиции. Так понял майор это странное сватовство Петрушкина.

— Когда же он вам сделал предложение?

— Вчера обо всем уговорились. Мне, сами понимаете, и ломаться вроде незачем. Оба мы люди взрослые и кое-что знаем, каждый жил своим домом. Вы-то, надеюсь, не будете мешать нашему счастью? Скажу вам по секрету, Андрей Алексеевич меня к вам приревновал сначала.

— Ко мне?

— Ну да! Никогда в жизни никто меня ни к кому не ревновал, а мужчина ревнует, если любит, так ведь? Читала я в книжке одной.

Кузьменко понял, что дрессировщику собак удалось без особых трудностей заморочить голову этой женщине. Глафира была несколько обижена тем, что майор вроде не слишком радуется ее счастью.

— Вы не верите, что я буду счастлива? По-вашему, раз женщина была в заключении, значит, нечего ей и мечтать о настоящем счастье? А я жить хочу! Как люди! Я женщина, и мне хочется матерью стать.

— Я от всей души желаю вам быть счастливой. Но, вы, Глафира, сами знаете, что жизнь не гладкая дорога — она полна бугров и рытвин. Споткнешься — и вымажешься по уши грязью.

Глафира прямо спросила:

— А вам нравится Андрей Алексеевич?

— Что он, красная девица, что ли, чтобы мне нравиться? Я с ним детей крестить не собираюсь, — отделался шуткой Кузьменко.

— Я же серьезно спрашиваю, товарищ начальник.

— Чтобы дать кому-то характеристику, надо этого человека хорошо знать. А я Петрушкина, можно сказать, и не знаю вовсе. По делу встречаемся иногда, все о Матрене Онуфриевне речь ведем. Откуда же мне знать, если мы не откровенничаем с ним.

— Может, вы считаете, что мне не надо за него замуж выходить?

— Как вам сказать, пожалуй, прежде подумать надо.

— Вам не понять женщину в моем возрасте. Каждый день, проведенный в одиночестве, — это пытка. И все из-за единственной ошибки... Ведь из-за мужской подлости в колонию пошла. Не думаю, чтобы пожилой человек сделал мне зло.

— Глафира, ответьте мне на один вопрос. Кому вы больше верите — мне или Петрушкину?

— Я вас не понимаю, — Глафира покачала головой, — странно как-то вы говорите.

Кузьменко на минуту задумался:

— Вы еще не вышли за него замуж, не так ли? В таком случае, я просил бы вас пока довериться мне.

— Ну уж нет, на этот раз я вас не послушаю, товарищ начальник. Всю жизнь молила я бога о таком счастье, и теперь, когда оно так близко, я сама должна его оттолкнуть?

Кузьменко понял, что в таком состоянии Глафира вряд ли его поймет.

— Ну что ж, желаю вам счастья!

— А разрешение когда дадите?

— Какое же разрешение?

— Справку, что Матрена умерла. Бедную старуху все равно не воскресить. Не препятствуйте нам, пожалуйста.

— Милиция свидетельства о смерти не выдает, это в ЗАГСе.

— Андрей говорил мне, что эти справки выдает милиция. Выходит, и он не знал. Ну ничего! Как придет с работы, я ему разъясню.

— А когда на работу выходите?

Глафира засмеялась:

— Свидание хотите назначить? Я свою смену уже отработала.

— Зайдите завтра вечером в управление. Поговорить надо.

— Завтра вечером, говорите? Никак не могу. Андрей с работы придет, если меня не застанет, будет беспокоиться, искать. Как я его одного оставлю?

— Я вас не задержу долго.

Майор быстро вернулся в управление. Сразу, следом за ним в кабинет вошел Карпов.

— Григорий Матвеевич, вы поговорили с киоскером? — спросил его Кузьменко.

— Не успел. Упрямый и какой-то безответственный человек. Явился только по второму вызову.

— Где он сейчас?

— Здесь сидит.

— Позовите. Хватит уже канитель разводить, следует поторопиться. Петрушкин тоже не дремлет, он действует, принимает контрмеры. И довольно энергично.

Карпов ввел низенького карлика с круглым животом, толстого и несуразного. Кузьменко предложил ему стул.

— Садитесь. Меня зовут Петр Петрович, фамилия — Кузьменко. Разрешите узнать ваше имя?

— С милицией знакомиться у меня желания до сих пор не возникало. Зачем вызывали? Скажите сначала об этом.

— Вы не горячитесь, давайте говорить спокойно.

— Спокойно?! Зачем меня сюда вызвали? В чем я виноват?

— Отвечайте на мой вопрос: как вас зовут?

— Михаил Моисеевич Тюнин.

— Хорошо, Михаил Моисеевич, что вы нам можете сказать?

— А что мне говорить? Вроде бы ничего противозаконного не делал.

— Кому вы передали две пачки сигарет?

— Каких сигарет? — Тюнин явно испугался, огляделся по сторонам.

— Вам лучше знать.

Тюнин беспомощно развел руками, смотрел удивленно на майора.

— И давно вы торгуете сигаретами?

— Товарищ начальник, киоск у меня не табачный. Продаю газеты и журналы.

— Где вы взяли сигареты?

— Я не курящий. В сигаретах, к вашему сведению, не разбираюсь. Возможно, вы меня за кого-то другого принимаете.

— Когда такое дети говорят, им прощают, потому что от неведения это, а если это говорит взрослый человек... Хорошо, я вам напомню. Вчера без пяти минут три к киоску подошел однорукий человек с холщовым мешком под мышкой. Он попросил газет на восемь копеек. Вы спросили: «Вам старых или сегодняшних?» На это он ответил: «Лучше сегодняшних». Так?

Тюнин посерел.

— Да, это было, товарищ начальник. Очень уж тот, первый человек, просил передать своему другу сигареты. Говорил, что на самолет опаздывает. Я и согласился, оставил.

— Кто он, тот, что оставил вам сигареты?

— Я его не очень хорошо знаю. На лицо знаком. Он иногда покупал у меня газеты на английском языке. На вид человек очень культурный. Ничего особенного не заметил в нем, не заподозрил. А что, в сигареты что-нибудь подсунули?

— Это мы хотели узнать от вас.

— Поверьте, я даже не разворачивал.

— Что еще, кроме сигарет, он вам оставил?

— Пачки в газету были завернуты.

— В какую?

— Не заметил.

— Сколько вам заплатили за эту работу?

— Ничего особенного, так себе.

— Все же?

— Дали пятерку.

— Где она?

— Вот, — Тюнин достал из кармана пять рублей и положил на стол.

— Григорий Матвеевич, — сказал Кузьменко, вручая эти деньги Карпову, — отправьте на экспертизу. Пусть поторопятся с результатами.

Тюнин встал с места:

— Товарищ начальник, я могу идти?

— Куда вы торопитесь? — ответил за Кузьменко Карпов. — Мы с вами еще и не беседовали. Нет, уходить вам пока рано. Сначала расскажите обо всем, а потом запишите свой рассказ.

Тюнин снова опустился на стул, стал нервно гладить колени. Потом жалобным голосом обратился к Кузьменко:

— Товарищ начальник, одна у меня к вам просьба.

— Говорите.

— На службе меня считают неплохим работником. Не сообщайте, пожалуйста, об этом деле моему руководству. Начальство у меня очень строгое. Так и норовит человека наказать. Могут неправильно понять ваше сообщение и лишить меня квартальной премии.

— Об этом вы должны были подумать до того, как взяли за услугу пять рублей.

— Виноват, не подумал, товарищ начальник. Жадность что ли обуяла или не придал значения, не знаю.

Карпов и Тюнин вышли.

Кузьменко снял трубку, позвонил в госавтоиспекцию, попросив к телефону Боранбаева, заговорил:

— Привет, Еркин! Кузьменко беспокоит. Какие у тебя новости? Да, я тоже краем уха слышал. Да, мы тоже, в свою очередь, делаем все возможное. Поговорим, конечно. — И повесил трубку.

Пока майор говорил по телефону, в кабинет вошел Майлыбаев. Кузьменко протянул ему руку:

— Здравствуй, Талгат! Садись, — и стал рассказывать, о чем он говорил с ГАИ. — Сегодня, примерно в час дня, кто-то угнал машину вице-президента Академии наук. Прямо от института. Через час машину обнаружили на углу соседней улицы. Спидометр показывает, что за это время машина прошла сорок километров. Постовой милиционер видел, что похожая машина, тоже ЗИМ, около часа дня прошла в сторону Медео. Машину он остановить не решился.

— Кто же ее угнал?

— Пока неизвестно.

Майлыбаев заговорил о своем деле:

— Петрушкин, пригласив плотника, построил во дворе новый сарай. Уже закончил. С большим погребом, с цементированным полом. Несколько раньше он переделал сарай и старый дом Марены Онуфриевны. Зачем? Не понимаю, зачем он так спешно строит? Может, проверить следует?

— Сейчас сотрудники автоинспекции с товарищами из научно-технического отдела поехали по следам ЗИМа. Я тоже собираюсь туда. Посоветуемся, когда вернусь. Ты пока ознакомься с объяснительной Тюнина...

ЗИМ останавливался в рощице близ дома отдыха «Медео». Обнаружили там следы двух человек. Девушки, собиравшие яблоки в колхозном саду, видели издали, что к самому обрыву подъезжала большая черная машина. Но людей они не заметили.

Кузьменко, вернувшись в управление, сразу же позвонил в отдел кадров мясокомбината. Девушка, поднявшая трубку, сердито сказала:

— Вы что-то носитесь с этим Петрушкиным, как с писаной торбой.

Она не могла сказать точно, где был Петрушкин во время обеденного перерыва. По просьбе Кузьменко она кое-кого поспрашивала, но выяснить ничего не удалось: одни говорили, что он ездил обедать домой, другие утверждали, что он был тут, рядом со своими собаками.

Злоумышленник, угнавший машину вице-президента, исчез, как призрак. Загадка осталась загадкой.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Дежурный по управлению позвонил Кузьменко.

— Товарищ майор, к вам женщина какая-то пришла.

— Кто такая?

— Гражданка Данишевская.

Кузьменко посмотрел на часы.

— Что это она раньше времени явилась, — пробормотал он и сказал в трубку: — Пропустите.

Скоро Данишевская появилась в кабинете. Одета она была вызывающе нарядно, словно собралась в гости, подвела глаза.

— Заходите, — пригласил майор и, встав, предложил ей стул. — Мы с вами договорились встретиться после шести. Поторопились?

Глафира закатила вверх свои косенькие глаза, повела плечами.

— Решила пораньше зайти, чтобы и уйти рано. Андрюша-то беспокоиться будет. И без того обиженный судьбой человек, а коли я задержусь до ночи да еще с таким кавалером, то мало ли чего взбредет ему в голову.

Кузьменко посидел, задумавшись, потом сказал:

— Глафира, будем говорить откровенно, договорились?

— Я тоже не люблю, когда виляют.

— Вы еще не вышли замуж за Петрушкина, верно?

— Супружество, надо думать, не бумажкой решается. И без свидетельства о браке живут вместе люди.

— Вы говорили, что Петрушкин вас любит?

— Да.

— Я не верю этому.

Глафира удивилась:

— Почему не верите?

— Ну хорошо, послушайте. Я расскажу вам, как он «влюбился» в вас. Если не ошибаюсь, вы несли воду от колодца. Так было? Петрушкин вас остановил и пригласил к себе. Вы идти не хотели. Он начал говорить о своей любви к вам, о своем одиночестве, о том, что без вас жить не сможет. Все это показалось вам забавным и, пожалуй, тронуло. Потому что давно уже никто вам таких слов не говорил. Вы зашли к нему. Стол был уже накрыт. Выпили коньяку. Постепенно вы начали хмелеть. В это время Андрей Алексеевич стал спрашивать, приходил ли я и о чем беседовал с вами. Вы рассердились...

Глаза Глафиры чуть не вылезали из орбит:

— Кто вам рассказал все это? Откуда вы знаете? Или сторожа поставили?

— Все, что я рассказал — правда?

— Все верно.

— Мы не подсматриваем, Глафира, как живет у себя дома человек. Мы далеки от этого.

— Как же тогда вам удалось все узнать?

— Это секрет, — улыбнулся майор. — Но вам я могу сказать: все это вы рассказали мне сами.

— Я?!

— Слушайте. Увидев, что вы рассердились, Петрушкин снова стал говорить о своих чувствах и о своей ревности ко мне. Конечно, вам это его признание, его ласковые слова пришлись по душе.

— Вы что, умеете мысли читать?

— Зачем же Петрушкин все это проделал? — продолжал майор, не обратив внимания на удивление Глафиры. — Затем, чтобы узнать, не связаны ли вы с милицией, что предпринимается в деле о пропаже старухи. Ему хочется это знать. Вас же он использует в своих целях, как пешку.

Глафира задумалась. Было видно, что в душе у нее борются противоречивые чувства.

— Что же мне делать, товарищ начальник? — тихо спросила она. — Что?

— Сейчас я вам ничего подсказать не могу. Хочу лишь дать дружеский совет: не торопитесь выходить замуж. Мы еще не знаем точно, где Матрена Онуфриевна.

— Будет когда-нибудь конец этому делу?

— Надеемся.

— А если Петрушкин потом раздумает на мне жениться? Тогда не обижайтесь, от вас не отстану, прицеплюсь — не оторвешь.

— Если не раздумаете, Петрушкин никуда не денется.

— Ладно, пусть будет по-вашему. И в колонии терпела, не умерла...

В последние дни работники уголовного розыска трудились, не зная отдыха. Те, кто угнал машину вице-президента, еще не были обнаружены. В то время, когда майор Кузьменко сидел у себя, напряженно размышляя, в кабинет буквально влетел Майлыбаев. От самой двери он крикнул:

— Петр Петрович! Я нашел человека, угнавшего машину. Это — Петрушкин!

— Петрушкин? Откуда ты это знаешь?

В тот день, когда майор звонил в отдел кадров комбината, чтобы узнать, где был в обеденный перерыв Петрушкин, Майлыбаев тоже связался с комбинатом. И ему не удалось узнать, где был в момент угона Петрушкин. Вчера после работы он снова пошел в поселок. Убедившись, что Петрушкин на работе, он стал искать Глафиру, но ее тоже не оказалось дома. Когда Майлыбаев спросил о ней у соседей, те сказали:

— Она сейчас ходит и никого не замечает — видать, замуж собирается. Такая стала хозяйственная — глазам не верится. Если хочешь ее найти, то иди прямо на «хитрый» базар. Там она целыми днями околачивается.

На улице Ташкентской, слегка в стороне, на пути к городскому кладбищу был небольшой базарчик, который почему-то называли «хитрым». Ядром этого базара была чайхана и два-три магазинчика. К вечеру здесь обычно полно народу — торгуют сладкой тыквой, горьким перцем, насыбаем, мантами и лагманом; выносят прозрачную лапшу из рисовой муки, сочную редьку, сладкий виноградный уксус мутно-желтого цвета. Торгуют здесь из-под полы мясом и колбасой, вынесенной с мясокомбината. Милиция частенько прочесывает «хитрый», вылавливая спекулянтов, но базарчик все еще продолжает жить.

Майлыбаев увидел Глафиру среди продавцов мяса. Не найдя достаточно веского повода, чтобы подойти к ней, он несколько раз прошел мимо. Опытный взгляд Глафиры сразу обнаружил маневры Талгата, которого она и помнила-то весьма смутно. Она видела, что молодой человек почему-то заинтересовался ее особой.

— Эй, парень! Что-то мне твое обличье кажется знакомым. Мы раньше с тобой не встречались? — окликнула она Талгата.

— Может, и виделись, — сказал Талгат и, взяв ее под руку, отвел в сторону. — Глафира, я вас искал, хотел поговорить.

Она удивилась, но по привычке стала зубоскалить:

— Зачем это я вам днем понадобилась? Ночью дело другое...

— Я знаю, что вы собираетесь замуж за Андрея Алексеевича.

Глафира изумилась:

— И ты туда же? Да ты хоть знаком с ним?

Майлыбаев показал ей удостоверение. Глафира расстроилась:

— Чего это вы все выспрашиваете, то один, то другой? Делать больше нечего? Чем он перед вами провинился, что жить бедняге не даете спокойно?

— Виноват он или чист, это вам должно быть известно лучше, чем мне.

— Передо мной Андрей не виноват. Меня он не обижает, к словам моим прислушивается.

— Не кажется ли вам, что он все же не очень откровенен с вами и что-то скрывает?

— А нам скрывать нечего. Вся жизнь на виду.

— Думаете, у всех так?

— А что мне думать? Я его как свои пять пальцев знаю.

— Ой ли? Если вы так хорошо его знаете, то скажите мне, где он был позавчера во время обеденного перерыва?

— У себя на работе, на мясокомбинате.

— Нет, Глафира. В это время он совершал прогулку на чьей-то машине в сторону Медео и не один.

— Не ври! Я сама в обед разговаривала с ним по телефону.

— Если не верите мне, спросите у него самого. Вот здесь, рядом, есть почта, позвоните оттуда Андрею Алексеевичу.

— Какого цвета была машина, на которой он разгуливал?

— Черный ЗИМ.

— Ну ладно! Только учти и потом не обижайся, если соврал: я прямо к твоему начальнику пойду с жалобой.

Данишевская позвонила в проходную мясокомбината.

— Это Андрей Алексеевич? А где он? Позовите его, пожалуйста, к телефону. Да-да, Петрушкина.

Через некоторое время послышался голос Петрушкина:

— Кто это?

— Андрюша, это я. Как идет дежурство? А я купила мяса на базаре. Надоело одной сидеть, скучно стало. Ты по мне скучаешь? Брось ты... Не верю я этому ни на грош. Вечно ты меня обманываешь, Андрюша. Нет? А где же ты позавчера был? В перерыв. Сам клянешься мне в любви, а раскатываешься с другой? Я молчала, думала — сам скажет. А ты — ни звука. Да не слепая я, нечего мне мозги туманить, отговорки плести! Я своими глазами видела, как ты в черном ЗИМе мчался. Если не скажешь сейчас же, кто был с тобой, больше ко мне не заявляйся, на порог не пущу. Кто говоришь? — Глафира повеселела. — А машину где достал? Хорошо, дома все расскажешь.

Данишевская повесила трубку.

— Ну что, убедились? — спросил ее Талгат.

— И за это вы накажете его?

— Мне еще не приходилось наказывать человека, — Талгат помолчал. — Спасибо вам, Глафира, вы умная девушка.

— Эх, парень, да разве бабе ум нужен? Ей краса нужна, ножка полная да кожа нежная... — Глафира вздохнула. — Если у бабы рожа в порядке, то она мужиков меняет, как перчатки. Иная вертихвостка хуже меня, грязная нутром, а муж у нее законный, она и порядочная. А мне что прикажешь делать? Один калека обратил внимание, так и его вы мне не хотите отдать. И чем я так провинилась?

— Давайте будем друзьями, Глафира. Каждому человеку надо что-то пережить, чтобы он серьезно начал думать о жизни.

— Ну нет, парень, не желаю ни тебе, ни другим пережить такое. Слишком горько все это на вкус. Сердце может надорваться. Не надо, парень! А от дружбы твоей не отказываюсь, коли от чистого сердца предлагаешь. Но сам-то ты веришь в дружбу между мужчиной и женщиной? — она засмеялась.

После этого разговора Талгат и пришел в управление. Майор выслушал его внимательно и сказал:

— Ты нашел ниточку, за которую можно ухватиться. Это важно, но что гораздо важнее — у нас теперь есть повод привлечь Петрушкина к ответу, — он положил руку на плечо старшего лейтенанта. — Иной раз я смотрю на тебя с хорошей завистью: у тебя впереди интересная, богатая событиями жизнь. И ты к ней неплохо подготовлен. Ты молод и полон сил, талантлив, умен и образован. Подумай, сколько тебе дано. А возвращать надо всю жизнь, и все-таки будешь в долгу перед народом. Это чувство высокого долга присуще каждому честному человеку. У тебя впереди большой путь. Ты будешь расти по службе, но помни, Талгат, личный успех никогда не должен быть главным в жизни. Я радуюсь за тебя. Ты понял меня? — лицо майора стало добрым и хорошим. Талгат застеснялся. Тщеславие было чуждо ему. А похвалу майора он считал незаслуженной.

Словно поняв неловкость, которую испытывал его молодой друг, Кузьменко переменил тему:

— Как там Данишевская? Оправдалась моя характеристика? Много в ней наносного, много нехорошего зубоскальства, но все это, видимо, просто защитная реакция на удары жизни, панцирь.

— Говорим о справедливости. К сожалению, дорога справедливости вымощена искалеченными судьбами и залита слезами жертв. Данишевская тоже считает себя жертвой нашего произвола. Откуда ей знать, что мы боремся за нее же?

— Не хочу портить тебе настроение, Талгат, но я не могу с тобой согласиться. Но сперва давай закончим это дело, а потом сядем и поговорим со спокойной душой. А то ты прямо поэтом стал: «залита слезами, вымощена судьбами». Ты недавно только университет закончил. Возможно, мне будет трудно спорить с тобой. Я все же заочником был. Однако опыта у меня немного есть, — сказал майор и поднял трубку, чтобы позвонить капитану Карпову.

После прихода Карпова они долго сидели втроем, обсуждая свои будущие действия. Наконец все трое пришли к единому выводу: медлить больше нельзя. Надо арестовать Петрушкина, предъявив ему обвинение в угоне машины. За Сигаловым усилить наблюдение. Если он является соучастником преступления и членом преступной группы, то он постарается скрыться. При попытке уйти его можно взять. Об убийстве Матрены Онуфриевны скорей всего даст показания Сигалов, потому что Петрушкин будет все отрицать до конца.

Но этому плану не суждено было осуществиться. И не по вине этих троих людей.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Тяжело и прерывисто дыша, в кабинет вбежала девушка-секретарша из приемной начальника управления.

— Что случилось, Сауле? — изумился майор.

— Я звонила вам несколько раз, но все время было занято.

— Я ни с кем не разговаривал, — сказал Кузьменко. Он бросил взгляд на телефон — так и есть, сдвинута трубка.

— Вас срочно вызывает полковник.

Кузьменко посмотрел на часы. Было пятнадцать минут десятого. В это время полковник Даиров обычно не принимал. Значит, случилось что-то неожиданное. В эти минуты полковник слушал последние известия, просматривал газеты и подписывал срочные бумаги. Сотрудники, знавшие об этой привычке Даирова, старались не беспокоить его до десяти. Срочный вызов озадачил и встревожил майора.

— Полковник один?

— Нет, у него люди.

Кузьменко встал. Назойливая мысль не покидала его: «Может, мы где-то в чем-то ошиблись?».

В кабинете начальника сидели двое — секретарь партийной организации Колпашников и Кравченко, работник республиканского управления милиции — светловолосый, болезненного вида человек. Костюм из белой парусины висел на его худых плечах, как на деревянной вешалке. Из широких рукавов торчали руки — тонкие детские грабельки. Он сидел справа от полковника, положив локоть на край стола. Майор знал, что у этого человека желчный характер. В свое время Кравченко принимал участие в ликвидации банды Шамадинова.

Полковник Даиров спросил Кузьменко:

— Вы арестовали Петрушкина? — Вид у него был строгий, тон суховатый, брови нахмурены.

— Нет. Он еще не арестован. Завтра вечером кончается его дежурство. Тогда и решили взять.

— Почему именно в то время?

— Петрушкин дежурит полные сутки, а потом двое суток отдыхает. Мы решили вызвать его после работы в управление и начать следствие. За двое суток его на работе не хватятся, это поможет избежать лишнего шума.

— Человек, совершивший преступление, должен быть немедленно взят под стражу. У вас есть доказательства его вины? — спросил Кравченко.

— Мы знаем, что он был участником угона машины вице-президента академии. С этого мы и начнем.

— Машине нанесен какой-нибудь урон?

— Сотрудники технического отдела никаких повреждений не обнаружили.

— Временный угон машины является не таким уж серьезным преступлением.

— За временный и самовольный угон следует строго предупредить и наложить штраф, — поддержал Даиров.

Кузьменко замялся. Он знал, что полковнику известны все подробности дела, в том числе и подозрительная связь Петрушкина с Сигаловым. Вопрос об аресте был согласован с ним во всех деталях. А сейчас он задает какие-то странные вопросы, словно ничего не ведает об этом деле. Крайне удивленный Кузьменко сказал:

— Убийство и, возможно, другие преступления будут доказаны материалами дела.

Полковник искоса посмотрел на Кравченко и Колпашникова.

— О способе и времени ареста мы договорились. Верно? — и, не дожидаясь ответа майора, продолжил: — Речь сейчас не об этом. Угон машины Петрушкиным может быть поводом для допроса. По ходу дела постараемся выяснить другие сейчас еще не совсем ясные детали. Заметьте, Петр Петрович, в поисках преступников мы сами совершили нарушения.

— Не понимаю, товарищ полковник.

Даиров взял со стола папку и стал перелистывать бумаги. Потом вынул одну из них и, словно взвешивая ее на ладони, сказал:

— Вот тут говорится о нашем проступке. Товарищ Кравченко пришел как раз по этому делу. Этому первому заявлению можно было бы и не придавать особого значения. Будем считать, что оно клеветническое, написанное с целью помешать расследованию. Но второе уже серьезнее, и его нельзя оставить без внимания. Написал его наш сотрудник, офицер милиции. «Среди нас есть человек, способствующий преступникам, покрывающий их. Пора привлечь его к ответу!» Вот так прямо и написано. Когда такое сообщение исходит от офицера милиции и к тому же подается прямо в управление, то оставить его без внимания нельзя.

— Кто же написал заявление? Какое преступление мы совершили? Могу я это узнать, товарищ полковник?

Даиров оглядел Кузьменко с головы до ног.

— А почему вы стоите? Садитесь, — и он показал рукой на стул. — Дело не в том, кто и когда написал заявление, а в его содержании. Дело обстояло так: когда вы тщетно искали преступников, идя по заведомо ложному пути, лейтенант Байкин установил точный адрес преступника и привел вас прямо к его дому. Он оказался прав, именно в этом доме и были обнаружены шаль и сумка Петрушкиной. В ходе допроса было выяснено, что Маслова в ту ночь вообще не ночевала дома. Все это давало серьезные основания подозревать Маслову по крайней мере в соучастии в убийстве гражданки Петрушкиной.

— Однако...

— Слушайте! — мягко сказал Даиров. — Вы со старшим лейтенантом Майлыбаевым игнорировали явное и очевидное, а сами пошли по ложному пути. Вместо того, чтобы задержать Маслову, вы ее отпустили. И отпустили не просто от доброты душевной, а за взятку в пять тысяч рублей. В ту же ночь Маслова бежала, а взяточник Майлыбаев и его покровитель и соучастник принялись изготовлять ложные документы, подтасовывать факты, чтобы обвинить честного человека и привлечь его к ответственности. Надо строго наказать взяточников и нарушителей социалистической законности, клеветников, использовавших служебное положение в корыстных целях. Вот вам и содержание заявления. Есть и свидетели, вполне заслуживающие доверие. Под заявлением стоят их подписи.

Полковник Даиров откинулся в кресле, принял удобное положение.

— Вы знаете гражданку Алтынбаеву Анастасию Ефимовну?

— Я никогда раньше не слыхал этого имени да и видеть такого человека не приходилось.

— А Ольгу Степановну Лукину?

— Нет, не знаю.

— Как же это? — удивился полковник. — А они вас прекрасно знают. Короче, давайте выслушаем вас. Говорите!

Кузьменко был возмущен и оскорблен гнусным заявлением неизвестных ему лиц, но заговорил спокойно, Только голос его временами прерывался от обиды.

— У Петрушкина после убийства жены не было иного выхода, кроме как сообщить в милицию. Он понимал, что если скроет ее исчезновение, то рано или поздно ею, заодно и им самим, заинтересуются, и все откроется. А то, что он молчал, не беспокоился о жене, неизбежно вызвало бы подозрение. Но и сразу прийти он не решался. Он долго размышлял, взвешивал все «за» и «против», советовался с Сигаловым. Наконец, решился разыграть несчастного и убитого горем человека и принес заявление о пропаже жены.

Расследование показало, что, по всей вероятности, имело место предумышленное и заранее подготовленное убийство. Нельзя думать, что это сделано в припадке бешенства, нечаянно, в состоянии аффекта. Петрушкин явно преследовал определенную цель. Его замкнутость и молчаливость, умение хранить тайны, конспирация при встречах с сообщниками дают основания думать, что он прошел хорошую выучку. Это помогло ему на какое-то время убедить нас в своей искренности и направить наши поиски по ложному пути. Да, мы хотели верить, что он честный и несчастный человек, попавший в неожиданную беду. Не верить людям мы не имеем права. Проверить — дело другое. Но мы о нем не забывали ни на минуту, делали все возможное, чтобы помочь ему, несмотря на подозрительные поступки. Вот почему была так спешно допрошена Маслова. Но до самых последних событий, до угона Петрушкиным машины, мы с Масловой глаз не спускали. За ней велось постоянное наблюдение. Было ясно, что даже если и была Маслова преступницей, то все же она выполняла чью-то волю. Тогда мы подумали, а не идет ли все зло от парикмахера Сигалова? Стали следить за ним. Почему? Да потому что скорее всего именно он под именем Соломона упоминался в деле Шамадинова и его шайки. Тогда Сигалову удалось уйти от наказания за неимением у нас достаточных улик против него. В перестрелке был тяжело ранен и вскоре скончался, не приходя в сознание, главарь банды Шамадинов. Бандиты, попавшиеся в наши руки, не смогли сказать ничего о таинственном парикмахере. Они даже не могли сказать, в какой парикмахерской он работал. Возникло подозрение, что есть какое-то гнилое гнездо, откуда держали связь с бандитами, опирались на них. Продолжив поиски в этом направлении, мы и наткнулись на Сигалова. И мы не ошиблись. Связь с Сигаловым держали не Маслова, а Петрушкин. Сначала это показалось неожиданным для нас. Но потом были обнаружены конспиративные каналы связи, наблюдались тайные встречи этих двух людей. В ходе дальнейшего расследования выяснилось, что руководящая роль в этом сообщничестве принадлежит Петрушкину.

Кузьменко вытер платком пот с лица, помолчал и сказал:

— Меня удивляет, что между преступниками и подателями заявления есть какая-то связь. Называть Петрушкина невиновным и честным — значит, действовать на руку ему, помогать преступнику. Я так понял это заявление.

— Обвиняемая Маслова скрывается, находится в бегах. Как объяснить то, что вы освободили ее, не начав дела? — удивился Кравченко.

— Сейчас Маслова дома. Но у нас есть доказательства ее невиновности. Если бы она совершила преступление с целью наживы, то не преминула бы присвоить пять тысяч рублей, обнаруженных в сумке Петрушкиной. О том, что у его жены есть такая сумма денег, не знал и сам Петрушкин. Маслова не взяла этих денег.

Кравченко перебил майора:

— По-моему, Маслова не знала, что в сумке есть деньги. Это не честность. Это первое. Во-вторых, вы ничего не сказали о своей вине. Вас с Майлыбаевым обвиняют в тяжком преступлении, в том, что вы, пользуясь служебным положением, берете взятки. Что вы на это скажете?

— Это клевета, а на клевету я не отвечаю!

— Я лично очень уважаю вас, Петр Петрович, и верю вам. Но обвинение это предъявляет не кто-нибудь посторонний и не анонимщик, а наш же сотрудник, работник милиции. Мы не можем просто сказать, что вы правы, а он нет. Если все это клевета, то вам легко будет оправдаться. Но тут получается, что вы, ничего не сказав в свою защиту, не оправдавшись, нападаете на других. Это уже не дело!

Полковник Даиров строго посмотрел на Кузьменко, спросил резко:

— Где Майлыбаев?

— Сейчас должен прийти в управление.

— Пусть напишет объяснительную подполковнику Колпашникову.

— Старший лейтенант Майлыбаев выполняет важное задание. Правильно ли будет отрывать его... — начал было Кузьменко, но его перебил Кравченко.

— Получение взятки от преступника — это самое тяжкое обвинение. Разбор дела затягивать нельзя. Будет лучше вообще отстранить Майлыбаева от этого дела до выяснения всех обстоятельств.

— Кажется, лейтенант, Байкин помогал вам в деле Петрушкина? Инициативу проявлял, так? Не следует дальше держать его в стороне от оперативной работы. Тем более, что ему знакомы обстоятельства дела. Пусть возьмет на себя обязанности старшего лейтенанта Майлыбаева, — полковник с упреком посмотрел на Кузьменко, как бы говоря: «Я-то вам верил, как же это случилось?», помолчал, потом закончил: — Податели заявления обвиняют не только Майлыбаева, но и вас. Имейте это в виду. Сейчас не время разбираться, чья вина больше. Надо было и вас отстранить от работы, но время не терпит. Вас мы пока оставляем. Не забывайте, что всю ответственность за порученное вам дело несете вы.

Кузьменко не помнил, как вышел из кабинета начальника. Голова отяжелела от горьких дум: «Какая грязь! Словно в душу плюнули клеветники. Надо же, я и Талгат — взяточники! Вот и работай тут...»

В кабинете майора его уже ждал Майлыбаев. Увидев бледного расстроенного Кузьменко, он воскликнул:

— Что случилось, Петр Петрович? Дали разрешение на арест Петрушкина?

— Петрушкин еще погуляет, — сказал Кузьменко и сел на свое место, сжав ладонями виски.

— Как это, погуляет? — удивился Талгат.

— Виновниками-то оказались мы, а не Петрушкин. Помнишь, я тебе говорил о свойстве клеветы выпачкать человека? Говорил, что с вооруженным врагом легче встретиться лицом к лицу и бороться, а клевета — это нечто безликое, скользкое и страшно грязное. Ты еще не согласился тогда со мной. Вот теперь нам с тобой и придется оправдываться, — и Кузьменко рассказал обо всем, что было в кабинете Даирова.

Майлыбаев воспринял его слова как удар по лицу. Он, казалось, оцепенел. Ну, не одобрят твои действия, найдут серьезные упущения, дадут выговор, предупредят — это понятно, с кем не случается. Но такого он не ожидал. Даже во сне ему не могло присниться такое страшное обвинение. Вот и стал ты, Талгат, жертвой клеветы. Сердце горело от обиды, бушевало, кричало. Его отстраняют, когда дело идет к развязке. Теперь оправдывайся, доказывай, убеждай. Оказывается, и свидетели какие-то нашлись... Но он постарался овладеть собой и сказал майору:

— Петрушкина ни на минуту не выпускайте из виду. Он тоже действует, я уверен.

— Теперь этим делом займется Байкин.

— Кожаш с ним не справится. Не по зубам ему орешек, почему не поручить наблюдение капитану Карпову?

— Петрушкин хорошо знает Карпова. Они раньше встречались у озера. А мясокомбинат как раз рядом с участком лейтенанта Байкина. На его визиты мало кто обратит внимание.

В это время зазвонил телефон. Кузьменко поднял трубку:

— Слушаю вас!

Звонил Колпашников. Он искал старшего лейтенанта Майлыбаева.

— Тебя парторг спрашивает, — сказал Кузьменко Талгату. — Объясни ему все. Не горячись только. Криком тут не поможешь. Я должен ехать сейчас в Покровку. Прошлой ночью там обокрали сберкассу. Вернусь — сяду писать объяснительную. Ни минуты свободной!

В дверях Майлыбаев столкнулся с Байкиным. Веселый, самоуверенный, он, не задерживаясь, прошел к столу майора, протянул ему руку.

— Здравствуйте, Петр Петрович! Как дела? — просто и фамильярно заговорил он. Потом уселся в кресло, закинув ногу на ногу. Кузьменко сухо сказал, глядя вниз:

— Вам известно, что вы получаете новое задание? Прошу вас отнеситесь к нему со всей серьезностью.

Байкин еще не знал о решении полковника и спросил:

— Что это за поручение?

— Старший лейтенант Майлыбаев отстранен от работы. Вы будете выполнять его задание. Начальник управления приказал поручить его вам. Будете вести наблюдение за Петрушкиным и Масловой, не выпуская их из виду.

Узнав, в чем дело, Байкин пришел в восторг.

— Полковник сам говорил мне: «Затянули мы это дело, Кожаш. Не возьмешься ли ты за него?». Я сначала не дал согласия, но сегодня он еще раз вызвал меня, просил, уговаривал, ну я и не стал возражать.

Кузьменко хорошо знал, что полковник не беседовал с Байкиным и не вызывал его, но промолчал. Его охватил тяжелый стыд за другого человека. Тщеславие и бахвальство были ненавистны ему. Говорят, стыд — это гнев на себя. Но тут был стыд за этого молодого человека, стыд и чувство брезгливости. Кожаш ничего не замечал. Перед ним открылись блестящие перспективы. Теперь он покажет, на что способен! А что способен он на многое, он успешно сумел доказать.

— Вы о Петрушкине не беспокойтесь. Куда ему, калеке безрукому, деваться? Убежать ему некуда. Я его из-под земли достану, со дна морского, с облака сниму!

— Как раньше ходили по поселку, так и продолжайте. Они могут заподозрить неладное. Никакой самодеятельности!

— Я уже работаю в этом учреждении больше десяти лет. Слава богу, работу знаю, как свои пять пальцев. Надеюсь, что справлюсь не хуже других.

— Я не говорю сейчас о том, справитесь вы или не справитесь с заданием. Я хочу напомнить вам, что задание является серьезным и ответственным.

— Я только что был в республиканском управлении милиции. Там ведь работает лучший друг моего брата. Уж такие они дружные, даже завидно. Семьями дружат, в гости друг к другу ходят. От него я слышал: будут нас разбирать за то, что затянули дело Матрены Петрушкиной. До самого комиссара дошло. Впечатление у всех неважное, мнение тоже. Но я им сказал, что в управлении много работников и зачеркивать их деятельность и огульно чернить людей нельзя. Пусть найдут виновных и накажут, это другое дело. Прислушались к моим словам.

Майор не обращал внимания на болтовню Кожаша. Он снова напомнил ему о задании.

— Верю, что вы возьметесь за дело со всей серьезностью. Сначала внимательно ознакомьтесь с материалами, поговорите с Талгатом.

— Все сделаю, можете не беспокоиться.

Выйдя из управления, Байкин направился прямо в поселок мясокомбината. На встретившегося в коридоре Талгата он взглянуть не соизволил, а побеседовать да расспросить и вовсе не пожелал. Просто не снизошел — и все.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Солнце палит нещадно. Кажется, что его золотые лучи превратились в языки обжигающего пламени. Зной держится, несмотря на то, что день клонится к вечеру. Горячие краски густеют, небо становится розовым, золотым, алым, пурпурным. Кажется, земля изнемогает от жары, дышит с трудом, как и жители, покинувшие на это время улицы и площади.

Петрушкин пропустил уже два своих дежурства. Кузьменко узнал об этом в отделе кадров мясокомбината. Болеет, сказали ему. Проверили. Да, у Петрушкина действительно есть бюллетень — прямо в кабинете врача с ним случился приступ эпилепсии. Теперь он вообще никуда не выходит. На улице даже перестал появляться, калитка заперта. Во дворе и в доме все словно вымерло.

Кузьменко, хоть и видел все это своими глазами, не очень-то поверил. В управлении по телефону он вызвал к себе Байкина. С тех пор как Кожаш был допущен к оперативной работе, в здании управления ему выделили отдельную комнату. Когда Кузьменко приказал ему явиться, Кожаш помедлил с ответом, как человек, думающий, идти или не идти.

— Прямо сейчас? Ну ладно, — наконец сказал он лениво и повесил трубку первым. Он не спешил, заставил-таки майора подождать. Явился с недовольным и усталым видом, словно его оторвали по пустякам от важной и срочной работы.

Кузьменко не смотрел на Кожаша, боясь дать выход раздражению. Выходки Байкина ему основательно надоели. Вот и сейчас — уселся без разрешения в кресло, скрестив ноги, как обычно. Нелепая, вызывающая поза невоспитанного человека. Ждет, когда заговорит Кузьменко.

— Человек, за которым вы наблюдаете, не показывается целую неделю. Никакого повода проникнуть к нему в дом у нас нет. Он может обернуть все против нас же. Вот, мол, я болею, при смерти, а мне и тут покоя не дают! Думаю, что вам будет удобнее навестить его.

— Сейчас идти?

— Вы участковый, и никто ничего странного в вашем визите не усмотрит.

— Я выполняю сейчас задание полковника. Вот его закончу, тогда возможно...

Полковник Даиров не любил давать какие-либо поручения сотрудникам, не ставя в известность их непосредственных начальников. Он всегда в таких случаях выяснял в отделе степень занятости того или иного сотрудника, советовался. Зная об этом, Кузьменко засомневался в словах Кожаша, но что у него за поручение, не спросил.

— Чем скорее вы туда сходите, тем лучше, — сказал он.

В поселок Байкин пришел после работы. Петрушкин был дома один, лежал в постели. Но был почему-то в верхней одежде, запачканной землей, запыленной. В бороде его застряли кусочки глины. Внимательный глаз сразу определил бы, что человек этот только что работал. Но Байкин не обратил никакого внимания. Станет ли работать больной человек, когда и здоровый не очень охотно это делает? Петрушкин проявил неосторожность:

— Я несколько дней лежал, не вставая. Наконец решился дойти до нужника, а на обратном пути снова приступ схватил. Едва дополз до кровати, весь в грязи.

Байкин взял табурет и сел ближе к Петрушкину.

— Как же это, Андрей Алексеевич? Я-то думал, что вы жилистый, крепкий мужчина, а вы свалились.

— Давно не было приступов. Я уж думал, что совсем избавился от этого недуга. Возможно, из-за переживаний обострилась болезнь, уж очень тяжело мне стало, когда пропала старуха. Последний приступ был сильным. Места на мне живого нет — болит все. Кажется, по косточкам меня разобрали. Сил никаких не осталось. Руку сжать в кулак не могу.

— Нельзя поддаваться. Болезнь, она тоже знает, к кому цепляться. От сильного бежит, от слабого не отстает.

— Сила-то есть, да годы дают себя знать. Сейчас с болезнью бороться все трудней. Верх берет, валит меня на лопатки.

Байкин знал, что Петрушкин посматривает на Глафиру, и поэтому пошутил:

— Как можно человека стариком называть, если он новую семью заводить собирается?

Петрушкин покачал головой, фыркнул:

— Сплетни это все. А у вас жена есть?

— А-а, какая там жена, просто мать моих детей, ничего общего. Неряха, бесхозяйственная. Посуду неделями не моет, тараканы по тарелкам ползают.

— Да, трудно вам, а избавиться от постылой жены нельзя — с работы попросят. Легко ли молодому мужчине так мучиться?

— Да об этом как-то и не думаешь, Андрей Алексеевич. Чем дальше продвигаешься по службе, тем становится больше работы, да и ответственности больше.

Петрушкин решил задержать участкового, расспросить его, выяснить что-нибудь.

— Давно я хотел поговорить с вами. Хорошо, что пришли. Не к лицу мне лежать в постели, когда в доме такой гость, — он тяжело поднялся и стал накрывать на стол.

— Не стоит беспокоиться, я скоро пойду, — слабо запротестовал Байкин, но с места не двинулся. Петрушкин все это заметил и понял — гость не торопится.

— Доброе слово тоже лекарство. От порошков и пилюль я, честно говоря, устал. Да и толку от них не вижу, вред один: выпью таблетку — и сердце начинает частить, голова кружится. Присаживайтесь ближе к столу. Надо прополоскать организм от этих лекарств.

— Вы же еще слабы, как бы хуже не стало, — лицемерно посочувствовал Байкин.

— Волков бояться — в лес не ходить. Умереть не страшно. Все равно не избежать смерти. Все там будем. Какая разница, днем раньше или днем позже? Так уж лучше весело провести время. Садитесь ближе, товарищ лейтенант, — Петрушкин достал из холодильника коньяк, огурцы, мясо. Огурцы свежие, словно только с грядки, мясо из магазина. Байкин насторожился: «Все свежее, а ведь он давно не выходит никуда. Кто же ему приносит?» Но после того, как выпил граненый стакан крепкого коньяка, забыл о своих сомнениях. Они долго сидели, увлекшись беседой и не замечая бега времени. Если Петрушкин надеялся узнать из разговора с гостем что-нибудь важное для себя, то Байкин, в свою очередь, был рад угоститься даровым коньяком. Покрутив в руках бутылку, он сказал:

— Где вы берете такой коньяк? В магазинах он редко бывает. Дома, что ли, завод?

— Держу только для самых дорогих гостей.

На лице у Байкина выступили бисеринки пота. Лицо его порозовело, взгляд повеселел. Он покровительственно и фамильярно положил руку на плечо Петрушкина.

— Андрей Алексеевич, ты на меня не обижайся. Я тебя в тот раз, кажется, обидел, помнишь, в отделении? — незаметно для себя Кожаш перешел на «ты», решив не официальничать в такой милой и дружеской обстановке.

— Стоит ли вспоминать пустяки! В то время я очень переживал потерю старухи. А в горе чего не скажет человек? Горе-то меня и привело к твоему начальству с жалобой. Потом уже мне стало стыдно за свою ошибку. Давно хотел исправить ее и оправдаться перед тобой. Ты молодой, у тебя вся жизнь впереди. Надо уметь быть великодушным. Коли не держишь на меня обиды, то я буду рад.

— Брось, Андрей Алексеевич! О чем это ты вдруг вспомнил? Я про это забыл давно! Эх, дорогой, да милиция в свой адрес и не такое слышит. Мы уже привыкли. Если хочешь знать, то в этом случае не ты виноват, а я. Кожаш свою вину перед человеком тоже умеет исправить. Я в долгу не останусь. Не привык! Ты это запомни, слышишь? Крепко запомни. Потом мне же спасибо скажешь...

Когда на следующее утро Кожаш пришел в управление, с нетерпением ждавший Кузьменко встретил его вопросом:

— Какие новости?

— Был я вчера в том доме. Петрушкин серьезно болен. Если не помогут лекарства, то вряд ли с постели когда-нибудь встанет, — скрыл Кожаш от майора свой разговор с Петрушкиным.

— Так он действительно болен? Вы сами видели это?

Кожаш вспыхнул:

— Я вижу, товарищ майор, вы не только Петрушкину, но и мне не доверяете. Я рассказываю, что видел. Верить или не верить — дело ваше.

— Если бы вам не доверяли, то не дали бы столь ответственного задания. Хорошо. Вы говорите, что Петрушкин болен и лежит в постели? Изложите все это в рапорте.

— Я уже написал, — Кожаш открыл свою папку, которую до этого держал под мышкой, достал из нее исписанный лист бумаги и протянул его майору. Кузьменко быстро пробежал по строчкам взглядом.

— Хорошо, — сказал он и спрятал рапорт в ящик стола.

— На сегодня будут какие-нибудь приказания?

Кожаш стоял, ожидая ответа, и майор сказал:

— Рабочий день начался. Давайте ознакомимся сначала с обстановкой. Если надо будет, я вас вызову, — и углубился в чтение оперативной сводки.

Совпадение или нет, но в эти дни и парикмахер Сигалов не выходил на работу — он взял отгул за сверхурочную работу в праздничные дни. Странное совпадение.

В кабинет вошел капитан Карпов. Кузьменко поднял голову:

— Хорошо, что пришли, Григорий Матвеевич. Я и сам собирался позвонить вам.

— Слушаю вас, товарищ майор!

— Садитесь.

Карпов сел поудобнее и положил на стол папку.

— Вчера лейтенант Байкин был у Петрушкина дома. Тот, видимо, серьезно болен, лежит в постели, разговаривал с лейтенантом лежа, — сказал майор.

— В самом деле болен? — удивился Карпов.

— Почитайте это! — майор протянул Карпову рапорт Байкина.

— Петрушкин очень осторожный, хитрый человек. Если не следить за каждым его шагом, за каждым движением, и словом, его голыми руками не возьмешь. Во всяком случае лучше бы его допросить. Глафира ходит к нему? Он это хоть узнал?

— Он, видимо, счел неудобным говорить на эту тему с больным человеком, — Кузьменко откинулся в кресле. — Я хотел как раз об этом посоветоваться с вами. Пойти и прямо поговорить с Петрушкиным нет повода. А выяснить кое-что надо.

— Ну, причину-то найти можно.

— Я был у него недавно. Вторичный визит еще сильнее насторожит его. И потом Байкин был там вчера, а следом я...

— Сложное положение.

— Трудно без Талгата, — Кузьменко вздохнул. — Я вчера его на улице встретил. Он шел из отделения. Проводил его до дому, долго беседовали. То, что его отстранили в решающий момент, очень нам повредило. Он считает, что зря мы оставили без внимания продавца Тюнина. Предполагает, что Тюнин является связным, а, может быть, и не только связным. Вот только по доброй воле или по принуждению?

— Предположение вполне вероятное.

— Кому же нам этого продавца-связного поручить? Не возьмете ли на себя, Григорий Матвеевич?

— И Петрушкин и Тюнин знают меня хорошо. Можем их спугнуть раньше времени. А что, если Талгата попросить помочь?

Кузьменко испуганно замахал руками:

— Боже упаси! Что вы такое говорите?! С этим заявлением и без того на нас косятся, а вы Талгата предлагаете! Никто нам не позволит этого, только неприятностей прибавится.

— Талгат — коммунист, офицер. Почему же он не имеет права помочь в трудном положении? Если уж правду говорить, то разве он не нашел важное звено во всей цепи?

— Мне-то вы можете не говорить об этом, я согласен. Но согласятся ли другие, как посмотрят на такую просьбу?

— Попробуйте поговорить с начальником управления...

Резко и требовательно зазвонил внутренний телефон. Звонил полковник Даиров.

— Зайдите ко мне! — коротко приказал он.

— Полковник вызывает, — сказал Кузьменко, собирая лежавшие перед ним бумаги, — Талгат должен быть у себя в райотделе. Если там его не найдете, позвоните ему домой. В любом случае доложите мне, ладно?

— Хорошо, Петр Петрович.

Кузьменко немного задержался в приемной. Кажется, полковник вызвал к себе еще кого-то. Спустя некоторое время в приемную вошел подполковник Колпашников. Он за руку поздоровался с Кузьменко и повернулся к секретарше.

— Сауле, полковник один у себя?

— У него человек.

Кузьменко подумал, что там сидит, наверное, Кравченко, занимающийся разбором и проверкой заявления. Было яснее ясного, что он не допустит и близко к оперативной работе Талгата. Сауле хорошо знала работников республиканского управления, которые приходили к полковнику. Кузьменко осторожно спросил.

— А кто у него? Кто-нибудь из наших?

— Незнакомый, не из нашего управления, — ответила Сауле, и в это время раздался звонок, вызывающий ее к полковнику. Девушка на минуту скрылась в кабинете и тут же появилась снова:

— Проходите, товарищи!

Кузьменко и Колпашников застали полковника, беседующим с молодым человеком. Полковник кивал головой, как бы соглашаясь с собеседником. Увидев входящих, он сказал:

— А вот и товарищи! Возможно, вы знакомы? — и он назвал присутствующих, знакомя их между собой. Оказалось, что Колпашников знает молодого человека. Он тепло поздоровался с ним, рассмеялся, пожимая ему руку.

Кузьменко приходилось видеть этого человека, но кто это такой, он не знал. Даиров, кажется, почувствовал это.

— Хорошее знакомство никогда не бывает лишним. Это майор Насир Бугенбаев из Комитета государственной безопасности. Петр Петрович, майор хочет ознакомиться подробно с делом Петрушкина. Вам придется ввести его в курс дела. Комитет государственной безопасности в течение многих лет разыскивает опасного преступника, предателя, который был во время войны карателем. Он служил в фашистской зондеркоманде СС 10-А. Эти палачи зверствовали в 1942 году в Крыму, уничтожали мирных жителей, потом лили кровь в Мариуполе, затем расстреливали и жгли людей и дома в Ростовской области. Тысячи мирных жителей были уничтожены ими и в самом Ростове-на-Дону. Даже среди этих нелюдей отличался особыми зверствами некий Штерн. Когда началось избиение жителей Ростова зондеркомандой СС, среди карателей был замечен и этот Штерн. Сотни людей он уничтожил своими руками. По сведениям, которыми располагают органы КГБ, в боях с партизанами Штерн был тяжело ранен и попал в госпиталь. По показаниям свидетелей, он умер во время операции. Помните тот вечер, когда вы были дома у Петрушкина, возвращаясь якобы из Каскелена? Тогда Майлыбаев предложил провести у Петрушкина обыск. Мы не придали значения его словам. И что же? Талгат оказался прав. Не поторопились ли мы, отстранив Талгата от этой работы? — и он посмотрел на Кузьменко.

— Мы хотели поручить Талгату одно дело, товарищ полковник. Если вы не возражаете...

— Какое задание вы хотели ему дать?

Кузьменко доложил о мнении Майлыбаева относительно киоскера Тюнина и о разговоре с капитаном Карповым. Даиров на минуту задумался, посмотрел на Колпашникова:

— По-моему, это внутреннее дело вашего отдела. Мы вмешиваться не станем. А вот рапорт Байкина на мое имя, мне, признаться, не понравился. Кажется, Байкин не понял существа дела. — Полковник перевел взгляд на Кузьменко. — Майор Бугенбаев специально пришел по этому вопросу. Я ему рассказ вкратце, почему мы заинтересовались Петрушкиным. Вы объясните ему все подробно, введите в курс дела, ознакомьте с материалами.

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Весь этот день Насир просидел в кабинете Кузьменко, изучая дело.

— Да вы, я вижу, каждый факт, как пчелы мед, собирали. А этот парень, видно, создан для нашей работы, Талгат. Смотрите, как точно и ясно описана сцена передачи Петрушкину киоскером сигарет. Ни одного движения, ни одного жеста не упущено. Как раз в то время и я был недалеко от киоска, но, признаться, наблюдателя не заметил. А он и меня описал. — Насир с удовольствием прочитал рапорт Талгата. — А за что, за какой проступок он был отстранен от дела?

— Поступило заявление, что он имеет связи с преступниками и берет взятки.

— Правда это?

— Разве человек, который посвятил себя борьбе со всяческим злом, пойдет сам на преступление?

— Сам я не любитель заявлений и доносов. Анонимкам я не верю.

— На анонимки у нас тоже не особенно обращают внимание. Но дело в том, что заявление не анонимное, а подписано нашим же работником милиции.

— Кто же его написал?

— Начальство нам об этом не докладывает.

— Очень жаль, — Насир помолчал немного. — Что было в сигаретах, переданных Петрушкину, нам точно не удалось выяснить. Полагаем, что там мог быть быстродействующий яд. А может быть, и микропленка. А что, если вызвать Петрушкина сюда и допросить? Поводом может служить угон машины вице-президента.

— Сейчас это невозможно.

— Почему?

— Петрушкин болен, не встает с постели.

— А вы сами верите в это?

— Я верю врачам. А у него есть бюллетень.

— Я с врачами спорить не собираюсь, Петр Петрович. Последнее слово, конечно, за ними. Однако надо проверить. Это не повредит. Я всегда так делаю после того, как у меня сбежал труп.

— То есть как это? Мертвец убежал?

— Не верите? Был со мной такой случай, — и майор Бугенбаев рассказал интересную историю. — Возможно, Петрушкин и не владеет таким искусством, как мой «беглый труп», однако следует установить истину. Когда вы вызовете к себе Петрушкина, пожалуйста, сообщите мне. Будем допрашивать вместе. У нас есть кое-какой материал. Надо бы сопоставить с вашими данными.

— Хорошо, я вам позвоню, — сказал Кузьменко, находясь все еще под впечатлением рассказа майора.

— Буду ждать.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Через неделю после этого Петрушкину закрыли бюллетень, и он вышел на работу. От болезни не осталось и следа. Он выглядел посвежевшим, словно вернулся из дома отдыха. Свою клочковатую бороду он аккуратно подстриг, оставив только на подбородке, усы тоже были приведены в порядок. Он словно помолодел, лицо стало открытым, даже симпатичным. В таком виде он и пришел по вызову в управление милиции.

Майор Бугенбаев решил допросить Петрушкина сам и поэтому сидел в кабинете Кузьменко. Увидев здесь незнакомого человека, Петрушкин остановился и попятился назад.

— Это вы будете гражданин Петрушкин? — спросил Насир, резко подавшись всем корпусом вперед и глядя пристально на вошедшего.

Петрушкин замялся.

— Да, это я... Начальник вызывал, вот я и пришел. Торопился, места себе не находил, чувствовал, что ждет меня здесь радостная весть. А что же это он? Сам же вызывал...

— Майор вас вызывал, чтобы обрадовать?

— Да нет, я уж так болтаю. Ерунда это. Несбыточная надежда.

— Можно узнать, если не секрет?

— Я старуху потерял, такое несчастье случилось...

Насир усмехнулся:

— Вы о какой старухе говорите? Не о своей ли жене? Я об этом слышал. Очень интересно. Как это вы ее потеряли?

— Это долгая история, — глубоко вздохнул Петрушкин. — Я об этом писал уже в заявлении. Там все сказано.

— Услышать от самого человека лучше, чем узнать из написанного. Если вам не трудно, расскажите, пожалуйста.

— Если вам нравится бередить чужие раны, ладно, я расскажу, — грустно сказал Петрушкин. Прямо на глазах он превращался в придавленного горем человека. Он повторил то же самое, что говорил и раньше, уже известное милиции, повторил добросовестно. Насир его не перебивал. Наоборот, сделал вид, что слушает с интересом. Когда Петрушкин закончил рассказ, он сказал:

— Очень жаль, что Матрена Онуфриевна до сих пор не отыскалась. А что вам говорил товарищ Кузьменко?

— А что он мне может сказать? Все ищет, кажется. Я-то обрадовался, думаю, зря вызывать не станет. Все не оставляю надежду, пусть даже слабую. Он, оказывается, вам ничего не говорил.

В кабинет вошел майор Кузьменко. Бугенбаев, делая вид, что слушает Петрушкина, старательно сравнивал каждую черточку сидящего перед ним человека с фотографией Курта Штерна, карателя из зондеркоманды СС 10-А. Он проделывал это не спеша, тщательно.

Увидев холодное и строгое лицо Кузьменко, Петрушкин испугался:

— Товарищ начальник, вот я пришел по вашему вызову...

— Когда приступили к работе?

— Три дня назад.

— Мы говорили, чтобы вы сразу нам сообщили, как только выйдете на работу. Почему не пришли?

— Болезнь отпустила, а слабость еще держалась. Вот и не давали врачи покоя, каждый день к ним ходил на процедуры да разные анализы. Что поделаешь, здоровье дороже золота.

— Если так заботитесь о здоровье, то зачем же вы без спроса пользуетесь чужой машиной? А если бы случилось что-нибудь?

— Какая машина, товарищ начальник?

— А вы и забыли?

Петрушкин покачал головой:

— От милиции, видать, ничего не скроешь.

Если возникали какие-то вопросы по делу Матрены Онуфриевны, майор приходил к Петрушкину сам. Специально к себе не вызывал. Поэтому, получив повестку, Петрушкин испугался. Теперь, поняв, что ему ставят в вину лишь угон машины, он успокоился.

— Я ведь старый шофер, товарищ начальник, конечно, в прошлом. Но зато какой был шофер! Ну, вы-то знаете натуру настоящих лошадников и шоферов. Увидев новенькую, сверкающую лаком машину, я, признаться, не выдержал, допустил мальчишество. Ах, думаю, красавица, прокатиться бы разочек на тебе, погонять бы с ветерком, а там пусть хоть в Сибирь. Вот и сел я в нее, это правда. Готов отвечать по закону, если виноват. Ни на кого не обижусь. Я сейчас кровью плачу, сами знаете. Думал, немного развлечет меня это поездка.

— А вы случайно сапожником не были? — вступил в разговор Насир.

— Война заставила многих сменить трудовые профессии. На фронте тракторист становился танкистом, офицером, а скотник командовал ротой. Был у нас комиссар батальона. Ох и умел человек говорить! Чисто соловей был! Уж так говорил! Я-то думал вначале, что он большой работник, а он оказался всего-навсего учителем.

— А сейчас он в какой школе работает?

— В прошлом году умер. Сам я его хоронил. — Петрушкин бросил исподлобья взгляд на Насира. — А шофером я на войне стал. Водил любую машину, какая в руки попадется. Никто и не требовал прав.

— А права вы потом получили?

— Я вожу машину не хуже здоровых, но кто мне даст права, калеке? У нас ведь сейчас больше верят бумаге, чем живому человеку.

Кузьменко поставил стул и сел рядом с Насиром. Бугенбаев выдвинул ящик стола. Там лежало много фотографий деталей человеческого лица, лба, глаз, носа, щеки, подбородка. Хоть и принадлежали они, видимо, разным людям, но были очень похожи. Кузьменко, чтобы отвлечь Петрушкина, сказал:

— Я вас слушаю, Андрей Алексеевич, рассказывайте.

Насир, заметил, что Петрушкин насторожился, улыбнулся:

— Мы уже давно беседуем с Андреем Алексеевичем, — он закрыл ящик. — То, что Матрена Онуфриевна пропала без вести, кого хочешь заставит переживать. Надо во что бы то ни стало принять энергичные меры для розыска.

Кузьменко посмотрел на Насира.

— До сих пор мы старались помочь Андрею Алексеевичу, а у него от нас какие-то секреты появились. Он так и не сказал, куда он ездил на той машине.

— Какие уж секреты?! Сгонял до Медео и вернулся, опомнился. Не разучился, оказывается, машину водить. Ни один инспектор не задержал меня.

— Вы были одни?

— Как вам сказать, товарищ начальник? Признаться, был рядом со мной один человек.

— Кто такой?

— Скажу вам правду. Была со мной эта пустышка Глафира. Она-то меня и толкнула на это озорство. Как увидела черный сверкающий ЗИМ, так и стала тараторить: «Ах, прокатиться бы на такой машине, жизни не жалко!» А я и думаю: пусть судят меня потом, а это удовольствие ей доставлю. Садись, говорю, и повез ее на Медео. Но я в машине ничего не трогал. В том же виде доставил на место, — вдохновенно врал Петрушкин, не подозревая, что уже попался.

— Конечно, очень благородно выполнить желание дамы, но не следовало забывать, что угон машины является преступлением, — укоризненно сказал Кузьменко.

— Так уж вышло, товарищ начальник, простите великодушно. Я готов нести любую ответственность.

Кузьменко повернулся к Бугенбаеву:

— Что будем делать? Ограничимся штрафом на первый раз?

— Если машина в полной исправности, можно и так. Лишь бы в протоколе было указано, за что он штрафован. Но пусть Андрей Алексеевич напишет объяснительную: как, зачем, когда и с кем он все это делал. И еще, пусть даст слово, что этого больше не повторится.

— Сейчас написать?

— Да.

— Напишу, если это необходимо, — и Петрушкин взял предложенную ему бумагу и ручку.

Кузьменко, прочитав его объяснительную, сказал:

— Заплатить не забудьте!

— Все исполню, как сказали.

Кузьменко после ухода Петрушкина выдвинул ящик стола, чтобы внимательно сравнить фотографии. Но Бугенбаев шутливо ударил его по руке:

— Петр Петрович, потерпите немного. Сейчас Петрушкин вернется.

И в это время просунул в дверь голову... Петрушкин.

— Товарищ начальник, с этой бумагой можно идти в любую сберкассу?

— Да, можно, — кивнул головой Кузьменко.

Когда дверь за Петрушкиным закрылась, он повернулся к майору:

— Как вы догадались, что он вернется, Насир?

— Заговорив с Петрушкиным, вы стали пристально изучать фотографии в ящике стола. Он весь внутренне напрягся, догадываясь, что там есть что-то важное, касающееся его. Чтобы проверить возникшие опасения, он и вернулся. Увидев, что мы просто беседуем, смеемся, он, кажется, успокоился. Убедившись, что милиция ничего не знает о его других делах, он без опасений продолжит свою деятельность. Тогда мы сможем узнать о его тайной жизни. Сейчас лучше оставить его в покое.

Некоторые черты Петрушкина очень похожи на черты Штерна. Брови, взгляд — просто не отличишь. Но у того более выдающиеся скулы и челюсть массивнее. Если накрыть верхнюю часть бумагой, то лицо меняется совершенно.

— Пластическая операция?

— Да. Или мы идем по ложному пути.

— Не понимаю одного, как мог такой матерый волк пойти на угон машины? Ведь одно это вызовет неизбежный интерес милиции. В его положении надо бы временно «заморозить» все связи, вести себя ниже травы...

— Не все подчиняется логике. Кто знает, какой дальний прицел брал он? Мы не должны недооценивать врага, даже если видим его просчеты. Он все же человек, нельзя же и ему предусмотреть все.

— А если Глафира не захочет поддержать его ложь?

Насир достал из кармана папиросы, не торопясь закурил, с удовольствием затянулся душистым дымом.

— Это для Петрушкина не представляет затруднений. Если Данишевская станет противиться, то есть у него в запасе еще легенда. «Правда, что в машине был со мной другой человек. Глафира об этом знает. Я уже просил у нее прощения и полностью оправдался. Мне не хотелось, чтобы Глафира ревновала, вот я и сказал вам неправду. Каюсь, простите великодушно!» Что вы ему на это скажете?

— Я тоже думал об этом.

— Я это не сам выдумал, Петр Петрович. Когда читаешь материалы Талгата о Петрушкине, то невольно приходит в голову эта мысль. Помните, как здорово он описал встречу Петрушкина с Сигаловым? Не каждый обратит внимание на то, кто у кого брился, да сколько платил, да почему двух копеек не хватило. Если бы не Талгат, то скрытая связь Петрушкина с Сигаловым не скоро бы открылась. И давешнее известие было для нас похожим на китайскую головоломку. Не узнали бы мы и того, кто был в машине вице-президента. Талгат человек внимательный и думающий. Он правильно сопоставлял каждый жест, каждый условный знак этих людей. Для такого опытного и хитрого человека, как Петрушкин, обмануть простодушную Данишевскую не составило труда. Нет, он не станет давить на нее. Он сделает так, что она сама согласится.

В это время Петрушкин в верхней одежде лежал на неразобранной постели Глафиры. Выйдя из управления, он пошел прямо в поселок, не сворачивая никуда. Сначала он шел пешком, а на улице Ташкентской взял такси. Он торопился к Глафире, чтобы успеть предупредить ее. Глафира была дома. Она месила тесто, готовясь варить лапшу. Петрушкин закричал:

— Глаша! Да где же она, моя радость?! Ни минуты не могу без тебя! — Он обнял ее сзади одной своей рукой и впился в шею долгим поцелуем.

— У меня руки в муке, измажешься, Андрюша, — изогнувшись, Глафира повернула к нему лицо, подставляя губы для поцелуя. Петрушкин потянул ее к кровати.

— Пусти! Ты в своем уме? — Она дернула подол. — Ну и ручища у тебя! Это у больного-то такая силища?

Петрушкин лег на постель и громко захохотал:

— Ой, Глаша, разве калека соперник здоровому человеку? Ха-ха-ха!

Глафира нахмурилась, рассердилась:

— Что ты болтаешь?

Петрушкин сел.

— Иди сюда. Присядь, — он потянул за руку упирающуюся Глафиру. — Я как увижу тебя, словно чумной становлюсь. Люблю тебя, видно. Иногда сам себе удивляюсь. Кажется мне, что созданы мы друг для друга. Сегодня у меня радость, а ты и не спросишь ничего.

— Да ты не успел войти, как набросился. Было время спросить? — стала оправдываться Глафира. — Что же случилось? Или от бедной старухи есть весточка? Жива ли хоть?

— Э, о чем ты говоришь? — и Петрушкин отвернулся с обиженным видом.

— Не любил ты ее? А в чем ее вина?

— Ни в чем она не виновата. Но все равно не женой она мне была. Нет мне на этом свете иной жены, кроме тебя. Я только теперь это понял. Когда ты рядом со мной, то мне ничего не надо. Не могу я с собой совладать, прости, если обидел. Человек может терпеть голод, но от любви без ответа может и умереть.

— Мужчина должен быть сдержанным.

— Эх, Глаша, боялся я, что судить меня будут за то, что угнал машину без спроса. Не за себя боялся, о твоем счастье думал. Крепко меня это мучило, да избавился я наконец от этой тени. Штраф заплатил и избавился от напасти.

— Рада за тебя, за нас обоих! — она ласково ухватила его за волосы, крепко прижалась к нему лбом.

— Теперь нам ни одна живая душа помешать не сможет! — прижал ее к себе Петрушкин. — Если хочешь знать, то страшно мне подумать, что тебя вдруг не будет рядом. Боюсь потерять тебя. И за что мне такое счастье? Даже когда майор спросил: «Кто был с тобой в машине?», я как-то невольно механически сказал: «Глаша была со мной». И там я о тебе думал. Прости! Но ведь и вправду ты всегда рядом со мною, даже когда я один, на работе, в толпе... Ты знаешь, если спросят тебя, то ты скажешь правду: «Да я была с ним». Так и хотят помешать нашему счастью, а мы и так долго тянем.

Глафира оттолкнула Петрушкина:

— Разве ты не говорил, что был в машине с другим человеком? Зачем же на меня показал? — она быстро встала, вспомнив свой разговор с Талгатом. Тогда-то они вдвоем и открыли, что Петрушкин угнал машину. Тогда старший лейтенант милиции горячо благодарил Глафиру, словно она бог весть какое дело сделала. С тех пор Глафира стала сомневаться в Петрушкине и незаметно для самой себя отходила от него все больше и больше. Но если Петрушкин отделался штрафом, значит, не такое уж большое преступление — угон машины. Неужели милиция не может без того, чтобы не вбить клин между людьми, которые только нашли друг друга? В этот миг Глафира ненавидела и Кузьменко и Майлыбаева. Петрушкин казался ей невинным человеком.

— Глаша, что это ты так хмуришься?

Глафира присела рядом с ним. Положила голову на его плечо.

— Прости, Андрюша. Не хочется с милицией связываться.

— А ты не переживай, солнышко мое. Если бы я сказал, что с другой женщиной был, голову бы мне не сняли. Я не хотел причинить тебе боль. Ладно, поступай, как знаешь, пусть будет, как ты пожелаешь.

Глафира обняла Петрушкина. Петрушкин улыбался, но на душе у него скребли кошки. Он серьезно опасался киоскера. Сейчас он искал веский повод, чтобы послать к нему Глафиру.

— Ты меня вправду любишь?

— Ты же сам видишь.

— Сходишь в одно место, если я попрошу?

— Сейчас?

— Да.

Глафира удивилась: что за ненадежный и переменчивый народ — мужчины? Неужели он не понимает, что именно сейчас ей никуда не хочется уходить? Петрушкин угадал ее мысли. Хотел что-то сказать, но не успел — кто-то громко забарабанил в дверь.

Глафира откинула крючок, и в комнату ввалился некто огромный и черный, с большими и длинными ручищами. Через всю щеку пришельца тянулся широкий шрам. Левого уха не было, так, обрубочек какой-то, пенек.

— Корноухий?! Откуда ты взялся? — вскричала она, прикрывая собой Петрушкина. — Зачем сюда явился?

Корноухий с налитыми кровью глазами подошел к ней вплотную.

— Пш-ш-ла вон! — И он отбросил Глафиру в сторону. Она отлетела в угол и упала. Но то, что она увидела падая, очень удивило ее.

Подложив руку под голову, закинув ногу на ногу, в постели спокойно лежал Петрушкин. Корноухий подошел к нему, навис над ним всей тушей. Петрушкин не переменил позы, даже не шевельнулся. Незваный гость осмотрел его внимательно и, повернувшись к Данишевской, сказал с брезгливостью:

— Эх, Глашка, не везет тебе на хахалей. Вчера с одноухим спала, сегодня с одноруким. Да был бы хоть молодой и красивый, а то тьфу! — старика присушила. Не быть тебе, Глашка, счастливой!

Петрушкин пожевал мундштук папиросы:

— Глаша, подай-ка спички! Не слушай этого идиота — шпану уголовную.

— Заткни пасть, Полкан! — рявкнул Корноухий. — Замри и не гавкай, пока я тебе пасть не вырвал вместе с бородой!

— Ты смотри?! — удивился Петрушкин. — Силен, бродяга!

Почернев от гнева, Корноухий стал медленно поднимать тяжелый кулак.

— Хаким! Не трогай его! — взвизгнула Глафира.

— Не бойся! Я калек не трогаю! Не привыч... — он не успел договорить, коротко всхлипнул и упал, получив быстрый и страшный удар. Прошло немало времени, пока он открыл глаза. Над ним стоял однорукий. И увидев, что Корноухий пришел в себя, он слегка пнул его в живот. Схватившись за грудь, Хаким с трудом встал.

— У нас бьют не так, — прохрипел он и ударил Петрушкина, который хоть и удержался на ногах, но согнулся чуть ли не вдвое. Не давая ему опомниться, Корноухий схватил его за горло так, что у Петрушкина кровь пошла из носа.

— Хаким! Отпусти его! Убьешь человека! — завизжала Глафира.

— Заткнись ты, шалава! Я никогда никого не убивал! — Хаким отбросил Петрушкина, сел на табурет. Петрушкин отдышался. Протащился до койки и упал на нее.

— Да-а, рука у тебя тяжелая. Как кувалда, если неосторожно зацепишь, можешь все внутренности перевернуть.

Хаким успокоился, закурил.

— Я тоже не думал, что ты так здорово бьешь! Где научился?

— Ты много не болтай, дай спички, — протянул руку Петрушкин.

— На вид ты сморчок, — сказал Хаким, передавая коробок, — а бьешь насмерть. Я такое только в кино видел. Шпионов там обучают разным приемам.

— Из колонии? — перебил его поспешно Петрушкин.

— Оттуда.

— В бегах?

— Нет. Чистый, амнистировали.

Глафира маленькими шажками подошла к ним, придерживая разорванную блузку.

— Тебя освободили? Неужели правда? Похудел ты.

— М-мда, не из санатория...

Петрушкин спросил:

— Как твое настоящее имя?

— А ты не слышал? Она же меня Хакимом назвала.

— Ну, что тут рассиживаться, Хаким? Пойдем ко мне, отметим твое освобождение.

Хаким удивился:

— А ты разве не здесь живешь?

— Нет, по пути завернул. Я человек одинокий, старуха недавно умерла.

— А от чего кобра твоя загнулась?

На этот вопрос Петрушкин ответил только дома:

— Отчего, говоришь, умерла? А я и сам не знаю. Взяла да и пропала вечерком.

— Ну и фонари ты вешаешь, земляк! Как же могла бабка пропасть? — расхохотался Хаким, потирая пальцем подбородок. — Ты лучше сознайся, что сам ей башку свернул!

— Ты с этим не шути! — с угрозой сказал Петрушкин, ставя на стол водку и соленые огурцы. — Если бы я убил кого, то не ходил бы на свободе. Думаешь, оставили бы?

— Да ты не бойся. Я умею молчать.

Через некоторое время Петрушкин вернулся к Глафире один.

— А где Хаким? — испугалась она.

— Ты его любишь?

— Он был моим мужем.

— Да ты не пугайся. Он в город ушел.

Петрушкин помолчал и заговорил странным голосом, словно с самим собой:

— Нравятся мне дураки. Почему? Если найдешь в друзья дурака, то и жить легче. Незачем обманывать его, утруждать себя. Все, что захочешь, он сделает. Вот и этот...

Глафира молчала. Она прижала руки к груди и опустила голову. Ей вспомнилось прошлое.

Тогда Хаким не был таким. Услышав про драку, он загорался веселым, боевым задором. Он и не пикнул, когда отсекли ему ухо. Он сам оторвал висевшее на ниточке ухо и голыми руками чуть не поубивал тех троих. Мелкая городская шпана разбегалась, едва завидев Корноухого. И этот богатырь свалился от одного удара калеки-старика! Нет, он не похож на того Хакима, которого она знала в прошлом. Хаким был арестован, когда учился на последнем курсе техникума.

— Что-то ты задумалась. Старая любовь не забывается? Жалко Корноухого? Иди ко мне! — и Петрушкин потянул ее за руку.

— Пусти! — вырвалась Глафира. — Ты же хотел, чтобы я куда-то пошла? Говори, куда?

— Зачем я тебя буду беспокоить? Я Корноухого послал. Пусть немного проветрится. Полезно после тюрьмы. Вроде тренировки будет.

— Куда послал?

— А скрывать мне, Глафира, от тебя нечего. О тебе же все забочусь. Давно уж я деньги собирал на машину, «Москвич» хотел купить. Как-то и по займу выиграл. Трудно ведь при моей зарплате собрать такие деньги, а купить, что желаешь еще трудней. Есть здесь один знакомый, у которого в автомагазине связи. Он и обещал похлопотать, конечно, пришлось и ему за труды заплатить. Я и послал Хакима узнать, поступили ли машины. Эх, купим машину, Глафира, тогда не будем так сидеть. Везде побываем, посмотрим города, людей... Попутешествуем, — и Петрушкин потянулся, чтобы обнять ее, но она холодно отстранилась.

— Перестаньте!

— Вот как?! Ладно, я вижу, ты не в настроении. Я пошел, — на мгновение Петрушкин задержался в дверях, ожидая ответа, но ответа не было.

Глафира так и осталась стоять недвижима, с руками, прижатыми к груди, с опущенной головой.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Талгат стоял рядом с киоском неподалеку от гостиницы «Иссык», озабоченно похлопывая себя по карманам. Он остановил одного-двух прохожих, попросив спичек. Но все они оказались некурящими. Корноухого он узнал еще издали. Когда ему сообщили, что тот прямо от Петрушкина отправился в город, он стал ждать его здесь. Корноухий, видимо, тоже заметил, как Талгат останавливал прохожих, и шел без всяких опасений. Талгат остановил и его:

— У вас, случайно, нет спичек?

Хаким оглядел его с ног до головы, достал из кармана спички, дал прикурить.

— У курящего свои спички должны быть.

Талгат, не затягиваясь, выпустил дым.

— Если у курящего кончаются папиросы, то он просит закурить у другого. В этом нет ничего особенного. А спички попросить разве стыдно?

— Табак — это дело другое. Без курева уши вянут, но, бывает, и кончится.

— Закуришь, может? — протянул Талгат коробку болгарских сигарет. Увидев позолоченный мундштук дорогих сигарет, Хаким не выдержал искушения.

— Закурю. Заграничные? А как на вкус?

— А я во вкусе табака ни черта не смыслю. Только начал курить.

— Вижу. Держать вначале научись как следует.

— Да я от нечего делать курю. Так, баловство одно, чтобы время убить. Встретиться должен с одним человеком, вот и жду, табак жгу.

— Не барышню ждешь?

— Мужчин ждать не привык.

— Невеста?

Талгат улыбнулся, глядя в лицо Хакиму. Он заметил, что по другой стороне улицы медленно двигалось такси, в котором сидел пассажир в надвинутой на глаза шляпе и черных очках. По бороде он узнал Петрушкина. Значит, тот следил за каждым шагом Хакима. Увидев на углу улицы какую-то девушку, Талгат радостно вскрикнул, поднял руку и устремился к ней.

— Сауле! Я здесь! — он подбежал к девушке и обнял ее. Все это в считанные секунды прошло перед глазами Петрушкина. Если бы Сауле шла лицом к машине, то Петрушкин разгадал бы игру. Он, конечно, сразу узнал бы в ней секретаршу начальника управления милиции. Увидев бегущего к ней с радостным лицом Талгата, Сауле крайне удивилась и даже испугалась. Она уже два года работала в управлении, и за это время Талгат не то чтобы внимание уделить, но и посмотреть на нее не удосужился. Она сама пыталась вызвать его на разговор, спрашивала о разных пустяках, но он порой и не отвечал вовсе. А теперь вдруг бросился к ней, как влюбленный, так неожиданно... Сауле не знала что делать. Талгат сразу взял ее под руку — смело, по-хозяйски — и засмеялся:

— Что же ты так долго ждать заставляешь?

Улыбаясь, он наклонился близко к ее лицу и зашептал:

— Сауле, нужна твоя помощь. Долго не задержу. Сделай вид, что ты шла ко мне на свидание, что любишь меня...

Сауле покраснела: «Зачем же мне притворяться, господи! Зачем, когда я его и так люблю больше жизни? А он, глупый, не видит. Самые чуткие мужчины в таком случае становятся слепыми на удивление. Или это инстинкт? Защитная реакция, чтобы избежать тенет Гименея? Разве глаза ее не говорили ему об этом? Или стук сердца не выдал ее? Или порозовевшие щеки не сказали? День без того, чтобы не видеть Талгата, — пытка для нее. Когда Даиров вызывает Талгата, она не звонит по телефону, а бежит сломя голову с третьего на первый этаж, чтобы обменяться с ним хоть словом, чтобы увидеть его еще разочек. И вдруг он просит ее притворяться влюбленной. Заметив, что девушка задумалась, Талгат сказал ей:

— Да смотрите вы повеселее в конце концов! Или вы торопитесь куда-нибудь?

— Если вам нужна моя помощь, я готова.

— Спасибо, Сауле, — Талгат крепко пожал ее тонкие пальцы. Она не отняла руку, прижалась к нему. — Слушай, мы с тобой сейчас зайдем в гостиницу, не задерживаясь у киоска. Сделаем вид, что кого-то ищем. Ясно?

Сауле не совсем ясно поняла Талгата. Но она была согласна со всем, что бы он ни говорил. Она кивнула головой. В гостинице они не стали долго задерживаться. Вышли. Возле киоска очередь поредела, Талгат заговорил громко, чтобы слышал Хаким:

— Из-за тебя гостя прозевали. Ушел из номера. Да и сколько можно было ждать нас? На целый час опоздала! Где ты была все время? — раздраженным голосом стал он отчитывать ее. Сауле вспыхнула, покраснела вся. Талгат нахмурился.

— Посиди здесь, — сказал он. — Я газеты куплю.

Он встал в очередь через человека за Корноухим. Когда подошла очередь, Хаким просунул голову в окошечко. Послышался его грубый голос:

— Есть газеты почитать?

Тюнин пропищал:

— А вам какие надо?

— Ну, скажем, «Спорт».

— Сейчас уже нет. Многие спрашивают, а я последний номер еще позавчера продал. В пять часов привезут почту. Вы подождите.

— Есть у тебя что-нибудь пока почитать?

— Возьмите «Шмель».

— Хорошо, давай.

Видно было, что Корноухий давно не держал в руках газет и журналов. Он долго рассматривал рисунок на обложке, вертя его и так и сяк. Был там изображен дармоед, раскрывший широкую жабью пасть на большую ложку. Противная такая гадина! Бездельник и рвач. Ляжки у него жидкие, тоненькие, а брюхо большое и круглое. Жирные щеки, штаны не застегиваются на животе.

Корноухий и не стал раскрывать журнал. Он сел на скамейку, положил «Шмель» на колени и стал с интересом рассматривать прохожих, прислушиваясь к их разговорам. О чем это люди говорят, ну, хотя бы эти влюбленные голубки, прикрывшиеся газетой? Через некоторое время он встал, походил по тротуару.

За киоском остановилась машина. Из нее выгрузили большую пачку газет и журналов — целый мешок. Тюнин затащил его в киоск и кивнул Хакиму. Тот не стал мешкать, взял газету «Спорт», зажал ее под мышкой и направился к ресторану. В тот же момент стоявший на другой стороне улицы Петрушкин сел в машину и двинулся прочь.

Через два дня после этого Хаким за драку в ресторане попал в милицию...

— Идите, — сказал дежурный милиционерам, сопровождавшим Хакима.

Когда они остались вдвоем, дежурный сказал, предлагая папиросу:

— Что вы в ресторане-то учудили?

— Есть у меня дурная черта: не могу сдержаться, когда на меня орут или издеваются. Ответа хорошего найти сразу не могу, вот и учу кулаками.

Старший лейтенант внимательно прочитал составленный милиционерами акт и положил его на стол.

— Вы избили человека на глазах у его девушки, да еще при всем народе. Все лицо ему разбили. Да разве не опозорили вы его еще хуже? У парня не было достаточно силенок, чтобы дать вам ответ. Справились? Очень хорошо! А если бы он применил нож? Или другое оружие? Если бы не подоспела милиция? Вот вам и преступление.

— Если вы во всем разобрались, то, наверное, поняли, что не я начал ссору, а тот парень. Я нечаянно наступил ему на ногу во время танца, а он мне говорит: «Слонам, которым медведь на ухо наступил, здесь делать нечего. Надо музыку слушать». Его дружки-подружки засмеялись. Когда еще раз встретились, он снова усмехнулся: «К чему вам танцы? Вам больше пойдет свинарники чистить». А когда кончился танец, он подошел к моему столику: «Я-то думал, почему он не отвечает, а у него, оказывается уха нет, глухой. Ты читал сегодняшние газеты? Там есть объявление, что обществу глухонемых требуется работник. Мой дядя там работает. Могу по знакомству устроить». Я ему говорю: «Иди, парень, своей дорогой. Не лезь к человеку». А он: «Ты смотри?! Он, оказывается, умеет разговаривать!» Что мне оставалось делать? Думаю, может, поймет язык кулака».

Зазвенел телефон. Дежурный поднял трубку.

— Дежурный, старший лейтенант Джетыбаев слушает! Да-да, именно здесь. Когда? Прямо сейчас? Хорошо! Как? Слушаюсь, товарищ майор, — он положил трубку и сказал Хакиму:

— Вы знаете, где находится областное управление милиции?

— Зачем мне знать это? Мне и районного отделения хватает.

— Сейчас вы пойдете туда. Вас будут ждать в девятом кабинете.

— Меня?

— Да.

— А кто меня поведет?

— Без сопровождающего дороги не найдете? Некого с вами отправлять да и не нужно. Идите сами.

— А если я сбегу?

— Куда?

— Скажем, во Фрунзе.

— От себя не убежите. А Фрунзе — он рядом. Идите.

Хаким некоторое время ходил взад и вперед по коридору областного управления. Девятый кабинет он нашел сразу. Войти не решался. Углубившись в бумаги, простучала каблучками Сауле. Ей показалось, что она наткнулась на стену, отшатнулась и с трудом удержалась на ногах. Подняв голову, она увидела огромного черного парня.

— Кого вы ищите? Девятый кабинет? Сразу за поворотом. Идемте, я вас провожу.

Он шел за ней покорно, как ребенок. Увидев возникшего на пороге Хакима, майор Кузьменко спросил:

— Танатаров? Проходите, садитесь поближе, вот на этот стул, — и он представил его Насиру. — Это Хаким Танатаров. Вот какой джигит! Учился в сельскохозяйственном техникуме. Почти закончил... — и посмотрел на Хакима. — Вас когда освободили?

— Две недели как вышел.

— Где остановились? У Данишевской?

Хаким удивился:

— Откуда знаете? — он набычился, нахмурил брови. — Скурвилась Глашка. Все клятвы свои забыла. Я к ней не пойду. Раз она к безрукому притулилась под крылышко, мне там ловить нечего.

Насир не понял:

— Кто этот безрукий?

— Да сосед ее, видать. Старик, одной руки у него нет, — и Хаким рассказал про встречу у Глафиры и про драку с Петрушкиным.

— И подраться успели?

— Ну да.

— Как, по-настоящему? Как же вы подняли руку на калеку?

— Да этот калека таких, как вы, троих свернет в бараний рог. Я думал, он мне все кишки перемешал. Ничего, обошлось. За его движениями не уследишь, такой, стерва, быстрый. И рукой и ногами, гад, действует одинаково.

— Вон оно как!

— Ну, если на равных дрались, то ничего, — сказал Насир, глядя на Кузьменко, как бы говоря, «наша-то версия оказалась верной». — После того вы не встречали Петрушкина?

— Нет.

— Как подрались, так и расстались? И сразу в город пошли?

— Ну да!

— Вот ведь как получается! А вы лгать, оказывается, умеете. Не ожидал от вас, признаться. Спросите, почему? Сила, она не терпит мелочных уверток, трусливой брехни. Ей противно всякое притворство и зло. Сильный человек должен быть честным и добрым. Это мое убеждение. А вы заставили меня разочароваться в вас. Почему вы забыли то, что пили с Петрушкиным за «знакомство», за «освобождение», за «дружбу»?

— Кто вам это сказал? — вскочил на ноги Хаким.

— Сядьте, — приказал Насир, — так или нет?

— Не понимаю, — успокоился Хаким. — Сам я вроде никому не болтал. Никого еще не выдавал в жизни. Умею держать язык за зубами. А этот меня же уговаривал. «Никому, смотри, ни слова!». А сам стучит вам. Та-а-ак! Значит, Хакима хочет впутать, дело ему навесить и опять загнать в лагерь, чтобы не был ему помехой Хаким. Ну, мразь, попадись мне...

— Преступник всегда недалеко от решетки ходит.

— Хранить чужую тайну и не предавать человека — это тоже преступление?

— Скрывать преступную тайну, значит, быть соучастником преступления. Это-то вам известно, надеюсь? Итак, сколько денег вы передали киоскеру?

— Пятьсот рублей.

— Откуда вам было известно, что там было пятьсот рублей? Считали?

— Нет. Это Петрушкин сам сказал. Да и пачка еще не распечатанная, с наклейкой. И там было написано «500».

— Расскажите подробно, как вы передавали деньги Тюнину, — Насир что-то написал на листке бумаги, лежавшем перед ним, и протянул лист Кузьменко. Тот быстро пробежал написанное глазами и кивнул головой. Хаким не обратил на это внимания. Он начал рассказывать:

— Раздавили мы у Петрушкина полбанки. Сам он много не пил, я почти все оприходовал. Я бы в тот момент любую отраву выпил — только освободился, летел к Глашке, словно на крыльях, а нашел в ее постели этого старика. Тяжело было узнать. Думал, придерусь к чему-нибудь и навешаю ухажеру кренделей, а тут он меня самого свалил, я кое-как очухался. Но так психанул, что готов был обоих там же зарезать. Да и потом, когда водку пил у Петрушкина, все о том же думал. Искал повода придраться. Он, видно, разгадал мои мысли, попросил у меня прощения и поклялся, что за Глашу передо мной чист. Дал слово, что больше не станет с ней встречаться. Ну, в общем, водка меня размягчила и помирила с ним.

Увидев, что я собираюсь уходить, он попросил: «У меня к тебе небольшая просьба, снеси деньги». И дает мне пачку. Мне-то люди давно уже не верят, а этот деньги доверил! Я за доверие на смерть пойду! Я спросил, кому надо отдать деньги. «Я на машину деньги копил, — сказал он. — У него там в автомагазине знакомство есть, да уж больно жадный. Если не сунуть ему в лапу, то он и заартачится. В прошлый раз прозевал машину. Видно, кто-то раньше меня успел его умаслить. Это же спекулянтская шатия, пока всего не высосут из тебя, не отстанут. Даром ничего не делают».

Я собирался в город и подумал, что занести по дороге деньги не трудно, а человека выручишь. Не спеша дошел до киоска. Когда остались наедине, я сказал: «Нет ли подарочка для старика?» Безрукий-то сказал мне, что лучше не упоминать про машину. Люди пошли завистливые и горластые. Киоскер на дыбы встал: «Вы меня погубить решили? С меня одного раза хватит!» Я говорю: «Ты свои обиды ему высказывай, я-то здесь при чем? Зашел по дороге...» — и хотел уйти, а он шепчет: «Ты подожди, пусть тот парень уйдет, что за тобой стоит». А потом говорит: «От него подарочка нет?» Тут я отдал ему деньги, завернутые в газету. Сразу легче стало, словно груз свалился с души. Обрадовался, что избавился от денег. Он быстро развернул газету, взглянул, хихикнул и говорит: «Передай безрукому пусть будет осторожнее. Милиция им интересуется. Меня допрашивали. Кое-как выбрался. Не забудь, скажи!»

— Вы передали этот разговор Петрушкину?

— Я же говорил, что не ходил туда. Боюсь, что опять заревную и убью кого-нибудь или покалечу. А снова сидеть не хочу.

Насир открыл коробку папирос и предложил Хакиму закурить. Когда тот затянулся несколько раз, он спросил:

— Д в колонию за что попали?

— Вот этого я и сам не знаю.

— Вот тебе раз! Как это?

— Так!

— Может, вам не хочется ворошить старое?

— Нет. Я за собой вины не знаю. Совесть у меня чиста. Хоть десять раз случись такое, я поступил бы точно так же.

— Вот что мы знаем о вас. На складе работал грузчиком Артур Данилов, спокойный, застенчивый человек. Решив ограбить склад, вы стали уговаривать Артура. Он не согласился. Ему тоже нравилась Глафира. В драке перед женским общежитием вы дали слово убить его. Слово свое вы сдержали. В ту же ночь его нашли мертвым перед складом. Так?

— Если хотите знать правду, все было совсем не так.

В разговор вмешался Кузьменко.

— Но это признала на суде и Данишевская. Вы ее словам не верите.

— Глафира тогда сглупила. Она видела, что мне грозит, и дала такие показания, чтобы страдать. Кто-то ей ляпнул, что нам с ней вдвоем по тюрьмам скитаться, она и поняла это буквально, думала, что не разлучат нас, глупенькая.

— На суде вы тоже признали свою вину.

— Это правда, но преступления я не совершал.

— Я вас не понял, — встал с места Насир. — Все это дело прошлое, за это вас больше не будут наказывать. Так зачем же скрывать правду?

— Хотите знать? Слушайте: в то время я учился в техникуме. Глафира работала в ателье портнихой. Хотя мы и жили с ней как муж и жена, но отношения свои не узаконили, оставили «на потом». Решили свадьбу после окончания моей учебы сыграть. Однажды в общежитии студенты устроили вечер. Пришел туда и Артур. Он бывало, если выпьет, то куда и робость его и вежливость деваются. Выпивши пришел он и в тот раз. Со мной учился один парень, Дмитрий, его сестренка курсом ниже училась. Артур, как пришел, так и стал приставать к Светке. А была она симпатичной девушкой, с толстой русой косой, славная такая. Брат ее сложением хиловат был, а она плотная, свежая. В перерыве между танцами Артуру удалось вывести ее на улицу и в каком-то темном углу он стал к ней... Ну, сами понимаете... Соседские дети это заметили — они там играли в прятки — закричали, конечно. Ну мы выскочили, Светку вырвали из его рук. Слышали мы, что Артур — это не настоящее его имя. И кличка у него была — Удав. Чтобы показать, что Удав не отступает никогда, он снова стал преследовать Светку, уже в общежитии. Брат, рассвирепев, вбежал в комнату, схватил топор и зарубил Удава. Вот и все.

— А вас за что судили?

— А я за два дня до этого поцапался с Артуром. Нашу ссору видел вахтер общежития. Он-то и был на суде главным свидетелем. Я взял вину на себя. Сказал, что склад хотели молотнуть. Не хотелось мне Светкино имя марать...

— Ну а Дмитрий?

— Он везде писал, что виноват в убийстве Артура. Его тоже привлекли, но и он не сказал правду, просто, мол, шлепнул его — и труба. Никто в это не поверил. Даже смеялись над ним. Потом этим делом занялась специальная комиссия, которая и выяснила все. Узнали, кто такой был Удав. Нас оправдали и освободили.

— Чем вы сейчас занимаетесь?

— Я сюда из-за Глафиры приехал. Но вижу, что приехал напрасно. Завтра уеду в Талгар, думаю подготовиться и сдать экзамены за последний курс техникума. От Светы я получил телеграмму. Агрономом работает в колхозе. Зовет к себе. Если удастся закончить техникум, уеду туда.

Внимательно выслушав рассказ Танатарова, Насир сказал:

— Вы сможете задержаться в городе на недельку? Нам может понадобиться ваша помощь.

— Кому я должен помочь?

— Ну, скажем, нам, милиции. Вы рассказали очень поучительную историю. Мы не должны повторять подобных ошибок.

— Хорошо, — встал с места Хаким. — Я живу в доме номер 25 по улице Краснодарской. Когда буду нужен, вызовите, приду.

После ухода Хакима Насир тут же позвонил генералу. Когда он доложил, что Петрушкин передал пятьсот рублей продавцу газет Тюнину через Танатарова, Председатель Комитета госбезопасности, видимо, спросил, кто такой Танатаров. Насир рассказал о нем все, что знал. Сказал, что лично проверил документы об освобождении. В конце разговора он сказал: «Хорошо. Слушаюсь, товарищ генерал!» — и повесил трубку. Помолчав, он спросил у Кузьменко:

— Петр Петрович, смогу я сегодня увидеть Талгата?

— Он сюда редко заходит, наше задание у него да своя работа... Времени, конечно, мало остается. Если очень нужен, попробуем его найти.

— Если сегодня встретите его, то позвоните, пожалуйста, по этому телефону, — он написал номер на бумажке и передал Кузьменко. Кузьменко улыбнулся, словно увидел что-то забавное и знакомое, и кивнул головой.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Перед собранием Даиров вызвал Кузьменко к себе. Полковник был в хорошем настроении. Встав, он подал майору руку.

— Петр Петрович, — сказал он. — Помнится, вы говорили, что не хватает людей и трудно работать. Майор Бугенбаев хочет разгрузить вас, взяв основное на себя.

Сидевший напротив Насир улыбнулся.

— Прошу сообщить вашим людям, — продолжил полковник, — чтобы с этого дня оперативные работники, занятые делом Петрушкина, ничего не предпринимали без разрешения майора. Но с вас это ответственности не снимает. До окончания дела вы и Майлыбаев будете помогать майору Бугенбаеву, — он позвонил, вызывая секретаршу.

Вошла Сауле.

— Товарищи собрались? Пусть заходят.

Оперативное собрание было коротким.

— Отдел уголовного розыска проделал большую работу по раскрытию государственного преступника. От своего имени объявляю благодарность майору Кузьменко и капитану Майлыбаеву.

Присутствующие переглянулись. Кроме подполковника Колпашникова и майора Бугенбаева никто не понял, о каком деле идет речь и в чем оно заключается. Но спрашивать никто не стал — не принято. Каждый делал свое дело и умел молчать.

В конце своей речи полковник сказал, глядя на Кузьменко:

— Вы займитесь покровской историей. Следы бандитов, ограбивших сберкассу, еще не обнаружены. Советую связаться с товарищами в Киргизии. Дорог, ведущих из города, не так уж много. Скорее всего, они бежали в сторону Фрунзе. К нам приезжают товарищи из Москвы. Составьте заранее план действий. Потом поговорим более подробно.

На этом собрание закончилось.

Спускаясь по лестнице, Кузьменко увидел Байкина, прохаживающегося по коридору. Кожаш знал, что полковник проводит оперативное совещание и был обижен — его туда не пригласили. Это заметил Кузьменко и почувствовал уже знакомое раздражение. Проходя мимо Кожаша, он сказал:

— Лейтенант Байкин, зайдите ко мне!

Сухой тон майора еще больше усилил обиду Кожаша, но ответить дерзостью он не решился. Снова перешел на прежний, заискивающий тон:

— Хотите мне задание дать, товарищ майор?

— Садись, Кожаш, — майор предложил лейтенанту папиросу. — Мы достаточно намучились с поисками Петрушкиной. Никому не было ни дня покоя. Теперь это дело закрыто. Можете возвращаться в свое отделение и приступить к своим непосредственным обязанностям. Я уже говорил об этом с начальником отделения. Он ждет вас.

— Вы правы. Из-за этой старухи мы и Петрушкина замучили. Он себе места, бедняга, не мог найти. Все это из-за старшего лейтенанта Майлыбаева. И такой самоуверенный себялюбец не понес никакого наказания? Как же, товарищ майор?

— За что его наказывать?

— Вы делаете вид, что не замечаете, товарищ майор. Он же Маслову так защищал, даже когда нашли вещи. Разве это не преступление?

— Маслову освободил я. Меня и обвиняйте.

Байкин сник, но продолжал льстивым голосом:

— Вы честный и доверчивый человек. Такт не позволяет вам обидеть кого-нибудь. Но мы-то из-за этого прицепились совсем к невинному человеку.

— Кто виноват, а кто не виновен, покажет время, — и Кузьменко сказал про приказ полковника. — Теперь вы больше не ходите в поселок мясокомбината, держитесь подальше. Дело Петрушкина закрыто, поняли?

Кожаша этот разговор не удовлетворил. Он понял, что майор сказал ему далеко не все. В душе он чувствовал сильную неприязнь и к майору и к Талгату. Выходя из управления, он встретил Карпова:

— Здравствуй, Кожаш! Как дела? Поздравляю с общей радостью! — он пожал Байкину руку.

Сердце Кожаша радостно забилось. Он с надеждой посмотрел на капитана.

— Меня? С чем, Григорий Матвеевич?

— А ты не слышал? Майлыбаеву присвоили звание капитана.

— Кому? Майлыбаеву, говорите? Капитан?! — У Кожаша отвисла челюсть. Он побледнел. — Да за что?

— Ты не был на оперативке?

Кожаш не мог сказать, что его не позвали.

— Полковник дал срочное задание, я и не успел на собрание. Пришел, когда уже началось. Заходить неудобно было. — Он старался отвечать спокойно, но новость жгла его огнем. Неприязнь перерастала в ненависть, в черную зависть. — Сейчас майор Кузьменко говорил что-то о деле Петрушкина. Я задумался и не понял его толком.

— Прости, Кожаш, ничем не могу быть полезен. Я ведь тоже не был на собрании. Сам только что услышал.

Неожиданная новость, которую сообщил Карпов, вошла в сердце Байкина занозой и застряла там. Где же справедливость? Где? Надо что-то делать. Что-то предпринять. Надо помешать триумфу Талгата. О, как ненавистно это имя! И он — капитан! Кожаш задумался. Вдруг он вспомнил про Сауле. Байкин дошел до угла, где стоял телефон-автомат, и позвонил в приемную начальника управления.

— Саулеша? Это ты? Кожаш говорит. Здравствуй, душа моя! Как учеба? Молодец девочка! Ну-у, эти три-четыре года пролетят — не заметишь как. Да-а! И мы получим молодого, опытного юриста. Рад за тебя. Саулеша, мне очень надо с тобой поговорить. Когда мы сможем встретиться? Сегодня, говоришь? Сейчас я занят. Выполняю приказ полковника. Встретимся вечером, ладно? Буду ждать в «Арале».

В тот же вечер Кожаш встретил девушку на мосту, ведущем в ресторан на островке.

— Я не опоздала? Как всегда, когда торопишься, ни одного троллейбуса нет. Шла пешком.

— Я бы все равно не устал ждать, как бы ты ни задерживалась.

Сауле удивилась, покраснела. Кожаш взял ее под руку и с важным видом повел в ресторан. Народу было немного. В глубине зала в полумраке сидело три-четыре посетителя, слышались голоса из беседки, закрытой вьюном и хмелем. Кожаш посмотрел в сторону беседки и среди мужчин в тюбетейках увидел Анастасию. Анастасия, заметив Кожаша, заговорщицки подмигнула ему и лукаво улыбнулась. Кожаш побледнел от ревности. Не хотелось ему, чтобы Анастасия сидела среди этих базарных торгашей. Но пришлось сдержаться.

— Вы знакомы с той женщиной? Она, кажется, с вами поздоровалась.

— Кто ее знает, разве можно всех упомнить? — равнодушно сказал Кожаш и, чтобы вызвать ревность Анастасии, решил сесть к Сауле поближе, но девушка отодвинула стул. Кожаш растерялся. Злыми глазами посмотрел он на Сауле и буркнул:

— Съем я тебя, что ли, недотрога!

Сауле вспыхнула, крепко закусила губу. Тогда Кожаш изменил тактику и стал вести себя так, словно только сейчас познакомился с этой девочкой. Сауле сидела напротив. Кожаш наклонился вперед, вытянул шею, заговорил шепотом. Со стороны могло показаться, что он говорит девушке слова ласковые, волнующие девичье сердце, приятные ей. А говорил он вот что:

— Сауле-джан, ты не знаешь, какие вопросы рассматривались на совещании у полковника?

Кожаш замечал, что девушка неравнодушна к Талгату. Если разговор был о Талгате, если о нем отзывались хорошо, то она не преминет рассказать. А уж знает-то наверняка.

— А я не знаю. Что там рассматривали? — спросила Сауле у него самого.

Байкин успокоился. Значит, Карпов зря говорил. И, улыбаясь, он посмотрел на Сауле, заговорил о том важном для него, ради чего он и пригласил девушку сюда.

— Нельзя так, Сауле! Если ты не будешь знать такие новости, то отстанешь от жизни. Ушками не надо хлопать. Не для того они такие красивые.

— Я вас не понимаю, агай. Какое отношение ко мне имеет сегодняшнее собрание?

— А я-то думал, что ты знаешь. Ты, оказывается, и не слышала, что речь шла о Талгате. Интересно!

— Талгат? Что с ним? — она невольно схватила Кожаша за руку.

Кожаш скосил глаза: видит ли Анастасия. Сауле трясла его за руку.

— Ну, говорите же! Что там было? Талгат провинился?

Байкин вздохнул:

— Эх, Саулеша, ребенок ты еще. Многих вещей не понимаешь, — он вложил в свою ладонь ее тонкие пальчики и погладил их. — Трудно говорить плохое о товарище, с которым вместе работаешь. Сама знаешь, я Талгата уважаю. Никогда ему зла не желал и пакостей не делал, но его поступки просто выходят за все рамки.

Сауле испугалась:

— Что же он сделал?

— Это долгая история, Сауле. До этой минуты я никому ни слова не сказал об этом. Ты сама спросила, поэтому и говорю тебе, — Кожаш залпом выпил фужер пива и налил портвейна для Сауле, но она даже не шевельнулась. Вытерев салфеткой губы, Кожаш продолжил рассказ.

— Ты слышала, наверное, что здесь пропала одна старуха? Да, жена одного бедняги, который работает на мясокомбинате. Когда несчастный человек пришел с заявлением к Кузьменко, тот сказал ему: «Брось переживать! Она где-нибудь у знакомых, а ты панику поднял». Словом, не придал значения этому. За это дело взялся я и вскоре пришел к выводу, что старуха убита. Это свое мнение я доложил полковнику. Он со мной согласился. Тут же дал задание всем оперативным работникам. Мы стали искать убийцу старухи. Легко ли найти человека, если ничего о нем не знаешь? Время шло. Боясь гнева полковника, Кузьменко и Талгат изготовили фальшивый документ и стали преследовать невинного человека, мужа той старухи, калеку, больного инвалида. Красиво? Я настаивал на том, что преступник совсем другой человек. Конечно, чтобы не быть голословным, я собрал кое-какие доказательства. Все со мной согласились. В конце концов нашли преступника. Вернее преступницу.

— Что за ужасное злодейство! За что же было убивать бедную старуху?

— Слушай, Сауле, самое интересное дальше будет, — и Кожаш ласково пожал ей локоть. — Когда дело дошло до задержания преступницы, стали, как по волшебству, возникать разные препятствия. Может, хотели узнать ее связи, думал я, а потом уже арестовать? Но дни проходили, а преступница ходит на свободе. Я до сих пор удивляюсь этому.

— Кто же она, эта женщина?

— Вся беда в этом, Сауле, что она молодая и красивая женщина. У меня язык не поворачивается назвать ее убийцей. У нее есть свой дом, большой, как дворец. Живет богато.

— Нехорошее это богатство! Ворованное, видать! Добра от него не будет!

— Конечно, иначе откуда у молодой вдовы, одинокой женщины, столько добра! При обыске в ее доме нашли сумку и шаль убитой старухи. И все же ее оставили на свободе. Разгуливает себе среди честных людей и никого не боится. Я прямо поражен был, почему ее не арестовали? А потом присмотрелся и увидел, что ей есть на кого опереться. Майор-то человек прямой и доверчивый, Талгат как-то сумел его убедить и толкнул на ложный путь.

— Какое отношение имеет Талгат к этой женщине?

— Отношение? Это мягко сказано, Сауле. Сначала он добился ее освобождения из-под ареста, помог бежать. При проверке выяснилось, что «отношения» у них существуют давно и знакомы они хорошо. Отношения... Какие могут быть отношения между молодой вдовой и холостым парнем? Она ничего для него не жалела. Талгат катался как сыр в масле и, конечно, имел свою долю.

Глаза Сауле наполнились слезами. Она быстро встала, дрожа.

— Перестаньте, агай! Это ложь!

Кожаш схватил ее за руку:

— Куда ты спешишь, Сауле? Угощайся! — и он попытался усадить ее на место. Официантка принесла лагман. — За это же заплачено! Как же мы уйдем, даже не попробовав?

— Спасибо, я сыта.

Выходя из ресторана, Кожаш взял девушку под руку, склонил голову набок, проникновенно зашептал:

— Сауле, не только тебе, но и всем нам горько и обидно от того, что Талгат оказался нестойким. Его дело разбирала комиссия. Нельзя жалеть человека, так жестоко обманувшего всех. Он же пытался ухаживать за тобой? Все это тоже ложью было.

Сауле шла, ничего не видя перед собой. Лицо ее было мокрым от слез. В местах, освещенных фонарями, она отворачивалась, чтобы не показать Кожашу своего горя. Она молчала, до крови прикусив губы, не в силах произнести ни слова, боясь зарыдать в голос от смертельной боли. Кожаш видел ее состояние, но притворился, что не замечает.

— Никогда не пойму, как это можно унизить, обмануть девушку, грязными руками разрушить ее светлую мечту, не посчитаться с ее гордостью, с ее достоинством?! Я бы такого человека, с камнем вместо сердца, не пожалел, будь он даже моим лучшим другом. Это я тебе точно говорю, Сауле. Обиды нельзя прощать. Ты напиши несколько слов, как он хотел тебя соблазнить, обмануть. Пусть получит, что заслужил. Ты меня поняла? Завтра я буду по делам в управлении, по дороге зайду к тебе. Ты не расстраивайся, напиши и все, а остальное я на себя беру. Не стоит он твоих слез.

Сауле вздрогнула от отвращения, резко выдернула руку:

— Что с тобой, Сауле-джан? — нарочито простодушным тоном спросил Кожаш.

Она молча побежала к своему дому. Кожаш стоял и смотрел ей вслед недобрыми глазами. Потом он завернул за угол и скрылся в темноте.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Сауле разглядывала себя в зеркальце. Собственное лицо пугало ее, осунулось и почернело так, что страшно смотреть. Глаза покраснели, веки набрякли, щеки ввалились. Казалось, что и волосы потускнели, потеряли прежний блеск.

Неожиданно прозвенел звонок вызова, девушка вздрогнула, но взяла себя в руки, открыла тяжелую черную дверь. Войдя в кабинет полковника, она стала в стороне, не подходя близко к столу. Даиров что-то читал, делая пометки, подчеркивая, внося поправки. Перечитывая последние строки, он сказал:

— Ладно, пойдет и так. Перепечатайте! — протянув бумагу Сауле, он внимательно посмотрел на нее. — Вы не заболели? Что-то ваш вид сегодня не нравится. Идите-ка к врачу, дорогая моя!

— Я здорова, товарищ полковник. Просто вчера зачиталась допоздна...

— А-а, ну это бывает. Только очень вредно это, и на работе отражается. Прошу вас, перепечатайте срочно.

Сауле вышла, положила бумагу на свой столик и некоторое время сидела, сложив руки на каретке машинки. Она чувствовала страшную опустошенность, которая мешала приступить к работе. Огромным усилием воли заставила она себя взглянуть на бумагу. «Характеристика... капитан Майлыбаев...» увидела она первые слова. Сауле схватила бумагу, стала жадно читать, потом, воровато оглянувшись, прижала листок к груди. Это не просто характеристика — лекарство для нее.

Она стала быстро печатать. Пальцы легко, словно сами собой, летали по клавишам. В это время явился Байкин.

— Здравствуй, Саулеша! — улыбнулся он дружески, подошел к ней и стал бесцеремонно читать бумагу.

— Вы негодяй! Вы грязный человек! — с презрением сказала девушка.

Кожаш, успевший кое-что прочесть, попятился, и глаза его трусливо забегали. В приемную вошел Кузьменко, он слышал последние слова Сауле.

— Что случилось, Сауле?

Кожаш перешел в наступление:

— Да в своем ли уме эта девчонка? Я просто пошутил, а она все всерьез приняла. Мы же погодки с Талгатом, а она казахских шуток не понимает. Я же не знал!

Сауле уважала Кузьменко. Ей не хотелось при нем поднимать шум, кричать, что-то доказывать, и она промолчала. Взяв перепечатанную характеристику, она вместе с Кузьменко вошла в кабинет.

Подписывая характеристику, Даиров искоса бросил взгляд на Сауле. Глаза ее лучились радостью, щеки порозовели, ни следа не осталось от тех страданий, которые недавно так исказили ее лицо.

— Отправьте немедленно! — сказал он, подписывая на конверте адрес.

— Хорошо, — и Сауле быстро вышла из кабинета.

Байкина в приемной уже не было. Он очень испугался, был уверен, что девушка расскажет все полковнику и тогда добра ему ждать нечего. Ему сейчас очень хотелось найти человека, с которым можно было бы поделиться бедой. Выйдя из управления, он направился прямо в поселок мясокомбината. Сам он никогда не считал Петрушкина виновным, был недоволен, что Кузьменко с Майлыбаевым преследуют калеку, тихого и робкого человека. Он даже не отнесся серьезно к словам Кузьменко: «Не спускать с Петрушкина глаз». Считал это лишним. Он понял это так: Кузьменко, не найдя убийцу Матрены Онуфриевны, стал обвинять Петрушкина, чтобы самому избежать ответственности. Дескать, ошибся, извините, с кем не бывает. Но все же, мол, что-то делал, а не опустил руки. Не плохо было бы натравить Петрушкина на Талгата. С Кузьменко и Талгатом вместе ему, Байкину, не справиться. Но если очернить Талгата, то и Кузьменко не поздоровиться.

Когда Кожаш явился в поселок, Глафира была дома. Она готовила обед для Петрушкина, который собирался на работу и должен был вот-вот зайти. Увидев участкового, она сказала:

— Здравствуй, Кожаш! Что-то ты невесел, никак не дождешься повышения?

— А зачем мне высокий пост? Если бы я этого добивался, то сегодня мог бы получить место. Нет, мне и так хорошо. От добра добра не ищут. Чем выше залетишь, тем ниже падать, — верно? — громко захохотал Кожаш. Но видно было, что ему сейчас не до смеха. — Начальство дало важное поручение. Я и завернул сюда выяснить кое-что.

— Ну говори, что тебе нужно от меня? Говори, не виляй.

— Я же сказал, что выполняю приказ начальства.

— Это майор Кузьменко твой начальник?

— Ну нет. Что я совсем спятил, что ли, чтобы его задания выполнять? Стану я себя утруждать из-за него! Меня пригласил к себе сам начальник управления и попросил выполнить одно важное задание.

— Скажи, если не секрет, что за дело?

— Испугаешься, если узнаешь. Сначала мне самому надо проверить и выяснить. Видит бог, неправильно они действуют.

Петрушкин, выйдя из дома, заметил участкового, беседующего с Глафирой, и повернул назад. Неплотно прикрыв калитку, он стал следить за ними. Слов не было слышно, но по выражению лиц, по жестам он безошибочно определил, что разговор шел о чем-то секретном и важном. Он увидел, сперва Глафира очень удивилась, а потом стала смеяться.

К Петрушкину подошел Савелий.

— Как дела, Савелий? Что-то тебя не видно.

— Ты холостой и я холостой. Моя баба умерла и твоя пропала. У тебя уже молодуха есть, а у меня никого. Справедливо это? Нет! И по этому случаю выпить бы не мешало. Есть у тебя что-нибудь?

— Зайдем в дом, там в бутылке что-то оставалось, кажется.

Савелий радостно потер руки, заторопил Петрушкина, потянул за рукав.

На столе стояла начатая бутылка водки. Савелий налил себе почти полный стакан и торопливо выпил.

— А ты, видать, сомневаешься в Глафире. И не зря, мужики знают вкус сладкого. Что-то к ней милиция липнет, как мухи на мед собираются. Вот и теперь один заявился, — доверительно сказал Савелий, довольный, что так легко досталась ему выпивка. Он решил, что если сыграет на ревности соседа, то, глядишь еще что-нибудь перепадет. Но разговор прервала появившаяся к застолью Глафира. Отозвав Петрушкина, она сказала:

— Идем, Андрюша. Я тебе мяса пожарила. После работы поговори с участковым, у него, кажется, что-то важное.

— А мне-то что за дело до этого? Пусть уходит!

— Мне кажется, что это касается тебя. Я хотела узнать, но он мне не сказал, туману напускает. Хвастуны все такие. Если выпьет, может, что-нибудь и скажет, проговорится. А сейчас не хочет.

Петрушкин задумался, потеребил бороду:

— Ну хорошо, — сказал он наконец, — как я с работы завтра вечером приду, ты приготовь все — выпивки, закуски там разной...

— Где?

— У себя приготовь.

— Думаешь придет, если я позову? С мужчиной ему вроде будет не так зазорно. Давай здесь его встретим? Да и просторней, — сказала Глафира.

— Он может мое приглашение и не принять. Говорят про него, что слаб он насчет вашей сестры. Найди какую-нибудь причину. Скажи, что на именины его приглашаешь. Не станет же он в твой паспорт заглядывать? Если придет, то начинайте без меня.

— Ну а ты?

— Я приду попозже, будто и не знаю, что он у тебя. Об остальном поговорим дома.

Глафира вышла со двора и окликнула уходившего Байкина:

— Кожаш! Приходи завтра ко мне, ладно?

— Зачем?

— День рождения у меня.

— А кто еще будет?

— А ты кого хотел бы видеть?

— Тебя одну!

— Выдумал тоже! Зачем я тебе? Подруга с фабрики будет, моложе меня и красивей.

— Я трудно схожусь с незнакомыми людьми.

— Во сколько ждать тебя?

Байкин подошел поближе, как бы желая убедиться, что женщина не шутит. Но Глафира была серьезна. Байкину показалось, что кто-то с противоположной стороны улицы следит за ними. Он хотел тут же уйти, но искушение было велико.

— Завтра я не смогу, некогда, зайду послезавтра после шести.

— Буду ждать.

...Через день, в условленное время Байкин пришел к Данишевской. Глафира была дома одна. Стол ломился от всяких яств и бутылок. Увидев Кожаша, Глафира преувеличенно обрадовалась, за руку ввела в дом.

— Никого нет?

— Ты же сам хотел, чтобы я была одна.

— Умница! — Похвалил ее Кожаш и обнял за талию. Глафира не противилась. Она усадила его на почетное место и налила ему водки.

— За что выпьем? — смеясь спросила она.

— За новорожденную!

— Благодарю!

Байкин выпил до дна. Глафира только пригубила.

— Я приготовлю бесбармак. Сейчас отварю тесто, — и Глафира вышла в переднюю.

Они сидели долго. Уже стемнело, но света зажигать не торопились. Развалившись на кровати, Кожаш затянул песню:

В это время кто-то вошел, не постучавшись:

— Кто дома? Глафира, почему света нет? — Щелкнул выключатель, и глазам Петрушкина предстал Кожаш, лежащий на койке, и Глафира, стыдливо оправляющая платье. Байкин лежа протянул ему руку.

— А-а, это ты, Петрушкин? Здравствуй! Откуда взялся?

— Да, это я товарищ начальник, — польстил хмельному Байкину Петрушкин, — с работы пришел. Вспомнил, что Глафира просила топор наточить, дай, думаю, зайду.

Кожаш вел себя, как хозяин.

— Чего же ты стоишь, Петрушкин? Садись! Сегодня у Глафиры день рождения. Давай, выпьем с тобой за ее здоровье.

— Да я вообще-то бросил это дело. Но раз вы просите, не могу отказать, — Петрушкин сел к столу. Глафира принесла еще бутылку водки.

— Наша Глафира умеет гостей принимать, — засмеялся Кожаш, разливая водку по стаканам. — Ну, поехали!

Кожаш сильно захмелел, путался в словах, нес какую-то дичь. Петрушкин тоже что-то говорил заплетающимся языком, голову ронял на грудь. Кожаш дергал его за плечо:

— Мы ведь мужчины, верно? Мы имеем право выпить. Обязательно! Даже вот... должны мы... а? Мы же с тобой мужики, а? Ты скажи, имеем право?

— Нам сидеть за одним столом с большим человеком — большая честь. Вы человек умный, образованный, а вот нами не гнушаетесь. Больших людей отличает простота.

— Андрей Алексеевич, мы с тобой друзья. А друзья не должны ничего скрывать, а? Казахи таких друзей называют тамырами, а?

— Конечно, вы верно говорите, товарищ начальник. Я для вас, как пес верный. Куда пошлете, все исполню.

— Раз мы с тобой тамыры, я тебе должен верить, — тряся головой, Кожаш поднялся с места. — А ты знаешь, сколько у нас дураков? Ненавижу дураков. У-у-у! Я бы их... Знаешь, что они говорят? Они говорят, что Матрену убил ты! Ха-ха-ха! Понял? Ты! Ха-ха-ха!

Петрушкин сделал удивленное лицо:

— Я?!

— Да! Вот где глупость! Да разве такая божья коровка, вроде тебя, может убить? А зачем тебе убивать старуху? Ну, скажи мне! Не нравится баба, можно развестись, а? У нас, браток, если не могут поймать преступника, то за самого пострадавшего берутся. Как это тебе нравится? С этим надо кончать! Но ты у меня смотри! Никому ни слова, понял?

— Обижаете, товарищ начальник! Вы мне всегда нравились. Я просто восхищаюсь вами. Не в чинах дело.

— Чин? Если мне нужен будет чин, я завтра же его получу. У меня есть тамыр. Он работает в республиканском управлении. Стоит ему позвонить — и все в порядке, — Кожаш неверной рукой хотел налить себе водки, но это ему никак не удалось. Петрушкин помог наполнить стакан.

— Андрюша! Брось! Не давай ему больше! Сгорит еще. — Испуганно сказала Глафира.

Петрушкин зло сверкнул на нее глазами, налитыми кровью:

— Цыц! Никто еще не умирал от этого! Не болтай!

...В комнате глухая темнота. Ставни закрыты. В щели пробиваются иголочки серого света. Кожаш открыл глаза и долго лежал, ничего не понимая. Болела голова, в груди горело. Во рту был какой-то гнилой привкус, горло пересохло. Это состояние было Кожашу знакомо. Он пытался собраться с мыслями, что-то вспомнить, но в голове мельтешили какие-то обрывки, бред. Где был сон, где явь? Ох, как трудно встать! Он протянул руку и пошарил возле себя. Кружка! Поднес ее к запекшимся губам. Тьфу! Это были остатки выдохшейся уже водки и еще бог весть чего. Какие-то крошки. Мерзость!

— Глафира, где ты? — позвал он. Но ответа не было.

Снаружи донесся какой-то шум. «Что за крики?» — подумал Кожаш. Поднял голову, прислушался. Когда отворил дверь, яркое солнце ударило ему в глаза. Он прикрыл лицо ладонями, прячась от света.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Секретарь партийной организации управления подполковник Колпашников вместе с членами бюро рассматривал заявления, поступившие на Майлыбаева. Присутствовал на бюро и Кравченко. Были вызваны также Анастасия Алтынбаева и Ольга Лукина.

— Вы знаете Майлыбаева? Раньше встречались с ним? — спросили у Анастасии.

Глаза ее забегали, она переспросила:

— Как вы сказали?

— Вы знакомы с Майлыбаевым?

— А кто это такой?

— Вы и в самом деле не знаете его? — удивился Колпашников. — По-моему, вы утверждали, что хорошо знакомы с ним.

— Вообще-то у меня много знакомых мужчин, но это имя мне ничего не говорит.

— А Талгата вы знаете?

— Какого еще Талгата? — задумалась Анастасия. — Нет, не помню и такого.

В разговор вмешался Кравченко:

— Вы должны знать капитана Талгата Майлыбаева. В своем заявлении на имя начальника управления вы писали: «Старший лейтенант милиции Майлыбаев позорит имя офицера советской милиции. Он открыто живет с Галиной Масловой...»

— Господи! Да какое же это преступление? Мужчина же он, в конце концов! В чем же мне его винить?..

— Погодите! — резко прервал ее уязвленный Кравченко и стал читать заявление: «...Через своего любовника Майлыбаева Маслова знакомится с майором Кузьменко. Вдова становится и его любовницей. Когда преступление Масловой было раскрыто, а сама она была арестована, Майлыбаев, не без помощи Кузьменко, освободил ее и в ту же ночь помог ей бежать. Благодарная Маслова передала ему пять тысяч рублей, которые были поделены между Кузьменко и Майлыбаевым». А сейчас вы говорите, что никогда о нем не слышали. Или вас кто-то подучил так отвечать? Угрожал, может?

— Вы думаете, я так легко пугаюсь?

— Гражданка Алтынбаева, мы занимаемся делом очень серьезным, шутки здесь неуместны. Отвечайте как следует!

— О каком заявлении идет речь? Ничего не понимаю, хоть убейте! — Анастасия посмотрела на Лукину, как бы прося напомнить. Через минуту она сказал: — Ах, я теперь вспомнила! Это же тот парень, о котором говорил Кожаш!

— Кто это Кожаш? — Кравченко оглядел присутствующих.

— Как? Вы не знаете Кожаша? — Брови ее удивленно поднялись. — Он же в милиции работает, офицер.

Подполковник Колпашников догадался, о ком шла речь:

— Вы, наверное, говорите о лейтенанте Байкине?

— Конечно!

— Если вы не знакомы со старшим лейтенантом Майлыбаевым, то откуда вы знаете, что он берет взятки?

— Кожаш сказал, мы и подписали.

— Значит, это лейтенант Байкин заставил вас написать клеветническое заявление? — Колпашников посмотрел на Кравченко. Анастасия заметила, что эти двое были удивлены.

— Кожаш нас попросил, и мы с Ольгой Степановной написали. Он же лейтенант милиции. Уж, наверное, не станет милиционер врать!

Кравченко, показывая на майора Кузьменко, спросил:

— А с этим человеком вы знакомы?

Анастасия оглядела майора с ног до головы, покачала отрицательно головой:

— Нет. Никогда раньше не видела.

Подполковник Колпашников, обращаясь к Кузьменко, сказал:

— Значит, вы, Анастасия Ефимовна Алтынбаева и Ольга Степановна Лукина, написали заявление со слов Байкина? Обе вы ни разу в жизни не видели Майлыбаева и не знаете Маслову? Так?

Кузьменко спросил:

— Вы сами не видели, как Майлыбаев брал взятку. Зачем же вы написали об этом?

— Мы поверили Кожашу, — сказала Анастасия.

— Все так и было, — подтвердила и Лукина. — Он очень просил, мы и написали. Под диктовку.

В коридоре послышался шум, крики. Какая-то женщина ругалась с дежурным. Она ворвалась в комнату, где шло бюро и закричала с порога:

— Чего вы добиваетесь? Это же безобразие! Ваш Байкин сказал, что меня засудят и посадят в тюрьму. До выяснения настоящих виновников он посоветовал мне уехать. Я уехала в Джамбул. Теперь вернулась, а он мне снова покоя не дает. Письмо прислал. Вот: «Не копай себе могилу. Слушайся меня». Прямо-таки стихи написал!

Подполковник Колпашников взял у нее письмо.

— Он требует, чтобы я написала, что дала взятку в пять тысяч рублей старшему лейтенанту Майлыбаеву. Иначе грозится сгноить меня в тюрьме. Говорит, что я убила человека. Это кошмар какой-то, — она посмотрела на Кравченко. — Кто тут главный у вас? Можете вы обуздать своего Байкина? Иначе я пойду к комиссару.

— По-моему, вопрос ясен, — сказал Колпашников, тоже глядя на Кравченко. — С Байкиным надо разобраться. И принять строгие меры.

В комнату быстро вошел капитан Карпов. Он подошел к майору Кузьменко и прошептал ему на ухо:

— Горит дом Петрушкина.

— А где лейтенант Байкин?

— Не знаю. Уже сутки, как его нет дома.

Посмотрев на женщин, Колпашников сказал:

— Вы можете идти по делам. Когда понадобитесь, вызовем.

Когда они вышли, майор Кузьменко спросил:

— А где Сигалов?

— Его тоже нигде нет.

Колпашников, Кузьменко и Карпов выехали тотчас в поселок мясокомбината. Вокруг дома шумела толпа. В основном здесь были женщины, старики и дети. Дом уже догорал. Сиротливо чернели стены. Пожарные растаскивали тлеющие бревна. Вскоре приехали Насир, Талгат, эксперты из научно-технического отдела. Кузьменко был во дворе, когда к нему подошел Насир.

— Два дня назад наши работники видели здесь лейтенанта Байкина. Он разговаривал с Данишевской. Вы посылали его сюда?

— Нет. Он освобожден от этой работы и ему запрещено появляться здесь.

— Где он сейчас?

— Ищем. На работу он не вышел. Дома тоже нет.

Пожарные обнаружили под рухнувшей крышей обгоревший труп. Узнать его было невозможно. Оставив другие дела, эксперты стали обследовать тело, фотографируя его с разных сторон. У трупа отсутствовала левая рука, а культя обгорела. Рослый капитан Карпов заглядывал через головы экспертов.

— Сгорел, бедняга, — сказал он. Никто не откликнулся на его слова.

Кузьменко, пытаясь поднять обгорелые доски пола, подозвал Карпова:

— Посмотрите, какие толстые доски. Прибиты основательно. Очень трудно поддаются. Подсуньте сюда какой-нибудь рычаг, попробуем поднять.

Вскоре доски были подняты, открылся темный провал погреба. Стенки его были обложены плоскими каменными плитами, плотно пригнанными друг к другу. Кузьменко стал выстукивать каждый камень. Одна из плит издала глухой звук, угадывалась пустота. Сунув в зазор лом, вывернули плиту. За ней обнаружился лаз. Луч карманного фонаря не достигал конца — ход был длинным.

Кузьменко пополз вперед. В двух-трех местах обвалившаяся земля загораживала ход. Пришлось задержаться, чтобы очистить путь. Ход кончался в овраге, куда местные жители сбрасывали мусор. Когда грязный майор вылез из хода, глазам его предстал не менее грязный Савелий, сидящий на бугорке с широкой ухмылкой на лице.

— Кого ищете, начальник? — крикнул он.

— Вы хорошо знаете соседей?

— Десять лет здесь живу. Когда впервые попал сюда, здесь не только домов, ни одного деревца не было. Весь поселок на моих глазах вырос. Здесь я каждого знаю — и малого и старого.

— А где этот ваш сосед? — Кузьменко указал на дом Петрушкина.

— Петрушкин? Ох, и ревнив мужик был! Сгорел от злой ревности!

— О чем это вы говорите? От какой еще «ревности»?

— Хитрый вы! Втихаря делаете, а при людях ни о чем и не знаете, такие несведущие, просто ребенки! Зачем же обманывать, мы ведь тоже люди. Если молчим — это не значит, что ничего не видим. Петрушкин не выдержал всего, что на глазах у него творилось, и решил умереть. Есть здесь одна хохотушка, Глафира ее имя. Ну, на рожу она не очень красива, но мужика ублажить может. Ее Петрушкин обхаживал, жениться хотел. А пришел ваш участковый и сломал им всю любовь. Вчера напился и давай, пошла-поехала! Скандал из-за Глафиры начался. Петрушкин-то заревновал, заметно было. А участковый ему: «Это ты убил свою бабу! Я тебя раздавлю, как вшу!» Ну тот испугался, расстроился...

Вокруг них собрался народ. В толпе скрывался и Байкин. Услыхав слова Савелия, он вышел вперед:

— Товарищ майор! — закричал он. — Этот гражданин врет! Это же известный пьяница, не слушайте его!

— Эй ты! Ты кого здесь пьяницей обзываешь? — вскипел Савелий. — Я не больше тебя пью. Сам ты и есть скотина! Ты же только что из Глашкиной постели вылез. Это знают все вот эти люди. Когда меня вчера Глафира позвала, ты же в меня бутылку швырнул и выгнал из дома. Что? Неправда?

На Кожаша было жалко смотреть. Весь он был помятый и нездоровый. Китель вымазан чем-то, лицо опухшее.

Раздались голоса в поддержку Савелия:

— Старик правду говорит!

— Пить пьет, да зла никому не делает и не врет.

— Раз его Глафира позвала, он и пошел, надеясь на угощение, а там его чуть не убили... насилу ноги унес.

— Товарищ майор! Вы оскорбляете мое достоинство офицера милиции, позволяя такие провокационные высказывания. Здесь же собрались одни пьяницы и спекулянты. Вы им не верьте! Я буду жаловаться!

Кузьменко не выдержал:

— Какого черта вы здесь делаете? Я же вам приказал держаться подальше от поселка!

Байкин усмехнулся:

— Вы напрасно прицепились к Петрушкину, товарищ майор. Он честнее нас обоих, вместе взятых. Смотрите, как бы вам не пришлось отвечать за его смерть!

Майор сдержался, коротко приказал:

— Идите сейчас же в управление! Напишите рапорт о своих действиях. Вы поняли?

Байкин проходил мимо людей с высоко поднятой головой, бросая по сторонам вызывающие взгляды. У пожарища он заметил Талгата. На нем была новая, опрятная форма с капитанскими погонами. Лицо Кожаша перекосилось. Ведь он, Кожаш пришел в милицию гораздо раньше Талгата. Когда появился Талгат, у Байкина уже было две звездочки. Но вот как поднялся Талгат, вырос на глазах. И за что? За какие такие заслуги? А он, Кожаш, все еще лейтенант. Где же справедливость?

Последним, кто видел Петрушкина, был Савелий. Насир отвел его в сторону, расспросил.

— Кто из вас начальник? Кто главный? — спросил Савелий. — Покойный просил передать самому большому начальнику... Живые меня не считают за человека, а покойный доверился. Пусть не будет на моей совести, что я не выполнил его волю, — он достал из кармана вчетверо сложенный лист бумаги и передал ее Насиру.

Насир пробежал бумагу глазами и передал Талгату.

— Как ты думаешь, это его последнее письмо перед смертью?

Талгат не спеша прочел:

«Я — калека, несчастный человек. Не было места, куда бы я ни ходил с заявлением. Справедливости нигде не нашел. Я устал от такой жизни. Во всем виноват майор Кузьменко и его подручные. Они толкнули меня в могилу. А. Петрушкин».

— Что же мне делать с этим письмом? — спросил Талгат.

— Сохрани. Потом поговорим.

— Эксперты еще не пришли к единому мнению. Примерный вариант таков: Петрушкин был сильно пьян и случайно уронил спичку. Возник пожар. Сам он задохнулся в дыму. Или же уронил окурок, тогда загорелось сначала постельное белье, его одежда. Окончательно все выяснить можно только после лабораторных исследований.

Талгат хорошо изучил Петрушкина. Хотя ему и не приходилось говорить с ним лично, но он составил себе о нем представление — человек хладнокровный и жестокий. Не мог он так нелепо и легко умереть. Петрушкин был довольно высокого роста, а труп оказался ниже, короче, вроде бы и потолще. Но обгорелый ботинок принадлежит Петрушкину.

Подошел Кузьменко. Брови нахмурены, голос приглушенный, словно виноват в чем:

— Проглядели! Среди нас, оказывается, нечестный был. Поздно узнали, а то бы не довели до такого дела. С самого начала не надо было вмешивать его в эту работу. Ошибка наша.

Занятый своими мыслями Талгат не совсем понял, о чем говорит майор.

Когда все вернулись в управление, Талгат предложил:

— Петр Петрович! Давайте свяжемся с Госавтоинспекцией — не было ли случаев угона машины? Мне кажется, что дело с пожаром не совсем чисто.

Насир поддержал Талгата:

— Пусть проверят все личные машины, — сказал он. — У нас много таких, которые водят машины по доверенности владельца. На них пусть обратят особое внимание. И еще надо срочно выяснить местонахождение парикмахера Сигалова. Кажется, в его гараже нет машины. Следует узнать, куда и с кем он уехал.

Кузьменко засомневался — стоит ли? Труп налицо. Сгорел однорукий. Есть и свидетели. Дело и так сложное. Зачем же запутывать его еще больше? Но все же поднял трубку:

— Ну что ж, будем искать святого духа.

Насир рассмеялся:

— Если надо, будем гоняться и за призраками, Петр Петрович!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

— Ты, я вижу, совсем еще молодой, а слова у тебя, что иглы острые. Я тебе в отцы гожусь. Ну что ты меня пытаешь, обвиняешь в смертных грехах, которые мне вовсе и не снились? За что мне передали пятьсот рублей, спрашиваешь? А что это за деньги такие даровые? В жизни еще ничего подобного не видел и в руках не держал. Петрушкина не знаю. У меня сын взрослый, как ты, семья, дети. Что же вы мою седую голову перед ними на посмешище хотите выставить? — Тюнин выдавил скупую слезу. — У тебя есть будущее, надежды, все! А у меня ничего не осталось. Доскрипеть бы что положено. Отпусти меня, прошу тебя!

Талгат уже второй раз вызывал Тюнина и допрашивал его. Киоскер все отрицает, не хочет признать ничего. Первые его показания были записаны на магнитофонную ленту. Сегодня он повторяет то же самое.

— Конечно, сила на твоей стороне, власть у тебя. Может, и кулаки в ход пустите, чтобы своего добиться? Но моя совесть чиста. Ваш сфабрикованный протокол я не подпишу.

— Гражданин Тюнин, я же не придумываю сам протоколы. Ваши ответы записаны слово в слово. Вот что вы говорили, послушайте, — Майлыбаев включил магнитофон, и Тюнин услышал свой голос. — Или вы пытались ввести следствие в заблуждение?

— Что вы? — замялся Тюнин. — Я говорю лишь то, что знаю.

— Вы только что говорили, что у вас есть взрослый сын. Как его зовут? Где он работает?

— Мальчик от первой жены. После развода он остался у матери, я платил алименты. Сейчас он где-то в Сибири прорабом работает. Вторая жена у меня ревнивая очень, если о сыне хоть слово услышит, сразу начинает кричать, что я и сейчас с его матерью связь поддерживаю. А годы у нас уже немалые. Старому человеку покой дорог.

— Вы пятьсот рублей у Петрушкина ради покоя взяли?

— Ты меня зря не пугай. Не думай, что на крючок твой поймаюсь. Нехорошо ты поступаешь.

— Вы не хотите отвечать на мой вопрос?

— На клевету у меня нет ответа.

— Гражданин Тюнин, значит, вы утверждаете, что не знакомы с Петрушкиным?

— Я такого человека не знаю.

Талгат позвонил. Вошел старшина.

— Пригласите свидетеля Танатарова!

Вошел Хаким. Он посмотрел на съежившегося Тюнина, потом на Талгата. Где-то он уже видел этого парня. Да, конечно, это тот самый, что перед гостиницей встретился, курить еще не умел. Рядом с ним была тогда совсем юная девушка. Когда парень покупал газеты, девушка сидела на скамейке...

Талгат понял, что Хаким узнал его, но не подал вида.

— Танатаров, вы знаете этого гражданина?

Хаким повернулся к киоскеру.

— Я его хорошо не знаю, но один раз встречался.

— Где и при каких обстоятельствах произошла встреча?

— Я этого субъекта не знаю. Пусть не врет! — крикнул Тюнин.

— Спокойно, гражданин Тюнин! — прикрикнул Талгат и, обратившись к Хакиму, сказал: — Продолжайте!

Хаким Танатаров подробно рассказал обо всем, что уже было известно Талгату.

— Когда я передал ему деньги, этот киоскер и говорит: «Передай Петрушкину, пусть будет осторожен. За ним следит милиция».

— Хватит! Довольно! Я сам все расскажу! — И Тюнин зло взглянул на Хакима, а когда тот выходил, он буркнул себе под нос: «Сука! Грязная сволочь!» Хаким резко обернулся. Увидев, что Талгат встал с места, он молча вышел.

— Говорите, гражданин Тюнин, я вас слушаю.

— Простите, гражданин следователь. Я и в самом деле знал Петрушкина. Но он человек темный, я всегда боялся, что меня впутают в какую-нибудь страшную беду...

— Как вы с ним познакомились?

— С Петрушкиным я познакомился на «хитром» базаре — за мясом ходил. Я пришел туда в самый разгар торговли. Прямо посреди базара стоит пивнушка. Я купил мяса и зашел выпить кружку пива. Народу там было полно. У самого окошечка стоял однорукий человек. Я попросил его взять пива и мне, дал ему денег на две кружки. Когда он взял пиво, то как-то само собой получилось, что мы оказались вместе. Взяли потом бутылочку. Выпили. Познакомились. Он тогда только строил тот свой большой дом, жаловался, что денег на шифер не хватает. Я занял ему пятьсот рублей. Потом он стал оттягивать время, отдавать не спешил.

— Танатаров принес вам эти деньги. За что же вы его сволочью назвали?

— Это очень плохо, когда в денежные дела вмешивают постороннего.

— Ваше знакомство с Петрушкиным и долг в пятьсот рублей — это выдумка.

— Мне больше нечего сказать. Я виноват, что помог человеку?

— Вы говорите о том доме Петрушкина, который сгорел?

По лицу Тюнина прошла усмешка. Он посмотрел прямо на Талгата.

— Так у этого несчастного сгорел дом? Это для меня новость. Не везет бедняге.

— Почему же Петрушкин не вернул вам деньги сам, а передал их через Танатарова?

— Этого и я не понимаю. Спросите у него самого, — Тюнин искоса, украдкой наблюдал за выражением лица следователя. Талгат спокойно ответил:

— Петрушкин находится сейчас в больнице.

— А что с ним случилось? Он жив?

— Уже поправляется. На днях устроим вам встречу. Смотрите, как бы вам трудно потом не пришлось.

Кузьменко и Насир в соседней комнате, включив динамик, слушали показания Тюнина. Когда Талгат сказал Тюнину о том, что дом Петрушкина сгорел, они были недовольны, считая, что тот совершает ошибку. Объяснили это неопытностью. Но потом поняли, что Талгат опередил Тюнина, который непременно потребовал бы очной ставки с Петрушкиным.

Талгат встал с места.

— Хорошо, поверим вашему рассказу. Но почему вы, получая долг, просили предупредить Петрушкина, что милиция напала на его след? Судя по всему, на совести Петрушкина есть какое-то преступление. А вы знаете и скрываете.

— Гражданин следователь, я о его преступлении ничего не знаю.

— Может быть, он знает что-нибудь про ваши дела?

— Бросьте, я-то что сделал?

— Об этом лучше расскажите сами.

— Я честный человек.

— Скрыть преступление — значит стать его соучастником. Если вы это забыли, то напоминаю. Раньше вы работали в аптеке, так? И тайно изготовляли и сбывали таблетки, прерывающие беременность. Хотели нажиться на этом. Однажды женщина, купившая у вас «лекарство», скончалась. Тогда, к сожалению, не удалось установить, что таблетки она получила от вас.

Тюнин погладил свои колени:

— Я никому не давал ядов. Те таблетки, что я готовил и продавал, совершенно безвредные.

— Вы, по существу, убили человека. И теперь снова совершаете преступление.

— Петрушкин, узнав, что я работаю в аптеке, попросил меня достать кое-какие лекарства...

— И поэтому вы решили любезно предупредить Петрушкина, что милиция напала на его след? Послушайте, Тюнин, и у лжи есть границы. Сначала вы долг выдумали, а теперь приплели и аптеку. Нет, не для этого вы ему были нужны.

— Если я скажу все, меня простят?

— Это решит суд.

— Гражданин следователь, я верю в гуманность и справедливость советского закона. Я думаю, что суд учтет мое чистосердечное признание. Я же вам говорил перед этим, что все мои несчастья начались с этого «хитрого» базара. Выпив водки и пива, мы с Петрушкиным пошли к нему домой. Старуха у него была женщина смирная. Посидели у него немного. Под конец Петрушкин сказал, что ему очень нужно лекарство, которое сразу усыпляет, если его понюхать. Я согласился достать ему. Он развеселился и сунул мне в карман пачку денег, сказав при этом: «Пригодятся, возьми на молочишко». Дома я стал считать деньги — ровно тысяча рублей. На следующий день Петрушкин пришел ко мне на работу. Я испугался, что он станет требовать свои деньги обратно — мало ли чего не сделает человек по пьянке? Но он даже не заикнулся о деньгах. Просто спросил, когда будет готово лекарство. Однажды он пригласил меня погулять за город. За выпивкой он сказал мне: «Ну, спасибо тебе, купец! С твоей помощью я избавился от старухи». «Что ты говоришь? Как?!» — испугался я. А он меня стал успокаивать: «Да ты не бойся! Никто ничего не узнает. Она глубоко запрятана. Она в последнее время стала строптивой и злоязычной, угрожает мне». И он странно так засмеялся. Мне захотелось бросить ему в лицо проклятые деньги и бежать прочь. Но бежать было уже поздно, убийство было и на мне. И еще... я уже боялся его. Думаю, старуху не воскресишь, а нам надо жить. После этого я долгое время не видел Петрушкина. Хотелось забыть совсем, что на свете вообще существует такой человек. Когда неизвестный человек оставил мне две пачки сигарет, я не думал, что придет за ними Петрушкин.

— А там в самом деле сигареты были?

— В одной пачке был зеленоватый порошок, похожий на купорос. Во второй пачке были сигареты.

— Почему вы это скрыли на первом допросе?

— Раньше я не думал, что милиции известно так много. Надеялся выкрутиться. Да и побоялся.

— Лучше скажите, что скрыли преступление.

— Нет, скрыть ничего нельзя, рано или поздно все становится явным, и человеку не уйти от ответа. Это как бумеранг. Если ты сделал зло, оно вернется еще большим злом и падет на твою же голову. Я убежден в этом и... Я устал. Я признаю свою вину.

— А дальше?

— Когда к киоску подошел Петрушкин и потребовал сигареты, я был поражен. Я был рад избавиться от этого таинственного груза. «Ты не открывал?» — спросил он. «Я вообще равнодушен к табаку», — отмахнулся я. Он испытующе посмотрел на меня, и я почувствовал ужас кролика под взглядом змеи. Но вида не показал. Я тогда уже понял, что Петрушкин ведет еще какую-то скрытую, зловеще-темную жизнь. «Ты знаком с фармацевтами, — сказал он, — мне нужно лекарство. В долгу не останусь». Отказаться я уже не мог. Рецепт был записан на бумажке, заклеивающей пачку денег. Компонентов требовалось много, и приготовление было сложным. «Лекарство» получилось похожим на сахарную пудру, только слегка коричневатую.

— Кто у вас забрал лекарство?

— Напротив гостиницы в парикмахерской работает мастером один человек. Ему я, по приказу Петрушкина, и отнес порошок.

— Вы были знакомы с парикмахером?

— Нет.

— Петрушкин вам за это заплатил?

— Да. Эти деньги и принес Корноухий.

— Ваша это «пассивная» помощь привела к гибели двух человек. Это очень тяжелая вина.

— Гражданин следователь, откуда мне знать, кто о чем думает и что собирается делать? Раз человек очень просил, а я мог выполнить его просьбу, то почему бы и не помочь ему? Надо же и нам жить. А попробуй поживи на одну зарплату! И не написано на деньгах — честные они или темные. Разве я думал, что совершаю что-то ужасное, оказывая небольшие услуги и принимая за это деньги? А после беседы с вами... Боже! Какой я глупец!

После того, как Тюнина увели, капитан Майлыбаев прошел в комнату, где сидели Кузьменко и Насир. Майор встал, пошел ему навстречу.

— Хорошо, Талгат, ты умно все сделал. Теперь стало ясным многое. Выходит, Петрушкин сначала усыпил жену, а потом хладнокровно убил. А может, это было не так?

— Об этом мы могли бы узнать раньше, если бы арестовали и допросили Петрушкина в свое время.

— В то время у нас не было столь веских улик, чтобы предъявить ему такое серьезное обвинение. Без признаний Тюнина дело бы так и не сдвинулось с места.

Насир слушал, не вмешиваясь в разговор. Он был занят изучением результатов экспертизы. Не поднимая головы от бумаг, он сказал:

— Здесь говорится о различиях пепла человека и пепла дома, то есть бревен, досок, тряпок и так далее. Труп сгорел при очень высокой температуре. Пепел мелкий. А пламя, охватившее дом, не могло быть таким жарким.

— Не думаете же вы, что человек возникнет из пепла подобно Фениксу? — покачал головой Кузьменко. — Человек умер. От того, что мы исследуем его пепел, он не встанет и не расскажет нам о своих делах.

Насир повернулся к Талгату:

— А вы как на это смотрите?

— Зачем понадобилось Петрушкину лекарство, которое он заказывал киоскеру в последний раз? Не горючее ли это, а не лекарство? Я об этом подумал, когда Тюнин давал показания. Может быть, кто-то специально сжег труп на очень сильном пламени? Отсюда и результаты экспертизы.

— Я тоже так думаю, — кивнул головой Насир.

— Если это не Петрушкин, то кто же? — удивился Кузьменко.

Насир поднял голову:

— Мы только вчера получили материалы из центрального архива. Мы думали, что разыскиваемый нами Штерн не имел каких-либо физических изъянов и был человеком здоровым. Мы знали, что он был ранен в грудь и в руку. Есть люди, которые сами это видели. А он же пошел на то, чтобы воспалить рану на руке и создать необходимость ампутации. А потом сделал пластическую операцию, основательно изменившую его внешность. Так он мог не опасаться быть случайно узнанным кем-нибудь из свидетелей его злодейств. Но все же, он это знал, будут искать его следы. В то, что он так легко сдался и умер столь нелепой смертью, я не могу поверить.

— Сгоревший — уж не Сигалов ли это?

— Нет, Сигалов жив-здоров. Посмотрите на это, — и Кузьменко положил на стол телеграмму от Сигалова. Была она послана из поселка Илийск на имя кассирши парикмахерской. Сигалов сообщил, что задерживается из-за поломки машины. Просит ее написать от его имени заявление о предоставлении ему трехдневного отпуска без содержания.

Кузьменко, заметив сомнение на лице Талгата, спросил:

— Ну, что ты скажешь на это?

— А телеграмму отправил сам Сигалов?

— Это нам неизвестно. Но отправлена она от имени Сигалова. Если Петрушкин жив, я думаю, он не стал бы рекламировать свой маршрут.

Насир прошелся по комнате, заложив руки за спину. Остановившись возле Кузьменко, сказал:

— А все же, Петр Петрович, по-моему, эту телеграмму отправил не кто иной, как Петрушкин. Полагаю, что события развивались так: Петрушкин, узнав от Байкина, что милиция напала на его след, дал им обоим с Данишевской снотворное, а сам срочно вызвал Сигалова. Просит того приехать на машине. Сигалов выполняет распоряжение шефа и едет к нему. Усыпив и его привычным способом, он убивает Сигалова, отрезает ему руку, сжигает его труп. Закончив все эти приготовления, он поджигает дом и через подземный ход выбирается наружу, садится в машину Сигалова.

Раньше они часто ездили вдвоем на Или. Человек в трудных обстоятельствах невольно следует привычным путем, сам того не сознавая. Вот и Петрушкин едет прямо к Или. Добравшись до Илийска, он понимает, что в этом направлении скрыться будет невозможно, так как на пути его нет больших населенных пунктов, где он мог бы затеряться. Чтобы выиграть время, ему нужно обмануть преследователей. Что же он предпринимает?

— Ему не остается ничего другого, как послать телеграмму от имени Сигалова, — сказал Талгат. — Он понимает, что мы будем искать Сигалова.

— Правильно, — согласился Насир, — Петрушкин жив. Во что бы то ни стало надо его найти.

— Старик Савелий своими глазами видел смерть Петрушкина. Он передал нам его посмертное письмо. Вы это оставили совсем без внимания, — сказал Кузьменко.

— Петрушкин отдал это письмо раньше. Возможно, в тот промежуток времени, когда вышел от Глафиры, а Сигалов еще не приехал. Савелий точно не помнит, когда Петрушкин передал ему письмо. Он подумал, что сгорел сам хозяин дома, потому что все на первый взгляд говорило об этом. Кроме того, никто ведь к Петрушкину не приходил. Все это подстроено самим Петрушкиным. Откуда же знать все уловки простодушному Савелию?

Кузьменко встал:

— Итак, как прикажете действовать, товарищ майор?

— Где будем искать преступника?

— В Илийске его уже, конечно, нет. У него одна дорога — на Фрунзе. Не сомневаюсь, что он вышел на трассу Алма-Ата — Фрунзе — Джамбул — Чимкент — Ташкент.

— У Петрушкина слишком много особых примет. Открыто передвигаться ему невозможно. Лучше искать его в местах безлюдных.

— Пожалуй, — задумался Насир. — Какого цвета машина Сигалова? Синяя «Волга?» Пусть проверят, проходила ли такая машина в сторону Фрунзе. Надо срочно объявить розыск.

Всем постам милиции полетело указание:

«...Синяя «Волга» АТЖ 58—65. Обнаружив, задержать... «Волга» АТЖ 58—65. Синего цвета... Немедленно задержать...»

Этот приказ пересек границу Казахской ССР, достиг милицейских постов Киргизии и полетел дальше.

Через час Кузьменко с Талгатом выехали во Фрунзе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Талгат открыл глаза. Все вокруг слепило белизной. Лежал он на белоснежной постели. Рядом с ним сидела девушка в белом халате.

— Это ты, Сауле? Где я нахожусь? — Талгат хотел поднять голову, но все тело было сковано свинцовой тяжестью. Левую сторону груди иглой пронзила острая боль.

С разрешения врача Сауле дежурила у постели Талгата, сменяя медицинскую сестру. Три дня капитан не приходил в сознание. Когда Сауле обратилась к врачу, оперировавшему Талгата, с вопросом будет ли он жить, врач сказал:

— Он потерял много крови. Мы сделали все, что в наших силах. Теперь все зависит от его организма. Борьбу за жизнь поведет он сам.

Когда Талгат заговорил, Сауле заплакала от радости.

— Почему ты плачешь, Сауле?

— Так... просто... Вам не больно? — Сауле поправила одеяло и кончиками пальцев вытерла слезы. Глаза ее огромные, черные, глубокие и чистые, сияли счастьем. Талгату ее лицо показалось прекрасным. Нет, не той грустной красотой печальных мадонн, а теплой и веселой жизненной красотой, простой и понятной, от которой человека преполняет огромная нежность, такая, что хочется петь и плакать. Талгат взял ее руку и стал гладить тонкие пальцы. Он попытался вспомнить, как попал сюда, в больницу. Кажется, с тех пор прошло уже несколько дней. И тогда он тоже видел Сауле. Конечно же, видел. Когда они с майором Кузьменко выезжали во Фрунзе, Сауле вышла их проводить.

— Счастливого вам пути! Возвращайтесь скорее! — сказала она, пожав им руки.

В тот день, когда они выехали во Фрунзе, оперативная группа под руководством Насира уже была там. Им удалось узнать примерное направление, которое избрал Петрушкин. Двое суток назад синяя «Волга» прошла по направлению к Курдаю. Водитель был один. Заметили машину потому, что при выезде из города «Волга» столкнулась с телегой, возившей пиво в столовую. В результате была разбита фара, поцарапано и слегка помято крыло. Но машина не остановилась, а последовала дальше. Арбакеш был рад, что шофер не затормозил и не поднял шума. Оперативной группе без труда удалось установить, что за рулем сидел Петрушкин. Машина, получившая такие особые приметы, уже не могла идти по оживленной трассе и свернула на проселочную дорогу, где движение редкое. Машину начинают искать на всех малых дорогах. Наконец ее удалось обнаружить — совершенно разбитую — почти у самого перевала. Пустую. Куда мог скрыться водитель? В ближайшие населенные пункты ему заходить нельзя. Его там сразу заметят. Значит, только в город? Решили, что его надо искать в городе, куда он рано или поздно придет. Талгат сомневался в том, что Петрушкин задержится здесь. Город ему не был знаком. В гостинице остановиться он тоже не мог. Ему придется вернуться в Алма-Ату. Там есть знакомые, надежные связи. Там легче будет скрываться. Когда Талгат высказал это мнение, Насир его поддержал.

— Он, полагает, что его будут искать где-то здесь, раз нашли разбитую машину, попытается пустить нас по ложному следу. Талгат прав, его здесь уже нет.

Когда Насир связался с Алма-Атой, генерал тоже согласился с таким предположением, но приказал оставить группу оперативников и во Фрунзе, чтобы продолжать поиски. Посоветовал особое внимание обратить на дорогу, ведущую из Фрунзе в Джамбул.

В тот же день Насир с Талгатом вернулись в Алма-Ату. Во время многодневной слежки за Петрушкиным Талгат не заметил, чтобы тот заходил в какой-нибудь дом или ночевал где-нибудь. Но он узнал, что любимым местом Петрушкина была чайная в Тастаке, носившая неофициальное название «Голубой Дунай». После каждого выхода в город он непременно заворачивал в эту чайную пообедать. Здесь он долго пил пиво, перебрасывался шутками с буфетчицей, разбитной вдовой.

Веселая и приветливая раньше буфетчица очень переменилась, стала подозрительной и осторожной, боязливой и резкой. Это сразу заметил Талгат и подумал, что все это не случайно. А что, если Петрушкин скрывается в доме буфетчицы? Сначала Талгат хотел поговорить с этой женщиной в открытую, но потом раздумал. Если женщина любит Петрушкина, она будет защищать и выгораживать его до конца. Значит, надо было окружить ее дом и, выбрав удобный момент, войти и задержать Петрушкина. Буфетчица, уходя из дома, запирала дверь на замок, а на улице оглядывалась по сторонам, чтобы узнать, не следит ли кто. Видимо, она выполняла инструкции Петрушкина.

Что делать? Решили устроить ложный пожар. Обмотанные паклей шесты обливаются керосином и зажигаются. Пламя факелов подносится к окнам и поднимается крик: «Пожар! Горит!» По логике, все, кто был в доме, должны покинуть его, выйти во двор, а значит, обнаружить себя. В этой суматохе надо было задержать преступника. Талгату это дело показалось интересным и в то же время похожим на детскую игру. Огромные языки пламени в ночи создавали иллюзию настоящего пожара. Буфетчица с воплем выбежала во двор, а Петрушкин вышиб ногой окно и выскочил через него. Он скоро понял, что это был фальшивый пожар и, стреляя в каждую тень бросился в сад. В это время из соседнего дома выбежал ребенок. Сверкая любопытными глазенками, он захлопал в ладоши. Талгат успел закрыть малыша телом, и в этот самый миг блеснул огонь. Что-то тупое и горячее с силой толкнуло его в грудь. И Талгат упал. Падая, он успел выстрелить в темноту. Зрение его на миг обострилось, и он увидел, как выпал пистолет из руки Петрушкина. А потом пришла тьма...

Слабой рукой пожал Талгат пальцы Сауле.

— Я долго лежу здесь?

Сауле взяла его руку и прижала к груди.

— Нет, вы просто спали.

В палату вошел врач. Он проверил пульс, положил ладонь Талгату на лоб.

— Ну вот! — сказал он довольно. — Самое страшное позади.

Обращаясь к Сауле, сказал:

— Больному нельзя много разговаривать. Ему необходим абсолютный покой. Прошу вас проследить за этим.

В коридоре ожидали Насир и Кузьменко. Врач, проходя мимо, задержался, помолчал и сказал ворчливо:

— Я разрешаю только поздороваться с ним. Разговаривать ему нельзя. Он еще очень слаб.

— Я сегодня уезжаю. Разрешите зайти на минуту. Надо его ввести в курс дела, а то измучается, — взмолился Кузьменко.

— Хорошо, три минуты, не больше.

Насир в палате не задержался. Он, улыбаясь, пожал Талгату руку и, подмигнув, вышел. Когда к его кровати подсел Кузьменко, Талгат спросил:

— Петрушкин сознался в убийстве своей жены?

Кузьменко посмотрел в сторону двери:

— Талгат, тебе нельзя разговаривать, а то меня врачи выгонят отсюда. Я буду сам тебе рассказывать, а ты только слушай. Договорились?.. Петрушкин пытался вовлечь в свои темные дела и Матрену Онуфриевну. Та категорически отказывалась, угрожала ему разоблачением. Испуганный Петрушкин боится, что она успела рассказать все Масловой. Когда они вернулись домой, он усыпляет ее и отрубает ей топором голову. Хоронит он ее под цементным порогом сарая. Сначала он хотел сжечь труп, но, видимо, передумал. Труп уже успел наполовину разложиться. Когда тело извлекли, Глафира не выдержала, закрыла лицо руками, разрыдалась и убежала к себе. Жалею, право, глупую девчонку. Когда я пришел к ней на следующий день, ее дома не оказалось. Она совсем уехала из города. Куда, пока не известно. А вот о туристе, у которого «украли» чемодан, кое-что удалось узнать. Это был специальный связной, который приехал к Петрушкину. Вот и все пока. Остальное узнаешь потом. Время, которое мне отпустил врач, вышло. Ну, поправляйся, Талгат. Я сейчас еду в Покровку. Тех бандитов еще не поймали. Вернусь — поговорим. До свидания!

Кузьменко не торопясь вышел из палаты.

#img_7.jpg

1

Короткий, призрачный, ломкий свет выхватывал на миг оцепеневший лес, а потом его снова проглатывала темнота. Плакал дождь...

Мырзаш стоял на пороге с двустволкой в руках. Он всматривался в ночь и слушал ее шепот. Успокаивающе шелестел дождь и не было больше никаких посторонних звуков. Снова сверкнула молния и выхватила на миг черный силуэт спускающегося с неба человека. Он мерно покачивался на дождевых струях.

«Да человек ли это? Что за наваждение?» Мырзаш вытянул шею, пытаясь что-нибудь разглядеть. Но лес уже снова погрузился в плотную тьму. «Видно, самолет потерпел аварию, а человек выбросился. Эх, да кто же летает в такую погоду?! Это же верная гибель!» Мырзаш постоял, глядя на непроницаемое небо, затем определил примерное направление и пошел по лесу искать человека, упавшего с неба в дикую чащу.

Есть в лесу место, которое называется «Шакалье логово». Рядом предательская трясина. На подходе к этому месту пузырится непросыхающая грязь. В эту сторону и шел старый Мырзаш мало кому знакомой тропинкой, которая вела самым коротким путем.

Он остановился и прислушался. Ему показалось, что в стороне кто-то прерывисто дышит, задыхаясь, спешит куда-то.

— Э-э-эй! Кто там есть? Иди сюда! Дальше топь! Туда нельзя! Погибнешь!

Старик снова прислушался, но ответа не было. «Уж не засосала ли беднягу трясина?» — с сожалением подумал он и заторопился. В небе изломанно вспыхнула синяя молния. В ее неверном свете он увидел согнутую фигуру человека, бегущего прочь. «Да в своем ли он уме? Почему убегает?» — подумал старик и крикнул:

— Эй, да ты не бойся! Иди сюда! Я лесник!

С треском ломая ногами сучья, отводя от лица тяжелые ветки, старый Мырзаш пошел в ту сторону, куда бежал неизвестный.

— Стой! Стрелять буду! — раздался резкий окрик. Старик невольно отпрянул. Кто-то навел ему в лицо сильный луч карманного фонаря. Прячась от света, Мырзаш жался к деревьям, снимая с плеча двустволку.

— Не двигаться! — приказал властный голос.

— Да кто же ты? Что здесь делаешь? — вскричал старик, поднимая ружье. В тот же миг сухо щелкнул выстрел. Казалось, луч света вонзился в грудь и горячим пламенем разлился по телу. Дрогнул лес, и земля рванулась из-под ног. Падали, кружась, деревья. И вместе с деревьями падал старый лесник.

2

Генерал стоял у открытого окна и смотрел в сторону гор. Синеватый дымок вился из его кривой трубки и таял, уносимый легким ветерком.

Зазвонил телефон. Генерал быстро подошел к аппарату и поднял трубку.

— Слушаю вас!

Послышался чей-то голос, густой и сильный:

— Товарищ генерал, докладывает двадцать четвертый. Службой противовоздушной обороны замечен самолет, нарушивший государственную границу СССР. Возможно...

— Я вас понял, товарищ полковник. Спасибо. Мы уже принимаем меры.

В кабинет вошел молоденький лейтенант.

— Товарищ генерал, оперативная группа собрана.

— Зовите!

В кабинет вошли Бугенбаев, Лопатин, Алтаев и несколько человек в штатском. Генерал Байтоков подошел к большой карте, висящей на стене, взял указку.

— Пятнадцать минут назад службой ПВО был обнаружен чужой самолет, нарушивший государственную границу Советского Союза. В районе нарушения идет сильный дождь. В верхних слоях воздуха шквальный ветер. Сначала предполагали, что самолет был вынужден изменить маршрут из-за непогоды, что он потерял ориентир из-за неисправности навигационных приборов, но самолет шел, прячась за тучи, выключив сигнальные огни. Теперь ясно, что самолет нарушил границу с весьма определенной, враждебной целью, — генерал показал маршрут самолета-нарушителя. — Если присмотреться, враг обдуманно выбрал именно этот участок, здесь на многие километры тянется густой лес. Есть места и вовсе непроходимые — овраги, густо заросшие кустарником, топи. Неподалеку проходит железная дорога, и сравнительно близко лежит город. Местные оперативные работники уже выехали в район нарушения границы, чтобы блокировать дороги и прочесать район полета самолета-нарушителя. Был ли сброшен диверсант, нам пока не известно. Но мы должны быть к этому готовы. Вот почему, товарищи, понадобится ваша помощь, — генерал посмотрел на светлолицего высокого человека. — Вместе с группой вылетайте немедленно, товарищ майор. Самолет уже подготовлен.

Бугенбаев вытянулся:

— Слушаюсь, товарищ генерал!

— Подробности обговорим по дороге к аэродрому. А вы, товарищ Лопатин, свяжитесь с пограничниками и составьте общий план операции. Посоветуйтесь с полковником. План обсудим вместе. Все понятно, товарищи? Вопросов нет? Тогда приступайте!

3

Солнце взошло, и лес, освеженный дождем, засиял чистыми яркими красками. Листва трепетала под ласковым утренним ветерком. Трава, казалось, стала гуще и сочней.

Бахытжан Алтаев опередил оперативную группу примерно на полкилометра. Он шел по колено в мокрой траве, временами останавливался и бросал внимательный взгляд по сторонам. Вокруг шла своя лесная жизнь, полная гомона, пересвистов и щебетанья. Все живое уже проснулось. Среди ветвей порхают птицы, занимаясь своими, птичьими делами. Тяжело пролетел филин, спешащий в свое дупло после ночной разбойничьей вылазки. Вспугнув целую птичью стаю, расположившуюся было на удобной ветке, Бахытжан прошел вперед. Земля под ногами пружинила и оседала, и следы сразу заполнялись водой. Обойдя густые заросли, он чуть не натолкнулся на человека, лежавшего под большим деревом. Алтаев нагнулся. Это был сухонький, смуглокожий старик с торчащей вверх бороденкой и окровавленной грудью. Выстрел опрокинул его на спину. Двустволка валялась рядом. Бахытжан махнул рукой, давая знак отставшим товарищам. Потом он встал на колени, приложил ухо к груди старика и долго прислушивался, затаив дыхание.

— Жив? — спросил майор Бугенбаев, подошедший раньше других.

— По-моему, сердце еще бьется, товарищ майор.

— Отойди-ка, — попросил майор и, опустившись рядом, стал слушать сам. — Дыхание есть, но очень слабое. Надо срочно вызвать машину и немедленно отправить его в больницу.

Бугенбаев и Алтаев тщательно исследовали окрестности и обнаружили следы. Следы, почти уничтоженные дождем, принадлежали явно не леснику. Их оставили тяжелые ботинки с рубчатой подошвой.

Показалась машина, она стремительно промчалась мимо группы людей и резко затормозила. Тотчас из нее вылезли люди с носилками. Ко рту старика поднесли кислородную подушку. Врач сделал ему укол, и машина снова унеслась, увозя с собой старого лесника. На вопрос майора Бугенбаева, будет ли раненый жить, врач коротко ответил на ходу:

— Ничего не могу сказать, он потерял много крови.

Бахытжан, не отрываясь, смотрел вслед удаляющейся машине.

— Это был единственный свидетель, встретившийся с врагом. Будет жаль, если он не сможет нам помочь, — сказал он.

— Не будем терять надежды, Бахытжан, — и Бугенбаев показал ему сырой гипсовый слепок следа. — Тот, кто оставил этот след, носит обувь сорок второго размера. Вес его примерно 75—78 килограммов. Это человек среднего роста, не старше сорока лет. Шаги у него энергичные. Судя по всему, человек он хорошо тренированный. Конечно, это пока предложения. Но все же теперь мы кое-что знаем.

Группа Бугенбаева прочесала весь лес, все проходимые места. Майор получал донесения с других постов: нигде не обнаружен чужой человек. Диверсант словно под землю провалился. Где же искать врага, уже поднявшего руку на одного из наших людей? Эта мысль не давала покоя майору. Если он успел выбраться из района приземления, то его придется искать, может быть, по всей республике.

— Но Казахстан так велик, товарищ майор! Как говорит поэт: «Пять Франций без Лувров, Монмартров...»

— Но что делать? Работа наша такая, Бахытжан, — чуть слышно вздохнул Бугенбаев и повернулся к капитану Сарбасову, молчаливо шагавшему рядом. — Уже нет необходимости всем нам быть вместе. Прошу вас остаться здесь и лично проверить каждый пост. Если возникнет ситуация, вызывающая сомнения, немедленно дайте знать мне. Попробуем по-другому...

— Хорошо, товарищ майор.

В тот же день Бугенбаев собрался выехать в областной центр. Неожиданное происшествие задержало его. На свалке, рядом со станционной столовой, был найден пистолет. Вскоре позвонил лейтенант Алтаев:

— Товарищ майор, на перроне задержан человек, ожидавший прихода поезда. Он назвался Османом Якуповым. В буханке хлеба, которую он держал в наволочке от подушки, обнаружены семь тысяч шестьсот рублей советских денег и компас. Задержанный находится в отделении линейной железнодорожной милиции. Какие будут распоряжения?

— Сейчас выезжаю, — коротко ответил Бугенбаев.

Якупов сидел в углу комнаты на табуретке. Волосы на бритой голове успели отрасти. Он грыз ногти, изредка шмыгая носом. Когда вошли Бугенбаев и Алтаев, он встретил их горящим взглядом, по-волчьи повернувшись всем корпусом.

— Кто вы? — спросил майор.

— Я рабочий человек, — ответил задержанный, поглаживая шишковатый лоб ладонью. — Я вижу, милиции нечего больше делать, если она стала задерживать просто так, из любви к искусству. Ни за что задержали меня.

— Где вы работаете?

— А вон в той бумажке все сказано.

— Я спрашиваю у вас.

— Работаю кочегаром на фабрике «Ява». Взял очередной отпуск недавно.

— Куда едете? Якупов вздохнул.

— Это долгая история. Нас было двое братьев-близнецов. В голодный год я потерял Акрама. Казахи любят детей. Не считаются с тем, свой ли, чужой ли, не делают различия. Я прослышал, что кто-то из здешних жителей усыновил его. Я понимаю, что он стал другим человеком, получил иное воспитание, но все же решил его отыскать. Думаю, не оттолкнет свою же кровь.

— Это все ваше? — Бугенбаев показал на кучу денег, разложенных на столе.

— Да.

— Конечно, своим трудом заработали?

— По-разному. И сам заработал, и по займу выиграл, и кое-чем, признаться, приторговывал. Думал, нужны будут, если поиски брата затянутся.

— А что в этой бутылке?

Якупов скосил свои прищуренные глаза.

— Ах это? Клей.

— Нет, гражданин Якупов, это не клей. Это специальный ядовитый состав, сбивающий розыскную собаку, напавшую на след. Им смазывают подошвы.

— Что вы говорите?! Значит, обманул меня проклятый торговец. Он выдал это за клей.

— Вы сами себя хотите обмануть. Откуда у вас этот пистолет?

— Не может быть! — он замахал руками. — Это какая-то ошибка. Сроду я такой штуки в руках не держал! Не знаю как и называется.

— Обыскать! Проверить каждый шов!

Якупов вскочил.

— Сидеть! — резко приказал Бугенбаев. — Не двигаться!

За подкладкой пиджака Якупова нашли девять справок о том, что предъявитель работает на табачной фабрике «Ява», что он находится в отпуске. Все они были заполнены на имя Османа Якупова, но каждая продлевала срок отпуска, указанного в очередной справке.

— Пистолет и все эти вещи немедленно отправьте на экспертизу, — приказал майор Алтаеву, а сам повернулся к Якупову. — Итак, куда вы направлялись? Я у вас спрашиваю, — и он подошел к задержанному вплотную. Тот молчал, сидел, низко опустив голову, и не реагировал на слова Бугенбаева.

— Ну, хорошо. Все проверим и выясним. Не пришлось бы потом только сожалеть, — и майор обратился к конвоиру: — Доставьте его в райотдел. Там поговорим.

Майор вышел.

Из кабинета первого секретаря райкома партии Бугенбаев связался с генералом. Он доложил о задержании Якупова, описал его внешность, результаты обыска и передал легенду задержанного. Генерал спросил о дальнейших планах майора.

— Жду результатов экспертизы, — сказал Бугенбаев, — но размер обуви и рисунок подошвы соответствует следам, обнаруженным возле лесника.

Генерал помолчал, видно, подумал о чем-то, потом спросил:

— Вы где будете? Я сейчас переговорю с Москвой, потом позвоню вам.

Генерал Байтоков позвонил через час. Он сказал Бугенбаеву, торопливо поднявшему трубку:

— Я говорил с Москвой. Описание внешности задержанного совпадают с портретом некоего Наматханова. На рынке стали продаваться вещи, которые уплывали из армейского склада. Задержанные спекулянты описали внешний вид Наматханова. Но вору удалось скрыться. Никаких следов не было обнаружено. Его кличка Черный Делец. Обратите внимание на это.

Эксперты обнаружили отпечатки пальцев Якупова на пистолете и на других вещах. Из пистолета было сделано два выстрела, хотя в обойме нет только одного патрона. Пороховая гарь в стволе показала, что произведены выстрелы были за 10—12 часов до ареста Якупова. Время совпадало с моментом появления неизвестного самолета.

Когда Якупова привели в одиночную камеру и заперли там, он долго плакал и бил себя кулаками по голове, расцарапал в кровь лицо. Увидевший это в глазок охранник доложил Бугенбаеву:

— Сам себя не жалеет, товарищ майор. Как бы руки не наложил...

— Трус не пойдет на самоубийство, — сказал Бугенбаев. — Не беспокойтесь.

На допросе задержанный все еще продолжал плакать, пытался встать на колени, говорил умоляюще:

— Агай, обещайте мне жизнь. Я... Я все расскажу. Не расстреливайте меня. Не надо! Я искуплю! Я ошибался, я был глуп!..

— Сейчас же встаньте! — крикнул Бугенбаев.

— Садитесь! — уже спокойно сказал майор. — Ваше настоящее имя?

— Якупов.

— Я спрашиваю вашу настоящую фамилию. Якупов опустил голову и тихо ответил:

— Наматханов... Спекулянты сами занимаются черными делами, а меня назвали Черным Дельцом. Это несправедливо.

— Значит, вы были завербованы иностранной разведкой?

— Да.

— Когда вас забросили к нам?

— Позавчера ночью.

— Вы были один?

— В том отсеке самолета, который доставил меня сюда, нас было двое.

— Кто второй?

— Инструктор. Он обучал нас в школе прыжкам с парашютом.

— Кто еще был?

— Я никого больше не видел.

— Вы стреляли в лесника?

Глаза Наматханова расширились:

— Что вы говорите? Я стрелял в человека?! Нет, нет! Я спекулировал, это верно. Но кровь человеческую я не проливал. Нет этого груза на моей совести. Боже меня сохрани, это клевета.

— Кто же стрелял?

— Не знаю.

— На этом пистолете нет других отпечатков, кроме ваших. Стреляли из него как раз в ту ночь. Не хотите на себя вину брать, а пистолет почистить даже не удосужились.

— Клянусь аллахом! Я не стрелял в лесника. Верьте мне.

— С аллахом на устах, с оружием в руках, выходит? Как же это?

Якупов-Наматханов насупился.

— Куда же вы направлялись?

— Я должен был не торопясь собирать сведения о военных заводах. Сначала надо было выйти к Тюмени, потом через Омск проехать весь Казахстан. Но я бы все равно не сделал этого. Я давно решил явиться в милицию с повинной.

— Зачем тогда было прятать в лесу парашют и рацию? Или вы хотели поиграть в жмурки?

Конвоир увел Якупова-Наматханова. Майор повернулся к Бахытжану.

— Вы объехали посты? Пусть проверяют каждого человека. Наблюдение оставлять еще рано.

— Так точно, товарищ майор!

4

По безлюдной проселочной дороге мчится машина. В кабине сидят двое. Уронив голову на грудь, дремлет рядом с шофером толстый казах с темным рябым лицом. Бросив на него короткий взгляд, шофер улыбнулся и покачал головой:

— Развеселая у тебя жизнь, Жуке! Ни забот, ни печалей, да и работы никакой. Баловень судьбы!

Толстяк вместо ответа густо всхрапнул. Машина виляла на поворотах, тряслась на кочках и выбоинах. Шофер заскучал с таким спутником и стал насвистывать какую-то мелодию.

Увидев на дороге двоих незнакомых людей с красными повязками на рукавах, шофер встревожился. Он толчками разбудил Жундыбая:

— Ой-бай, Жуке, пропали! Я же говорил, что пить не буду, так вы заставили. Пристали, как репей. Из-за вас все! Что теперь делать?

Жундыбай Сатпаков заморгал заплывшими глазками:

— Что случилось? Кто это?

— Инспекторы, по-моему. Присмотритесь-ка.

Сатпаков вытянул шею, внимательно всмотрелся.

— Если я знаю людей, то эти из тех хитрецов, что хотят добыть немного денег. Не бойся, парень, ты же вечером пил, перед сном, теперь уж и не пахнет. Этих я беру на себя. Я им покажу, где раки зимуют, — и он сел выпрямившись с недоступным и важным видом.

— Ох, агай, не надо их раздражать! Прошу тебя, не зли их напрасно!

— Ты, парень, за кого меня принимаешь? Твой агай не какой-нибудь там простецкий мужик, не пешедрал босоногий. Пусть знают, что есть в этих местах Сатпаков.

Двое просигналили красным флажком, шофер затормозил. Встав на подножку, Бахытжан Алтаев показал свое удостоверение.

— Прошу предъявить документы!

— И мне? — удивленно вытаращился Сатпаков.

— Вам тоже.

Шофер начал оправдываться:

— Агай, да что вы это? Мы уж по самой богом забытой дороге едем. Никаких правил уличного движения не нарушили.

— Почему нет отметки в путевом листе?

— Агай, мы же в районе, а не в городе и не на трассе. Мы, как приедем к месту назначения, так сами заполняем листы. Ей-богу! — И, как бы ища подтверждения, паренек повернулся к Сатпакову, толкнув его локтем. Тот заюлил, заискивающе глядя в глаза:

— Дорогой, ты и в самом деле забыл меня, не узнал? Я — продавец райпотребсоюза, Сатпаков. Да-да, меня зовут Жундыбай, — и дрожащими пальцами он полез в карман.

— А что в машине?

— Да сахар, чай для чабанов.

Бахытжан залез в кузов, все осмотрел и спрыгнул.

— Вы по пути не видели никого?

Сатпаков краешком глаза посмотрел на шофера и, встретив устремленный на себя взгляд, поспешил заявить:

— Нет, никого не видели.

— Может, запамятовали?

— Нет, нет, никого не встречали.

Когда машина отъехала от поста подальше, Сатпаков снова приосанился:

— Парень! Держись за дядю — не пропадешь!

— А кого они ищут? — спросил шофер, не отрываясь от дороги.

— Не твое дело, и не мое, — сказал Жундыбай, задетый тем, что его перебил шофер, — не нас с тобой ищут.

Жундыбай уснул. Машина мчалась к горам.

5

Центральная усадьба колхоза «Алга» — село Кушай, расположенное у подножия горы Ешки-Ульмес. Большинство новых домов, крытых черепицей, стоят ближе к равнине, а старые дома жмутся к горам. Место это было богато зеленью. По плоской низине вьется речка, вода в ней чистая, ледяная и прозрачная, как хрусталь.

На высоком берегу речки стоит пожилой человек с редкими усами и всматривается из-под ладони вдаль.

— Э-эй, Бекен, где ты? — вдруг кричит он.

Из дома неподалеку, над которым реет красный флаг, выходит юноша.

— Вы звали меня, ага?

— Опора моя, приведи мне мою лошадь. Надо на джайляу съездить. Люди там, поди, остались совсем без чая и сахара. Узнаю, привез ли им продукты этот лодырь Сатпаков.

— Хорошо, ага! — Бекен сбежал с пригорка в низину.

— Эй, осторожней! Особенно, когда путы снимать будешь! Конь с норовом, злой, как бы не покалечил!

Спустившись в лог, Бекен увидел коня. Тот пасется вольно, без пут.

— Старик из ума выжил, видать. Говорил, что спутал коня....

Бекен нашел путы — валялись в траве. Он поднял веревку, не замечая, что за ним настороженно следит человек, притаившийся в неглубокой яме, прикрытой кустом боярышника. Бекен повернулся к яме спиной. Человек сжался, как боевая пружина, готовый к смертельному прыжку, в руке его сверкнул нож. Он уже оперся на руку, приподнялся, но в это время Бекен бросился бежать к коню. Человек скрипнул зубами. Он обвел взглядом низину, близкие горы. В голове лихорадочно прыгали мысли: «Отсюда надо немедленно уходить. Нельзя оставаться ни минуты. Лучше всего вон к тем зарослям». Вытянув шею, он посмотрел в сторону села. Юноши, искавшего коня, не было видно. К реке спускалась женщина с коромыслом на плечах. Пустые ведра позванивали. Человек сунул нож за голенище, отряхнулся, набросил пиджак на одно плечо и в небрежной позе уселся у самой воды.

Калампур, проходя мимо, взглянула на него раз-другой и спросила:

— Эй, парень, кто ты такой? Что-то не узнаю!

— Из района, мамаша! Машина по дороге сломалась, вот и чапаю пешком, — незнакомец поднялся с земли.

— А не сыном ли ты приходишься мастеру Пашке?

— Узнали, наконец? — улыбнулся человек.

Пашке для Калампур был кузнец из райцентра, который дружил с семьей старого лесника.

— На днях твой батька был в ауле, остался пообедать. Они же кунаки с нашим стариком. Ну, как отец, здоров?

— Слава богу, здоров!

— Ну и хорошо.

— А как аксакал? Крепок еще здоровьем? — осторожно спросил человек.

— А старик лес охраняет. Слава богу, бодр. Я-то сюда приехала ненадолго. По детям больно соскучилась. А теперь вот о старике все думаю — одиноко ему в лесу. — Калампур оглядела стоявшего перед ней человека с ног до головы. — Пашке говорил как-то, что в городе у него сын есть. Мастер еще лучше, чем отец. Наследником называл. Значит, это ты?

— Да, мать, я и есть тот сын Павла.

— Я-то представляла тебя совсем молоденьким, а ты уж годишься сам в отцы. А плитку ты можешь починить?

— Почему не починить, могу.

— Дай бог тебе здоровья! А то нам не на чем чай вскипятить...

Русоволосый плечистый парень играючи нес полные ведра. Но, сохраняя на лице улыбку, он то и дело по-волчьи настороженно бросал холодные взгляды по сторонам. Калампур семенила за ним следом и тараторила:

— Раньше мы жгли кизяк. Он дает хорошее пламя, но дым от него все глаза выест, и чаю не захочешь. Эх, что может сравниться с огненной змейкой электроплиты? Пожарче кизяка будет, а? Не успеешь и рта раскрыть, а чайник уже кипит.

— Да, электричество — большая сила.

В это время на окраине села показалась машина. Парень побледнел. Отвернув лицо, он торопливо сказал:

— Мамаша, какой ваш дом? А-а, с зеленой калиткой? Так я пойду побыстрее, а вы следом подоспеете. А то плечи режет коромысло.

— Это с непривычки.

Добровольный помощник Калампур пошел быстрым спортивным шагом и шмыгнул в калитку. Поставив ведра, прильнул к щели. ГАЗ-69 свернул на другую улицу...

Рыжий старик седлал коня, собираясь на джайляу. Заметив машину, остановившуюся возле аулсовета, он задержался. Машину вел сам капитан Сарбасов. Он сказал сидевшему рядом Бугенбаеву:

— Вон тот человек — председатель аульного Совета Асылбаев. Человек он очень хладнокровный, его расшевелить трудно, даже если землетрясение случится. Работает здесь со дня образования Совета. Мы его называем Саке. Правда, настоящее имя его Нуржан, но женщины придумали ему прозвище. «Где у него видна нур — красота? Это же обыкновенный рыжий пастух — Сарыкойши». Так и прилипло к нему прозвище. Он и сам уже привык к нему. Постепенно люди забыли его настоящее имя. В конце концов и в документах он стал значиться под этим именем.

Асылбаев пошел навстречу людям, вышедшим из машины. После обязательных приветствий Бугенбаев сказал старику:

— Саке, мы к вам приехали по важному делу. По телефону связаться с вами не удалось.

— Не работает у нас телефон — видно, ветер был сильный, порвал провода где-то на линии. Мы тоже никак не можем с районом поговорить, — объяснил Асылбаев. — Прошу в дом!

— А в конторе есть кто-нибудь?

— Кроме парнишки-секретаря, никого нет. Люди все заняты хозяйственными делами. Я и сам собирался на джайляу.

— Соберите побыстрее всех активистов аула и депутатов пригласите. Если нужно, берите нашу машину.

— Э-э, не надо, близко здесь, можно и на коне съездить. Так даже лучше. В иных местах на машине не проедешь, — повернувшись в сторону конторы, Асылбаев крикнул: — Эй, Бекен! Позови-ка сейчас же агронома и учителей! Пусть поторопятся! Забеги и в правление колхоза. По-моему, председатель где-то здесь. Всех зови. Скажи, что приехали люди из столицы.

Скоро в контору стал собираться аульный актив.

6

Возле одного из домов несколько пожилых женщин оживленно обсуждали свои нехитрые житейские дела. Когда Калампур в кипенно-белом кимешеке проходила мимо, одна из старух остановила ее:

— Какие новости, Калампур?

— Какие могут быть у нас новости? — удивилась Калампур.

— Давай-давай, рассказывай! Сынок-то у тебя секретарем в аулсовете, а ты прямо ничего и не ведаешь? Что за люди к нам в аул приехали?

— Бекен-жан сегодня не приходил домой обедать. На работе, видно, задержался. Ничего не знаю, подружки. Пусть я оглохну, если слышала что-нибудь!

Одна из старух облизала пересохшие губы остреньким язычком:

— А ведь она и в самом деле ничего не знает! — и зашептала быстро, словно боялась, что ее кто-то услышит. — У Сарыкойши собрание было. Оказывается, враг прислал к нам пышпиена.

Калампур испугалась:

— Астапыралла! Что еще за пышпиен?

— Да не пышпиен, а ышпиян, — поправила подругу древняя старуха.

— А каким он хоть бывает из себя?

— А пес его знает. Говорят, он, как цыган, в дом войдет — и сам ему лошадь отдашь. Сразу станет своим человеком в твоем доме.

— Астапыралла! — схватилась за голову Калампур и со всех ног бросилась к своему дому.

— Что это с ней? — переглянулись старухи.

Дома Калампур застала сына, собирающегося в дорогу.

— Что случилось, Бекен-жан?

— Собирайтесь скорее, апа, в город поедем. Отец в больнице лежит.

— Ох, что ты такое говоришь, сынок?! О аллах! Да жив ли он?

Калампур схватила какой-то платок, кинулась к двери. Потом вернулась и стала рыться в недрах зеленого сундука. Что-то перекладывала, что-то отбирала. Вид у нее был как у тяжело больной. Она прижала к груди безрукавку старика, подбитую мехом выдры, и заторопила сына.

ГАЗ-69 выехал из аула и помчался стремительно на запад. Старухе показалось, что машина еле ползет.

7

По одной стороне дороги, ведущей к Ешки-Ульмес, тянется глубокий овраг, а с другой подступает непролазная лесная чаща. Это место называется Перисоккан. Редкие путники появляются здесь только днем, а чуть наступит вечер — не встретишь тут ни души, нехорошее это место. Когда-то в давние времена жил в ауле мулла Косеубай, обучавший мусульманских отроков грамоте и шариату. Был у муллы единственный сын, юноша по имени Кимас. Любил этот парень поволочиться за девушками.

Отправил раз мулла сына за топливом в горы, и парень не вернулся. Стали искать его всем аулом. Долго искали. Конные рыскали по дорогам и холмам. Пешие следопыты не пропускали ни одной сломанной веточки. Наконец нашли люди джигита в глубоком овраге у старых могил, где он играл сам с собой, смеялся и хлопал в ладоши. Безумие жило в его глазах, горело странным и диким пламенем.

И решили люди, что сам Косеубай повинен в этом — наслал на сына порчу. Значит, и не мулла он вовсе, а неугодный аллаху обманщик. «Не быть ему наставником!» — и перестали детей отдавать ему в учение. От свалившихся на него бед занемог мулла и странными стали его речи. Аульчане со страхом видели, что и он стал безумным. Но что удивительно, как только мрачный недуг охватил отца, сын его выздоровел. Рассказав эту историю, старые люди замолкают и сидят, поглаживая серебряные бороды коричневыми руками. И если заглянете вы в их глаза, то увидите в них печаль. С тех пор и называют это мрачное место Перисоккан — проклятое место.

Человек бежит вдоль Перисоккана, задыхаясь, спотыкаясь, падая. Лишь поняв, что его никто не преследует, он останавливается, переводит дыхание. Выйдя к самому краю оврага, садится у кромки дороги. Это тот, кого встретила у реки и привела в свой дом Калампур. В кармане у него рядом с запасной обоймой для пистолета лежат документы на имя гражданина Черноносова. Покинув дом лесника под предлогом, что ему нужно в правление колхоза, Черноносов незаметно скрылся из аула. И вот теперь он, словно волк в засаде, сидит на краю пустынной дороги.

Вдруг Черноносов насторожился — послышался натужный рев грузовика. Вынув пистолет, диверсант залег в высокой траве. Из-за поворота показалась машина с крытым брезентом кузовом.

В кабине двое уже знакомых нам людей — шофер Жамиш и Сатпаков, в кузове — продукты для животноводов.

Когда машина, одолев очередной подъем, вышла на относительно ровную дорогу, Сатпаков положил руку на руль:

— Эй, парень, не остановиться ли нам ненадолго? А то надоело трястись. Подкрепиться бы не мешало.

— Что вы, агай? Давайте хоть проедем Перисоккан. Нехорошее место, — стал отговаривать шофер, но Сатпаков уперся на своем.

— Там, где есть водка, шайтану нечего делать. Да он лишь увидит «Белого дядю», сразу хвост подожмет. Не бойся, парень! Впереди джайляу, здесь нас никто не проверит, — сказал он, — даже бог!

— Я не верю, что бог вездесущ, а вот в то, что вездесущ автоинспектор, я крепко верю.

— Брось! Останови машину, хоть ноги разомнем чуть-чуть.

Жамиш свернул на обочину и поставил машину на небольшой полянке. Постелив на траве брезент, он раскинул поверх него скатерть. Скоро на ней высилась пирамида из белых кусков жирного курдюка, старыми монетами рассыпался накрошенный шужук, аппетитно пахли соленые огурчики, распадался колечками сладкий лук...

Жамиш залез в кузов и достал из ящика бутылку коньяка.

Сатпаков поморщился:

— Эй, парень, зачем ты принес этот вонючий напиток? Тащи-ка лучше арак.

Шофер принес водку.

— Зелен ты еще, браток, — сказал Сатпаков. — Зачем пить то, к чему не имеешь привычки. Бог знает, что этот напиток сделает с тобой. Лучше уж старую знакомую, верно? — и он ударом ладони вышиб пробку из бутылки. Налив себе полный граненый стакан, выпил, громко глотая. Откусив пол-огурца, он набил рот кусками сахаристого курдючного сала.

За пиршеством зорко наблюдал Черноносов. Сначала он хотел пристрелить этих гурманов, набивающих утробу, взять машину и гнать на ней дальше в горы. Но раздумал. Хватит с него и случайной встречи со старухой. Зачем лишние следы?

Челюсти Сатпакова исправно перемалывали пищу, не останавливаясь ни на минуту. Он ловко, одним движением губ оголял кость, срывая с нее огромные куски мяса. Глаза его не отрывались от скатерти-самобранки.

Солнце перевалило за горы, краски на вершинах поблекли. Приближался вечер. Хмельной Сатпаков, отвалившись от дастархана, дурным голосом затянул глупую и бессмысленную песню.

— Эх, парень, ты и не знаешь лечебных свойств водочки, — сказал он убирающему скатерть Жамишу. — У меня в машине поясница разболелась, а выпил — и все как рукой сняло.

— Нам еще порядочно ехать до места. Надо добраться, пока люди спать не улеглись.

— Ехать так ехать. Ты, коли я усну, сворачивай туда, где дымок вьется. Давно не пробовал я свежей сорпы и нежной баранинки. Соскучился.

Сатпаков с трудом поднялся на ноги, потянулся, громко зевнул, зашел в кусты. Только он присел, как, оглянувшись, заметил среди ветвей чью-то голову. Ох, да что это такое? Дьявол? Привидение? Он крепко зажмурился, чтобы прогнать наваждение. Когда снова открыл глаза, голова пропала. Сатпаков бросился к машине. Он бежал тяжело, отбрасывая ноги в стороны, как это делают при беге женщины. Рот его раскрылся в беззвучном вопле, он придерживал руками спадавшие брюки. Лицо стало синим.

— Ой-бай, джигит! Заводи машину живей! Едем-едем! Ох, быстрей!

Жамиш в это время вытряхивал брезент, на котором они сидели. Увидев Сатпакова, бегущего с вытаращенными глазами, он чуть не свалился от приступа хохота.

— Жуке, что с вами? Вы решили на джайляу голым приехать?

— Не стой же, черт бы тебя побрал! Заводи машину! Чего стоишь?

Когда машина, виляя, выехала на дорогу, через задний борт в нее запрыгнул Черноносов.

8

Старый Мырзаш все еще был без сознания. Бороденка его свалялась. В груди что-то хрипит, слышно только слабое дыхание. Жизнь еле теплится в нем. Рядом с его койкой установлена стойка из никелированных труб с зажимами. На ней укреплен пузатый сосуд, от него тянется резиновый шланг, один конец которого надет на иглу, введенную в вену больного. Равномерно падают светлые капли. У изголовья старика сидит Калампур. Она не отрываясь смотрит на медленные капли и каждый раз повторяет про себя: «О аллах! Пусть это спасет ему жизнь!» — и проводит ладонями по лицу. Изредка заходит сестра, щупает пульс больного, что-то поправляет и уходит по делам. Ее ждут и в других палатах. Когда она снова появилась в палате, Калампур сказала:

— Доченька, старик будет жить? В ауле много родственников, надо им тоже дать весть... Скажи правду.

— Что вы сказали? — сначала не поняла сестра. — Ах, вот вы о чем? Да не беспокойтесь, апа, все хорошо! Еще на золотой свадьбе той справите.

Слово «той» успокоило старуху.

— Да исполнятся твои желания, милая! Мед тебе в уста!

Калампур не сомкнула глаз у постели больного. Уже к рассвету старик снова стал чувствовать боль от раны, застонал. Когда первые лучи солнца проникли в палату, он открыл глаза, затуманенные болью, чужие, слепые глаза. Он не узнал Калампур. Долго смотрел, как в пустоту, и не узнал. Устало прикрыл веки. После обеда он начал бредить, пытался встать.

— Эй, кто это? Стой! Стрелять буду! — слабым голосом крикнул он и снова потерял сознание.

В палату вошел врач, сопровождаемый целой стайкой женщин в белых халатах. Он прошел прямо к койке Мырзаша. Откинул простыню и стал щупать пульс. Потом сделал какие-то распоряжения и пошел к двери. У самого порога обернулся, помолчал и сказал, обращаясь к Калампур:

— Байбише, опасности больше нет. Сердце работает хорошо. Он долго пролежал на холодной земле, в сырости и застудил легкие. Но теперь кризис миновал. Вы можете спокойно возвращаться домой.

— Не будет мне ни отдыха, ни покоя, пока старик здесь лежит. Не прогоняйте меня, я хочу остаться с ним. Я пригожусь... Если он попросит чего-нибудь, то никто лучше меня не поймет его...

Все молчали. Наконец главврач сказал сестре:

— Поставьте ей здесь раскладушку, — и вышел.

9

Майор Бугенбаев доложил генералу о результатах своей поездки на границу. За это время Якупов-Наматханов был допрошен не один раз.

Такие методы, как заброска шпионов с самолетов, переход контрольной полосы на копытах, под водой, на воздушном шаре и другие считались безнадежно устарелыми. Однако на этот раз использовали почему-то старый прием, заранее обрекая своего посланца на провал. Нарушитель прыгал с самолета. Почему? Ведь локаторы все равно зафиксируют нарушение воздушных границ, несмотря ни на какую погоду, будь это даже в ураган. За самолетом-нарушителем следят бесстрастные глаза приборов. Его «ведут» каждый метр пройденного им пути. И это хорошо известно заграничным шефам разведки. Зачем же они пошли на столь откровенный и наглый шаг? Надо думать, что подготовка диверсантов обошлась им недешево и отняла немало времени. И все это, нате вам, на ветер? Значит, этим агентом жертвовали ради кого-то другого. И это нарушение совершено для отвода глаз. Какую же цель преследовали они? — об этом и говорили генерал и Бугенбаев после того, как майор доложил обстановку.

Байтоков вышел из-за своего стола, походил по кабинету и присел в кресло рядом с Насиром. Ему хотелось выяснить все до мелочей, которые, возможно, выпали из внимания.

— В обойме не хватает одного патрона. Остальные все на месте. Значит, из пистолета стреляли только один раз. Эксперты же утверждают, что стреляли дважды. Мы должны им верить, потому что они говорят на основании научных фактов, верно?

— Да, пороховая копоть в стволе подтверждает их выводы.

— Может, пистолет чистился раньше?

— Якупову оружие вручили перед самым вылетом и там же был сделан единственный проверочный выстрел.

— Почему же не было проверено, как следует? Ведь зачастую жизнь разведчика зависит от исправности оружия.

— Его заторопили к самолету.

— Что-то здесь не так! — генерал Байтоков встал с места, снова начал мерить шагами кабинет.

— Враг пошел на открытое нарушение границы и сбросил своего агента с парашютом, — сказал он, глядя прямо в глаза Бугенбаеву, — что думаете об этом вы?

— Возможно, они надеялись, что именно такое неприкрытое нарушение пройдет незамеченным, хотя и была в этом изрядная доля риска.

— По-вашему, это психологический расчет? Ставка на удачу? Ну, нет! Там сидят не фаталисты и спириты, учтите, и не дилетанты, а асы разведки. Надо искать скрытый смысл. Да-да. Бросив нам этого Якупова-Наматханова, они рассчитывали отвлечь наше внимание от чего-то более важного для них. Надо ждать удара с другого места. Если бы самолет не сгорел в воздухе, а был приземлен на одном из наших аэродромов, мы, возможно, получили бы ответ и на этот вопрос. К сожалению, так не получилось.

Когда вражеский самолет, «заблудившийся» в непогоду, выполнив свое задание, повернул назад, ему было предложено спуститься и произвести посадку. Но он попытался уйти в тучи и проскочить. Тогда-то он и сгорел. Об этом майор Бугенбаев узнал от подполковника Лопатина, когда связался с Алма-Атой. Пилоту, кажется, удалось выпрыгнуть, но парашют его не раскрылся. Потом, при проверке, выяснилось, что парашют с самого начала был собран неправильно. Раскрыться он никак не мог. Хозяева предусмотрели и это. В общем, летчик не должен был попасть в наши руки, что и случилось.

Майор Бугенбаев понял мысли генерала. Он и сам раньше подумал об этом и поэтому не стал снимать посты наблюдения, которые стояли на лесных тропах и проселочных дорогах, на перекрестках и у шлагбаумов. Но в последние дни ничего подозрительного замечено не было. Единственным человеком, встретившимся с врагом лицом к лицу, был старый лесник Мырзаш. До того, как идти к генералу, майор переговорил с главным врачом больницы. Больной еще не пришел в себя. Если предположить, что с самолета был сброшен не один человек, то следы, найденные на месте выстрела, говорят обратное. Все следы одного размера и одинакового рисунка. Словно угадав мысли Бугенбаева, генерал Байтоков сказал:

— Два человека могут носить одинаковую обувь и одного размера, — он подошел к карте. — Скажем, один из них вышел с другой стороны леса, краем болота. Кое-что мы в силах выяснить. Кто ведет расследование?

— Старший следователь подполковник Лесечко.

— Кто еще?

— Капитан Майлыбаев участвует в деле как помощник.

— А-а, это тот товарищ, который перешел к нам из милиции?

— Так точно! Он самый.

Якупов-Наматханов, которого по очереди допрашивали Лесечко и Талгат Майлыбаев, спасал собственную шкуру, продавал своих хозяев и, рассказывая следователю все, что знал, не забывал напомнить, что он чистосердечно раскаялся и дает показания добровольно.

Когда в кабинет следователя вошли генерал Байтоков и майор Бугенбаев, Наматханов повторял свои показания. Генерал был в штатском, но, увидев, как оба следователя встали и вытянулись, Якупов-Наматханов понял, что пришел какой-то высокий начальник, и весь внутренне напрягся. Ему показалось, что судьба его в руках этого человека. Генерал Байтоков, заметив, что Якупов-Наматханов повторяется, прервал его:

— Нет смысла повторять уже сказанное ранее. Все это уже известно. Предположим, что вам удалось добыть секретные данные об оборонных объектах. Но они не имели бы никакой ценности, если бы вы их держали при себе. Верно?

Якупов-Наматханов закивал головой.

— Кому вы должны их передать, когда и каким образом?

— Гражданин начальник, я не собрал никаких секретных данных. Видит бог... Все, что знал, я уже рассказал.

— Кому вы должны были передать сведения? Вы поняли мой вопрос? Отвечайте.

— Ко мне должен был прийти человек.

— Когда?

— Согласно инструкции, я должен собрать сведения, интересующие мое начальство, проехав по определенному маршруту, а потом сообщить об этом туда, за кордон.

— Человек, который должен встретиться с вами, появится оттуда или же проживает здесь?

— Этого я не знаю.

— Где должна произойти встреча?

— У центрального входа в парк культуры и отдыха.

— Как она должна произойти? По каким признакам вы узнаете друг друга?

— Он пройдет пятьдесят шагов по западной дорожке, ведущей к выходу, и посмотрит налево. Я в это время должен сидеть на скамейке напротив с развернутой газетой. Слева от меня должен лежать журнал. У человека, который должен встретиться со мной, будет зажата под мышкой папка. Проходя мимо меня, он должен закурить сигарету. Он дважды чиркнет спичкой о коробок. Она не зажжется. Выбросив пустую коробку, он подойдет ко мне со словами: «У вас есть спички?» Я должен ответить: «У курящего человека должны быть свои», — и протянуть ему спички. Он скажет тогда: «Магазин закрылся, и я не успел их купить». А я: «В нашем городе магазины открыты всегда». Так мы узнаем друг друга. Он, как бы по забывчивости, положит спички в свой карман, а мне отдаст другой коробок. В нем будет инструкция, как мне действовать дальше.

— А в какое время должна была произойти встреча?

— Когда мне давали задание, то учли, что здесь трудно устроиться. Еще подумали о времени, которое будет затрачено на выполнение задания по сбору данных об оборонных объектах и, конечно, на дорогу. На все это было отведено, примерно, месяцев семь-восемь.

Генерала Байтокова, кажется, озадачил столь продолжительный срок. Он переспросил:

— Вы не ошиблись? Семь-восемь месяцев?

— Да.

— Вот как! — генерал посмотрел на Бугенбаева. — Вы обратили внимание на то, что они не торопятся, готовы ждать семь-восемь месяцев? Странно, а?

— Гражданин начальник, сохраните мне жизнь! Аллах свидетель, я все рассказал.

Генерал, обращаясь к следователю Лесечко, сказал:

— Продолжайте допрос, — и быстро вышел. В коридоре он сказал Бугенбаеву. — Шеф Якупова-Наматханова хочет нас обмануть, дав агенту заранее безнадежное задание. Второй прислан с конкретным заданием и на короткий срок.

Через час в город Н. выехала оперативная группа, возглавляемая Бугенбаевым. В ее состав входили Бахытжан Алтаев и Талгат Майлыбаев.

10

Общий вагон многолюден. У самой двери на нижней полке сидят рядышком старая казашка и молодая русская женщина. Они запускают по очереди пальцы в трехлитровую банку, извлекая оттуда упругие малосольные огурчики, и едят их с черным хлебом, стряхивая на пол капли рассола.

В соседнем купе положение иное: хотя в общем вагоне все на виду, однако здесь сумели уединиться парень с девушкой. Они лежат на верхних полках головами к окну, друг против друга. И нет им дела до всего мира. Парень тихонько протянул руку и отвел газету — девушка делала вид, что читает. Девушка засмеялась, парень вздохнул.

— Скажите же хоть что-нибудь?

— Ну что вам сказать?

— Мы уже доехали почти, а вы так и не дали ответа. Если бы я мог надеяться хоть чуть-чуть, то сразу поговорил бы с родителями.

— Вы очень торопитесь.

На нижней полке молодуха кормила грудью младенца. Она услышала разговор юных и, словно вспомнив что-то радостное и веселое, рассмеялась.

На той же полке, где примостилась с краешка молодая мать, спал толстый казах с рябым лицом. Он причмокивал, сопел и присвистывал.

В соседнем купе четверка пассажиров резалась в преферанс.

— Ты будь доволен одной взяткой. В картах тебе не должно везти, иначе Сабиру не найдешь, — подшучивает кто-то из игроков.

В вагоне стоял шум, ровный, обволакивающий. Через эту пеструю сутолоку, неверно ступая, пробирался молодой человек. Он был пьян, рубашка на груди расстегнута, кепка надета козырьком назад. Поезд притормозил. Со стуком стали подталкивать друг друга вагоны. Потеряв равновесие, парень тяжело бухнулся прямо на спящего рябого толстяка.

— Астапыралла! Уж не крушение ли? — вскрикнул тот, испуганно оглядываясь по сторонам. Присмотревшись к парню, который никак не мог поднять с пола свою кепку, он воскликнул:

— Эй, батыр, это ты? Разве можно так людей пугать? Пьют, черти, словно умрут без этого!

— Пр... простите, аг-г-ай! — промычал Талгат, еле ворочая языком.

Многие в этом вагоне были жителями города Н. Они возвращались с торжества из дальнего района, куда ездили поздравлять своего земляка с присвоением высокого звания Героя Социалистического Труда. Талгату надо было пожить и поработать в этом городе. Решили, что ему лучше познакомиться кое с кем вот так, в дороге. Глядя на толстого пассажира, который не сводил с него глаз, он сказал:

— Про-простите, я не виноват, ей-богу! Если бы поезд не дернул, я бы и не упал. Это кочегар во всем виноват. Он и не подумал, что здесь человек может упасть. Значит, он меня не уважает. И не знал, что вы рассердитесь.

Девушка на верхней полке тихонько засмеялась:

— Почему же кочегар? Вы бы лучше сказали машинист. Кочегар ведь только огонь поддерживает в топке. В чем же его вина?

Талгат посмотрел наверх.

— Сестренка, если не будет огня, то как же эта телега поедет?

Девушка, обидевшись, прикрыла лицо газетой.

— Вот что, парень, ты, видать, немного выпил, так шел бы на свое место и проспался. Нечего к людям приставать! — сказал рябой.

— Вы говорите, немного выпил! Э-э, нет. Я выпил хорошо, сколько надо.

Кто-то из игроков поддержал рябого:

— И с какого горя надрался? Молодой же еще, а допился до свинского состояния.

— Чего вы к парню пристали? Выпил, перебрал немного, с кем не бывает? Сами-то вы безгрешные? Зачем же его на скандал вызывать? — сказала молодая мать. Талгат словно и не слышал ее слов, он поднялся с места, и, шатаясь, подошел к картежнику:

— С какого, говоришь, горя? Нет, вы не поймете. Разве ты знаешь, что такое любовь? Забыл? А я напомню! Это — кочегарка. Ух, все горит, пылает, спасу нет! Вот ее увидишь, запылаешь, уйдет Райхан, и сердце у тебя станет, как почерневшая головешка. Стоит ее увидеть — и все, пропала человеческая душа! На муки вечные, как мулла говорит. А она — цветочек аленький, браток. Сказка есть такая. Ну чего ты смеешься? Чего дразнишься? Я знаю, что ты трезвый, а не завидую. Тебе легко жить. Эх, ты! А она меня не любит. Хорошо, кто не знает моего горя.

Молодая женщина пожалела парня, такого смешного и глупого, несчастного и ласкового, как теленок. Ей было приятно, что жизнь оказалась не скудной на человеческие чувства, что есть любовь, которую глупые парни стараются залить водкой и плачутся в жилетку первому встречному, не понимая, что валяют свою любовь в грязи, низводят ее с небес в трясину.

Она недовольно посмотрела на картежника и, обращаясь к Талгату, сказала:

— Вы бы прилегли, отдохнули немного, — и она стала поправлять одеяло на соседней полке. Девушке на верхней полке все это казалось уморительно смешным: она так и не перестала хихикать. Молодая женщина мягко укорила ее:

— Еркежан, что с тобой, родная? Нехорошо.

Талгат послушно улегся. Видя, что девчонка не унимается, он показал ей язык и отвернулся к стенке.

На большой станции один из игроков вышел на перрон. В вагон он вернулся с новостью. В соседнем вагоне у кого-то чемодан украли.

— Когда?

Рябой вскочил с места, начал застегивать пуговицы на пиджаке.

— Вора поймали? Безобразие! Уже среди белого дня стали грабить.

Картежник поддержал рябого.

— От них и в поездах покоя нет.

— Где милиция? Куда она смотрит?

— А-а, они только акты могут составлять.

Эти слова услышала русская женщина. Она стала трясти за плечи старуху, которая успела сладко задремать:

— Ой, апа! Апа! В вагоне воры! Смотри за своим мешком, как бы не уперли.

— Что ты говоришь? — испугалась старуха.

Стала расспрашивать и сопоставлять, кто же был вором. Выяснилось, что вор и Талгат пили вместе водку в ресторане. Рябой бесцеремонно растолкал Талгата.

...Когда стало ясно, что Якупов-Наматханов не был единственным вражеским лазутчиком, было определено возможное направление второго шпиона, и по его следу посланы в разное время Бахытжан и Талгат, которые должны были встретиться в Н. Там их должен был ждать майор Бугенбаев. Пересаживаясь с поезда на поезд, Талгат очень устал. Потому он и уснул сразу, едва голова его коснулась подушки.

— А-а, так это был дружок этого щенка? Пусть он и найдет вора. Вставай, кому говорят! Ишь ты, глаза вытаращил! — Талгата схватили сильные руки и рывком поставили на ноги. Молодуха была недовольна действиями родственника.

— Чего вы к спящему человеку пристали? Чем он-то виноват?

— Я сам знаю, виноват он или нет. Не твоего ума дело. Не лезь! — он не сводил глаз с Талгата. — Где вор?

— Какой вор? — не понял Талгат.

— Ты посмотри на него! Агнец божий, безгрешный, ничего не ведающий. Где вор? Говори, мерзавец! — рябой обвел глазами окружающих и тряхнул Талгата.

— Убери руки! — гневно посмотрел на него Талгат. Освободившись от хватки рябого, он поправил одежду и сел. — Если вы считаете вора, укравшего чемодан, моим товарищем, то он и ваш друг в таком случае.

— Мой? — удивился рябой. — Как это мой?

— Да! Сначала тот парень сел за один столик с вами. Почему же вы его не знаете? Я подумал, что он ваш младший брат.

— Эй-эй, ты, парень, не вали с больной головы на здоровую.

— Вот как? Что же тогда вы мне-то его стали в друзья навязывать?

Картежник согласился с Талгатом.

— Нельзя так, товарищи. Мы ни за что ни про что можем оскорбить человека. Тот ворюга мог к каждому из нас подсаживаться. Кто же знал, что он вор?

Талгат снова прилег. Сон уже пропал. Он открыл глаза и встретился со взглядом молодухи, странным и волнующим. Она смутилась и стала укачивать ребенка.

11

Ночь. Поезд все еще в пути. Небо начинает бледнеть. На востоке пробивается едва видимый розовый свет, близится рассвет. В вагоне все угомонились, спят. Не спит один Черноносов. Он все еще сожалеет о неожиданной встрече у реки со старухой лесника. Теперь она, конечно, расскажет все чекистам и опишет его внешность. А тем не стоит особого труда составить его словесный портрет. Тогда он, считай, уже попал под наблюдение.

Об этом он раньше никогда не задумывался. И не предполагал, что его срочно забросят с важным заданием. Все получилось из-за собственной его глупости. Надо же было ему сказать, что он хорошо знает казахский язык! Он в разведшколе считался специалистом по Средней Азии. Вся эта напасть случилась, когда на занятия неожиданно пришел шеф. Он в то время рассказывал слушателям о казахских обычаях и традициях, об отличии их от соседних мусульманских народов — киргизов, узбеков. Черноносов чувствовал, что хозяев очень интересует Казахстан. Первую тропку в космосе Юрий Гагарин проложил с земли Байконура. Советская печать не делала тайны из того, что космические корабли приземляются на земле Караганды и Кустаная. В то время взгляды империалистических разведок были прикованы к Казахстану. Черноносов не удержался от соблазна похвастаться знанием этого края. Шеф спросил:

— Господин Скотников (там он числился под этой фамилией), вы каким языком азиатских народов владеете?

— С узбеком друг друга поймем, с казахом — договоримся, — отвечал «специалист».

— Это очень большое преимущество в наших условиях. Я высоко его ценю, — посмотрев на заместителя начальника разведшколы, он продолжил, — таких редких специалистов надо ценить, не препятствовать в продвижении по службе. Вы согласны со мной?

— Так точно, господин полковник. Скотников у нас на особом счету, — поспешил заверить низенький желчный майор. Черноносов был счастлив. Заметив его радость, шеф сказал:

— Зайдите ко мне, как только закончите занятия.

Черноносов с нетерпением ждал конца урока. Он был уверен, что шеф обласкает его еще больше и наградит чем-нибудь более существенным, нежели простая благодарность. Он надел лучший костюм. Зная, что постоянно потеет и от него несет кислятиной, Черноносов надушился, чтобы не вызвать отвращения у шефа. Он шел по коридорам и лестницам, предвкушая, как примет его шеф в своем огромном кабинете. Войдя в кабинет, он замер в растерянности. Там была темнота. Все смотрят какую-то хронику или иную ленту. Лица повернуты к экрану. Черноносов сначала не понял, что показывают. Но вдруг он узнал себя в новенькой эсэсовской форме. Он неторопливо идет вдоль строя изможденных людей, выстроенных у рва, и стреляет в каждого пятого. Стреляет с холодной радостью, в упор... Молодая женщина с распущенными волосами и безумными, молящими глазами старается ладонью закрыть от пули ребенка.

— Стреляй в меня! Режь! Жги! Не тронь дитя! — беззвучно кричит она и тянется к палачу. Черноносов криво усмехается, поднимает пистолет, целясь прямо ребенку в лоб. Хлещет кровь. Везде кровь. На снегу, на подошвах, на руках...

Черноносов испугался. Он не любил, чтобы ему напоминали о прошлом. Кто-то, стоявший за его спиной, положил ему на плечи руки и насильно усадил в кресло. Он этого даже не заметил. Сейчас его тревожила одна мысль: зачем они вспоминают события, которым уже много лет. На душе стало тревожно. От страха и неизвестности начало подташнивать. Как-то неуверенно подумалось: «Шеф меня недостаточно хорошо знает. Он хочет своими глазами увидеть, как я ненавижу Советы, чтобы знать, за что меня награждать». Но вялая это была надежда. Показывают документы, хронику, эпизоды разных лет войны. Горит деревня. Чернеет виселица. Падают в снег босые и раздетые люди под автоматными очередями.

И тут раздался голос шефа:

— Довольно, выключайте.

Резко вспыхнул свет. Черноносов невольно прикрыл глаза. Шеф в темных очках повернулся к нему вместе с вертящимся креслом.

— Ваша биография достойна изучения. Знакомство с вашей жизнью вызовет несомненный интерес и никого не оставит равнодушным. Ни друга, ни врага... Я и сам поражен, если бы каждый прожил такую богатую событиями жизнь, он мог бы, не хвастая, сказать, что пожил не зря, — шеф достал из ящика стола пачку фотографий и протянул Черноносову. — Я специально пригласил вас, чтобы посоветоваться. Пожалуйста, посмотрите эти фотографии.

Черноносов стал внимательно просматривать снимки. Все они походили друг на друга. По верхней части фотографии проходит белая полоска. На конце черточки стрела. Кажется, фотографировали с большой высоты. Все детали видны отчетливо, но очень мелки.

Шеф, не спускавший глаз с Черноносова, сказал:

— Итак, что вы заметили?

— Сразу же бросаются в глаза горящие самолеты.

— Чем их сбили?

— Похоже, в них стреляли снарядами, но...

— Вы проницательны, господин Скотников. Это меня радует. Если верить снимкам, все так и есть.. Мы не знаем, но должны любой ценой узнать секрет этого оружия.

— Я понял вас, господин полковник.

— Когда мы вычислили координаты по данным спутника, то это оказался край, который называют Казахстаном. Примерно, вот здесь, — и полковник показал на карте окрестности города Н. — Нам нужен человек, хорошо знающий обычаи и традиции, язык коренного населения. Есть ли кто-нибудь, отвечающий этим требованиям, среди ваших учеников?

Черноносов напрягся, задумался.

— Задание не терпит нерешительных и колеблющихся, — и шеф поднял вверх указательный палец. — Оно опасно и связано с большим риском. Но человек, который выполнит это задание, сразу станет богатым. Мы на это дело не пожалеем денег.

— Если позволите...

— Хорошо подумайте, господин Скотников. Если вы не хотите, то мы вас не заставим. Вы и здесь человек нужный.

Но Черноносову не хотелось упускать возможность сразу разбогатеть.

— Я подумал, господин полковник. Я хорошо знаю язык. Думаю, это поможет моему возвращению.

— Желаю вам счастливой дороги. Сейчас вы можете отдохнуть. Подготовку к переброске возьмет на себя майор.

— Благодарю за доверие.

Когда Черноносов уже подходил к двери, его остановил голос шефа:

— Кстати, вы знаете трагедию одного из вождей русской контрреволюции Бориса Савинкова?

— Приходилось читать.

— Савинков был очень умный и опытный человек, но и он попался Дзержинскому на крючок. Вы не должны никому верить. Ни одному человеку. Только деньги никогда не подведут, всегда выручат и купят все. Верьте в силу денег. Поите, кормите, дарите, не жалейте.

— Спасибо за совет, господин полковник.

Так превратился Скотников в Черноносова...

На этой земле многое изменилось. В людях нет страха. Они полны достоинства, культуры и сильны, не косятся друг на друга, нет вражды между народами. Все кажутся людьми одной нации, а он-то считал это пропагандой. Ничего они не боятся в своей стране. Вот и в поезде — вон та русская молодуха, невестка старухи-казашки. Это Черноносов слышал своими ушами. Если бы не знакомство на станции с Зинаидой Рябовой, то ему нелегко было бы смешаться с этой толпой советских пассажиров. Сейчас она храпит на полке напротив. Он представился ей как Свинцов Аркадий Антонович. Ей, видно, понравился этот не старый, крепкий и такой щедрый и веселый мужчина. Девушке было надежно под защитой Черноносова-Скотникова-Свинцова. Она же — защита ему. Но все же есть сомнение, А сомнение, значит — опасность. Сразу же по приезде в город надо применить испытанный способ...

Зинаида потянулась, открыла глаза, посмотрела на Черноносова.

— Аркаша, ты чего не спишь?

— Да сон какой-то страшный приснился, я и проснулся.

— А ты не думай. В сны только старые бабки верят.

— Я тоже верю, Зина, — тихонько, вздохнул Свинцов, — Если я стану калекой, будешь меня любить?

— Я тебя всегда любить буду. Не говори бог знает чего. Лучше постарайся уснуть.

Свинцов закрыл глаза и притворился спящим.

12

Рано утром, сойдя с поезда, Талгат Майлыбаев сразу направился в областное управление госбезопасности. Там его уже ждал майор Бугенбаев. Завидев входящего Талгата, он встал и пошел ему навстречу с протянутой рукой:

— Ну, как дела, товарищ капитан? Дорога не очень утомила? Какие новости у тебя? — с дружеской улыбкой он обнял Талгата за плечи, усадил в кресло напротив.

Из Алма-Аты Талгат и Бахытжан выехали в разных направлениях. Алтаев взял курс на город А., а Талгат — на город С. Если Якупов-Наматханов был заброшен к нам не один, то его спутник-невидимка выберет одно из этих двух возможных направлений. Полагали, что дальше этих городов он не уйдет — его задание в Казахстане. Талгат сел на ташкентский поезд. На одной из небольших станций он сошел с него и пересел на другой. Жизнь в поездах отличается тем, что люди здесь легко знакомятся, заводят дружбу, не чуждаются друг друга и хлебосольно потчуют своих соседей разными дорожными яствами, делятся порой самым сокровенным и, не скрывая, рассказывают все о своей жизни. Здесь все становится общим — шутки, смех, чай. В пути Талгат не заметил человека, который бы сторонился других, вел себя настороженно. Люди едут семьями, со знакомыми и в одиночку. У каждого свои дела.

Талгат, смеясь, ответил на вопросы майора.

— Устал я не очень сильно, Насир Бугенбаевич, но особых новостей у меня нет. Это была обычная поездка в общем вагоне пассажирского поезда.

— Почему к вам пристал рябой казах? Что там у вас за скандал произошел?

Талгат засмеялся:

— Товарищ майор, я думал, что пришел к вам с поезда первым, оказывается, кто-то меня опередил.

— Перед вашим приходом я говорил с линейным отделением милиции. Когда я спросил про новости и происшествиях в поездах, мне доложили о вашей стычке с рябым. Видимо, с вами ехал кто-то из работников отделения. Что за кража? Чемодан и в самом деле пропал?

— Нет, никто его не воровал. Мне нужно было видеть реакцию пассажиров на весть о краже.

— Никто ничего не заподозрил?

— По-моему, нет, — Талгат задумался. — Я ничего не напортил, товарищ майор?

— Нет, все правильно. Вы ехали вместе с местными жителями. С ними вам еще придется встретиться, ведь у «пьяниц» есть такая черта — дружков заводить. После того, как я услышал о происшествии в вагоне, мне пришла в голову интересная мысль.

— Можно узнать, какая?

— Сначала ответь на мой вопрос, где работает твой сосед, рябой казах? Сумел это узнать?

— Я понял, что он является директором городского таксопарка.

— Значительное место. А как его зовут?

— Фамилия — Даулбаев, а зовут — Кайракбай.

Бугенбаев встал с места и подошел к окну. Потом прошелся по кабинету, присел на ручку кресла.

— Дорога, ведущая в райцентр Коктал, идет вдоль полигона. Скрыть, как снаряды в воздухе поражают цель, мы не в силах — издалека это очень хорошо видно. Самолеты снабжены специальными приборами, которые определяют, с какой силой ударил снаряд в самолет, как точно. Это давно не секрет. Есть такие специальные аппараты и на зарубежных самолетах. Но секреты у нас имеются, и мы должны их оберегать. А теперь я вам скажу про свою идею... Как вы смотрите на то, чтобы «поработать» под руководством Даулбаева.

— Я думаю, что шофер первого класса сумеет справиться с работой, — понимающе кивнул Талгат. — В любое время я смогу вас доставить в любую точку планеты, то бишь, района.

— Мы не будем приказывать Даулбаеву, чтобы он взял вас на работу. В маленьком городке все друг друга знают. Пойдут разговоры, а это нам совершенно не нужно. Может, вы сами найдете с ним общий язык?

— Он же меня пьянчугой считает!

— Сам-то он пьет?

— Я не видел, чтобы он пил, все переживал, что печень болит. Неважно, что-нибудь придумаем. Схожу к нему завтра с утра.

— Желаю удачи, — сказал Бугенбаев, провожая капитана до самой двери. — Я сегодня после обеда вылетаю в Коктюбе. Возможно, мне придется задержаться там на несколько дней. Думаю поговорить с лесником. Мы же еще ничего толком не знаем.

— Счастливого вам пути, товарищ майор!

Попрощавшись с Бугенбаевым, Талгат направился в гостиницу и стал готовиться к встрече с Даулбаевым.

На следующее утро ровно в девять он уже сидел перед дверью кабинета директора таксопарка, ожидая приема.

13

В вестибюле толпятся люди. Они берут у выходящих халаты и по очереди заходят в палату проведать Мырзаша — друзья и родственники лесника. Врачи до недавнего времени запрещали всякие свидания. Больной был в очень тяжелом состоянии и, конечно, надо было оградить его от шума и волнений. Лишь Калампур с сыном постоянно находилась у изголовья старика. Только три-четыре дня прошло с тех пор, как опасность миновала и Мырзаш пришел в себя. Он уже в состоянии был есть легкую пищу. Родные и близкие, которые не видели старика вот уже две недели, прослышав, что он пришел в себя, двинулись в райцентр. Они-то и внесли столь неожиданное оживление в больничные покои. Завидев сестру, они понижали голос, разговаривали шепотом, а едва она скрывалась, как тут же забывали обо всем и продолжали громко делиться впечатлениями. Среди них были друзья — приятели Мырзаша, которые вместе с ним росли, вместе и старились. Под ногами вертелись многочисленные дети. Все были обеспокоены болезнью Мырзаша и явились выразить ему свое сочувствие. Здесь же стоял и майор Бугенбаев. Лечащий врач, с изумлением оглядев весь этот табор, только и сказал:

— Больной еще слаб. Много с ним не говорите, не мучайте расспросами. Если это условие будет нарушено, свидания придется прекратить.

— Ладно, доктор, мы понимаем, люди же. Пусть будет, как вы сказали. Мы его волновать не будем. Покажемся и выйдем, нам и это — радость, — прогудел кузнец Харитонов, подпиравший спиной дверной косяк.

Майор Бугенбаев отвел в сторону врача, чтобы поговорить без помех. Врач понимающе кивнул головой.

— Хорошо, — сказал он. И обратился к сестре: — Выдайте халат этому товарищу.

Когда Насир надевал белоснежный халат, врач предупредил его:

— Я могу разрешить вам свидание только на три минуты, больше его волновать не следует — больной слаб.

Оказывается, в палату успел пройти старый кузнец. Харитонов прошел прямо к койке Мырзаша, взял его истончавшую руку, свободно лежавшую на груди больного, осторожно пожал и загудел:

— Ты что ж это, друг, сплоховал? Какой-то кусочек свинца в постель тебя уложил. Твой предок Жилкайдар даже и не поморщился, когда в грудь ему копье вогнали, вот такое! Это был настоящий батыр. Эх, ты, дружок мой.

Мырзаш, посмеиваясь, наблюдал за Харитоновым. Видно было, что он рад приходу друга.

— Пашке, как ты сам? Дома все хорошо? — слабым голосом, задыхаясь, спросил он.

Харитонов прикрыл ему рот своей жесткой ладонью.

— Ты, козлиная борода, молчи! Ни звука не издавай, а то меня сейчас же выгонят. А здесь еще много народу своей очереди дожидается. Из-за меня их тоже могут не пустить, чуешь? Я уж сам найду, о чем говорить, а ты слухай. Мы все здесь, слава богу, живы-здоровы, куем коней, гнем железо. Недавно старшой со своей жинкой гостил. Он-то отдельно от нас жил-был. Как его ни тяни к себе, все одно «уеду да уеду», щенок этакий. Ну, думаю, коли таково желание, пущай едет. И отправил их к дядьке, к братану моему.

— Где бы ни был, лишь бы здоров был. Это нам радость, — проговорил Мырзаш.

Калампур была рада приходу кузнеца. Она вмешалась в разговор:

— Старший сын Пашке, мужик хоть куда! Мы-то мучались, не могли чаю согреть, когда плитка испортилась, так он, дай бог ему здоровья, мигом ее исправил.

Харитонов очень удивился. С Мырзашем он шутил, как хотел, но за старухой склонности к шуткам не замечал. «О чем это она?».

— Апа, ты о каком сыне говоришь?

— О том самом, у которого родинка на подбородке.

— С родинкой, апа?

Харитонов не знал, что и сказать. Он подумал, что старуха переутомилась за эти дни.

— Байбише, я рад, что увидел Мырзаша выздоравливающим. Слава богу, все хорошо! Ты теперь не торчи на его глазах, а возвращайся домой, отдохни, да и внучата, поди, заскучали, — сказал он.

— А я передавала в аул, чтобы привезли сюда моего Айдара. Сегодня невестка сама привезет. Пока старик не встанет на ноги, мы здесь поживем. Лучше ты иди домой да вели самовар ставить.

— Байбише, чай у нас всегда на столе. Я на днях у Сатпакова десять пачек чаю купил, для вас с Мырзашем берегу.

Мырзаш повернулся к Калампур:

— Я уже вполне хорош, старая. Даст бог, дня через два-три встану на ноги. Не бойся. Отдохни, приди в себя, — сказал он с теплотой.

Калампур привыкла слушаться мужа. Молча поднялась, сознавая справедливость его слов. Когда в палату вошел майор Бугенбаев, кузнец и жена Мырзаша уже направлялись к дому Харитонова.

Дом кузнеца был недалеко от больницы. Войдя в дом, Калампур почувствовала запах паленого. Черная шкура только что освежеванного барана висела во дворе. В большом казане варилось мясо. Старый кузнец, оказывается, пригласил на обед всех приехавших из аула родственников друга. В одной из комнат были расстелены ковровые кошмы и одеяла. Старик постоянно держал эту комнату прибранной по-казахски. Вскоре стали собираться в дом гости. Был расстелен дастархан, разнесся острый, возбуждающий аромат крепкого кумыса. Харитонов присел рядом с Калампур. Ухаживая за гостьей, он сам наполнял чаши и подавал ей кумыс. Когда гости утолили первую жажду, хозяин придвинулся к Калампур:

— Байбише, ты говорила, что видела моего сына. Как же он оказался в вашем ауле?

Бекен, который лежал рядом, облокотившись на пуховую подушку, быстро поднял голову и посмотрел на мать:

— О ком это ты говоришь, апа?

— О ком же, как не о сыне Пашке? — в свою очередь удивилась старуха. — Я-то старшего твоего не знаю. Вот только младшенького, рыжика. В тот день Бекен-жан не пришел домой обедать. Пришлось мне самой идти к реке за водой. А у речки, вижу, кто-то дюжий стоит. Я и так, и этак его стала рассматривать, да не признала. Спросила самого, а он мастером оказался, все починить может. Ну я тогда говорю: «Ты, наверное, сын Пашке?» А он засмеялся, вроде обрадовался, что я его узнала. «Да, я его сын», — говорит. И Калампур рассказала о своей встрече с Черноносовым.

— Нет, это не наш Костя. Не мог он там быть, но кто же, кто? — покачал головой Харитонов. — Наш-то парень в Темиртау. Я их в тот день как раз на поезд провожал. Байбише, вы кого-то другого видели.

Калампур прикусила губу:

— Так зачем ему было обманывать меня?

— Если не Костя, кто это мог быть? — посмотрел Бекен на старого кузнеца.

— Я и сам удивляюсь.

Бекен быстро встал с места.

— Ты куда это, сынок? — спросила Калампур.

— Я сейчас вернусь, — и он выскочил за дверь...

В тот же вечер майор Бугенбаев, Калампур и Бекен вылетели в город Н. Туда же прибыла и группа экспертов и других специалистов. По описанию Калампур был создан словесный портрет неизвестного. Рисунки были показаны Калампур. Она сказала: «Здесь у вас лоб вышел не таким и губы — они опущены. Нет, не похоже», — и отодвинулась в сторону, выражая недовольство. Калампур хорошо запомнила Черноносова, но описать точно не сумела. «Голубоглазый, рыжеватый, с родинкой на подбородке», — больше ничего нового добавить не могла. Сделали цветные портреты. Когда ей показали она выбрала один из всех:

— Вот этот немного похож. Только рисуйте его не с такими круглыми глазами и брови не так высоко.

Талгата в те дни не было в городе. Он возил директора таксопарка в Коктал. Недавно между Кокталом и Н. открылся новый маршрут такси. Познакомиться с трассой и стоянкой такси в Коктале и ездил Даулбаев. «Дорога не близкая, надо ехать на надежной машине, чтобы не застрять в пути», — сказал он и выбрал машину Талгата. Вернулись они через неделю. Когда Талгат позвонил из автомата, майор Бугенбаев сказал:

— Мы обязательно должны встретиться.

— Где?

— Ты еще не поставил машину в гараж? Тогда я буду ждать тебя возле памятника Дзержинскому.

Через двадцать минут они оба уже сидели в машине. После короткого приветствия майор, спросил:

— Как съездили? Долго вас не было.

— В районе нашлись дела. Пришлось объездить все населенные пункты, куда только можно было добраться на машине. Я сказал директору, что незачем мне знать эти поселки, мол, я дальше района не поеду, но он резонно ответил, что директор должен знать все возможные пункты, куда могут зайти его машины: «Завтра, скажем, шофер заявит, что застрял где-то, я должен знать где, и можно ли там застрять, а не сидеть, развесив уши. Или же вам нужно отвезти пассажира в какое-нибудь село — жена, положим, беременная. Вы должны доставить таких пассажиров к самому дому. Не положено? Прежде всего положено думать о людях, заботиться о них. Вот тебе и вся инструкция», — словом, начал вспоминать все случаи, которые имели место в парке. Я, пожалуй, рад был слышать эти слова от него. Неплохой он, в общем, человек.

— Мы нашли условный портрет другого диверсанта, — и майор протянул Талгату портрет, составленный по словам Калампур.

Талгат остановил машину у обочины. Внимательно рассмотрел портрет.

— Кто это?

— Это пока загадка для нас. — И майор Бугенбаев рассказал ему обо всем.

Вдоль улицы шли запоздалые прохожие.

— Генерал прав, — сказал майор, когда машина тронулась, — агент был не один. Я сначала этому не очень поверил. Вот, оказывается, что значит интуиция.

— Где вы советуете искать этого человека?

— Агент постарается приблизиться к цели своего задания. Если ему, а это скорей всего, поручено узнать что-то о полигоне, его надо искать поблизости.

— Этот портрет составлен только по описанию старухи? Мне кажется, я видел человека, похожего на него.

— Где?

Талгат покачал головой:

— Не припомню.

— Может, кто из твоих пассажиров, которых ты возил в Коктал? — стал помогать ему вспоминать майор. — Или в городе встречал? Вспомни, это очень важно.

— Устал, наверное, не могу. Голова гудит. Я вам позвоню, если вспомню.

— Я буду ждать, — и майор вышел из машины.

Талгат поехал прямо в гараж.

14

Случилось так, что Черноносов-Свинцов совершенно случайно познакомился с заведующим складом Глиновым. Его новая знакомая Зинаида жила вместе с матерью. Таисия Каменовна долгие годы проработала на обувной фабрике. Она была убеждена, что нет ничего лучше труда, и с этой меркой подходила ко всякому человеку. После того как Зина окончила восьмилетку, мать посоветовала ей идти в профессионально-техническое училище. Успешно завершив учебу и приобретя хорошую специальность, Зина стала работать в одном цехе с матерью. Освоить смежные специальности ей помогали товарищи по работе. Мать говорила, что если человек знает только свою специальность, то это еще не специалист. Вскоре Зина получила уже шестой разряд. Ее послали на совещание передовиков производства в Ленинград. А когда она вернулась, то привела с собой в дом какого-то мужчину. После обеда, убирая тарелки, Таисия Каменовна спросила у дочери:

— Кто это, дочка?

Зинаида солгала:

— Мама, мы с Аркашей познакомились в Ленинграде на совещании. После совещания я пригласила его к нам в гости. Он очень добрый и чуткий человек. Отпуск у него, вот и приехал.

— А где он работает?

— Как и я, на обувной фабрике. Он механик. Специалист по моторам.

Зинаида лгала вдохновенно, прекрасно зная, что мать ее в технике слаба, что не станет дотошно выпытывать то, чего не знает сама. Гостя не выгонишь. Первые дни Черноносов жил у Рябовых. Днем он никуда не выходил — сначала ссылался на дорожную усталость, а потом стал говорить, что без Зины ему скучно гулять. Этим он дал понять матери о своих серьезных намерениях в отношении Зины. Девушка стала невнимательной на работе, старалась побыстрей закончить свое дело, чтобы бежать домой. Мать, заметив поведение дочери, вздыхала огорченно:

— Ты, Зина, если любишь его, то выходи замуж. Я возражать не буду. Ты уже и сама взрослая. Но твое поведение, прямо скажу, мне не по душе. Ни к работе, ни к людям, ни к себе так относиться нельзя.

Но дело пока не двигалось, Черноносов только целовал ее крепко, говорил о любви, а о женитьбе и не заикался. Тогда Зина сама сказала ему:

— Неужели так и будем с тобой прятаться от людей? Найди какой-нибудь выход.

Черноносов обнял ее и поцеловал, словно укусил:

— Мне не нужно иной жены, кроме тебя, радость моя! Но у меня, как и у тебя, есть старая мать. Надо бы и ей сообщить да получить благословение.

Зина понимала правоту его слов и больше не заводила пока разговоров о свадьбе. Матери же она сказала:

— Чтобы узнать человека, нужно съесть с ним пуд соли. Мы только недавно познакомились, а ведь мне жить с этим человеком. Не торопи меня, пожалуйста.

— Если ты не знаешь его, то зачем вешаешься ему на шею? — с обидой сказала Таисия Каменовна. — Что это за разговоры? Живет в доме мужчина, а кто он такой? Муж не муж, брат не брат.

Черноносов догадывался об этих разговорах. Он, конечно, не мог прямо сейчас устроить свадьбу, пригласить множество чужих людей. Люди станут интересоваться, кто же жених Зинаиды, и можно захлопнуть мышеловку самому. Но и жить больше в этом доме было нельзя. Он бы давно ушел, но сейчас боится открыто показаться на улице. Его могут в любую минуту схватить. Что же делать? Таисия Каменовна любит жареную рыбу. Что, если добавить в ее тарелку яд? Тогда они с Зиной могли бы жить спокойно. Но это легко раскроют эксперты, и тогда снова потянется нить, которая может захлестнуться на его горле.

Выхода, казалось, не было. Но его выручила Зина. Когда она пришла с работы, Аркадий лежал на кровати, положив ладони под голову. Швырнув платок на спинку стула, она подбежала к Черноносову и обняла его. Он поцеловал ее, погладил волосы.

— Не знаю, что и делать, Зинуля. Надо мне уходить от вас, сам понимаю, да только без тебя не смогу. Нельзя нам с тобой расставаться. Целыми днями места себе не нахожу, жду, когда придешь с работы. Что делать?

— Мы будем вместе, Аркаша, — и Зина зашептала на ухо Черноносову. — Я нашла здесь квартиру для тебя. Хозяин живет один. У него сейчас крайняя нужда в деньгах. Когда я спросила его о комнате, он сказал, что пустит, если только ему заплатят за год вперед. Я и дом осмотрела. Комнаты хорошие, светлые и отдельные.

Черноносов обнял девушку и прижал к груди. Они целовались, забыв обо всем на свете, когда вернулась с базара Таисия Каменовна с продуктами. Увидев дочь в обнимку с гостем, она нахмурилась:

— Зина, ты почему не на работе?

— Ах, мама, не сердись, пожалуйста. Завтра Аркаша уезжает, я специально отпросилась с работы. Надо же собрать гостя в дорогу, — сказала она. — Было бы хорошо, мама, если бы ты приготовила что-нибудь вкусненькое, скажем, мясо по-казахски. Аркадий и не знает, что это такое.

— Когда вы уезжаете? — сухо спросила Таисия Каменовна у Черноносова.

— С ранним московским поездом. Мать у меня старушка уже. Я с ней сегодня переговорил по телефону. Скучает. Надо ехать. Поговорю с ней и вернусь к Зине. Я не обижу вас, Таисия Каменовна, я люблю вашу дочь и не хочу, чтобы у вас осталось ко мне плохое чувство. А мать без внимания оставлять не годится. Если мать обидеть, то и самому счастья не видать.

Таисия Каменовна немного смягчилась, и Зина поняла, что скоро они будут вместе, будут счастливы.

Еще не рассвело, Черноносов с Зиной стали собираться «на поезд». Не прошло и полчаса, как они уже входили в дом Глинова.

С тех пор прошло две недели. Черноносов живет у Глинова. Тот работает заведующим продовольственным складом. На недавней неожиданной ревизии обнаружилась недостача в три тысячи рублей. Поэтому сейчас хозяину нужны деньги. Когда зашел разговор о квартирной плате, Черноносов заметил алчный блеск в глазах Глинова и нарочно достал из кармана несколько крупных ассигнаций.

— Значит, за год двести рублей? Получите! — и он небрежно кинул на стол одну пачку, на которой стояла сумма «500». Это произвело впечатление.

— Здесь... больше, — насилуя себя, выдавил Глинов, а рука сама потянулась за деньгами.

— Отсчитайте, сколько вам положено, — сказал Черноносов, сделав вид, что не заметил его дрожащих рук и побледневшего лица.

Когда Зина ушла, Глинов засуетился, стал накрывать на стол. Он нарезал толстыми ломтями колбасу, достал водку. Ему очень хотелось уважить такого квартиранта, богатого и, видимо, не знающего цену деньгам. Людей с толстыми кошельками он уважал больше, чем бога, ибо вряд ли у бога был сейф с валютой.

— Ты сегодня мой гость, — сказал он, открывая вторую бутылку. — Трудно говорить о своей беде незнакомому человеку, но вот гляжу на тебя, и кажется мне, что мы с тобой давно дружим. Есть люди, которым сразу веришь. Ты такой. Надеюсь крепко, что выручишь ты меня из беды.

Черноносов понял, что ради этого разговора затеял угощение Глинов.

— Помогать ближнему — наш долг, Сидор Найденович. Вот только смогу ли я помочь вам?

— Если бы не мог, я бы и не стал говорить, Аркадий Антонович. Мне сейчас очень нужны деньги... Вот так, — и он провел ребром ладони по горлу, — а у тебя, я вижу, деньги есть.

— Чужие деньги считать легко. Я несколько лет копил их на машину. И очередь уже подошла. Могу ссудить, если ненадолго, — и, желая узнать сумму, спросил:

— Сколько вам нужно?

— Три тысячи.

— Три тысячи? Да зачем вам столько денег?

— Аркадий Антонович, я верю, что ты человек порядочный и тебе можно довериться — сумеешь молчать, — вздохнул Глинов. — Сам знаешь, у нас черной икорки днем с огнем не сыщешь. Я, понимаешь, отправил в одно место сто пятьдесят килограммов, а тут неожиданно ревизия нагрянула.

Черноносов, который достал было из кармана пачку денег, спрятал ее снова. Глинов следил за каждым его движением и сразу сник:

— Боишься, что не верну? Я через неделю верну, верь. Мне бы только из этой ревизии вылезти.

— Прости, Сидор Найденович, но, сам понимаешь, такую сумму отдать человеку не просто. Я много лет копил по рублику.

— Понимаю, Аркадий Антонович, мне тоже нелегко просить у незнакомого почти человека. Но другого выхода у меня нет. Я тебе расписку дам.

Черноносов задумался.

— Хорошо, пишите.

Черноносов вслух прочитал расписку Глинова, которую тот поспешно написал тут же на уголке стола:

«Я взял в долг у гражданина Свинцова деньги в сумме три тысячи рублей»...

— Сидор Найденович, да разве бывают такие расписки? Это нечестно. Ты не обременен большой семьей, у тебя есть хороший дом, пить-есть довольно. Кто же поверит, что ты брал три тысячи? Если тебе нужны деньги по-настоящему, то ты изволь написать, с какой целью ты их берешь. Тогда и я буду спокоен.

На Глинова словно ушат холодной воды вылили.

— Чтобы ты потом написал обо всем прокурору?

— Зачем же мне доносить и терять свои деньги?

— Хорошо, согласен.

...Глинов и не думал возвращать долг, хотя прошло уже больше двух недель. Он даже не заикался об этих деньгах. Не спрашивал о них и Черноносов. Глинов обычно возвращался с работы поздно. Ссылаясь на крайнюю усталость, он, пройдя в свою комнату, больше оттуда не выходил. Но сегодня он явился рано. Под мышкой хозяин зажал бутылку коньяка, в руке была банка черной икры.

— Аркадий Антонович, специально для вас раздобыл армянский коньяк. Да еще посмотрите какой! Давно мы с вами не сидели по-человечески, работа замучила.

Черноносов, заподозрив неладное, стал следить за каждым движением, за каждым жестом Глинова. Когда хозяин накрывал на стол, Черноносов спросил:

— Что-то я не вижу хозяйки. В гости, что ли, уехала?

О том, что жена Глинова умерла, ему сказала Зина. Спросил специально.

— Жена? Эх, добрая была душа! Так ведь смерть за каждым из нас ходит. Умерла, прожила все, что было ей отпущено.

— Давно?

— Больше месяца прошло. Сейчас ведь жаркое время. Она и отравилась испорченными консервами. Так и не выжила, бедняга.

Черноносов усмехнулся.

— Надеюсь, ты не станешь сейчас потчевать гостя такими консервами?

Глинов побледнел, ошарашенно посмотрел на жильца. Промолчал.

Когда он разливал коньяк, руки у него дрожали. Черноносов после первых же рюмок притворился пьяным. Голова его падала на грудь, глаза слипались. Раза два он ударился головой об стол. Глинов вышел в столовую, чтобы сполоснуть стакан, в который попала муха. Налив в этот стакан коньяку, он поставил его перед Черноносовым.

— Аркадий Антонович, давай выпьем за наше здоровье! — засмеялся он, поднимая стакан. Черноносов быстро вскочил на ноги, выхватил у него стакан и подал ему свой.

— Мы с тобой друзья. Раз мы пьем с тобой за здоровье, то давай поменяемся. — И он сжал задрожавшую руку Глинова. — Что? Не хочешь так? Пей!

Глинов пытался от бросить стакан, но сильная рука Черноносова помешала ему. Он так скрутил его, что Глинов согнулся от боли.

— Значит, не будешь пить? Так? — Черноносов вырвал у него стакан и несколько раз сильно ударил Глинова. Тот покатился вместе со стулом. Он, кажется, потерял сознание. Лежал и молчал, только смотрел ошеломленно. Черноносов поднес коньяк к его губам.

— Пей!

Глинов локтем выбил стакан и с жалобным видом поднял руки. Черноносов с размаху пнул его. Схватившись за живот, Глинов завыл. Черноносов схватил его за ворот, поднял и посадил на стул.

— Мало тебе того, что государство обворовываешь, так ты еще и на убийство пошел? Ну, теперь от меня не жди хорошего. Я твою расписочку доставлю прямо к прокурору. Ты знаешь, сволочь, где раки зимуют!

— Аркадий Антонович, прости! Рабом твоим буду, собакой! Все, что скажешь, выполню! Только не выдавая меня! Хочешь, я и дом, и все, что у меня есть, тебе отпишу? Пожалей бедного старика!

— Я ни одному твоему слову не верю. Ведь ты вон как отблагодарил человека, который тебя от тюрьмы спас. — Черноносов. дал ему бумагу и ручку. — На, пиши! «Я, заведующий центральным складом Глинов С. Н., взял у гражданина Свинцова три тысячи рублей, чтобы покрыть растрату. Мне не хотелось возвращать этот долг, и я решил его отравить. Я подсыпал ему яд...»

Глинов отбросил ручку.

— Прости мою глупость. Я и без письма выполню все твои приказания. Клянусь богом!

— Пиши! Или сейчас же пойду в милицию. Выбирай! — Черноносов встал с места.

— Давай! — И Глинов послушно написал все, что велел жилец. Черноносов положил бумагу в карман:

— И ты меня прости, Сидор Найденович! Если и причинил тебе кое-какую неприятность, то уж для своего спасения старался. Выхода не было. Теперь, если и умру я своей смертью, то ни одна собака этому не поверит. В тот же час и тебе крышка. Посадят. Я твои расписочки в конверт запрячу и передам верному человеку с просьбой вскрыть после моей смерти. Ты и сам знаешь, что за убийство тебя будет ждать расстрел. Теперь наши судьбы одной веревочкой связаны. День моей смерти можешь считать и своим последним днем. Запомни это накрепко и ни на минуту не забывай.

Глинов молча встал и поплелся в свою комнату. На следующий день он не пошел на работу. Не показывался на глаза и жильцу. Только в воскресенье Черноносов застал хозяина на рассвете сидящим на крыльце своего дома. Видно было, что он курил непрерывно — вокруг было раскидано множество окурков. Раньше Черноносов не замечал, чтобы Глинов курил. Он обнял хозяина за плечи, присел рядом.

— Закурим? — Свинцов вынул папиросу из пачки «Беломора», лежавшей на влажных досках крыльца.

Глинов не поднял головы. Черноносов глянул на него искоса:

— Да, браток, жизнь прожить — не поле перейти. Много в ней ухабов и острых углов. И все же нам нечего обижаться на судьбу. Сегодня выходной, стоит ли сидеть зря? Беру на себя расходы на угощение, — и он сунул сто рублей в вялую руку Глинова. — Ты сходи на базар да принеси свежего мяса. Может, Зина подойдет, так она нам пельмешек сварит. По пути заглянешь в магазин, выпить что-нибудь прихвати. А я пока яблок нарву.

— Зачем нам магазин? Дома же есть выпивка.

— Тогда считай, что ты уже купил спиртное, — Черноносов слегка пожал его руку, словно приказывая положить деньги в карман. Глинов улыбнулся, глядя в лицо квартиранта. Деньги неизменно приводили его в хорошее расположение духа.

Вернувшись с базара, он не поверил своим глазам. Крыльцо и все вокруг было в крови. Черноносов лежал на пороге. Вид у него был ужасающим. Все лицо разбито. Казалось, правый глаз был серьезно поврежден — совсем заплыл.

— Аркадий Антонович, вы живы? Что с вами? — Глинов присел на корточки и приподнял голову раненого. Черноносов застонал, дышал с трудом.

— Боже мой! Теперь скажут, что я его убил! — Глинов поднял лицо к небу. — Надо срочно вызвать врача. Потерпи немного. Я мигом!

У самой двери Глинова остановил холодный голос:

— Стой! Ты куда?

Глинов испуганно обернулся и увидел, что Черноносов поднял голову.

— Не надо врача! Есть у тебя йод или спирт? Промоешь сам и перебинтуешь.

Заметив удивление Глинова, он сказал:

— Сегодня воскресенье. Потом вызовешь.

Зина пришла около десяти. Через бинты Черноносова просачивалась кровь. Левая рука была на перевязи.

— Аркаша! Что с тобой, родной?

Глинов объяснил ей все:

— Я уходил на базар. Он за яблоками полез, а лестница старая — перекладины прогнили. Вот он и упал, поранился.

Черноносов заговорил со стоном:

— Зина, ты пришла, милая? А у меня, видишь, несчастный случай! Теперь меня дети станут пугаться.

Зина заплакала, прижавшись к его груди.

15

Уже прошло больше месяца, как Талгат работал в таксопарке. Майор Бугенбаев сказал о необходимости поездки в район. Бахытжан Алтаев был в Коктале. Во время сенокоса и хлебоуборки в Коктал съезжается множество народа для оказания помощи. Тогда здесь полно солдат и студентов. В центре есть большая столовая. Здесь, в основном, и питаются приезжие. На горячий сезон в столовую брали помощников. Бахытжан устроился там. Телефонная связь с районом была прервана, и майор Бугенбаев не получал оттуда никаких известий. Кроме того, имелось задание, которое надо было поручить Бахытжану лично. Талгат хотел найти предлог отпроситься в Коктал. Майор не согласился — какие могут быть дела у шофера так далеко, за целых триста километров? Ни родственников, ни друзей у него там не было. А ехать через голую степь нелегко, не каждый согласится отправиться туда. Если Талгат будет сам навязываться, то это даст повод для излишних разговоров. Но вскоре подвернулся удобный случай — нашлись пассажиры в Коктал.

Пассажирами оказались две русские женщины-врачи и с ними девушка-казашка. На груди у нее лежала толстая коса. Настоящая красавица, чернобровая, со жгучими глазами. На щеках играл румянец. Талгат узнал девушку, она ехала с ним в поезде. Он помнил ее веселый, задорный смех. Знал, что ее зовут Алтыншаш. Талгату пришла в голову мысль, что пьяный мог и забыть случайных попутчиков, и он поспешил отвернуться. Алтыншаш, не сводя с него глаз, чуть заметно усмехнулась. Талгат этого не заметил, сделал вид, что разговаривает с Кайракбаем:

— Кайреке, я никогда не отказывался, от работы. Поеду, куда вы пошлете. Это я просто, по шоферской привычке, бурчал.

Вскоре они уже выехали на дорогу, ведущую в Коктал. Дорога была долгой, день — жаркий. Две женщины заняли заднее сидение, Алтыншаш села рядом с Талгатом. По дороге Талгат разузнал о женщинах все. Та, что была толстой и рыжей, приехала из Алма-Аты, кажется, она работает в министерстве здравоохранения. Худощавая женщина, сидевшая рядом, была местной жительницей — врач областной детской больницы. Ей поручили сопровождать гостью. Он знал, что Алтыншаш учится в мединституте и сейчас находится на практике. Но он все же спросил:

— Вы тоже врач?

— Только учусь.

— Через год она станет дипломированным специалистом, — сказала работник министерства.

— Вы узнали о нас много, о себе не хотите рассказать. Кто вы? Давно машину водите? — загадочно улыбаясь, сказала Алтыншаш. — А какая ваша основная профессия?

Талгата смутил прямой вопрос о профессии, но он громко расхохотался:

— С тех пор, как начал работать, одна у меня профессия.

— Вы меня и в самом деле не узнали?

— Хоть и не был с вами знаком раньше, но не могу сказать, что не видел такой красавицы совсем.

Алтыншаш покраснела. Интересный разговор прервался сам собой, когда машина вышла на прямую дорогу, проложенную в невеселой степи. Каждый, думал о чем-то своем или тихо дремал. Солнце уже клонилось к закату, когда показались вдали заводские трубы, элеватор и синие деревья.

— Вот и Коктал, — сказал Талгат. Женщины завозились, стали смотреть вперед, вытягивая шеи. Теперь Алтыншаш скосила глаза и спросила:

— Мы ехали с вами в одном вагоне, помните? Вас тогда здорово шатало из стороны в сторону. Я очень смеялась. Хотите знать, почему я смеялась? Потому что вы не были пьяны.

— Как вам удалось это узнать?

— У пьяного глаза мутные, подернуты какой-то слизью, а у вас были смеющиеся глаза и очень трезвые.

— Я, видимо, протрезвел, когда вас увидел, — попытался обернуть Талгат этот опасный разговор в шутку. «Эх, неуклюже сработал. Молодая девушка заметила мою игру, а опытный враг сразу бы разоблачил. Надо обратить внимание на это, научиться работать тоньше», — подумал он.

Алтыншаш сказала:

— Хоть вы узнали многое за короткое время, вы это сделали не просто из любопытства. Итак, вы утверждаете что вы шофер?

— Вы слишком высокого мнения обо мне. Благодарю! Но вы говорите загадками, малопонятно.

— Не забывайте, что я будущий врач-психиатр.

— Среди нас, шоферов, редко встречаются психически больные. — Талгат поправил зеркало так, чтобы видно было в нем девушку. — Вы сомневаетесь в моей профессии? Да разве стал бы я мучиться по такой жаре, если бы имел за душой что-нибудь получше? Но я благодарен вам за то, что вы были откровенны, и из вежливости согласен со всем, что вы тут наговорили.

Скоро машина уже въезжала на окраину поселка. У самого въезда в толпе стоял Бахытжан. Он издали узнал машину Талгата, бросился за ней, схватился за ручку дверцы. Машина немного проехала и остановилась.

— Эй, парень, ты что, очумел?! Хочешь дверь вырвать?

Бахытжан, увидев Талгата, очень обрадовался. Радости своей он был не в силах скрыть.

— Жена у друга родила. На автобус я не успел. Да здесь ведь всего-навсего шесть километров. Будь другом, подвези.

— Ты же видишь, у меня пассажиры. Ничего сделать не могу.

Алтыншаш, видя радостное состояние Бахытжана, сказала Талгату:

— За друга можно и порадоваться. Мы сейчас сойдем возле гостиницы. Если вы не очень устали, отвезите товарища.

Талгат кивнул головой, разрешая садиться. Он вез Бахытжану одну из фотографий портрета, сделанного со слов Калампур. То ли он вспомнил об этом обстоятельстве, то ли слова девушки навели его на мысль, но он вдруг отчетливо осознал, что видел этого человека в поезде. Сошли она вместе. Талгат не смог сдержать волнения.

— Ну и золотая вы девушка, Алтыншаш! — воскликнул он, пожимая ей руку. Алтыншаш покраснела и вырвала руку. Талгат, ребячась запел:

Алтыншаш удивилась такому бурному проявлению радости, не сводила с Талгата глаз. У самой гостиницы она сказала:

— До свидания, загадочный человек!

Талгат думал раньше задержаться в Коктале дня на два, чтобы выяснить положение на месте. Хотел встретиться кое с кем. Но теперь он не стал медлить, а отправился в тот же день обратно.

Насир остановился не в гостинице, а на частной квартире. Оставив машину на улице, Талгат вошел во двор, в окне Насира горел свет. Постучал.

— Кто там? — спросил спокойный голос.

— Вы такси вызывали?

Насир открыл дверь. Обняв Талгата за плечи, он ввел его в комнату.

— Вы быстро вернулись. Что-нибудь случилось?

— Вспомнил я того, проклятого! — и Талгат рассказал, где он видел человека, который был на фотографии.

— Итак, он в этом городе?

— Я сам видел, как он сошел с поезда.

— Один?

— С ним была молодая женщина.

— Как она выглядит?

— Не помню. Ей, примерно, лет двадцать пять. Светловолосая. Но человек, которого видел я, не похож на этого. Тому уже за сорок и лицо у него грубое, словно вырубленное топором. Может, поэтому я и не вспомнил сразу.

— Опиши его подробно, — майор протянул Талгату лист бумаги.

Вскоре был готов новый портрет, сделанный с помощью Талгата. Захватив фотографии, Насир вылетел в пограничный район. Мырзаш, оказывается, выписался и уехал домой, в колхоз «Алга», и поставил юрту у подножья Коктюбе. В доме он жил только зимой. В юрте было множество ковров, гора пуховых одеял, расстелены богатые кошмы с темными узорами «рога архара». Пестрели текеметы, отливал тяжелым блеском шелк покрывал. Сам хозяин лежал на почетном месте, подложив под локоть подушки, и попивал чай. Увидев входящего Насира, и он и Калампур обрадованно вскочили на ноги.

— Это же давешний мальчик, — сказала Калампур.

— Проходи, сынок, будь гостем, — отозвался старик. — В доме все живы-здоровы? Здоров ли скот? Когда же ты приехал сюда? — он пожал майору руку и усадил рядом с собой.

— Только что приехал, аксакал. Сейчас с автобуса.

Калампур стала взбалтывать в сабе крепкий кумыс, разлила по пиалам. Это был очень вкусный кумыс, без острого кислого привкуса, которого не любил Насир. Майор с наслаждением выпил две пиалы. Когда гость утолил жажду, Мырзаш коротко приказал Калампур:

— Жена, где Бекен? Пусть едет в отару. А ты засветло приготовь дрова и воду.

В большом котле варилось мясо. Насир стал возражать против того, чтобы хозяева резали барана, но Мырзаш на согласился:

— Что ты говоришь, сынок? Ты же гость. А мы еще на разучились гостей принимать. Это еще от предков перешло, не к лицу нам нарушать священный обычай гостеприимства. Казахи еще не разорялись от того, что привечали гостя.

Вскоре был доставлен из отары черный баран, разделан со всеми обязательными церемониями, и мясо уже булькало в котле.

В этот вечер Насир не стал говорить о деле. В юрту набралось много народа, приезжали люди с соседних летовок, спускались с гор. Поговорили о деле лишь утром, перед самым отъездом. Когда Насир разложил перед Калампур несколько фотографий, она не колеблясь указала на того, которого описал Талгат.

— Вот он! Точно он! Только была у него родинка на подбородке. Где она?

Стало ясно, что вражеский агент уже прибегал к гриму и другим средствам маскировки. Выходит, он и впредь будет менять свой облик, словно оборотень. Да он и есть оборотень! Какой же он теперь примет вид? На каких дорогах искать его? Как схватить за руку?

Едва вернувшись в город, Насир стал советоваться с Талгатом. Как бы то ни было, агент не станет сидеть сложа руки. Если его интересует полигон, то он не станет засиживаться в городе, а постарается попасть в Коктал. Нынешняя работа Талгата удобна, чтобы следить за дорогой. Вместе с тем они пришли и к такому выводу: надо продолжать искать врага по портрету, необходимо найти девушку, с которой он ехал, и уберечь ее от неожиданностей. Девушка еще очень молода, возможно, она работает на одном из предприятий города.

...Прошла неделя. Днем Насир обходил городские учреждения и предприятия, а ночами изучал личные дела работниц, приказы и объявления. Он составил большой список женщин, уходивших в очередной отпуск или выезжавших в командировки около двух с половиной месяцев назад. Женщин, работающих на фабриках, было больше, чем мужчин. Раньше Насир этого не замечал. Список отдыхающих в других местах, выезжавших по делам достиг двухсот человек. Из них были отдельно выбраны те, кто ездил в западном направлении. Насир торопился. Чтобы выяснить, куда и зачем ездили те люди, он провел не одну бессонную ночь. Иногда ему помогал Талгат. Список постепенно сокращался. Теперь первой в нем стоит фамилия Зинаиды Рябовой. Решили с нее и начать.

Утром Насир позвонил на обувную фабрику, ему сообщили: девушка была на хорошем счету, передовая работница, активистка, ее посылали в Ленинград, но, к сожалению, случилась непоправимая беда — Зина утонула. На вопрос: «Когда? Как это случилось?» Ответили: «Четыре дня тому назад она утонула в искусственном городском озере. Нашли ее только через сутки — ребятишки увидели труп среди водорослей. При вскрытии в ее крови был обнаружен алкоголь. Следов насилия на теле нет. Позавчера ее хоронили». Насир целый день провел на фабрике, беседуя с подругами покойной. Ему рассказали, что девушка была очень доверчивой. Нет, ничего особенного в ее поведении в последнее время они не замечали. Только один раз она призналась, что собирается замуж. В столовой она спросила у подруг: «Сколько человек поместится в этом зале? Сто пятьдесят? Маловато. Я хотела свадьбу здесь отпраздновать, всю фабрику пригласить». Девушки стали спрашивать, кто же ее жених, какой он из себя, где он работает, но она отмахнулась: «Ну вас, девочки, я пошутила».

Возвращаясь с фабрики, Насир зашел к Рябовым. Плотные шторы задернуты. В комнате полумрак. За столом, подперев щеку, сидит безмолвная женщина в черном платке. Она не сводит глаз с портрета дочери. На вошедшего она не обратила внимания. Насир подошел к ней ближе.

— Таисия Каменовна, простите меня. Я глубоко сочувствую вашему горю. Но мы считаем, что Зина не утонула, а убита. Вы должны нам помочь.

Таисия Каменовна посмотрела на. майора выцветшими от горя глазами:

— Убили? Да за что же было, убивать ее, такую светленькую и ласковую? Кому она зло причинила, деточка моя?

— Я пришел специально ой этом с вами поговорить.

Таисия Каменовна встала и зажгла свет, молча предложила Насиру стул. Сама осталась стоять, забыв обо всем, кроме страшного слова «убита». Горе и гнев перемешались в ней.

— Кто убил мою дочь? Скажите матери, кто ее убил? Умоляю вас...

— Нужна ваша помощь, Таисия Каменовна, — мягко сказал Насир и, достав из кармана пачку фотографий, положил их на стол изображением вниз. — К вам не заходил мужчина 35—38 лет на вид? Я не стану вам его описывать, если вы его встречали, то узнаете сами.

Таисия Каменовна прошептала побледневшими губами:

— Неужели он? Нет, не может быть!

— О ком вы?

— В отпуск приезжал к нам один человек.

— Когда он был у вас?

— Давно уже. Месяца два прошло.

— Вы не ошиблись? Два месяца? Таисия Каменовна, прошу вас вспомнить хорошенько. Это очень важно.

— Нет, пожалуй, немного раньше приехал. Они вместе с Зиной приехали из Ленинграда. Недели две пожил у нас. — Она рассказала Насиру о Черноносове все, что знала сама. — Замкнутый он какой-то, нелюдимый. Я его с первого взгляда невзлюбила. Да вот вскружил девочке голову, она и рассудок потеряла, на все была готова ради него. Уже и при мне целует его, не стесняясь. Я стала укорять ее, стыдить, ворчала все, и он уехал к себе в Ленинград.

— А как его звали? Не помните?

— Как не помнить, Аркадий Антонович, а фамилия — Свинцов. Волосы у него ежиком, сам здоровый, плечистый, а глаза запавшие, старые.

— Свинцов?

— Да.

— Нет ли этого человека среди этих фотографий? — и он перевернул снимки.

Таисия Каменовна задержалась взглядом на портрете, сделанном со слов Калампур. Потом посмотрела на снимок, исправленный по описаниям Талгата.

— Как похожи эти двое! Близнецы никак? — и она указала на «талгатовского» агента. — Вот этот жил у нас. Ну и взгляд у него, прости господи!

Человек, которого встретили Калампур и Таисия Каменовна, представлялся под разными именами. Как же он убил девушку, которую, казалось, любил? Неосторожно? Или же у Свинцова не было другого выхода? Зина знала, где он скрывается, а ее, конечно, нашли бы сотрудники КГБ. Тогда провал неминуем. Этого и боялся Свинцов.

Таисия Каменовна ткнула пальцем в его фотографию:

— Этот убил мою дочь?

Насир помолчал немного и сказал:

— Мы должны сначала его найти, а потом я скажу вам точно.

16

Когда Насир вышел из дома Рябовой, уже стемнело, зажглись уличные фонари. Обойдя ярко освещенный перекресток, Насир свернул в темный переулок. Здесь он договаривался встретиться с Талгатом. Издали заметив майора, Талгат направил машину к нему.

— Рябова узнала человека, которого мы ищем. Фамилия его — Свинцов. Он остановился в этом городе, — сказал Насир, сев в машину. — По всему видно, он не собирается скоро покидать наш город.

Узнав о трагической гибели Зины, Талгат почувствовал боль и гнев. Ах, девочка, все могло быть иначе, если бы ты открылась подругам и не солгала матери! Разве решился бы Свинцов на такой шаг? Вот и погасла, как звездочка, короткая твоя жизнь.

Точно в это время разговор о Зине шел и в доме Глинова. После неудачной попытки отравить квартиранта хозяин превратился в его покорного слугу. Он научился понимать каждый жест квартиранта и не смел ослушаться. Но за ужином, после стакана водки, он попытался взбунтоваться. Что его толкнуло на это? Хмель? Или человеческая боль за молодую жизнь? Кто знает... Глядя вниз, он спросил:

— Почему сегодня не пришла Зина?

Черноносов делал себе перевязку перед зеркалом. Он удивленно оглянулся.

— Откуда же мне знать, где ее носит? Спроси у самой, когда придет.

— У самой, говоришь? — вскочил на ноги Глинов, но посмотреть в лицо Черноносова не решился, стоял с опущенной головой. — Как же у нее спросить, если она не придет сюда больше? Ведь она умерла. За что ты убил безвинную девочку? Что она тебе сделала?

Черноносов тряхнул его за плечи.

— Ты, собака, заткнись! Кто тебе сказал, что я убил ее?

— Знаю. Вы вместе ходили на озеро.

Черноносов отпустил его и расхохотался. Глинов поднял голову. Увидев лицо Черноносова, он испугался. Повязка сбилась. Свежие рубцы алели, глубокие шрамы безобразили улыбку.

— Что уставился? — толкнул его локтем Черноносов. — Девушку-то убил ты, а не я. Хочешь, гад, и меня держать на крючке? Не выйдет! Разве не ты к ней приставал: «Выйди за меня замуж. Со мной не пропадешь, у меня все есть, все тебе достанется. Зачем тебе этот бродяга?» Или не говорил ты Зине эти слова? У озера ты хотел ее изнасиловать. Когда это тебе не удалось, ты стал угрожать ей смертью. И убил! Да, ты убил ее, боясь, что она заявит на тебя. Кстати, это заявление она успела написать. Вот оно, у меня.

— Это неправда! Это клевета! Никто этому не поверит!

— Ты прав, Сидор Найденович, мне могут и не поверить. Но не сомневайся, ее-то заявлению поверят. Покойникам веры больше.

— Что ты от меня хочешь? За что мучаешь? Отстань от меня, прошу! Деньги тебе нужны?

— Что мне нужно, узнаешь потом. А впрочем ты, может, и сам догадываешься? — и он толчком усадил Глинова на место.

— Не такая уж это вина, что я взял у тебя деньги взаймы. Я же отдам.

— А ты думал, я тебе подарю то, что своим потом добыл? — он положил руку Глинову на плечо. — Веревка, которая затянется на моей шее, задушит и тебя. Помни об этом, Сидор Найденович. Теперь у нас одна судьба.

— Жалко мне Зинку, молодая еще. В чем ее вина? Что любила тебя, злодея? Какой же ты жестокий человек?!

Черноносов достал из кармана папиросы. Не спеша закурил. Скосил глаза на Глинова:

— Спрашиваешь, чем виновата? Вина у нее была очень большая — она знала о твоем преступлении. Я как-то показал ей твою «расписочку», так бедняжка испугалась, вырвала у меня бумагу, а сама шепчет: «Убьет он тебя, отравит, только момент выберет и убьет. Надо сообщить о нем в органы», — и бросилась бежать, Я ее у самых ворот догнал, еле удержал, с трудом уговорил молчать. Наконец пришлось сказать, что если она выдаст тебя, то между нами все кончено. Она хоть и послушалась тогда, но как-то раз в разговоре сказала: «Глинов очень плохой человек. Он знает, что мы любим друг друга, и все же ко мне пристает, преследует грязными предложениями. Только ты отвернешься, он уже ко мне липнет. Один раз пытался взять меня силой. Я написала заявление в органы милиции. Пусть старый развратник получит по заслугам. Ты ему не доверяй. Давай вместе отнесем заявление».

— В милицию?!

— Да.

— Почему же ты помешал ей?

— Какая мне польза от того, что тебя посадят? Ты все же должник мой, мне спокойней, когда ты рядом.

— А-а, Зина не успела подать заявление? Ты об этом не знаешь?

— По-моему, не успела. Она бы мне сказала.

Глинов благодарно положил руку на колено Черноносову:

— Я-то ее считал застенчивой, доброй, открытой, а она, оказывается, еще та змея. Тьфу! Туда ей и дорога! Не будем переживать!

— А я вот не могу не переживать, — вздохнул Черноносов. — Известие о ее смерти поразило меня и расстроило. Я еще тогда подумал, а не ты ли ее утопил?

Глинов с ужасом смотрел на этого страшного человека.

— Чего смотришь? Ты же к ней цеплялся. Не мог уговорить, вот и...

— Аркадий Антонович, давай не будем с тобой играть в прятки. У нас обоих вины больше, чем достаточно. Говорят, на корабле у всех одна душа, общая. Лучше подумаем о своей шкуре.

Черноносов засмеялся и взял хозяина за руку.

— Кажется, мы только начали понимать друг друга.

В это время на улице послышались какие-то крики. Кто-то забарабанил в калитку. Оба вскочили на ноги. Когда Глинов направился к двери, Черноносов достал пистолет а приказал:

— В дом не пускать! Задержи!

— Знаю! Не бойся! — отозвался Глинов и выскользнул во двор.

Оказалась соседка — старая татарка Рафида. Была она глуховата и, разговаривая, громко кричала, а слушая, прикладывала к уху ладонь. Глинов посмотрел сначала в щелочку — Рафида была одна. Он сделал вид, что не узнал соседку.

— Эй, кто это там бродит среди ночи? Кого нужно?

Рафида закричала в ответ пронзительно и громко, распугав ночную тишину:

— Эй, Сидор! Сосед! Открой! Это я!

Глинов ее не любил. Боясь, что она переполошит всю улицу, открыл калитку.

— Ах, это вы Рафида-апа? Входите!

— Здравсти, Сидор! Курсак польный? Карашо. Эй, сосед, ты совсем одна. Я знаю: днем дома ты нет. Сегодня к тебе чужой человек приходил. Я сам видела. Голова такой трупка завязал. Ух, какой! — показала рукой Рафида. — Твоя милисия ходи. Она воровать ходил. Я тебе говорит.

Говорила она, путая русские, татарские и казахские слова. Но Глинов, который немного знал казахский, все же понял ее.

— Жаксы, апа, рахмет. Очень хорошо, — ответил он на том же словесном винегрете и попытался закрыть калитку.

— Соседи мы, надо друг другу помогать. А то потом обижаться будешь, — не унималась старуха.

— Я другой замок поставлю, крепкий. Никто не зайдет! Спасибо! Возвращайтесь домой!

Рафида, с сознанием исполненного долга, отправилась восвояси. Глинов оглядел улицу и скрылся в доме.

— Кто это был? Что ему надо среди ночи? — спросил встревоженный Черноносов.

— В соседнем доме живет старуха. Видела, как ты входил сюда, вот и пришла меня предупредить. Подумала, что ты вор, который специально лицо забинтовал, чтобы не узнали. Советовала в милицию заявить.

— Я не видел никакой старухи.

— Зато она тебя видела.

Черноносов помрачнел, задумался.

— Старуха одна живет?

— Одинокая бабка, — ответил Глинов и тут же понял, о чем думал жилец. — Ты эти мысли выбрось из головы. Если со старухой что-нибудь случится, нас с тобой в покое не оставят, доберутся, не сомневайся.

— Ты что, старухи испугался?

— Дело не в старухе. У нее много разных родственников. Один из них здесь в газете работает. Он часто заходит к ней. Сейчас, видимо, на учебе где-то. Если тебе не терпится в тюрьму попасть, дело твое.

Черноносов походил по комнате. Затем подошел к столу, налил из графина полный стакан водки и залпом выпил.

— Мне больше нельзя оставаться у тебя, Сидор. На думай, что я испугался. Не из тех. О тебе забочусь. Из-за меня пострадать можешь.

— Но тебе нельзя в таком виде людям показываться. Надо залечить сначала раны. Мир широк, что-нибудь потом придумаем.

Выход нашелся. Однажды Глинов, придя утром на работу, увидел стоявшую у склада машину. У ворот на лавочке сидели шофер и глупого вида толстяк с отвисшим животом. Вход для работников был подальше. Глинов повернул было туда, как его остановил Сатпаков, крича и махая рукой:

— Эй, товарищ! Чего ты испугался? Иди сюда!

Глинов направился к нему. Пока он подходил, Сатпаков успел оглядеть его с ног до головы. Ну и образина! И как его мамочка не испугалась, когда родила!

— Ты не знаешь, где наш тамыр?

До Глинова складом заведовал некий Бори Карабаев. Проворовался, и его посадили. Когда-то он встречался с Сатпаковым и взял у него взаймы некоторую сумму денег. Жундыбай не мог отказать такому большому человеку. Глинов понял, о ком спрашивал Сатпаков, но сказал:

— А кто это?

— Ты что, моего друга не знаешь? Бори его зовут.

— Не знаю.

— О аллах! Он не знает Бури и, однако, живет на свете и не краснеет. Я у тебя про заведующего спрашиваю.

— Он сейчас здесь не работает, сидит в тюрьме.

— В тюрьме?! Что ты говоришь? — испугался Сатпаков, глядя поочередно то на Глинова, то на шофера. — А ты не врешь?

— Зачем же мне врать?

— Ну да, конечно. Впрочем, я и сам знал, что он этим кончит. Уж очень у него глотка была широкая да пузо обширное. Вот и получил соответственно. А вы, значит, будете новым завскладом?

— Да, что вы хотели?

— Вы мне сразу понравились. Есть такие лица, с первого взгляда нравятся. Я как увидел вас, очень обрадовался. Простите, я разговариваю с вами, а сам не представился, да и вашего имени-отчества не знаю. Стыд! Сидор Найденович? Очень приятно! А меня зовут Жундыбай Сатпаков, — и он протянул доверенность на получение товара.

— Как видите, мы с вами коллеги — оба торговые работники.

— Я вас, по-моему, раньше не видел. Давно вы работаете в нашей сети?

— Вы правы. Мы вот с шофером в эти края недавно приехали. Родные места наши далеко, у самого моря. Пришлось уехать. Связался я там с одной бабенкой, женой родича, ну и пошли разговоры. А здесь, в Коктале у меня родственничек живет по материнской линии. Оказывается, прежний продавец два года без отпуска мучился. Я и взял временно магазин. А этот паренек приехал сюда учиться. В техникум хотел поступить. Провалился и не хочет домой возвращаться. Стыдно ему чего-то. Остался жить у сестры.

Глинов вернул бумагу Сатпакову.

— У меня сейчас идет ревизия. Я не могу выдать вам все товары, указанные в заявке.

Сатпаков расстроился, почесал затылок:

— Ах ты, досада! Мы же издалека приехали. А сейчас время горячее, уборка идет. Если не обеспечить людей, то нам же шею намылят.

— Стоит расстраиваться из-за этого. Время летнее, дорога хорошая. Приедете еще раз, проветритесь, тогда и захватите все.

— Я бы в другое время и слова не сказал против. Но, поймите, много приезжих. Если я в этот раз вернусь с пустыми руками, то, считай, мне нет больше веры.

— А ты, оказывается, любишь поболтать, — Глинов перешел на «ты» и игриво толкнул нового знакомого локтем. — Чем соловьем разливаться, лучше бы ты, Жуке, заводил машину во двор. Для тебя, может, и найду что-нибудь.

— О! Давно бы так! — приподнялся с места Сатпаков и прикрикнул на шофера. — Чего расселся, как бай? Заводи машину во двор! Устал я тебя уму-разуму учить, бестолочь.

Когда машину загрузили, Сатпаков благодарно пожал своей пухлой рукой локоть Глинова.

— Прошу тебя, дорогой, в гости к нам приехать. Зачем тебе все время городскую пыль глотать? У нас там джайляу. Природа. Зелень. Красота! И воздух какой! Крепче спирта! Поваляешься на лужайке. Это не только вежливость с моей стороны, а просьба. Приезжай, увидишь, как Жундыбай друга умеет встретить.

— Спасибо, как-нибудь загляну.

— Буду ждать.

Глинов потянул Сатпакова за рукав, отвел в сторону:

— Жуке, у меня к тебе небольшая просьба. Дома у меня бабы нет, один я. А ко мне гость приехал. Вместе воевали, из одного котелка кашу ели. Заскучал мой гость. Хотел я ему показать наши края, да вот некогда все. Не захватишь ли его с собой?

— О чем речь? Машину жалко, что ли? Пусть едет с нами. Твой гость — все равно что мой гость, верно?

— В Коктале у меня сестра живет. У нее и остановится. Он тебе не будет в тягость.

— Эх, Сидор, о чем ты говоришь? Жундыбай не обидит гостя. От угощения никто еще не обеднел. Пусть едет, я ему наши места покажу.

— Когда вы возвращаетесь?

— Пока еще не жарко, думали добраться до Джетыбая. Там переждем жару и поедем дальше, по вечернему холодку.

— Ладно, договорились. Он будет ждать вас возле чайханы. Мне незачем провожать вас. Еще кто-нибудь хватится на работе. Не могу же я склад оставить.

— Да ладно, мы не убежим, не беспокойся.

Когда машина отъехала от склада, Жундыбай заныл какую-то песню. Настроение у него поднялось.

Перед чайной зеленела огромная лужа. Это вышел из берегов арык и затопил дорогу. Машина форсировала лужу и остановилась на сухом месте. Жундыбай высунул голову из машины:

— Лучше бы выехать сейчас, пока еще прохладно. Где же гость этого ненормального? — И он стал вертеть головой.

Черноносов в это время стоял неподалеку в тени дерева. Он видел, как остановилась машина, наблюдал за каждым движением сидящих в ней людей. Заметив, что они ждут его и даже проявляют нетерпение, он выждал еще немного и направился к машине. Увидев перед собой человека, лицо которого было так ужасно, Жундыбай испугался.

— Эй, парень, что за человек? Взгляни-ка на его рожу, ей-богу, это черт!

Черноносов заметил, что произвел неприятное впечатление на Жундыбая. Но ничем этого не выдал. Он вплотную подошел к ним и вежливо поздоровался.

— Здравствуйте! — и он чуть склонил голову. — Это машина идет в Коктал? Меня направил к вам Сидор Найденович.

— Это тебя зовут Ашрапов? Ганаудин?

Черноносов поклонился:

— Мы с Сидором на фронте вместе были.

— А сам ты откуда будешь?

Черноносову не понравился этот допрос прямо посреди оживленной улицы. Внезапная злоба охватила его, но он продолжал улыбаться:

— Мы из мамадышевских татар, приставших к среднему джузу. Отец вместе со своим хозяином-коробейником попал сюда еще в детстве. Ну и остался муллой, стал детишек учить шариату. В Мамадыше есть сестра отца. Она все пишет, что дети скоро забудут всю свою родню, совсем чужими станут, так хоть побывай, мол, у нас, когда отпуск дадут. Вот и побывал я там. На вокзале встретился Сидор Найденович и, несмотря на возражения, затащил к себе. Прямо с поезда снял, можно сказать, из вагона вытащил. А если человек в отпуске, не все ли ему равно? Решил и эти места посмотреть, узнать, какие здесь люди живут, — сказал Черноносов и, решив, что избавился от назойливых расспросов, поднял чемодан и приготовился садиться.

— Это хорошо, что ты думаешь узнать людей. Ты, оказывается, друг Сидора. Он нам тоже друг. Хороший человек никогда чужим не бывает. Может, зайдем по такому случаю в чайхану? Спрыснем первое знакомство.

— Я против водки ничего не имею. Но вот беда, с утра пить не могу. Не идет.

— Это хорошо, правильно. Ладно, доберемся до Джетыбая, там и покушаем. Садись, — и Жундыбай повернул голову, показывая на кузов, крытый брезентом. Когда Черноносов-Ашрапов уже полез в кузов, Жундыбай крикнул:

— Ганеке, мы тебе справа на ящиках место приготовили. Там кругом стекло, будь осторожен!

После полудня машина достигла Джетыбая. Издали был виден холм, на котором сверкал голубой купол мавзолея. Холм окружало озерцо, поросшее камышом и рогозом. Далеко разносились крики диких уток и гусей. И воздух здесь был какой-то особенный — вдыхаешь не раскаленные потоки, а бодрящие струи морского бриза. Но откуда здесь взяться морю?

Черноносов вылез из машины и сделал вид, что любуется открывшимся видом. Сказал подошедшему Жундыбаю:

— Удивляюсь, как среди этих солончаков и песков оказалось такое прекрасное озеро. Вода какая прозрачная. Откуда оно?

— В этом вот мавзолее покоится Джольбарс-ата. Он считается святым для всех Джалаиров. В джутовый год, когда народ обнищал и страдал от голода, умер он во время кочевки. Перед смертью он сказал своему народу, чтобы его тело погрузили на черного верблюда и отпустили повод. Пусть они остановятся там, куда приведет их черный нар. Там и будет спасение. Верблюд шел целый день, пока не достиг этого холма. В то время здесь властвовали пески и такыры. Аксакалы собрались на совет, недоумевая, как можно здесь жить целому народу? Но наутро люди увидели, что здесь появилось озеро удивительно чистой воды. Обессиленные жаждой и голодом, люди бросились к озеру, вознося благодарения аллаху и святому Джольбарсу. Но люди забыли вскоре о благодарности. Святой дал бездетным детей, кто хотел сына — сына, кто хотел дочь — дочь. Люди принимали все как должное, а построить мавзолей над могилой старца поленились, совсем забыли про это, пока один из его ученых потомков не выстроил вот этот мавзолей, — рассказал легенду Жундыбай, одну из тех, которых много живет в степи.

Черноносов-Ашрапов подошел ближе. Мавзолей был не велик, но весь отделан красными и синими изразцами. Краски очень чистые и долговечные. В глазури, как в зеркале, отражались вода и небо. На могиле лежала плита из белого мрамора, отшлифованного до блеска. Черноносов долго стоял задумавшись, потом, внезапно увидел в камне свое отражение, невольно вздрогнул и вышел из мавзолея.

Жамиш в это время достал из дорожной сумки холодное мясо, открыл консервы, словом, приготовил все для обеда на траве. Черноносов повалился на край красно-черного войлока. Только они успели выпить по рюмке и приступить к закускам, как на дороге показался мотоцикл. Ехали два джигита. Увидев их, Черноносов насторожился, отодвинулся от дастархана.

— Эй, Ганеке, ты почему не ешь ничего? — недовольно сказал Жундыбай и потом уже представил вновь подъехавших. — Этот вот парень, что за рулем сидел, сын председателя нашего райпотребсоюза. Сам он учитель, Арипбаем зовут. А его товарищ работает в районной столовой. Хоть и был его предок Джольбарс-ата святым человеком, этот оказался гнилым овощем, никакого образования не сумел получить. Его зовут Бахытжан-палуаном. Силач! Четыре человека не могут поднять канар, а он возьмет один и несет. Девки по нем сохнут, — хихикнул Жундыбай.

Черноносов украдкой следил за вновь прибывшими. Они стараются не смотреть в его сторону, скрывают отвращение. Но у Черноносова не проходило чувство близкой опасности. И водка не помогала.

— Отдохнем, поспим, пока жара не спадет, — сказал Жундыбай. — Выедем по холодку, а то не дорога будет, а сплошное мучение.

«Кто станет следить за мной в безлюдной степи?» — успокоился Черноносов, подстелил плащ и улегся в тени мавзолея. Водка размягчила его, стало клонить ко сну.

Черноносов огляделся и спрятал в карман очки. Он думал, что Бахытжан, лежащий за мотоциклом, спит. Не заметил, что тот с него глаз не сводит.

— Солнце уже низко. Вставай! — затряс Бахытжана Арипбай. — Пора ехать.

Бахытжан не сразу проснулся, отмахивался от товарища, как от назойливой мухи. Только когда Арипбай завел мотоцикл, он поднял голову. На Черноносова он и не посмотрел. Умылся и стал собираться в дорогу.

Черноносову стали смешны его недавние страхи. Стоило ли бояться этих разинь? Он покачал головой и проводил мотоцикл насмешливым взглядом.

...Установив, что вражеский агент в городе и скрывается под фамилией Свинцов, майор Бугенбаев вызвал Бахытжана из Коктала и хорошенько проинструктировал. Он предупредил его, что вражеский агент — человек сильный, хладнокровный, жестокий, решительный. От него можно ожидать всего. Он может встретиться в самых разных ситуациях и под каким угодно именем. Не исключено, что он владеет казахским языком. Следует на это обратить особое внимание. Если кто вызовет подозрение, не стоит поднимать шума, надо действовать разумно. Решили, что в таких случаях лучше связаться по телефону с Насиром.

...Молодой учитель Арипбай купил себе мотоцикл «Урал» и вилял на нем по улице, не умея как следует водить машину. Тут-то и встретился ему Бахытжан, который преподал ему несколько уроков «высшего пилотажа». С тех пор они и стали друзьями. Когда Бахытжана срочно вызвали в город, он решил, что удобней всего будет воспользоваться мотоциклом. На его просьбу Арипбай ответил вопросом:

— А не опасно ехать на ночь глядя? Куда ты так торопишься?

— Заведующий столовой отпустил меня на день. Завтра я уже должен быть здесь. Если не уеду сейчас, то не успею, а в городе мне надо быть обязательно. Сам знаешь, прошло немало дней, как я познакомился с той девушкой, а поговорить как следует не успел.

В селе всегда всем все известно. Тайна здесь явление условное. История о том, как девушка-практикантка, которая отвергла многих джигитов, вдруг подружилась с парнем из столовой, была известна многим. Арипбай же не придавал этому особого значения, считая, что легкомысленная девчонка решила скрасить свое пребывание здесь легким флиртом с красивым парнем. Правда, увидев красавицу Алтыншаш, он позавидовал своему другу.

Поехать с Бахытжаном Арипбай согласился, но предупредил:

— Я ночью еще не ездил, мотоцикл поведешь ты сам.

— Не беспокойся, дорогу и ночью видно хорошо.

Бахытжан выжимал из машины все, заставляя ее прыгать через рытвины и скакать через бугры. Арипбай едва держался сзади, но молчал, не желая просить ехать потише. Да и как запретишь другу ехать быстро, если ждет его любимая? А Бахытжан действительно был влюблен. Если он не видел Алтыншаш хоть один день, то места себе не находил. Но сейчас он мчал машину по другой причине. После разговора с Насиром и Талгатом он стал внимательней приглядываться к каждому человеку. Поведение Ашрапова Ганаудина ему сразу показалось подозрительным. Черные очки он надел только тогда, когда в небе появились самолеты. Если у него слабое зрение, то почему он не носит очки постоянно? Он надел их, увидев самолеты...

Через два часа они были в Коктале, а еще пятнадцать минут спустя он уже разговаривал с майором. Он сказал, что встретил в Джетыбае родственника, но сразу не узнал, тот очень изменился.

— Завтра приедет агай. Постарайся его встретить.

Насир говорил о Талгате.

Сколько ни говорил майор о терпении, Бахытжан потерял покой. С нетерпением ждал он приезда Талгата.

Было воскресенье. Столовая, занимавшая нижний этаж двухэтажного дома, не работала, в ресторане «Рахат», расположенном наверху, народу было много. Люди стояли и снаружи, ожидая своей очереди. Бахытжан держал для Талгата свободное место в углу зала, где они с Алтыншаш заняли столик. Они уже заказали обед и сейчас потягивали прохладный сок. Стены здесь были сплошь стеклянные, улица хорошо просматривалась. Алтыншаш первой увидела Талгата, который остановил машину перед столовой и рассчитывался с пассажирами. Она показала Бахытжану глазами на Талгата:

— Вы помните этого парня? Это тот шофер, который выручил вас, когда вы ехали к другу.

Бахытжан посмотрел в ту сторону, куда показывала девушка, и увидел капитана Майлыбаева. Он не уедет, не повидавшись с Бахытжаном. Но как его затащить сюда при Алтыншаш? Пока Бахытжан искал предлог, Алтыншаш сама предложила:

— Если вы не возражаете, пригласим его? Он нас весьма комфортабельно доставил сюда. Да и вас выручил. Так что мы в долгу...

Подведя Талгата к столику, Алтыншаш сказала:

— А с этим товарищем вы не знакомы? — и показала на Бахытжана.

— Кажется, где-то видел, но не припомню.

— Вы и вправду забыли?

— За день столько людей перевезешь, что себя не узнаешь. Извините, не могу вспомнить. Правда, девушку по имени Алтыншаш я запомнил накрепко.

Девушка покраснела, но ответила с достоинством:

— Мы давно не виделись. Спасибо, что не забыли.

— Вы же помогли мне найти то, чего не было. Как же вас забыть? — шутливо сказал Талгат.

В ресторане в это время сидел и Жундыбай с компанией. Услышав веселый разговор Алтыншаш с джигитом, он почувствовал досаду и зависть. Подняв мясистую руку, он подозвал официантку. Толстенькая, круглая, как шарик, женщина подкатилась к его столику и с трудом склонилась, слушая Жундыбая.

— Салима, что это за девушка напротив? Я ее раньше не видел.

— Это столичная штучка, из Алма-Аты, на практике здесь.

— Как ее зовут, знаешь?

— Как не знать? Живет неподалеку в «Кольбастау» сват наш. Так она ему какая-то родня по матери. Зовут ее Алтыншаш. У свата сноха родила, так мы с ней были вместе на торжествах.

Салима знала, что Жундыбай приехал сюда, бросив жену и детей. Понимая, куда Сатпаков метит, она расписывала Алтыншаш, не жалея слов, хотя знала о ней очень мало.

Жундыбай сунул ей в руку десятку и попросил:

— Ты бы попробовала с ней поговорить обо мне, а?

— Ой-бай, это не деревенщина с широким подолом, а девка ученая. Как же ее уговоришь?

— А кто она по специальности?

— Врач.

— Врач? М-м-м, — прикусил губу Жундыбай, задумался. — А кто с ней сидит?

— Не узнал? Это же парень из столовой.

— Я не о нем говорю. Кого она сейчас провела в ресторан?

— Ах, этот? Он шофер такси, пассажиров возит между городом и Кокталом. Его, что ли, испугался? — спросила Салима.

Мужчины за столом вели свой беспорядочный и оживленный разговор, не вслушиваясь в их беседу. Бог знает, о чем они говорили. Если спросить у самих, то и они вряд ли смогли бы ответить. Но вскоре они стали по одному прислушиваться, заинтересовались. Сидевший рядом с Жундыбаем джигит Карим просунул руку под локоть Салимы и ущипнул ее за бок. Та ударила его по руке.

— Не балуй, сажа печная!

— Чего брыкаешься, как необъезженная лошадь? Поди не один заезд выиграла! — пошляк расхохотался, оглядываясь на товарищей, но те его не поддержали.

Жундыбай, увлеченный Алтыншаш, облокотился на ручки кресла, откинулся на спинку и сказал громко, чтобы услышала девушка:

— Я-то думаю, кто здесь важничает, а это, оказывается, заведующий помоями!

Карим чуть со стула не упал от смеха.

— Ну, Жуке! Вот это отмочил! Прямо в яблочко! Молоток! Верно сказал, зачем им красавица, когда можно с грязными кастрюлями обниматься, ха-ха-ха! — довольный собой Карим продолжал хохотать. Все происходящее казалось ему забавным.

Алтыншаш сердито посмотрела на подвыпивших насмешников. В это время Бахытжан шепнул Талгату:

— Толстый, это продавец Сатпаков, он вчера ехал вместе с Ашраповым. Сегодня я того еще не видел.

Талгат кивнул головой. Алтыншаш заметила, что они о чем-то шепчутся, и решила, что ребята будут драться. Поэтому она сказала:

— Вы о чем-то шепчетесь. Прошу вас, не надо, — умоляюще сказала Алтыншаш.

Карим в это время подзадоривал своих собутыльников:

— Эх, джигиты, неужели мы уступим такую красавицу каким-то бродягам? Давайте сделаем так, чтобы они не только девушку, но и дорогу в ресторан забыли. Ну-ка, вставайте! — ему хотелось унизить ребят перед Алтыншаш.

Талгат не хотел допустить скандала.

— Не волнуйтесь, Алтыншаш, — сказал он и подошел к Кариму. — Я бы просил вас вести себя прилично, иначе...

— Ты посмотри! Он еще пугает! — Карим толкнул Талгата плечом и сунул ему под нос кулак.

— Убери руку!

— Этот кулак хочет познакомиться с твоим носом. Не могу же я отказать ему в этом маленьком удовольствии. — И он ткнул кулаком Талгата в скулу. Не успел он опомниться, как уже лежал на полу.

Жундыбай поднял вверх обе руки.

— Ну нет, увольте! Я не любитель всяких драк. Моя хата с краю! — он бочком стал уходить от опасного места. Дружки Карима стояли угрюмой кучкой, не решаясь вступиться за него. Карим не мог примириться с таким положением дел.

— Ах, ты так? Ну, гнида, держись! Так легко тебе не уйти! Хочешь своей крови глотнуть? — он тяжело, как бык, поднялся на ноги и выхватил из-за голенища нож. Сверкнуло лезвие. Люди отпрянули в сторону. Алтыншаш, встревоженная, вскочила с места. Согнувшись, Карим бросился на Талгата, выставив вперед оружие, но тут же снова упал на колени. Нож со звоном отлетел в сторону.

Алтыншаш посмотрела на Бахытжана блестящими глазами. Тот стоял спокойно, с видимым интересом наблюдая за схваткой. В это время подоспел милиционер с дружинниками. Всех участников скандала повели в отделение. Талгату это было на руку. Из допроса он узнал, где, когда и через кого познакомился Сатпаков с Ашраповым, где тот высадил последнего. В глубине души не особенно верил, что Свинцов пойдет на то, чтобы изуродовать так сильно свое лицо. Но слова молодого лейтенанта следовало проверить. За этим и приехал Талгат в Коктал.

Когда милиционеры и дружинники уводили Карима с дружками, Талгат поднял руку и улыбнулся.

Алтыншаш повернулась к Бахытжану.

— Этот человек не перестает меня удивлять. Кто он?

— Шофер такси.

— Он такой же шофер, как вы судомойка.

Бахытжан сделал вид, что не понял ее, и предложил мороженое.

Через полчаса пришел Талгат. Как ни в чем не бывало, он принялся за обед, рассказывая забавные и трогательные истории про пассажиров. Когда все вышли из ресторана, Алтыншаш извинилась, сослалась на дела и стала прощаться. Мужчины ее задерживать не стали. Через час они уже ехали в машине.

17

— Человек, которого вы видели, познакомился с Сатпаковым через некоего Глинова, заведующего продовольственным складом. Фамилия его Ашрапов, по национальности он татарин, — сказал в машине Талгат и подробно информировал Бахытжана обо всем, что узнал в милиции. Ашрапов сошел с машины на самой окраине райцентра, там, где раньше была свиноферма. На прощание он записал номер телефона Сатпакова, но до сих пор пока не звонил. Талгат повернулся к лейтенанту:

— Вот, пожалуй, и все, что мне удалось узнать о человеке, в котором ты сомневаешься. По профессии он шофер, но, кроме того, умеет ремонтировать часы. Он обещал Сатпакову починить его старые часы.

— Меня удивляет то, что Сатпакову не известно, у кого остановился Ашрапов. Мне показалось, что у них сложились приятельские отношения, собирались вместе ехать на джайляу колхоза «Кольбастау», и вдруг Сатпаков не знает, где сейчас его друг. Не понимаю.

— Ты в чем-нибудь подозреваешь Сатпакова?

— Я его еще по пограничному району знаю. Болтун. Человек ограниченный. Приходилось проверять его документы.

Машина Талгата повернула к озеру, что раскинулось сразу за райцентром.

— Нам надо узнать, где остановился Ашрапов. Не проверив твоих подозрений, я не могу уехать. Глядя на его поведение, в голову невольно приходит мысль: а не Свинцов ли этот Ашрапов? Если верить Сатпакову, то он привез гостя ради Глинова, который мог ему пригодиться в будущем. Сначала он и сам испугался вида Ашрапова. Говорит, что тот очень уж страшный. Это правда?

— Частично. Физиономия у него и вправду не очень симпатичная, но не настолько, чтобы в обморок падать. Я заметил, что рубцы свежие, некоторые даже не успели зажить. Шрам над правой бровью все еще кровоточит. Глаз постоянно слезится. Видимо, поврежден. Еще одно: перед тем как заговорить, он облизывает губы.

— А родинки на подбородке нет?

— Нет, и бороды не заметил. Подбородок гладкий. — Бахытжан с удивлением посмотрел на Талгата. — А почему вы об этом спросили?

— Существует специальная паста, при помощи которой можно всячески изменить лицо. Об этом часто пишут в западных детективных романах. Когда зашла речь о его обезображенном лице, сразу вспомнились слова Калампур. Она первой видела искусственную родинку на подбородке Черноносова.

— Вы хотите сказать, что Черноносов-Свинцов скрывается под фамилией Ашрапова?

— А сам ты как думаешь?

— Судя по портрету, между этими двумя есть сходство.

— Я еще не видел Ашрапова, поэтому ничего сказать не могу. Но именно сейчас, когда возникло подозрение, надо проверить его до конца. Если ты встретил у мавзолея Джольбарс-аты именно Черноносова, то будь начеку. От него можно всякой гадости ждать. Возможно, он больше и не встретится с Сатпаковым.

— Как это?

— Во-первых, Сатпаков не знает, у кого он останавливался в городе. Во-вторых, он прекрасно понял, что Жундыбай болтун и тупица. С таким связываться опасно.

Эти доводы показались Бахытжану вескими. Он ненадолго задумался:

— Гость не знает местности. Он постарается найти себе помощника. Кого?

— Трудно сказать. По-моему, станет искать знакомства с человеком неприметным.

— Как вы думаете, на ком он остановит свой выбор?

— Возьмет и тебя выберет.

— Меня?!

— Да.

— Вы шутите, товарищ капитан?

— Нет, я говорю серьезно. Удивляться тут нечему. Ты человек простой, незаметный, кроме того живешь отдельно, один. Сам ты парень здоровый, силой бог не обидел.

— Я раньше об этом не думал. Что же мне делать, если произойдет такая встреча?

— Мы ищем Черноносова. А вот кто такой Ашрапов, откуда он появился, нам пока не известно. Советовать что-либо заранее трудно. Однако нельзя терять времени, следя за человеком, к этому делу непричастным. Одним словом, сам видишь, что делать. Если где заметишь Ашрапова, немедленно сообщи мне. Я буду на базе. Завтра до десяти буду ждать твоего звонка.

— Если я почему-либо не смогу позвонить, то приходите сами в столовую.

— Ладно.

Ночь Бахытжан провел неспокойную. Утром же, придя в столовую, он своим глазам не поверил. В углу завтракал Ашрапов. Одна сторона лба и глаз перебинтованы. Через бинты проступила сукровица. Повар, увидев в дверях Бахытжана, подозвал его:

— Эй, джигит, иди-ка сюда! Здесь недавно был заведующий. Бедняга, видно, всю ночь не спал, совсем забегался. Не сегодня-завтра прибудут сюда шефы со своими машинами. Помогать будут на уборке. Их надо кормить? А чем? Сам знаешь, у нас мало свежего картофеля и капусты. Если приедут люди, то пустым чаем их не накормишь. Заведующий отправился на базу. Ты смотри, не уходи никуда. Если он привезет продукты, поможешь разгрузить машину. Слышишь, никуда не отлучайся!

— Ладно. Чай у вас есть? Дайте мне один чайничек, — попросил Бахытжан, кивнув согласно головой.

— С утра жажда замучила? Ты бы лучше поел. Я тут жаркое и почки приготовил.

— Спасибо, агай, ничего не хочется. Дайте чаю, а то вчера немного выпили, голова раскалывается.

Повар знал, что Бахытжан равнодушен к спиртному. Слова джигита удивили его было, но потом он хлопнул себя по лбу:

— Понял-понял! Можешь не говорить, все равно, знаю, — и он рассмеялся. — Невестушка приехала! А я-то думаю, куда ты запропастился. Значит, не выдержала, сама примчалась? Молодец, парень!

— Агай, вы говорите бог знает о чем. Зачем городской красавице деревенщина вроде меня?

— Э-э, ты мне зубы не заговаривай, выдумал тоже, себя ниже девки ставишь. Не кисни, держи голову повыше.

— Ладно, агай, принимаю ваши советы, — Бахытжан засмеялся смущенно. Взяв чайник, поискал глазами, куда бы сесть. Когда он проходил мимо Ашрапова, тот молча выдвинул стул, приглашая садиться.

— Спасибо, — сказал Бахытжан и, сев за его столик, принялся за крепкий чай. Заварен чай был умело, на одном пару, цвет его напоминал вишневый сок, а запах был вообще сказочный. Напиток освежал и бодрил и очень хорошо утолял жажду. Бахытжан с наслаждением пил пиалу за пиалой.

Через некоторое время Ашрапов заговорил:

— Мы с вами знакомы. Вы не узнали меня?

— Где-то встречал, но вспомнить не могу, — Бахытжан засмеялся глуповатым смехом. — К нам в столовую много людей приходит. Разве всех запомнишь? Иной раз и хорошо знакомого не узнаешь.

Ашрапов устремил на него свой зоркий глаз:

— Молодому человеку нельзя быть таким забывчивым. Мы с вами встречались в Джетыбае, на дороге.

— Джетыбай, говорите? — Бахытжан сделал вид, что задумался. — Ах да, вспомнил! Вы еще приехали вместе с продавцом Сатпаковым. Как же вас зовут? Сейчас вспомню. Ганаудин? Да-да! Если не ошибаюсь, вы приехали к кому-то из родственников? Ну, как, нашли его?

— Найти-то нашел. Но его дома не оказалось — в колхоз послали.

— Не повезло, — Бахытжан принес чистую пиалу и налил чаю Ашрапову.

— Думаю, раз приехал, дождусь. Сейчас я свободен, не знаю, чем и заняться.

— В отпуску?

— Я работаю шофером в автобазе. Говорят, кто приезжает в Казахстан на уборку, много зарабатывает. Наши шоферы два года подряд работали на целине, а вернувшись, купили себе машины. Я тоже хочу счастья попытать.

— Хотите здесь поработать?

— Да, — не моргнул глазом Черноносов, — я вчера слышал объявление по радио, ну и пошел в автобазу. Им шоферы нужны. Вот и ухватились за меня: «В колхоз поедешь? Заработаешь хорошо». Я обещал подумать. Раз решил заработать, спешить, думаю, не надо. Не знаю, что лучше: ездить туда из района или жить в колхозе. Не могу на чем-нибудь определенном остановиться.

Бахытжан внимательно его выслушал. Сверлящий глаз Ашрапова его не смущал. Но почему-то сейчас он не находил уже сходство между этим человеком и Черноносовым. Ашрапов казался ему человеком, думающим только о заработке. Это чувство помогло ему вести себя непринужденно, что было особенно важно в первые минуты.

— По-моему, лучше ездить из района. Тогда сохранится заработок на месте. Кроме того, будут платить командировочные.

Неожиданно Ашрапов спросил:

— А вы почему бросили шоферить?

— То есть как «бросил»?

— Я заметил, что вы неплохо разбираетесь в технике. Кроме того, я слышал, что ваша невеста сейчас живет в колхозе. Разве не было бы для вас лучше, если бы вы работали шофером? Как-то даже неприятно, что здоровый и знающий молодой человек возится с кастрюлями.

Этого Бахытжан не ожидал. Он задумался, подперев щеку ладонью. Потом засмеялся:

— Вы думаете, только за баранкой можно зарабатывать? Откуда вы знаете, что здесь я зарабатываю меньше других? Сами видите, на здоровье не жалуюсь. Питание хорошее, ем за троих. И получаю каждый месяц больше сотни. Этого мне хватает вполне. На еду я ничего не трачу, а заработок со стороны имею. Зарплата полностью сохраняется.

— Но ведь трудная работа, грязная.

— Это правда.

Ашрапов отхлебнул уже остывшего чаю:

— Говорят, вчера драка была в ресторане? Что-то из-за официантки началось, кажется. Приревновали, что ли? Ты не знаешь, что за скандал был?

Драку в ресторане видели многие. Конечно, уже пошли слухи, что все началось из-за девушки-врача. Все это известно Ашрапову. Его расспросы похожи на проверку. Надо говорить правду.

— Ничего особенного не произошло. Два-три джигита приехали из аула, выпили и стали нас задевать. Об этом, наверное, и говорят люди.

— К вам приставали? А я слышал, что какой-то таксист всех их раскидал. Вы-то при чем?

— Мы с девушкой сидели отдельно, обедали. Потом к нам присоединился таксист. Они-то, сами знаете, везде свои. А девушку он, видно, раньше знал, он сразу с ней разговорился, шутить стал.

— Это та девушка, о которой говорил повар?

— Да.

— Она, кажется, ваша невеста?

Бахытжан неопределенно улыбнулся, как бы говоря, кто знает, и продолжил свой рассказ:

— Девушку увлек разговором, она и забыла обо мне. Сидит, глаз с шофера не сводит. Я не знал, как избавиться от него. Хотел придраться, поссориться и уйти, но меня эти парни опередили. Началась драка. Явился милиционер и забрал всех в отделение. Кстати, и ваш знакомый был среди задержанных.

Ашрапов удивленно пожал плечами:

— Мой знакомый? Кто же это, интересно бы узнать?

— Продавец райпотребсоюза, здешний. Тот, с которым вы ехали в одной машине из города.

— Ах, этот! И его посадили, беднягу?

— Нет, он же не дрался. Его пригласили как свидетеля.

Черноносов хотел узнать именно об этом. С этой целью он и поджидал здесь Бахытжана. Увидев накануне, что милиционер и дружинники ведут группу людей, он узнал среди них Сатпакова и очень испугался, что того посадят и допросят. Если продавец назовет имя Глинова, то чекисты легко раскроют, что Зина ходила именно в тот дом. И ниточка потянется к нему самому. Верить никому нельзя. Сатпаков же продаст ни за грош. Да и Глинов не станет запираться. Ашрапов боялся этого. Узнав, что Сатпакова не стали задерживать и отпустили без допроса, он успокоился.

— Если парни дерутся из-за девушки, то, видно стоит того ее красота. А чего же этот толстопузый мешается? Эх, недаром говорят казахи, что у старого бугая глаза всегда похотливые, — и он рассмеялся.

В это время в столовую вошел Талгат. По вчерашней договоренности, они с лейтенантом должны были встретиться в десять у центрального магазина. Бахытжан не позвонил и на условленное место не пришел. Талгату самому пришлось сюда явиться. Войдя в столовую, Талгат сразу увидел Алтаева, пьющего чай с Ашраповым. И он отвернулся, сделав вид, что не видит их:

— Кому в город? Есть одно место! Кому в город?

Ашрапов даже головы не повернул, спросил шепотом:

— Этот таксист вчера дрался?

Бахытжан кивнул головой, недовольно поморщился. В столовую вошла женщина, ведя за руку зареванного малыша.

— Дорогой, я вот этого плаксу покормлю, а то без конца плачет. Ты подождешь немного? — сказала она Талгату.

Талгат пожал плечами:

— Вам же лучше, если раньше выедем. Потом солнце припечет, сами не усидите. Ладно, ешьте поскорее.

— Спасибо, родной, — поблагодарила обрадованная женщина и, глядя на доброе лицо шофера, осторожно спросила. — А по пути завернем к мавзолею Джольбарс-аты?

— Если оплатите проезд, я вас и в Бухару отвезу к святым местам.

— Слишком любит деньги, — неприязненно сказал Ашрапов, не повернув головы.

Бахытжан, словно не пожелав больше видеть «соперника», встал и ушел на кухню.

Ашрапов подошел к Талгату:

— Одно место, говорите, свободное? Вы меня не подбросите до третьей фермы совхоза «Пригородный»? Это недалеко. За тридцать километров отсюда, у самой дороги.

— Сзади сядешь. Рядом поедет женщина с ребенком — сказал Талгат и подозвал официантку. — Не буду скупиться, надо и мне червячка заморить. Дорогая, принеси мне рисовой каши. Чай подай без сахара.

Когда Ашрапов вышел, Талгат похлопал себя по карманам:

— Эх, сигарет надо купить, — и он прошел в буфет. Там он долго не задержался, вышел и стал есть свою кашу. Ел он с заметным аппетитом, хоть и с трудом заставлял себя глотать каждую ложку. Дверь в столовую была прикрыта неплотно, за каждым шагом шофера следил Ашрапов...

Когда машина выехала на дорогу, ведущую в город, Ашрапов полез в карман.

— Ах, черт! Курево забыл купить! — и он нагнулся к Талгату. — У вас не найдется сигаретки?

Талгат достал из кармана нераспечатанную пачку и протянул пассажиру. Тот закурил и вежливо спросил:

— Вам достать?

Ашрапов попросил закурить, зная, что Талгат прошел в буфет за сигаретами. Ему хотелось выяснить, за куревом ли ходил Талгат в буфет.

— Ты что, меня моими же сигаретами угощаешь? Добрый какой! — и он взял пачку из рук Ашрапова и положил в карман. — Ты брось эту привычку.

— Извини, руки-то у тебя заняты. Вот и хотел удружить.

— Не хочется вкусную кашу дымом портить, — шутливо сказал Талгат. — Потом покурю.

После этого Ашрапов замолчал. Возле фермы он коротко поблагодарил шофера, отдал деньги, вышел из машины и быстро, чуть ли не бегом, пошел по узкой тропинке. Казалось, человек очень спешит. На самом же деле Черноносову на ферме нечего было делать. События последних часов встревожили его. Все казалось подозрительным. И этот парень, что подручным в столовой работает, и скандал в ресторане, и то, что там был замешан Сатпаков, и еще этот скучный шоферюга, с которым не смогли справиться три мужика.

Прошло уже почти два месяца с тех пор, как он перешел границу. Все это время он живет в напряжении, в постоянном страхе. Больше ждать нельзя. Надо действовать решительно. Снимки кое-какие ему удалось сделать. Конечно, если доставить эти снимки шефу, ему бы хорошо заплатили, похвалили, но особенно много за них не получишь. Но он хотел узнать больше и для этого ему надо оставаться в Коктале. Даже если уехать в какой-нибудь колхоз, все равно не избежать встреч и разговоров с людьми, спрятаться совсем невозможно. Одно хорошо, что на земле казахов слово не лежит, а летит. С большой скоростью распространяется молва по древнему степному телеграфу, имя которому — узун-кулак. Люди уже знают, что с продавцом Сатпаковым приехал в район новый человек. «Приехал один остроглазый, рожа у него, бедолаги, вся в шрамах», — наверное, так уж говорили. У него нет другого выхода. Он сам должен проверять каждое возникающее подозрение. Садясь в машину Талгата, он хотел узнать, не встретился ли тот в буфете с Бахытжаном и купил ли он сигарет. Когда шофер передал ему новую пачку, он почувствовал облегчение. Едва машина скрылась вдали, он снова вышел на дорогу и стал ждать автобуса на Коктал. Через полчаса он уже сходил с автобуса в райцентре, даже не заметив в автобусе двух людей, которые стерегли каждое его движение.

18

Прошлой ночью Талгат связался с городом и поговорил с Насиром. Он кратко доложил ему об Ашрапове. Несмотря на то что капитану не удалось точно установить, что Ашрапов и Свинцов одно лицо, Бугенбаев послал двух сотрудников в Коктал, чтобы оградить полигон от возможных диверсий врага. Об этом он сказал Талгату и добавил, что чекисты выедут утренним рейсом. Талгат, завидев издали автобус, развернул машину и поставил посреди дороги. Потом открыл капот и стал копаться в моторе. Автобус подъехал ближе и остановился перед неожиданным препятствием. Вместе с шофером сошел еще один пассажир. Шофер оказался хорошим парнем, готовым прийти на помощь человеку, попавшему в беду. Он сказал:

— В народе говорят: «Пусть жена не умирает, когда ты стар. Пусть конь не подыхает, когда на полдороге встал». Ну, что случилось? Дай-ка, взгляну!

— Попробуй стартером поработать, может заведется, — озадаченно сказал ему Талгат и, когда тот сел в машину, шепнул стоявшему рядом человеку: — Оставил его на тридцатом километре. Левый глаз перевязан.

— Понял вас.

Машина завелась. Талгат закрыл капот.

— Надо же было мотору именно здесь заглохнуть. Спасибо за помощь! — и он, сев в машину, поехал дальше.

В три часа дня он был в городе. Поставив машину в гараж, Талгат позвонил Насиру. Через час были готовы фотографии Ашрапова, снятого в разных ракурсах. Их передал Алтаев. Насир разложил перед собой фотографии и стал внимательно рассматривать.

— Очень хорошие снимки. Видно каждое пятнышко, — сказал он одобрительно. — Ты обратил внимание, что правая сторона лица у него без единой царапины?

Он открыл ящик стола, достал оттуда портреты Свинцова и положил их рядом. Потом закрыл левую часть лица бумагой.

— Ну, теперь взгляни! Похожи?

Да, это было лицо одного человека. Все же Талгат долго рассматривал их.

— Это Свинцов, — сказал он убежденно и вскочил на ноги. — Будем брать?

— Где те деньги, которые он вам дал? Немедленно пошлите на экспертизу. Надо сравнить с отпечатками пальцев, снятыми в доме у Рябовой. Прошу вас заняться этим, а я схожу к Рябовой. Потом решим, что делать дальше.

Через полчаса Насир уже беседовал с Рябовой.

Из множества снимков она уверенно выбрала фотографию Черноносова, сказала:

— Удалось вам схватить убийцу Зиночки? Он, видно, сильно поранился, когда его задерживали. Весь перевязан. Прошу вас: покажите мне его один только раз. Очень прошу!

— Хорошо, я сам за вами приеду, — сказал, прощаясь, Насир. Теперь ему было ясно, кто скрывается под личиной Ашрапова.

Из областного управления госбезопасности Насир позвонил генералу. Генерал тут же связался с Москвой. Через час Насир уже готовился к поездке в Коктал. Он сказал Талгату:

— Может, проводишь меня до Джетыбая? По дороге поговорим.

— Мой рейс только через двое суток будет. Прикажете ждать?

— Все пусть останется без изменений, выезжайте, когда пошлют. Торопиться не следует, можем спугнуть Черноносова.

— Что же делать мне?

В это время зазвонил телефон. Талгат поднял трубку:

— Слушаю вас! Кого? Сейчас передам, — и он протянул трубку майору. Звонили с почты.

— Алло! Кто это говорит? Да, я, да, да. Когда принес? Зачитайте текст! Вы еще не отправили телеграмму? Хорошо, сейчас буду у вас, — положив трубку, сказал Талгату.

— Ну вот, а вы жаловались, что делать нечего. Вот и нашлась вам работа. За пятнадцать, минут до этого кто-то дал телеграмму Ашрапову. «Тетя больна. Приезжай».

— Кто отправитель?

— Худощавый человек средних лет. Идемте со мной.

Через десять минут они уже были на почте и разговаривали с девушкой, принимающей телеграммы. Отправителем оказался Глинов. Девушка-телеграфистка сразу узнала его на показанной ей фотографии. Насир поблагодарил девушку, и они с Талгатом вышли на улицу. Машина, которая должна была отвезти майора в Коктал, уже ждала их.

Когда машина вышла за город, майор повернулся к Талгату:

— «Тетя больна», что бы это значило? Кто «тетя»?

— Я тоже об этом думаю. Но несомненно одно: Глинов почуял опасность и предупреждает Ашрапова.

— Он, видимо, вел наблюдение за домом Рябовой. Мои посещения его насторожили. Об этом он и сообщает Черноносову. Но я не заметил, чтобы за мной следили.

— Видимо, он делал это не сам, а воспользовался чьей-то услугой, скажем, мальчишек подговорил или женщину послал, — Талгат опустил стекло машины. — Телеграмму будем отправлять?

— Нет, не спешите с этим. Мы еще не расшифровали ее текст. Наши предположения еще ни о чем не говорят. Однако следует отправить телеграмму из Коктала на имя Глинова, чтобы не тревожился.

— А если наш текст не будет соответствовать коду?

— Если наша телеграмма встревожит Глинова, придется его арестовать. Для того, чтобы не спугнуть Черноносова, дадим в газете информацию, что арестован расхититель народного добра, заведующий продовольственным складом и так далее. Это не должно сильно обеспокоить Черноносова, так как он понимает, что сесть за кражу и сесть за убийство — не одно и то же. Так что Глинову будет выгодней молчать.

Талгат не стал спрашивать, о чем говорил Насир с генералом и зачем едет в Коктал. Этого не принято делать. Он посидел молча, потом спросил:

— Что делать, если Глинов попытается уехать из города?

Насир понял ход мыслей Талгата и рассмеялся:

— У нас не было времени поговорить с глазу на глаз. Сейчас нам никто не даст разрешения на арест Черноносова. Ведь еще не известно, какую цель он преследует? Мы взяли Наматханова. Он оказался агентом-щитом, которым пожертвовали хозяева, чтобы сохранить другого шпиона. Кто еще работает на Черноносова? Какие у него связи? На кого он опирается? Как он встретился с Глиновым? Это мы должны узнать, во что бы то ни стало. Вас я в Коктал послать не могу, пока не придет ваша очередь. А Бахытжан хоть и подозревает, но все же не уверен, что Ашрапов не тот, за кого себя выдает. Он точно не знает, что это Черноносов. Не зная этого, он может допустить оплошность, которую потом трудно будет исправить. Мне кажется, что Черноносов сейчас очень внимательно следит за каждым шагом Бахытжана. Следует основательно подготовить Бахытжана к крупной игре, не торопясь. Поэтому и выехал я сразу в Коктал. Здешние дела до следующей поездки остаются на вас. Вы спрашивали, что делать, если Глинов попытается покинуть город? Что ж, мешать ему не станем. Если хочет, пусть едет. Все равно вернется. Черноносов ему не разрешит уехать. Вот, пожалуй, все. Буду ждать вас через два дня в Коктале.

У самого мавзолея Джольбарс-аты они догнали городской автобус, идущий в Коктал. Насир пересел в него, а Талгат с шофером повернули назад. Капитан сошел возле ресторана. Только увидев его неоновую вывеску, Майлыбаев почувствовал страшный голод. За обедом он обычно держался свободно, и, вставая из-за стола, чувствовал себя отдохнувшим. За это короткое время ему удавалось подвести итоги прошедшего дня. Одним словом, это были редкие минуты полного отдыха, которые приносили чувство спокойной радости. Он неторопливо прошел через весь зал к угловому столику и сел рядом с человеком, углубившимся в газету. В позе человека, в его руках было что-то знакомое. Талгат отодвинулся немного в сторону и чуть не ошалел от неожиданности: перед ним сидел Ашрапов-Черноносов. Левый глаз был прикрыт черной тряпицей. Откуда он взялся? Как он попал сюда? Или получил какую-нибудь другую телеграмму от Глинова? Почему же наши работники не сообщили ничего? А может, Черноносов заметил за собой слежку и решил скрыться, уехать совсем из этих мест? Все эти мысли успели в долю секунды промелькнуть в мозгу Талгата. Если бы в это время Черноносов посмотрел на сидящего перед ним человека, он бы сразу заметил, как изменилось его лицо. Талгат быстро сумел взять себя в руки. Он махнул рукой, подзывая официантку. Однажды после работы он отвозил ее домой. Она кивнула как старому знакомому, подошла и улыбнулась.

— Что будете заказывать? Есть борщ из свежей капусты. Мясо по-казахски. Очень вкусное. Или горячей самсы желаете?

Черноносов только теперь увидел соседа. Он поморщился, взял из пепельницы недокуренную сигарету и зажег спичку.

Талгат видел это краешком глаза. Но, словно все это его не касалось, обратился к официантке:

— С утра маковой росинки не было во рту. Голоден, как семь волков в лесу.

— Значит, мясо по-казахски?

— Прекрасно! Давайте по-казахски, по-русски, по-дунгански,только быстрей.

— Да, у шофера работа не легкая, попробуй целый день провести на колесах, — посочувствовала официантка. — Вы без машины? Может, стопочку принести?

— Несите, только быстрей, дорогуша!

Посмеиваясь, официантка ушла, покачивая бедрами. Черноносов, глядя ей вслед, сказал:

— Видно, неплохая женщина, — подбородок его непроизвольно дернулся. Черноносов достал из кармана сигареты. — Вы прошлый раз обиделись, что я вас вашими сигаретами угощаю. Прошу закурить моих.

Неужели Черноносов проделал путь в пятьсот километров, чтобы только выяснить свои сомнения? Талгат отодвинул пачку:

— До чертиков уже накурился, тошнит. Надо сначала подкрепиться, а то уже руки дрожать стали.

— Вы местный?

— Да, уроженец этого города.

— Женаты, наверное?

— Не скопец же я в конце концов.

— Вот вы какой обидчивый. Я просто спросил, чтобы за столом беседу поддержать. Не надо сердиться.

— Ничего страшного. Болеет жена, поэтому сорвался. Вы тоже простите.

— А что с ней?

— С почками неладно. Уехала на курорт.

— В Крым?

— Нет, в Сары-Агач, под Ташкентом. Зачем далеко посылать, когда рядом есть санаторий. Вода, говорят, там хорошая.

Талгат уже заканчивал обед, когда в зал вошел пьяный молодой человек, о чем-то переругиваясь со швейцаром. Видимо, он где-то падал, потому что брюки у него были в грязи.

— Так, у других деньги честные, а у меня что, ворованные? На свои пью, нечего мне мораль читать.

Он буквально рухнул на стул рядом с Талгатом.

— Дай закурить! — протянул он руку Черноносову.

Неловко достав сигарету, он всю ее замусолил и выплюнул. Взял другую, с трудом закурил. Талгат узнал молодого человека, он видел его в кабинете у майора Бугенбаева. Насир тогда их познакомил. Это Айдар Кыдырбаев. Видать, Бахытжан успел сообщить в областное управление, что Черноносов выехал из Коктала в город. Айдар ударился локтем о край стола, чертыхнулся. Талгат сидел и удивлялся его актерским способностям. Настоящий артист. Он бросил мутный взгляд на подошедшую официантку, икнул:

— Принеси-ка мне сто грамм.

— Какие тебе еще сто грамм? Иди проспись! Пьяным не отпускаем.

— Кто пьян? Я? Не-е-ет, вы ошибаетесь, барышня. Полбанки оприходовал Кушунбай, а пьян, выходит, я? В огороде кузина, в Киеве бузина, а пьян дядька? Я в ро-от сегодня не брал. Это у меня от вчерашнего запах.

— Вы уже и дням счет потеряли. Не знаете, когда пили. Я вам ни грамма не дам, понятно?

— Я же у тебя не бесплатно прошу, а за свои деньги. Неси! — и он застучал кулаком по столу. Локтем он столкнул со стола графин и тот со звоном разбился.

— Милиция! Позовите милиционера! — закричала официантка.

Милиционер увел Айдара, несмотря на его протесты. У того ноги разъехались, и он повис на плече милиционера. В качестве свидетелей в отделение были приглашены и Черноносов с Талгатом. На лице Ашрапова ни следа тревоги, он очень спокоен. Не торопясь, он поставил свою подпись под протоколом.

В отделении милиции Талгат узнал, почему так быстро вернулся в город Черноносов. Самолет, летевший в город Жанашар, вынужден был сесть в Коктале, потому что погода резко ухудшилась. И раз уж график полетов был нарушен, экипажу было приказано лететь в Жанашар через город Н. В самолете оказались свободные места, и их заполнили пассажиры, желающие попасть в Н. Среди них оказался и Черноносов. Выяснив это, Бахытжан срочно предупредил областное управление. И оперативная группа во главе с Айдаром прочесала город в поисках Черноносова. И вот нашли его в ресторане.

В то время, когда эксперты сопоставляли отпечатки пальцев, снятых в доме Рябовой, и с денег, которые Черноносов заплатил Талгату, Черноносов-Ашрапов ехал на грузовике в Коктал. В городе он пробыл очень недолго и не встречался с Глиновым. Это удивило Талгата: зачем Черноносов приезжал в город? Может быть, хотел узнать, следят за его действиями или нет?

Черноносов, вернувшись из города, стал действовать открыто и быстро. Он устроился на местную автобазу механиком и... зовет к себе Бахытжана: «Здесь можно сделать большие и легкие деньги. Только дай согласие, и деньги сами потекут в твои карманы». Ясно, что ему крайне необходимо найти себе сообщника.

— Ну и что вы решили?

— Пока ничего не предприняли. Сами знаете, быть рядом с Черноносовым очень опасно. Он в любое время может что-нибудь выкинуть. Нужен человек, который помогал бы Бахытжану.

— Бахытжан хоть знает, с кем он имеет дело?

— Мы ему ничего не говорили, но он догадался сам. Когда я спросил у него: «Что, если вы встречаетесь не с Ашраповым, а с Черноносовым, который ходит под чужим именем?» Он даже не удивился. Сказал: «Я это уже давно знаю».

— Правда? — Талгат, вытерев промасленной тряпкой руки,сказал:

— Настоящий джигит! Даже я, когда встретил Черноносова в ресторане, очень растерялся. Кто мог подумать, что я увижу человека, которого встречал утром за пятьсот километров отсюда, — и он рассказал всю историю, происшедшую в ресторане.

Насир, склонив голову набок, молча слушал. Когда Талгат кончил, он сказал:

— Трудно обвести вокруг пальца такого опытного врага, как Черноносов. Его и брать будет нелегко. Возможно, он попросит вас отвезти его куда-нибудь, ведь вы знакомы. Когда должны встретиться Бахытжан с Черноносовым?

— Послезавтра в обеденный перерыв в столовой. Сейчас Бахытжана нет в районе, он уехал в колхоз «Кольбастау».

— По графику послезавтра я должен быть в городе. Как можно встретиться с Бахытжаном?

— Придумайте что-нибудь.

На следующий день в самом центре города, как раз напротив ресторана, машина Майлыбаева столкнулась с грузовиком. Работники госавтоинспекции, прибывшие на место происшествия, решили, что виновен водитель такси Майлыбаев. Они определили, что Майлыбаев был пьян. Все это произошло на глазах людей, которые собрались вокруг. В тот день, когда Бахытжан должен был встречаться с Черноносовым, Талгат в десять часов утра сидел в столовой. Перед ним стояла пустая бутылка из-под водки. Бахытжан подошел и сел рядом.

— Здравия желаю, товарищ майор! Поздравляю вас с присвоением вам знания майора!

— Кто тебе сказал?

— Бугенбаев.

— Ты уже успел встретиться с Насиром? Когда ты вернулся?

— Сегодня на рассвете, на военном грузовике.

— Ты был один?

— У Алтыншаш в районе оказались дела — нужно пополнить запас лекарств, — мы приехали вместе.

— Это девушка проницательней, чем я думал. Она уверена, что по профессии я не шофер.

— Она и мне не верит. Однажды она даже спросила: «Когда вы вернетесь в Алма-Ату?».

— Что же ты ответил?

— Что я могу сказать? Ответил, что Алма-Ата далеко.

— А она?

— Просто усмехнулась — и все.

— Подумайте о том, чтобы она не могла встретиться с Черноносовым. Он очень осторожный человек, еще учует что-нибудь.

— Понял, товарищ майор!

— Когда решил перейти на работу в гараж? Говорил об этом с Насиром?

— Майор мне все рассказал. Сейчас жду заведующего столовой. Подпишет заявление, и я свободен.

— Встреча с Черноносовым здесь?

— Он должен прийти в обед.

В этот момент в окне промелькнула фигура Черноносова. Бахытжан заволновался.

— Что-то рано он пришел.

— Не беспокойся, Бахытжан, — шепнул Талгат и бросил на стол полпачки сигарет и коробку спичек. — Все, больше не буду курить, шоферы по два раза не повторяются. Все. Что, не веришь? Давай руку!

Бахытжан подал руку и громко заговорил:

— Теперь, если нарушишь слово, то не обижайся, сниму с твоей руки эти золотые часы. Посмотрим, как он бросит курить, — сказал он и поискал глазами свидетеля. Увидев появившегося в дверях Черноносова, он сказал: — Ганеке, подойдите сюда, мы вот поспорили с этим трепачом, что он бросит курить. Будьте вы свидетелем.

Талгат сделал вид, что пьян.

— Ты думаешь, я проиграю? Лучше готовься положить свои денежки в этот вот карман, — и он похлопал себя по пиджаку.

Черноносов, увидел на столе пустую бутылку, решил что Талгат и вправду пьян.

— Он не удержится долго. Через несколько минут снова закурит, — сказал Бахытжан, как будто он уже выиграл спор.

Черноносов покачал головой. Он попросил официантку принести ему водки и выпил с удовольствием. Ему хотелось натравить друг на друга шофера, который остался без работы, и джигита-здоровяка из столовой, хотел разжечь между ними вражду. Если верить разговорам, этот шофер легко справился с двумя-тремя джигитами. Видно, владеет кое-какими приемами. Где мог научиться им простой шофер? Вот если б эти двое сейчас схватились, он бы мог узнать, просто ли хорошо дерется Талгат или обучен этому специально.

Но ссоры не получилось. Талгат сидел молча, как человек, у которого по телу разлилась после водки дремота. Он пошарил в карманах, ища сигареты. Черноносов осторожно пододвинул к нему пачку, лежащую на столе. Взяв одну сигарету, Талгат посмотрел на Бахытжана, затем на Черноносова и сказал:

— Э-э, хитрецы! Сидят, будто ничего не знают. Вы думаете, что легко получите мои золотые часы? Вот, получите! — и он скрутил им кукиш. — Слово шофера — закон! Сказал — отрезал!

— Ты, джигит, потише! — сказал. Бахытжан и положил на стол свой огромный кулак. — Не кипятись. Закуришь — заберу твои часы и еще по шее наваляю.

Талгат долго рассматривал сигарету и затем положил в пепельницу.

— Я же не курю — просто в руки взял.

— Возьмешь в губы, хоть просто так, и я считаю, что ты проиграл. Это все равно, что насыбай употреблять.

— Э-э, ты это брось. Мы же не спорили на насыбай.

Бахытжан, увидев заведующего столовой, заторопился к нему. Сказал, обращаясь к Черноносову:

— Вы не отпускайте друга. Он, видимо, хочет нас дураками оставить. Ишь ты, насыбая захотел.

Тот кивнул головой в знак согласия.

Прошло немного времени, и послышался громкий голос заведующего столовой. Он кричал на Бахытжана, который словно прилип к нему.

— И не проси, все равно я тебя никуда не отпущу. Куда я тебя пущу в такое страдное время? В своем ли ты уме? Только тогда, когда на свое место найдешь такого же парня, буду говорить с тобой.

Бахытжан взмолился:

— Асеке, вы же тоже были молодым джигитом. Почему вы стоите на моей дороге? Я переведусь в гараж, тогда в «Кольбастау» буду чаще наведываться — мне это очень важно. А здесь вы в неделю не даете ни одного дня.

— Ты же только что из «Кольбастау». Умираешь, что ли, без нее?

В столовую вошла Алтыншаш. Кажется, она слышала разговор Бахытжана с заведующим. Подошла к спорящим, взяла Бахытжана за руку и сказала:

— Нашлась машина, идущая в «Кольбастау». Я сейчас уезжаю. Зашла попрощаться с тобой.

Заведующий столовой бросил взгляд на девушку, посмотрел на Бахытжана, словно спрашивая: эта твоя невеста? Тот кивнул головой. Заведующий покусал усы и сказал:

— Что делать? Давай заявление, подпишу.

Когда Алтыншаш вошла в столовую, Бахытжан невольно растерялся: только что они говорили с Талгатом о необходимости предупреждать встречи девушки с Черноносовым, и вот... Но делать ничего не оставалось.

Бахытжан взял подписанное заявление, помахал им в воздухе, подвел Алтыншаш к столу и усадил. Указывая на Черноносова, сказал:

— Познакомься, Алтыншаш, это механик нашего гаража — Ганаудин Ашрапов. С этого дня я в его распоряжении, в его воле — пускать меня в «Кольбастау» или нет..

Черноносов встал с места и поздоровался:

— Была бы моя воля, я отдал бы в ваши красивые ручки парня. Да и вообще отправил бы его в колхоз.

Алтыншаш рассмеялась и благодарно сказала:

— Агай, спасибо за комплимент! Мы с Бахытжаном используем вашу доброту.

— Я ничего для вас не пожалею, но у меня власти, силы не хватает.

— По-моему, для того, чтобы отправить человека в колхоз, не нужно ни власти, ни силы, — удивленно произнесла Алтыншаш.

Черноносов понял, что допустил ошибку, и стал оправдываться:

— Просто к слову пришлось. — И сразу же переменил тему разговора. — Удивляюсь я нынешним молодым людям. Вы вот врач, а Бахытжан простой рабочий, и все же вы сумели найти общие интересы. Вы — люди разных уровней, что вас может связывать?

Талгат сидел и дремал, словно окончательно опьянел. Услышав вопрос Черноносова, он весь внутренне напрягся; если девушка выскажет сейчас свои подозрения, можно считать, что операция потерпела крах. Остается одно: схватить Черноносова на месте. Бахытжан, тоже поняв это, стоял наготове.

Алтыншаш долго смеялась над словами Черноносова.

— Агай, вы говорите, словно только что спустились с небес. Вы что, марсианин? Любовь не выбирает людей.

Талгат и Бахытжан облегченно вздохнули, словно с их плеч свалился неимоверно тяжелый груз. Черноносов этого не заметил, поднял стакан:

— Вы обезоружили меня своими словами. Будьте счастливы! — и он опрокинул зелье в рот.

Алтыншаш повернулась к Талгату, голова которого склонилась на грудь, тряхнула его за плечо:

— Что с вами?

Талгат убрал ее руку.

— Вы все равно не сможете забрать у меня часы. Сказано — сделано!

От Талгата несло водочным перегаром. Алтыншаш посмотрела на Бахытжана:

— Он совершенно пьяный. Что с ним?

Черноносов ответил вместо него:

— Он вчера попал в аварию, машину разбил. Теперь ему кучу денег выложить придется в возмещение убытка, да и работы лишился. Вот и запил человек.

Алтыншаш встала:

— Бахытжан, не провожай меня. Отведи лучше этого человека домой и уложи его.

— Думаете, он послушается? Впрочем, попробую...

Когда Бахытжан почти волоком втащил Талгата в свою квартиру и закрыл за собой дверь, Талгат выпрямился и провел по лицу рукой, словно снимая маску.

— Цены нет этой девушке, — сказал он, — умница. И тебя любит по-настоящему.

Бахытжан уставился в пол и довольно улыбнулся.

19

Шли занятия на полигоне. Группы самолетов, пролетавшие над районом на рассвете на север, больше не возвращались.

Куда садятся самолеты?! Есть ли поблизости аэродром? Если он есть, то насколько он далеко от райцентра? Зачем здесь самолеты? Вот основные вопросы, которые волновали в эти дни Черноносова. Дорого бы дал он за то, чтобы получить на них ответ. Собранные же им материалы были весьма неконкретны. Чтобы их дополнить и уточнить, ему нужно было подобраться поближе к полигону, который, по его предположениям, располагался где-то недалеко от колхоза «Кольбастау». Но как туда попасть, какие найти для поездки причины? Причин, поводов не было. Вот почему он уговаривал Бахытжана перейти в автобазу.

С кем имеет связи Черноносов? Есть ли у него сообщники? Каково основное задание вражеского агента? — эти вопросы интересовали контрразведчиков. Вот почему Бахытжан из столовой перешел в автобазу.

Когда Бахытжан осматривал на яме одну из машин, к нему подошел Черноносов.

— Хочешь заработать?

— Кто же не хочет? Но я не вижу, чтобы деньги валялись на дороге.

— Мне тоже хочется подзаработать. Затем сюда и приехал. — Черноносов закурил, исподлобья наблюдая за Бахытжаном. — У меня есть один знакомый, ученый. Сам он живет в городе. Если присмотреться со стороны, он вроде как полоумный. Считает, что металл можно добывать не только плавлением, но и путем измельчения руды. Его сотрудники смеются над его мыслями. У ученых ведь денег много, хоть пруд пруди. Он просил добыть ему кое-какой металл.

Бахытжан, смеясь, ответил:

— Ганеке, вы говорите о чем-то непонятном. Если вашему ученому нужен металл, то в гараже полно обломков различных металлов. Давайте соберем и отвезем.

— Эх, дурачок ты! И как могла полюбить тебя девушка-врач? — Черноносов захохотал и, заметив, что Бахытжан нахмурился, потрепал его по плечу. — Не обижайся, браток! Просто пошутил! Думаешь, люди отдадут нам деньги за просто так? Моему ученому не просто металл нужен, а обломок самолета, сбитого снарядом. Он этого хочет.

— А где мы его возьмем? — Бахытжан не понял, о каком обломке самолета говорит Черноносов. Но спросить не решился.

— Сейчас, кажется, недалеко от «Кольбастау» идут стрельбы по мишеням. Думаю, что мы можем воспользоваться хоть одним обломком.

Бахытжан задумался.

— А директор гаража отпустит? — спросил он. Этот вопрос показался Черноносову вопросом не думающего рассеянного человека.

— Невеста твоя ведь в «Кольбастау» живет? Скажи, что она заболела, найди причину.

— Ганеке, не говорите такие плохие слова. Что такое заболела?

Черноносов, смеясь, сунул Бахытжану в руки пачку денег.

— Это ученый передал тебе на магарыч, не бойся. Плохие слова не действуют на деньги, как хочешь, так и транжирь. Ну как, договорились?

Бахытжан торопливо положил деньги в карман и сказал:

— Ну что ж, так и быть, привезу обломки, чтобы они упали на его несчастную голову. А еще деньги будут? — Бахытжан довольно улыбнулся. — Ой, мы тут смеемся, а о том не задумались, отпустит меня директор или нет.

— Деньги в кармане, вот и действуй.

— Но он мужик суровый. Все же попытаюсь.

— Говори ласково, чтобы за душу брало.

— А что, если я ему денег предложу?

Черноносов, добавив денег, глухо сказал:

— Здесь я ни при чем. Но только смотри, чтобы мы могли поехать в «Кольбастау».

Бахытжан в тот же день встретился с Талгатом и рассказал ему обо всем. Талгат задумался.

— Обломок самолета, говоришь? — спросил он.

— Да.

— Зачем Черноносову обломок сгоревшего самолета?

— Он думает только о том, чтобы побыстрее попасть в «Кольбастау». Не знаю, что он хочет там делать.

— Будь осторожен. Насир сегодня отправился в «Кольбастау». Если сегодня приедет директор таксопарка Даулбаев, то я смогу уехать в город. Не думай что ты останешься один, здесь действуют наши ребята. Они помогут, если возникнут трудности. Если будут неожиданные изменения, новости, жди спокойно, не торопись. По-моему, за нами кто-то следит. Быстро разойдемся. Ты достань деньги и дай мне. Ну, пока. — Талгат приложил к губам кредитку и пошел прямо в магазин.

И вправду, Черноносов видел, как кто-то преградил путь Бахытжану, но в темноте не узнал человека. Он подождал Бахытжана на углу и спросил:

— Кто это? — и указал в спину уходящему Талгату.

— Да это тот шофер, таксист. Выпросил у меня в долг пять рублей. Видимо, ждет своего директора. Кажется, всю вину сложили на него одного и хотят ободрать как липку. Парень не согласен, поэтому просит прислать из города экспертов. Видимо, с ними приедет и его директор.

— Все это вранье. Машина-то целехонька!

Бахытжан вздрогнул, побледнел. Днем Черноносов, несомненно, заметил бы это, но сейчас была ночь, темнота скрывала лицо парня.

«Откуда он узнал, что машина цела?» — удивился Бахытжан и спросил у Черноносова, идущего рядом:

— Вы говорите, что машина цела? Но ведь все видели, что она перед рестораном врезалась в грузовик!

— Все это для вида, а машина стоит в укрытии в гараже. Ты знаком с этим шофером, возможно, ты сможешь объяснить мне все это?

— Ганеке, вы пьяны? Откуда я могу знать, разбита у него машина или нет? Если хотите, спросим у самого шофера. Он пошел в магазин за водкой.

— Довольно, пусть он пропадет пропадом. Нам какое дело до этого? Лучше приготовь машину, чтобы мы смогли выехать отсюда, — он махнул Бахытжану рукой и свернул в темный переулок.

Бахытжан всю ночь не сомкнул глаз: «Неужели Черноносов догадывается, что авария была инсценирована?»

Назавтра, когда они ехали в «Кольбастау», Черноносов, видимо, желая выяснить все до конца, продолжил ночной разговор.

— Часто я вижу тебя с этим шофером. Везде вы встречаетесь. О чем только вы говорите?

— Я и с вами встречаюсь каждый день. Любой может спросить, какие отношения могут быть у меня с вами?

— Мы же работаем вместе, и в том, что мы ежедневно встречаемся, нет ничего особенного. А вот ты какое имеешь отношение к какому-то городскому тунеядцу?

Бахытжан держал руль одной рукой. Заметив, что Черноносов не сводит с него глаз, он сказал:

— Нас свела девушка из «Кольбастау». Сами знаете, я человек не ученый. Всю жизнь работал, ничто другое меня не интересовало, не трогало. Но, оказывается, на этом свете есть много интересного. И удовольствия есть. Все это я узнал совсем недавно. И только благодаря Алтыншаш. Иногда все это мне кажется сном. Но мне кажется, шофер нашел ключик к ее сердцу. Она его жалеет, может быть, даже больше. Это вы видели сами. Терпеть этого подлеца не могу...

Бахытжан и вправду соскучился по Алтыншаш, видимо, поэтому его слова прозвучали так, что не поверить им было невозможно. Черноносов, делая вид, что сочувствует ему, пожал его локоть и сказал:

— Если не можешь терпеть этого прохвоста, то почему подпускаешь его к себе? Прогнал бы...

Бахытжан удивленно спросил:

— Как?

— Не ребенок, сам должен понять.

Черноносов не доверял Талгату. Было бы здорово убрать его со своего пути при помощи Бахытжана. Бахытжан с глупым выражением на лице посмотрел на Черноносова.

— Меня же упекут, если я убью его. Лучше потерпеть. У этого шофера, кроме зубоскальства, ничего нет. Через две-три недели Алтыншаш уедет. Я подзаработаю и тоже не задержусь здесь долго. Ганеке, я слышал, что в городе людям не хватает денег. Я сам не жил в большом городе. За квартиру там много сдирают?

— Эх, да ты не понимаешь ничего. — Черноносов выплюнул окурок. — Ты сперва получи невесту, а деньги потом. Зачем тебе деньги, если они не принесут удовольствия?

— Не могу я взять на себя такой грех, убить человека. Я за всю свою жизнь и мухи не обидел. И не говорите.

— Я-то думал, что ты настоящий джигит, а ты, оказывается, слюнтяй. Ты же знаешь, что он падок на водку. Вот и добавь туда кое-чего, и дело с концом.

— Он сразу околеет, как выпьет это?

— Зачем же так? Тебя могут и заподозрить. Яд постепенно разольется по телу, как водка. И никто не подумает, что его отравили.

— Что делать, если узнают?

— От этого вещества и следа не останется, как оно смешается с водкой. Врачи скажут: «Умер от водки». Так что действуй.

— Жаль, что вы раньше не сказали. Надо бы дать его и тому повару, который с утра начинает орать.

— Тут баловству места нет, «лекарство» это на вес золота. Легко в руки не достается.

— Ганеке, а где вы берете такие редкие вещи?

— Эх, парень, есть человек, у которого и не такие вещи имеются.

— Видимо, этот человек самый богатый в мире.

— Скажи лучше, самый красивый человек на свете.

— Неужели это женщина?

— У того ученого, для которого мы с тобой стараемся, есть молодая жена. Стоит увидеть — не устанешь на нее смотреть. Я познакомился с ней, когда искал глазные капли. В аптеке работает.

— Ей можно доверять? А то возьмем лекарство и пропадем.

— Человек она надежный и рта не раскроет. — Черноносов подмигнул и улыбнулся. — Ученые спорят о возможности жизни на других планетах. А зачем женщинам другие миры, им нужна теплая постель на Земле.

— Ганеке, вы оказывается, кое в чем разбираетесь, — Бахытжан хотя и знал, что Черноносов врет о своих связях с ученым, но поддерживал разговор.

— Если ты не трус, а мужчина, то лекарство для тебя готово.

— Его можно получить сегодня?

Черноносов испытующе посмотрел на него:

— Да ведь шофера такси нет рядом. Зачем оно тебе сейчас?

— Человеку на колесах до района недалеко. А вдруг случай подвернется, где я вас буду искать?

— Что? Он хотел приехать в «Кольбастау»?

Бахытжан понял, что допустил ошибку.

— Он может приехать и без уговора, — и вздохнул: — Он же зарится на Алтыншаш.

— Вот как! — Черноносов захохотал. — А ты, оказывается, здорово ревнив. Ладно, получишь лекарство, как только приедем в «Кольбастау». Ты дашь его ему на моих глазах.

Не успев ничего ответить, Бахытжан замедлил ход машины, издали увидев стоявший на обочине «Москвич». Шофер — молодой русский парень — издали поднял руку навстречу идущей машине.

— Чего стал? — крикнул Бахытжан, высунувшись из машины.

— Аккумулятор сел. Дотащи до «Кольбастау» — заплачу.

Бахытжан повернулся к Черноносову. Тот спросил у шофера:

— А у тебя есть трос?

— Забыл.

Пока Бахытжан и шофер «Москвича» цепляли трос, Черноносов стоял в стороне. Сегодня по дороге в «Кольбастау» встречалось много машин и мотоциклов. Теперь вот и «Москвича» встретили. Все это не нравилось ему. Сев в машину, он недовольно пробурчал:

— Ты поменьше останавливайся. Надо добраться засветло.

На другой день Черноносов послал в город Н. телеграмму до востребования на имя Тарасова. Кто такой Тарасов? Где он работает? Чем он связан с Черноносовым? Черноносов не скрывал, что отправлял телеграмму. Когда они вышли из колхозного отделения почты, он сказал:

— Я был уверен, что здесь голая степь, а вон сколько фруктов да овощей. В городе все это не дешево стоит. Друг у меня есть, хочу ему посылку организовать. У тебя-то есть знакомые в Н.?

— Я дальше района не выезжаю. В городе раза два и был за всю жизнь. Девушке надо было подарок купить. Устаю я от сутолоки. Нет у меня там знакомых, да и не нужно.

В телеграмме Черноносова на первый взгляд ничего подозрительного не было.

«Здесь съестного много. Если будешь в городе, в конце недели пришлю посылку. Ашрапов».

Бахытжан несколько раз повторил про себя текст телеграммы.

Талгат сообщил Бахытжану, что майор Бугенбаев должен быть здесь. В селе сейчас много людей. И все куда-то спешат, группами уезжают на машинах. Но Насира он нигде так и не встретил. А Талгат перед отъездом напоминал ему: «Сам ничего не решай. В нужное время товарищи тебя сами найдут».

Бахытжан не хотел запоздать с сообщением о телеграмме Черноносова. Тот, заметив волнение Бахытжана, взял его за руку и отвел в сторону:

— Ты, друг, что-то суетишься очень. Ну-ка, что случилось?

— Я сюда приехал не для того, чтобы собирать фрукты. Мне свою девчонку найти надо, а я за вами хожу, как привязанный. Время зря теряю.

— Ты же ходил в правление. Что там сказали? — успокоился Черноносов.

— Одни говорят — на ферму уехала, другие, что она здесь. Говорят даже, что видели ее с военными, возможно, она уехала с ними.

— А ведь может и такое быть.

— Вы тоже решили поиздеваться надо мной?

— Ты попусту не злись, парень, — Черноносов сам сел за руль. — Здесь не город, никто не станет проверять. Ты пока успокойся, а я сам поведу машину. Человеку, когда он злится, нельзя садиться за руль.

— Куда поедем?

— Не с пустыми же руками возвращаться, захватим яблок. Я взял бумагу в правлении. Говорят, особенно хорошие яблоки на ферме номер три. Двинем туда, возможно, и твоя девушка там.

В то время, когда Бахытжан и Черноносов ехали в сторону третьей фермы, за сотни километров отсюда, в городе, Глинов получал на почтамте телеграмму.

Текст черноносовского послания уже был известен Бугенбаеву. От него же в Н. на имя Талгата ушла шифровка с приказом выяснить все, что можно, о Тарасове.

Наблюдение установило, что телеграмму получил Глинов. И тут же дал ответ:

«Жду посылку. Тарасов».

Размышляя о «посылке», Талгат решил, что Черноносов имеет в виду обломок самолета, но тут же отказался от этой мысли — не будет же он посылать его по почте, в его распоряжении машина. Значит, смысл слова «посылка» заключается в другом. Он связался с Алма-Атой и доложил все генералу Байтокову. Генерал, выслушав Талгата, коротко сказал:

— Постараемся как можно быстрей разобраться. Возможно, под «посылкой» подразумевается человек. Мне кажется, что на этой неделе он хочет встретиться с кем-то, скажем, с тем же Глиновым. Если дело обстоит именно так, предупредите людей об осторожности — перед отъездом он попытается скрыть все следы. Лучше будет, если вы сами поедете туда. Сколько километров от райцентра до колхоза? Сто пятьдесят? Ну, тогда счастливого пути!

Талгат прикинул: от Н. до Коктала примерно пятьсот километров — 7—8 часов на машине, потом еще часа два до колхоза. Если выехать вечером, утром можно будет пить чай в «Кольбастау». В тот же вечер он выехал из города.

Машина стояла в степи, Черноносов ухитрился незаметно для Бахытжана проткнуть оба передних ската — ему нужна была эта остановка.

Черноносов сидел в кузове. Он чувствовал, что находится рядом с тайной и должен приоткрыть завесу над ней. Он фотографировал все подряд — каждый снимок стоил денег.

— Заклеил камеру? — с нетерпением крикнул он. — Сегодня же выедем назад.

Бахытжан понял причину такой поспешности, но задал наивный вопрос.

— А дынь и арбузов не захватим?

— Купим по пути.

— Ганеке, я сегодня не поеду никуда. Пока не встречусь с Алтыншаш, с места не тронусь.

Черноносов сжал зубы, но промолчал. Он пристально смотрел в сторону села.

— Ты кончил?

Бахытжан понял, что Черноносов схватился за оружие.

— Садитесь, сейчас поедем, — сказал он спокойно, но внутренне готовый к схватке с врагом.

— Здесь есть прямая дорога в Н.? — спросил Черноносов, садясь в кабину.

— Не знаю, может, есть тропы для верховых, а для машины дороги нет. Это точно. Чтобы попасть в город, надо ехать через райцентр.

Только глубокой ночью вернулись они в «Кольбастау».

— Сейчас спать, — сказал Бахытжану Черноносов, — а утром двинем в город.

Утром, когда они входили в столовую перекусить перед дальней дорогой, Черноносов заметил Талгата. Насторожился, почуяв опасность. Талгат махнул рукой, подзывая их к себе.

— Идите сюда, садитесь с нами, — и он познакомил их с сидящим рядом толстым казахом. — Директор нашего таксопарка Кайракбай Даулбаевич. Обком направил его сюда уполномоченным.

Черноносов знал директора. Когда он только приехал в город, то хотел устроиться таксистом. Тогда-то Глинов и показал ему директора со стороны. Увидев Даулбаева, Черноносов успокоился, повеселел. Когда Талгат ушел в буфет, он под столом передал Бахытжану маленький пакетик и шепнул.

— Вот лекарство.

Тот понимающе кивнул головой.

— Ну, используй же удобный момент, не то не видать тебе девки, как своих ушей. Сыпь в его стакан и быстро едем.

Машина мчалась по хорошо накатанной дороге. Когда скрылись из виду последние домики колхозного поселка, Черноносов со злорадством спросил Бахытжана:

— Парень, а тебе известно, что за убийство дают расстрел?

— Я никого не убивал...

— А кто подсыпал яд шоферу такси? Кто это называется? Учти, я все это своими глазами видел.

— Ганеке, не губите меня. Я же голову потерял от любви. Ревность замучила, — Бахытжан незаметно протянул руку к заводной ручке. — Да вы ведь сами дали мне это лекарство.

— Сиди спокойно, парень! Убери руку! Пока ты возьмешь свою железку, я из тебя дух вышибу! — он выхватил из кармана пистолет и направил его на Бахытжана.

— Кто ты такой? Что тебе нужно от меня? Что ты за человек?

— Об этом ты узнаешь только в городе. Гони прямо в город. Да не вздумай по дороге кричать или еще какой фокус выкинуть. Убийце веры нет, запомни это. Понял?

Бахытжан молчал, будто сраженный неожиданностью и вынужденный подчиняться.

Насир с Талгатом слышали этот разговор — в кабине машины Бахытжана был установлен миниатюрный передатчик. Насир спросил:

— Бахытжан знает, что боевые патроны в пистолете шпиона заменены на холостые?

— Знает, я ему все сказал.

— В какое время они должны прибыть в город?

— Если даже будут выжимать из грузовика все, что можно, и то не раньше полуночи.

— Утром я говорил с генералом. Судя по тому, что они миновали райцентр и направились в город, Черноносов спешит к Глинову, у которого хранится рация. — Насир усмехнулся. — Придется нам встретить Черноносова. А пока идите к Кайракбаю Даулбаевичу, извинитесь и сообщите, что уезжаете в город.

Даулбаева Талгат увидел возле домика аулсовета, он беседовал с Алтыншаш. Девушка еще издали помахала Талгату рукой и подбежала.

— Вы Бахытжана не видели?

— Видел, они уехали.

— Как? Он же обещал, что захватит меня с собой.

— Значит, спешил очень.

Девушка погрустнела.

— А вы не увидите его скоро?

— Может, сегодня увидимся.

— Вы не смеетесь надо мной?

— Поверьте, я говорю вам правду.

Девушка повеселела. Она достала из сумочки свернутую вчетверо газету, быстро написала что-то на белом поле и протянула Талгату.

— Скажите ему, что я его жду.

Талгат повертел в руках газету.

— Не боитесь, что я прочту?

— Там ничего секретного нет. Можете почитать — вам тоже полезно будет знать.

— Вот как? — Талгат положил газету в карман. — Тогда обязательно прочту.

Кайракбай слышал разговор молодых людей. Он сердито посмотрел на Талгата.

— Эй, парень не морочь девушке голову! С этим не шутят. Ты этого юношу никак не сможешь увидеть. Мы с тобой сейчас поедем по отделениям.

Талгат отвел в сторону директора и показал ему служебное удостоверение. Кайракбай долго рассматривал фотокарточку Талгата, потом глянул на него и улыбнулся:

— Желаю тебе счастливого пути, сынок, — он крепко пожал Талгату руку.

Через час Насир с Талгатом уже летели в Н. на военном самолете. Когда машина набрала высоту и взяла курс на город, Насир сказал:

— Девушка, с которой ты прощался, Алтыншаш? Очень красива.

— Она о Бахытжане спрашивала. Написала ему записку. Разрешила и мне прочитать. Даже сказала, что полезно, — Талгат достал из кармана газету и развернул ее. — Ой, да это же Бахытжан! — и он протянул ее Насиру. Газета была прошлогодней. Со снимка на них глядел парень в шлеме мотоциклиста. Снимок был сделан на стадионе. Подпись гласила:

«В этом году особенно интересно прошли традиционные мотогонки. Обладателем специального приза молодежной газеты стал студент Казахского государственного университета мастер спорта Бахытжан Алтаев».

Насир не смог удержать улыбки:

— Мы-то его маскировали, в судомойки переквалифицировали, а она, оказывается... Почему же не сказала об этом Бахытжану?

— Может, не хотела мешать его работе. Как бы то ни было, а она оказалась умницей. Придется это послание передать незадачливому адресату.

Через час самолет приземлился на аэродроме города Н.

Той же ночью был арестован Глинов. Оперативная группа под руководством Насира устроила в его доме засаду. Ожидание затянулось. Черноносов все не приходил. Талгат начал сомневаться:

— А если он вообще не явится сюда?

— Судя по телеграмме — обязательно заглянет. Без денег и рации ему нечего делать. Никуда не денется, все его вещи, все шпионское снаряжение здесь.

В это время Черноносов лежал в саду, скрытый высокой травой. Прошло уже несколько часов, как он приехал в город. Слежки и погони за ним не было. Он лежал, грызя зубами травинку, и не сводил с дома глаз. Ставни были прикрыты. Это условный знак — «все спокойно, все благополучно». Но что с сердцем? Откуда это предчувствие близкой опасности? Ах, если бы не рация! Он ужом бы уполз из этого сада, муравьем бы перелез через кордон...

У Черноносова был свой ключ от двери. Решившись наконец, он тихонько вставил ключ в скважину и от внезапной слабости прислонился на секунду к косяку. Тихонько открыв дверь, он бесшумно скользнул в сени. Нет! Рванулся назад, но его схватили чьи-то сильные руки. Нет! Но на запястьях уже щелкнули наручники. Шею охватил широкий браслет, не давая опустить подбородок и с хрустом разгрызть ампулу с цианистым калием, чтобы обмануть чекистов, уйти из их рук. Все было напрасно! Поздно!

Когда Черноносова подвели к машине, он увидел в ней Бахытжана, которого сам сегодня вечером застрелил в упор на пустынной дороге. Когда воскресают мертвые, живые сходят с ума... И Черноносов понял: тот ночной выстрел в далеком отсюда лесу не достиг цели.