Мало живём — меньше, чем хочется. Парамонов проснётся среди ночи, и его будто обожжёт — мать честная, мало! Вроде бы вчера всё было: крутой откос над Камой, по нему съезжает, осев на задние бабки, вороная белолобая Ночка, тянется пить. И ты через её холку кувырк — в воду. Вода у берега в закатных просверках, точно резвится огненная плотва, а дальше, где сизая дымка, — шлёпает лопастями рейсовый «Матрос Железняков». И даже не то удивительно, как явственны в памяти картины, но как ярки чувства. От парохода бежит, набухая, косой ус, ты плывёшь к нему, частишь, задыхаешься, предвкушаешь… Волна сначала возносит тебя, потом ухает вниз, дав нахлебаться и вызвав блаженную жуть… Ёлки-палки, думает Парамонов, до чего быстро пролетело с тех пор время, и так же точно, выходит, пролетит оставшееся. От этой мысли по всему телу начинают колотиться пульсы, отсчитывать заботы — сперва наиглавнейшие, а затем просто завтрашние, вплоть до самых мелких, каким нет числа. Он ворочается с боку на бок, а Аннушка сквозь свой глубокий молодой сон чует мужнино беспокойство — только бы не побежал на кухню дуть чёрный чай, заваренный прямо в чашке. «Спи, Маша, спи, маленький», — курлычет она ему в плечо, и это действует безотказно: утих, уснул.

Но почему Маша, что за имя для мужчины, тем более в годах? Логики тут нет. Первая жена звала Парамонова Миля, он возмущался: «Эмиль Гилельс я тебе? Или Эмиль Кио?» Имя же — самое простое, хотя в настоящее время редкое: Емельян. Когда Залёткин сердится на Парамонова, то кричит басом: «Пугачёв!.. Знаешь, кто был Пугачёв!» — «Дак известно, Алексей Фёдорович. Народный заступник». — «С одной стороны — заступник, — соглашается озадаченный Залёткин. — А с другой — самозванец. Он объявил себя царём, и ты туда же норовишь. Но учтите, товарищ Парамонов, — если кто у нас на комбинате, ничего не поделаешь, царь… и бог… и воинский начальник, то это, прошу помнить, я». Емельян стоит руки по швам. Он действительно всего лишь директор бассейна, или, как сам выражается, водноспортивного комплекса, который, в свою очередь, принадлежит могучему металлургическому комбинату, а Алексей Фёдорович Залёткин того комбината генеральный директор, один из столпов Северостальска. Парамонов перед ним вытянулся, но как-то этак особенно склонил вперёд и немного набок голову, и старательный, дурашливо круглый взгляд выдавал лукавство. Такое неискоренимое, что Залёткин, поначалу от этого свирепевший, в конце концов привык и даже счёл полезным для дела. Великий Залёткин откипает.

Назван же Парамонов Емельяном не в честь Пугачёва, а в честь Емельяна Ярославского, сподвижника Сталина. Видимо, Сталин и поручил ему борьбу с религиозным дурманом, ибо не могло быть никакой веры в царство Божье, только лишь в светлое царство коммунизма в одной отдельно взятой замечательной стране. Его ехидную, поучительную книжицу «Библия для верующих и неверующих» отец нашего героя, сельский учитель, в избах-читальнях шпарил вслух почти наизусть: «Картина, значит, такая: в серёдке бездна, по краям пусто, а над пустотой носится дух Божий, и не надоест же ему это занятие!» Колхозная молодёжь смеялась, осознавала предрассудок. Старшие сёстры Парамонова названы Инессой (в честь Арманд), Кларой (в честь Цеткин) и Розой (в честь Люксембург). Все пошли по отцовской стезе, преподают в школах, расселись от среднего течения Камы до устья. Инесса Ивановна, Клара Ивановна, Роза Ивановна, серьёзные женщины.

Для начала — две истории о Парамонове. Для характеристики.

Первая — эпизод молодости. Когда он увлекался велосипедным спортом. Причём более всего любил самые трудные — многодневные гонки, когда день на день не похож и столько разного случается.

На шоссе всем всего достаётся поровну, и ты со всеми наравне — истое мужское содружество. Если едешь в голове группы, то на тебя наваливается, противится, не даёт дышать упругий встречный поток, и ты его буравишь, и тяжелеют колени, но надо терпеть, потому что ты задаёшь темп товарищам, которые за спиной. Потом один из них честно сменяет тебя, и другой, и третий, ты же с сознанием исполненного долга можешь отдышаться за их спинами, пока снова не придёт твой черёд.

Бывало, выскочит из-за леса, из-за гор боковой ветер, подхлестнёт стаю туч, и дорожную пыль изрешетит дождём — она станет, как мыло. Вот вильнул, поскользнувшись, один велосипед, шатнуло другой, и он валится набок вместе с седоком, прикрывшим голову руками, и через него, скрежеща рулями и педалями, веером рассыпая лопнувшие спицы, стеная и матерясь, громоздится завал. И вечером всё у тебя ноет, ночью саднит. И одно на уме: только бы сумел механик выправить погнутую вилку, и не восьмерило бы завтра колесо.

Парамонов был велосипедист шустрый, всё-то ему не терпелось. «Поехали, с ходу поехали, — подзуживал он свою команду, — отрываемся, ёлки-моталки!» Знал — если финиш на виду, ему не тягаться с добрыми молодцами, у которых грудь неохватная и пламя из ноздрей, — там его сомнут. Потому норовил удрать пораньше. «Далеко собрался, Емеля?» — шутили вслед соперники. «В баню тороплюсь». Они его отпускали — никуда, мол, не денется. А когда всерьёз бросались вдогон, он сопротивлялся до последнего, кожилился (нечто среднее между «рвать жилы» и «лезть вон из кожи»). И, случалось, выигрывал.

Но история-то произошла не на этапе, а вечером после финиша. А что делают гонщики после финиша? Обыкновенные дела: кто стирает майки, сырые и грязные от пота, и вешает на балкон (от чего шикарное здание главной городской гостиницы сразу обретает весьма неопрятный вид), кто нитку вдевает в иголку для мелкого ремонта амуниции, а кто, извините за интимную подробность, затыкает пробкой раковину умывальника, напускает туда погорячей, разводит марганцовку и усаживается голым задом — дубит кожу, которая у велосипедиста более всего подвержена потёртостям, и, значит, фурункулам, а это такая неприятность, что хоть не садись в седло.

И течёт незначительный разговор. Мужики роняют слова, и слова устало падают, перемежаясь долгим усталым молчанием, сопением, вздохами.

И вдруг Емельян услышал:

— …всё равно как «Волга впадает в Каспийское море».

Это сказал парень, восседавший на раковине, почти на весу, подставив под ноги табурет. Он был так массивен, что если бы (всей тяжестью) насел на фаянс, непременно обломил бы раковину. Лицо булыжное, глаза то сонные, то ярые — мастер финиша. Фамилия — Балабанов.

— А откуда ты взял, что Волга впадает в Каспийское поре?

— Вот-те на, — окнул Балабанов, потому что был он волжанином из Куйбышева. — Куда ж ей впадать?

— Волга, — объявил Парамонов, — впадает в Каму.

При этих словах окружающие должны были расхохотаться, если бы нашли в себе силы хохотать. Но не на-

шли. Или не захотели тратить силы по пустякам. В номере было тихо, лишь бормотал транзистор, обещая грозы в предгорьях Кавказа, что никого не интересовало, поскольку дело происходило в предгорьях Валдая.

— Прямо, в Каму, — мирно сказал Балабанов. — Ты в школе-то учился, голова два уха? Не Волга в Каму, а Кама в Волгу.

— Дак это по-твоему. А по науке — наоборот.

— Докажешь? — с тихой угрозой спросил Балабанов.

— Дай срок — докажу.

Балабанов выбрался из умывальника и насухо обтёр казённым вафельным полотенцем свою ходовую часть. Он был патриотом великой русской реки и знал, что Парамонов — как раз с Камы. От обиды он мог просто растереть Емельяна по стене. Но оба выступали за одну команду, и не мог нанести команде урон большой души спортсмен Балабанов. Потому и заявил:

— Месяц тебе сроку. Под землёй сыщу.

Вернувшись домой, Емельян в письменной форме запросил Академию наук: верно ли прочитанное им в одной газете, что долина реки Камы в ледниковый период сформировалась ранее, чем долина реки Волги, и притоки первой образовали вторую? Полученный ответ гласил, что подобная теория имеет место, более того, подтверждается не меньшей водоносностью Камы до впадения в Волгу, а иногда даже большей, и что Кама считается притоком Волги, а не наоборот, лишь в силу сложившейся традиции. Любознательный мастер велоспорта был снабжён также кратким списком литературы по данному вопросу.

С письма Парамонов снял копию, заверил в нотариальной конторе и послал по почте в Куйбышев Балабанову. Вместо ответа пришла посылка с импортным велосипедным шлемом. Так благородный спортсмен Балабанов признал свою неправоту. Отличный был шлем, Парамонов долго в нём ездил.

Вторая история относится к более позднему времени. Это была вершина деловой карьеры Емельяна Ивановича, когда он недолго управлял всей физкультурой и спортом Северостальской области и в порядке морального поощрения был командирован в столицу Италии Рим судьёй на мировое первенство по велосипедному спорту.

По приезде в Москву он отчитался руководству в своей деятельности арбитра и напоследок мимоходом, как о несущественном и даже курьёзном, упомянул, что пришлось ему побывать в гостях у римского папы.

— Что значит «в гостях»?

— На приёме. Судей туда приглашали, я и поехал.

— Всех судей?

— Конечно. Кто-то, я уж не упомню, кто, отказался: животом маялся. А я поехал, мне интересно. И потом я посчитал, не дело нашему представителю там отсутствовать. Это вроде как дипломатическая процедура, а у нас активная дипломатия, разве не верно?

— Верно-то оно верно… Но ведь вы даже не были инструктированы… Надеюсь, вы посоветовались с руководством делегации, как одеться, как себя вести?

— Не-ет. Мы в разных гостиницах жили. А одет — вот как сейчас, — по-моему, ничего.

Начальство осмотрело его с ног до головы критическим взглядом. На нём был ладно подогнанный бордовый блейзер с разноцветной эмблемой под правым кармашком, положенный международному арбитру, и светло-серые брюки, наглаженные в лезвие. Ботинки честь честью начищены. Правда, чуб торчал надо лбом — круто вверх, а потом загогулиной, хоть причёсывай, хоть нет…

— Честно-то говоря, один неудобный момент мог получиться, — признался Емельян. — Но я вышел из положения.

— С вами, товарищ Парамонов, можно нажить инфаркт. Какой ещё момент?

— Дак ведь я не знал, что другие судьи приготовили для папы подарки. Толковали что-то: «сувенире, сувенире», но я так понял, что сувениры на память будут дарить нам… А когда в Ватикан-то приехали — мать честная! У одного, гляжу, с собой кубок: отличнейший кубок — литого серебра… У другого фигурка на подставке — Ника… У третьего просто вымпел, но огромный и весь расшит… Ах, ёлки-палки, думаю, пермяк — солёны уши, кулёма!.. С пустыми руками припёрся — срам! Не за себя обидно — за отечество.

— И что дальше?

— А вы слушайте, слушайте. Дальше ещё интереснее. Вводят нас в залу белого мрамора, с белыми колоннами — всё бело, только дорожка красная — и ставят в две шеренги вдоль этой дорожки. И появляется папа. Старенький. В рясе, как положено, в белой такой камилавочке. Подходит к каждому и беседует. И он каждого, ёлки-палки, крестит! И руку протягивает, и они её целуют, а некоторые даже становятся на колени. И конечно, вручают сувениры. Ладно, думаю, я своё решение принял и не отступлюсь. Подходит он ко мне… Только руку поднял — я ему рукопожатие. «Парамонов, Советский Союз». — «О, Совет, Совет», — он заулыбался, и тут я — рраз — свой подарочек.

— У вас же не было подарка!

Емельян просиял, коротко хохотнул во все белые, тесные, как кедровые ядрышки, зубы и развёл ладони, точно фокусник после удачного трюка. На правой ладони лежал значок, красивый и большой — со спичечный коробок. Две лыжи — анодированные, поверх пластинка российских цветов — красного и голубого, с надписью: «Лыжи России». Такой значок получали участники самых массовых в республике спортивных соревнований.

— Это… вы ему подарили? Вы, Парамонов, вообще-то понимаете, на каком вы свете?

— Дак отлично понимаю. — Его взгляд был совершенно безмятежен. — Слу-ушайте: старик обрадовался! Всем вокруг показывал! Думаю, сразу бы к рясе-то привинтил, да, видно, не захотел дырку дырявить.

Присутствующие утратили дар речи.

— Вы не бойтесь, — сказал он, насмотревшись на ошеломлённые лица. — Мне потом заграничные коллеги сильно завидовали, что я ему такую радость сделал. А вы что думали — если он папа, так всю жизнь папа? Он, когда был молодой, любил на лыжах в Альпах кататься, я ему молодость и напомнил. А то сидит в Ватикане, вокруг аллилуя, аллилуя, с тоски помрёшь.

— Про молодость, — строго спросили, — известно точно?

— Я в журнале читал. «Вокруг света».

— Так зачем же вы нам тут столько времени пудрили мозги? Признавайтесь, со значком заранее придумали?

— Да нет, — усмехнулся он непонятно, — по ходу дела вспомнил. А значков этих я с собой много привёз дарить, вот в кармане и завалялся.

Емельян Парамонов вообще образцовый читатель. На службу является с карманами, туго набитыми областными, республиканскими и всесоюзными изданиями, чтобы предаться одному из главных жизненных удовольствий без отрыва от штурвала. Если в руководимом им бассейне « Парус» рабочий день у администрации начинается в восемь, у дежурной бригады, состоящей из инструкторов плавания, уборщиц, гардеробщицы, кубовщицы, медсестры и кассира, — в шесть сорок пять, то сам он неизменно, и в летнюю жару, и в стужу (климат в Северостальске резко континентальный) спорой походочкой рысит к шести тридцати.

Признаемся честно: в описываемый исторический период большинство из нас с вами газеты всего лишь просматривало — наискосок. Парамонов штудировал. Надо было видеть, как медлительно, плотоядно разворачивал, разбирал он свиток и, раскрыв первую из газет, сначала изучал названия статеек, степень важности — шевелил губами, впитывал ноздрями свежий запах типографской краски. Затем доставал из левого верхнего ящика стола коробку с фломастерами двенадцати оттенков, купленную в Финляндии, в командировке, специально, чтобы подчёркивать важные мысли по поводу различных проблем. И, наконец, принимался за передовую. И лишь одним мучился полтора часа кряду — не с кем пока поделиться тем, что почерпнуто из бездонного кладезя: у дежурной бригады утреннее время самое напряжённое.

Без двух минут восемь, немного не дотерпев, Емельян нажимает кнопку селектора.

— Надежда Игнатьевна, — изумляется лицемер, — вы уже на посту? Экая неугомонная! Не откажите в любезности зайти.

Главбух знает все его подходы. Широко и сурово, размахивая руками, шагает она по коридору, громко стучат каблуки. Дочка поссорилась с зятем, выгнала его, швырнула вслед магнитофон — прямо на лестницу. И туда же, в пролёт, на весь дом — вот стыдобища! — крикнула: «Об алиментах не беспокойся, знать не хочу твоих алиментов». Гордая. А что у внучки Надежды Игнатьевны руки чуть не по локоть торчат из рукавов пальтишка, это, однако, дочку не беспокоит. «Знаем мы ваши подходцы», — выстукивают каблуки главбуха по дороге к директорскому кабинету.

Парамонов ждёт её снаружи у распахнутой двери. Изогнулся весь — в гаерской, думает она, шутовской позе. Берёт под локоток, вводит, усаживает.

— Выглядите сегодня — прямо-таки бутон. Даже хочется назначить свидание. Нельзя — на службе, — а ой как хочется!

— Я бабушка, — непреклонно отвечает главбух.

— Молодая бабушка — это, говорят, модно и даже престижно. Я почему побеспокоил — нынче такую статью прочёл!.. Представляете: пишет директор совхоза. У него был регулярный падёж телят. И он принял решение: за каждого сохранённого телёнка платить работникам фермы премии. Нарушил соответствующую инструкцию. Но сохранил поголовье. Были у него неприятности. Но в результате эта его инициатива снизу — представляете! — побудила изменить инструкцию!.. Очень интересно написано. Вот почитайте, пожалуйста.

Он подвигает ей газету со статьёй, обведённой и расчерченной. Подвигает вроде бы робко, но настойчиво. Она к газете же не прикасается. Ждёт продолжения.

— Вот какая идейка: нам надо завести свою парикмахерскую.

Она молчит, лишь поднимает брови. Но удивлённо-надменно: директор ничем не в состоянии её удивить.

— Человек поплавал в бассейне, — продолжает мечтательно Парамонов, — и потом ему делают свежую причёску. Дак это сколько же привлечёт к нам людей! Какое это им удовольствие, а нам — дополнительный доход.

— Парикмахеров — в штат?

Парамонов улыбается. Он так улыбается, словно нежно колыхая распростёртыми крыльями, кружит над собственным письменным столом.

— Емельян Иванович, сколько можно мордовать штатное расписание? Безнаказанно мордовать… до поры до времени… сколько можно, я вас спрашиваю?

— А вы знаете, что по этому поводу сказал поэт Александр Блок?

Главбух — начитанная женщина. Она следит за новинками в толстых журналах. Она помнит наизусть «Незнакомку», в выдержках — «Двенадцать», даже представляет себе в общих чертах содержание пьесы «Балаганчик». Но нигде она не встречала у Блока упоминаний о штатном расписании.

— Александр Блок сказал… — Парамонов воздымает указательный палец… — «Жить стоит только так, чтобы предъявить безмерные требования к жизни… Верить не в то, чего нет на свете, а в то, что должно быть на свете…» Надежда вы моя Игнатьевна! Надежда и отрада! Комбинат выплавляет сталь, а мы что? Мы с вами выплавляем здоровье и радость!

Главный бухгалтер неоднократно слышала от директора подобные заявления. Неоднократно ломала себе голову над тем, как выкроить средства на его новации — от вешалок в раздевалке, которые почему-то (для удобства гардеробщицы) должны вращаться, до несусветных, по индивидуальным проектам выполненных тренажёров, пригрезившихся в горячечных снах комбинатским Кулибиным. Неоднократно давала себе слово больше ничего не выгадывать и не выкраивать…

Однако, возвращаясь на рабочее место, она задерживается у зеркала и, подёргав на виске неопределённого цвета прядь, вдруг думает, что парикмахерская — это, в сущности, неплохо. Если ей, Надежде Игнатьевне, привести в порядок причёску, то…

То, то, то, — совсем иначе стучат её каблуки.

Так однажды спозаранок, изучая прессу, Емельян Иванович наткнулся на заметку под сердитой рубрикой «Острый сигнал». В заметке говорилось о том, как у берегов значительной водной магистрали бесхозно ржавеют списанные пассажирские суда, которые могли бы ещё пригодиться в народном хозяйстве.

Парамонов задумался. Потёр себе грудь под роскошным галстуком, расшитым в цветочек. Там, под галстуком, под кремовой рубашкой с закруглённым согласно моде воротничком, был на нём полосатый матросский тельник. Не то чтобы для тепла, хотя и для тепла тоже: с утра безобразничала пурга, часть рабочих и служащих комбината «Северосталь» пришлось поставить на расчистку подъездных и внутренних железнодорожных путей, и Парамонов для этой цели выделил одну из собственных смен. Но тельник грел его ещё и воспоминанием.

Сидишь, бывало, с сестрёнками на откосе, издалека слышится солидный, чуть хрипатый гудок сирены. «Ну-ка, Инка, Кларка, Розка, кто внизу бежит? Эх, тетери. Это же „Драмбул“, — неужто голос не узнали?»

Может, кому-нибудь и покажется смешным, что руководящий работник, находясь в служебном кабинете, достаёт из ящика стола зеркальце и, расстегнув ворот, любуется собою в тельнике… Только не было в детстве подобной красоты ни у кого из пацанов, а ведь как жаждали! И подарил им одну на всех полосатую радость бакенщик Гостюхин. Подарил, хотя совсем было собрался отдать жене на половую тряпку донельзя линялую и драную тельняшку, пацаны разрезали её на куски, и каждый носил в вырезе рубашки свой кусок, привязанный сзади бечёвкой. Кто из них не мечтал плавать по Каме? Не у всех сбылось. У Парамонова не сбылось. Но, похоже, именно прочитав в газете о списанных судах, он спросил себя: так ли уж ныне бесповоротно несудоходна река Мурья, по которой, старожилы помнят, мимо деревни Мурьёвки, давшей начало нынешнему Северостальску, гоняли плоты и баржи с зерном и мануфактурой.

Он себе этот вопрос задал и решил обмозговать его на досуге поосновательней. Застегнул ворот, прикрыв тельник, подтянул узел знаменитого на весь город велюрового галстука.

Такого не было ни у кого в Северостальске. Горожане были убеждены, что Емельян привёз его из Парижа, где побывал с прежней женой Маргаритой по туристической путёвке. Даже на ответственных совещаниях подходили, качали головами: «Умеют ведь…»

Подобный галстук действительно красовался в витрине магазина на Елисейских Полях. А Парамонов, по чести сказать, был неравнодушен именно к этому предмету мужской одежды. Но и цена действительно… такая, как за три дамские кофточки. Это вмиг выяснила Маргарита, владевшая, не в пример мужу, французским. «Шан-з-Элизе», — произносила она в нос, а он подтрунивал над ней: «Елисеевские поля»; на что она отвечала лишь презрительным взглядом. Французскому Маргарита выучилась у матери, терция же — от Маргаритиного деда, профессора Петра Густавовича Менар-Лекашу, видного геолога и петрографа.

Маргарита Менар-Парамонова в корне пресекла идею приобретения галстука на франки. Но пообещала добыть точно такой же в Северостальске. И добыла, проявив недюжинную энергию и изобретательность, вообще-то свойственные ей. В местном ателье женского платья приятельница-закройщица вырезала заготовку из давнего остатка бархата-велюра, другая же приятельница отделала на вышивальной машине по эскизу Марго. И всё это в тайне, под страшной клятвой, скреплённой губной помадой фирмы «Шанель», которую пришлось подарить обеим северостальским дамам. И когда незаурядная женщина, гордо неся высокую грудь под жакетом, действительно купленным в «Галери Лафайе», в Париже, выступала об руку с Емельяном в его удивительном галстуке, вокруг витали восторги.