Глава сорок пятая,
в которой снова подтверждается древняя истина: свято место пусто не бывает
148-й Год Симплициссимуса (1787), 13 января, предместье Темисии, Эсквилинский аэропорт
— …Прими мои поздравления. Рад за тебя и за державу Фортуната.
Корнелий не смотрелся в кабинете твоего отца. В твоем кабинете. Еще раз поздравляю, Virgo Magna!
— Не уезжай, Марс, мой воинственный бог! Ты нужен мне. Пожалуйста…
— Я нужен ей, моей несчастной матери. Мы летим в Киферополь: я, она и слуги. Там исцелят ее.
— Это он, все он, Корнелий!
— Да, он помог мне. Он принял мой рапорт об отставке, связался с лучшими врачами и представил им меня. И он лично подписал нам разрешение на вылет: к счастью, пока еще он первый министр.
— И ты позволишь вероломному злодею разлучить нас?
— Он не разлучал нас.
— Но ты меня оставляешь, Марс! Вы все меня оставили: отец, кузен, подруга… теперь и ты!
— Лукавые слова твои! Отец на самом деле от тебя сбежал, кузена прогнала ты, подруга… я б радовался на твоем месте: с такой подругой недруги излишни!
— Ты нужен мне, Марс. Не уезжай.
— Напрасные слова!
— Я люблю тебя.
— Ты любишь власть.
— Я люблю тебя, Марсий!
— Ты любишь власть, София.
— Но разве ты не знаешь, зачем нужна мне власть?
— Чтобы упиться ею.
— Ты в самом деле так считаешь?
— Я больше не хочу об этом говорить.
— Останься, Марс. Я власть люблю, то правда, но и тебя люблю я.
— А что сильнее, власть или меня?
— Это несравнимо.
— «Aeternum vale!», — сказал Орфей Эвридике…
— Не заставляй меня выбирать между властью и тобой. Пойми же, наконец, я не желаю выбирать! Ни один умный человек не должен отказываться от власти; только испорченный нравственно способен отказаться от обязанности помочь нуждающимся… и низко уступать свое место дурным людям: глупо желать лучше быть дурно управляемым, нежели управлять хорошо самому!
— По-моему, я это уже слышал. Но не от тебя. Никогда не думал, что ты полагаешь своей обязанность «помогать нуждающимся»… что тебе до них!
— Это сказал Эпиктет.
— Раб!
— Мудрец! Для меня важнее, что в голове у человека, нежели что у него на шее. Я гляжу на князя, обуреваемого низкой ревностью, и вижу княжеский торквес: раб тот, кто не имеет воли, чтобы вразумить самого себя!
— И снова Эпиктет?
— Нет, я. Это из моей диссертации по философии политики.
— Надо же, София Юстина читает нам мораль! Как там у Эзопа, помнишь? «Волк и пастух»! По-твоему, я похож на эзопова пастуха?!
— Марсий, приди в себя! Вернись. Посмотри на меня. Это я, я, твоя София, — разве не видишь? Тебя я люблю, только тебя, единственного моего мужчину!..
— Странно мне слышать такие слова. Я думал, у тебя уже готова другая кандидатура на роль единственного мужчины.
— Окаянный демон, я отомщу ему! Что он с тобою сделал… знаю, что! Он убедил тебя, будто натурой я ему подобна. «Да, я злодей, и я горжусь этим — но и она злодейка, такая же, как я». Это он тебе говорил? Не отвечай! Скажи лучше, позволишь ли ты ему победить нашу любовь?
— Оставь Корнелия в покое. Пойми ты наконец простую истину, София: мужчина — это не очередная звездочка на калазирисе и не предмет, который можно внести во дворец первого министра, а можно и вынести, когда он надоест. Мужчина — это не твоя собственность. Мужчина — это равный. Конечно, если он мужчина. Твоя беда, София, в том, что тебе не нужны равные. Ты самодостаточна, как вышний пик Олимпа!
— Это не твои слова, Марсий.
— Это правда, София.
— Это ложь! Мне жаль тебя, воинственный бог. Ты поддался слабости, низкой ревности, ты ревнуешь меня к власти, как какой-то варвар!
Неужели ты думаешь, что, оставив меня, ты докажешь себе, какой ты настоящий мужчина? Неужели ты думаешь, моя власть как-то умаляет тебя в моих глазах? все наоборот: я власть сама себе добуду, мне нужен ты не ради власти, а ради самого тебя. В конце концов, не ты ли сам склонял меня к борьбе?! И вот, когда я побеждаю, командуешь отбой?! Хороший генерал, de visu. Я полагала, мой мужчина выше суетных эмоций. Казалось мне, ты любишь свою женщину такой, какая она есть.
— Уже не знаю, какая ты есть. Ты многолика, как Геката. А я любил тебя Венерой. Любил тебя Виртутой. Любил тебя Минервой…
— Ты должен был любить меня Софией, Марсий.
— …
— Почему ты молчишь? Ты разлюбил меня?
— Мы не можем быть вместе, София.
— Отвечай на вопрос: меня ты любишь?
— София…
— Назвался мужчиной — отвечай, не увиливай!
— Да!
— О Марс, мой бог! Я это знала, знала!
— Оставь этот порочный город. Уедем вместе в Киферон. Там чистый воздух, серебряные горы, там я куплю имение, и нас никто не потревожит…
— Я в самом деле это слышу? Еще скажи, вслед за любимым дядиным Горацием Флакком:
Хватает у тебя, однако, дерзости такое предлагать наследнице юстиновского рода! И если ты забыл, кто были твои предки, своих я помню! Proh pudor!
— София…
— И что же, все оставить?! Я рисковала жизнью, чтобы оставить все
Корнелию?!!
— Ты рисковала жизнью ради Квиринала — ради меня отказываешься просто сесть в аэросферу!
— Какая чушь! У меня даже нет разрешения на вылет.
— Корнелий даст его тебе.
— Глупец!.. Какой же ты глупец, ревнивый эгоист! Корнелий никогда меня не выпустит с тобой!
— Оставь же наконец Корнелия! Он скоро ничего не будет значить, и ты сама…
— На что, несчастный, намекаешь ты?! По-твоему, мне нужно стать первым министром только для того, чтобы подписать себе разрешение на вылет в Киферополь, к любовнику?! В жизни не слышала большей глупости! О, где тот Марсий, мудрый, чуткий, сильный, которого любила я?
Верни его мне, ты, укравший его облик!
— Он раскрыл глаза, твой бывший Марсий.
— Он ослеп!
— Возможно. Сияние богини ослепило его. Нам, смертным, опасно жить рядом с богиней. Прощай, великая богиня…
— Довольно! Мне надоело это слушать, все эти бессчетные восторги, какая я великая богиня, и умная, и смелая, красивая, само собой… и еще девятьсот девяносто девять превосходных эпитетов! От слишком частого употребления эти комплименты обращаются в оскорбления. Я терплю их, но они мне не нужны. Еще Платон сказал: «Редкое ценно»! Я не богиня, я просто женщина, я знаю, в чем мой долг и где моя любовь. Мой долг — служение державе, моя любовь — ты, Марсий! Останься, я все тебе объясню, и ты поймешь меня.
— С другими упражняйся в красноречии, таких еще немало, счастливых обмануться; с меня довольно твоей лжи!
— Тебя определенно подменили. А я надеялась, из Сиренаики вернется Марсий, который будет мне опорой; я, между прочим, ему хочу отдать пост военного министра.
— Мне?
— Марсию Милиссину. Моему воинственному Марсу, которого я люблю.
— Который проиграл нарбоннскую войну?
— Который ее выиграл и получил за это орден Фортуната.
— Я легат, а военный министр должен быть проэдром или, по меньшей мере, префектом.
— Ты будешь префектом, а затем и проэдром. Не такие чудеса случаются. Медея…
— Я не твоя Медея!
— Ну разумеется! Ты — Марсий! Имя, зовущее на бой!
— Мне нет тридцати.
— И что же? Сам первый министр будет младше тебя. Довольно нам геронтократов. Шестидесятилетних — в воду! Власть — молодым и сильным!
— Ты это серьезно?
— Вполне. Мне не придется убеждать Божественного Виктора тебя назначить — он сразу согласится. Ты родовит, талантлив, популярен — какой еще министр нужен? Любовь моя, останься, мы будем править вместе: ты — армией, а я — страной!
— Смешно мне слушать твои речи. Ты говоришь со мной, как будто я страдаю амнезией! Мне ли не знать, кто в самом деле будет править? Когда в Нарбоннии я воевал, ты разве что флажки на картах не передвигала.
Тебе бы орден Фортуната дать, как главному военачальнику!
— Я обещаю, в чисто военные проблемы вмешиваться не буду. Чего еще ты хочешь от меня?
— Пойми ты наконец простую вещь, София: мне больше ничего не нужно от тебя! Это тебе, неугомонной, все время что-то нужно от других.
Вот ты придумала меня назначить… и снова по себе людей считаешь! Ты, что же, полагаешь, я прельщусь и тотчас стану прежним Марсом? Нет, я — не ты, власть для меня не самое святое в жизни! Она меня предупреждала, кто ты есть, я ей не внял… бедная мама! Я уезжаю с ней; пока не вылечится — не вернусь обратно… а может, насовсем останусь в Киферее.
— Прошу тебя, не уезжай! Я, в доказательство моей любви, тебе ребенка принесу…
— Ну все, довольно! Второй раз на эту удочку меня не словишь!
— У тебя нет сердца! Не знаешь ты, что мать переживает, потерявшая ребенка!
— Не потеряла ты ребенка нашего — его ты в жертву принесла в своей игре за власть. Утешься тем, что жертва не напрасной оказалась!
— …
— Ты снова лжешь. Я знаю правду. Ребенка не было. Ты вытравила его, потому что он мешал. Ребенок — средство обуздать меня, не цель твоя. Ты не можешь быть матерью, ты можешь только править! Другие пусть творят детей — ты правь, римлянка!
— Безумец, безумец, сам себя не слышишь! И ничего не знаешь!
— Я многое бы мог тебе сказать, богиня, и ты бы поняла, как много знаю я. Мог бы устроить так, чтоб и другие знали. Они бы ужаснулись, какое чудо жаждет править ими. Но я не стану. Не буду тебе мстить. Как ты сама себе мстишь, я не сумею. И никто не сумеет. Оставь меня, и я тебя оставлю. Обоим нам урок.
— Остерегись, злосчастный! Ни разу я, Юстинов дочь, не унижалась перед кем-то, как сегодня. Прошла я сквозь Кавдинское ущелье, тебя я умоляла, привыкшая не умолять, а брать. Тебе бы следовало знать, узколобый самнит: я получаю все, чего хочу, каких бы средств и сил это ни стоило! И горе всякому, кто перейдет дорогу мне! Найду я средства, как угомонить любого!
— Вот и явилась в истинном величии богиня! Ты вся в этом: сперва оливковый венец; не помогло — так значит, кнут! Напрасно ухищряешься.
Я не боюсь тебя, великомощную. Мне, побывавшему под стрелами и под судом, в объятиях смертельных джунглей, и все твоими милостями, перуны не страшны.
— О, ты болен тяжелее, чем я думала, упавший с пьедестала бог, не видишь дальше собственного носа!
— Не делай из меня врага, София. Мать, сестра и дочь — последнее, что у меня осталось. Не трогай их! Ты поняла?
— Я поняла. Не беспокойся, мне достанет воли смириться с тем, что бог, которого любила я, развоплотился в заурядного самца. В одном ты прав, князь Марсий Милиссин: место твое подле меня недолго будет пустовать! Иной найдется, меня достойный и моей любви. А ты прощай — лети в свои серебряные горы. Пожалуй, большего ты не заслуживаешь.
— Прощай, великомощная. Спеши надеть свою корону и завести себе очередную верную игрушку — большего счастья и ты не заслуживаешь!
***
Из Эсквилина София возвратилась в фамильный дворец и стала ждать Корнелия.
Корнелий не приехал — вместо него поздним вечером явился курьер из Пантеона с сообщением, что Святая Курия на экстренном заседании подтвердила запрет подданному Божественного императора, не достигшему тридцати лет, занимать пост первого министра Аморийской империи.
Это был тот самый категорический отказ, который София столь отчаянно стремилась обойти.
Следующим днем она явилась на заседание Сената и увидела своими собственными глазами, насколько велика поддержка сенаторами Корнелия Марцеллина.
После разъяснения Курии ее, Софии Юстины, кандидатуру даже не рассматривали.
Сенаторы искренне возмущались «плебейским бунтом» против предложенной ими, сенаторами, кандидатуры и, как поняла София, готовы были выдвинуть Корнелия вновь.
И выдвинули бы — если бы сам Корнелий явился на это заседание.
Его искали, но не могли найти.
В смущенных чувствах София провела и весь следующий день, пятнадцатого января. Она много раз порывалась разыскать Корнелия, чтобы договориться с ним, но всякий раз усилием воли останавливала себя, повторяя: «Он должен придти ко мне первым!».
Она опять рисковала, то есть оставалась той Софией, которую он боготворил и которой недавно спас жизнь.
Три дня продержав ее в невероятном нервном напряжении, на четвертый он явился к ней сам — ранним утром, когда она, гордая, но обессиленная, спала в объятиях какого-то мужчины, чье имя ни для нас, ни для нее не имеет ни малейшего значения.
***
148-й Год Симплициссимуса (1787), раннее утро 17 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов
— …Я ждала вас, дядя, и я рада вам. Как заметил однажды Еврипид, «поздно ты приходишь, но я хвалю тебя и за это».
— Мне стоило придти лишь для того, чтобы услышать похвалу от единственной на свете женщины, чьи слова всегда больше, чем просто слова.
— Да-да… Я размышляла, куда бы пойти моему несчастному дядюшке? Кто поймет его лучше, чем любимая племянница? Я и вправду очень сочувствую вам, дядя. Все предают вас. Сначала зять, потом шурин, за ним дочь, и наконец, соратники… Кто бы мог подумать, что Кимон Интелик призовет своих крикунов голосовать против вас?! Вы столько сделали для него, для сына, для всей фракции. Вот она, плебейская благодарность! Вам будет урок, дражайший дядюшка: не водитесь с плебеями! Иное дело мы, потомки Фортуната…
— Признаться вам, София?
— Признайтесь, дядя, я заинтригована, вся трепещу от ожидания!
— Я ненавижу вас. Вы не женщина. Вы самое злобное, мстительное и алчное создание на свете. В сравнении с вами Медуза Горгона — эталон участия и добродетели.
— Тогда почему вы до сих пор не обратились в камень? Хотя, признаться, лицом вы мне уже напоминаете обточенный ветрами гранитный обелиск. Ага, наверное, вы начинаете превращаться сверху.
— Я не договорил. Дослушайте меня. Однажды я сказал себе, глядя на вас, София: odero si potero; si non, invitus amabo…
— Вы плагиатор, дядя, ко всем прочим вашим совершенствам: это сказал Овидий Назон, а не вы.
— Пусть так! Я не силен в любовной лирике. Я просто вас люблю, София, такой, какая вы есть. Я пытался ненавидеть вас, и у меня получалось, однако пылкая любовь всегда брала свое. Вы завораживаете меня, как Клеопатра Цезаря. Полагаю, если бы у вас не было компромата на юного Интелика, вы бы выдумали что-нибудь другое. Вы неистощимы на выдумки. В какой недобрый день пришла мне в голову идея дорогу вашу заступить?! Сейчас я понимаю, что у меня с самого начала не было против вас ни малейшего шанса. А как я был самонадеян!
— Мягко стелете, дражайший дядюшка. С чего вы взяли, что я охотлива до лести?
— Я вам не льщу, дражайшая Софи, — я вам соболезную!
— Извольте объясниться, милый дядя. Вы снова меня заинтриговали.
Как это у вас получается?
— А соболезную я вам по той простой причине, что вы сражаетесь против иллюзии.
— Против иллюзии?
— Вот именно, любовь моя. Ибо человек, который алчет сделать вас счастливой, единственно по вашей непонятной прихоти принужден разыгрывать обидную роль вашего смертельного врага!
— Ах, значит, по прихоти моей вы утопили моего несчастного отца?!
— Ваш отец был обречен, дражайшая Софи. Старому Эгиоху недоставало вашей силы духа. Я поступил предельно благородно, посодействовав его скорейшему сошествию с Олимпа. И наконец, кто-то же должен был держать ответ за ваши прегрешения! Нам, родителям, Божественный Промысел определил нести ответ перед богами за проступки детей…
— Ваш неподражаемый цинизм всегда забавлял меня, дядюшка.
«Нам, родителям, назначено нести ответ за проступки детей», — и это говорите вы, вы, ради власти отрекшийся от собственной дочери только потому, что она предпочла вашей назойливой опеке союз с любимым мужчиной, с мятежным варваром!
— С меня какой спрос, милая? Я не пытаюсь скрыть существо своей натуры: я негодяй, и вам это известно. Другой вопрос меня интересует: намного ли вы лучше?
— Я лучше вас, дражайший дядя. Я не предам того, кого люблю.
— Охотно верю, милая Софи. Вы власть не предадите, это точно!
— Дядя, я полагаю, вы ко мне явились на рассвете не для того, чтобы заявлять оскорбления. Будьте любезны, переходите к делу!
— Где ваше чувство юмора, моя воплощенная Афродита? Ну так и быть, к делу, так к делу… Что нужно сделать для того, чтобы вы перестали шантажировать Интелика и позволили мне занять кресло первого министра?
— Перевернуть мир. У Архимеда не вышло, и у вас не выйдет, дядя, даже не беритесь.
— Я так и думал… Значит, все решено?
— Увы и ах!
— И что же будет дальше?
— Вы это спрашиваете у меня?
— У вас, in concreto, у той, которая прячет в своих очаровательных пальчиках ключи от тронного зала.
— Боги определят достойного.
— Вы хотели сказать: достойную.
— Да, верно.
— Я обожаю смотреть на вас, когда вы блефуете, — вы становитесь невероятно соблазнительной!
— Я не блефую, и скоро вы это поймете, дядя.
— Не утруждайтесь, милая. У меня, знаете ли, чутье на правду… А ну как если мне удастся убедить Кимона Интелика отвергнуть ваш шантаж?
Неужели вы передадите улики, которые я имел несчастье вам подарить, святым хранителям Истинной Веры? Нет, нет, вы так не поступите, вы — не я, вы благородны, как оно и подобает достойной дочери Юстинов! Я не прав?
— Вы правы, дядя, в том, что у вас нет против меня ни малейших шансов. Я одержу победу, хотя бы целый мир против меня восстанет!
— Браво, браво, брависсимо! Даже если у вас не осталось других аргументов, этот побивает все мои сомнения. Но вы кое о чем забываете в своих расчетах, достойнейшая дочь Юстинов.
— И о чем же?
— Ваш любящий дядюшка может заблокировать вас, как вы заблокировали его.
— Вздор! Народные избранники проголосуют за меня.
— А сенаторы?
— И они тоже. Особенно когда убедятся, что вы непроходная фигура.
— Милейшая Софи, я понимаю в политике не хуже вас, и вам это известно. Вы скорее пройдете через Пирифлегетон, нежели через Сенат, хотя бы по одной естественной причине: вы слишком молоды, душечка моя; во всяком случае, так полагают их высокопреосвященства. Наши старые законы, увы, писаны не для таких замечательных созданий, как вы, о дражайшая!
— Не сомневайтесь, я решу и эту проблему.
— Не буду сомневаться, если вы соблаговолите прибегнуть к моей помощи.
— Вы данаец, дар приносящий. Я вас, дядя, боюсь.
— Дражайшая племянница, не тратьте время, набивая себе цену. В моих глазах вы уже бесценны!
— Ну хорошо, так что же будет в вашем троянском коне, хитроумнейший Улисс?
— Мы обратимся к Его Божественному Величеству с нижайшей просьбой издать для вас, Софи, исключающий эдикт.
— Надо же, я так и знала, что вы это скажете… «Мы» — это кто?
— Мы, члены Высокородного Сената. Три четверти Сената, как требует того закон. Медея разве не сказала вам об этом? Ох, хитрая она бестия, эта ваша законница Медея! Не представляю, как вы с ней управлялись…
— Ах, дядя, оставьте в покое мою Медею! Она столь стремительно унеслась в свое новое царство, что, надо полагать, и тут не обошлось без вашей указующей руки. Вернемся к вашим… к нашим коллегам сенаторам.
Они упрямы, каждый мнит себя Катоном и не желает уступать! Мне не собрать трех четвертей.
— Вам — ни за что. Нам с вами, вам и мне! Улавливаете разницу?
— Да…
— Итак, как только Божественный Виктор разрешит вам участвовать в выборах первого министра, Сенат предложит народным представителям вашу кандидатуру, ну а затем вернутся в дело ваши улики против молодого Интелика… и вы — первый министр! Не правда ли, как просто и красиво?
— Дядюшка, вы новый Мусагет. И сколько будет стоить мне ваше чудо?
— Ровным счетом ничего, если не считать поста министра финансов и права замещать первого министра.
— Мне кажется, вы что-то недоговариваете, дядя. Вы странно побледнели…
— Это от любви к вам, моя восхитительная муза!
— Неужели вы опять?!
— Воистину, на целом свете нет мужчины, который любил бы вас сильней меня! Мы с вами созданы друг для друга!
— О-о-о, я поняла!
— Комедия окончена, дражайшая Софи. Вы с самого начала знали, какая мне нужна от вас награда.
— Как вам не стыдно, дядя! Вы благородный князь!
— А мне как князю не бывает стыдно. Любовь к вам меня оправдывает пред взорами великих аватаров. Что же до остальных, то мне на них плевать.
— И вам не совестно…
— Нисколько, как и вам! Не ведаем мы, боги, что такое совесть. Придумали мы совесть исключительно для низких людишек, дабы они, людишки, не слишком грешили против нас и нами установленного порядка.
Совесть — это, знаете ли, своеобразное подобие рабского торквеса, с тем лишь отличием, что ошейник совести глупцы надевают добровольно. Так вот, ответственно вам заявляю: мы, боги, — не глупцы! Чего хотим — к тому идем; стезя какая под ногами, неважно нам, пусть розы или трупы; а наши корабли удачно плавают что по волнам морским, что в политических водоворотах, что в реках крови. И грех людишкам осуждать за это нас — мы с вами выше и сильнее их: si libet, luset!
— Но я вас не люблю!
— Вы меня любите, только отчего-то боитесь показать эту любовь. Не бойтесь, нас никто не видит. Великим небожителям угодно лицезреть совокупление наших прекрасных тел. Это подобно священнодействию. Позвольте для начала прикоснуться к вам устами…
— Н-нет! Не прикасайтесь! Прочь руки от меня, злодей! Вон, вон! Вы мне противны, дядя!
— Ваши слова обидны мне.
— Прочь, уходите!
— Это ваше последнее слово?
— Да, да, да, да, да и тысячу раз да!!!
— В таком случае честь имею кланяться, София. Вы знаете, где меня найти. Советую поторопиться: терпение в делах Амура не входит в круг моих достоинств!..
Глава сорок шестая,
в которой наши герои получают от Фортуны неожиданные кары и милости
148-й Год Симплициссимуса (1787), 22 января, Темисия, Большой Императорский дворец
Украшенная гранатами, гиацинтами, кораллами и красным бархатом карета величаво миновала портал Северных врат и остановилась у широкой беломраморной лестницы. На дверцах кареты сияла рубиновой вязью латинская геральдическая буква «J» с одинарной короной, знак княжеского дома Юстинов. Палатин, императорский гвардеец, словно выточенный из цельной глыбы голубого самоцвета, ровным шагом приблизился к карете и отворил дверцу.
Сначала показалась точеная ножка, обутая в изящный алый сапожок, затем вторая, а следом за ними из кареты появилась молодая женщина в великолепном карминном платье из атласа и парчи. Платье пересекала широкая муаровая лента с закрепленным на ней символом сенаторского достоинства — большой звездой о двенадцати лучах. Поскольку княгине Софии Юстине покровительствовал аватар Пегас, сенаторская звезда была гранена из рубина и оправлена в платину. Княжеская диадема, покоившаяся на ее голове, также была украшена красными самоцветами и кораллами.
— Ваша светлость, прошу проследовать во дворец. Его Божественное Величество примет вас, — произнес палатин.
София кивнула и, сопровождаемая императорским гвардейцем, сделала несколько шагов, которые отделяли ее карету от богатых носилок.
Она устроилась в паланкине, затем четверо гвардейцев осторожно подняли его и двинулись к Пирамиде. Они шествовали мимо величественных изваяний богов-аватаров, возвышающихся по обе стороны от лестницы-террасы. На последней широкой ступени, у статуй аватара Феникса, процессия остановилась. Гвардейцы опустили паланкин на землю, и княгиня София покинула его.
У входа в Пирамиду ее встречал майордом Большого Императорского дворца. Он сопроводил ее в целлу — «зал божества», где возвышалась статуя ныне царствующего августа аморийцев. Эта статуя была величайшим произведением искусства. Высотой в три человеческих роста, она поражала совершенством форм; материалы были подобраны и обработаны таким образом, чтобы отразить даже самые мельчайшие детали внешнего облика Владыки Ойкумены. Туловище творили из мраморной основы, облачение — из поделочных минералов, лицо покрывала платина, а губы, глаза, волосы были сделаны из самоцветов. София приложила обе руки к груди и отвесила глубокий поклон изваянию Виктора V. Она не впервые совершала этот ритуал — поклониться изваянию августа обязан был любой посетитель Палатиума, даже член Консистории или Дома Фортунатов — однако в этом дворце ею всякий раз овладевал священный трепет; казалось, сам воздух в этом святилище земного бога был иной, волшебно чистый и прозрачный, вовсе непохожий на суетную атмосферу окружающего мира…
Из целлы княгиня София проследовала к эскалатору. Ее сопровождали майордом и палатины. Самоходная лестница пришла в движение. Она несла людей мимо прекрасных, таинственных и завораживающих залов, галерей, садов и колоннад. Палатинский дворец был столь огромен, что пеший путь от входа до четвертого яруса, где располагался Малый Тронный Зал, мог занимать до часа времени.
Императорский референт, облаченный в парадный калазирис прокуратора, встретил Софию у врат Малого Тронного Зала. После соблюдения всех ритуальных формальностей палатины широко распахнули украшенные золотом и ляпис-лазурью створки, приглашая посетительницу внутрь.
Майордом Палатиума вошел первым и возгласил:
— Его Величество Виктор Пятый Фортунат, Богами Избранный Август Аморийцев!
Владыка Ойкумены восседал на высоком хрустальном троне, похожем на трон в Зале Божественного Величия, но чуть поменьше. Облачение императора составлял небесно-голубой калазирис без знаков различия, укрытый сверху искрящимся плащом воздушного виссона. На голове Божественного возвышалась тиара с фигуркой Дракона, аватара-покровителя Виктора V. В правой руке август держал священный империапант.
И в этот раз на лице Воплотившегося Дракона не было маски аватара-покровителя.
Император-август Виктор V, восседающий на Божественном Престоле почти шестьдесят пять лет, был в глазах десятков миллионов своих подданных настоящим богом. Как бог, он казался неподвластным времени. Высокорослый, подобно всем Фортунатам, он и в старости сохранил величественный облик. Это был не старец, согбенный годами, а здоровый и подвижный человек с богатой гривой седых волос, открытым, с правильными чертами, лицом и веселыми карими глазами.
Да, это был подлинный владыка — замечательный символ величия и могущества Аморийской империи. Политикой он не занимался, но не чувствовал из-за этого какую-либо ущербность. Правили другие, он же царствовал; в отличие от них, ему было обеспечено место подле богов-аватаров и своих предков, августов и август…
— Ее светлость княгиня София Юстина, сенатор Империи, соискательница должности первого министра правительства Вашего Божественного Величества, — представил посетительницу императорский референт.
Она опустилась на колени и низко склонила голову. Майордом и референт затворили створки врат, оставив ее наедине с земным божеством.
— Приблизься ко мне, дочь моя, — повелел Виктор V.
София выпрямила голову и, переставляя колени, двинулась к хрустальному трону…
***
Из воспоминаний Софии Юстины
…Мне удалось совершить не более пяти шагов, когда утвержденный веками порядок внезапно был нарушен самим Божественным Виктором.
Он спустился с трона, приблизился ко мне и протянул руку. Его поступок застал меня врасплох. Священнодействие было расстроено. Не смея поднять глаза на императора, я облобызала его руку. Но он, как оказалось, хотел не этого.
— Я не позволю вам, София, сделать еще хотя бы шаг! — заявил Божественный своим неповторимо звучным голосом. — Немедленно встаньте с колен! Как это нехорошо, такой прекрасной женщине — и на коленях!
— Ваше Величество… — прошептала я, не смея более сказать ни слова.
— Вставайте, я повелеваю вам!
Звуки его голоса заставили меня подчиниться помимо воли. Он снова протянул руку, чтобы помочь мне подняться, но я не смела опереться на нее… Тогда Повелитель взял мою кисть насильно и потянул вверх. У меня закружилась голова. Божественный Виктор стоял прямо передо мной, как обычный человек. Я впервые увидела его на столь близком расстоянии.
Собственно, он и был обычным человеком, я это всегда знала, я в этом не сомневалась… но здесь, в его дворце, в его тронном зале он, против моей воли, представился мне истинным богом… Человеку нужен живой бог со стороны, даже такому убежденному цинику, как я, пусть не на всю жизнь, хотя бы на краткий миг ритуального посещения Палатинского дворца…
Он улыбнулся и промолвил:
— Вот вы, София, предо мной… Воистину, прославлен дарованиями великий род Юстинов! Я вспоминаю вашего прадеда, Сульпиция Юстина.
Он был первым, кого я утвердил главой имперского правительства. Помнится, мне очень нравилось смотреть, как он, старик, опускается на колени и ползет к моему трону… Мне было шестнадцать лет тогда. А потом приходили ко мне другие Юстины, и я их тоже утверждал. Вы — пятая из многославного семейства Юста на моей памяти, и вот вы тоже здесь…
Глядя на вас, прекрасную цветущей молодостью вечновеликого рода, я понимаю, сколь я стар.
— Божественное Величество живет вечно…
— Но большую часть вечности — в ином мире, и это так печально!
Повелитель умолк, предаваясь своим воспоминаниям. Казалось, он забыл обо мне. И вдруг непрошеные мысли устремились в мой смятенный мозг — я тоже вспоминала.
Мои воспоминания были совсем свежими. На память приходили события минувших пяти дней. Я вспоминала тяжкий разговор с Корнелием, когда я выгнала его, и другой разговор, совсем короткий, но еще более тяжкий, когда мне удалось склонить его к терпению, поклявшись кровью Фортуната… Он мне поверил, а затем мы вместе разыграли наш новый спектакль. Дядя сдержал слово — его сторонники в Сенате проголосовали за меня. Мы набрали сто семьдесят три голоса, то есть на десять больше, чем нам было нужно. Божественный Виктор издал исключающий эдикт, и в тот же день Сенат назвал мою кандидатуру на должность первого министра.
Труднее нам пришлось с избранниками от народа. Даже умеренные обвиняли меня во всех смертных грехах, не только в неудачах внешней политики. Если бы у меня не было улик против Андрея Интелика, моя кандидатура не прошла бы ни за что. Я продала эти улики трибуну Кимону за голоса его сторонников и так набрала большинство…
Я победила всех.
Я получила власть, которой домогалась, в том возрасте, в каком добился власти Юст, мой величайший предок.
Он бы гордился мной! Он и Астрея — те двое, которые своей энергией и верой сотворили Божественный мир.
Сейчас заветный эдикт будет подписан, и я выйду из этого зала правительницей нашей державы, то есть всего Божественного мира.
Я сознавала это, и ощущения высшего счастья переполняли меня.
Конечно, моя власть не будет абсолютной, ибо у нас не варварское королевство, а мир цивилизации, у нас суровые законы, у нас другие ветви, берущие начало в Божественном праве и призванные ограничить власть первого министра. Но это тоже радует меня: моих врагов великий легион, они влиятельны, упрямы и упорны, а значит, предстоит борьба, схватка с людьми, с их глупостью, пороками и предрассудками — эта суровая борьба не даст мне расслабиться, я одолею всех и все, ведь я — Юстина.
А когда я проиграю более удачливым, наша держава уже будет другой, не такой, как сейчас. Она станет сильнее. Она будет властвовать над миром, и никакая ересь не возникнет в ней, ибо никому больше не придет в голову сомневаться в разумности, справедливости и вечности Божественного порядка; ересь, подобная маркианской, возникает тогда и только тогда, когда государство болеет. Я добьюсь, чтобы эта ересь оказалась последней и умерла, как умерли ее создатели Ульпины.
И риши будут мной довольны: «Боги не делают сильными, боги выбирают сильных!».
И будет миг, когда оставлю я Божественный мир, и мне воздвигнут памятник, напишут мое имя и будут говорить: «Tanto nomini nullum par elogium!».
Но если честно, я раньше думала, что ощущения высшего счастья переполняющие, как было сказано, меня — это нечто иное, не то, что я чувствовала в те мгновения.
— Ваше Величество…
Божественный Виктор вспомнил обо мне, и снова на его устах проявилась благородная отеческая улыбка.
— Простите старика, прекрасная София, я задумался. Когда вы сможете представить мне список новых министров?
Я опустила взгляд. О каких министрах он говорит?
— Хорошо, хорошо, не буду вас торопить. Понимаю, нынче особый случай, вам требуется время. Я слышал, вы собираетесь открыть дорогу молодым. Это разумно. Но не забывайте и о тех, кто умудрен богатым опытом. Вы жаждете реформ, и я с вами согласен: нам нужны реформы.
Нам также нужен мир. Я желаю, чтобы при вашем правлении мои подданные жили в мире. Ценой реформ не может быть вражда. Меня, не скрою, огорчили тревожные события последних дней. Поверьте мне, София, добиться блага путем общего согласия тысячу крат труднее, чем путем вражды, — но благо, обретенное враждою, обманчиво, недолговечно. Обращать врагов в друзей, противников — в союзников, сторонних наблюдателей — в приверженцев… это неимоверно трудная, однако и достойная стратегия! Ищите компромисс, не отвергайте несогласные таланты, а их используйте для блага государства. В этом рассчитывайте на мою поддержку. Не хочу оказывать на вас давление, но, полагаю, вы поступили бы разумно, если бы ввели в правительство сенатора Марцеллина. Он сложный человек, я это вижу. Вас это не должно отталкивать. Ищите сложные пути, они самые надежные для государства. Вам будет нелегко, с вашим характером и темпераментом… но вы сумеете, я в людях редко ошибаюсь!
Я слышала его слова точно во сне. Я их не понимала. И думала я о другом. Как только он умолк, я молвила:
— Божественный, я пришла просить вас…
— О, молодость!.. Разумеется, я немедля подпишу эдикт о вашем назначении.
Он повернулся, чтобы направиться к столику у трона, где уже ждал его руки золотой пергамент.
Дальнейшее случилось точно в странном сне… Только во сне бы я посмела прикоснуться к Повелителю и удержать его руку…
— Божественный, я пришла просить вас не подписывать этот эдикт.
То говорила не я. За меня говорила другая женщина, овладевшая мной в тот момент. Она, другая женщина, не побеждала в страшной схватке за земную власть — она в последний раз во мне взыграла три месяца тому назад, когда я познавала неземное счастье вместе с Марсом… И эта женщина напоминала мне, что я хочу его ребенка, что я люблю моего Марса… и что я прежде женщина, а потом политик. Я ради власти согласилась отдаться гнусному Корнелию — она же не была согласна. У нее мой дядя вызывал отвращение, а образ обнаженных тел, Корнелия и моего, сплетенных страстью, не умещался у нее в сознании… Она не могла.
Она знала, чем придется заплатить мне за Малый Квиринал, и она меня не пускала. Конечно, я могла выбрать третий путь и просто обмануть дядю. Я никогда еще не нарушала священной клятвы кровью Фортуната — но в этом случае могла нарушить, морально я была готова. И поделом Корнелию, какой он Фортунат?!
Я этого не сделала: та женщина не позволяла мне нарушить княжескую клятву. Она заставила меня сказать фатальные слова:
— Божественный, я пришла просить вас не подписывать этот эдикт.
Император обернулся и воззрился на меня изумленным взглядом. Наверное, он подумал, что ослышался. Я повторила. И вдруг на душе стало легко и вольно, тяжелый груз великого успеха словно с меня свалился… я улыбнулась. О, это было ужасно: я улыбалась перед моим богом, и он имел все основания считать, что я над ним смеюсь!..
Смеяться над Божественным Владыкой — не грех, а государственная ересь!
Но я знала, что мне теперь делать. Я упала в ноги Повелителю и взмолилась:
— Ваше Величество, молю простить меня! Произошла досадная ошибка. Вы не должны подписывать эдикт о назначении меня первым министром.
Лицо Божественного Виктора изменилось так, что я затрепетала. Сейчас это кажется забавным, но в то мгновение мне показалось, он испепелит меня одним взглядом… он был бог, а я ему дерзила!
— Не понимаю, что вы говорите, — промолвил император. — Ошибка? Нет никакой ошибки. Сенаторы вас поддержали, и делегаты моего народа поддержали тоже. Мне надлежит назначить вас первым министром. Я не могу вас не назначить!
— Ваше Величество, если вы сделаете это, в ту же минуту я уйду в отставку.
Да, я так ему сказала… Он грозно нахмурил брови и скрестил руки на груди.
— Вы угрожаете мне, София Юстина?
Мне стало страшно в тот момент. Мне показалось, что вот-вот ворвутся палатины и схватят меня, ибо я, очевидно, совершаю Crimen laesae Dei Majestatis. И тогда уже ничто не спасет Софию Юстину — ни связи, ни происхождение, ни новая сенаторская звезда… И даже дядя, с его страстью, — не спасет.
Та отважная женщина в моей душе спасла меня. Она принудила меня разрыдаться… слезы брызнули из моих глаз и смутили гнев Повелителя…
— Что все это значит, княгиня?! — воскликнул он.
— Молю простить меня, Ваше Величество… Я не могу быть вашим первым министром.
— Но почему?! Вы сами домогались власти!
— Простите…
— Вы передумали, София?
Я скорбно застонала. Что я могла ему ответить? Какую правду он хотел услышать? А разве он ее и так не знает? Он же над нами бог…
Божественный Виктор заложил руки за спину и прошелся по тронному залу. Я со страхом следила за его движениями. Как можно даже думать о том, что Божественный не решает ничего? Моя судьба была в его руках…
Он опустился на хрустальный трон и сказал мне:
— Вы просите меня нарушить закон. А разве после этого я смогу требовать повиновения закону от моих подданных, от верующих в меня благочестивых аморийцев?!
— Ваше Величество, я всего лишь молю вас не подписывать этот эдикт. Вы подпишите другой, и я клянусь вам кровью Фортуната, это случится вскоре…
Август воздел империапант и осуждающе заметил:
— Вы клянетесь всуе, княгиня. Грядущее неведомо ни вам, ни даже мне. Я освобождаю вас от этой клятвы… Скажите мне, София, неужели вы не могли оставить свои политические игры за пределами моего дворца?
— Это не игры, Божественный, — простонала я, — это на меня снизошло просветление!
Повелитель вздохнул и задумался. Я стояла перед ним на коленях и ощущала себя несчастнейшей из смертных. Он думал долго. Мои ноги начали болеть, и я боялась, что скоро силы меня оставят, и я тут упаду… А может, то и был выход для меня и для него?
— Приблизься ко мне, дочь моя, — вдруг сказал Повелитель.
Я подползла к подножию трона. Он протянул ко мне руку, сжимающую империапант, и возгласил:
— От имени Творца и всех великих аватаров, назначивших меня царить над Ойкуменой, я отпускаю тебе, дочь моя, твои грехи! Отныне ты безгрешна… ты молода и многое еще успеешь сделать в жизни. Благословляю тебя начать ее сначала!
Я не сдержала слезы в то мгновение. Его слова для меня были не просто словами. Я в самом деле ощутила себя заново родившейся на свет. Я знала, что вернусь в суетный мир счастливейшей из смертных. Меня ждет Марс, меня ждут дети, которых я родила уже, меня ждет замечательный ребенок, который только лишь родится… Меня ждет счастье!
Я верну Марса. Я, одолевшая самого Танатоса в свирепом урагане, — я ли не смогу вернуть себе любимого мужчину?!
И здесь я снова поняла, что поступаю правильно. Когда он звал меня с собой, я не могла ответить «да». Это бы было отступлением, позорным бегством. Я бы не простила себя, отступившую по чьей-то прихоти, не по собственной воле. Я должна была пройти свой путь до конца, и я его прошла: я победила всех. А затем я победила самое себя — высшая победа приходит тогда, когда человек, достигший заветной цели, обнаруживает в себе силы по доброй воле отказаться от нее и, более того, испытывает радость… подлинную радость душевого триумфа, а не тщеславное удовлетворение!
И риши снова будут мной довольны: им безразлично, кто у власти, но сильные небезразличны им.
Я вспомнила о риши в этот миг, в миг моего триумфа, и вдруг постигла тот парадоксальный способ, которому следуют хранители державы Фортуната. Душа державы — это наши души, сплетенные в великий организм; здоровы мы — здорово государство, больные мы — и государство слабо. Ересь — инфекция, пораженные ересью души — метастазы; податливые души — что глина для искусных мастеров; сильные души — сами мастера. Как это просто, мудро, справедливо: держава Фортуната будет сильной, пока сильны душой сыны и дочери державы.
Затем я обнаружила в своем мозгу еще с десяток веских оснований, почему мне следует, добившись власти, от нее отречься. Но эти основания, увы, грешили прагматизмом, а я хотела просто радоваться жизни, я не хотела ничего высчитывать, рассчитывать, взвешивать и перевешивать… все это, возможно, вернется — но сейчас я мечтала быть просто женщиной, красивой женщиной, которая переоткрыла свое счастье.
Божественный Виктор по-отечески лукаво улыбнулся мне и сказал:
— Ступайте в мир, прекрасная София. Ступайте — и поскорее возвращайтесь! Я верю, что когда-нибудь небесные владыки позволят мне, не моему преемнику, а мне, Виктору Фортунату, назначить вас первым министром…
Невольно я устремила взгляд на столик с золотым пергаментом. Повелитель перехватил мой взгляд и изрек:
— Я вот о чем подумал, благородная София: я столько издал за эти шестьдесят пять лет исключающих эдиктов для других, им несть числа, желавшим обойти закон, так почему бы самому Божественному Виктору хотя бы раз не обойти закон?..
***
Корнелий ожидал ее у красной кареты. Он увидел Софию издали. Она быстрым и уверенным шагом спускалась по широкой беломраморной лестнице. В зимнем солнечном свете ее прелестная фигурка казалась выточенной из червленого золотого самородка. Корнелий залюбовался ею. Он любовался — и с трепетом помышлял о том, что скоро, очень скоро, максимум час или два спустя, эта восхитительная, единственная в целом мире женщина будет принадлежать ему, Корнелию Марцеллину…
Он выиграл эту женщину у богов! Он был уверен: им стоит один раз соединиться, и ничто, никто уже не разлучит их.
На ее обворожительных карминных устах играла улыбка. Корнелий галантно поклонился и сказал:
— Дражайшая племянница, мне доставляет удовольствие первым принести вам поздравления…
София чмокнула его в щеку.
— Благодарю вас, дядюшка, вы сделали меня счастливой.
Польщенный Корнелий зарделся, задрожал всем телом и скромно заметил:
— Истинное счастье у нас с вами впереди. Я обещаю, вы не будете разочарованы…
Он осекся, потому что София приложила свою руку к его губам.
— Ни слова больше, дядя. Вы сделали меня счастливой тем, что открыли мне глаза. Иного счастья мне не нужно!
Корнелий изменился в лице.
— О, нет! Неужели вы посмеете нарушить княжескую клятву?!
София покачала головой.
— Я клятву не нарушу, дядя. Помните, что я пообещала вам? «Я буду вашей, — сказала я, — как только император утвердит меня первым министром». Так вот, милейший дядя, он меня не утвердил. Я отказалась! …Если бы вдруг здесь, у стен подпирающего небо Палатинского дворца, грянул гром, разверзлась твердь и этот грандиозный символ могущества Божественных Владык сорвался в дьявольскую бездну, — тогда бы князь Корнелий Марцеллин, вне всякого сомнения, ошеломился меньше.
Однако он поверил сразу, у него было чутье на правду…
— Вы совершенно непредсказуемы, — прошептал Корнелий. — Такой и надлежит быть истинной богине! Я думал, что я знаю вас, как самого себя… оказывается, совсем я вас не знаю! Вы целый мир, который только предстоит открыть, и… и горе мне, ибо я чувствую, что недостоин вас, София. Мы, люди, всуе называем вас богиней, но мы не понимаем, насколько это верно!
Она вздохнула и молвила с печалью в голосе:
— Я знаю, дядя, что своим категорическим отказом наношу вам смертную обиду. Вы будете мне страшно мстить. Это неизбежно! И я иду на это, ибо иначе… иначе я бы перестала быть самой собой!
С великим изумлением она узрела слезы, которые изливались из его чуть раскосых, сероватого отлива, узких глаз.
— Нет, милая София, — промолвил он сквозь слезы, — я вам не буду мстить! Как может смертный мстить богине?! Я преклоняюсь перед вами, я — ваш верный раб! Я буду ждать… ждать столько, сколько богам угодно будет… и вам, моя великая любовь! Нет, нет, постойте, не садитесь в карету! Прошу вас, возвратитесь к императору, примите назначение… вы его достойны! Никто за сотни лет не был достоин править больше!
— Дядя… я не могу, я поклялась вам…
Корнелий взмахнул рукой, не то отметая все свои сомнения и прошлые надежды, не то всего лишь отгоняя прочь назойливых гвардейцев, которые помышляли усадить их в красную карету…
— Я возвращаю вашу клятву, дорогая! Идите же обратно во дворец, примите назначение, станьте первым министром! Я ничего от вас не попрошу взамен, клянусь княжеской клятвой, идите же скорее, не заставляйте бога ждать!
Она погладила Корнелия по мокрой от слез щеке.
— Что вы, дядя… что вы такое говорите? Вы возвращаете мне мою клятву? Это вы или не вы?!
Он судорожно затряс головой.
— Не можете поверить негодяю, да, София? Я сам себе не верю… словно кто-то за меня вещает эти речи… Идите же скорее к императору!
Неистощимая страсть всколыхнулась в ее душе, и София Юстина сделала шаг к беломраморной лестнице. Один, другой, третий… Вдруг она обернулась. Корнелий Марцеллин стоял, прислонившись к дверце кареты, и массировал глаза ладонями. Этот детский жест снова заставил Софию изумиться. Ноги сами понесли ее обратно, к красной карете…
— Нет, дядя, я не смогу. Не может дважды в одну и ту же реку окунуться человек…
— Вы сможете! — пылко воскликнул он. — Божественный простит вас снова…
— Но я не прощу себя! Божественный будет ждать вас, дядя.
Корнелий непонимающе взглянул на нее. София пояснила:
— Мне больше нечем шантажировать Интелика. Я устраняюсь. Сенаторы и делегаты изберут первым министром вас, дядя. Вы этого достойны.
Вы именно тот человек, который сейчас нужен Амории — умелый, сильный и жестокий, циничный до предела, уверенный в себе. Если бы не я, если бы не ваша странная любовь ко мне, вернее, к моему образу, то вы давно бы стали управителем державы. Дерзайте, дядя, и боги да помогут вам!
— Но мне не нужен Квиринал такой ценой! — простонал он. — Хочу, чтобы первым министром стали вы, София. Или не дано мне в жизни совершить ни одного благородного поступка?
— Вы негодяй, разве забыли, у вас нет совести, и никогда вам не бывает стыдно, — горько усмехнулась она. — Зачем вам, негодяю, благородные поступки совершать?
— Может быть, тогда вы меня полюбите…
— Поедемте в Сенат, дядя, и займемся делом. Страна не может жить без первого министра.
Удивительная догадка вдруг мелькнула в мозгу Корнелия и потрясла его. София не могла внезапно измениться. И даже император не мог в одно мгновение изменить ее. Тем более не мог столь страшно — страшно, фатально для себя — ошибиться в ней он, Корнелий. Тут было другое…
— Значит, это правда, — прошептал Корнелий. — Вы поклялись…
Мне следовало догадаться сразу!
— О чем вы, дядя? — изумилась София.
— Вы не хотите это делать сами. Вы жаждете, чтобы это сделал я.
— Что, дядя, что?!
— Я это сделаю, не сомневайтесь. Я уничтожу вашего обидчика, я уничтожу все воспоминания о нем! И ваши руки останутся чисты. Признайтесь же, вы этого хотите?!
София Юстина молчала и неотрывно смотрела в лицо Корнелию Марцеллину. Сперва ей показалось, что он имеет в виду Андрея Интелика — но затем она вдруг осознала, что этот жалкий говорун, ныне притихший, развенчанный, освистанный, неинтересен ни ему, ни ей; так поняла она, что дядя говорит о Варге, неукрощенном вепре из Нарбоннии, и это внезапное открытие потрясло и ужаснуло ее, она ощутило страстное желание вернуться во дворец, припасть к стопам земного бога и умолять его…
Но она была сильным человеком — и с некоторых пор признавала за другими право быть такими же сильными. «Я не могу решать за всех, я не могу всегда спасать других, кто сам себя спасти не может. Спасения достоин только тот, кто сам себя спасает, кто понимает мир и свое место в мире. Об этом говорили риши. Я верю, я надеюсь, он сам себя спасет. А если нет, то так тому и быть!».
Она была фаталисткой действия… и она не сделала ничего.
София молчала и неотрывно смотрела в лицо неизбежного правителя Империи, но ей казалось, что видит она совсем другого человека, того единственного на целом свете, который сумел понять, простить ее и мягко подтолкнуть к новой жизни…
Тот человек недаром назывался богом.
Интерлюдия пятая,
в которой снова происходит чудо…
148-й Год Симплициссимуса (1787), 22 января, Галлия, окрестности Нарбонны
Из «Походных записок» рыцаря Ромуальда
…Мы стояли на берегу и смотрели, как исчезают за горизонтом вражьи корабли. Мы — это мой герцог, его жена с маленьким Свенельдом на руках и рыцари, наши верные друзья.
— Мы победили их. Они бежали. Им не осталось ничего иного. Вернее, нет, они могли нас уничтожить. Всех. Им не хватило духу. И они бежали. Теперь нарбоннская земля свободна. Она — наша, и мы устроим нашу жизнь по своему хотению!
Эти достойные слова сказал мой герцог. Клянусь волшебным молотом Донара, он говорил не хуже, чем сражался! Мы, рыцари, прокричали здравицы ему и Доротее. Она их тоже заслужила!
Мы проводили взглядом вражьи корабли, а когда они исчезли, сели на коней и поскакали в Нарбонну. Нас ждал пир. В городе было голодно, но кое-что осталось. Нам много яств не нужно было для праздничного пира — у нас была свобода, она насытит нас.
Мы их перехитрили, этих хитрых амореев. Мы варвары для них, то есть нечеловеки, и это хорошо для нас. Не полагали бы они нас дикарями — не выжили бы мы после такой войны.
Они-то думают, что разгромили нас. То верно, что тысячи, десятки тысяч наших пали в войне, сражаясь за свободу. Не меньше сгинуло в чужой земле, надев невольничьи торквесы. Но вместо них встали другие, за каждого по трое встали! И мы теперь сильнее, чем до войны: нынче мы знаем, на что способны амореи, и ненависть к врагам крепит наши сердца.
Мы больше не склонимся перед ними.
Мы прятались в пещерах и в горах, пока проклятые легионеры топтали нашу землю. Мы таились. Великий государь понимал, что враг могущественнее нас, поэтому мы ждали, когда он на что-нибудь решится. Тем временем мы собирали силы.
Мы лучше стали понимать врага за этот год. Мы даже научились пользоваться его коварством, его обманами, его интригами. Враг не един, как мы, в нем много групп, которые сражаются за власть. Нам это выгодно. По слову герцога я стал доносчиком разведки амореев. Амореи, меряя нас по себе, полагали рыцаря Ромуальда предателем своего господина, — а я докладывал им только то и только так, как поручал мне государь. Они так мыслили, используют меня в своих интригах аморейских — на самом деле это мы использовали их, чтобы выжить.
Мы рыцари, интриговать постыдно нам, но светлый государь считает, что с супротивником для рыцаря достойно биться тем оружием, которым его можно одолеть. И время подтвердило, что герцог совершенно прав.
Не все мы узнаем его, нашего Варга. Ему двадцать три всего лишь, но рассудительностью герцог подобен мудрому друиду, и сам Вотан, пожалуй, мог бы подучиться у него. Нас удивляет то, как быстро герцог может принимать решения. В иное время мнится мне, он волен зреть грядущее.
Однажды я спросил его об этом, и герцог рассмеялся: «Я варвар и сын варвара, я рыцарь, не колдун. Но из знакомства с колдунами настоящими усвоил главное: если ты хочешь победить, познай сначала своего врага, затем себя, и мир, в котором вы живете!».
О колдунах Ульпинах он часто вспоминает, даже цитирует обоих, Марка, главного, и второго, Януса. Приходится признать, эти злодеи много полезного дали ему, а значит, и нам. Я говорю: «злодеи», потому что ненавижу колдунов. У них оружие, против которого немощен мой славный меч. И чем колдун сильнее, тем больше его власть над человеком. Они хотели нас поработить, Ульпины. И герцог это тоже понимал. Он говорил мне по секрету, когда еще ублюдки были живы: «Ульпины — амореи, которые не любят прочих амореев. Поэтому Ульпины мне нужны. Но, будь я проклят, если позволю этим крысам когда-нибудь владеть собой!».
Мы — я, государь и Доротея, то есть те трое, кто знал о них, — рады, что их больше нет. Мы справимся без злого колдовства. Отеческие боги не раз выказывали нам благословенье. Помню, как сам Донар спас молодого государя от лютой казни — это ли не первая милость богов?! А после, когда враг изгнал нас из Нарбонны, молот Донара явился в ночном небе и вдохновил нас на борьбу. Пока была война, и Фрея нам являлась, и проныра Локи, и даже волк Фенрир, чтобы упрочить наши души. Вот истинные боги, с нами!
К несчастью, Доротея в них не верит. Ну что с нее возьмешь, ей с детства иереи промывали душу. Но Доротея полюбила нашего владыку, почувствовала вкус свободы, постигла, чем галльский рыцарь отличается от аморея, — и выбрала свою судьбу, нас выбрала, то есть его, нашего Варга, а не лукавого отца.
Сперва мы сомневались в ней, а больше прочих сомневался государь.
«Не может, — говорил он мне, — дочь княжеская так просто в нашу превратиться». И верно, просто: любовь, одно лишь слово, а как много!
Доротея ему не только жена. Ее он слушает, хотя и не принято это у нас. Бывает, снятся ей диковинные сны, и в снах ее много полезной мудрости содержится. Мы это сохраняем в тайне, чтоб остальные не подумали, мол, герцога жена — колдунья. Ее все любят, за красоту и преданное сердце, нам нужно этим дорожить. Да и не только этим: расскажу.
Однажды я услышал между ними разговор. Случайно это вышло: я спал, они шептались, и я пробудился; я, как оруженосец, всегда обязан подле государя быть. Так вот, она ему сказала:
«Пока отец мой знает, что я с тобой, можешь не ждать убийц».
«Не верю твоему отцу, — ответил герцог. — Он низкий человек. Таким я называю всякого, кто от детей отрекся. Предавший собственную дочь способен на любую гнусность».
«Отец мой очень сложный человек. По-твоему, он воплощение злодея. И это правда. Правда, да не вся… Когда-нибудь я расскажу тебе, что он со мной творил. Нет, не сейчас… еще не время! Сейчас ты должен осознать другое: отец мой меня любит. Эта любовь странная, но она живет.
Пойми, в душе он не отрекся от меня; я так считаю. Он передал меня тебе.
Корнелий знает, ты защитишь меня. Но если что со мной случится…».
«Я не боюсь его, родная, и ничего с тобой не будет».
«Пойми, он очень страшный. Наше счастье, что у власти София. Если отец вырвет у нее власть, он заберет меня обратно, чтобы любить, как прежде любил».
«Я не отдам тебя!».
«Если он чего-то очень хочет, он не останавливается ни перед чем. Но я тебя не оставлю. Пока мы вместе, он тебя не тронет, мой любимый».
«Ты это говоришь из жалости?».
«Ну что ты, и в мыслях не было такого!».
«Теперь запомни, Дора: ты со мной не как заложница для твоего отца, а как моя жена. И я сумею защитить тебя, чего бы он там не задумывал, злодей!».
Вот так ответил герцог, настоящий рыцарь, — и, право же, в этот момент я сам не удержался, похвалил обоих. Еще подумал я тогда: против такой любви злодей не страшен!
А все ж таки как славно, что заправлять у амореев Юстина станет: сентиментальную девицу мы обхитрим скорее, чем одолеем злобного Корнелия!
Насчет Юстины герцог как-то объяснил: «Она многому научила меня.
Главное, она научила меня понимать врага. Понимание, помноженное на ненависть, даст силу одолеть врага. Даже такого, как она и ее алчная Империя».
Никто не заберет у нас свободу, ни умная Юстина, ни хитрый Марцеллин, ни кто другой из амореев! …Шел снег. Белые хлопья ложились под копыта наших лошадей. Я задрал голову вверх, туда, откуда сыпались они, и еще успел подумать, как славно, что этот чистый белый снег больше не будет топтать сапог проклятого легионера. Я это успел подумать — и в тот момент увидел чудо. Я увидел его первым!
— Смотрите! — воскликнул я. — Сам одноглазый Вотан приветствует нашу победу!
Все посмотрели вверх и тоже увидели это чудо. В небесной вышине верхом на восьминогом Слейпнире парил и потрясал копьем Гунгнир, приветствуя нашу победу, владыка Вальхаллы, а на плечах его сидели два мудрых ворона, Хугин-Мысль и Мугин-Память…
Тут взгляд мой обратился к герцогу. Я обомлел. Его лицо вмиг стало белым, как этот свежий снег. Кругом нас радовались наши друзья, красавица Доротея показывала маленькому Свенельду великое чудо, — но мой отважный государь сидел на лошади, как пикою пронзенный, кудри его вороные стояли дыбом, глаза выкатились из орбит, точно не бога истинного увидел он, а чудище какое или мертвеца, восставшего из царства Хель…
И я услышал странные слова, которые срывались с его вмиг посеревших губ:
— Они… они живые!.. Аэросфера и корабль… Мое бегство… Мое спасение… И эти сны!.. Это они, они… опять, опять они!
Я вдруг постиг, о чем подумал он, и свет померк перед глазами: мне против воли припомнилась ночь в раннем детстве, когда пьяный отец упрятал меня в глубокий погреб, полный страшных крыс. Помню, сидел во тьме кромешной, забившись в угол, и видел в этой тьме голодные глаза, тысячи красных огоньков, и ждал, когда проклятые твари набросятся на меня…
Но крыс не оказалось там, я отсидел и вышел; с тех пор я ненавижу крыс… Уж лучше б я столкнулся с тварями тогда; быть может, теперь бы знал, как сладить с этими, в людском обличии…
— Они вернулись… нет, никуда не уходили… душа моя потребна им!.. — шептал мой светлый герцог.
А одноглазый Вотан парил средь хлопьев снега и потрясал своим копьем.
В отеческих богов не верил больше я. Их нет, дозволивших такое.
Есть только мы, наши исконные враги — и крысы, которые питаются враждой.
— Какое удивительное чудо, — услышал я вдруг дрожащий от волнения голос Доротеи. — Я впервые вижу настоящего бога! Его, кажется, Вотаном зовут?
— Это не бог, — глухо сказал я. — Это…
Я осекся, встретив пронзительный взгляд герцога.
— Да, это Вотан, — кивнула Доротея, — нет никаких сомнений! А ты о ком подумал, благородный друг?
Она прежде никогда не называла меня так, а только по имени…
— О крысах, — признался я.
Мой друг и господин, как видно, собою овладевший, звучно расхохотался, но показалось мне, что смех его тяжел, не от души идет, а от душевного страдания… Я, впрочем, тут же перестал об этом думать, поскольку герцог повелел мне рассказать историю о Вотане и сыне Вотана Донаре.
Я говорил, а Доротея слушала, и Свенельд тоже, хотя навряд ли понимал.
Что же до Вотана Одноглазого, то скоро сгинул он.
Когда я закончил, Доротея устремила на меня свой ясный взгляд и мечтательно промолвила:
— Ах, какие были герои! Какие были чудеса!
— Еще и не такие будут чудеса, — пробурчал мой государь. — А что до тех героев… похоже, нам придется превзойти их.
— Я верю в тебя любимый, — сказала Доротея. — Тебя великая победа ждет, и… — …Ойкумена содрогнется от моих шагов, — закончил герцог.
Так мы приехали в голодную Нарбонну. Н-да…
***
…Abyssus abyssum invocat in voce cataractarum tuarum — Бездна призывает бездну голосом водопадов твоих…
(продолжение в книге “Воскресшие и мстящие”)
© Copyright Борис Толчинский