Калныньш прочел статью на стенде по дороге в молочную кухню, куда ходил каждое утро за питательными смесями для своего полугодовалого сына. Смеси выдавались в крохотных бутылочках с делениями на боку и горлышками, приспособленными для надевания соски. Теща сшила Калныньшу маленькую сумку и вышила на ней крестом фантастические образы неземной флоры — подсолнухи с фиолетовыми лепестками. Высокий, широкий и плотный, Калныньш выглядел очень забавно, когда шел по переулку, неся в отставленной ручище эту детскую сумку и боязливо обходя прохожих, большинство которых едва доставало ему до плеча.

Старухи в очереди за смесями доброжелательно хихикали над ним и философствовали о том, как везет в мужьях скверным бабам (жена Калныньша почему-то в их представлении была вовсе не сахар) и как не везет — хорошим, то есть старухиным дочерям, мужья которых были как на подбор охламонами и выпивохами. А после одного небольшого происшествия старухи начали относиться к Калныньшу и вовсе покровительственно. Раз он занял очередь и побежал в булочную. Когда же вернулся, очередь прошла. Он опять кротко встал в хвост и стоял бы до конца, если бы запомнившие представительного мужчину бабки не прикрикнули на самую сварливую и супротивную и не заставили его буквально силком вперед них получить бутылочки. Калныньш молча умостил покупки в заросли странных подсолнухов, пожал, пробираясь к выходу, руки десяти старухам — одной за другой, а остальным просто помахал скрещенными ладонями, как, бывало, с пьедестала почета. Самая сварливая даже растрогалась и сморкнулась в конец головного платка.

Статью в «Советском спорте» Калныньш прочел внимательно, медленно шевеля губами, хотя давно уже понимал русский язык так же легко, как и родной латышский, а последние годы и думать стал по-русски. Только отдельные предметы и явления сохранили для него памятные с детства латышские названия, и он их мысленно переводил, случалось даже с трудом. Но поскольку он вообще говорил мало и медленно, запинок никто не замечал.

Особенно внимательно прочел он тот абзац, где упоминались фамилии Соколова, Ольшевского и его и где с газетной прямолинейностью формулировалось то, что с конца нынешней зимы осложнило взаимоотношения между ними.

Сегодня утром, встав с постели, протянув палец навстречу крохотным розовым копиям собственных рук и сказав «здравствуй, молодой человек» (на счастье, Клавдия была на кухне, и «опять, не помывшись, к ребенку лезешь» не раздалось), Калныньш вышел в коридор. Здесь он встретил соседского сына Алешу и тоже сказал ему «Здравствуй, молодой человек», протянув, правда, уже всю ладонь к ладони Алеши, донельзя перемазанной после чистки и наладки детского велосипеда «Орленок».

— Ну как, дядя Айвар, вы едете во Францию? — спросил Алеша.

— Если бог даст, — ответил Калныньш, поскольку не любил ни утверждать, ни отрицать того, что еще на самом деле было неясно. Но, решив, что такой ответ может обидеть Алешу, которого он любил и уважал за искреннюю заинтересованность спортом вообще и велосипедным в частности, Калныньш подумал, задержав на это время руку мальчика в своей, и сказал определеннее и откровеннее:

— Мне очень хочется. Но я должен быть самый сильный. Тогда поеду.

Двенадцатилетний Алеша, конечно, не знал, да и не мог знать, того, что высказал Калныньш этим своим «очень хочется». Мало — хочется. Ему просто необходимо было именно в этом году попасть в сборную. Именно в этом. Именно сейчас.

В свое время он уехал из Вентспилса в Москву, к Клавдии, без особых душевных терзаний. Он был сиротой и понимал, что за словами «я не могу бросить маму» стоит нечто большее, чем женский каприз. Спортсменом он тогда был в расцвете сил, чемпионом страны, подающим надежды педагогом, и, если бы надавил как следует, не жить бы им сейчас хотя и в малонаселенной, и в новом доме, но все же в общей квартире, в одной комнате. Калныньш давить не умел, да и по-русски не мог тогда двух слов связать, а если горячился, то вообще «ревел, как бугай» (выражение Клавдии). Поэтому он, как и в молочной кухне, просто встал в очередь и стоял до сих пор. Но родился Дзинтарс (он же почему-то Миша, хотя латышское имя очень красиво, в переводе «янтарь»). Но Клавдия тосковала по своей работе (хотя ему, Айвару, непонятно, почему разносить почту по квартирам интереснее, чем дома читать сочинения классиков). Но теща бывала только наездами, а большую часть времени пропадала у родственников, поскольку на раскладушке спать отказывалась (в чем была совершенно права). И, наконец, соседи, задевая головами пеленки, развешанные на кухне, хотя и не ворчали, но делали страдальческие лица (а могли бы ворчать и были бы правы). Словом, жизнь становилась все невозможней.

Преподавателю детско-юношеской спортивной школы Калныньшу отдельная квартира в новом доме была обещана твердо. Однако он знал цену твердым обещаниям работников хозяйственного управления своего спортивного общества. Знал, что в том случае, если плюс ко всем его заслугам и обстоятельствам фамилия «Калныньш» появится в списках сборной команды страны, моментально и чуть ли не автоматически придут в действие некие рычаги и шестерни, которые значительно сократят время ожидания заветного ордера. Кнопкой же, которая пустит в ход рычаги и шестерни, будет издавна сложившееся и в общем правильное мнение, согласно коему человек, призванный защищать честь страны на спортивном поприще, должен как можно быстрее получить условия, необходимые для подготовки к защите этой чести. Если же Калныньш на сей раз в сборную не попадет, то, вполне возможно, механизм сработает не на него, поскольку непременно найдется какой-нибудь иной спортсмен, которому тоже потребуются условия. И ордер получит он, а очередь Калныньша отодвинется ступенькой ниже, как уже случалось прежде. И Клавдия, узнав о новой отсрочке, долго не будет разговаривать с мужем, а будет только вздыхать — шумно, гневно и справедливо.

На обратном пути Калныньш снова постоял перед газетой. И пошел домой, говоря себе: «Ты, старый глупец! Если ты отдал жизнь тому, чтобы ездить на велосипеде и учить этому не очень умному делу других. Если в юности ты бросил рыбацкое ремесло, в котором был бы уже солидным человеком, бригадиром, получал хорошие деньги и имел квартиру. Если так, то добейся своего, добейся. У тебя еще много сил, а твой дед, когда ему исполнилось шестьдесят, поднимал на плечи баркас. И его никто не кормил апельсинами. А твоя замечательная жена покупает тебе апельсины, хотя они не дешево стоят. Так добейся, старый глупец, добейся, иначе я не дам даже копейку за твои огромные ноги».

Он произнес эту речь по-латышски, как всегда в минуты самых важных и откровенных разговоров с собой. И сердясь на себя, даже тряхнул сумкой с бутылочками для Дзинтарса. Испугался, встал посредине тротуара и начал осматривать их одну за другой.