Глава 14

Возвращение к жизни

Четыре года я мечтал о кнопке звонка в квартире номер 4 дома номер 25, что на 6-й Линии Васильевского острова. Я позвонил. Вышла мама. Она охнула, заплакала и стала опускаться на пол. Я поддержал её. Мы постояли так несколько минут. Потом она пошла готовить папу к встрече со мной. Всё повторилось.

Стали приходить люди. Все поздравляли. Что-то говорили. Я плохо понимал, что они говорят. Потом отец сказал; что надо бы отметить моё возвращение и поставил на стол бутылку водки. Затем, по своему обыкновению, он пошутил, что я, наверное, привык пить стаканами и налил мне полный гранёный стакан.

Ответил, что пить-то особенно не хочу, но если пьём, то — пожалуйста! И залпом проглотил содержимое стакана. Выражение маминого лица изменилось. Она робко спросила, может быть надо закусить. Я ответил вполне серьёзно, что мы, обычно, после первой рюмки не закусываем. (У нас просто никогда не было достаточно закуски.) Папа, по инерции, продолжил шутить и налил ещё один стакан. Я выпил и его. На лице у них был написан ужас Мне даже не было понятно, что именно их смутило. Я вообще мало понимал, что происходило вокруг. Движущей силой всех моих действий служил только адреналин, который выделялся в моём ослабшем теле в огромных, несоизмеримых количествах.

Я был инопланетянином, свалившимся на неизвестную планету. Человеком, психически ненормальным по критериям того общества, в которое вернулся. Общество, в свою очередь, казалось мне тоже психически ненормальным. Мой взгляд на мир различал в нём только два цвета: чёрный и белый. В моём мире было разделение на врагов, на друзей и на нейтральных людей, которые не мешают и не вмешиваются. Врагов надо было остерегаться. С другом разделяют всё. Если друг стоял на кухне и мыл посуду, то следовало без пояснений встать рядом и делать дело, пока работа не будет завершена. Если друг звонил и говорил, что ты ему нужен, естественным было немедленно выехать к нему, не задавая вопросов. Никто не имел права вторгаться в твоё физическое и внутреннее душевное пространство. Святость и неприкосновенность личного пространства считалась обязательной, как по отношению к самому себе, так и по отношению к другим. Нельзя дёргать человека, когда он этого не хотел. Нельзя навязывать темы для разговоров, о которых человек не хотел говорить. Нельзя было задавать человеку вопросы на личные темы, пока он сам их не поднимал. Мы, например, с моим другом могли просидеть в одной комнате целый вечер, не произнося ни слова. И нам было хорошо вместе. Каждый думал о своём. Понятия опасности, горя, радости толковались мною по-другому. Девушка, плачущая из-за потери брошки, потери денег, ссоры с любимым человеком и другой ерунды, была, в моём понимании, психически неполноценна. Из-за таких мелочей не плачут, так как это же не связано со смертью. У меня была ясность и однозначность во всём. Решения принимал всегда быстро и на месте.

Я не был пьяницей, как подумала мама, а просто был проспиртованным. Я не пьянел от выпитой бутылки водки. Алкоголики быстро пьянеют. Но это те нюансы, о которых мама не знала, а я объяснить ей не мог. Мы пили постоянно, чтобы согреться. Так было и на подводных лодках, и в штрафной роте.

Когда лодка в подводном положении, температура внутри всегда плюс 4 градуса. Из-за запаха тухлых яиц, выделяемого системой регенерации, принимать пищу невозможно. А вот пить было можно. И мы пили.

Я не мог поддерживать беседу, так как забыл русский язык. Но зато в совершенстве владел русским матом. Это был тот единственный язык, на котором мог общаться. Поэтому я молчал.

С точки зрения физического здоровья, ситуация обстояла ещё хуже. Я был дистрофик. Не мог есть. Меня тошнило. От цинги зубы продолжали выпадать. Кроме всего прочего, я чувствовал себя безразличным к окружающему миру человеком.

Мама быстро всё поняла. У неё был опыт общения с послеблокадным и послевоенным отцом.

Первый месяц большую часть времени я пролежал в кровати. Изредка вставал, топтал ногами свою военно-морскую форму и ложился снова в кровать.

Мама кормила меня куриным бульоном из ложечки. За первые полторы недели мы преодолели рвотную реакцию. Я начал вспоминать нормальный русский язык.

Через пять недель я встал, сказав самому себе, что хватит валяться, и принял новую стратегическую программу своего будущего. Она состояла из трёх пунктов:

1. Любой ценой завершить своё инженерное образование.

2. Восстановить свою профессиональную квалификацию.

3. После завершения первого и второго пунктов — уехать в Израиль любой ценой.

Первые два пункта я сообщил родителям, третий оставил при себе.

Поступление и учёба в Ленинградском Кораблестроительном Институте выглядели нереальными по моему состоянию на то время. За последние годы я забыл не только русский язык, но и элементарную школьную программу. Голова потеряла навыки обучения. Всё выветрилось.

Остался один флотский мат и умение выживать при любых обстоятельствах. Первое качество мне помочь явно не могло. Я сосредоточился на втором — на выживании. Первый мой вступительный экзамен состоялся через полтора месяца после возвращения домой. Это был письменный экзамен по математике.

Надо решить три задачи из пяти. Я мог поступить институт после армии вне конкурса с минимальным баллом. Достаточно получить три тройки, чтобы быть зачисленным. Мой лучший друг Слава Хаяк, отслужив три года, уже год был на свободе. Он успел подготовиться к поступлению. На экзамене я с большим трудом решил одну задачу из пяти. Слава решил себе три задачи и мне две. Так мы оба получили по тройке.

Устный экзамен по математике — проблема. Я ничего не знал, и шансов на сдачу у меня не было.

Когда я пришёл на экзамен, там сидели молоденькие мальчики и девочки, пришедшие туда сразу после школы. Они обсуждали в коридоре ответы на экзаменационные билеты, говоря на каком-то «китайском» языке. Я не понимал, о чём они говорят.

Все абитуриенты очень красиво одеты. Мне же нечего было одеть на экзамен. Новой одежды не было, а из старой я вырос. Поэтому пришёл в форме с отрезанными погонами. Среди этих детей я выглядел нескладным стариком со сломанным носом. Начался экзамен. Ответы на все вопросы в билете я мастерски списал из учебника, не всегда понимая, что там было написано.

Экзаменаторы ходили между столами и подсаживались к экзаменуемым. Ко мне подошла женщина-экзаменатор и подсела за стол. Посмотрев на нее, я понял — это не мой вариант. Сказав, что не готов, попросил ещё несколько минут. Буркнув, что это не принято, она недовольно поднялась. В ту же минуту я заметил аспиранта моего возраста, ходившего между столами, и подозвал его.

Женщина-экзаменатор, увидев это, что-то ему крикнула, но она была далеко, он уже подсел ко мне.

Аспирант-экзаменатор посмотрел на мои списанные ответы и приготовился задавать устные дополнительные вопросы, как полагалось по процедуре. Я ему тихо сказал: «Слушай парень! Я только что вернулся из армии. Я ничего не знаю и не смогу ответить ни на один вопрос. Знаю только одно, что очень хочу учиться и стану хорошим инженером.

Эти девочки и мальчики знают всё лучше меня, но инженером я буду лучше, чем они. Дай мне сейчас эту возможность, поставь мне три балла, и пусть совесть твоя будет чиста». Аспирант ошарашено посмотрел на меня и... поставил мне четыре балла.

Потом я встречал этого аспиранта в институте. Мы подружились. Аспирант стал доцентом и всегда при встрече, показывая на мой портрет, вывешенный на Доске почёта института, добавлял с гордостью, что именно тогда, экзаменуя меня, он принял одно из своих самых правильных профессиональных решений в качестве преподавателя.

Я стал студентом вечернего факультета ЛКИ, и началась моя новая студенческая жизнь. По истечении двух-трёх недель, пришёл к своему старшему брату Боре рассказать ему, что со мной происходят странные вещи. Все преподаватели говорят на «китайском» языке. Часами сидя на лекциях, я не понимаю ни слова. Боря успокоил, что, мол, никто и ничего не понимает на лекциях. Что это нормальный процесс учёбы. Что когда подходит сессия, студенты за три-четыре дня постигают премудрости науки и сдают экзамены. Я уверился в том, что так это, видимо, и произойдёт. Подошло время сессии. Мною было сделано всё, как у всех.

Но чуда не произошло. Я пришёл сдавать свою первую сессию без малейшего понятия о предметах, которые сдавал. Сдать мне её удалось, опять-таки, только благодаря «матросской смекалке». После сессии сказал себе, что такой позор не для меня, и это больше никогда со мной не произойдёт. Нужно было построить систему самообучения, скроенную для себя и под себя.

Я построил такую систему. Время жизни, работы и учёбы было регламентировано по минутам. Я спал по 5–6 часов в сутки. Всё своё свободное время посвящал учёбе. На «личное» время мне выделялось четыре часа в неделю, в воскресенье, с 8 часов вечера до 12 часов ночи. Все мои подруги знали, что это единственное время, отпущенное для них. Сегодня это выглядит абсурдом. Тогда — жизненным правилом. Второй курс я закончил с отличием. Однако на третьем курсе явилась неожиданная проблема. Видимо, в моей голове отказал какой-то невозвратно-запорный клапан. Я стал сообщать всем то, что о них думаю. Например, разговаривая с начальником, у меня проскальзывала безотчётная мысль в голове, что он — осёл. Эта фраза, к моему ужасу, вылезала изо рта вслух. Я побежал к невропатологу. Он, проверив меня, сказал, что это симптомы сильного переутомления. Что невозможно больше совмещать такую напряжённую работу с такой интенсивной учёбой в институте. Мне предлагалось выбрать что-то одно — либо серьёзная работа, либо серьёзная учёба. Это была катастрофа. Рекомендации невропатолога казались неприемлемыми для меня. Я решил попробовать своё собственное лекарство. Между работой и учёбой оставалось 50 минут чистого времени. В это свободное время я начал посещать клуб штангистов. Нагружался в спортзале очень интенсивно, за короткое время мой жим лёжа постепенно дошёл до 160 кг. Через четыре месяца после начала лечения моим способом болезнь исчезла.

С поступлением в институт начались поиски работы. Позвонил на Адмиралтейский завод, объяснил, кто я и что я умею делать. Мне сказали: «Приезжайте немедленно, нам такие специалисты нужны». Я приехал. Отдал паспорт. Через минуту его вернули с ответом: «Место уже занято». Эта история повторилась на всех судостроительных заводах, куда я обращался. Единственная новая информация, которая могла быть получена из паспорта, пятый пункт. Национальность — еврей. Я пришёл к отцу. Он задумчиво посмотрел на меня и молча поднял трубку телефона. Разговор был коротким. «Ваня, мой сын вернулся из армии и не может найти себе работу».

«Натан, я знаю ситуацию. Скажи ему, пусть завтра зайдёт ко мне». На следующий день я пришёл на Невский Морской завод. Директором его был друг отца. Как выяснилось, они вместе работали в блокаду. Директор послал меня к начальнице отдела кадров. Передав ей документы, я вернулся обратно в его кабинет. Раздался звонок громкой связи: «Иван Иванович, этот Токарский не проходит по пятому пункту. Вы же знаете, что у нас инструкции». Глядя мне в глаза, он ответил ей: «Приказываю немедленно принять его на работу. Пока я здесь начальник, я даю инструкции». Отключив громкую связь, добавил: «Передай привет отцу. Можешь рассказать ему про всё это. Хорошо, что он мне позвонил».

Невский Морской завод был ничем не примечательным предприятием, занимающимся ремонтом маленьких пограничных катеров.

Единственное преимущество — его местонахождение. Он находился во дворе ЦМКБ (Центрального Морского Конструкторского Бюро) «Алмаз», который был самым серьёзным и секретным в СССР военно-морским конструкторским бюро, занимающимся малыми ракетными катерами и кораблями на новых принципах движения. Связи между заводом и ЦМКБ «Алмаз» не было никакой.

Я стал работать младшим инженером-технологом в технологическом бюро. Буквально через полгода было решено передать наше предприятие в ведение ЦМКБ «Алмаз» в качестве опытного завода. А остальные четыре предприятия, специализирующиеся на выпуске малых кораблей, передавались в качестве серийных заводов для производства кораблей ЦМКБ «Алмаз». Это решение полностью изменило организацию и структуру существующего Невского Морского завода. Он стал экспериментальным, первым в СССР строящим военные корабли на воздушных подушках, на крыльях и экранопланы. Идея кораблей на воздушной подушке заключалась в следующем. Во время войны самые большие потери в боях при захвате береговых плацдармов всегда несли десантники в момент их высадки на берег. В этот момент десант медлителен, беспомощен и беззащитен. Корабль на воздушной подушке — это летящий с большой скоростью (100–120 км/час) десантный транспорт, выбрасывающийся как кит на береговые проволочные заграждения. Из него высаживаются танки, бронетранспортёры, десантники. Идея таких кораблей появилась в 50–60-х годах. Претворением этой идеи занимался «Алмаз».

Построением и отработкой первого опытного экземпляра корабля занимался наш завод. Над созданием новой технологии для судостроения и её отработкой трудились мы — мои коллегии и я. Конструкторы рисовали общие схемы систем, которые должны быть на корабле. Нужно было построить их, вдохнуть в них жизнь и сделать их работоспособными. Здесь требовался большой практический опыт и нестандартное мышление. Нас работало несколько ведущих инженеров. Каждый отвечал за определённые системы корабля. Это был тот самый редкий случай в жизни, когда от персональных способностей инженера напрямую зависел результат. Если опытная система, которую ты сделал, работала, то это было твоим персональным успехом. Мы создали три прототипа кораблей на воздушных подушках: «Скат», «Кальмар», «Джейран». И один на крыльях — «Тайфун». Были и другие опытные проекты. Корабли выходили на полигоны для испытаний примерно каждые полгода.

Отчеты по испытаниям возвращались вместе с ними. В документах представлялось количество отказов в каждой системе и общее техническое заключение о качестве её работы. Это и было результатом нашей персональной деятельности.

Сначала я отвечал за функционирование небольшой гидравлической системы. На следующем корабле отвечал уже за всю гидравлику. На третьем корабле мне передали механическую часть корабля. Каждый раз после получения результатов испытаний, меня вызывал Ткач Николай Иванович, новый директор, и расширял мои полномочия. В конечном итоге я был назначен ответственным за все новые прототипы и получил должность начальника профилированного технологического бюро.

Должность требовала обязательного членства в партии, хотя таковым я не являлся. И не собирался им быть. Ткач рисковал; приняв решение о моём назначении, но риск был продуманным. Ему нужны были результаты. Ткач был талантливым человеком. Он являлся также образцом хорошего советского руководителя и преданным коммунистом. Это дополнялось тем, что он — классический и убеждённый антисемит. Как каждый настоящий антисемит, он имел своего любимого еврея. Этим евреем был я. Ткача избрали народным заседателем в суде по «ленинградскому делу» — судебному процессу по угону самолёта в Израиль группой евреев. Он любил провоцировать меня этим.

Приезжая из суда, запирал свой портфель с судебными документами в сейф в моём присутствии. При этом приговаривал, что понимает, сколько бы я дал за то, чтобы посмотреть его содержимое!

Однако Ткач очень верил в мои технические и организаторские способности и внушил эту веру мне. Иногда он требовал от меня найти технические решения задач, которые до нас никто не решал. Но и мне они казались просто неосуществимыми! Он, улыбаясь, подходил и говорил: «Леонид Натанович! Верю, что эту задачу решить сложно. Знаю, что её ещё никто до нас не решал. Но поэтому, уважаемый, я и обращаюсь к вам. Вот вы её и решите, Леонид Натанович. Если вам не хватает информации, идите в Публичную библиотеку. Между прочим, вы знаете, что те Ваши собратья, угонявшие самолёт, всю информацию получили в открытых источниках. В Публичной библиотеке. Решение нашего вопроса должно быть получено через две недели. Используйте любые заводские средства. Корабль должен выйти на полигон в конце месяца».

Я благодарен Ткачу, несмотря на то, что он был антисемитом, за то, что он научил меня правильно мыслить, эффективно задействовать людей, финансовые средства и технику. Но самое главное — вере в себя и в то, что нерешаемых технических задач не бывает.

Летающие корабли были новым направлением в судостроении и требовали нового и необычного подхода. Требовалось применение авиационного оборудования и авиационных технологий в судостроении. Это было производство, создаваемое на границе авиации и судостроения. Таких специалистов и институтов тогда ещё не существовало. Спрашивать было не у кого. Мы — первые, проблем — много. Одной из главных технологических проблем для нас являлось применение и настройка систем авиационной гидроавтоматики в морских условиях. Системы эти — уязвимы и чувствительны. Они не были рассчитаны на длительную непрерывную работу, да ещё в условиях солёной воды. На самолёте; традиционно, все системы сосредотачивались в определённых, ограниченных пространствах, чистых отсеках, типа электрических шкафов. Корабль намного объёмнее, и системы его большей протяжённости. Проще говоря, нахождение неисправности при наладке системы на корабле — очень сложная и трудоёмкая задача. Требовался принципиально новый подход к решению технологических задач. Вот здесь-то и пригодился мне опыт работы с атомными реакторами. Проблематичность поиска неисправностей в системах атомных реакторов заключалась в том, что каждая минута поиска, то есть физического нахождения в реакторном отсеке, была чревата опасностью дополнительного заражения. Из-за инстинкта самосохранения и выживания у меня выработалась необычная зрительная память.

Проходя один раз по реакторному отсеку и проверяя показания приборов,  состояние оборудования,  насосов и механизмов, я моментально запоминал показания приборов. Через пару часов, сидя у себя в каюте, начинал анализировать ситуацию и искать неисправность. При этом мог мысленно вернуться в реактор и восстановить в памяти показания всех приборов, мимо которых проходил. Это давало возможность в спокойных условиях произвести анализ состояния систем и найти неисправность. На Невском Морском заводе, когда приходили мои инженеры и сообщали, что какая-то система не работает, я задавал им несколько вопросов, а потом начинал раздумывать, раскачиваясь на стуле. После раздумий говорил примерно так: «Идите в третий отсек. Найдите четвёртую гидравлическую панель. От неё отходит трубопровод, помеченный красной лентой. Идите по трубопроводу. Он присоединён к двум клапанам. В клапане № 36 золотник засорился. Замените его». Об этом ходили легенды, но на самом деле, всё было просто. Уроки прошлого: хочешь выжить — думай головой.

Учёба продолжалась. Теперь, по моей новой системе обучения, я использовал полагающийся отпуск на сдачу экзаменов в институте для отдыха.

Я не сидел и не зубрил перед экзаменами, как принято среди студентов, а отдыхал от работы и учёбы. На экзамен шёл, не читая конспектов, так как знал предметы, которые сдавал и любил их. Я очень ждал встречи с моими профессорами на экзаменах. Это было удачной возможностью поговорить с ними о технических проблемах, возникающих у меня на работе, и получить профессиональный совет. Иногда преподаватели разочаровывали меня в этом. Обычно, перед сдачей профессор собирал студентов и объяснял свои правила приёма экзамена. Часто профессор сообщал, что хочет воспользоваться своим правом и поставить оценку одному студенту без экзамена. «Студент Токарский — Вашу зачётку». Мне завидовали, но я этого не любил, а объяснять сокурсникам не хотел. С моей стороны, это означало, что список вопросов, которые хотел задать во время экзамена, оставался без ответа. Теперь я должен был бегать за профессором, ловить его по коридорам, а испытания мои на заводе ждать ответов не могли.

Особой статьёй являлись всякие общественные дисциплины. Там я тоже не готовился. По вопросам марксистской философии я отвечал всё, что я думаю, только наоборот. То, что неправильно, жестоко, нелогично и нечеловечно, обеспечивало мне пять баллов. Меня всегда поражала эта «антилогика». Я издевался, а меня объявляли отличником.

Во время учёбы в институте приходилось сталкиваться с однокурсниками моего брата, которые уже преподавали в ЛКИ. Они знали меня по предыдущим «подвигам». Дело в том, что когда Боря был студентом, он брал меня иногда на свои студенческие сборы. Мне тогда было лет 13–14. На сборах они часто баловались и приставали к Боре, помериться силами или побороться. Брат всегда отказывался и предлагал вместо себя — меня. Победите, мол, сначала младшего брата, а потом поговорим. Я был физически сильным и с достоинством отстаивал честь семьи. Борин однокурсник, Саша Фёдоров, доктор наук и профессор, преподавал «Прочность корабельных конструкций». Он гонял меня на экзамене около часа. Саша делал это не для того, чтобы «завалить». Ему, просто было интересно, чего я стою и что знаю, чтобы потом рассказать друзьям про борькиного брата. (Он сам сказал мне об этом после экзамена). Оценки меня не интересовали, речь ведь шла не о получении стипендии. Предмет я знал и с удовольствием подыгрывал ему, не прося пощады. Саша поставил мне 5 баллов. Между прочим, в техникуме и в институте у меня была проблема и с преподавателями, знавшими моего отца. Но они специально не «гоняли» по предмету. Много расспрашивали об отце. Всегда вспоминали его с большим уважением. Спрашивали только — видел ли отец то, что я начертил или спроектировал.

Рассказывал им всегда правду что каждый чертёж отец заставлял переделывать по 10–12 раз. Они смотрели на представленную работу и, не проверяя, ставили 5 баллов. Отец не разрешал мне пользоваться стирательной резинкой. Чертежи всегда были очень чистые и чёткие. Это бросалось в глаза.

Учёба в институте открыла передо мной широкие возможности. Я чувствовал нехватку теоретических знаний. Учился я запоем. Со второго курса стал отличником ЛКИ и оставался им до окончания института. На шестом году учёбы мне был вручен золотой знак отличника ЛКИ. На церемонии вручения золотого знака ректор института объявил, что я — единственный студент вечернего факультета, который этого удостоился. За время учёбы было опубликовано в журналах «Технология судостроения» и «Труды ЛКИ» несколько моих научных статей. От Ленинградского Совета изобретателей получил звание «Почётный изобретатель».

В ЛКИ было много хороших профессоров-теоретиков таких, как профессор Золотов, и я этим воспользовался. Я пришёл к декану и попросил, разрешения все мои курсовые работы выполнять по мною же выбранным темам. Подумав, он разрешил. Сложилась интересная система. Мне по работе требовалось найти решения необычных и сложных технологических задач, необходимых для функционирования кораблей на новых принципах движения. Ткач не ограничивал меня в средствах. Он практически разрешал делать на заводе все, что необходимо. Я ставил задачу для решения, затем строил лабораторные стенды для испытаний, покупал то оборудование, которое считал нужным. Инженеры завода и контрольные мастера работали по схемам, полученным от меня. Они проводили испытания и собирали статистику. Вечером я шёл в институт и решал вместе с моими преподавателями теоретическую сторону проблем. В каждом курсовом проекте я завершал и фиксировал часть одной общей большой задачи. Пять месяцев отпуска, выделенные мне на заводе для подготовки диплома, я использовал для систематизации и окончания исследований и разработок. На защите дипломного проекта выступил профессор Золотов и сказал: «Леонид Натанович сделал дипломную работу на уровне, превышающем обычные требования к дипломному проекту инженера. Я предлагаю рассматривать эту работу, как достойную присвоения научной степени кандидата технических наук». Мне предложили сдать кандидатские экзамены и перезащитить эту работу на степень кандидата наук.

Так и записали в протоколе Государственной комиссии. Мне повезло, учитывая, что такое решение имело силу только при наличии в составе Государственной комиссии не менее трёх докторов наук.

После получения диплома инженера, мне предложили перейти в Ленинградский Кораблестроительный институт для продолжения научной и преподавательской деятельности (лекции в институте я читал уже с четвёртого курса).

Передо мной открывалась заманчивая научная карьера.

 

Глава 15

Подготовка к броску

Работа на Невском Морском заводе была очень интересной. Она требовала от меня много мозговой и физической энергии. Я жил полной жизнью и любил то, что делал. Ткач создал мне великолепные условия, в том числе двухкомнатный кабинет. Во второй комнате стоял диван-кровать. Я часто оставался ночевать на работе, особенно когда проходили испытания. У меня была хорошая секретарша — Наденька, милая девушка, совсем молоденькая и души во мне не чаявшая, Надя оберегала от всех напастей, заботилась обо мне и о моём желудке. Наденька была моей правой рукой.

В один из дней, когда я проводил совещание, Наденька зашла в кабинет и шепнула мне на ухо, что звонили из проходной. Там стоит какой-то пьяница и очень просит меня вызвать. Я вышел. У турникета стоял Витька Васильев. Он служил на ПM-130 в соседней команде. Вид у него был явно небоевой — опухший, с чёрными кругами под глазами, в грязной одежде. Мы обнялись. Он рассказал, что вернулся со службы импотентом. Затем спился, стал алкоголиком. С работы везде выгоняли. Пробовал лечиться. Жена, зная, что ему нельзя пить, покупала ему бутылку водки и приводила любовника. Как только он выпьет и отключится, жена тут же тащила любовника в кровать. Сейчас Витька пришёл наниматься на работу. Я посмотрел его трудовую книжку. Он нигде не работал больше двух-трёх месяцев. Я зашёл в отдел кадров и попросил принять под мою ответственность. Его приняли. Через неделю позвонил начальник отдела кадров и сообщил, что Васильев исчез. Больше я его никогда не видел,

В ЦМКБ «Алмаз» работали два выдающихся еврея. Одного звали Моисей Ильич. Он был замечательный человек и великолепный инженер. Моисей Ильич учил меня мыслить и жить технологией. Он занимал должность главного технолога завода, а потом ЦМКБ, и был одним из тех, кто дал мне путёвку в профессию. Я встретил его несколько лет назад на Васильевском острове. Он шёл с кошелкой в магазин. Выглядел плохо. Мы сели на скамейке в сквере. Он долго расспрашивал меня об Израиле, о том, чем занимаюсь и чего достиг. Я рассказывал. Он сказал мне, что я был самым талантливым и любимым его учеником, что всегда мной гордился и был уверен, что преуспею в любом месте. Моисей Ильич рассказал, что через некоторое время после моего отъезда, их собрали, и они должны были меня осудить. Он осудил, но не сильно. Потом сказал, что всегда завидовал моему бесстрашию; хотя и не знал всей моей военно-морской эпопеи. Ему неприятно было вспоминать о том, что он всегда боялся властей. Моисей Ильич рассказал, что государство его бросило с крохотной пенсией и сыном-инвалидом. Я пробовал предложить ему помощь, но он категорически и безапелляционно отказался.

Вторым таким евреем был Шперлинг, инженер и морской офицер, известный герой-катерник. Он являлся тем, кто заложил после войны концепцию использования ракетных быстроходных катеров вместо торпедных катеров. В ЦМКБ «Алмаз» была целая плеяда шперлинговцев, многие из них были евреями. Этих специалистов я знал хорошо, так как давал им технологические советы и визировал чертежи с точки зрения возможности их изготовления. Мы часто сидели и разговаривали, рассказывали анекдоты. Однажды они заставили одного конструктора, Мишу, рассказать свою «алиментную историю». Его жена работала секретаршей у какого-то партийного босса и на каком-то этапе стала его любовницей.

Однажды Миша поймал их у себя дома «с поличным» — в кровати. Недолго думая, он поехал к жене начальника своей жены и рассказал всю историю. По его словам, жена начальника выглядела намного моложе, чем Мишина, и очень аппетитно.

Миша предложил ей совместить приятное с полезным. Она окинула его оценивающим взглядом и, после некоторого раздумья, согласилась. «Народные мстители» залезли в кровать и стали развлекаться. Когда муж вернулся домой, то застал их в кровати в очень демонстративной позе. Скандал любовникам он устраивать побоялся из-за страха перед партийными последствиями: ведь он же первым изменил своей жене. Они развелись и поженились «крест-накрест». У каждой пары была дочка. У партийного босса зарплата — выше, и алименты — выше. Миша был доволен собой. Нашёл новую хорошую жену, дополнительный финансовый доход и отомстил бывшей жене-изменнице. Всё это, благодаря правильной политике КПСС в семейном вопросе.

Вскоре после того, как разгорелся скандал, связанный с полковником Пеньковским, который выдал американцам расположение стратегических ракет СССР, нас предупредили на заводе, что ожидается очень важный правительственный визит*.

————————

*По официальным данным Пеньковский был арестован в 1962 году (Д.Т.)

Через некоторое время в ЦМКБ «Алмаз» приехал Главнокомандующий ВМФ Адмирал флота Советского Союза Горшков. Выставили почётный караул. На каждом этаже ЦМКБ и у нас на заводе стояли матросы с автоматами в белых перчатках. Серия совещаний была окутана тайной. Мой начальник Ткач принимал во всём этом активное участие. Я, естественно, — нет. Ткач просил меня «Христом-Богом» не отлучаться и всё время находиться в своём кабинете. Время от времени, он прибегал ко мне, вытаскивал принесённый чертёж и расстилал его на столе. На всех чертежах был изображён наш корабль на воздушной подушке «Джейран», в разных его модификациях. Ткач задавал мне одни и те же вопросы: «Можно ли сделать такую модификацию? Сколько времени понадобится для изготовления? Кто может сделать комплектующие механизмы? Кто поставляет двигатели?» И так далее, и в том же духе. Я спросил — не собирается ли он открыть свою семейную лавочку по серийному изготовлению «Джейрана»? Он сердито посмотрел на меня, сказав, что ему не до моих идиотских шуток и убежал опять.

Несколько слов о нашем «женихе». «Джейран» — самый большой корабль на воздушной подушке того времени. Водоизмещение — около 300 тонн. Грузоподъёмность — 120 тонн. «Джейран» был недостроен. Он часто замораживался, как проект амбициозный, который слишком велик в качестве десантного транспорта. У нас были корабли лучше и меньше...

Вдруг возник совершенно непонятный ажиотаж вокруг «Джейрана». Ларчик, как оказалось потом, открывался просто. Когда Пеньковский выдал на Запад ракетный пояс СССР, страна осталась незащищённой. Чтобы создать новый ракетный пояс, требовалось много средств и времени. Ракетные шахты можно построить и спрятать относительно быстро. Главная трудность состояла в том что, дороги к шахтам засекались со спутников. Замаскировать их практически невозможно. В мозгах стратегов появилась идея создания серии огромных кораблей на воздушной подушке. Такие корабли не нуждаются в дорогах. Они могут быть одинаково использованы в море, в пустыне или в степи. Всё, что для них требуется, это ровная поверхность. В такой корабль можно положить ракету, которую он способен доставить в любую точку пустыни со скоростью 120 км/час.

После отъезда Горшкова начался ажиотаж. Мы стали в оперативном порядке завершать постройку «Джейрана». Ткач потребовал от меня срочно проехать по заводам-поставщикам и проверить, что и где из комплектующих изделий для «Джейрана» можно заказывать. После приезда я должен был оставить подробный письменный отчёт с конкретными рекомендациями. Перед командировкой меня вызвали в партком. Я очень удивился. Это последнее, чего можно было ожидать. Парторг меня принял радушно и объяснил, что поскольку миссия очень важна, он даст сопроводительное письмо, хотя я и не член партии. Взяв в руки письмо, я чуть не расхохотался. Там было написано буквально следующее: «Ко всем секретарям районных и областных комитетов КПСС, советским и партийным органам. Прошу вас оказать всю необходимую помощь и содействие тов. Токарскому Л. Н., выполняющему задание особой государственной важности... С коммунистическим приветом! Секретарь райкома».

Честно говоря, до этого момента я был уверен, что такое бывает только в книжках о гражданской войне для младшего и среднего возраста.

Вооружившись необходимыми атрибутами, выехал в командировку на заводы в Горьком, Арзамасе и других городах. Должен сказать, что мой скептицизм был явно не оправдан. Это письмо действовало магически. Я предъявлял его с важным видом везде. На основании этого письма мне давали великолепные номера в гостиницах. Возили на персональной машине. Встречали везде с подобострастием, как свадебного генерала. Кормили бесплатно в лучших ресторанах. Явно чувствовалось, что на Руси не так уж и плохо, как мне всегда казалось, надо было лишь иметь такие письма. По возвращении в Ленинград, я написал отчёт о проделанной работе со своими рекомендациями.

Вернувшись, я активно включился в работу над «Джейраном». Мы работали и день, и ночь. Я жил на казарменном положении. В перерывах между испытаниями, пока техники исправляли указанные мной неисправности, спал у себя в кабинете. Надя меня кормила днём, а на ночь набивала холодильник.

Работа подошла к концу. Корабль был готов. Его окружили военизированной охраной. Нас всех на выходные отпустили домой. Торжественный спуск назначили на понедельник... Была зима. Стояли крутые морозы. Температура — минус 25–28 градусов. Корабль возвышался на стапеле. Высота стапеля была выше человеческого роста. Перед уходом домой, я подошёл ещё раз посмотреть на «Джейран».

Это было красивое зрелище.

Когда я пришёл в понедельник на завод, он был плотно окружён охраной. Мне с трудом удалось пробиться к «Джейрану». Его не было. Только ровное пепелище, на котором возились пожарники и военные. Корабль сгорел дотла. Стёкла рядом стоящего здания оплавились от жары. Говорили, что он горел всего сорок минут, хотя на нём и не было топлива. Людей на нём тоже не было. Да и взобраться на корабль было невозможно. Не было трапов. Детальной чертёжной документации на «Джейран» приготовлено так же не было. Это — прототип, где все системы делались по месту. По программе сдачи корабля военным представителям заказчика (ВМФ), с него собирались скопировать чертежи уже после спуска.

«Джейран» сгорел, не оставив за собой и следа.

На мой взгляд, это была диверсия.

 

Глава 16

Бросок

Итак, всё складывалась как нельзя лучше.

Кораблестроительный институт закончен с отличием. Получение учёной степени — дело техники. Можно было идти дальше и преподавать. Или также продолжить дальнейшее движение в советские командиры производства. Я даже не рассматривал эти варианты. Мне было понятно, что надо ехать в Израиль. Я пришёл к отцу и сказал ему об этом. Отец спросил: «Ты готов спать под мостом? Ты готов взять в руки автомат?» Я ответил утвердительно. В этом у меня не было никаких сомнений. Папа добавил: «Ты никогда не жил с евреями. Ты не знаешь, что это такое. У тебя превосходное образование, в том числе, и домашнее. По психологии ты — человек прямой, храбрый, боец и солдат. Но ты не умеешь договариваться, а евреи всегда пытаются договориться. Евреи, обычно, действуют в обход. А ты идёшь прямо. Ты не идёшь на компромиссы, а евреи их любят. Честно говоря, я не завидую нашим братьям-евреям, которые столкнутся с тобой в Израиле и попробуют тебя обмануть. Можешь ехать в Израиль. Я уверен в том, что ты преуспеешь и сделаешь там прекрасную профессиональную карьеру».

Подумав, отец добавил: «У тебя будет очень много проблем, чтобы выехать отсюда. Я не знаю ни одного человека, находящегося в такой ситуации, как ты, который мог бы выехать из СССР. Но ты сумеешь».

Нужно было обдумать положение. Прежде всего, составить список проблем, которые предстояло решить. Существовала объективная потребность в сборе необходимой информации, её анализе и построении работающей схемы. Нужно было определить главное направление, а также альтернативное — на случай; если прямая схема не сработает.

Я решил взять отпуск, который давно не брал, и поехать в двухнедельную автобусную экскурсию по Прибалтике. Так и было сделано. Путешествуя в автобусе, составил себе список проблем и задач, которые необходимо решить для отъезда.

Я определил следующие проблемы:

1. У меня не было вызова-приглашения из Израиля. (В те годы отпускали только для объединения семей.)

2. У меня была вторая форма секретности на работе.

3. Была разведённая жена, которая должна согласиться подписать мне справку, что она не возражает против моего выезда. (Новейшее изобретение советской власти.)

4. Был сын, которому я должен выплатить алименты на содержание до его совершеннолетия.

5. Надо суметь уволиться с завода и найти какие-то альтернативные средства к существованию, чтобы не умереть с голоду.

Тактические задачи и возможные пути их решения я сформулировал следующим образом:

1. Найти родственников в Израиле, от них получить формальное приглашение на постоянное жительство в страну.

2. Найти новое, нестандартное место работы, которое могло служить подходящим для заработка и плацдарма в борьбе за выезд.

3.  Желательно найти какие-то рычаги давления на Советскую систему. В рамках этого нужно выучить разговорный иностранный язык и использовать его для налаживания связи с иностранцами. Нужно было наладить эту связь. Взять в расчёт, что иностранный язык нужен и для работы в Израиле.

4. Найти деньги на алименты, на отказ от гражданства и на оплату прочих расходов.

Прежде всего, принял концептуальное решение о том, что я — да, еду. И готов поставить свою жизнь на кон. Затем принял необходимые с моей точки зрения правила игры:

1. Не давать информацию окружающим о себе, кроме той, которая планировалась заранее, в соответствии с функцией этого человека в моей операции.

2. Быть максимально осторожным. Воздерживаться, насколько это возможно, от новых случайных знакомств.

3.  Отработать общую идеологию маркетинга всей операции. Освоить её. Научиться говорить на все щекотливые темы свободно.

4. Разработать несколько однозначных легенд о моём образовании, о службе в армии, о семье, о работе и о причине выезда в Израиль. Легенды должны строиться на правдивых фактах и выдерживать любую проверку. (Я начал готовить фактическую базу для этого с момента возвращения из армии.)

5. Вести себя осторожно с точки зрения буквы закона. Знать и уважать Уголовный кодекс.

6. Понимать и внутренне смириться с тем, что вероятность сесть в тюрьму намного превышает вероятность отъезда в Израиль. Принять это как объективно возможную реальность и быть к ней готовым.

Мне нужно было найти своё тактическое оружие. Четко выработать идеологическую базу и одеть её в доспехи, которые я могу носить на этой войне. Доспехи должны подходить моему характеру и личной концепции. Я нашёл их. Моё персональное идеологическое кредо формулировалась так:

Моя цель — это личная цель. Мне хочется уехать из этой страны в Израиль. Я не ставлю своей целью изменение здешней власти или освобождение русского народа от советской власти. Это не моё дело. Я хочу жить в своей стране среди евреев.

Воевать с властью — бессмысленно. Это не входит в круг моих интересов. Война с властью означает приношение себя в жертву большой политической игре — чужой игре. Я понимал, что формально, на каком-то этапе, мне видимо придётся играть в эту игру в качестве диссидента. Поиграть в неё «по потребности» я был готов. Моё тактическое оружие — это представители советской власти, представители этой системы, как личности, как индивидуумы. От них зависело — уеду я или нет. Они все коррумпированы, нахальны и считали, что им всё позволено и всё в этой стране им принадлежит. Они не осознавали собственной ранимости и уязвимости. Эти люди не понимали известного принципа, что чем выше человек сидит, тем больнее он падает. Если я сумею, пользуясь их же оружием, противостоять им на личной основе, у меня есть небольшой шанс на победу. Пользоваться этим оружием против представителей власти надо было цинично и беспощадно. Война должна быть без правил, как воюют с законченными подонками, которых нечего жалеть.

Внутренняя и международная политическая ситуация относительно выезда в Израиль складывалась тогда следующим образом. После неудачного суда над угонщиками самолёта, осуждение Советского Союза в мире достигло апогея. Была подписана Хельсинская Декларация Прав Человека, подтверждающая право человека выбирать страну проживания. Это, конечно, только на бумаге, но для евреев была пробита узкая формальная щель, позволяющая некоторым из них выехать в Израиль. Это стало реальностью, благодаря нашим братьям-евреям, героям «самолётного процесса». Власть не хотела и боялась повального выезда этих людей из СССР в Израиль. Евреи занимали важное место в науке и технике Советского государства. Массовый выезд евреев мог привести к катастрофе.

Правительство делало всё, чтобы разубедить или запугать евреев. Отпускали их только по одной формальной причине — объединение семей. В основном, отпускали людей с периферии России, из Грузии, из Прибалтики, из мусульманских республик СССР. У евреев Москвы и Ленинграда практически не было шансов выехать. Совсем не выпускали евреев, имевших какой-то доступ к тяжёлой и военной промышленности. Людям искусства, культуры, личностям, хорошо известным как в Союзе, так и за рубежом, чинили особые препятствия. Власти приняли тактику запугивания евреев, состоящую в том, что выбранный ими человек, который имел влияние на определённый слой населения, подвергался гонениям и унижениям на глазах у всех. Такого человека и его семью лишали работы, лишали средств к существованию, делали его жизнь невыносимой. Очень часто этих людей ломали и превращали в стукачей. Когда человек обращался за визой на выезд из СССР, рассматривалось несколько возможностей. Прежде всего — нужно ли с ним возиться и что это может дать государству. Если человек был слабым, неопытным бойцом, или его семейное положение было сложным, его квалифицировали как достаточный потенциал для запугивания и использования. Если готов дать бой и принять на себя все его последствия, то

вопрос решался просто — выпускать, выгонять, сажать в тюрьму или убивать. Я должен был относиться ко второй категории.

Моя неудачная семейная жизнь навсегда оставила в душе незаживающий шрам. Я не хотел жениться после армии. Я вообще не хотел жениться.

Моя мама, увидев то, что она получила в моём лице после армии, очень испугалась. Она решила, что единственный способ вернуть меня к жизни — это женить. Мама устроила примитивный капкан, в который меня и занесло. Вина за всё ложится только на меня самого, и я единственный человек, которого надо за это винить. У меня были очень слабые понятия о женской психологии. С моей точки зрения это были странные нелогичные существа с неадекватной реакцией. В голове существовала искренняя вера в то, что, уживаясь в матросском кубрике с 35-ю мужиками, жить на свободе в одной комнате с одной девчонкой я и подавно смогу. Вот в этом-то и заключалась ошибка. Я свято верил, что если жену квалифицировать как друга, с которым всё делится поровну, включая домашнюю работу и обязанности, то можно прожить с кем угодно. Ведь уважение святости жизненного пространства друга всегда было первым и неоспоримым законом общежития, в который я верил. Взаимное уважение и взаимопомощь — второй необходимый закон совместной жизни. Женский мир казался мне загадкой. Опыта общения с женщинами у меня не было. Ещё в третьем классе, когда в нашу мужскую школу перевели девочек, меня это обстоятельство возмутило до глубины души. Я решил отстаивать наши законные права на мужской туалет, переданный в пользование женского пола. Во время перемены я забаррикадировал дверь туалета снаружи и достойно держал оборону, пока не появился директор школы, Иона Алексеевич. Он торжественно, в очередной раз, препроводил меня «под глобус» в своём кабинете.

В одиннадцать лет, когда мы были на даче в «Солнечном», соседка Надя, старше меня на два года, позвала нас с другом в самодельный шалаш. Там, раздев обоих, она проявила огромный интерес к нашим мальчишеским «причиндалам», проведя геометрические сравнения между мной и Павликом. В знак благодарности на наше согласие выполнить её просьбу, она продемонстрировала свою интимную собственность. Она предложила попробовать всё по-взрослому, по-настоящему. Мы с удовольствием попробовали по очереди. Я ничего особенного не почувствовал, кроме чисто физического облегчения. Надя дрожала, как пьяная, и что-то нечленораздельно мямлила, не отпуская меня. Я даже испугался. Это была моя первая женщина.

Кроме нескольких случайных романов в 12,13,14 лет, которые, с моей точки зрения, были в большей степени уроками наглядной анатомии, в той бурной юности ничего серьёзного не происходило. В 15 лет я влюбился, но — неудачно. Мою королеву звали Наташа. Она жила на 5-й Линии и была ослепительно красива. К несчастью, её отец оказался генералом. Когда ему стало известно о нашем романе, он сказал своей дочери: «Только еврея нам и не хватало». На этом вся наша любовь закончилась.

После армии всё было проще и прозаичнее. Моё молчание и жёсткость характера притягивали женщин, как мух к липкой ленте. Женщины менялись постоянно, они появлялись и исчезали, а я оставался. Как-то раз заметил, что обои за кроватью на большом куске выглядели так, как будто разъедены молью.

Приблизившись, я очень удивился. Оказывается, мои боевые подруги переписывались друг с дружкой, лёжа в моей постели. Они даже назначали друг другу встречи и обменивались впечатлениями о моих способностях...

Мама догадывалась об этих подвигах и принимала все меры, чтобы мне «помочь». Шура Ратманская — очень красивая девушка и полный антипод друга в моём понимании. Единственный ребёнок в семье. Очень избалована. Могла сидеть на диване и поднимать ноги, чтобы позволить своей больной матери мыть полы в нашем доме. При этом она вслух упрекала свою мать за плохую уборку. У них была очень странная еврейская семья. Все её дяди — «торгаши». Они работали в государственных магазинах, там воровали, продавая на сторону дефицитные товары. Все были членами партии коммунистов. Вечерами они собирались у Шуриных родителей и хвастались друг перед другом, кто и сколько украл. Я не любил советскую систему, но к поведению гражданина в государстве у меня всегда была и есть определённая точка зрения. Я воспитан на уважении к Уголовному кодексу. Кража у государства для меня всегда была преступлением, происходит ли это в СССР, в Израиле или в США. Дядья Шуры считали, что я неудачник и профессия инженера в Советском Союзе материально ничего серьёзного не даёт, а посему я должен бросить учёбу в институте. Один из дядьев во время войны сумел поменять документы, по которым из еврея превратился в русского. Он сумел получить должность директора большого гастронома. Я слышал, как он говорил своей сестре, матери Шуры: «Ты не приходи ко мне в магазин, не хочу разговоров, что ко мне ходят евреи». Так вот он-то и предложил мне бросить институт и переходить к нему — работать мясником.

Шуре и её родителям эта идея очень понравилась. «Долбили» меня этим несколько раз в день. Моё молчание продолжалось до тех пор, пока однажды они меня не «достали». Я тогда им сказал, что лучше пойду работать в ОБХСС (Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности), чтобы пересажать их всех за воровство. Они все тут же быстренько разбежались, и с тех пор я их никогда не видел. Был в этой семье один человек, с которым я всегда находил общий язык. Это дед Шуры с маминой стороны. Первый верующий еврей, которого я встретил в своей жизни. Дед был мудрым человеком и сумел сохранить веру и обычаи в самые тяжёлые времена после революции. Мы взаимно уважали друг друга. Я любил слушать его истории о Торе, о вере. Мы говорили об Израиле. Он первый и единственный в той семье, кто меня тайно благословил на отъезд в Израиль. Дед не любил своих сыновей за их страсть к деньгам и воровство. Сыновья его боялись. Они терпеть не могли наших длинных бесед. Когда дед умер, мы с Шурой пришли в его дом. Сыновья разрезали его обувь, в соответствии с еврейским обычаем. Им было жалко хорошей обуви покойного. Недовольно цокая, они вытащили из ботинок шнурки и поделили их между собой. По комнате летали пух и перья. Сыновья резали подушки и матрасы. Я не понял, какое это имеет отношение к иудаизму. Потом они объяснили, что ищут спрятанные деньги старика. Денег не нашли, выругавшись, что и здесь старик их обманул.

Относительно Шуры, дед как-то сказал мне, что женитьба — моя большая ошибка: его внучка слишком избалована, она никогда не будет мне другом, которого я заслуживаю. Мы прожили с Шурой два месяца и разошлись.

Спустя несколько месяцев, Шура появилась у меня дома и сообщила о своей беременности. Она спросила, что я собираюсь по этому поводу делать. Я ответил — во имя ребёнка готов попытаться начать всё сначала. Так мы и сделали. Родился Максим. Это большая радость. Он — хороший и желанный мальчик.

Я работал и учился. Возвращаясь, находил гору грязных пелёнок, готовил еду и делал другую работу по дому. Спал по два часа в сутки. Засыпал на занятиях и в трамвае, часто просыпая свою остановку. Единственной радостью был Максим.

Шурины родители вместе с Шурой делали всё, чтобы заставить меня бросить учёбу и поменять работу. Они непрерывно «нудили» и учили меня — еще не поздно стать мясником, бросив институт. Всё это происходило поздно вечером, когда приходил после учёбы и стирал пелёнки в ванной. Через несколько месяцев я заболел. Шура просила меня дома не болеть, чтобы не заразить ребёнка. Я продолжал ходить на работу. Прошла неделя. На работе почувствовал себя плохо, и меня увезли в больницу. Это был первый раз за всю нашу семейную жизнь, когда я не ночевал дома. Шура появилась в палате только через две недели после моей госпитализации.

Я пролежал месяц в больнице, и после выписки к Шуре уже не вернулся. Через некоторое время подал в суд на развод, мы официально разошлись.

 

Глава 17

Мариинский театр

Стратегия, тактика и инструменты для выполнения задачи были определены. Во всяком случае — в теории. Пришло время начинать мой новый детективный роман. Наступил момент «прыжка в холодную воду». Прежде всего, надо было уволиться с Невского Морского завода. Задача казалось с первого взгляда немыслимой. В Союзе действовали такие трудовые законы, что работник мог уволиться «по собственному желанию». Но на самом деле — только с согласия руководства завода. При этом если человек занимал серьёзную позицию в системе, надо указать и серьёзную причину для увольнения. Мой начальник Ткач никогда не позволил бы уволиться. Однако мне подвезло — он ушёл в отпуск на месяц, и его заменил один партийный деятель. Этот тип ненавидел меня из-за моих привилегий, и очень ревновал к Ткачу. С самого начала я стал специально его раздражать, упрекая в некомпетентности и несостоятельности, что на самом деле было не далеко от истины. На одном из совещаний, после моего очередного выступления он попросил остаться с глазу на глаз. Разговор сразу пошел на повышенных тонах. В процессе разговора я запальчиво сказал, что готов хоть сейчас, здесь, написать заявление об уходе. Если он — мужчина, то он мне его подпишет. Я написал заявление, а он его подписал. Моё сердце ёкнуло от радости. Через несколько часов, завершив процесс увольнения, я уже был за воротами. Этот дурак, спохватившись только через два дня, обратился в отдел кадров, чтобы остановить процесс увольнения.

Ему ответили, что я уже рассчитался и ушел.

Я начал искать новую работу. В моей трудовой книжке не был зарегистрирован диплом инженера — только диплом техника, который я получил до армии. Отдел кадров Невского Морского завода постоянно требовал от меня принести и зарегистрировать инженерный диплом, но я уклонялся от этого до самого увольнения. Моя должность начальника бюро не была отмечена в трудовой книжке, так как для этого Ткачу требовалось получить соответствующие разрешения сверху. А уверенности в том, что он их получит, — у него, видимо, не было. Ткач как-то спросил, не мешает ли мне тот факт, что моя должность определена только внутренним приказом по заводу. Я ответил — мне это не мешает, даже наоборот — стимулирует мою работу. В ответе присутствовала доля иронии, но не было ни капли лжи. Я испытывал чувство огромного облегчения из-за того, что Ткач не «наследил» в моих бумагах.

Начались поиски нового места работы. Сначала я зашёл в какое-то проектное бюро бытовой техники. Показал свои документы, включая диплом инженера с отличием. Начальником там сидел какой-то еврей.

Он посмотрел на мои документы, на меня и сказал: «Так ты, милок, в Израиль собираешься. Только этих проблем мне и не хватает». Он меня выгнал, правда, дал несколько адресов подобных бытовых организаций. Я обошёл их все. Нигде меня брать инженером не хотели. Было очевидно, что нужно менять тактику. Тогда начались поиски новой работы в качестве техника, ищущего должность по рабочей специальности. Я перестал предъявлять диплом.

Однажды, проходя мимо Мариинского театра, уже теряющий надежду найти какую-нибудь работу, я увидел объявление. Там было сказано, что Мариинскому театру требуются сантехники. В отделе кадров спросили, почему я хочу работать в театре.

Ответив в шутку, что как истинный любитель искусства, я готов принести в жертву на его алтарь свою профессиональную карьеру. Мне удалось случайно попасть в точку. Я был сразу принят на работу.

Мариинский театр (бывший Кировский) — это театр оперы и балета. Он — один из немногих культурных центров в Ленинграде, который посещали иностранцы. Они платили валютой. Купить билет в Мариинку обычному советскому гражданину было сложно. Контингент обслуживающего персонала в театре разделялся на две категории. Одна категория — бывшие и настоящие сотрудники КГБ. Их было подавляющее большинство. Они занимали все должности, имеющие контакты с иностранцами-зрителями, включая гардеробщиков. Они занимали также все управленческие должности, соприкасающиеся с артистами балета и оперы. Очень маленькую группку людей (рабочие сцены, сантехники, осветители и другие технические работники) составляли люди, готовые идти на «любые жертвы» во имя искусства. Они готовы были сделать всё, чтобы находиться рядом с театром!

Моя шутка в отделе кадров была воспринята, как пароль принадлежности ко второй группе, поэтому меня и взяли.

За несколько месяцев до увольнения с завода, я начал обдумывать, каким иностранным языком следовало бы овладеть. Язык нужен для общения с иностранцами, если бы потребовалось давление извне. С другой стороны, в случае удачи, мне надо было бы начать новую жизнь и работать на иностранном языке. Вариантов было два. Английский язык или иврит. Английский я знал на уровне чтения и письма. Говорить и воспринимать его на слух я не мог.

Иврит я вообще «не видел и не слышал». Пришло время собирать информацию и взвешивать варианты. Прежде всего, удалось выйти на нелегальные курсы иврита. Я пришёл на урок. Меня приняли тепло. Там сидело человек пятнадцать. Из них двенадцать — гебисты разных уровней, среди которых тоже были евреи. Трое оставшихся студентов — наивные интеллигентные люди, верящие в таинство и чистоту группы по изучению иврита. Уровень учебы оставлял желать лучшего. С таким языком на работу в Израиле не пойдёшь. Учебной литературы практически не было. То, что лежало на столах, выглядело любительщиной.

В этом месте необходимо сделать паузу, чтобы объяснить ультимативность моих заявлений о принадлежности людей к органам. Жизнь научила меня отличать своих от чужих. Я квалифицировал людей по их взглядам, разговору и вопросам, которые они задавали, по манере себя вести и даже по спортивной выкладке (фигура, походка, осанка). Гебистов легко было отличить. Они работали! У них не было страха в глазах. Они уверены в себе, в своём завтрашнем дне. Сотрудники органов задают вопросы, которые чуть глубже, чем те, которые принято спрашивать у постороннего человека. Я всегда вызывал людей на разговор, поскольку сам молчал. Сотрудники пытались меня разговорить очень аккуратно, очень профессионально, но им не хватало терпения. Я продолжал молчать и переводить разговор на другие темы, а им требовались результаты, и как можно скорей. Более того, забрасывая «наживку», специально замолкал.

Поскольку мы не в камере и не на допросе, у этих «наседок» не было возможности грубого воздействия.

Фактически это являлось моим развлечением: заставлять чекистов попыхтеть. Борьба за выживание научила меня быть очень подозрительным и любопытство воспринимать с сомнением. В жизни я сам старался никогда и никого не спрашивать, если предмет не имел ко мне отношения. По принципу: «Захочет — расскажет сам». Отец учил: «Меньше знаешь — дольше живёшь». Мама говорила: «Язык твой — враг твой». Так меня воспитывали. Когда человек проявлял какой-то неоправданный личный интерес ко мне, я сразу настораживался, но на первый вопрос отвечал прямо. После второго вопроса начинал игру, а после третьего — ставил клеймо. Между прочим, я никогда не мог понять психологию узника, сидящего в камере с «наседкой» и добровольно передающего ему информацию, «закапывающего» самого себя. Для этого надо быть или мазохистом, или человеком с неустойчивой психикой, или безгранично наивным.

Этим, к счастью, я никогда не страдал.

Евреи, мечтавшие об отъезде в Израиль, выглядели по-другому. Во-первых, они боялись всего. Во-вторых, гордились собой — тем, что пошли на этот смелый шаг. Обычно, это был первый раз в их жизни, когда они противостояли власти. Они не были профессиональными революционерами. За ними стояло лишь шаткое благополучие семьи, которой каждый случайный факт мог навредить. Эти люди не знали, что делать со своим неожиданным героизмом, понимая в глубине души, что завтра он может превратиться в несчастье. Работающих в системе КГБ людей нетрудно отличить от неопытных идеалистов-одиночек. Для этого нужен некоторый опыт тюремной камеры, допросов, общения с уголовниками и борьбы за свою жизнь.

Я посетил ещё несколько таких курсов. Везде похожая картина, которая привела меня к выводу; что вся эта система существует под контролем и поощрением КГБ. В системе этих «ульпанов» заложено, как я понял, две цели. Первая — держать под контролем еврейских активистов. Вторая — тренировать своих людей. Это давало им немного иврита и обучало работе с евреями. Посмотрев на такую картину, я пришёл к выводу, что изучение иврита в условиях СССР не рационально. Это была политическая демонстрация под контролем властей. Я решил, что надо учить английский язык. Для этого в Ленинграде существовали легальные возможности и соответствующая литература. Я решил, что иврит удобнее выучить в Израиле. У меня не было сомнений в том, что методика и средства обучения языка там будут намного эффективнее, чем в России.

Оказалось, что есть очень хорошие курсы английского, на которых обучались сотрудники «Интуриста», продавцы валютных магазинов — все те, кто соприкасался с иностранцами. Было понятно, что эти курсы находятся под опекой органов. Предназначались же они не для профессиональных гебистов, а для сопутствующих профессий. Поступление на эти курсы требовало рекомендаций с места работы, в которых подтверждалась необходимость знания английского языка для выполняемых рабочих функций. Мне сказали, что инженеров туда тоже берут при условии получения рекомендации отдела кадров. Я получил такую рекомендацию через Ткача, мотивировав это необходимостью проведения будущих переговоров о закупке нового оборудования за границей. Это было моей последней задачей перед увольнением. Меня приняли на курсы переводчиков английского языка, как инженера и начальника профилированного технологического бюро Невского Морского завода.

Итак, начался новый этап в моей жизни, необычный и неожиданный. Я работал сантехником-кондиционерщиком в великолепном театре оперы и балета. Смена начиналась рано утром, заканчивалась около часа ночи, по окончании последнего спектакля.

Рабочие смены чередовались сутками отдыха. В мои обязанности входило рано утром включать кондиционеры в залах репетиций. Во время спектаклей мы поддерживали определённую температуру и влажность в зрительном зале. Кондиционеры были старинными, существовавшими здесь ещё до революции.

Высота такой машины — около четырёх метров, а длина — около семи. На самом деле, это огромные шахтные вентиляторы, со встроенной водяной завесой, фильтрующей и увлажняющей нагоняемый воздух. В них была также встроена секция подогрева воздуха с помощью водяного пара. Моя новая начальница, Вальта Николаевна, — молодая женщина лет тридцати с небольшим, очень красивая и богемная. Она занимала должность инженера смены. По образованию Вальта была техником, но в технике понимала мало. Я же пришёл на работу как неопытный механик, которого надо обучать новой профессии. Так, во всяком случае, думала Вальта. Обучение началось. Я с большим удовольствием играл в эту игру и задавал Вальте кучу очень глупых технических вопросов. Она отвечала на них совершенно серьёзно.

Своей тонкой женской интуицией она чувствовала, что я не простой малообразованный работяга, за которого себя выдаю. Ей нравилась эта игра. Уже потом выяснилось, что она сама из репрессированной эстонской семьи. Убежище она нашла, выйдя замуж, будучи очень молодой, за профессора. У них был сын и нормальная, внешне, семья. Вальта мне запомнилась на всю жизнь удивительно притягательной женщиной — блондинка с пышными волосами, великолепной фигурой и огромным, красивым бюстом. Самым приятным времяпрепровождением для меня с Вальтой было, когда мы оба сидели на корточках перед вентилятором, и она объясняла мне принцип работы подшипников. Я в упор смотрел на неё, не слушая объяснений, любуясь ею и её очень красивой грудью, видной в разрезе декольте. «Леонид, смотрите, пожалуйста, на подшипник, а не на меня», — говорила она, чуть краснея и мягко улыбаясь. Я ей отвечал: «Вальта Николаевна, ну помилуйте, глаз от вас не могу оторвать». Она в очередной раз рдела и делала вид, что не слышала моего ответа. В Америке сегодня меня уж точно обвинили бы в сексуальных домогательствах. Тогда, в то далёкое время, мы оба получали массу удовольствия от этой игры. Однажды Вальта позвала меня проверить вместе с ней работу кондиционера главного зрительного зала.

Для проверки оборудования на кондиционере была установлена вертикальная лестница. Вместо того, чтобы загнать меня на эту лестницу, Вальта полезла на неё сама. В этот день она пришла на работу, одетая довольно необычно. На ней была широкая юбка вместо обычных брюк. В зале кондиционирования дефилировал сквознячок. Вальтина юбка неожиданно наполнилась воздухом. Я посмотрел наверх и обомлел. Надо мной возвышались две точёные, чуть полные, прекрасные женские ножки, во всей своей красе и наготе. Ножки завершались великолепным женским нижним бельём, которое было редкостью в СССР в те времена. Я потерял дар речи. Вальта стала пунцовой и начала мямлить: «Леонид! Не смотрите на меня так. Не смотрите же на меня так!»

При этом она продолжала стоять в том же положении, не делая никаких попыток слезть с лестницы или погасить юбку. К моему величайшему удовольствию, эта сцена продолжалась ещё три-четыре минуты. Потом Вальта спустилась с лестницы, и мы ещё долго стояли молча, глядя друг другу в глаза. Она была для меня королевой, неожиданно одарившей меня своей красотой. Я почти уверен, что Вальта всё сделала специально. Она хотела показать своё самое сокровенное, скрытое и вкусное. Она любила своё тело, гордилась им и хотела с гордостью предъявить его чужому мужчине. Чем я это заслужил — не знаю.

Через несколько дней, когда очередной спектакль закончился раньше обычного, Вальта подошла ко мне после смены. Чуть покраснев, она смущенно произнесла: «Леонид, вы же живёте один. Я знаю, что вы плохо питаетесь. Я хочу проведать вас, как Ваша начальница, и сама посмотреть, что можно сделать для улучшения качества Вашей жизни. Сегодня у меня есть немного времени, и я хочу зайти к вам домой». Кровь ударила мне в голову. Это было самое элегантное предложение, которое мне кто-нибудь и когда-нибудь делал. Сразу захотелось согласиться, а потом неожиданно появилась мысль: «Я живу в коммунальной квартире! У нас нет ни душа, ни тёплой воды. Пройти в туалет надо сквозь строй раздевающих взглядов соседа Порозинского. Провести через всё это мою королеву, жену профессора и мать маленького ребёнка — унизить её!» Я ответил ей, глядя прямо в глаза: «Вальта Николаевна, остаться с вами наедине — моя давняя мечта. Но я живу в коммунальной квартире, и это может причинить вам неожиданные неудобства». Вальта понимающе посмотрела на меня.

Больше мы к этому вопросу не возвращались. Она всегда оставалась моим главным защитником в театре, когда кто-либо на меня нападал.

Через много лет я приехал в Ленинград в составе израильской правительственной делегации вместе с вице-премьером Щаранским и Львом Леваевым на 300-летний юбилей города. Нас принимали в Мариинском театре. В антракте я проскочил за кулисы и знакомым мне путём зашёл в цех кондиционирования. Сменным инженером сидела Вальта Николаевна. Она состарилась и выглядела очень плохо. Оказалось, что она перенесла два инфаркта. Мы просидели за кулисами до конца спектакля. Прежде всего, ей очень важно было понять для себя, что я пришёл к ней не из жалости. Когда у неё исчезли сомнения в этом, она расплакалась и прошептала, что любила меня и всегда жалела, что между нами ничего не произошло. Мы расстались. Она гордо отказалась от всего, что я ей предложил, и взяла только шоколадку, смущённо улыбаясь.

Был у нас ещё один сменный инженер, пьяница и хулиган. Поначалу он невзлюбил меня и начал ко мне придираться. Предположительно это произошло из-за Вальты. Через некоторое время я «чуть прижал» его в тёмном углу и на хорошем военно-морском сленге объяснил ему свою позицию. Потом мы с ним выпили водки и стали лучшими друзьями.

Рабочие смены были очень удобными для занятий английским языком. Для учёбы оставалось, примерно, часов семь-восемь в смену. Иногда, возвращаясь после обеденного перерыва в театр, я встречал моих бывших коллег с Невского Морского завода. Они рассказывали о заводских делах.

Расспрашивали о том, как идёт моё преподавание в институте. Я с юмором рассказывал, как гоняю студентов на экзаменах и зачётах, как они меня боятся и прочую ерунду. После этого заходил в театр, переодевался в грязный комбинезон и шёл менять подшипники в очередном вентиляторе.

Как я уже упоминал, существовало только два законных основания для выезда гражданина из СССР.

Одно из них — воссоединение разрозненных семей. В этом случае родственники, проживающие в Израиле, должны были выслать официальный вызов-приглашение на воссоединение семьи. Приглашение, заверенное нотариусом, должно было содержать гарантии материального обеспечения прибывающего в Израиль родственника. Выходило, что советская власть очень беспокоилась о благополучии приезжающего в Израиль еврея! С оригиналом приглашения-вызова еврей, желающий воссоединиться со своими израильскими родственниками, прибывал в ОВИР. — Отдел Виз и Регистрации, действовавший под контролем КГБ СССР. По предъявлении соответствующих доказательств родственности с людьми, приславшими приглашение, желающий воссоединиться регистрировался ОВИРом. После этого начинался практический процесс сбора и подачи документов для рассмотрения прошения о выезде.

Вторым теоретически законным способом являлся выезд за рубеж на основании Хельсинской Декларации Прав Человека, подтверждающей право каждого выбирать страну проживания. Это было законно с международной точки зрения, но неприемлемо с точки зрения советских властей.

СССР формально не признавал, что существуют советские граждане, желающие променять советское гражданство на гражданство другой страны. Через пропагандистские каналы заявлялось, что только умалишённый мог изъявить подобное желание! И отправлялись такие люди в психиатрические больницы. Сделать подобное заявление в те времена — означало переход в стан врагов советской власти. На основании Хельсинской Декларации советское правительство под различными предлогами не позволяло выезд из СССР. Причина такого сопротивления была понятна.

Они не могли санкционировать массовый побег своих граждан всех национальностей заграницу.

Я стал искать своих родственников в Израиле, И нашёл их. Удалось наладить связь с моей двоюродной сестрой, Батьей. Мы никогда не виделись и познакомились позже, уже в Израиле. Батья сосредоточила у себя все нити моих контактов со стороны Израиля. Батья послала мне вызов по почте. Я его не получил. Она послала второй вызов. Он тоже не дошёл. Потом — третий; четвёртый, пятый, шестой, седьмой. В результате, я не получил ни одного вызова по почте. Стало понятно, что мне просто не хотят передавать его. Дело начинало принимать другой оборот. Одна из опасностей, которая существовала в СССР, заключалась в том, что человек в таком положении терял минимальную защиту Западного мира. Когда гражданин-еврей подавал официальное заявление на выезд, его регистрировали официально. И отказывали ему в выезде тоже официально. Человек, прибывающий в «отказе», пользовался покровительством международных организаций.

Власти всегда принимали в расчёт возможную реакцию, поэтому и вели себя по отношению к отказникам в определённых «полузаконных» рамках. Если же они знали, что гражданин хочет уехать, но не давали ему возможность быть зарегистрированным, это уже опасно и равносильно объявлению его вне закона. Такого человека могли спровоцировать и посадить в тюрьму за любое уголовное преступление. Могли подсунуть наркотики. Могли спровоцировать драку, поножовщину. Могли просто задавить машиной на перекрёстке. И никто ничего не доказал бы по этому поводу. Вот этого я и боялся — был опыт. Знал, как решались такие проблемы в армии. Это очень плохой знак. Я начал писать заказные письма Министру связи СССР, затем в Президиум Верховного Совета, потом в ЦК КПСС.

Я указывал номера заказных бандеролей, высланных мне из Израиля.

Категорически протестовал против произвола властей по отношению ко мне. Министр связи ответил, что номера бандеролей, указанные мной, границы СССР не пересекали. Из Верховного Совета ответили — обращайтесь на почту, мы не видим здесь никакой политической подоплёки. Из ЦК КПСС не ответили. Я почувствовал, что кольцо сжимается, и решился на рискованный шаг. На утро явился в ОВИР и подал заявление с просьбой о выдаче разрешения на выезд из СССР на основании Хельсинской Декларации Прав Человека и о моём отказе от советского гражданства. Дежурный офицер ОВИРа приняла заявление и ничего не сказала. На следующий день мне позвонили по телефону домой и женский голос сказал, что мне отказано. Так я стал уже не евреем, который хочет уехать в Израиль, а политическим оппонентом Советской власти — официальным политическим отказником и борцом за права человека.

Через 30 лет я получил от Кембриджского Биографического Центра диплом, включающий меня в число 2000 знаменитых интеллектуалов двадцатого века за мой выдающийся персональный вклад в борьбу за права человека. Я и не предполагал, что путь в герои был таким коротким!

 

Глава 18

Рекогносцировка

Быть диссидентом в Советском Союзе совсем неплохо. Это была лучшая роль, которую мне когда-либо приходилось играть в жизни. Становиться героем и купаться в море женских гормонов и флюидов было приятно. Женщины боготворили меня. На самом деле не меня — а то, что я для них символизировал. Но выигрывал-то я, а не символ! Диссидент был для них героем, борцом за свободу, настоящим мужчиной. Я этим с удовольствием пользовался. Женщины идеализировали ситуацию, не понимая, что за всем подобным героизмом могла потом стоять грязная, вонючая параша, вонь давно немытых тел в камере и каменная, бесчувственная, невидимая стена власти. Женщины были наивны, красивы и чисты, как вино. Я пил это вино, как гусар, заглушая мысли о грядущих последствиях. Можно даже сказать, что я чувствовал и вел себя, скорее, как кролик, попавший в клетку к крольчихам. Когда в театре пронеслась весть о том, что появился диссидент, моя жизнь изменилась. Все хотели со мной познакомиться, хватали за фалды в коридоре, как будто я был не простым сантехником, а известным артистом балета. Один знаменитый режиссер, схватив меня за край комбинезона в своём кабинете, закричал во весь голос, что я — предатель Родины, и Родина должна меня за это наказать. Потом, широко улыбнувшись и указав в дальний угол потолка, где, видимо, по его сведениям, располагался микрофон для прослушивания, поднял большой палец правой руки и стал усиленно им размахивать в знак того, что он меня поддерживает.

В первую же минуту моего заступления на смену танцовщицам кордебалета становилось жарко. Меня, как дежурного механика; тут же вызывали в гримерки. По внутренним театральным правилам, кроме дежурного механика и дежурного электрика, никому не разрешалось заходить в гримёрный зал.

Когда по вызову я заходил в это помещение, там находилось, примерно; 50 балерин, каждая из которых восседала перед своим трюмо. Прима-балерины сразу же открывали двери своих отдельных гримёрных комнат. Все они сидели полураздетые.

Эта демонстрация женских тел — скорее, дружественный показ своих красивых фигур. Ведь тела были их главной ценностью. Балерины с гордостью хотели продемонстрировать мне их, показать то, что они любили в себе больше всего.

Ведь это то, о чём, исходя из их жизненного опыта, тайно мечтали все мужчины. Девушки делали это элегантно, со вкусом и как бы случайно. Я лично никогда не любил тощих женщин. Мне их тела, как произведения искусства, да и со всех прочих точек зрения, были абсолютно безразличны. Не хотелось их обижать, и поэтому я подыгрывал им. Начиналось это невинное заигрывание, обычно, с какой-нибудь дежурной балерины. Всегда находилась такая балерина, которая заявляла, что именно над ней нет движения воздуха. Тут же выяснялось, что она сама закрыла заслонку поступления воздуха и про это забыла. Я приходил проверять вентиляцию. Начиналась тихая групповая беседа про жизнь, про Израиль. Я отвечал на вопросы; как мог. Всё происходило очень сердечно, по-дружески, с выражением глубокой обоюдной симпатии.

Вообще, время, проведённое после получения отказа в выезде за границу, было одним из самых приятных периодов в моей жизни. Я стал сильным и раскрепощённым человеком, чувствуя себя почитаемым борцом за свободу. Мне было просто «море по колено». Я — свободен, неженат. Отвечал только за себя. У меня не было обязательств ни перед кем. Я никому и ничего не должен. У меня появилось время и желание смотреть на небо и на облака. Я мог любить кого хочу; как хочу и сколько хочу. Однажды я увидел девушку на трамвайной остановке. Она была удивительно красива, такая русская красавица. Женщина-ребёнок, от одного взгляда на которую мужики теряют дар речи. Мне очень, очень её захотелось. Я сделал то, что ещё никогда в жизни не осмеливался сделать. Подошёл и сказал, что у меня сейчас есть только одно желание в жизни, для исполнения которого мне не жалко пожертвовать всем. Сказал ей, что очень хочу её. Я был готов к любой реакции, но она отреагировала неожиданно. По-доброму улыбнувшись, она сказала: «Ты хороший парень. Я верю в твою искренность Ты мне нравишься своей прямотой. Ничем не надо жертвовать. Пошли к тебе домой». Звали её Валя, и мы долго оставались хорошими друзьями и любовниками. В тяжёлые минуты именно она давала мне советы, оставаясь верным другом до самого отъезда.

Однажды мне повезло. Я приобрёл друга и соратника. Его звали Саша Скворцов.

Познакомились случайно, в ОВИРе. Это было самое неподходящее место для знакомства. Там как раз и «клеились штинкеры». Мы оба этого остерегались и воздерживались от знакомств в подобном месте. Тем не менее, между нами произошёл незримый контакт, и мы сразу «окунулись» друг в друга. Саша был классический диссидент. Хороший русский парень. Человек Мира. Он был скрипач. Играл у Темирканова. Когда Саша ещё не был диссидентом, он ездил с симфоническим оркестром за рубеж. В Голландии познакомился с одной состоятельной девушкой. Они решили пожениться. Поначалу Саше готовили побег в период, когда он в составе оркестра находился за границей на гастролях. Но передумал, насколько я помню, из-за своей матери, которая оставалась в СССР. Он вернулся в Ленинград, и было решено, что свадьба состоится именно в нашем городе. Вся его новая голландская родня приехала в Ленинград.

Сыграли свадьбу. Из Голландии привезли много ценных подарков, изделий из золота, серебра и всякого другого. Всё это было зарегистрировано в таможне при въезде и вывезено тут же, по инициативе семьи, обратно за границу. Эта свадьба и то, что было с ней связано, наделали очень много шума в кругах интеллигенции. Властям это не понравилось. Такого рода события открывали легальную возможность для советской интеллигенции и людей искусства выезжать за пределы страны. Любая голландская, немецкая или американская девушка считала за честь помочь скрипачу или артисту балета выехать за границу с помощью брака. Брак мог быть также и фиктивным. Вся эта история находилась под бдительным оком органов.

После свадьбы Саша сразу подал заявление на выезд заграницу по причине объединения семей и получил отказ. Вся эта ситуация была очень неприятна властям. Во-первых, он — не еврей, а вся схема воссоединения семей была придумана, в основном, для евреев. Её создатели не предполагали, что русские и украинцы в массе своей начнут завтра «ломиться» за границу через эту щель, придуманную совсем для других целей. Во-вторых, это была Голландия, которая по консульским вопросам представляла эмиграцию евреев. Усугублял всё это тот факт, что в Ленинграде находился Голландский консул (Консульская служба посольства Нидерландов в СССР), с которым можно было встречаться легально, так как семья была наполовину голландской. Консул мог навещать Сашу дома, а здесь находились также «отказники» вроде меня. Всё это создавало очень сложную для органов проблему. Когда Сашина жена приезжала навестить его в Ленинграде, она, естественно, оставалась ночевать у него дома. Он жил на Васильевском острове в пяти минутах ходьбы от меня. Ночью сотрудники КГБ врывались к ним домой. Вытаскивали обоих из кровати и зачитывали его жене, как иностранке, постановление о нарушении паспортного режима. Она по советским законам должна была оставаться ночью в гостинице. Никакие объяснения не помогали. Её выдворяли ночью на улицу и увозили в гостиницу. Так работала система в те далёкие времена.

Нас с Сашей через неделю было уже не разлить водой. Мы были похожи — примерно одного роста, одной комплекции. Мы думали одинаково и дополняли друг друга на словах и на деле. Если бы он прожил мою жизнь, а я — его, думаю, что мы с лёгкостью поменялись бы местами. У меня в жизни ещё не было человека, с которым было бы такое взаимопонимание, Сашу окружало много друзей в мире музыки и театра. Он быстро перезнакомил меня с ними. Я никогда до этого не встречал такого типа людей, кроме мамы, может быть. Сашины друзья были очень наивны, иногда, как дети. Они обладали огромным интеллектуальным багажом и истинно творческими способностями, Я наслаждался общением с новыми знакомыми, глубиной эмоций, которых никогда в своей жизни не испытывал. С Сашей я по-настоящему узнал классическую музыку. Благодаря ему я услышал самый лучший концерт в своей жизни. Как-то вечером мы ввалились в мастерскую скульптора Аникушина (члена ЦК КПСС). Его дочка была пианисткой, диссиденткой и подругой Саши. Они устроили дуэт-импровизацию. Саша играл на скрипке, она — на рояле. Они играли романсы барона Врангеля. Я даже не знал, что Врангель был ещё и композитором. Они играли для себя и для меня. Я сидел в большом кресле, закрыв глаза, и слушал восхитительную музыку двух замечательных музыкантов. Это была жизнь! Это было интеллектуальное наслаждение иного порядка! Это было счастье!

Однако в жизни Саша и его друзья очень витали в облаках. Мне пришлось многое взять в свои руки. Я должен сказать: всё, что я говорил — выслушивалось и выполнялось беспрекословно. Я был человеком другого, практического мира. Мне все очень верили. Они меня очень уважали. Впрочем, уважение было взаимным. Немецкие и голландские девочки привозили нам хорошую запрещённую литературу — Булгакова, Солженицына и других. Я сначала сопротивлялся такого рода акциям, потому что в мои планы не входило схлопотать три года за хранение антисоветской литературы. Потом сдался Саше. Более того — это стало доставлять мне истинное интеллектуальное удовольствие. Сидя у себя дома, я зачитывался «Мастером и Маргаритой».

Мы достали книгу, где курсивом цветом были выделены места, не пропущенные советским цензором к печати. Это делало роман ещё более сильным. Мы разработали систему доставки диссидентской литературы. Саша получал книгу и вскакивал на ходу в трамвай. Я заскакивал в тот же вагон с другой площадки. Он передавал мне книгу, и я выпрыгивал из вагона на ходу, не доезжая до остановки. Саша ехал дальше. Встречались вечером у меня дома. Однажды он предложил мне довольно рискованную операцию. Дело в том, что Саше нужна была хорошая скрипка. Он справедливо считал, что, получив, в конце концов, разрешение на выезд, он должен будет играть на хорошем инструменте, которого у него нет. Один из известных скрипачей, уже старик, предложил ему в подарок свой инструмент. Он утверждал, что это скрипка Страдивари. Она переходила у него в семье по наследству и пережила блокаду. Старик не хотел оставлять свою скрипку властям, а наследников у него не была Он производил впечатление очень хорошего и надёжного человека. Саша его неплохо знал. Мы разработали план вывоза скрипки за пределы СССР. На первом этапе надо было определить — стоило ли рисковать вообще. Для этого нужно произвести экспертизу скрипки на Западе. Мы приехали к старику-музыканту и я отснял целую фотоплёнку этой скрипки. Мы заранее составили список элементов скрипки, которые надо фотографировать с увеличением и под разными углами. Подробные указания эксперта мы получили через жену Саши. Идея вывоза была следующей. Сашина жена, приехав к мужу в СССР, предъявит скрипку привезённую для Саши, и зарегистрирует её в таможне. При отъезде домой она заберёт её обратно. К скрипке всегда прилагался паспорт с фотографией. Сделать вывозимой скрипке необходимый грим — дело техники. Вот такие мы были проказники-диссиденты.

Наши деяния, видимо, очень не нравились властям. У меня всегда было впечатление, что особенно органам мешал мой союз с Сашей. Наши вечеринки с голландским консулом, с немецкими и голландскими девочками стали очень заметным событием. Когда это происходило, у Сашиного дома на Среднем проспекте появлялась милицейская машина и люди в штатском.

Впечатление такое, что ты проходишь «сквозь строй». В подъезде моего дома также начали появляться штатские с красными мордами. Мы как-то сидели у меня дома, и кто-то из девиц обратил внимание на торчащий из потолка в углу маленький, едва заметный цилиндр. Присмотревшись, мы увидели новый предмет, очень похожий на портативный микрофон. Саша предложил его сломать. Я категорически воспротивился, так как слышал о неприятных прецедентах. Это были приборы, за которые в органах кто-то отвечал и расписывался. Если такой прибор сломать, то существовала возможность личной мести со стороны этих людей. Я просто заткнул его маленькой бутылкой, чтобы микрофон оказался внутри закрытого объёма и не мог функционировать.

Были у слежки и положительные стороны. Например, вызов такси. В Ленинграде в те времена было практически невозможно вызвать такси. Люди сидели на телефонах по 3–4 часа, чтобы дозвониться. Вызов такси с моего телефона занимал меньше минуты. Всегда появлялся новый автомобиль с вежливым водителем, который никогда не брал чаевых. Все мои друзья и знакомые знали об этом и просили меня вызвать для них машину. Я с удовольствием это делал.

Однажды, случайно, я познакомился с девушкой. Её звали Таня. Она была очень красива и точно в моём вкусе. Выше меня на полголовы, чуть в теле, и всё-всё на месте. О таких можно только мечтать. В тот же вечер мы уже праздновали наше знакомство в моей кровати. Честно говоря, я не мог понять, что она во мне нашла. Но это её дело, а не моё. У меня же гормоны были на месте и функционировали круглые сутки. Я, конечно, тут же её проверил и рассказал ей историю о намечающейся встрече с американцами, заложив туда, как обычно, «ключик». Пару слов о «ключике». Ещё в детстве отец обучал меня правилам конспирации. Это из области техники выживания — как рассказывать, чтобы знать, кто именно на тебя доносит. Я следую этому правилу автоматически всю мою жизнь, включая Израиль. В разговоре с человеком один на один я всегда вкладываю незаметную деталь, без которой рассказ выглядит неполным. Например, один и тот же сюжет можно рассказать трём разным людям с разными «ключами». При этом смысл сюжета не меняется. (Например: это было в Москве, это было в Берлине или в Вашингтоне.) Такие детали обычно нужны при профессиональной передаче информации.

Всегда становилось понятно, кто именно выдал секрет. «Ключи» режут ухо, когда их слышишь.

На следующий день в театре подошла ко мне начальница отдела кадров (о ней ещё пойдёт особый разговор). Она с важным видом сказала, что мы-то знаем о Вашей будущей встрече с американцами, и выложила Танин «ключик», как на тарелочке. Я был счастлив. Во-первых, потому, что всё прояснилось — органы выдали мне бабу, да ещё какую. Во-вторых — понятно теперь, через кого передавать дезинформацию. Как мужик, я был очень доволен и, зная, что сегодня Танечка придёт ко мне, уже предвкушал сексуальный праздник. Не буду утомлять уважаемую публику разного возраста мелкими деталями, но скажу только, что это был самый качественный секс в моей жизни. Мне могли позавидовать даже арабские шейхи со своими гаремами. Я перепробовал с Таней всё, что знал, читал и слышал. Когда у Тани появлялись сомнения относительно её собственного желания, ставились на кон наши отношения и предлагалось разойтись. Она, конечно, не была готова разойтись и клялась мне в вечной любви, и что во имя любви готова на всё. Я, со своей стороны, с огромным удовольствием вкушал плоды разврата с присланной ко мне сотрудницей.

Не я же лишал самого себя элементарного права человека жить в той стране, где он хочет! Я же не назначал себя диссидентом! Не я же нанимал эту девочку на такую работу! Я не присваивал ей воинские звания и не платил ей зарплату... У меня не было ни угрызений совести, ни чувства вины. Я наслаждался чудесным телом, выданным мне советскими властями по праву. Это было воспринято мной как вполне соответствующая плата за ожидавшие меня мучения в лагере

Выяснялось, что и в диссидентстве были свои незабываемые приятные моменты.

Так кто же говорил, что диссидентом быть плохо!

 

Глава 19

Объявление войны

Надо было переходить к следующему этапу движения вперёд. В начале процесса я дал себе слово, что каждый день что-то должно быть сделано для продвижения к конечной цели. Прежде всего, мне надо любой ценой получить вызов из Израиля и начать официальную борьбу за выезд. Совершенно очевидно — декларация; которую я сделал в ОВИРе, дала мне лишь временную передышку. Но не продвинула к цели даже на миллиметр. Я начал с вызова. Родственники нашли каких-то американцев в Израиле. Те, в свою очередь, нашли ещё кого-то в США. Короче говоря, семья американцев собиралась посетить Ленинград на один день. Они согласились передать мне мой вызов из рук в руки. Это были муж и жена, Морис и Айрис Призант. Мне сообщили в письме, что 22 числа в гостинице «Ленинград» остановится пожилая пара американцев.

У них на руках будет документ, который мне нужен. (Открыто писать в письмах боялись, говорили иносказательно.) Я ждал этого дня, как девочки ждут дня свадьбы. Этот день наступил. С самого утра начал звонить по указанному номеру телефона в гостиницу. Никто не отвечал. Я продолжал звонить до обеда. Никто не отвечал. Появилось предчувствие чего-то недоброго. Как потом выяснилось, чутьё меня не обмануло. Надо было что-то придумать. Время бежало. Анализируя номер телефона, который мне прислали, я подумал, что можно набрать тот же номер с одной изменённой цифрой в конце и попасть куда-нибудь рядом. Так и было сделано. Ответила женщина на русском языке.

Я стал говорить, добавив акцент с ударением на «О»! как говорят простые люди на Волге. Мол, приехал мой «кореш» и не отвечает, он в таком-то номере, можно ли его позвать. Женщина исчезла. Через две минуты она вновь возникла в телефонной трубке: «Так они же иностранцы!». Морис вырвал у неё из рук телефонную трубку и закричал по-английски: «Леонид, это вы!» Мы быстро договорились, что я приеду в гостиницу. Невозможно было объяснить американцам, что войти в гостиницу для иностранцев советскому гражданину — проблема. В те времена была очередная волны борьба с « фарцовщиками».

Фарцовщиками называли людей, скупающих одежду иностранцев и продающих её за рубли советским гражданам. Явление это было порождено банкротством экономической советской системы, которая не в состоянии обеспечить своих собственных граждан нормальной одеждой. До того момента мне никогда не приходилось бывать в ленинградских гостиницах, тем более — в гостиницах для иностранцев. Сюда советские граждане без объяснения причин и предъявления документов не могли даже попасть. Других возможностей встретиться с американцами у меня не было. Пришлось понадеяться на свою матросскую смекалку.

Я долго крутился по городу, спрыгивая с трамвая на ходу, чтобы отделаться от «хвоста», если он был. Подойдя к гостинице, я начал незаметно изучать расстановку сил врага через окна снаружи. При входе стояло два швейцара. Это был первый фильтр. Через десять метров, напрямую от входа, находились лифты. Слева крутился ещё один деятель. Справа находилась администрация. Народу в фойе мало, шансов проскочить было не много. Я выжидал. Подъехал автобус с туристами. Они вышли из автобуса и кучкой двинулись к дверям. Я бросился в самую середину группы и успел затесаться в ней до того, как туристы вошли в фойе. При этом применил знакомую из флота тактику. Опускаешь голову и не встречаешься с инспектирующими тебя глазами — тогда ты исчезаешь в строю. Толпа вынесла меня к лифту. Я поднялся на шестой этаж. Вышел из кабины один. Тут меня ждала ещё одна напасть. С левой стороны от лифта за столом сидела коридорная. В советских гостиницах на каждом этаже всегда сидела дежурная, женщина; которая отвечала за этаж. Она наблюдала за поведением гостей и не допускала появления посторонних лиц на вверенном ей этаже. Эта функция тоже относилась к работе осведомителя органов. Тогда я ещё этого не знал и познакомился с этим явлением впервые. Увидев коридорную, резко повернул в противоположную сторону. Дежурная не успела отреагировать, была чем-то занята. Я постучал в дверь. Мне открыли. В номере находилась американская пара средних лет. Морис во весь голос потребовал у меня предъявить паспорт. Видимо так его проинструктировали в Америке. Я молча протянул ему паспорт, другой рукой показывая в верхний угол. Затем закрыл пальцем рот, объясняя, что всё надо делать молча. Потом также молча показал ему, что передача документов должна произойти на улице. Всё это не было моей паранойей. Дело в том, что передача официальных документов через иностранного туриста толковалась Уголовным кодексом, как незаконная. Передача документов из рук в руки являлась незаконной. Документы должны быть официально получены по почте. Более того, нам могли приписать ещё и политический, диссидентский аспект. Мы потом долго смеялись, когда я объяснил Морису и Айрис, что проверка моего паспорта —это самая глупая мера предосторожности. Изготовление копии паспорта было легчайшим мероприятием для КГБ. Мы вышли на улицу и в толпе, по моему сигналу, он передал мне конверт. Вечером мы встретились опять. Я привёз их в гости к родителям, и мы полночи проговорили. Это была очень приятная еврейская пара из Ohio, Youngstown. Пара состоятельная, владевшая несколькими заводами в Америке. Как я и предполагал, им отключили телефон в номере. Они очень боялись этой миссии с моими документами.

Когда всё было уже позади и мы познакомились поближе, они очень возгордились своей смелостью. Я им рассказал о себе. Они меня сфотографировали. Потом, вернувшись в США, они подняли движение за моё освобождение. Призанты мне писали, что они устраивали демонстрации, расклеивали плакаты с моими портретами, выступали по телевидению, везде призывая к бойкоту гастролей Мариинского театра.

Словом, действовали так, как я их просил, нигде не забывая подчеркнуть, однако, свою персональную героическую роль в противостоянии КГБ. Это были хорошие люди, которым я очень признателен за помощь. Они, между прочим, действительно считали меня героем. Я же считаю и считал, что просто хотел выжить и жить там, где я хочу. Так я получил вызов.

Морис и Айрис Призант навестили меня в первый же год моего пребывания в Израиле. Была очень трогательная встреча. Они рассказали, что у них две замужние дочери. Мужья дочерей — люди вольных профессий. Морис сообщил, что хочет отдохнуть и постепенно отойти от своего бизнеса. Он совершенно неожиданно предложил переехать в США и постепенно принять у него руководство бизнесом. Айрис добавила, что это их совместное решение и, вообще, они хотят меня усыновить. Я смутился и спросил его: почему именно меня? Морис ответил; что на меня можно положиться с закрытыми глазами, что я не из тех людей, которые предают, и что в Америке таких людей мало. Было очень приятно, но я отказался. Я хотел жить в Израиле и работать там, где я уже начал работать — в Авиационной промышленности.

Мариинский театр контролировался и управлялся в его ежедневной работе двумя людьми. Эти два человека решали кто будет прима-балериной, кто поедет на гастроли, кто получит какую зарплату. Не было человека в театре, который не вздрагивал бы и не оглядывался при упоминании их имён. Это — начальница отдела кадров театра, назовём её Любой, и зам. директора по режиму, назовём его Иван Иванович. Люба, по её словам, была подполковником КГБ, в прошлом начальницей женского лагеря. Насчёт Ивана Ивановича я не знаю, но предполагаю, что он был либо полковником, либо генералом.

Мариинский театр — один из лучших в мире и каждый год приносил государству из гастролей в Америку и в Европу огромные деньги. Оперный и балетный составы театра также любили эти мероприятия и поэтому с нетерпением ждали лета и гастрольных поездок. Персональные решения о том, кто поедет, а кто нет, принимали Люба и Иван Иванович. Люба, женщина средних лет, очень уверенная в себе особа, делала в театре что хотела и с кем хотела. Она, видимо, была нимфоманкой. В театре все знали, что Люба любила молодых мальчиков — балетных солистов. И пользовала их в собственное удовольствие где угодно, иногда даже на лестнице.

Не было человека, который мог бы ей отказать — ведь все хотели быть включены в труппу, выезжающую за границу. Насколько я знаю, это она издевалась над Пановым, когда он требовал отпустить его в Израиль. До Панова был Барышников. Но тот сам не вернулся из гастролей.

Следующим после Панова был я. Но я-то не известный танцор, а самый простой рабочий. Люба даже не предполагала, какую важную роль я приготовил ей сыграть в моём выезде из СССР.

При анализе ситуации с самого начала мною была принята в расчёт возможность найти человека, который мог бы сыграть ключевую роль союзника и вывести меня из России. Я не очень верил, что такой человек найдётся, пока не попал в театр и не познакомился с начальницей отдела кадров. Лично мы, конечно, знакомы не были, так как я являлся для неё маленьким и практически несуществующим звеном в театре. Я же знал о ней всё и был почти уверен, что именно она может стать союзником и поможет мне выехать.

Как только я получил вызов на руки, можно было начинать востребовать документы из театра. Пришло время начать фронтальную и очень хорошо обдуманную атаку. Прежде всего, я подал заявление в отдел кадров с просьбой о предоставлении мне документов для ОВИРа, связанных с выездом в Израиль. Заявление было передано через Вальту.

Между мной и начальницей отдела кадров пять промежуточных начальников. В течение следующей недели началось необычное движение. Меня принялись постоянно «искать». Меня стали обвинять в куче административных и технических нарушений, которые я и не совершал. Список нарушений был велик — от опозданий на работу в прошлом (я вообще в жизни никогда не опаздывал на работу!), до неисправности оборудования, за которое отвечал другой человек. (За неисправность оборудования отвечал сменный инженер.) Когда я пришёл на очередную смену, меня уже ждали. Главный инженер вместе с начальником цеха и сменным инженером торжественно препроводили меня к начальнице отдела кадров. Она начала лобовую атаку: «Почему ты, негодяй и бездельник, опаздываешь на работу? Почему ты, преступник и сионист поганый, предатель советского народа, разрушаешь наше театральное оборудование?» ...На её лице было написано удовольствие и наслаждение. Ясно видно, что она хотела продемонстрировать этому интеллигенту, главному инженеру и всем остальным присутствующим, что она-то умеет ставить заключённых на колени. Она хотела показать, как человек от одного звука её голоса превращается в козявку. Люба орала на меня как уголовница, не выбирая выражений. Затем, продолжая орать, перешла на моё заявление: «Ты написал, что уезжаешь в Израиль. Может не в Израиль, а в Америку — продавать наши секреты?! В лагере я бы тебя давно к стенке поставила!» ...Кричала она долго. Я не перебивал и слушал молча, хотя и начинал уже закипать. Дверь в приёмную была открыта. Там сидела её секретарша и несколько балерин, заполнявших анкеты. Услышав крики, они повернулись и стали смотреть на нас. Люба бросила на них одобрительный взгляд, приглашая посмотреть спектакль. Я взял у неё моё заявление и тушью, через всю страницу, крупными буквами написал «ИЗРАИЛЬ». «Теперь понятно, куда я еду?» — Я выдержал паузу, а потом понёс на неё: «Ты, старая б..., которая вчера на лестнице заставила Иванова, молодого парня, сношаться с тобой, чтобы он мог выехать на гастроли... Где твоя коммунистическая партия... тебя же, как проститутку, высылать надо на 101-й километр. Ты — воровка, которая отбирает доллары и купленные вещи у балерин, ты ещё осмеливаешься поднимать на меня голос! Я тебе не Панов, я тебя сам скручу и отправлю на Соловки! Здесь тебе не лагерь, где ты могла издеваться над несчастными женщинами» ...Удар был неожиданным и смертельным. У Любы округлились глаза. Наступила пауза. Все стоящие вокруг улыбались. Это был самый подходящий контингент слушателей для меня и самый неподходящий для неё. Когда Люба опомнилась, она подскочила к двери кабинета и захлопнула её, грубо выпихнув всех наружу. Она потеряла дар речи и молча глядела на меня. За закрытыми дверями я сказал ей следующее: «Я выбрал лично тебя, чтобы ты меня отсюда вывезла. Это в твоих интересах. Я буду воевать не с Советской властью — это бесполезное занятие, а с тобой. Если меня посадят — так буду сидеть, от тебя это не зависит. Ты же знаешь, что это решается в другом месте. Я буду опускать тебя лично и сделаю это с удовольствием, поверь мне. Каждый день буду писать письма на тебя, даже из лагеря. Натравлю на тебя американских сионистов. На каждом перекрёстке будет муссироваться твоё имя. Пока кому-то сверху не надоест, и тебя не уберут обратно в лагерь. Ты потеряешь Ленинград и работу в театре. Мне тебя не жалко, потому что ты «падла» и разменная монета для меня»... За весь мой диалог она не произнесла ни слова. В глазах её заблестели слёзы. Мне не было её жалко. Затем повернулся и ушёл. Так я вступил на «тропу войны».

На следующий день я уже стал национальным героем театра. Везде встречали улыбкой. Все прибегали к нам в цех посмотреть на меня. Балерины «умирали от жары» и только в мою смену. Непрерывно приглашали спасать их, как я уже описал в предыдущей главе. «Проснулись» и евреи в театре.

«Проснулись» также и антисемиты. У меня был друг в театре, Миша Воробьёв. Отец его — известный скульптор-анималист. Сам же Миша — хороший пианист-любитель и работал в театре специалистом теле- и радиооборудования. Он был тихим, интеллигентным парнем, никогда мухи не обидевшим. Миша пожаловался мне, что его обижает пара антисемитов из его цеха. Они всё время приставали к нему публично, особенно после того, как я открыто заявил о своём желании уехать в Израиль. Обычно это происходило в столовой за обедом, при всех. Работники Мариинского театра обедали в специальной закрытой столовой, куда посторонние не допускались. Я стал ходить на обед с Мишей.

Однажды эта пара антисемитов появилась во время обеда. Один из них подошёл к нашему столу и громко, так, чтобы все слышали, обратился к нам. Вокруг сидело человек 20–25 артистов и технических работников. Он сказал: «Так что повезло тебе, еврею, что в Израиль уезжаешь. Всегда вы умеете устраиваться. А вот мы — русский народ — страдаем из-за вас! Нам-то не дают уехать...» Я встал, повернулся к нему и громко ответил: «Ты что же, мне завидуешь?! Паршивый ты коммунист. Я — еврей и объединяюсь со своим дядей, которого я никогда не видел, но, тем не менее, очень люблю. Всё это в соответствии с нашим гуманным советским законом. А ты, предатель, завидуешь мне и хочешь бросить свою родную советскую родину! Ты же русский — это твоя родина. Вот здесь ты, русский, и должен помереть, да и помрёшь. Я лично, как еврей, возмущён твоим поведением и считаю, что ты недостоин быть советским коммунистом и тебя надо гнать из партии за пораженческие настроения!»

Люди, сидящие за столами, заулыбались и бесшумно зааплодировали. Слух об этом диалоге пронёсся по театру. Больше к Мише никто не приставал.

Вскоре после этих событий меня вызвал зам. директора театра по режиму на беседу. У нас состоялся один из самых интересных диалогов в моей жизни. Признаться честно, я всегда мечтал, чтобы кто-нибудь из представителей советской власти спросил меня о том, почему я, русский по воспитанию и образованию человек; хочу уехать в Израиль. Зачем мне присоединяться к народу, которого я никогда не видел? О котором практически ничего не знаю. К народу, с которым у меня на самом деле очень мало общего. Это был тот самый разговор, которого я так ждал. Разговор проходил в вежливой форме, был очень содержательным.

— Почему вы на своём заявлении написали Израиль такими крупными буквами? Что вы хотите этим сказать?

— Начальник отдела кадров не могла поверить, что я еду в Израиль, а ей, как сочувствующей сионистам, было важно убедиться в том, что я еду именно в Израиль, а не в Америку. Поэтому я и написал это крупными буквами.

Нет ответа...

— Вы ведь получили образование в Советском Союзе. Вы должны быть признательны Родине за это и должны отдать ей этот долг.

— Если у меня есть долги, я их с удовольствием отдам. Какие долги? Вы имеете в виду какое образование? Мой сломанный нос, мои сломанные пальцы, челюсть или, может быть, эту ножевую рану? Вы считаете, что я должен вернуть этот долг Родине, может кому-нибудь персонально?

Нет ответа...

—  Почему вы — рабочий в Мариинском театре? Вы могли устроиться по специальности на Адмиралтейский или Балтийский заводы? Вы же пришли работать в театр специально, чтобы нам повредить! Зачем?

— После армии я пытался устроиться именно на эти заводы. По телефону мне сказали, что я подхожу. По предъявлении паспорта мне отказали. Что там было нового в моём паспорте, кроме моей еврейской национальности?

Нет ответа...

—  Скажите, вы вдруг воспылали любовью к своему дяде. Вы его хоть раз видели?

— Я готов познакомиться с моим дядей, воссоединиться с ним и полюбить его, поскольку это единственная возможность отсюда уехать. Кроме того, это отвечает политике советского государства в области воссоединения разрозненных семей.

Нет ответа...

— Выяснилось, что вы хорошо владеете английским. Зачем вам это нужно?

—  Владение иностранным языком, в соответствии с постулатами Ленина, является одной из главных обязанностей советского гражданина. Ленин учил, что надо знать язык врага, чтобы разжигать мировую революцию, когда настанет время. Я серьёзно готовлю себя к этому событию.

Нет ответа...

— Вы встречаетесь с Голландским консулом. В Америке про вас говорят, устраивают демонстрации. Вы что не понимаете, что это вредит Советскому Союзу? Нам начали угрожать, что сорвут гастроли в Америке, а это может ударить по нашим артистам. Они-то уж точно ни в чём не виноваты.

— Вы же понимаете, что я поддерживаю отношения с голландцами и американцами, чтобы меня где-то случайно машина не задавила, пока я добиваюсь встречи с любимым дядей. Что же касается вреда артистам, то по театру ходят упорные слухи, что вы сами собираете дань за разрешение на участие в заграничном турне. Я, конечно, не хочу верить слухам, но говорят, что не только материальную, но и натурой. Насколько я помню из истории, железный Феликс говорил, что чекист должен быть кристально чистым. Мешать гастролям из-за нелюбви к Советской власти никто не будет, а вот защитить артистов от вашего произвола можно и через Америку. Я думаю, что выразился достаточно ясно.

Зам. директора по режиму посмотрел прямо на меня. В глазах у него была холодная и спокойная ненависть. Он задал последний вопрос:

— Почему Вы, Токарский, все же хотите уехать в Израиль? Вы же русский человек! Вы же берёзы любите больше, чем пальмы! Вас же кто-то надоумил! Вы же не сами это придумали?

— Да, есть такой человек.

— Вы можете назвать его фамилию?

— Николай Порозинский.

— Его адрес?

— Пожалуйста, Васильевский остров, 6-я Линия, дом 25, квартира 4.

— Так это же Ваш адрес!

— Да. Это мой сосед. Он каждое утро мне говорит: «Жидовская морда, убирайся в Израиль».

— Так вы же можете поменять квартиру.

— Вы что, мне квартиру даёте? Когда зайти за ордером? Я готов прожить на новой квартире до отъезда...

На этом разговор закончился.

Во вражеском стане появилась брешь.

Начальница отдела кадров и зам. директора по режиму тщательно избегали меня на публике. Я же искал этих встреч. Мне было важно поддерживать «огонь террора». Раз или два в неделю мне удавалось поймать моих оппонентов в коридоре в присутствии людей и подбросить «дров в огонь». Это происходило примерно так: «Иван Иванович, извините, у меня есть вопрос. Говорят, что ваша дочка получила в подарок от балерины Петровой ночную рубашку. Говорят, что это требовалось для включения её в список кандидаток на приму. Я прекрасно понимаю, что это может быть злой навет, но я считаю, что нужно разобраться и наказать виновных за роспуск таких слухов. Я верю в вашу честность, как коммуниста и чекиста, поэтому такие слухи должны быть пресечены в корне».

Окружающие начинали улыбаться. В театре информация распространялась со скоростью звука. Я получал очередные «дрова» от балерин. Каждый день они приносили мне все последние сплетни и информацию. Уже через месяц, завидев меня в коридоре, оба начальника заскакивали в ближайшие кабинеты, чтобы не допустить такого диалога на людях. Всё это жестоко и некрасиво, но это была война. Война беспощадная. Я дрался за свою судьбу.

От моих оппонентов я не ждал жалости или милости. Передо мной возвышалась каменная стена политической и государственной системы, заслонявшая мне путь к свободе. У меня не было ни одного союзника, который мог бы помочь прорваться, но было много лютых врагов. Мне надо силой превратить своих врагов в союзников.

А посему — «на войне, как на войне»!

 

Глава 20

Война

Арена битвы моей была наполнена разными людьми, разными интересами, необычными событиями. На ней были отказники, чекисты, доносчики, мошенники, проходимцы, интеллигенты и много наивных людей.

Я играл в свою игру и по своим правилам. У меня было несколько игральных кругов. В каждом отдельном моём круге игра была другой. В театре не знали, что я учусь на полузакрытых курсах английского языка. На моей бывшей работе не знали, что я выступаю борцом за справедливость в Мариинском театре, В моей коммунальной квартире даже и предположить не могли, что я задумал уехать в Израиль. Всё вокруг меня было построено, как несообщающиеся сосуды. Я очень хорошо понимал, что опасность, огромная и неотвратимая, появится в тот момент, когда сосуды начнут сообщаться. А это должно произойти. Любая незапланированная утечка информации могла привести меня к катастрофе.

Например:

1. Если бы мои «союзники» из театра узнали бы, что я не простой работяга, а был ведущим инженером на секретной работе, то они избавились бы от меня с лёгкостью. Они, с лёгкостью же, уничтожили бы меня при помощи нескольких телефонных звонков своим друзьям по службе.

2.  Война за мою комнату в коммунальной квартире между соседями должна была закончиться «бытовухой». Органы с радостью использовали бы новую ситуацию и посадили бы меня за драку или за поножовщину. (Об этом я расскажу позже.)

Таких примеров можно привести несколько.

Особое место на арене событий занимали «отказники» — люди, которым отказали в выезде, и они, волею случая, принимали на себя эту ношу. Они же являлись питательной средой для всех заинтересованных в выезде из СССР, а также для органов. Это естественно, поскольку отказники были носителями необходимой информации для всех, кто начинал процесс выезда.

Информация о порядке выезда из СССР, официальная и неофициальная, в газете «Правда» не публиковалась. Информация передавалась устно: от человека к человеку. Отказники являлись разношёрстной публикой. Были среди них осведомители-любители. Были осведомители от безвыходности ситуации, в которой они находились. Были и профессионалы-осведомители. Были люди, которые делали деньги на помощи, поступающей с Запада. Было, также, среди них много искренних и честных евреев.

Играя в свою «рулетку», я очень осторожно относился к новым контактам, боясь засветить то, что не надо было засвечивать. Тем не менее, я тоже нуждался в информации. С другой стороны, мне нужно было создать впечатление, что веду себя открыто, нараспашку. Продемонстрировать тем, кто за мной следил, что мне нечего скрывать. Проявляя интерес к ивриту, я стал ощущать лёгкое, но навязчивое давление с разных сторон к курсам иврита и пропаганде сионизма. Природу этого давления иногда даже сложно было определить. Однажды меня привели к одному великому сионисту. У него на внешней стороне входной двери был нарисован огромный маген-давид. Внутри двухкомнатной квартиры стояли шкафы, заполненные сионисткой литературой и книгами на иврите. Сионистская литература приравнивалась властями к «махровой антисоветчине», и за её хранение давали несколько лет тюрьмы. Я «невинно» спросил: «А зачем тебе столько литературы — ведь за неё посадить могут. Любой сексот, зайдя сейчас в комнату, может нас обоих арестовать, и через две недели уже будем уголёк грузить. Непонятно, как это может помочь народу Израиля? И кому это вообще надо?!»

Я сказал ему, что если ты — уж такой борец, то раздай свою библиотеку людям, пусть читают, а не держи книги на полках! Он ответил мне, что он человек решительный, смелый и готов страдать во имя идеалов сионизма. Книги на полках — проявление политического протеста советской системе. Больше я с ним не общался.

Однажды пришёл близкий мне человек и спросил — могу ли я скопировать своим фотоаппаратом и размножить книгу Жаботинского?

Друг и начальник этого человека, очень хороший и надежный еврей, попросил его это сделать. Я был ошеломлён. За копирование и размножение антисоветской литературы полагалось, если я не ошибаюсь, десять лет лагерей. Это считалось одним из самых тяжёлых преступлений. Все копировальные машины зарегистрированы. Копирование бумаг осуществлялось особо доверенными лицами. Ещё со времен Сталина, пишущие машинки всегда хранились опечатанными в первом отделе вместе с образцами их «почерка».

Я спросил его: «Лагерей захотелось? Кому нужен сегодня, здесь, в Ленинграде, Жаботинский?! Ты что, не читая Жаботинского, в Израиль ехать не можешь? «Битиё» определяет наше сознание, а не Жаботинский».

Так подгоняли наивных людей к пропасти.

Обучение на курсах английского языка было для меня громадным удовольствием. Я дышал полной грудью и ещё никогда не чувствовал себя таким удовлетворённым. Систематическое обучение английскому языку являлось моей давней мечтой; ещё из армии. Чувствовал, что встретил в языке что-то родное, близкое и давнее. Это был язык; помогавший мне ещё в кубрике на ПМ-130 советоваться с самим собой на страницах дневника.

На курсах учили нас хорошо. Всех объединяла любовь к английскому языку. Большинство студентов — девочки, работающие в валютных магазинах и в «Интуристе». Было там и несколько просочившихся умников, вроде меня. Не возникало сомнений; что наши преподаватели на курсах имели отношение к КГБ и, наверняка; были стукачами. Иногда это у них проскакивало спонтанно: «Составил доклад о группе иностранцев; написал характеристику отдельным иностранцам» и т. д. Они воспринимали это как свою естественную обязанность, связанную с работой в «Интуристе». Студентки, работающие в этой же системе, понимающе относились к замечаниям преподавателей, и чувствовалось, что знали эту терминологию.

Меня всё время сверлила одна мысль. Где достать справку из отдела кадров для получения разрешения учиться на курсах в следующем году? В своё время я получил с завода справку, разрешающую посещать первый курс. В театре не знали о моей учёбе и, конечно, никакой справки, разрешающей второй год учёбы, мне бы не дали. В конце концов, я выкрутился, познакомившись поближе с секретаршей курсов и проявив немного «матросской смекалки». Так я сумел успешно закончить и второй год.

Передо мной стояла очередная, очень серьёзная и больная проблема: уговорить мою бывшую жену увезти сына в Израиль. После нашего развода я продолжал навещать сына и помогал чем мог. Максим был смышленым мальчиком. Мы оба получали массу удовольствия от общения. Он был первым человеком, на котором я опробовал свою лекцию о следящих системах, объяснив ему всё на его детском языке. Он понял и пересказал мне по-своему. Можно было ему ставить зачёт. Я говорил с ним об Израиле и о моей давней мечте переехать туда всем вместе.

Объяснял ему, что хотел бы, чтобы он, когда вырастет, стал офицером Армии Обороны Израиля. Почему это важно для нас, евреев.

После увольнения с завода я серьёзно поговорил с Шурой, объяснив мои планы относительно Израиля, предложив ей пожениться опять и уехать втроём в Израиль. Она посмеялась, сказав, что никто из её окружения никуда не едет, и ей там делать нечего. В течение двух лет до моего отъезда, мы вели бесконечные и безрезультатные разговоры на эту тему. Сразу после первого нашего разговора Шура запретила мне общаться с Максимом. Запрет объяснялся, по её словам тем, что в детском саду Максим объявил, что его папа — герой, он уезжает в Израиль, где будет солдатом. Шура разрешила мне приезжать исключительно по ночам, чтобы я мог видеть ребёнка только спящим. Это продолжалось два долгих года. Я очень боялся, что мальчик меня забудет.

Формально с Шурой мы договорились о следующей процедуре. Я достаю деньги и оплачиваю ей содержание Максима до 18 лет Шура, по получении денег, подписывает мне справку у нотариуса, как требует законодательство, что она не возражает против моего выезда из СССР.

У меня появилась новая сложная задача. Нужно было найти деньги. По тем временам — астрономическая сумма. У меня — ни копейки. Я существовал от зарплаты до зарплаты, перебиваясь с большим трудом. В театре платили мало. Сбережений у меня, конечно, не было. Я решил обратиться за помощью. Мои родственники в Израиле, которых я никогда не видел, собрали необходимую мне сумму на алименты для сына, на билет, на отказ от гражданства и другие расходы, связанные с отъездом. Мне следовало поехать в Кишинёв и там получить деньги в рублях. За пару недель до этого мне позвонила женщина и попросила встречи. Она объяснила мне, что по просьбе моих родственников она проверяет — действительно ли я тот человек; за которого себя выдаю. Убедившись в этом, она уехала. В Кишинёве меня встретил еврей среднего возраста, оказавшийся волею случая моим финансовым партнёром.

Проезжая по Кишиневу мимо небольшого мясного магазина, этот тип показал на него пальцем и сообщил, что состоял до последнего времени его директором. Выяснилось, что он со всей своей семьёй уезжал в Израиль. Денег у этого «махера» было несметное количество. Его официальная государственная зарплата меньше той, что была у меня в театре. Деньги он вывезти из СССР не мог, поэтому шёл натуральный обмен. Мои родственники передали его адвокату в Израиле доллары, он дал мне равнозначную сумму в рублях. Тип он был препротивный, ворюга. Это было написано у него на лице. Деньги свои он хранил в подполье в банках с солёными огурцами. Я сам это видел.

Вернувшись в Ленинград, я передал Шуре деньги, которые обещал. Через несколько дней попросил Шуру подписать обещанную справку о том, что она не возражает против моего выезда и не имеет ко мне финансовых претензий. Шура категорически отказалась. В то время я уже находился в ожидании ареста со дня на день. Объяснив Шуре, что если произойдёт промедление со сбором документов для ОВИРа, власти не потерпят моего «зависания» на свободе и просто арестуют. Шура ответила, что её вполне устраивает ситуация, при которой я бы сидел в тюрьме. Тогда, по её словам, она сможет посещать меня раз в год. Если же уеду в Израиль, то она меня больше не увидит. Мои приходы к ней и просьбы повторялись несколько раз. Но все было безрезультатно.

Наступил последний срок подачи документов в ОВИР. Я пришёл к Шуре вечером для серьёзного разговора. Пришлось снова объяснить ей — надо решать, так как ситуация создалась критическая. Моё толкование и объяснение было следующим: «Ни один свободный человек не имеет права держать другого свободного человека в клетке. Советская власть дала тебе в руки клетку, чтобы держать и издеваться надо мной. Ты не имеешь никакого морального права — ни перед Максимом, ни передо мной — пользоваться этим незаконным инструментом. Я выполнил все твои требования. Сейчас ответ за тобой. У меня есть два выбора. Первый, это идти в тюрьму, как сионист и предатель. Второй, стоять перед тобой на коленях. Умолять тебя отпустить меня на свободу. Целовать тебе ноги и руки. Я всё это сделаю, но если мне это ничего не даст, то открою окно и выкину тебя с шестого этажа. Затем заберу Максима и уеду в Израиль. Шансы, что сяду в тюрьму по первому варианту 100%, по второму — 50%. Я уже выбрал. Завтра бумага должна быть подписана».

На следующий день Шура подписала бумагу у адвоката.

Оставался последний штрих. Советская бюрократия требовала созыва общего собрания по месту работы для публичного осуждения работника, осмелившегося просить разрешение на выезд. По окончании публичного «бичевания» выдавалась характеристика в ОВИР. Без характеристики не принималось прошение на выезд из СССР. Правда было неясно: требовалась хорошая характеристика отъезжающему или плохая. Это, конечно, шутка! Но на этот вопрос до сих пор не получен официальный ответ. Я пришёл к «моей подруге», начальнице отдела кадров, и попросил срочно приготовить мне характеристику. Она сказала, что ей надо собрать общее собрание для моего осуждения. Я ответил; пусть осуждают, только имеют в виду, что я открою свой рот и будет весело. Она стала буквально умолять меня молчать на собрании. Я отказался. Она опять стала объяснять; что обязана по закону провести собрание. Ответив; что молчать не буду, я повернулся и ушёл. Собрание не состоялось. Характеристику начальница отдела кадров сама напечатала на машинке одним пальцем, сама запечатала её в конверт и отправила в ОВИР курьером.

Когда я пришёл в ОВИР со всеми документами; кроме характеристики, меня приняла женщина — старший лейтенант в милицейской форме. Она, прежде всего, попросила меня предъявить вызов. Я отдал. Старший лейтенант потребовала дать ей почтовый конверт, в котором пришел вызов. Я подал ей самый маленький конверт, который нашёл, размером в две почтовые марки, купленный в игрушечном магазине. Затем состоялся следующий разговор:

— Так вызов же Ваш сюда и влезть-то не может!

— Конечно, не может. Вы же знаете; что все мои вызовы лежат у вас. Вы же точно знаете, каким путём я получил вызов; так зачем спрашиваете?

— А где Ваша характеристика?

— Отправлена спецкурьером к вам в ОВИР.

— Нет такого. Вы, по положению, должны принести её сами.

— Есть такое, идите и поверьте.

Через десять минут она вернулась с бумагой в руке, улыбаясь. Я попросил прочитать характеристику на том основании, что она по положению должна выдаваться просителю на руки.

Мне отказали. Я сдал все требуемые документы.

Начался последний и самый тяжёлый этап борьбы за выезд, борьбы за свободу — этап пассивного ожидания.

 

Глава 21

Перед приговором

Ситуация вокруг меня быстро менялась к худшему. Несообщающиеся сосуды стали постепенно сообщаться. На работе меня отстранили от активных дежурств: придумали особую работу. В театре было пустое помещение, где стояло два больших пожарных насоса. Включение их и управление ими находились в других помещениях. В случае пожара задействовались насосы либо со сцены, либо с главного пульта управления. Насосы фактически представляли собой пустые огромные металлические болванки. В комнату поставили стол и стул. Дали мне пустой журнал дежурств для приёма и передачи смены. Инструктаж, который я получил, заключался в том, что из комнаты запрещалось выходить, в зрительном зале не появляться, по коридорам театра не шляться. Как я понимаю, уволить из театра меня боялись, чтобы не потерять гастроли в Америке. Моего контакта с работниками театра и со зрителями тоже допускать не хотели. (Конечно, никакие гастроли они потерять не могли, но, как выяснилось позже, они в эту «дребедень» верили!) Утром я приходил на работу. Записывал в журнал, что принял смену. Вечером, через 14 часов, записывал в журнал, что смену сдал. Мне не было скучно —появилась великолепная возможность для занятий английским языком, которую с удовольствием использовал. В перерывах между занятиями выходил из комнаты, устраивал очередной «бардак» и возвращался, чтобы заниматься. Походы эти на матросском сленге мною назывались — «Проверка и проворачивание механизмов». Мне надо было показать, что я ничего не боюсь и ко всему готов, хотя на деле это было уже совсем не так.

Ситуация ухудшалась с каждым днём. Встречи с голландским консулом прекратились. Домой к Саше уже невозможно зайти. Там постоянно крутились типы в штатском и просто не давали пройти в квартиру. Они останавливали меня в парадном и говорили: «Вам тут делать нечего. Вы здесь не живёте».

Возвращаясь домой поздно вечером, я должен был пройти около своих двух «амбалов», которые, иногда, говорили вслух для моего сведения: «Когда нам уже разрешат этой жидовской морде шею сломать?» Каждый раз решал для себя вопрос — идти или не идти домой? Деться было некуда. Родителей пугать не хотел и поэтому шёл домой. Тот факт, что им разрешали говорить в открытую, был плохим знаком.

В этот же период я познакомился с одним парнем. Звали его Аркадий. Он — из похожей среды, инженер, говорил, что знает два языка, английский и французский. Тоже заканчивал подобные курсы иностранных языков. У него отмечалась одна странность. Когда он оставался ночевать у какой-нибудь девицы, то приносил с собой в маленьком чемоданчике весь свой джентльменский набор, состоящий из вешалки для костюма, туалетных принадлежностей, будильника, спальной простыни и полотенца. Удивляла квартира родителей, где он жил. Такой роскоши я нигде и никогда не видел. Аркадий говорил, что его отец — известный адвокат, и этим всё объяснялось. Однажды, гуляя по Невскому, мы натолкнулись на двух девушек, туристок из Англии.

Аркадий начал с ними заигрывать и заговорил по-английски. Когда я услышал его язык, меня прошибло холодным потом. Такому английскому в Ленинграде могли учить только в КГБ. Это явно не были наши курсы для продавщиц «Берёзки». Я унаследовал от мамы хороший музыкальный слух и сам хорошо говорю по-английски, но это была спецшкола. Это был высокий полёт. Это был профессионал — уже не та девочка, которой я «навешивал лапшу на уши» и использовал, как хотел!

Я вернулся домой в плохом настроении. Ясно, что обложили со всех сторон. Если прикрепили уже такого профессионала, то дела мои совсем плохи.

Как выяснялось, у диссидентства были и чёрные стороны. Вот сейчас они и проявились. Стало тяжело и неуютно. Мне был 31 год. Я уже не тот матрос, который устал от жизни и искал смерти. Хотелось жить. Но жить не в этой стране. Я уже не мог смириться с тем, что можно стать инвалидом или, как неопытный идеалист, сидеть в тюрьме. Днём мне приходилось продолжать играть роль бесстрашного борца и выслушивать жалобы обиженных на власть музыкантов и артистов. Вечером я оставался один на один с собой в своей коммунальной квартире. В любую минуту меня могли арестовать избить или просто изуродовать.

Могли подсунуть наркотики или антисоветскую литературу, чтобы потом её торжественно извлечь при обыске. По ночам я плохо спал, иногда лежал, прислушиваясь к звукам останавливающихся у подъезда машин или к шуму шагов на лестнице. Мне было очень одиноко. Мне было страшно. Я «вычистил» комнату. Вынес и отдал друзьям всю литературу, которая могла быть истолкована как антисоветская. Возвращаясь с улицы домой, я переворачивал комнату в поисках наркотиков и тому подобных вещей, чтобы хоть как-то упредить события. Уходя из комнаты, везде оставлял «ключи», запоминая положение каждого предмета. Это качество развилось у меня ещё в штрафной роте. На улицах я старался быть осторожным. Ходил по тротуару ближе к домам. Переходил улицы неожиданно и в разных местах. Было, конечно, понятно, что если захотят задавить машиной или подсунуть наркотики, чтобы арестовать, никакая осторожность мне не поможет. Но хотелось чего-то сделать для своей защиты. Как всегда, хотелось быть чистым перед собой и знать: сделано всё, что от меня зависело. Многие друзья боялись со мной общаться. У меня был старый и верный друг Слава, с которым я дружил с 14 лет. Мы были с ним как братья. Это тот самый Слава, который при поступлении в институт решил мне две задачки. Он женился. Семейная жизнь у них не «клеилась». Однажды его жена пригласила меня переспать с ней в то время, пока Слава сдавал зачёт в институте. Я, конечно, отказался от такого почёта, но Славе об этом ничего не сказал. Не хотел его травмировать. Через год, когда они развелись, я ему рассказал эту историю. Он на меня обиделся: почему не сообщил раньше. Это был единственный раз, когда мы поссорились. Так вот, в это тяжёлое время перед выездом Слава перестал со мной общаться. Он был категорически против моих взглядов на СССР.

Правда, за несколько дней до моего отъезда, он, всё-таки, заскочил ко мне домой. Побыл 10 минут. Пожелал мне счастья. Когда рухнул Союз, я пытался найти Славу, чтобы как-то помочь или вывести его оттуда. Мне удалось найти его семью через несколько дней после Славиной смерти. Я просто не успел. Он пил. Был очень одинок и утонул пьяным в Финском заливе, в то время, как его маленький сын сидел на берегу. Слава был замечательным парнем и хорошим другом. Он был талантливым скульптором-самоучкой.

Пусть будет благословенна его память!

Многие хорошие друзья называли меня предателем и искренне верили в то, что они говорили.

Потом, после развала СССР, они все, как один, извинялись передо мной. Я всех простил.

Был у меня один друг, Валера, который приехал и сказал: «Я не знаю, зачем тебе нужен этот Израиль, но вот, возьми ключи от моей дачи. Когда почувствуешь, что тебя хотят «замести» — езжай туда. Продукты я тебе привезу».

У меня существовал альтернативный план — бежать через Финляндию. Мы знали, что финны сдают беглецов из СССР. Но, тем не менее, это был хороший рабочий план. В своё время я познакомился и подружился с одним неплохим парнем, который служил пограничником в этом районе. Звали его Николаем. Николай составил мне подробную карту советско-финской границы в месте, где он раньше служил и хорошо его знал. Николай обсудил со мной подробный план перехода границы. Мы считали, что было возможно пересечь всю Финляндию за один день, а затем перебраться через границу Швеции. В своё время он составил этот план для себя, но им не воспользовался. Всё это предусматривалось на крайний случай, хотя я абсолютно не был уверен в том, что у меня будет достаточно времени для реализации этой программы до ареста, если таковой состоится. На всякий случай готовый рюкзак лежал на полу за шкафом.

Я всегда очень скептически относился к геройству, выраженному в готовности идти в тюрьму. Выжить в тюрьме или в лагере и остаться человеком, это я считал геройством. Наговорить патетических глупостей, а потом за это сидеть в тюрьме, в моих глазах всегда было идиотизмом. Попасть в тюрьму за «политику» в те годы в Советском Союзе было очень просто, глупо и даже «не остроумно». Я знал очень немногих людей, которые сумели сохранить своё человеческое достоинство после тюрьмы или лагеря, чтобы вернуться домой нормальными людьми. Большинство узников ломалось очень быстро. Больше везло тем, кто сидел с политическими, а не с уголовниками. Многие из сидевших в тюрьмах и лагерях уже через несколько лет после освобождения выдавали себя за героев-сионистов. Особенно те, которые сидели за уголовные и экономические преступления. Я не любил вспоминать и рассказывать о моих «сионистских геройствах». Не любил рассказывать об этих делах, потому что в моих глазах это было не геройством, а большой глупостью, поступком мальчишки, не понимающего того, что он делает. А вот то, что я выжил среди уголовников, было моим персональным достижением и успехом. Это уже дело личное, которое вряд ли касается продвижения международного сионизма. Наша беда состоит в том, что мы любим творить себе кумиров. Это одна из проблем еврейского народа. До сих пор многие «отказники и узники» живут своим прошлым и за счёт своего прошлого. Столь странное явление очень свойственно Израилю. Немногие люди этой категории сумели оторваться от прошлых заслуг, построить новую жизнь и новую профессиональную карьеру, во имя которой они пытались выбраться из СССР. Из тех, кто построили новую карьеру, большинство создали её в политике. Совсем немногие, включая меня, построили настоящую, новую профессиональную карьеру. Я считаю, что сделал блестящую карьеру в Израиле, которую никогда не смог бы сделать в СССР. Для этого мне и хотелось вырваться из Советского Союза и доказать самому себе, что смогу это сделать. Я горжусь этим и никого, и ни за какие сионистские страдания не жалею.

...В один из дней Вальта пришла ко мне в насосную и попросила срочно подняться в кабинет заместителя директора по режиму. Она предупредила, что там сидят какие-то «крутые». Войдя в кабинет заместителя директора, я увидел четырёх человек. Кроме начальницы отдела кадров и зам. директора по режиму, сидело ещё двое в гражданской одежде. Они не представились, да это и не требовалось. Их прошлое и настоящее было написано у них на лице.

Вели беседу гебисты. Сначала вопросы и ответы звучали примерно также, как в беседе с зам. директора по режиму, которую я приводил ранее.

Потом состоялся следующий диалог:

— Как вы относитесь к Советской власти?

— Я её не люблю. Это одна из главных причин, из-за которой я хочу отсюда уехать.

— Так вы начнёте воевать против нашей страны из-за границы.

— Я — сионист. Я хочу строить свою страну и воевать за свою страну, которая называется Израиль. Мои враги сегодня — арабские экстремисты. Советская власть — это проблема русского народа, и мне до неё дела нет. Советская власть — враг русского народа, а не мой.

— Правда ли, что американские сионисты могут сорвать гастроли театра и какое им вообще дело до работника сцены?.

В этом месте начальница отдела кадров поправила сотрудника органов, уточнив, что я не работник сцены, а механик-сантехник. Затем она объяснила разницу между двумя должностями.

Я ответил:

— После всех историй, которые произошли с актёрами Мариинского театра в прошлом, у меня нет сомнений, что гастроли можно сорвать. Что же касается того, какую функцию я выполняю в театре, это не имеет никакого значения. У каждого человека есть право на свободную эмиграцию. На мой взгляд, вы должны взвесить только одну вещь. Стоит ли жизнь одного еврея-сиониста потери для СССР нескольких сотен тысяч долларов. Я свой выбор уже сделал и буду стоять до конца.

На этом разговор был закончен, и я ушёл. По дороге домой я ехал в трамвае. Вагон был полон людей. Я стоял на средней ступеньке. На верхней — женщина, видимо, еврейка с дочкой 10–11 лет. Подо мной, на нижней ступеньке, стоял какой-то пьяный мужик и ругался во весь голос. Я не прислушивался. Стоял и думал о прошедшем разговоре. Неожиданно услышал: «Жидовка, жидовка, я бы тебя трахнул вместе с твоей дочкой, мало вас Гитлер убивал...» и так далее, Я очнулся от своих мыслей. Женщина стояла надо мной — вся красная, смущённая, со слезами на глазах. Девочка смотрела на меня умоляющим, несчастным взглядом и плакала. В трамвае все молчали, спокойно и безразлично наблюдали за происходящим. Я повернулся к мужику, схватил его за одежду на груди и произнёс: «Ты что, парень, сдурел!» Он мне стал объяснять: «Слушай, ты разве не видишь, что они — жиды. Ты что, не знаешь, что эти жиды пьют нашу кровь и разрушают страну. Пусть они убираются в свой Израиль». Я рывком открыл пневматические двери и со всей силы, ударом, выпихнул его наружу.

Трамвай шёл с большой скоростью, и парень грохнулся на мостовую, как мешок. Перед прыжком из вагона я взглянул на женщину с ребёнком. Обе смотрели на меня с облегчением и благодарностью. Женщина поняла, что я — еврей. Подержав двери ещё минуту, соскочил сам. Потом, не оглядываясь, пошёл дальше. Я никогда не оглядывался на дело своих рук.

Ситуация продолжала накаляться. Особенно тяжело было в последние два месяца. Чувствовалось, что решается вопрос обо мне — сажать или выгонять из страны. Тут ещё мой бывший тесть «проснулся» и стал проявлять свой коммунистический патриотизм. Эта сволочь написал донос на моего отца. Он, Ратманский, как верный коммунист и еврей, был глубоко возмущен сионистской пропагандой Леонида Токарского. Он, Ратманский, требует наказать Натана Токарского (моего отца), своего начальника, за неправильное воспитание и открытое одобрение враждебных сионистских действий Леонида, давнего врага Советской власти. У отца начались неприятности.

Через некоторое время Ратманский позвонил также Левиным. Семья моего брата жила вместе с родителями его жены Лены. Отец Лены, Владимир Лазаревич Левин, был членом Академии наук СССР, человеком глубоко интеллигентным и уважаемым. Я в детстве проводил с ним много времени. У нас было общее любимое занятие — фотография. Мы целыми днями запирались в его лаборатории и печатали снимки. Потом мы вместе возились с мотороллером Владимира Лазаревича. Ратманский, назвавшись чужим именем, сообщил, что к Левиным приехал родственник из Израиля, и сегодня вечером он придёт к ним в гости. Ситуация, в которую попала семья Левиных, была очень неприятной. С одной стороны, они, как люди интеллигентные, не могли отказать родственнику из Израиля в посещении. С другой стороны, поскольку времена были смутные, это могло повредить им всем на работе. Семья просидела целый вечер вокруг стола, ожидая визита либо родственника из Израиля, либо людей из КГБ. Никто не пришёл. На следующий день мне позвонил мой брат и попросил срочной встречи на бульваре; напротив моего дома. Мы встретились. Он рассказал о том, что произошло вчера вечером, и потребовал, чтобы я прекратил эти издевательства. Брат был очень возбуждён и накричал на меня, что это не он женился на Шуре и ответственность за происходящее, в том числе и за её родителей, падает только на меня. Я не знал, что делать и поехал к Ратманским. Они были дома. Увидев меня, Ратманский спрятался за спину жены и оттуда кричал, что я — подлый сионист, предатель своей родины и прочее. Я предупредил, что его право думать всё, что ему заблагорассудится и считать меня кем угодно. Но я запрещаю ему трогать моих родителей и брата, иначе ответственность за последствия ляжет на него, и ушёл. Эти истории — совсем перебор. У меня уже не хватало нервов. Вечером отец сказал, что, видимо, мои дела совсем плохи, и вполне возможно, что это закончится уже не Израилем. Договорились — к родителям я буду приезжать только по ночам, так попросил отец.

Когда я узнал, что Ратманские иммигрировали в США, хотел сообщить об истории с доносом в ФБР, но только из-за моего сына воздержался от этого.

Кольцо вокруг меня совсем сжималось.

 

Глава 22

Коммуналка

Однако все эти напасти были ещё «цветочками», по сравнению с тем, что происходило в моей коммунальной квартире. Я жил один в той же комнате, в которой вырос. Родители получили квартиру от папиной работы в другом районе, а эту комнату оставили мне. Тот факт, что я жил один, да ещё в коммунальной квартире, сам по себе делал меня очень лёгкой добычей для провокаций. Спровоцировать драку в коммунальной квартире или подбросить компромат очень легко. Представить на суде в качестве свидетелей соседей по квартире было нетрудной задачей. Любое обвинение в сионизме или в антисоветчине вызвало бы у моих соседей много воодушевления. Моя комната была лучшей и самой просторной в квартире, поэтому на неё зарились все жильцы. Но самое неприятное явление в квартире — наличие Николая Порозинского, патологического антисемита, человека хитрого и недоверчивого. Николай — из бывших уголовников, за что он сидел, мне не известно. Он ненавидел меня лютой ненавистью и упорно подозревал в том, что я собираюсь в Израиль. Кроме ненависти, у него был чисто меркантильный интерес. Он хотел получить мою комнату. Николай часто ходил в домоуправление и имел какой-то доступ к информации о жильцах. Его конкурентка, моя соседка Нина, работала на табачной фабрике и тоже претендовала на мою комнату.

Точной информации о моих намерениях у них не было, но ходили слухи, что я куда-то собираюсь.

Кроме того, после подачи официального заявления, ожидался опрос соседей о моём поведении, сбор информации о человеке, подавшем заявление на выезд, для планирования дальнейших действий против него, с анализом проведения возможных провокаций, если потребуется. Так мне сообщили умудрённые опытом люди. Николай Порозинский каждый день напивался и орал на кухне, что набьёт морду этому жиду перед тем, как тот смоется в Израиль. Надо было что-то делать, чтобы не нарваться на бытовую провокацию. Драка, могла быть запросто подхвачена органами, и я получил бы годик за хулиганство.

Я договорился с Сашей Скворцовым разыграть спектакль у меня дома. Мы заранее распределили роли и текст. Идея спектакля заключалась в следующем. Мы играли двух курсантов, которые после окончания курсов КГБ получают распределение на работу в другие города. Идея была абсолютно сумасбродная, но, как оказалось, рабочая. Я знал, что Нина, соседка, часто подслушивает мои разговоры. Более того, в квартире был тёмный тамбур перед выходом в коридор, тот самый, через который когда то летел Николай Гаврилович от папиного удара. Можно было с уверенностью сказать, что Нина за стенкой. Мы подловили момент, когда слышались шорохи за стенкой, и начали спектакль. Громко заспорили между собой: куда лучше распределиться. Говорили о девочках, о сокурсниках, о новых погонах, о будущих званиях и продвижении по службе. Говорили об изучении английского языка, возможности работы за границей и секретности, нас окружающей. Словом, вели себя достаточно естественно, хотя и наговорили много глупостей.

После этого вошли ко мне в комнату. На следующий день, когда я вернулся с работы из театра, Нина подошла ко мне и начала серьёзный разговор. Она сказала, что знает, о том, где я учусь и что собираюсь уезжать. Я, конечно, стал всё отрицать, но постепенно «сдался» и спросил, что она хочет. Нина сказала, что просит моего ходатайства и помощи в получении моей комнаты — в обмен на свою маленькую комнату с окнами, выходящими во двор. Я спросил, откуда она знает, что могу ей помочь. Она ответила, что знает мои возможности, если захочу. Согласившись ей помочь, попросил услугу за услугу. Я сказал ей, что, возможно, следующая моя работа будет за границей. При таких обстоятельствах, обычно, проверяют моральное поведение человека. Я объяснил ей, что, возможно, придут милиционеры или люди в штатском будут расспрашивать обо мне. Желательно дать хорошую характеристику. На сём разговор закончился.

Через три дня она зашла ко мне в комнату с таинственным лицом: «Вчера приходили двое. Один милиционер, второй в штатском. Очень подробно расспрашивали о тебе. Кто к тебе ходит? Какие женщины? Как ты проводишь своё время? Не видела ли я чего-нибудь подозрительного? Какие книжки ты читаешь? Я ответила всё, как надо. Уходя, просили ни в коем случае тебе ничего не сообщать об этом разговоре».

На следующий день я вышел на кухню вскипятить чайник. Там была Нина и неожиданно появился Порозинский. Он, с места в карьер, начал орать: «Ты, еврейчик, в Израиль собираешься и людям сказки рассказываешь!» Я заорал в ответ: «Ах ты, подонок, антисемит! Как ты смеешь говорить мне, патриоту своей Советской Родины такие подлости! Да я тебя лично отправлю в лагерь. Я сам с тебя шкуру снимать буду. Сейчас позвоню в милицию, чтобы тебя забрали». Нина стала меня успокаивать, что Николай просто выпил и не надо вызвать милицию. Николай пробормотал, что он извиняется. Я подумал с облегчением, что на этот раз проскочило.

…Нина же получила мою комнату после того, как я уехал в Израиль. Будучи в Ленинграде, я зашёл к себе домой вместе с Рахелью, моей женой. Порозинский давно умер. Нина жила в моей комнате. Родительская мебель ещё осталась. Нина мялась, мялась, а потом спросила, не собираемся ли мы забрать мою комнату обратно. Я ответил вполне серьёзно, что нет, не собираемся. Нина вздохнула с облегчением. Я показал Рахели нашу коммунальную кухню, туалет и тот самый коридор, где состоялся наш с Сашей спектакль. Затем популярно объяснил Рахели, откуда у меня взялся «туалетный комплекс». Он выразился в том, что количество туалетов в нашем доме в Израиле соответствовало числу живущих в нём.

В добавление ко всем моим личным проблемам с выездом, нашу семью постигла настоящая большая беда. Позвонила мама и сказала: «Срочно приезжай, с папой что-то происходит». Я помчался к родителям. Когда приехал, мама отозвала меня в сторону и сказала, что с папой происходит что-то непонятное. Вроде всё нормально, но ведёт он себя как-то странно. Я стал разговаривать с отцом, а потом замолчал и перешёл в другой конец комнаты. Он продолжал отвечать мне, глядя на то место, где я находился минуту назад. Я воскликнул: «Папа, ты ослеп!» Он сначала отпирался. Потом признался, что он действительно не видит. Своё отрицание мотивировал тем, что не хотел волновать маму. Оказалось, что, проснувшись утром и почувствовав, что ничего не видит, он решил, прежде всего, не создавать панику и не волновать маму. Отец поставил перед собой бритвенные принадлежности, зеркало и стал бриться. Брился он, конечно, на ощупь, делая вид, что смотрится в зеркало, стоящее на столе. Мы побежали к врачу. Врач осмотрел отца и объявил нам, что отец ослеп в результате резкого повышения кровяного давления, то есть получил «удар».

Происшедшее объяснялось последними нервными передрягами. Мы все очень расстроились. Я чувствовал в этом свою вину. Отца я очень любил, и для меня всё это было невыносимо. Вернувшись домой, я неожиданно получил телефонный звонок из ОВИРа, что меня лишают гражданства и предлагают покинуть СССР.

 

Глава 23

Постичь невозможного

Несчастье, случившееся с отцом, застало меня неподготовленным. Я всё время готовил себя к функции главного пострадавшего. Уверив самого себя, что цена моего отъезда, если таковая появится, будет оплачена мной. Я поехал к родителям, рассказал о получении разрешения на выезд, заявив им, что принял решение остаться здесь. И что оставить их в таком положении не могу и не хочу.

Отец категорически возразил против этого решения и потребовал от меня немедленного оформления документов и отъезда. Отец мотивировал это жёстко и прямо. Он сказал: «Ты сегодня — наше слабое звено, а не я. То противостояние власти, которое ты создал, принесёт нам всем больше горя, чем моя слепота. Ты должен оставить Россию. Мы присоединимся к тебе через некоторое время. Подготовишь почву в Израиле. Чем ты можешь помочь нам здесь?! Ты же не врач. Уезжай!» С точки зрения логики, папа был прав.

Я начал оформлять документы. Мне надо было сдать паспорт, заплатить за лишение гражданства, уволиться с работы, сдать квартиру и прочее.

«Сосуды» стали сообщаться. Прибежал Порозинский из домоуправления, крича, что этот еврей нас обманул. Он скандалил каждый вечер, и я боялся, что из-за него, в последний момент, могу всё-таки попасть за «бытовуху». Он не был до конца уверен в своей правоте, немного ещё побаивался меня. И это его сдерживало. Я был абсолютно уверен, что в момент упаковки или распродажи вещей Порозинский со своими друзьями-уголовниками атакуют меня. Это было единственным, чего я ещё остерегался в России. Порозинский целыми днями сидел на кухне и наблюдал за моей дверью. Я принял решение вещей не распродавать и не забирать с собой. Во-первых, потому что у меня уже не было времени. Во-вторых, мне не хотелось драки, милиции и ареста в последний момент. В-третьих, я просто хотел начать новую жизнь с чистой страницы. Одно дело мне всё-таки удалось сделать. С другом Валерой, на его машине, мы отвезли на главпочтамт 100 посылок с моими книгами (пять килограммов каждая посылка). Это была самая большая ценность, находившаяся в моём владении. Мы отправили посылки к родственникам в Израиль.

Когда я проверял возможности отправки книг, приехал на грузовую таможню. Вещи из Ленинграда отправлялись заранее — отдельно, поездом. В таможне творилось безобразие и беззаконие. Люди стояли там часами, целыми семьями с детьми. Таможенники издевались над отъезжающими, как могли. Они разбивали мебель, резали ножами одежду, подушки, постельное бельё, даже детские игрушки. Женщины наблюдали за этим со слезами на глазах, дети плакали. Я возмутился и решил воспользоваться своим законным правом на отправку багажа. На следующий день я появился на таможне с ящиком, в котором лежали две мои самодельные разборные гантели весом в 38 килограммов каждая. В своё время они были собственноручно выточены мной на токарном станке ещё на Невском Морском заводе. Гантели мне были не нужны. Хотелось оставить их дома, но таможенники меня возмутили. Я решил их проучить.

В процессе таможенной проверки надо было выгрузить гантели из ящика и положить на проверочный стол. Таможенник пробовал поднять гантели на стол, но не смог — они для него оказались тяжеловаты. Он попросил меня помочь ему. Я категорически отказался, показав на висящую на стене инструкцию, о том, что запрещается притрагиваться к предметам, находящимся в проверяемом ящике. Тогда таможенники объединили свои усилия и совместно подняли гантели на проверочный стол. Разозлившись на меня за отказ помочь, таможенник произнёс сакраментальную фразу, значение которой он и сам, поначалу, не понял: «А может быть гантели у вас из золота или серебра?» Я, с плохо скрываемой иронией, ответил: «Всё может быть». Стало ясно, что «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова он не читал. Таможенник продолжил движение по этому опасному пути и добавил: «Тогда гантели надо пилить». Таможенники по очереди стали пилить ножовочной ручной пилой мои гантели. Было очевидно, что служители закона хотели проучить меня теми же методами, которыми они издевались над другими отъезжающими людьми. Метод был один — разрушить дорогой тебе предмет. Вот они и старались. На самом деле положение таможенников было хуже, чем у героев Ильфа и Петрова, так как гантели — сборные. Они состояли из отдельных блинов, и надо пилить каждый блин. Только через два часа работы таможенники сообразили, что мне абсолютно всё равно, что будет с моими гантелями.

Они стояли уставшие, уже без мундиров, потные и злые. Отъезжающие евреи вокруг улыбались. Я всё время подбадривал таможенников и указывал им на очередной диск гантели, который они ещё не подпилили.

Это месть стала единственным развлечением в те последние несколько недель. Исторические надпиленные гантели до сих пор лежат в подвале моего дома.

Сегодня я уже и сам не в состоянии их поднять.

Шли последние дни моего нахождения в СССР. Было много всяких организационных мероприятий, которые предстояло выполнить. Я уезжал навсегда из страны, в которой родился и вырос. Везде, где я был, мне приходилось только сдавать и подписывать, подписывать и сдавать. Делалось всё это в последний раз. Чувство расставания с прошлым невозможно передать или объяснить. Я был у Голландского посла в Москве. Он представлял интересы государства Израиль в СССР. Ему я передал в дипломатическую почту мои дипломы и документы, которые хотел вывести. Я вложил в пакет мои военно-морские награды.

Ко мне домой приходили люди, активные отказники и те, кто только встал на этот тяжкий путь. Было много кодов, много чужих личных секретов, много информации, которую надо было передать на ту сторону. Многие нуждались в финансовой помощи. Все входили в квартиру с опаской, но потом осваивались. Мне помогала молоденькая студентка Леночка. Очень хорошая девочка. В своё время я доставал ей контрамарки на спектакли в Mapиинский театр. Она как-то пришла туда со своим новым другом, который позже стал её мужем. Глядя на эту пару, я предсказал, что здесь пахнет свадьбой. Леночка посмеялась, не поверив. Через много лет они приехали в Израиль.

Приходило несколько женщин, предлагавших фиктивные браки, которые гарантировали бы им отъезд из Советского Союза. Они готовы были платить большие суммы только за то, чтобы вывезти их из СССР. Мне было непонятно, кто они и что за ними стоит, поэтому я на это не соглашался. Пришёл мой приятель, Гриша Генусов. Он подал заявление на выезд вместе с женой и маленьким ребёнком. Я был уверен, что он получит разрешение быстро. У него же не было ни одной из таких веских причин, как у меня. Грише отказали из-за глупости и держали в отказе многие годы.

...Тяжело было прощаться с сыном, очень тяжело. Я обнимал и целовал его, тайком прослезившись. Ему тогда было шесть лет. Максим — такой хороший ребёнок. Он плохо понимал, что происходит, и не хотел меня отпускать.

Я уже сдал свой паспорт, лишившись гражданства. На руках у меня была маленькая бумажка с фотографией. Она давала мне право выезда из СССР без права въезда... В графе «гражданство» напечатано — «без гражданства».

У родителей дома устроили небольшой сабантуй. Саша Скворцов играл на скрипке «колнидрей». Было человек двадцать. Мы крепко выпили и обнялись на прощанье.

Наступил последний день моего пребывания в СССР. Как запланировал заранее, утром сходил на тренировку в спортклуб и потягал штангу. Для меня это было важно: доказать самому себе, что даже в один из самых критических моментов моей жизни смогу функционировать по запланированному графику. Это не зависит от моих эмоций или препонов власти. Важно оставаться самим собой.

Я ещё раз окинул взглядом комнату, бывшую моим домом 31 год.

Всё, кроме книг, осталось на месте. Стоял наш огромный старинный деревянный шкаф, большой стол, за которым мы когда-то сидели всей семьёй. Стояла старая родительская кровать, на которой, как я предполагаю, меня зачали в 1944 году. Стоял мой холодильник, купленный по счастливому случаю и служивший предметом моей гордости. Стоял мой проигрыватель, на котором я часто слушал песни Высоцкого ещё на «костях», старых рентгеновских снимках.

Каким-то чудом уцелел детский ночной горшок, на котором я торжественно восседал на нашем балконе. Мама называла это «посадкой на трон». Всё, что я вынес из комнаты, — это была небольшая сумка через плечо, в которой находилась зубная щётка, пара нижнего белья, чистая рубашка и две бутылки водки, данные ребятами на прощанье. Денег у меня было девяносто долларов.

Это всё состояние, нажитое мною за всю жизнь. На выходе около дома меня ждал друг. Я не позволил ему подняться ко мне, так как хотел попрощаться с домом в одиночестве. Отдав ему ключи от комнаты, я предложил ему забрать и разделить между друзьями всё моё нехитрое имущество.

Мы поехали к родителям, а затем — в аэропорт. По дороге прощался с Ленинградом — я очень любил мой город. С каждой улицей, с каждым мостом, с каждой набережной были связаны воспоминания детства и юности. Я ведь островитянин, родился на Васильевском острове. Это самый большой из 101-го острова в Ленинграде. Царь Пётр намеревался построить вторую Венецию. Улицы Ленинграда прямые, как стрелы, должны были превратиться в каналы. Венецией город не стал. Лишь иногда Нева выходила из берегов и заливала улицы. Я был ещё школьником, когда случилось большое наводнение.

Наша 6-я Линия была залита водой. В парадном тоже стояла вода. Я наблюдал наводнение с балкона. Мама меня никуда не выпускала, да и выпускать было некуда. На улицах появились лодки — совсем, как в Венеции.

У Поцелуева моста мы с Наташкой целовались. Позже была Таня, моя нерешительная подруга. У неё не хватило смелости пойти за мной, когда я её призвал. Потом она с горечью говорила, что я должен был её лучше убеждать. Подобная проблема была у меня со многими женщинами. Никто из них не хотел понять, что для того, чтобы кого-то убедить — нужно, чтобы убеждаемый слушал и хотел слышать. Это касается не только женщин.

У меня всегда было развито звериное чувство выживания и предвидения. Мой инстинкт подсказывал, что делать и как делать. Мне оставалось только следовать за своей интуицией. Я не держал это в себе, а пытался убедить окружающих, но они почему-то оставались сзади. Потом мои слушатели жалели, что не поверили, иногда обвиняя меня в некачественном объяснении. Уезжая из СССР, я говорил всем моим друзьям, что Союз рухнет, что будет война между республиками. По ночам я просыпался от этих видений. Я писал письма родителям из Израиля, что они должны немедленно уехать из-за хаоса будущего развала. Эти письма до сих пор хранятся у нас дома. Когда я говорил — друзья смотрели на меня, как на больного. Так это было.

...Мы приехали в аэропорт. Нас было несколько человек — родственники и друзья. Настроение — двойственное. Я предъявил свои документы и прошёл вовнутрь. Оглянувшись, заметил, что никого рядом не было. Оказалось, что по инерции входной контроль я уже миновал — тут же развернулся, чтобы вернуться и попрощаться с провожающими.

Появился офицер и заслонил путь назад, говоря, что туда нельзя. У меня всё внутри оборвалось. Я не попрощался с родителями! Грубо подвинув офицера рукой и сказав ему: «Да пошёл ты ... Можешь меня арестовать», прорвался обратно. Прощание было тяжёлым. Мы обнимались, папа и мама плакали. У меня тоже глаза застилало слезами. Мы не верили, что когда-нибудь встретимся. Я уезжал навсегда.

Оставлял за собой слепого отца; мать и всю свою прошлую жизнь.

...Через несколько часов взлетели. У меня неожиданно появилось совсем другое чувство — странное чувство летящей птицы. Я смотрел из окна самолёта на остающийся позади Ленинград. Мне было хорошо. Я парил, оставляя за собой своё прошлое. Меня уже никто не мог догнать. Когда-то, стоя на палубе подводной лодки и глядя на Северное сияние, у меня появилась на секунду в голове сумасбродная идея — улететь бы отсюда, как птица.

Тогда я испуганно отогнал эту мысль. А сейчас — улетал. И не был первым. Передо мной это сделал булгаковский Мастер улетая из Москвы. Я испарялся, уходил в неизвестное. Мне было абсолютно всё равно, что меня ждёт.

Я наслаждался парением.

 

Глава 24

Хочу сказать...

Я хотел бы закончить эту часть книги анализом происшедших со мной событий на этом этапе моей жизни и понять, как это всё у меня получилось. Мне было важно дать отчёт об этом себе самому. Я часто задавался вопросом: как мне удалось разыграть игру с такими плохими начальными картами и выскочить из СССР? Согласно всем рациональным правилам известной мне игры, это не должно было случиться. Подумав и поразмыслив, я нашёл следующие объяснения:

1. Получение вызова объясняется моими полученными в армии навыками «выживать».

2. То, что Невский Морской завод, в лице Ткача, парторга и отдела кадров, дали мне уехать со второй формой секретности, можно объяснить лишь страхом перед наказанием, которое их всех ожидало. Они ведь предоставили мне полномочия, которые не имели права давать. По принципу: «Своя рубашка ближе к телу».

3. Тот факт, что служба на ПМ-130, связанная с атомными подводными лодками, не остановила моего выезда из СССР — я объясняю тем, что в моём армейском деле фигурировала только последняя воинская часть, то есть штрафная рота.

4. Рекомендация отдела кадров Мариинского театра выгнать меня из СССР объясняется правильно выбранной тактикой личной фронтальной атаки на совслужащих, у которых самих «рыльце в пушку».

5.  Получение денег для необходимых выплат — это просто добрые сердца моих родственников в Израиле.

6.  Подпись моей бывшей жены справки о моем выезде я отношу к страху перед Богом или перед сыном, или передо мной.

7.  Решение компетентных органов избавиться от меня потихоньку и быстро, а не сажать в тюрьму, я объясняю тем, что они находились в плену своих ложных убеждений о силе и возможностях американского еврейства. Выбранная мною тактика была правильной. Это была удача, что я попал на работу в Мариинский театр.

А теперь, подумав и проанализировав всё, я прихожу к выводу, что мне здорово повезло.

Меня отправляли, почему-то через Германию (ГДР), а не через Румынию. Когда самолёт приземлился, меня вывели из самолета под охраной.

Привели в пустую комнату с кафельным полом и стенами. У двери, с наружной стороны, поставили охрану. Через час зашли несколько человек в форме и один в белом халате. Знаками приказали мне раздеться догола. Человек в белом халате долго смотрел мне в рот, а потом в задний проход. Что они там искали, я не знаю. Потом ушли, оставив меня раздетым. Через пару часов пришли опять. Повторили процедуру. Они держали меня там почти двое суток — без еды и в холоде. Я пробовал открыть двери. Там стоял немецкий солдат в форме ГДР с автоматом. Я попытался объясниться с ним по-английски, но он не понимал и не желал слушать.

Солдат грубо впихнул меня обратно в комнату. В конце концов, появился офицер, забрал меня, под конвоем отвёз и посадил на самолёт, улетающий в Вену. В Вене меня никто не встречал. Всё время крутились какие-то типы и уговаривали лететь в Америку. Я отказывался. Наконец, появился представитель Сохнута, извинился за опоздание и забрал меня в замок, где находились будущие израильтяне. Через два дня я уже был в Израиле.

...История с отцом закончилась неожиданно.

Произошло «обыкновенное чудо». Когда отца в очередной раз проверял глазной врач-профессор, он заметил, что «удар» произошёл только в одном глазу.

Второй глаз не функционировал до «удара». В нём застрял осколок снаряда. Выяснилось, что отец не видел одним глазом ещё с войны. Мама спросила у отца, почему он 34 года молчал о том, что ослеп на один глаз. Он ответил, что не хотел её волновать. Ответ был типичным для отца — человека с очень сильным характером. Он щадил мамины эмоции и не хотел её волновать. Профессор предложил отцу прооперировать глаз и вытащить осколок. Он высказал концепцию, что, возможно, из-за повреждения осколком, в момент повышения давления не функционировавший глаз был как бы заморожен и не подвергся влиянию повышенного кровяного давления. Получилось, что у отца был «запасной» глаз. Его прооперировали. Через несколько лет, когда отец приехал в Израиль, он был уже зрячим. Это был для меня самый лучший подарок.

Отец говорил мне, что, обычно еврейская интеллигенция — народ умный, но хлипкий. Что нам, еврейским интеллигентам, не хватает в нашей среде солдат, которые могли бы отстаивать и защищать нашу еврейскую честь и свободу с оружием в руках.

Папа говорил мне, что я один из немногих евреев-интеллигентов, рождённых быть солдатами. При этом он добавлял, что если бы я родился в Израиле, то обязательно стал бы генералом. Не знаю, был ли он прав, но мне действительно пришлось служить в двух армиях, хотя и не стал генералом.

Мне всегда были ненавистны те, кто обижал слабых. Я ненавидел тех, кто вторгается и попирает личную свободу людей и их право на эту свободу. Это было то, что делала советская власть. Особенную ненависть у меня вызывали те, кто нёс эту сумасбродную доктрину.

В истории с моим выездом из СССР не было чудес. В ней — только холодный технический расчёт.

Я был беспощаден к моим врагам, не испытывая каких-то эмоций, ни угрызений совести.

Я честен, описывая свою жизнь. Ненавижу липкое чувство страха собственной неполноценности, когда какое-нибудь ничтожество ловит тебя на слове. Люблю дышать свободно и, не стесняясь, смотреть людям в глаза. В этом заключается, по-моему, человеческое счастье. Сегодня, наконец, я могу сказать, что счастлив.

Но, почему-то, я все еще хочу прочитать, что написала начальник отдела кадров Мариинского театра в моей характеристике...

Переломным моментом в моей жизни стал случай, рассказанный мне нашим соседом-милиционером. После войны в Ленинграде было большое количество инвалидов войны, лишённых обеих ног. Эти люди передвигались на маленьких деревянных тележках с подшипниками. Обычно они сидели на своих тележках в парках, на бульварах, толпились у пивных киосков.

Неожиданно они все исчезли.

Сосед как-то крепко выпил и на мой вопрос о судьбе этих инвалидов, он с горечью рассказал. Оказалось, что за одну неделю всех этих бедняг-инвалидов выловили, как бродячих собак, и отправили на остров Валаам. Сосед рассказал мне это под большим секретом. Он сам принимал в этом участие. Ему их тоже было жалко — сам фронтовик.

На мой вопрос, что было с ними дальше, он прослезился пьяными слезами и показал жестом, что их убили.

Я сначала не мог в это поверить, а потом услышал подтверждение ещё из нескольких источников. Говорят, что на это был приказ Сталина, что Сталин не хотел, чтобы такое свидетельство цены победы в Отечественной войне оставалось у всех на виду.

Потом вышел фильм по рассказу Ю. Нагибина, в котором была показана несколько иная версия. Но я поверил рассказу соседа, ибо это вписывалось в нравы эпохи.

Я постепенно возненавидел всех тех, кто олицетворял себя с этой системой, кто выполнял её приказы. Этим и объясняется моё необычное безжалостное отношение к представителям властей СССР. Я их не жалел, так как не видел в них людей. Видел, как безжалостно и жестоко они обращались с подобными себе. Всё это только потому, что они, прежде всего, любили себя в этой власти, относились с глубоким безразличием к чужим судьбам и, упивались чужими страданиями.

Не было, значит, ни у них, ни на них Б-га.