Славен город Москва. Восемь веков стоит он на своих холмах, собирая земли русские. Полыхали над ним военные грозы и опустошительные пожары, и всякий раз вновь вставал он краше и сильнее прежнего.
Велик город Москва. Втянул он в свои границы окрестные пригороды и села и стал одним из крупнейших городов мира.
Разнолик город Москва. Вокруг седого Кремля широко раскинулись промышленные и торговые районы и полусельские окраины.
Всякие люди жили в нем, трудились всяк по-своему, делом рук своих создавая облик улиц и проездов. Каждый район имел свое прозвище и свою славу, возникшие давным-давно; позабыты самые корни названий, изменились люди и занятия их, а прозвище и мнение о районе крепко держится. Как обычно, дурная славушка впереди бежит, а добрая дома лежит. Так оказались в незаслуженной обиде Швивые горки, Спасоболвановки, так повелась за Марьиной рощей недобрая репутация темной окраины. А была роща не темнее других. Хоть и близок от нее путь до сердца столицы, но до самой революции не входила она в городскую черту, числилась в земстве: так было кое-кому выгодно.
* * *
Не раз менялись географические границы Марьиной рощи. Понятие о ней как о районе изменялось в зависимости от ее принадлежности в целом или частично одному или нескольким владельцам. Не сохранилось достоверной родословной района; ее заменяют легенды.
До XVIII века была Марьина роща частью лесного массива, тянувшегося к северу, начиная примерно с Самотечной площади. С востока ее ограничивала лесная дорога к Троице-Сергиевской лавре, с запада — дорога на Дмитров, на севере, если верить легенде В. А. Жуковского, Марьина роща доходила до речки Яузы. Возможно, что к концу XVIII века здесь, действительно, прерывался лес, а дальше шла зона распаханных полей. Позднее наблюдается значительная вырубка лесного массива, который в 1818 году простирался только от Сущевского вала километра на при к северу; потом, после небольшой «росчисти» — полевой полосы, он переходил в дубовую рощу Останкина. На северном берегу Яузы продолжением лесного массива был Татьянкин лес, получивший свое название в память легендарной атаманши Татьяны (XVI век). В XVIII веке этот лес также сильно поредел.
С 1742 года Сущевский вал стал таможенной границей города и определил южную границу Марьиной рощи.
Почему лес северной московской окраины назывался Марьиной рощей? Разумеется, нельзя поверить наивной легенде В. А. Жуковского о несчастной Марии, любившей певца Услада. Не подтверждается и предположение, что деревня и роща когда-то принадлежали помещикам Марьиным: не было таких помещиков. Совершенно не-обосновано мнение, что граф Шереметев подарил рощу с деревней своей возлюбленной Марии из крепостных крестьян: это отзвук женитьбы Н. Шереметева на Параше Ковалевой (Жемчуговой). Явно недостоверна версия, что свое название роща получила от трактира «Иван да Марья»: этот трактир был построен лишь в XIX веке, а Марьина роща свое название носила еще в XVII веке. Недостоверен и бытующий вариант легенды о красавице Марии, выданной замуж за старого князя. Ревнивый муж подстерег пробиравшегося к Марии ее возлюбленного Ивана и убил его. Мария ушла от князя, собрала обиженных и смелых людей и стала атаманшей шайки разбойников. Через ее лес не было проезда ни знатному князю, ни богатому купцу, лишь пешего бедняка пропускали свободно. Народ прозвал лес Марьиной рощей. Это соединение ряда легенд ничем не подтверждается.
По мнению знатока истории Москвы П. В. Сытина, Марьина роща получила свое название от деревни, которая называлась Князь-Яковлевское, а с 1678 года в переписных книгах стала именоваться: «слобода Марьино, Бояркино тож». Но почему Марьина, а не Дарьина? То была слобода, а не роща, да еще «Бояркино тож»? Других документов, подтверждающих догадку П. В. Сытина, нет.
В XVII и XVIII веках Марьина роща была для москвичей местом сборищ, которые бывали особенно многолюдны в семик, то есть в седьмое воскресенье после пасхи. Многие зеленые окраины Москвы становились местом гулянья в троицын день, весенний праздник, но марьинорощинский семик имел особое значение.
В начале Марьиной рощи, там, где сейчас стоят корпуса гостиницы Центрального дома Советской Армии, на высоком глинистом берегу речки Напрудной, стояла церковь Ивана-воина. С XVII века при ней был «убогий дом» — московский морг; сюда свозили тела убитых, подобранные на улицах города, и выставляли, чтобы родственники могли опознать их. Неопознанные тела убитых, хранившиеся на льду всю зиму, хоронили на старом Лазаревском кладбище в семик. Родственники многих пропавших без вести приходили сюда помянуть погибших. Так возник обычай народных, сборищ в семик в Марьиной роще.
Скорбный тон удерживался недолго — живой человек тянется к радости, — и к вечеру в роще начинали раздаваться совсем не церковные песнопения, начиналось гулянье, а случалось — и выпивка… Постепенно характер семика в Марьиной роще изменился: она стала местом больших народных гуляний с хорами и качелями, с выпивкой и закуской в чайных палатках и трактирах. Традиционное поминовение погибших переносится на близлежащие кладбища, самый морг переводится в другое место, похороны совершаются не только в семик; традиция постепенно отмирает.
Весьма оживленным местом стало старое Немецкое кладбище.
Еще недавно его следы можно было разыскать между Вторым и Третьим проездами. Под старыми дубами, на обветшалых надгробных плитах присаживались гуляющие, не подозревая, что под этими плитами лежит прах именитых иноземцев. Много лет назад на этом кладбище были похоронены француз Тавернье, совершивший кругосветное путешествие, и пастор Глюк, основатель первой гимназии в Москве. У этого пастора жила в служанках та самая Марта Рабе, которая была взята в плен фельдмаршалом Шереметевым и позже стала императрицей российской Екатериной I.
До половины XVIII века земли северной окраины Москвы принадлежали богатым землевладельцам — князьям Черкасским, затем часть их с Марьиной рощей переходит в приданое к графу Шереметеву, женившемуся на княжне Черкасской.
Шереметевы бытуют в народной памяти до наших дней. Сгладились воспоминания о богатых и знатных графах, осталась память о меценатах русского искусства, о лукуллах русского стиля; имя Шереметевых прочно связано с Москвой через Кусково, Останкино и Марьину рощу и с русской культурой и национальным искусством — крепостным театром и крепостными мастерами.
Прочную основу богатства рода Шереметевых заложил Борис Петрович, фельдмаршал Петра I. Не в пример другим боярам-тугодумам, он уже стариком последовал за молодым царем, учился, как школяр; предводительствуя боярской конницей, был бит при Нарве, но под Полтавой, начальствуя над артиллерией, громил войска Карла XII. Птенец гнезда Петрова, герой Полтавской баталии и участник освобождения Риги от шведов, он был щедро награжден земельными угодьями.
Внук его, Николай, получил образование за границей, в предреволюционной Франции. По возвращении на родину он получил от отца в управление всю культурную часть обширного хозяйства. Часть эта была немалая: один из лучших в России крепостных театров в Кускове со школой при нем и строительство дворца-театра в Останкине (1792–1797 годы).
У Николая Шереметева была лучшая в стране труппа драматических и оперных актеров и певцов, балет, оркестр, на содержание которых отпускались большие средства. Впрочем, после смерти отца он получил в наследство почти 770 тысяч десятин земли с 210 тысячами крепостных.
Этот крупнейший помещик России остался в народной памяти как меценат и «добрый барин». Искусства и ремесла процветали в графских вотчинах; крепостными актерами, художниками, архитекторами и тонких ремесел умельцами славилось Останкино.
Народная память сохранила немало легенд о «добрых» причудах всесильных графов. Приукрашенная действительность отражалась в устных рассказах и сентиментальных песенках:
Последние две строчки не помещали в ранних изданиях, они сохранились в народной памяти и восстановлены позже.
Много раз издавали песенку в виде пестрого лубка, где толстый барин в белокуром парике благосклонно смотрел из окна кареты на красавицу-пастушку. Невзыскательным издателям невдомек было, что выражение «ехать с поля» значит просто ехать с охоты и что поэтому даже важный барин не мог охотиться за зайцами, сидя в карете.
Песенка была весьма популярна в прошлом веке. Она устраивала многих: и простых людей, которым только и оставалось, что мечтать о «золотом случае», и тех, кто жил трудами народа и боялся его.
Тема умиротворенного сближения двух обычных противников— господина и раба — на любовной почве отнюдь не нова. Ее можно найти и среди греческих мифов, и в средневековой литературе, и в эпоху Возрождения. Тема Золушки дожила до наших дней, лишь слегка изменив форму: теперь продавщица универмага выходит замуж за сына короля жевательной резинки.
Итак, судя по лубку, Параша пасла коров. Патриоты и старожилы Марьиной рощи уверяют, что именно близ Останкина состоялась встреча Шереметева с Парашей. Но многое из песни не подтверждается: ни то, что встреча состоялась в Марьиной роще, ни то, что Параша пасла коров. И никакого Ванюши не было. Остается лишь факт: Параша вышла замуж за графа. Но произошло это не так просто и умилительно, как в песне.
Широко известна печальная судьба знаменитой крепостной актрисы Параши Ковалевой, по сцене Жемчуговой, которая стала графиней Прасковьей Ивановной Шереметевой. Она стала Золушкой российского романтизма и досадной подробностью безупречной генеалогии высокородных графов. Даже супруг не раз пытался сомнительными документами доказать ее дворянское происхождение, а их сын сделал все, чтобы уничтожить самую память о крепостной матери… Но история сохранила грустный и привлекательный образ крепостной актрисы.
Сын Параши, Дмитрий, унаследовал шереметевские богатства, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Его опекуны, стараясь сохранить старые традиции, устроили в Останкине прием по случаю пребывания царя в Москве. Но в первое десятилетие XIX века графский театр почти распался, осталась только певческая капелла. Для приема в честь «победителя Бонапарта» московская театральная дирекция дала графу лучших танцоров и актеров императорских театров. Был поставлен дивертисмент «Семик, или Гулянье в Марьиной роще», состоявший из песен и плясок. Этот дивертисмент, пользовавшийся большим успехом, был последней постановкой на сцене Останкинского театра.
В девятнадцать лет Дмитрий Шереметев стал полновластным хозяином своих вотчин с 270 тысячами крестьян. В 1838 году его доход составил 2 243 тысячи рублей. Но молодой граф не унаследовал ни доброты, ни талантов родителей. Стараясь доказать свой аристократизм, он жил слишком широко. К 1859 году его долги достигли 6 миллионов. От разорения его спасло «освобождение» крестьян: он получил свыше 12 миллионов выкупных платежей. В результате реформы 1861 года из 450 тысяч десятин у крестьян было отрезано 165 тысяч десятин лучшей земли. С отцовскими искусниками и умельцами в Останкине и Кускове граф разделался просто: все дворовые люди были выселены, и дома их проданы на слом.
Дмитрий Шереметев умер в 1871 году. Из его сыновей Сергей был главой русской дворянской партии, одним из тех членов «звездной палаты», что направляла русскую политику в девяностых годах прошлого века, но главным наследником был сын Дмитрия от первого брака, Александр, крупнейший рантье, получавший свыше 1 200 тысяч рублей в год одних процентов на капитал. Этот Шереметев был последним владельцем Марьиной рощи.
Среди шереметевских земельных вотчин Марьина роща была ничтожной частью и по размерам и по доходности. Ее лес не имел коммерческой ценности.
В 1812 году, во время нашествия на Москву наполеоновских войск, Марьина роща служила надежным «уходом»: через нее утеклецы почти беспрепятственно выбирались из разоренной столицы. Лишь однажды сюда наведалась шайка французских мародеров, которая была истреблена на месте.
Устное предание утверждает, что уничтожил ее не партизанский отряд, — просто жители окраины и окрестные крестьяне, вооруженные вилами и дубинами, расправились с пришельцами.
В тридцатых годах Марьина роща приобретает известность как место для дворянских дуэлей. Надо сказать, что московские дуэли были далеки от чопорных петербургских церемоний. Здесь выстрелом выражали свои чувства. Как бы то ни было, ни одного случая с печальным исходом не отмечено.
Неизменно благополучные исходы дуэлей способствовали развитию трактирного промысла: за рюмкой вина происходило примирение дуэлянтов. Зарабатывали на этом и ребятишки, готовые за семитку показать хмурым дяденькам укромные уголки неподалеку от дороги.
Во второй половине сороковых годов, когда прокладывалась железная дорога Москва — Петербург, снова пострадал от вырубки лесок до самого Останкина; только гниющие пеньки напоминали о бывшем когда-то лесном массиве. Местность была настолько оголена, что контора управления графскими имуществами вынуждена была засадить тракт до Останкина молодыми топольками — единственными вехами зимней дороги.
Отрезанная линией железной дороги, потеряв прямую и беспрепятственную связь с Останкином, Марьина роща утратила для Шереметевых всякий интерес. Прямой, короткий путь на Останкино, в дубовую рощу, на Троицкую дорогу, Владыкино и Дмитров глохнет. А по старой большой дороге (ныне Шереметевская улица) рано утром и на закате солнца ходило большое московское стадо, уничтожая последнюю зелень. Стадо собиралось со всей северной части города и доходило почти до Останкина, — дальше не пускали свибловские мужики, имевшие тут покосы. Стадо ходило здесь еще в начале XX века. Переход стада через железнодорожный путь повторялся ежедневно как стихийное бедствие: никакие шлагбаумы не действовали на пегашек и буренок. Бывало и так, что останавливались поезда. Все бывало в тот неторопливый век.
* * *
А тем временем город дотянулся до Сущевского вала ленивыми прерывистыми цепочками домишек вперемежку с пустырями, свалками мусора и зловонными прудочками. А в городе, ближе к центру, на площадях текла из фонтанов сладкая мытищинская вода; водовозы, бряцая ведрами и черпаками, бойко наполняли свои бочки.
В семидесятых годах в Москве появился небывалый экипаж — «гордость века» — вагоны-конки. Вагон тянули по рельсам обычно две клячи. На подъемах им в помощь подпрягали еще пару, а на особо крутых, как от Трубной на Рождественскую горку, — две и три пары.
«Гордость века» дошла только до Екатерининской площади (площадь Коммуны), а в Марьину рощу ходили добрые старые линейки. Это был экипаж оригинального вида. Пассажиры сидели в два ряда, по четыре человека, спиной друг к другу, боком к движению, закрытые по грудь кожаными фартуками от пыли и грязи. Сиденье было узкое, обитое черной скользкой клеенкой, и пассажиры должны были крепко держаться, чтобы не сползти во время тряски. Никакого расписания рейсов не было; отправлялись линейки по мере заполнения пассажирами и двигались не спеша. Поездка от Ильинских ворот до площади Марьинского рынка длилась час. Поэтому линейками пользовались или пожилые люди, или те, кому некуда было опешить, а молодежь то же расстояние легко отшагивала минут за сорок.
В 1883 году москвичи увидели небывалое зрелище — первые электрические дуговые фонари на Каменном мосту. К тому времени центр и некоторые улицы в пределах Земляного вала освещались газом. С появлением в центре газа и электричества окраины получили те самые пяти- и десятилинейные керосиновые горелки, которые освещали городские улицы еще с 1862 года. Зажигали их с сентября по апрель.
А Марьину рощу освещали по-прежнему лишь окна трактиров. Впрочем, гуляющие и не стремились оставаться в поредевшей роще после наступления темноты.
Вторая половина восьмидесятых годов была обильна событиями в Москве. Город быстро рос. Строились крупные заводы и мелкие мастерские. Девять тысяч газовых и десять тысяч керосиновых фонарей освещали растущий вширь город. Развивалась сеть конно-железных дорог, появились двухэтажные вагоны, ходившие со скоростью шесть верст в час. Росла текстильная промышленность. Московские фабриканты начали усиленно ввозить машины из-за границы. Уже с 1856 года на 1-й ситценабивной мануфактуре иностранцы (Циндель) установили трех- и четырехколерные машины. Предчувствуя здесь серьезную конкуренцию, купцы Прохоровы, Морозовы и другие текстильные короли стали ежегодно подновлять оборудование. Москва вырабатывала до 50 процентов всех изготовляемых в России шерстяных тканей.
Развивалась исконная русская кожевенная промышленность. Расцвели бахрушинские заводы, где вырабатывались нежные сафьяны, лайка, замша. Фабрикант Н. Скворцов изготовлял крепкие подошвенные кожи, черный и белый глянец для кавалерийской сбруи. Искусный мастер Я. Шувалов выпускал лакированную кожу и обувь без шва.
Старый фарфоровый завод Гарднера в Вербилках делал художественные изделия, не уступавшие севрским и саксонским.
Впервые в России широко заработала кондитерская промышленность. Сахар перестал считаться в народе роскошью.
Это были годы широкого грюндерства в Москве. В 1882 году иностранная компания открыла первую телефонную станцию. Провода тянулись по улицам на деревянных столбах, абонентов в первое время было всего несколько сотен, но все же в Москве появилось чудо технического прогресса — телефон. А в следующем году электротехник Ребиков установил на площади храма Христа Спасителя тридцать два дуговых фонаря переменного тока и залил площадь электрическим светом…
Цивилизация подбиралась все ближе к Марьиной роще. От Страстного монастыря до Бутырской заставы прошла конка, дальше за город ходили линейки. В 1890 году от Страстного монастыря в Петровско-Разумовское проложили рельсы для паровичка. Маленький паровоз, замаскированный под вагон, тащил пяток легких коночных вагончиков. Он лихо гудел на Новослободской, осыпая сажей и мелким угольком терпеливых пассажиров.
Восьмидесятые годы отмечены большим приливом людей в город. Шел безземельный крестьянин, тянулся в Москву провинциальный ремесленник и деревенский умелец, и все как-то размещались и находили занятие в большом городе.
Ближе к центру, соблюдая определенный порядок, возводили доходные дома с удобствами, но окраины застраивались стихийно.
Иностранный капитал охотно шел в Россию. Лишь небольшая часть капиталистов рассчитывала на долговременную эксплуатацию, большинство искало на грош пятаков. На концессионном строительстве коммунальных предприятий специализировались бельгийцы и французы, выступавшие обычно под вывеской анонимных компаний и обществ. Эта форма коммерции была рассчитана на малые собственные вложения и на привлечение местных мелких акционеров и государственных субсидий. Марьину рощу у графа Шереметева арендовали французы под застройку домов.
Этот факт предрешил коренной перелом в жизни района, и о нем следует сказать подробнее.
Однако найти эти подробности не легко. Частные архивы не хранились в должном порядке, а у конторы управления графскими имуществами были свои соображения умолчать об истории этой аренды. Поэтому подробности следует искать другими путями. Еще живы люди, которые, не будучи свидетелями событий восьмидесятых годов XIX века, сохранили в памяти рассказы первых жителей Марьиной рощи о начале ее заселения. Благополучно здравствуют и старожилы, сами принимавшие участие в жизни района.
Можно любить не только свою необозримую и могучую Родину, но быть и патриотом своего района. Такие патриоты заслуживают уважения. Представитель старожилов-патриотов — Иван Егорович. Он один из тех, что босоногими ребятишками, сунув за пазуху ломоть хлеба, увязывались за московским стадом и целый день проводили на лесных полянках и останкинских лугах, купались до озноба в речушке Каменке, а на закате возвращались в родной дом усталые, загоревшие, голодные, счастливые… Фамилия его… впрочем, это не имеет значения. По профессии он… но и это, пожалуй, не важно. Сейчас он пенсионер, патриот своего района, хранитель его истории и легенд. А внешне — ничего особенного: колючий на словах, но добрейшей души старик. Предположим даже, что Иван Егорович — существо синтетическое, соединение нескольких старожилов. Как у многих пожилых людей, его воспоминания — смесь личных наблюдений и чужих рассказов. Все это спрессовано без строгой системы, в некоторых случаях является лишь более или менее достоверными свидетельскими показаниями и за давностью лет или по иным причинам не может быть подтверждено документами.
О превращении Марьиной рощи в жилой район сложилась легенда. Вот как ее передает Иван Егорович:
«Обратились французы-дельцы к графу Шереметеву с таким предложением: сдать им в аренду что осталось от Марьиной рощи — от Сущевского вала до Николаевской (Октябрьской) железной дороги; разобьют здесь господа французы прямые улицы и построят на малых участках одинаковые красивые дома, и станут жить здесь люди зажиточные, а не нынешняя голь-шмоль. Граф в Москве не жил, даже и не знал, наверно, где и есть такая роща. Богатство у него было большое. Словом, графу это дело было совсем ни к чему: ни продажа, ни аренда. Ну, был у французов юрист, русский. Он это все хорошо понимал и повел дело так, что графу о такой мелочной сделке никто и не докладывал. Смазал кого надо в графской конторе и получил свой договор, где только и было сказано, что сдается, мол, земля в аренду, и всё. Стали французы вырубать рощу, проводить улицы, разбивать на малые участки. К тому времени стоял в роще с десяток трактиров и заезжих дворов. Так они и остались.
Но строить домики французы не стали. Объявили они аренду участков, да никто не идет: дороговато. Только трактирщики волей-неволей согласились, а то закрывай заведение.
Удивляются французы: почему это не берут участков? Смазали урядника — Марьина роща земщиной считалась, до самой революции в черту Москвы не входила, — тот говорит: „Станового надо просить посодействовать, а я что могу?“ Смазали станового, тот хабар взял, подумал и говорит: „Могу прислать вам мужиков, да на что они вам? У них денег нет. А лучше вы поговорите-ка с приставом третьего участка Сущевской части, этот все может“. Бравый пристав барашка принял и обещал: „Поможем. Переговорим и пришлем“. Нажал он на окрестных лавочников, от него зависимых, прислал с десяток арендаторов, а больше сделать не мог. Обиделись французы: „Обманула нас Россия. Если уж полиция ничего не может, так кто же сможет?“ Уехали они на родину и закаялись иметь дело с российскими порядками. А участки по дешевке пошли».
Такова легенда о превращении рощи в поселение. Она грешит неточностями и рассказана с некоторым излишком былинного элемента, но, как и во многих легендах, в ней есть зерно истины.
Расчет арендаторов был правилен. Марьина роща лежала за городской чертой, и ее не касались строгие требования архитектуры, благоустройства и прочие обязательные условия градостроения. Земство — значит деревня, значит строй, что хочешь, живи, как хочешь, и налогов плати много меньше, чем по ту сторону Сущевского вала.
И все же участки шли туго: очень уж неприветлива была окраина — ни дорог, ни воды.
Какой был смысл так спешно размечать участки, которые никто не брал из-за дороговизны? Это можно понять из другого варианта легенды о застройке Марьиной рощи.
В самом деле, почему облюбовали французы именно Марьину рощу, а не любой другой земский район, лежащий на пути растущего города? Зачем им понадобилась именно эта тупиковая окраина? Почему арендовали только шереметевскую вотчину, а не всю Марьину рощу с церковной землей к западу от Межевого проезда? Сдавалась эта земля в аренду совсем дешево причтом церкви Рождества в Бутырках. Мало кто задавался этими вопросами в то время. Разгадка пришла позднее.
Бурно развивалось в России железнодорожное строительство; одна за другой прокладывались линии железных дорог, связывавшие Москву с севером, югом, востоком. Но с западом связь была слаба, очень слаба: одна колея до Варшавы. Государственные политические и военные соображения требовали развития связи с западными границами. Этому тайно противилась немецкая железнодорожная группа дельцов во главе с фон Мекком. Занимая всего-навсего пост председателя правления Московско-Казанской железной дороги, фон Мекк благодаря связям (немцы всегда были сильны в правящих кругах России) и банкам фактически был железнодорожным королем; без его влияния управляла своими делами только казенная Московско-Петербургская дорога.
Группа немецких капиталистов всеми мерами тормозила постройку железной дороги из Москвы в Ригу и отступила лишь после того, как газеты стали намекать на неких преступников, злонамеренно препятствующих строительству стратегически важной магистрали. Московско-Виндаво-Рыбинская железная дорога рождалась в муках. Акционерами ее были русские купцы и промышленники, иностранный капитал здесь не участвовал, о чем ревниво пеклись «патриоты» из купечества.
Проектируя конец линии в Москве, у Крестовской заставы, строители знали, что несколько последних километров пути пройдут по землям графа Шереметева. Переговоры с графом поручили адмиралу Алексееву, будущему наместнику на Дальнем Востоке. Своим адмиральским чином и положением внебрачного сына Александра II он украшал список членов правления дороги.
Адмирал встретил графа в одной из светских гостиных, и между ними произошел примерно такой разговор:
— Да, кстати, граф, наша дорога просит разрешения захватить у вас кусочек земли. Там, знаете, где-то в Машкином лесу или как это там называется?
— Что-то не помню такого имения. Но я справлюсь в конторе.
— Значит, я могу быть уверен?
— О, конечно, конечно, дорогой мой…
И тотчас же оба забыли об этом разговоре.
А когда дело дошло до начала земляных работ, оказалось, что нужная дороге земля сдана в долгосрочную аренду французам.
У правления дороги были опытные юристы. Они разъяснили председателю, что, будь арендаторы русские купцы, их можно бы вызвать в земскую управу и просто принудить отказаться от аренды. Будь в их числе дворяне, пришлось бы потревожить генерал-губернатора. Тот вызвал бы арендаторов, воззвал бы к их патриотическим чувствам, топнул ножкой, и господа акционеры за божескую цену уступили бы нужную землю. Но приходится иметь дело с французским обществом, которое заломило за полоску земли совсем несуразную цену. Значит, придется переносить борьбу в высшие сферы, в Петербург, или войти в контакт с фон Мекком.
— С фон Мекком? Ни за что! — сказал председатель.
Юристы поклонились. Тогда остается два пути. Первый — обратиться за обычной поддержкой к правительству Витте. Это верный путь, но нужно учитывать, что Сергей Юльевич несколько утомлен частыми призывами о помощи со стороны железной дороги. Есть еще один способ, — но это уже крайняя мера, — обратиться через адмирала Алексеева за поддержкой к великому князю, почетному председателю одного из высочайших комитетов. Разумеется, просьбу подкрепить солидной суммой. Но… есть опасение особого рода. Великий князь — не дипломат; своей прямолинейностью он шокирует весьма подозрительного самодержца. Нет, самое верное — призвать на помощь фон Мекка.
— Об этом не может быть и речи! — отрезал председатель.
…Время шло. Положение становилось скандальным. Правда, о нем знала лишь узкая руководящая группа в правлении. Наведенные справки показали, что позиции противника неприступны. Французские акционеры давно передали свою концессию банку «Лионский кредит». А кто же не знает, что этот банк принадлежит дому Ротшильдов, тому самому, что реализует во Франции русские государственные займы? Поэтому лучше всего покончить дело полюбовно. Если нужны средства, дорога может выпустить еще один четырехпроцентный заем, а с Ротшильдом можно договориться о способах компенсации.
Последовательность фактов допускает возможность такого варианта легенды. Как бы то ни было, французские арендаторы получили отступное, дорога была проложена, а оставшиеся земли, разбитые на участки, были сданы в аренду по таким низким ценам, что их брали даже под огороды.
В начале девяностых годов, когда началось строительство Виндавской линии и глубокая выемка перерезала Марьину рощу между Шестым и Седьмым проездами, окончательно было прервано сообщение с Останкином. Основные потоки движения направились в объезд через Троицкую дорогу и Бутырскую заставу.
К тому времени гордый потомок графов, так и не сумевший искоренить память о своей крепостной прабабке, окончательно теряет всякий интерес к московской вотчине и передает ее во владение города. В Останкине сразу же начинается отвод дачных участков и быстрая их застройка: москвичи любили уютные аллеи заповедного Останкинского парка. Пускается внаем даже тот десяток графских дач, что тянулись цепочкой от чудесной церкви XVII века по левой окраине парка, задами выходя на Панин луг, — еще одно неистребимое воспоминание о Параше Жемчуговой.
А дальше за паркам тянулись бесконечные подмосковные огороды. Но за Останкином огороды были особые: здесь на потребу большому городу разводили разный деликатный овощ и ягоду: землянику и клубнику. Сильный, сладкий аромат скромной на вид русской клубники обвевал летом весь парк и доносился до Марьиной рощи.
На Останкинском пруду организуется лодочное катание, ставится «раковина» для духового оркестра, традиционные гулянья северной окраины понемногу пеpexoдят сюда. По дороге из Останкина в Алексеевское городская управа строит второй в Москве ипподром; здесь происходят бега и скачки, впрочем, не пользующиеся таким успехом, как бега в Петровском парке, где расцветает ресторанно-увеселительная «индустрия»: «Яр», «Эльдорадо», «Стрельна» и прочие «злачные» места. «Цыгане шумною толпой» занимают Башиловку, в их гостеприимных домах слушает песни и проводит бессонные ночи веселящаяся «вся» Москва.
В то же время скудеет трактирный промысел в Марьиной роще. Разрезанная на части железнодорожными линиями, она надолго становится тупиком города; Москва растет и развивается в обход Марьиной рощи.
Наконец земство нажало на железную дорогу и заставило срочно поставить проезжий мост через линию. По этому узкому и горбатому мосту на Шереметевской вновь устанавливается связь между обеими частями Марьиной рощи, налаживается заглохшее было движение на Останкино, начинается заселение свободных участков за линией, сдаваемых по дешевке. Здесь селятся те, кому хочется иметь свой домик, и те, кому хочется из своего домика выгонять доходец побольше, и те, кому требуется укрыть свои делишки от лишних взоров, и те, кому просто нужно где-то жить, чтобы работать. Все эти категории устраиваются на новоселье по своему вкусу, а главное — дешево и укрыто. Не важно, что нет ни водопровода, ни канализации. — водовоз привезет по копейке за ведро сладкую мытищинскую воду с бассейна; кто пожаднее, те за полкопейки с ведра получат колодезную воду, слегка припахивающую йодоформом; самые скупые принесут воду из соседнего колодца даром, хотя полицейский врач не раз запечатывал такие колодцы из-за сомнительного соседства выгребных ям.
Не важно, что нет никакого освещения. Добрые люди спать ложатся рано, а недобрым — освещение только помеха. Не важно, что изо всех дорог кое-как замощена только одна Шереметевская, — своих колясок здесь не держат, а гремучим обозам да отходникам даже мягче ездить по грунтовым дорогам, и жителям беспокойства меньше. Церковь есть, даже две — на кладбищах Лазаревском и Миусском, а третью за линией собираются строить зажиточные и усердные богу ремесленники, уже кирпич возят помаленьку. Лавочки, лавчонки, лавчужки полезли в изобилии: это были поденки — открывались, закрывались, переходили из рук в руки. Открылись казенные винные лавки.
Недалеко от Шереметевской улицы по дороге в Останкино стоит трактир Кулакова «Уют», перенесенный в свое время со старой Троицкой дороги, ближе к Сущевскому валу — Антиповский трактир. В новых вырубленных проездах арендовали участки кабатчики Федяшин, Гуреев и другие. Шумит Марьина роща пьяными голосами ремесленников и мещан, лихими разгулами купеческих сынков и промотавшихся дворян. От этого шума запирались дубовыми воротами обозники на постоялых дворах. Ночи темные, улицы неосвещенные, грязные, с тропинками вдоль заборов, редко с деревянными тротуарами возле зажиточных домов. В такие ночи лучше сидеть дома, да и свет жечь незачем: керосин денег стоит, и внимание привлекает освещенное окошко, а ночное внимание многим ни к чему.
Строилась Москва. Возникали новые, ширились старые промышленные заведения и мастерские, лавчонки, магазины и склады. Предприимчивые дельцы оценили преимущества дешевых участков Марьиной рощи. Фабриканты Кротов и Метельцов построили на Сущевском валу чулочную фабрику, недалеко от нее поставил Гусаров дроболитейный заводик, а Мещерский — литографию. Удачливый немец Густав Лист, расширяя свой единственный на всю Россию завод по изготовлению насосов на Софийской набережной, построил новые, большие корпуса на изгибе Виндавской дороги, арендовав землю у причта церкви Рождества. В честь преподобного Филарета, благословившего эту сделку, улица, ведущая к бутырскому заводу Листа, была названа Филаретовской (ныне Складская).
Это был самый большой завод в округе. Первые кадровые рабочие его были переведены частично со старого завода, а новых рабочих и учеников вербовали почти исключительно в деревне. За большое счастье считал деревенский парень согласие мастера поговорить при случае, чтобы приняли его на завод. Кто был в силах, давал влиятельному мастеру взятку деньгами или продуктами; кто был гол, отчислял ему несколько месяцев часть получки и рабски прислуживал благодетелю. Такой покорный, без претензий и запросов деревенский парень был приятен и выгоден и хозяину и мастеру. Старались в нем развивать жадность к деньгам, необщительность, тревогу за свой заработок.
Жили деревенские рабочие в лютой грязи, тесноте и скудости. Мещане Бутырской слободы неплохо наживались, сдавая им углы и чуланчики. Потом предприимчивый Лизунов построил два дома-барака у переезда специально в расчете на рабочих нового завода. Быстро заселились его дома: снявшие квартиру сдавали от себя комнаты, снявшие комнаты пускали коечников.
