«Странно»

Странно, но в настоящее время /уже лет, этак, девять, не меньше/ нельзя отдыхать спокойно по субботним и воскресным дням, вообще – в свои выходные /то есть, в те дни отдыха, которые могут образовываться и в прочие дни недели/, без опаски быть, буквально так, наказанным, обобщенно говоря, другим человеком. Могу привести-припомнить целую, без преувеличения, пропасть примеров, подтверждающих сказанное. Припомню лишь некоторые из них, самые запоминающиеся. /В отношении отпуска – будет отдельный, тоже далеко небезынтересный разговор…/.

Однажды, в выходной день мы с женой решили пойти на выставку живописи. Был сентябрь-октябрь. Погода стояла хмурая, не холодная и не теплая; дождя не было. Одевшись в приличные для этой погоды и времени года плащи, вышли на улицу. Плащи на нас были маркие; на мне был – светло-светло коричневого цвета, на жене – светло-светло бежевого. Прошли всего-то ничего: метров 300–400 /пройти ради здоровья километр или даже несколько, как известно, редко кому вредно да еще в выходной день/, как вдруг проезжающая мимо машина, едущая, замечу, одиноко да нам навстречу, быть может, специально наехав на довольно большую лужу, мимо которой мы, идя по тротуару, как раз проходили, окатила нас, буквально, с головы до пят. Понятно, в таком виде /плащи-то были на нас – еще раз скажу – маркие/ мы уже не решились идти дальше, и вернулись домой. И этот весь день выходной прошел, помнится, как-то совершенно серо, незаметно, скучно.

В другой раз, – теперь уже, после удачно проведенного в выходные дни отдыха, – в ночь с воскресенья на понедельник, сплю и сквозь сон слышу довольно громкий лай собаки; очень скоро догадываюсь, на лестничной площадке. Лай периодически повторяется. Сна, конечно, как не бывало. Зажигаю бра. Смотрю на часы, – показывают 3 часа с чем-то. Наскоро одевшись, открываю входную дверь и смотрю – что на лестничной площадке происходит. – Вижу крупную, черной масти соседскую собаку. Она стоит одна перед дверью квартиры, в которой обитает, и, без сомнения, просит таким образом, чтобы ее впустили. Прихожу, недолго думая, ей на помощь: выйдя за порог, решительно нажимаю кнопку звонка этой квартиры. Звоню раз, другой, третий, но никто не открывает. Ни малейшего звука за ее дверью. Совершив это правое и правильное дело, удовлетворенно, но, понятно, не вполне спокойно ухожу восвояси. Ложусь опять спать, но через пару минут лай возобновляется; однако еще через примерно столько же времени – окончательно прекращается. И приблизительно еще через полчаса, я засыпаю вторично, но до раннего утреннего звонка будильника, оповещающего о начале новой трудовой недели.

В выходные дни неоднократно бывало и так: отдохнешь вне дома: сходишь ли в гости, в музей, на выставку какую-либо и т. д., придя домой, смотришь – ба! Свежая протечка на потолке /впрочем, однажды, тоже в выходной, вновь недолговременная, протечка потолка случилась и при нас с женой, когда мы, отдыхая уже дома, устроились после обеда у телевизора/. Выяснение всякий раз причины ее, далеко не из приятных разговор с соседями, по вине которых произошла очередная порча потолка, да и отчасти обоев, в конце-концов, вызов в будний день представителя ДЭЗа-ЖЭКа – на предмет осмотра залива квартиры и т. д., – понятно, если не полностью, то значительно перечеркивает качество полученного отдыха.

Ну а совсем недавно – свежо в памяти – я лично побывал, так сказать, в лапах современного Троекурова – более точно – Троекуровой… Это случилось, опять же, после отдыха, о котором идет речь здесь, в частности, после встречи – с умеренным количеством спиртного – Нового года.

…Встретили, а через день на нас с женой молча напала так называемая бойцовая собака; не покусала, но, встав на задние лапы, прогулялась именно по мне когтями. Ее хозяйка, совершенно незнакомая нам женщина лет сорока, не иначе как наслаждалась подобного рода зрелищем, поскольку ни словом, ни делом не убирала от нас свою собаку, находящуюся не на поводке; не убирала ее до тех пор, пока я, имея при себе газовый лицензионный револьвер, не достал его и решительно, а скорее в ярости, не нацелился на ее собаку; собаку, к слову сказать, мордой своей весьма и весьма похожей, то ли на морду крокодила, то ли на морду ископаемого динозавра. Дело это произошло в лесопарке, по соседству с которым мы проживаем, где, кстати, даже выгул-то собак запрещен его правилами. И несмотря на эти правила – добавлю – собаки со своими хозяевами гуляют ныне по территории лесопарка, ежедневно сотнями, а может даже и тысячами; гуляют свободно, безбоязненно, как на поводках: коротких и длинных /метров аж до 5-ти – 7-ми длиной/, так и, что много, много чаще, без них.

Это я поведал, так сказать, о расплате за отдых в выходные дни, – самые, опять же, запоминающиеся примеры. А вот что случилось летом 97-го года, когда проживая на своей даче и решив устроить себе за несколько последних лет отпуск, я почти только и делал, что отдыхал дней 10–15 кряду. Шквал, в полную силу вдаривший, в частности, по моему летнему, строительным языком говоря, щитовому дому, моментально пресек этот мой отдых-отпуск. Под напором его, этого сильного и резкого порыва ветра, сопровождавшегося грозовым ливнем, дом сдвинулся примерно на 25 сантиметров с места, одним своим углом слетев с фундамента /более точно – с двух, опять же, строительным языком говоря, фундаментных блоков/. И надо было срочно хлопотать: вначале – в отношении получения страховки /дачный дом был мной застрахован/, потом – в отношении грамотного восстановления его с помощью нанятых рабочих.

В общем, помимо всем известных недобрых примет, а именно: перебегание черной кошкой дороги, просыпанная соль, случайный бой зеркала и т. д. лично для себя я – за эти последние 9 лет–, попутно замечу: небывало реакционных для страны, отметил еще одну недобрую примету: отдых в субботний-воскресный день, вообще – в свой выходной, в свой отпуск даже!?. /Оговорюсь: ради эксперимента – за упомянутый период времени – бесчисленное количество раз пропускал свои выходные дни, не пользовался ими, и со мной тогда ничего, никаких неприятных приключений не происходило; во всяком случае, ничего существенного, запоминающегося /об отпуске я в этом плане тоже уже все сказал: раз, повторю, за несколько последних, лет отдохнул – и вот тебе…//.

Однако, здраво подходя к этой – так еще скажу – странной закономерности, к этой своей 9-ти летней «молодости-старости» недоброй примете, вряд ли все же смогу отучить себя от удовольствия – относительно регулярно пользоваться своим законным правом на отдых, – чего бы мне это не стоило!

 

«То ли проговорилась, то ли – провидица»

Кто из москвичей не помнит последствий урагана, происшедшего /о урагане/ «гуманно» ночью, в Москве, в конце июня 1998 года? – Несколько десятков тысяч взрослых деревьев были тогда вырваны с корнем, а также переломаны пополам этой небывалой для Москвы стихией.

В ту ночь я лично, ничего страшного не ощущая за закрытыми, как всегда в последнее время /ради ночного покоя/, не то что окнами, но даже и форточками, довольно спокойно спал в своей московской квартире, расположенной, надо пояснить, на втором этаже пятиэтажного, набитого, увы, ворьем, хулиганьем и пьянью, дома. Правда, укладываясь спать, я видел, как за окном свирепствовал ветер, сильно раскачивая гущу растущих близ дома деревьев.

Утром, при совершенном уже безветрии, выйдя на улицу, в магазин за продуктами /день был, кстати, выходной/, я оторопел, увидев в своем зеленом районе, валяющиеся тут и там, точно хворостины, – не сучья, не ветви, но целые с зелеными кронами деревья.

Двигаясь по тротуару, едва ли не с открытым от удивления ртом, не далее чем в двухстах шагах от дома, я, как сейчас помню, увидел преградившее мне дорогу, словно шлагбаум, лежащее поперек тротуара, опять же, зеленое дерево. Оно было по своей породе /это был клен ясенелистный/ не очень высокое и лежало, протянувшись через тротуар /кстати, не узкий/, через в некотором роде газон, на проезжую часть улицы; более чем до половины перекрыв ее. Обойдя погибшее дерево со стороны вывороченных корней, надо пояснить, как домкратом довольно прилично приподнявших ствол его от земли, повернув через несколько шагов на соседнюю улицу, я почти тут же увидел следующее дерево, лежащее, так сказать, хулигански еще того более. Если точнее, то оно не лежало, а, повалившись в сторону жилого, в частности, девятиэтажного панельного дома, – в направлении фасада его, – с расстояния где-то пятнадцати метров от дома, находилось на весу. Уперевшись в стену дома на уровне второго этажа, верхней частью полноценной зеленой кроны своей, оно при этом чудом не разбило стекла в нескольких окнах этого этажа. Замечу: окна эти оказались почти полностью закрытыми, «запечатанными» ею, этой верхней частью полноценной зеленой кроны – также в свою очередь – погибшего дерева. Задержавшись здесь, испытывая, помимо продолжающегося неприятного изумления, еще и сочувствие к людям, морально пострадавшим, проживающим за этими, почти полностью «запечатанными» снаружи, окнами, я стал свидетелем дикой реакции – на увиденное – двух прохожих, остановившихся, как и я около этого, рухнувшего на жилой дом, взрослого дерева. Вообще прохожих, как, впрочем, и автомобилей, в этот час /в 9–10 часов/ было еще мало, ибо по новой моде москвичи любят поздно просыпаться в выходные дни.

Остановившись в нескольких шагах от меня, эти двое /мужчины лет тридцати; как потом выяснилось, два полупьяных болвана, два даже, может быть, наркомана/ вначале 3–5 секунд молча взирали на то, что явилось для них зрелищем. А потом один из них, повернувшись к своему товарищу, воскликнул: «Проснешься так… и – те-е-е-мень!?..» Он, паясничая, всплеснул руками и закрыл свои щеки и глаза ладонями, одновременно чуть-чуть присев и слегка склонившись вперед. Громко да дико захохотав, оба полупьяных болвана, оба даже, может быть, наркомана удалились неспешной, почти совершенно твердой походкой. Я же, накапливая впечатлений все больше и больше, пройдя еще шагов примерно сто, увидел третий по счету, очень и очень запоминающийся след, оставленный данным ураганом.

На проезжей части улицы, почти посредине ее покоился жестяной /из гладкой жести/, легко сооружаемый гараж – так называемый – ракушка; уточню: формой своей напоминающий легковой автомобиль. Он не был перевернут или же опрокинут/в смысле, повален на бок/ стихией. Вылетел он сюда с противоположной стороны улицы, где, метрах примерно в десяти-пятнадцати от проезжей части, незыблемо стояла параллельно улице – целая череда – ряд точно таких же легко сооружаемых, жестяных /правда, из гофрированной жести, а также прямоугольной формы; и, следовательно, более тяжелых, более объемных/ гаражей. Впрочем, и этот-то, – ход моих тогдашних, самых простых мыслей был таков, – не вылетел бы сюда, на проезжую часть, если бы внутри его была заключена автомашина, да еще стоящая, в таком легком, не солидном гараже, как автомобилисты говорят, «на тормозах». День был – напомню – выходной, летний, и хозяин гаража накануне уехал, например, на дачу на своей автомашине…

Минут через 15–20, купив то, зачем выходил из дома, я, находясь под каким-то полубредовым впечатлением от увиденного, возвращался назад точно той же самой дорогой. Не доходя десяток-другой шагов до дома, до своего пятиэтажного дома /который, надо пояснить, стоит в стольких же шагах от улицы и, в частности, под небольшим углом к ней/, я остановился на минуту. Будучи, значит, не во дворе, а на улице, медленно повернувшись на 360 градусов, я еще раз осмотрел картину, творящегося вокруг меня, так сказать, зеленого хаоса.

«Это еще что! – Неожиданно обратилась ко мне женщина, проходившая мимо меня с подростком лет тринадцатичетырнадцати, шедшие, как оказалось, в том же направлении, что и я только что. – Вот будут дома опрокидываться!!.. Вот будет дело!!!..»

Женщине было лет 38, может, 40 по виду. Мне она показалась иногородней, вроде бы русской. Внутренне пожав плечами, посчитав, что высказанное женщиной – чистейшей воды бред, – тем более, что последняя находилась едва ли не в состоянии аффекта: глаза ее были довольно широко раскрыты, взгляд же выражал что-то таинственно-угрожающее, – я, ничего ей не ответив, повернул во двор и через 3–4 минуты был уже дома, в своей квартире.

Таким я запомнил тогдашнее, потрясающее и, так сказать, нетронутое, летнее утро выходного дня – непосредственно после данного урагана. Далее, – что мне особо запомнилось, – несколько дней кряду, в частности, в моем зеленом районе, словно в тайге на лесоповале, тут и там ревели бензопилы: рабочие, вероятно, местного коммунального хозяйства распиливали на части все погибшие /вывороченные с корнем/ деревья; в том числе и спиливали под корень, а потом точно также распиливали на части все, переломанные ураганом пополам, крепкие, с крепкой корневой системой деревья. После чего, все эти уже дрова, естественно, грузили на грузовые автомашины и вывозили куда следует.

С того времени прошел год и приблизительно два месяца. Наступил сентябрь 1999-го года. Исключительно жилые, начали «опрокидываться дома»…

 

«Сноповы»

Бездетные супруги Сноповы решили приобрести дешевую, по их деньгам, квартиру. Нужна она им была не для проживания, поскольку они имели квартиру, уточню, однокомнатную, на окраине Москвы, в еще современном и приличном доме, но для выгодного и не премудрого вложения денежных средств. Подвигнуло их к такому решению – самое главное – следующее, не лишенное основания, рассуждение. «12-ти миллиардный, в долларах США, государственный бюджет страны – в самом начале 2000-го – быстро сменился – к осени 2001-го – на сорока миллиардный. Что если с такой же вот прытью станет расти и зарплата у граждан? А это, неоспоримо отразится, в том числе и на стоимости квартир, – конечно, повышая эту стоимость; быть может, в конечном итоге, – даже в несколько раз!..»

Александр Евгеньевич /Снопов/, совместно со своей половиной Мариной Николаевной /первому было 52 года, второй – 51 год/, засуча рукава, решились действовать. До этого, несколько последних лет, они жили бесхлопотно, в основном скромно, на проценты от одной и той же суммы денежного вклада в иностранной валюте, а именно: в долларах США. Деньги эти образовались у них честно: от обмена с доплатой – без обмана – их прежней, однокомнатной квартиры в центре столицы – на сегодняшнюю.

Дабы не попасть впросак, не быть обманутым в деле приобретения квартиры, Александр Евгеньевич перво-наперво вооружился специальной на данную тему, свежей, представительно-увесистой газетой. Расположившись в домашних условиях за столом, он приступил к работе. В газете «Квартира, дача, офис», которой он себя вооружил, были представлены сведения о продаже целого моря – в черте города Москвы – квартир. Прочие, не столичные варианты предложений квартир, также имеющие место в газете, он, за ненадобностью, не стал рассматривать. Внимательно, очень внимательно изучив газету, Александр Евгеньевич узрел с ужасом то, что на их, теперь не достаточные для названного дела, деньги можно было купить только комнату в коммунальной московской квартире /в отчаянии Александр Евгеньевич поизучал даже раздел продаж московских комнат, также имеющий место в газете/.

– Марин! – громко позвал он жену.

Та, находясь в это время в ванной, дверь в которой была открытой, бросив постирушку, чем она была занята, поспешила к мужу, думая, что тот хочет порадовать ее, отобранными им, вариантами такого рода.

– «Умыли» нас с тобой! – выразительно произнес Снопов.

– Что такое?! – насторожилась Марина Николаевна.

– Цены, цены выросли… по страшному! Пока мы с тобой мешкали, – все только последнее время думали: купить – не купить. Комната теперь нам по карману только, да и то не лучшая, не всякая!

Вообще-то Александр Евгеньевич еще с обмена своей прошлой квартиры на нынешнюю, дабы не обмишуриться в отношении требования настоящей суммы доплаты, начал интересоваться ценами на московские квартиры. От случая к случаю и далее, на этот раз из-за любопытства, впечатлившись полученными за обмен деньгами, он продолжал интересоваться этими ценами. Цены /в долларах США/ на московские квартиры, в домах, находящихся, по-нынешнему, в не престижных административных округах столицы, устойчиво, несколько лет кряду, стояли на месте. В других же, напротив, престижных, округах, такие же цены на квартиры росли зверски и, как показалось Снопову, скачкообразно.

Примерно год назад начав думать – поменять ли, уточню, одну форму своей ренты на другую, значительно более выгодную, как-то: получение, не шибко больших в последнее время, процентов по вкладу – на получение денежного дохода от сдачи в аренду будущей, купленной в Москве, квартиры, они с женой медлили с окончательным решением, – как в силу своей возрастной, а пуще всего – новоприобретенной лени, происходящей – в условиях новой конституции, нового основного закона страны – от жизни рантье, так и в силу успокоения картиной устойчиво, несколько лет кряду стоящих цен на, условно сказать, рядовые московские квартиры, – деньги на покупку одной из которых, правда, дешевой, у них тогда были. Накапливая силу к решительному – в отношении покупки квартиры – действию, в то же время уже несколько месяцев не заглядывая в специальную прессу по недвижимости, наконец, всполошившись родившейся в их головах мыслью: по поводу роста государственного бюджета и что отсюда для них вытекало, они теперь, так сказать, опоздали на свой поезд…

– Ведь это ж надо! – рассуждал вслух Снопов. – Если бы я себя озаботил регулярно, ну, хотя бы раз в месяц, просматривать нужную прессу, то мы бы с тобой не опоздали с покупкой. Уловил бы я своевременно, начавшийся неожиданно, подъем цен.

Смотри, вот тут есть график /он указал пальцем на то место в, уже раскрытой на нужной странице, газете, где в двух координатах была изображена жирная кривая линия, слева направо постепенно поднимающаяся «в гору»/, из которого видно, что с апреля этого, 2001-го года, цены на все без исключения московские квартиры, начали из месяца в месяц довольно шустро расти. И теперь, в ноябре-то, что у нас с тобой? – Любая из квартир, – а я эту газету буквально всю просмотрел, поднялась в цене на 6–7–8 тысяч этих «дэ» /так они с женой иногда называли между собой доллары США/. Самая, самая дешевая теперь, которую никак нельзя назвать квартирой-то, – «квартира-шкаф» /я тебе раньше про образец таких говорил: 10–13 квадратных метров одна жилая комната, плюс 2–3 метра квадратных кухня/, – и то стоит тысячи на полторы-две больше, чем то, что у нас есть.

Что делать?!.. – задал он вопрос, как бы себе, и замолчал.

– Сейчас я заканчиваю стирку, после – пойдем гулять и подумаем; вообще, – подумаем, – сказала на это Марина Николаевна и ушла в ванную.

Идти работать ради накопления недостающей суммы денег для этой их покупки, – этот, в сущности, самый простой выход из сложившейся ситуации, – они почти начисто отвергали, как, опять же, в силу своей возрастной, а пуще всего – новоприобретенной лени, так и в силу того, что они, живя на не шибко большие в последнее время проценты по вкладу, с голоду не умирали.

Через несколько дней они не то чтобы придумали, что им действительно делать, а скорее всего – решились на нечто, тоже само собой для них разумеющееся…

У матери Марины Николаевны, семидесяти двухлетней, в принципе еще здоровой для своего возраста, живущей также в Москве, по-нынешнему, в не престижном административном округе ее, имелась приватизированная несколько лет назад однокомнатная квартира. Проживала в ней она одна. Муж ее, отец Марины Николаевны, при жизни большой любитель спиртного, быв моложе жены на 2 года, умер лет уж 10 тому назад от инфаркта. На данную квартиру имелось и завещание, которое было целиком в пользу сорока трехлетнего брата Марины Николаевны, хорошего семьянина, живущего тоже в Москве и имеющего двоих детей-подростков. Это последнее обстоятельство и склонило тещу Снопова, которую звали Надеждой Ивановной, к принятию подобного, вполне справедливого решения.

Так вот. Решили они попросить ее помочь им: накопить недостающую сумму денег для этого их дела, – через сдачу в аренду любой из двух, имеющихся у них, троих, квартир, на период накопления, соответственно проживая все вместе, втроем. Позвонив ей по телефону, они договорились довольно быстро, оставив ей время на размышление: в отношении выбора места общего проживания. И хотя квартира Сноповых была, так сказать, по многим статьям лучше квартиры их общей матери /разговор об этом будет чуть ниже/, все же последняя могла выбрать и свою: например, по причине большой лени, давно уж пожилого человека.

– Ладно. Поеду к вам, – был ответ Надежды Ивановны, в тот же день, по телефону. – Посвободней у вас-то, попросторней, поспокойней.

И комната, и кухня квартиры Сноповых были чувствительно свободней, просторней аналогичных помещений квартиры их общей матери. Вдобавок, квартира первых имела огромную – в длину и ширину – лоджию, по новой моде застекленную, соединяющую собой, со стороны, естественно, улицы, комнату с кухней; квартира же Надежды Ивановны, надо заметить, расположенная не на 1-ом этаже, вообще не имела ни лоджии, ни балкона. Да и дом, в котором проживали Сноповы, был на целых 13 или 14 лет моложе, архитектурно – культурнее дома, в котором проживала Надежда Ивановна. А это, в частности, означало, что и контингент жильцов дома, в котором жили Сноповы, был /что тоже весьма и весьма немаловажно/ здоровее, культурнее, безопаснее даже аналогичного контингента, в котором жила Надежда Ивановна. Ибо /для кого-то это, может быть, будет открытием/, чем старее, несовременнее многоэтажный, многоквартирный дом, из которого мало-помалу повыехала в лучшее, в основном с иголочки новое, местожительство значительная часть людей порядочных, энергичных, тем он /дом/ становится все крепче загаженным – от заселения и заселения его, напротив, – людьми не порядочными: в частности, уголовниками, алкоголиками /назову таковых «не порядочными», – исключительно ради игры слов/. Которые /первые/, заезжая в него – самое простое, распространенное – посредством обмена, имевшегося у них жилья, облюбовывают его, несомненно, ради возможно большего сохранения своей свободы: быть посаженными за тюремную решетку, обобщенно говоря, соседями в таком доме, – подобное здесь почти полностью сведено к нулю для них, уголовников. Вторые /алкоголики/ заезжают в такой дом для получения немалой суммы денег – также самое простое, распространенное – за обмен, имевшегося у них, естественно, более лучшего, жилья.

Именно в таком доме, было бы не правильно, несправедливо сказать иначе, – «антисанитарном», вследствие загаженности такого рода, да еще и просто опасном даже, жила Надежда Ивановна. По ее рассказам, над ее квартирой, выше этажом проживал с женой и двумя детьми, нигде не работающий, пьяница, часто пивший запоем и до чертиков. К этому пьянице днем и ночью ходили другие пьяницы, вообще, – всякий по виду сброд. Много раз этот пьяница беспардонно заливал ее квартиру, правда, не капитально, никогда не неся за это дело никакой ответственности. Надежда Ивановна боялась и заикнуться-то о возмещении ущерба за залив, ибо этот тип не раз и не два прибегал еще и к террору, в частности, в отношении ее: по-видимому, находясь в нетрезвом состоянии, упрямо дубасил кулаками в деревянную, открывавшуюся не на лестничную клетку, дверь ее квартиры; вдобавок, пробовал плечом крепость ее двери, якобы ошибаясь квартирой, этажом.

Да и в целом дом, в котором жила Надежда Ивановна, был, точно, никогда не заживающим, нарывом. В утреннее и дневное время в основном тихий, дом, ближе к позднему вечеру имел особенность болезненно-преболезненно оживать. Самое страшное, болезненное было то, что в ночь-полночь, глухой ночью какие-то вполне взрослые люди /не милиционеры, не в форме/ – поодиночке, по двое, по трое, то входили в дом, не имеющий, естественно, домофона или же швейцара /по заграничному, консьержа/, то через какое-то время выходили из него, при этом громко, смело, наотмашь хлопая современной, железной, подъездной дверью на пружине. А также еще – в ночь-полночь, глухой ночью какая-то автомашина, то ли подъехавшая к дому, то ли около него стоявшая, как говорят, парковавшаяся, начинала как днем, сколько надо сигналить клаксоном или своим звуковым противоугонным устройством, – хулигански оповещая ли кого-то в доме о своем прибытии, вызывая ли хулигански кого-то из дома. И также самое страшное, болезненное, если не самое-самое страшное и болезненное было то, что трудные дети, проживающие совместно со своими непутными, преступными, кончеными родителями в ее доме, входя в пору юности, становились уже трудной молодежью, всеми силами стремящейся быть достойной сменой своим родителям.

Например, собираясь ближе, опять же, к позднему вечеру, в теплое-холодное время года, в подходящую погоду, около дома в кучу, в общем-то, не такую уж и большую, она, такая молодежь, начинала бузить: кричать, дико хохотать, браниться громко, нецензурно, а также и вообще – беситься, то и дело бегая за чем-то в дом и выбегая из него назад, при этом, опять-таки, громко, смело, наотмашь хлопая железной подъездной дверью на пружине. И такая буза, такой шум, беспорядок продолжались – крайне редко, когда до полуночи, чаще за полночь: до часу, двух, иногда и до трех, и даже четырех часов ночи. Утром же, на месте уличного буйства этакого юношества, обнаруживалась куча мусора, хорошо заметная даже из окна дома. Не выходя из дома, можно было разглядеть /если надо, то с помощью театрального биноклика; у Надежды Ивановны был такой, очень старый/ какие-то пустые винные бутылки и пластиковые бутыли, пластиковые стаканы, опустошенные пачки сигарет, обрывки газет, обрывки бумаги, остатки какой-то еды и прочее.

Подстраиваясь под режим сна этой трудной, не лишне было бы сказать, дикой молодежи и ее не путных, преступных, конченых, и соответственно диких, родителей, а также и, обобщенно, подстраиваясь под режим сна уголовников, алкоголиков ее дома, Надежда Ивановна спала очень часто до 12-ти дня. Ну а, нужно разъяснить, коренным образом менять в лучшую сторону свое местожительство – она даже и не могла, если бы и хотела. Самая главная тому причина – отсутствие денег для немалой денежной доплаты, полагающейся за обмен ее квартиры, так сказать, всесторонне худой квартиры, – на лучшую, в понятном уже смысле слова. Ибо Надежда Ивановна подсознательно догадывалась, что ныне, при новом режиме, только переезд в более новый, современный, а еще лучше вообще в новый дом, улучшит в этом плане ее жизнь. Помочь ей в этом вопросе, но с огромным для себя подвигом, могли лишь Сноповы, неожиданно разбогатевшие, близкие ей люди.

Подвиг этот для них выражался бы главным образом тем, что осуществив в подобном деле помощь своей общей матери, они бы похерили свою мечту: быть, в условиях новой конституции, нового основного закона страны, – рантье, хотя бы и мелкими; то есть, быть по возможности хозяевами своей жизни, тем более в их-то уже годы. Ибо оставшихся тогда, после подобной помощи, денег, – тех, понятно, денег, которые они выручили за обмен своей прежней квартиры, – уже и не хватило бы для осуществления этой их мечты. Мечта же образовалась у них – вскоре после начала правления Ельцина, когда на заводе, где они бок о бок работали квалифицированными рабочими, перестали платить настоящую, достойную человека зарплату. Обладая развитым чувством человеческого достоинства, крепко-накрепко привитым им прежним, советским образом жизни, Сноповы ни под каким видом не хотели терпеть измывательство над этим чувством: продолжать, как ни в чем ни бывало, работать на своем заводе. Пускаться же в поиски другой работы, другого места, где стали бы платить эту настоящую, достойную человека зарплату, они также не желали, принципиально отвергая тогда личное свое участие в становлении рыночной экономики, – ее, уточню, частного сектора, в котором платили такую зарплату. Вместе с тем, всегда помня о таковой сумрачной, нездоровой жизни своей общей матери, Сноповы не раз и не два предлагали ей – в качестве отдыха – пожить у них столько, сколько ей хотелось бы. То же самое предлагали и сын со снохой Надежды Ивановны, дополню, имеющие на четверых человек: себя и двух детей-подростков, довольно сносную, в относительно современном доме, двухкомнатную квартиру. Но Надежда Ивановна отвечала им всякий раз отказом: желая себе быть полной хозяйкой, что возможно было – только проживая в своей отдельной, какой-никакой, квартире.

Теперь же, по-матерински идя навстречу просьбе дочери и зятя, – согласившись переехать к ним, понятно, не на один день, месяц и даже год, она, хотя бы так, меняла в лучшую сторону свое местожительство.

И вот Александр Евгеньевич и Марина Николаевна, по истечении примерно декады – после своего телефонного разговора с Надеждой Ивановной, уже занимались ремонтом квартиры своей общей матери, готовя данную квартиру к сдаче в аренду. Не принимавшая участие в ремонте, Надежда Ивановна тем временем уже жила по новому адресу. Пока шла вся эта первоначальная /в течение примерно декады/ суета сует, Александру Евгеньевичу не раз приходила в голову одна и та же, вполне логичная, по своему характеру утешительная, мысль.

– Марин! – обратился он к жене, желая поделиться этой мыслью /в это время он, стоя на складной стремянке, забеливал побелкой ржавые пятна от протечки на потолке/.

– Что? /Марина Николаевна была занята другим делом: готовила стены к оклейке обоями, срывая руками и соскребая металлическим скребком обои старые со стен/.

– Слышала о так называемых «быках» и «медведях», о спекулянтах биржевых? «Быки» – те повышают курс акций на бирже, «медведи» – понижают.

– Слышала, слышала.

– А помнишь, что говорил в прошлом году Иван, мой двоюродный брат, по поводу цен на земельные участки; если точнее, то в его садоводческом товариществе, где у него дача? – Не дожидаясь ответа, Александр Евгеньевич продолжал: – Он говорил, что в 93-ем, 94-ом году цена любого стандартного, в 6 соток, земельного участка, продающегося у них, была 2000–2200 «дэ». В 2000-ом году цена такого участка упала до 900 этих «дэ». Квартиры же наоборот, это уже я говорю, подорожавшие ныне, были, оказывается, несколько лет подряд, до 2001-го года, дешевыми.

Ну а теперь, вспомни-ка, еще про доллар, как его окрестили, черного вторника, цена на который в одночасье в несколько раз выросла; спустя же несколько дней – упала, возвратилась на свою исходную позицию /дело это было, кажется, в 94-ом году/.

Так вот, к чему это я говорю-то? – он осмотрел свою работу и, оставшись доволен, сошел по ступенькам стремянки на пол; передвинув последнюю на новое место и поднявшись по ней для продолжения такой же работы, он повторил: – К чему это я говорю-то? Может – вопреки здравого смысла – цены на квартиры вернутся когда-нибудь, в ближайшем будущем, на старый уровень, раз такая кругом чехарда-свистопляска-лихорадка идет с ценами, – жонглирование ими? – Он замолчал, сказав все.

– Хорошо было бы. Верится только с трудом, – не сразу ответила Марина Николаевна, почти безостановочно делая свое дело.

 

«В 1982-ом»

– Как сонно и скучно, – едва внятно, почти про себя, прошептал, ничем внешне не примечательный, 33-х летний, сутулящийся мужчина.

Будучи у себя дома, он, щурясь на солнечный, ослепительно-белоснежный, зимний день, стоял у пространного, современного, с двойными незамерзающими стеклами, утепленного на зиму окна.

Сквозь рисунок, бездыханно замерших, занавесок он видел, как в его обширном, превращенном в большую игровую площадку, дворе, ребята постарше, неуклюже ковыряя лед коньками, настойчиво трудились в огороженном ледовом поле; другие – поменьше – превесело скатывались с сезонно смастеренной, дощатой, покрытой льдом, горки; третьи, еще совсем малыши, со стороны любопытно посматривали на игры более взрослых детей или же деловито копались в снегу детскими, игрушечными лопатками, под бдительным, рачительным присмотром своих бабушек или же мам.

Мужчина смотрел на эту идиллическую, незамысловатую картину детской жизни полуотсутствующим взглядом, совершенно не понимая себя в этот выходной, воскресный, давно уже наступивший, в частности, январский день. С самого утра все его тело оковала какая-то неотвязная усталость. Поначалу он, сразу же после завтрака, заставил себя, ради разминки, ненадолго выйти на свежий, морозный воздух. Прихватив с собой заодно ковер со стены, запыленный еще с прошлого года, он, с нахмуренным видом, почистил, пообмахивал его веником там, на снегу. Не успев нимало продрогнуть, ибо вышел на улицу одетым не налегке, но как следует, соответственно морозной погоде, возвратившись потом со своим, свежестью пахнущим, ковром назад, он с огорчением подумал о исключаемой на сей раз, лыжной воскресной прогулке, потому как даже после этого, вроде бы, бодрящего труда на морозе, он не почувствовал в себе, нужной для нее, для этой лыжной воскресной прогулки, силы и энергии. Преодолевать же себя он не стал, по опыту зная, что абсолютной пользы от этого не будет. И, водрузив вычищенный ковер на присущее для него место и устроившись в положении лежа на диване, он, можно сказать, добрую половину воскресенья провел в полной бездеятельности.

Никто не мог потревожить его хандры: он был один в своей холостяцкой, еще совсем почти новой квартире.

Он дремал и пробуждался, взирая на все обесцвеченным и безучастным ко всему взглядом. Его хандра, его моральная пытка еще только начиналась.

Утомившись возлежанием на диване, он стал ходить, так сказать, по своим покоям, – из комнаты – через игрушечного размера прихожую – в кухню; оттуда – обратно, в комнату; туда и сюда, вновь туда и вновь обратно.

И даже сейчас, стоя у этого своего, выходящего на южную сторону, окна, он совершенно не чувствовал – самое главное – подъема, упадочного с начала этого дня, настроения.

Отрешенно обозрев происходящее на улице, он отошел от окна и вновь направился, иначе говоря, из одного конца своего домашнего жизненного пространства в другое. Остановившись в кухне около, недавно приобретенного, холодильника, купленного взамен прежнего, морально устаревшего, то есть, не современного, он, скорее машинально, чем осознанно потянул ручку его двери на себя.

Заглянув в освещенную, поблескивающую белизной и чистотой, уставленную всевозможными продуктами, емкость холодильника, он, вроде как бы удостоверившись, что все здесь в порядке, оставил его «в покое», – мягко, без какого-либо усилия закрыв его дверь. Не чувствовал он также и никакого аппетита, хотя время подвигалось к обеду в воскресный день, обеду всегда у него более позднему, чем в обычный, рабочий день.

Вернувшись опять в комнату, он опустился на диван и уже внимательно обвел взглядом то, что его окружало. Как и вообще во всей квартире, в основном здесь для жизни было, с его точки зрения, все, что необходимо не только одному, но и двоим… Сколько сил и времени, денег он положил на это. А ради чего? Семьи ведь так и не получилось… Встрепенувшись от этой неожиданно возникшей мысли, отвергая ее, как бритвенно-острую для себя, он также неожиданно начал думать о следующем.

«Разве человек существует для того, чтобы преимущественно в вещизме искать удовлетворение своему душевному обновлению, а не в созидании, – созидании самое лучшее – творческом? Что в конечном итоге намного, намного дешевле, так как подлинным созидателям, творцам /особенно это касается таких людей/ вряд ли есть время заниматься материальными сторонами своей жизни. Материалисты же никчемные будут всю жизнь неумолимо и алчно гоняться то за одной, то за другой модной безделицей. У меня же, лично, все есть теперь. И можно остановиться, сказать себе: «хватит!». Неужели же я, как только поменяется мода /он опять обвел взглядом то, что его окружало/, буду снова не воздержанно, до одури тратить время на покупки? Итак, мне уже пора остановиться, достаточно! У меня все есть!

Но дальше-то что делать, мне конкретно, если я, на свое горе, не только не рожден быть создателем, творцом, но даже по-настоящему не влюблен в свою профессию?» /Прямо после службы в армии он пошел работать станочником, фрезеровщиком на один крупный московский завод. Имея среднее образование и зарабатывая с годами хорошо, в то же время давно победив в себе такие вредные привычки – как курение и злоупотребление алкоголем, обеспечив себе таким образом отнюдь небедное существование, он, однако, работал просто добросовестно, – не более того, «без огонька», совершенно не стремясь сделаться непревзойденным, лучшим в своей профессии/.

Сиюминутного ответа на этот свой такой вопрос у него не было. Проблем же на сей счет: что ему делать в свободное от работы время, – у него ранее как-то не возникало: то, что делали в подобное время все рядовые люди вокруг, живущие в целом трезво, то делал и он, не без удовольствия копируя в этом плане их общую мерку жизни. Еще вчера подобная жизнь удовлетворяла его…

Он непроизвольно посмотрел на потолок, как бы разыскивая там ответ на данный вопрос. Неожиданно ему захотелось заглянуть в свой дневник, в свои некогда, говоря шуточно, летописные опыты. Привстав, он выдвинул ящик из письменного, фабрично-зеркально отполированного, стола и, разыскав там общую, довольно таки потрепанную, тетрадь, опустился с ней на диван.

На первой странице ее он прочел, самовлюбленную по молодости, надпись: «Новомиров Виктор Ярополкович. Мои наблюдения жизни».

Некогда, в одном журнале он прочел статью о пользе ведения дневника. И вот теперь, спустя вереницу лет, приготовившись к приятным его сердцу воспоминаниям, ощущал эту пользу в полной мере.

Перевернув эту, вроде как бы титульную, страницу дневника, он принялся читать.

«19 мая 1972 года.

Вес человечества, если подсчитать самостоятельно, считая, что каждый человек – взрослый, сейчас равен:

70 кг × 4 миллиарда человек = 280 миллионов тонн. Ого!

3 июня 1972 года.

Правду люди говорят: «Утро вечера мудренее». Вот и сегодня: как проснулся, то от вчерашней тоски не осталось и следа. А ведь в принципе все осталось по-прежнему…

26 июня этого же года.

Вчера, на Трифоновской улице /недалеко от ул. Горького!/ видел современные трущобы, где по сию пору обитают люди. Было страшное впечатление от вида этих перекосившихся, почерневших от времени, бревенчатых, 2-х этажных домов.

22 июля того же года.

Очень жарко. 32 градуса на улице. Не было никакого желания ехать в накаленном солнцем, городском уличном транспорте. Завтра с друзьями махнем куда-нибудь за город, на природу, поближе, конечно, к воде. Но то – только завтра. А сегодня я с работы до дома, изнывая от жары, шел пешком. Страшно хотелось выкупаться. Старался держаться в тени домов. От такого пекла асфальт под ногами, ну, просто, податливый; в особенности там, где на него падают солнечные лучи. Иду и вдруг вижу: чуть ли не на средине проезжей части улицы, что-то удивительное движется, шевелится, ползет. Через секунду понимаю – змея!?.. Змея – самая настоящая, большая, черная, едва ли не сливающаяся с цветом асфальта. Вгляделся, смотрю – два желтых пятна на ее голове. Значит, уж».

Виктор перевернул другую страницу.

«Интересно еще то, – читал он далее, – что этот уж по ходу движения машин ползет-то. Я остановился и стал смотреть на это диковинное – для такого огромного города, как Москва – зрелище.

Находясь между жизнью и смертью, уж упорно боролся за существование, энергично пресмыкаясь строго вдоль улицы, инстинктивно «догадываясь», что ему нет спасения, если он свернет в сторону от своего маршрута, – и без того опасного. Только находясь между колесами автомашин, над ним то и дело проносившихся, он – кто знает – чувствовал себя во временной и относительной безопасности.

Подумалось: вот бы ему превратиться на время в дракона, дабы огнем своей «крупнокалиберной» пасти остановить их, этих автомашин, безудержный, механический, нескончаемый бег. Но, увы! Конечно же, этого не произошло. И вот, как и следовало ожидать одна из этих «изобретений века» на всем ходу переехала его колесом. Из ужа брызнуло, но он еще одержимее, – как видно, по инерции и из последних сил, – пополз вперед, увлекая за собой свои внутренности, тянувшиеся за ним. Но следом еще и еще на него наезжали машины. И уже через минуту от него на дороге остался только черный отпечаток, очень похожий на ремень.

«Откуда бы он, этот уж, тут взялся?» – еще подумалось мне. Осмотревшись, я увидел на своей стороне улицы веселенькое, светлое здание Дома пионеров.

«Кто-нибудь из ребят недосмотрел, и пресмыкающееся улизнуло прямо из Живого уголка, – предположил я тогда. – Такое бывает, – мысленно дополнил, – о таком и в прессе порой пишут». Еще раз посмотрев на эту свежую память о живом еще так недавно организме, я пошел себе дальше, находясь под отвратительным впечатлением от увиденного».

С теплым чувством Виктор перевернул целый ряд, не интересных для себя сейчас, страниц, остановившись на записи, датированной от 16-го мая 1973 года.

«Люблю грозу в начале мая…» (16 мая минус – 13 дней (по старому стилю) = 3 мая; все «по Тютчеву»…))

Наконец-то, я, городской житель, впервые увидел и почувствовал непосредственно такую грозу. А то раньше все как-то не доводилось. А может быть и просто не обращал на нее внимания по-ребячески-юношески.

Ожидая сегодня троллейбус, я попал в грозу. …Вдруг, с наполовину ясного, наполовину закрытого сплошной, фиолетовой, тяжеловесной тучей, неба /кстати, солнце было в первой, ясной половине его/ раздался, давно уже не слыханный мной, гром. Из тучи, медленно, но, как говорится, верно закрывавшей в том числе и меня своим «крылом», очень быстро стали капать, шлепая по асфальту, увесистые капли дождя. Гром повторился, громыхнув уже крепче, ближе. Вскоре капли дождя превратились в белесые струи, очень прочно как бы соединившие собой эту тучу с земной твердью. Я, как и все, рядом стоявшие со мной, поспешил укрыться хоть где-нибудь от этого, ну, наверное, живописного, ливня.

Выбрав себе мало-мальски пригодное укрытие у стены довольно высокого несовременного жилого дома, крыша которого несовременно нависала над улицей, находясь вблизи своей остановки троллейбуса, я стал невольно наблюдать эту «грибную» грозу в «начале мая»; «грибную» – потому что немалая часть неба все еще продолжала оставаться ясной, солнечной.

Нет, до чего же было, бесспорно, хорошо! И даже петь хотелось! /Проанализировав потом это свое жизнерадостное в те минуты состояние, я, впрочем, пришел к выводу, что гром этой первой, майской грозы был совершенно обычный и привычный для слуха, – то есть, такой, какой бывает и летом. И он, конечно же, не «играл», не «резвился», как в известном стихотворении Тютчева. Играли же и резвились какие-то неопределенные чувства мои, через которые я, как сквозь розовые очки, и наблюдал грозу (по Тютчеву) «в начале мая»)). Впрочем, если бы дело происходило где-нибудь загородом, то мое восприятие такой грозы было бы еще острее и полнее. Какие бы поднялись там потом запахи от молодой, народившейся и нарождающейся там и сям зелени, какие, не знаю, вряд ли почувствуешь летом!

Здесь же, в городе, мимо меня торопливо пробегали пешеходы, опоздавшие к распределению «вакантных» мест под ближайшим к себе укрытием, – укрытые газетами, бесполезными уже через мгновение, липнувшими к их – женским и мужским – головам и, вздернутым кверху, плечам. Из ближайшей ко мне водосточной трубы, «приютившего» меня таким образом дома, мини-водопадом уже низвергалась дождевая вода, бурливо устремляясь к бордюру тротуара. Вообще, дождевой, «небесной» воды на асфальте тротуара и улицы очень быстро становилось много. Особенно ее становилось много у бордюра тротуара: не под силу было с ней справиться сразу уличным канализационным, сточным решеткам. Гром, гремя уже над самой моей головой, как мне казалось, весело «разламывал» небо. За шиворот мне вода пока еще не бежала, но мои брюки выше колен и бо́льшая часть рубашки – уже были сильно забрызганы – намочены ею. Троллейбус, то ли застряв, как обычно, где-то, то ли, как и я, пережидая грозу, не шел. И, от нечего делать, я стал еще и размышлять, например, над тем, что Земля, наша планета, – это своего рода теплица с голубого цвета стеклами, через которые на нас светит, как гигантская электролампа, солнце; «теплица», – поскольку сразу же за «стеклами» ее, этой нашей «теплицы», холод космоса всегда составляет приблизительно – 190 градусов по Цельсию. Нос отвалится сразу же – буквально высунься им только за пределы этой нашей «теплицы»; хоть высунься им летом, хоть высунься им зимой.

Приходили также и другие мысли, однако уже, так сказать, земные, не космические, обыденные, которые записывать сюда совершенно не интересно.

Постепенно гроза стала затихать. Белесые частые струи дождя превратились в обыкновенный, все более и более редкий дождик. И народ, осмелев, задвигался тут и там, выйдя из своих временных укрытий. Воды кругом под ногами не убавилось, но еще больше прибавилось. В отдельных местах ее было, ну, просто невпроворот. И многие, очень многие /в зависимости от пола/ для беспрепятственной ходьбы по ней, – заворачивали штанины брюк почти до колен или же – элементарно снимали обувь. Бóльшая же часть народа, ничего не предпринимая с одеждой своей и обувью, торопливо перемещалась гуськом, в основном, вдоль стен зданий, перепрыгивая то тут, то там через настоящие, неопределенной глубины, водные препятствия.

Я тоже решительно покинул свой «приют», выйдя на свою остановку троллейбуса, хотя последнего все еще не было. С неба уже уходили тщедушные остатки от недавней сплошной, фиолетовой, грозной грозовой тучи, так при мне и не осилившей затмить собой полностью солнце. Радуга, в усеченном своем виде, – из-за «упрятывания» ее высокими и часто расположенными зданиями, – уже красовалась в небе.

Посмотрев и туда и сюда, я отчего-то еще обратил внимание на автомашину «Волга», черного цвета, в которой ездят большие начальники. Она стояла почти у самого подъезда того же дома, который «приютил» меня во время этой «грибной» грозы. Внутри нее, этой автомашины, мощно вымытой прошедшим ливнем, сидел молодцеватого вида шофер. Навалившись руками на руль, он, также как и я, с интересом поглядывал на все, что попадало в поле его зрения. Из подобного занятия его вывела женщина средних лет, вышедшая скорым шагом из подъезда упомянутого дома и уверенно подошедшая к машине. Открыв, а потом захлопнув за собой дверцу автомашины, она уселась в ней на заднем сиденье. Еще секунда и автомобиль порывисто, резко рванулся с места, как говорится, в карьер, оставив за собой «расколовшуюся» ошеломленно надвое группу пешеходов, в числе которых оказалась и чертыхавшаяся в сердцах бабуля, которая едва успела отскочить, отпрянуть от машины – в удобную для себя сторону, – увернуться даже как-то от нее. Было удивительно видеть от нее, от этой бабули, этакую молодую прыть. Также удивительно было видеть, тем более на фоне развеселой первой, майской, только что закончившейся грозы, – не иначе как, потенциального убийцу за рулем автомашины «Волга», черного цвета, в которой ездят большие советские начальники /начальницы…/.

Вскоре подъехал мой долгожданный троллейбус, набитый людьми, и как будто раздувшийся от этого. Но все равно он, как и почти все вокруг, был такой чистый, свежевымытый дождем, опрятный, «молодой» и очень «веселый»!»

Виктор закрыл тетрадь, содержащую его летописные опыты, встал и положил ее на место. Настроение его улучшилось. Зевнув и потянувшись, почувствовав, наконец-то аппетит, он пошел на кухню обедать.

Зазвонил телефон, стоящий на телефонной полочке в прихожей. Виктор снял трубку. Спрашивали некоего Никифора.

– Ошиблись номером, – равнодушно ответил Виктор и положил трубку.

«Так чем же мне теперь занять-то себя?» – думал он во время приготовления еды и – далее – самого обеда.

«Может приблизить себя к работам, творческим работам создателей, творцов прошлого и настоящего времени, – раз я сам-то, опять же, не рожден быть создателем, творцом?» Эта идея ему очень приглянулась.

«В общем, надо заняться, – продолжал он свои размышления, уже мóя за собой посуду после еды, – своим ростом, культурным ростом». И, еще подумав, прибавил мысленно: «Да это даже и забавно, весело на поверку-то. Потому что – самый простой – физический рост заканчивается у человека примерно к 18-ти–19-ти–20-ти годам; рост образования – в основном – к 17-ти – 20-ти – 25-ти. Рост же культуры человека, бесспорно, бесконечен. Мировой «кладезь» культурного наследия человечества ломится, – буквально так – от своих богатств. И целой жизни человеческой, нескольких даже жизней не хватит, чтобы разобрать, рассмотреть, изучить их все, такого рода богатства.

Кто это написал? – Кажется, Маяковский. Хотя не знаю точно».

– И через секунду прибавил, опять же, мысленно:

«Но так, если я теперь буду заниматься своим ростом культурным, то ведь буду знать и это: в частности, читая намного больше книг, чем сейчас.

Прекрасно, прекрасно!» – подытожил он, чрезвычайно оставшись, наконец-то, доволен собой в этот день.

Спустя неделю у него уже был начертан, на его взгляд, точный и правильный, план действий в избранном им направлении. По которому он намеревался свое свободное время употребить – в первую очередь – на чтение книг, художественной литературы. Обходить стороной тяжеленные тома Большой Советской энциклопедии и книги серии ЖЗЛ /жизнь замечательных людей/ он тоже не собирался. В его план входило также и довольно регулярное посещение музеев, выставок, театров /драматических и музыкальных/, концертов симфонической музыки, кинозалов, с просматриванием в них, то художественных, то научно-популярных, то документальных фильмов. Телевидение и радио, – передачи по ним, отвечающие его упомянутому плану, – конечно, годились также. Экскурсиями к местам жизни и деятельности тех или иных талантливых людей, соотечественников его, – он ставил точку в этом своем плане.

Таким образом, известная человечеству, за всю его историю, целая армия талантливых людей: науки, техники, литературы и искусства становилась /хотя бы малой своей частью/ и ему в перспективе известна; и не только одними именами людей, составляющих эту армию, но и – самое главное – делами, творческими делами таких людей!

Виктор ликовал, открывая для себя совершенно новый, новый, безграничный по своим масштабам, мир…