Тридцатые годы понемногу меняли внешность Марьиной рощи. Помимо заводов тяжелой промышленности — разросшегося «Борца» и нового «Станколита», ширился комбинат твердых сплавов. От утильзавода отпочковался цех, переведенный за линию, и стал утильзаводом № 2. Чулочной фабрике присвоили имя Ногина. Огромным тиражом печаталась «Рабочая газета» в бывшей литографии Мещерина. С прекращением издания «Рабочей газеты» типографию получило издательство «Правда». Здесь выпускалась газета «Пионерская правда» и профсоюзные «Лесной рабочий» и «Сельскохозяйственный рабочий», позже превратившиеся в крупные ежедневные газеты. До самой постройки комбината «Правда» здесь печатался «Крокодил» и другие журналы. А потом бывшая литография Мещерина стала фабрикой «Детская книга».

Многоэтажные корпуса домов жилищной кооперации отдельными островками возвышались среди мелких домишек. Единственный многоэтажный дом был построен для заводских рабочих в глубине Октябрьской улицы. На Бахметьевской и прилегающих к ней пустырях, ставших позже Вышеславцевыми переулками, разрастался вширь и вдоль Институт инженеров транспорта; его здания занимали теперь не один квартал. Наплыв студентов был так велик, что один институт разделился на три самостоятельных учебных заведения, и каждое из них вмещало вдвое больше слушателей, чем прежний институт. И все же конкурсы на поступление были жесткие, рассчитывать попасть в институт могли только отличники, медалисты.

Широко развернулось строительство многоэтажных школ и яслей. Почти в каждом проезде велась такая стройка; велась быстро и основательно. Никогда еще в Марьиной роще не было такого количества школ. И все они были заполнены учащимися и работали в две смены.

Состав населения Марьиной рощи в эти годы мало менялся, но те, кто когда-то был зачислен в кустари, стали ныне фабричными рабочими. Лишь отдельные старики-зубры работали в частном порядке на рынок. Немало ремесленников продолжало работать еще на дому, но были они членами артелей и не сидели в общих мастерских лишь потому, что не было у артелей достаточно просторных помещений.

По генеральному плану реконструкции Москвы Марьина роща превращалась в зеленую зону, которую прорезала широкая магистраль Север — Юг. Крайней северной точкой намечалось Останкино. Тем самым мелкие домишки окраины обрекались на снос. Но это не входило в программу работ первой очереди.

Реконструкция столицы шла полным ходом. Передвигались дома, возникали новые улицы и целые поселки многоэтажных зданий, реконструированные площади и магистрали приобретали небывалую ширину. Заканчивалась стройка третьей очереди метро. Побежали по улицам первые троллейбусы. Удобнее и поместительнее становились городские автобусы; в голубых машинах были мягкие сиденья и широкие подножки. Трамвайная сеть достигла наивысшего развития, проникла далеко за город, соединив центр не только с окраинами, но и с пригородами. Рабочие «Борца» и «Станколита», собираясь на субботники, произвели крупные земляные работы по прокладке трамвайной линии от Сущевского вала до переезда через линию железной дороги. Этот кусок трамвайной линии значительно приблизил город к заводам.

Бесконечные пустыри и заброшенные огороды между Марьиной рощей и Бутырским хутором стали обрастать базами, складами, отдельными домиками. Окраина расширялась вопреки географическим и административным соображениям.

Сделав свое дело, вытеснив частника и создав прочную торговую базу, ушла из города на село потребительская кооперация. Обилие товаров позволило государству развернуть широкую и культурную торговлю. Неузнаваем стал Марьинский рынок. Нет больше торговцев завсегдатаев рынка. Ларьки принадлежат государственным предприятиям и производственной кооперации, артелям, колхозам. Доступна частнику только мелкая торговлишка молоком, мясом да сезонным товаром — овощами. Рядится скупщик под колхозника. Рядись — не рядись, все равно обороты мелкие, цены> диктует государственная торговля; только и надежды — улучить момент какой-нибудь заминки с подвозом и в такой день сорвать с покупателя. Но в общем обороты ерундовые. Да и сам частник мелкий стал, урвет немножко и рад.

Разукрупнение московских районов в 1935 году разорвало Марьину рощу на части. Основная масса осталась в Дзержинском районе, куски отошли к Октябрьскому Коминтерновскому и позже Рижскому районам. Но это формальное разделение ничего не изменило. Потерявшая свои непривлекательные особенности прошлого, Марьина роща одинаково могла находиться в составе огромного Краснопресненского района или нового, Дзержинского. Руководители нового райсовета без энтузиазма отнеслись к отсталой окраине: в некоторых отношениях она снижала удовлетворительные средние цифры районной статистики, но заводы, заводы… Только они и оправдывали в глазах руководителей района существование надоедливого, требующего внимания, густо населенного человеческого муравейника с подозрительным прошлым. Эти настроения первых руководителей райсовета оказались недолговечными: до новых выборов. Товарищи, пришедшие им на смену, держались лучшего мнения о Марьиной роще.

* * *

Ваня Федорченко, ныне Иван Федорович Федорченко, вернулся в Москву неожиданно. Его преподавательская работа на Урале вполне устраивала академическое начальство, но он мечтал о большем. Открывалась перспектива перевода в один из старых университетов. Урывками Ваня писал исследовательскую работу, но нужны были специальные материалы. Поэтому, когда открылась возможность стать аспирантом Московского университета, Иван Федорович ни на мгновение не задумался оставить насиженное место и быстро собрался.

Начало осени было ясное, ласковое. Впереди много времени и ярких надежд. Чувство неполноценности, второсортности почти оставило Ивана Федоровича. «Книжная душа», как называли его все время, он был обходителен с мужчинами и чуждался женщин. Его уважали, но для любви чего-то недоставало. Добрый, сердечный человек, не эгоист, с ним всякий охотно поделится своими горестями, примет толковый совет, согреется словами участия. Но как-то так выходило, что кругом было много приятных, добрых людей, а друзей сердечных — не было. Сам себе Иван Федорович не признался бы, что он боится сближения, чтобы потом не разочароваться… Ах, книги, книги! Тяжела порою человеку ваша мудрость!

Разыскать старых приятелей — дружинников и мушкетеров — оказалось не просто. Мать Сережи Павлушкова встретила неприветливо, ответила, что ничего о сыне не знает, а о других — тем более. Добрейшая Настасья Ивановна Талакина расцеловала Ивана Федоровича, усадила пить чай с конфетами. Она тоже не много знала. Сына, Лешу Талакина, восстановили в партии, сейчас он занимает видную должность на крупном строительстве. Он умудрился разыскать в Средней Азии свою любимую, женился. Вот посмотрите карточку. Правда, хороша? Леша смеется, доволен. Ну, совет им да любовь. Настасье Ивановне дали работу полегче. Фабрика на отличном счету в Москве, работает на полный ход. Марфуша моя… вы ее знали? Нет? Вот, я вам скажу, молодчина! Пришла из деревни совсем неграмотная, а теперь начальник цеха, член партии. Высоко пошла девка, а все такая же скромная, о себе не думает, учится, в общественных делах по горло… Замуж? И не думает: некогда, говорит, и думать об этом. О других товарищах?.. Жукова переехала, где ее сын, не знаю. Петя Славкин, говорили, сдружился с преступниками; когда в двадцать шестом году накрыли большую шайку воров и спекулянтов на складах Виндавской дороги, говорят, и его взяли. О Ване Кутырине ничего не слыхать. Его сестра Валечка вышла замуж за военного, Дмитрия Ивановича. Вот удивительно сложилось у них! До чего же разные люди! Все думали: нипочем не уживутся. И знаете, не разошлись. Назначили Дмитрия Ивановича на машинно-тракторную станцию. Ну, шуму было! А потом ничего, отплакалась Валечка, поехала с ним. Недавно написала: ждет ребенка…

Вернувшись в Марьину рощу, Иван Федорович живо подметил перемены в ней. В те героические годы было не до благоустройства. Сейчас прибавилось жилых корпусов по Октябрьской, строились новые большие здания школ в проездах; районную амбулаторию из старого домишка перевели во вновь выстроенное помещение, возвели трехэтажный универмаг на площади, и вокруг него бойко и часто повизгивали на поворотах вагоны трамвая. На Сущевском валу, на пустыре с гнилыми лужами «Интурист» строил многоэтажный гараж; упразднили окончательно Лазаревское кладбище, в пустом храме разместился районный Осоавиахим; погромыхивал автобус № 10, трудно преодолевая щербатую мостовую Шереметевской. Подобно муравьям суетились жактовские работники, латая и подмазывая запущенные дома.

В дни больших испытаний люди первым делом перестают заботиться о жилище. О питании заботятся, об одежде думают, даже от развлечений не отказываются, а жилье запускают. Экие неряхи! Как минует непогода, все начинается в том же порядке: сперва человек насыщается, потом одевается, далее увеселяется и лишь в последнюю очередь заменяет убогие толевые лохмотья на крыше листом жести. Закономерность вырождается в курьез.

И замазывает суриком ржавую крышу, протекающую в сорока местах, и красит фасад в кокетливую красочку, а на задней стороне висят лохмы пакли, зияют плешины обвалившейся штукатурки. Такой дом — барин без штанов, а в шляпе. Нечего ворчать на управдома, он виноват, а мы с тобой, друг, правы? Смотрим и сетуем, а от этого в дом не придут ремонтники, не переберут по-хозяйски его косточки, чтобы вновь стоял твой дом крепкий, удобный и теплый полных сто лет и еще полста.

С весны 1937 года широко развернулись работы по сооружению постоянной Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Строительство охватило северо-восточную окраину Марьиной рощи; здесь рядом с Останкином, переименованным в Пушкинское, привольно раскинулись павильоны национальных республик, участки опытных посевов, показательные фермы, миниатюрные плантации, образцовые огороды… Размах был огромный по сравнению с прежними русскими выставками.

Первого августа 1939 года состоялось торжественное открытие «нашей выставки», как гордо, но без больших оснований называли ее марьинорощинцы. Это гордое заявление обычно сопровождалось подавленным вздохом: хоть и примыкала выставка к Марьиной роще, но не было между ними прямого, близкого сообщения. После аварии в 1935 году была закрыта автобусная линия через Марьину рощу в Останкино; автобусы доходили лишь до Четырнадцатого проезда и делали поворот недалеко от переезда через линию Октябрьской железной дороги. Вот эта неувязка и отравляла патриотам-рощинцам приятную гордость от слов «наша ВСХВ».

Как ни была обширна территория выставки, но в первые недели далеко не всем желающим удалось посетить ее. Правда, иные юные рекордсмены прорывались к кассам и просачивались сквозь воротца, но, по совести сказать, не много удавалось им увидеть в густой толпе при беглом осмотре.

Только во второй половине сентября и в теплом октябре удалось пойти ценителям. Как же не пойти «патриархам» Марьиной рощи Федору Ивановичу Федорченко, Алексею Петровичу Худякову и Виктору Ивановичу Шмелеву, заслуженному учителю школы № 604?

Не раз и не два ходили старожилы на выставку, поэтому, естественно, стали авторитетами во всех вопросах, связанных с нею. А вопросов возникало не мало. И как прежде в чайных и в трактирах обсуждали волнующие темы, так теперь на скамеечках и завалинках только и разговоров, что о «нашей ВСХВ».

…— Довелось мне и в царское время на кое-каких выставках побывать. Ну куда! Разве можно равнять?

— А что, очень плохие были?

— Плохие — это своим чередом, маленькие, на скорую руку стряпаны. Не в том суть. Прежде выставка была что? Ярмарка. Для того и устраивали, чтобы торговлю расширить. Были это выставки товаров, образцов, что ли, и тут же продажа, пожалуйте. Вот в чем и был смысл тогдашней выставки.

— Ну, уж будто одна торговля?

— Напрасно сомневаетесь. Может, и старались прикрыть это дело, да все равно торгашом пахло.

— А как же выставки изобретений?

— Никакой разницы. Кто выставлял? Изобретатель? Редко так бывало, больше заводчик или торгаш… Да разве изобретателю, нищему человеку, поднять производство своей машины? А заводчик поднимет и продаст. Так что опять коммерция получается.

— Постой, Алексей Петрович, мы же толкуем про сельское хозяйство.

— Опять то же самое. Кто на выставке участвовал? Торговец, главным образом предприниматель. Разные семеноводческие фирмы, фабриканты сельскохозяйственных орудий, владельцы табачных и чайных плантаций. Затем крупные помещики, какой-нибудь Фальц-Фейн, или сахарный король Бродский, или там польский магнат, владевший чуть не двумя уездами… Эти хвалились разными образцовыми участками. А мужик об этих выставках даже не знал. Что ему было выставлять? Свою трехполку? Свою нужду непроходимую?

— Это верно…

… — Чем особенно интересна нынешняя выставка? Она как бы подводит итоги того, что сделала Советская власть за десять лет в области сельского хозяйства.

— Позволь, Виктор Иванович, почему же только за десять лет?

— С начала коллективизации. Ведь именно десять лет назад возникли первые колхозы.

— Как время-то идет! Всего десять лет прошло., а сколько сделано…

— Вся жизнь в деревне изменилась. Верно, Виктор Иванович, десять лет назад услышали мы про колхозы.

— И вот теперь видим результаты коллективного труда.

— Результаты, конечно, серьезные… Какое может быть сравнение?

— А главное, друзья мои, то, что, помимо чисто материальных успехов, происходит изменение самого существа нашего крестьянина. Вчерашний мелкий собственник начинает говорить не «я», а «мы», понимает силу коллектива и теперь не сможет быть вне его. Перевоспитываются люди. И какие люди! Забитые царизмом, которых умышленно держали в темноте и нищете. А теперь, смотрите, как они развертываются, как тянутся к знанию. Мне, учителю, это особенно видно.

… — Вот мы просим, Виктор Иванович, разрешить наш спор. Как считать, хорошая скорость — тысяча шестьсот метров за две минуты две и три восьмых секунды?

— Для меня, например, это скорость недостижимая, да и для тебя — мечта, для автомобиля, скажем, небольшая, а для самолета и вовсе не скорость. Как для кого. Все, друзья мои, относительно.

— А для лошади, для лошади?

— По-моему, высокая скорость.

— Ого! Всесоюзный рекорд!

— А к чему этот вопрос, ребята?

— Да как же, Виктор Иванович! Вот мы на выставке видели бегового рысака Удов… Это его скорость…

— Ведь это что ж получается, Виктор Иванович! Почти сорок семь километров в час!

— Отвечу вам, ребята, на все сразу… Во-первых, ты не прав, математик: рысак, тренированный на короткие дистанции, попросту не пробежит в течение часа с такой скоростью. Переводить рекордные цифры на большие сроки неправильно. Во-вторых, верно, Улов рекордист, он улучшил время прежних бегунов на эту дистанцию. А в-третьих, самого главного-то вы и не заметили. Помните рысаков, описанных в литературе: Фру-Фру, Холстомера, Изумруда? Чьи это были рысаки? Богачей, помещиков, титулованных офицеров. А Улов принадлежит колхозу. Вот в чем дело-то! Раньше граф Рибопьер, нефтяной король Акопов да купец Корзинкин владели кровными рысаками, а теперь — колхоз, крестьянская трудовая артель! То же самое и с грузовозами. Ну, кто помнит цифры?

— Я знаю, Виктор Иванович! Коварный поднимает груз четыреста сорок пудов, а Кальян везет стопудовый груз за десять километров в шестьдесят четыре минуты.

— Правильно. И это народные лошади, а не лошади богачей. А коровы? Разве сравнить дореволюционную крестьянскую буренку с нынешними? Вот на выставке есть корова Зина из Сумской области или, например, Орбита из Винницы; они дают в год сколько? Не помните? Зря! Это надо знать!

… — Вот скажу вам, Федор Иванович, для меня, для моей работы выставка — неисчерпаемый кладезь умной и доходчивой пропаганды. В пятом зале главного павильона есть такой прелюбопытный документик. Вот, смотрите-ка, я списал цифры. Это, так сказать, хроника деревни Тюрлема в Чувашии, — глушь, то, что прежде называлось «медвежий угол». Так вот, за 50 лет до революции из уроженцев этой деревни насчитывалось 9 попов, 3 почтовых чиновника и 3 телеграфиста, 1 фельдшер, 1 дорожный мастер и 3 прапорщика. Это, заметьте, за 50 лет! А вот за 20 лет после Октября из этой деревни вышло больше 400 специалистов: 22 учителя, 11 инженеров, 3 агронома, 30 красных командиров, 4 лесничих, 15 механиков, 3 директора предприятий, 50 электромонтеров… Вот вам и глушь! Поразительно!

— Весьма интересно и поучительно, Федор Иванович.

— А мне даже завидно, Виктор Иванович.

— Чему же вы завидуете, друг мой?

— Как же? Медвежий угол, глушь, и у нее оказался свой хроникер, и притом очень толковый. А у нас? Разве наша Марьина роща менее интересна, чем деревня Тюрлема?

— Позвольте, Федор Иванович, я уважаю ваш патриотизм, я сам патриот, но все-таки осмелюсь напомнить, что Марьина роща только часть огромной Москвы и даже, я бы сказал, не очень большая часть…

— Ну и что же? Значит, по-вашему, ни она, ни другие районы и части Москвы недостойны своих историков? А мне-то казалось, что большое складывается из малого…

— Так я же не говорю…

— Нет, именно говорите, Виктор Иванович! Неправильно противопоставлять одно другому. Если бы каждый район, даже каждая улица, предприятие и дом имели своего хроникера, история Москвы, история развития общества только обогатились бы. И жаль, что этого нет. Может быть, потомки будут предусмотрительнее нас. Но им будет трудно восстановить любопытные детали прошлого.

— А почему бы вам не заняться этим делом, Федор Иванович?

— Способность надо иметь, Виктор Иванович, призвание. На одном желании далеко не ускачешь. Не умею писать: начну об одном, а уеду в сторону. Или сказать хочешь, а выразить не можешь, слов, что ли, не хватает… Нет, какой я писатель!

… — Постой, Алексей Петрович, наш народ всегда был способный. Так? И при царе были способные люди. Возьми того же Мичурина…

— Разве я говорю, что не было? Только ходу им не давали, не поддерживали, ты же сам знаешь. Верно, не первый год работают новаторы в сельском хозяйстве. Но с каким трудом и препятствиями работал Мичурин и какой помощью и вниманием окружены его ученики, — вот что я хочу сказать. Например, в Шадринcком районе, в колхозе «Заветы Ильича» работает заведующий лабораторией Мальцев. Все поля его колхоза стали опытными… Как это там сказано? Вот: «Его творческие замыслы превратили колхоз „Заветы Ильича“ в одно из интереснейших научных учреждений страны».

— Огромное дело творится, Алексей Петрович.

— Огромное, друзья. Я вот на старости цифры записываю из года в год. Интересно получается, очень даже интересно…

— Дальше еще интереснее будет.

— Непременно.

Сожалея и негодуя на отсутствие близкой и прямой связи с Останкином, патриоты Марьиной рощи все же зачисляли в свой актив как выставку, так и обширные участки, отведенные будущему Главному ботаническому саду, — зачисляли на том основании, что они располагались на территории старой Марьиной рощи, невзирая на позднейшие административные переделы. А старинная Марьина роща тянулась на двадцать с лишним километров к северу от Трубной площади!

* * *

Летом 1939 года молодые инженеры-химики Мухин и Худяков защитили дипломные работы. Гриша Мухин сразу же поступил на завод, а Коля Худяков, виновато улыбаясь, говорил, что и отец и профессора советуют ему оставаться при институте.

— Я ж тебе когда еще твердил, что ты будешь профессором, — торжествовал Гриша. — И думать тут нечего, оставайся в аспирантуре. С твоими способностями и прилежанием — ого-го, брат! — далеко можно пойти!..

— Я за этим не гонюсь, — скромно отвечал Коля.

— Понятно, я же не в обиду тебе говорю… Много пользы можешь принести Родине — вот что я хочу сказать.

— А ты почему? Твои способности…

— Нет, друг, академическая линия не по мне, не чувствую призвания. Тянет к живому делу, к практике…

Осенью приехал Сережа Павлов, прямой, подтянутый командир, в голубых петлицах — крылышки.

— А ведь ты, пожалуй, поступил правильнее всех, — задумчиво говорил Мухин.

— Я? — удивлялся Сережа. — Разве я добивался этого? Райком комсомола предложил путевку и…

— Значит, ты считаешь это случайностью?

— Не думаю. Вероятно, в райкоме сочли, что так будет лучше. Сознаюсь, я в ту пору стремился в военно-морское…

— Ну вот, я и говорю: случайность!

— Не все ли равно? — вмешался Коля. — Ты ведь любишь свое дело?

— Конечно, люблю.

— Значит, не случайность. Ты — старый комсомолец…

— Поправка: кандидат в члены партии.

— О? Молодец! Поздравляю, — воскликнул Гриша. — Да ты всех нас опередил! Я, правда, тоже подал заявление, но еще не рассматривали. А ты как, профессор?

— Ну что ты… Это же такое серьезное дело…

— Профессор, как всегда, медлителен и щепетилен, — смеялся Гриша.

— Ты насовсем в Москву, Сережа? — перевел разговор Коля.

— Нет, только в отпуск после школы. Я уже получил назначение в часть, — и он потрогал командирский кубик на петлице.

— Куда? — вырвалось у Гриши. — Впрочем, прости, пожалуйста, за глупый вопрос…

— Где бы я ни был, ребята, я всюду буду помнить вас и не посрамлю чести нашей партии…

— Ой, декламация! — засмеялся Гриша.

— Не надо смеяться над этим, — тихо, но твердо сказал Коля.

— Я, собственно, ничего… Только проще бы… Никаких подвигов в нашей жизни не предвидится, ребята. Нет, друзья, мы с вами не войдем в историю! Какие из нас герои? Время не то, и материал не тот…

— Время-то как раз то, — возразил Сережа. — Фашизм пробует силы. А материал… я видел за эти годы таких людей, таких людей…

— Людей старшего поколения, — подхватил Гриша. — Эти закаленные еще в гражданской войне. А мы что? Растем мы баловнями, любимцами народа, пожалуй, даже неженками… Вот почему мы можем оказаться неважным материалом.

— А кто тебе мешает закаляться? — вмешался Коля. — Разве ты не понимаешь, что схватка с фашизмом неизбежна?

— Понимаю, но считаю, что не такие они дураки, чтобы идти на самоубийство, выступая против нас… Когда-нибудь, конечно, но в ближайшие годы не вижу для них смысла… Нет, нет, не теперь…

События развертывались не совсем так, как предполагал Гриша Мухин. Осенью он получил повестку о явке в военкомат. Он пошел в отдел кадров завода, там у него отобрали повестку и предложили не беспокоиться.

— Я, собственно, не беспокоюсь, — пробормотал молодой инженер и пошел в цех, испытывая некоторое смущение.

А через два дня вечером к нему зашел Коля Худяков:

— Я, брат, к тебе на минутку, только проститься, — объявил он.

— Как так проститься? Не понимаю.

— Ну, призвали. Был в военкомате. Через два часа уезжаю.

— Постой, ты же имеешь право на отсрочку по институту…

— Оставь, пожалуйста! Какая может быть отсрочка? Раз вызывают, значит нужен. Я так и профессору своему сказал.

— Не понимаю! Ты же аспирант, значит наполовину ученый. Кто нужнее Родине: ученый или солдат?

— Вот-вот, чуть не слово в слово то же самое сказал мой профессор. Пойми ты, что сегодня, понимаешь, сегодня я, может быть, нужнее Родине, как солдат…

— Никогда не поверю, чтобы солдат был нужнее ученого. Ведь повестка — это чисто формальный момент, ее посылают всем автоматически…

— Не нам, Гриша, решать эти вопросы, — строго ответил Коля. — Ну, прощай, спешу.

Только летом 1940 года получил инженер Григорий Николаевич Мухин письмо от рядового Николая Худякова. Коля писал, что радуется успехам Гриши, о которых слышал от родителей, а о себе скупо сообщал, что проходит военную службу и будет рад получить весточку от старых друзей. Адрес: почтовый ящик такой-то.

Гришин успех заключался в том, что совместно с группой комсомольцев он упростил технологию важного производственного процесса. Об этом писали газеты, об этом говорили в районных и городских организациях, и участников наградил нарком.

Удача окрылила молодых рационализаторов. Они поверили в свои силы, и теперь их бригада затевала еще более крупные мероприятия.

* * *

Упрямые оказались тополя на Шереметевской. Начали бельгийцы свои попытки благоустройства в 1913 году с разбивки вдоль Шереметевской бульварчика. Шел он узкой полоской среди улицы, обрывался перед мостом и вновь продолжался за линией до церкви.

Насадили по бульвару ясеней в два ряда и по ряду тополей вдоль тротуаров. От Сущевского вала до моста пустили асфальтовые тротуарчики, а дальше махнули рукой: смотрите, мол, люди добрые, до каких высот цивилизации можно поднять вашу окраину, если нам дадут размах и поддержку.

Однако, как известно, размаха бельгийцам не дали, не поддержали, а там война, а там революция. О бельгийцах забыли, а тополи да ясени остались.

Видно, были те деревья особенные: все выдержали. Нещадно драли их ребятишки, объедали козы и коровы, пробовали на их молодых стволиках силушку молодецкую скучающие парни. Выжили деревья. Стали только от испытаний корявыми, упрямыми, росли вкривь и вкось, а все-таки росли и жалели ту тонюсенькую молодь, что стали подсаживать им на смену. Не жила молодь. Не давали ей жить ребятишки, козы и буйны молодцы. Выламывали ожесточенно, злобно, зря, точно кому-то назло. А со стариками ничего не могли поделать: резали ствол глубоко, на палец, сдирали кору кусками, обламывали ветки, что понежнее, поподатливее… Но стояли старики, заживляли раны, летом смыкали свои кроны, и становилась тогда Шереметевская похожей на зеленый тоннель. Это — до линии. Хуже было старикам за линией: улица шире, народ потемнее, побуйнее. Здесь подрубали их топорами у корня, ждали, пока засохнет дерево, потом спиливали на законном основании: сухостой. И не было деревьям хозяина и защитника.

В тридцатых годах школы взяли шефство над зелеными насаждениями. Каждую весну старшие школьники копали ямки и сажали тонкие хлыстики вязов, топольков, ясеней. Так засадили Октябрьскую от вала до линии, так озеленили все проезды. Весной сажали, а осенью обнаруживали, что даже жалких прутиков не осталось от большинства посадок…

Чудом прижились на Октябрьской несколько ясеней, и то потому, что ругала вредителей предпоследними словами энергичная тетка Анна из дома № 73, да надоел милиции жалобами на козовладельцев энергичный управдом Семенов.

Лет семь продолжалось соревнование насадителей и вредителей. Ничего не могли поделать вредители с бульваром на Шереметевской, с его старыми и новыми деревцами и густым кустарником: вменено было в обязанность милиции охранять бульварную зелень. Зато ни одной былинки не уцелело в проездах.

Тревожный сигнал Отечественной войны прервал это состязание с неясным счетом: в первые же дни воздушных налетов бульварчик был изрыт щелями укрытий; никто не ходил в эти метровой глубины «укрытия», копилась в них стоялая вода, да повредили много древесных корней, от чего полысел бульварчик.

Но было не до бульварчика: враг рвался к Москве.