Видели вы хоть раз лицо человека, который рассыпал на улице три грамма кокаина? Нет? Вам повезло. Трагедия Хиросимы и Нагасаки ничто в сравнении с тем ужасом и горем, которые отразились на лице этого бедняги. В провинции за грамм кокаина нужно работать года два, а то и больше.

Мы с Сэмом, совершенно ужеванные после дня рождения Шарлотты, ранним утром пытаемся выйти к остановке.

– Я один из немногих, кто один, но кого достаточно много, и я взорву в пизду весь этот дурдом! – кричу я.

– Чем? – вяло поддерживает разговор уставший и зевающий Сэм. – У тебя есть с собой динамит?

– Да у меня в штанах – сто килограммов динамита! Все эти люди живут, чтобы умирать, а я живу – чтобы жить!

– Ну да, корень зла обретается в кроне. Понимаешь, – пытается мне что-то пьяно объяснить Семен, – мы – песчинки в руках Бога. И таких песчинок у него в руках – целая пустыня. И вот он, сильный и могущественный, держит эту пустыню в руках и дышать на нее боится. А ты…

– А я бы дунул на нее хорошенько, чтобы песчаная буря – на тыщи лет!

И как раз в этом месте появляются менты. Злой после бессонной ночи патруль. Предложили предъявить документы. Сэм разволновался и рванул из внутреннего кармана паспорт. А вместе с паспортом выдернул из кармана пакетик с кокаином. Где-то на полпути пакетик порвался, и все его содержимое белым облачком осело на Сэме, на мне и на трех ментах.

Ситуация была критическая. И вдруг Сэм вытаращил глаза и зарыдал, причем очень даже убедительно.

– Боже, – причитал он, – мама, мамочка, это был прах моей любимой мамочки, все, что у меня осталось после ее кремации!

И опять реветь в голос. Я обнял его, всхлипывающего, и прижал к своей груди. Менты, не зная, что делать, вернули нам документы и отвалили, растворившись в утреннем тумане.

– Боже, мама, мамочка! – не унимался Сэм, когда ментов уже и след простыл. – Я разорен. Черт, господи ты боже мой, три грамма коксу, я же до смерти не рассчитаюсь! Эти же суки, бандюки московские, буржуины проклятые, они же меня в асфальт закатают! Менты поганые! Слушай, а может собрать с земли, а потом как-нибудь вычленить порошок, а? У тебя нет знакомых алхимиков? Все, на хер, завтра же уезжаю к ебене Фене к фрицам!

– Пришло время, – мужественно-пьяным голосом продолжал я свою утреннюю проповедь, поднимая с колен и уводя плачущего Сэма подальше от этого грустного места, – пришло время поднять на щит и вновь сделать культовыми фигурами благородных разбойников всех времен от Робин Гуда, Пугачева и Разина до Че Гевары, «Красных бригад» и лысого Котовского! Да, именно их, а не твоих обнюхавшихся коксу мальчиков в стиле рейв и девочек-вамп.

– Конечно, про Усаму бен Ладена только не забудь, – всхлипывает Сэм.

– Да-да, и это дело государственной важности, можно сказать, вопрос жизни и смерти.

– Чей? Твоей или моей? – Сэм пытается слизнуть с моих штанов кокаиновую пыль.

– Почему, если я разговариваю с Богом – это молитва, а если Бог разговаривает со мной, то это шизофрения? Сэм, блядь, человек – это узелок на память, который завязал дьявол на носовом платке Господа Бога. Чтобы, стало быть, не забыл. Так не забыл ли, а?

В последнее время постоянно забываю застегнуть ширинку. Старею или это что-то по Фрейду? Тут увидел на улице старика. Он корячился, опираясь на свою палочку, а в сетке у него болтались пачка китайской лапши, булка хлеба и пакет молока.

Я впервые испугался не смерти, а этой вот немощной, никому не нужной старости.

Блин, прав Мотя Строчковский, умирать надо молодым, ей-богу.

А еще я люблю есть яблоки. Я жру их килограммами. Как какой-нибудь огромный садовый вредитель, червяк-плодожорка. Это у нас, наверное, семейное: я думаю, наш род мог бы начинать отсчет с библейских времен. Ибо первый наш предок наверняка был простым червяком в яблоке, которое змей-искуситель подарил Адаму и Еве. Ведь то яблоко было точно червивое, что еще ожидать от змея? Кстати, в память о тех трагических событиях в раю наши, человечьи, глазные яблоки тоже стали червивыми. И мы в большинстве своем видим мир совсем не таким, какой он есть на самом деле.

Какая я все-таки противоречивая, непоследовательная натура!

Сучий ты потрох, эгоист, самовлюбленный, амбициозный, истеричный маргинал! Плюнуть тебе в рожу и размазать по зеркалу! Ненавижу тебя, сволочь!

…Так, минуты поэзии закончились. Теперь побриться, одеться, выйти в народ и сделать что-нибудь полезное для общества. Например, спрятать себя где-нибудь в тихом месте. Правильно, сегодня суббота, можно спокойно целый день просидеть в библиотеке. И никаких баб и алкоголя! Библиотека – это мой самый оригинальный ответ проклятому похмелью!

И, кстати, вот что еще интересно: в какое бы приличное место я с утра ни отправился – в библиотеку, в музей, на выставку или научную конференцию, – вечером я все равно оказываюсь в кабаке или промеж женских ног.

Или наоборот: если с вечера я основательно нагрешу, оказавшись в кабаке либо промеж женских ног, то с раннего утра, несмотря на сильную головную боль, тошноту и сонливость, меня все равно потянет куда-нибудь в приличное место (в библиотеку, музей или на научную конференцию).

Стало быть, очищения требуют тело и душа, очищения.

Возле библиотеки встретил художника Макса Пигмалиона.

– Куда собрался? – спросил я.

– Я узнал страшную тайну, – он затравленно огляделся по сторонам, придвинулся ко мне вплотную и, дыша винно-водочным перегаром, к которому примешивался стойкий и мерзкий запах каких-то лекарств, волнуясь, быстро-быстро зашептал:

– Ты, наверное, тоже слышал, что во время Второй мировой фашисты в концлагерях делали опыты на людях? Так вот, они хотели создать человекоподобных мутантов – сверхчеловеков, биороботов. А когда они поняли, что война проиграна, то выпустили этих чудовищ на волю. И теперь эти человекоподобные монстры живут среди нас.

Он сделал вынужденную паузу, сглотнул слюну, набрал в легкие побольше воздуха и продолжил:

– Эти монстры бессмертны. И это они совершают самые жуткие и страшные немотивированные преступления. Они охотятся за теми, кто знает их тайну. Например, за мной постоянно ездит зеленая «Волга», в которой сидят во-о-т такие мордовороты в темных очках. Это они и есть. – Непрестанно оглядываясь, Макс закончил: – Зря я тебе это рассказал. Теперь они и за тобой будут охотиться. Главное – спасти от этих маньяков Шарлотту. Ты ее случайно не видел?

– Нет.

– Вот все говорят, красота спасет мир. Но кто сначала спасет для мира эту красоту? – дышал он мне в лицо желудочными испарениями из глубины своих сибирских руд.

У Пигмалиона совсем голова усохла, подумал я. Это стопроцентная паранойя. Мания преследования, отягощенная длительным алкоголизмом. Или наоборот. Впрочем, какая разница.

– Время разрушает пространство, – говорит он мне на прощанье, – поэтому, чтобы избежать этого разрушения, нужно разрушить время в себе, остановить его, запутать и перепутать…

Библиотека пуста. Жара. Нормальные студенты сейчас жарятся где-нибудь на диких пляжах, у самого синего моря, с пивом и длинноногими подружками. А в залах библиотеки остались только идейные мученики науки да конченые студенты-ботаники.

Я выбрал место у открытого окна и стал просматривать заказанную литературу. Однако мысли о Пигмалионе не давали мне покоя.

Я всегда боялся общаться с неудачниками, с теми, кого неудачи подавили, придавили к земле. Такие неудачники заразительны. В «Войне и мире», например, Пьер Безухов, боясь «заразиться» обреченностью непротивленца Платона Каратаева, бросает его на верную смерть, когда у последнего кончаются силы.

Но довольно о грустном. Лучше почитаем-ка, чему нас учат олимпийцы-победители?

В. И. Ленин. «Партийная организация и партийная литература»:

«…Господа буржуазные индивидуалисты, мы должны сказать вам, что ваши речи об абсолютной свободе одно лицемерие.

В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствует горстка богачей, не может быть „свободы” реальной и действенной. Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, господин писатель? От вашей буржуазной публики, которая требует от вас порнографии в рамках и картинах, проституции в виде „дополнения” к „святому” сценическому искусству?

Ведь эта абсолютная свобода есть буржуазная или анархическая фраза (ибо как миросозерцание анархизм есть вывернутая наизнанку буржуазность).

Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. ( The Best ! – отметил я это место, жирно подчеркнув карандашом .) Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания».

«А может быть, и правда, вся беда в том, что мы не тем местом читали картавого Ильича?» – подумалось мне в библиотечном буфете. Кофе здесь был скверный, а булочки с сыром назывались, наверное, «булыжник – оружие пролетариата».

Похоже, что в этом храме мысли Дух победил материю во всех ее проявлениях. Через полчаса в желудке случилась революция. Но Владимир Ильич тут, конечно же, был совершенно ни при чем.

«Я живу среди слов, как рыба внутри своей чешуи», – констатировал я, дожевывая черствую булочку. Из библиотеки позвонил Семену. Наконец-то он взял трубку. Оказывается, до сих пор изволил спатеньки. И не один, а с какой-то девицей, которую он после моего ухода снял в «Тиграх и Кроликах».

– Всю ночь провел в какой-то засаде.

– Ну и как, засадил?

– Не люблю, блин, женщин, которые прыгают на хуй, как только мужик достанет его поссать, а потом кричат, что их изнасиловали броском через бедро, – брюзжит Сэм. Похоже, с девицей у них получилось не все тип-топ.

– Ну так пусть она поцелует тебя еще раз в твой толстый зад, – подбадриваю я его, рассматривая скверную копию Сальвадора Дали на противоположной стене в фойе библиотеки, – вчера ты не только оттрахал ее, но и спас жизнь. Причем в самом прямом смысле этого слова.

– Ты о чем? – не может понять спросонья Семен.

Я рассказал ему, что ночью братва разнесла клуб, где мы с ним зависали, по кирпичику.

– Если бы Бога не было, я бы первый побежал его рожать, – ошеломленно проговорил Сэм.

«Сегодня я спас кактус, завтра кактус спасет меня», – со спокойной совестью я повесил трубку и вернулся в читальный зал.

Ответ Брюсова Ленину. Декадентский журнал «Весы», 15 ноября 1905 года, № 11. Под претенциозным псевдонимом «Аврелий»:

«Речь идет о гораздо большем: утверждаются основоположения социал-демократической доктрины как заповеди, против которых не позволены… никакие возражения.

Он (то есть Ленин) требует расторгнуть союз с людьми, „говорящими то-то и то-то”. Итак, есть слова, которые запрещено говорить, есть взгляды, высказывать которые воспрещено. Иначе говоря, членам социал-демократической партии дозволяется лишь критика частных случаев, отдельных сторон доктрины. Но они не могут критически относиться к самим устоям доктрины. Тех, кто отважится на это, надо „прогнать”.

В этом решении – фанатизм людей, не допускающих мысли, что их убеждения могут быть ложны. Отсюда один шаг до заявления халифа Омара: „Книги, содержащие то же, что Коран, лишние, содержащие иное – вредны”.

„Долой писателей беспартийных!” – восклицает г. Ленин. Следовательно, беспартийность, то есть свободомыслие, есть уже преступление. Но в нашем представлении свобода слова неразрывно связана со свободой суждения и с уважением „Я” чужого убеждения. Для нас дороже всего свобода исканий, хотя бы она и привела нас к нарушению всех наших верований и идеалов.

Где нет уважения к мнению другого, где ему только надменно представляют право „врать”, не желая слушать, там свобода – фикция. Спор имеет смысл только в том случае, если спорящие относятся честно к словам противника. Там же, где в ходу передержки и подтасовки, спор невозможен».

После революции В. Брюсов, «преодолевший модернизм», как писали об этом в советских учебниках, становится законопослушным советским служащим и самым официальным коммунистическим поэтом.

Ситуация, сходная с той, что произошла когда-то с Джоном Мильтоном. Кажется, в 1637 году он пишет «Ареопагитику», речь в защиту свободы печати, а спустя десятилетие становится первым цензором Англии. Мильтон стал мильто?ном. И где здесь трагедия, а где «фарш фарса»?

Флюгеры всегда были нужны для того, чтобы знать, откуда дует ветер.

В нашем редакционном туалете на стене давно уже красовалась надпись, сделанная однажды Семеном:

«Бог умер. Ницше».

Через некоторое время ниже появилась другая, которую сделал черным маркером Мотя Строчковский:

«Ницше мертв. Ленин».

А. совсем недавно появилась третья:

«Ницше и Ленин мертвы. Господь Бог».

И никто не знает, кто нанес эту третью, «огненную» надпись на стену редакционного туалета «Вечернего Волопуйска».

Из моего последнего письма к юному другу-стихотворцу:

«…Для писателя необходима индивидуальность. Если нет творческой индивидуальности, ее можно заменить биографией. При отсутствии того и другого можно выехать на голом мастерстве. Но всем будет холодно и неуютно. Твои последние стихи мне не понравились совершенно. И знаешь почему? Пушкин где-то, не то в письмах, не то в разговорах, сказал, что „поэзия выше нравственности или, по крайней мере, совсем другое дело”.

Я, например, точно знаю, что я не настоящий поэт, потому что, если бы мне приказали ради поэзии убить кого-нибудь или предать, я бы не смог этого сделать. А для истинного художника нет другого закона и бога, чем его творчество. В основе любого талантливого произведения должно лежать преступление или что-то похожее на преступление. И если настоящий художник написал, что смерть есть единственное избавление от несуразностей бытия, то он должен после этого умереть…»

Больше этот молодой человек мне писем не писал. И через одну-две недели я забыл о нем совершенно.

А через полтора месяца после того, как прервалась наша переписка, меня вызвал к себе редактор. В его кабинете сидели два молодых человека в строгих костюмах и одинаковых, в тон серым костюмам, галстуках. Короткая стрижка. У обоих, несмотря на их молодость, уже заметные залысины на висках. Чубы зачесаны назад. Глаза спокойные, сытые, оловянные. Прямо соколы Сталина и жеребцы Жириновского.