Боги выбирают сильных

Толчинский Борис Аркадьевич

Книга II. БОГИ ВЫБИРАЮТ СИЛЬНЫХ

Часть четвертая. СТРАСТЬ

 

 

Глава двадцать пятая,

в которой загадочное происшествие толкает юного варвара на отчаянный поступок

148-й Год Кракена (1786), 3 декабря, Внутреннее море у берега Нарбоннской Галлии, борт линкора «Мафдет»

— …Ты опять не веришь мне, любимый! — горько прошептала Доротея.

Варг испытующе смотрел на нее и молчал. Эта девушка подарила ему сына. Она добилась, чтобы ему разрешили увидеть сына. Это произошло спустя неделю после их приезда в Нарбонну. Малютка Свенельд полюбился отцу с первого взгляда. «Настоящий галльский богатырь!», — сказала о сыне Доротея. Еще она добилась от своего дяди Милиссина, чтобы Варга освободили от кандалов, оставив только связанные между собой стальные браслеты на запястьях. По словам самого Марсия Милиссина, Доротея добивалась перевода мужа из тюрьмы на корабле в Нарбоннскую цитадель, под домашний арест.

Эту девушку и ее сына боготворил нарбоннский народ — но, самое главное, эту девушку и своего сына любил сам Варг.

Он рвался между любовью и страхом. То был страх потерять нежданно обретенную и еще более загадочно возвращенную любовь. Голоса души кричали ему: рано или поздно твоя любовь тебя обманет, обернется самым страшным предательством в твоей жизни, и ты погибнешь, так как после этого предательства больше не сможешь никого полюбить. В иные мгновения Варг испытывал неистребимое желание наброситься на Доротею, ворваться к ней в душу, жестоко пытать ее, обследовать каждый уголок этой таинственной души и найти то затаенное место, где прячутся и откуда управляют София Юстина или Корнелий Марцеллин, или оба вместе…

У него было много времени для размышлений нынче. Загадка Доротеи занимала почти все его мысли. Он мучился вопросами: взаправду любит ли она его? кого она любит больше, его или отца, Корнелия Марцеллина? а может, она ненавидит его? или отца? понимает ли она, что творит? свою ли волю она выполняет? или отца? или Софии Юстины? если она искренна, можно ли ей верить? а если можно, то чему? не готовят ли ему через Доротею новые ловушки Марцеллин и Юстина? останется ли Дора верна ему, когда он сбросит невидимые путы имперских интриганов? или попытается удержать его?..

Он проклинал себя за безрассудное согласие жениться на Доротее — но разве мог он знать тогда, более года тому назад, что эта девушка, сенаторская дочка, сыграет против его упований, ворвется в его душу и истерзает ее безответными вопросами?!

А может, так и было нарочно задумано циничными имперскими интриганами?!!

Он постоянно размышлял об этом, и перед его глазами вставал дьявольски прекрасный облик Софии Юстины. Он вспоминал неотразимую улыбку на ее карминовых устах и пронизывающий взгляд огромных черных глаз. Ощущение, что София незримо контролирует каждый его шаг, не покидало Варга. Зачем держит в этой плавучей тюрьме? Почему позволяет встречаться с женой и сыном? Чего ждет она от него? Он доводил себя до умоисступления подобными вопросами. В иные мгновения он ощущал себя мышкой в когтях коварной кошки, которая никак не наиграется с ним. Любое его движение могло быть использовано против него; он, пойманная мышка, ничем не мог повредить коварной кошке — он мог только трепыхаться в ее невидимых когтях.

Волен ли он вырваться на свободу? Или «свобода» отныне только мираж?!

Туманный образ Софии иногда сменялся другим фантомом. Варг видел холодно-насмешливое лицо мужчины с тонкими щегольскими усиками, клиновидной бородкой и изогнутым дугой, как у ибиса, носом. Верно, этот второй образ связывался в его восприятии не с безобидной птицей ибис, а с владыкой демонов-хримтурсов Имиром. В сознании Варга сухощавый, внешне добродушный князь Марцеллин вырастал до размеров злобного инеистого великана. Этот великан прятался в хладной тени, ожидая удобного случая впиться в его, Варга, шею своими морозными костлявыми лапами. Он не будет играть с ним, как коварная кошка София — он с сатанинской радостью задушит и проглотит жертву…

Когда Варг смотрел на Доротею, слушал ее, думал о ней, эти два пугающих образа неизбежно возникали перед его мысленным взором.

Он понимал, что так можно сойти с ума, но не знал, как этого избежать.

— Тебе придется мне поверить, — в отчаянии молвила Доротея, — иначе ты погибнешь, мой любимый!

— Они только и ждут случая убить меня при попытке к бегству! — рявкнул Варг. — Нет, никогда я не рискну бежать отсюда!

«Пусть эти стены передадут Софии и Корнелию, сколь я покорен», — подумал он.

Жена придвинулась к нему и прошептала на ухо:

— Завтра дядя Марсий отбывает в Темисию. Начальник его штаба — человек отца. Он нам поможет. Я скажу, что тебя перевозят во дворец. А на берегу, в лесу, будет ждать Ромуальд с твоими рыцарями.

Варг оторопело воззрился на Доротею. Она улыбнулась и пояснила:

— Я амнистировала их.

— Не понимаю… И легат тебе позволил сделать это? Выпустить на волю верных мне людей?!

— Мне тоже это показалось странным, но дядя согласился…

— Понятно. Юстина приказала, он и выпустил. Это ловушка! И я тебе скажу, зачем. Она ждала от меня покаяния. Больше месяца ждала. Я не покаялся. А у тебя в Нарбонне все наладилось. Народ признал нашего сына герцогом, а тебя — правительницей герцогства. Значит, я ей уже не нужен.

И она решила избавиться от меня. Ты думаешь, легат Милиссин просто так покидает Нарбонну? Вспомни, как было перед нападением на Кримхильду! Он тоже уезжал! Тебе понятно? Нас провоцируют на бегство. Я побегу, они меня убьют и умоют руки! А ты и начштаба легиона, да и твой отец, будете виноватыми: Юстина докажет, что вы составили заговор, чтобы, в пику ей, освободить меня, мятежника!

Доротея склонила голову и простонала:

— В прежние времена ты не стал бы разбираться в столичных интригах! В прежние времена ты работал клинком!

Варг зловеще ухмыльнулся.

— Я и сейчас не прочь! Только твоих сородичей не всяким клинком возьмешь. С ними нужно сражаться их собственным оружием!

Он сказал это и тут же отчитал себя за несдержанность: не было никаких сомнений в том, что его последняя фраза: «С ними нужно сражаться их собственным оружием!» нынче вечером уже будет известна Софии Юстине, а если Дора все-таки работает на своего отца, то и ему тоже. Поэтому Варг прибавил:

— И я бы бился с амореями, если б в этом оставался какой-то смысл.

Доротея едва заметно улыбнулась, показывая, что понимает его игру.

Она собралась что-то еще сказать ему, но в это время послышался глухой грохот в отдалении. Гигантский корабль содрогнулся.

Варг бросился к иллюминатору. все было как обычно: гладь тихой воды, нарбоннская земля за нею и силуэты имперских кораблей, застывших на рейде… Однако крики не смолкали, а становились все громче и отчетливей. Наверху, на палубе, явно что-то происходило!

Вдруг раздался громкий скрежет. Линкор содрогнулся снова. В двери камеры-каюты шевельнулся ключ.

Мозг Варга лихорадочно работал. Что могло случиться с этим непобедимым кораблем? Нападение? Но чье?! Этот могучий линкор в одиночку мог разгромить весь флот любой, на выбор, варварской страны. Значит, восстание на самом корабле? Нет, тоже невозможно: в стране раболепного народа не бывает восстаний! Тогда что же?!!

Дверь отворилась, и Варг сразу получил ответ на свой вопрос. Адъютант командующего в сопровождении двух младших офицеров вошел в каюту и обратился к Доротее.

— Ваше сиятельство, на борту большой пожар! Прошу вас немедленно покинуть заключенного. Мы доставим вас в безопасное место…

Решение пришло мгновенно. Варг не стал раздумывать ни секунды.

Он совершил самый стремительный прыжок в своей жизни. Только мгновение тому назад он стоял у иллюминатора — это мгновение оказалось последним в жизни адъютанта. Варг убил его стальным браслетом, крепко приложив свое запястье к его голове. Одновременно мощный удар ногой в живот заставил согнуться надвое первого офицера. Второй был повален на пол захватом цепи. Мгновение спустя Варг свернул ему шею.

Он выглянул в коридор. Там стояли двое стражников. Они ничего не заметили, и ясно, почему. Варг вернулся в каюту, затворил дверь, нашел у адъютанта кинжал, поднял на ноги оставшегося в живых офицера и приставил этот кинжал к его горлу. Вся операция заняла не более полуминуты. Плененный офицер с ужасом смотрел на свирепого галла, Доротея — тоже.

— Ну, что ты знаешь о пожаре, говори! — велел Варг и надавил на кинжал.

Офицер сглотнул и прохрипел:

— Вся палуба в огне! На нас с неба свалилась аэросфера…

— Чего?!!

Причина переполоха показалась Варгу настолько невероятной, что он едва не прирезал пленника. Его остановила Доротея.

— Это может быть! — воскликнула она. — Сегодня в самом деле должна была прибыть аэросфера из Темисии, чтобы завтра забрать туда дядю Марсия…

«Вот бы было славно, если б на этой аэросфере прилетела Юстина», — со злорадством подумал Варг.

— Выведешь нас отсюда, — велел он офицеру, — или ты покойник!

Тот уже пришел в себя и отозвался с усмешкой обреченного:

— Я сын патриса и сам патрис, и я не стану тебя слушать, собака варвар!

— Тогда умри, проклятый аморей! — рявкнул Варг и перерезал офицеру горло.

Он оглянулся на жену. Доротея стояла ни жива, ни мертва.

— Ты знала, за кого выходила замуж! — ощерился он.

Она нашла в себе силы ответить:

— Да, знала. Ну что ж, теперь тебе остается только взять меня заложницей!

— Правильная мысль! — кивнул Варг. …Стражники увидели их и затрепетали от ужаса: звероподобный варвар толкал перед собой хрупкую девушку и держал огромный нож у основания ее шеи!

Это еще увидели они, затем кинжал взметнулся, поразил одного; другой с криком бросился бежать по коридору, и этот нож остановил его, вонзившись меж лопаток.

— Пятый, — сказал Варг, вооружаясь заново.

По дороге наверх он убил еще пятерых. И вот на одном из пролетов ему встретились сразу семеро, и в их числе был сам Марсий Милиссин.

Узрев его, Варг загремел:

— Мне нужна шлюпка и свободный путь до берега! Ну, живо, генерал, или я прикончу эту девчонку! Мне нечего терять!

Князь Марсий поднял обе руки.

— Не горячись, давай сперва обсудим…

Варг рассмеялся злобным смехом:

— Нечего тут обсуждать! Повторно я тебе не сдамся! Убью ее и сам умру! Еще одно пустое слово, и она мертва!

Легат понял, что варвар не шутит. Он побелел лицом и дал знак сопровождающим отступить назад.

— Вот так-то лучше! А теперь распорядись насчет шлюпки и свободного пути!

«Надеюсь, жизнь родной племянницы, нарбоннской регентши и дочки первого сенатора Империи для него хоть что-то значит», — подумал Варг.

— Потребуй от него клятву кровью Фортуната, ведь он же князь, — прошептала Доротея, и Варг, в отличие от Марсия, ее услышал.

Варвар встряхнул свою пленницу и бросил Милиссину:

— Эй, ты, сиятельство, поклянись княжеской клятвой, что отпустишь меня восвояси, как я хочу!

— Я не отпущу тебя, собака, пока ты не отпустишь эту женщину!

— Она мне не нужна, — расхохотался Варг. — Ее у вас, у амореев, я не просил, вы навязали мне ее, мне самому не терпится вот эту куколку обратно вам вернуть! Как только поклянешься, я тебе ее верну. А не поклянешься, она немедля пожалует к богам!

Доротея в ужасе взмолилась:

— Дядя, милый, сделай, как он хочет! Иначе он меня убьет, он дикий и безумный зверь, на все способный ради мести!

Марсий Милиссин заскрежетал зубами и сжал кулаки.

— Ты подписал себе вердикт, ублюдок варвар!

— Ну ладно, раз ты так решил… — Варг сделал страшное лицо и повернул кинжал в руке. Доротея зашлась отчаянным криком.

— Постой! — не своим голосом выкрикнул Марсий. — Ты победил, будь ты проклят, варвар! Клянусь тебе кровью Фортуната, ты получишь шлюпку и проход на берег!

— Этого мало! Поклянись, что твои люди не станут преследовать меня!

Князю пришлось поклясться и в этом. Как только клятва прозвучала, Варг выпустил Доротею, и она кинулась в объятия Марсия.

— Я умею держать слово, хотя и варвар!

Марсий Милиссин обнял племянницу. Она рыдала навзрыд, но, странное дело, никаких ран на шее у нее не оказалось! Невидящим взглядом Марсий обратился на Варга и, затворив глаза, произнес:

— «Снова ты смерти, о пес, избежал! Над твоей головою Гибель висела, и снова избавлен ты Фебом могучим! Феба обык ты молить, выходя на свистящие копья! Скоро, однако, с тобою разделаюсь, встретяся после, Если и мне меж богов-небожителей есть покровитель!» [1]

— Это Гомер прописал в «Илиаде»; так оно и случилось! — молвил Марсий, отворив пылающие гневом вежды. — Одну клятву священную ты вырвал у меня, презренный варвар; я дам еще одну, о каковой ты не мечтал, злодей: понадобится если, я буду до конца пути гоняться за тобой и не уйду к великим аватарам, пока собственноручно тебя не вздерну на первой же осине — клянусь в том кровью Фортуната, предка моего!.. Ну а теперь — беги, трусливая и подлая собака; княжеские клятвы нерушимы, даже и низшим тварям данные!

Варг поневоле вздрогнул. Он ценил этого человека как сильного, умелого, опасного врага. Он знал, что Марсий Милиссин слова на ветер не бросает. Впрочем, об этом думать было поздно: он, сын Круна Свирепого, по своей воле сжег все мосты к миру с Аморийской империей…

Конечно, князь Марсий Милиссин сдержал священную клятву потомков Фортуната-Основателя. Варг благополучно добрался до родного берега и вскоре соединился с отрядом Ромуальда.

Они тотчас скрылись в Нарбоннском лесу, и вовремя: на них была объявлена тотальная облава.

***

Шокирующие известия из Нарбонны вызвали в Темисии лавину нового скандала. Эта лавина мчалась, обрастая все новыми и новыми губительными подробностями и угрожая похоронить под собой всякого, кому боги назначили быть участником нарбоннского кризиса.

К чести его главных персонажей, они встречали удары жестокой Фаты с отвагой и хладнокровием истинных потомков Великого Основателя.

Марсий Милиссин делал все, от него зависящее, чтобы преступник Варг был как можно скорее пойман и подвергнут казни. В Темисии София Юстина всеми доступными ей способами выгораживала Марсия и отстаивала правильность своей нарбоннской политики. Корнелий Марцеллин, чья дочь подверглась злодейскому нападению свирепого варвара, вырвался из тени и двинул всех своих сторонников, явных и тайных, в решительную атаку на правительство Юстинов.

Дни декабря текли, приближая Год Кракена к закату, а скандал — к развязке. Князь Марсий, исполняя свою священную клятву, лично командовал розыскными отрядами. В поисках преступника Варга он исколесил всю Нарбоннскую Галлию — однако тот словно сквозь землю провалился.

Так, в сущности, оно и было, и также богам было угодно, чтобы Марсий Милиссин не смог найти преступника Варга, во всяком случае, в отпущенный для этого срок.

Девятнадцатого декабря, ровно полгода спустя после начала победоносной интервенции, по настоянию специальной сенатской комиссии генерал-легат Марсий Милиссин был отозван из Нарбоннской Галлии.

 

Глава двадцать шестая,

в которой молодой легат не желает говорить того, что от него жаждут услышать почтенные сенаторы

148-й Год Кракена (1786), 20 декабря, Темисия, Патрисиарий (здание Сената)

Из протокола заседания специальной комиссии Сената Империи (председательствует сенатор Корнелий Марцеллин)

Сенатор Марцеллин: Ваши треволнения совершенно беспочвенны, генерал. Присутствующие здесь члены Высокородного Сената ни в коей мере не ставят под сомнения ваши ратные заслуги. Они по достоинству оценены самим Божественным Виктором, который, как все помнят, наградил вас орденом Фортуната третьей степени. Мы собрались для того, чтобы с вашей помощью, генерал, разобраться, каким же образом злодею Варгу удалось сбежать с фрегата… прошу меня извинить, с линкора «Мафдет»…

Генерал-легат Марсий Милиссин: Я все уже вам рассказал. Мне больше нечего добавить.

Сенатор Марцеллин: Не торопитесь, генерал, не торопитесь. Мы только начали… Свидетели утверждают, что злодей покинул линкор с вашего согласия. И более того! Вот показания Донатия Потина, капитана линкора «Мафдет». Он, в частности, пишет: «Когда я предложил его превосходительству схватить злодея, его превосходительство ответил мне, что поступает так, как полагает нужным поступать. Его превосходительство самолично проследил за тем, чтобы злодей был посажен в шлюпку. Когда шлюпка отплыла к берегу, я снова высказал свое мнение его превосходительству. В ответ на это его превосходительство в грубой форме приказал мне отправляться в каюту, где ожидать дальнейших предписаний». Скажите, генерал, правду ли пишет капитан Донатий Потин?

Генерал Милиссин: Так точно.

Сенатор Марцеллин: Итак, вы признаете, что злодей покинул корабль с вашего согласия?

Генерал Милиссин: Да.

Сенатор Марцеллин: Следовательно, вы признаете, что человек, за поимку которого Богохранимая Империя заплатила жизнями сотен и тысяч своих верных солдат, покинул свою тюрьму с согласия и даже при содействии главнокомандующего группировкой имперских войск? Вы это признаете?!

Сенатор Клеменция Милиссина: Я протестую против такой постановки вопроса! В вашем вопросе, сенатор Марцеллин, содержится обвинение. А у нас здесь слушания, а не суд!

Сенатор Марцеллин: Вот именно, уважаемая коллега, не суд, а слушания, поэтому вашему сыну не требуется адвокат. Пока не требуется. Пусть генерал ответит на мой вопрос.

Генерал Милиссин: Я отвечаю: «Да».

Сенатор Милиссина: Почему вы отпустили Варга, генерал?

Генерал Милиссин: Потому что я дал клятву кровью Фортуната его отпустить!

Сенатор Кассий Альмин: Весьма необдуманно с вашей стороны, князь, давать священную клятву презренному варвару!

Генерал Милиссин: Напротив, ваша светлость. Я хорошо подумал. В противном случае злодей убил бы княжну Доротею Марцеллину…

Сенатор Милиссина: В деле имеются свидетельские показания, из которых однозначно следует, что жизни дочери нашего уважаемого председательствующего угрожала реальная опасность. Генерал-легат был вынужден принять условия Варга, так как это оказался единственный способ спасти Доротею.

Сенатор Марцеллин: Как любящий отец я не могу не быть признательным генералу за благополучное разрешение острой ситуации с моей дочерью…

Генерал Милиссин: Вы это называете «острой ситуацией»?! Да он держал нож у горла вашей дочери, забери вас Эреб!

Сенатор Альмин: Вы забываетесь, генерал. Не надейтесь, что вам дадут второй орден за спасение дочери Марцеллина. Похоже, вы не вполне сознаете тяжесть своего положения. Извольте держать себя в руках, не усугубляйте его.

Сенатор Марцеллин: Благодарю, коллега. Итак, генерал, допустим, угроза жизни моей дочери действительно существовала. В таком случае ответьте на вопрос: как упомянутый вами нож оказался у злодея? Как получилось, что злодей взял мою дочь в заложницы и выбрался из камеры?

Сенатор Милиссина: В деле имеется достаточно свидетельств на этот счет.

Сенатор Альмин: Уважаемая коллега, я согласен с председательствующим: вам нет необходимости все время отвечать за своего сына. Он уже достаточно зрелый муж, чтобы отвечать за свои поступки самостоятельно!

Сенатор Милиссина: А вы бы не попрекали меня моим сыном, коллега! У всех на памяти ваш внук Констанций, который не сумел защитить бедную герцогиню Кримхильду от каких-то жалких лесных разбойников!

Сенатор Альмин: Мы еще разберемся, какие это были «лесные разбойники», да, разберемся и сделаем надлежащие выводы!

Сенатор Милиссина: Я вас не понимаю, коллега. Вы на кого-то намекаете? Скажите прямо…

Сенатор Марцеллин: Коллеги, коллеги! Будьте благоразумны! Мы с вами собрались для обсуждения совсем другого вопроса…

Сенатор Милиссина: Эти вопросы могут быть связаны между собой. Я требую, чтобы сенатор Альмин высказал нам свои подозрения!

Сенатор Марцеллин: Вы имели в виду нечто конкретное, коллега Альмин?

Сенатор Альмин: Я? С чего вы взяли? Предлагаю вернуться к вопросу председательствующего генералу Милиссину.

Сенатор Марцеллин: Согласен. Вы помните мой вопрос, генерал? Если нет, я повторю его. Как получилось, что злодей взял Доротею в заложницы и выбрался из камеры?

Генерал Милиссин: Это произошло вследствие падения аэросферы на корабль.

Сенатор Альмин: У меня складывается впечатление, что генерал не желает разговаривать с нами серьезно. Весьма опрометчивое поведение с вашей стороны, генерал, весьма!

Сенатор Марцеллин: Прошу вас, не горячитесь, коллега. Надеюсь, генерал объяснит нам, как могут быть связаны между собой эти события, помимо того, что оба относятся к разряду печальных.

Генерал Милиссин: Злодей воспользовался сумятицей…

Сенатор Альмин: На вверенном вашему командованию корабле царила сумятица? Я верно вас понял?

Генерал Милиссин: Вернее некуда! Вы когда-нибудь видели корабль, на который с неба упала аэросфера? Не видели? И я не видел! И они не видели! Так чего же вы хотите?!

Сенатор Леонтий Виталин: Позвольте, генерал, но это случилось на палубе, а камера злодея находилась, насколько я представляю, глубоко в трюме корабля.

Генерал Милиссин: Я еще раз объясню… В тот момент, когда на палубу линкора упала аэросфера, княжна Доротея была у Варга. Вот он воспользовался сумятицей и взял ее в заложницы…

Сенатор Альмин: Как просто! «Воспользовался — и взял»! А почему ему позволили сделать это?!

Генерал Милиссин: А потому, ваша светлость, что княжна Доротея сама настояла на максимально мягком режиме для своего супруга!

Сенатор Альмин: Вы сами послушайте, генерал, что вы говорите! В стремлении выгородить себя вы сваливаете свою вину на несмышленую девятнадцатилетнюю девушку! Нам, членам Сената, таится ни к чему, мыто знаем, что не она, а вы, именно вы, Марсий Милиссин, реально правили в Нарбоннской Галлии. Следовательно, именно вы несли ответственность за все, что там происходило! По моему мнению, именно вы обязаны были оценить степень риска, которому подвергалась дочь сенатора Марцеллина в камере злодея Варга, и принять все меры предосторожности. Вы этого не сделали — и тем, во-первых, поставили под угрозу жизнь самой Доротеи и, во-вторых, косвенно способствовали успеху авантюры Варга!

Генерал Милиссин: Не нужно меня стыдить. Я вам не лицеист, а вы мне не экзаменатор! С себя вины не складываю. Я виноват, и это правда.

Сенатор Марцеллин: Погодите, коллеги, и вы, генерал. Наша задача — не найти виноватых, а разобраться в истинных причинах ситуации. Я уверен, всем действиям столь грамотного военачальника, каким, без сомнения, является генерал-легат Марсий Милиссин, должно найтись разумное объяснение. Меня тоже интересует, почему был существенно смягчен режим содержания злодея Варга, ведь всем было известно, на что способен этот варвар.

Генерал Милиссин: Я уже докладывал членам комиссии: так пожелала ваша дочь. Она гарантировала приличное поведение Варга…

Сенатор Альмин: Скажите что-нибудь достойное мужчины, князя, мне стыдно за вас, сын Милиссинов, вы позорите свой славный род!

Генерал Милиссин: Не годись вы мне в прадеды, сударь, я вызвал бы вас на дуэль за такие слова!

Сенатор Милиссина: Правильно, сынок! Ну, что, доволен, старая пустышка?

Сенатор Альмин: Да как вы смеете называть меня…

Сенатор Марцеллин: Полноте! Опомнитесь, друзья! Мы все — потомки Фортуната. Не будем ссориться. Оставим суетные склоки для низкорожденных. Итак, я снова вынужден вернуться к своему последнему вопросу. Вы можете что-либо добавить к своим словам, генерал, или нам надлежит считать, что вы попросту пошли на поводу у моей девятнадцатилетней дочери?

Генерал Милиссин: Я могу добавить следующее. За более чем полтора месяца своего заключения Варг не предпринял ни малейшей попытки нарушить режим. Княжна Доротея навещала его неоднократно, и их встречи проходили без каких-либо эксцессов.

Сенатор Марцеллин: А у вас не возникло мысли, что бывший узурпатор попросту усыпляет вашу бдительность? Или вы, генерал, склонны разделять досадное заблуждение некоторых наших ура-патриотов, будто у всякого варвара всего одна извилина в мозгу?

Генерал Милиссин: Никак нет, ваша светлость. У нас были основания полагать, что бывший узурпатор покорился нашей власти…

Сенатор Марцеллин: У «нас» — это у кого?

Генерал Милиссин: У меня.

Сенатор Марцеллин: Позвольте, генерал, но вы употребили множественное число! Вы сказали: «У нас были основания полагать…».

Сенатор Альмин: Lingua lapsa verum dicit!

Генерал Милиссин: Я имел в виду «нас», то есть командование нарбоннской группировкой.

Сенатор Марцеллин: Странно. Неужели «у вас» принято решать такие важные вопросы коллегиально?

Генерал Милиссин: Нет, но я обычно советуюсь со своим штабом.

Сенатор Марцеллин: Значит, вы обсуждали со своим военным штабом вопрос, покорился ли Варг вашей власти или нет? Так?!

Генерал Милиссин: Я этого не говорил.

Сенатор Милиссина: Он этого не говорил, коллега. Не нужно передергивать.

Сенатор Марцеллин: А я не передергиваю. Напротив, я желаю, чтобы генерал своими словами сообщил нам, с кем он обсуждал политический вопрос, покорился или нет злокозненный мятежник Варг власти Божественного императора. Стало быть, со своими подчиненными в Нарбоннии вы этот вопрос не обсуждали, генерал, так?

Генерал Милиссин: Не обсуждал.

Сенатор Марцеллин: А с кем обсуждали? Отвечайте!

Сенатор Альмин: Он молчит, значит, ему есть что скрывать!

Сенатор Лавиния Криспина: Вынуждена напомнить вам, генерал, что сокрытие информации от членов специальной комиссии Сената приравнивается по тяжести к служебному преступлению.

Сенатор Милиссина: Ответь хоть что-нибудь, сынок, это важно!

Генерал Милиссин: Прошу сенаторов извинить меня: я поклялся кровью Фортуната не отвечать на этот вопрос.

Сенатор Марцеллин: В самом деле?

Генерал Милиссин: Да!

Сенатор Виталин: Я смотрю, вы не слишком разборчивы в своих священных клятвах, князь Марсий Милиссин!

Генерал Милиссин: Не судите о том, чего не знаете, ваша светлость.

Сенатор Марцеллин: Сдается мне, я знаю, кому вы поклялись молчать на этот раз, генерал. И, право же, я вас понимаю, ох как понимаю! И даже вам завидую. Тот человек, кому вы поклялись, достоин клятвы кровью Фортуната!

Сенатор Альмин: Смотрите, он покраснел!

Сенатор Криспина: Я ничего не вижу.

Сенатор Марцеллин: Потому что вы сидите лицом к солнцу, милая Лавиния… Ну что ж, ситуация ясна, по-моему.

Сенатор Милиссина: Нет! У меня есть еще вопросы к генерал-легату.

Сенатор Марцеллин: В самом деле? Ну, если так, прошу, коллега.

Сенатор Милиссина: Скажите, генерал, почему Варга держали в заключении именно на корабле, а не в узилище на территории Нарбонны?

Генерал Милиссин: Это как раз легко объяснить, мама… прошу меня извинить, ваша светлость. Из узилища Нарбонны Варга могли освободить, а на линкор «Мафдет» сторонникам узурпатора проникнуть никак не удалось бы…

Сенатор Виталин: Что-то я не пойму вас, генерал. Какие-такие «сторонники узурпатора»? Вы же их разгромили, всех до единого! Или не всех?

Генерал Милиссин: Я говорил о теоретической возможности освобождения «сторонниками узурпатора». Когда принималось решение о месте заключения Варга, они еще не были разгромлены.

Сенатор Виталин: Благодарю вас, генерал, вы выкрутились весьма изящно для военного. Я удовлетворен вашим ответом, и у меня больше вопросов нет.

Сенатор Милиссина: Вы сказали: «Когда принималось решение о месте заключения Варга». Кто принимал это решение?

Генерал Милиссин: Я.

Сенатор Милиссина: Вы?!!

Генерал Милиссин: Да, я.

Сенатор Милиссина: Но это невозможно! Вы всего лишь генерал-легат, сын мой!

Генерал Милиссин: Я командовал нарбоннской группировкой.

Сенатор Милиссина: А разве вы не получали указания от имперского правительства?

Генерал Милиссин: Разумеется.

Сенатор Милиссина: Разумеется — что? Получали или нет?

Генерал Милиссин: Я их получал.

Сенатор Милиссина: Прошу вас подумать и ответить мне, какие указания вы получили от имперского правительства насчет места заключения и условий содержания Варга.

Генерал Милиссин: Я принял эти решения самостоятельно.

Сенатор Милиссина: Нам трудно в это поверить.

Сенатор Криспина: Согласна с вами, коллега. Не понимаю, почему, но ваш сын, мне кажется, сам наговаривает на себя.

Сенатор Альмин: Скажите прямо: он нам лжет, он лжет Высокородному Сенату! Где это видано, чтобы простой служака решал важнейший политический вопрос?! Кого вы выгораживаете, генерал?

Сенатор Марцеллин: А не догадываетесь, коллега?

Сенатор Альмин: Давно догадался, только хочу услышать от него, чтобы приобщить к протоколу!

Генерал Милиссин: Не дождетесь — вы, старый и лукавый интриган!

Сенатор Милиссина: Сынок, я прошу тебя… Дело очень серьезно! Ты хотя бы понимаешь, что ты тут нам наговорил? Ты de facto признал свою вину по всем пунктам обвинения, да к тому же дал основания обвинять тебя в преступном превышении полномочий и служебной халатности! И это при том, что мы еще не начали обсуждать обстоятельства в высшей степени таинственного исчезновения Варга после его бегства с корабля, равно как и причины, почему ты до сих пор не сумел его изловить!.. А все ради чего? Ради кого? Ради нее?..

Генерал Милиссин: Мама, замолчи!!!

Сенатор Марцеллин: Мне искренне жаль вас, молодой человек. Вы подавали великие надежды!..

 

Глава двадцать седьмая,

или один вечер и одна ночь из жизни Психеи, Минервы и Дискордии

148-й Год Кракена (1786), 20 декабря, Темисия, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкс.

Княгиня София Юстина стояла у окна и смотрела, как тяжелые капли дождя ложатся на мутное зеркало Квиринальского озера. Она думала о том, что весь декабрь уродился хмурым, слякотным, промозглым — под стать новациям, которые пришли в ее жизнь вместе с этим декабрем: всякий новый день этого месяца оказывался для нее хуже предыдущего и радовал ее врагов.

Это было падение. Странная катастрофа аэросферы у берега Нарбоннской Галлии и связанный с нею дерзкий побег Варга стали последней каплей. Недовольство правительством зрело давно и имело больше внутренние, чем внешние, корни. Главной причиной этого недовольства было нежелание — или неумение? — Тита Юстина лавировать между известными центрами аморийской власти.

Первым центром власти, разумеется, являлась столичная верхушка, а вернее, всемогущее столичное чиновничество. На высоких должностях десятилетиями сидели одни и те же люди; иногда этих людей заменяли их родственники или выдвиженцы. Первые попытки Софии чуть разбавить эту «старую гвардию» новыми людьми были встречены с ропотом и предубеждением; старая чиновная гвардия заняла глухую оборону, и Софии пришлось отступить; она довольствовалась уже тем, что столичное чиновничество выдерживало лояльность лично ей как наследнице великой династии Юстинов.

Втором бесспорным центром власти был таинственный Мемнон. Таинственным он оставался, скорее, не для Софии, которой посчастливилось некоторое время учиться в Священном Городе, а для подавляющей массы темисиан и, в том числе, темисианского чиновничества. Про обитателей Мемнона рассказывали удивительные истории; внимая им, кое-кто и вправду верил, что судьбы Ойкумены решают не величавые государственные мужи в блистательной Темисии, а сморщенные старцы-отшельники в мрачных чертогах Хрустальной Горы. Темисианское чиновничество втайне побаивалось неосязаемой власти мемнонских старцев, а правительство Тита Юстина шло у него на поводу и тем давало повод обвинять себя в недостаточном благочестии.

Третьим центром власти стал Гелиополь. Этот «Город Солнца» часто именовали «западной столицей» — ибо он был ненамного меньше и беднее Темисии, а также потому, что океанский порт Гелиополя был самым крупным портом всего Обитаемого Мира. Обиженные центральной властью нобили облюбовали Гелиополь и в целом благодатное побережье Илифии. С каждым годом обиженных становилось все больше и больше;

Гелиополь превращался в центр провинциальной аристократической оппозиции правительству столичных аристократов.

Однако главная опасность для правительства Юстинов исходила не из Мемнона и не из Гелиополя, а из Киферополя. «Высокогорная столица» была самым молодым из важных городов Аморийской империи — Киферополь построили всего три столетия тому назад. Это был «город магнатов», признанный центр крупных торговцев, финансистов, промышленников.

Магнаты — это обогатившиеся плебеи. Как ни пытается государство контролировать их состояния, все чаще и чаще плебейские магнаты превосходят богатством князей, потомков самого Фортуната — ибо, в отличие от наследственных князей, магнаты производят деньги каждый день. Мало кто из плебейских делегатов в состоянии выиграть предвыборную кампанию без финансовой поддержки тех или иных магнатов. Настало время — и это время пришлось на период правления Тита Юстина, — когда магнаты потянулись к рычагам государственной власти. Не раз и не два аристократическое правительство давало «низкорожденным» по рукам, что, разумеется, не прибавляло правительству популярности у денежных мешков и лишь распаляло их интерес к высоким должностям.

Благочестивые отцы и матери Мемнона, отверженные нобили Илифии, амбициозные магнаты Киферополя перестали бы уважать самое себя, если бы не попытались в полной мере воспользоваться всеми неприятностями, которые принес правительству Юстинов нарбоннский кризис.

София Юстина хорошо понимала их. Равно она понимала и то, что на сей раз правительству не устоять. Ее отец, Тит Юстин, давно уже смирился с поражением, и лишь властительная воля дочери удерживала его от немедленной отставки. Падение правительства неизбежно — но падать можно очень долго! Можно падать месяц, полгода, год, а можно и два года — ровно столько, сколько осталось ей до тридцатилетия. Тогда отец и уйдет, не раньше!

Весь этот сумрачный декабрь София предпринимала героические усилия, чтобы отца не «ушли» прежде этого срока. Наступив на собственную гордость, она встречалась с людьми, которые вызывали у нее глубокую антипатию, любезничала с ними, очаровывала их, на что-то намекала, давала обещания… к ее огорчению, ей верили далеко не все, с кем она встречалась. Тогда в ход шли предусмотрительно подобранные обличающие материалы, и это помогало, но тоже не всегда, не во всем и не со всеми.

Корнелий Марцеллин знал, чем занимается София, и занимался тем же самым. В середине декабря он отлучился в Киферополь и вернулся оттуда в демонстративно приподнятом настроении. София знала, что Корнелий уже успел пообещать места в своем новом правительстве по меньшей мере полусотне человек, при том, что мест всего было двенадцать. Подконтрольные магнатам и фракции Марцеллина столичные газеты, и особенно, «Народное дело», каждодневно ругали правительство и требовали его немедленной отставки. На Форуме сторонникам правительства вообще небезопасно было появляться. Плебейские делегаты из радикальной фракции Кимона Интелика грозились со дня на день устроить Титу Юстину вотум недоверия. А если за недоверие первому министру проголосуют еще и большинство сенаторов, — вероятности подобного развития событий София исключить не могла, — то правительство рухнет не через год или два, а уже в ближайшие недели, если не дни…

Самым дурным предзнаменованием для себя София Юстина сочла новость о том, что Виктор V пренебрег указаниями придворных врачей и отказался переехать из промозглой Темисии в солнечную Элиссу. Это могло означать лишь одно: престарелый август, переживший на своем веку множество правительств, ждет Тита Юстина с прошением об отставке и готов принять его в Палатинском дворце в любой из дней этого дождливого декабря…

«Если все поймут, как поняла я, что Божественный Виктор ждет отставки отца, а отец заставляет Божественного ждать, нас снова обвинят в недостаточном благочестии… — еще подумала София. — Как обидно, что мне нельзя сейчас отлучаться из Темисии! Я бы поехала в Мемнон и убедила синклит Храма Фатума интерпретировать какое-нибудь божественное знамение благоприятным для нас образом!».

Башенные часы Пантеона пробили четыре пополудни. Смеркалось. Из окна София вдруг увидела Марсия. Он мчался прямо к главному подъезду министерства колоний. Как обычно, он был на стройном скакуне вороной масти — князь Марсий Милиссин презирал кареты и мобили. Марсий спешился и широким решительным шагом вошел в здание. И лишь тогда София сообразила, что Марсий торопится именно к ней.

Так они не договаривались. Он не должен был встречаться с ней на виду у всех. В конце концов, он же не мальчик, он знает, что за ними следят, он знает, сколь опасны злые языки, особенно теперь, когда судьбы влюбленных висят на волоске! Они договаривались, что он свяжется с ней по видикону и расскажет, как прошло заседание сенатской комиссии.

Почему он пренебрег разумной договоренностью и явился к ней в министерство? Должно быть, случилось нечто экстраординарное. Прежде, еще в начале этого дня, отпуская Марса на «допрос с пристрастием» в Сенат, она дала себе зарок не терзаться напрасными волнениями и спокойно ждать его возвращения. Напрасными волнения казались ей потому, что она сделала для Марса максимум возможного. Но сейчас… сейчас в мозгу Софии мгновенно пронеслись все напасти, которые способен сотворить с Марсом ненавистный Корнелий Марцеллин, и не смогла сдержать стон.

Усилием воли она взяла себя в руки и приказала референту пропустить генерала Милиссина, как только тот появится в приемной.

В ожидании Марса София прошлась по своему кабинету. Он представлял собой большую палату, в которой доставало места и для массивного письменного стола министра, и для длинного «стола совещаний», и для роскошного дивана, и для полагающихся к нему кресел. В центре задней стены в длинной овальной нише возвышалось изваяние аватара Сфинкса, покровителя науки и дипломатии. Над рабочим столом министра висел огромный, в полный рост, портрет Виктора V Фортуната в коронационном облачении. На столе имелся бронзовый бюст царствующего императора, а также статуэтка консула Юста Фортуната, основателя фамилии Юстинов. В центре кабинета на постаменте стоял большой глобус; напротив глобуса на стене, во всю ее длину, размещалась рельефная карта Ойкумены с электрической подсветкой. И глобус, и карта были подлинными произведениями искусства, их украшали драгоценные металлы и самоцветы. В дальнем углу кабинета располагалось большое видиконовое зеркало, а также пульт управления им. С помощью этого зеркала министр колоний мог в любое время напрямую связываться с любой точкой Ойкумены, где установлена видиконовая связь.

Дверь распахнулась, пропуская Марсия. Его лицо показалось Софии застывшей ледяной маской, но она, знавшая Марсия, как себя, понимала, что под этой неприступной личиной он прячет растерянность и смятение…

Едва за Марсием затворилась дверь, София бросилась к нему на грудь.

— О Марсий! Ну что, скажи же, что! Что они с тобою сделали?!

— Ничего. Они ничего со мной не сделали. А что они могли со мною сделать?

— Пожалуйста, Марс, не томи меня! Какое решение приняла комиссия?

Марсий пожал плечами и мягко, но решительно, отстранился от Софии.

— Никакого. Под конец моя мать спровоцировала ссору с Кассием Альмином, и Корнелию пришлось разнимать их. Кассий потребовал от матери извинений, а когда она отказалась извиниться, заявил, что не будет заседать с ней в одной комиссии. Потом этому мерзкому старикану сделалось дурно, он принялся поносить весь наш род, начиная с Милиссы Фортунаты, мама ему ответила, — ты же знаешь мою маму! — ну, и я не сдержался… в общем, Корнелий обещал продолжить заседание завтра.

— Почему Клеменция так поступила? Неужели не было другого способа отстоять тебя, помимо скандала? Скандал способен только дать отсрочку. Затеяв ссору, вы продемонстрировали Корнелию свою слабость.

Здесь Марсий счел нужным пересказать Софии содержание разговора с сенатской комиссией.

— Теперь все ясно, — печально заметила София. — На месте Клеменции я бы поступила точно так же. Самопожертвование сына — зрелище не для любящей матери. Она старалась вытащить тебя, но ты не подал ей руки. Тогда она решила подтолкнуть тебя… ты снова не помог ей! И ей не оставалось ничего иного, как спровоцировать скандал и выиграть время, чтобы вразумить тебя…

— Я тебя не выдам. Они бы очень этого хотели, услышать твое имя из моих уст. Век будут ждать — и не дождутся!

— Прости меня, Марс, мой возлюбленный бог… Опять из-за меня страдают другие! Теперь и ты! Нет, я этого не переживу!

Марсий усмехнулся уголками губ и промолвил:

— Переживешь, любимая. Ты же политик Dei gratia!

Интонация, с которой он произнес слова «политик Божьей милостью», не понравилась Софии. Она устремила на Марсия внимательный взгляд. Он отвернулся.

— Это все происки Корнелия, — сказала София. — Его заветное желание — поссорить нас с тобою. Пока ты был в Нарбоннии, мне всякий день подсовывали разные улики против тебя. Однажды даже подослали фотографию, где ты изображен в интимной близости с какой-то галльской потаскушкой…

— Это фальшивка! Ни с кем я не был близок с того дня, как мы…

— Ах, Марс, оставь! В твою измену не верила я прежде, не поверю и сейчас. Мы не доставим такого праздника Корнелию, пускай он мечется от злобы!

София снова подошла к окну и промолвила задумчиво:

— Любимый, мне нужно принять очень важное решение. Но для этого я должна знать все, что случилось в действительности в тот страшный день третьего декабря.

— Ты знаешь все, — удивился Марсий.

— Нет. Я главного не знаю: почему это случилось! Я чувствую, что где-то ошиблась, но где, не могу понять, и это мучает меня. Я знала, что в покорность Варга рано верить, что это не человек, а «огонь под золой», как говорил Каллимах… но я надеялась, что он созреет и признает правоту моей позиции.

— Вот в этом и была твоя решающая ошибка. Ты слишком умная для всех остальных, и ты ждешь, что в ответ на твой ум они изъявят свой. А просто нет у них такого ума, какого ты ждешь! Особенно у Варга! Ты в нем увидела подобие отца — но он не Крун, он Варг, он дикий и свирепый вепрь! Он просто затаился, а ты поверила, что он размышляет. Он обманул тебя, София. При первой же возможности он вырвался из твоей паутины и был таков!

— Нет, — сдерживая слезы, прошептала София, — я в это не верю.

Если ты и прав, то не на все сто. У Варга есть глубокий ум, и я… мне кажется, мы понимаем с ним друг друга. Во всяком случае, я понимаю, почему он поступил именно так, а не иначе.

Марсий помотал головой и горько усмехнулся.

— Невероятно! У меня складывается впечатление, что ты испытываешь симпатию к этому зверю! Не будь он столь ничтожен в сравнении с тобой, я бы приревновал, пожалуй!

— Это не симпатия, любимый, это уважение к достойному врагу!

— Уважение?! Уважение — к злодею лютому?!!

— Он не злодей. Он глубоко несчастный человек, который по ошибке родился диким варваром. Родись он князем в Амории, ему бы не было цены!

— Ну, хватит! Я не желаю тебя слушать! Ты запуталась в своих психологических опытах. Прошу тебя, не продолжай, иначе я и в самом деле начну думать, что твое правление губительно для нашей великой державы!

София закрыла лицо руками и простонала:

— Никто меня не понимает! Никто, даже ты…

Однако мгновение спустя она обратила свое лицо к Марсию и спросила, уже совершенно иным тоном:

— Ответь мне, Марс, только честно, тебе не показалось, что Доротея разыгрывала роль заложницы?

Марсий опешил.

— Он нож держал у ее горла! Он был готов ее зарезать! Крик Доротеи до сих мне слышится в ушах! Какая уж тут «роль», о чем ты говоришь?!

— Ты должен вспомнить, какого лицедея она дочь!

— По-твоему, Корнелий дергает дочь за ниточки?

— А по-твоему, зачем Корнелий выдал ее за Варга? Чтобы через нее управлять им!

— Корнелий не настолько туп. Свирепым вепрем невозможно управлять. Гораздо легче приручить Тифона.

— Пусть так, Марс, но через Варга можно досадить тебе и мне! Что и получилось в итоге! Выходит, не напрасно Корнелий рисковал любимой дочерью — он побеждает!

— Я тебе одно скажу: Варг держал нож у горла Доротеи и готов был ее убить. Если бы я не принял его условия, он бы ее убил.

София покачала головой.

— Ты мне очень помог своей убежденностью, Марс. Чем больше я слушаю тебя и думаю об этом загадочном деле, тем тверже убеждаюсь в том, что Варг и Доротея разыграли трагикомическую сцену специально для тебя.

— Ты иногда бываешь непереносима! — прогремел Марсий. — Я там был и все видел, а ты мне здесь говоришь…

— Погоди, я еще не все сказала. Мне кажется, Корнелий Марцеллин сам себя перехитрил. Послушай. Ты знаешь Доротею с детства. Она — не я, она всегда была отцу покорна. Иначе как свою любимую игрушку ее Корнелий не воспринимал. И вот он выпустил ее в Большую Жизнь. Могу догадываться, какие напутствия он ей давал; наверное, мой дядя понимал, на что идет. Он был уверен в Доротее. Она и в самом деле его не подвела.

Моим лазутчикам не удалось вбить клин между ней и Варгом. Это мне казалось странным: Варг и Доротея слишком разные, у них должны быть ссоры! А так как ссор ни разу не случалось, я поняла, что дядя Марцеллин поставил перед Доротеей задачу войти в доверие к Варгу. Думаю, ей это удалось. А дальше… а дальше приключилось то, чего не смог предусмотреть мой хитроумный дядя: Варг и Доротея просто-напросто влюбились друг в друга!..

— У тебя разыгралась фантазия, — сказал Марсий. — Я сам слышал, как Варг назвал Дору «куколкой» и добавил, что она ему и даром не нужна, а следом Дора назвала мужа «диким и безумным зверем»!

— Вот именно! У меня больше нет ни малейших сомнений, что влюбленная парочка разыграла тебя, мой бедный Марс! Вспомни: я сама исполнила роль «заложницы» у герцогини Кримхильды, когда нам понадобилось обмануть бдительность восставших баронов и бежать из Нарбонны!

— Не делай из меня идиота! Это вы, ты и Корнелий, взяли на себя дерзость играть судьбами других людей! Вы заставили Дору страдать, вы подвергли ее жизнь опасности… ты бы слышала, как она рыдала у меня на груди!

— Верю, Марс, она рыдала! От счастья, что ее возлюбленный выходит из темницы! И не повторяй, пожалуйста, что он держал нож у ее горла.

Я тебя уверяю, он ничего бы ей не сделал, даже если бы ты приказал застрелить его на месте! Вот тебе и психология, воинственный мой бог! Если бы ты понимал душу Варга, ты бы ни за что не поверил, что он способен причинить боль женщине, которая не сделала ему ничего дурного, а, напротив, родила ему прекрасного ребенка, сына, наследника… Они отчаянно блефовали, он и она, а ты поддался их блестящему блефу!

Марсий издал гневный вопль и грянул кулаком по столу.

— все, что ты мне тут наговорила, живет лишь у тебя в воображении!

По-твоему, в той ситуации я должен был схватить злодея?!

София подумала несколько мгновений и ответила:

— Ты не политик, не психолог, ты военный. Ты обязан был спасти жизнь Доротеи Марцеллины, и эту жизнь ты спас. В одном ты прав, любимый: я часто бываю умна задним умом. Не упрекай себя. Если бы в той ситуации ты поступил иначе, тебя бы обвинили в небрежении жизнью дщери Фортунатов, и это принесло бы больше вреда твоей репутации…

— Что будет с Доротеей?

София загадочно улыбнулась; Марсий знал, что подобные улыбки обычно предвещают крупные неприятности людям, которым довелось встать Софии поперек дороги. Он нахмурился, и она поспешила его успокоить:

— Я ничего не сделаю этой бедной девушке. Она достаточно наказана своей злосчастной любовью. А вот отцу ее понервничать придется!

Глаза Марсия зажглись довольным огнем.

— Прижми его, любимая, за нас обоих! Я бы и сам не прочь, но ты мне, конечно, скажешь, сейчас нельзя…

— Почему же, — усмехнулась София, — можно и сейчас! Если ты желаешь погубить нас!.. Ох, да, нужно ведь что-то с тобой делать…

Она задумалась.

— Я готов понести наказание, — сказал Марсий.

— За мои грехи, — вздохнула София.

— За твои грехи. Это самое большее, что ты мне позволяешь для тебя сделать!

Она кивнула, подошла к Марсию и негромко сказала ему:

— Мы воспользуемся паузой и опередим комиссию Корнелия. Я не могу совсем освободить тебя от кары, но в моей власти максимально облегчить ее. У меня есть бланки с подписью отца и печать первого министра. Я начертаю декрет о переводе тебя… Где бы ты сам хотел отбывать ссылку?

— Где угодно, лишь бы там было поменьше политики! И еще одно: я не желаю, чтобы на новом месте службы ты опекала меня и удерживала мою руку всякий раз, когда я должен принимать решительные меры!

— Да будет так… Нынче же ты отправишься в Сиренаику, в Кефейские джунгли, на нашу южную границу с воинственными племенами мауров. Там все просто, только служба и никакой политики. Но будь осторожен, там свои проблемы… Ты согласен?

— Я даже рад, звездоокая моя богиня, особенно если тебе это поможет, — улыбнулся Марсий.

Их уста слились в долгом и страстном поцелуе, а затем София вернулась к своему рабочему столу и принялась за составление обещанного декрета. Марсий нисколько не удивился тому, что у Софии оказались и бланки с готовой подписью первого министра, и государственная печать. Напротив, его мужскому самолюбию весьма льстило обладание такой сильной, страстной и изобретательной женщиной, какой была София. Воин не только по профессии, но и по складу характера, Марсий ценил всех, в ком пылал дух схватки. София была готова драться до конца, и в душе Марсий одобрял ее; он бы не понял, если бы она сдалась. Он восхищался ею, ее неукротимым духом, который заставлял выкладываться многочисленных врагов. Все эти враги, во главе с самим Корнелием Марцеллином, лезли из кожи вон, чтобы сломить эту одну-единственную женщину — ибо остальных, кто что-то мог решать, они уже победили или неизбежно победят, если сломят Софию.

Он, Марсий, прекрасно понимал, что и его Корнелий преследует исключительно из-за Софии. «Низкий негодяй, — думал Марсий о своем шурине, — тебе моя София не достанется никогда, сколько бы ты ни изощрялся! Она тебя переиграет. И наступит день, когда мы с ней поженимся на твоих похоронах!». Марсий не собирался помогать Корнелию и его алчной сенаторско-плебейской свите; даже если бы ему, Марсию, угрожала смерть, он не назвал бы им ее имя! За одну лишь ее стойкость он прощал ей все терзания, которые испытывал из-за ее чудачеств. И она вынашивала его ребенка; этот будущий ребенок был пока их тайной, ее и его…

Внезапно послышался шум со стороны приемной министра. Марсий обернулся в ту сторону, и София тоже перевела глаза с текста декрета на входную дверь. Мгновение спустя эта дверь стремительно распахнулась.

На пороге кабинета стояли двое — референт министра и высокая женщина, выглядящая моложе своих шестидесяти лет. В женщине князь Марсий Милиссин узнал свою мать, а княгиня София Юстина узнала одну из наиболее стойких сторонниц аристократической фракции в Сенате.

— Я не ошиблась, — сказала Клеменция Милиссина вместо приветствия. — Я знала, где искать сына, и я его нашла!

Министерский референт повинно развел руками:

— Ваше сиятельство, я пытался остановить ее светлость, но она…

— все в порядке, вы свободны, — проговорила София и отпустила референта. …Клеменция Милиссина являлась прямым потомком Милиссы, одной из младших дочерей Фортуната-Основателя, но, пожалуй, самой знаменитой после своих царствовавших сестер Астреи и Береники. Однако если те вошли в историю с прозваниями «Святая» и «Мать Родины» соответственно, то Милиссу редко называли иначе как «Беспощадной», либо переименовывали в Минерву: по жизни Милисса Фортуната шла поступью богини-воительницы; разве что родилась она естественным образом, а не из головы отца, как Минерва. Потомкам Милисса запомнилась прежде всего битвой у озера Несс, когда легионы молодой Аморийской империи, которыми она командовала, нанесли сокрушительное поражение объединенным войскам центрально-африканских племен. Но еще больше, чем самой битвой, Милисса вошла в историю приказом, отданным уже после разгрома войск чернокожих варваров. По этому приказу аморийские легионеры в один день истребили более двухсот тысяч человек беззащитного мирного населения; подобным образом молодые хозяева Нового Мира отвоевывали для себя жизненное пространство…

Как Юстины были династией правителей, так и Милиссины были династией воинов. Мужчины, потомки Милиссы, воевали в разных концах Ойкумены, утверждая власть Божественных императоров; женщины обычно оставались на хозяйстве, но находились среди них и такие, кому удавалось повторить, хотя и в куда менее значительных масштабах, подвиги знаменитой дочери первого Фортуната.

Что касается Клеменции Милиссины, она была воительницей не по роду занятий, а, скорее, по духу. Ее мать умерла рано, еще раньше на войне погибли ее старшие братья, и Клеменция стала сенатором Империи от рода Милиссинов еще до замужества, в возрасте двадцати лет — случай редчайший в аморийской истории! Она удачно вышла замуж, родила дочь Эстеллу, которой позже приведется стать женой Корнелия Марцеллина, а спустя семь лет после Эстеллы — сына Марсия. В отличие от совершенно апатичной и безвольной Эстеллы, Марсий пылал жизнью и закономерно стал любимцем своей деятельной матери. Марсий был гордостью Клеменции; обиды, причиненные ему, она полагала обидами, причиненными лично ей, и такие обиды никогда не забывала. Она не отличалась выдающимся умом, была не более красива, чем большинство аморийских аристократок, не имела каких-либо личных амбиций — зато у нее был острый язык, а еще она славилась редкостным упрямством: ее суждения не менялись десятилетиями. Клеменция Милиссина не понимала, что такое политическая гибкость; в Сенате она всегда голосовала вслед за Юстинами, но горе было тому, кто брался ее за это осуждать: Клеменция могла дать резкую отповедь всякому, невзирая на лица. Поскольку ей бессмысленно было угрожать, с ней нельзя было столковаться и ее крайне трудно было переубедить, ее побаивались и с ней старались не связываться. Между собой сенаторы называли Милиссину «Фурией». Только такому хитроумному и нестандартно мыслящему политику, каким был сенатор Корнелий Марцеллин, могла придти в голову идея пригласить Фурию в специальную комиссию по расследованию деятельности ее любимого сына!

Корнелий Марцеллин не просчитался…

***

Из воспоминаний Софии Юстины

— …Зачем пришла ты, мама? — спросил Марсий.

— Я пришла сюда, сынок, чтобы вырвать тебя из когтей этой порочной женщины! — воскликнула Клеменция.

В тот миг я ощутила не обиду, а усталость: мне почудилось, что тяжкий разговор с Клеменцией остался позади. В сущности, так оно и было.

Не в моей власти что-либо доказать отчаявшейся матери. Дядя выиграл у меня самого ценного сенатора: когда колеблющиеся увидят, что стойкая Клеменция изменила мне, они мне тоже изменят!

Но это случится потом, а пока нам предстояло сотрясать воздух конвульсиями бессмысленной «семейной сцены». В любом случае мне надлежало самой услышать все обвинения Клеменции Милиссины. Я поборола слабость и потребовала:

— Извольте объясниться, ваша светлость!

Она обернулась к Марсию и распорядилась:

— Сынок, выйди, у меня с ней будет женский разговор.

— Нет, мама, я не выйду! Какое право ты имеешь оскорблять министра?

Клеменция рассмеялась типично женским колким смехом.

— Министра?! Ты думаешь, я не знаю, кто она тебе? Я знаю о вас все! Вы любовники, и много уже лет! Ты станешь это отрицать, сынок?

Я подала Марсу знак глазами: отрицай! Однако он усмехнулся и кивнул:

— Да, я люблю Софию, и что с того? Ты скажешь мне, что это аморально?

— Нет, не скажу, сынок, ты свободен. Но у нее есть муж, и она очень опасная женщина!

— Que venit ex tuto, minus est accepta voluptas. Ты помнишь, мама, кто это сказал? Это сказал Овидий Назон. Он понимал, что такое любовь. А я добавлю от себя: предпочитаю красоту опасную посредственности надежной! Понимаешь, мама? Если понимаешь, изволь оставить нас в покое — меня и женщину, которой я дарю свою любовь.

— Из-за нее ты гибнешь, Марсий! — воскликнула Клеменция, с отчаянием в голосе, которое могла подделать я, но не она; Фурия искренне страдала за сына и винила меня во всех его бедах.

— Послушайте, ваша светлость, — вмешалась я, — если вам все о нас известно, вы должны понимать, что мы, ваш сын и я, любим друг друга…

Клеменция разрезала воздух рукой, как клинком разрубила, прерывая меня.

— Умолкни, лживая Геката! Ты любишь лишь саму себя! Ты всех используешь, ты всеми понукаешь, ты жаждешь только власти, а какой ценой она тебе достанется, тебе неважно! О, если б ты любила моего сына, разве ты послала бы его воевать против диких нарбоннских галлов!..

— Это ложь!! — загремел Марсий. — Я добровольно вызвался туда!

— Не верю!

— Ты мне не веришь, мама?!

— Не верю, ибо ты ею околдован!

— Я кровью Фортуната поклянусь тебе!

— Довольно, сын! Довольно клясться кровью предков всуе! Обола ломаного не стоила бы наша святая клятва, если бы все князья бросались ею, как медной мелочью, и прятались за нею от превратностей суровой Фаты!

Марсий покраснел невольно. Я пришла ему на выручку:

— Вы заблуждаетесь на мой счет, ваша светлость. И я не стану перед вами извинятся за то, в чем нет моей вины. А в качестве доказательства моей искренности предлагаю вам прочесть декрет, который только что подписан моим отцом, первым министром.

Я протянула Клеменции бумагу. Однако она начертанную мной бумагу не взяла, скрестила руки на груди, и на устах ее появилась торжествующая ухмылка:

— Ты снова лжешь, лукавая Апата! Ты выдала себя. Я только что от твоего отца. Он болен, никого не принимал сегодня и никаких декретов не подписывал!

Вероятно, говоря мне это, Фурия ждала, что я, устрашенная угрозой «разоблачения», начну униженно молить ее о снисхождении. Как же иначе, она за руку меня поймала! Парировать подобные «удары» я училась еще с пеленок. Я выдержала взгляд Клеменции и невозмутимо заметила:

— Вы правы, ваша светлость, мой отец не вполне здоров сегодня. Посмотрите, какой нынче климат в Темисии! Разве человек, который не так давно перенес инфаркт, не нуждается в поддержке, моей и вашей? А вместо этого вы… — я выразительно вздохнула.

— Никто не смеет обвинять меня, что я хотя бы раз хотя бы в чем-то отказала Титу Юстину! — оскорбилась Клеменция.

Мне только это и нужно было; Фурия уже забыла о своем «разоблачении» меня и защищалась от моих «наветов», а я нападала. Я подошла к Клеменции, сложила руки на груди и проникновенно молвила:

— Ваша светлость, наши общие враги, враги Юстинов и Милиссинов, пытаются поссорить наши семьи. Они занимаются этим недостойным делом со времен Великого Фортуната! Вспомните, сколько усилий положил знаменитый интриган Петрей, пытаясь разбить союз неустрашимой Милиссы с мудрым Юстом!..

Марсий улыбнулся; к счастью, его мать не видела этой улыбки. Я затронула «больную тему» Клеменции. Отношения между эпигонами Фортуната на самом деле были далеки от описанной в официальных хрониках идиллии; в частности, Петрей, первый принцепс имперского Сената, действительно преследовал Милиссу. (Глядя на эту современную копию той Милиссы, я могу понять Петрея!). Мне это всегда казалось забавным, но по упомянутой причине Клеменция Милиссина недолюбливала потомков Петрея — Петринов, Даласинов и, что самое важное, Марцеллинов.

Я продолжала: — …Наши предки нашли в себе мужество противостоять интригам Петрея. И боги присудили им победу, Петрею — поражение! Достойнейшая зачинательница вашего рода пережила Петрея на семнадцать лет, а мой достойный предок — на двадцать два года, и что это были за годы!

Велением небесных аватаров Юстинам с Милиссинами начертано держаться вместе. Так неужели мы проявим слабость и посрамим честь легендарных предков?!

Мне удалось добиться невозможного: Фурия смягчилась!

— Я ничего не имею лично против тебя, София, — сказала она. — Я помню тебя совсем еще крошкой! Ты всегда была красивой девочкой, совсем как моя Эстелла…

Внутри меня словно что-то взорвалось. Она сравнила меня с Эстеллой! Когда Фурия называла меня Гекатой, Апатой и прочими обидными эпитетами, это, признаюсь, даже льстило моему самолюбию, но теперь… как могла она поставить рядом блистающий рубин и мерклую гальку, что мешается под ногами?!!

Я знала, что никогда не прощу Клеменции этого сравнения. Глубокая обида подхлестнула мою страсть к игре, новая многоходовая комбинация мгновенно высветилась в моем мозгу, наделяя игру неожиданным смыслом… Разговор больше не казался мне напрасным. Я лучезарно улыбнулась Фурии и промолвила:

— И я вас помню с самых ранних лет. Я помню, как лежала в маленькой коляске, а рядом, в другой коляске, лежал ваш Марсий, и помню вас, ваше открытое и доброе лицо, вашу красивую улыбку, как улыбку мамы… право же, Клеменция, вы идеально подходили моему отцу — по роду, и по возрасту, и по характеру! Сама я часто задавала себе вопрос: ну почему она не моя мама?!

Любимый Марс из-за спины Клеменции отчаянно жестикулировал, умоляя меня замолчать. Увы, я не могла остановиться! Не могла и не желала, напротив, я желала говорить и говорить, по мере того, как лицо Фурии утрачивало румянец и одевалось землистым покрывалом…

— А однажды, — не унималась я, — у меня с моим сводным братом Овидием, ныне, увы, покойным, вышла большая ссора по причине моей немыслимой привязанности к вам. Он говорил про вас дурное, будто бы вы, Клеменция, свели в могилу его мать Клариссу Даласину!.. А впрочем, ваша светлость, я даже благодарна вам, ибо, если бы вы этого не сделали, мой отец не соединился бы вторым браком с моей матерью, а моя мать не родила бы меня! Вот и выходит, ваша светлость, что вы определенным образом произвели меня на свет, и я люблю вас, как преданная дочь ваша красавица Эстелла, право же, ничуть не меньше, чем она!

…Я стояла и наблюдала, как мой возлюбленный Марс помогает своей незадачливой Беллоне устроиться в моем кресле, затем подносит ей воды и говорит слова успокоения… Я рисковала, разумеется, вызвав на себя неудовольствие Марса, а он и так был мною недоволен. Однако если бы я сама не поставила его перед выбором, она или я, Клеменция это сделала бы за меня. Побеждает тот, кто наносит упреждающий удар. И, во-вторых, я указала ей на место: меня не запугаешь! Решительная Фурия опасна — а не эта увядающая женщина, подавленная гнетом старинных тайн!

— Сынок, ты видишь, я права, — прошептала Клеменция, когда пришла в себя. — Это гарпия, мегера, ламия, нагиня, сладкоголосая сирена, мечтающая погубить тебя! Ты сам это слышал… она мне угрожала!

— Успокойся, мама. Она совсем другое в виду имела…

— Нет! Я поняла ее. Она хочет сказать, что ей известны мои тайны…

Ну и пускай! Это меня не остановит, Марсий! Она уже погубила многих, она довела до инфаркта своего несчастного отца и продолжает мучить его… но ты ей не достанешься!

— Несправедливые слова обо мне и моем отце останутся на вашей совести, княгиня. Что же до Марсия, то он хороший сын. И, как хороший сын, он скажет матери правду. Скажи ей, Марс, про нашего ребенка.

Клеменция выкатила глаза и простонала:

— Ребенка?..

— София носит от меня ребенка, — произнес Марсий. — Через пять месяцев она родит. Я не могу жить без нее, мама. Тебе придется с этим смириться. Иначе…

Я представила, что творится в голове Клеменции. От первой жены Марсий имел дочь Ренату, и Клеменция, в душе смирившаяся с тем, что у него больше не будет детей, воспитывала внучку как единственную наследницу рода Милиссинов (дочь Эстеллы Доротея, как известно, носила фамилию отца, Марцеллина). Но дело было не в наследстве Милиссинов, точнее, не только в наследстве: наш будущий ребенок по закону не мог претендовать на него. Дитя вне брака — всегда позор для княжеской семьи, а у потомков Милиссы Фортунаты — в особенности. Сообщив Клеменции о том, что вынашиваю внебрачного ребенка Марса, я вызвала на себя максимум материнской ненависти к «коварной совратительнице»; само собой, Фурия не могла допустить и мысли, что ее сын в действительности жаждал — и жаждет! — иметь от меня ребенка; она полагает, что я околдовала Марсия…

Как вскоре стало ясно, я переоценила Клеменцию. Она вовсе не желала воспринимать правду. «Это ложь! — повторяла она. — Никакого ребенка нет и в помине!».

— Ребенок существует, — сказала я, — и тому имеются веские доказательства, понятные каждой женщине. Когда мое положение станет заметным, мы с Марсом объявим о нашей помолвке.

— У тебя есть муж Юний Лонгин! — в растерянности выкрикнула Клеменция.

— Благодарю вас, мама, что напомнили, теперь я, без сомнения, дам ему согласие на развод, — улыбнулась я.

Лицо Фурии было поистине страшным в те мгновения, я подумала, что, возможно, чуть переиграла: случись с матерью какая неприятность, Марс будет обвинять в этом меня…

— Если ты это сделаешь, я тебя уничтожу! — прошипела Фурия.

— Ты много на себя берешь, мама, — заявил Марсий. — По-твоему, София с мужем развестись не может без твоего согласия?!

Клеменция встала и схватила сына за руку.

— Пойдем отсюда, Марсий! Я обо всем уже договорилась… сенатская комиссия не станет обвинять тебя.

Мой Марсий отстранился и произнес с горькой усмешкой:

— Ты обо всем договорилась, мама? Я не ослышался?! И, стало быть, Корнелий Марцеллин пообещал тебе простить меня? Скажи мне, мама, что он еще тебе пообещал взамен двух слов из моих уст: «София Юстина»! Он сделает меня военным министром?

— Да, да! — вырвалось у Клеменции.

Она запнулась, но было уже поздно. Наивная старушка! Без малого сорок лет заседает в Сенате — и ничему не научилась… Марс стал мрачнее штормовой тучи.

— Уходи, мама, — голосом, в котором звучала кованая сталь в тисках обиды, выговорил он. — Я и не думал, что моя гордая мать когда-нибудь предложит мне продать мою любовь за щедрую подачку из рук презренного Корнелия! Уходи! Я остаюсь с Софией. И запомни, мама: все, что ты сделаешь против нее, ты сделаешь против меня! Еще подумай, прежде чем идти на нас войной. Войны мы не хотим, но если хочешь ты, то ты войну получишь!

— Hic abdera… — в отчаянии простонала Фурия и, обратившись ко мне горящим ненавидящим взглядом, изрекла: — Я этого так не оставлю, нет! Ты не обманешь всех, не околдуешь, не испугаешь! Тебя остановлю я. И если будет нужно, я упаду к ногам Божественного Виктора, и он… он снизойдет к моей мольбе!

Я собралась ответить ей, но Клеменция не стала меня слушать. Она ушла, громко хлопнув дверью…

— Ты счастливый, — сказала я Марсу, — и у тебя замечательная мать. Она готова ради сына схватиться с дьяволом самим! Или с дьяволицей. Со всеми горгонами сразу и даже с самой Гекатой.

— Смеешься? А она не смеялась! Я знаю свою мать. Она способна…

— И мне известно, милый, на что она способна. В том состоянии, в каком она ушла от нас, она способна только совершать ошибки! Уверена, наш хитроумный родственник Корнелий еще не раз будет жалеть, что с матушкой твоей связался. Горячностью она ему смешает карты!

Он нахмурил брови.

— Ты не должна была так поступать, София. Та женщина, которую мы выгнали отсюда, — мать моя, а не очередная фишка в твоей игре за власть!

— Если бы она не была твоей матерью, Марс… А что, по-твоему, я должна была сказать ей?! Если она не верит в нашу любовь, разве может она поверить в то, что, отправляя любимого в ссылку, я спасаю его от худшей кары?! Ничего не добьешься, мигая слепому и шепча глухому…

Разве дойдет до нее, если я скажу, что бессмысленно мне виниться перед комиссией Корнелия по поводу Варга, да, бессмысленно, ибо мой дядя в любом случае поставил себе целью растоптать тебя, Марс, за одну лишь твою любовь ко мне! Разве поймет она, что лучший способ увести от тебя месть Корнелия — это позволить тебе исчезнуть, пока страсти не успокоятся?! Увы, мой бог, Клеменция Милиссина это не поймет! Как она может понять такое, если даже наш будущий ребенок для нее не плод любви, а следствие роковой слабости мужчины перед «коварной совратительницей»?! Если уж она слепа настолько, что поверила, будто мой дядя с великой радостью готовится вручить тебе ключи от Палат Симплициссимуса! А впрочем, он взаправду мог ей это посулить — чтобы потом тебя подставить и с позором выгнать!

— Что меня больше всего давит в этом деле, так это то, что мама не посовестилась войти в сделку с Сатаной и выступить против нас. Но я ее люблю, София, она была не только мамой мне, но и отцом; отца-то я совсем не помню!

— Не говори «была», любимый. Она ни слова не сказала против тебя.

Ты сын ее, был, есть и будешь. Тебе нужно немедленно уехать, как мы договорились…

Марс посмотрел на меня удивленным взглядом и сказал:

— Если я сейчас уеду в ссылку, она накинется на тебя. А тебе и без нее проблем хватает.

— Верно, — улыбнулась я, — нынче у меня проблем так много, что Клеменция не сможет создать мне новые!

Он покачал головой, а затем внезапно сжал меня в своих объятиях…

— Я обожаю вас, — прошептал он мне на ухо, — тебя, моя Психея, и его!

— Не зарекайся, мой Эрот, — игриво заметила я, — там может быть и она!

Марс проговорил, кивнув на мой живот:

— Если это «она», я тоже счастлив. Пусть она будет такой, как ты.

Боги наградили меня самой удивительной женщиной на свете, и я пою тебе, моя богиня: «Tu mihi sola places, nec jam te praeter in urbe Formosa est oculis nulla puella meis»… Я подарила Марсу поцелуй и заметила:

— Вот так воинственный бог — не Марс, а Мусагет, коль скоро у тебя на памяти «Элегии» Тибулла! Ну, не предполагала…

— Всегда подозревал, что ты меня недооцениваешь, — рассмеялся он и продолжил: — «Tu mihi curarum requies, tu nocte vel atra Lumen, et in solis tu mihi turba locis»… Если бы на твоем месте был кто другой, я бы присоветовал ему выкинуть белый флаг. Но на твоем месте — ты, и я — с тобой, всегда и всюду! Поэтому я говорю тебе: не отступай, борись, сражайся, и скоро победишь всех недругов коварных!

— Мы победим, — поправила я Марса, — в твоей любви моя победа!..

Незадолго до полуночи Марс меня покинул и поторопился в Эсквилинский аэропорт, чтобы успеть на ночной рейс аэросферы в столицу Сиренаики. Если ничего не случится в пути, еще до наступления нового дня он прибудет в Джоку, и сенатской комиссии останется только хлопать глазами и скрежетать зубами в бессильной ярости; дядя слишком умен, чтобы настаивать на отмене декрета и возвращении Марсия в столицу. В отличии от матери моего возлюбленного, дядя Марцеллин умеет с достоинством принимать поражения; этого у него не отнимешь. Я думаю, завтрашний день дядя потратит, успокаивая чрезмерный воинственный пыл Клеменции Милиссины.

Однако успокаиваться было рано. Едва ушел Марсий, я включила видиконовое зеркало и связалась с бункером разведшколы «Везувий». Как известно, полночь — излюбленное рабочее время моей замечательной подруги Медеи Тамины. Так и есть: она отозвалась сразу.

— Что празднуем? — спросила она меня, увидев знакомую улыбку на моем лице.

— Три хорошие новости, подруга, — ответила я. — Первая новость касается бедняги Марса. Эту головную боль можешь вычеркнуть из нашего списка. Я сослала его в Кефейские джунгли, сторожить черномазых дикарей. Peractum est! Вторая новость: по моим расчетам, из-за Марса в рядах моих противников случится серьезный конфликт…

— Macte! А третья новость?

— Третья хорошая новость, Медея, заключается в том, что скоро я тебя увижу.

На лице моей подруги отразилось удивление, и я пояснила:

— Сворачивай свои дела и приезжай в Темисию. Ты думаешь, я позабыла, что десятого января у тебя юбилей? Счастливая ты, подруга, тебе тридцать лет! А мне еще два года мучиться…

— Как с Варгом поступить?

— Бестактной иногда бываешь ты, подруга. Могла бы и не напоминать о том, что мы с тобой скрывали моего врага от моего любовника!.. Ты уверена, что он по-прежнему прячется в пещере Гнипахеллир?

— София! Как мне не быть уверенной, когда его ближайший друг работает на нас!

— Кто еще об этом знает?

— Двое надежных агентов.

— Это очень ценные агенты?

С Медеей мне всегда было приятно разговаривать: мнения своего она не таила, но понимала меня с полуслова.

— Дело будет закрыто, — сказала она. — Еще один вопрос: что с Ромуальдом делать? Если уж дело закрываем, то и его…

— Нет, — отрезала я, — он может нам еще пригодиться. Я хочу сохранить всех: Варга, Ромуальда, Кримхильду, Доротею, Свенельда, Марса, его мать, моего дядю, моего мужа… всех, кто что-нибудь значит! Да, это сложно. Много проще было бы убирать их, одного за другим. Но я так не могу. Это мне неинтересно. Чтобы так поступать, большого ума не надо. А вот заставить этих людей, таких разных, работать на общее дело, на благо нашей великой державы… по-моему, это достойная цель!

Медея улыбнулась и спросила меня:

— Я слышала, что герцогиня Кримхильда быстро идет на поправку.

— Тебя это удивляет? Северянки выносливее нас, южанок.

— А что будет, когда она выздоровеет?

— Не загадывай, подруга. Nunquam simpliciter fortuna indulget. Ergo, мы должны рассчитывать только на самих себя. Однажды мы уже помогли герцогине выбраться из затруднительного положения; если понадобится, поможем снова. И не только ей. Множество важных людей нуждаются в том, чтобы кто-то помог решить их проблемы.

— Для этого ты вызываешь меня в Темисию? Чтобы я помогла важным людям решить их проблемы?

— Приезжай — узнаешь. И еще одно, Медея: в Неаполь ты больше не вернешься.

— Жаль, — вздохнула она, — эта работа была мне по душе!

— Не печалься, подруга, найду тебе другую работу по душе, — ободрила я ее, и на этом наш разговор завершился.

Было уже поздно, и я не стала работать с документами. Завтра ожидался трудный день, мне нужно было подготовиться к нему. Я отправилась в спальные покои. Все последние дни ночевала в министерстве — отсюда было много проще контролировать дела, чем из фамильного дворца Юстинов.

Мелькнула мысль зайти к отцу, и я направилась в его апартаменты.

Однако майордом Малого Квиринала сообщил мне, что отец уснул, и я решила его не беспокоить. Повернулась, чтобы уйти, но в этот момент дверь отцовской опочивальни отворилась, и оттуда появился кесаревич Эмилий Даласин.

Заметив мое удивление, он быстро подошел и взял меня под руку.

— Очень хорошо, Софи, что ты здесь. Мне нужно с тобой поговорить.

— Так поздно?

— Лучше поздно, чем никогда, — сумрачно отозвался кузен, и я поняла, что разговор у нас выйдет тяжелый.

Мне пришлось вернуться в кабинет, потому что Эмиль был не тем человеком, которого я могла принимать в спальне. Он устроился в кресле около дивана, я села напротив.

— Тебя, наверное, интересует, что я делал ночью у твоего отца, — начал Эмиль. — Я выручал тебя, кузина.

— Вот как? Ты выручал меня, а я даже не знаю, от какой напасти. Не лучше ли было для начала зайти ко мне и посоветоваться?

— Не лучше! Время было дорого. Если бы я промедлил, сенаторы могли успеть первыми.

— Сенаторы?!

Эмиль кивнул.

— Да, Софи, те самые сенаторы, которые прямо сейчас убеждают твоего отца подать в отставку.

Сенаторы — у моего отца! И я об этом ничего не знаю! Что это, если не заговор?! Как может Эмиль быть таким спокойным в тот момент, когда мои враги склоняют моего отца предать меня?!

Он увидел, как заблестели мои глаза, и воздел руку, останавливая меня:

— Не торопись бросаться в битву, отважная Пенфесилея. Не все данайцы перед тобой трепещут.

Я взяла себя в руки и сказала:

— Продолжай, кузен.

— Это началось на званом вечере у князей Виталинов. Само собой, мы со Стефанией там были. Обычный вечер, ничего экстраординарного.

Пока не появилась…

— Позволь, я догадаюсь! Пока не появилась Клеменция Милиссина?

— Да! Ее, разумеется, никто не ждал, ты знаешь, она не нашего круга… В общем, она возникла из темноты, равно erinnys ex tragoedia, вызвала принцепса Клавдия Петрина, который вместе с моим отцом предавался Каиссе, и потребовала завтра же, то есть уже сегодня, созвать Сенат!

Князь Клавдий задал ей резонный вопрос: зачем?

— Пустой вопрос, — усмехнулась я. — Известно, зачем: чтобы вынести вотум недоверия первому министру!

— Она сказала иначе… Извини меня, Софи, я не стану повторять всего, что она о тебе наговорила! Какие-то страшные вещи!.. Будто ты совратила ее сына Марсия, и в результате… — мой достойный кузен покраснел и остановился на полуслове.

— Не надо, Эмиль, не говори. Я примерно представляю, на что она способна в исступлении… Лучше скажи, кто слышал клеветнические речи.

— Я, моя жена, Клавдий Петрин, еще сенаторы Виталин, Ираклин, Валентин, Цецилия Даласина, моя бабушка, а кроме сенаторов…

— Ясно, кузен. И как они отреагировали?

— А как ты думаешь, кузина? Они были в шоке!

— Корнелий Марцеллин тоже это слышал?

Эмиль насупился и проронил:

— Его там не было. Виталины, насколько мне известно, люди порядочные и с подобной публикой не знаются. Забери меня Эреб, Софи, но у меня создается впечатление, что ты довольна выходкой Милиссины! Она оклеветала тебя — а ты довольна?!

Я улыбнулась и сказала:

— Mallum nullum est sine alique bono. Когда обсуждают мою политику, это одно. А когда пытаются опорочить честное имя дочери Юстинов, это совсем другое. Когда меня чернят плебеи в своих газетках, это никого не может удивить. Было бы странно, если бы радикалы из народа вдруг полюбили наше правительство. Но когда сенатор Империи начинает вести себя, как последняя плебейка, ты прав, Эмиль, это чересчур для высокородного собрания! Оно перестает обсуждать мою политику и переключается на защиту моего честного имени. А если учесть, что искренних друзей Клеменции в Сенате можно пересчитать по пальцам одной руки, то я не вижу причины, по которой мне следует бояться завтрашнего заседания.

— Никакого заседания не будет, — угрюмо процедил Эмиль. — Позволь, я закончу. Сенаторов весьма смутило, почему одна из самых стойких сторонниц твоей фракции вдруг обрушилась на тебя.

— Это же очевидно, Эмиль. Мой дядя подсунул ей какой-нибудь компромат на Марсия и пригрозил, что пустит его в ход, если Клеменция не выступит против меня.

— Неужели он способен на такую низость?

— Кузен, мой милый, дядя Марцеллин способен на все! Никогда не оставайся с ним один на один в темной комнате, он задушит тебя шнурком от твоего калазириса, и потом никто никому ничего не докажет! Мой дядя — патологический интриган, для него поистине нет ничего святого. Как ты думаешь, могла ли Клеменция сама выдумать столь пошлую историю про меня и Марсия?! Еще не забывай, что дочь Клеменции приходится Корнелию женой; Эстелла тоже может быть замешана в интриге, не только Марсий.

Эмиль сжал кулаки, на мгновение закрыл глаза и простонал:

— Негодяй! И этот низкий человек зовется князем и сенатором!

— Ты обещал мне рассказать, что было дальше, — напомнила я.

— Да, разумеется… Принцепс Клавдий Петрин предложил посетить твоего отца, чтобы узнать его мнение по поводу обвинений Милиссины.

Пока сенаторы собирались, я успел первым. Как-никак, мы дружны с Титом, и он порою говорит мне то, чего тебе не скажет…

— Ну и?

Кузен осуждающе посмотрел на меня.

— Как ты можешь быть такой жестокой, Софи? Он же твой отец!

— Какие у него ко мне претензии?

Эмиль не выдержал моего взгляда и склонил голову.

— Твой отец, Софи, мечтает о покое.

— О покое?! — с расстановкой переспросила я. — А разве не в покое живет и существует этот Цинциннат?! Кто его тревожит? Никто, все его жалеют, а стрелы критики встречаю я! Какой первый министр мог себе позволить вот просто так сидеть в этом дворце и ничего не делать?

— Пойми, кузина, он не хочет «сидеть в этом дворце»! Ты сама не видишь? Тит стар и болен, он только перенес инфаркт, ему бы в горы Киферона или на Плеядовы острова, на отдых, — а ты неволишь его терпеть ношу первого министра!

— Еще раз говорю, Эмиль: нет ни малейшей ноши. Тит Юстин называется первым министром, а правлю я. Ну ради всех богов, кузен, я же не виновата, что мне всего лишь двадцать восемь лет!

Он горестно покачал головой и заметил:

— Не ожидал, что власть окажется тебе дороже жизни твоего отца. Я говорю тебе это как друг. Тит Юстин не выдержит еще два года такой жизни, нет, ни за что не выдержит!

Мы помолчали. Я думала о том, что мой кузен, конечно, прав насчет отца. Бывают в жизни случаи, когда Нецесситата особенно немилосердна к прежним своим любимцам. В моем отце угасла Личность, и остался беспомощный старик, laudator temporis acti, единственным желанием которого нынче было в покое скоротать свой век…

Мне помнился отец другим. Я думала и вспоминала, как он учил меня жестокой жизни, как неспешно, но и неколебимо, внедрял в мое сознание идею о призвании Юстинов, и как готовил меня к власти, и как надеялся, особенно после трагической кончины первенца, на мои таланты. А как старалась я не разочаровать отца!

Я вспоминала это, и протест нарастал в моей душе. Это был протест стойкого пилигрима, всю жизнь добросовестно шествовавшего к великой цели, почти достигшего ее, эту цель… и вдруг встречающего на своем пути людей, которые говорят ему: «Туда идти не стоит. Туда тебе нельзя. Остановись и посмотри назад. Там твое будущее».

Я не могла остановиться. Отец наставил меня на этот путь — но нынче он тянул меня назад. Тем хуже для него! Без этого цинизма я не выживу, не стану той, кого он сам воспитывал в своей Софии. Я люблю отца — и именно поэтому не вправе позволить ему утащить меня вслед за собой, на дно реки забвения. Я люблю отца, но я чувствую в себе силы идти по жизни без него. Я люблю отца, но еще больше я люблю свое призвание, которое он мне привил: я могу и должна, я обязана управлять нашей великой державой, у меня это получается лучше, чем у других.

Вот тому последний пример: Нарбонния. Я совершила крупную ошибку, поставив на Кримхильду и вручив ей престол герцога Круна. Но я нашла в себе силы исправить эту ошибку. Я проглотила все обиды, которые нанес мне юный Варг, потому что разглядела в нем достойного сына своего великого отца. Варг повзрослел за этот страшный год. Теперь, когда мертвы Ульпины, смущавшие рассудок Варга, он волен примириться с неизбежным и выбрать мир с Империей; я помогу ему спастись и выжить — и так исполню свою клятву благородному Круну…

Я больше года была министром колоний; за это время в подвластном Божественному Виктору мире не случилось ни одного военного выступления против нас, кроме мятежа в Нарбоннии. Мне удалось наладить добрые отношения даже с таким могущественным и строптивым федератом Империи, как богдыхан. И после всего этого я должна уйти вслед за живой развалиной, которая была моим отцом?! Уйти — и добровольно уступить власть дяде, то есть тому, кто спит и видит, как бы разрушить наследие Юстинов?!!

— Эмиль, — сказала я кузену Даласину, — ты знаешь меня двадцать восемь лет. У меня нет друга ближе, чем ты. Поверь, я бы многое могла тебе сказать, могла бы оправдаться, и ты бы меня понял, как понимал всегда. Но я очень устала. In crastinum seria. Ты знаешь, что мне завтра предстоит. Мое имя будут полоскать на каждом углу, в каждой плебейской газетке, возможно, с трибуны Сената…

— Никакого заседания не будет, — с прежним горестным выражением повторил Эмиль и прибавил: — Если твой отец немедленно подаст в отставку…

— Этого не случится! — быстро проговорила я. — Ты можешь как-нибудь сказать своему деду, чтобы он не ждал Тита Юстина в Палатинском дворце. Собственно, ты окажешь мне услугу, если сделаешь это.

Убеди императора уехать из Темисии. Скоро ему все равно отправляться в Мемнон, так пусть уедет раньше! Для меня это важно, Эмиль. Помоги!

— Ты ведешь себя, как ребенок! — взорвался он. — Ну что изменится, если нам с тобой удастся развести на несколько дней Тита Юстина и Виктора Пятого?! Неужели тебе хочется, чтобы твоего больного отца изгнали из Квиринала с позором? К этому идет!

— Мне неловко напоминать, Эмиль, но в таких делах тебе меня учить…

— Пусть я в политике невежда, но я сам слышал, как принцепс Клавдий Петрин заявлял, что Сенат может объявить Титу вотум недоверия!

— Может, не может… По-твоему, я понимаю меньше Клавдия Петрина? Это мои заботы, Эмиль. Я с ними справлюсь. Чем сильнее на меня давят, тем увереннее я себя чувствую. Между прочим, дядя это знает; вот почему он столь осторожен. «Спеши медленно» — вот его девиз. Не беспокойся за меня, кузен. Я справлюсь.

Разговор с Эмилем утомил меня, я взаправду мечтала выспаться, и поэтому прямо попросила его удалиться. На прощание он поцеловал меня в щеку и, вздохнув, заметил:

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Софи. Мне бы очень не хотелось видеть тебя страдающей…

Я заснула с мыслью о том, какой все-таки замечательный человек мой кузен Эмилий Даласин!

Иногда такие друзья бывают незаменимы…

 

Глава двадцать восьмая,

в которой читатель узнает, какая может быть связь между буддийской ступой и звездой консула, а также между упомянутой звездой и отлучением заклятого мятежника

148-й Год Кракена (1786), 21 декабря, Темисия, Патрисиари.

Экстренное заседание Сената открылось в полдень, когда всем стало совершенно ясно, что Тит Юстин не собирается по доброй воле уходить в отставку.

Сенатор Корнелий Марцеллин был против немедленного штурма правительственной цитадели. Не то чтобы он боялся решительных мер, нет, наоборот, будучи человеком волевым и упорным, он обожал ловить рыбку в мутной воде. Но, как опытный и дальновидный политик, он понимал, что у Софии найдется чем ему ответить — зачем иначе ей нарочно играть на обострение? Заседание Сената готовилось в обстановке суетливой поспешности, и Корнелий понимал, что это может означать: София надеется спровоцировать своих оппонентов на фальстарт.

Фракция Юстинов, прежде составлявшая большинство, ныне, после демарша Клеменции Милиссины, едва набирала четверть состава Сената, однако в этих людях София могла не сомневаться — они были готовы стоять за Юстинов до конца. Фракции Марцеллина симпатизировали около трети сенаторов, и в своих сторонниках Корнелий также был уверен, почти как в самом себе. Всех остальных коллег-сенаторов Корнелий относил к числу колеблющихся, то есть таких людей, которые могут поддержать, а могут и предать в самый ответственный момент, в зависимости от направления политического ветра.

Поэтому накануне заседания Корнелий убеждал Клеменцию не учинять публичного скандала. «Ваши обвинения против Софии недоказуемы, — говорил он Клеменции. — Ваш сын не стал с нами сотрудничать, надежных улик у нас нет, а все слова о том, что София тяжела от Марсия, сыграют только против нас. Если она и вправду тяжела, София объявит, что ждет ребенка от Лонгина, своего мужа. А если нет, если она и Марсий попросту разыграли вас, мы в лучшем случае останемся в дураках, а в худшем — будем отвечать за клевету!».

Фурия выслушала своего неожиданного союзника — и поступила по-своему. Ее речь была длинной, пылкой и гневной. Она припомнила Юстинам всякие грехи, совершенные за годы правления князя Тита, и закончила последними просчетами правительства в нарбоннских делах, также упомянула попытки Софии соблазнить Марсия. К радости Корнелия, Клеменция, вняв его советам, умолчала о будто бы имеющей место беременности Софии. В общем, речь получилась яркой и запоминающейся; сенаторы отметили ее овацией; многие ликовали и в душе, что наконец пришел тот день, когда могущественным Юстинам досталось от Фурии, как прежде доставалось другим князьям, и даже сверх того досталось. Наблюдая за реакцией коллег, Корнелий поймал себя на мысли, что сейчас бы самое время проголосовать за отставку первого министра!

Так вот, в это самое время, когда Клеменция уже сыграла свое соло, а Корнелий готовился сыграть свое, в гостевой ложе зала заседаний обнаружилось движение. Изумленному взору сенаторов предстала группа наряженных в диковинные одежды людей. Эти одежды напоминали не то старогреческие хитоны, не то домашние халаты, однако каждый такой халат был расшит золотой вязью. На округлых лицах едва приметными казались губы и глаза. Маленькие головы венчали конусовидные шляпы, также сверкающие золотом; большая шляпа на голове одного из гостей напоминала формой не то буддийскую ступу, не то вытянутый конусом ананас; поскольку у прочих чужестранцев подобной ступы-ананаса не было, правомерным казалось заключение, что это корона и что ее носитель — главный у новоприбывших восточных людей.

Рядом с неожиданными гостями внезапно обнаружилась никто иная, как София Юстина. Разумеется, она была не в восточном золотом наряде, а в форменном синем калазирисе логофета Империи. София вышла к парапету гостевой ложи и важно объявила сенаторам:

— Ваши светлости! Позвольте мне представить вам его святейшество Анг Чена, короля и верховного ламу Камбуджадеша. Его святейшество Анг Чен находится в Темисии с частным визитом. Узнав, что члены Высокородного Сената проводят свое заседание, Анг Чен пожелал самолично выразить вам свое почтение; вот зачем он здесь.

В этот момент князю Корнелию, чье место находилось у самой гостевой ложи, показалось, что княгиня София плутовато подмигнула ему. «Невероятная женщина! — снова подумалось Корнелию. — Из какой сокровищницы она вытащила эту золотую обезьяну? Как? Когда? Почему о приезде камбуждийского властителя никто не знал, даже я? Зачем тогда мои агенты едят мой хлеб?.. О, боги! Такого мы не видывали двадцать лет, с тех пор, как принимали микадо из Нихона! Вот так сюрприз, и как не вовремя!».

Пока Корнелий предавался размышлениям, каким же образом Софии удалось тайно доставить в космополис владыку наиболее могущественного и, пожалуй, самого загадочного государства Юго-Восточной Азии, этот самый владыка, с согласия заинтригованных его визитом сенаторов, принялся держать перед ними речь. К совершенному умилению потомков Фортуната, персонаж из далеких юго-восточных джунглей явил довольно сносное владение великим аморийским языком. Когда король Анг Чен закончил свою приветственную речь, слово опять взяла княгиня София Юстина. Она сказала, что визит его святейшества ознакомительный, но в перспективе возможно заключение союзного договора между Аморией и Камбуджадешом. Поскольку под «союзным договором» аморийцы обычно понимали вассальную присягу своему императору, постольку и слова Софии означали, что могущественный король Анг Чен размышляет, не стать ли и ему верным федератом Богохранимой Империи…

И неудивительно, что после таких слов колеблющиеся сенаторы утратили желание обсуждать политику первого министра и провинности его дочери. Право, думали они, устраивать разнос своему министру на глазах у варвара недостойно потомков Фортуната. И вообще, о каких «провинностях» можно говорить теперь? Ну, были неприятности в Нарбоннии — но там все наладилось, и что какая-то Нарбонния, к тому же разоренная войной, против утопающего в золоте Камбуджадеша?

Вскоре король Анг Чен покинул зал заседаний. Сенаторы проводили его аплодисментами. С гостем своим ушла София — но тут же возвратилась и попросила слова. Ей слово дали, и она на крыльях своего успеха устремилась в контратаку. Сначала она поведала сенаторам предысторию визита камбуждийского владыки и объяснила, почему этот визит хранился в строгой тайне. Объяснение вышло туманным, словно София нарочно путала сенаторов, чтобы еще больше заинтриговать их и подчеркнуть собственную значимость. Затем она предложила задавать ей вопросы, и тут о своем существовании напомнила Клеменция Милиссина.

Вопросы, а вернее, обличения Клеменции София отражала с истинно олимпийским спокойствием. При этом она говорила прямо противоположное тому, что слышала из ее уст Клеменция не далее как минувшим вечером. София отрицала все обвинения Фурии. Искренне потрясенная подобным вероломством, Клеменция позабыла предостережения Корнелия, и роковые слова «вы тяжелы от моего сына» прозвучали. Но и это София, не моргнув глазом, взялась отрицать, не вдаваясь, впрочем, в какие-либо дополнительные объяснения. Принцепс Клавдий Петрин потребовал от Клеменции представить веские доказательства связи Софии с ее сыном и предупредил, что в противном случае все обвинения будут считаться клеветой… Фурия наконец поняла, что безнадежно проиграла раунд, и с ней случился нервный срыв. Ее увезли в Клинику Фортунатов, но заседание на этом не закончилось. От лица сенаторов принцепс извинился перед Софией за недостойное поведение Клеменции; София выразила понимание.

На том и разошлись.

После заседания Корнелий подошел к Софии. Его чуть раскосые узкие глаза сверкали серебристым блеском, а тонкие губы улыбались, обнажая два ровных ряда жемчужных зубов.

— Virtus, repulsae nescia sordidae, Intaminatis fulget honoribus; Nec sumit aut ponit secures Arbitrio popularis aurae, [18]

— лучась, как вершина Парнаса под взором Гелиоса, продекламировал князь Корнелий оду своего любимого Горация Флакка. — Глядя на вас сегодня, я испытал великую гордость! А мои коллеги отчаянно завидовали мне, и я могу понять их зависть: ни у кого из них нет в племянницах самой блистательной Виртуты. День, когда я одержу над вами победу, дражайшая Софи, будет счастливейшим днем всей моей жизни!

Княгиня София улыбнулась и заметила:

— Мне жаль вас, дядя: вы обрекаете себя прожить несчастливо всю жизнь!

— Не будем ссориться, моя дражайшая. Сегодня у нас праздник.

София насторожилась. По опыту она знала: когда у дяди праздник, для нее наступает время печали; когда Корнелий утверждает, что праздник у него и у нее в одно и то же время, — такое утверждение есть верный признак изощренного подвоха.

— И что вы празднуете, дядя?

Он прошептал ей на ухо:

— Я вам скажу ответ, если позволите мне проводить вас.

София заколебалась, и тогда Корнелий, подмигнув ей, прибавил:

— Вам нечего бояться, дорогая: ваш Купидон… вернее, Марс, больше не будет подглядывать за нами. Он улетел… в Сиренаику, если я не ошибаюсь?

— Как вы неблагодарны, дядя! Сослав Марсия, я избавила вашу комиссию от необходимости выносить обвинительный вердикт по делу популярного военачальника. Готова держать пари, уже завтра в «Народном деле» появится опус какого-нибудь Гурия Леонида в защиту незаслуженно обиженного властями генерала.

Корнелий рассмеялся и, не встретив никакого сопротивления, взял Софию под руку.

— Что меня больше всего восхищает в вас, моя волшебница, это ваше умение выбираться из самых бурных водоворотов большой политики и наблюдать, с неизменной победительной улыбкой на подобных кораллу устах, как в этих водоворотах тонут преданные вам люди. Это я называю искусством!

— А я называю искусством умение дышать под водой и вытаскивать друзей, когда водоворот минует, — парировала София, давая Корнелию пищу для новых раздумий.

«Пока водоворот минует, ваши друзья успеют захлебнуться», — подумал он, но вслух счел лучшим мысль такую не высказывать.

Они вместе вышли из Патрисиария. Всем, кто это видел, оставалось лишь гадать, что бы это все могло значить. Корнелий и София пересекли Сенатскую площадь, но направились не к Палатам Квиринальского дворца, а в парк на берегу озера.

Здесь росли пальмы и кедры, у воды стояли ивы, а над ними возвышались стройные кипарисы; мощеные разноцветными фигурными плитками дорожки украшали цветы и карликовые деревца. День выдался светлым, и на Квиринальском озере было много отдыхающих. Слышался свист ветра в парусах спортивных галей и шум весел в уключинах небольших прогулочных скедий. Казалось, вся богатая Темисия, изнуренная неделями скверной погоды, в одночасье ринулась сюда, дабы успеть насладиться редким теплом, капризным солнцем и играющей водой, — кому, кроме богов, известно, что будет завтра?..

— Я мечтал бы прокатить вас на золотой скедии под парусом, и имя ваше солнечной вязью играло бы на бортах моего корабля… — начал Корнелий, но София со смехом прервала его:

— Ну что вы, дядя! Скорее я рискну отправиться в плавание с Хароном на его черной посудине, чем с вами на вашей золотой скедии! Харон, по крайней мере, честно доставит меня к Эаку, Радаманту и Миносу, ну а там, в царстве Аида, полагаю, я не пропаду со своим-то красноречием! Вы же безжалостны и хладнокровны, как Танатос. Вы, дядюшка, утопите меня при первой же возможности!

— Возможно, — кивнул он, — но не столь примитивным образом.

София! Нас никто больше не слышит. Ответьте мне, только правдиво, конечно, если можете: вы в самом деле носите ребенка?

— О, дядя! Неужели вы поверили вздорным наветам выжившей из ума Сенектуты?

— Нисколько! Поэтому и спрашиваю вас.

В голосе Корнелия Софии послышалась дрожь. «Для него это важно, — подумалось ей. — Он ревнует. Лучше самой сказать».

— Да, я в положении.

— Возможно ли мне знать, кого вы осчастливили своей любовью?

— Вы, дядя, не поверите, если я открою правду.

— Поверю, когда вы поклянетесь кровью Фортуната.

— Нет, я не стану клясться всуе. Простите, дядя.

— Ну хорошо, я вам и так поверю, не томите!

София выдержала паузу, тяжко вздохнула и ответила на одном дыхании:

— Отца моего будущего ребенка зовут Юний Лонгин.

— А-а… — разочарованно протянул Корнелий. — Ну разумеется, кто же еще! Клянусь седой бородой Офелета, я так и думал!

— Вот вы мне и не поверили, — печально улыбнулась София.

— Ваш муж не любит вас, а вы не любите его.

— И тем не менее он отец моего ребенка. Но самое интересное другое: Юний даже не знает, что он отец!

— Вам придется рассказать вашу сказку до конца. Вы меня заинтриговали.

— Однажды — было это в октябре — я навестила мужа на его вилле, что в предместье Темисии. Как обычно, Юний меня не ждал. Я застала его развлекающимся с рабыней. Эта рабыня казалась очень красивой. Когда я получше рассмотрела ее, то пришла в ужас: как телом, так и лицом она напоминала меня! И делала Юнию такие вещи, о которых он ни разу не заикался в моем присутствии, хотя я намекала ему, что тоже умею это делать.

Знаете, дядя, меня в тот миг такая обида взяла, что я готова была убить обоих!

— Но вы их не убили.

— Я поступила иначе. Это было похоже на умопомешательство с моей стороны. Я заняла место той дрянной женщины. Видите ли, дядя, я была поглощена работой и долгое время не знала мужчин. Вы должны понять мои чувства…

— Себя вините, — пробурчал Корнелий сиплым от волнения голосом.

— Вам стоило только позвать…

— Теперь вы знаете, откуда у меня ребенок, — не замечая его реплики, закончила София.

— А что же Юний? Он был согласен на подмену?

— Вы плохо слушали меня, дядя. Он ничего не знает о подмене. Он был в объятиях Бахуса. Утром он ничего не помнил.

— И рабыню не помнил?

— Какую рабыню? Ах, рабыню!.. Она исчезла.

— Вы помогли ей исчезнуть!

— А хотя бы и так, дражайший дядя, — лучезарно улыбнулась София.

— Она всего лишь рабыня! Рабыней меньше, рабыней больше — какая разница? И, потом, я не могу допустить, чтобы по свету гуляла женщина, похожая на меня. Или она — или я!

— Вам нечего бояться женской конкуренции, — произнес Корнелий, обтирая холодный пот со лба. — Вы совершенно уникальное творение властительных богов. С какой целью вы придумали эту красивую сказку?

Чтобы уберечь от меня вашего Купидона?! Неужели вы настолько наивны, София?! Ради Творца! Если я по-настоящему этого захочу, мой разящий клинок отыщет вашего Купидона в любом краю Ойкумены!

София побледнела.

— Дядя… дядя, я вас предупреждаю: если с ним что-нибудь случится, для вас не будет жизни! Вы не можете себе представить, насколько страшно отомщу я вам!

Корнелий остановился и силой развернул Софию лицом к себе. Она невольно затаила дыхание под неистовым взором его пылающих вежд.

— Не беспокойтесь, дорогая, — возбужденно прошептал он, — я этого не сделаю! Не потому, что вас боюсь. Вы знаете, я не труслив; мне достает других пороков. И даже не потому, что я имею честь являться князем, сенатором, и кровь священная течет во мне. Нет, не поэтому! А по причине моей злосчастной любви к вам, София. Я жажду, чтобы среди десятков, сотен, тысяч ваших пылких Купидонов, всех тех, кто мучается неистребимой страстью к вам, кто мучается сам и окружающих изводит, вы добровольно выбрали достойнейшего, достойнейшего вас, моя прелестнейшая Афродита, то есть выбрали меня!

— Прошу вас, отпустите, дядя… Мне больно!

Корнелий отпустил ее и огляделся по сторонам. Уверившись, что их никто не видел, а если видел, то не понял, что между ними произошло, он вновь повернулся к Софии и произнес:

— Вы говорите, больно вам? А мне не больно видеть вас с другим мужчиной?!

«Я должна оставить ему надежду, — подумала она. — Иначе это перестанет быть игрой и превратится в схватку насмерть, пока он нас не уничтожит, или мы — его».

Она сама взяла его под руку и повела дальше по набережной Квиринальского озера.

— Прежде всего нам с вами нужно научиться работать вместе, — сказала София. — Я вспомнила о нашей взаимной клятве. Не кажется ли вам, что нынче наступил момент ее исполнить?

— Звучит заманчиво. Итак?

— Как вы смотрите на то, чтобы занять пост министра финансов в правительстве моего отца?

«Она меня боится, — с наслаждением подумал Корнелий. — Она надеется меня задобрить и приручить, а также выиграть время». Он хитро ухмыльнулся и изрек:

— Какой мне смысл довольствоваться малым, в то время как не сегодня-завтра наш старый Эгиох покинет олимпийские чертоги, и мне откроется дорога к высшей власти? Но я с вами согласен, милая Софи. Настал момент исполнить нашу клятву. Давайте вместе поможем вашему отцу спуститься на покой, а после, когда Божественный Виктор назначит меня первым министром, я, в свою очередь, сохраню за вами министерство колоний.

«Дядя остается верен себе, — с грустью подумала София. — Как будто он не понимает, что мне уже мало министерства колоний!».

— Ну же, соглашайтесь, совоокая! — настаивал Корнелий. — Вы властны лишь немного продлить агонию правительства отца, но Тит Юстин уйдет, и прежде, чем закон позволит вам сменить его. Вы рискуете остаться ни с чем, моя дражайшая Софи! А как министр колоний вы незаменимы в любом правительстве. Сегодня вы это снова доказали. Да, кстати, а этот ваш король и лама… Анг Чен, если я не ошибаюсь, — он, часом, не свергнут ли своими подданными? Обычно могущественные владыки бывают столь покладистыми только тогда, когда теряют власть!

Софию пронзила дрожь. Она не предполагала, что Корнелий догадается так скоро. Король Анг Чен в самом деле был свергнут со своего престола; в Темисию приехал он за помощью против бунтовщиков… обычная история! Золото Ангкора придется добывать оружием и кровью императорских солдат, а не одними лишь красивыми словами… «Когда сенаторы получат доказательства, что я их обманула, вернее, нет, не обманула, но и не сказала всей правды, — мне несдобровать!».

— Дядя, мне нужно взвесить ваше предложение, — вымолвила она.

— Учтите, я не буду ждать два года, — ухмыльнулся Корнелий.

— Мой ответ вы получите на днях, — решительно произнесла София. …Она не стала медлить с «ответом» ни часа. Расставшись с Марцеллином, она направилась в Пантеон и добилась внеочередной аудиенции у понтифика Святой Курии. Его святейшество, как помнит читатель, получил свой пост во многом благодаря протекции Софии. Год Кракена заканчивался, но у нынешнего понтифика оставались еще несколько дней, чтобы всей силой вверенной ему священной власти доставить Софии Юстине какую-нибудь важную услугу.

Вечером жители космополиса узнали сенсационную новость: с согласия членов Курии понтифик официально отлучил нарбоннского мятежника Варга от Священного Содружества. Сенсационной новость казалась по той простой причине, что для приверженца аватарианской веры отлучение обычно означает смертный приговор с неопределенной отсрочкой исполнения. Отлученный от Содружества приравнивается к еретику. На него не распространяются имперские законы. За все последние годы от аватарианского Содружества отлучали лишь Ульпинов и ближних их сообщников по секте.

Собственно, в отлучении Варга ничего удивительного не было: своими действиями против Империи он сам поставил себя вне закона. Отлучением его от Содружества понтифик лишь подвел черту под лишенной смысла жизнью заклятого мятежника…

Однако истинное значение «ответа» Софии Корнелию заключалось в ином. Дочь Корнелия Доротея была женой Варга. Мятежник отлучен, поставлен вне закона, — и следовательно, законопослушная дщерь княжеской династии не может далее оставаться его женой. Доротея Марцеллина обязана подать на развод и прервать все отношения с Варгом.

Перед сном София размышляла о дяде и тех жестоких испытаниях, которые ему предстоит пережить, если справедливой окажется ее догадка, что дядя, выдав свою Дору за Варга, сам себя перехитрил и проглядел любовь дочери к мятежному галлу. Мстительной радостью наполнялась душа Софии и, засыпая, она думала: «Ты еще будешь умолять меня пожаловать тебе какое-нибудь министерство, дражайший дядюшка Корнелий…».

***

148-й Год Кракена (1786), 27 декабря, Галлия, Нарбонна, дворец герцог.

Массивный темный силуэт проявился в окне герцогской опочивальни и заслонил собою бледный лик Селены. Безмолвно, с некоей кошачьей грацией, он перевалил через проем и очутился в комнате, спящей во мраке хладной ночи. В то же мгновение другой силуэт, меньше и изящнее, отделился от стены и устремился навстречу первому.

— Любимый мой! — срывающимся шепотом воскликнула Доротея.

Оба силуэта слились в один; жаркие дыхания, мужское и женское, прерывались поцелуями и немыми словами страсти. Наконец Варг выпустил Доротею из своих объятий и затворил окно; наружу не унеслось ни единого звука. Потом он возвратился к ожидавшей его девушке и, также шепотом, произнес:

— Я получил твою записку и прочитал газету…

Рыдания сотрясли девушку, и он снова прижал ее к груди, успокаивая.

— Мы знали, что это может случится, — промолвил Варг. — Наша любовь обречена судьбой!

— Нет… нет! Я не могу отречься от тебя!

— Ты аморейская княжна, Дора. А кто я? Раньше я был варвар, а теперь — никто. Никто! Ты понимаешь, я — никто! Они сказали это вслух…

— Ты мой законный муж, моя любовь… мне дела нет, как это называют амореи!

Варг усмехнулся невольно. «Амореи!», — сказала Дора о своих сородичах. Сами аморийцы себя «амореями» не называют — только варвары…

— Увези меня отсюда, — говорила Доротея, — здесь для меня темница, здесь я умираю! С тех пор, как отбыл дядя Марсий, все изменилось к худшему. Какие-то загадочные люди появились во дворце… я их не знаю, и мне неведом их язык! Но перед ними все трепещут. У одного я видела огромный перстень с кристаллом-эфиритом и печатью Храма Фатума…

Давеча тот страшный человек заставил меня три часа неотрывно глядеть на перстень… не знаю, что было со мной, но чудилось мне, что Сатана вселился в мою душу и изнутри ее развоплощает… очнулась я в поту холодном, но ни человека этого, ни перстня рядом не было уже…

«Адепт Согласия, — с трепетом подумал Варг. — Ульпины говорили мне о них. Но что может быть нужно этому Адепту от моей Доры? Она не знает моих тайн, не знает, какое оружие творили для меня Ульпины…».

Доротея продолжала, изредка прерывая свой шепот тихими всхлипами: — …Здесь все следят за всеми… и за мной! Меня не выпускают в город, и я не знаю, что в стране творится. Повсюду стража из легионеров; они дежурят и за этой дверью. Хвала богам, хотя бы Свенельда не отобрали… но я боюсь — ведь могут отобрать! Они все могут, я им — ничего!

Молю тебя, любимый, возьми меня отсюда, я здесь не выживу, меня и Свенельда возьми…

— О, когда б я мог! — в бессильной ярости простонал Варг.

Доротея вскинула голову и заглянула в его глаза.

— А что тебе мешает? Я буду жить с тобой, где ты живешь.

— Если бы знала ты, где я живу, то ты бы так не говорила…

— Я согласна на все, лишь бы быть с тобой, а не с этими… у которых перстни из Хельгарда!

Варг обволок ее лицо своими ладонями и, сделав над собой невероятное усилие, проговорил:

— Нет, моя хорошая, мы с тобой не можем так поступить. В своей гордыне я сгубил тьму жизней, которые не мне принадлежали… не вправе я отнять жизнь у тебя! Моя судьба — это моя судьба. А у тебя судьба другая. Ты молода, красива, ты дочь сенатора и князя, ты не замешана ни в чем… Сделай все, что они от тебя хотят, и забудь обо мне. Пожалуйста, моя хорошая, ради любви ко мне — забудь меня! Уйдя со мной, ты делу не поможешь, а лишь себя погубишь…

— Ты заблуждаешься, любимый! Уйдя с тобой, я погублю лишь своего жестокого отца…

Варг с изумлением посмотрел на Доротею. Она объяснила:

— Если я отрекусь от тебя, мой отец окажется на коне. А у Софии Юстины расчет другой. Она поставила на нашу любовь. Она надеется, что если я останусь с тобой, с мятежником, отлученным от Содружества, случится невообразимый скандал, и в центре этого скандала будет мой отец, вернее, он уже будет отец изменницы священной крови Фортуната… Скорее угаснет солнце, чем отец изменницы когда-нибудь наденет звезду консула и станет первым министром! Ты спросишь, чем власть Софии Юстины для нас полезней власти моего отца? Я тебе отвечу…

— Не надо отвечать; я это знаю сам, — вымолвил потрясенный Варг.

— Ты лучше мне скажи другое: вот это все… ну, то, что ты сейчас наговорила мне… ты все это сама придумала?!

Доротея смутилась. Варг заставил ее глядеть ему в глаза. Он ждал признания. Он был готов к нему. Признание бы объяснило многое, если не все. Но то, что он услышал, ошеломило Варга своей наивной простотой.

Жена сказала:

— Я не сама это придумала… Мне оно приснилось.

— Приснилось?! Как?

— Минувшей ночью… Прости меня, любимый, я больше ничего не помню! Утром проснулась, и это уже было в голове. А разве я неправильно сказала?

— Дора, постарайся вспомнить, в твоем сне не было ли человека… такого маленького, с лицом, как физия у крысы… или двоих таких, постарше и помоложе?

Девушка задрожала от волнения и, запинаясь, прошептала:

— Нет, не было там ни крыс, ни змей, ни прочих тварей… никого не было!.. А ты не думаешь, что этот, с ужасным перстнем из Хельгарда, мог мне внушить…

Варг быстро закрыл ей рот рукой. «Лучше этот, чем тот, — подумалось ему. — Этот хотя бы живой!».

— Послушай меня, девочка. Мне надобно обмозговать такое дело…

Немного потерпи. Кто знает, может, я скоро за тобой вернусь…

— Люблю тебя и буду ждать, — проговорила Дора, и на лице ее, влажном от слез, светилась счастливая улыбка…

А когда массивная фигура Варга вновь скрылась в ночи, позади Доротеи в полумраке обнаружилась смутная тень, и приглушенный голос отрывисто произнес, с едва уловимой иронией:

— Veni, vidi, fugi. Quid me fugis, justum et tenacem Gallus? От судьбы не убежишь, благородный друг…

Доротея задрожала всем телом, затворила глаза и, не рискуя оборотиться, прошептала:

— Я сделала все правильно?

— Optime, — отозвался голос. — Особенно удачным вышло место, где ты упомянула «страшный перстень из Хельгарда». Н-да… Плох будет тот рыцарь, который не сочтет своим священным долгом вырвать любимую девушку и родное, невинное дитя из лап зловредных аморейских колдунов!

— Вы обещали помочь ему…

— Не беспокойся, крошка, мы ему поможем. Кто же еще ему поможет, как не мы?..

За дверями опочивальни крепко спали легионеры, приставленные сторожить регентшу и ее ребенка. Ночной дворец казался мертвым, и только крысы жили тайной жизнью.

 

Глава двадцать девятая,

в которой хитроумный дядя обманывает ожидания своей обворожительной племянницы

Наступили Фортуналии — праздничные дни между декабрем ушедшего года и январем наступающего. Август Виктор V отбыл из Темисии в Мемнон, чтобы, по обычаю, провести в Храме Фатума интронизацию понтифика очередного года.

В Первый День Фортуналий, согласно традиции, состоялись выборы плебейских делегатов. На этот раз выбирали делегатов от Стимфалии. Никто не сомневался, что в Народный Дом пройдет молодой Андрей Интелик, сын вождя радикальной фракции Кимона Интелика и протеже сенатора Корнелия Марцеллина. Всю свою предвыборную кампанию Андрей Интелик построил на ожесточенной критике юстиновского правительства.

Это была верная тактика, ей следовал не он один. И хотя малонаселенная Стимфалия давала всего сорок семь из трех тысяч восьмисот семи плебейских делегатов, лидеры радикалов полагали, что громкая победа их фракции в самый разгар политического кризиса позволит изменить настроение колеблющихся и сбросить наконец ненавистное правительство.

Вопреки традиции, первый министр не поехал с императором в Мемнон: дочь попросту опасалась отпускать отца из-под своего непосредственного влияния. Третьего Фортуналий аристократическая фракция продемонстрировала свою силу на богослужении в Пантеоне в честь Дня Рождения Божественного Фортуната: все сенаторы, продолжающие поддерживать Тита и Софию, собрались сплоченной группой вокруг своих лидеров.

А Четвертого Фортуналий, когда отмечался традиционный День Коронации императоров-августов, сенатора Марцеллина настиг неожиданный и ошеломляющий удар. Он получил письмо от Доротеи, в котором дочь заявляла отцу о своем решении остаться с мужем, несмотря на отлучение Варга от разрешенной веры. Одновременно стало известно о том, что регентша Доротея от имени герцога Свенельда амнистировала Варга и всех остальных преступников. В Нарбонну тотчас унеслось категорическое повеление имперского правительства арестовать мятежную регентшу и немедля доставить ее в столицу метрополии. Однако повеление исполнить не удалось: Доротея исчезла вместе со Свенельдом. Существовали основания предполагать, что она сбежала к Варгу, в то таинственное убежище, где он скрывался уже целый месяц…

Измена аморийской княжны, в чьих жилах текла священная кровь Фортуната, державе Фортуната, да к тому же измена с заклятым врагом этой державы, затмила собой все предшествующие потрясения. За всю историю Аморийской империи такого не случалось никогда. Такое было просто невозможно!

Коллеги Корнелия Марцеллина по Сенату потребовали его добровольного ухода из этого благородного собрания. Их можно было понять: потомки Величайшего Основателя не желали заседать вместе с человеком, чья дочь запятнала себя изменой священной крови Фортуната. В знак уважения к прошлым заслугам марцеллиновского рода князю Корнелию было позволено выступить в Сенате с последней речью.

Так начинался новый год — год царствования над Ойкуменой аватара Симплициссимуса, владыки войны и смерти…

***

148-й Год Симплициссимуса (1787), 6 января, Темисия, Патрисиари.

Речь князя Корнелия Марцеллина в Сенате

Братья и сестры!

Вы ждете от меня покаяния. Его вы не услышите. Мне не в чем каяться перед вами. Разве только в том, что я, как патриот державы, ставящий благо государства неизмеримо выше личных уз, ровно год тому назад отдал мою Дору за принца Варга. Всем вам известны имена людей, устраивавших этот брак. Они, эти люди, говорили нам красивые слова о вечным мире между Аморийской империей и Нарбоннской Галлией, каковой мир и должен-де затвердить этот неравный брак.

Дальнейшее известно. Красивые слова остались лишь красивыми словами. Минувший год был годом стыдных неудач в Нарбоннской Галлии.

Конвульсивные метания имперского правительства между миром и войной, между войной и миром, между претендентами на герцогский престол привели к гибели тысяч солдат Божественного императора.

И что в итоге? Ради чего погибли верные сыны и дочери Священного Отечества?

В итоге некогда богатая колония подверглась совершенному разорению. Количество нарбоннских подданных Его Божественного Величества Виктора Пятого сократилось до столь ничтожных цифр, что даже это бесстыдное правительство стыдится заявить их нам!

Богатая страна стала пустыней, а дикий варвар, обуреваемый нечистыми страстями, да-да, тот самый, за которого принуждена была выйти замуж моя дочь Дора, тот самый, послуживший инструментом мятежа, тот самый, которого Святая Курия закономерно объявила отлученным, словно в насмешку над всеми нами, — над Курией, и над Сенатом, и над делегатами народа, — по-прежнему гуляет на свободе!

Я утверждаю, что имперское правительство прекрасно знает, где прячется злокозненный изменник. И более того: есть основания подозревать, что именно оно невольно — а может, вольно? — помогает ему спастись от длани правосудия и выжить, вопреки закону.

Вы спросите меня, коллеги: зачем это правительству? Какую цель преследует оно?

Вот эта цель: правительство мечтает посадить изменника на герцогский престол!

Вы потрясены? Я — тоже! Но вот бумага, подтверждающая наличие у правительства таких безумных планов. Это проект императорского эдикта о возвращении изменника в лоно Священного Содружества и утверждении его правящим герцогом Нарбоннским!

Нет, это не фальшивка — улика подлинная! Правительство сидит и ждет, когда обуреваемый злодейской силой варвар поклонится Божественному Престолу Фортуната!

Позор пособникам бунтовщика!

Вы снова спросите меня: зачем имперскому правительству этот ничтожный самозванец, этот тиран кровавый, лютый убийца, мучитель своего народа? Разве не проще, разве не правильнее было упразднить никчемное герцогское правление и учредить в Нарбонне власть экзарха, как это постоянно предлагала наша фракция?! Ужели любой из аморийцев, носящих высокий чин прокуратора, управится в Нарбонне хуже, чем погрязший во злодействе троглодит?!

Зачем правительству ставить на Варга?

Вот вам ответ, братья и сестры: правительство мечтает незаконно черпать богатства той земли!

Вы спросите, какие могут быть богатства, когда земля разорена?

Она разорена, но у нарбоннцев есть богатое месторождение вольфрама. Вот документы, уличающие власть в сомнительных махинациях вокруг этого месторождения.

Всего один пример. Крун, прежний герцог, продал концессию на разработку месторождения некоему Милону Питалику. Продал за символическую цену в три тысячи денариев! При этом запасы вольфрама в месторождении были занижены в десятки раз по сравнению с правительственными отчетами. А Питалик, в свою очередь, сослался на правительственные отчеты и уступил свою покупку корпорации «Лидийское братство» уже за двенадцать тысяч империалов, каковые империалы и должны были разделить между собой герцог Крун и прочие заинтересованные в махинации персоны!

Я вижу понимание на ваших лицах, коллеги. Вы уже поняли, что и Питалик, и «Лидийское братство» — всего лишь подставные игроки в большой игре имперского правительства. В игре нечистой и позорной!

Lucrum pudori praestat, — вот мораль имперского правительства.

Оно желает Варга потому, что сей злокозненный изменник из страха перед справедливой карой готов закрыть глаза на лихоимство имеющих влияние воров и даже поспособствовать ему, а поспособствовав, отторговать свою долю.

Примеров тьма моим словам. Все документы я передаю нашему достойному принцепсу.

Теперь о страшном — о дочери моей. О том создании невинном, которое едва минуло сладкий возраст детства, но уже успело стать проигранной фишкой в большой игре имперского правительства.

Братья и сестры!

Я утверждаю, что дочь моя Доротея верна Истинной Вере и крови Фортуната, которая течет в ее жилах.

Я утверждаю, что дочь моя Доротея не предавала Священное Содружество с изменником, который по странному и подозрительному стечению обстоятельств все еще числится ее мужем.

Я утверждаю, что дочь моя Доротея не составляла никаких посланий, указов, директив и прочего, приписываемого ей завравшимся правительством.

Я имею все основания подозревать, что дочь моя Доротея пала жертвой жестокой и циничной интриги. Я не могу заявлять это наверняка, так как, в отличие от членов правительства, лишен возможности получать достоверные известия из Нарбоннской Галлии, однако все говорит за то, что моя любимая дочь похищена и, скорее всего, уже убита, а жестокая и циничная интрига, разыгранная перед нами, равно как и гнусные подделки в виде так называемых писем Доротеи, предпринята моими врагами с целью опорочить меня, Корнелия Марцеллина, мою фракцию и вас, моих коллег.

Задумщики дьявольской интриги в открытую заявляют нам, что среди членов княжеских семей могут отыскаться изменники Истинной Веры!

Вчера — моя дочь, candidior puella cycno, сегодня — я, а завтра?..

Кто завтра, сестры и братья? Стерпим ли мы такое?!

Я спрашиваю вас, коллеги: чему готовы вы поверить больше — тому, что среди нас могут найтись изменники Священной Веры или тому, что мои враги пошли на провокацию, чтобы сгубить меня?

Вверяю вам мою судьбу, братья и сестры. Мою судьбу — и вашу! Решайте же. И знайте: я добровольно не уйду от вас, ибо не чувствую себя виновным. Я не могу уйти — я нужен Родине и вам.

Ибо, если я уйду, правительство совсем закусит удила и будет безнаказанно позорить государство, не считаясь ни с честью великокняжеских родов, ни с нравственностью, ни с законом.

Как патриот державы я не могу покинуть вас, коллеги, — но если вы сочтете, что я виновен, вручите мне остраку сами, и пусть последствия падут на вашу совесть!

Я требую открытого голосования Сената.

Dixi.

 

Глава тридцатая,

в которой верная подруга министра колоний входит в кабинет министра мандатором, а выходит оттуда прокуратором

148-й Год Симплициссимуса (1787), 7 января, Темисия, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкс.

Поздним вечером в приемной имперского министра колоний было мало посетителей. Остались самые стойкие, те, кому было назначено придти и кто надеялся дождаться министра, хотя бы ради этого и придется просидеть в приемной до полуночи. Все знали, что София Юстина, когда это необходимо для дела, работает и ночью.

Среди ожидающих министра была женщина в черном фланелевом платье до щиколоток и больших роговых очках с зеркальными стеклами.

Она сидела за небольшим столом и читала газеты. Читала она быстро и при этом умудрялась еще что-то писать, причем референту министра было заметно, что женщина в зеркальных очках пишет еще быстрее, нежели читает, и пишет «вслепую», не глядя в тетрадь. Так минул час, другой, третий… Посетители уходили, отчаявшись дождаться министра; наконец в приемной остались только референт, посол из Дагомеи (по мотивам высокой дипломатии его нарочно заставляли ждать) и эта женщина. Министерский референт все чаще поглядывал на нее, сначала с вожделением, поскольку женщина была в его вкусе, затем с удивлением, наконец, после третьего часа ожидания его удивление сменилось профессиональной ревностью: референт дорого бы дал, чтобы узнать, зачем она читает эти старые газеты и что пишет, а главное, как ей удается читать и писать одновременно. Женщину он эту не знал, так как пришла она к министру впервые, и ее фамилия ему ничего не говорила; правда, ей было назначено. На рукавах ее платья были вышиты по две небольшие звезды — они указывали на чин мандатора, средний в аморийской цивильной иерархии; у военных мандатору соответствует майор, командир когорты. Референт Софии Юстины также носил чин мандатора, но за своим столом ощущал себя большим патроном; за год, что он работал в этой приемной, через нее прошли и преторы, и прокураторы, и даже проконсулы с логофетами. В силу всех указанных причин референт особенно не скрывал своего игривого интереса к женщине в зеркальных очках. Словно подслушав его мысли, она проговорила:

— Вы, вероятно, не дорожите своим местом, сударь, иначе вы бы занимались делом, а не подглядывали за мной ровно три часа двадцать две минуты.

Референту стало не по себе: она произнесла эти слова совершенно бесстрастным тоном, не отрываясь от газеты и продолжая делать записи в большой тетради.

В этот момент в приемной появилась София Юстина. Референт, достаточно изучивший ее, с первого взгляда понял, что она чем-то сильно удручена. Он поднялся ей навстречу, чтобы узнать, чем может быть полезен, однако София, не глядя на него, молча прошла в свой кабинет. Следом за Софией в этот кабинет вошла женщина в роговых очках — а на столике, за которым она сидела, осталась лежать аккуратная стопка старых газет; большой тетради не было.

— У нас есть шанс поставить на место распоясавшихся радикалов, — вот были первые ее слова, обращенные к Софии. — Я отыскала семь оснований, по которым этот verbosus Интелик может быть привлечен за клевету, равно как и его буйные сторонники…

— Я была у отца, затем навестила Клеменцию в больнице, еще была в Сенате, — сказала София, перебивая ее. — И вот о чем я думаю, подруга, — как я умудрилась столь жестоко ошибиться в родном дяде?!

— Только не говори мне, что он тебя переиграл.

— Он это сделал, — вздохнула София.

Медея Тамина сняла зеркальные очки и улыбнулась.

— В подобных случаях, подруга, я привыкла слышать от тебя другое:

«Тем хуже для него!». …Родовитая патриса Медея Тамина, хотя и была старше своей подруги на два года, всегда и во всем признавала первенство Софии. Они познакомились двенадцать лет тому назад, в Императорском Университете, где София изучала философию и психологию, а Медея — юриспруденцию. В отличие от Софии, дочери сенатора и первого министра, у Медеи не было никаких связей в Темисии. Она приехала в столицу из далекого Гелиополя.

Между обоими мегаполисами, Темисией и Гелиополем, всегда существовала конкуренция; до сих пор темисиане именуют гелиопольцев почти что варварами, ввиду удаленности последних от столичной жизни, а гелиопольцы, напротив, смеются над зазнайством темисиан и чувствуют себя более счастливыми на этом благословенном краю земле: климат в Илифии приятен во всех отношениях, земля плодоносна, а море и леса весьма щедры на дары. Даже нравы там отличаются от столичных, в основном поразительной для аморийцев свободой взглядов; илифийцы открыто обсуждают такие вещи, за которые в центральных провинциях можно угодить в темницу.

Юную Софию провинциалка Медея заинтересовала уже тем, что смогла без протекции поступить в элитный Императорский Университет.

Это свидетельствовало не только о везении, но и о наличии настоящих талантов. Сблизившись с провинциалкой, София нашла в ней, что хотела; так у Медеи появилась влиятельная покровительница. Понимая, какое значение может иметь для карьеры дружба с наследницей династии Юстинов, Медея всеми силами старалась заслужить доверие Софии.

Эта задача была трудной сама по себе, так как дочь Тита Юстина отличалась коварством, подозрительностью и склонностью к изощренной интриге. Многие ровесники Софии, возомнившие себя ее друзьями и пытавшиеся использовать знакомство с нею для устройства собственной карьеры, в какой-то момент оказывались замешанными в неприглядных историях и сходили со сцены. Софии нравилось подставлять других и наблюдать со стороны, получится ли у них выбраться из неприятностей, а если получится, то как. Медее требовалось не только миновать положенные испытания на выживаемость, но и убедить Софию в своей полезности и преданности.

Субъективно задача усложнялась тем, что Медея Тамина обладала яркой, впечатляющей внешностью, такой, какая обычно вызывает желание мужчин и зависть других женщин; сверх того, само прославленное древними мифами имя «Медея» подрывало доверие к его обладательнице. Поэтому она старалась вести себя подчеркнуто скромно, одевалась в закрытые платья, а еще чаще — в строгие калазирисы, носила очки, почти не пользовалась косметикой, не водила знакомств с людьми, которые даже теоретически могли вызвать неприятие Софии. Что же до имени своего, то Медея предпочитала упоминать его как можно реже и предпочитала, чтобы ее называли по фамилии.

Разумеется, проницательная София видела и понимала все ухищрения Медеи, а понимая, воспринимала их как должное и не осуждала. Провинциалка действительно нравилась ей — и тем, что знала свое место, и наличием сильного аналитического ума, и несомненными способностями к притворству, без которого невозможно выжить и достичь желаемого, и, самое главное, своими дарованиями, среди которых наиболее впечатляющим была феноменальная память; еще в университете Медею нарекли «Мнемосиной». Так, Медея слово в слово помнила весь многотомный свод аморийского государственного права, начиная с Завещания Фортуната и заканчивая вердиктами Святой Курии по вопросам искоренения ереси. Когда у Медеи и Софии появились общие дела, София стала поверять их памяти подруги, зная, что та сохранит их не хуже, чем самый надежный тайник.

Подобных Медее подруг у Софии было немного, и Медея была среди них лучшей, самой близкой. Предательства София не ждала — не только и не столько она полагалась на верность Медеи, сколько на ее здравый смысл: общие дела, интересы, тайны столь крепко повязали подруг, что серьезное поражение Софии почти наверняка означало бы для Медеи конец ее блистательной карьеры. Еще Медея знала, что у подруги имеется в надежном месте досье неблаговидных дел, и что София, если захочет, всегда найдет людей, готовых им воспользоваться. Досье было солидным, а грехи тянули на приличный срок, даже при самом благоприятственном отношении присяжных асессоров; как доктор юриспруденции и бывший прокурор Медея Тамина прекрасно понимала это. Так что служила она своей верной подруге и за страх, и за совесть. Вот почему София поручала Медее самые сложные дела, где требовались ум и ловкость, а порядочность стояла на последнем месте в ряду расчетных факторов успеха… — …Конечно, я подозревала, что дядя много хуже, чем я думаю о нем, но кто же знал, что он настолько мерзок?! — говорила София. — Ты понимаешь, что он сотворил? Он пренебрег единственной дочерью, он предпочел пожертвовать невинной Дорой, он обвинил правительство, то есть меня, что мы похитили ее, а может, и убили!

— Я читала его речь, — сказала Медея. — Искусная смесь избранной правды и откровенной лжи. Сенаторам непросто будет выделить первое из второго!

— О чем ты говоришь, подруга?! Кто станет этим заниматься? Дядя представил дело так, что мы — жестокие и вероломные интриганы, посягнувшие на самое святое, что есть у членов Высокородного Сената, — на их честь. А он, Энносигей, — единственный защитник справедливости, закона и этой поруганной «бесстыдным правительством» чести! Понятно, такое объяснение устроило сенаторов. Измены дщери Фортунатов не оказалось — имели место похищение, убийство и провокация врагов; такое еще можно пережить. И благородное собрание дружно выразило сочувствие коллеге Марцеллину в связи с утратой любимой дочери… Вот так, подруга: я просчиталась! Я думала, что Доротея любит Варга и выберет его, а не отца. Я и теперь так думаю. Но я надеялась, что дядя прибежит ко мне, моля как-то уладить это дело… Он поступил циничнее и проще: между дочерью и властью он выбрал власть! О, Медея! Как я могла такое проглядеть?! Я, та, которая, подобно Корнелию, пренебрегла родными и выбрала мирскую власть! Мне это непростительно, подруга…

— Нужно отыскать Доротею. Когда ее увидят в добром здравии, всем станет ясно, что обвинения Марцеллина беспочвенны, что это просто клевета.

София всплеснула руками и воскликнула:

— Vice versa! Если она появится сейчас в Темисии, дядя тем более заявит, что это мы похитили его дочь, однако, испугавшись крупного скандала, решили возвратить ее. Это во-первых. А во-вторых, Дора у Варга, и Свенельд у него… Варг не отдаст их нам по доброй воле!

— Не обязательно испрашивать его согласия, София.

— Нет, не могу, Медея, не могу… Оставим эту тему. Я попытаюсь тихо замять скандал. На наше счастье, комиссию по расследованию возглавил Леонтий Виталин. Это достойный человек, он не позволит дяде огульно обвинить нас. Расследование не завершится скоро; мы его затянем и запутаем. У меня наготове десятки фиктивных улик против правительства; эти улики будут подброшены комиссии сенатора Виталина как свидетельства нашей виновности… — …А когда комиссия увидит, что эти улики лживы, не будет веры и уликам твоего дяди! — подхватила Медея.

— Вот именно, — кивнула София. — Лучший способ дискредитировать оппонентов — это показать абсурдность их обвинений. Дядя заявляет, что мы, обойдя закон, подбросили герцогу Круну сто империалов? Очень хорошо. Сенаторы увидят документы, в которых фигурируют сто тысяч империалов! Скажи, Медея, кто поверит, что мы передали варвару сто тысяч империалов, или пять тонн золота?! Дядя заявляет, мол, мы использовали подставных игроков? Прекрасно. Мы предъявим в Сенат документы, свидетельствующие о том, что многие плебейские магнаты нагрели руки на войне в Нарбоннской Галлии, и дядя, очень вероятно, сам даст расследованию задний ход. Он ничего не сможет доказать! А если и докажет, я что-нибудь придумаю другое, и дяде мало не покажется. Пусть просчиталась я однажды — вторично я не ошибусь!

Медея подошла к Софии своей неслышной, почти воздушной, походкой и, обняв ее, проговорила:

— Вот так-то лучше! Такой тебя люблю, вместе с такой готова следовать до берегов Коцита! Ты вызвала меня в Темисию, и это значит, я тебе нужна. Мне надлежит заняться этим делом?

София покачала головой.

— Нет, подруга, это дело слишком мелко для тебя. Помнишь, что я тебе всегда говорила? «Не предавай меня, Тамина, и далеко пойдешь!».

Так и случится: ты отправишься в город, отстоящий от космополиса на четыре тысячи герм.

Медея потемнела лицом. В голосе Софии ей послышалась издевка, и Медея попыталась вспомнить, когда и чем могла навлечь на себя немилость подруги. На память ничего не приходило, и Медея Тамина невольно задала себе вопрос: а не желает ли София попросту избавиться от нее, от той, кто слишком много знает, — как она уже избавилась от Марсия Милиссина и от других, кто тоже слишком много знал?!

София прочитала мысли подруги по выражению ее лица и, ободряюще улыбнувшись, пояснила:

— Отправишься на родину, в Гелиополь. А ты подумала другое? Возможно, ты решила, что я хочу назначить тебя послом к лестригонам?!

— В Гелиополь? — удивленно переспросила Медея. — Но что мне делать там, в Гелиополе?!

— В Гелиополе, как тебе известно, правит князь Лициний Гонорин.

Ему недавно исполнилось семьдесят два года; из них последние двадцать девять лет он на посту архонта Илифии. Ты только вдумайся, Медея, — я еще не родилась, а этот князь уже управлял «золотой провинцией»! Может быть, довольно? Три месяца тому назад, когда отец лежал с инфарктом и я замещала его, мне довелось побывать в Гелиополе и пообщаться с Лицинием Гонорином. О-о-о, ты бы видела этот маразм! Неудивительно, что местные аристократы недолюбливают нас — мы сами вызываем их презрение, доколе позволяем выжившему из ума ретрограду управлять важнейшей провинцией Империи. Лициний Гонорин — всеобщее посмешище! И он не хочет добровольно уходить в отставку, так как считает себя другом нашей семьи. А мне неважно, чей он друг! Мне важно, чтобы во дворце архонта был умный и надежный человек, который бы поднял провинцию, сам подружился с отверженными нобилями и подружил с ними меня. Ты поняла, подруга?

— Да, разумеется, — кивнула Медея. — Мне надлежит собрать досье на нашего архонта, с тем чтобы ты смогла его свалить.

София с интересом посмотрела на подругу и улыбнулась своей неподражаемой таинственной улыбкой, которая всегда смущала людей, хорошо Софию знавших. Вот и теперь Медея затаила дыхание…

— Я что-нибудь не то сказала? — осторожно спросила она.

В ответ София извлекла из своего рабочего стола папку, в какой обычно держат документы, и произнесла:

— Немного, но достаточно. Нет, подруга, досье на старого Лициния мне не нужно. А что мне нужно, я тебе уже сказала. Вернее, кто.

В это мгновение Медея внезапно догадалась, чего ждет от нее подруга. Сердце подпрыгнуло в груди, Медею Тамину бросило в жар и дрожь, глаза сами собой закрылись, всего лишь на одно короткое мгновение, но сердце… сердце не желало умерять свой исступленный танец, и ужас в душе Медеи сражался с торжеством. Ужас был как при падении в бездну, а торжество возникло потому, что в честолюбивых упованиях своих Медея всегда стремилась в эту бездну, не в эту, может быть, так в равную по глубине… Затем явилось недоверие — слишком невероятной казалась разуму догадка, — и с волнением в голосе Медея молвила:

— Я не желаю понимать тебя, София.

Наслаждаясь впечатлением, которое ее слова производили на подругу, София раздельно проговорила:

— Ну что ж, тогда скажу открытым текстом: на днях Божественный Виктор утвердит тебя, Медея Тамина, архонтессой Илифии. Конечно, если ты согласна.

— Нет, это невозможно!.. — простонала Медея.

В попытке найти оправдание своим нечаянным словам она бросила взгляд на две звездочки на рукаве своего платья: сколь крохотными ей они теперь казались!

София перехватила взгляд подруги и рассмеялась.

— Напрасно ты надела это платье, Медея. Оно порядком устарело.

Вот, полюбуйся. Тебе это должно понравиться.

Стараясь унять дрожь, Медея приняла из рук Софии бумагу. Это оказалась копия императорского эдикта о присвоении очередных гражданских и военных чинов, а также священнических санов; подобные эдикты издаются ежегодно, в один из дней Фортуналий. В списке утвержденных в чине претора Медея Тамина нашла себя.

— Однако я бы на твоем месте не стала добавлять третью звезду на это старое платье, — с иронией произнесла София. — В нем ты не смотришься. Гораздо лучше ты будешь выглядеть в генеральском мундире с одной большой звездой.

Сердце колотилось неистово, точно пыталось выпрыгнуть из груди.

Голос Софии Медея слышала словно во сне, но, при всем при том, смысл сказанного подругой долетал до ее сознания. «Я получу чин прокуратора», — поняла она. Перед глазами вдруг ясно проявился образ отца, Квинтия Тамина. Отец никогда в нее не верил. Вернее, верил, потому и добился разрешение на поездку дочери в столицу, для сдачи экзаменов в Императорский Университет. «Дерзай, — говорил ей на прощание Квинтий Тамин, — и моли богов послать тебе удачу в этом городе коррупции, обмана и разврата!». Так говорил он, но сам на удачу Медеи не очень надеялся.

Когда она поступила в Университет, отец написал ей: «Хочешь достичь чего-то в жизни — работай днем и ночью, думай много, говори мало, пиши еще меньше; кто знает, вдруг боги смилостивятся, и к тридцати годам тебе удастся стать магистром».

Медея вспомнила то письмо и невольно улыбнулась. Чин магистра достался ей в двадцать пять лет, чин доктора — еще через два года, после триумфального завершения процесса над Ульпинами; в форменный калазирис мандатора облачилась она всего четыре месяца тому назад, когда возглавила разведшколу «Везувий». Отцу об этом назначении написать она не могла, зато выслала свою фотографию в новом мундире. «Когда отец увидит меня со звездой прокуратора, он лишится дара речи; просить богов об этом у него и в мыслях не было!», — подумала Медея.

Журчащий голос Софии ворвался в ее воспоминания:

— Ты улыбаешься, а это значит, ты согласна.

Образ Квинтия Тамина, лишившегося дара речи, растаял в сознании Медеи, и коварный страх вновь совершил попытку овладеть ее существом.

Медея представила, что будет означать для нее наместничество в огромной, богатой, но и невероятно трудной провинции, уснувшей за три десятилетия непрерывного правления князя Лициния, — и поняла, что этот груз не по ее плечам.

— Но я же не могу! — вся в смятении и страхе, воскликнула она.

София усмехнулась.

— Не можешь почему? Ты молода? Неопытна? Ну да, конечно, сейчас ты скажешь, что никогда не управляла даже сотней человек, а тут сразу семь миллионов! И что с того? По-твоему, геронтократ Лициний Гонорин больше тебя достоин править «золотой провинцией»?!

— Он родовитый князь, потомок Фортуната и мудрой Береники, а я обычная патриса…

— И что с того? — повторила София. — Закон даже плебеям не воспрещает занимать высокие посты — тебе ли этого не знать, нашей прославленной законнице? Другое дело, что мы, патрисы, никогда не подпустим низкорожденных к рычагам реальной власти. Но речь не о них. Я все продумала, Медея. Решено: ты станешь архонтессой Илифии.

Странные чувства испытывала Медея, внимая Софии. Страх не исчез, нет, он бушевал с прежней силой, но, кроме страха, появлялось наслаждение и предвкушение настоящей власти. Все, что было прежде, настоящей властью не являлось. Быть прокурором в священном суде и даже судьей — разве это власть? Власть над жизнью одного — не власть. То лишь искушающее дуновение власти; в мгновения, когда на лицах подсудимых проявлялся ужас, Медея-прокурор ощущала это дуновение; оно приятно ласкало душу, но и только. И власть над мастодонтами разведки в одной отдельно взятой школе — какая это власть?! Однажды, еще в Университете, София бросила реплику: «Власть начинается тогда, когда ты не знаешь в лицо девятьсот девяносто девять из тысячи подвластных тебе, а они мечтают обратить на себя твое внимание». Медея запомнила эту мысль. Умные мысли откладывались в ее памяти навсегда; подруге можно было верить: наследница династии Юстинов не понаслышке знает, что такое власть!

«Большие города, огромные порты, богатые корпорации, легионеры и милисы, князья и иереи, десятки тысяч аристократов, сотни тысяч магнатов и негоциантов, миллионы плебеев… и тьма рабов со всех концов великой Ойкумены! И я над всем над этим… в огромном сказочном дворце, что возвышается у океана! Я — архонтесса Илифии! Вот она, власть, — проносилось в мозгу Медеи, — семь миллионов, которые будут мечтать обратить на себя мое внимание! О, Господи… А как отец мной возгордится!».

— Это будет очень сильный шаг: замена выжившего из ума князя-геронтократа на молодую, красивую, талантливую представительницу «золотой молодежи», — говорила между тем София. — Так все поймут, что времена ленивых старцев отступают. Меня поддержат молодые, такие, как ты и Марсий. Они поймут, что власть для них открыта и что они нужны имперскому правительству. Если смогла сделать блестящую карьеру ты — смогут и они. Они нужны мне, Медея! О, если бы ты знала, как утомляют меня лица в морщинах; повсюду эти лица! Эти чиновники-геронтократы… они совсем не думают о государстве, о Священной Вере; все их помыслы направлены на то, чтобы как можно дольше продержаться на теплом месте и передать его такому же ущербному потомству. Они — сплошная серая стена, которую нам надлежит разрушить, дабы талантливая поросль прорасти сумела. Не сделаем мы — сделают без нас. Ты понимаешь?

— Да… — вздохнула Медея. — Это война, София. Они так просто не сдадутся. Они сильны. Они тебя сильнее…

— Я знаю. Еще я знаю, как их победить. Помимо «новой молодежи», меня поддержат многие магнаты, так как твоим назначением я дам им знак своей готовности к реформам и, следовательно, магнатам не будет никакого резона ставить на лукавого Корнелия. Лояльные магнаты помогут мне добиться перевеса среди избранников народа. Но, главное, меня поддержат иереи Содружества. Я знаю настроения в Мемноне: святые риши тоже полагают, что нашей светской власти пора устроить добрую встряску!..

Теперь ты видишь, сколь много значит для меня и для Отечества твоя новая работа. И это будет лишь начало — rerum novus ordo nascitur! Когда я стану первым министром, я постараюсь заменить всех архонтов провинций; иные, сверстники царя Огига, сидят в своих дворцах по двадцать лет и более!

— Я как раз об этом тебя хотела спросить. Лициний Гонорин, как ты сказала, правит Илифией двадцать девять лет, значит, его третий срок закончится только через семь лет, а в отставку он не собирается…

Карминные уста Софии отразили озорную улыбку, и Медее стало неловко за свой вопрос: ей ли не знать, какими способами подруга обычно решает подобные проблемы?

— Дело в том, — объяснила София, — что у князя Лициния есть сын Галерий. И этот самый Галерий, между нами, подругами, говоря, большой развратник. Представляешь, он умудряется иметь сношения с тремя женщинами одновременно, и это не считая законной жены! Ну, добро бы он просто был развратником, это отец еще бы пережил. Так нет же! Одна из упомянутых мною женщин — плебейка низшего рода, уличная потаскушка. И это еще не все! Она понесла от Галерия Гонорина и скоро должна родить.

— А если старик Лициний заупрямится?

София сделала обиженное лицо.

— Ты, что же, полагаешь меня способной к низменному шантажу?!

По-твоему, я буду шантажировать друга семьи? Да и зачем мне сын, когда грехов отца satis superque est? О, нет, подруга, все наоборот! Завтра я встречусь со старым князем Лицинием, — он как раз в Темисии, — отмечу все его заслуги, пообещаю устроить орден Фортуната за многолетний и достойный труд на благо государства… ну а затем, когда старик порядком разомлеет, я уговорю его отказаться от власти в пользу любимого сына.

Да-да, Медея, ты не ослышалась, в пользу того самого Галерия, который славится своим умом, как Нестор, соперничает честностью с Катоном, красив, точно Парис, и верен браку, как Адмет. Старый наместник уйдет в отставку, а на следующий день в какой-нибудь газетке обнаружится неприглядное лицо князя Галерия. Уверяю тебя, подруга, всегда найдется некая плебейка, согласная удостоверить под присягой, что сын Лициния Гонорина безжалостно насиловал ее, и не раз. Само собой разумеется, правительство не сможет в такой момент рекомендовать младшего Гонорина на пост архонта. Навряд ли и отец, и сын возжаждут искать правды в грязи большого скандала. Я помогу друзьям семьи замять его, и оба Гонорина еще будут признательны мне за услугу!

«Она в своем репертуаре, — подумала Медея Тамина. — Мне не дано постичь извивы ее могучего ума. Я могу только исполнять задуманное ею.

Вероломство, вознесенное на пьедестал высокого искусства! София — тринадцатая муза, муза интриги; чем эта муза хуже Эвтерпы или Мельпомены?.. Бедняга Галерий! Сегодня он достойный сын достойного отца, а завтра может стать изгоем общества — и только потому, что ей понадобилось сделать меня архонтессой Илифии! Нужно немедленно соглашаться, а там будь что будет… Иначе в один прекрасный день я вдруг узнаю, что брала взятки в суде, либо передавала государственные секреты варварам, либо, в лучшем случае, спала с уродливым рабом…».

— Конечно, если ты не уверена в своих силах, можешь отказаться, — с расстановкой заметила София. — Я найду тебе другую работу; талантливые люди мне нужны и здесь, в Темисии…

— Я уверена в своих силах, — быстро промолвила Медея. — Извини мои сомнения… я вспомнила, что князь Галерий в свое время помог моему отцу выбраться из долговой ямы…

— Полагаю, Квинтий Тамин не остался в долгу, — покровительственно усмехнулась София.

— Это неправда! Мой отец никогда в жизни никому не давал взяток. Он честный человек!

— По каковой причине в свои сорок девять лет служит в чине доктора, — съязвила София. — Учился бы он у тебя, как нужно жить. Некоторым отцам иногда не вредно учиться у своих дочерей. А впрочем, подруга, ты права: это очень хорошо, что твой отец честный человек; гораздо хуже было бы для нас, если бы архонтессой Илифии становилась дочь негодяя!

— Прости, — отведя глаза, произнесла Медея. — Насчет Галерия и моего отца я просто так сказала. На самом деле я не надеялась, что ты решишься оказать мне столь высокое доверие…

Легкая усмешка, промелькнувшая на устах Софии, свидетельствовала о том, что она разгадала истинные мысли подруги. Желая еще раз проверить реакцию Медеи, София сказала:

— В сущности, у меня не было иного выбора, кроме как предложить этот пост тебе. Ты — идеальная кандидатура в архонтессы Илифии. Ты оттуда родом, то есть своя для илифийской оппозиции. Затем, ты Феникс, согласно Выбору, а этот аватар, как всем известно, покровительствует солнечной Илифии. Наконец, ты никак не связана с кланом нынешнего архонта, и у тебя безупречная репутация — кто, как не ты?..

«Когда-нибудь она продаст меня кому-нибудь, кто ей окажется полезен больше, — еще подумала Медея. — Но это будет не сегодня. И не завтра. Я ей нужна. Следующий год — Год Феникса, ergo, я, как архонтесса Илифии, целый год буду заседать в Консистории. И именно в этот год ей исполнится тридцать! Она права — это будет решающий для нее год. Для нее… и для меня! Она нуждается во мне, а я нуждаюсь в ней. По закону прокуратор не может быть наместником провинции больше двух лет, он должен или стать проконсулом, или уйти… Она все рассчитала! Если я справлюсь, если она будет мной довольна, я получу чин проконсула и смогу править в Илифии еще десять лет, но если оступлюсь — тогда она меня утопит, как утопила Марса, или даже хуже… Пусть так. Как писал Сенека, «ducunt volentem fata, nolentem trahunt». Напрасно я вспомнила Сенеку… она не любит Сенеку. Egro, я тоже не люблю Сенеку, а люблю Софию…».

Медея стойко выдержала испытующий, чуть насмешливый взгляд Софии и проговорила:

— Ты права во всем. Я буду стараться. Ты не пожалеешь.

— Знаю, — с улыбкой ответила София. — На тебя всегда можно положиться. Позволь, я обниму тебя, Медея, моя самая добрая и верная подруга…

Они обнялись, добрые и верные подруги, а затем обговорили детали предстоящего торжества по случаю тридцатилетнего юбилея Медеи. Вернее, говорила София — кому и как отсылать приглашения на торжество, и каких артистов звать, и что они должны показывать, и в каком наряде лучше всего предстать перед гостями, — а Медея согласно кивала и иногда вставляла свои уточняющие вопросы… За окном занимался рассвет; в отличие от Медеи, чья работоспособность всегда казалась фантастической, София чувствовала себя усталой. Медея видела это, но, будучи достаточно умна и опытна, не выказывала подруге ни понимания, ни сожаления, а ждала, когда София сама закончит разговор. Наконец все указания, советы и намеки были розданы. София заявила, что отдохнет прямо здесь, в кабинете, на диване; Медея знала, что четырех часов сна подруге обычно бывает достаточно для восстановления сил. Медея еще раз поблагодарила Софию за доверие и заботу, но на прощание изъявила просьбу, которая удивила хозяйку кабинета.

— Уступи мне своего референта, — сказала Медея. — Архонтессе нужен хороший референт, а лучшего, чем подобрала ты, мне не сыскать.

Ты же найдешь себе другого, и лучшего, чем этот.

София улыбнулась: лесть маленькая и невинная всегда приятна.

— Отказывать близкой подруге грех, — сказала она и нажала кнопку вызова.

Референт появился не сразу, а после второго звонка. Выглядел он, словно только что проснулся; скорее всего, так оно и было.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, — проговорил референт. — Я работал… и задумался.

— Вас, вероятно, не устраивает, что приходится работать ночью, — предположила министр.

— Нет, ваше сиятельство, я всем доволен, — ответил референт.

— Я тоже довольна вами и вашей работой, мандатор. Поэтому я сочла возможным порекомендовать вас своей подруге; ей необходим хороший референт.

Лицо референта залилось багрянцем. Ему было известно, что София Юстина иногда развлекается издевками над чиновниками; такие издевки обычно помечали скорый финал чиновничьей карьеры. «Кто ж знал, что эта Медея Тамина — ее подруга?», — подумалось несчастному референту.

В его голове не укладывалось, как он, мандатор, может быть референтом другого мандатора!

— Я вижу, вы сомневаетесь, — задумчиво промолвила София. — Как жаль! А я-то думала, вы не откажетесь помочь моей близкой подруге.

Видно, ошиблась.

Медея, которую тоже забавлял этот маленький спектакль, прибавила с улыбкой:

— Я обещаю научить вас делать три дела сразу: читать, писать и наблюдать за обстановкой. И вы не будете завидовать другим, кто это может.

Еще я даю слово, вам не придется работать по ночам.

Референт слушал ее, не отрывая взгляда от двух звездочек на рукаве фланелевого платья, и лицо его чернело на глазах. Воспитанный на незыблемости и святости чиновной иерархии, он не понимал. София пожалела его:

— Fronti nulla fides! Это старое платье. Лучше научитесь называть мою подругу «ее превосходительством».

Сказав эти слова, София прикрыла рукой две из трех больших звезд на рукаве своего калазириса и оставшуюся звезду показала референту. Он вытаращил глаза. Женщины рассмеялись, настолько комичным показалось им это зрелище.

Обретя дар речи, референт отдал Медее честь и промолвил:

— Да, прокуратор.

Медея приложила палец к губам.

— Тс-с! Это пока секрет. Равно как и то, что вы отправитесь со мной в Гелиополь, мандатор. …Этот чиновник, не мысливший себя вне блистательной Темисии, но ставший из-за своего любопытства жертвой маленькой женской мести, отныне дал себе зарок никогда больше не подглядывать за незнакомыми женщинами, ибо одни лишь боги ведают, чьими подругами те могут оказаться.

 

Глава тридцать первая,

которая подтверждает древнюю истину, что честный человек, избегнув Харибды, непременно попадает в Сциллу

148-й Год Симплициссимуса (1787), 8 января, военный лагерь в окрестностях Джок.

Письмо: Марсий Милиссин — Софии Юстине, в Темисию, дворец Юстинов (лично, совершенно секретно)

Привет тебе, неустрашимая Минерва, гроза коварного Нептуна и всех его быков!

Прости великодушно! Сам понимаю, виноват: ты ждешь вестей, а я молчу, словно пропал в Кефейских джунглях, подобно юноше, искателю перьев сирен. Но это правда: минувшие недели я провел в разъездах, инспектируя пограничные войска, и вернулся в Джоку не далее как три часа тому назад.

Ну и гиблые тут места, скажу я тебе! Солнце не царствует над горизонтом, а точно растворилось в водной взвеси, душной, жаркой и мутной.

По-моему, в воздухе воды никак не меньше, чем в озере Несс и реке Анукис, вместе взятых. После девственной атмосферы нарбоннских лесов и гор здешний воздух показался мне отравленным, как вода в Стиксе, особенно на первых порах. Стыдно сказать, я впал в депрессию, а тут еще доброхоты подсунули мне газету с сообщением о скандальном заседании Сената, после которого мама попала в больницу… К счастью, ты оказалась молодец (как всегда!) и сообщила мне письмом подробности; я получил его на марше и читал, стараясь отвлечься от заунывного пения эмпусов.

Эти крокодилы-переростки чувствуют себя здесь настоящими хозяевами, не боятся ни людей, ни гидр. Каждую минуту приходится быть начеку, ибо они еще и быстро бегают, как по суше, так и в воде; третьего дня я наблюдал одного эмпуса, в десять мер длиной, не менее, так он мчался за гиппонгом, как гидромобиль с двумя пропеллерами, и настиг-таки!

Не думай, что я тебя пугаю. Напротив! Без ложной скромности скажу: меня, командующего пограничными войсками провинции, тут все боятся, и ходящие на двух, и ползающие на четырех; иногда мне самому непросто различить первых и вторых. Если забыть об обонянии и слухе и вспомнить о глазах, природа здесь неистово прекрасна первозданной мощью, равно in partibus infidelium, и порою не верится, что эти яростные джунгли — такая же часть нашей великой империи, как блистательная Темисия, божественный Мемнон, суровый Оркус или сумрачный Пифон. Вечнозеленые деревья здесь повсюду; они спускаются к реке, к Анукису, чуть не растут в воде, и все почти увиты каверзными лианами. Бороться со «змеиной травой», как называют здесь лианы, никчемное занятие; мне довелось лицезреть наш подвесной мост, сплошь покрытый зеленью лиан, как будто он творение природы, не людей! Еще я видел, как цветут деревья; цветы находятся на высоте в десять мер и более; они настолько потрясают алой красотой, что я, рискуя вызвать у тебя насмешку, волен сравнить их прелесть лишь с чарами твоих уст, таких же алчно ждущих, пылающих и влажных. Разнообразного зверья здесь столько, сколько песчинок в Ливийской пустыне, и всякая тварь норовит другую цапнуть, — ну равно мы, двуногие! Особенно восхитил меня необычайный попугай, подобный радуге и перламутру; я приказал словить его… ты понимаешь, зачем. К несчастью, пока мои отважные легионеры ловили радужную птицу, откуда ни возьмись явилась ползучая и их опередила. В знак оправдания этой неудачи шлю тебе перо сирены — купил его у одного помешанного тут, в Джоке, за тысячу солидов. Он клялся, будто сам нашел это перо в лесу после трех лет бесплодных поисков. Лжет, вне всякого сомнения. Убил кого-нибудь и перо отнял; тут каждый день друг друга режут из-за перьев. Воистину, дикарская земля! Надеюсь сам найти перо не хуже. Опять же, не тревожься, опасности нет никакой: в отличие от прочих смертных, мне не пристало опасаться пения здешних сирен — мне, околдованному твоей божественной красой и голосом твоим, подобным шепоту далеких звезд!

Страшусь иного — увидеть пропасть глубже, чем уже увидел. Я знал, конечно, о коррупции, что процветает здесь, с твоих слов и по внутреннему разумению, но реальность превзошла все мои опасения. Вор царствует на воре и вору служит! Воруют все — от легионера на пограничной заставе до самого архонта Сиренаики. Вся местная работорговля держится на воровстве. К примеру, племенной вождь продает раба перекупщику за пять-десять оболов (цена одного хлеба с отрубями в Темисии!), перекупщик приводит его к заставе, где отстегивает еще два-три обола «стражам границы», те пропускают их без документов; затем раба берет работорговец, уже за двадцать-двадцать пять оболов, платит чиновникам за фиктивные бумаги; дальше он либо продает раба на невольничьей агоре в Джоке (уже за сто оболов!), либо уступает другому работорговцу, который в состоянии осуществить доставку товара на более выгодные рынки. Рабов везут в трюмах, оформляя как благовония (представь себе «благовоние» черномазой скотины маурийских джунглей!) или древесину, пошлина на которые во много раз меньше, чем на живой товар. Само собой, везут без санитарного контроля и даже без осмотра; так экономят от двухсот оболов до десяти денариев. И этот самый раб, приобретенный у вождя за пять медных оболов, попадает в Темисию (если выживает, конечно), где идет уже за золотые солиды! Этот раб, еще не нашедший себе хозяина, успевает самим своим существованием накормить десяток алчных негодяев!

Доходит до совершенного абсурда. Мне рассказали историю о мальчике-рабе, которого продала его родная мать за ожерелье из зеркальных бляшек; такими ожерельями, по оболу за штуку, торгуют в Темисии только нищие люмпены. Поскольку щенок был о шести пальцах на одной ноге, хитрые работорговцы оформили его как уникум, приобретенный-де у дагомейского владыки за добрых два солида. В Темисии он не успел попасть на рынок — какой-то сумасбродный нобиль купил никчемного мальца за империал! (Ты случайно не знаешь, не Корнелий ли тот сумасброд? Только он на моей памяти держит паноптикум уродов!).

Nota Bene, Sophia! Раб, купленный за обол, ушел за империал — в сто двадцать тысяч раз дороже! И государство ничего не получило! Совсем ничего! Одни воры нагрели руки!

Возможно, я кажусь тебе наивным, но я намерен покончить с этими бесчинствами, хотя бы на границе. Три десятка откровенных негодяев уже пошли под трибунал, и пятерых успели расстрелять. Теперь ты понимаешь, почему меня боятся. Пытались по-всякому задобрить — и лестью, и подлой ложью, и даже подношением. Мне, генерал-легату, князю, в чьих жилах течет священная кровь Основателя, какой-то жирный работорговец из плебеев предлагал взятку, лишь бы я оставил в покое его «дело»! Во имя всех перунов Зевса! Я разукрасил негодяя так, что он до конца своей презренной жизни ходить не сможет. А вернувшись в Джоку, узнал, что этот низкий человек считается магнатом и вхож в самый дворец архонта!

Еще узнал я, что его друзья, такие же воры и негодяи, состряпали донос для своего народного избранника; неровен час, ушаты лжи польются на меня с трибуны Плебсии…

Куда обиднее другое. Все видят это безобразие и ничего не делают, чтобы восстановить порядок. Граница наша с дикарями — не «стальной рубеж», как говорят в столице, а решето: кто хочет, тот идет, что хочет, то творит! А местные командиры лишь виновато разводят руками. И даже мой непосредственный начальник, командующий девятым корпусом, старый и опытный генерал-префект, судя по всему, во взятках не замешанный, по-дружески присоветовал мне «самое большее, срывать вершки и не трогать корни». Известно, на что он намекает. Но не бывать тому! Буду наводить порядок и сделаю из решета Стальной Рубеж, а кто мешать мне станет, того под трибунал! И на тебя надеюсь, милая. Архонтом нужен человек достойный, иначе, в самом деле, я только и смогу, что «обрывать вершки».

Прощай, великая Минерва, animae dimidium meae, надень перо сирены на какой-нибудь прием, всех зачаруй — и вспомни своего Улисса.

***

148-й Год Симплициссимуса (1787), 10 января, Темисия, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкс.

Письмо: София Юстина — Марсию Милиссину, в Джоку, департамент командующего пограничными войсками Сиренаики (лично, совершенно секретно)

Давно ты меня так не пугал, мой воинственный бог. Нет, не скажу, что ты наивен, как дитя, — ты безрассуден, как Александр, возжелавший покорить пределы Ойкумены! Но у великого македонянина была великая армия, а у тебя — одна лишь я, та единственная, которая сознает, сколь страшная опасность над тобой нависла!

Нет, не боюсь я ни эмпусов, ни гидр, ни ядовитых змей — боюсь людей, которым ты высокомерно объявил жестокую войну. В уме ли ты, князь Марсий Милиссин?! Рукой ты пишешь мне, сколь велика добыча казнокрадов, а головой вынашиваешь планы скорой расправы с ними.

Ужели ты не понял, что донос в столицу на тебя за избиение магната — лишь мелкое предупреждение?! Потому-то тебе и позволили о нем узнать.

Тебе дают понять: «Угомонись, заезжий нобиль; ты, выросший в столице, не знаешь нашей жизни; мы тут живем, воруя, сто лет, и двести, и пятьсот; когда-то меньше, а когда и больше; так будем жить и впредь, и что тебе до нас? Товары наши пользуются спросом, мы процветаем, нам платят, и мы платим кому надо, и все, кто что-нибудь решает, нас не дадут в обиду. И ты не трогай нас, и мы тебя не тронем».

Ты думаешь, любимый мой, я не владею информацией о казнокрадстве в Сиренаике? Ты полагаешь, в Гелике или в Батуту лучше? Ничуть! И в других провинциях не лучше. Везде прогнило все — таков итог правления потомственных Юстинов, не исключая моего «великого» отца, и наших «друзей». И что же делать мне теперь? Уступить власть сыну Марцеллинов, как алчет он, или броситься на негодяйские ножи от сознания своей вины и от безысходности, как поступаешь ты?!

Я выбираю третий путь: я жду надежного момента. Этот момент наступит, когда я надену бриллиантовую звезду консула и стану полноправным первым министром Его Божественного Величества. Не сомневайся, я знаю, что нужно делать с негодяями, и как. И чего не нужно делать, тоже знаю. Не нужно злить противника — только уничтожать, когда того не будет ждать злодей, либо когда по слабости своей он нам грозить не сможет!

Кому я это говорю? Ты был отличником в Академии Генштаба — каким недобрым чародейством ты обратился в несмышленого юнца?!!

Угомонись, прошу тебя. Молю, если тебе угодно! Представь свою богиню на коленях — вот глубина отчаяния, в которое ты вверг меня, безумный Марс! Угомонись, ради меня, ради своей несчастной матери, которая только-только выбирается из кризиса, ради своей дочери — и ради нашего с тобой ребенка; когда родится он, никто не сможет заменить ему отца!

Пойми предел опасности. Злодеи, для которых верховная святыня — не Демиург и не Учение, не аватары, не бог земной, не государство и не княжеская честь, а золотое руно, — такие homo sapiens не остановятся, поднимут руку на наследника священной крови!

Ты хочешь победить коррупцию? И я хочу того же. Но я, в отличие от тебя, понимаю, сколь слабы мои силы и сколь умеренно я обязана ими распоряжаться, если хочу выжить.

Ты говоришь, тебя боятся? Нет, милый, не боятся. Тебя ненавидят, тебя презирают, над тобой смеются. Ты неуклюжий Полифем, а не искусный Улисс. Причем не тот Полифем, который был циклопом, а тот циклоп, которому Улисс выткнул единственный глаз, — совсем слепой бедняга!

Довольно, Марс. Я послала тебя не для того, чтобы ты погиб в неравной схватке. Я послала тебя переждать столичную грозу в спокойном отдалении. А ты? Это надо уметь: избегнув Харибды, попал в Сциллу!

Имей терпение, дождись меня и остальных, подобных нам. И не проси, пожалуйста, сменить архонта. Не далее как вчера я понудила князя Лициния Гонорина уйти в отставку. Это стоило мне невероятных усилий — гелиопольский старец равно камень, не имеющий ни ушей, ни мозга! Подписал прошение только тогда, когда я клятвенно пообещала ему устроить назначение архонтом Илифии его сына. Однако не считай меня клятвопреступницей: я пообещала для Галерия архонтство, но не уточнила, когда это случится — через день или через тридцать лет! Вот так, любимый, делается благо в государстве, умом и хитростью, а не рукоприкладством.

Так вот, я не могу устроить отставку твоего архонта. Один архонт ушел, а если тут же уйдет второй, любому будет ясно, что это неспроста. И всполошатся остальные наместники провинций, и переметнутся к дядя; тогда мне точно не видать заветной власти! Я их уйти заставлю, всех, без исключения, но не сейчас.

Предполагаю, в своих джунглях ты вовсе не читаешь газет и не представляешь, что тут у нас творится. In nuce: я глупо подставилась (с Доротеей и Варгом), дядя крикнул: «Фас!», все собаки выползли и громко лают на меня. Сенатская комиссия расследует мои нарбоннские затеи. Нет газетенки, которая бы не пищала об отставке правительства. Радикалы из фракции Интеликов ходят довольные, не люди, а стриксы, голубая кровь Юстинов пьянит их. У меня нервы крепкие, но отец совсем деморализован, мне больно, стыдно и… — да простят меня великие аватары! — противно на него смотреть. Он, видишь ли, мечтал закончить путь служения Отечеству в зените земной славы, — а тут его и дочь поносят все, кому не лень работать языком!

Ты знаешь, я прихожу к печальному выводу, что он и в самом деле не продержится до моего тридцатилетия. Поэтому пытаюсь обойти проклятый возрастной порог. Уговариваю олигархов отпустить отца «как бы» на отдых, «как бы» для укрепления здоровья, а обязанности первого министра — опять ad interim! — возложить на меня. Первый архонт (стимфалийский) на моей стороне — ему, при каждой встрече со мной вспоминающему о толстой папке в моем тайнике, другого и не остается; понтифик Святой Курии — тоже (я всегда умела ладить с иереями!). Сложнее с принцепсом Сената. Клавдий Петрин упирается, и я не понимаю, в чем причина; возможно, дядя соблазнил принцепса какой-то «замечательной идеей», а может, подоплеки нет, и наш достойный принцепс просто считает мою затею некрасивой. Ничего, обязательно придумаю, с какой стороны к нему подступиться; Ахилл был непобедимый герой, но Феб знал, куда целить стрелу Париса!

Что же до четвертого олигарха, то я — ты не поверишь! — заключила сделку с дьяволом, читай, с Кимоном Интеликом: я обеспечила ему голоса умеренных делегатов, и не далее как вчера он стал плебейским трибуном; взамен он проголосует за меня в Консистории. Одного боюсь: Кимон — создание лживое и гадкое, так сказать, по определению, как всякое существо, возвысившееся своим громким лаем из уличной грязи; можно ли верить слову его? С другой стороны, даже вождь разнузданного плебса должен понимать, сколь небезопасно в открытую обманывать Софию Юстину!

Привет тебе от мамы. Я каждый день бываю у нее в больнице. Она все поняла, и мы с ней подружились. Клеменция меня простила и благословила наш с тобой союз.

Ну что ж, возлюбленный мой бог, пора прощаться: нас ждут великие дела. Vale at me ama — и прости мне тон этого письма. Он менторский немного, но ты помни, что Ментор был мудрец, которому сам Улисс внимал.

И если хочешь быть Улиссом, не обижайся на меня. Ты дорог мне, я тебя люблю, я не смогу жить без тебя. Ut serves animae dimidium meae, — молюсь об этом и скучаю по тебе, Психея не всегда разумного Амура.

P.S. Перо сирены восхитительно. За мной уже пришли — иду на юбилей Тамины. Туда перо надену. Явлюсь сиреной, зачарую всех мужчин, выжму и выкину, ибо ни один из них, равно как и все вместе, не стоят одного тебя!

 

Глава тридцать вторая,

которая начинается красивым праздником, а завершается неразрешимой загадкой

148-й Год Симплициссимуса (1787), 10 января, озеро Феб, галея «Амалфея»

Большой корабль медленно выплывал из устья канала Эридан, оставляя позади вечернюю Темисию. Два цвета господствовали безраздельно на этом корабле — снега и золота. Девственно белыми, как шапки Атласских гор, были борта, палуба и все корабельные постройки. Благородной желтизной отливала греческая надпись «Амалфея» на бортах, золотыми были паруса, и золотыми лентами увита палуба. На корабле играла музыка, к нему то и дело причаливали гидромобили и прогулочные скедии, оттуда поднимались гости в богатых одеждах, и стороннему наблюдателю оставалось лишь гадать, по какому случаю княгиня Софию Юстина, владелица замечательной галеи, сменила привычный рубиновый цвет парусов на цвет лучезарного Гелиоса.

А Гелиос, неутомимый бог солнца, лениво катил к горизонту свою огненную колесницу. День выдался ослепительно ясным, и это радовало темисиан, но не удивляло; удивляло их тепло, разлившееся над аморийской столицей посреди привычной январской слякоти — столбик термометра показывал пятнадцать градусов выше точки замерзания воды. Казалось, Гелиос удвоил в этот день свои дары земле, чтобы праздник на богатой галее удался на славу, чтобы женщинам не приходилось скрывать свою красоту тяжкими зимними одеждами, чтобы мужчины смогли сполна оценить ее, чтобы, наконец, гости в полной мере прочувствовали магию солнечного Гелиополя, «столицы вечного лета», откуда была родом нынешняя именинница.

Медея Тамина приветствовала гостей у врат зала приемов. То было первое из чудес, приготовленных подругами-волшебницами своим гостям — превращение суровой официальной дамы, какой всегда стремилась казаться и быть Медея Тамина, в обворожительную, цветущую красавицу с неизменно благожелательной и отзывчивой улыбкой на устах. Медея встречала гостей в фантастическом платье из золотых перьев. Платье было длинным, оно полностью укрывало руки, плечи, грудь и ноги, но тело обтягивало, как вторая кожа. Однако когда Медея двигалась, становился заметен вырез справа, начинающийся у талии и обнажающий бедра и ноги; в сочетании с облегающим золотым платьем вырез придавал ее облику неповторимую и ошеломляющую эротичность. Образ женщины-птицы удачно дополняла шапка, исполненная в виде головы орла, также золотая, только в глазницах сверкали два больших драгоценных хризолита. В ласковых лучах уходящего Гелиоса Медея сияла, как статуэтка солнечного феникса. Гости, следуя этикету, отвечали на ее приветствия, но затем, отойдя от именинницы, начинали оживленно перешептываться, и Медея со сладкой истомой ощущала удивленные, восторженные и завистливые взгляды, устремленные на нее со всех сторон.

Выбор людей, которым София велела разослать приглашения, несколько удивлял Медею. Большинство гостей не входили в круг друзей Софии, а значит, и Медеи. Отпрысков великородных семей можно было счесть по пальцам одной руки — зато присутствовали мало кому известные патрисы, причем не из космополиса, а по преимуществу из «золотой провинции», люди, далекие от бурливой столичной жизни. «Конечно, — размышляла сама с собой Медея, — я не настолько влиятельна, родовита и богата, чтобы звать к себе на праздник князей, потомков Основателя, и вполне естественно, что мои гости подобны мне». Это умозаключение объясняло, почему гости в большинстве своем молоды, как она, но не объясняло другой загадки: почему среди гостей много служителей муз — поэтов, артистов, художников, ученых — и почему приглашенными оказались совсем уж экзотические персонажи, трое мудрецов из Индии. Вдобавок некоторые гости, — таких набиралась добрая треть, — были, насколько знала Медея, давними оппонентами юстиновского правительства. Например, князь Гектор Петрин, сын принцепса, десять лет тому назад домогавшийся любви Софии и отвергнутый ею, с тех пор не подавал руки ни ей, ни родичам ее, ни друзьям, и использовал всякий повод, чтобы насолить им. Судя по всему, князь Гектор и подобные ему явились лишь из любопытства, а может быть, лелея надежду каким-то образом подпортить торжество. На недоуменные вопросы, которые Медея адресовала подруге, та лишь загадочно улыбалась, и опытная Медея сделала закономерный вывод, что для кого-то из гостей праздничный вечер на борту «Амалфеи» станет воистину горьким, а для Софии явится важной ступенью к трону первого министра…

Гости между тем продолжали прибывать. Вот на борт поднимается знаменитая салонная дива Эгина в сопровождении троих любовников, именовавших себя поэтами. Подавляя брезгливое чувство, Медея приветствовала и их. Эгина явилась в светло-розовом ионийском хитоне, коротком, как туника, и полупрозрачном, так что сквозь легкую косскую ткань проглядывали коричневые глазки женских полушарий. Как то и подобает высокооплачиваемой салонной диве, Эгина была ярко накрашена и увешана драгоценностями. Несмотря на это, Эгина слегка покраснела, заприметив Медею, и за несколько секунд приветственной церемонии успела одарить именинницу не одним злобным взглядом.

— Я вас сразу и не признала, — томно растягивая слова, с едкой усмешкой, призванной затушевать досаду, произнесла Эгина. — По-моему, прокурорский китель идет вам лучше этих птичьих перьев!

Медея широко улыбнулась и ответила:

— Если так, когда-нибудь я надену его специально для вас, дорогая!

Салонная дива побледнела и отошла в сторону: в словах хозяйки вечера ей почудилась скрытая угроза. Поэты, спутники Эгины, поспешили за ней, но не удержались от соблазна хотя бы раза два обернуться, чтобы посмотреть на женщину-феникса.

Одним из последних явился князь Галерий Гонорин. Он не придумал ничего лучшего, кроме как надеть парадный калазирис прокуратора. Генеральская звезда сверкала, словно освещая сыну отставленного Лициния путь к заветному дворцу над океаном. Галерий едва успел ступить на борт, как его окружили знакомые — они спешили поздравить князя с предстоящим назначением на пост архонта. Наконец Галерий и его жена протискались к имениннице.

— Для меня великая честь приветствовать ваше сиятельство, высокородного князя, спасителя моего отца, и вашу прелестную супругу, — сказала Медея.

Галерий Гонорин наморщил лоб, стараясь понять, о чем говорит эта женщина. Так и не вспомнив, Галерий покровительственно кивнул и глубокомысленно заметил:

— Ваш отец достойный человек, хотя бы потому, что воспитал такую дочь. Вы можете передать ему от меня привет, ему и вашей матери…

«Моя мать умерла, когда мне было три года», — с гневом подумала Медея, и все угрызения совести, терзавшие ее по поводу истории с князьями Гоноринами, развеялись безвозвратно. Еще Медее пришло в голову, насколько справедливо поступает с подобными людьми ее мудрая подруга. Галерий с женой направились в зал приемов, где их снова окружили подобострастные искатели наместнических милостей, а Медея, проводив их взглядом, усмехнулась про себя: она-то знала, что именно сейчас, в эти минуты, когда князь Гонорин триумфатором разгуливает по галее, на Форуме продается плебейская газета «Вечерний корреспондент», где на двух полосах живописаны скандальные откровения некоей Ирены Ортос из Гелиополя, по прозвищу «Вакханка»…

Наконец все гости собрались. Юные рабы и рабыни, одетые жрецами и жрицами бога солнца, вкатили в зал столики с вином и яствами; чествования именинников у патрисов принято начинать легким ужином и непринужденной светской беседой. Однако к столикам никто не потянулся: все ждали ту, благодаря которой стало возможным это действо.

И вот она явилась! В миг, когда София возникла в зале приемов, Медея осознала, сколь по-детски наивной была ее затаенная надежда выступить на этом вечере царицей. Никому, даже ей, ближайшей подруге, даже в день и час ее тридцатилетия, блистательная дочь Юстинов не могла позволить ни на мгновение затмить себя. Других — пожалуйста, Софию — невозможно!

Наряд, в котором выступала молодая княгиня, представлял самый дерзкий и захватывающий полет фантазии. То, что было обернуто вокруг стана Софии, вряд ли могло называться платьем, хитоном или туникой; скорее, это был синдон неведомого доселе покроя. Драгоценная виссоновая ткань огненно-карминного цвета повторяла все изгибы тела, однако, словно сознавая, сколь несопоставима любая мертвая красота с прелестью этого пылающего жизнью совершенного тела, оставляла открытыми ноги и бедра до ягодиц, руки, плечи, полуобнажала грудь, едва скрывая острые соски. Позади накидка продолжалась мантией, настолько воздушной, что она, чудилось, плывет вслед за хозяйкой, вовсе не касаясь мозаичного пола. Но главной новацией, которую внесла София в свой синдон, были звезды, вышитые, вернее, прошитые искуснейшими мастерами на этой огненной накидке: отороченные золотым шитьем звезды, большие и маленькие, о двенадцати лучах каждая, являли собой пропуски в ткани, и благодаря им можно было лицезреть белую, как у молодого лебедя, кожу, порой в самых неожиданных местах. Даже если бы на Софии вовсе не было одежды, она бы не казалась более желанной, соблазнительной и дерзкой!

Насколько знала Медея, никто и никогда еще не дерзал являться в общество в подобном одеянии, но у нее не было сомнений, что завтра о новом наряде княгини Софии будет говорить весь город, еще спустя недолгое время другие красивые, смелые и богатые женщины попытаются повторить его, и вскоре он займет первенство на званых вечерах; вот уже несколько сезонов София Юстина фактически определяла своими изысканными нарядами женскую моду в Темисии. Завершали облачение Софии ярко-красные сандалеты на неимоверно высоком и тонком каблуке, между прочим, потомки тех, которые столь ошеломили в свое время герцога Круна и дочь его Кримхильду, а на голове, в черных, сияющих, как полированный обсидиан, волосах, схваченных на лбу алой лентой, переливалось всеми мыслимыми и немыслимыми цветами и оттенками драгоценное перо сирены; никаких иных украшений на Софии не было.

Итак, она возникла в зале — и неудивительно, что вмиг угасли все светские беседы. На Софию устремились десятки потрясенных и восторженных взглядов, как мужских, так и женских. Медея бросила взор на несчастную Эгину, которая еще не понимала, сколь глупо и безвкусно смотрится она в своем полупрозрачном дорогом хитоне, со своими кораллами и самоцветами, со своим салонным макияжем… — она подле Софии что увенчанная бусами глиняная кукла против «Афродиты» Праксителя! Медея перевела взгляд с салонной дивы на ее любовников и с мстительным удовольствием отметила, что низвергнутая дива навряд ли сможет затащить кого-нибудь из них в свою постель.

Немая сцена длилась более минуты — для кого миг красоты, а для кого и час великой муки! А затем, когда первое потрясение прошло, все гости, не сговариваясь, воздели руки над головой, сложили их ладонями — и устроили Софии бурную овацию; так аморийцы делают всегда, когда им не хватает слов для одобрения. София чуть наклонила голову в знак благодарности, но не как прима императорского театра, а как царица, удовлетворенная сообразительностью подданных. В этот момент Медея поняла со всей определенностью, что юбилей ее на самом деле призван быть великим праздником подруги, которая намерена блистать, царить и покорять, творить легенду… — а остальное сотворит молва. И тут Медее стало горько и обидно, не от того даже, что красотой София превзошла ее, а по иной причине: тридцатилетний юбилей, важный рубеж полной лишений жизни, долгожданный праздник, когда как будто бы сбываются мечты — не более чем фарс, красивый и циничный!

София подошла к Медее и шепнула на ухо:

— Подруга, не горюй. Представь, что завтра скажут в городе. «А знаешь, кто была всех краше после княгини Софии?» — «Кто?» — «Новая гелиопольская царица! На ее празднике все и случилось!».

Медея не стала прятать благодарную улыбку. Немногими словами Софии удалось вернуть ей уверенность в себе и радость торжества. «Гелиопольская царица!», — мысленно повторила она слова Софии. Вот так эпитет! И неспроста он прозвучал: Медея готова была поклясться, что вскоре, если удастся последняя интрига, все будут величать ее, Медею Тамину, «царицей Солнечного Града». Ревность растворилась без следа, и Медея ощутила прилив любви и благодарности к Софии. «Как я могу держать обиду на нее? — пронеслась трепетная мысль. — Она царицу сотворила из нищей провинциалки!». Не удержавшись, Медея поцеловала подругу в щеку и промолвила:

— Вот, видишь, князь Галерий Гонорин явился в одеждах прокуратора, и все спешат его поздравить с должностью архонта.

— Ну что ж, пойду и я поздравлю! — рассмеялась София и направилась к Галерию, для которого этот праздничный вечер был Валтасаров пир…

Начался ужин; красивые рабыни, одетые Гебами, прислуживали гостям, поднося искусно приготовленные яства; юные рабы, каждый в облачении Ганимеда, разливали горячительные напитки. По замыслу Софии, в этот вечер гостям надлежало забыть о том, что за бортами корабля плещутся волны озера Феб и сияет многоцветием огней Темисия, столица Обитаемого Мира; по замыслу Софии, все на этом вечере должно напоминать Гелиополь, Илифию и благодатный океан, что омывает тело «золотой провинции». На столах одно за другим возникали яства из Илифии, которые мы не станем описывать подробно, дабы не возбуждать ревность читателя; скажем лишь, что деликатесное мясо золотистых гиппонгов, встречающихся только в устье реки Маат, соседствовало на столах с гигантскими крабами побережья, плоды манго гелиопольских садов лежали рядом с загадочными ягодами из леса Ганимед, что растет на границе Илифии и Кифереи, сладкие груши из тех же садов спорили сочностью с ароматными яблоками предгорий Киферона. Вина также были исключительно из «золотой провинции»; в них ощущался неповторимый вкус дикого винограда с Плеядовых островов, клюквы и ежевики с южных склонов Атласских гор. Из традиционных яств патрисианского стола были лишь крупнозернистый рис, нежное филе индейки, шашлык из мяса антилопы, плоды киви и ананасовый сок; впрочем, как уверила гостей София, все эти продукты также доставлены из «золотой провинции».

По обычаю, гости ели мало, скорее дегустируя очередное яство или вино, нежели насыщаясь ими; в этом обычае, как полагали аморийцы, состоит важное отличие цивилизованного образа жизни от варварского. Однако индийские мудрецы, относившиеся, согласно аморийской традиции, к варварам, вкушали амброзию и пили нектар не менее благовоспитанно, нежели сыны и дочери Богоизбранного народа, очевидно, стесняясь являть свою варварскую природу столь благородному собранию.

София и Медея восседали за одним столом с князем Галерием и его женой, княгиней Виолой Геллиной. Игра продолжалась: обе подруги излучали доверие и благожелательность, смеялись каждой удачной шутке, в общем, показывали всем и вся, что князь Галерий, как и его отец, был и остается другом юстиновского рода. Предстоящее назначение Галерия архонтом Илифии не обсуждалось, так как выглядело делом решенным.

Лишь однажды произошла заминка, когда князь Галерий, очарованный умом и красотой Медеи, равно как и выявившейся близостью ее к властительной Софии, пригласил Медею в Гелиополь, обещая при этом найти достойное применение ее талантам. София тут же выручила Медею.

— Моя подруга, — вполне серьезно заявила София, — очень привязана ко мне. Но раз вы просите, я думаю, она не станет вам отказывать.

Она приедет в Гелиополь, как только ей для этого представится возможность, и доставит вам, князь, немало неожиданностей!

Виола Геллина с досады прикусила губу, но ее опасения были напрасны, так как смысл слов Софии заключался не в том, о чем она подумала. Медея участвовала в спектакле подруги и постепенно проникалась прелестью игры: безумно приятно ощущать себя кошкой, а их — мышками; особенно приятно то, что они пока не знают, что ты кошка, а они мышки…

Легкий ужин остался позади, наступил черед традиционных представлений. На импровизированную сцену вышли танцовщицы с цимбалами, тамбуринами и флейтами. Это были меднотелые илифийские девушки; наготу их прикрывали полоски золотистого хлопка, струящиеся с головы до пят. Как и все, что называлось аморийской культурой, этот танец вобрал в себя традиции древнего искусства разных народов. В звоне цимбал слышались задорные мотивы Эллады, в мерных ударах тамбуринов — мощь римской державы, в пронзительно-печальном пении флейт — стоны вечных египетских песков, растревоженных жестоким хамсином, «ветром Сета». Танцовщицы убыстряли темп исполнения; их гибкие тела, сначала неподвижные, затем колышущиеся в верхней части, как у индийских мастериц, наконец пришли в движение. Золотые полосы взметались, обнажая медные тела и снова их скрывая. Казалось удивительным, как эти девушки при столь стремительном танце умудрялись удерживать мелодию.

Впрочем, это продолжалось недолго: танцовщицы оставили инструменты, а вместе с инструментами и одеяния свои. В то же мгновение раздались звуки арф, кифар и скрипок — это мужчины в возрасте аккомпанировали своим молодым подругам, которые отныне не пытались играть вакханок; это снова был танец медленный, но и величавый. Не танец даже, а акробатический этюд; тела извивались, принимая порой немыслимые очертания и позы. Вдруг каждая из девушек сложилась в колесо, и эти живые колеса под звуки праздничного гимна покатились прочь из зала. Зрители разразились аплодисментами — как оказалось, преждевременно, потому что «колеса» возвратились, но не одни, а под водительством высокого и стройного юноши в золотом шлеме из солнечных лучей. Стал ясен смысл происходящего — это сам бог солнца Гелиос взъезжает на небосклон на своей волшебной колеснице!

Девушки распрямились на коленях и, обращаясь к играющему бога юноше, запели гимн Гомера:

Свет с высоты посылает бессмертным богам он и людям, На колесницу взойдя. Из-под шлема златого глядя. Страшные очи его. И блестящими сам он лучам. Светится весь. От висков же бессмертной главы ниспадаю. Волосы ярко блестящие, лик обрамляя приятный…

Внезапно юноша-бог поднялся над землей и завис в воздухе, точно как Гелиос. Люди, незнакомые с наукой, которую посвященные называли «искусством галлюцинаций», вытаращили глаза. Им пришлось удивиться еще больше, когда юноша стал перевоплощаться в пылающий шар. Исчезли из виду очертания его фигуры — над сценой, слепя зрителей, нависало подлинное солнце! А девушки, игравшие роль огненных коней и солнечной колесницы, вдруг вспыхнули в пламени небесного костра, как легкие тростинки. Иные гости вскочили с мест, и крики ужаса вырвались из уст.

Однако ни София, ни Медея, ни остальные завсегдатаи театров и цирков, не проявили ни малейшего волнения; глядя на них, ужаснувшиеся гости успокаивались. Это непросто было — смотреть спокойно, как в нескольких шагах сгорают заживо прекрасные девушки! А ведь они сгорали вправду, извививаясь в огне, терзаемые болью. Но, странное дело, не лопалась их кожа, не горели волосы, и пламенные языки как будто не пытали, а ласкали обнаженные тела.

Пылающий шар начал опускаться. Явилась вспышка, и все исчезло вмиг — и шар, и юноша, который этим шаром был, и девушки. На месте, где только что были они, пламенел костер. В костре пылала птица, точь-точь-в-точькак именинница в убранстве солнечного феникса. Точнее, вначале птица не была заметна, затем в глуби костра словно расцвел цветок, и все увидели эту сказочную птицу, оправляющую могучие орлиные крылья.

Родившийся в огне феникс взмахнул ими, подняв хоровод искр, и под восторженные восклицания собравшихся взмыл в воздух. Он сделал круг под потолком, взмахнул крылами снова, и дождь из маленьких золотых перьев просыпался на гостей, убеждая их в реальности происходящего. Пока ошеломленные гости поднимали и рассматривали золотые перья, сказочная птица пронеслась к широкому окну и, незаметно пройдя сквозь стекло, полетела на закат, вослед волшебной колеснице Гелиоса. Некоторые бросились к окну и проводили птицу взглядом — не сон ли это? — а остальные устроили овацию чудесному зрелищу и его творцам.

Ужин возобновился под звуки струнного оркестра. Но теперь гости вставали из-за столов, гуляли с яствами и вином по залу, образовывали группы. Наибольшей популярностью пользовались, бесспорно, София в своем звездном платье и Медея в уборе солнечного феникса. Они только успевали выслушивать изысканные комплименты, извинялись и переходили к другим гостям. Для всякого и всякой у Софии находился ответный комплимент; даже салонной диве Эгине она сказала:

— Не так давно мне удалось добиться возвращения персидского царевича Астиага в нашу великую столицу. И знаете, как? Я написала ему, что он всегда желанный гость в салонах космополиса, не исключая ваш салон. И Астиаг приедет!

Дива Эгина зарделась; почти никто, кроме Софии, не знал, сколь тесно переплелись политика и страсть в похождениях знаменитого персидского сердцееда; почти никто, кроме Софии, не знал, сколь мучительно переживает дива разрыв с царевичем, который, было время, дарил ей самоцветы величиной с куриное яйцо… Эгина, запинаясь, прошептала:

— Вы говорите, он приедет… Когда же ждать царевича у нас?

— Как только первый министр сочтет возможным отослать ему официальное приглашение, — отозвалась София и быстро скрылась среди других гостей, предоставляя знаменитой диве самой додумать остальное.

Медея встретила знакомых по гелиопольскому лицею. Вспоминали ушедшую юность и обсуждали жизнь. Один молодой человек пылко отговаривал Медею возвращаться в Гелиополь, ибо, как он утверждал, талантливым людям при дворе князей Гоноринов выжить невозможно.

— Мне тридцать лет, как и тебе, — с печалью говорил он, — я доктор медицины, но кафедру в гелиопольскому университете отдали старику магистру, который диссертацию писал, когда меня еще на свете не было, и только потому, что ректор наш, тебе известно, боится молодых! Ах, — вздохнул доктор, — какой же молодой я в тридцать лет! O mihi praeterios referat si Jupiter annos — тогда бы я вслед за тобой сюда, в Темисию, поехал; здесь, только здесь можно найти себя!

«Если ты умен, настойчив, осторожен и Фатум благоприятствует тебе», — мысленно уточнила Медея, а вслух сказала:

— Не огорчайся; еще не все потеряно. Я думаю, вслед за Лицинием уйдут сподвижники его, и нам откроется дорога…

Доктор медицины перебил ее:

— Наивные мечты! Галерий весь в отца. Нет, не видать нам должной славы в этой жизни…

— Ну хорошо, а если вдруг случится чудо и ты, к примеру, станешь ректором — что сделаешь тогда?

К концу этой беседы Медея Тамина определила для себя имя нового ректора гелиопольского университета.

Она беседовала с ровесниками и вспоминала недавние слова Софии.

«Времена ленивых старцев отступают, — говорила подруга. — Меня поддержат молодые, они поймут, что власть для них открыта и что они нужны имперскому правительству. Если смогла сделать блестящую карьеру ты — смогут и они». В полной интриг игре за власть являлся некий смысл, и Медея понимала, что этот тайный смысл много важнее средств достижения его; так намечалась цель, и в этой высшей цели рождалось отдохновение даже такой циничной и расчетливой натуры, какой вслед за своей подругой становилась Медея Тамина. Выполняя волю Софии, Медея зондировала своих товарищей-ровесников, и убеждалась в правоте ее — не в частностях, а в целом. Талантливые люди устали от правления одних и тех же лиц, неважно, в Квиринале, столичном храме высшей власти, или в провинциальном университете, — везде, где окостенелая серость подавляет ищущие воли ростки. Медею удивляло, как удалось Софии побороть в себе традиционное мышление юстиновского рода и стать, пока лишь тайно, идеологом и, вероятно, будущим творцом этой своеобразной «революции молодых», как мысленно окрестила предстоящие сражения Медея.

Охотничий азарт, честолюбие, вера в успех и страсть к по-новому осознанному благу государства разгорались в душе Медеи, и в эти минуты, слушая ровесников и осмысляя их слова, она была готова биться вместе с ними, служить Софии до конца — служить, пока София не сочтет полезным убрать ее, Медею, с поля брани и заменить другим или другой…

А сама София в это время нашла себе собеседников в лице упоминавшихся индийских мудрецов. Вернее, мудрецом, гуру, был один из них, а остальные двое, ученики, его сопровождали.

— Бхагаван Мадхва, — обратилась София к гуру, — вы не жалеете, приняв мое приглашение на этот вечер?

Гуру Мадхва склонил голову в знак почтения.

— Ваши переводы Завещания Фортуната на хинди и санскрит широко известны среди моих братьев по вере; мы считаем их каноническими. Какой ценитель знания дерзнет отвергнуть приглашение образованнейшей женщины мира?

— И тем не менее наши красочные празднества претят аскетическому духу брамина. Я не права?

— Индусы ценят красоту телес, но всего более — красоту души. Любой ли, рукоплещущий красивой женщине, красив душой?

— А что такое красота души, бхагаван? Вы можете ответить? Телесной красоте есть замечательные образцы, подобные Исиде или Афродите, или вашей Лакшми…

— Или вам, многоученая раджасса, — с улыбкой вставил брамин.

— Да, или мне, — со всей серьезностью согласилась княгиня. — А красота души, какая она? Возможно ли нам, смертным, судить, красиво или нет творение Всевышнего Отца? Кто знает, что внутри у человека?

Если следовать вашему пониманию Атмана, души, единой с Богом, то суждение о душе есть суждение о Боге, а не грех ли это? Не лучше ли для мудреца отдать на усмотренье Бога суждение о Боге, об Атмане, о Душе?

Оба ученика внимательно слушали диалог гуру и «многоученой раджассы», один записывал каждое слово в книжечку, другой, беззвучно шевеливший губами, очевидно, запоминал.

Гуру Мадхва ответил:

— «Если бы люди думали о Боге столько, сколько они думают о мирской жизни, кто бы не смог достичь спасения?», — так сказано в Упанишадах Майтри. Исключительно в мыслях о Боге, в молитве единения с Ним человеку возможно обрести Атман, что значит истинную красоту души.

— Согласна. Но вспомните первый стих Упанишад Иша: «В сердце этого феноменального мира, во всех его изменчивых формах, обитает неизменный Бог. Поэтому обойдите изменчивое и, наслаждаясь внутренним, перестаньте обращать внимание на то, что другие считают ценным».

— И где вы видите противоречие? Бог внутри и вовне, нужно лишь открыть Его для себя.

— Вот! — с торжеством воскликнула София. — Бог повсюду, Бог есть данность, он существует, «Вечный среди вечных», вне зависимости, «открыл» ли его индивид или нет, почитает или отрицает, молится ему или вовсе забыл о Нем. Бог подобен солнцу, которое светит и варварам, и цивилизации, и злым, и добрым, и мудрым, и ничтожным — Бог везде и независимо от нас!

— Что вы этим хотите доказать? — насторожился брамин.

— Только лишь то, что Вездесущий Бог нисколько не нуждается в наших жертвах, приношениях, молитвах. Скажите, бхагаван, не кажутся ли вам бессмысленными человеческие жертвоприношения первобытных племен? А приношения животных, гекатомбы, которыми известен мир античный? Или земного злата, как в Египте фараонов и государстве Хань?

Велик ли Бог, который пьет кровь животных и людей, сидя на злате? Такой ли Бог создал Вселенную? Нет, не такой — таким его нарисовали себе люди, такого бога, какой был надобен им по невежеству. Темного мира темный бог! А если Истинному Богу не нужны ни кровь, ни злато, к чему, скажите, Истинному Богу пустые славословия, молитвы, храмы? Опять мы, люди, судим Бога по себе: нам нравится, когда нас прославляют, нам молятся, прося о благах, когда нам строят виллы и дворцы! С чего мы заключили, что Богу-Абсолюту необходимо то же самое?!

— Не Богу то необходимо — нам!

— Отвечу строфой из «Ригведы»: «Ни сегодня нет, ни завтра. Разве кто поймет то, что непостижимо?». Нисколько нам не нужно славить то, чего не понимаем. А вдруг мы славим Мировое Зло или Абсолютную Пустоту?.. Вознося богам молитвы, мы снова уподобляемся троглодитам, вся разница лишь в том, что они поклонялись идолам и тотемам, а мы — неясной сущности. Бессмысленна молитва сама по себе, ибо заранее предполагает Бога-Господина, верховного царя, небесного владыку, экстраполяцию на небо грешной земной власти. Мы молимся тому, кого вообразили сами!

Получается, не Творец создал нас по образу и подобию своему, а мы придумали Его себе!.. Я так считаю, молитвой может быть само желание, неважно, тайное или явное; Истинный Бог слышит и видит всех и каждого в отдельности, понимает на любых языках, и обмануть его невозможно!

Слышит, видит, понимает — и вознаграждает!

— Милостями?

— Не только. Также горестями и бедствиями; значит, таково было потаенное желание! А приношения божеству — не храмы и не злато, но деяния людские. Добрый поступок есть вклад на одну чашу божественных весов, худой — на другую. Заметьте, бхагаван, не люди взвешивают на весах поступки себе подобных, а божество! Только оно способно различить добро и зло. Ибо что для одних добро, зло для других. Добрый поступок не равнозначен благому, а злой — греховному. Зло само по себе не есть грех, потому что в конечном счете может обернуться добром. Равно и добро не есть благо, ибо может обернуться злом. Мы, смертные, не в состоянии определить, каковы наши поступки, добрые или злые, — это под силу лишь высшему божеству, по-нашему, Творцу-Пантократору, то есть Вседержителю.

— Отсюда следует: твори бесчинства, потакая худшему в себе, а божество рассудит; вдруг ты добро содеял злодеянием!

— Это ошибочное, примитивное, простите меня, варварское понимание. Относительность добра и зла не означает, что разрешено творить бесчинства. В жизни праведника не должно быть перекоса в ту или иную сторону. Он обязан беречь в своей душе Гармонию — Великое Согласие, установленное Творцом. Именно нарушение Гармонии в чем бы то ни было является грехом. Отступник, еретик, нарушивший Гармонию, подвергается развоплощению души на небесном суде великих аватаров, а праведник, напротив, обретает вечное блаженство в богоявленном Элизиуме… Не правда ли, прекрасно пел Гомер:

Ты за пределы земли, на поля Елисейские будешь Послан богами, — туда, где живет Радамант златовласый, Где пробегают светло беспечальные дни человека, Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает; Где сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным…

— Если я правильно понял, ученая раджасса, суетное стремление свершить как можно больше добрых дел, дабы очистить карму, является, по-вашему, грехом гордыни?

— Совершенно верно. Полагая, что он творит добро, человек может на деле творить зло.

— А как человеку определить, что нужно делать, дабы не сотворить излишнего добра или зла? — лукаво сощурившись, спросил гуру Мадхва.

— Он должен тем внимать, кто это знает лучше, — ответила княгиня София.

— Вы сами себе противоречите, ученая раджасса.

— Нисколько! Творец создал смертных неравными: одних разумными, как вы и я, других подобными обезьянам; одних он наделил душою яркой, светлой, целеустремленной, как у людей цивилизации, душа других, язычников, подобна одноклеточной амебе, созданию тусклому и бессмысленному по определению; одним назначил он родиться господами, другим — рабами для господ; так мы приходим к появлению людей, которые способны чувствовать и объяснять желания Творца всем прочим смертным.

— Это жрецы.

— Да, именно. Вы, индуисты, говорите: «Брама, средоточие мира, создал браминов из уст своих, кшатриев — из рук, вайшиев — из лядвей, шудров — из ступней своих». И мы, аморийцы, утверждаем это, лишь изменяя имя Брамы на Творца, браминов называем иереями Содружества, кшатриев — патрисами, вайшиев — плебеями, а шудров — нашими рабами. Как видите, бхагаван Мадхва, — с воодушевлением резюмировала София, — разумные идеи всюду схожи!

Однако гуру не спешил разделять ее чувства.

— Ваше учение цинично и опасно, — хмурясь, проговорил он. — Неверие в исцеляющую силу добра ведет к неверию в богов, неверие в богов — к неверию святым отцам, а оное — к бунтарству против всякой власти.

В поклонении богам и в сложных ритуалах, долженствующих закрепить благоговение толпы, — основа дхармы, космического порядка. А ваше учение означает мировой хаос!

София улыбнулась, но так, чтобы не оскорбить почтенного мудреца.

— Учение, которое я имею честь вам излагать, создано Фортунатом, моим великим предком, а он, в свою очередь, воспринял основные догмы от небесных аватаров, посланцев Творца. Весь Аморийский мир живет по этому учению. Оглянитесь вокруг, бхагаван, — где вы зрите хаос?!

Брамин смутился.

— И вы желаете, раджасса, чтобы я поверил, будто аморийцы не веруют в богов?

— Для нас вера в богов нечто иное, — ответила княгиня. — Мы не заглядываем друг другу в душу, так как это невозможно, а для кого возможно — для остальных опасно. Мы, аморийцы, живем с сознанием богов как высшей и несоразмерной данности. Они — как свет, как воздух, как вода.

Боги над нами властвуют, и разумному человеку просто не придет в голову сомневаться в их существовании! Боги суть не вопрос веры. Амориец рождается в мире, устроенном по Божественному усмотрению. Это в его крови, в его душе. Подобно тому, как у вас когда-то считали индуистом всякого, родившегося индусом, так и у нас рожденный аморийцем автоматически становится аколитом Священного Содружества, приверженцем Истинной Веры. Фатум, то есть судьба, или, иначе, сам Бог-Творец, дарует аморийцу право выбора, что означает Выбор аватара, покровительствующего в текущей жизни, по-вашему, в самсаре, «потоке естества»…

— Я видел «Колеса Фортуны». Какое это «право», где тут «выбор»?

Ваш Выбор определяет слепой случай!

— Вы заблуждаетесь, бхагаван. Не случай, а Божественное Провидение, Фатум! У нас понятие судьбы, планиды человека многолико, немудрено и спутать. Как я уже сказала, Фатум, отождествляемый с Творцом, есть Провидение Господне; ему антагонистична слепая судьба, случай, или Фата; неизбежность мы называем Нецесситатой, что близко к карме в вашей вере; высшая справедливость, когда человеку воздается по делам его, есть Адрастея (как видите, и это близко к карме); наконец, победа, жизненный успех, который римляне звали Фортуной, у нас зовется Никой, а поражение и смерть — Танатой. Есть еще три пары понятий человеческой судьбы, но они не столь важны, как названные.

— Вернемся к вашим богам. Зачем они нужны, если учение Фортуната не побуждает поклоняться им?

София вздохнула.

— Этот вопрос нелегок хотя бы потому, что у нас никто разумный им не задается. Я говорила вам: боги суть данность, они не могут быть полезны либо излишни — боги не зависят от нас, наших желаний! Аморийская иерархия выделяет Бога-Творца, Демиурга, Пантократора, двенадцать аватаров, его посланцев, то есть посредников между Творцом и смертными, и земного бога, императора, в котором, согласно Выбору, воплощается один из аватаров. Эта нерушимая триада — залог порядка в нашем государстве.

Еще у нас считаются богами Фортунат-Основатель, — он может быть сравним с Калки, последней инкарнацией вашего бога-охранителя Вишну, ибо призвание Фортуната заключалось в наведении порядка в мире, — а также его дети и все наследники, законно занимавшие Божественный Престол; то вторая триада богов.

— А если некий амориец не верит в названных богов?

— Это естественное право его души. Вы можете поклясться, бхагаван, что всякий, кто почитает Шиву, верит в Шиву?! У нас в священном городе Мемноне есть грандиозный храм Творца-Пантократора, повсюду — святилища великих аватаров, и Фортуната, и его божественных детей; кто хочет, посещает их, а кто не хочет — того мы не неволим; я не имею в виду подсудимых, которых приводят в суды-пантеоны против желания. Бывает, кое-кто из аморийцев даже приносит аватарам гекатомбы! Мы смеемся над такими сумасбродами, но и только. Мы даже позволяем рабам нашим и некотором увязшим в вековом невежестве федератам, например, иудеям и дагомейцам, почитать иных богов, не аватаров. Их дело; они слабы своей темной религией; глядя на них сверху, мы понимаем свою силу… Вы видели представление с участие бога солнца Гелиоса? Мы называем Гелиоса богом, но он не бог — антропоморфное творение античных мифов!

В таких богов и сами греки с римлянами не всегда верили.

— Тем более неясно мне, зачем павшие боги предков нужны вам, аморийцам. Вы поминаете мифических богов на каждом слове, а Пантократора и аватаров не зовете.

— Наши истинные боги неизмеримо далеко от нас, поминать их всуе грех, — промолвила София, и в голосе ее можно было приметить оттенок грусти, — поэтому мы чаще призываем легендарных. Не столь уж важно, что их на свете не было и нет, важна культура, которую они являют нам.

Так, Афродита означает красоту, любовь и сладостную негу, Зевс — грозномогучую твердыню, Гера — счастливый брак и материнство, Гадес — страдание и смерть, и так далее… Нашей культуры не было бы без легенд, которые создали предки!

— Вы не ответили на мой вопрос. Допустим, некий амориец не верит в аватаров и Творца, как он не верит в Гелиоса и Атона…

— Поймите, бхагаван, мы никого не заставляем верить — ибо заставить верить невозможно! Достаточно, чтобы амориец, да и не только амориец, признавал Божественный порядок самоочевидным и следовал ему.

— Иначе?

София отозвалась резко, точно словами разрубая воздух:

— Иначе он становится еретиком, и государство подавляет ересь всей силой дарованной богами власти! Еретиков мы отправлять привыкли на суд к небесным аватарам; не люди — боги разбираются с еретиками. Вот по какой причине упреки ваши в бунтарстве вызвали у меня улыбку. Бунтарство против власти, согласно нашей вере, суть высший грех, ибо вся власть — от бога, божественна ее природа! Истоки земной власти — в деснице у Творца; Творец передает священную власть через посланцев, аватаров, царствующему императору, августу, а он, в свою очередь, подобно могучей реке в дельте, распределяет власть между руслами. Жрецы, по-нашему, иереи, они же судьи — одно русло, министры и чиновники — другое, сенаторы из знати — третье, делегаты простого народа — четвертое, и пятое — наместники на местах. И все указанные русла впадают в море, которое зовется миром Богохранимой Амории!

— Воистину продуманно устроена ваша великая держава! — воскликнул гуру Мадхва; оборотившись к ученику, он требовательно вопросил: — Ты все записываешь, благородный юноша?

— Да, о Учитель, — ответил тот. — Нет ни единой буквы в твоих словах или словах великознающей раджассы, которую бы я пропустить дерзнул.

— Хорошо, — удовлетворенно кивнул брамин. — Ты продолжай записывать, все это очень важно… — вновь повернувшись к собеседнице, он молвил: — Возможно, вам покажутся обидными мои слова, многоученая раджасса, но я скажу, во имя истины и знания, которые мы равно ценим.

Раскрылась мне полезность богов ваших! Вы встроили их в государство! У вас, помимо государства, нет ничего: ни веры, ни сообщества людей, ни даже мыслей. Ваше великое государство сковано учением Фортуната, а вместе с государством скованы и люди, и наука, и культура. Не мне, ничтожному, судить, хорошо ли это, плохо ли, но это так!

София незаметно осмотрелась и тихо спросила брамина:

— Какой из редких языков известен вам, но не им?

На устах гуру мелькнула улыбка сочувствия и понимания: София имела в виду его учеников.

— Я говорю на языке Заратуштры, — ответил он.

— Не хочу, чтобы ваши ученики сохранили мои следующие слова, — сказала она, также перейдя с санскрита на авесту. — Знайте же, бхагаван, я с вами полностью согласна! Наши боги — такая же часть аморийского государства, как и мы, люди. И в этом наша сила! Где еще боги каждодневно, ежечасно, всякий миг служат укреплению сообщества людей?!

— То, что вы сейчас сказали, нельзя произносить вслух? Ересь?

София молча кивнула и прибавила:

— Ничто и никто не спасет человека, если он еретик. Он может быть князем, первым министром или самим императором… если он восстает против богов, то есть против основ Учения, он обречен. Любому гражданину позволено критиковать земные власти, но горе всякому, кто даже на словах рискнет поставить под сомнение Божественный порядок!

Внимательно глядя на княгиню, мудрец промолвил:

— Вы боитесь… Вы, та, чей ум подобен красоте, боитесь отпустить свою мысль на волю! Должно быть, это непредставимая мука — искать спасения от собственных неразрешенных мыслей, мука страшней танталовой…

— Нисколько, — заметила София, отвечая гуру тем же взглядом. — Тантал наказан был богами, страдал за дело, ибо попытался, дерзкий нечестивец, встать вровень с олимпийцами. А я нисколько не страдаю, я понимаю свое место, я признаю разумность Божественного порядка. Как мы живем, так только можно жить среди враждебной дикости — иначе смерть державе Фортуната!

— Порядок ваш разумен, но справедлив ли он? Вы можете не отвечать.

— Нет, я отвечу… Он справедлив, бесспорно. Он справедлив уже постольку, поскольку он порядок, а не хаос. Божественный порядок хранит державу от распада, и тем он справедлив, sub specie rei publicae.

— Я не колеблясь, расстанусь с жизнью, лишь бы жила моя держава! — гордо, не размышляя ни мгновение, ответила княгиня.

— Вы веруете в богов или в державу, вы лично?

София на мгновение задумалась, но затем, устремив ясный взгляд на собеседника, промолвила:

— Я верую в себя! В тот микрокосм, который составляет мою личность. Мир отражается во мне, я отражаюсь в мире. Есть я, есть мир, который мне возможно изменить, и есть богами установленная данность, Божественный порядок, с которым я живу в согласии, ибо иначе жить нельзя…

Неожиданно на устах гуру появилась довольная улыбка, и он сказал:

— Вот и вернулись мы к началу беседы. Ваша цивилизованная вера, как и другие, варварские, алчет зримых жертв. Она снедает вас, людей, ей преданных!

София с изумлением посмотрела на мудреца: мысль, высказанная им, никогда не приходила ей в голову. А он продолжал:

— Вы, аморийцы, стеснены страхом перед своим Божественным порядком. Вы боитесь его утратить, и он, видя ваш страх, безраздельно властвует над вами. Сказать вернее, не один лишь страх тому причиной, нет, к страху примешана своеобразная любовь. Вы любите и боготворите своего Господина, этот внушающий страх Божественный порядок, как робкая жена боготворит деспотичного мужа, вы поклоняетесь порядку, вы подчинили ему даже богов небесных! Мне мнится, вы объявили бы еретиками Фортуната и ваших аватаров, если бы выяснилось вдруг, что эти сущности несут какую-то угрозу вашему порядку!

— Ну, это уже слишком! — возмутилась София. — Вот к чему приводит свободный полет мысли! Я убеждаюсь вновь и вновь: наше устройство справедливо и разумно; иначе — смерть, конец Цивилизации!

— Возможно, вы и правы… — задумчиво ответил гуру. — И все же вы подумайте. Кто знает, может быть, когда-нибудь настанет иное время, и ваше государство будет нуждаться в упрочении, к власти придет разумный человек, начнутся благие реформы… кем кончит этот смелый и достойный человек — великим триумфатором или еретиком презренным?..

 

Глава тридцать третья,

в которой утверждается, что имя и тело имеют большее значение для человека, чем ему хотелось бы

148-й Год Симплициссимуса (1787), ночь с 10 на 11 января, озеро Феб, галея «Амалфея»

Из-за экзотических гостей Софии праздник угрожающе затягивался.

Яств было съедено больше положенной меры, выпито все вино, наконец, все разговоры, которые могли вестись на подобных приемах, отзвучали.

Гости переминались с ноги на ногу, демонстрируя, сначала сдержанно, затем все более и более явно, свою скуку, выразительно поглядывали на странную компанию из блистательной хозяйки галеи и неказистых иноземных жрецов. Наиболее смелые подходили ближе, надеясь уловить краем уха, о чем идет беседа и по какой-такой причине она для Софии Юстины важнее праздника близкой подруги. Однако знатоков санскрита, а тем более авесты, среди смельчаков не наблюдалось, поэтому они, сконфуженные, отходили от таинственной компании.

Недоумение перерастало в раздражение, особенно у гостей княжеского звания: предпочитая им чужих монахов, княгиня София поступала неприлично. Даже Медея в душе корила подругу: возможно, беседа с гуру была достаточно важна, но неужели нельзя было найти другое место и другое время? Наконец Медея решила взять бразды правления в свои руки и велела начинать очередное представление. Громко заиграла музыка, на сцену вышли актеры, а гости вернулись на свои места. Спохватилась и София; расставшись с индусами, она подошла к подруге. Вид у Софии был озадаченный; Медея даже сказала бы, слегка растерянный.

— Ты говорила с ним не меньше часа, — с обидой в голосе произнесла Медея. — Что от тебя хотела эта обезьяна хиндустанских джунглей?

В ответ София устремила на подругу такой взгляд, от которого видавшей виды Медее стало не по себе.

— Этот человек — мудрец, подобный Конфуцию и Аристотелю, — ледяным голосом отчеканила София, — и потому сей вечер, если чем и запомнится мне, так это умной беседой с равным, а не жалкими кривляниями перед теми, кто говорит: «Вот обезьяна», не глядя в зеркало!

— Надеюсь, ты не меня в виду имеешь? — вспыхнула Медея.

— Я разъясняла мудрецу основы нашей справедливой веры, — привычным тоном ответила София, скорее для себя, чем для подруги. — Он задавал уместные вопросы, свидетельствующие о желании постичь истинную суть вещей; я не могла сказать ему: «Увольте, бхагаван, меня ждут лицедеи!». Что после этого подумали бы обо мне его ученые коллеги?

— Прости, — процедила Медея, — нам, которым недосуг за лицедейством лишний раз вглядеться в зеркало, непросто жить рядом с вами, с теми, кто равен Конфуцию и Аристотелю! Воистину, велик мудрец Конфуций, сказавший как-то раз: «В дела другого не входи, когда не на его ты месте»! Слова второго мудреца на этот счет припомнить не могу: слаба я в мудрости, сделай на это скидку.

София, с присущим только ей умением мгновенно растворять обиды, красиво засмеялась и украдкой поцеловала подругу.

Тем временем на сцене разворачивалось новое красочное представление. Стилизованный под слепого сказителя седогривый старец в длинном дорическом хитоне, аккомпанируя себе на псалтирионе, речитативом напевал историю любви аргонавта Ясона и Медеи, дочери колхидского царя.

Позади сказителя, в клубах белесого тумана, призрачными силуэтами скользили мимы; их выразительные, отточенные движения служили замечательной иллюстрацией к словам и музыке.

То, однако, была прелюдия, призванная подготовить зрителей к основному действу. И здесь уже намечалась интрига, загадка: какой из эпизодов жизни легендарной Медеи будет показан гостям этого празднества.

Вот первая встреча вожака аргонавтов и дочери Ээта; вот они вдвоем, обсуждают, как исполнить волю жестокого царя; вот Ясон уговаривает Медею бежать с ним в Иолк, и она, возвысившись над своими страхами, соглашается бежать с любимым; вот волшебница усыпляет дракона и помогает Ясону похитить золотое руно; вот их бегство, погоня, вот братоубийство- первое в ряду ужасных преступлений, которые совершит Медея во имя своей несчастной любви; вот плавание на родину Ясона и все опасности пути, чудовища и внутренние страхи…

Голос седого сказителя и трели псалтириона звучали в полной тишине; зрители застыли в напряжении; иные бросали пытливые взгляды на Медею Тамину. «Неужели, — гадали они, — нам покажут, как волшебница расправится с невинными, и как по ревности душевной покончит с ненадежным мужем, с детьми своими от него, и как умчится на златой квадриге деда? Или покажут, как она готовит заговор против великого Тесея? Или даже…».

Предположений обнаружилось немало, ибо воистину богата, многоцветна была история Медеи легендарной; нужно сказать, сама именинница, удостоенная чести носить прославленное имя, пребывала в полном неведении относительно спектакля. Сценарий составляла София; кроме Софии, он был известен лишь самим актерам. В иные мгновения душой Медеи Тамины овладевал скользкий страх; она представляла, как будет выглядеть в глазах благородной публики, если волею коварной подруги гостям будут представлены неприглядные моменты из жизни той, мифической, Медеи. Страшные слова, вложенные Еврипидом в уста Медеи, сами собой всплывали в сознании:

«Я должна убить детей. И их не вырвет У нас никто. Сама Ясонов с корнем Я вырву дом. А там — пускай ярмо Изгнания, клеймо детоубийцы, Безбожия позор, — все, что хотите!»

«Если это случится, если она покажет драму Еврипида, мне конец, — с тоскливым отчаянием думала Медея Тамина. — Всякий, встретивший меня, будет вспоминать невольно: «Вот женщина, Медея, сделавшая несчастными всех людей, которых свели с нею немилосердные боги!». И что тогда? Кто водить дела со мной захочет? Могу ли архонтессой быть с подобной репутацией? А может, она и в самом деле намерена сыграть со мною злую шутку?! О да! Сколь я наивна… О том, что мне блистает калазирис прокуратора и золотой дворец над океаном, я знаю только с ее слов!

Зачем нужна ей я, когда имеется послушный идиот Галерий?.. О, будьте прокляты, отец и мать, ужасным именем дочь одарившие… Nomen et omen, как сказал Плавт. Была бы я сама София, не Медея, такого страха не испытывала бы!».

Вот такие мысли обуревали именинницу, лицо ее, как ни старалась она унять страх, бледнело с каждой минутой опасно затянувшейся прелюдии; и мнилось ей, что гости только и ждут ее позора, чтобы со злобной радостью потешиться; в иные мгновение хотелось вскочить и убежать, а в иные — вскочить и выгнать вон сказителя и мимов, пробраться за кулисы и поразить актеров, дабы не смог никто из них сыграть злодейство… В отчаянии и ужасе она нашла глазами взгляд Софии — и затрепетала: ей показалось, что в сияющих очах подруги пылают глум и чванное презрение; худшие опасения подтверждались! Медея вспомнила одну из любимых поговорок Софии: «Тот падает красиво, кто падает с огромной высоты».

Да, так! Поманить нектаром и амброзией, возвысить до снегов Олимпа, а затем столкнуть в разверстую бездну Тартара — что может быть красивее в глазах сиятельных потомков Фортуната, ценителей всего прекрасного?..

Медея затворила глаза и ушла в себя: выхода не было.

Очнулась она от резких слов подруги:

— Ты ведешь себя неприлично; нашла время, когда спать. На тебя смотрят!

Медея Тамина раскрыла глаза и с удивлением взглянула на сцену, точно увидела ее в первый раз. Седого сказителя с псалтирионом не было, мимов — тоже. На сцене стоял трон, на троне восседал муж неприятной наружности, а перед троном расположились двое, в ком легко угадывались Ясон и Медея. Ясон показывал добытое им золотое руно и требовал от царственного мужа уступить престол, как было договорено, а царь, коварный Пелий, не радуясь добытому руну, молил богов унять героя…

Медея Тамина почувствовала, как тяжкий камень срывается с души.

Падение в Тартар откладывалось; от избытка благодарных чувств она крепко сжала кисть Софии и прошептала:

— Прости! Прости меня…

На сцене картины сменяли одна другую. Жена Ясона посреди ночи, на середине трех дорог, в час полнолуния, когда трехликая Геката владычествует над землей. К богине колдовства, к своей покровительнице, взывает волшебница Медея; Геката помогает ей составить зелье. Старик Эсон, отец Ясона, едва живой, — и тут же мертвый, — Медея собственной рукой перерезает ему горло…

Хотя история была известной, все зрители сидели, затаив дыхание.

Натуралистичность постановки завораживала. Меч волшебницы бликами сверкал в глаза; старик Эсон истекал живой, человеческой кровью; эта кровь заливала сцену, и как будто даже запах свежепролитой воды жизни разносился по залу, подавляя ароматы благовоний.

Но вот Медея вливает в рану Эсона колдовское зелье и — о, чудо! — старец превращается в юношу, пылающего жизнью! Ясон с восторгом смотрит на отца, который выглядит моложе и сильнее сына, но нет в сыновнем сердце ревности, есть благодарность и любовь к жене-кудеснице.

— Эсон символизирует Илифию, — тихо промолвила София. — Подобно тому как легендарная Медея оживила старца, ты, Медея Тамина, оживишь «золотую провинцию»… А я буду твоей Гекатой, — добавила она после небольшой паузы.

И то был не конец: коварный Пелий должен быть наказан. В следующей сцене Медея представала вместе с дочерьми царя. Трюк с умерщвленным и снова оживленным овном призван убедить дочерей Пелия в способности Медеи вернуть царю Иолка вторую молодость. Завороженные ее искусством, они были согласны.

— Дочери Пелия означают глупцов, чьими руками кудесникам надлежит прокладывать себе путь к успеху, — заметила София.

Опочивальня Пелия. Но дочери страшатся поднять руку на спящего отца. Подвигнутые Медеей, они наконец берут в руки оружие. Неумелы их кинжалы. Израненный, Пелий просыпается; дочери в ужасе. И тогда волшебница сама наносит заключительный удар. Пелий испускает дух.

— Так поступай с врагами нашими, дерзнувшими сказать и не исполнить, — жестко произнесла София.

На сцене Медея расчленяет тело царя. все до того реально, что некоторым женщинам в зале становится дурно. Вот части тела Пелия летят в кипящий котел, и терпкий тошнотворный аромат свежесвареной человечины точно разносится по залу. «Пожалуй, это уже слишком», — подумала Медея Тамина. София прочитала ее мысли и с усмешкой изрекла:

— «Враг не смердит, когда он мертв, а пахнет благовонием». Ты помнишь, кто из великих это сказал?

Дочери Пелия рвут на себе волосы от отчаяния; им раскрывается обман. Однако чародейка с улыбкой на устах убеждает злополучных, что царь вот-вот восстанет из кипящего котла, здоровый, юный и прекрасный.

Вдруг появляется златая колесница, влекомая крылатыми драконами; обманутые в ужасе, а торжествующая дочь Ээта уносится в грядущее…

На этом спектакль завершился; зрители наградили его овацией, а София молвила подруге:

— Ты слышишь, сколь щедры рукоплескания? Это от страха перед силой. Однако ни одна из этих слабых женщин не признается перед публикой в своем страхе. Вглядись, кто громче хлопает — кто больше испугался крови! Они увидели могущество и кровь; без крови невозможно проникнуться величием могущества. Внушивши страх, ты обратишь его в любовь. Запомни это, дорогая.

Актеры вышли снова, чтобы поклониться публике. Среди них не было одного, того самого, кому досталась роль Пелия-царя.

— А почему не вышел Пелий? — спросила Медея Тамина.

София с напускным удивлением воззрилась на подругу.

— Неужто ты не поняла, что сталось с ним? Как может выйти он оттуда, откуда нет возврата смертным?!

Медея почувствовала стесняющий члены холод, словно слова подруги веяли дыханием студеной северной зимы.

— Постой… Нет, нет! Не хочешь же сказать ты…

София измерила Медею насмешливым взглядом.

— Ну до чего ты недогадлива бываешь! Роль Пелия сыграл мой старый раб; я обещала подарить ему свободу, если он будет стараться. Он старался, и я сдержала слово. А ты подумала, галлюцинации?

— А Эсон? — прошептала Медея. — Эсон-то жив!

— Жив, разумеется, — кивнула София. — Он жив, бесспорно, ибо он символизирует Илифию, которую тебе освоить предстоит!

Пока Медея размышляла над этими словами, София взяла фиал с вином и встала с места. Ее увидели, и воцарилась тишина. Она сказала:

— Я поднимаю свой фиал за женщину, которая прекрасна, как истинная внучка солнцемогучего Гелиоса, стойка, как дочь сурового Ээта, изобретательна, как племянница сладкоречивой Цирцеи, сведуща в тайных искусствах, как жрица Гекаты, верна любви и дружбе, как супруга бесстрашного Ясона. Сердце этой женщины открыто стрелам Купидона. Она пленительна, опасна и добра: пленительна для ищущих любовь, опасна для коварных, добра для добрых к ней. Она моя подруга, и я люблю ее; учтите это и не обижайте!

Вслед за Софией именинницу взялись поздравлять гости; затем, когда торжественные речи отзвучали, хозяйка объявила:

— Прошу, поспешите в каюты, отведенные для каждого из вас, и облачитесь для ночного бала; он начнется через полчаса.

Явились слуги, чтобы сопроводить гостей в каюты. София увлекла Медею за собой, говоря при этом:

— Готова спорить, едва ли половина наших гостей придут на бал, остальные настолько захмелели от вина и яств, что будут отсыпаться до утра; с них хватит впечатлений. Но мы с тобой должны явиться во всем блеске! Ты не устала, нет?

Медея решительно помотала головой; по правде сказать, она и сама не ведала, устала или нет.

В опочивальне Софии их уже ждали девушки. То были не служанки, а рабыни: у каждой вокруг шеи змеился металлический торквес с выгравированными на нем именем и титулом владелицы. Впрочем, если судить по внешнему виду юниц, во власти Софии Юстины им жилось навряд ли хуже, нежели большинству их ровесниц, у которых такого торквеса не было.

Быстрыми и ловкими движениями рабыни освободили Софию и Медею от одежд. Медея, с трудом привыкающая к своей новой роли, смущалась: никогда прежде ей не доводилось представать перед подругой обнаженной. А София, словно нарочно, принялась разглядывать ее с макушки до носков, смущая еще более. И по мере того как продвигался осмотр, на лице Софии появлялось выражение, способное очаровать, свести с ума несведущих, но знающих — напугать. Рабыни также не сводили с покрытого ровным золотистым загаром тела Медеи восхищенных взоров. Их мнения, однако, Медею нисколько не интересовали, поскольку рабыни ничего значить не могли. Очевидно, София полагала иначе. Она обратилась к одной из девушек, с чертами лица настолько правильными и четкими, что эта девушка, несмотря на темный цвет кожи, казалась воплощенной богиней Хатхор. Рабыня ответила хозяйке на незнакомом Медее языке; впрочем, Медея догадывалась, что та сказала. Нахмурившись, Медея молвила на патрисианском сиа:

— Ты привела меня сюда, чтобы обсудить мои достоинства со своими рабынями?

К совершенному изумлению Медеи, София атаковала ее упреками:

— Как тебе не стыдно?! Ты скрыла от меня такое тело! О, я вне себя от гнева и обиды! Какое преступление ты совершала против своей природы — ты пряталась от мира в скучные одежды! Чего боялась ты? Что кто-нибудь тебя неправильно поймет? Моей ты ревности боялась, глупая? Да я бы радовалась за тебя! Я охранила бы тебя от мелкой зависти, давно тебе нашла бы мужа, и жизнь твоя сложилась бы иначе!

— Довольно! — воскликнула Медея, сама не ожидавшая от себя подобной смелости. — На жизнь не жалуюсь, твоими княжескими милостями сыта, и куклу из себя я делать не позволю; тебе я не Кримхильда!

Несколько мгновений София смотрела на подругу, точно выбирая, какую реакцию предпочесть, затем выбор сделала — и залилась неудержимым, заразительным хохотом, как будто Медея сказала нечто донельзя смешное… Медея тоже поневоле улыбнулась, но, узрев улыбки на устах рабынь, поняла, что эти ничтожные также смеются над ней, над дочерью благородных Таминов, и гнев полыхнул в миндалевидных очах южанки.

София не позволила ему излиться; взмахом руки он отдала приказ рабыням. Те окружили Медею, и мгновение спустя она уже лежала на массажном столике, лицом вниз. София вскоре оказалась на другом массажном столике и оттуда хитровато подмигнула подруге…

Рабыни-массажистки знали свое дело. Прикосновения их мягких, но настойчивых рук растворяли смущение и скованность, успокаивали, умиротворяли, убаюкивали; Медея чувствовала, как по телу разливается какая-то тягучая маслянистая жидкость, и вместе с этим маслом разливается блаженство, благоухающая прохлада, — пробуждается ее красота… Затем ее перевернули, и она, неожиданно для самой себя, позволила рабыням заняться ее животом и грудью, и улыбки, сиявшие на устах подневольных массажисток, почему-то не гневили ее, неумолимого прокурора священного суда, недавнюю начальницу элитной разведшколы и будущую архонтессу «золотой провинции», она воспринимала эти улыбки со смешанным чувством удовольствия и благодарности…

Манипуляции завершились скорее, чем она ждала; когда чернокожая девушка с лицом богини Хатхор шепнула ей: «Мы закончили, госпожа Медея», она почувствовала огорчение; хотелось оставаться на ложе и ощущать молодым телом шелковистые руки искусных массажисток, не хотелось вставать и идти куда-то, а тем более на этот шумный ночной бал… Тут Медея вспомнила о Софии, ее словно пронзило электрическим разрядом, ноги сами собой пришли в движение, она вскочила — и увидела подругу: София стояла рядом и смотрела на нее.

— Офис!- взволнованно прошептала София, вложив в этот эпитет все свои чувства, и развернула Медею к зеркалу.

В зеркале отражалась высокая женщина, скорее, не живая женщина даже, а ожившая скульптура, изваянная неким божественным мастером из цельного золотого самородка. И верно, покрытая благоухающим маслом молодая кожа блистала, равно золото. Божественный ваятель не пожелал придавать своему драгоценному творению аристократически правильные, завораживающие своим изяществом черты лица, нет, это лицо было ярким, запоминающимся, но не утонченным; рот, например, мог показаться чересчур большим, губы — несоразмерно полными, глаза — излишне вытянутыми, как око змеи Уаджет; напротив, фигура выглядела неестественно совершенной — видно, над этим творением работал зодчий, а не портретист! Неимоверно тонкая, узкая талия волной устремлялась в упругие, покатые бедра, а они — в точеные длинные ноги с миниатюрными ступнями. Над талией гордо возвышались, напоминающие собой два огромных налитых яблока, округлые полушария высоких грудей; очевидно, они были шире бедер, да к тому же загадочный маслянистый состав еще увеличил их размер, но не настолько, чтобы эти отливающие солнечным золотом плоды казались вульгарными. Ущелье же между объемными сферами было тесным, так что туда едва помещался маленький брелок-талисман, изображающий аватара Феникса, небесного покровителя Медеи Тамины.

— Офис! — повторила София изысканный комплимент и прибавила задумчиво: — Пожалуй, ты поступала верно, скрывая красоту свою. Кто знает, вдруг я позавидовала бы тебе, и что тогда?..

Она лукавила, конечно. Рядом с золотой статуэткой в зеркале отражалась фигурка из чистейшего белого мрамора или слоновой кости; казалось, солнце вовсе не тронуло тела Софии. Она была немного ниже Медеи, и формы ее тела выражались не столь броско, хотя и ноги, и бедра, и талия, и все, что выше талии, не могло не восхищать самых изысканных ценителей красоты. Белоснежные груди Софии с острыми вытянутыми сосками не походили на полные сферы Медеи, скорее, каждая из них напоминала небесный свод, каким его изображали древние, правильную полусферу, возвышающуюся над телом земли. Однако именно эта правильная полусферическая форма, столь редкая у взрослых, рожавших женщин, являлась источником постоянного творческого вдохновения поэтов, талантливых и не очень, воспевавших красоту замечательной дочери Юстинов.

Разумеется, никому из них не доводилось зреть наяву волнующие перси Софии, но она сама помогала им, являясь свету в плотно облегающих одеждах. Сначала ее осуждали, ею даже возмущались, как было восемь лет назад, когда она дерзнула блеснуть в сказочном платье из драгоценных перьев сирен. Но София, к совершенному огорчению ревнителей аристократической морали, высмеивала их упреки, продолжала являть свету молодость и красоту, показывая всем и вся, что ей ничуть не совестно своих фривольных платьев. Друзья ее предупреждали, что подобные наряды приличествуют жрицам муз, но не политикам и будущим первым министрам; на это хитрая София отвечала, что Полития — одна из новых муз и что из равных по уму первым министром скорее станет тот, кто не стыдится стана своего… И высшему свету ничего иного не оставалось, как примириться с этим. Со временем упреки набили оскомину, их стали воспринимать как стариковское брюзжание либо проявление низменной зависти; осуждение нарядов Софии Юстины постепенно превратилось в отличительный признак дурного вкуса; кто втайне порицал прекрасную дочь Тита, предпочитал помалкивать, дабы не прослыть ханжой, невежой, а то и аплодировал совместно с остальными. При этом София старательно играла роль неприступной Артемиды: ею дозволялось любоваться, ее следовало воспевать, но к ней не разрешалось прикасаться; при том, что тысячи мужчин буквально сходили от нее с ума, жребий преступивших черту был одинаков — с неистощимым наслаждением София, коварная, могущественная и находчивая, сталкивала дерзких в бездну. Когда она внезапно оказалась замужем за Лонгиным, в брак не поверили, затем сочувствовали Юнию, а сам Лонгин имел все основания рассчитывать на краткий век. В общем, София спасла жизнь мужа, показав свету, что воспринимает его лишь как отца своих детей. Но если бы все воздыхатели Софии узнали имя человека, которого она звала «возлюбленным богом», она при всем желании его бы не спасла от жгучей мести неудачников…

Они стояли вместе перед огромным, выше человеческого роста, зеркалом, эти две женщины, такие разные и столь похожие. Новый план мгновенно сформировался в мозгу Софии; как всегда, этот экспромт обещал смелостью превзойти предыдущие отчаянные выдумки — и тем ее прельщал; интуитивно она чувствовала, что он сыграет сверх рациональных ожиданий. София открыла шкатулку и достала оттуда большое ожерелье-усх, составленное из золотых чеканных пластинок с изображениями солнечного диска. Надевая ожерелье на плечи Медеи, София говорила:

— Говорят, этот усх носила Хатшепсут, прославленная женщина-фараон. О, ты его достойна! Жаль, у меня нет здесь короны-атева… но это ничего, все и так поймут, что ты — царица!

С этими словами София крепко обняла подругу — и почувствовала, сколь напряжено золотое тело.

— Расслабься, — ласково прошептала София. — Это такое счастье, быть царицей и царить!

Она оставила Медею и из другой шкатулки извлекла нечто, на свету переливающееся всеми цветами радуги, подобно перу сирены. Но это не было перо; София развернула ткань, прозрачную до такой степени, что она казалась вовсе невидимой — лишь многокрасочные искры, блестки, огоньки играли в руках Софии. Уверенным движением София накинула на себя эту воздушную ткань, и оказалась словно закутанной в ореол из пульсирующего, светящегося воздуха. Медея и рабыни смотрели на это, как на чудо.

— Электрил! — догадалась Медея. — Это электрил! Значит, он существует, этот легендарный материал!

— Конечно, — кивнула София. — Нить изготавливают из сетей пауков-кер, а затем под высоким давлением насыщают мельчайшей эфиритовой пылью.

— Чудно! — подала голос рабыня с лицом Хатхор. — Керы отвратительные твари, укус смертелен их, и чтоб они такую красоту творили!

— Это ремесло творит подобное из подобного, а искусство рождает красоту из безобразного, на то оно искусство, — отметила София и, взглянув на часы, воскликнула: — Мы можем опоздать! Поспешим же на бал!

Она схватила руку Медеи и потянула ее к двери. Медея сделала два шага вслед за Софией, затем взор ее упал на зеркало, и она в ужасе остановилась.

— Но я же совершенно нагая!

София нахмурилась.

— Это не так. На тебе царский усх. Но ты права, — сказала она после короткого раздумья. — Тебе нужна еще одежда. Клео, дай ей мою любимую схенти.

Рабыня ловко обвязала вокруг чресел Медеи узкую набедренную повязку из белого льна, тканую золотыми и коралловыми нитями; в этой схенти молодая княгиня обычно ходила по дому.

— И это все?!! — простонала Медея.

София резко обернулась к ней и прожгла подругу осуждающим взглядом.

— А что бы ты еще надеть хотела? — вкрадчиво спросила она.

— Я не могу предстать перед гостями с неприкрытой грудью. «Надо мною троянские жены все посмеются; довольно и так мне для сердца страданий!», — стиснув руки от горечи и унижения, промолвила Медея.

Княгиня насмешливо хмыкнула.

— Ну что ж, надень заветный калазирис! И не забудь застегнуться на все фибулы. Но знай, подруга: я первая буду смеяться над тобою, скорее «всех троянских жен»!

— О-о!.. Зачем тебе меня позорить?!

— До чего ты глупая! И верно, Кримхильда в варварском младенчестве, хоть и цитируешь Гомера, — фыркнула София и снова развернула подругу лицом к зеркалу. — Ну, громовержца дщерь, прекрасная Елена, яви мне тот изъян, которого стыдиться должно!

В поисках поддержки Медея невольно обратила взор к рабыням — но те не видели ее; они смотрели на хозяйку, и тут Медея поняла, что для этих девушек София больше, чем хозяйка, она действительно богиня, чье слово выше, чем закон, кто просто не способен ошибаться… Еще Медея поняла, сколь мало отличается она от этих девушек, — в сущности, лишь тем, что у нее на шее царский усх, а у них — невольничьи торквесы, — но вместе они почти равны перед богиней… и богиня не потерпит прекословий!

— Творец пожаловал мне тело, родители мне дали имя, а жизни нет ни с именем таким, ни с телом… — прошептала Медея. — Me miserum, o Deus! — Сегодня не твоя очередь терпеть несчастье, — рассмеялась София.

— Чего боишься ты, гелиопольская царица? Nou decet? Какая чушь! Значит, рабыни наши могут танцевать и вовсе без одежды, а мы, свободные, с телами, которыми, на зависть остальным, нас наградили милостивые боги, — нет, не можем, нам, видите ли, неприлично! Тогда какие мы свободные, в чем же свобода наша?! Опомнись, глупая! Лишь варвары боятся женской красоты. Скажи мне откровенно, — с придыханием прошептала София, — разве тебе никогда не мечталось раздеться перед публикой, явить им свое сказочное тело и гордо бросить вызов предрассудкам, а там что будет, то и будет!? Неужто ты не представляла такой сцены? Скольким мужчинам сразу ты отдавалась в грезах? Ведь ты не девственница ни телом, ни душой, милая моя; что мы с тобой творили, то девственницы робкие творить не могут!

— «Ах, жестокая! снова меня обольстить ты пылаешь?»…

— «…Смолкни, несчастная! Или во гневе тебя я оставив, Так же могу ненавидеть, как прежде безмерно любила. Вместе обоих народов, троян и ахеян, свирепство Я на тебя обращу, и погибнешь ты бедственной смертью!», — едва сдерживая смех, подхватила София.

— Да, да, да! — стиснув голову руками и закрыв глаза, вскричала Медея. — Не девственница я, не девственница, я женщина порочнее содомской жрицы… Теперь ты рада, искусительница злая, лихой погибели богиня? Тогда сама умолкни, во имя всех богов!

— Quod erat demonstrandum, — довольно резюмировала София. — Итак, не бойся, и ступай, как подобает правящей царице; а если кто дерзнет явить тебе упрек, — глаза молодой княгини опасно сверкнули, — этот злосчастный будет иметь со мною дело! Да, между прочим, как я тебе?

Смирившись с участью своей, Медея посмотрела на подругу. Если не считать пульсирующих вокруг тела разноцветных блесток, София была нага — но никогда еще она не выглядела столь прекрасной, столь недоступной в этой чистой красоте… Мстительная мысль непрошено возникла — и прежде, чем Медея обдумала ее, мысль выплеснулась в дерзкие слова:

— Тебе не стать первым министром, ибо наше общество глумление над нравственностью не забудет! Ты превзойдешь их красотой, они тебя восславят как богиню, тебе поэмы сложат, но власть земную женской красоте не вручат!

Она сказала эти острые слова и испугалась, как не пугалась никогда, ни разу в жизни. Это была пощечина богине, и более того, пощечина святой мечте богини. Медея поняла, что в миг единый из подруги превратила себя в злейшего врага Софии, и это был конец, настолько мучительный, насколько оскорбительными казались ее слова…

Она ошиблась: подруга оказалась выше ее разящих слов. София подхватила ее, готовую рухнуть на колени, дабы оттуда вымаливать у божества прощение, и с сочувственной улыбкой проговорила:

— Нет, милая, ты неправа. Царить и царствовать — одно и то же. Известно, красота и зло несовместимы; чем больше в мире красоты, тем меньше остается зла… Мой хитроумный дядя спускает на меня своих собак, он тщится доказать, сколь скверно правим мы державой Фортуната. Я ничего не отрицаю, я не вступаю в перебранки с тявкающей сворой; нет, милая, я действую иначе: я отправляюсь в плавание на этой прекрасной галее, я приглашаю на галею свою любимую подругу, ее друзей, моих обожателей и моих врагов, поэтов и художников, и я блистаю перед ними, перед людьми, которые творят общественное мнение. И что же они видят?

Не страх — улыбку зрят они на моем лице! Они зрят красоту телес, красивые наряды, красивые танцы, красочные сцены, возвышенную музыку, лучшие яства и лучшее вино; и все это для них! Какой безумец откажется испить нектар в компании чудеснейшей из женщин? И кто посмеет после этого поддаться лающему хору? Они все смотрят на меня, оценивают, изучают; здесь важен каждый жест! Я источаю им уверенность и силу. И поневоле думают они: «Если София так себя ведет сейчас, то это значит, власть ее неколебима, и лучше нам играть вместе с Софией, чем против нее!».

И таково было состояние Медеи во время этого неожиданного монолога, что, когда София умолкла, Медея молитвенно сложила руки перед грудью и, склонив голову, пылко прошептала:

— Не знаю, кто ты, не знаю, откуда ты явилась в этот мир, не знаю, почему именно мне выпало внимать твоим словам — одно я знаю твердо: без рабского торквеса я твоя раба, и в этом мое счастье… Твори со мною все, что хочешь — покорно все мучения снесу! Ибо то верно, что счастья больше нет, чем жить во имя красоты… Ты победишь, я знаю, как побеждает восходящая Аврора постылую ночную мглу!

— Моя подруга — поэтесса, грядущая Сафо, — рассмеялась молодая княгиня. — Вот, видишь, новые таланты открываются, когда мечтаешь и чувствуешь прекрасное… Но что это? Взгляни, что говорят эти жестокие часы! Мы опаздываем на целых пять минут! Неслыханно! Я в жизни не опаздывала более чем на минуту!

— Им стоит подождать одну богиню и одну царицу! — запальчиво воскликнула Медея.

— Пожалуй, ты теперь права, — с лукавостью кивнула София — и обе встали перед зеркалом. …Не станем описывать впечатление, которое произвели подруги на гостей; наш читатель обладает достаточной фантазией, чтобы это себе представить. Но заметим, что София ошиблась в одном своем прогнозе: не половина, как сказала она, а почти все гости возвратились в зал приемов, чтобы участвовать в ночном балу, — и в этом также заключалось очередное торжество внимательной хозяйки.

Немногие, кто предпочел объятия Морфея, будут жалеть об этом.

Костюмированные балы патрисианской знати напоминали празднества далеких предков одним лишь тем, что гости предпочитали появляться на таких балах в образах знаменитых героев античности. Причем считалось само собой разумеющимся, что каждый гость выбирает образ согласно имени своему, если, конечно, это имя подразумевает определенный образ. Так, князь Гектор Петрин появился в доспехах и «медноблещущем» шлеме Гектора Приамида, а княгиня Виола Геллина предстала в великолепном платье из благоухающих фиалок.

Ее муж князь Галерий Гонорин сменил парадный калазирис прокуратора на расшитую золотом и пурпурной нитью римскую тогу, а голову его украшал лавровый венец. Салонная дива Эгина явилась в новом хитоне, на котором с обеих сторон была вышита эгида Зевса; так дива надеялась напомнить присутствующим, что нимфа с именем Эгина была возлюбленной царя богов (одной из многих) и даже родила ему ребенка (знаменитого судью Эака). Среди гостей имелся, между прочим, персонаж и в зевсовом наряде; то был не князь, а знаменитый автор политических памфлетов — случалось, они разили столь же смертоносно, как и перуны громовержца.

Но самыми забавными следовало признать два других наряда. Достопримечательностью первого были крылья, скрепленные воском; к счастью, обладателя звали не Икар, а Дедалий, и фамилию он носил подходящую:

Лабрин. Второй оригинальный наряд также был связан с лабиринтом царя Миноса и представлял собой образ быкочеловека Минотавра, причем неясно было, кто из гостей скрывается под маской свирепого быка. К счастью для этого персонажа, никто не догадался облачиться Тесеем…

Играла тихая музыка, типично аморийская, ничем не схожая с мотивами седой древности. Мелодии лились словно бы из воздуха, эфира, из полумрака пустоты, нигде не было видно музыкантов, и инструменты, которые издавали эти чарующие трели, непросто было бы назвать и знатоку.

Каждая мелодия представляла собой отдельную музыкальную тему; одна струилась, как полноводная спокойная река, другая переливчато журчала, как непокорный ключ, третья стонала водопадом, четвертая выстукивала динамичный, чуть-чуть однообразный такт, подобно тающей в горах капели, а пятая настойчиво шептала через этот такт, точно подземная река в таинственных криптах Метиды… И все эти мелодии сливались меж собой, накладываясь друг на друга, слагаясь в единую симфонию, завораживающую, неземную, опасно-искусительную для нестойких душ, влекущую в глубины подсознания, в миры запретных ощущения и чувственных соблазнов, манящую в пространство, прочь от земли, зовущую на смелый танец…

Был полумрак; гости танцевали, вернее, раскачивались в танце. Определенных правил не существовало; всякий двигался согласно собственным умениям и ощущениям. Движения одних производили впечатление неловких, некрасивых; другие, в ком именно подобные мелодии будили внутренне присущие флюиды красоты, раскачивались с неподражаемым изяществом; третьи, в ком богатый внутренний мир, заповедник знаний, мыслей и чувств, сочетался с прелестью дарованного богами и послушного воле тела, казалось, вовсе не были обычными людьми, настолько плавными, изощренными, предельно эротичными смотрелись их движения.

София извивалась в танце, названия которого она не знала; ей чувствовалось, будто не она, а некий безымянный дух, витающий в Астрале, нашептывает ей одно движение за другим, и тело, удивительно гибкое и покорное, с быстротою мысли улавливает указания неведомого духа, тотчас исполняет их, да так, что ей самой, Софии, мнилось, будто глядит она на танец свой как бы со стороны. Руки, как две алебастровые змейки, вились над головой, перед грудью, вокруг стана, у живота, спускались до бедер и снова поднимались к иссиня-черным волосам. И тело извивалось, словно независимо от рук; Софии грезилось, будто оно купается в хрустальных струях невидимой ласкающей воды, плывет навстречу им, то погружаясь в сладкие пучины, то выплывая на поверхность, чтобы, глотнув развеянного в воздухе блаженства, исчезнуть снова и порхать, как нимфа сладостного водопада…

Прозрачная электриловая накидка на ней рождала мириады многокрасочных искр, блесток, огоньков, и создавалась иллюзия, будто сонм прекрасных фей-сильфид, нимф воздуха, витает вокруг своей владычицы.

И сама София казалась окружающим не женщиной земной, а воплотившейся Сильфидой, парящей посреди влюбленных смертных, Сильфидой, чьи ноги в очаровывающем танце вовсе не касаются земли людей. Уйдя в себя, в свои воспламененные эмоции, купаясь в волнах своего блаженства, София и не замечала, как постепенно округ нее образуется свободное пространство, а гости забывают собственные танцы и потрясенно смотрят на нее, и токи сладостного наслаждения, источаемые ее волшебным танцем, передаются им…

А Медея, талантливая, усидчивая и терпеливая, но не обладавшая такой уверенность в собственном совершенстве, такой, как у Софии, внутренней раскрепощенностью, искренностью перед самой собой, таким согласием в своей натуре, такой способностью отрешаться от суетной действительности, уходить в себя, гордо вознося собственное «Я» над окружающими, не привыкшая ко всеобщему вниманию и поклонению, Медея, всегда державшая себя в строгой узде, осмотрительная и аккуратная, закованная в стальной панцирь своей непреклонной надеждой возвыситься в жестоком, алчном мире, — Медея ощущала невозможную духоту, которая парализовывала волю и оставляла место лишь для отрывочных мыслей, низменностью своей ужасавших ее. Красивый этот зал мнился ей геенной, чарующие трели — адской какофонией, а радостные лица окружающих — оскалами чудовищ преисподней. Багровые круги вставали пред глазами, языки пламени взметались к ней, она ощущала их наяву, своей обнаженной кожей — и чувствовала себя предельной жалкой, беззащитной перед этим сонмищем танцующих исчадий. Казалось ей, что мерзкие вот-вот закончат свой безумный пляс, припомнят, что она раздета и, одолеваемые присущей аду похотью, обрушатся всем сонмом на нее, доступную для каждого из них… А хаотично стонущие чувства, к ужасу Медеи, отчаянно вопили ей о том же самом; им мечталось растворить ее золотое тело в клубке других совокупляющихся тел, познать вкус сока каждого из них и в этом сладком соке утонуть… Медея не могла понять, чего же медлят эти твари, зачем терзают ее долгим ожиданием — она же здесь и хочет их, безумно вожделеет, животной, дикой страстью, только и понятной им, созданиям геенного огня!.. Ожидание становилось непереносимым, она готова была броситься на них сама — но некие фантомные оковы удерживали ее. Не чувствуя себя, она совершила робкий шаг, однако алчущие твари отдалились; еще шаг и еще; она от них спасалась бегством, и неудовлетворенный демон секса яростно сражался в естестве ее с великим счастьем избавления от ада… Внезапно демон проиграл, и духота исчезла, повеяло прохладой, даже стужей, но тело Медеи было еще столь возбуждено войной, что она вовсе не ощутила холода.

Багровые картины преисподней развеялись, и поняла она, где очутилась. Она стояла на палубе галеи, возле парапета, внизу плескалась черная манящая вода, ночной ветер колыхал золотые паруса, где-то вдали, на севере, пылало самоцветными огнями зарево Сапфирового дворца, жилища Фортунатов, да ущербная Селена плыла в потухшем небе… На палубе не было никого, и среди теснящей тишины Медея ощутила себя безмерно одинокой, как эта бледная Селена среди звезд, где-то божественно могучих, но для нее, Селены, столь далеких, зря манящих, недостижимых, злых. «Вот выбор мой, — мелькнуло в голове, — чужая похоть или эта пустота: nil medium est!». Медея разрыдалась, привалившись к парапету, и мысль уйти в объятия Тефиды, богини мирового океана, праматери всех вод, вдруг показалась ей удачной; в пучинах жизни больше, чем в этом небе или в этом мире… Неожиданно к шелесту парусов добавились другие звуки; Медея обернулась и увидала пред собой мужчину.

Сперва он показался незнакомым ей; Медея отшатнулась в ужасе, словно не смертный то, а демон был, мечтавший растерзать ее. Мужчина моляще протянул ей руку, встал под бледный свет, и с помощью Селены Медея кое-как разглядела его лицо.

Это был князь Гектор Петрин.

А в следующий миг он упал перед ней на колени и облобызал ее руки, каждый палец в отдельности; взволнованный шепот его, похожий на шелест ночного ветра, заставил ее содрогнуться.

— Да, это вы, я отыскал вас… Это вы, та женщина моей мечты! Вас ждал всю жизнь, грезил о вас, молил богов, но боги были глухи… я, ждать устав, смирился. И вот явились вы, нежданная, прекрасная, злату подобная; отныне только вы царите в моем сердце…

Он говорил еще, слова, которые Медея, образованная женщина, много читала у других, но от других не слышала; эти слова смущали ее и возмущали, ласкали и разили, она хотела прекратить поток их и жаждала неудержимого потока… Она не замечала, что Гектор становится все смелее и смелее, руки его ласкают ее тело, но и не только руки — уже язык его проник в ямку пупка, оттуда устремился выше… наконец, Гектор поднялся, слился устами с одним из ее сосков, затем поцеловал другой, нашел губами ее губы, а руки легли на груди и принялись массировать эти полные, упругие, жаждущие сферы… Она увидела его глаза, сверкающие, подобно звездам этой ночи, и услышала новые слова, воспевающие ее прелести…

Мысли запутались совсем; отрывками явились знания об этом Гекторе, о том, что это сын принцепса, что в молодости это был повеса, пафосской веры сын, что к своим сорока шести годам князь Гектор успел жениться трижды, в последний раз пять лет назад, и что жена его известная княгиня…

— Что делаете вы, ваше сиятельство, — едва слышно прошептала Медея. — У вас жена и дети… оставьте это, ради всех богов…

«Ах, только бы он не услышал этих глупых слов!», — пронеслось в воспаленном мозгу.

Но он услышал, устремил на нее удивленный взгляд и молвил голосом, осиплым от волнения:

— О чем вы, женщина моей мечты? Жену свою нашел я только что; вы она, никто иная! Вы моя жена, вас я осыплю золотом, подобным телу вашему, и самоцветами, которых вы достойны… вы все получите, о чем мечтает женщина… могу я это совершить, я князь, потомок Фортуната…

— Но я…

— Не говорите ничего, — пылко шепнул он, закрывая ей рот рукой, — ваши слова излишни для меня! Пусть вы провинциалка, пусть вы незнатны, пусть даже вы не любите меня! Мне это безразлично; я вас нашел и не желаю потерять!..

Внезапно он отпрянул от нее, но только для того, чтобы осмотреть ее всю. Князь Гектор пошатнулся, словно вся прелесть открывшегося облика не умещалась в его сознании, — и вдруг, издав приглушенный звериный рык, он устремился на нее, слился с нею телом, послышался треск рвущейся материи, любимая схенти Софии, словно подстреленная чайка, упала в черные воды озера Феб, а Медея почувствовала, как огромное, горячее и твердое вонзается в ее естество, а естество, оказывается, уже ждет его, готовое принять и насладить… Она подалась навстречу, трепещущая от ужаса, волнения и удовольствия; могучий орган неистово заработал в ней, а руки князя, его язык и даже нос принялись помогать, обращая все тело Медеи в сплошную пылающую страстью поверхность… И эта страсть была столь велика, что они даже не сдвинулись с места: где встретились, там и утонули в объятиях Приапа, бога сладострастия.

Сначала новых мыслей не было, одни лишь ощущения. Но вскоре затаенный, глубоко упрятанный порок, освобожденный этой дикой страстью, потребовал еще более острых ощущений. Медее захотелось, чтобы кто-нибудь, хотя бы и простой матрос, и даже раб, — раб, именно, лучше всего раб, уродливый, огромный, с кожей цвета ночи, — увидел их, встал рядом… а может, и присоединился… и привел других, охотливых до золотого тела! С такими мыслями явился страх, что этот пылкий князь, наверное, не в силах насладить ее, и Медея с удвоенной энергией принялась потакать его могучим инструментам страсти…

Ее моления были услышаны, но боги явили новый персонаж оттуда, откуда Медея не ждала его. Сперва послышался звук рассекаемой воды, затем возник неясный свет; к галее приближался гидромобиль. Это было странно; кому понадобилось навещать корабль Софии среди глубокой ночи, и как вообще этот кто-то отыскал «Амалфею», дрейфующую в многих гермах от космополиса, где озеро Феб кажется безбрежным морем?

Впрочем, Медея не задалась подобными вопросами — всецело поглощенная своею страстью, она вольна была лишь лицезреть приближение таинственного судна; ее мужчина ничего не видел и не слышал. Гидромобиль причалил; где-то на корме, за палубной постройкой, ему спустили трап; послышались шаги… Медея затаила дыхание… сейчас, сейчас она увидит того, кто увидит ее…

Этот человек явился быстрым, твердым шагом. Очевидно, он был задумчив, сосредоточен, торопился и не собирался останавливаться. Очевидно, он даже не заметил бы любящихся на палубе и молча прошел бы внутрь. Но Медея, опознав этого человека, невольно вскрикнула — и он узрел ее.

Их взгляды встретились, и в душе ее словно образовалась пустота, тягучий страх сковал все члены. Наверное, так чувствовала себя несчастная Семела, когда Зевс-Громовержец явился к ней во всем величии могущества царя богов.

Ибо пришельцем, чье внимание нечаянно привлекла Медея, оказался член Дома Фортунатов, кузен и друг Софии, кесаревич Эмилий Даласин.

А князь Гектор, исступленно трудившийся спиной к царственному пришельцу, по-прежнему не видел и не чувствовал его; принцепсов сын приближался к кульминации, с уст его срывались рычащие звуки, на теле, обдуваемом холодным ветром, блестел горячий пот, а на губах бурлила пена… Он ничего не видел и чувствовал, ни нового лица за спиной, ни даже того, что эта пылкая женщина вмиг превратилась в ледяную статую.

Спазм сковал горло Медеи, она не вольна была даже застонать, только смотрела в глаза кесаревича — и читала в них свой приговор. Ей показалось, это длится вечность; на самом деле ровно столько, сколько потребовалось Эмилию, чтобы проникнуться ситуацией и громко вопросить:

— Что тут у вас такое происходит?!

Князь Гектор вздрогнул, оцепенел на миг, затем вполоборота посмотрел назад и наконец увидел императорского внука. Он в ужасе отпрянул, и возбужденный орган, доселе находившийся в Медее, дерзко наставился на кесаревича. К несчастию для Гектора, его страх лишь на мгновение отсрочил неизбежное, и орган, закономерно вышедший из-под контроля, выплеснул тугую белую струю… Злополучный попытался его спрятать, но от страха действовал неумело, а трудолюбивый орган был силен и оставался в прежнем состоянии, пока не испустил на темный калазирис Эмилия весь свой обещанный запас; Медее не досталось ничего…

— Что вы себе позволяете, князь?!! — в ярости воскликнул потрясенный кесаревич. — Это неслыханно!!!

— Ваше Высочество… — белый, как снег, прошептал Гектор.

За его спиной раздался шум — это Медея, потеряв сознание, упала.

Последним, что увидела она, было лицо Софии, возникшее внезапно и откуда, неизвестно, а также лукаво-торжествующую усмешку в сияющих опасной чернотой очах…

 

Глава тридцать четвертая,

в которой кесаревич приносит печальную весть, а княгиня принимает самое трудное решение в своей жизни

— …Это неслыханно! Неслыханно!! Какой неслыханный позор для благородного сообщества! — твердил Эмилий, меряя шагами обширную каюту, куда София увлекла его.

Она сидела в кресле, облаченная в красный бархатный халат, и следила за горячими движениями кузена. В глазах Софии просвечивал задорный огонек, но Эмилий не смотрел в глаза, а лицо ее выглядело настолько серьезным, насколько требовали обстоятельства, да и голос, когда говорила она, пылал искренним возмущением.

— Mea culpa… Но кто же мог помыслить, что этот человек, зовущий себя князем, сын первого среди патрисов, осмелится напасть на мою любимую подругу и изнасиловать ее?! И где — на моей собственной галее! И когда — в день ее рождения, в день юбилея! О, боги! — с содроганием в голосе воскликнула София, воздев руки, — как вы, стражи небесной справедливости, попустили такое?!!

— Я убью его! — рявкнул Эмилий. — Где этот низкий человек?

— Нам нужно успокоиться и тщательно обдумать наши действия, — осторожно вставила она.

— Софи, я спрашиваю: где этот низкий человек? Изволь ответить мне, или я сам пойду его искать!

Эмилий тоже был в халате, а пострадавший калазирис, как важная улика, лежал в сторонке.

— Этот низкий человек в каюте, отведенной ему, — вздохнула София. — Я приставила к Гектору двух рабов, дабы он не возымел желания свершить какую-нибудь глупость. Подозреваю, сейчас он бьет себя руками в грудь и от души в содеянном раскаивается… Эмиль, мне даже жаль Гектора: не явился бы он на «Амалфею», ничего бы не было. Наверное, он выпил лишнего…

— Забери меня Эреб! Ты что такое говоришь, кузина? Сочувствуешь ему?! «Выпил лишнего?». Скажи иначе: надрался, как скотина, как дикий варвар!.. О, позор! И это князь, потомок Фортуната!.. — красный от гнева, искренне переживающий за оскорбление, нанесенное ему лично, кузине, подруге кузины и благородному сообществу в целом, Эмилий обвел глазами комнату, взгляд его остановился на пострадавшем калазирисе, и кесаревич процедил: — Нет, я это дело не оставлю, ему придется заплатить сполна!

София проследила его взгляд и усмехнулась, но тут же спрятала усмешку и заметила:

— Кузен, взглянем на эти вещи здраво. Какое преступление вменим в вину моему гостю? Неужто изнасилование? Я ничего другого придумать просто не могу. В наших законах не сказано, какое наказание положено мужчине, брызнувшему своей спермой в родного внука императора. Ударил бы кинжалом он тебя или стрельнул из бластера, плеснул бы кислотой или какой отравой — другое дело, а спермой — нет, не предусмотрено: сия благая жидкость опасной не считается у нас.

Эмилий опешил и покраснел, хотя, казалось, куда уж больше. Не давая ему опомниться, София продолжала:

— Я с содроганием думаю, что будет, если публика узнает об этом скорбном происшествии. Мы проиграем все. А больше прочих проиграешь ты, Эмиль. Прости, но я должна тебе сказать, как другу. Повсюду за тобой, подобно второй тени, отныне будет следовать молва: «Тот самый кесаревич, которого принцепсов сын обрызгал спермой с ног до головы»…

— Да как ты можешь говорить такие вещи?! Что ты за женщина?!! — ахнул Эмилий.

— А ты предпочитаешь, чтобы это самое говорил кто-то другой? — в упор спросила София. — И не только это. Fama crescit eundo, как сказал Вергилий.

— Я убью его, — пробормотал кесаревич.

— Кого убьешь? Покойного Вергилия? Или сына друга своего отца?

— Дьявол, дьявол, дьявол!..

— Возьми себя в руки, Эмиль, и предоставь это дело мне.

— Тебе?!

— Ну разумеется! — улыбнулась София. — Я люблю тебя, кузен, я помогу тебе спастись из затруднения. Никто ни о чем не узнает. А ты послушай доброго совета и закажи себе новый калазирис.

— Как-то странно мне все это, — сказал Эмилий, с подозрением глядя на нее. — Мне кажется, что ты… что ты… ты выглядишь довольной, дьявол побери! Не отрицай, я знаю тебя с детских лет!

— Ну да, прекрасно знаешь, — нимало не смутившись, хмыкнула София. — Еще добавь, что это я подстроила, от альфы до омеги, нарочно пригласила Гектора, коварно опоила, подсунула ему Медею и, зная, что ты явишься, так время подгадала, с секундной точностью, чтобы он спустил не ей, а милому кузену… Vivat me, carissime Sophia! — Я это не хочу сказать, — смутился Эмилий. — Ты не могла узнать заранее о моем приезде…

— Ну наконец-то! — с облегчением выдохнула она. — Ты явился, словно Deus ex machina. И я пылаю знать, зачем. Ответишь?

София изумилась, сколь разительно трансформировалось лицо кесаревича после этих ее слов. Вся краска растворилась где-то, точно Эмилий в одно мгновение забыл свой гнев, на его лице проявились доброта и сострадание. Сердце ее отчаянно забилось, ибо она знала: такое выражение лица бывает у кузена, когда ему приходится нести дурные вести…

Дальнейшее лишь укрепило ее страхи. Эмилий подошел к ней, опустился на одно колено и взял ее руки в свои, — так успокаивал ее он в детстве.

— Пожалуйста, Эмиль! — взмолилась она. — Не мучай, не томи!

Отец, да? Он…

Эмилий отрицательно покачал головой.

— Не он. Тит жив. Пока!

— Не беспокойся, — быстро промолвила она, пресекая, как ей казалось, излишний разговор, — очень скоро, может быть, на днях, я смогу отпустить его… и заменить! Нет, подожди… Ты произнес: «Не он»? Что это значит?!

— Мужайся, кузина…

Не дослушав его, София стремительно поднялась с кресла; она внезапно поняла, кого имеет он в виду, и горе поразило ей рассудок.

— Нет, нет, не может быть! Вчера я только отослала ему письмо!

— Прости… Твое письмо он не получит.

— О, Марс!.. Не может быть, не верю, Эмиль, ты слышишь, я не верю!!!

Она стиснула пальцы в кулаки и в отчаянии ударила ими в грудь Эмилия. Он обнял ее, успокаивая.

— Я не верю, нет, не поверю никогда… — то и дело всхлипывала она.

— Я был у твоего отца, когда ему принесли экстренную депешу из Сиренаики, — сказал Эмилий. — Марсий… он прошлой ночью плыл по одному из притоков Анукиса. Он и его сопровождающие. Какая-то инспекция. И почему-то ночью. Ужели он не знал, что ночью плавать в тех местах опасно?! Напали гидры на корабль. Его схватили щупальца, и… помилуй меня, я вестник горя!

— Это все ложь, Эмиль!.. Депеша лжива! Мой Марс не тот, кто мог подставиться под щупальца неразумной твари! — пылко воскликнула София. — Да, да! Конечно, он не мог. Его убили! О, Марс злосчастный, я же тебя предупреждала, а ты не внял мне или не успел… Когда пришла депеша?

— Несколько часов назад, но тебя уже не было в Темисии, — вымолвил Эмилий. — И я сразу бросился искать твою галею!

София прикрыла глаза рукой и застыла, как статуя. Эмилий, не на шутку испугавшийся за ее рассудок, осторожно тронул локоть. Глаза, которые взглянули на него, заставили сжаться доброе сердце; ему почудилось, что София постарела в этот краткий миг. Точно прочитав его мысли, она сказала:

— Я приняла самое трудное решение в своей жизни. Но я не могу ждать. Мне надлежит знать правду, немедленно, сейчас. Пойдем со мной, Эмиль; мне нужен человек, который сохранит меня от посторонних глаз.

— Не понимаю…

— Скоро поймешь.

Они вышли на палубу. К счастью, там никого не было — а ночь, казавшаяся бесконечной, не собиралась отступать… Встав спиной к сиянию Сафайроса, то есть лицом на юг, София бросила:

— Следи, чтобы никто не видел нас. Меня. Я на тебя надеюсь. И, ради всех, богов, молчи, не отвлекай меня.

Сказав такие слова, она внезапно вскинула руки, ладонями вперед, точно желала дотянуться до любимого, который сгинул там, куда она его послала… Минули несколько мгновений, и пораженному взору Эмилия предстали два туманных облачка, как будто выделившихся из ее ладоней… они сверкнули и унеслись кометами в ночную даль, туда, на юг… Эмилий посмотрел в лицо Софии. Оно казалось каменным, застывшим, разверстые глаза не выражали ничего — словно душа оставила земную оболочку! Так минули еще мгновения; София не менялась, и суеверный ужас закрадывался в сознание Эмилия. Он словно ощущал безжизненность этого тела, такого родного, такого близкого, такого привычного… «Она не могла умереть, — повторял он себе. — Так не умирают. Если люди умирают, то они падают. А она стоит! Но почему тогда она стоит, подобно жене Лота?!».

И Эмилий Даласин стоял, сотрясаемый страхами и сомнениями, и годы проносились перед его мысленным взором. Родной сестры никогда не было у него; София стала ею, хотя по крови они были очень далеки. Как старший брат, он опекал ее; особенно их сблизила трагедия Овидия Юстина, сына Клариссы Даласины и Тита Юстина. Эмилий и София росли вместе, но по-разному, ибо высокое положение члена царствующей династии, дарованное Эмилию самим фактом его рождения дочерью Виктора V, всецело удовлетворяло кесаревича; Софии же предстояло добиться многого, предстояло оправдывать доверие отца и надежды окружающих, всех тех, кто видел в ней наследницу великого юстиновского рода.

Пути их разошлись; размеренная жизнь Фортуната резко контрастировала со стремительным взлетом Юстины, как тлеющий огонек контрастирует с ярко пылающим факелом. Однако родственное единение и дружба остались неизменными; конечно, Эмилий сам был не без ушей и слышал о Софии всякое; пожалуй, ни о ком другом последние годы не говорили столько, доброго и дурного. Само собой, у них случались размолвки, поскольку кесаревич с его внутренним, всеобщим и неизменным благородством не принимал тех правил жизни, которых придерживались политики. София щадила его чувства; если бы Эмилий знал хотя бы треть того, что знала о Софии Медея Тамина, он бы просто не поверил. За всю жизнь София не сделала ему ни единой подлости, отвечая добром на добро.

Сказать по правде, он боготворил сестру-кузину, хотя бы только потому, что она спасла жизнь его младшей дочери.

Старшая дочь Эмилия и Стефании, Беатриса, родилась слабой, ее чудом выходили, и врачи единодушно заявили, что девочка не проживет и года. Они ошиблись, и ошиблись в корне: Беатриса росла красивой и здоровой, ей было уже семь. Те самые врачи, которые позорно обманулись с Беатрисой, два года спустя взялись предостерегать Эмилия и Стефанию против второго ребенка. Понятно, не было им больше веры, супруги жаждали еще детей, и ребенок появился, вторая дочь… Жрецы Асклепия на этот раз, увы, не обознались: ребенок, родившийся много раньше положенного срока, оказался тяжело болен, и никто не верил, что его удастся выходить.

Никто, кроме Софии. Ей было двадцать три тогда, она сама недавно родила второго сына, была еще слабой — но все три недели, в течение которых девочка металась между жизнью и смертью, София, словно сиделка, по доброй воле проводила у постели новорожденной. Сначала ее отговаривали, затем перестали отговаривать, а лишь пожимали плечами; даже Тит Юстин, тогда еще могучий, властный, упрекал дочь, что она своим сидением внушает напрасные надежды несчастным отцу и матери… — она не уходила. Она разговаривала с маленькой часами, будто словами можно было побороть болезнь и будто новорожденная может понять слова… удивительное дело, к исходу первого месяца ребенок начал поправляться!

Софию принял сам август Виктор V и от лица семьи… впрочем, для нее не это было главное.

Она впервые победила смерть — и поняла, что может властвовать над судьбами других.

Спасенную девочку назвали Ариадной, по предложению Софии; как-то она сказала, что этой девочке суждено найти спасительную нить для всей державы Фортуната… Предсказание было туманным, невообразимым, и прозвучало не к месту, не от того пророка, кому можно было верить, его никто не понял и вскоре все забыли. Забыла и сама София, поскольку ее ждал таинственный Мемнон…

Оттуда возвратилась она год спустя, и брат-кузен едва узнал ее. Вернее, она была прежней, только в иные минуты ему отчего-то казалось, что с ним говорит не младшая сестра, а умудренная годами, если не веками, мать. Их отношения испытали кризис, но Эмилий был привязан к ней и благодарен за добро, а она сумела проявить достаточно такта, и кризис отошел; теперь София выглядела старшей, он с этим смирился. Но эта перемена потрясла его, он втайне возненавидел пугающее нечто, обозначаемое понятием «Мемнон», он больше никогда не ездил в этот город, которому под силу изменять людей. Вообще, — автору придется это сказать, ибо в дальнейшем оно будет иметь важное значение, — кесаревич Эмилий, подобно многим аморийским аристократам, не понимал смысла Священного Города, не понимал, почему сам Божественный император должен ежегодно являться туда, точно на поклон, не понимал, какую власть над государством имеет пресловутый синклит Храма Фатума и есть ли эта власть на самом деле, если ли и сам синклит или это только миф; стройная система государства, по слову первого Фортуната сотворенная, казалась Эмилию самодостаточной; и ничего не говорилось в Завещании о святых риши… Впрочем, Эмилий вслух не высказывал свои сомнения: страх перед неизвестной силой сковывал его уста.

…Воспоминания увлекли его, куда он сам не собирался отправляться; очнулся он, увидев наяву, как две серебристые стрелы явились с юга и вонзились в распростертые ладони Софии. Облачка белесого тумана стремительно втянулись в тело, и тем же мигом София ожила; едва ожив, она свалилась на руки Эмилию, — он успел подхватить ее, — и, уже срываясь в глубины бессознательного, она произнесла:

— Мой Марсий жив! Произошла ужасная ошибка…

***

Непознаваемы ресурсы воли! Никто не знает, из каких глубин являются они. Вот и Эмилий не мог постичь, как женщина, претерпевшая пугающее и подозрительное превращение, упавшая затем без чувств, несколько секунд спустя, еще до прихода врачей, сама вернулась в сознание и, более того, встала на ноги, как будто ничего и не было, а явившихся слуг гневно отослала прочь…

Эмилий не мог постичь, что Софии просто не дано было расслабиться, во всяком случае, теперь.

Они вернулись в прежнюю каюту, по пути заглянув к Медее; та спала тревожным, мечущимся сном. О Гекторе Петрине доложили, что он тоже уснул, и эта новость почему-то совсем не возмутила кесаревича. Он ждал от Софии рассказа, если не рассказа, то хотя примерного объяснения того, чему свидетелем она его заставила быть. Но София предпочла говорить не об этом.

— Мой Марсий жив и невредим, — с радостью сообщила она. — Его враги ошиблись, он их переиграл. Таков мой Марсий, вы все недооценивали его… и даже я. Но постой! Откуда знаешь ты про Марсия… и про меня?

Я тебе ничего не говорила!

Эмилий усмехнулся.

— Тит рассказал мне. Наивна ты, кузина, если полагаешь, будто твоему отцу безразлично, как складывается у дочери личная жизнь. Он устал от власти, но он любит тебя и желает тебе счастья.

София поморщилась: нравоучительные беседы раздражали ее, особенно когда для них не оставалось времени.

— Ты, верно, осуждаешь меня, Эмиль: я изменяю законному супругу.

Эмилий обнял ее и сказал с улыбкой:

— Я никогда тебя не осуждал и осуждать не стану. Князь Марсий Милиссин достойный человек. Если ты счастлива с ним, я тоже счастлив.

— Какой ты славный! — вздохнула София. — О, если бы ты знал, кто я на самом деле!

— На самом деле ты очень хороший человек, — отозвался Эмилий, — но тебе почему-то нравится казаться грозной, жесткой и опасной, хуже, чем ты есть. Ну что ж, у каждого, как говорят, свои причуды. Меня ты, впрочем, не обманешь… Поэтому ответь, — внезапно вымолвил он, — с чего взяла ты, что Марсий жив? Я рад, конечно, этому, но…

София поднесла палец к его губам.

— Ни слова больше! Доверься мне, Эмиль; я просто знаю. О том, что видел, молчи. Еще лучше — забудь. Этого не было.

Эмилий помрачнел; он не любил, когда с ним обращались, как с ребенком. Даже София.

— Хорошо, — сказал он угрюмо, — я буду statua taciturnior. Но прежде ответь мне на единственный вопрос, иначе не найду себе покоя… скажи, Софи, ты кто — ментат?!

— Я не ментат, — быстро ответила она, — я любящая женщина. Или ты не веришь в волшебство любви?

— Я верю в волшебство любви, — вздохнул Эмилий. — Но я тебе не верю! То, что я видел…

— Оставим это! Я не ментат, и точка! Как я могу ментатом быть и обитать среди людей… я имею в виду, среди обычных людей? Ты думаешь, мне это бы позволили?! Что ты вообще знаешь о ментатах?!! все, замолчи, довольно! Чтоб больше ты не смел мне это говорить!

— Пусть так… Я рад, что моя весть не оказалась горькой, как я считал.

Однако София горестно покачала головой.

— Увы, Эмиль, ничего еще не кончилось. Воистину, лживая молва растет на ходу, и нет ужасней зла! О том, что Марсий спасся, известно мне, ну, и тебе; а вот о том, что он погиб, как сказано в депеше, известно очень многим… Нашлись «доброжелатели», которые поспешили сообщить трагическую новость Клеменции, в больницу; я думаю, здесь дядя постарался, ибо воистину нет ничего святого для него… Она сошла с ума, несчастная мать.

Мороз пробежал по коже кесаревича.

— Сошла с ума? В каком смысле? — с трепетом спросил он.

— В прямом, Эмиль, в прямом! Узнав о смерти единственного сына, Клеменция рассудком помешалась; хвала богам, жизнь не оставила ее!

— Ты в этом уверена, Софи?

— Я в этом уверена, Эмиль.

— Но как…

— Ни слова! Иначе мои уста умолкнут для тебя.

— Ее можно вылечить?

— Не знаю. Я не Кассандра.

Она подошла к окну — и удивилась снова, почему не видно проблесков рассвета. «Когда же кончится сегодняшняя ночь?».

— Помоги мне, Эмиль, — вдруг сказала она.

Голос его трепетал от волнения, когда он отвечал:

— Я сделаю все, что в моих силах, только скажи.

— Отвези меня в Мемнон. Немедленно. Сейчас.

 

Глава тридцать пятая,

в которой бесстрашный кесаревич начинает бояться свою кузину

148-й Год Симплициссимуса (1787), ночь с 10 на 11 января, воздушное пространство Ливии, затем Астеропольский аэропорт

Небольшой спортивный моноплан несся вослед уходящей мгле. Далеко позади остался просыпающийся Нефтис, «город мастеров»; моноплан летел над Ливийской пустыней; на десятки миль вокруг не было видно ни огонька, и могло показаться, что твердь исчезла вообще, что воздушный корабль, словно неприкаянный дух, скользит в давящей пустоте Эреба, а ниже простирается тартарова бездна… горе тому воздухоплавателю, кому назначено потерпеть крушение в этих местах!

Усилием воли Эмилий изгнал коварные мысли. Он по праву считался одним из лучших пилотов Империи, а его моноплан — одним из самых быстрых кораблей. Но не только поэтому София попросила о помощи именно его. Множество факторов, сложившись воедино, позволяли ей рассчитывать на стремительный успех. Как член царствующей династии, кесаревич Эмилий не обязан был испрашивать разрешения на полет, ему дозволялось подниматься в воздух не из огромного столичного аэропорта в далеком Эсквилине, а с острова Сафайрос, где у Фортунатов был собственный аэропорт; оттуда можно было подняться, не вызвав подозрений и избежав как изнурительных формальностей, так и огласки; София хотела во что бы то ни стало сохранить в тайне свою неожиданную поездку в Мемнон.

План был идеален, но, как и всякий идеальный план, трещал по швам, когда затрагивал живых людей. Эмилий категорически отказывался лететь в Мемнон. Новая затея Софии представлялась ему безумной, особенно в свете событий, случившихся этой ночью. В голове его не укладывалось, как может София покидать столицу в такой критический момент, когда судьбы едва ли не всех близких ей людей висят на волоске, и отправляться в обитель мрачных тайн — зачем, с какой сокрытой целью?! А София, презрев его изумление, не стала ничего объяснять. На глазах у Эмилия она облачилась в форменный калазирис логофета, на голову надела клафт с кокардой аватара Сфинкса, и потребовала, чтобы он, Эмилий, не медля ни секунды, отвез ее на Сафайрос, благо гидромобиль, на котором он приехал, под рукой. все еще не веря, что она и впрямь этого хочет, кесаревич решительно помотал головой и произнес:

— Я не стану потакать безумию. Не стану сам и тебе не позволю. Я отвезу тебя в Темисию, к отцу.

Тогда София скрестила руки на груди и молвила ему:

— Мне нужно быть в Мемноне, и я там буду. Ты отвезешь меня, а если нет, я справлюсь без тебя, хотя это меня задержит. Клянусь кровью Фортуната, если понадобится, я подниму на ноги всех, и вылечу в Мемнон! А если мне и это не поможет, возьму крылья Дедалия Лабрина, в которых он на бал явился, и полечу, подобно древнему Дедалу!.. Мне нужно быть в Мемноне, и я там буду, с тобой ли, без тебя, но буду! Я так решила — выбирай, Эмиль!

Он смотрел на нее — и понимал душою, что отказать Софии будет еще большим безумием, нежели согласиться с ее затеей. Он видел светлое лицо, глубокие глаза с пылающей в них страстной волей, он видел острые напрягшиеся скулы, он видел чуть раскрытые ярко-карминные уста, аристократически тонкие, но изумительно очерченные, он видел два ряда жемчужин меж этих уст и даже алый язычок… он видел это все, он явно ощущал магнетическую силу, исходящую от Софии, силу, заставлявшую подчиняться многих и многих людей, очень разных, но единых в одном — они испытывали счастье, подчиняясь ей… Эмилий не был человеком робкого десятка, скорее даже, он был бесстрашным человеком, но против этих чар сражаться он не мог и не хотел. Еще вдруг понял он, что София нисколько не лукавит, не блефует; ей нужно — и она добьется, ибо не привыкла отступать по чьей-то прихоти; не он, так кто-то другой исполнит безрассудную волю. Эмилий подумал, что «кто-то другой» не будет защищен высоким титулом кесаревича, а София, когда ей нечто очень нужно, с людьми не церемонится. Впрочем, и ему, внуку августа Виктора V, она могла усложнить жизнь, хотя бы одной своей обидой, но нет, она ему не угрожала, она просто сказала: «Выбирай!», — как будто у него был выбор… «Хорошо, — подумалось ему, — пусть вместо объяснений будет ее воля!».

Не предупредив никого, они сели в гидромобиль и через полчаса прибыли на Сафайрос. София потребовала, чтобы Эмилий облачился в парадный калазирис генерал-префекта императорской гвардии; такой высокий чин присваивался родственникам августа от рождения. Он подчинился, но заметил при этом, что даже кесаревичу нельзя запросто так проникнуть в Священный Город, не говоря уже о прочих смертных, министрах и князьях. В ответ София странно ухмыльнулась и выразилась в духе, мол, это не твои заботы, твоя задача — долететь.

Моноплан Эмилия поднялся в воздух, когда над озером, ступая осторожно, являлась розовоперстая заря — но им было в другую сторону, на закат, и мнилось кесаревичу, что это очень символично: они бегут от света к тьме…

Его надежды на то, что София поделится с ним во время полета, не сбылись: погрузившись в себя, она о чем-то размышляла, а он не решался ее тревожить. Вероятно, предположил Эмилий, причина ее молчания не в скрытности, а в нежелании обременять его множеством новых проблем.

Предоставленный собственным мыслям, он попытался разобраться в ситуации, но вскоре ощутил себя Гераклом, взвалившим на плечи небесный свод, — то, как известно, был редкий случай, когда Геракл дал слабину…

Собрать в одну картину всех фигурантов, от Тита до Варга, от Марсия до Корнелия, от Виктора V до вождей разнузданной толпы (а тут еще святые риши добавятся, мысленно содрогнулся он), собрать все международные и внутренние дела, политические и любовные, и прочие, и прочие, и прочие… необходимо было не просто собрать их всех в одну гигантскую картину, но и расставить по своим местам, их, непокорных, себе на уме, норовящих поступить каждый по-своему и разрушить красоту мозаики… это оказалось для него совершенно непосильным делом — мозаика не получалась. С печалью Эмилий признался себе, что, очевидно, права София, отказываясь делиться с ним своими тайнами, горестями, планами — навряд ли сможет он помочь советом, а время драгоценное она на него потратит.

«Она ужасно одинока, — с болью и жалостью подумал Эмилий, — ей не с кем поделиться, ей все приходится решать самой, мы можем только исполнять».

Он обернулся назад, чтобы посмотреть, как там она, — второе, и последнее, кресло в этом моноплане располагалось сразу за креслом пилота, — и увидал ее в объятиях Морфея. София спала, уронив голову на правое плечо, совсем как в детстве, но губы ее вздрагивали и как будто что-то шептали. Эта картина заставила чувствительного к людской боли Эмилия зажмурить глаза. «Бедная! — подумалось ему. — Даже во сне дела ее не отпускают! О, ну почему она?! Кому нужна такая власть? Пусть бы кто другой решал дела; разве во власти счастье?!».

Невольно он судил о том, чего не понимал…

Полет близился к концу; впереди, чуть ниже курса, в ночи разворачивалось туманное сияние. Раздался требовательный писк бортового видикона, и голос диспетчера спросил о цели полета. Эмилий собрался включить изображение и дать ответ, но в этот момент рука Софии взметнулась и удержала его руку.

— Не отвечай, — услышал он. — Если ответишь, через час, самое большее, о моем визите станет известно Корнелию.

— Ты сошла с ума! — воскликнул Эмилий. — Нас же собьют!

— Нас не собьют, — уверенно произнесла она, — если ты быстро снизишься до земли и сядешь в Императорском секторе.

Императорским сектором назывались взлетные полосы, зарезервированные для летательных аппаратов царствующей династии.

На этот раз Эмилий поступил по-своему. Он быстро включил видикон — только звук, но не изображение — и попросил разрешения на посадку.

При этом он назвал пароль Фортунатов; диспетчер оказался умным человеком и лишь пообещал, что после посадки моноплан будет подвергнут тщательному досмотру.

— Молодец, Эмиль, — усмехнулась София. — Иногда меня заносит; в таких случаях ты незаменим.

— Спи! — пробурчал он. — Мы еще не прилетели; на земле будешь командовать.

Город приближался; однако если наш читатель надеется увидеть панораму Мемнона, ему (читателю) придется подождать: аэропорт лежал более чем в ста гермах от теополиса. Город же, куда прибывали Эмилий и София, назывался Астерополем, или «Вратами Мемнона». Помимо аэропорта, «Врата Мемнона» включали в себя железнодорожный узел и подземный речной порт; почему порт был подземным, станет ясно ниже. Собственно, никаких иных функций, кроме приема и отправки посещающих священную столицу, Астерополь не выполнял.

Астерополь стоял у подножия гор Омфала, разделявших Ливию и Метиду. Там, за горами, начинался другой, запретный, мир, и только через «Врата» можно было проникнуть в него: в радиусе сотен герм вокруг Мемнона не было ни аэропортов, ни станций, ни прочих крупных поселений. Бескрайние пространства Метиды представляли собой каменистые нагорья, плато и низины; какая жизнь творится там, с достоверностью знали лишь посвященные. Транзитные железнодорожные ветки старательно обходили самую большую провинцию Империи, и даже летательным аппаратам воспрещалось проникать на ее территорию; те же аэросферы и планеры, которые волею стихии оказывались поблизости от Храма Фатума, безжалостно сбивались эфиритовыми пушками. Естественный путь в Метиду проходил по рекам Маат, Шу и Тефнут, однако эти реки, расчлененные системой шлюзов, охраняли строже, чем государственную границу, да и подданным Божественного Виктора просто не могла придти в голову мысль непрошено явиться в запретный мир Метиды.

А моноплан между тем продолжал снижение. Завораживающее зрелище открывалось взорам Эмилия и Софии. Гигантская, почти в сто мер высотой, статуя возносилась над городом. Она стояла на горе и оттого казалась еще выше и величественнее. Посреди ночи статуя, окруженная светящимся ореолом, казалась сотворенной из белого мрамора, она пылала, как маяк, озаряя своим светом весь город и его окрестности. Статуя изображала женщину в простом дорическом хитоне и гиматии поверх него.

Лицо женщины светилось канонической античной красотой, оно одновременно казалось суровым и благожелательным, непроницаемым и удивительным живым. Женщина стояла, широко раскинув руки в стороны, ладонями вперед, словно приглашая всех в священную столицу, — эта поза и называлась «позой Астреи».

Астрея Фортуната, старшая дочь Великого Основателя, сменившая отца на Божественном Престоле, согласно писаной истории, не только мудро правила молодой Империей, но и заложила священный теополис;

Астрея считалась покровительницей божественного знания. Несмотря на это, народ любил Астрею, «Бона Деа», или «добрую богиню»; очень часто простые аморийцы, несведущие в высокой теологии и философии, поклонялись Астрее, искренне веря, что «добрая богиня», сама жившая на грешной земле, слышит и понимает смертных лучше, нежели далекие, загадочные, равнодушные чудища-аватары…

Моноплан беспрепятственно приземлился в Императорском секторе.

Тотчас он был взят в кольцо вооруженными людьми, числом не меньше полусотни, и непросто было разобраться, на что это похоже — на почетный эскорт или на конвой. Спускаясь на землю, кесаревич Эмилий подумал: «Им нужна одна секунда, чтобы выхватить бластеры и выстрелить в нас. И они будут правы, ибо мы сами отказались представиться!».

София спустилась следом, и тут же рядом оказались центурион и сопровождающие его солдаты астеропольской милисии. Суровая решимость, отчеканенная на лице центуриона, сменилась изумлением, когда он увидел пред собой мужчину и женщину в трехзвездных генеральских мундирах, военном и гражданском. София пришла ему на выручку, объявив:

— Центурион, вы имеете честь принимать Его Высочество кесаревича Эмилия Даласина, который соблаговолил посетить Город Астреи на своем личном моноплане.

Центурион отдал честь отпрыску священной династии и, на всякий случай, его спутнице. За годы службы в Астерополе центурион повидал разных вельмож, трижды ему доводилось встречать самого Божественного Виктора, но еще ни разу не видел он столь молодую и прекрасную женщину в калазирисе логофета. Возможно, он слышал имя Софии Юстины, но никогда не видел ее в лицо; гарнизон Астерополя был отдельным мирком, легионеры и милисы были ограждены от политической и светской жизни, от всего того, что могло нести угрозу суровой гарнизонной дисциплине.

Однако комендант аэропорта сразу узнал и Эмилия, и Софию. Приняв их со всеми возможными почестями, он осведомился, какова цель визита.

— Я отправлюсь в Мемнон, а Его Высочество подождет меня, — коротко ответила София.

— Ваше сиятельство покажет пропуск мне или его превосходительству губернатору Астерополя? — спросил комендант.

«Вот оно!», — пронеслось в голове Эмилия.

София устремила на коменданта суровый взгляд.

— Я министр колоний Аморийской империи, — напомнила она, — и имею право посещать столицу провинции, которой, равно как и моему министерству, покровительствует аватар Сфинкс, в любое время.

— Никак нет, ваше сиятельство, — возразил комендант. — Никто, кроме Его Божественного Величества, не вправе посещать Священный Город без пропуска, подписанного понтификом Курии. Если у вашего сиятельства нет разрешения его святейшества, ваше сиятельство не попадет в Мемнон.

Дальше случилось то, чего меньше всего ожидали комендант и кесаревич Эмилий. София надменно усмехнулась, стянула с правой кисти синюю перчатку и царственным жестом протянула руку коменданту.

На среднем пальце сверкал громадный белый перстень. …Никогда в жизни Эмилий не видел, чтобы человеческое лицо менялось столь пугающе стремительно. Могло показаться, что комендант увидел дьявола во плоти, или самого Творца, или иное нечто, способное внушить благоговейный трепет. Волосы его зашевелились, кожа побледнела и округлились глаза… А со стороны перстень казался заурядным, вот только прозрачно-белый камень выглядел несколько необычно.

— Вас устраивает мой пропуск, претор? — нарушила тишину София.

— Д-да, р-разумеется… — прошептал комендант.

— В таком случае вы будете сопровождать меня до теополиса, — распорядилась она. — Немедленно свяжитесь с губернатором. Дромос в Мемнон должен принять меня через двадцать минут или раньше. И предупредите губернатора, что я желаю избежать огласки.

— Слушаюсь!

Как только комендант отправился исполнять приказание, София снова надела перчатку, а Эмилий спросил:

— Что это было? Почему он…

— Какой, однако, любопытный ты!

— Я начинаю тебя бояться, Софи, — выговорил Эмилий. — Этот человек ежедневно просматривает сотни пропусков, но такой пропуск, который показала ему ты, он, я готов поклясться, ожидал увидеть лишь на суде небесных аватаров!

— Ты почти угадал, кузен, — улыбнулась София. — Но тебе не стоит меня бояться. Разгадка тривиальна: этот перстень дали мне святые риши.

— О, ну зачем ты такое сказала! — обхватив голову руками, простонал Эмилий.

— Послушай, — задумчиво молвила она, — а ты не помнишь, кто у нас губернатор Астерополя? Представь себя, забыла.

— Помню, конечно. Князь Ларгий Марцеллин, прокуратор.

— Что?! Это же отец Корнелия!

— Ну да, — кивнул Эмилий. — Почему это тебя удивляет?

София с досады прикусила губу.

— Меня ничего не удивляет, Эмиль. Меня даже не удивит, если дядя узнает о моем визите в Мемнон прежде, чем я сяду в дромос!

 

Глава тридцать шестая,

в которой читатель знакомится со священной столицей Аморийской империи и ее обитателями

148-й Год Симплициссимуса (1787), 11 января, окрестности Мемнона, затем Мемнон, Храм Фатум.

Из воспоминаний Софии Юстины

…Я нарочно приказала отправить специальный дромос по наземному пути, хотя подземным или подводным тоннелем было бы безопаснее и быстрее. Особо спешить я не видела смысла, ибо не сомневалась: первое, что сделал Ларгий Марцеллин, вопреки моим указаниям, это позвонил сыну в Темисию. И дядя не будет собой, если не попытается воспользоваться моим отсутствием. Внутренне я смирилась с тем, что Медея Тамина не будет назначена архонтессой Илифии, а князь Гектор Петрин, вероятно, выскользнет из сетей, в которые угодил благодаря неожиданной милости ко мне коварной Фаты. Еще я понимала, что Марс вот-вот вернется из Сиренаики, а, возвратившись, узрит своими глазами, какая беда приключилась с матерью. Он будет прав, если обвинит в этом меня… нет, он не обвинит, он слишком благороден. Благородные мужчины окружают меня; если бы я не была столь цинична, мне стало бы стыдно перед ними…

Однако я — это я, какая есть. Я презрела все и поспешила сюда, в Мемнон, за козырной картой, которую не побьет никто.

Я не была здесь почти пять лет — но ничего не может измениться в волшебном мире теополиса! Мемнон — это непредставимый феномен рукотворной природы, это зрелище, от которого захватывает дух. Признаюсь, меня никогда не впечатляли грандиозные постройки Темисии, Пантеон, Палатиум и даже сверкающий Сапфировый дворец, восьмое чудо света, но всякий раз в Мемноне я испытываю немыслимый подъем души, меня словно насыщает божественная энергия эфира, которая здесь столь интенсивна, что воздух кажется тягучим, насыщенным крохотными каплями светящейся взвеси.

Преодолев тоннель через горы Омфала, мой дромос пронесся по мосту над рекой Тефнут, единственной крытой рекой в мире. Зеркальный блеск алюминиевого покрывала ослепил меня, и я задвинула защитные занавеси на окне, тем более что стрелка эфирометра, прикрепленного к стеклу снаружи, давно миновала предельно допустимый уровень. Однако минуту спустя я снова раздвинула занавеси: желание насладиться видом Священного Города и Хрустальной Горы было сильнее страха перед губительным излучением; к тому же мне, проведшей здесь целый год, поздно бояться эфира…

Тем временем дромос пересек Кольцо Паломников. Так называлась железная дорога длиной в двести пятьдесят и радиусом в сорок герм, опоясывающая Хрустальную Гору. Каждый амориец, достигший двенадцати лет, обязан объехать Гору по Кольцу Паломников и поклониться Храму Фатума. Этот ритуал происходит так: паломники занимают места в специальном дромосе, становятся на колени лицом к Хрустальной Горе и в подобном положении остаются все время, пока дромос совершает свой круг; к счастью, дромос идет быстро, и стоять на коленях приходится не более двух часов. Следующий раз амориец должен совершить паломничество в двадцать четыре года, затем в тридцать шесть, и так каждые двенадцать лет, до самой смерти. Правда, он может уклониться от паломничества, но я таких не встречала: едут все, и дети, и древние старцы, тем более что государство полностью обеспечивает проезд. Расходов нам не жалко, ибо всякий, хотя бы раз увидевший Храм Фатума, хотя бы издали, не забудет этого зрелища никогда! К тому же человек, два часа простоявший на коленях, с меньшей вероятностью вырастет в бунтовщика, нежели тот, кто привык всегда стоять прямо.

Воистину, мудра и справедлива наша Истинная Вера!

Помню, в первый раз я очень боялась паломничества. Росла я непоседливой девчонкой, и мысль о том, что придется два часа стоять на коленях, в одной и той же позе, ужасала меня. Овидию, — тогда еще мой сводный брат был жив, — и Эмилию пришлось изрядно постараться, дабы привести меня к должной покорности. Страшно подумать, как сложилась бы моя жизнь, если бы я тогда, в двенадцать лет, принялась бунтовать против веками установленного порядка… Но увидев Храм на вершине Горы, я забыла обо всем на свете, что-то изменилось внутри меня, мне захотелось во что бы то ни стало проникнуть туда. Отец, услышав об этом, пришел в ярость. «Я не позволю сделать из моей дочери затворницу Мемнона!», — гремел он, и Квиринальский дворец содрогался. Вскоре скончался брат, и моя судьба определилась сама собой. Но мечта осталась, казавшаяся несбыточной мечта войти в Храм Фатума и посмотреть самой, какая она, «святая святых». Каковы же были мое изумление и потрясение моего отца, когда во время второго паломничества облаченный во все черное анахорет Храма Фатума передал мне повеление синклита явиться к святым риши. Противиться не смел даже отец, первый министр. Провожая меня, он плакал, как на похоронах Овидия; теперь я лучше понимаю его, меня саму удивляет не столько то, что дочь Юстинов пригласили обучаться тайному знанию, сколько другое, почему год спустя меня отпустили обратно в мир… вернее, нет, меня это совсем не удивляет: риши сами назвали причину, когда вручали Глаз Фортуната.

Люди, никогда не бывавшие в Мемноне, не могут понять, что это вовсе не город, в обычном понимании. Здесь не увидишь дворцов знати, общественных зданий, многоэтажных корпусов для плебса… на поверхности нет ничего, кроме Хрустальной Горы с Храмом Фатума на ее вершине.

Священный Город, обиталище ментатов, ученых иереев и обслуживающего Храм персонала, сокрыт в толще Хрустальной Горы, в пещерах под нею и вокруг нее. Фактически Священный Город — это гигантский человеческий улей, огромный завод по добыче и переработке кристаллов-эфиритов. Отсюда проистекает не только духовная, но и материальная мощь нашей державы. Чтобы проникнуть в Священный Город, недостаточно пропуска его святейшества, нужно решение синклита, и синклит же безраздельно властвует в Священном Городе, устанавливая свои законы поведения…

Собственно Мемнон, или Новый Город, лежит в колоссальной карстовой пещере на глубине около тысячи мер. Жители его, по преимуществу ученые и высококвалифицированные рабочие, не видят солнечного света, ибо на поверхности владычествует Танатос: достаточно оставить человека на несколько часов, к примеру, у подножия Хрустальной Горы, и излучение Эфира убьет его. Мне доводилось читать леденящие душу хроники о строительстве Кольца Паломников и других важных коммуникаций Мемнона. Здесь расстались с жизнями пятнадцать миллионов человек, причем в среднем раб выдерживал не более пяти-семи суток. К счастью, можно обмануть излучение, во-первых, облачившись в скафандр, во-вторых, выбираясь на поверхность на краткие промежутки времени. Но, с другой стороны, новый раб гораздо дешевле скафандра.

Пока я предавалась воспоминаниям, дромос мчался к Мемнону, все более ускоряя ход. Стрелка эфирометра, вздрогнув, замерла на максимальной отметке, и я нехотя задвинула защитные занавеси. Слабый, но навязчивый звон в ушах показывал, что и для меня достаточно. Однако пленяющая панорама осталась перед моим мысленным взором.

Я видела изрезанное пепельно-коричневыми каньонами нагорье.

Дромос проносился сквозь тоннели и арки, через мосты и эстакады, которые, воистину, не были ни творениями природы, ни плодами труда смертных, вниз уходила бездна, а вверх взметались отвесные скалы, казавшиеся розово-серебрянными в свете восходящего Гелиоса и вечной игре Эфира…

Излучение Эфира превратило окрестности Мемнона в паноптикум фантастических каменных фигур; одно лишь лицезрение их требует немалого мужества. Вот стремительно надвигается чья-то голова, не то циклопа, не то Минотавра, дромос проскакивает в разверстую пасть, наступает тьма, и может показаться, что ты уже в утробе мифического зверя… но нет, минуту спустя на тебя вновь обрушивается свет, твой поезд проносится над очередным Тартаром, и очередной Олимп грозит обрушиться на твою голову… но никогда не рухнет, ибо здесь сами боги следят за порядком, здесь не бывает ни землетрясений, ни бурь, ни даже дождей — только сухие и страшные эфирные грозы, подобные вспышкам на солнце…

У подножия Хрустальной Горы каньоны постепенно исчезают, тебя встречает серо-коричневая равнина. Это каменная пыль, впрочем, достаточно тяжелая, она не поднимается в воздух, а лежит, подобно песку в пустыне, мертвым покрывалом. Но ты не смотришь по сторонам, все внимание твое приковывает Хрустальная Гора — правильный покатый конус, гладкий, ибо на склонах его нет никакой растительности, только кое-где чернеют отверстия ходов и серебрятся исследовательские зонды. Название Горы не должно обманывать — она Хрустальная лишь постольку, поскольку хранит единственное в мире месторождение кристаллов-эфиритов.

А на вершине Горы, устремленный в небеса, к Эфиру, стоит Храм Фатума… Когда однажды мои сыновья попросили меня описать его, я пришла в замешательство, ибо на свете не существует ничего похожего. Поразмыслив, я сказала им: «Представьте себе исполинский белый цилиндр, поставленный вертикально. Он заканчивается неправильной пирамидой, чем-то напоминающей вавилонские зиккураты. Вокруг этого цилиндра, почти сливаясь с ним, расположены двенадцать таких же цилиндров, но поменьше; они завершаются скосом в сторону центрального цилиндра. Вокруг них также цилиндры, которых уже двадцать четыре, — это, говоря условно, третий ярус Храма, если считать от вершины. Четвертый ярус составляют тридцать шесть колонн-цилиндров, пятый — сорок восемь, и так далее. Всего ярусов, как вы можете догадаться, двенадцать. Общая высота Храма Фатума — двести сорок шесть мер, вместе с Хрустальной Горой — более четырех тысяч мер, или четырех герм…».

Вот так я объясняла Палладию и Платону… но я не могла передать им, каково стоять в Чертоге Пантократора, на высоте почти четырех с половиной герм над уровнем моря, и видеть сверху облака, затянувшие землю полупрозрачной пелериной… Ощущение беспредельной власти, всемогущества там буквально разлито в воздухе. Одним словом, это и есть Олимп!

Ты с трудом вмещаешь в сознание Храм, посвященный Творцу Всего Сущего, и взор твой неизбежно перемещается еще выше, туда, где над Храмом проявляется зримое свидетельство истинности нашей веры. Solem quis dicere falsum audeat? В вышине ты зришь пульсирующее белесое облако с размытыми краями и неясным центром, но понимаешь, что центр этот и есть Божественный Эфир, «третье светило», дарованное аморийскому народу, обитель небесных аватаров… По молодости лет я все пыталась уточнить, что же такое есть Эфир, из чего состоит загадочная звезда, вознесшая нас над миром, царствующая над нами и отнимающая наши жизни, — я нигде не нашла достойного и ясного ответа! С изумлением я обнаружила, что мои ученые наставники сами не знают его; подозреваю, если кто и знает, это риши. Эфир был новой данностью, подобный Гелиосу и Селене, подобный звездам и Вселенной, в нем, как и в них, дремала вечная тайна… никто не ведает, когда она проснется, да и проснется ли вообще.

В пяти гермах от Хрустальной Горы дромос нырнул в тоннель и сбавил скорость. Дорога шла под сильный уклон, и постоянный скрип тормозов раздражал меня; эти резкие звуки суетного мира всегда казались мне обидными, неуместными в царстве божественного безмолвия. Наконец показалась станция, дромос замедлил ход и остановился; я была в Мемноне.

Меня встречали двое мужчин и женщина, в неизменных черных одеяниях анахоретов Храма. К удивлению моему, все трое поклонились мне, приложив пальцы ко лбу, — традиционный жест посвященных. Собственно, удивляться было нечему, эти люди профессиональные ментаты, им не нужно демонстрировать Глаз Фортуната, они зрят мою сущность и понимают, кто я такая.

— Скройся от мира, Пегас, — сказала анахорита, вручая мне такой же черный плащ, какой был на ней.

Я вздрогнула невольно; за четыре года отвыкла слышать от незнакомых людей «ты» и «Пегас»… да, верно, я была Пегасом, этот аватар, согласно Выбору, покровительствовал мне…

Я произнесла слова традиционной формулы ответа:

— Волею призвавших меня облачаюсь в цвета Вечности, — и завернулась в черное.

— Пегас, риши примут тебя немедленно, — молвил анахорет. — Следуй за нами.

Мы покинули железнодорожную станцию и проследовали к канатно-лифтовой дороге; сложная система лифтовых путей связывала все соты человеческого улья. Никто не встретился нам, и это был хороший знак; следовательно, меня все еще воспринимают как особо важную персону, которой открыт беспрепятственный доступ в «святая святых».

Кабина уже ждала нас. Мы вошли, сели в кресла и пристегнулись. Затворились герметичные двери. Безмолвно кабина пришла в движение. У меня закружилась голова и заложило уши.

«Ты давно не была в Мемноне, Пегас, — уловила я телепатический импульс анахориты. — Скорость, время и пространство смущают тебя.

Кто ты есть: наша или их?».

«Сама не знаю, — призналась я. — Меня сотворили риши; им виднее».

«Им виднее, — согласилась она. — Но ты должна быть осторожной.

Нельзя обитать в двух мирах в одно и то же время».

«Как тебя зовут, сестра?».

«Я Саламандра. Ты должна была увидеть мое имя сама, Пегас. Ты давно покинула Мемнон… Суета поглощает тебя. Берегись!».

На этом наш телепатический диалог прервался; мужчины не предпринимали попыток заговорить со мной. Остаток пути я провела, размышляя над словами… вернее, мыслями анахориты.

Кабина остановилась, двери растворились, и мы вышли. Нас встретил невысокий человек, одно присутствие которого рядом вызвало дрожь во всем моем теле. Он метнул на меня пристальный взгляд и молвил:

— Еще не поздно возвратиться, Пегас.

«Куда?!», — невольно подумалось мне; я забыла, что мысли не являются секретом для него.

— Куда тебе идти, ты выберешь сама, — ответил он словами, точно общаться со мной посредством телепатии было ниже его достоинства. Я спросила:

— Риши примут меня?

Ментат кивнул.

— Следуй за мной, Пегас, если ты этого хочешь.

— Я этого хочу… Феникс. Я следую за тобой.

Мы вдвоем отправились по длинному пустынному коридору, казавшемуся частью подземных катакомб. В действительности мы находились у самой вершины Храма Фатума, в пределах Эмпиреуса… Странным образом я ощущала не власть, разлитую вокруг меня, а собственные страхи… постыдное смятение охватывало меня! Я вдруг подумала, еще не поздно убежать, вернуться в космополис и снова дядю упредить, и действовать, как прежде, как привычно… зачем вообще я, дерзостью подобная Арахне, явилась во святилище божественного знания — затем, чтобы сыскать здесь суетную власть над низким миром, к которому и я принадлежу?!!

Но все же я справилась с собой, подавив обманчивые чувства и заставив вредные мысли исчезнуть… я захотела почувствовать власть, разлитую вокруг меня, — и я ее почувствовала!

«У тебя очень насыщенная воля, Пегас, — уловила я, — мне не доводилось сталкиваться с такой. Это твоя сила и твоя слабость. Слабость в том, что воля подавляет душу. В тебе нет гармонии, Пегас».

«Во мне не может быть полной гармонии, Феникс, ибо я обитаю в грешном мире и грешу сама».

«Зачем же ты явилась к нам?».

«Ты знаешь ответ, Феникс».

«Но я не знаю тебя, Пегас».

«Не знаешь — и не поучай. Я приехала к риши, не к тебе».

«Мне видится, ты сама не чувствуешь, к кому приехала. Ты не приехала, а убежала. Ты струсила, Пегас, ты проявила слабость».

«Оставь, Феникс. Или риши велели тебе испытать меня?».

«Возможно».

«Что это значит?».

«Узнаешь».

Мы вошли в круглую залу. Двенадцать одинаковых дверей смотрели на меня. Мне надлежало выбрать одну из них. Это всегда было самым сложным. Если ошибешься при выборе, очутишься вовсе не там, где хочешь очутиться, — волею риши телепортация может закончиться в любом из краев Ойкумены. Но это в теории, в действительности же я, скорее всего, очутилась бы в своем дворце в Темисии…

«Куда тебе идти, ты выберешь сама», — повторил ментат.

«Я выберу, не беспокойся, Феникс. Если твоя миссия завершена, оставь меня».

Подумав так, я затворила глаз и сосредоточилась. Чтобы сделать правильный выбор, необходимо выделить главное желание и всей душой возжелать его исполнения. Мои желания, к ужасу моему, взметнулись, подобно спрутам с морского дна, привлеченным запахом добычи, и принялись сражаться меж собой… Не знаю, как это случилось, но ноги как будто сами пришли в движения, я сделала три шага и оказалась перед дверью.

Отступать было поздно — я открыла глаза.

На двери воздушным пламенем играла надпись:

«Сам что-нибудь делай, затем зови богов».

Я замерла в предчувствии недоброго. Когда бы не бывала я у риши, меня всегда встречало новое изречение. Никто и никогда не объяснял мне смысл; надлежало догадываться самой. Изречения бывали самые разные, на многих языках, от древнего арамейского до современного аморийского, а однажды меня встретили египетские иероглифы, я не смогла их разобрать и с позором удалилась… В подборе изречений проявлялся своеобразный юмор риши. Никогда не забуду изречение, встретившее меня в самый первый раз: «Procul profani». Я и была тогда непосвященной; означало ли это, что риши изгоняют меня? Но зачем тогда звали?! Поразмыслив, я пришла к выводу: они меня позвали, следовательно, я уже посвящена ими — и вошла в «святая святых»…

«Сам что-нибудь делай, затем зови богов», — что бы это могло значить? Догадка промелькнула в мозгу и настолько испугала меня, что я предпочла вовсе не размышлять над смыслом изречения. В конце концов, у меня очень мало времени… Корнелий Марцеллин не будет ждать, он будет действовать!

Я вошла.

На первый взгляд, крипта была абсолютно пустой. Но как бывалый охотник чувствует дичь, как вдохновленный музами поэт чувствует стих, как любящая мать чувствует боль своего ребенка, — так и я ощущала присутствие в крипте чего-то огромного, всесильного и невероятно древнего.

Оно представлялось мне в образе пульсирующего белесого облака с размытыми краями и неясным центром, облака, искрящегося мириадами таинственных огней… какой иной образ могла представить аморийка?!

Итак, оно представлялось мне проекцией Эфира. В сущности, этот образ был самым точным: как и Эфир, риши казались непреходящей тайной. Обуреваемая любопытством, прежде я предпринимала титанические усилия, надеясь узнать, кто такие риши, откуда они возникли, когда… у меня были тысячи вопросов, я перерыла горы древних манускриптов… ничего! Даже о Эфире было известно больше — все знали, что он явился после Катаклизма.

Никто не знал даже того, сколько риши. Предполагали, их от семи до двенадцати. Однако риши всегда являлись в единственном числе; при этом он — или они, оно? — говорил о себе «мы» и никогда не употреблял «Я».

И это было наименьшим из странностей, смущавших разум. Самое главное, никто не знал, люди ли риши; что они не боги, риши объявляли сами.

Согласно нашей вере, есть лишь один бог на земле — август. Но я-то понимала, что август — обычный смертный, такой же, как и мы, а вот о риши этого сказать нельзя. Они не умирали, и никто не становился риши.

Догадки, одна смелее другой, было время, рождались в моем мозгу. Я представляла, что риши — это земные души аватаров; такое объяснение казалось наиболее логичным. Но вскоре, вникнув в сущность нашей веры, а поняла, что аватарам не нужны земные души. Мне представилось, что риши — это эпигоны, дети Фортуната… или же сам Фортунат, вернее, его дух… или же некто, кого мы не знаем. Логическая цепочка вернулась к началу, и я поняла, что ничего не смогу узнать.

Это было одним из многого, с чем приходилось мириться. Риши могли оказаться существами из глубин Вселенной или потенциями Хаоса… кстати, с риши можно было говорить о чем угодно, не опасаясь обвинений в ереси. …Белесое облако превратилось в высокую человеческую фигуру, словно изваянную из подвижного металла, ртути. Была голова, но не было лица; по этой причине в среде ментатов риши иногда назывались Безлицыми. Однажды я решилась об этом спросить и получила от риши суровый окончательный ответ: «Наружность не имеет смысла».

Я приложила руки к голове, затем сочленила перед грудью, низко поклонилась — и услышала голос, не мужской и не женский, не высокий и не низкий, ни чистый и не шипящий, словно камень, металл или воздух изрекали человеческие слова. Голос звучал сверху и снизу, со всех сторон; отражаясь от стен, он вибрировал, усиливая сам себя — и затихал, как эхо в горах. Собственно, живого голоса и не было, как не было и человеческой фигуры; звуки являлись вследствие колебания воздуха.

— Мы не приглашали тебя, Пегас…

***

148-й Год Симплициссимуса (1787), 11 января, Мемнон, Храм Фатума, Эмпиреу.

— Мы не приглашали тебя, Пегас. Но мы выслушаем, что ты нам скажешь. Говори.

— Прошу у святых риши прощения…

— Ты не нуждаешься в нашем прощении. Ты явилась за другим, Пегас.

— Да, риши… Мне нужен ваш совет.

— Ты снова лжешь. Ты так привыкла лгать, что лжешь даже нам. Ты не совета ищешь, а подмоги. Дальше не лги, риши не станут внимать лжи.

— Я желаю, чтобы Божественный Виктор назначил меня первым министром Империи. Я хочу провести реформы и укрепить державу Фортуната. Такова была ваша воля.

— Таково твое предназначение, Пегас.

— Помогите мне исполнить его.

— Ты никогда не говорила большей глупости, Пегас.

— Почему?

— Этот вопрос не вызывает нашего ответа.

— Я ничего не понимаю!.. Вы воспитали меня. Вы пробудили во мне способности ментата. И выпустили в мир, ибо я тот человек, который, обладая необходимым сочетанием качеств, в состоянии исполнить вашу волю…

— Твои слова пусты, ибо не новы. Ты хочешь убедить саму себя, не нас.

— Нет, вас, вас, риши! Не отступайтесь от меня!

— Мы никогда тебе не говорили, что ты у нас одна.

— Но мне альтернатива Корнелий Марцеллин!

— Нас это не заботит.

— Вас не заботит, что к власти явится порочный человек?!

— Тебе неведомо, насколько он порочен. Тебе неведомо, насколько ты сама порочна. Мы видим: все, что в силах совершить ты, в силах совершить и он. Нас не заботит, кто из вас возьмет земную власть.

— Нет, нет, не может быть!

— Тебе достает преимуществ тайного знания; то, что ты обучалась в Мемноне, не возвеличивает тебя перед Марцеллином. Если он победит тебя, он тем более достоин править.

— Мое предназначение…

— …Встретит его предназначение. Победу тот одержит, кто окажется сильнее. Вспомни слова македонянина Александра на смертном одре, когда соратники вопросили его, кому он оставляет власть.

— Александр Великий произнес единственное слово: «Достойнейшему!»…

— Мы повторяем это слово: достойнейшему!

— Корнелий Марцеллин не может быть достоин власти. Он не представляет себе глубину и смысл реформ. Он жаждет власти ради самой власти.

— Чего он жаждет, его дело. Важны не мысли, а поступки.

— Он погубит державу Фортуната, как диадохи погубили державу Александра!

— Никто не властен погубить державу Фортуната, пока риши хранят ее.

— Но он погубит все надежды аморийцев! Он погубит миллионы жизней!

— Надежды вечны по природе человека, и миллионы жизней стоят человеческих надежд.

— Я не понимаю.

— Ты чтишь Гомера, Пегас?

— О!

— Гомер описал Троянскую войну. В той войне пали целые народы. И кровь, и скорбь стояли над землей. А по какой причине? Парис украл Елену? Троянцы не выдали ее ахеянам? Виновна Афродита, смутившая разум Елены? Или Парис, отдавший Афродите золотое яблоко? Или снова Афродита, соблазнившая Париса запретной любовью? Или Эрида, подкинувшая «яблоко раздора» на свадьбе Пелея и Фетиды? А если бы той свадьбы не было, то не было бы яблока, и не было бы похищения, и не было бы самой войны? Так мы уйдем в глубины и дойдем до Зевса. От Зевса — к Крону, от Крона — к Урану, от Урана — к Гее, от Геи — к Хаосу, первопотенции. И мы увидим, что первопричиной Троянской войны был Мировой Хаос. Он породил жизнь и сохранился в человеке. Хаос есть жизнь; жизнь с Богом есть Божественный порядок. Жизнь — упорядоченный Богом Хаос. Но застывший порядок есть смерть. Для новой жизни нужен новый хаос. Войны и реформы пробуждают силы Хаоса и мобилизуют силы Бога. Рождается новый порядок вещей. Это и есть жизнь. Подумай, Пегас, не в том ли заключается единственный смысл Троянской войны, чтобы через Гомера пробудить в потомках волю к жизни?

— …Наша несчастная страна, вы обрекаете ее!

— Вспомни слова индийского философа, гуру Мадхвы. Он тебя предупредил, Пегас. Мы добавим: чтобы вернуть жизнь державе Фортуната, необходимо всколыхнуть ее. У тебя, Пегас, и у миллионов аморийцев, одна ошибка. Вам кажется, что боги изначально сотворили вас лучше прочих: тебя — лучше Марцеллина, аморийцев — лучше варварского мира.

— Где ошибка? Разве не боги даровали нам эфир, как вы одарили меня тайным знанием?!

— Боги искусили аморийцев эфиром, мы искусили тебя тайным знанием. Вспомни войну, которую ты вела в Нарбоннской Галлии. Ты понимаешь, почему ты проиграла эту войну?

— Я ее выиграла!

— Снова лжешь. Ты ее проиграла и понимаешь это. Ибо ты бросила против галлов несоразмерную силу, а они сумели перед этой силой устоять. Следовательно, твоя сила не была силой, их слабость не была слабостью. И по этой причине Варг и его соратники готовы продолжать борьбу.

— Это безумие, они обречены…

— Вы заворожили себя пустыми словами о безумии варваров и сами уподобились безумным. Разумеешь ли ты, какие события должны ниспоследовать, чтобы пробудить в аморийцах разум?

— …Риши, если бы вы были античными богами, я бы сказала: вы соскучились по великой крови! О, если бы я это знала раньше!

— Ты бы не поняла. Ты должна была прожить эти четыре года и прочувствовать власть.

— Я и сейчас не понимаю.

— Твой ум достаточно глубок и эластичен, чтобы понять.

— Вы мне не все сказали.

— Да. Но мы выслушали тебя, Пегас. Размышляй. И помни: боги не делают сильными, боги выбирают сильных!

— Я сильная.

— Доказывай это не нам.

— Я докажу.

— И в этом будет больше смысла, чем в мольбах.

— Я докажу, вопреки вам… Вы сыграли со мной жестокую шутку, риши. Вы одарили меня тайным знанием — и воспретили пользоваться им; минувшей ночью я впервые нарушила запрет. Вы пленили меня великим предназначением — и отказываете в поддержке, когда я более всего нуждаюсь в ней. Вы вознесли меня над остальными — и да. те понять, что я ничем не лучше их. Зачем это, зачем?! Зачем вы сделали это со мной? Зачем вы сделали меня несчастной?

— Вселенная пустых вопросов.

— Конечно!.. Какое дело вам до человеческих страданий… когда вы сами неизвестно кто!

— Когда-нибудь поймешь и это, как понимают все, оставившие сей бренный мир. Испуганные души привыкли алкать тайну, где тайны вовсе нет, а есть простая данность нашего Творца.

— Риши, я чувствую себя несчастной, пока я человек.

— Ты заблуждаешься, Пегас. Ты в состоянии явить новую жизнь.

— Что?!! О, боги… Но я же не смогла зачать… я думала…

— Ты думала, Мемнон убил в тебе мать.

— Но почему я не смогла зачать от Марса? Он бесплоден?

— Вам выпал неудачный день. Если бы ты чаще заглядывала в себя, ты это почувствовала бы сама.

— Я могу иметь детей от Марса, да?

— Да.

— О, боги… риши, я не знаю, как вас благодарить…

— Обращай свои благодарности тем, кто тебя любит. А нам ты безразлична. Удались, Пегас. С тебя довольно.

 

Глава тридцать седьмая,

в которой молодая княгиня обретает нежданную свободу

148-й Год Симплициссимуса (1787), 11 января, Астеропол.

Из воспоминаний Софии Юстины

…Я не заметила обратного пути. Словно не лифты и не дромос несли меня обратно в Астерополь, а крылья, не Дедала крылья, но Эрота! Поход мой провалился, я совершенно обманулась в ожиданиях своих, я ничего не получила, за чем явилась к риши, — но вместо гнева и досады чувствовала удивительную радость. Это была радость освобождения. Риши отпустили меня на волю! Их последние слова: «Нам ты безразлична» в переводе на человеческий язык означали: «Ты вольна поступать подобно любому из смертных». Я вольна забыть о Мемноне, о Храме Фатума, о риши, о своем предназначении… нет, о последнем я обязана помнить, я обязана быть сильной, и мне нравится быть сильной, я рождена для власти, ибо я Юстина и власть прельщает меня. Женщину, которой достаточно сказать короткое: «Да», чтобы получить любого из мужчин, насытить может только власть над всеми. Единственно такая власть дорога по-настоящему, ибо все остальное дается слишком просто.

Власть — это средоточие жизни. Власть — это мужчина, женщина и маленький ребенок. Власть подобна сильномогучему мужу, она тверда, жестока, она не терпит прекословий, к ней тянутся нуждающиеся в помощи, ее славят, как героя, и, равно мифический герой, власть погибает в муках и возрождается для новых подвигов во имя славы.

Власть подобна прекрасной деве, она невероятно соблазнительна для алчущих ее, она изменчива, коварна, лжива, она любит игру, она манипулирует тобой, а тебе — вот так наивность! — грезится, что ты владеешь ею; она настолько порочна, что готова в любой миг отдаться всякому, кто окажется тебя сильнее, — и ты, зная это, готов заложить все, самое вечную душу свою, чтобы хотя бы на миг насладиться ею, а насладившись, уже не отпускать.

Власть подобна малому дитяте, ты не поймешь ее одним рассудком, она капризна и, одновременно, податлива, из нее ты слепишь такую статую себе, какую заслуживаешь, она болезненна, неблагодарна, себялюбива, но ты боготворишь ее, как собственное чадо, ибо она — твоя.

Власть — это божество, которому поклоняются слабые, чтобы стать сильными, и сильные, чтобы не стать слабыми.

Я обожаю власть, я вожделею власть, и я ее добуду!

Еще я жажду иметь детей от Марса; оказывается, я жажду не напрасно, я заблуждалась, год пребывания в Мемноне не сделал меня бесплодной, я могу иметь детей от Марса, и ради одного этого стоило ехать к риши!

Они освободили меня от моих страхов; я чувствовала себя стократ более сильной, чем до визита к ним.

Размышляя так, я не предполагала, какие испытания меня ждут. Это и неудивительно: я не была профессиональным ментатом и не могла провидеть даже собственное близкое будущее.

Выйдя из дромоса, я столкнулась с комендантом аэропорта. Он ждал именно меня.

— Вас желает видеть губернатор, — сразу сказал он.

— У меня нет времени на светские визиты, — отрезала я. — Его Высочество Эмилий Даласин и я вылетаем немедленно.

— Это невозможно. Его Высочество отбыл в Темисию несколько часов тому назад.

— Что вы несете, претор?! Кесаревич ждет меня.

— Если вам кажется, что я способен лгать, прошу вас, обследуйте взлетные полосы лично. Я повторяю вашему сиятельству: моноплан Его Высочества покинул Астерополь несколько часов тому назад.

— Дайте мне другой моноплан и пилота.

— Губернатор официально воспретил мне это делать. Я могу показать вам приказ.

— Не верю своим ушам! Это обструкция? Берегитесь, претор!

— Напрасно вы мне угрожаете, ваше сиятельство.

— Я ничего не делаю напрасно. Почему вы избегаете смотреть мне в глаза?

— Вашему сиятельству лучше поговорить с самим губернатором.

Исполненная удивления, возмущения и самых мрачных предчувствий, я отправилась в резиденцию губернатора. Я собиралась вправить мозги Ларгию Марцеллину, который зашел чересчур далеко. Но я могла его понять, он отец Корнелия. А вот по какой причине Эмиль меня оставил, я не понимала.

Мое недоумение усилилось, когда референт губернатора сообщил, что князь Ларгий занят и просит меня подождать. Меня, которую без доклада принимают принцепс, понтифик и первый министр! Такое создавалось впечатление, что эти злосчастные нарочно злят меня. Им это удалось: я оттолкнула референта и стремительно вошла в кабинет губернатора.

Ларгий Марцеллин спокойно восседал в своем губернаторском кресле и пил чай. При моем появлении он даже не сделал попытки встать и приветствовать старшую по чину, а лишь улыбнулся, и эта улыбка бескровных губ показалась мне донельзя гадкой. Мысленно я определила, что этот человек служит губернатором Астерополя последний день.

— Князь, — начала я, — вероятно, в силу возраста у вас проблемы с памятью и зрением. Вы, прокуратор, забыли, что перед вами министр имперского правительства, и не видите калазирис логофета, в который я облачена!

— Боюсь, вы правы лишь отчасти, княгиня, — саркастически отозвался он.

— Отчасти?!

Ларгий встал из-за стола и подал мне запечатанный конверт.

— Его Высочество Эмилий Даласин просил передать это вам, как только вы появитесь.

Я метнула в Ларгия гневный взгляд, но конверт взяла. Внутри было короткое письмо:

«Софи! Тит позвонил из космополиса и попросил срочно вернуться.

Он подает в отставку. Я пытался отговорить его, но он сказал, что все уже решено, и он не намерен ждать тебя. Понимаю, ты будешь злиться, но я обязан был уважить просьбу Тита. Прости. Эмиль».

«Ты будешь злиться», — пусть заберет меня Гадес, если я просто буду злиться! Я в ярости! Стоило уехать из Темисии, как состоялся заговор!..

Он, видите ли, уваживает просьбу Тита! А Тит? Как мой отец мог столь гнусно предать меня?!

— Вы желаете воды? Или, может быть, позвать врача? — участливо спросил Ларгий.

Нет, я не доставлю ему такого удовольствия. Эмоции — на завтра.

Сегодня нужно действовать. Я обязана добраться до Темисии и сокрушить заговор.

— Я желаю немедленно отбыть в столицу.

— У вас есть разрешение на полет?

— Вы прекрасно знаете, прокуратор, что членам имперского правительства не требуется разрешение.

— Вы больше не член имперского правительства, — с наслаждением, растягивая слова, произнес Ларгий Марцеллин.

Он стоял передо мной, этот мелкий человек, в сию минуту равный громовержцу, слова его разили, как перуны. Я не нашлась, что ответить, мне не хотелось ему верить, но внутренне я сознавала: он не настолько безрассуден, чтобы лгать…

— Ах, так вы ничего еще не знаете? — усмехнулся он. — Ergo, мне выпала честь первому сообщить вам последние новости. Божественный Виктор принял отставку вашего отца и распустил его правительство. Вы больше не министр!

Он замолчал, упиваясь моим унижением. Следующий вопрос напрашивался сам собой, но я безмолвствовала, собираясь с мыслями… Наконец негодяй не выдержал и провещал:

— Вам, полагаю, интересно знать, кому Его Величество доверил исполнять обязанности первого министра. О, вам хорошо известен этот достойный человек…

— Да, мне он известен слишком хорошо! — воскликнула я. — Он такой же мерзавец, как и вы! Qualis pater, talis filius!

— Agnosco veteris vestigia flammae, — Ларгий, как триумфатор, скрестил руки на груди, — и меня это радует. Вы нынче только и можете, что изливать свой бессильный гнев. Юнона проиграла!

Ошибаешься! Но я пока не стану тебя разубеждать.

— Корнелия Сенат не утвердит, — заметила я.

— Вы полагаете, мой сын берется за дело, не будучи уверенным в успехе?

— Я должна быть на заседание Сената!

Ларгий ядовито улыбнулся.

— Вы не успеете на заседание Сената. Оно назначено на семь часов вечера по столичному времени, то есть начнется через час…

Молодец, подумала я. Это следует признать. Мой дядя — молодец.

Еще вчера я была всем, он — никем; сегодня я — никто, а он — ad interim первый министр. И сегодня же его утвердит Сенат. Эти геронтократы утвердили бы его в любом случае, я не смогла бы их переубедить. Они не жалуют Юстинов, особенно после знаменитой речи Корнелия. Они рады отставке отца. Итак, сегодня дядю утвердит Сенат, а послезавтра — голосование в Плебсии… У меня еще есть шанс! — …Не будьте наивны, княгиня, — продолжал мой враг и отец моего врага, — вы не успеете никуда, до той поры, пока я не получу копию императорского эдикта о назначении моего сына полноправным первым министром.

— Вы сошли с ума, князь. Это самоуправство! Пусть я не министр больше, но я княгиня! Я дочь Юстинов! Я логофет! Или император лишил меня чина логофета?

— Насколько мне известно, он не лишал вас чина. И вы действительно княгиня; утешьтесь этим!

— Разве я не имею права вернуться домой?

— Имеете такое право. И вы вернетесь. Как только мой Корнелий вернется из Палатиума с подписанным эдиктом.

— Вы, что же, сударь, собираетесь силой удерживать меня?!

Творилось странное! Я говорила с ним таким тоном и смотрела на него таким взглядом, что он должен был позеленеть от страха. Я умела внушать трепет. Но этот человек отказывался понимать очевидное. Он меня не боялся…

— Вам будут предоставлены все привилегии, подобающие вашему титулу и чину, — ответил он. — Никто не посмеет обвинить меня, что я отнесся к вам без должного уважения. Но из Астерополя вы не улетите! Впрочем, — здесь на его губах вновь возникла гаденькая ухмылка, — если гордая дочь Юстинов брезгует моим гостеприимством, она вольна воспользоваться трансаморийским экспрессом.

— Вы редкий негодяй, князь Ларгий. Со мной не смел бы поступать так даже ваш сын. Вы прекрасно знаете, что трансаморийский экспресс идет от Астерополя до Темисии трое суток!

— И следовательно, вы не успеете. Смиритесь! Нам, потомкам Фортуната, надлежит с достоинством принимать поражения.

— Да… да, пожалуй, вы правы, князь. Я проиграла.

— Рад это слышать.

— Ваш сын заслуживает власти. Он получил ее по праву.

— Ну наконец-то!

— Я не смогу помешать ему.

— Еще лучше!

— Вы с этим согласны?

— С чем?

— С тем, что я не смогу помешать вашему сыну.

— Вы?

— Я. Как я помешаю ему, если Сенат в эти минуты утверждает Корнелия первым министром, а в Плебсии у него твердое большинство? Не в силах человеческих помешать Корнелию получить то, чего он столь упорно добивался!

— Зачем вы это говорите мне?

— Чтобы вы поняли, князь: у вас нет причин удерживать меня. Позвольте мне отбыть домой. Я так устала от борьбы… меня ждут дети… моя семья… в сей горестный час мне надлежит быть вместе с родными… О, неужели в вас нет ни капли жалости к несчастной женщине?!

— Вы закончили?

Я горестно кивнула и достала платок, чтобы утереть слезы. Если бы здесь было зеркало, то не смогла бы в него смотреть: никогда я не выглядела столь жалкой! Лишь бы он мне поверил…

Ларгий приблизился ко мне и шепнул с убийственной улыбкой:

— Корнелий предупреждал меня, что вы очень умная и коварная женщина. Я это понимаю и сам. Чтобы в вашем возрасте столько лет заправлять имперским правительством, нужны недюжинные способности. И вы хотите, чтобы я поверил, будто вы «устали от борьбы»?!

— Но это правда, князь! Я поняла всю тщету власти. Я проиграла, это очевидно, какой мне смысл бороться с неизбежным?! Признаюсь откровенно, князь, теперь я даже рада, что все закончилось. Ваш сын освободил меня от непосильной ноши. Я женщина, я мать, мое предназначение дарить любовь; к чему мне власть? От власти женщинам лишь горе… Хотите, я покажу вам фото моих сыновей? Это фото всегда со мной. Но нынче… нынче мне мало фото, я жажду увидеть Платона и Палладия, приласкать… я так виновна перед ними! Они растут без матери, с отцом; но нынче я мечтаю вернуться к ним… я их люблю, моих детей несчастных! О, князь, если у вас есть сердце, молю, отпустите меня к детям!

Я выложилась. Облик мой, полагаю, был еще более убедителен, нежели слова. Я разжалобила бы камень, сам Танатос дал бы мне отсрочку, если бы Ларгий был Танатосом…

Но Ларгий был отцом Корнелия Марцеллина. И я мучительно ждала его ответа. Он колебался!

— Хорошо, — произнес он, — я поверю вам. Если вы поклянетесь кровью Фортуната в том, что не будете оспаривать у моего сына пост первого министра.

С такой формулировкой я была согласна: помимо Корнелия, у Ларгия имелся еще один сын, младший, непокорный, нелюбимый. Ну что ж, мне можно дать такую клятву: я не буду оспаривать власть у Гая Марцеллина!

Однако прежде следовало поломаться.

— Вы требуете, чтобы я поклялась. А вы? Вы поклянетесь, что дадите быстрый моноплан и хорошего пилота, который доставит меня в Темисию за четыре часа?

— За пять часов. Клянусь кровью Фортуната, я это сделаю, когда вы поклянетесь.

— Ну что ж… Клянусь кровью Фортуната, что не стану оспаривать власть у вашего сына. Вы рады, князь?

Ларгий внимательно посмотрел на меня, точно стараясь проникнуть в мою сущность. Я не отвела взгляд и смотрела на старика с мольбой, надеждой и доверием… Вдруг он сказал:

— У вас чудесные глаза, София. Они горды и не желают клясться.

Я изменилась лицом и воскликнула:

— Вы подвергаете сомнению клятву княгини?!

Он медленно покачал головой — этот жест мог означать все, что угодно, — вернулся за свой стол и взял стило. Мне это не понравилось.

— Что вы такое пишите?

Он не ответил мне, и я униженно ждала, когда этот старый паук закончит плести свою сеть. Закончив, он протянул мне лист и заявил:

— Verba volant. Здесь ваша клятва, на бумаге. Поставьте свою подпись.

К несчастью моему, в документе значился не просто «сын», а именно «Корнелий Марцеллин, князь и сенатор»… Подписать такую бумагу я не могла.

Я безмолвно сложила лист вчетверо и спрятала его в карман калазириса.

— Женщины сентиментальны, — объяснила я. — Сохраню сию несостоявшуюся эпитафию в память о нашей встрече и в знак свидетельства вашей неистребимой ненависти ко мне. Вы записали на бумагу постыдные слова и возжелали, чтобы дочь Юстинов признала их своими. Наивный человек!

— Вернее, старый идиот!.. — прошептал Ларгий. — Вы чуть не одурачили меня!

— «Чуть» не считается, — усмехнулась я. — Но попытаться следовало, и я попыталась… Клянусь вам кровью Фортуната, князь, пока живу, буду бороться с вашим сыном! Если желаете, можете составить документ; я подпишу! На что рассчитываете вы, князь Ларгий? Старик, умудренный сединами, а ведете себя, как мстительный мальчишка! Воистину, справедливо рек Катон: «Nam quicunque senet, puerilis sensus in eo est». Вы властны задержать меня на день, на два, на три — однако я вернусь в Темисию, пусть поздно, но вернусь, — и горе вам, вставшему на моем пути! Для мести никогда не поздно. Жестокой будет моя месть…

— Угомонитесь! — выкрикнул он, и в голосе его мне почудились странные нотки. — Я не глупец. Сознаю, сколь вы могущественны. У вас друзья повсюду, вернее, люди, которым приходится быть вашими друзьями. Вы потеряли власть, и с нею потеряете многих друзей. Но ваша наглость и страх перед вами остальных сделают свое дело. Я это понимаю. Вы можете добиться моей отставки. Вы можете придумать обвинение и отдать меня под суд. Я не боюсь суда, мне все равно, вы не того пугаете! Мне пятьдесят девять лет. Корнелию — сорок. Уже сорок! А вам — двадцать восемь. Если сейчас вы станете первым министром, Корнелий им не станет никогда. Я это тоже понимаю. И я готов пожертвовать собою для Корнелия! Свое я прожил… А-а, зачем я это говорю… вам не понять!

— Отчего же. Забавно слышать красивые слова от негодяя. От человека, который бесчестно алчет проложить дорогу сыну, удерживая женщину в плену!

— Уходите. Вам не уговорить меня.

— Уговорить? Я уговариваю вас?! Я вразумляю вас, видно, напрасно! Вы очевидного не понимаете. Что мне до вас? Кто вы такой? Старый сатир, какой-то прокуратор! О, нет, дражайший князь, не вам я буду мстить, вас скоро боги призовут без моего содействия! Я возвращусь в столицу и приведу в порядок оппозицию. Ваш сын проклянет день, когда задумал стать первым министром, ибо я обращу его жизнь в беспросветное страдание; сам Пирифой, прикованный в Аиде, не позавидует ему; Финеем будет он, а я направлю гарпий на него; в отчаянии он обратится Ио — я слепнем Геры стану для безумца: нигде злосчастный не найдет покоя, молить о смерти станет этот новый Сизиф, но не дождется и ее!

Я наконец добилась своего: Ларгий побледнел. Он в самом деле любил сына. Ненависть, пылавшая в его глазах, смутила бы нестойкую натуру. На мгновение мне показалось, что он готов уступить и возобновить переговоры. Но ненависть была сильнее страха; он произнес единственное слово:

— Уходите.

Ну что ж… Я, как Юнона, все, что могла испытать, испытала, ничем не гнушаясь, — но победил ли троянец меня?

Решение созрело мгновенно; я сорвала перчатку с правой руки и воздвигла Глаз Фортуната взору Ларгия.

И случилось немыслимое… Ларгий презрительно усмехнулся, поднял на меня глаза и проговорил:

— Мне казалось, столь красивой женщине подобает носить более изысканные украшения.

Это был конец. Не перун громовержца, не игра, к которой я привыкла, а предательский удар в спину, со стороны Мемнона. Глаз Фортуната, перед которым обязаны были трепетать, — не более чем безыскусный перстень! Риши отобрали у меня его силу. Риши предали меня.

Я, как Юнона, испытала все и, испытав все, выложила свой последний козырь, в котором была уверена, как в себе самой, — и Фатум посмеялся надо мной!

Силы оставили меня, я пошатнулась, лицо Ларгия с надменной и презрительной усмешкой растаяло вдали… но воля, моя самая верная подруга, спасла меня от унижения… я, точно сомнамбула, удалилась из кабинета губернатора.

Он выкрикнул вослед:

— И не пытайтесь совратить моих людей! Ни один летательный аппарат не поднимется в воздух без моего разрешения!..

Кончено. Риши обрекли меня. Я проиграла. Ноги сами перенесли меня в зал для особо важных персон… мне самой это казалось издевкой, но я все еще была «особо важной персоной»!

Итак, все становился ясным: я проиграла не потому, что на моем пути случайно оказался Ларгий Марцеллин. Он — не более чем инструмент. Не было бы его, риши выбрали бы другого. Они определили мне поражение — и я проиграла.

Но верно ли это?! «Сам что-нибудь делай, затем зови богов», — таким изречением меня встретили риши. «Боги не делают сильными, боги выбирают сильных!», — так они меня напутствовали. Да, да! У риши иная, надчеловеческая логика. Человек ищет силу вовне, риши указывают искать силу внутри. Они не предали меня — они меня освободили. Они словно бросили меня посреди болота: умеешь плавать — выплывешь, не умеешь — утонешь, так тебе и надо, ты большего не стоишь, чем болотной тины.

Мне радоваться нужно, что Глаз Фортуната ослеп для меня! Это значит, я свободна от искушения звать на подмогу богов. Отныне я могу рассчитывать лишь на себя — а разве это мало?! Я, София Юстина, которая не сдается и завоевывает свое, — ужели капитулирую сейчас, в миг обретения свободы, в тот миг, когда риши смотрят на меня и судят, такая ли я сильная, как зарекалась им?! Ужели, чтобы сломить меня, довольно одного старого сатира?!

Думай, София, думай! Ты обязана вырваться из ловушки Астерополя.

Ты сама себя уважать перестанешь, если не вырвешься, если три дня просидишь, в бессилии сложив руки, глядя на колосс Астреи Фортунаты…

Астрея, Добрая Богиня! Я готова взмолиться тебе, но вовсе не затем, чтобы ты мне помогла. Ты не поможешь мне, ибо ты прах и тлен, — но частица духа твоего пронеслась через века и прижилась во мне. Я это поняла, изучив тайный дневник твоего брата Юста. Этот дневник мне дали анахореты Храма Фатума… долго не хотели давать, но я настояла. Возможно, лучше бы я не настаивала.

Ибо страшные вещи открылись мне! Ложь струилась с каждой страницы дневника, но я заставляла себя читать — и понимала, с ужасом и содроганием, что ложь не это, это правда, а ложь вовне меня, что вся история моей державы соткана из лжи, стараниями Юста Фортуната и ему подобных.

Ты стоишь над этим городом, Астрея Фортуната, прекрасная и строгая. Мои соотечественники, стремящиеся к тебе, не знают, кто ты была на самом деле, Добрая Богиня. А была ты демоницей, и звали тебя вовсе не «Звездная». Ты даже не была старшей дочерью Фортуната-Основателя — ты ею стала, когда вы со «Справедливым» отравили брата и сестру, родившихся прежде тебя. Еще вы отравили самого Основателя, так как боялись, что он раскроет ваши преступления. И не было никакого Завещания Фортуната, в котором он-де присуждал тебе власть августы. Ты просто оказалась удачливее своих оставшихся братьев и сестер. Вернее, нет, это было вовсе не «просто»… Ты превзошла их дерзостью, жестокостью, волей к победе. А Юст, этот великий гений нашей державы, ее истинный Основатель, был твоей яркой тенью. Он помогал тебе во всем. Сначала он помог тебе захватить власть, потом разделил ее с тобой, наконец, он занялся новым мифотворчеством.

Тебе повезло с моим предком, Астрея: он превзошел Гомера с Гесиодом. Всякий амориец знает, что Петрей был великим законодателем, Арей — покорителем земель, Гермиона сотворила новый патрисианский язык.

Твой младший брат, Астрея, сварил замечательную mixtum compositum, которой мои соотечественники лечатся от ереси уже добрых семнадцать веков. А на самом деле все ваши братья и сестры во время твоего правления, Астрея, сидели за решеткой и в большинстве своем не дождались твоей смерти. Годы жизни им проставили впоследствии, равно как и подвиги.

Ты поступила мудро, Добрая Богиня: страшно подумать, что сталось бы с державой, если бы дети Фортуната вышли на волю и принялись оспаривать у тебя и Юста власть. В сущности, им не на что обижаться: их объявили богами, хотя они, в отличие от вас, ничего не сделали для государства. Но Юст записал в своем дневнике потрясающий афоризм: «Хорошие люди — живые люди. Живые люди — плохие боги. Плохие боги — мертвые боги. Мертвые боги — вовсе не боги. Живые боги — мертвые люди.

Мертвые люди — хорошие боги». Так оно и вышло.

Ты была мудра, Астрея, и все-таки мой предок перехитрил тебя. Фактически он правил новым государством. А когда тебя это перестало устраивать, он с тобой расстался — и, в полном соответствии со своим афоризмом, сотворил из тебя Добрую Богиню. И это тоже было мудро. Он вызволил из темницы Беренику и усадил ее на Божественный Престол. Это было замечательное зрелище: там, где недавно буйствовало чудовище, появился агнец, женщина, сломленная и раздавленная многолетним одиночным заключением. Она была во всем тебе покорна, Юст. Ты умер с сознанием исполненного долга, не раскаявшись ни в чем. Твои преемники продолжили твое дело, и миф стал жизнью, из мифа выросла великая цивилизация…

У нас, самое главное, был Эфир; все на свете можно было свести к Эфиру, а кто того не понимал, тот погружался в ересь. Зато всем прочим всегда жилось легко. И это главное: не то важно, каким было прошлое, важно, каким оно стало. Ты мой кумир, Астрея, ты и твой брат Юст. Через столетия вы передали мне завет: «Человек может все. Он может даже сотворить богов и породить из мыслей государство»…

— Дочь моя, — донеслось до меня издали.

Этот голос заставил меня вздрогнуть. Образ Астреи, стоявший перед глазами, заколебался, — одно мгновение мне даже чудилось, это она звала меня, — затем образ растаял, и я увидела перед собой мужчину и женщину. Пожилой мужчина был в синем калазирисе проконсула, а облачение женщины, которая казалась еще старше своего спутника, составляли золотая риза и синяя инфула. Я тотчас узнала его и ее: это были сенатор Луцилий Ираклин, правящий архонт Метиды, и мать Анастасия Коллатина, верховный куратор Ордена Сфинкса.

— Дочь моя, мы знаем все, — тихим и удивительно теплым голосом произнесла мать Анастасия. — Мы сочувствуем тебе. Знай, что бы ни случилось, мы на твоей стороне.

— Благодарю, ваше высокопреосвященство, — я склонилась и припала к ее руке.

— То, что случилось, возмутительно, — сказал князь Луцилий. — Это похоже на государственный переворот, какие случаются в варварских странах. Ни с кем из нас не посоветовались. Я имею в виду архонтов. Как только я получил достоверные известия из столицы, сразу же решил лететь туда.

Признаюсь, мне стало неловко в этот миг. Я полагала архонта Метиды таким же ретроградом, как и остальных. Я думала его сместить, как только мне представится возможность. А он, князь и сенатор Луцилий Ираклин, неожиданно оказался моим другом.

— Насколько мне известно, никто не счел нужно посоветоваться даже с понтификом Курии, — добавила мать Анастасия. — Поэтому я присоединилась к его светлости. Жаль, нынче не наш год. Если бы князь Луцилий был первым архонтом, а я — понтификом, мы бы Марцеллина не пропустили к власти.

— Его отец держит меня в Астерополе, словно в плену, — пожаловалась я.

— Мы говорили с губернатором, — сказал князь Луцилий. — Увы, Астерополь — город имперского подчинения; ни я, ни архонт Ливии не можем повлиять на Ларгия Марцеллина.

— Злая ирония в этом есть, ваша светлость. Они сообщники, отец и сын: сын творит заговор в столице, отец здесь обеспечивает прикрытие!

Но объясните же мне, ваше высокопреосвященство, ваша светлость, почему вы до сих пор в Астерополе? Неужели князь Ларгий задержал и вас?

— Ну что ты, дочь моя, — улыбнулась мать Анастасия. — Я все еще член Святой Курии и обладаю абсолютным иммунитетом. Никто не посмеет задержать меня без риска накликать на себя отлучение!

— Нас задержали боги, — объяснил князь Луцилий. — О, так вы ничего не знаете, княгиня? Сильный циклон наступает на Ливию с моря. Поэтому восточное направление перекрыто. Мы вынуждены ждать, пока циклон пройдет…

Такого поворота я не ожидала. Стало быть, самоуправство Ларгия Марцеллина вынужденно; он, если бы и хотел, не смог бы отпустить меня в столицу. Циклон, и как не вовремя! Вот и не верь после этого в богов.

— Вы уверены, ваша светлость? Сообщение о циклоне может быть уловкой Ларгия.

— Я совершенно уверен. Сообщение продублировано метеообсерваториями Элиссы и Нефтиса.

— Вихрь можно облететь с юга.

— О, молодость! — покачала головой мать Анастасия. — Ты рвешься в битву, дочь моя, ты готова рискнуть жизнью! Но мы не можем одобрить твой порыв. Истинная Вера учит смирению. Нам следует переждать циклон.

— И успеть ровно к инаугурации Корнелия Марцеллина?!

— Святая мать права, — заметил мне князь Луцилий. — Вспомните слова мудрого Овидия Назона: «Differ: habent parvae commoda magna morae». Будем ждать и молиться о лучшем.

Как же! Ждать у моря погоды. Бедняга Овидий! Мне по душе другое изречение твое: «No tempora perde praecando» — «Не теряй время молитвой»! Но вслух я этого не сказала. Они бы не поняли меня.

В этот момент к нам приблизился референт губернатора.

— Срочная телеграмма для ее светлости Софии Юстины, — произнес он.

Князь Луцилий с недоумением посмотрела на референта, а я взяла послание. Оно не вызвало у меня иных эмоций, кроме раздражения, которое я постаралась скрыть.

— Кесаревич Эмилий Даласин сообщает, что Божественный Виктор пожаловал моему отцу орден Фортуната второй степени и чин консуляра, который гарантирует пожизненное сенаторство, — сказала я. — А отец уступил мне свое прежнее место в Сенате. Отныне я должна считаться главой фамилии Юстинов.

— Хорошая новость, — князь Луцилий улыбнулся и пожал мне руку.

— Добро пожаловать в наши ряды, княгиня!

— И я рада за тебя, дочь моя, — кивнула мать Анастасия. — Вот видишь, боги сами выбирают милости для нас…

Эти люди радовались моему сенаторству. Они нисколько не понимали меня. Они не понимали, что отказ отца от сенаторского кресла Юстинов — не более чем жалкая попытка унять меня, задобрить. Жалкая, поскольку с этим собранием геронтократов у меня не может быть ничего общего. Не с моим темпераментом заседать среди утомленных жизнью старцев, время от времени поднимая руку «за» или «против». Это унизительно для дочери Юстинов, которая полна сил, чтобы править!

Впрочем, я находила в этой новости свою отраду. Во-первых, отец больше не стоит у меня на пути, он устранился. Дамоклов меч возможной отставки Тита Юстина, довлевший надо мной, наконец сорвался. И во-вторых, если заговорщики спешат, торопятся, суетятся сообщить мне о моем сенаторстве, это значит, они меня по-прежнему боятся. Меня, заключенную в ловушке Астерополя, отрезанную от Большого Мира, — боятся!

Что ж, я их не стану разочаровывать. И милостей богов не стану ждать. Я поняла, что должно делать.

— Возвращаюсь к Ларгию Марцеллину; полагаю, он знает больше.

Благословите меня, святая мать.

Стариковские глаза заглянули в меня проницательным взглядом.

— Ты не нуждаешься в моем благословении, София. Но я буду молиться за тебя.

— Молитесь, ваше высокопреосвященство, и боги да услышат вас!

Молись, старая, мысленно прибавила я, тебе больше ничего не остается, кроме как молиться. И ты права: не надобно мне ничье благословение. Риши освободили меня, я вольна делать все, что подсказывают мне душа и разум. Я буду действовать!

Я попрощалась с князем Луцилием и матерью Анастасией и вернулась в резиденцию губернатора. Референт немедленно пропустил меня в кабинет.

— А-а, это снова вы! — усмехнулся Ларгий. — Должно быть, вы пришли поздравить меня с очередной победой сына.

— Уже?

— Вы узнаете новости последней, княгиня. Час тому назад сенаторы поддержали Корнелия как первого министра. За него проголосовали сто шестьдесят три сенатора, то есть три четверти всего состава!

Я слушала Ларгия и думала: сколь справедливы риши в своем стремлении подвергнуть испытаниям мою страну. В этой стране сто шестьдесят три князя и княгини, потомки Фортуната, вместо того чтобы осудить переворот, вместо того чтобы разобраться, выслушать обе стороны, торопятся усадить главного заговорщика в кресло правителя страны! Три четверти Сената… Я и не предполагала, что у меня столько врагов.

После такого впечатляющего триумфа в Сенате дядя обязательно пройдет и через Плебсию. Если я не совершу чуда.

— Я пришла предложить вам сделку, князь.

Ларгий постарался скрыть свое удивление.

— Предупреждаю, княгиня, вы потеряете время, пытаясь перехитрить меня. Мое последнее слово изречено: вы не улетите из Астерополя.

— Вы умолчали о циклоне. Почему вы хотите, чтобы я ненавидела вас?

— Вы принесли несчастье многим людям.

— И что же? Вы надеетесь оттянуть мой гнев на себя? Желаете пострадать во имя сына?

— Я не собираюсь вести с вами философские беседы, — сумрачно вымолвил Ларгий. — Если у вас есть что сказать, говорите, если нет, оставьте меня. Апартаменты, достойные княгини, логофета и сенатора, ждут вас.

— Они мне не понадобятся. Я улетаю в космополис.

Бескровные губы тронула ухмылка раздражения.

— Как вы улетите? На помощь призовете своих подруг крылатых гарпий?

— Я улечу на самом быстром моноплане, какой найдется в вашем аэропорту.

— Дьявол!.. Вы никуда не улетите!

— Дослушайте сначала. Кто я и кто вы, чтобы решать за богов? Предлагаю вам сделку. Вы позволяете мне вылететь в Темисию, а я… я либо сгину в вихре циклона, либо долечу. Это решат боги. Вам ясно, князь?

Он молчал, уставившись на меня, как на призрак, и переваривал сказанное мной. Наконец он очнулся, конвульсивно дернул головой…

— Это безумие. Вы погибнете. Циклон уже над Ливией. Я могу показать вам последние сводки.

— Не нужно. Я вам верю. Позвольте мне сделать то, что я наметила.

Для вас это лучший вариант во всех случаях. Если я долечу, то все равно не успею помешать Корнелию. Если погибну, тем более: из царства Прозерпины нет возврата.

— Вы лжете. В ваших словах обман!

— Обмана нет. Клянусь кровью Фортуната, я не пытаюсь одурачить вас. Дайте мне моноплан, и я вылечу навстречу своей планиде.

— Нет, нет, нет! Я не могу позволить вам погибнуть.

— Это не в вашей власти, — усмехнулась я, вложив в свои слова все превосходство дерзости над трусостью. — Если вы не согласитесь с моим предложением, я лишу себя жизни в вашем городе, и кровь дочери Юстинов падет на вашу голову.

— Вы предлагаете мне ультиматум!

— Называйте, как хотите, князь. Итак?

— Неужели власть вам дороже жизни?!

— То, что ждет меня в Астерополе, нельзя назвать жизнью. Повторяю, мою судьбу определят боги. Судьбу любого человека. A morte omnes homines tantundem homines. Итак?

— Знаю. Запишите, что моноплан летит на север, в Элиссу. В Элиссу можно?

— Но вы не полетите в Элиссу!

— Я полечу в Темисию.

— Не понимаю! Где вы найдете такого пилота, который согласится лететь навстречу смерти?

— Этот пилот перед вами, князь. Другой не нужен мне.

— Что?! Вы умеете управлять монопланом?

— Дочь Юстинов должна уметь все!

Ларгий закрыл лицо руками, и я услышала:

— Это правда: вы удивительная женщина, княгиня София. Вы способны внушить уважение даже ненавидящим вас… Но я не могу исполнить вашу просьбу… ваш ультиматум. Если вы погибнете, будет расследование, и оно установит, что я сознательно отправил вас на смерть — мне это выгодно, как вы сказали!

— Трус, жалкий трус! Алчете моей смерти и не решаетесь сделать полшага навстречу своей мечте.

— Нет, я не трус… Я думаю о сыне. Отец не должен тень бросать на сына.

— Ну хорошо. Тогда я украду моноплан.

— Украдете?!!

— Разумеется. И вся ответственность ляжет на меня. Вы ничего не знали. Я требую от вас лишь указать мне подходящий моноплан. Предупреждаю, он должен быть исправным. Вы же не хотите, чтобы я погибла, не встретившись с циклоном!

— Зачем я слушаю вас, — простонал Ларгий, — вы или безумны, или слишком велики, чтобы я мог понять! Надвигается ночь, над Ливией бушует страшный вихрь, а вы желаете лететь во тьму, навстречу верной смерти! На вашем лице я не вижу страха. Вы готовы бросить вызов властительным богам; что это, если не ересь?!

— Мне нравится неистовый полет вашей фантазии, — рассмеялась я.

— Еще немного, и вы придете к выводу, что я заслуживаю смерти!

— Простите меня, — прошептал он. — Клянусь кровью Фортуната, если бы не этот циклон…

— Знаю, князь, знаю. Вы не такой злодей, каким хотели бы казаться.

Но и этот циклон не остановит меня. Пожалуй, нам самое время обговорить детали плана…

***

148-й Год Симплициссимуса (1787), вечер 11 января, канал спецсвязи между дворцом Малый Квиринал в Темисии и резиденцией губернатора Астеропол.

— …Как ты сказал, отец? Ты сказал: «Она улетает»?!

— Я подумал, что…

— Тебе не нужно было думать! Всего лишь задержать ее! Разве это сложно?! Тебе и боги в помощь!

— Корнелий, это нехорошо… ты поступил с ней не как князь.

— Иначе невозможно! Где она?

— На взлетной полосе, наверное…

— «Наверное»?!! Немедленно останови ее! Как хочешь, но останови!

— Я думаю…

— Заткнись, отец! Это приказ! Останови ее!

— Ты мне приказываешь, сын?

— Да, забери меня Эреб, приказываю! Зачем, по-твоему, я вырвал у судьбы трон первого министра?

— Поздно, сынок. Она взлетела. Я это вижу в окне. Красиво летит!

— Верни ее, отец. Что хочешь делай, но верни. Вышли за ней военную эскадрилью…

— О чем ты говоришь, Корнелий? У меня нет полномочий!

— Во имя всех перунов Зевса! Какие тебе нужны полномочия?! Я их тебе предоставляю! Бери, какие хочешь, только верни ее!

— Не понимаю, что с тобой творится, сын… на тебе лица нет!

— А что тут понимать, отец! Я люблю ее, люблю без памяти, я не смогу жить без нее! Теперь понимаешь?!

— Это бред какой-то… Она и тебя околдовала!

— Значит, и тебя, отец? О, какая женщина!

— Корнелий, послушай меня. Послушай внимательно. Если она спасется, она тебя погубит. Я не буду высылать за ней эскадрилью.

— Отец, я повторяю по слогам: «Я. Не. Смогу. Жить. Без. Нее». Если не будет ее, не будет и меня. Ты — этого — хочешь?!!

— Вы безумны оба, она и ты! Heu, heu, me miserum! Воистину, настали времена, когда один безумец у другого оспаривает власть в державе Фортуната! Опомнись, сын: она тебя погубит!

— Пусть, пусть, пусть! Верни ее, отец. Что хочешь делай, но верни!

— Я попытаюсь, сын…

 

Глава тридцать восьмая,

которая могла бы оказаться последней

148-й Год Симплициссимуса (1787), ночь с 11 на 12 января, воздушное пространств.

Из воспоминаний Софии Юстины

…Я неслась в ночи, выжимая из этой маленькой железной птицы скорость четыреста герм в час. Увы, на большее она не была способна… Последний раз я сидела за пультом моноплана два года назад. К счастью, навыки не забылись. Машина была послушна мне; она еще не знала, что нас ждет.

Возвышенные чувства переполняли меня. Ничего нет более возбуждающего, чем тысячи мер открытого пространства вокруг тебя. Человек всегда стремился в небо, но прежние боги полагали небо своей монопольной собственностью. Даже у нас, у цивилизованных аморийцев, несколько столетий тому назад бушевала дискуссия, можно ли нам создавать летательные аппараты. Тысячи сторонников этой идеи закончили жизнь в «Обители Обреченных» либо на кострах — пока «внезапно» не обнаружилось письмо Фортуната-Основателя, в котором он благословлял полеты. И наши иереи тотчас прописали, что ересь — это отрицать полеты. А со временем нас убедили, что и сам Фортунат пользовался аэросферами, ибо небесные аватары научили его строить их.

Ну как же! Представляю себе современников Октавиана и Клеопатры на аэросферах. Еще бы им бластеры, и они бы завоевали весь мир. Впрочем, это излишне: весь мир и так принадлежит нам, их наследникам!

Я в своем уме, вопреки надеждам Ларгия Марцеллина. Перед отлетом я изучила метеосводки. Циклон двигался с севера на юг, с моря в сторону Стимфалийских гор, через Ливийскую пустыню. Циклон был холодным, зимним, а в центре пустыни температура достигала сорока градусов, а это очень много для середины января. Следовательно, холодный и теплый воздух столкнутся; велика вероятность того, что циклон выдохнется жестокой бурей в центральных широтах Ливии, не дойдя до Стимфалии. Из этого, в свою очередь, следует, что на границе между Ливией и Стимфалией существует воздушный коридор; миновав его, я обойду циклон. Поэтому я летела не напрямую к Темисии, а на юго-восток, к границе.

Погоня настигла меня примерно через час после вылета. Шестерка военных монопланов также мчалась на предельной скорости, и предел этот у них был больше; жаль, моей наглости не хватило, чтобы угнать военный моноплан. Меня ежесекундно вызывали на связь, но я не откликалась. Чем дальше, тем серьезнее становилось мое положение. Они надеялись взять меня в кольцо и заставить повернуть обратно. Раздались несколько выстрелов из эфиритовых пушек. Разряды прорезали мглу — но я понимала, что это чисто психическая атака; у них не могло быть приказа стрелять в Софию Юстину. И я не обращала на их выстрелы внимания.

Маневрирование затягивалось. Видно, им воспретили решительные меры. Но это были настоящие штурмовики, профессионалы. Они неумолимо стягивали невидимое кольцо вокруг моей машины. Один летел над головой, два по бокам, еще один преграждал путь к земле, а два последних сидели на хвосте. Если один из них вырвется вперед, клетка захлопнется, и мне придется подчиниться им. Поэтому я выбрала момент и резко ушла влево вверх, вырвавшись из кольца. Еще несколькими смелыми маневрами я оставила их позади, вернее, в стороне.

Однако вскоре они меня опять догонят. Я должна была оторваться.

Чтобы запутать погоню, я полетела на юг, к горам Стимфалии.

Около получаса моих преследователей не было видно. А затем я обнаружила их впереди по курсу. Они разгадали мою тактику! Я стремительно ушла вверх и повернула обратно. Мне оставался единственный путь — на север. И я уже предчувствовала, чем это грозит…

Штурмовики заметили меня и бросились в погоню.

Вскоре впереди обнаружилось свечение. Я видела вспышки молний.

Они пронзали ночь. Это было прекрасное, волнующее зрелище. Циклон, увы, не выдохся — он приближался, грозный и свирепый, подобный Юпитеру в гневе, а я летела ему навстречу, и мои преследователи мчались за мной. Одно время я даже надеялась, что они устрашатся циклона и оставят меня в покое. Снова увы! Некто могучий гнал их за мной; нетрудно догадаться, кто этот второй Юпитер, ненавидящий меня и меня боготворящий.

Воистину — спереди пропасть, сзади волки!

Я слышала уже раскаты грома, а молнии сверкали как будто в двух шагах. Мозг мой трудился, изыскивая путь к спасению. И я нашла решение, которое казалось дерзновенным даже для меня.

Безумным — не скажу. Приняв его, я отринула человеческую логику и вверила себя богам. Они меня спасут или погубят.

Я взяла резко вверх. Мой моноплан стремительно набирал высоту. Я чувствовала пульсацию циклона, он уже заставлял трепетать мою машину.

Железная птица словно молила меня: отступи, покорись, пока еще не поздно!..

Нет, было уже поздно. Если поверну назад, буря все равно меня догонит; догнав же, уничтожит.

Я не знала, каков ресурс высоты у моей машины. Вдруг она не выдержит давления и развалится? Во всяком случае, иного выхода не было, и мы неслись навстречу урагану.

В рядах же моих преследователей царило смятение. Они поняли, что настичь беглянку не успеют, — но и вернуться без меня им не дано. Представляю, что творится в душах этих людей, которым безжалостная Нецесситата назначила оказаться меж жерновов могучей воли, его и моей. Я пророчила их судьбу, как Кассандра участь Трои.

Наконец они повернули назад и вскоре скрылись в ночи. Я осталась наедине со свирепым вихрем. Воздух стонал вокруг моей трепещущей машины, глаза слепило от беспрерывных вспышек молний… молнии озаряли сплошной темный вал, который неумолимо приближался. Это вода и лед, а с ними — смерть.

Вверх и вперед — там мое спасение!

Только невежественные люди полагают, будто всякий ураган — это бесчинствующий хаос. На самом деле бури подчиняются своим законам.

Всякий ураган составляют неистово кружащиеся ветры. По спирали, снизу вверх, ветры устремляются к центру циклона. А этот центр, который называют «оком бури», представляет собой зону затишья. Она невелика в сравнении с самим циклоном, не более двадцати-тридцати герм в диаметре. Но этого достаточно, чтобы спастись от ветров.

Я не думала о том, как выберусь из «ока бури». Сначала нужно туда попасть. Если лететь прямо навстречу вихрю, он тебя уничтожит, прежде чем ты приблизишься к «оку». Поэтому я надеялась забраться в «око бури» сверху. К ужасу моему, циклон, казалось, шел сплошной стеной от купола небес и до земли… я забиралась все выше и выше, барометр зашкаливало, и мне начинало казаться, что герметичная обшивка моноплана исходит тоскливым предсмертным скрипом…

Но вот впереди обозначился провал… я не увидела его, а ощутила: мои ментальные способности были обострены до предела. И я, вверившись им, устремила машину в этот воздушный коридор…

Грохот сотрясал меня, и немалые градины гневно лупили машину, и молнии сверкали столь неистово, что мне, дабы спасти рассудок, пришлось отключить слух и зрение… Я словно оглохла и ослепла. Лишь ментальные чувства оставались у меня, и благодаря им я лицезрела дьявольскую бездну, в которую неслась, во всем ее пугающем могуществе. Любая градина могла пробить обшивку моноплана, любая молния могла стать для меня последней. А если вдруг я выскользну из коридора, исступленные ветры разорвут меня…

Я добралась до «ока бури». Ураган словно отдалился, я ощутила себя в пустоте, в своеобразной невесомости. Разящим клинком в душу ворвалось чувство абсолютного и законченного одиночества… будто я не на родной планете, а в безразмерном вакууме, какой владычествует во Вселенной или в мирах Астрала… Моя воля, «очень насыщенная», как выразился давешний ментат, ринулась навстречу сковывающему ужасу и облекла разум непроницаемой броней. …Сейчас, когда я вспоминаю, этот запоздавший ужас переполняет меня. Уверена, я никогда еще не была столь близко от смерти — и, полагаю, никогда не буду. Сказать, что моя жизнь висела на волоске, — не сказать ничего. Невидимый Танатос облекал меня своими крыльями, точно играя со мной, но я тогда не чувствовала его дыхания. Это непередаваемое ощущение… в тысячах образов смерть у меня пред глазами витала, а я не ведала страха, ум мой был ясен, и я надеялась спастись…

Собственно, от меня больше ничего не зависело. Моя измученная машина парила в центре бури, и буря несла ее по своему неведомому руслу. Почти все приборы отказали, я не знала ни высоты, ни направления.

Лишь ментальное зрение осталось у меня, но я его не напрягала, берегла силы… ибо, в отличие от эфира, вдыхающего жизнь в машины, моя энергия была не беспредельной.

Теперь грохочущие валы окружали меня со всех сторон. Они давили на сознание, казалось, вот-вот темные стены обрушатся на дерзкую… я это понимала и не чувствовала страха. Бояться было бесполезно, ибо я ничего не могла изменить. Мы, аморийцы, называем себя фаталистами, но лишь в объятиях беснующейся бури я понимала всю спасительную прелесть фатализма. Чему быть — того не миновать; пока теплится жизнь, нужно жить и брать от жизни все!

Со стороны я и моя железная птица мнились пылинками в деснице всемогущего Юпитера. Но я смотрела не со стороны, а изнутри себя, и представлялось мне, что я сильнее урагана. Ибо у него, великого и многомощного, нет ни малейших шансов на спасение, ярость его суть ярость последнего отчаяния, его агония… он отбушует и уйдет в историю. Я сильнее урагана, потому что у меня есть шанс пережить его.

Внезапно ментальному зрению моему открылась леденящая кровь картина. Где-то рядом неистовые вихри играли шестеркой монопланов.

Случилось то, что я пророчила: циклон настиг злосчастных. Вот развалился первый моноплан, и тотчас обломки разнеслись, словно при взрыве.

Другие отчаянно боролись, пытаясь выправить машины, я чувствовала их борьбу — и чувствовала гнев Танатоса, который жестоко мстил им за меня, ускользнувшую…

У второго моноплана отвалилось левое крыло, и машина, закружившись, словно волчок, ушла вниз… Признаюсь, я слукавила насчет «леденящей кровь картины». Моя кровь была в порядке. Я не жалела этих злосчастных. Такие называются жертвами. Теоретически у меня и у них были равные шансы, вернее, у них даже лучшие, так как они летали на лучших монопланах. Но шансы промелькнули и угасли; мои преследователи явили слабость, и боги предписали им погибель. Почему я должна жалеть тех, кого не пожалели боги?

все точно так, как объявили риши: «Боги не делают сильными, боги выбирают сильных!».

Я окажусь сильнее — и одержу победу над стихией.

Между тем ураган неумолимо расправлялся со злосчастными. Третий, четвертый… четвертый задел крылом пятого, но миг спустя ветры разлучили их, и пятый оказался совсем рядом… Мой мысленный взор проник в его кабину…

Там была женщина, молодая и красивая, чем-то похожая на меня. Я ощутила ее страх, ее смятение, отчаяние и ужас, задушившие надежду на спасение и веру в собственные силы. Ее чувства выплеснулись на меня; я читала последнюю страницу этой открытой книги. У нее, оказывается, остались двое детей, оба мальчики, и остался любимый мужчина. Она боялась умирать не за себя — за них. Она не хотела умирать, она, как и я, обожала пылающую жизнь… но, в отличие от меня, она не смогла усмирить свои страхи, она сдалась им… и боги исполняли ее тайное желание!

Вот сверкающий разряд молнии прорезал ночь, вонзился в ее машину, и книга закрылась… Ее сыновья больше не увидят мать, а возлюбленный — жену.

У меня были Палладий и Платон, и у меня был Марсий. Мысль о том, что я, предпринимая свой побег из Астерополя, нисколько не подумала о них, проникла в сознание… и задохнулась в конвульсиях. Если я буду корить себя и дрожать за них, то кончу, как она.

Но если я не думаю о них, какая же я мать, какая жена?

Эта непрошеная мысль тоже была вредной, и я ее убила.

Как упокоился последний моноплан, увидеть не пришлось.

Время тянулось долго, секунды — минутами, минуты — часами. Мне чудилось, что все старания напрасны и что Корнелия уже назначили первым министром. Я снова отрешилась от порочных мыслей. Только чувства, обостренные до предела!

И эти чувства уловили опасность. Опасность казалась далекой, но неизбежной. Стимфалийские горы! — догадалась я. Очевидно, циклон мчался к Стимфалийским горам, чтобы разбиться о них и найти в горах последнее свое пристанище. Северные отлоги вздымаются над пустыней на шесть тысяч мер. Я не знала, на какой высоте меня несет циклон, зато твердо знала: если он бросит моноплан на горы, мне конец.

Я снова заставила машину трудиться. Мы поднимались вверх по руслу «ока бури». Точнее сказать, мне так казалось, но объективно ничто не говорило о подъеме. По-прежнему вокруг громыхала подвижная мглистая стена, и молнии не разбивали, а укрепляли ее…

Стена приближалась! «Око бури» суживалось. Циклон словно собирался в кулак, чтобы явить гордым пикам свою направленную мощь. Да, «око бури» суживалось, а с нею затягивалась петля на моей шее.

Машина в самом деле издавала тоскливый скрип, где-то позади что-то стучало, и в голове у меня тоже раздался тревожный стон: а если я веду свою машину на предельной высоте и, надеясь ускользнуть от гор, мнимой опасности, подвергаю себя опасности реальной?!

В такие мгновения терзаться размышлениями недопустимо. Сомнение — это смерть. Решения должны являться интуитивно и столь же интуитивно исполняться. Поэтому неудивительно, что я была наказана за слабость.

Коварный ветер рванул мою машину назад, закрутил… и тут же поняла я, что железная птица ранена им смертельно — коварный ветер отнял у нее хвост…

Это и был конец. Как Сизиф, я обхитрила Танатоса и, как Сизифа, неумолимый Танатос все-таки настиг меня.

О чем думается в последние мгновения перед смертью? Не знаю. Я облачилась в защитный кокон — лишь ментаты поймут, что это такое, — и стала ждать последнего удара.

Но восходящий спиральный поток, пленивший мою машину, выбросил ее из недр усталого циклона. Защищенная коконом, я даже не потеряла сознание. И увидела я, как агонизирующий вихрь набрасывается на угрюмые скалы, в тщетной надежде сокрушить их…

Что это меняло? Фактически ничего. Кабина оставалась герметичной, и это было чудом, но птицы не летают без хвоста. Я скоро упаду и разобьюсь о скалы.

Внезапно я ощутила жизнь подле себя. Это казалось невозможным — какая жизнь в объятиях свирепого циклона? — но это было так! И я мысленно метнулась к этой странной жизни, стремясь постичь, не может ли она спасти мою жизнь.

То, что предстало мне, ошеломило. Неистовый ветер играл стаей стимфалийских птиц.

Мы, аморийцы, знаем об этих монстрах из древних сказаний о Геракле. Еще мы знаем, что эти птицы реально существуют в нашем новом мире, недаром их именем названы горы, где живут они, и целая провинция.

Но нам, столичным жителям, достаются лишь перья, когти и клювы, мы используем их как украшения, мы никогда не видим стимфалийских птиц наяву. Мы знаем, с чужих слов, что эти монстры, мутировавшие из горных грифов под воздействием Эфира, достигают длиной трех мер, а размах крыльев у них превышает шесть мер. Как и все кабиры, мутанты Эфира, они отличаются свирепостью и силой, пожалуй, это самые опасные среди кабиров, они нападают даже на немейских львов, не брезгуют и человечиной. Прячутся стимфалийские птицы высоко в горах, найти и истребить их совершенно невозможно, поэтому район их обитания официально закрыт для полетов. Такой птице ничего не стоит напасть на моноплан и даже на гигантскую аэросферу!

Любой пилот пришел бы в ужас, увидев рядом стаю стимфалийских птиц. А я увидела не страшных монстров — мне шанс открылся на спасение!

Это, конечно, было очередным безумием — но много ли теряла я? К тому же стимфалийские птицы не нападали. Им вовсе до меня не было дела, агонизирующая буря кружила этих монстров, как песчинки. Но вот восходящий поток выбросил одну из них. Мне и нужна была всего одна, живая. Птица была жива и, к счастью, оглушена жестокой бурей. Не ожидая, пока она опомнится, я послала ей ментальный импульс: повинуйся!

Да, да! Взять под контроль тварь неразумную гораздо легче, чем homo sapiens. Особенно если она испугана, не понимает, кто и как мог истязать ее, грозу небес и тверди… Птица выправилась в воздухе и полетела мне наперерез. Я отослала ей второй приказ: хватай!

Моноплан отчаянно застонал. Прости, подумала я, ты отлетал свое… Я лишь мечтала, чтобы когти не повредили герметику кабины. Этого не случилось, птица оказалась огромной, когти захватили машину с обеих сторон… да, получилось! И я направила монстру третий импульс: лети!

Стимфалийская птица полетела, повинуясь инстинкту, в горы. Но мне туда не нужно, там буйствует циклон. Я попыталась выправить ее курс, однако это оказалось неизмеримо сложнее всего предыдущего… примитивные инстинкты берут верх даже над нами, над людьми, а что уж говорить о неразумных монстрах. Мне пришлось пробиваться в глубины первобытного сознания твари и, как учили в Мемноне, творить для нее фантомные образы. Наконец до птицы дошло, что «новый дом» не на юге, а на северо-востоке, и она полетела туда…

Мне пришлось снова корректировать курс живого корабля, когда на горизонте показалось сумрачно-фиолетовое свечение. Его невозможно ни с чем спутать. По курсу было нагорье Танат, или «Долина Смерти». Там «Обитель Обреченных», там особое эфиромагнитное поле, отнимающее у людей жизнь, там ментаты беззащитнее обычных смертных…

Было нечто символическое и завораживающее в том, что гигантский монстр-мутант нес меня в «Обитель Обреченных».

Кто знает, быть может, боги назначат мне кончить жизнь именно там.

Фаталисты ни от чего не зарекаются. Но если и случится это, только не сейчас: я еще не покорила ту вершину, откуда мне когда-нибудь придется падать.

Нагорье Танат осталось в стороне. До Темисии было чуть более семисот герм, до Пифона, стимфалийской столицы, — вдвое меньше. Я сознавала, что разумнее лететь в Пифон, там раздобыть экраноплан и на экраноплане добираться до космополиса: путь по реке и озеру от Пифона до Темисии обычно занимает два-три часа.

Однако этой ночью разумные решения мой разум избегал. Я представила себе, как буду заходить на посадку среди серых скал Пифона, затем объясняться с местными властями, — а у них будет много вопросов! — затем убеждать их помочь мне поскорее отбыть в Темисию… собственно, они вовсе не обязаны мне помогать, ибо я уже не министр; скорее наоборот, они должны будут задержать меня за незаконный полет… на стимфалийской птице! Итак, я убедила себя в том, что следует лететь прямо в Темисию.

О, храбрая, самоуверенная, наивная Гелла, не София! Ты не представляла, какие муки ждут тебя в полете!..

Стимфалийские птицы — одни из самых быстрых среди пернатых. Их скорость в горизонтальном полете — более ста герм в час. Но это в четыре раза меньше, чем у моноплана. На моноплане я долетела бы до Темисии за два часа — стимфалийской птице требовалось семь-восемь часов.

Так я рассчитывала — и снова обманулась. Живая тварь не могла лететь на «автопилоте», как машина. Подчинив птицу своей воле, я обязана была постоянно присутствовать в ее сознании: если отпущу ментальные вожжи хотя бы на миг, птица выйдет из-под контроля, а смогу ли я его вернуть и какой ценой — большой вопрос! И мне приходилось жить ощущениями злобной нечеловеческой твари… это может сравнимо лишь с глотанием смрадной и слизкой массы… и это глотание должно было продолжаться до тех пор, пока моя жизнь, в прямом смысле слова, находилась в когтях стимфалийской птицы.

Но и то было не все! Чудовище сотворил Эфир, однако эфир не питал его, как наши машины. Измученная ураганом тварь нуждалась в материальной пище. Слившись с сознанием чудовищной птицы, я ощущала ее голод, он становился моим голодом, ее усталость — моей усталостью. Это был заколдованный круг: чтобы утолить голод и отдохнуть, она должна была опуститься на землю и найти себе пропитание — нужно ли говорить, что сталось бы со мной в таком случае?!

Полет был невозможной пыткой для меня, и я мучительно искала выход. Пифон остался в стороне, он уже не был выходом. Мне казалось, что впереди встает Аврора, и это означало, солнцеликий Гелиос уже пришел в имперскую столицу; чем старше новый день, тем меньше мои шансы остановить Корнелия. Я неисправима: в те страшные минуты все еще думала, как мне остановить Корнелия!

Я катастрофически опаздывала. Хуже того, стимфалийская птица летела все медленнее, каждый новый взмах гигантских крыльев давался ей труднее предыдущего… отчаяние подкрадывалось ко мне, и я знала: когда оно отпразднует победу, закончится мой фантастический полет…

Не знаю, как мне это удалось, но разум мой словно распался на две части. Одна осталась со стимфалийской птицей, другая ринулась вовне, на поиски спасения. Я металась между небом и землей… и я обнаружила выход! Высоко-высоко, там, куда никогда не залетают стимфалийские птицы, струился воздушный поток, струился в направлении Темисии… Я совершила новый подвиг, заставив тварь вознестись к этому потоку. Нам стало легче: отныне птица лишь парила посреди воздушного течения, оно само несло нас к цели.

Минула вечность, прежде чем вдали блеснуло зеркало озера Феб. Я сориентировалась по нему и уточнила курс для птицы. Нам пришлось покинуть спасительный поток — но радость наполнила меня, когда по курсу появилось сияние Сафайроса. Это была победа — я долетела, долетела!

Однако прежде необходимо было обмануть локатор Имперского Эфиритового Центра. Наверное, там уже переполох: ну как же, неопознанный объект летит к дворцу Фортунатов! Мой бортовой видикон скончался во время бури, но даже если бы он был исправен, я не ответила бы им. Никто не должен знать, что же в действительности со мной случилось: во-первых, не поверят в стимфалийскую птицу, во-вторых, когда увидят ее собственными глазами, поймут, что я скрывавшийся ментат, в-третьих, когда поймут, что я скрывавшийся ментат… меня вернут не в Квиринал, а в «Обитель Обреченных»; равнодушные риши не станут спасать слабую!

Итак, мой разум разделился вновь: не отпуская умирающую птицу, я в то же время создавала ментальные помехи для локатора. Представляю, какая несуразица творится на экранах Эфиритового Центра!.. Их следующий шаг был очевиден: с Сафайроса навстречу мне поднялись военные монопланы. У них мог быть лишь один приказ: уничтожение таинственного гостя.

Я их опередила на несколько минут. Мои умения, интуиция и просто милость Фаты позволили мне в критический момент очутиться поблизости от виллы мужа. Последним ментальным импульсом я возродила к жизни механизм катапультирования. Кабина отделилась от останков моноплана и погрузилась в воду…

 

Глава тридцать девятая,

в которой княгиня разбирается со своими друзьями

148-й Год Симплициссимуса (1787), 12 января, вилла Юния Лонгина в предместье Темиси.

— …Кто ты, прекрасная наяда, и отчего ты хочешь, чтоб я назвал тебя своей женой? Ты вышла из воды; должно быть, прогневила Посейдона, раз он тебя изгнать решился. И почему, позволь спросить, ты носишь мокрый калазирис логофета? Развей мои сомнения: ужели вы, наяды, подобно жалким смертным, распознаете консулов и логофетов?!

— Я не настроена смеяться, Юний. Если в тебе осталась хотя бы капля сострадания, прогони своих любопытных рабов и помоги мне.

— Ну, я не знаю…

— Я мчалась в столицу, ежесекундно рискуя жизнью, и что же? Ты, Менелай злосчастный, смеешь…

— Постой, постой, о громомощная! С меня довольно. Чего ж ты сразу не сказала мне: «Злосчастный Менелай!»? Так в самом деле именует меня моя жена; теперь я вижу, ты она и есть. Приветствую тебя, прекрасная Елена!

— Помоги мне, Юний. Мне холодно.

— Эй, вы, бездельники, подите вон! Ну, живо! Не видите: дщерь громовержца возвратилась в Спарту!

— Софи, меня терзает любопытство…

— Умолкни, Юний. Сосредоточиться должна я.

— Ужасно выглядишь.

— Благодарю!

— Таргол клянется, что полтора часа тому назад сам видел, как в озеро упало нечто. И это нечто, по словам Таргола, сильно смахивало на стимфалийскую птицу.

— Продай немедля сего безумного раба! Когда это чудовищные птицы на озеро Феб залетали?

— А когда из озера Феб, словно наяды, выходили…

— Господи!.. Уже полдень.

— Над виллой кружили военные монопланы. Не тебя ли, лакедемонянка, искали они?

— Одолжи мне свою амфибию, ту самую, которую я подарила тебе к тридцатилетию.

— Зачем?

— Не испытывай мое терпение, Юний: тебе известно, какова я в гневе.

— Ну что ты, о великая владычица свирепых птиц! Я всего лишь хочу знать, как ты собираешься вести мобиль, если едва стоишь на ногах.

— Какое тебе дело до меня? Я справлюсь.

— Сомневаюсь!.. Тебе нужно в Темисию?

— Ты прозорлив, как Мопс.

— Я отвезу тебя в Темисию, Софи.

— Мне нужен только мобиль.

— Не глупи. Побереги силы. Они тебе потребуются на Корнелия.

— Потрясена и польщена твоим участием. Откуда вдруг такая забота, Юний?

— Мечтаю, чтобы ты стала первым министром.

— В самом деле? То есть мечтаешь мужем быть у первого министра?

— Откровенно?

— Как всегда!

— Мечтаю сохранить детей. Когда ты сделаешься первым министром, у тебя совсем не останется на них времени.

— Ты прав, хитрец. В противном случае я заберу детей к себе.

— Да. Ты всегда забираешь у других то, что тебе не принадлежит.

— Я мать!

— Да неужели?

— Не гневи меня, Юний.

— Ты здесь уже почти час и ни разу не справилась о детях.

— О, боги!.. я так устала… ты не представишь, через что мне пришлось пройти!

— Оно и видно. Давай-ка я отвезу тебя в Темисию. Иначе опоздаешь.

— Нет, прежде я должна увидеть детей!

— Не выйдет. Палладия и Платона здесь нет.

— Что?! А где же они?

— С дедом.

— С каким дедом?.. С твоим отцом?

— С твоим отцом. Утром Тит Юстин отбыл в горы Киферона, на отдых, и забрал с собой внуков. Ты, вероятно, разминулась с ним…

— О-о! Мало того, что он предал меня, — он забрал моих детей!

— Он их вернет, не бойся. Мне вернет. Дети мечтали отдохнуть в горах Киферона.

— И ты отдал ему наших детей, Юний!

— Я отговаривал его. И более того: ему напомнил я об участи Виктора, родного брата моего, тобою закланного варварам. Но Тит сказал, что больше не боится твоих угроз.

— Напрасно!

— Вот-вот, я тоже думаю, он пожалеет, твой собственный отец. Всякий, имеющий несчастье повстречать тебя, когда-нибудь жалеет об этом…

***

148-й Год Симплициссимуса (1787), 12 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

Внезапное возвращение молодой хозяйки вызвало переполох в фамильном дворце Юстинов, больший, нежели известие об отставке старого хозяина и торжестве давнего врага юстиновского рода. София тотчас приказала всем слугам и рабам собраться вместе.

— Я вижу страх на ваших лицах, — сказала им она. — Но знайте: для вас не изменилось ничего! Вы будете служить мне, как и прежде, лучше, чем прежде. А если кто изменит мне, того сам император не спасет! Клянусь кровью Фортуната, изменщиков ждут каменоломни Оркуса! Никому из вас до исхода дня не позволяется покидать дворец. все ясно?

И хотя после такого объявления воцарилась мертвая тишина, София была довольна. Слуги и, особенно, рабы знали крутой нрав молодой хозяйки: что обещает — то исполнит…

Впрочем, некоторые слуги все же покинули в тот день дворец Юстинов — они исполняли секретные поручения Софии. Невидимая работа закипела, а сама хозяйка тем временем отдала себя в руки врачей и косметологов. София возвратилась в Темисию, и это означало, что снова ей надлежит блистать и покорять; недолгий сон пленил Софию, пока Юний мчал ее в столицу…

Итак, возвращение Софии удерживалось в строгой тайне — однако в три часа пополудни во дворец Юстинов неожиданно явились Эмилий Даласин и Медея Тамина. Эти двое, которых никогда раньше не видели вместе, преодолели сопротивление перепуганного майордома и предстали перед Софией.

Она быстро оценила их взглядом и прошептала, точнее, прошипела, единственное слово:

— Предатели!

— Позволь, мы объясним тебе… — начал было Эмилий, но София, подобная разгневанной эринии, подлетела к нему и бросила в лицо:

— Хватает дерзости тебя являться, трусливый эфиальт! Ты бросил в Астерополе меня… ужели ты на самом деле столь беспробудно туп, Эмилий Даласин?! На что ты уповал, злосчастный? Что подлость твоя, вкупе с бушующей стихией, меня задержат? Надеялся вместе с Корнелием отпраздновать позор династии Юстинов?..

— Остановись, София! — сумрачным голосом произнес Эмилий. — Не смеешь так ты разговаривать со мной! Я объясню…

Он отшатнулся, столь неистов был ее ответный взгляд.

— По твоей вине, — отчеканила София, — я потеряла драгоценные часы, и жизнь моя была в объятиях Танатоса! Вот все, чего добился ты, а задержать не смог! Ты знаешь меня двадцать восемь лет — оказывается, вовсе ты меня не знаешь! Оставь никчемные слова, Эмилий! Ты перечеркнул все эти годы. Благодари богов, создавших тебя Фортунатом; не будь ты отпрыском династии священной, я стерла бы тебя… Но ты член Дома Фортунатов — спеши же к ним, пусть кесарский венец спасет тебя, душою слабый человек; отныне дом Юстинов для тебя закрыт! И радуйся, отделавшись столь дешево! Dixi!

Потрясенный и униженный так, как никогда не бывало в его жизни, кесаревич Эмилий повернулся и вышел вон, не произнеся ни слова.

— Зачем ты так, — услышала София, — он любит тебя! Он страдает…

Медея осеклась, приняв на себя пылающий взор Софии. Медея знала, что наступает ее очередь.

София еще раз оглядела Медею — и поняла, что показалось странным при первом осмотре.

Медея была облачена в новый цивильный калазирис с двумя генеральскими звездами.

Эти две звезды сказали Софии все.

К изумлению Медеи, ожидавшей шторма, София рассмеялась, приложила палец ко рту и молвила:

— Ни слова больше, милая подруга! Ты поступила мудро, облачившись в этот калазирис. Когда только успели его сшить? Тобой горжусь я, как стыжусь Эмилия. Он проиграл — ты выиграла. Неважно, что при этом ты предала меня, которую звала подругой. Медея твое имя; глупа бы я была, если б ждала преданности от Медеи!

— Тебя не предавала я!

— Ложь!!! — пронзительно воскликнула София; куда и девался ее саркастический тон. — Мы, помнится, уславливались об одной звезде, о чине прокуратора! А вторую звезду тебе Творец пожаловал?! Нет, не Творец — тебе, продажной Эрифиле, пожаловал ее Корнелий Марцеллин — награду за предательство! Ты только и ждала случая предать меня; я это знаю! Вот он представился, удобный случай: ты предала и сразу получила чин проконсула! Из мандаторов — в проконсулы, всего за три дня: невероятная карьера! Странно, почему он не сделал тебя сразу логофетом; архонт Дориды носит калазирис логофета, а чем твоя Илифия хуже его Дориды?.. Ну а теперь, когда я увидала твой триумф, — прочь с глаз моих! Но, уходя, запомни, злополучная: тебе звезда вторая не больше счастья принесет, чем Эрифиле пеплос Гармонии. Недолго вам с Корнелием глумиться надо мной!

— Я не уйду, пока ты не узнаешь правды, — взволнованно, но твердо сказала Медея. — Я не уйду обиженной, ибо, в отличие от твоего кузена, ни в чем не провинилась пред тобой я! Если ты выгонишь меня, как выгнала его, то это значит, гнусная интрига удалась: Корнелий разлучил меня с тобой!

— Умеешь речи ты красивые слагать, — недобро усмехнулась София.

— Но лучше всяких слов свидетельствуют факты: ты получила больше, чем хотела, а я всего лишилась, на что рассчитывала и что уже имела!

— В том-то и был его расчет, Корнелия! — пылко воскликнула Медея. — Меня возвысил он и возбудил в тебе, повергнутой, обиду! А что мне оставалось?.. О София, ну как ты можешь делать выводы, не зная, что здесь произошло?! Позволь, я расскажу тебе; даже приговоренным к смерти дается заключительное слово!

София скрестила руки на груди.

— Ну что же, защищайся. Посмотрим, как у тебя получится защита, бывший прокурор!

— Начну с той ночи на твоей галее… когда князь Гектор Петрин подверг меня жестокому насилию.

— Не начинай с лукавства. Ты получила удовольствие, не отрицай.

Медея едва заметно покраснела, подтверждая правоту слов Софии.

— Я видела твое лицо, когда… когда кесаревич застал нас. Ты радовалась моему позору! Нарочно ты понудила меня предстать перед гостями нагой, ты знала, что Гектор Петрин похотлив и несдержан, особенно когда выпьет лишнего… Ты использовала меня, чтобы спровоцировать Гектора!

Ты думала, удастся через Гектора повлиять на отца, Клавдия Петрина… на принцепса, и он поддержит тебя.

— Теперь это неважно, — нахмурилась София. — Что было дальше?

Мне факты говори, а домыслы оставь себе.

— Утром проснулась и узнала, что ты загадочно исчезла. Галея возвратилась в Темисию, но я… я страшилась выйти из своей каюты… мне казалось, все будут указывать на меня пальцем и говорить: вот она, та самая женщина, ходившая на людях обнаженной и соблазнившая великородного князя!

— Представляю, как ты проклинала меня в те часы, — не без ехидства вставила София.

— Я набралась смелости и покинула галею, но тут же была остановлена людьми твоего отца. Он требовал меня к себе. Я поняла, что меня ждет возмездие…

— Ты обманулась.

— Да… Тит Юстин принял меня в Малом Квиринале, в своем кабинете. Тит сказал, что нужно ехать к императору, представлять меня как новую архонтессу Илифии. Ему и мне.

— Т-так! Приличный предлог для внезапного визита на Палатин. А ты и поверила, что ради тебя старается.

— И мы поехали, в одной карете. На нем был парадный калазирис с консульской звездой, на мне — обычное патрисианское платье… Он ни о чем не говорил со мной, и я боялась его спрашивать. Мне не верилось, что это происходит наяву… Мы прибыли на Палатин. А дальше… дальше все случилось столь быстро, что я ничего была не в силах изменить!

— Этому верю. Успешные заговоры всегда застигают врасплох. Но продолжай, я тебя слушаю.

— Меня к Божественному Виктору не пропустили. А Тит вошел к нему и оставался там более получаса. Я ждала в Приемной. Наконец Тит вышел и, не обращая на меня внимания, удалился. Я не находила себе места. Референт Его Величества указал мне никуда не отлучаться, сидеть и ждать…

— Тебе нужно было прорваться к императору!

— Прости, София, я… я не осмелилась! Ведь я и так впервые была в Большом Дворце…

— И он ошеломил тебя. Ох, бедная моя провинциалка!

— Час спустя Тит Юстин возвратился, и с ним пришли…

— Позволь, я догадаюсь: Корнелий Марцеллин, Клавдий Петрин и Кимон Интелик.

— Да, эти трое… заговорщики! — с убеждением выдохнула Медея.

— Понятно, почему они не позвали понтифика и первого архонта, — кивнула София. — Заговорщики спешили! В который час это случилось?

— Вчера днем… в половине второго, кажется.

«Ergo, принимая меня, риши уже знали о заговоре, — подумала София. — Знали и ничего мне не сказали!».

— Продолжай, Медея.

— Четверка провела у императора почти два часа…

— Это хорошо! Стало быть, Божественный Виктор не хотел назначать дядю первым министром.

— Да, именно! Сегодня мне это подтвердил Эмилий… которого ты выставила вон. Божественный Виктор хотел выслушать тебя. И даже посылал за тобой палатинов. Но ты исчезла, а твои враги… они уговорили императора! Чтобы соблюсти все формальности, Тит сначала представил Корнелия как нового министра финансов, затем Божественный Виктор принял отставку твоего отца и назначил Корнелия исполнять его обязанности… Мне это сам Корнелий рассказал. Выйдя из Малого Тронного Зала, он сразу направился ко мне. Я первая узнала о перевороте. «Медея, ваша судьба в моих руках, — сказал он мне. — София проиграла, но вы мне нравитесь, и я хочу, чтобы вы были архонтессой Илифии. Обратите внимание: я рекомендую вас Его Божественному Величеству, не выдвигая никаких предварительных условий. Также я рекомендую пожаловать вам чин проконсула».

— И ты растерялась, бедняжка!

— Нет, я не растерялась… Я так подумала: отказавшись, я ничего не добьюсь, ничем помочь тебе, София, не смогу. А согласившись, я получу власть в большой провинции, а также место в Консистории уже в следующем году, и смогу быть полезной тебе…

«Она находит оправдания, — мысленно усмехнулась София. — Грех осуждать ее: подобный шанс бывает только раз в жизни, она желала власти, и власть пришла, когда ее не ждали!».

— Я согласилась, — Медея тяжело вздохнула, словно речь шла о чем-то досадном, не о многожеланной власти. — Мы с твоим дядей вошли к императору, и Его Величество подписал эдикт… Но мне кажется, Божественный Виктор даже не заметил меня.

«Ее рассказ смотрится правдоподобным, — подумала София. — Зачем же дядя возвысил ее? Он мог выбрать для Илифии кого-нибудь другого, или другую, — но он выбрал именно мою креатуру. Зачем? Только ли затем, чтобы рассорить меня и ее? Навряд ли! Дядя слишком высокого мнения о моих умственных способностях, чтобы всерьез рассчитывать на мою ревность. Нет, здесь другое! Он сделал Медею сразу проконсулом — и тем превратил мою блестящую задумку в циничный фарс; вот где настоящая причина, во второй звезде! Я-то надеялась, что карьера Медеи послужит молодым патрисам вдохновляющим примером… а получился фарс: чин проконсула слишком велик, чтобы молодая провинциалка, не княгиня, смогла его добиться беспорочным поведением и собственными дарованиями, да еще столь скоро, в считанные дни! Готова спорить, про мою бедняжку распустят слухи, будто она достигла проконсульского чина аморальным поведением… скажут, ей просто повезло, на худой конец! Ей позавидуют, ее будут презирать, и мало кто из достойных людей захочет иметь Медею Тамину своим примером! все это придумал и осуществил мой дядя — воистину, глубок и изощрен его ум, он как никто другой умеет выхолащивать мои идеи. Две звезды на калазирисе вместо одной, казалось бы, разница невелика, — а изменилась вся картина!.. Будет успешной труд Медеи-архонтессы — Корнелий скажет: это я ее назначил; провалится она в Гелиополе — Корнелий и тут на коне: это креатура Софии Юстины провалилась! Бедняжка Медея, она еще не понимает, какой опасный дар подсунул ей этот хитроумный данаец!.. С другой стороны, они хороши оба, он и она: мне ли не знать? Быть может, она разыгрывает передо мной его, дяди, партитуру! Тогда берегись, дядя: я обязательно найду твою ловушку и столкну туда тебя, как ты меня столкнул в мою ловушку».

— А что с Сенатом? — спросила София.

— Из Палатиума все сразу поехали в Сенат, все, кроме Кимона…

— Разумеется. Дядя бережет его для Плебсии.

— Экстренно собрали всех сенаторов, которые были в городе. Перед ними выступили Тит, Корнелий… а Клавдий Петрин им поддакивал. Тит сказал, что…

— Не надо. Известно, что он мог сказать. Потом посмотрю протокол… ведь я теперь тоже сенатор!

— Да, знаю, — кивнула Медея. — Мне очень жаль…

«Она умница, — утвердилась София. — Она понимает, что мне нужно и что не нужно. Такая женщина вполне способна сговориться с Корнелием против меня!».

— Итак, сенаторы поддержали дядю огромным большинством.

— Ровно три четверти. После Сената опять поехали в Палатиум, но уже без твоего отца. Зато с Корнелием были вожди Сената, поддержавшие его.

— М-да, у Его Величества вчера был трудный день! — покачала головой София.

— А сегодня утром стало известно, что Божественный Виктор пожаловал Корнелию чин консула.

София обомлела. Для нее этот удар был совершенно неожиданным.

По традиции высший цивильный чин присваивался лишь полноправному первому министру и принцепсу Сената, да и то после двух лет непрерывной работы. И никогда еще, насколько помнила София из истории, консулом не становился временно исполняющий обязанности первого министра. Сенсационная новость могла означать лишь одно: август Виктор V открыто объявлял Корнелия Марцеллина очередным первым министром Империи и, следовательно, верноподданные народные избранники, плебейские делегаты, как и сенаторы, должны поддержать Корнелия…

— Ты ничего не путаешь? — спросила София.

— Прости. Я понимаю, это горько для тебя… но формально закон не нарушен.

— Ты видела его сегодня?

— Твоего дядю? Нет, расставаясь со мной вчера, он сказал так: «Придете вместе с подругой; полагаю, это случится завтра».

— Он знал, он знал! — с восторгом воскликнула София. — Вот это человек! Он верил в меня, когда никто не верил! Он знал, я не погибну, долечу! И он меня боится, поэтому спешит!

Медея издала длинный вздох, который задел проницательную Софию за живое. Она спросила:

— А ты в меня не веришь?

— Я верю в тебя, — печально отозвалась Медея, — но моему рассудку неподвластно, как можешь дяде преградить дорогу ты. По самым скромным оценкам, за него готовы проголосовать две тысячи плебейских делегатов, а это уже больше половины.

В блистающих очах Софии снова заплясали озорные огоньки.

— Я еду в Квиринал, — объявила она Медее. — Если хочешь, поедем вместе. Новый консул ждет нас; не будем его разочаровывать, а заодно и поглядим в глаза умельцу, который мнит себя победителем Софии Юстины!

 

Глава сороковая,

в которой подтверждаются слова Плавта: «Amor et melle et felle est fecundissimus»

[71]

148-й Год Симплициссимуса (1787), 12 января, Темисия, дворец Малый Квирина.

Патрисианские гвардейцы без звука пропустили в резиденцию первого министра двух молодых женщин в богатых генеральских калазирисах, ярко-красном с тремя звездами у Софии и светло-золотом с двумя звездами у Медеи. Майор, начальник главного караула дворца, по привычке отдал честь Софии и лишь потом, когда она прошла мимо, вспомнил о перемене власти и поспешил сообщить о визите бывшей правительницы куда следует. Впрочем, нигде подруг не останавливали, и они благополучно добрались до приемной первого министра.

Несмотря на все свое самообладание, София волновалась. Где-то на подсознательном уровне теплилась детская надежда, что все происходящее не более чем розыгрыш и, привычно отворив знакомую дверь, она увидит своего отца за длинным белоснежным «консульским» столом, где и она сидела как-то… не может там сидеть Корнелий Марцеллин!

Он в самом деле не сидел за «консульским» столом. Корнелий Марцеллин стоял посреди огромного кабинета в величественной позе, скрестивши руки на груди, — одним словом, триумфатор… поза эта показалась Софии неестественной, театральной, достойной не виртуоза политической интриги, каким был ее дядя, а мелкого колониального чиновника.

Она надела на лицо заранее заготовленную насмешливо-почтительную маску и произнесла заранее заготовленные слова Цицерона:

— O domus antiqua, heu quam dispari domino dominaris!

— Перемена всегда приятна, — тотчас отозвался Корнелий словами Еврипида и спросил с благодушной улыбкой: — Как вам мой новый калазирис, дражайшая племянница?

Лилейно-перламутровый, расшитый золотом калазирис был великолепен на стройной сухощавой фигуре Марцеллина. На шее сверкала большая бриллиантовая звезда о двенадцати лучах, символ консульского достоинства. Это одеяние удачно гармонировало с черными, как мрак Эреба, волосами Корнелия; зачесанные назад, они обнажали высокий лоб, подо лбом блестели чуть раскосые узкие глаза сероватого отлива и загибался, точно клюв птицы ибис, уникальный корнелиев нос. Невольно София залюбовалась дядей; он в самом деле обладал неким зловещим обаянием, он пугал ее, отталкивал, возмущал, но и восхищал, притягивал, она ощущала мысленную связь с ним, и это странное единение с врагом приятно волновало ее чувства…

Она не могла ненавидеть этого человека.

София смотрела на Корнелия и пыталась разгадать его настроение.

«Он, безусловно, счастлив лицезреть меня живой, — думала она. — Он верил в меня и, одновременно, страшился, что ураган меня погубит. Он, как и я, волнуется, ибо впервые мы с ним встречаемся в столь необычной обстановке. Однако своего он не уступит… нет, не уступит! А это значит, будем драться… Нет выше удовольствия сражаться с сильным человеком!».

— Вы, дядя, совершенны, — ответила она. — Должно быть, именно так выглядел Тутмос Третий на следующий день после свержения им царицы Хатшепсут.

— Что вы такое говорите, милая Софи! — всплеснул руками Корнелий. — Сравнение с великим фараоном, не скрою, лестно для меня, но вы какая Хатшепсут? Вы много выше Хатшепсут!

— Вы правы, дражайший дядя: мое сравнение хромает. Хатшепсут умерла вскоре после переворота, а я не собираюсь умирать. Если это не случилось минувшей ночью, думаю, мне суждена долгая жизнь.

— Не сомневаюсь, нисколько в том не сомневаюсь! — кивнул он. — Надеюсь, вы просветите меня касательно своих дальнейших планов.

— А я надеялась, это вы мне скажете, чем следует заняться бывшему министру колоний, — вздохнула она. — Видите ли, дядя, вы застали меня врасплох своим переворотом…

— А-а! — довольно хмыкнул Корнелий. — Я так и думал, что вы меня похвалите. Сознаюсь вам, дражайшая Софи, пришлось изрядно потрудиться, пока вы блистали своим отсутствием, — но каков результат, а?

Ваш любимый дядя уже консул! Вы не поздравите меня, дорогая? — …И я не успела завершить переговоры о новом союзе с дагомейскими владыками, и мой визит в Нихон не состоялся, и бездна дел на севере… в общем, дела остались.

— Это чудесно, милая, чудесно! Не будете ли вы столь любезны занять свой прежний пост, но в моем правительстве? — проникновенным голосом вымолвил Корнелий.

«Он держит свое слово, — подумала София. — Или опять надеется меня задобрить и угомонить. Вот он, голубь в руках: я смогу вернуться в министерство колоний. Но руководить правительством, как при отце, я не смогу: Корнелий не позволит. О-ох, ну почему я столь властолюбива!».

Краем глаза София увидела лицо Медеи; подруга напряженно ждала ее ответа. «Она хочет, чтобы я согласилась, тогда конфликт будет исчерпан, и между нами воцарится мир… Нет, не бывать такому миру! Aut Caesar aut nihil — зачем иначе я рисковала жизнью?!».

— Вы формируете правительство, дядя? — холодно спросила она. — А разве делегаты уже утвердили вас и император подписал эдикт?

— То и другое случится менее чем через сутки, — уверенно ответил Корнелий.

София прищурила глаза и усмехнулась:

— «Многое может случиться между краем губы и бокала!»

К ее удовольствию, на его лице дрогнула маленькая жилка. «Правильно боишься», — подумала она.

Но тут же Корнелий взял себя в руки.

— Неукротимость вашей натуры, дорогая, известна мне и восхищает меня. Однако же всему должен быть предел! Ну, милая Софи, взгляните на меня — ужели вы не видите мою звезду и этот калазирис?

— Звезду я вижу, новый калазирис вижу, не вижу только первого министра, — рассмеялась она. — Сдается мне, любимый дядя, вы поторопились произвести на меня впечатление. Вы рискуете остаться с этой звездой и в этом калазирисе, но без этого кабинета!

— Сей кабинет отныне мой, — убежденно произнес Корнелий. — При всей любви к вам, дорогая, его я не отдам, и не пытайтесь взять! Вы же не станете, я полагаю, совершать опрометчивые поступки, а?

— Это угроза, милый дядя?

— Это совет, к которому разумный человек всегда прислушается. На вашем месте я бы не делал ничего, о чем нам с вами сообща пришлось бы сожалеть!

— И я на вашем месте не стала бы творить такого, что опрометчиво творили вы, покуда я была в отъезде! — задорно воскликнула София. — Но я на своем месте, не на вашем, вернее, ваше место не для вас, а для меня оно! Понятно излагаю, милый дядя?

— Вы неизбежно проиграете, София, — сохраняя хладнокровие, вымолвил он, — и не получите ни этого кабинета, ни прежнего, ибо я…

Она прервала его стихами:

— «Пелеев сын! напрасно меня, как младенца, словам. Ты застращать уповаешь: так же легко и свободно Колкие речи и дерзости сам говорить я умею. Знаем взаимно мы род, и наших родителей знаем… Доблесть же смертных властительный Зевс и величит, и малит, Как соизволит провидец: зане он единый всесилен. Но довольно о сем; разговаривать больше, как дети, Стоя уже на средине гремящего боя, не будем… Что человеку измолвишь, то от него и услышишь. Но к чему нам послужат хулы и обидные речи… Ты от желанного боя меня не отклонишь, Прежде чем медью со мной не сразишься. Начнем и скорее Силы один у другого на острых изведаем копьях!» [75]

Корнелий осклабился, лукаво подмигнул племяннице и ответил:

— «Кто из бессмертных, Эней, тебя ослепил и подвигну. С сыном Пелеевым бурным сражаться и меряться боем? Он и сильнее тебя, и любезнее жителям неба. С ним и вперед повстречавшися, вспять отступай перед грозным; Или, судьбе вопреки, низойдешь ты в обитель Аида. После, когда Ахиллес рокового предела достигнет, Смело геройствуй, Эней, и в рядах первоборных сражайся, Ибо другой из ахеян с тебя не похитит корыстей!» [76]

«Vae tibi gaudenti, quia mox post gaudium flebis», — подумала София, а вслух сказала:

— Нет, дядя, я не буду ждать, «когда Ахиллес рокового предела достигнет». Если вы Ахиллес, то я для вас не Энеем — Парисом стану!

— Да, кстати, — словно не слыша этих слов, сказал Корнелий, — хотели бы вы знать, о чем был последний декрет вашего отца?

— И о чем же?

— Тит Юстин приказал вывести все наши войска из Нарбоннской Галлии.

— Не может быть!

— А-а, вы этого не ждали! Я так и думал.

«Отец нарочно бросил Нарбоннию в руки мятежного Варга, — с содроганием поняла она, — чтобы развязать Корнелию руки для расправы с ним, благородным сыном благородного отца! О, сколь немилосердны боги! В собственных сетях ловлюсь!».

— Мне нужен добрый совет, как поступить с Нарбоннией, — изрек Корнелий. — Эта удельная страна, знаете ли, всем надоела; довольно с ней возиться! Так что подумайте, София, не лучше ль будет вам принять пост министра колоний, пока я это предлагаю…

«Иначе он уничтожит все мои труды!», — мысленно закончила София.

— Вы совершенно правы, дядя: мне следует подумать.

— Когда вы это мне сказали в прошлый раз, я потерял родную дочь!

София вздрогнула — и поняла, сколь сильно задеты ею чувства Корнелия. Нет, нелегко дался ему отказ от Доротеи… И страшно зол он на нее, Софию!

Она поникла головой и прошептала:

— Пусть будет так! Как только император назначит вас официально, я соглашусь вернуться на свой пост.

И, словно страшась уточняющих вопросов, она стремительно удалилась. Корнелий проводил ее взглядом и посетовал:

— Загадочная, ошеломляющая женщина! Если нужно, готова пройти сквозь огонь… Надеюсь, вы не ревнуете, архонтесса?

— София выше моей ревности, ваше высокопревосходительство, — ответила Медея.

— Она не смирилась, нет, — задумчиво промолвил он. — Как вы считаете, на что она способна?

— Она способна помешать вам, не правда ли? Иначе бы вы разговаривали со мной о моей провинции, а не о моей подруге.

— Она по-прежнему ваша подруга?

— Не знаю, ваше высокопревосходительство. Она имеет все основания подозревать меня в сговоре с вами.

— Вам надлежит угомонить ее воинственный пыл.

— Никто не в силах исполнить такой приказ, ваше высокопревосходительство. София слушает себя, и больше никого.

— И все же вам придется постараться, Медея. Вы умная и расчетливая женщина, и вы должны понимать, что у Софии нет шансов победить меня. Вы называете ее своей подругой, однако нынче вам и ей не по пути.

Вы вольны выбрать, архонтесса, что вам дороже: капризная дружба побежденной или новообретенная власть. Vae victis — вот основной закон политики; надеюсь, это София вам объясняла, и не раз. Итак, завтра я стану полноправным хозяином Квиринала; это случится и без вашей помощи.

Но если вы докажете свою лояльность новой власти, я этого не забуду. У меня отменная память, — с выражением проговорил Корнелий, — я помню все, благое и дурное! И я не хочу разочаровываться в вас!

«Опять я между жерновов! — подумала Медея. — Сильномогучие Корнелий и София ярятся в схватке, а на меня удары сыплются! Кто победит из них? К какому берегу пристать несчастной?».

Она поклонилась Корнелию и произнесла:

— Я тоже не хочу разочаровывать ваше высокопревосходительство.

«И эта золотистая прелестница себе на уме, как легендарная жрица Гекаты, — подумал он. — О, боги всемогущие, вам надлежит возвысить скромного Корнелия хотя бы потому, что сей достойный муж не устает сопротивляться лживым, алчным, соблазнительным сиренам!».

Когда Медея удалилась, Корнелий выпустил из смежной с кабинетом первого министра комнаты худого, с вытянутым лицом и редкими прямыми цвета перезревшего каштана волосами, мужчину.

— Ты все слышал, Юний? — сразу спросил Корнелий.

Юний Лонгин кивнул.

— Я помогу тебе расквитаться за брата, которого твоя жена принесла в жертву нарбоннским варварам, — сказал Корнелий, — если ты поможешь мне. Мы всегда помогали друг другу: так предписали нам наши деды.

— Я не желаю мстить Софии, — произнес Юний, — она и так несчастна!

— Ты прав. Она несчастна, ибо грезит о несбыточном. Тебе, как мужу, надлежит вернуть ее к родным пенатам; в семье к ней возвратится счастье.

— Мы оба знаем, что это не так, Корнелий. Она может быть счастлива только в этом кабинете, с этой звездой и за этим столом. Я бессилен.

— Во имя всех богов Олимпа! — воскликнул Корнелий. — Слышу слова не мужа, но мальчика робкого! Неужели ты совсем не любишь ее, Юний?! Ты даже не пытаешься вернуть такую женщину!

Юний на минуту задумался.

— Я расскажу тебе притчу из нашей жизни. Короткую притчу… Однажды я приехал во дворец Юстинов, приехал неожиданно — и застал Софию с… неважно, с кем; их было двое. Ты думаешь, она зарделась? Она сказала мне с улыбкой: «Зачем шумишь, козел? Не будь занудой, не порти нам удовольствие. А впрочем… если у тебя найдется чем порадовать жену — присоединяйся!». Наивный был тогда я… рассвирепел, себя не помня… эти двое бросились было на меня, но она быстро урезонила их и выставила вон — она не нуждалась ни в чьей защите. И знаешь, чем она ответила на все мои упреки? Она взяла из шкатулки свой любимый камень и протянула его мне со словами: «Попробуй удержать пылающий рубин!».

Никогда не забуду того дня…

Голос Юния дрогнул. Корнелий налил ему вина, а сам подумал:

«Идиот! Тебя же приглашали, тебе давали шанс! Каким же недоумком нужно быть, чтобы всерьез рассчитывать на верность такой женщины!».

Пригубив, Юний продолжил:

— Я коснулся пальцами этого рубина, а она выпустила его из рук…

Внезапно камень как будто вспыхнул у меня в руках… ладони обожгло, я с криком выронил рубин, и он упал… София, с усмешкой глядя на меня, сказала: «Не можешь удержать пылающий рубин — и не пытайся, довольствуйся сиянием рубина!».

— Какая женщина! — взволнованно пробормотал Корнелий. — Господи, ну зачем сотворил ее ты на погибель нам?..

— С тех пор я знаю свое место, — печально подытожил Юний. — У меня нет жены, но у меня есть дети!

Корнелий усмехнулся.

— Ты и сейчас наивен, дорогой Лонгин. Ты говоришь, «есть дети»?

Скоро наступит время им взрослеть, София отберет их у тебя: они ее наследники, Юстины, будущие правители Империи. Может так статься, она даже отправит одного из них в Мемнон, на съедение святым анахоретам, или обоих, Палладия и Платона.

Юний побледнел, а Корнелий, ободренный его испугом, заключил:

— Поэтому спеши к Софии; представь, что нужно снова очаровать ее. Лезь из кожи вон, старайся, как старался Аполлон для Дафны, иди на все, но очаруй! Очаровать не сможешь — так устраши, попробуй припугнуть детьми. Должно же в ней остаться что-нибудь от матери!

— Я не смогу, — прошептал Юний.

— Неважно, — хмыкнул Корнелий. — Ты, главное, беседу затяни… у нашей нимфы, к счастью, не так уж много времени. А остальное, будь уверен, Фатум довершит!

Юний ушел, а Корнелий остался в кабинете первого министра, который, кабинет, принадлежал ему по праву: разговор с Юнием вновь убедил Корнелия в том, что он единственный, Корнелий Марцеллин, из всех мужчин достоин обладать Софией. «И мне плевать, сколько еще любовников она захочет завести себе, — мысленно добавил он, — ибо целый легион горячих купидонов не стоит одного великомощного Юпитера!».

Подкрепив себя такими отрадными мыслями, новоявленный Юпитер призвал доверенных людей и повелел им не спускать глаз с дворца Юстинов, следить за Софией днем и ночью и о каждом вздохе ее докладывать ему, Корнелию, лично.

Затем к Корнелию явился другой доверенный слуга и доложил, что генерал-легат князь Марсий Милиссин благополучно прибыл в космополис и в настоящее время направляется к матери, в Клинику Фортунатов.

Сочтя последнее хорошим знаком, Корнелий отложил дела и также отправился в Клинику Фортунатов.

Он был исполнен решимости раз и навсегда покончить с самым опасным из купидонов Софии.

***

148-й Год Симплициссимуса (1787), 12 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

В отличие от Корнелия, София ничего не знала о возвращении Марсия. Точнее сказать, она собиралась вспомнить о Марсии, но не сейчас — сейчас все мысли Софии занимал Корнелий. Торжествующий облик Корнелия задел ее за живое. Она просчитывала последние детали плана, как оставить дядю с носом, вернее, с заветной звездой и в заветном калазирисе, но без заветного кабинета.

План был красив, дерзок, совершенно непредсказуем и вдобавок не требовал чьего-либо, помимо самой Софии, участия. В общем, план был достоин той, которая его придумала. По ходу дела должны были пострадать другие люди, впрямую к делу отношения не имеющие, но София полагала, что они заслуживают страданий. Впрочем, если бы эти люди и не заслуживали никаких страданий, это ее бы не остановило. Оценив свой план, София пришла к выводу, что дядя рано радуется и что пора ей заказывать новое платье, дабы было в чем отправиться в Палатиум, к Божественному Виктору.

Однако жители столицы, встретившиеся ей на пути из Квиринала, ни за что бы не догадались, какие мысли обуревают дочь Юстинов. Она ехала домой в открытой карете, и лицо ее было столь печально-отрешенным, что можно было подумать, она лишилась близкого человека. Карета ехала медленно, люди провожали ее взглядом, — кто сочувственным, кто задумчивым, но большинство — злорадным. А однажды ей даже выкрикнули вслед обидные слова. Она не обижалась: ей, доктору теологии, философии и психологии, искушенному политику, не приставало обижаться на толпу.

«Nihil est incertius vulgo, — вспоминала она слова мудрого Цицерона и думала: «Чем выше возносят победителей, тем яростнее топчут побежденных. Меня любили, меня боготворили, когда я была у власти, — меня презирают, меня ненавидят, потерявшую власть. Достаточно вернуться на Олимп, и для толпы я снова превращусь в богиню».

Итак, показавшись темисианам упавшей духом, побежденной, смирившейся с утратой власти, София Юстина возвратилась в свой дворец.

Там выражение лица ее волшебно изменилось, и слуги, и особенно, рабы предпочли не попадаться молодой хозяйке на глаза. Ей, впрочем, никакого дела не было до них — София проследовала в свои личные покои, где приняла доверенных людей и узнала последние новости, в том числе и о возвращении Марсия. Немного поразмыслив, она решила, что Марсием можно заняться позже, когда он сам примчится к ней. Она отпустила агентов и призвала цирюльников.

В этот момент явилась Медея. Упреждая ее, София молвила на патрисианском сиа:

— Ни на йоту не сомневаюсь, зачем наш новый громовержец послал тебя ко мне, Ирида быстроногая. Считай, что все уже сказала, и не трудись, меня не отвлекай никчемными словами. Я засвидетельствую дяде, что ты, велеречивая вития, увещевала, как могла, и даже сверх того, сам Цицерон приревновал бы, но я, одолеваемая Атой, словам рассудка не вняла.

Не дожидаясь приглашения, Медея опустилась на скамью подле Софии и проговорила, с отчаянием в голосе:

— Несчастная я! Немилосердные боги наградили меня умом и красотой, и даровали власть, к которой я стремилась, — и отнимают у меня подругу, которую люблю, которой поклонялась и служила долгих десять лет! Зачем друзей отталкиваешь ты, София? Прогнала ты Эмилия…

— Эмилий помышлял хорошим быть для всех, — перебила София, — надеялся и мне услужить, и моему отцу, и дядю не обидеть, и честным быть, и справедливым… Эак, одним словом! А так нельзя, — ибо грешны мы и обуреваемы страстями, мечтаем каждый о своем, и не постигнем святости Эака. Такой товарищ мне не нужен, который между моей правдой и правдой вообще предпочитает правду вообще! Но ты чего стенаешь, двоедушная? В тебе ведь святости не больше, чем в жрице из Содома: сама призналась! Вот и спеши к содомскому царю, к Корнелию, — получишь удовольствие! Какое тебе дело до меня, низвергнутой с престола?

— Не верю… не верю, что мы можешь одним движением руки перечеркнуть годы!

— Она еще в обиде! — фыркнула София. — Благодари меня, что я тебя не принуждаю следовать за мной, хотя могла бы, и к дяде отпускаю.

Служи ему теперь, он победитель!

— Он нынче победитель, но ты его сильнее. Vae victoribus! Подобно Салмонею, он нынче разъезжает на златой квадриге и выдает себя за Зевса, но он — не Зевс! Недолго править на Олимпе дяде твоему! — убежденно произнесла Медея.

— Сколько, по-твоему? — с интересом спросила София.

— На твоем месте я бы приняла его предложение и возвратилась в правительство. Будучи министром, ты сможешь подготовить новый заговор и устранить Корнелия.

София вспыхнула:

— На твоем месте, на твоем месте!.. на твоем месте, бывшая подруга, я убралась бы прочь — из этой комнаты, из этого дворца, из города — езжай в Гелиополь и правь, ты там теперь царица! Лукавые твои советы! Дай дяде лишь прорваться к власти; по-твоему, он успокоится? Ничуть! Он всякий день будет ждать от меня подвоха. Скорее я состарюсь, чем отниму у похитителя положенное мне!

— А нынче в состоянии отнять?

— Я попытаюсь.

— Как?

София усмехнулась:

— Какой ответ ты ожидаешь от меня, любимица богов? С чего взял. ты, что я стану доверять тебе, как прежде? Послушай доброго совета: спеши к Корнелию! А оправдания сама придумаешь, ты умная.

— Ты сердцем бесчувственней камня, — горестно прошептала Медея.

И все же, сделав над собой невероятное усилие, она выдержала испытующий взгляд Софии и молвила:

— Корнелий подослал меня к тебе, то правда. Но ты дороже мне и ближе, тебя я не оставлю! Ты можешь меня выгнать, как Эмилия, — сама я не уйду, пока не сделаю для тебя все, что будет в моих силах.

— Как это непохоже на тебя, подруга, — ставишь на битую карту! А если проиграю я? Ты представляешь, что сотворит с тобой злопамятный Корнелий?!

Медея медленно, с достоинством, кивнула и повторила:

— Умру или воскресну с той, кого люблю!

— Красивые слова, — заметила София, — но мне необходимы доказательства!

— Твой дядя не требовал доказательств. Он только угрожал.

— Вот и спеши к нему: я отпускаю.

— Какие доказательства тебе нужны?

— Ты напишешь прошение об отставке. Этого будет достаточно.

Медея отшатнулась в ужасе. София смотрела на нее тяжелым пронизывающим взглядом, — прекрасная, холодная, жестокая…

— Ты не можешь так поступить со мной, — дрогнувшим голосом вымолвила Медея. — Теперь, когда я получила… Зачем тебе нужна моя отставка?

— Ты напишешь прошение и оставишь место для числа. Такой документ будет для меня лучшей гарантией твоей верности, подруга!

— И ты сможешь удалить меня, когда тебе угодно будет?

— Именно, подруга: suo tempore.

«Что же мне делать? — мысленно воскликнула Медея. — Как я могу ей дать подобную бумагу? Ее ледяное сердце равнодушно к моим страданиям, для него ничто не важно, если это не полезно. И как я буду жить, как буду властвовать, если в любой момент, по прихоти ее, могу утратить все?.. Жизнь под мечом Дамокла — какая это жизнь? Пожалуй, прав Корнелий: нужно выбирать! Чиста моя совесть — София сама повинна. Я возвращусь к Корнелию; завтра он станет первым министром; вот к какому берегу мне надлежит пристать… А если нет? С Софией я двенадцать лет, Корнелия почти не знаю, и он меня не знает. Он страшный человек, я это понимаю ясно. Я не нужна ему. Я постоянно буду о Софии ему напоминать. Корнелию нужна она, не я… К тому же он может проиграть, хотя и кажется это пока невероятным; не стала бы София дерзко выступать, не имея в запасе умного плана! Если я уйду к Корнелию, а он потерпит поражение, властительная София никогда предательства мне не простит и обратно в подруги не примет… Что же делать мне, злополучной, посреди бушующего моря? Как выплыть, как спастись от волн и не разбиться о скалы? О, будь она на моем месте, она обязательно придумала бы, как!».

— Хорошо, — мертвенным голосом ответила Медея, — я напишу прошение, как ты желаешь.

София молча пододвинула ей стило и чистый лист бумаги. Собравшись с духом, Медея начала писать. София, заглянув в бумагу, нахмурила брови и сказала:

— Напрасно ты пытаешься перехитрить меня, коварная гелиопольская царица!

Медея вздрогнула и обернулась.

— Чем недовольна ты? Я делаю, как ты велишь.

— Нехорошо прославленной законнице творить никчемную бумагу!

Кому ты обращаешь заявление, Ээта дщерь?

— Первому министру…

— А разве он тебя назначил архонтессой? — вкрадчиво переспросила София. — Он лишь рекомендовал тебя, и, по закону, не может назначать и увольнять архонтов! Обола медного не будет стоить подобная бумага!

Медея, скрывая смущение, безропотно взяла другой лист и начертала прошение об отставке, адресовав его, как и положено, Божественному императору… София приняла бумагу, внимательно прочла и спрятала в тайник. «Пришла пора мне пожалеть бедняжку», — подумала она.

Лучезарно улыбнувшись, София сказала:

— За что тебя люблю, Медея Тамина, так это за твое потрясающее умение схватывать попутный ветер, сколь бы слабо он не дул поначалу.

Обещаю, ты не прогадаешь! Добро пожаловать обратно в мое сердце, любезная подруга!

С этими словами она обняла Медею…

А полчаса спустя, когда на Темисию уже надвигались сумерки, две женщины покинули дворец Юстинов.

Многочисленные соглядатаи Корнелия не обратили на них внимания, поскольку женщины были облачены в черные шерстяные плащи и фригийские колпаки, традиционную одежду плебейского сословия, да и лицом решительно не походили на Софию и Медею.

Это произошло потому, что дочь Юстинов никогда не жалела денег на лучших цирюльников и гримеров.

Обе женщины благополучно миновали Княжеский квартал и по проспекту Фортуната вышли к Форуму.

А Юний Лонгин в это время сидел в одной из гостиных фамильного дворца жены, сидел и ожидал ее; так передала для него, через майордома, сама София… Но Юний, будучи неглупым человеком, оставался в этой гостиной совсем не для того, чтобы повидаться с женой, а для того, чтобы соглядатаи подтвердили своему хозяину факт его, Юния, присутствия в юстиновском дворце.

***

148-й Год Симплициссимуса (1787), 12 января, Темисия, Центральная Клиника Фортунатов

Непроницаемое полотно на окнах преграждало лучам угасающего светила путь в тихую палату. Она освещалась крохотными матовыми пирамидками, прилепившимися к потолку. Мирный белесый свет ложился на умиротворенное лицо седой женщины, лежавшей на богатой постели. На краю этой постели сидел атлетически сложенный красавец с волосами цвета смоли, кудрями ниспадавшими на могучие плечи, — но лицо этого человека, обычно, даже когда он улыбался, казавшееся хищным и грозным, сейчас отражало только боль и страдание.

— Что же с тобой такое, мама… — прошептал он.

Клеменция Милиссина медленно повернула к нему голову, и с бледных уст ее отрывисто излетели слова:

— Мой сын погиб. Мой Марсий. Его нет. Он умер. Пора и мне к нему.

Мой Марсий ждет меня.

— Нет, нет, я жив, я жив! — сдерживая рыдания, воскликнул Марсий.

— Посмотри на меня, мама, я твой сын Марсий! Я здесь, я вернулся!

— Мой сын погиб. Он ждет меня. Мой Марсий, — вымолвила Клеменция, и трепещущий взгляд сына сталкивался с отсутствующим, безучастным взглядом матери…

Позади него стояла женщина средних лет, облаченная в белый медицинский халат; две звезды, нашитые на рукавах, указывали ее чин мандатора. Марсий обернулся к ней. Отвечая на его немой вопрос, врач сказала:

— Она никого не узнает. Сестра вашего сиятельства приходит каждый день, но ее светлость не узнает и собственную дочь.

— Так делайте что-нибудь!

— Мы делаем все возможное, ваше сиятельство. Жизни ее светлости больше ничего не угрожает…

— Да разве это жизнь?! — с горечью воскликнул Марсий. — Я требую, чтобы мою мать лечили лучшие врачи Империи!

— Лучшие врачи Ойкумены трудятся в Клинике Фортунатов, которую я имею честь возглавлять, — с достоинством ответила мандатор. — Если можно вернуть вашей матери рассудок, мы вернем его, если нет, это не сделает никто. Крепитесь, ваше сиятельство. Любовь, терпение и молитва, — вот мой совет вам.

Марсий задумался. Главный врач неслышно покинула палату и вернулась в свой кабинет. Там ее ожидал Корнелий Марцеллин.

— Каков наш доблестный герой? — сразу спросил он.

— Князь Марсий в отчаянии, ваше высокопревосходительство.

— Вам он поверил?

— Полагаю, да.

— Лечите Фурию, как и прежде лечили, — распорядился Корнелий.

— Заботу о ее будущем я беру на себя.

Главный врач преклонила голову и сказала:

— Как будет угодно вашему высокопревосходительству.

— Клеменция Милиссина — особо важный пациент, — добавил Корнелий. — Если ваши успехи в ее лечении удовлетворят меня, вы получите чин претора и солидный бонус. Если нет — возглавите другую клинику… к примеру, лепрозорий в Стимфалийских горах.

Мандатор побледнела.

— Шутка, — добродушно пояснил Корнелий. — Как у вас с чувством юмора, дорогая? …Марсий ощутил за спиной присутствие другого человека, и это был не врач. Обернувшись, он увидел в дверях Корнелия. Краска в тот же миг залила лицо Марсия, кисти сжались в кулаки, он поднялся с ложа и двинулся на Корнелия.

Тот предостерегающе воздел руки и заметил:

— Погоди убивать меня, шурин. Твоей матери моя смерть не поможет, равно как и тебе.

Марсий сделал над собой усилие и опустил руки.

— Ты заслуживаешь худшей кары, негодяй! И ты за все заплатишь, клянусь кровью…

— Напрасно ты яришься на меня, — быстро сказал Корнелий. — Не я причина всех твоих страданий, а твоя несчастная любовь.

— Не искушай меня, презреннейший из смертных, — тихо, но опасно промолвил Марсий. — Еще одно худое слово о Софии, и я не стану сдерживать себя! Убирайся, покуда цел!

Корнелий усмехнулся и заявил:

— Моя мать тоже страдала помутнением рассудка. Но умерла в своем уме, и по другой причине. От помешательства я вылечил ее.

— Ты?!

— Точнее будет утверждать, я создал ей необходимые условия для излечения.

— К чему ты клонишь? Какое новое злодейство ты задумал? — с горечью спросил Марсий.

Не обращая ни малейшего внимания на тон шурина и его обидные слова, Корнелий ответил:

— Есть люди, которые излечили мою мать. И вот о чем подумал я: мою мать излечили — кто знает, может быть, излечат и твою?

— Не верю. Убирайся!

— Клянусь кровью Фортуната, Марсий, я не лгу. Такие люди существуют. Они мои друзья.

— Что дальше?

— Я сведу вас, их и тебя.

— Почему ты не сведешь их с моей сестрой? Она твоя жена, она твой друг, вернее, твоя раба, а не твой враг, как я!

— Ты сам ответил на свой вопрос, шурин. Эстелла уже мой друг, а ты еще нет. Я лучше сделаю добро тебе, чем ей.

Налитые кровью глаза Марсия устремила на Корнелия ненавидящий взгляд, и Марсий отчеканил:

— Я никогда не стану твоим другом, аггел!

Корнелий равнодушно пожал плечами.

— Не станешь — и не надо. Друзей нынче довольно у меня, а завтра будет стократ больше. Я не навязываюсь. Но выслушать меня ты можешь?

— Выслушать? — удивленно переспросил Марсий.

— Это все, что я прошу взамен за свою помощь. Всего лишь выслушай меня.

— И ты… ты устроишь так, чтобы мою мать спасли?

— Клянусь кровью Фортуната!

— Пусть будет так, — прошептал Марсий. — В конце концов, когда-нибудь нам нужно разобраться…

— И лучше не откладывать на завтра, — подхватил Корнелий. — Ибо если что и можно изменить в твоей злосчастной жизни, лучше это сделать сегодня. Я буду говорить, а ты меня слушай. Найди в себе силы выслушать правду. Помни, мы договорились!

Марсий стиснул руки и отрывисто кивнул.

— К чему скрывать, — начал Корнелий, — мы оба влюблены в одну и ту же женщину…

— Ты не способен на любовь, — воскликнул Марсий, — тобою похоть движет и желание утвердиться в ее и в собственных глазах!

— Так дело, шурин, не пойдет! Молчи и слушай, иначе разговор наш, не начавшись, обратится в перебранку.

— В твою любовь не верю; я должен был это сказать, дабы ты не льстил себя порочными надеждами. И она тебя не любит — она любит меня! На этом умолкаю; говори.

— Ты прав отчасти, — кивнул Корнелий. — Она меня не любит. Равно она не любит и тебя. И Юния. И даже собственных детей. Власть — вот настоящая любовь Софии! Absolutum dominium, которой можно упиваться. Красноречив пример последний, ты его пока не знаешь. Понимая, что власть уходит от нее, София ринулась в Мемнон, к самим риши. Ты изумлен? Я — нет. Она шла на все, чтобы удержать отца и удержаться самой; ее внезапный визит в Храм Фатума — только вершина. Риши отказали ей; сам понимаешь, Виктор Пятый не назначил бы меня против воли всемогущих синклитиков. В Астерополе ее настигли два дурных известия: о роспуске правительства и о циклоне, который преграждал обратный путь.

И что же сделала она? Она украла моноплан и полетела в космополис! По моему приказу за ней отправилась погоня… все преследователи погибли.

Остается загадкой, как она все-таки добралась до Темисии; имеют место подозрительные факты. Но важнее другое: погибнуть и она сама могла! И, зная это, она решилась. Власть для нее милее жизни, жизнь без власти для нее не жизнь. Власть дороже детей — они могли остаться без матери. Дороже близких и друзей. Дороже тебя, который мог ее потерять. И дороже твоего ребенка, которого она вынашивает…

— Ты знаешь!.. — в изумлении простонал Марсий.

— Конечно, знаю. Она сама сказала. Вернее, она сказала, этот ребенок от Юния, но так сказала, чтобы я понял: ребенок — твой! Как видишь, даже этот твой ребенок для нее не свят, она готова обсуждать его со мной!

Бьюсь об заклад, ей не столь важно, от кого он. А кстати, Марсий, ты можешь быть уверен на все сто, что это твой ребенок?

— Он мой, этот ребенок!

— С ее слов, — победительно ухмыльнулся Корнелий. — Если ты в этом уверен на все сто, мне жаль тебя, шурин; если нет, ты далеко не безнадежен! Итак, власть для Софии означает все. Наивен ты, если надеешься любовью изменить такое отношение. Я повторяю: на первом месте у Софии власть. Власть также на втором, на третьем, на четвертом, пятом и всех последующих местах. Все места заняты, Марсий!

— Я ненавижу тебя!!!

— За что же, шурин? За то, что я открываю тебе глаза на правду?!

Предпочитаешь оставаться в благостном неведении? Припомни всех своих предшественников — где нынче они? София их использовала, выжимала, как лимон, а после выбрасывала, как кожуру от лимона. Это хищница, которая питается пороками людей, как ламия душами, играет на их слабостях, прокладывая себе дорогу к власти. Опять же, каждый из злосчастных веровал в ее любовь! Еще тебе скажу: ты больше ей не нужен. Ты исчерпал свою полезность в Нарбоннской Галлии. Напротив, здесь, в Темисии, ты был опасен ей, ибо мог выдать ее нам. Вот потому-то она и отослала тебя в Сиренаику. Не погиб в Нарбоннии — погибнешь в Сиренаике, и концы в воду!

— Мой сын погиб, — внезапно промолвила Клеменция. — Она отправила его на гибель. И он погиб. Мой сын погиб. Мой Марсий. В Сиренаике. Сирена. Погубила. Моего. Марсия.

Марсий с ужасом посмотрел на мать. А Корнелий, обрадованный неожиданной поддержкой, заметил:

— Видишь, даже твоя больная мать понимает, кто истинно виновен!

Это хороший признак; полагаю, общими усилиями мы излечим твою мать.

Губы Клеменции шевелились, Марсий наклонился к ней и вскоре понял, что она шепчет:

«Прежде всего ты увидишь Сирену; неизбежною чарой Ловит она подходящих к ней близко людей мореходных. Кто, по незнанию, к той чародейке приблизясь, ее сладки. Голос услышит, тому матерей, как и детей малолетних В доме своем никогда не утешить желанным возвратом…» [85] .

Марсий схватился руками за горло, словно невидимые руки душили его, и расстегнул верхнюю фибулу генеральского калазириса.

— Я не могу здесь находиться, — просипел он. — Мама нуждается в покое…

— Напротив! — воскликнул Корнелий. — Уверен, я говорю именно то, что она и сама бы тебе сказала, если б могла. Нельзя нам уходить отсюда, она нас чувствует, не можем мы ее оставить! Ты уж и так ее оставил, и что в итоге? Клеменция нуждается в тебе, а не в покое!

— София любит меня, — как заклинание, повторил Марсий. — Не жаждала она моей погибели, я сам виновен, она меня всегда предупреждала…

— Это она умеет! Она умеет ускользать от ответственности, и другие, наивностью подобные тебе, счастливы спасать ее ценою собственных жизней. Пойми же наконец, злосчастный: ты был не нужен ей, ты был опасен ей, она услала тебя на южную границу, прекрасно зная твой характер и зная, как ты будешь там себя вести, — и зная, что тебя ждет погибель! А если нет, если спасешься, то погрешишь не на нее, а на меня — разве не так случилось?!

Марсий отвернулся и закрыл лицо руками; они едва заметно дрожали, но этого было достаточно для проницательного Корнелия; еще Корнелий понимал, что Марсий закрыл лицо, надеясь спрятать слезы.

— И наконец. Если ты мне все еще не веришь, шурин, подумай о другом. Представь себе, что все твои мечты осуществились: я пал, она в триумфе, и вы с ней поженились. И дальше что? Quid facies, facies Veneris si veneris ante? Как будешь жить с такой женой, с богиней, смертный? Наследница величайшего рода, умна невероятно, и отважна, и предусмотрительна, владеет языками отдаленных стран, и доктор трех наук, свои друзья в Мемноне, и то не все, — не много ли всего для одного?! Такая ли тебе нужна? Вспомни, что Ювенал писал в своих «Сатирах»:

«Nullane de tantis gregibus tibi digna videtur? Sit formosa decens, dives fecunda, vetustos Porticibus disponat avos, intactior omni Crinibus effusis bellum dirimente Sabina, Rara avis in terris nigroque simillima cycno: Quis feret uxorem cui constant omnia?» [87]

— Rara avis in terris, — словно гибнущее эхо, повторил Марсий, — редчайшая птица на свете…

— Именно, — кивнул Корнелий. — Я знаю, ты не тот ничтожный Юний, которого София ради смеху держит своим мужем; заметь, она и не разводится с ним: ей для проформы нужен муж, uxorius amnis, а не настоящий Муж. Она самодостаточна, как одинокий пик Олимпа, и в этом весь ее секрет!

Марсий открыл ужасное лицо и вопросил Корнелия:

— Довольно!.. Хочу я знать, какой тебе резон, проклятый, отваживать мою любовь? Ты гадкий человек, не можешь ты желать добра другим!

— Действительно, я гадок, — ухмыльнулся Корнелий. — Я пренебрег единственной дочерью: София вынудила меня, и я меж дочерью и властью выбрал власть. По названной причине меня к Софии тянет, а ее — ко мне. Мы подходим друг другу, как лиса и собака. Мы боремся, но это все игра. На самом деле мы нуждаемся друг в друге. Помнишь слова Аристотеля? Не помнишь? Великий Стагирит сказал: «Ворона всегда подле вороны». Не хочешь называть это любовью — назови иначе. Но это так!

— Вы омерзительны мне оба! — выкрикнул несчастный Марсий.

«Meus hic est, hamum vorat!», — с удовольствие подумал Корнелий, а вслух заметил философски:

— Нам, по натуре негодяям, с вами на равных не ужиться, с хорошими людьми. Вы будете нам верить, мы будем вас использовать, потом выкидывать и потешаться над вашей беспробудной глупостью. Stultorum numerus est infinitus, как говорили римляне. Вот ты, к примеру, честный человек, и дочь свою Ренату любишь, и мать, и сестру, жену мою, а мы с Софией одной лишь власти вожделеем… ну и всего такого, что с властью неизбежно связано!

Здесь Марсий не выдержал, с криком вскочил, подлетел к Корнелию… и миг спустя ad interim первый министр лежал на полу, а из носа его текла кровь… консульская звезда, отделившись от цепочки на шее, закатилась под кровать Клеменции.

— Запомни, демон, — прогремел Марсий в лицо поверженному, — тебе не совратить меня! Я поспешу к любимой и вопрошу ее, согласна ли она избрать меня своим законным мужем, признать моим того ребенка. И если она выберет семью, я отыщу тебя и покараю смертью лютой: негоже тебе, зверю, наслаждаться властью!

Он вынес этот приговор и умчался вон. В палату ворвалась охрана.

Корнелий встал и посмотрел на охранников таким взглядом, что у них тотчас отпало желание задавать вопросы. Выставив их и утерев кровь платком, Корнелий извлек из-под ложа больной свою консульскую звезду и водрузил ее на положенное место. Клеменция смотрела на него отсутствующим взглядом.

— Дурак твой сын, Фурия, — по-свойски сообщил ей Корнелий. — Я даже не успел ему поведать, как София водила его за нос в истории с розысками мятежного Варга. Представляю, какое лицо было бы у твоего Марсия, если бы он узнал, что любимая прячет его злейшего врага, которого он кровью Фортуната поклялся уничтожить!

— Мой сын погиб, — тихо повторила Клеменция.

— Согласен, он погиб, — осклабился Корнелий, а затем сказал, сам для себя: — Ну что ж, Юпитер Громовержец, ты поразил соперника, теперь ты можешь отдохнуть!

И он поехал в Квиринал. Там ему сообщили, что София никуда не отлучалась из своего дворца, и что Юний с Медеей в этом же дворце, по всей вероятности, беседуют с Софией и уговаривают ее внять голосу рассудка…

Корнелий выслушал своих агентов и отметил: «Она перехитрила их; я так и думал. Вот это женщина, достойная меня!».

Корнелий прилег отдохнуть, наказав будить его, как только что-нибудь случится. Именно так и сказал он изумленному референту: «Как только что-нибудь случится, разбудите».

Час спустя его разбудили известием об убийстве Софии Юстины.

 

Глава сорок первая,

предостерегающая читателя от поспешных выводов

148-й Год Симплициссимуса (1787), вечер 12 января, Темисия, Фору.

Площадка, где обычно собирались сторонники радикальной фракции, не смогла вместить всех желающих. Люди стояли на аллеях, в соседних скверах, даже взбирались на деревья — всем хотелось послушать, что скажет народу один из лидеров фракции, молодой, но уже весьма популярный политик и оратор Андрей Интелик, сын трибуна Кимона, сам недавно избранный делегат Плебсии.

С тех пор, как полтора года тому назад мы оставили его, у читателя могло сложиться впечатление, что это был эпизодический персонаж, этакий мелкий, малоудачливый пакостник на службе у Корнелия Марцеллина. Долг автора, во избежание дальнейших недоразумений, решительно опровергнуть это впечатление: кто-то, а Андрей Интелик, если уж прорвался на сцену, по-доброму оттуда не уйдет; самому автору, хочешь, не хочешь, а придется следовать воле как Божественного Провидения, так и простого аморийского народа, который (народ), само собой, нуждается в великом народном вожде; если читатель пребывает в сомнении, готов ли упомянутый Андрей сыграть великого народного вождя, тем более следует дать Андрею шанс разубедить читателя.

Вот как выглядел Андрей Интелик через полтора года после его столкновения с Софией, Круном и Варгом.

Высокий и грузный, издали он напоминал медведя или гориллу. У него было крупное лицо с мясистым носом, большими живыми глазами и, как главное украшение народного политика и оратора, растрепанная, но пышная, черная борода. С таким лицом, с развевающейся шевелюрой, с большими мускулистыми руками и непропорционально короткими ногами, Андрей был похож на трудягу-кузнеца либо на романтического злодея из сказки (кому какое сравнение нравится), — однако толпа боготворила его.

Неизменным спутником Андрея Интелика, как и полтора года назад, был другой плебей, Роман Битма, также сын известной личности, и также не лишенный воинственных талантов; будучи по натуре человеком робким, слабодушным, он навострился метать камни из-за угла, читай, со страниц газеты «Народное дело»; в особо тяжких случаях Роман Битма укрывался за всякими грозно-громозвучными псевдонимами, типа «Гурий Леонид», и давал волю решительно отважному воображению; невдомек было ему, что важные люди, которых он бесчестил и которых панически боялся, прекрасно знали истинное имя слововержца, но, на беду свою, не принимали его всерьез. Ибо было Роману чуть больше восемнадцати, он только входил во вкус большой политики, подвизаясь возле двадцатитрехлетнего Андрея; вот бы самое время нашим самоуверенным солистам угомонить обоих громозвучных… увы, увы! Когда князья спохватятся, уж поздно будет, иной театр настанет.

Если бы Софии Юстине сказали, что кабинет отца, в которым нынче разместился дядя и который вожделела заполучить она сама, когда-нибудь займет этот трусливый «львенок», плебейчик-коротышка с вечно бегающими глазками, она бы, верно, рассмеялась и заявила: «Скорее мир провалится в Тартар!»…

Но не станем больше забегать вперед — вернемся к нашему повествованию.

Стемнело рано; моросил тоскливый зимний дождь, однако жители Темисии, привыкшие к такой погоде, дождя не замечали. Мужчины и женщины, явившиеся на митинг, держали неугасающие свечи, как символы своей веры в народное дело; не имеющие свечей получали их тут же; отказывающиеся возжечь свечу рисковали навлечь на себя подозрение в сочувствии недругам трудового народа — таким здесь было не место.

Поэтому София и Медея покорно взяли свечи и пристроились к толпе.

Их никто не узнал: во-первых, подруги были сами на себя не похожи, во-вторых, никто не вглядывался в лица, здесь все были товарищи, в-третьих, среди товарищей народа никак не могли оказаться высокородная княгиня и новоявленная наместница Илифии. София понимала это и нисколько не боялась быть разоблаченной, Медея тоже понимала — и боялась: ей было ясно, что София пришла на плебейский митинг вовсе не затем, чтобы послушать громозвучного Интелика. А вот зачем Софии этот опасный митинг, Медея не знала, как и прежде; ее терзали нехорошие предчувствия.

Очутившись среди плебеев, в окружении тысяч зловеще мерцающих свечей и глаз, она испытывала страх.

София, чутко уловившая состояние подруги, неожиданно достала какую-то бумагу и поднесла ее к глазам Медеи. Та с изумлением увидела свое прошение об отставке с должности архонтессы.

— Ты не возражаешь? — с усмешкой спросила София — и спустя мгновение пламя свечи лизнуло бумажный лист.

— Господи… я ничего не понимаю! — прошептала Медея. — Почему ты это делаешь?

— Я всего лишь проверяла тебя, — ответила София. — По-твоему, дочь Юстинов способна шантажировать любимую подругу? Живи и правь спокойно!

«Как я могла усомниться в ней, — пронеслась в мозгу Медеи трепетная мысль, — она выше всех наших предрассудков, она воистину богиня!». И дочь Таминов решила для себя, что не оставит дочь Юстинов одну на этом митинге, что бы ни случилось, чем бы ни кончилась новая дерзкая затея…

На них зашикали — это впереди на каменный помост, служивший ораторской рострой, взгромоздился Андрей Интелик. Раздались шумные хлопки и крики: «Андрей! Скажи нам речь, Андрей! Андрей, мы тебя любим!».

— Андрей, задай Юстинам жару! — громко воскликнула София, и у Медеи застонало под ложечкой…

— Вы тоже не любите Юстинов? — с надеждой спросила ее соседка, женщина, выглядящая старше своих лет, судя по простому домотканому плащу в заплатах, жительница бедной столичной окраины.

— Юстинов ненавижу, — не моргнув глазом, убежденно ответила София. — Скольких сынов и братьев погубили! Доколе нам терпеть их, супостатов?

— Мой младшенький, Глафкос Кифал, погиб в Нарбоннии, зверюги-варвары его поджарили и съели, — прошептала домохозяйка.

София сочувственно покачала головой и участливо спросила:

— Неужто съели, матушка Кифала?

— Ага. Андрюша, светоч наш, про это объяснял на прошлом митинге.

А ты не слушала Андрюшу, дочка?

— Я нынче утром возвратилась, встречала суженого. Мне повезло, благодарение великим аватарам: мой суженый оттуда спасся, из Нарбоннии. А у моей подруги, — София наклонилась к уху плебейки и стрельнула глазами в сторону Медеи, — у моей подруги молодого мужа варвары убили, вот так! Поэтому она такая бледная, оправиться не может. Я силой ее вытащила, пусть тоже слышит нашего народного любимца.

Домохозяйка сжала зубы и процедила:

— Она своих мужчин на бойню не послала. Я б эту стерву, Юстину, своими бы руками растерзала! Ох, ка бы, бедным, нам добраться можно было до нее!

— Не загадывайте, матушка…

София хотела еще что-то сказать, но со всех сторон снова зашикали:

Андрей Интелик начал говорить.

— Свободные граждане Богохранимой Амории! Друзья мои! Товарищи!

Голос у Андрея был сильный, звучный, когда он говорил перед народом; что интересно, когда Андрей смеялся, этот замечательный голос сбивался до высокой, почти писклявой ноты, отчего смех казался мальчишеским, глумливым, гаденьким — вот, между прочим, было одно из веских оснований, почему народный любимец предпочитал веселью грозные речи перед взволнованными зрителями.

— Товарищи! — возгласил Андрей Интелик. — Не раз мы собирались здесь, чтобы клеймить позором недругов народа. Мы оставляли наши семьи, мужей и жен, сестер и братьев, отцов и старых матерей, наших детишек малолетних; все, как один, мы выходили и протестовали, мы не жалели сил, моля всевидящих богов… — постепенно голос Андрея съехал почти до шепота, заставляя толпу таить дыхание, вслушиваясь в каждое слово, затем последовала томительная пауза, и вдруг с невероятной силой он воспрянул: — Возрадуемся же, товарищи! Час избавления уж близок! Всеблагий Виктор, отец наш, бог и властелин, услышал упования народа!

Восславим же его, Божественного Виктора!

— Да здравствует Божественный Виктор, отец наш, бог и властелин! — зашумела толпа. — Да здравствует и царствует над нами! Да продлит Пантократор дни его!

Когда верноподданнические восславления стихли, Андрей вновь выдержал паузу и вновь воскликнул громозвучным голосом:

— Товарищи, божественный наш повелитель соизволил удалить правительство Юстинов!..

— Долой Юстинов! Когда же будет им конец?! — прогремел чей-то разгневанный голос, как будто не об этом только что сказал Интелик.

— Великий, милосердный повелитель назначил исполнять обязанности первого министра светлейшего князя и сенатора Корнелия Марцеллина, друга народа, — возгласил Андрей. — Вы спросите меня, товарищи:

«Андрей, имеешь ты причины говорить хорошее об этом человеке?». И я отвечу вам: имею, потому как князь Корнелий Марцеллин — наш друг, радеющий за наше благо!

— Вот уровень его аргументации, — шепнула София Медее. — Корнелий друг народу, потому что он народу друг!

— Корнелий Марцеллин — великий человек, честнейший, справедливейший, мудрейший среди отцов и матерей Сената, — вещал Интелик. — Первый из них он возвышал свой сильный голос за народ, опротестовывал правление Юстинов, поддерживал наше народное движение. Возрадуемся, люди Амории: великий человек пришел по воле милосердного владыки, чтоб мы, трудящиеся массы, почувствовали счастье!

— Корнелий! — закричали в толпе. — Хотим светлейшего Корнелия первым министром!

Восклицания волнами понеслись по толпе. Соседка Софии и Медеи, та самая домохозяйка, тоже крикнула:

— Хотим Корнелия! Кор-не-лий, Кор-не-лий, Кор-не-лий!

Подруги переглянулись.

— Да-ешь Кор-не-ли-я… — неслось по рядам.

Андрей воздел руку, и крики стихли.

— Товарищи! Вы знаете, что завтра в полдень мы, делегаты, голосуем по Корнелию…

— Знаем, знаем… — пронеслось по толпе.

— Я спрашиваю вас, народ Богохранимой Амории, — рука оратора распростерлась в толпу, — как нам голосовать, твоим избранникам, по воле милосердного владыки или против воли?

— Я недооценивала его, он превосходно чувствует демос, — прошептала София и начала осторожно пробираться вперед.

Медея удержала ее за рукав.

— Куда ты? Мы захлебнемся в этом море людском…

— Quem fata pendere volunt, non mergitur undis! — ответила София и тут же спохватилась, но было поздно: мать Глафкоса Кифала изумленно вопросила:

— Чего это сказала, дочка, ты?

— Это латынь, матушка, — не моргнув глазом, шепнула София. — А что, по-твоему, мы, коренные, к науке менее пригодны, чем пришлые патрисы?

— Не знаю я, — пробурчала плебейка. — Как говорим, так говорим, ученая премудрость для знатных да для иереев, а нам Андрюша все расскажет, растолкует… зачем нам та латынь?

Пока она такое говорила, София и Медея скрылись меж рядами. А мать Кифала вдруг тоже двинулась за ними: ей очень не понравилось, что эта женщина ученые слова употребила, какие люд трудящийся не должен знать. «И имя свое она мне не сказала, — еще подумала домохозяйка. — А вдруг эта из засланных против Андрюши?».

Тем временем публика ответила единодушным «да» на вопрос оратора о кандидатуре Корнелия Марцеллина. Андрей Интелик склонил голову, как бы в знак повиновения воле народа, а затем, снова выпрямив ее, изрек:

— Благодарю тебя, народ Богохранимой Амории! Согласно твоей воле проголосую я с товарищами. Но есть другие делегаты, — последовала грозная пауза, — которые по-прежнему мечтают поклоняться сынам и дочерям Юстинов…

— Позор предателям народа! — воскликнули в толпе. — Позор пособникам Юстинов!

— Погодите, товарищи, — развел руками Андрей, — не торопитесь обвинять моих коллег! Их тоже, как меня, избрал народ…

— Обман! Юстины их избрали, юстиновские деньги! Позор продажным делегатам!

— Я не могу поверить, что они продажны! — полным возмущения голосом вскричал Андрей. — Они не понимают, что творят!

Раздался нестройный гул, и вдруг какой-то юный голос прозвучал среди толпы:

— Я тоже многого не понимаю. Объясни, Андрей!

— И мы не понимаем многого, — подхватили еще несколько голосов.

— Андрей, будь другом, объясни!

— Каков спектакль, а? — не выдержав, шепнула София Медее. — Сейчас он будет заводить толпу, разжевывая, какие скверные мы люди!

Это им нужно, чтобы назавтра запугать умеренных делегатов.

— Прошу тебя, не надо, — простонала Медея, но София упорно протискивалась вперед, к импровизированной ростре.

Андрей Интелик воздел обе руки, и сразу воцарилась тишина.

— Товарищи! Друзья! Вы слышали не раз, как я клеймил позором недругов свободного народа. Нет, я не буду снова говорить о преступлениях Юстинов! Довольно мне вещать о них!

— Но мы хотим! — прокричали из толпы. — Скажи, как есть, Андрей! Скажи всю правду о Юстинах!

— Сейчас он их накормит «правдой». Panem et circenses, — прошептала София, но на это раз ее никто не услышал. Она не угадала: сценарий предусматривал другое. Андрей сказал:

— Хочу представить вам забытого героя. Товарищи, встречайте: декурион легионеров Прокл Лисипп!

Собравшаяся публика зашумела; каждый старался разглядеть невысокого, плотно сбитого мужчины, который поднимался на помост к Интелику. Прокл Лисипп ковылял, опираясь на костыль, правая нога была перебинтована, голова — тоже, на левом глазу чернела повязка.

— Вот настоящий герой нарбоннской войны, ветеран и инвалид! — провозгласил Андрей Интелик. — Не я, а он, свидетель и участник той войны, расскажет вам о преступлениях Юстинов. Говори же, бесстрашный декурион, поведай правду честному народу Амории!

Однако герой рта не отворил, а лишь стоял подле Андрея, с видимым трепетом вглядываясь в море огней…

— Этот отважный человек запуган офицерами-патрисами, — объявил Андрей. — Нам стоило трудов уговорить его поведать правду. У него жена и дети, и он за них боится. Ответьте, люди, сможем мы или не сможем защитить народного героя и его семью?

— Мы сможем, защитим!

— Пусть только тронут!

— Смелее говори, декурион!

Внезапно раздался тихий, но явственно мужественный, внушающий доверие голос Прокла Лисиппа:

— Вот такие огни видели мы в горах Муспельхейма, что в Галлии Нарбоннской… Варг, это чудовище, убийца, душегубец, злодей, каких не видел свет, окружил нас со своим звериным воинством. Командиры послали нашу когорту выследить и изловить чудовище. Но мы попали в засаду, немногие уцелели… Погибли все мои товарищи… сам я предпочел бы умереть, чем слышать, как Варг и его соумышленники жарят на кострах тела замученных моих друзей…

В томящей тишине раздался стук костыля.

— Да как же это? — возмущенно вопросил Андрей. — Как зверю удалось поймать в засаду доблестных легионеров?

— Всему виной предательство, — сурово молвил раненый воин. — Центурионы наши предали врагам все планы окружения; за это Варг пожаловал им золото, которое отец его, Свирепый Крун, получил от… вы знаете, от кого.

— Предателей схватили?

Лисипп тяжело покачал головой.

— Но почему?! — воскликнул в полной тишине Андрей.

— Начальники переложили всю вину на нас, легионеров. Таков им тайный был приказ.

— Ты знаешь, друг, кто отдал им такой приказ преступный?

Лисипп не ответил.

— Приказ им отдал Марсий Милиссин? — спросили из толпы.

— Легат был честный человек, отважный воин и военачальник, — мрачно отозвался декурион, — и мы его любили. Не мог наш генерал отдать такой приказ.

— Вот-вот! — подхватил Андрей. — Поэтому убрали Милиссина: он слишком честен был для злой войны! А сам ты думаешь, декурион, кто вас подставил в когти зверя?

После томительной паузы Лисипп ответил:

— Кому нужна была война, тот и подставил!

Толпа взорвалась криками возмущения: ответ героя прозвучал как приговор ненавистному правительству.

— И мало этого! — вскричал своим могучим голосом Андрей Интелик. — Когда наши отважные герои словили зверя наконец, Юстины не воздали нечестивцу положенную кару. Нет, нет, они позволили ему бежать и скрыться! Они украли у народа народную победу! Так что же, спрашиваю я, этот отважный воин императора задаром проливал свою кровь?! Задаром пали его отважные друзья?! А? Что скажете, народ Богохранимой Амории?!!

Форум утонул в возгласах возмущения и протеста. София, красная от подлинного гнева, кричала вместе со всеми, а Медея, бледная, как полотно, отчаянно умоляла ее, пока не поздно, ретироваться с митинга. Обе подруги были уже в передних рядах, и вдруг Медея поняла, что отступать некуда…

— Товарищи, к вам вопиют живые раны этого бесстрашного героя, — вещал Андрей. — Нет, не задаром отдал кровь свою декурион Лисипп!

Нет, не задаром пали его отважные друзья! Кровью и смертью открыли нам глаза герои! Отныне, — Андрей сделал многообещающую паузу, — мы не пропустим к власти сынов и дочерей юстиновского рода! Довольно им губить народ Богохранимой Амории! Юстины мнят Квиринал дворцом своей семьи — так нет же, нет заявим им, Юстинам, твердое, решительное, народное: «Нет»!

— Долой Юстинов!!! — пронеслось над толпой, и все, стар и млад, мужчины и женщины, принялись скандировать этот лозунг.

Андрей, воодушевленный поддержкой толпы, сжал кисть в кулак, воздел его и прокричал:

— Скажем: «Долой!» виновнице войны! Долой Софию Юстину! Не позволим ей вернуться в Квиринал!

— Долой Софию Юстину! — глухим эхом отозвалась толпа. — Не позволим! Юстина, прочь из Квиринала! Долой Юстину!

— Под суд ее! — прозвучал чей-то звонкий голос.

Андрей смутился на мгновение, но тут же нашелся:

— Верно! Под суд ее! Этот наш митинг и есть народный суд! Мы осудили, вынесли вердикт: виновна!

— Хорош же суд ваш: приговорили и не дали оправдаться! — выкрикнул все тот же одинокий женский голос.

Андрей моргнул недоуменно: это было не по сценарию. Да и голос казался подозрительно знакомым… Впрочем, как прирожденный оратор, Андрей умел импровизировать. Стараясь отыскать глазами говорившую, он отозвался:

— Ей нечем оправдаться перед нами…

Он полагал сказать еще, дабы поскорее прикрыть тему (Корнелий Марцеллин ему наказывал не преступать черту!), но странный женский голос прервал его:

— «Ей нечем оправдаться перед нами», — говоришь? Не лучше ли спросить ее саму?!

И прежде, чем кто-либо успел переварить эти слова, женщина вырвалась из толпы и, стремительно преодолев кольцо милисов, ворвалась к Андрею на ростру. Там она сбросила шерстяной плащ — и в мерцающем свете все увидели расшитый золотом трехзвездный калазирис логофета…

— Я София Юстина! — гордо разнесся над Форумом ее голос.

Андрей Интелик отшатнулся от нее, как от призрачного чудовища. Да и толпа на миг оцепенела; этого мига хватило Софии, чтобы захватить инициативу.

Она считала себя одним из лучших специалистов по психологии толпы; но то касалось теории — ей нынче предстояло проверить свои знания практикой…

— Ты лжец, а не герой! — бросила она в лицо Проклу Лисиппу. — Сказал ты, что твою когорту за Варгом выслали, дабы его поймать. Но это ложь: Варг сдался сам, когда его загнали герои истинные! Дальше, ты утверждал, что люди Варга захватили тебя и всех твоих товарищей. Какой же ты герой, если позволил дикарю с дружиной измученных погоней воев захватить тебя? Какие же твои друзья герои, позволившие так легко себя убить? Еще ты лгал, будто сам слышал, как Варг поджаривает на костре тела твоих друзей. Но как ты мог такое слышать? Ты что же, рядом с Варгом был? А если был, чего не захватил злодея, бравый воин? А если не был, то почему обманываешь этих добрых, честных граждан? Кто ты такой вообще? Ты из какой когорты? Скажи мне, например, где горы Муспельхейма, — ты их упоминал в своем рассказе — в которой части Галлии? Ну, отвечай скорее, не то народ подумает, ты лжешь!

Она умолкла на мгновение, но не затем, чтобы дать Лисиппу возможность ей ответить, — разумного ответа не ждала она, и он не нужен был, ответ. София быстро оценила состояние толпы. Ее расчет оправдался: толпа была ошеломлена и смущена как ее решительными словами, так и самим фактом участия великородной княгини в плебейской сходке: никто не помнил такого!

Как и ожидала она, Прокл Лисипп не ответил сразу — зато Андрей Интелик уже оправился от шока, вызванного ее появлением.

— Итак, ты лжешь, декурион! — торжествующе возгласила она, упреждая обоих. — Ты лгал народу Богохранимой Амории! Ты не был в Муспельхейме! Ты Варга не ловил! — внезапно, повинуясь наитию, она выхватила у Лисиппа костыль и воскликнула, обращаясь в толпу: — Друзья, есть среди вас врачи? Прошу, пусть врач осмотрит этого «героя»!

Снова на мгновение воцарилась тишина, затем Интелик пробудился, встал между Лисиппом и Софией и прокричал:

— Это провокация! Друзья…

— Глядите, граждане, какая провокация, — со смехом прервала его София, — герой отважный, изувеченный войной, стоит без костылей! Пожалуй, врач не нужен: разоблачение случилось!

К ужасу Андрея, в толпе тоже раздался смех, и по адресу Лисиппа прозвучали слова, которые он заслужил. Однако Андрей не считал себя проигравшим; в Плебсии молодому делегату уже доводилось раза два пикироваться с Софией Юстиной, и он не испытывал перед ней трепета.

Возможно, Андрею удалось бы выкрутиться, если бы «герой» сам не подвел его: Лисипп неожиданно соскочил с помоста и, провожаемый насмешками, скрылся в толпе.

— Вот такова же цена «правды», которую вы услыхали нынче! — воскликнула София.

Но она понимала: самое трудное, поединок с Интеликом, впереди — поединок, где судьей была преданная своему вождю толпа…

— Это вы подстроили! — крикнул Андрей. — Ваш человек презренный провокатор!

София понимала: это не спор двоих, не суд и не публичная дискуссия — это митинг. Андрей пытается перехватить инициативу и вынудить ее к оправданиям. Ни в коему случае нельзя оправдываться! И дискутировать перед толпой нельзя — необходимо апеллировать к толпе. И чем смелее будет обвинение, тем сильнее эффект — либо ужаснее поражение. София вытянула руку и указала пальцем на Андрея:

— Вот провокатор истинный, подстроивший обман! Чьими деньгами ты заплатил актеру, сыгравшему героя? Кто дал тебе такие деньги? Корнелий Марцеллин?! Ну, говори народу правду!..

Андрей делал все, чтобы взять себя в руки. Он не был заурядным трусом, особенно на митингах, толпа была его стихией. Ему ничего не стоило ответить Юстине. За словом он в карман бы не полез. Но перед мысленным взором Андрея вставало ибисоносое лицо, внушавшее ему безотчетный ужас, и до сознания доносились суровые предупреждения Марцеллина: «Не смей бороться с племянницей моей: она тебя положит и меня ославит! Предоставь это дело мне…». И сейчас Андрей не знал, как поступить: то ли ответить Юстине со всей силой, то ли отступить, то ли отбиваться… Марцеллин не оставил на такой случай никаких указаний!

— Ну, говори народу правду! — наступала София. — Еще скажи, кто оплатил твое избрание в Стимфалии! И почему в Стимфалии? Чей ты слуга, Андрей Интелик, этих свободных граждан или стимфалийских монстров? Или Корнелия? Или магнатов Киферополя?..

Толпа пришла на выручку любимцу. Оттуда выкрикнули:

— Эй, Юстина, не трогай нашего Андрея! Если уж явилась, ответь сама за прегрешения свои! …И в это же самое время Медея Тамина поняла, что для нее, Тамины, настал час истины. София увлеклась в водоворот бессмысленной стихии… и гибнет в нем! Однако София подобна богине, Софии часто удается невозможное — София может победить! И ее, Медеи, долг — помочь Софии победить. Или спасти Софию в случае поражения.

Медея подошла к старшему милису, распахнула плащ и, придав своему голосу повелительный нотки, заявила:

— Я проконсул Медея Тамина. Вам надлежит повиноваться мне, центурион.

Центурион перевел взгляд с трибуны, откуда вещала София, на новый неожиданный персонаж, удивленно качнул головой при виде двух генеральских звезд и спросил:

— Что делает проконсул на митинге плебеев?

Медея нахмурила брови и отчеканила:

— Логофет София Юстина и я присутствуем здесь по соображениям государственной необходимости. И если с ее светлостью или со мной что-нибудь случится, отвечать будете вы, центурион! Я приказываю вам вызвать подкрепление, дабы упредить возможные беспорядки. Исполняйте!

Колебания центуриона милисов длились несколько секунд, затем он отдал честь Медее и ответил:

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

Центурион призвал подчиненных, чтобы распорядиться о подкреплении, — а Медея почувствовала сладостно-щемящее ощущение власти, превосходства, упоения этой властью и этим превосходством… «Он исполняет мой приказ, — подумала она, — хотя по закону не обязан подчиняться мне, я не его начальница. Но он мне подчинился, потому что мои звезды и моя воля оказались сильнее!». …София услышала глас из толпы:

— Ответь сама за прегрешения свои!

Испуг — конец, смущение — позор и проигрыш. София вскинула руку и воскликнула:

— Кто это сказал? Пускай покажется могучий криком человек — увидеть я хочу его; увижу и отвечу!

Никто не вышел: очевидно, «могучий криком человек» опасался, — нужно сказать, не без оснований! — за свою безопасность после митинга.

Шок, вызванный появлением Софии, еще не прошел; на нее смотрели настороженные, чуть испуганные, враждебные лица. Народ, плебс, собравшийся здесь, ненавидел ее — не только и не столько за политику, скорее, за красоту и ум, за образованность, за все ее успехи, за молодость и за богатство, за знатное происхождение и даже за этот шитый золотом трехзвездный калазирис, который никогда не светит никому из них… Еще они ее боялись — страхом слуг перед госпожой; они пока не ощущали свою силу, она пока не понимали, что вместе много сильнее ее одной, для них она, даже лишенная власти, воплощала власть, а власть для аморийца — священна! В ней струилась кровь Фортуната — они были плебеями, потомками туземцев, когда-то покоренных Фортунатом; самые смелые из них еще не думали о том, что могут отомстить…

А для Софии эта народная стихия была подобна давешнему урагану: погибелен циклон для слабого — для сильного не страшен. Кто умом понимает стихию, кто знает ее законы, кто душой способен чувствовать душу стихии — для того стихия если и не друг, то уж не враг, во всяком случае. И София смело глядела в лицо враждебной толпе; подобная тысячеглазому Аргусу, толпа могла быть страшной, но могла быть и покорной, могла уснуть, как уснул тысячеглазый Аргус, убаюканный сладкими речами Гермеса Арогоубийцы…

Она произносила эти речи:

— Друзья, народ Богохранимой Амории! Кто требует ответа у меня, боится мне задать вопрос, — но я отвечу! Вам лгали, люди Амории! Я, София Юстина, сама пришла к вам, чтобы открыть народу правду: мне тоже лгали, как и вам, и меня обманули мнимые друзья, как и вас! Мой собственный отец Юстин с Корнелием Марцеллином и прочими — сенаторами, министрами, магнатами — составили заговор против меня. Они обманули не только нас, но и величайшего из ныне живущих — Божественного Виктора! А почему, спросите вы? Чем перешла я, женщина, дорогу этим сильным? Отвечу! Хотела я стать первым министром… не ради власти, как Корнелий, а ради вас, народа Амории!

— Не верим! — грянули голоса из толпы. — Не верим тебе, ты Юстина, ты против народа! Долой Юстину!!!

— Долой Юстину! — подхватили другие, а Андрей, торжествующе осклабясь, выкрикнул:

— Вот он, народ! Возвысьте голоса, товарищи! Ну, ваша светлость, — обратился он к Софии, — вы слышите народный глас?!

— Я слышу голоса немногих трусов, которые достаточно смелы, чтобы топтать поверженную! — воскликнула она.

Ее слова утонули в гневных воплях. Руки вздымались, требуя ее к ответу. София поняла свою ошибку: нельзя было уповать на жалость толпы.

Андрей набрал в широкую грудь воздух, чтобы на волне народной поддержки дать публичную отповедь Юстине. «Если он начнет, я проиграла», — подумала София. Она резко вскинула обе руки и возгласила:

— К вам обращаюсь, граждане! Достаточно вы слушали Интелика — так неужели не дадите слова мне?! Я, аморийская княгиня, сенатор, логофет, потомок Фортуната, по доброй воле к вам явилась — ужели не хотите вы выслушать меня?!

— Ораторствуй перед сенаторами, ты, сенатор! — глумливо крикнул чей-то голос. — А мы простые люди, нам свои, народные, сгодятся!

— Ага! Ступай-ка подобру-поздорову… ишь ты, логофет! Сколько тебе лет, Юстина? ты логофет, а я тебе в деды гожусь, — я бакалавр! Папочка Тит устроил звезды логофета?

— Долой ее! Пускай Юстина убирается, иначе… иначе мы посмотрим, какая она, княжеская кровь!

Морозная волна пробежала по телу Андрея Интелика после этих слов.

Он не мог сказать точно, кому они принадлежали: не в меру ретивому стороннику или провокатору. Но он видел с ростры, как стремительно увеличивается количество милисов оцепления — и, конечно, узнал он Медею Тамину, которая уверенно командовала стражами порядка; насколько опасной может быть эта женщина-прокурор, показал хотя бы процесс над Ульпинами. Андрей подумал, что, возможно, все это и задумано Юстиной как провокация… Марцеллин не раз его предупреждал, что София на все готова ради власти! И тотчас гневное лицо Марцеллина возникло перед мысленным взором Андрея, и пробежала ужасающая мысль: «Он не простит меня, если какая-то провокация Юстины преградит ему дорогу в Квиринал!».

Андрей тихо произнес:

— Ваша светлость, вы ведете опасную игру. Вам лучше удалиться, пока не поздно: я не могу вам обеспечить безопасность!

И вдруг раздался новый голос из толпы:

— Пусть скажет нам, что хочет! Чай, не затем пришла княгиня, чтоб мы ее прогнали!

— Точно! — послышался другой. — Уж коли так, пускай Юстина выступает!

— Пусть говорит! Что, с нас убудет, что ли?! — вмешался третий.

— Скажи, красавица! — добавил четвертый. — А мы решим, кто прав из вас, ты иль Андрюша!

— Не делайте этого, ваша светлость, — многозначительно сказал Интелик. — Вы не привыкли выступать перед народом, так не беритесь!

София опять не удостоила его даже взглядом. Она подняла руку, и скоро воцарилась тишина.

— Вы совершаете ужасную ошибку, ваша светлость, — угрожающе вымолвил Андрей.

Сказав это, он перевел взгляд вниз, в толпу, туда, где должен был стоять неразлучный Роман Битма, он же громозвучный публицист Гурий Леонид.

Романа Битмы там не оказалось — и этим самым наблюдался надежный признак тонущего корабля!

«Трус, предатель!», — подумалось Андрею, и Андрей принялся измысливать пути к спасению; тем временем София начинала говорить.

— Друзья! Много могу сказать я вам; скажу лишь о войне нарбоннской. Средь вас имеются родные погибших в той войне. И вы меня вините.

Я признаю: виновна! — здесь София сделала необходимую паузу. — Да, я виновна в том, что позволила моим врагам отнять у нас победу! Четыре месяца тому назад наши отважные легионеры победили варваров, под руководством князя Милиссина. Главарь злодейской шайки Варг был пойман и препровожден под стражу…

— Мы это знаем! — выкрикнули из толпы. — По делу говори, или кончай!

— Вы это знаете, — кивнула София, — но вы не знаете, что было дальше! А дальше мои враги устроили покушение на благородную Кримхильду! Вы помните Кримхильду, люди?

— Помним, помним… — пронеслось по толпе.

— Вот! — торжествующе возгласила София, как будто слово «помним» подтверждало ее правоту. — Вы помните Кримхильду! Эту красивую, честную, святую женщину! Законную герцогиню, которую благословил Божественный Виктор! Верную нам Кримхильду! Мою подругу Кримхильду! Они хотели убить ее! Убить — и посадить на трон злодея Варга! Изменника и кровопийцу! Вот зачем они помогли ему бежать! А бедная Кримхильда может остаться инвалидом до конца жизни!

Толпа зашумела, но в этом нестройном гуле София различила сочувствие «бедной Кримхильде» и гнев по адресу «злодея Варга».

Воодушевленная, она продолжала:

— Но и это не все, граждане! Каждый из вас знает, что в это время я руководила политикой в колониях Империи. И я сделала многое, чтобы даже без Кримхильды затвердить в Нарбоннии надежный мир. Но эти люди жаждали войны! — резко вскрикнула она, пронзая рукою воздух. — Они, как я уже сказала, помогли злодею бежать из заключения и скрыться.

Они же укрывали негодяя от справедливого возмездия. Они хотели снова воевать! Вернее, они хотели бросить в топку злой войны ваших сынов, мужей, отцов — а сами вдохновители отсиживались бы по своим домам!..

Андрею было не по себе. Он слушал, что вещала его сторонникам София, и ему казалось, что слышит он эхо своих слов — извращенное до абсурда эхо… его собственные речи отражались Софией, как в кривом зеркале. Предупреждения Корнелия вновь вспоминались ему: «У тебя черные волосы — она убедит всех, что твои волосы белые. А если будешь выступать, она заявит, ты их перекрасил сам! Никогда не дискутируй с ней на людях!». Как политик и оратор, Андрей умел пускать пыль в глаза невежам, не только умел, но и любил это делать, — однако то, как это делала София, вызывало у него изумление и ужас; его представления о границах политического вероломства рушились на глазах! С пылом и жаром, с убежденностью истинно верующей она приписывала «им» собственные, как точно знал Андрей, грехи. И он уже не сомневался, кем окажутся пресловутые «они», когда София добьется своего и возбудит против «них» нестойкую толпу…

И Андрей не знал, как ее остановить.

А она вещала:

— Вы спросите меня: зачем им вызывать войну? Зачем губить невинных? И я в ответ спрошу вас, добропорядочные граждане: зачем вас обирают богачи? Зачем торговцы назначают за товар большую цену? Зачем у вас воруют?

— Ясное дело, — выкрикнули из толпы, — да ради денег толстосум родную мать продаст!

— И я о том вам говорю! Ради денег у вас воруют и ради них же, ради тысяч империалов, магнаты готовы послать на гибель ваших сыновей, мужей, отцов!

— Позор, позор!.. — пронеслось по рядам.

— Но толстосум коварен и хитер, — продолжала София. — Он знает, что вы не любите его, и потому предпочитает действовать из-за спин других. Он ценами вас грабит, но денег не жалеет на своих избранников! На вот таких, как этот плут! — воскликнула она, протянутой рукой указывая на Интелика.

Толпа взорвалась, и в шуме невозможно было ничего разобрать.

— Это все ложь, обман! — вскричал Андрей, забыв о том, что оправданиям на митинге не место. — На самом деле…

— Ты лучше нам скажи, избранник, сколько империалов истратил ты на выборы свои, и кто тебе их дал?! — потребовала София, и тут же, обернувшись к толпе, добавила: — Пусть скажет нам: если он честен, скрывать не станет!

— Правильно!

— Пусть скажет!

— Скажи, Андрей!

— Скажи, скажи…

— Он молчит! — с ликованием возгласила София, не дав Андрею вымолвить ни слова. — Друзья, вы понимаете причину, почему молчит трусливый: покровители воспретили ему называть свои имена! Денежные мешки надеются на него! Они-то верят, что этот плут, здоровый горлом, и впредь сумеет вас дурачить! Так что же, вы позволите златолюбцам еще раз поживиться за ваш счет?! Разве того им мало, что они уже у вас украли?!!

— Нет, не позволим!! — вскричали десятки голосов, и взметнулись руки в знак протеста…

Андрей понимал, что ситуация стремительно уходит из-под его контроля и что недавние приверженцы скоро готовы будут проклинать его, Андрея. Нужно было что-то делать. Только сейчас он в полной мере осознал, каким страшным человеком была София Юстина. И он подумал: «Если я спущу ей это, народ моего унижения не забудет, и я погибну как вожак народа. К дьяволу Марцеллина и его советы — я ей отвечу, как могу!».

Неистово сверкнули его глубокие глаза, гримаса исказила бородатое лицо, он резко вскинул руки, призывая ко вниманию — и, боясь, что Юстина снова не даст ему говорить, поторопился возгласить:

— Товарищи, не верьте ей! Взгляните на нее! На этот золотой наряд!

Она сама купается в деньгах и самоцветах, великородная княгиня! Что общего у нас и у нее? Какое она право имеет вас жалеть?! — с этими словами Андрей развернулся к Софии и вперил в нее руку, как делала с ним она: — Вы оболгали невиновных, ваша светлость! На самом деле это мы, избранники народа, протестовали против вашей бойни…

— И потому третьего дня вы голосовали в Плебсии за учреждение Нарбоннского экзархата?! — рассмеялась София. — Спросите у этих людей, гражданин Интелик, согласны ли они умирать за то, чтобы в Нарбонне сидел не герцог, а экзарх!

— Нет, не согласны! — выкрикнули из толпы.

— Вот она и проговорилась! — радостно вскрикнул Андрей. — Она хочет герцога в Нарбонне! То есть злодея Варга! Позор ей! Юстины правят ложью! Юстины презирают вас, народ! Долой злокозненных Юстинов!!!

Несколько голосов подхватили прежний лозунг; Андрей рассчитывал на большее. София же не стала отвечать, что имела в виду не Варга, а маленького Свенельда… Она поступила по-другому: подняв костыль, тот самый, отнятый у лже-героя, она красиво и спокойно улыбнулась Интелику — и вдруг на этом митинге зазвучали стихи Гомера:

— «Смолкни, безумноречивый, хотя громогласный, вития! Смолкни, Терсит, и не смей ты один скиптроносцев порочить. Смертного боле презренного, нежели ты, я уверен, Нет меж ахеян, с сынами Атрея под Трою пришедших. Имени наших царей не вращай ты в устах, велереча!»

И Андрей Интелик, глядя на толпу, узрел, что она смеется — над ним смеется, над своим вождем! Нет большего унижения для публичного политика, чем поймать насмешливо-презрительный взгляд человека из толпы. Многие знали Гомера, ибо у аморийцев, как и у греков, он был национальным поэтом, но даже и не знавшие восхитились уместностью стихов.

В толпе перешептывались; знающие вспоминали безобразного Терсита и то, как усмирил его великий Одиссей.

Андрей понял, что положение спасет лишь другая цитата из Гомера, не менее красноречивая… на худой конец, любая острая, уместная цитата.

Но сокровищница знаний в мозгу Андрея коварно затворилась в этот самый неподходящий момент, и неудивительно: сын Кимона сознательно предпочитал учению себя учение собой других; на его взгляд, народный вождь должен больше говорить с народом и меньше слушать тех, кто уже умер…

А София, торжествуя, продолжила цитату:

— «Если еще я тебя безрассудным, как ныне, увижу, Пусть Одиссея глава на плечах могучих не будет, Пусть я от оного дня не зовуся отцом Телемаха, Если, схвативши тебя, не сорву я твоих одеяний, Хлены с рамен и хитона, и даже что стыд прикрывает, И, навзрыд вопиющим, тебя к кораблям не пошлю. Вон из народного сонма, позорно избитого мною».

Она произнесла последние слова под одобрительный хохот толпы.

Андрей понял, что проиграл.

И еще он вдруг увидел, как костыль, который держала Юстина, вздымается и движется к нему, Андрею Интелику!

Продолжение «Илиады» само собой припомнилось ему: «Рек — и скиптром его по хребту и плечам он ударил…».

«Она хочет ударить меня эти костылем, как Одиссей ударил скипетром Терсита, — подумалось ему. — Но этот костыль тяжелее скипетра… Она меня убьет!».

И, защищаясь, Андрей обеими руками оттолкнул угрозу…

Со стороны же было видно, как он внезапно кинулся на женщину — и, ударив обеими руками, столкнул с каменного помоста… София, отчаянно вскрикнув, упала на землю, затылком вниз…

Толпа, узрев такое, в ужасе отпрянула. …Медея тоже видела все это — и, когда София вдруг упала, Медея поняла, что именно сей миг, сие мгновение и есть та кульминация, тот час великой истины для нее, Медеи, тот момент, ради которого София согласилась взять ее с собой на митинг. «Она не могла не предвидеть такого, — сказала себе Медея. — Она не могла умереть!».

Все эти мысли мгновенно пронеслись в мозгу Медеи и воззвали к действиям. Медея подлетела к распростертому телу подруги, но не затем, чтобы припасть к нему… Медея сотворила разгневанное лицо и, указывая пальцем на Андрея, возгласила тоном приговора:

— Он посягнул на нашу любовь!

Она еще не знала, знать не могла, что эта ее фраза станет крылатым афоризмом грядущего террора…

— Это не я… не я! — испуганно вымолвил Андрея. — Она сама! Она меня убить хотела!

Медея бросила быстрый взгляд на тело подруги и воскликнула:

— Хватайте его, люди! Этот ничтожный убил великородную княгиню!

Никто еще не успел сдвинуться с места, как Андрей, лицом подобный утопленнику, жалобно пискнул:

— Нет, вы не можете меня схватить: я неприкосновенный делегат!

Однако он хорошо знал нравы своих недавних сторонников… Андрей Интелик спрыгнул с трибуны и просто убежал во тьму — «Быстрее Пегаса», как скажет потом Медея Тамина…

Однако сейчас она преклонилась к Софии и нащупала пульс. У тела появились двое, мужчина и женщина из толпы. Мужчина назвался врачом и сразу принялся оказывать Софии помощь, а женщина… женщиной была та самая домохозяйка, мать воина Глафкоса. Она упала на колени и запричитала:

— Прости меня… прости!

И Медея догадалась, что мольбы эти были обращены Софии…

Толпа тем временем пришла в движение. Пораженная ужасом содеянного злодеяния и страхом неизбежного возмездия, люди кинулись прочь с Форума. Началась давка; тут и пригодились загодя призванные Медеей стражи порядка…

— С ней будет все в порядке, — сказал врач, — но нужно поскорее отвести ее в больницу… в Клинику Фортунатов, я имею в виду.

— Нет, — отрезала Медея, — ее немедля отвезут во дворец Юстинов.

Вы слышите, центурион? Исполняйте!

Врач с удивлением воззрился на нее, одетую в простой плебейский плащ:

— Вы тоже врач?!

— Я лучший врач, чем вы, — с усмешкой ответствовала проконсул Медея Тамина, — потому что вы служите Асклепию, а я служу Зевсу!

 

Глава сорок вторая,

в которой новый консул, торжествуя, успевает дать новому проконсулу ряд ценных советов

148-й Год Симплициссимуса (1787), поздний вечер 12 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

Покинув Клинику Фортунатов, князь Марсий Милиссин не сразу отправился на встречу с Софией. Прежде всего он заехал во дворец Марцеллинов, где повидался с Эстеллой, своей старшей сестрой и женой Корнелия. От сестры Марсий узнал то, что не успел узнать у шурина: медики, излечившие от помутнения рассудка ныне покойную мать Корнелия, жили и работали в центре психиатрической реабилитации, который располагался в горах Киферона. Эстелла подтвердила, что Корнелий в самом деле числит этих специалистов своими личными друзьями и в самом деле готов помочь. На вопрос Марсия, почему же Клеменцию до сих пор держат в Темисии, Эстелла ответила, что без него, Марсия, не хотели принимать решение… Марсий снова почувствовал себя виноватым, так как не был готов дать сестре однозначный ответ; он поспешил уехать, а Эстелла, довольная тем, как выполнила важное поручение мужа-господина, удалилась на покой.

В сгустившихся сумерках Марсий скитался по городу. Люди узнавали популярного генерала и приветствовали его, но Марсий никого не замечал: он думал.

Читателю нетрудно догадаться, о ком и о чем были горестные думы Марсия. Несколько раз он проезжал мимо Форума; где-то в глубине, как водится, кипел плебейский митинг… когда Марсий проехал мимо Форума в последний раз, шума митинга уже не было слышно, зато по проспекту Фортуната двигались группы возбужденных граждан… впрочем, ему не было до этих простолюдинов никакого дела. Его несколько раз окликали, но он не слышал окликов. Так ничего и не решив для себя, он направился во дворец Юстинов.

Башенные часы Пантеона пробили полночь.

Улицы Княжеского квартала обычно безлюдны в это время — жизнь кипит во дворцах. И потому Марсий подивился, обнаружив на улицах квартала непонятное движение. Какие-то подозрительные люди сновали мимо величественных дворцов; подозрительными эти люди казались Марсию по той простой причине, что были они плебеями, а плебеям, да еще в таком количестве, и ночью, в квартале князей делать нечего.

Подозрения Марсия усугубились, когда он понял, что народ движется по направлению к фамильному дворцу его матери. Страшная догадка шевельнулась в голове… Марсий больно пришпорил коня. Верный скакун, не ожидавший от хозяина такой жестокости, встал на дыбы и заржал. Прохожие в испуге шарахнулись от скакуна. Минутой позже конь едва не задавил двоих, мужчину и женщину.

— Прочь с дороги, плебеи! — рявкнул Марсий.

Он добрался до фамильного дворца Милиссинов — но, к радостному удивлению его, люди проходили мимо, их путь лежал дальше, вглубь Княжеского квартала. Марсий окликнул прохожих, но те, увидев генерал-легата, вместо того чтобы покорно ответствовать ему, прятали глаза и торопились удалиться.

Подобное поведение черни разозлило князя. Марсий выбрал наугад какого-то плебея и, стремительно наехав на него, схватил за ворот плаща.

— Что тут творится, отвечай!

Плебей решительно вырвался, но убегать не стал. Подняв на Марсия тяжелый взгляд, он отозвался:

— А вы не тыкайте мне, ваше сиятельство, я старше вас и уж, наверное, честнее! Хорош же вы герой, когда прекраснейшая среди смертных должна за вас страдать перед народом!

«Он говорит о Софии!», — сразу догадался Марсий, и сердце в груди неистово затрепетало. Новая догадка, еще страшнее первой, пронеслась в его мозгу. Марсий отпустил плебея и, полный самых жутких предчувствий, устремился в направлении дворца Юстинов. Тяжелые слова плебея набатом громыхали в его мозгу.

Юстиновский дворец был окружен толпой. Проломив ее, Марсий добрался до ворот. Дворцовая стража не сразу узнала его, зато толпа обрушилась с упреками. Не обращая на толпу внимания, Марсий обнажил именной генеральский кинжал и прогремел:

— Эй, открывайте, живо, иначе, клянусь кровью Фортуната, я разнесу эти врата!

Его наконец впустили. Марсий спрыгнул с коня и устремился внутрь… он знал дорогу в личные покои Софии.

На пути ему встретился Корнелий Марцеллин. Шурин был бледен лицом, но спокоен. Не помня себя, Марсий схватил его за грудки и прижал к стене.

— Это твоя работа, признавайся! Ты ищешь смерти, негодяй!

Полузадушенный Корнелий отчаянно замотал головой, и в этот момент кто-то тронул Марсия за локоть. Он обернулся и увидел Юния Лонгина.

— Первый министр ни в чем не виноват, — веско сказал Юний. — Для всех будет лучше, если вы оставите его, князь.

Марсий отпустил Корнелия и обрушился на Юния:

— А ты чего тут делаешь, как там тебя?!

— А вы чего тут делаете, князь? — тотчас отозвался Юний. — Разве вы ее муж?!

Марсий, послав Юнию уничижающий взгляд, умчался дальше. Корнелий и Юний переглянулись. Консул оправил белоснежный калазирис и глубокомысленно заметил:

— Amare et sapere vix deo comeditur.

— Ты не думаешь, Корнелий, что этот человек может быть опасен?

Корнелий рассмеялся от души.

— Опасен?! Для нашей чаровницы? Она сама сразит кого угодно одним лишь взглядом, молнии подобным. Хм!.. Тем более никчемного Париса, который перед ней ничем похвастаться не может, помимо складной внешности.

— Во всяком случае, теперь у нее есть надежное объяснение, почему она не родит ему ребенка, — проницательно подметил Юний.

— И это к лучшему, — с многозначительной улыбкой согласился консул.

Тем временем Марсий добрался до опочивальни Софии. У дверей стояла стража, не пропускавшая никого, кроме медиков. Марсий остановил знакомого доктора, и тот поведал подробности вечернего происшествия. От сердца Марсия отлегло, когда врач заверил, что жизни и здоровью Софии ничего не угрожает, она пришла в сознание и сейчас почивает… Но, вспомнив о ее беременности, он с внутренним трепетом спросил:

— Ее ребенок… с ним тоже все в порядке?

Доктор с заметным удивлением уставился на генерала.

— Я спрашиваю о будущем ребенке, — терпеливо пояснил Марсий, — которого она вынашивала. С ним все в порядке… или нет?

— Вы говорите, ваше сиятельство, «она вынашивала»… — пробормотал врач. — Но как такое может быть? Я лично осмотрел ее светлость… и не заметил признаков беременности.

— Нет, нет! — убежденно молвил Марсий. — Она беременна, я это точно знаю! Скажите правду мне: она потеряла его… моего ребенка?

Доктор смущенно покачал головой; не будучи наивным человеком, он понял, что здесь имеют место некие интриги, в которые ему вникать не след. Вдруг отворилась дверь опочивальни, и показалась Медея Тамина.

Доктор понял, что это идет его спасение, и шепнул Марсию:

— Спросите у ее превосходительства, она все знает! — и поспешил ретироваться.

Новый облик Медеи не понравился Марсию. Собственно, он всегда недолюбливал эту женщину, ревнуя ее к Софии. Сейчас же две большие звезды на ее калазирисе, равные его двум генеральским звездам, особенно задели Марсия. Усугубляя его неприятие, Медея приняла начальственный вид и проговорила:

— Ты не должен был являться сюда и устраивать такой шум.

— Кто ты такая, чтобы мне указывать?! — вспыхнул Марсий; вспомнив о ребенке, он усмирил свой гнев и вопросил: — Как он?

— Он?

— Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю, — процедил он. — Ну, отвечай, иначе…

Медея внутренне усмехнулась: она нисколько не боялась его. И нисколько не жалела. Она тоже недолюбливала Марсия, за его великокняжескую спесь, и чувствовала свое превосходство. Ей бы хотелось проучить его, но, вспомнив, что превыше собственных желаний следует ставить интересы Софии, Медея сотворила скорбное лицо и молвила:

— Крепись, Марсий. Она его потеряла.

— Проклятие!.. — простонал он.

— Крепись, — повторила Медея, — ибо твоя поддержка нужна ей, как и прежде. Но, прошу тебя, не сейчас и не здесь! Тебя не должны видеть. Ты же не хочешь, чтобы о вашей связи узнал весь свет?

— А мне плевать! — с горечью воскликнул он. — Я потерял ребенка!

А, что я говорю с тобой… тебе, не бывшей матерью, разве понять, что значат дети!

«Ты мне заплатишь за такое оскорбление. Мифический ребенок — отнюдь не все, что потерять тебе придется!», — подумала Медея, а вслух сказала:

— Возьми себя в руки! Ты должен уйти; когда будет можно, я пошлю за тобой.

Наполненные гневом глаза заставили ее отступить.

— С дороги! — яростно прошептал Марсий — и, отстранив Медею, ворвался в опочивальню.

Медея пожала плечами. Из-за спины послышался насмешливый голос Корнелия:

— Мне мнится, дорогая архонтесса, вы тоже больше не нужны!

Медея вздрогнула: этот голос и эти слова испугали ее сильнее гневных глаз Марсия. Она обернулась.

— Я не заметила, как вы подошли, ваше высокопревосходительство.

Корнелий галантно кивнул.

— Благодарю за комплимент. Мой стиль таков: подкрадываться незаметно и наносить удар, когда его не ждут. Мы в этом схожи с вашей обожаемой подругой, дорогая.

— Тогда зачем вы это говорите мне?

Корнелий улыбнулся, тем заставив Медею побледнеть. Если София внушала ей благоговейный трепет, то этот человек излучал неизъяснимый ужас. Контраст между его дружелюбным внешним видом, вежливыми речами и затаенным смыслом тех речей завораживал.

— Вы нравитесь мне, Медея Тамина, — сказал Корнелий. — Вы не случайный человек подле Софии, как наш воинственный приятель. Вы красивы, умны, особенно для провинциалки, и абсолютно беспринципны…

— Ваше положение не дает вам право оскорблять женщину!

— Успокойтесь, дорогая, — заговорщически шепнул Корнелий, — нас никто не слышит! Но вы-то понимаете, что я сказал ответный комплимент. Не многого стоили бы вы, будучи фанатичной дурой, как мать нашего вспыльчивого друга, к примеру. Конечно, вы преданны Софии, и нынче эту преданность блестяще доказали: amicus certus in re incerta cernitur.

Мне доложили происшествие во всех подробностях, и я не мог не восхититься вашими действиями. Они были точны, уместны, энергичны. Вы сумели сориентировать в непривычной обстановке, среди враждебного людского стада. Это было очень непросто, но вы смогли! И, самое главное, у вас достало воли и ума последовать за подругой, даже когда она ввязалась в самоубийственную авантюру.

— Я вас не понимаю, ваше… — прошептала Медея; его слова обволакивали ее, как трясина, и она не знала, как выбраться оттуда…

Демоническая улыбка Корнелия заставила ее запнуться на полуслове.

Еще ей показалось, что нос, загнутый, как у птицы ибис, дугой, готов клюнуть, и только послушанием можно избежать этой угрозы.

— София совершила тяжкую ошибку, последствия которой могут проявиться через много лет, — промолвил Корнелий. — Она пожаловала на плебейский митинг и выступила coram populo, словно равная плебеям.

Это опасный прецедент, когда княгиня обращается к презреннейшей толпе! Ибо известно: au dessous est qui prie. Неужели подруга ваша столь слаба, что не сумела отыскать приличных средств воздействия?.. Держава Фортуната нерушима, ибо все знают свое место: где боги, где август, где князья, где остальные нобили, и где плебеи, и где вольноотпущенники, и где варвары, и где рабы. — Вы сами выступаете за послабления плебеям, — вставила Медея.

— Между моими плебеями и низким демосом, перед которым унижалась София, — пропасть! Вот, между прочим, ее вторая тяжкая ошибка: она выставила на позор и на посмешище влиятельных магнатов, а это люди, с которыми нам надлежит считаться.

— С одной стороны, вы правы, ваше высокопревосходительство. А с другой, Софии удалось противопоставить сенаторов и магнатов; сенаторы ее поддержат против магнатов, магнаты — против сенаторов. Когда ей будет нужно, она отыщет способ подружиться с ценными людьми.

— Concedo! Но примечателен сам факт: она пошла на авантюру, скомпрометировала себя перед сенаторами и магнатами, чтобы снискать изменчивую милость демоса… всего-то на какой-то миг!

— Мне думается, этот миг может стоить вам Квиринала, — заметила Медея. — Право же, ради такого мига Софии стоило рискнуть!

— Она почти не рисковала, — пожал плечами Корнелий. — Против нее Андрей Интелик что Арахна в сравнении с Афиной, Пан против Феба или Фамир против Муз!

— Как можете вы говорить такое?! Она чуть не погибла! Этот ваш Интелик толкнул ее…

Медея вновь осеклась: острый взгляд Корнелия показал ей, что он видит ее насквозь.

— Сдается мне, мнимое покушение явилось кульминацией трагикомического фарса, — молвил Корнелий, — и я готов проглотить свою консульскую звезду, если Софи заранее не просчитала такой исход!

— Почему, — стараясь унять дрожь, спросила Медея, — если вы все знали…

— Inter nos: я ничего не мог знать, я мог лишь догадываться.

— А если вы догадывались, то почему не помешали ей?

— А вы уверены, что все случившееся случилось против моей воли?

Медея отвела взгляд, Корнелий же по-прежнему испытующе глядел на нее. «Он совращает меня», — подумала она.

— Скажу вам больше, прелестная Медея: hoc erat in mea votis.

— Вы необычный человек, — промолвила она. — Я думаю, даже София не представляет, насколько вы опасны.

— Прекрасно представляет, — улыбнулся он, — поэтому и тянется ко мне. Вы разве не заметили?

«Мне нужно поскорее удалиться, — подумала Медея, — иначе он смутит мой разум! Я слышу крики из опочивальни; должно быть, этот вездесущий демон успел околдовать Марсия. О, неужели моя София не совладает с ним?».

— Не торопитесь в пекло, дорогая, — задушевно молвил Корнелий.

— Позволим нашим голубкам побыть наедине: кто знает, встретятся ли снова?

— Почему вы со мной столь откровенны, ваше высокопревосходительство?

— Хочу, чтобы вы оставались самой собой, Медея. Не играйте в преданность, не насилуйте свою натуру. Эта роль для недоумков, не для такой яркой женщины, как вы. Софию ненадолго усыпили вы, но только и всего!

Чем ближе вы к ней, тем раньше она вас раскусит. Поэтому совет мой вам: скорее уезжайте! Я повторяю, вы красивы и умны, у вас редкое чувство силы, то есть вы умеете в нужное время приставать к нужному берегу…

Как видите, я не держу на вас обиды за то, что вы предпочли мне ее; вы поступили, как должна была поступить Медея Тамина. Но вы, с вашим чутьем силы, также должны понимать, что когда-нибудь именно я стану полновластным управителем державы Фортуната.

— Когда-нибудь? Не завтра?..

Корнелий рассмеялся и подмигнул Медее.

— Только не завтра! И даже не в ближайшие месяцы. Квиринал, знаете ли, это не самое ценное, что может прельстить такого человека, как я.

«Я ничего не понимаю! — в отчаянии подумала она. — Зачем же он затеял свой переворот, если заранее уверен в торжестве Софии? И как она может быть первым министром, ей нет тридцати! Совсем ничего не понимаю!».

— Уезжайте в Гелиополь, Медея, — настойчиво повторил он. — Там вы царица, по положению и по своим талантам, и более того, там станете вы первой девой, первой из невест, мужчины будут умирать за вас, — а здесь вы женщина для неприятных поручений. Помните, что заметил по этому поводу великий Цезарь, следуя из Рима в Иберию?

— До него близкую мысль высказывал Нума Помпилий: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме».

— Именно! Боги вас миловали, и довольно. Итак, вы проконсул, архонтесса Илифии, и большего вам не достичь пока. Научитесь удерживать то, что уже имеете.

— Это угроза?

— Напротив, добрый совет. Но я не исключаю, что София сама попытается сместить вас.

— А вы?

— А я вас поддержу. Это мне ничего не будет стоить. Я верю в вас, Медея. Вы будете достойной правительницей.

— Зачем вы удаляете меня? О нет, не отвечайте, — я знаю! Вы убрали Тита, вы подставили Эмилия, вы убираете Марсия, вы хотите убрать меня — вы хотите оставить Софию без друзей, наедине с собой!

Корнелий подарил Медее самую благожелательную улыбку, на какую был способен, и сказал:

— Мне бы очень не хотелось, как вы выражаетесь, убирать такую проницательную женщину!

Она не успела ответить ему: резко распахнулась дверь, и из опочивальни выбежал Марсий. На нем не было лица. Он подлетел к Корнелию, тот отпрянул, но Марсий только прошептал:

— Ну, торжествуй, лукавый ворон! Ты оказался прав, она тебя достойна!

Следом из опочивальни вышла София; голову ее укрывала лечебная повязка, но София пыталась прикрыть повязкой и лицо, чтобы никто не увидел ее истинных чувств…

— Вернись! — коротко молвила она.

Марсий полуобернулся к ней и рассмеялся нервным смехом.

— Приказывать своим министрам будешь, а я не твой министр!

С этими словами он удалился; София, борясь с собой, еще раз вскрикнула:

— Марсий, вернись! — но это было бесполезно: он ее покинул.

— Вот и улетел наш славный Купидон, боюсь, что навсегда, — с деланной печалью протянул Корнелий.

София подошла к нему и влепила хлесткую пощечину. Медея мгновенно отвернулась; слуги же и медики предпочли ничего не заметить.

— Это все вы! Вы, вы!!! — воскликнула София.

— Вы недовольны мной, моя дражайшая? Я виновен? Увы, виновен; разве иначе вы стали бы прикладывать свою волнующую длань к ланите консула, бия его, как низкого раба? Права эллинская пословица: «Волк виновен, похитил или не похитил».

— Какую «правду» обо мне вы рассказали Марсию?

— А разве правда может быть иной? Еще одна прекрасная пословица мне вспомнилась случайно: veritas odium parit.

— Я отомщу вам, дядя… страшно отомщу!

— Милейшая Софи, — с достоинством и с выражением проговорил Корнелий, — вы можете мне мстить, сколько хотите: я готов. Но прежде чем начнете мстить, разрешите для себя такой вопрос: если некий мужчина, одолеваемый пустой гордыней, не хочет принимать вас, какая вы есть, — нужен ли вам самой этот потомок Прометея?

 

Глава сорок третья,

в которой княжеское благородство проявляется во всей своей красе

148-й Год Симплициссимуса (1787), ночь с 12 на 13 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

Этой сумрачной ночью Темисия не смогла уснуть. Ошеломляющая новость о покушении Андрея Интелика на Софию Юстину с быстротой молнии распространилась по столице, оттеснив на задний план предстоящее голосование в Плебсии. Новость перетекала из уст в уста, ее приправляли будоражащими кровь подробностями вылазки Софии на Форум; молва росла на ходу: иные рассказывали, мол, сами видели, как делегат Андрей Интелик собственноручно хватил ножом великородную княгиню, другие говорили, застрелил из бластера, а третьи возражали: не стал бы он стрелять в великородную Софию, это содеял кто-то из толпы, чтобы подставить честного избранника. Многие еще не знали о возвращении Софии из Мемнона, большинство вообще не знало, что София уезжала из столицы — но все сходились на том, что она ранена и находится в критическом состоянии. Узнав же, что с Форума Софию повезли не в Клинику Фортунатов, а в фамильный дворец, молва решила: дело безнадежно; теперь гадали, успеет или не успеет князь Тит Юстин вернуться и увидеть дочь живой…

Молва на то и называется молва, чтобы пророчить худшее, — особенно когда молвой умело управляют.

В симпатиях к безвинно пострадавшей объединились все, от членов Высокородного Сената до нищих городских трущоб.

Потомки Фортуната не сразу поверили в саму возможность покушения на одну из них, да покушения прилюдного, а когда поверили, возмущению не было предела. Повсюду в княжеских дворцах раздавались грозные требования призвать простой народ к порядку: слишком много воли доставляли демосу прежние правители! Если кто и задавался вопросами, каким образом великородная княгиня очутилась на плебейском митинге, такие вопросы пока открыто не звучали: во-первых, к дерзким поступкам Софии Юстины все давно привыкли, а во-вторых, просто неприлично было бы в чем-либо обвинять коллегу, которая, как говорили, одной ногой уже в лодке Харона.

Такова была реакция патрисианской элиты; что до плебеев, их отношение красноречивее всех громких слов являлось невиданным скоплением народа в Княжеском квартале. Тысячи мужчин и женщин уже стояли у ограды фамильного дворца Юстинов; с каждым ударом башенных часов тревожная толпа все прибывала. Ждали известий о состоянии Софии. Известий не было; так минул час, другой… молва, следуя своим законам, принялась творить известия сама. Разнесся слух, что нечего стоять, поскольку пострадавшая уже скончалась. Но появился Марсий Милиссин; толпа, увидев популярного легата, проницательно разглядела истинную причину его приезда, и стали говорить другое: Марсий, как некогда Геракл, вырвет любимую из лап Танатоса (при этом как-то забывалось, что Геракл бился с Танатосом не за себя, за друга, за Адмета, выручая его жену Алкесту).

Некоторое время спустя Марсий явился выходящим из дворца. Был он мрачнее тучи, и толпа пришла к выводу, что на сей раз бог смерти одолел героя. При гробовом молчании толпы генерал проследовал к воротам, сел на коня — и скрылся.

Но оказалось, все не так уж плохо. К собравшимся спустился майордом, дворцовый управитель, и сообщил, что состоянии княгини опасений не внушает. Впрочем, речь майордома не отличалась вразумительностью, и страждущий народ сделал обычный вывод: негодные слуги скрывают от народа правду о госпоже. На самом деле никто не собирался уходить: это, пожалуй, было бы обидно — придти и просто так уйти, как будто ничего и не случилось! Народ решил стоять, покуда молодая княгиня сама не выйдет на балкон или, по крайней мере, кто-то достаточно авторитетный не заявит, что она в порядке.

Скоро терпение народа было вознаграждено: в юстиновский дворец стали собираться князья. Богатые кареты прибывали одна за другой; некоторые князья, кто жил поблизости, являлись на конях. Это было красивое зрелище, почти как на приеме по случаю Дня Рождения Божественного Виктора — ну как народ мог пропустить такое?!

Дальше случилось самое интересное. Из дворца в сопровождении свиты вышел князь Корнелий Марцеллин, сенатор, консул и исполняющий обязанности первого министра. Это было странно, на первый взгляд: никто не видел, чтобы он входил туда. Разумно было сделать вывод, что князь Корнелий заявился во дворец одним из первых, до прибытия толпы.

Но вывод этот — и последующие, из первого разумного закономерно вытекающие, — сделать не успели, поскольку сам Корнелий развеял подозрения и рассказал о состоянии Софии. Рассказ был очень цельным, емким, толпа узнала все, что ей хотелось знать. Само собой, из слов Корнелия следовало, что именно ему принадлежит заслуга в организации спасения Софии. Народ восславил первого министра, и Корнелий отбыл.

Поскольку ситуация с Софией прояснилась, народ переключился на Интелика. Сошлись на том, что преступление не может оставаться безнаказанным. Знающие люди просветили насчет делегатской неприкосновенности, но это еще больше возбудило толпу. Народ недоумевал: неужто всякий делегат свободен руку подымать на лиц великородных? Для того ли избирают делегатов? Сразу подсчитали, что почти четыре тысячи делегатов приходятся на двести с небольшим сенаторов… к чему придет держава Фортунатов, если каждый неприкосновенный будет нарушать закон?!

Раздались голоса, мол, вовсе нам не нужно делегатов, понеже проку от них все равно никакого, один лишь шум; пусть-де патрисы нами правят, как было до всеобщего восстания.

Излишне умным тотчас заткнули усердные глотки: что было до восстания, то былью поросло, а нынче ересью попахивает! Изречено Великим Основателем: должны быть делегаты от народа — и будут делегаты от народа! И вообще, восстания-то никакого не было, то враки, вражьи сказки, происки злокозненных еретиков. Спасаясь от опасных обвинений, излишне умные нашлись по поводу делегатской неприкосновенности: оказывается, Плебсия сама может выдать своего, и тогда не будет никакой неприкосновенности.

Народ взъярился снова: когда ж это избранники Андрея выдадут, если трибуном у ним, у избранников, отец Андрея Кимон?!

Излишне умные, кляня в душе и ум свой, и язык, — ну кто мешал им тут стоять, как все стояли, кричать, что все кричали? — заметили, что осудить Андрея можно и без Плебсии, если удастся доказать не просто покушение на человека, а посягательство на Истинную Веру. Такое разъяснение заметно разутешило толпу, но более всего — излишне умных: им можно было дух перевести.

Принялись гадать, является ли покушение на великородную княгиню ересью или то обычный, хотя и редкий, криминал. Сошлись, что честный амориец, верующий в богов, на дочь Юстинов руку не подымет, — а значит, сын трибуна еретик и поступать с ним следует, как с еретиком обычно поступают благочестивые власти. На этом этапе обсуждения сторонники Андрея, без сомнения, присутствовавшие в толпе, кричали громче всех, заранее отводя от себя подозрения в сочувствии еретику; один из них даже заметил, мол, мы, честной народ, давно не видели, как жгут еретиков, этак состаримся и не увидим, а вот как раз удобный случай посмотреть. Его активно поддержали: не одному хотелось посмотреть, а многим…

Когда по поводу естественной судьбы еретика достигнут был консенсус, собравшийся народ взялся бранить прокуратуру и милисов: народ боялся, что гнусный еретик сбежит от справедливого возмездия.

Народ бы был разочарован, если б узнал, что в это время следователи Генеральной прокуратуры снимают показания с Софии и других участников происшествия; что же до молодого Интелика, его действительно нигде найти не удается.

Тем временем большие люди, желающие лично засвидетельствовать свою поддержку пострадавшей дочери Юстинов, продолжали прибывать, и даже сверх того — являлись люди, которые заметно выделялись над большими. Так, приезжал понтифик и по пути благословил собравшихся.

Народ потребовал от его святейшества немедля отлучить еретика Андрея, но понтифик благоразумно отмолчался. Вслед за понтификом в роскошной карете с геральдической буквой «Ф», сопровождаемые отрядом палатинских гвардейцев, явились дети Виктора V — августин Констанций Фортунат и кесаревна Виктория Даласина. Между прочим, Эмилий Даласин, прибывший вместе с матерью, во дворец к Софии не пошел, а остался ждать в карете. Толпа восторженно приветствовала наследника Божественного Престола и его сестру; пронесся невероятный слух, что вот-вот должен приехать сам август. Если прежде кто и собирался домой, то теперь люди решили стоять до конца, покуда не узрят живого бога; между тем прибывали все новые и новые народные силы.

Народ сам не ожидал от себя подобной любви к Софии Юстине.

А что же София? Ей пришлось принимать всех высоких визитеров.

Для Юния, оказавшегося весьма кстати, вспомнили роль любящего мужа, и он старался — ради детей, которых родила ему София. Медея тоже была на уровне; собственно, благодаря ее выносливости, находчивости и умению ориентироваться в запутанных законах удалось затвердить в умах следователей и высокопоставленных визитеров нужную версию происшествия. Авторитет Медеи за эти ночные часы настолько поднялся, что София уже не удивилась, когда в ее, Софии, присутствии августин Констанций лично пригласил новую архонтессу в Сапфировый дворец, на прием в честь годовщины своей свадьбы, — недавняя провинциалка становилась самостоятельной, влиятельной фигурой… излишне влиятельной, как думалось Софии.

Но более всего София нервничала по иной причине: человек, который в самом деле был нужен ей, тот человек, ради которого, собственно, весь план и затевался, — тот человек не ехал!

А время шло, София чувствовала себя разбитой, и чем дальше, тем больше. Читатель легко поймет ее состояние, если вспомнит, сколько тяжких испытаний измыслила для себя эта женщина. Колоссальное нервное и физическое напряжение последних дней давало о себе знать, и София понимала: достаточно чуть поддаться слабости, и все, ради чего она старалась, будет потеряно, как был уже потерян Марсий. Поэтому она снова и снова напрягала свою неистощимую волю — и ждала.

Ее долготерпение было вознаграждено, и интуиция ее не подвела: в четвертом часу ночи ей доложили о прибытии трибуна.

Кимон Интелик был коренаст, широк в плечах, носил большую голову на короткой толстой шее, лицом казался неприветлив, но выглядел, как честный, справедливый муж — иначе говоря, Кимон Интелик производил впечатление человека из народа, такого, каким и должен быть защитник трудящихся. Прежде Кимон носил внушительную бороду, но нынче, став трибуном Плебсии, бороду сбрил, ибо считалось неприличным члену Консистории, государственного совета, иметь много растительности на лице, а Виктор V вообще не выносил бородатых. Впрочем, потеря пышной бороды не умалила вес старшего Интелика в глазах народа и его избранников — напротив, чуть остепенившись, вождь радикальной фракции приобрел себе новых сторонников; если прежде по слову Кимона голосовали до четверти делегатов, то нынче таковых набиралось более трети. Все знали, что за Кимоном стоят влиятельные силы, магнаты Киферополя и сенатская фракция Корнелия Марцеллина.

София очень опасалась, что Корнелий разгадает ее план и сделает все, чтобы до решающего заседания не пропустить к ней Кимона.

Кимон появился.

Она приняла его в опочивальне, полусидя на ложе; ей не пришлось играть, чтобы изобразить недуг. Кимон вошел, сумрачный, как эта ночь, склонил голову в знак приветствия и подождал, пока слуга закроет дверь с той стороны.

— Я пришел выразить вашей светлости мои искренние соболезнования и извинения за сына, — выдавил из себя трибун; София понимала, сколь тяжело даются ему эти слова.

— Благодарю вас, гражданин Интелик, — столь же сухо, как и он, сказала она.

Зависла пауза. Страдание отразилось на лице трибуна. Он ненавидел дочь Юстинов всеми фибрами своей души — и, верно, не было в верхах Империи двух других столь непохожих людей, непохожих внешне, внутренне, как угодно… Этот визит во дворец Юстинов представлялся Кимону Интелику венцом возможного унижения — тем более что Андрей уже успел поведать отцу, как было все на самом деле… Но Кимон был политиком, отцом, и как политик он обязан был придти и повиниться за делегата Плебсии, которую он возглавлял, а как отец — за сына.

Пауза затягивалась. София молчала и внимательно смотрела на Кимона, а он смотрел в сторону, наверное, в окно, где в ночи горели тысячи огней… Наконец, преодолев стену ненависти, Кимон промолвил:

— Вероятно, я должен спросить у вашей светлости, существует ли способ загладить вину моего сына и прекратить кривотолки…

— Возможно, ваши опасения преувеличены, — холодно ответила София. — Ваш сын имеет статус делегата, и этот статус оградит его от всяческих преследований.

Кимон с напряженным любопытством посмотрел на нее.

— Вы не будете настаивать на лишении Андрея неприкосновенности?

— Вопрос стоит иначе: достаточно ли моего влияния, чтобы застопорить начавшийся процесс?

— Ваша светлость, я человек простой. Скажите прямо, что вам нужно, и я отвечу, готов ли я…

— Вопрос стоит иначе, — жестко перебила София, — готова ли я пойти вам навстречу и спасти вашего сына, гражданин Интелик.

По лицу трибуна пробежала гримаса: он с трудом сдерживал гнев.

— Я это предвидел, идя к вам. Дело касается завтрашнего голосования, верно?

Она кивнула и молвила без обиняков:

— Завтра вам надлежит призвать своих сторонников голосовать против кандидатуры Корнелия Марцеллина.

Кимон опешил. Придя в себя, он произнес:

— Я знал, что вы так мыслите, вам все позволено, но нынче… вы нынче превзошли Софию Юстину, которую я знал! Позвольте мне покинуть ваш дворец, княгиня. Нам не о чем больше говорить!

Он чуть заметно поклонился и двинулся к двери.

— Ступайте, — с видимым равнодушием отозвалась она, — но не меня вините, когда за вашим сыном явятся милисы в белых ризах.

Кимон побледнел и замер.

— На что вы намекаете?

— А вы, спеша ко мне, не слышали, о чем толкуют ваши избиратели?

— Какое отношение это имеет к делу?

— Непосредственное. Вам нелегко будет убедить священный суд, что ваш Андрей — не еретик.

— Не слышал большего абсурда! — со смехом возгласил Кимон. — Ну что же, если вам угодно, затевайте суд! Мы оправдаемся, а со своей стороны докажем, что вы оклеветали сына моего Андрея. А может, и докажем больше, — с угрозой в голосе добавил он.

— Поймите, — смиренно молвила София, — мне нечего терять. Вы с Марцеллином обманули меня, лишили власти, мне стыдно появиться в мундире логофета, — я теперь никто! Я, прямая и единственная наследница имени и подвигов Юста Фортуната, — никто! Много ли проиграю я, если проиграю суд? Вы взвесьте, сколько проиграете вы, если проиграете суд!

— Это не более чем блеф, — презрительно усмехнулся Кимон. — Я не боюсь ни вас, ни вашей мести, ни суда. Да где же это видано, чтобы наш справедливый суд приговорил народного избранника по вздорному навету! Ужели вы не представляете, какое будет возмущение народа, если предположить, хотя бы на миг, что это вдруг случится?! Сегодня народ на вашей стороне, это правда, но завтра… завтра все изменится! Имейте же достоинство принять поражение, как подобает человеку, в чьих жилах льется кровь…

— Не вам, плебею, рассуждать о крови Фортуната! — сурово молвила София. — Наивный человек вы, гражданин Интелик, совсем меня не знаете! Не цените вы благородства дочери Юстинов. Любой бы на моем месте поспешил к его святейшеству понтифику со всеми документами, — а дальше пусть святые иереи разбираются!

— Дьявол!.. О каких-таких документах вы толкуете?

София молча встала с постели и прошла к тайнику. Кимон неотрывно следил за ее движениями. Он начинал понимать, что самое худшее ждет его впереди.

Она обернулась и молча протянула ему папку с бумагами.

— Что это такое?

— Посмотрите сами.

Кимон заложил руки за спину.

— Я не стану смотреть, пока вы не скажете, что это такое.

София пожала плечами и положила папку на столик перед софой.

— Это улики, доказывающие причастность вашего сына Андрея к зловредной ереси Ульпинов, — не моргнув глазом, молвила она.

Трибун открыл рот от ужаса и изумления.

— Абсурд… — услышала София его смятенный шепот.

— Посмотрите сами, — повторила она. …Руки Кимона дрожали, когда он листал страницы дела. Вот он не выдержал и опустился на софу. Проглядев все, он затворил глаза и так застыл. Одно мгновение Софии даже показалось, что Кимон умер. «Вот так некстати!», — подумалось ей, но в этот момент трибун открыл глаза и простонал:

— Вы не женщина. Вы хуже гарпий и Ехидны. Сам Сатана бы не осмелился обвинить моего сына… моего Андрея в зловредной ереси! Как… да как вы можете?!! Или я грежу кошмаром наяву?..

— Я понимаю ваши чувства, чувства отца, и я не обижаюсь на ваши скверные слова.

— Она не обижается! — чуть не рыдая, молвил Кимон. — Нет, никогда не думал я, что кто-нибудь из Фортунатов способен на такое! На низменный шантаж! О, где же ваше княжеское благородство?

— Мое княжеское благородство заключается в том, что я сначала показываю эти документы вам, а не его святейшеству понтифику, хотя могла бы показать: он приходил недавно.

— Вы не показываете их ему по простой причине: они фальшивы!

— Улики подлинные, гражданин Интелик. Отпечатки пальцев указывают на то, что сын ваш Андрей участвовал в освобождении обоих ересиархов, Марка и Януария. Свидетели готовы подтвердить, что видели Андрея и его друга Романа Битму в ту ночь на Форуме. Есть и другие доказательства. Итак, все говорит за то, что ваш Андрей содеял тяжкое преступление против богов и государства. Закон предусматривает для еретика-плебея смертную казнь через сожжение. Таков закон!

— Я не могу поверить… Вы понимаете, что вы творите?!

София пожала плечами, снова демонстрируя трибуну ужасающее хладнокровие.

— Не верите — не надо. Хотите, чтобы разбирался суд, — пусть разбирается. Я передам улики в Курию.

— Ничего вы не передадите! — возгласил Кимон и, схватив папку с уликами, бросил ее в камин.

Огонь тотчас принял бумагу в свои горячие объятия, а София холодно усмехнулась:

— Вы сущее дитя. Это, конечно, были копии. Оригинал в надежном тайнике. А я на вашем месте последовала бы прозвучавшему совету и признала поражение: имейте мужество, трибун! Я всегда добиваюсь, чего хочу, вам следовало это знать, когда вы с Марцеллином льстили себя наивными надеждами. Итак, выбирайте: или Плебсия проваливает завтра Марцеллина, или завтра же улики против Андрея оказываются в руках святейшего понтифика, и начинается процесс, остановить который не будет властен сам император!

— Мой сын не ангел, не святой, но он не еретик, и вы это прекрасно знаете!

София надменно усмехнулась, показывая этим, что взывать к ее справедливости, равно как и к милосердию, — никчемное занятие. И Кимон понял, что эта женщина, чья красота невольно смущала даже его, неколебимого трибуна, свое слово сдержит, сознательно погубит невиновного Андрея — и тоже выиграет на этом, поскольку ересь сына бросит ужасающую тень и на отца, и на всю фракцию, и на стоящих за фракцией могущественных денежных людей… «Да что там говорить, — подумалось Кимону, — это будет повод для полного разгрома нашего движения… где это видано, чтобы соратники еретика в Народном Доме заседали… народ нас первый растерзает!.. Выходит, я и впрямь обязан выразить ей благодарность, что эти страшные улики вижу я, а не понтифик!».

Чтобы сломить трибуна окончательно, она прибавила:

— Пожалуй, я не буду больше вас увещевать. Вы убеждены в невиновности сына, и это вызывает уважение. Ну что ж, я полагаю, вы сумеете обелить его на суде. Ваши друзья магнаты дадут вам деньги на лучших адвокатов…

«Толстосумы заплатят любые деньги, чтобы поскорее и без опасной огласки утопить Андрея… Легче найти иголку в стоге сена, чем адвоката, согласного отстаивать сообщника Ульпинов. Нет, до адвокатов дело не дойдет… Андрея уберут до начала процесса!», — с содроганием подумал опытный Кимон. — …Так что не смею больше вас задерживать, трибун, — закончила София.

Призвав все свое мужество, Кимон сказал:

— Я спасу сына. Для меня родная кровь дороже власти. В отличие от вас!

— Не смейте обсуждать меня! — гневно воскликнула София. — Вы ничего не знаете ни обо мне, ни о моей крови!

— Одно я знаю твердо, — с горечью молвил он, — для вас не существует ни правды, ни морали, ни просто человеческой порядочности. Я повторяю: вы — чудовище! Вам следовало бы заменить сову с герба юстиновского рода на изображение пираньи… или акулы! Что ж, торжествуйте, нынче у вас праздник… но будет день, и боги воздадут вам по заслугам…

Прощайте, ваша светлость.

— Постойте, гражданин Интелик, я с вами не закончила еще.

— Вы разве не закончили терзать меня?

— Оставьте этот тон, возьмите себя в руки; девица Поликсена на жертвенном алтаре вела себя достойнее! А вы не жертва, вы договаривающаяся сторона. Мы с вами равноправны.

— У меня кровь стынет от вашего цинизма.

— Что вы хотели бы иметь взамен?

— Взамен?

— Ну разумеется! Вам как-то нужно сохранить лицо. Иначе ваши люди вас просто не поймут, подумают, вы не в себе, и проголосуют за Марцеллина. Предупреждаю снова: если он пройдет, неважно, по какой причине, я тотчас отправляю документы в Курию! Итак, скажите, как вы намерены сберечь лицо?

— Я не могу сейчас об этом думать, — мертвенным голосом ответил Кимон.

— На ваше счастье, я подумала за вас, — улыбнулась София. — Ваша фракция может рассчитывать на пост министра земледелия в моем будущем правительстве… и на ряд других немаловажных постов.

Кимон с удивлением взглянул на нее.

— Вы сказали: «фракция»? Означает ли это, что член радикальной фракции будет министром? Плебей — министром?!

— Вы поняли верно. Мое правительство намерено, в частности, провести земельную реформу; я полагаю, будет справедливо, если проблемами земли, где трудится народ, займется делегат народа.

Кимон отрешенно покачал головой, отказываясь верить в то, что слышат его уши.

— Божественный Виктор никогда не назначит министром человека из народа, — пробормотал он. — Даже меня, законно избранного трибуном, Божественный, как я слышал, утвердил против собственного желания.

— С Божественным Виктором, с сенаторами и со всеми прочими, кто вас не любит, я договорюсь сама, — уверенно заявила София, — а вам следует знать, трибун: когда я займу свое законное место в Малом Квиринале, у вас не будет лучшего союзника, чем я.

— Дьявол!.. Кто бы вам поверил! Меня мутит от одной мысли, что придется вместе с вами заседать в Консистории!

— Это легко поправить, гражданин Интелик: уйдите с должности трибуна… которую, если вы помните, помогла вам занять именно я… вы, кстати, мой должник еще с тех пор!

— Нет, не дождетесь, ваша светлость!

— Да, власть близка и вам, плебею, — усмехнулась она. — А что если я, дополнительно, потребую вашей отставки? И в самом деле, зачем мне враг на важном месте плебейского трибуна?! А вам придется подчиниться… хм!.. ради сына! Тогда и станет ясно, что вам дороже, сын или трибунский жезл.

Холодный пот выступил на низком и широком лбу Кимона.

— Завтра я перестану быть вашим врагом, княгиня, — собравшись с духом, отозвался он. — Вы правы: в наших интересах работать сообща на благо государства и народа. По сути, требование ваше справедливо… я думаю, удастся убедить делегатов голосовать против Марцеллина… и за вас.

Я скажу, что вы пообещали народному движению поддержку… Учитывая события последних часов, — Кимон кивнул головой в сторону окна, — народные избранники будут на вашей стороне. Да, я сумею их убедить!

— Наконец слышу голос не слабой жертвы, но справедливого трибуна, — похвалила София. — Конечно, найдутся экстремисты, которые вас обвинят в предательстве… и пусть! По-моему, лучше быть обвиненным в сговоре с Юстинами, чем заподозренным в государственной ереси.

Кимон молча кивнул, избегая смотреть на нее.

— Не хочу, чтобы обида на меня застлала вам рассудок, — добавила она. — Поймите, Кимон, у меня не было другого выхода, кроме как задействовать эти улики. Иначе вы не поддержали бы меня. Прошу вас, и в вашем лице прошу всех, кому боги назначили родиться плебеями: дайте мне шанс доказать, что я не такая, как мой отец, как все Юстины! Народ для меня — не грубый демос, не жалкая толпа, а подданные императора, такие же, как мы, патрисы, и я…

— Я не могу исполнить вашу просьбу, — перебил ее Кимон. — Никто не может ничего вам дать, поскольку вы привыкли отбирать!

— Идите, гражданин Интелик. Я устала… Легче выжить в пучине лютого циклона, чем убедить упрямого плебея. Идите — но запомните, — тут в голосе Софии вновь зазвучал металл, — запомните, трибун, я хитростей не потерплю! Подозреваю, от меня вы тотчас побежите к Марцеллину… советую не делать это! Горе любому, кто понадеется переиграть меня! Одну ошибку допустили вы, связавшись с Марцеллином, — вторая может оказаться роковой! Я искренне вам не советую повторно искушать судьбу.

Учащенное дыхание Кимона показало Софии, какая внутренняя борьба происходит в нем; она поняла, что своими последними словами, возможно, удержала трибуна от роковой ошибки.

— Божественный Виктор будет нами оскорблен, — вдруг сказал Кимон. — Он сделал Марцеллина консулом… а мы, плебеи, консула провалим. Опасный прецедент неуважения избранников к священной воле!

«Пожалуй, в этом он прав, — подумала София. — Как странно, мне в голову и вовсе не пришло! Устала я, устала, в самом деле… А впрочем, если император оскорбится на избранников, мне даже лучше: он больше не станет слушать их наветы на меня. Вывернусь!».

— Не беспокойтесь, гражданин Интелик, Его Августейшее Высочество Констанций Фортунат, посетивший меня до вас, дал понять, что его отец, Божественный Виктор, с уважением воспримет любой выбор делегатов, — солгала она.

— Поклянитесь мне княжеской клятвой, в том, что отдадите мне оригинал и все копии так называемых улик против Андрея, как только Марцеллин будет провален.

«Он переходит в контрнаступление, — поняла София. — Молодец, быстро оправился. А мне не по себе… Устала!».

— К чему вам моя клятва, гражданин Интелик? Клятва «чудовища», как вы меня назвали, — дорогого ли стоит?

— Вы поклянетесь, ваша светлость, или считайте, разговора не было! — отрубил Кимон.

Это была его ошибка: София тотчас приняла непреклонный, надменный вид, как в самом начале встречи, и отчеканила:

— Клясться я вам ни в чем не стану. Я не проситель перед вами, а благодетель: я сына вашего спасаю от неминуемой расправы! Я все сказала. Вам решать. Ступайте.

Она не знала, что именно в этот момент Кимон принял бесповоротное решение изменить Корнелию Марцеллину. Глядя на нее, он думал: «Это женщина поразительной силы духа. Она не будет торговаться. Я должен поступить, как она хочет. Я это сделаю — иначе за меня сделают другие.

Но… но она не всегда будет столь же сильной!».

Кимон подошел к окну, увидел тысячи огней в ночи, людские толпы у дворца Юстинов — и утвердился в своем окончательном решении. Невольно вопрос, мучивший его с начала этой страшной ночи, вырвался из недр сознания и прозвучал словами:

— Почему они так любят вас? Вас, которая не сделала им ничего доброго! Вас, которая безмерно далека от них, от их страданий! Вас, алчного монстра в женской плоти, — почему они вас любят?

София кивнула, точно давно ждала этого вопроса, улыбнулась и встала у окна рядом с Кимоном.

— Ах, трибун, трибун, защитник народа, — с напускным сочувствием промолвила она, — ничего-то вы не понимаете в своем народе! Вы думаете, народу нужен хлеб? Зрелища? Деньги? Головы патрисов? Нет, гражданин трибун… Народу красота нужна! Вы спрашиваете, почему они любят меня? Они не меня любят, а красоту во мне, красоту души и тела, такую красоту, которой нет у них и никогда не будет, но которая единственная несет усладу в суетной и тяжкой жизни. Где красота, там радость, там места нет для зла и ненависти. Они интуитивно понимают то, чего не понял их трибун: таких, как вы или ваш сын, дает толпа — таких, как я, рождают боги. Не станет вас — тотчас появится другой трибун, на вас, интеликов, похожий; меня не станет — другой такой, подобной Софии Юстине, не возродится скоро!

На улице огни пришли в движение, послышались приветственные крики… вдруг толпа охнула и начала скандировать:

— Со-фи-я! Со-фи-я! Со-фи-я! Со-фи-я!

— О, боги… неразумная толпа! — застонал Кимон и плотно, мучительно, затворил глаза, точно надеясь спрятаться от этих звуков и огней.

— Нас увидали, поздно отступать, — сказала София. — На вашем месте я бы ловила момент.

— Что вы имеете в виду?

— Давайте вместе выйдем на балкон, покажемся народу. Люди поймут: мы с вами не враги.

— Я не могу.

— Напрасно! Хороший политик на вашем месте…

— А-а, дьявол… я согласен! …Они вместе вышли на балкон, и толпа, ликуя, приветствовала их. На балконе у Софии закружилась голова, она почувствовала, что с минуты на минуту сознание ее оставит… этого никто не понял, так как ей хватило сил самой вернуться в опочивальню.

Кимон Интелик уехал, провожаемый благожелательной толпой; тысячи людей, проведшие у дворца Юстинов ночь, стали расходиться: хотя Виктор V так и не приехал, долготерпение людей вознаградилось появлением Софии и Кимона… народ исполнил свою роль!

София через два часа пришла в себя — и увидала, помимо обязательных врачей, неутомимую Медею. Та выглядела особенно прекрасной, свежей, удовлетворенной, и София, зная, что Медея не смыкала глаз, неожиданно ощутила жгучую, прежде незнакомую ей неприязнь к подруге. «Она стократ выносливей меня, — подумала София. — Если кто и выиграл нынче ночью, это она, Медея!».

А Медея, ощутив странную неприязнь Софии, подумала другое:

«Корнелий прав: мне нужно поскорее уезжать в мою Илифию!».

— Ты сломала Кимона, — сказала Медея на патрисианском сиа, — он отбыл сам не свой. Ты снова победила; я и не сомневалась в этом!

— Si alteram talem victoriam reportavero, mea erit pernicies, — прошептала София. — Учись, подруга: трибун явился во дворец Юстинов моим политическим противником, а вышел из дворца моим личным врагом, смертельным врагом…

«С каждым днем и с каждой ночью легион твоих врагов прибывает, подруга… и когда-нибудь тебе не хватит сил управиться со всеми с нами», — подумала Медея, но вслух сказала совсем другое:

— Объясни мне, зачем ты изводила себя, выкручивая руки этому упрямому плебею, когда достаточно было отдать улики его святейшеству, и с лучшим результатом? Неужели ты пожалела Интеликов?

— Конечно, нет, — усмехнулась София. — Дело в другом. Я не хочу, чтобы избранника народа сочли еретиком. Это опасно для державы. Сегодня обвинят злосчастного Интелика, а завтра, может быть, возникнет искушение назвать преступником достойнейшего мужа. Это ведь так просто: если ты еретик, тебя уже не существует! Я не хочу творить опасный прецедент.

— Ты блефовала…

— Да. Я ни за что не отдала бы документы в Курию. Но Кимон Интелик обязан был понять: София Юстина способна это сделать!

Медея услышала это, и первой мыслью ее было предупредить Корнелия и Кимона. «Если они узнают, что София блефовала, Корнелий станет первым министром… он и Кимон мне важной услуги не забудут!». Но тотчас Медея вспомнила туманные намеки самого Корнелия. «Квиринал, знаете ли, это не самое ценное, что может прельстить такого человека, как я», — сказал ей Корнелий. «А если так, — подумала Медея, — он не польстится на мою услугу. Кроме того, он может не поверить мне, подумает, я действую по наущению Софии. И, что еще важнее, мне нет резона их предупреждать: они не смогут дать мне больше, чем я уже имею. Повременю!».

Еще Медея подумала о том, что на месте подруги она, конечно, учинила бы процесс, красивый, громкий и ужасный: став архонтессой, она осталась прокурором, такое было у нее душевное призвание…

Она еще не знала, даже не надеялась, что грядет славное время для великих прокуроров.

Над Темисией опасливо занимался туманный рассвет — и ничего еще не кончилось, а только начиналось!

 

Глава сорок четвертая,

которую слабо нервному и благонравному читателю лучше пропустить

148-й Год Симплициссимуса (1787), раннее утро 13 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Марцеллинов

Вопреки предостережениям Софии, Кимон сразу же поехал в Квиринал. Но там Корнелия не оказалось, и референты, равно как и слуги, на все вопросы трибуна только недоуменно разводили руками. Кимон вернулся в Княжеский квартал, однако и в фамильном дворце Корнелия он не нашел.

Подивившись подобной беспечности многоумного князя, Кимон решил оставить поиски. В тот момент, когда он принял такое решение, экипаж плебейского трибуна внезапно атаковал подозрительный субъект, с ног до головы закутанный в черные одеяния. Охрана задержала субъекта, и тому пришлось бы несладко, если бы Кимон вдруг не опознал в субъекте родного сына.

Без лишних слов Андрей был пропущен внутрь кареты, где и состоялся между отцом и сыном откровенный разговор. Андрей узнал о шантаже отца Софией, а Кимон, в свою очередь, узнал, каким недобрым промыслом жестокой Фаты надежный сын, его преемник, достаточно благочестивый аколит, оказался замешанным в зловредной ереси Ульпинов.

Если вы, читатель, это запамятовали, пробежите глазами шестую главу нашего романа.

Разобравшись в обстановке, отец и сын пришли к единодушному выводу, что доверять вероломной Юстине нельзя и что ей, когда она добьется своего, ничего не стоит передать кошмарные улики в Курию… недаром клятву кровью Фортуната отказалась дать! Из этого следовало, что спасти Андрея может единственно Корнелий Марцеллин, лишь он способен одолеть коварную Юстину.

Чтобы не привлекать к своей заметной персоне излишнего внимания, Кимон уехал, — а Андрей, закутавшись обратно, остался ждать у врат марцеллиновского дворца, ежесекундно трепеща, что кто-нибудь его признает и сдаст милисам в белых ризах, его, презренного еретика.

Если вам, читатель, когда-нибудь приходилось стоять холодной ночью под дождем, с пока еще свободной петлей на шее, вы, несомненно, проникнетесь страданиями злополучного Андрея, если же нет, поверьте автору: эта ночь окажется самой ужасной в несоразмерно длинной жизни Андрея, и те великие, решавшие сейчас его судьбу, в другое время горько пожалеют, что эта ночь не стала для Интелика последней…

Таким несчастным его и обнаружил Корнелий Марцеллин, вернувшийся в свой дворец на рассвете. Когда грузная фигура, чем-то похожая на большой комок слипшейся грязи, метнулась к княжеской карете и, заламывая руки, жалобно взмолилась о спасении, первым интуитивным побуждением Корнелия было оттолкнуть комок ногой, дабы скрылся он с глаз — туда, где этой грязи место. Затем Корнелий вспомнил, что место этой самой грязи в его планах пока еще не занято другой, и пригласил Андрея во дворец.

Там злополучный делегат сумел избавиться от черного плаща и чуть придти в себя. Хозяин укрепил его вином; в ответ Андрей поведал душераздирающую историю о кознях злой врагини. Корнелий слушал с мрачным видом, не вмешиваясь, не перебивая; бойкий на язык делегат и не представлял, какое яростное пламя бушует в сердце покровителя! — …Спасите меня, ваша светлость, — закончил он рассказ, — я верный человек ваш, я пригожусь еще не раз! Спасите, во имя светлого Творца и всех великих аватаров!

Корнелий беззаботно повел плечами.

— Не понимаю, юный друг народа, о чем тревожиться тебе.

Андрей со страхом посмотрел на покровителя, и не поверилось ему, что покровитель мог сказать такое!

Забыв остатки делегатского достоинства, Андрей пал на колени и молвил сбивчиво и торопливо:

— Помилосердствуйте же, ваша светлость! Не я ли вам сам доносил, как было дело?! Ночью это случилось… в октябре Года Химеры… когда нарбоннские владыки склоняться приезжали! И этот Варг свирепый, лютый зверь, язычник, меня словил той ночью… и заставил идти на площадь… на Форум, где еретиков у позорного столба держали. Но сам я их не трогал…

— А отпечатки пальцев на оковах разве не твои? — с едва заметной ухмылкой вопросил Корнелий.

— Д-да… — икнул Андрей. — Но он меня заставил, этот вепрь! Иначе б он меня убил! Ну, как же, ваша светлость, вы не помните!

— Я помню, помню! Заметь, однако, юный друг: историю освобождения еретиков Ульпинов я знаю только с твоих слов. А что было на самом деле, известно лишь богам. Вдруг ты действительно… ну, понимаешь, о чем я говорю.

— Вы мне не верите?!! — с искренним ужасом в голосе вскричал Андрей.

— Успокойся и не вопи. Считай, я тебе верю, даже если ты скрывающийся еретик.

— О, боги!.. Зачем мне быть еретиком? Я жертва лютого злодея!

— Осталось только доказать это священному суду, — философски заметил Корнелий.

— За что ж вы так… Я ли не ваш слуга?

— Достаточно ли ценный ты слуга, чтоб за тебя быть обвиненным в потворстве злобной ереси? — вопросом на вопрос ответил Корнелий.

— Я знаю, вы найдете выход, ваша светлость! Я не хочу умирать!

— Ты слышал, что сказал по этому поводу Лукреций?

— А? Лукреций? Какой Лукреций, ваша светлость?

— Тит Лукреций Кар. Не знаешь о таком? Ну ладно… Он сказал:

«Ips Epicurus obit decurso lumine vitae, Qui genus human ingenio superavit et omnis Restinxit stellas exortus ut aetherius sol. Tu vero dubitabis et indignaber obire?».

— Зачем смеетесь надо мной вы, ваша светлость? Вы знаете, я не силен в латыни.

— Ах, да, прости… И верно: зачем тебе латынь, речистому слуге простого люда? Это ученым еретикам она нужна, а ты не еретик, просто воинствующий невежа. Я для тебя переведу:

«Сам Эпикур отошел по свершении поприща жизни, Он, превзошедший людей дарованьем своим и затмивши. Всех, как и звезды, всходя, затмевают эфирное солнце. Что ж сомневаешься тут и на смерть негодуешь свою ты?».

— Ваша светлость, — упавшим голосом молвил Андрей, — если вы не защитите меня, моему отцу придется выполнить желание Юстины. И вы не станете первым министром.

— М-да… — вздохнул Корнелий. — Это было бы весьма некстати!

— И я о том! — вскричал воспрявший духом. — Защитите меня, ваша светлость, и все мы, как один, с великой радостью за вас проголосуем!

— А как, по-твоему, я должен защитить тебя?

— Не мне, ничтожному плебею, давать советы вашей светлости, потомку Величайшего Отца.

Корнелий рассмеялся:

— Слышали бы тебя твои избиратели! Да, между прочим, а как тебя угораздило нарушить наш уговор? Я ясно воспретил тебе митинговать с Софией где-либо, помимо Плебсии.

— А разве у меня был выход?! — с болью и ненавистью в голосе отозвался Андрей. — Она возникла, эта демоница, и налетела на меня! Знай я заранее, как выйдет, подготовился бы. Героя настоящего сыскал бы, она бы не придралась…

— Ты глупо поступил, дружок, выставив дешевого комедианта с мнимыми ранами. Зачем? Ужели мало я тебе плачу? Надеялся еще урвать на этом деле? Нехорошо, ох, как нехорошо!

— Да кто мог знать, что княжеская дочка заявится на митинг и выступать полезет? Ведь даже вы не знали, так?

— Ну что ты! — насупился Корнелий. — Мне и в голову не приходило, что дочь Юстинов унизится до вашей дикой сходки. Однако, друг мой ненасытный, должен тебе сказать, она поступила гениально. Если бы документы по делу Ульпинов вспыли сами по себе, и ты, народный делегат, вдруг, ни с того, ни с сего, был бы обвинен в зловредной ереси, все возмутились бы, и процесс угас бы, не начавшись. А так, после злополучного митинга, общественное мнение готово без суда осудить тебя: действительно, плебей, ударивший великородную княгиню, вполне способен оказаться еретиком!

— Клянусь вам всем, что свято для меня, клянусь отцом и мамой, и всеми аватарами, самим Творцом клянусь, не трогал я ее, проклятую! Я спорил с ней, то правда, но я ее не трогал! Она сама воздела на меня тот костыль, как Одиссей на Терсита… Она меня убить хотела!

— Странно, что этого никто, кроме тебя, не видел. Свидетели утверждают, ты первый на нее набросился.

— Помилуйте, великий господин! Вы знаете меня, я же не безумный! Клянусь, не трогал я ее, наоборот, предупреждал: уйдите, ваша светлость, здесь вашей светлости опасно! А те свидетели… ее наймиты, не верьте им!

«Нет, здесь другое… — думал Корнелий, постепенно утверждаясь в своем подозрении. — Зачем София пришла на митинг? Чтобы послушать грозного витию? Конечно, нет, не для этого она рисковала жизнью, выбираясь из Астерополя. София пришла на митинг, чтобы выступать. Зачем ей нужно было выступать? Чтобы оспорить жалкого плебея? Очевидно, нет. Чтобы унизить? Тоже нет, — она не мелочна, особенно в таких делах. Чтобы показаться победительницей толпе? И снова нет, — ибо презренная толпа не делает погоды. А это значит, София с самого начала играла на конфликт. Она последовательно, шаг за шагом, обостряла ситуацию. Пусть заберет меня Эреб, если я неправ… она нарочно злила этого злосчастного Интелика! Зачем? Она хотела, чтобы он ее ударил. Но он бы не ударил ее в самой лютой злобе, он вошь, а не самоубийца… Следовательно, ему нужен был толчок… конечно же, ментальный импульс! Она разозлила его до состояния, когда он уже с трудом контролировал себя, и нанесла коварный мозговой удар! Это объясняет, почему Андрей почувствовал смертельную угрозу, исходящую от нее: эту угрозу София ему внушила… и он бросился на нее, надеясь защититься… Эврика! Сия гипотеза объясняет и прежде несуразные свидетельства о том, будто в районе озера Феб видели стимфалийскую птицу… как раз накануне необъясненного возвращения Софии!

А также объясняет рассказанное Юнием загадочное происшествие с рубином, будто бы воспламенившемся у него в руках. Ай-ай-ай, любовь моя… Что же ты делаешь?! Этак не только я, и но другие могут догадаться, что ты замаскированный ментат! Разве дозволено играть в такие игры?.. Хм!

Возможно, ей дозволено. Риши, конечно, знают, что она — ментат… им ли не знать, если она обучалась в Мемноне?! все сходится… Ее обучили управлять мысленной силой, наносить ментальные удары… и даже падать!

Не случайно она упала на спину, ударила затылок, обычный человек на ее месте, по крайней мере, получил бы сотрясение мозга — она же невредима!.. О злые боги, ну зачем вы покарали меня любовью к такой невероятной женщине: ко всему прочему она еще и ментат, то есть, иначе, настоящая волшебница!».

Корнелий думал долго, а Андрей терпеливо ждал: ему казалось, горемычному, что покровитель размышляет, как бы его спасти, Андрея.

— Нет, ничего придумать не могу, — наконец признался Корнелий.

— Дело серьезное! Не обижайся на меня, юный слуга народа: если б София согласилась мне продать улики, я бы их выкупил за любые деньги. Но ей, увы, империалы не нужны, ей требуется власть!.. Поэтому нам следует смириться. Ты, друг мой, в некотором роде пострадал заслуженно: не нужно было вам, самоуверенным друзьям народа, по улицам глубокой ночью шастать! Однако я, — поспешил успокоить он Андрея, — сделаю все, от меня зависящее, чтобы София навсегда похоронила эти документы. Кто знает, вдруг на радостях по случаю назначения первым министром она окажет нам такую милость!

Избегая смотреть в глаза Корнелию, Андрей сказал:

— Не верится мне, ваша светлость, что вы отказываетесь от борьбы.

— Но у меня нет иного выхода, друг мой. Разумно отступить, когда мы слабы. Пойми, дружок, это еще не конец истории. Позволим ей сформировать правительство, пусть правит. Судя по тому, что мы знаем о Софии, править она будет, не считаясь ни с нами, сенаторами, ни с вами, делегатами, ни с денежной элитой. Ее все будут тихо ненавидеть, но, поскольку она удивительно талантливый политик, сбросить ее не так-то просто. Провижу я, нам, сенаторам, и вам, делегатам, придется договариваться… но мы договоримся, и когда-нибудь мы ее сбросим! И тогда… Ты вот что сделай, Андрей. Передай отцу, чтобы перед вторым голосованием, я имею в виду, перед голосованием по ее кандидатуре, он взял с нее княжеское слово похоронить улики на тебя. Она, конечно, не захочет клясться, но Кимон должен стоять, как скала, — и она отступит, ибо власть ей стократ дороже пресловутых улик! Тем самым мы отберем этот важный козырь у нее, она больше не сможет шантажировать Кимона…

— Позволить ненавистной властвовать над нами… как это стыдно! — прошептал Андрей. — Неужто нет другого выхода?

— Я его не вижу.

— А я вижу, — сквозь плотно сжатые зубы процедил плебей.

— Так открой его мне.

Андрей ответил не сразу, и голос его чуть дрожал от волнения, и начал он издалека.

— Вашей светлости известно, насколько самоуверенна эта женщина.

Навряд ли она отдала какие-нибудь указания на случай, если что-либо или кто-либо помешает ей воспользоваться уликами… А все мы под богами ходим. Мало ли какое неприятное событие может с каждым из нас внезапно приключиться…

— Погоди, погоди, расчетливый друг мой… Я правильно тебя понимаю?

— Да, — чуть слышно, но решительно вымолвил Андрей. — Поступим с ней так, как поступали с остальными… кто очень нам мешал. Если она умолкнет навсегда…

Андрей Интелик говорил и говорил, убеждая покровителя принять единственно разумное решение, но тот не слушал его… И если бы Андрей хотя бы раз глянул в глаза Корнелия, он бы ужаснулся перемене, происшедшей в них.

Сначала Корнелий просто не поверил, что этот жалкий, низкий, презренный человечишка на полном серьезе предлагает ему, князю Корнелию Марцеллину, убить Софию, — но потом, когда он это понял, страх и гнев смешали ему мысли.

Он не любил Софию так, как обыкновенный мужчина любит обыкновенную женщину. Он обожал, боготворил ее — каждую частицу ее совершенного тела, каждое достоинство и каждый порок ее насыщенной души, весь ее светящийся образ — страстью столь неистовой, что эта страсть порой пугала его самого. Но и напуганный, он упивался своей страстью; будь эта страсть чуть меньшей, он бы давно сошел с ума. Но страсть нечеловеческая эта превратилась для Корнелия в самодовлеющую силу; словно живая, она производила мысли и сохраняла разум, она порождала причудливую логику Корнелия, которую, естественно, не понимали окружающие, она упражняла его гибкий ум — упражняла и подчиняла себе все его недюжинные способности.

Шли годы, любовь Корнелия к Софии оставалась безмолвной, безответной, но самодовлеющая страсть искала и находила в этом свои преимущества. Он представлял себя Пигмалионом, влюбившимся в свое великое творение, — и верно, София, такая, какой она стала, в значительной мере была его творением. Он не давал ей отдыха своими беспрестанными интригами, он заставлял ее выкладываться, и, как неистовая страсть упражняла его ум, так, опосредованно, она упражняла и ее ум. Подобно Пигмалиону, Корнелий верил, что некогда наступит миг, прекрасная Галатея пробудится — и будет жить для него.

В иные мгновения коварная страсть столь сильно захватывала Корнелия, что он сходил с ума от желания немедленно овладеть Софией. В ответ Корнелий убеждал себя, что если он сорвется, поддастся низкому желанию, то это будет означать, что он такой, как все, ничем не лучше остальных мужчин… — а это, в свою очередь, будет означать, он недостоин женщины-богини. И он насиловал себя, смирял, терпел; так вырастала его воля, неколебимая, мощью подобная жестокой страсти. В нем точно уживались разные характеры: один был абсолютным циником, бесстрашным, неутомимым лицедеем мировой арены, готовым на любое преступление, готовым даже спать с родной дочерью, — другой жил далеко внутри, страдал, любил, пылал огнем неистовых желаний…

Он заставлял себя существовать в двух измерениях — и, когда это получалось, он чувствовал себя сверхчеловеком; любовь к Софии и страдания во имя этой любви возносили его в собственных глазах на немыслимую высоту.

все, что творил Корнелий, он подчинял своей любви. Но он не мог, как заурядный воздыхатель, бросить себя к ногам любимой женщины. Она бы этого не поняла, богиня. Нет, он обязан был, подобно мифическому герою, победить богиню — и так, и только так, заслужить права владеть ею.

Она сопротивлялась — и он боготворил ее такую. Иногда его посещали коварные мысли: а что случится, когда он наконец добьется своего? не потеряет ли интерес к объекту обожания? и не окажется ли богиня обычной женщиной? и она ли привлекает его? а может, сама борьба с ней?

Корнелий гнал коварные мысли и заставлял Софию выкладываться вновь и вновь… вновь и вновь она демонстрировала свое превосходство над окружающими, и это утешало его. Он верил в нее так, как не верил никто, даже ее собственные отец и мать. Он просто не сомневался в том, что женщина, которой дарит он свою любовь, обязана быть выше и сильнее всех. Он знал, что она обожает власть, и он обожал власть, но, в отличие от нее, в его представлении власть и София сливались в единое целое: обладание Софией означало власть, власть без обладания Софией не стоила ничего, такая власть не нужна была ему, более того, он перестал бы понимать себя, если бы удовлетворился властью без Софии.

Играючи он убирал соперников — или смотрел, как это делает она.

Он ощущал настолько мощное превосходство над соперниками, что вовсе не испытывал ревности. А когда она, ревность, все-таки непрошено проскальзывала в душу, Корнелий напоминал себя, что богу-герою негоже ревновать к ничтожнейшим из смертных. Он убеждал себя, что будет день, и София сама изберет его, так как на свете нет и не может быть других ее достойных; он, впрочем, иногда подталкивал ее себе навстречу…

Вновь и вновь он возвращался к мифу о Пелее и Фетиде, герое и богине, с той лишь разницей, что в его представлении София была не второстепенной богиней, как Фетида, — она стояла выше самой властительной Юноны; соответственно, себя Корнелий возвеличивал с Пелея до Геркулеса, — который, кстати, и вышел победителем в споре с Юноной.

Но мифический Пелей более себя прославил не собственными подвигами, не битвой с Фетидой, не знаменитой свадьбой, где впервые проявилось «яблоко раздора», нет, Пелей прославил себя сыном, великим Пелидом Ахиллесом, которого родила ему Фетида. И Корнелий, обосновывая сам для себя свою любовь к Софии, мечтал о сыне, который превзойдет отца и мать, станет величайшим героем-гением в истории, да, он грезил о сыне от Софии, этаком полубоге… точнее, он был согласен и на дочь, полубогиню, ибо был цивилизованным человеком и понимал, хотя бы на примере Софии, что женщина способна на великие подвиги в равной степени с мужчиной. Как и София, он был фаталистом и, как фаталист, он знал, что женщина, как и мужчина, сама творит свою судьбу в пределах, установленных богами. Тот факт, что София приходилась ему родной племянницей, вовсе не принимался им в расчет: в среде богов инцест являлся делом самоочевидным.

Вот так и жил Корнелий Марцеллин до самого мгновения, когда из уст Андрея Интелика услышал предложение убить Софию Юстину. И он внезапно понял, что эта грязь живая вольна отнять у него единственное, что дорого ему по-настоящему. Душа взъярилась, он возжелал наброситься на этого — и разорвать своими собственными руками. Но тут же запустился механизм его своеобразной логики, и Корнелий осознал, что смерть для этого слишком мала, любая смерть мала, да и какая смерть у грязи может быть? Нет, бог-герой обязан поступить иначе… Корнелий скоро понял, как.

В наружности его ничто не изменилось — страсть научила его владеть собой, как не умел владеть никто. Лишь узкие раскосые глаза утратили привычный серовато-металлический отлив и налились кровью; в полутьме тихой палаты, где сидели они, эти глаза могли показаться полыхающими буркалами демона. Но голос не был похож на рев чудовища, волнения вовсе не слышалось в нем, когда Корнелий прервал Андрея простым вопросом:

— Ты, плебей, предлагаешь мне, в ком кровь течет святая Фортуната, убить другую, мне этим подобную?

— Вам самому не нужно заниматься этим, — поспешно ответил злосчастный. — Я подберу опытных людей и подготовлю все, как надо. А после другие уберут убийц, и концы в воду!

— Так значит, ты желаешь, чтобы я всего лишь благословил тебя?

Андрей кивнул, по-прежнему не глядя в глаза покровителю.

И тут Корнелий подумал, какое счастье, что грязь умеет говорить… грязь выдала ему свои намерения… а ведь могла начать действовать и без его высокого благословения!

Корнелий встал и указал Андрею следовать за собой. Какой-то страх проснулся в делегате, возможно, это и была пресловутая интуиция харизматических натур… Андрей задрожал всем телом и вопросил:

— Куда вы отвести меня хотите, ваша светлость?

— Твое занятное предложение нам следует обговорить не здесь, а в подобающей для этого палате, — отрезал Корнелий, и Андрей против воли поспешил за ним…

Они миновали много галерей и комнат, углубляясь в недра марцеллиновского дворца. В конце пути даже слуги перестали попадаться. Липкий страх сотрясал Андрея, но ноги несли его вслед за покровителем… а голове казалось, что это спуск в преисподнюю.

Андрей скоро узнает, сколь недалек он был от истины.

Корнелий остановился в тихом темном коридоре у большой двери.

Пока он отпирал дверь тремя огромными фигурными ключами, его незадачливый спутник напряженно вслушивался в тишину. И чудилось Андрею, что где-то рядом, возможно, за соседней дверью, раздается довольное утробное рычание… кто-то чего-то ест… или, вернее, судя по резким, томным стонам, кто-то с кем-то совокупляется… но это непохоже на привычную любовь!

— Входи, отважный друг народа, — сказал Корнелий, и Андрей покорно переступил порог.

Мгновение спустя, когда внезапно зажегся свет, злосчастный бросился обратно — но дверь уже закрылась… с тем же эффектом он мог бы атаковать скалу!

Комната была не большой и не маленькой: в ней свободно размещались два широких дивана, шесть стульев и кресел, все необычной конструкции, а также странное сооружение, гибрид многоярусной кровати и этажерки для книг… вот только полки были пустыми, но от сооружения к стене тянулись провода.

Еще в комнате был видиконовый пульт — но не было видиконового зеркала.

Однако самое любопытным в палате являлось иное: все стены, пол и потолок были покрыты зеркалами.

Внимательный читатель нашего романа, наверное, уже догадался, что Корнелий привел Андрея в так называемую «запретную комнату».

Сперва Андрею показалось, что в комнате нет никого, кроме его и Корнелия многочисленных зеркальных отражений, но вдруг в одном из зеркал он обнаружил отражение змеи. Она свисала с вершины многоярусной кровати, такая красная, с мелкими щетинками, и чуть подрагивала, словно некий странный смех сотрясал ее. Приглядевшись, Андрей понял, что это не отдельная змея, а чей-то хвост; создание, которому принадлежал сей хвост, очевидно, пряталось на вершине гибрида.

Говоря по правде, даже не будь в этой зеркальной комнате неведомой твари с красным чешуйчатым хвостом, Андрей испытывал бы не меньший суеверный ужас.

А князь Корнелий, не выказывая никаких чувств, уверенно проследовал к пульту, опустился в кресло и нажал три клавиши. Совершив это, он дружелюбно улыбнулся серому от страха Андрею и жестом пригласил того в кресло напротив; народный делегат противиться не смел.

— Мы можем говорить свободно, — доверительно заявил Корнелий, — нас никто не услышит: эта комната совершенно изолирована от суетного мира… Итак, любезный друг народа, ты внес идею одним махом избавиться от всех проблем. Я верно тебя понял?

Андрей конвульсивно кивнул. Он осознал уже, что совершил, возможно, самую ужасную ошибку в своей жизни — но отступать было некуда; так ему, Андрею Интелику, казалось.

— Твоя идея по душе мне, — заметил Корнелий. — Действительно, если имеется человек, который создает проблемы, то почему бы не избавиться от такого вредного человека? Ты понимаешь меня, благоразумный друг?

В этот момент сверху послышался тихий пронзительный смешок, и Андрею стало совсем не по себе: не могут никакие твари так смеяться!

С трудом отведя взгляд от красного щетинистого хвоста, Андрей призвал остатки мужества и промолвил:

— Позвольте, ваша светлость, мне отбыть… нам время дорого. Иначе будет поздно!

— Ты снова прав, шустрый мой друг Андрей Интелик! — воскликнул Корнелий. — И даже больше прав, чем думаешь: нельзя нам тратить ни минуты даром! Поэтому начнем, пожалуй…

Он вдавил другую кнопку пульта, и несколько секунд спустя большое зеркало за спиной Марцеллина пришло в движение.

То, что узрел Интелик дальше, представилось ему живым кошмаром.

Из открывшегося проема вылез громадный человек, не человек даже, а истое чудовище — черное, как обсидиановая глыба, в два роста высотой, с руками, похожими на медвежьи лапы, с ногами, как у настоящего гиппопотама, и с головой, несоразмерной малой в сравнении с ужасным телом.

Великан был совершенно наг, и Андрей мог видеть детородный инструмент, болтающийся меж ног, настолько крупный, что определение «жеребячий» казалось бы для него слишком скромным.

— Гуллах, мой верный раб, — представил монстра князь Корнелий.

— Он из народа лестригонов, о чем свидетельствуют необычный рост и наличие единственного глаза.

Андрей, конечно, видел лестригонов не однажды — их часто выставляли на Невольничьей Агоре, — но этот экземпляр походил на виденных Андреем лестригонов, как Геркулес на жителей Пигмеи.

Тем временем Гуллах сделал два шага в сторону Андрея, и этими двумя шагами преодолел разделявшее их пространство. Издав отчаянный вопль, Андрей выскользнул из кресла и кинулся в сторону двери.

Вероятно, он ошибся направлением, потому что навстречу ему открывался другой проем, и оттуда выходила женщина. Собственно, Андрей не сразу понял, что это женщина, потому что формы женские у нее практически отсутствовали, зато имелась крепкая мускулатура. Была женщина еще чернее телом, нежели лестригон, а по росту занимала срединное положение между Корнелием и Гуллахом. Андрей едва успел вместить ее в свое смятенное сознание, как эта женщина схватила его за волосы одной рукой и подняла без видимых усилий.

Андрей зашелся диким криком. Водворенный обратно в кресло, он на мгновение умолк, чтобы услышать от Корнелия:

— Напрасно ты надсаживаешься горло, друг любезный: не я ль тебе сказал, что нас никто отсюда не услышит? Ну разве только боги, — с леденящей ухмылкой прибавил он.

— Чего вы от меня хотите, господин? — прошептал злосчастный.

Корнелий не ответил на вопрос, а деланно вздохнул и произнес:

— Мне очень жаль, что твое знакомство с Ясалой случилось при подобных обстоятельствах. Увы, у них, у амазонок, нрав крутой, их вредно понапрасну злить… Я даже называю ее Суллой, настолько она злая.

Следом Корнелий произнес что-то на неизвестном Андрею языке.

Сулла-Ясала выхватила из-за пояса ребристый нож и порезала себе руку от кисти до локтя. Из раны хлынула алая кровь. Гуллах радостно осклабился, пал на колени и, прильнув толстыми губами к порезанной руке, принялся жадно сосать.

— Дикое племя, — посетовал Корнелий. — Этот Гуллах, между нами говоря, одной лишь кровью никогда не удовлетворяется. Она, видишь ли, ему разжигает аппетит. И он, пока не съест кого-нибудь, не успокоится.

«Это черный демон может меня съесть. Заживо сожрет, и не подавится!», — понял Андрей, и ужас затопил его трусливое сознание. Вопросы и мольбы, трепетавшие на языке, не прозвучали — жестокий спазм сковал голосовые связки. Андрей безмолвно наблюдал, как жуткий лестригон лакает кровь у черной амазонки…

Вдруг кто-то томно задышал у него под ухом. Андрей вздрогнул, повернул голову и увидал новое чудо. Это была, судя по росту, девочка восьми-девяти лет, но, судя по чертам лица и желтой коже, женщина в зрелом возрасте. У нее оказались громадные раскосые глаза цвета зелени, едва заметный носик, невероятно крупный рот, двойной подбородок, тонкая шея… Когда взгляд Андрея спустился ниже, он обомлел: груди были совершенно необъятными, аномальными даже для крупной матроны, они выступали двумя гигантскими тыквами, — а ноги были маленькими; казалось удивительным, как эта женщина носит свой опасный груз. Она была само распутство, и комплекция ее могла бы понравиться лишь извращенной натуре; поскольку Андрей Интелик, несмотря на молодость, как раз являлся таковой натурой, он ощутил сильное плотское желание, и это не укрылось от Корнелия.

— Рабыню зовут Вэй, — с улыбкой молвил Корнелий, — она из далекой страны Хань. Весьма умелая особа!

Подтверждая слова хозяина, Вэй распростерлась на полу и, извививаясь, точно змея, подползла к Гуллаху, нашла гигантский инструмент… и принялась втягивать его в свой безразмерный рот. На глазах у Андрея этот черный стержень входил все глубже, пока не скрылся весь. Циклоп оторвался от амазонки и довольно прорычал. Происходящее, во всей своей ирреальности, настолько заворожило Андрея, что даже страх куда-то отступил, а его место заняла зависть к черному чудовищу…

Внезапно страх вернулся, и какой! Вверху стремительно мелькнуло красное пятно, затем оно стало намного больше, возникло прямо перед глазами… и Андрей узрел невиданное существо: то был карлик с кожей красной, как у аспида, с шерстью и мелкой чешуей, с тем самым гибким хвостом… и физия карлика больше напоминала не человеческое лицо, а морду прожорливой рептилии.

Для Андрея это оказалось слишком. Он зажмурил глаза, закрыл лицо руками и зашелся отчаянным воплем. А в голове металась единственная мысль: «Этого не может быть. Подобных тварей не бывает. Этого нет. Это всего лишь сон. Сейчас я проснусь, и…».

— Сейчас проснешься и увидишь маму, — подсказал далекий голос Корнелия.

Мать Андрея умерла четыре года тому назад. …Народного слугу привели в чувство весьма необычным образом: пробудившись, Андрей Интелик понял, что его собственный детородный инструмент пребывает во рту Вэй, а шею стягивает петля… в последнем он ошибся: это опять был красный хвост; сам карлик сидел у Андрея на плечах и тихо хихикал.

— Прости невежливое поведение малыша Улуру, — сказал Корнелий.

— Мой краснокожий друг не имеет представления о том, как следует обращаться с неприкосновенными делегатами.

Тут карлик что-то провещал на совершенно непонятном языке, и Корнелий перевел:

— Улуру просит оставить ему твои глаза и уши, когда Гуллах закончит с остальным. Я полагаю, можно уважить…

— По-ща-ди-те!!! — возопил злосчастный.

Вопль сорвался на хрип: это карлик туже затянул живую петлю на шее Андрея.

— Ты просишь о пощаде? — удивленно переспросил Корнелий. — Но не ты ли предлагал избавиться от человека, создающего проблемы? И я подумал: к чему мне сложности с Софией, когда есть ты. Пока ты будешь договариваться с убийцами, пока они будут ее выслеживать… А если не получится у них? К тому же им еще платить. И убийцам этих убийц тоже платить придется. Ты же платить не станешь… ох-ох, значит, пришлось бы мне. А времени у нас немного. Ты не забыл: завтра у вас голосование… вернее, уже сегодня. Боюсь, вы не успели бы с убийством. И еще… Возможно, тебе это покажется забавным, но у меня, признаюсь, не лежит душа к убийству великородной княгини. Зачем мне убивать княгиню, притом с такими сложностями, когда довольно устранить какого-то плебейчика?

Ну вот, я взвесил «за» и «против» и решил твою идею чуть подкорректировать. Подумай сам, благоразумный друг народа, как это будет славно для меня, когда ты вдруг исчезнешь: Софии будет некем шантажировать твоего отца, и твой отец с чистой совестью призовет своих сторонников голосовать за меня. Не правда ли, отличный план, а главное, простой… Как ты считаешь, Гуллах?

Громадный лестригон широко разинул пасть, обнажая два ряда острых, похожих на крокодильи, зубов, и облизнулся длинным сизым языком.

— Ну что ж, если не будет возражений, начнем, пожалуй, — сказал Корнелий. — Сулла, освежуй его.

Амазонка воздела нож.

Андрей отчаянно трепыхнулся, но хвост-петля держала крепко, и внизу, в причинном месте, был свой захват. Поэтому Андрей остался в кресле, и лишь из горла вырвался тоскливый хрип. В вылупленных глазах не было никакой мысли — был только ужас.

Едва заметным жестом Корнелий остановил амазонку и приказал карлику ослабить петлю.

— Похоже, делегат народа намерен высказаться против, — с неудовольствием отметил сенатор. — Итак?

— Пощадите… — просипел Андрей. — Я сделаю все!

— Пустой, никчемный разговор, — отмахнулся Корнелий. — Сулла, можешь присту…

— Вы не можете просто убить меня!

— Просто? Ты думаешь, для Суллы это сложно, отживший свое друг?

— Убийство делегата…

— Ты полагаешь, делегат невкусный?

— Ради Творца и аватаров, пощадите! Я сделаю все, ваша светлость!

Корнелий не ответил, и Андрей, предчувствуя надежду, принялся уговаривать его и при этом оказался весьма красноречив, точно на митинге плебеев. — …Я сдуру предложил убить Юстину, от страха, не подумав, — убеждал Корнелия Андрей. — Но вы мне объяснили, ваша светлость, и вы, конечно, правы, как всегда! Нам лучше обождать… и сделать так, как вы сказали!..

При этом он не уставал коситься на нож в руке Ясалы и страшную фигуру лестригона Гуллаха.

— Удивляюсь тебе, юный друг народа, — задумчиво вымолвил Корнелий. — Ты называл себя моим слугой, и вот, когда пришла пора слуге почить за господина, ты упираешься. Обидно это мне! Выходит, я тебе напрасно верил. Вот она, Punica fides! Тем более обязан я исправить свою ошибку… Другие аргументы у тебя найдутся или ты можешь только умолять, карфагенянин?

— Люди Юстины следят за домом вашей светлости. Они, конечно, видели меня. Они доложат госпоже, что я вошел с вами. И если рабы ваши меня убьют, Юстина рано или поздно дознается до правды, и вам несдобровать!

Корнелий наморщил лоб.

— Действительно, проблема. А впрочем, дальновидный друг, тебе не стоит беспокоиться об этом: твоего трупа не найдут они. Не будет трупа — не будет и улик против меня.

— Следователи обыщут ваш дворец, Юстина позаботится об этом! — в отчаянии воскликнул Андрей.

— Тише, тише… Ты так громко кричишь, несчастный, что можешь одержать победу над Стентором. Когда вы встретитесь с ним на небесах…

Так о чем это ты? А-а, насчет обыска в моем дворце? Пускай обыскивают.

Ты, кажется, меня не понял, речистый и плечистый друг народа: мой славный Гуллах целиком сожрет тебя, оставшиеся кости Сулла размельчит, Улуру уничтожит порошок, он в этом деле мастер, а Вэй затем наведет порядок.

Злополучный делегат перевел взгляд с Корнелия на безразмерное брюхо циклопа — и понял, что истязатель нисколько не лукавит.

Здесь мужество вконец оставило его, и злополучный делегат ударился в истерику.

Улуру с Вэй вернули его в чувство. Мысленно расставшись с жизнью, Андрей был удивлен, когда услышал следующие слова Корнелия:

— Впрочем, у нас есть выход. Мне, знаешь ли, не хочется рисковать беднягой Гуллахом: к нему я привязался; вдруг он тобой отравится, а?

— Д-да…

— Так вот, мой ядовитый друг, я и подумал, не отпустить ли мне тебя? Взамен оставишь мне одну полезную бумагу, только и всего.

— К-какую б-бумагу? — опасливо спросил Андрей.

— Ты смеешь возражать мне, Терситу дерзостью подобный?

Корнелий поманил пальцем Ясалу.

— Я напишу все, что угодно, — торопливо простонал делегат, — только пощадите меня!

— Да будет так, — кивнул сенатор. — Бумагу и стило для гражданина делегата!

Откуда-то появились лист бумаги и стило. Китаянка Вэй наконец выпустила изо рта мужскую принадлежность Андрея, влезла на колени к делегату и устроилась так, чтобы послужить ему подставкой для письма.

— Будешь писать, что я скажу, — предупредил Корнелий, — иначе, клянусь водами Стикса, ты тотчас же умрешь!

Андрей, трепещущий от ужаса, взял стило. Оно выскользнула из потных пальцев, но гибкая Вэй умудрилась подхватить его и вернуть Андрею.

— Итак, начнем, пожалуй, — повторил свою зловещую присказку Корнелий. — Пиши, предваряя каждое слово этой фразы прописными буквами: «Во Имя Бога Единого и Всемогущего…». Э-э, милый мой, так дело не пойдет! Рука твоя дрожит, а это нам не нужно. Скажу тебе по секрету, Сулла не переносит трусов. Верно, Сулла?

Амазонка изобразила страшную гримасу и выразительно провела ножом у своей шеи, а потом нацелила нож на Андрея, показывая, что шея может быть и его.

Корнелий передал Андрею другой лист и заставил написать фразу заново. До смущенного сознания бедняги еще не дошло, какую плату придется заплатить за жизнь, запамятовал он, кто, на беду свою, признавал «Единого Бога»…

— Написал? Молодец. Полезно грамотой владеть, иначе бы у нас не вышло ничего, к вящей радости бедняги Гуллаха… Пиши дальше: «Во Имя Бога Единого и Всемогущего, я, Андрей Интелик, пью эту девственную кровь…».

Плебей замычал и поднял взгляд на мучителя. Так встретились его глаза с глазами Корнелия: Андрей увидел красные буркалы демона, и силы вновь оставили его…

— Какой ты слабонервный, юноша, — посетовал сенатор, когда Улуру с Вэй привычными уже способами привели делегата в чувство. — Не думай убегать от нас в спасительный мир безмолвия. Будь умницей, не испытывай наше терпение. Обещаю, когда оно закончится, ты будешь умирать в непредставимых муках: Гуллах, наш общий друг, любит забавляться с живой едой… Итак, пиши: «Во Имя Бога Единого и Всемогущего, я, Андрей Интелик, пью эту девственную кровь за Марка Ульпина и Януария Ульпина…».

В этот момент бездна зловещего замысла Корнелия разверзлась перед Андреем; ужаснув его до самых потаенных уголков души, эта бездна придала злосчастному силы воскликнуть:

— Нет, я не стану признаваться в ереси! Лучше убейте! — и он порвал свое письмо…

Корнелий сокрушенно покачал головой, и Андрей снова услышал из его уст слова непонятного языка. «Он блефует, он меня пугает… только пугает! — подумалось Андрею. — Конечно, он не станет убивать меня. Я должен держаться, как титан Прометей, и тогда…».

Он не успел додумать до конца героическую мысль, поскольку амазонка Ясала метнулась к нему и вонзила нож в его грудь.

Боли он не почувствовал — так, чуть кольнуло в области сердца. Наклонив голову, новоявленный титан увидел, как по тунике вокруг ножа расползается алое пятно. «Неужели это моя кровь?», — подумалось ему.

Ясала извлекла нож из раны и с удовольствием облизала его.

Гуллах что-то проревел и требовательно указал на Андрея.

Корнелий кивнул, и Гуллах сделал широкий шаг к своей жертве.

— Вы убили меня, ваша светлость, — прошептал делегат — и вновь ускользнул в объятия беспамятства…

***

Час спустя из-под его руки вышло письмо следующего содержания:

«Во Имя Бога Единого и Всемогущего, я, Андрей Интелик, пью эту девственную кровь за Марка Ульпина и Януария Ульпина, моих единственных владык в этом и в потустороннем мирах. Да здравствуют и да живут они, да свергнут власть нечистых аватаров, да выведут народы Ойкумены на путь свободы, равенства и счастья.

Братья и сестры!

На этом черепе замученного нами белого младенца клянусь блюсти учению Марка Ульпина до последних мгновений моей жизни, использовать все мои знания, умения и связи ради торжества Свободной Веры; все, что будет добыто из моих уст против этих слов, под пыткой или иным способом, заранее объявляю недействительным.

Братья и сестры!

Вы говорили о грехах земных властей, о том, как истязают нас приспешники зловещей аватарианской веры. Скажу и я, скажу об императоре.

Братья и сестры, зачем нам нужен Виктор Фортунат? Зачем нам нужен этот бестолковый старец? Какую роль играет в государстве он, кроме обмана трудовых людей? Истинно изречено великим Марком, зачинателем Свободной Веры: не бог земной суть этот называющийся богом, он заурядный смертный, как мы, только на троне из отнятого у народа хрусталя, а не как мы, в трущобах!

А родичи его? Они живут в Сапфировом дворце, где каждый камень стоит сотен состояний! И в то же время трудовой народ влачит существование презренного раба!

Я предлагаю отобрать у пресловутых Фортунатов их богатство и разделить все поровну, между людьми, а самих так называемых потомков мифического Основателя заставить трудиться, как простых людей: если будут вкалывать на народ, сохранить им жизнь, а если нет — казнить мучителей народа!

Писано 13 числа Месяца Черной Собаки в Год Третий от Зарождения Свободной Веры, мной, Андреем, сыном Кимона Интелика, собственноручно, вне всякого насилия, по доброй моей воле и разумению небес».

***

Затем, когда упавший духом делегат поставил точку в своем зловещем признании, амазонка Сулла-Ясала по велению князя Корнелия окропила стило в крови Андрея, вытекавшей из символической раны, — и Андрей расписался. Для вящей верности его заставили приложиться к бумаге всей окровавленной пятерней…

Князь Корнелий надел перчатки, взял в руки кровавую эпистолу, внимательно перечитал ее и, оставшись довольным, изрек с улыбкой:

— Macte animo, generose puer, sic itur ad astra — Хвала тебе, благородный отрок, так идут к звездам! Теперь ты можешь быть свободен. Сказать точнее, ты для других свободен, павший друг, но для меня ты — раб! Это твое добровольное признание, — Корнелий выразительно помахал кровавым листком, — тянет на тысячу смертных приговоров. Само собой разумеется, написать его мог только закоренелый еретик, который не боится вверять бумаге сокровенное. А как ты ловко нас дурачил! Мы думали, ты трус, предатель, мелкий негодяй, вития, грозный криком, не более того.

Мы обманулись: ты мужеством подобен Прометею, имя не лжет твое!

Увы, — князь тягостно вздохнул, — ты не бессмертен, как титан, а святые власти наши не обладают зевсовым терпением. Поэтому прими, мой юный Прометей, такой совет: прежде чем замыслишь сделать что-нибудь ради угнетенного народа, убить кого-нибудь, кто тебя выше, или иной подобный подвиг совершить, — припомни эту полезную бумагу! И учти, — здесь голос Корнелия зазвенел, как сталь, — если с княгиней Софией что-нибудь случится, немедля жди милисов в белых ризах! И не надейся оправдаться на суде: ты до него не доживешь, как твой владыка Марк Ульпин, этих признаний хватит, чтобы тебя подвергли лютым пыткам с целью получения дополнительных свидетельств, например, о твоих сообщниках-еретиках. Не думай также убивать меня, — ухмыльнулся князь. — Как только я умру, надежный человек доставит документ в Курию, и скоро ты последуешь за мною в ад, дружок. Так что молись о нас с Софией! Ты понял все, плебей?

Андрей, находившийся к тому моменту в полувменяемом состоянии, механически кивнул.

— Ну вот и славно, — осклабился Корнелий. — Одно дело сделано, можно и покормить беднягу Гуллаха. Итак, начнем, пожалуй…

 

Интерлюдия четвертая,

в которой делегат становится рабом не одного, а двух хозяев

148-й Год Симплициссимуса (1787), 13 января, Темиси.

Читателям слабонервным и благонравным, пропустившим предыдущую главу, автор сообщает ее краткое содержание: делегат Андрей Интелик явился к князю Корнелию Марцеллину с предложением убить княгиню Софию Юстину и таким простым способом разрешить все порожденные ею проблемы; в ответ Корнелий, пылающий страстью к Софии, с помощью четверки своих рабов-экзотиков принудил злополучного делегата написать признание в причастности его, то есть Андрея, к ереси Ульпинов, каковое признание и пообещал пустить в ход, если с Софией или с ним, Корнелием, случится какая-либо неприятность. …А несколько часов спустя окровавленный труп Андрея Интелика нашли в Эридовом лесу, что начинался сразу за северной окраиной Темисии.

К грядущему несчастью, труп не оказался трупом; явившего проблески сознания делегата срочно доставили в Авентинский госпиталь. Врачи, осмотрев больного, поставили диагноз: «Поверхностное ножевое ранение в грудь, вызвавшее значительную потерю крови».

За жизнь слуги народа можно было не опасаться. Вскоре к нему явились милисы, но не в белых ризах, а обыкновенные, в коричневых мундирах, и задали уместные вопросы по поводу происшествия. Сперва стражам порядка пришлось довольствоваться невразумительным бормотанием, но затем показания делегата обрели минимальную ясность, и милисы добросовестно зафиксировали в своих протоколах:

«Со слов пострадавшего, ночью на него напали трое, один из которых нанес ему ножевое ранение. Дальнейшее помнит смутно. Каких-либо примет нападавших не помнит совсем. Версия: ограбление».

Впрочем, несколько часов спустя следствие скорректировало свою позицию и, не без настойчивой подсказки свыше, стало полагать нападение на известного вожака толпы политическим покушением. Это бросало тень на сторонников Софии Юстины, но, конечно же, не на нее саму.

Таким образом, сыну Кимона Интелика не удалось принять участие в решающем заседании Плебсии. Трибун Кимон, конечно же, не мог ждать сына; о том, какая неприятность приключилась с Андреем, Кимон узнает после заседания. С Корнелием ему связаться также не удалось, и Кимон сделал то, что вынужден был сделать. 13 января Сто сорок восьмого Года Симплициссимуса народные избранники, по предложению своего трибуна, успешно провалили кандидатуру князя, сенатора и консула Корнелия Марцеллина на пост первого министра Аморийской империи.

***

Злосчастный делегат лежал один в своей палате и предавался горестным раздумьям. Несмотря на потрясение, а может, именно благодаря ему, Андрей запомнил свое «добровольное признание» слово в слово. Он понимал, это не сон, это кошмар реальный, и это означает, что князь Корнелий, бывший благодетель, а нынче властелин, действительно в любой момент способен затянуть петлю на его, Андрея, шее, — и легче, чем торквес на шее жалкого раба.

Корнелий оказался прозорлив в одном: ему удалось покарать обидчика Софии карой худшей, нежели смерть, — он подселил в душу Андрея неизбывный, липкий, леденящий страх; волею Корнелия Андрею придется жить с этим страхом, и жизнь перестанет быть жизнью, превратится в пытку.

Но в остальном Корнелий Марцеллин ошибся — то была традиционная и роковая ошибка большинства талантливых людей, мнящих себя великомощными богами.

Ошибка заключалась в том, что, превратив Андрея Интелика в своего покорного раба, князь Корнелий и относиться стал к Андрею, как к рабу, то есть перестал принимать его всерьез.

Между тем Андрей Интелик сделался рабом не одного, а двух господ, и второй хозяин, извечный повелитель потаенных пороков, издревле был сильнее, коварнее и изощреннее своих земных подражателей.

Всей предыдущей жизнью подготовленный к рабской доле, подсознательно Андрей Интелик был рад сделать роковой выбор. Все унижения, обиды, злоключения минувшего в тот день всплыли в его памяти, сложились меж собой, смешались в гремучую взвесь, — и, подожженный случайной искрой князя Корнелия, в душе Андрея воспылал костер неистребимой ненависти.

Андрей знал нынче, кто его смертельные враги. Образы Софии, Корнелия, других князей, других патрисов, всех, кто так или иначе наносил ему обиды, вольно, невольно, лично ему либо той общности, к которой он себя причислял, каким-то действием либо одним лишь фактом своего существования, слились в сознании Андрея и образовали фантом некоей невиданной рептилии, ужасающей, как загадочный карлик Улуру, но имя ей было — Аристократия.

Прежде Андрей-политик различал аристократов меж собой. Например, Юстины были врагами, Милиссины — союзниками Юстинов, и значит, тоже врагами, Петрины держали нейтралитет, следовательно, могли стать как врагами, так и союзниками; Марцеллины были друзьями и благодетелями. Нынче Андрей постиг, что деление аристократов на «своих» и «чужих» обманчиво, наивно, примитивно, опасно — они враги все, от первого до последнего: в конечном счете князь Корнелий ничем не отличается от княгини Софии, он такой же, как она, а она такая же, как все.

И Андрей Интелик возненавидел их всех, самой лютой ненавистью, на которую была способна его смертельно раненая душа. Ничего не зная о любви Корнелия к Софии, даже не догадываясь об этой истинной причине своего несчастья, Андрей думал: «Злодей, потомок Фортуната, обошелся со мной, как с варваром, язычником, рабом, хотя я преданно служил ему, а насчет Юстины предложил единственно разумный выход. Чего уж проще: убить Юстину, и мы в триумфе — он первый министр, а я… Ему это даже выгоднее, чем мне! Но он, видать, обиделся, как это я, низкорожденный, предлагаю ему, князю, убить княгиню! Они, князья, патрисы, пришельцы, нас, коренных, не ставят ни во что. Мы для них вообще не люди. Мы, плебеи, для них ублюдки, такие же, как проклятые язычники…».

Еще рассудил он такое, что накануне не привиделось бы в самом кошмарном сне: «Не были б Ульпины еретиками, много правильного можно было бы найти в их учении».

Но не подумайте, читатель, что наш Андрей готовился стать еретиком, хотя бы и в душе. Не таков наш Андрей, чтобы идти против сияющего солнца (вернее, эфира) аватарианской веры, нет, сила его в другом.

Сила нашего Андрея, которую он сам пока еще не очень сознавал, заключалась в умении обращать свет сияющего солнца в лучи смерти.

Корнелий Марцеллин обрек Интелика на пытку страхом — и не догадывался он, этот могучий Марцеллин, что бывший протеже его возжаждет разделить свой страх на всех.

Он многого не понимал еще, Андрей Интелик, не видел он пока различия причин и следствий, и это тоже справедливо и разумно, ведь теоретиком не был он… и это тоже ничего: творители идей всегда найдутся, были бы практики умелые.

Отныне он знал в лицо врагов своих, патрисов. Еще он знал в лицо друзей, тех, кто поможет ему отомстить патрисам. За него и за себя, за всех и за все. Последних было на тридцать пять миллионов больше, чем первых. Но, именно, они были последними, в сравнении с его врагами, и они еще не сознавали, зачем они нужны ему, Андрею.

Он поклялся, что объяснит им, и они отомстят.

Он не знал еще, когда и как случится эта месть, и какую цену, и кому, придется за месть заплатить — одно он твердо знал днем тринадцатого января: он отомстит за все.

Корнелию. Софии. Князьям. Патрисам. Всем врагам народа, то есть его врагам.

Таким мечтаниям он предавался, народный делегат Андрей Интелик, и как-то упускал из виду, что не под силу одному возжечь костер всеобщей мести. Он упускал из виду армию, фанатично преданную Божественной власти; чиновничество, в наиболее профессиональных слоях своих состоящее из потомственных патрисов; магнатов, воспитанных системой и вросших в нее; иереев, освящающих систему, — и тем более упускал из виду общество, повязанное невидимыми сетями Истинной Веры… Наконец, он упускал из виду тайную сверхсилу, истинная природа которой тщательно скрывалась от смертных, — единственной самодовлеющей целью этой сверхсилы было сохранение Божественного мира.

Однако ненависть, вместе со страхом воспылавшая в его душе, была неотъемлемой крупицей Мирового Зла, и в этом качестве тоже была сверхсилой.

Он стал еретиком, Андрей Интелик, не потому, что он сознался в ереси Ульпинов, а потому, что нынче Сатана подселился в его душу.

Вечером того же дня трибун Кимон Интелик навестил сына в больнице, и Андрей поведал отцу, мол, князя Корнелия так и не дождался, был внезапно атакован тремя неизвестными в масках… и дальше ничего не помнит.

И Кимон укрепился в мысли, что покушение совершено людьми Софии Юстины, как бы в отместку за давешний конфликт на Форуме, — и тоже зарекся отплатить за все.

За сына. За собственные унижения. И за народ, конечно.

Они всегда если что и делают, то исключительно ради страдающего народа, эти люди толпы.

После Кимона Андрея навестил Роман Битма. Великозвучный публицист нынче показался Андрею особенно подозрительным, так как стрелял глазами по сторонам пуще обычного и, притом, пугался каждого шороха.

Мысль шевельнулась у Андрея, не служит ли соумышленник агентом у Юстины, не он ли, Битма, выдал ей его, Интелика. Ведь кроме этого коротышки, в ту ночь на Форуме были только варвары, да сами ересиархи!

Немного поразмыслив, Андрей отринул эту мысль. Во-первых, рассудил он, Ромаша трусостью силен настолько, что не решится даже постучать в ворота злой врагини, ни днем, ни ночью (днем — потому что могут увидеть, а ночью — потому что темно), не то что выполнять шпионскую работу для нее. Второе, логично вытекавшее из первого, заключалось в том, что Ромаша побоится доносить о преступлении, которое свершилось на его глазах и которому он не помешал, хотя, как честный аколит, помешать был обязан. В-третьих, Ромаша бы не стал так злобно поливать Юстину в своих публицистических трудах, если б предался ей однажды. И в четвертых, если б Ромаша на него донес, он бы, Андрей, как проницательный политик, Ромашу раскусил, а раз не раскусил, то значит, не донес Ромаша.

Подумав так, Андрей явился к выводу, что донесли Юстине сами звери, иначе, варвары. Эта догадка логично вписалась в готовую схему и, более того, послужила доказательством очевидной государственной измены.

«София Юстина связана с язычниками, с дикарями, — рассуждал сам с собой Андрей Интелик. — Она всегда поддерживала их, старого Круна и этого ублюдка Варга. Этот ублюдок и донес ей обо мне; так очутились у нее пресловутые улики…».

Новая догадка вдруг мелькнула в его воспаленном сознании: «Быть может, он и самих ересиархов освободил по ее тайному приказу! Да, да!

Она велела Варгу выпустить Ульпинов… и меня привлечь к этому злодеянию, чтобы потом шантажировать отца. Ересиархов скоро изловили и убили, но улики против меня остались, и все вышло, как она хотела. Да, точно, так и было! Недаром ублюдочный варвар не понес никакого наказания. Она знала о государственном преступлении и покрыла его! Она сама преступница и еретичка! И он преступник, этот Корнелий Марцеллин: он покрывал ее и покрывает! Для виду он враждует с ней — на самом деле все патрисы заодно, против нас, против плебеев!.. И даже больше: все те ужасные слова, которые он записать меня принудил, сам он и выдумал. А может, и не выдумал. Как можно выдумать такую ересь?! Столько худых слов об императоре нормальный человек в бреду бы не придумал. Корнелий — еретик? Да, точно: еретик, ульпиновский сообщник! И все они еретики, так называемый отпрыски Великого Отца. Когда-нибудь мы это всем докажем. И народ увидит… Да, наш народ увидит все и все поймет! Когда-нибудь наступит светлый миг, мы отомстим, за веру, за обманутый народ!».

И не приходило в голову радетелю злосчастного народа, что князь Корнелий мог, как все земные люди, обмолвиться случайно и некстати…

Роману Битме он велел составить большую грозную статью о покушении на делегата, но в той статье имен не называть, греметь вовсю, чтоб стало страшно, однако не метать конкретные перуны, — а подписаться «Гурий Леонид», дабы прибавить весу и чтоб никто не догадался, какой неоперившийся искусник на самом деле сотворил грозу.

Итак, сей одаренный борзописец отбыл сочинять грозу, а юный делегат народа, врагами пригвожденный к ложу, еще подумал, глядя тому вслед: «Полезный для народа гражданин! Он будет объяснять народу правду и метким словом поражать еретиков».

Вот такой наивный человек готовился в то время стать вождем порабощенного народа Амории.

***

Оставив сына, Кимон отправился к Софии, чтобы раз и навсегда разобраться с ней.

На их счастье, с Софией он не встретился — она, как оказалось, уехала из города в Эсквилин, провожать свою подругу Медею Тамину.

А затем произойдут другие важные события, и Кимон передумает раз и навсегда разбираться с Софией.

В аэропорту София встретила Марсия Милиссина, и никто бы не поверил, что эта встреча произошла случайно.

Кстати: тем же вечером преступники, совершившие покушение на молодого делегата, добровольно сдались в руки правосудия. Собственно, у них не было другого выхода: доблестная аморийская милисия все равно бы скоро вычислила их. Как и предполагалось, преступников было трое, все они оказались плебеями, стихийными приверженцами Софии Юстины.

Еще кстати: тем же вечером в Эсквилин прибыла первая после циклона аэросфера из Астерополя, и на этой аэросфере явились архонт Метиды князь Луцилий Ираклин и верховный куратор Ордена Сфинкса мать Анастасия Коллатина; эти двое также встретились Софии в столичном аэропорту.

Впрочем, ее интересовал один лишь Марсий.