1

В тот день была сильная буря. Я хорошо это помню, потому что мой отец, Мендель Либерман, предложил встретиться за чашкой кофе в «Империале». У меня было сильное подозрение, что он что-то задумал…

Огромная черная туча поднималась из-за Оперного театра, как извергающийся вулкан в клубах адского дыма и пепла. Она была такая громадная, что казалось, приближается конец света — грандиозная катастрофа масштаба Помпеи. В таинственном янтарном свете все окружающие здания приобрели желтоватый оттенок. Возвышающиеся на крышах статуи — античные фигуры и триумфальные орлы — казались вырезанными из затвердевшей серы. Вспышка молнии прорезала тучу, как поток расплавленной лавы — склон вулкана. Земля дрогнула, воздух пришел в движение, но дождь все не начинался. Приближающаяся буря будто копила силу, чтобы затопить все вокруг.

Звон трамвайного колокольчика вывел Либермана из задумчивости и отогнал несколько конных экипажей с рельсов.

Сидя в вагоне, Либерман гадал, зачем отец хочет его видеть. В самой встрече не было ничего удивительного — они часто встречались за чашкой кофе. Странность заключалась, скорее в том, как было сделано это приглашение. Голос Менделя был необычно напряженный — пронзительный и настораживающий. Небрежность его тона казалась неубедительной и явно свидетельствовала о попытке, возможно бессознательной, замаскировать какой-то мотив. Но что бы это могло быть?

Движение на Картнер-Ринг было весьма оживленным, и трамвай замедлил ход, так что Либерман выпрыгнул, не дожидаясь остановки. Он поднял воротник каракулевого пальто и поспешил в ресторан.

Несмотря на то что столы были уже накрыты к обеду, в «Империале» кипела работа. Официанты с высоко поднятыми серебряными подносами лавировали между столами, посетители оживленно беседовали. В дальнем углу пианист играл мазурку Шопена. Либерман протер запотевшие очки носовым платком и повесил пальто на вешалку.

— Добрый день, герр доктор.

Либерман узнал голос и, не оборачиваясь, ответил:

— Добрый день, Бруно. Как дела?

— Все в порядке, господин доктор, спасибо.

Когда Либерман повернулся, официант продолжил:

— Прошу сюда. Ваш отец уже здесь.

Бруно указал на столик в дальнем углу и повел Либермана через оживленный зал. Мендель сидел, спрятавшись ото всех за листами «Винер цайтунг».

— Герр Либерман, — позвал официант.

Мендель сложил газету. Это был очень полный человек с солидной бородой и густыми бровями. Лицо его можно было бы назвать суровым, если бы не множество морщинок, выдававших в нем человека, который не прочь посмеяться.

Официант добавил:

— Ваш сын.

— А, Максим! — воскликнул Мендель. — Вот и ты! — В голосе его прозвучало некоторое раздражение, будто его заставили ждать.

Выдержав паузу, Либерман ответил:

— Но я пришел раньше времени, отец.

Мендель взглянул на карманные часы.

— Верно. Ну, садись же, садись. Мне еще один кофе «Фарисей» и… Макс, закажешь чего-нибудь? — предложил он сыну.

— «Мокко», пожалуйста.

Официант сдержанно поклонился и исчез.

— Итак, — начал Мендель, — как твои дела, мой мальчик?

— Очень хорошо, отец.

— Ты похудел.

— Да?

— Да. И выглядишь уставшим.

— Я не заметил.

— Ты хорошо питаешься?

Либерман рассмеялся:

— Если уж питаюсь, то хорошо. А как твои дела, отец?

Мендель скривился.

— А, по-разному. Знаешь ведь, как это бывает. Я хожу к тому специалисту, которого ты порекомендовал, к Пинчу. Вроде получше. Но со спиной все по-прежнему.

— Очень жаль.

Мендель отмахнулся от замечания сына.

— Будешь что-нибудь есть? — Мендель придвинул ему меню. — Судя по твоему виду, тебе это необходимо. Пожалуй, я возьму штрудель с творогом.

Либерман стал изучать длинный список десертов: яблочный торт, пирожное с кремом, трюфельный торт, яблочный штрудель. Перечень занимал несколько страниц.

— Мать передает тебе привет, — сказал Мендель, — и интересуется, когда сможет опять тебя увидеть. — Его лицо выражало что-то среднее между сочувствием и упреком.

— Извини, отец. В последнее время я очень занят. Слишком много пациентов… Передай матери, что я попробую встретиться с ней на следующей неделе. Может, в пятницу?

— Тогда приходи на ужин.

— Хорошо, — согласился Либерман, внезапно почувствовав, что обязательство, которое он взял на себя, оказалось серьезнее, чем он предполагал.

Он снова обратился к меню: торт «Добос», кекс «Гугельхупф», линцский торт. Мазурка закончилась громким минорным аккордом, и по залу ресторана пробежала волна аплодисментов. Ободренный пианист изобразил на верхних клавишах игривое вступительное арпеджио популярного вальса. Сидящие у окна люди снова зааплодировали в знак благодарности.

Бруно принес кофе и замер с блокнотом и карандашом наготове.

— Штрудель с творогом, — сказал Мендель.

— Пирожное «Седло оленя», пожалуйста, — попросил Либерман.

Мендель добавил сливки в свой «Фарисей», который подавался с небольшим количеством рома, и сразу заговорил о семейном текстильном предприятии. Эта тема давно стала своего рода традицией. Прибыль выросла, и Мендель подумывал о расширении дела: можно было открыть еще одну фабрику или даже магазин. Теперь, когда сующие везде свой нос бюрократы сняли запрет на универсальные магазины, он видел в розничной торговле новые перспективы. Его старый друг Бломберг уже открыл универсальный магазин, который приносит хороший доход, и предложил ему партнерство. Обо всем этом Мендель говорил с энтузиазмом и, очевидно, ждал поддержки сына.

Либерман понимал, почему отец так подробно ему все это рассказывает. Он гордился академическими достижениями сына, но надеялся, что однажды Макс займет его место.

Мендель прервал свой рассказ, случайно взглянув на руку сына. Казалось, его пальцы двигались в такт мелодии, исполняемой пианистом, а воображаемые клавиши располагались на краю стола.

— Ты меня слушаешь? — спросил Мендель.

— Да, конечно, я слушаю, — ответил Либерман. Он привык к таким вопросам, и его нельзя уже было застать врасплох, как случилось однажды. — Ты обдумываешь совместное дело с господином Бломбергом.

Либерман принял характерное положение: правая рука подпирает щеку, отставленный указательный палец мягко покоится на правом виске. Это была «поза слушателя», столь любимая многими психиатрами.

— И что ты думаешь? Хорошая идея? — спросил Мендель.

— Ну, если уже существующий магазин приносит прибыль, эта затея кажется разумной.

— Дело потребует серьезных вложений.

— Не сомневаюсь.

Мендель погладил бороду.

— Похоже, тебе не особенно нравится эта мысль.

— Отец, так ли важно, что я думаю?

Мендель вздохнул.

— Думаю, нет. — Его разочарование было очевидным.

Либерман отвел взгляд. Расстраивать отца было неприятно, и теперь ему было стыдно. Побуждения родителя были достойны похвалы, и Либерман прекрасно понимал, что своей безбедной жизнью, по крайней мере отчасти, обязан тому, что отец прекрасно руководил семейным предприятием. Тем не менее он никогда бы не смог представить себя управляющим фабрикой или универсальным магазином. Сама идея казалась ему абсурдной.

Пока подобные мысли крутились в голове Либермана, он заметил, что в зале появился господин средних лет. Войдя, он снял шляпу и огляделся. Волосы его были зачесаны набок, а аккуратно подстриженные усы и борода почти полностью поседели. Метрдотель радушно встретил нового посетителя и помог ему снять пальто. Одет этот господин был безукоризненно: брюки в тонкую полоску, пиджак с широкими лацканами и яркий жилет. Должно быть, он сострил, потому что метрдотель неожиданно засмеялся. Мужчина не торопился сесть за столик и продолжал стоять у двери, внимательно слушая метрдотеля, который, похоже, начал что-то рассказывать.

Мендель проследил за взглядом сына.

— Ты его знаешь?

Либерман повернулся.

— Что, прости?

— Доктор Фрейд, — сказал Мендель ровным голосом.

Либерман был поражен, что отец знает, как зовут этого человека.

— Да, я его знаю. Только это профессор Фрейд.

— Значит, профессор Фрейд, — сказал Мендель. — Но профессором он стал совсем недавно, так?

— Несколько месяцев назад, — ответил Либерман, подняв брови. — Откуда ты знаешь?

— Он ходит на собрания ордена.

— Какого ордена?

Мендель нахмурился.

— «Бнай Брит».

— Ах да, конечно.

— Хотя и непонятно зачем. Я не знаю, что он за еврей, не похож он на человека, верящего во что-либо. А что касается его идей… — Мендель покачал головой. — В прошлом году он как-то вел у нас дискуссию. Это был настоящий скандал. Ты его хорошо знаешь?

— Довольно хорошо… Мы иногда встречаемся, обсуждаем его работу.

— И что? Ты думаешь, в этом что-то есть?

— Книга о нервных расстройствах, которую он написал в соавторстве с Бройером, гениальна, а «Толкование сновидений» — это… просто шедевр! Конечно, я не со всем согласен, но думаю, предлагаемые им методы лечения очень полезны.

— Тогда ты принадлежишь к меньшинству.

— Несомненно. Но я убежден, что учение профессора Фрейда, которое он называет психоанализом, получит широкое распространение.

— Но не в Вене.

— Не знаю. Некоторые мои коллеги, молодые психиатры, очень интересуются его идеями.

Мендель нахмурился:

— Кое-что из того, что он говорил в прошлом году, было просто неприлично. Мне жаль его пациентов.

— Я первым признаю, — сказал Либерман, — что в последнее время он чересчур озабочен интимной жизнью пациентов. Однако его видение человеческого мозга выходит далеко за рамки наших животных инстинктов.

Профессор все еще стоял у двери с метрдотелем. Внезапно он расхохотался и хлопнул собеседника по спине. Похоже, метрдотель рассказал ему что-то забавное.

— Боже мой, — сказал Мендель, — надеюсь, он идет не сюда. — Отец облегченно вздохнул, увидев, что профессора Фрейда провели к столику вне поля их зрения. Мендель хотел еще что-то сказать, но остановился, когда подошел Бруно с десертами.

— Штрудель с творогом для господина Либермана и «Седло оленя» для доктора Либермана. Еще кофе? — Бруно указал на пустую чашку Менделя.

— Почему бы нет? Мне кофе с молоком и еще один «Мокко» моему сыну.

Мендель с завистью посмотрел на пирожное сына — большой глазированный шоколадный бисквит, по форме напоминающий седло оленя, с начинкой из абрикосового джема, посыпанный миндалем. Его собственный заказ выглядел менее аппетитно — обычная булочка со сладким творогом.

Либерман заметил долгий взгляд отца.

— Тебе надо было тоже это заказать.

Мендель покачал головой:

— Пинч советует мне худеть.

— Ну, если ты будешь увлекаться десертами, точно не похудеешь.

Мендель пожал плечами и начал жадно есть свой штрудель, но прекратил жевать, когда от мощного удара грома задрожали стекла.

— Похоже, гроза будет сильная, — сказал Мендель, кивнув в сторону окна. На улице заметно потемнело.

— Максим, — продолжил Мендель, — у меня был повод для встречи с тобой сегодня. Особый повод.

«Вот оно», — подумал Либерман. Наконец станет ясна цель их встречи. Либерман мысленно собрался, все еще не зная, чего ожидать.

— Возможно, ты думаешь, что это не мое дело, — добавил Мендель, — но… — Он внезапно остановился и стал вилкой играть с кусочком штруделя.

— В чем дело, отец?

— Я на днях разговаривал с господином Вайсом, и… — Он снова не закончил фразу. — Максим, — продолжил он более решительно, — кажется, вы с Кларой хорошо ладите, и вполне понятно, что господин Вайс хотел бы узнать, каковы твои намерения.

— Мои намерения?

— Да, — сказал Мендель, глядя на своего сына. — Твои намерения. — И снова принялся за пирожное.

— Ясно, — произнес Либерман в некотором замешательстве. Он знал несколько тем, которые могли интересовать его отца, но никак не думал, что к ним относятся его отношения с Кларой Вайс. Теперь это упущение стало очевидным.

— Ну, — ответил Либерман, — что я могу сказать? Мне очень нравится Клара.

Мендель вытер рот салфеткой и наклонился вперед.

— И?

— И… — Либерман посмотрел в строгие глаза отца. — И… я думаю, мои намерения заключаются в том, чтобы в свое время… — Теперь настала его очередь подбирать слова.

— Ну?

— ….жениться на ней. Если она согласится, конечно.

Мендель с облегчением откинулся на спинку кресла. Он явно упокоился, и широкая улыбка появилась на его еще недавно таком серьезном лице.

— Конечно, она согласится. Разве есть у нее причины отказать?

— Иногда мне кажется, что мы… ну, просто хорошие друзья. — Во всех сферах жизни Либерман был полностью уверен в своей способности понимать людей и их поступки, но что касалось Клары, он постоянно сомневался, были ее знаки внимания выражением любви или просто флиртом. Влечение притупило его профессиональную проницательность.

— Мне не всегда понятно, что…

— Тебе не о чем беспокоиться, — перебил Мендель, — поверь мне.

Он снова наклонился к сыну и сжал его руку:

— Совершенно не о чем. А теперь ешь, наконец, свое «Седло оленя»!

Но у Либермана пропал аппетит. Очевидно, Клара сказала своему отцу, что согласилась бы выйти за него замуж. Ему было «не о чем беспокоиться». Либерман вспомнил тонкие черты ее лица: выразительные глаза, маленький нос и губы, похожие на лепестки роз; ее прямую спину и тонкую талию. Она станет его женой. Она станет его Кларой.

— Я не буду ничего говорить твоей матери, — продолжил Мендель. — Предоставлю это тебе. Конечно, она будет рада, очень рада. Ты же знаешь, что ей нравится Клара. Совсем недавно она сказала, что Клара заметно похорошела. И семья это приличная — Вайсы хорошие люди. Мы с Якобом знакомы много-много лет. Ты знаешь, мы ходили вместе в школу в Леопольдштадте. Его отец помог моему отцу, твоему деду, открыть свое дело. А поначалу они торговали вместе.

Либерман слышал об этом бессчетное количество раз. Но, зная, какое удовольствие доставляет отцу постоянное повторение этой семейной истории, он старался как можно более правдоподобно изображать интерес. Мендель с энтузиазмом углубился в воспоминания о том, что еще связывало семейства Вайс и Либерман. Десерт помог Максу скоротать время. В конце концов, исчерпав тему, Мендель подозвал Бруно и заказал еще кофе и сигары.

— Знаешь, Максим, — сказал Мендель, — с браком связана большая ответственность.

— Конечно.

— Ты должен думать о будущем.

— Естественно.

— А теперь скажи мне, сможешь ли ты содержать семью на свое жалование?

Либерман улыбнулся Менделю. Удивительно, отец никогда не упускал удобный момент.

— Да, — ответил Либерман терпеливо. — Со временем, я думаю, да.

Мендель пожал плечами.

— Хорошо, посмотрим.

Старику удавалось сохранять суровое выражение лица в течение еще нескольких секунд, а потом он позволил себе рассмеяться и, перегнувшись через стол, похлопал сына по плечу.

— Поздравляю, мой мальчик.

Этот жест был необычно трогательным. Либерман понял, что, несмотря на то что они с отцом такие разные, их связывала любовь. У него подступил ком к горлу и защипало глаза. Шум ресторана как будто затих, пока они смотрели друг на друга, переживая такое редкое и яркое мгновение взаимопонимания.

— Извини меня, — сказал Мендель, поспешно поднялся и направился в уборную. Но Макс успел заметить слезы в его глазах.

* * *

Либерман проследил взглядом, как отец исчез в шумной толпе Ринг-штрассе. Порыв ветра напомнил, что у него, в отличие от Менделя, нет с собой зонта. К счастью, прямо у дверей «Империала» он заметил извозчика. Снова послышался раскат грома, словно недовольное ворчание одного из младших богов. Лошадь, запряженная в экипаж, тряхнула головой, звякнула уздечкой и нервно стукнула копытом по булыжникам мостовой.

— Тише, тише, — прикрикнул возница, голос которого был едва слышен из-за грохота экипажей. На другой стороне улицы над входом в кафе незакрепленный навес хлопал, как парус на ветру.

Либерман посмотрел на синевато-багровое небо. Рваные клочья облаков проносились над «Империалом», будто одежды влекомого куда-то ангела. В воздухе чувствовался странный металлический запах.

Либерман уже поднял руку, чтобы привлечь внимание извозчика, когда услышал знакомый голос:

— Макс!

Обернувшись, он увидел, что к нему приближается крупный мужчина. Ветер развевал полы его расстегнутого пальто, а шляпу он придерживал рукой. Либерман сразу узнал своего хорошего друга, инспектора Оскара Райнхарда, и широко улыбнулся.

— Оскар!

Они пожали друг другу руки.

— Макс, я знаю, это ужасно нагло с моей стороны, — Райнхард сделал паузу, чтобы отдышаться, — но можно этого извозчика возьму я?

Инспектор выглядел усталым, под глазами были заметны темные круги. При этом его усы были как всегда аккуратно подстрижены, с острыми, торчащими вверх кончиками.

— Спешишь на место происшествия?

— Да, — тяжело дыша, ответил Райнхард. — По правде говоря, довольно срочное дело.

— Тогда, конечно, забирай.

— Спасибо, дружище. Я твой должник.

Райнхард открыл дверь экипажа, забрался внутрь и крикнул извозчику:

— Рыночная площадь, Леопольдштадт.

Вместо ответа возница взял под козырек затянутой в перчатку рукой. Перед тем как закрыть дверь, Райнхард снова обратился к Либерману:

— Кстати, песни Хуго Вольфа пользуются популярностью.

— Тогда до субботы?

— До субботы.

С этими словами Райнхард захлопнул дверцу, и экипаж исчез в уличной суете.

В свете вспыхнувшей молнии Ринг-штрассе предстала черно-белым видением. Мгновениями позже с оглушительным грохотом разверзлись небеса, и на тротуар тяжело упали первые крупные капли дождя.

Либерман огляделся в поисках другого извозчика, уже понимая, что это бесполезно. Он вздохнул, добродушно ругнул Райнхарда и зашагал в направлении ближайшей трамвайной остановки.

 

2

Райнхард плечом навалился на запертую дверь, но она не поддалась.

От сильного порыва ветра задрожали оконные стекла, а в дымоходе, казалось, воют какие-то дьявольские голоса. Монотонно стучал ставень, будто какой-то усталый путник тщетно просился на ночлег. Все вокруг заполнил шум дождя. Частая дробь не прекращалась ни на минуту: проливной дождь барабанил по крышам, выплескивался из канав, журчал в водостоках. Наконец, началось настоящее наводнение.

Райнхард вздохнул, повернулся и посмотрел на молодую худощавую женщину, сидевшую в темной прихожей. На ней был передник поверх простого платья; она заметно нервничала. Ее пальцы теребили платье на коленях, такая же привычка была у его дочери Митци. Когда Райнхард подошел, женщина встала.

— Пожалуйста, сидите, — сказал Райнхард.

Она покачала головой:

— Спасибо, господин инспектор, но я лучше постою. — Ее голос слегка дрогнул.

— Разрешите задать вам несколько вопросов?

— Да, конечно, — произнесла она почти беззвучно, одними губами.

Узнав имя девушки — Роза Зухер, — Райнхард спросил:

— Когда вы вчера пришли?

— Как всегда, в девять.

— Фройляйн Лёвенштайн в это время обычно уже не спит?

— Как правило, но не всегда. Вы видите, дверь в спальню открыта. — Вместо ответа Райнхард бросил взгляд на край выцветшего покрывала на кровати.

— Постель была нетронута, поэтому я… — она запнулась и покраснела от смущения.

— Естественно, вы решили, что ваша хозяйка провела эту ночь не дома.

— Да, господин инспектор.

— И что потом?

— Я приступила к своей работе… но не смогла попасть в гостиную. Дверь была заперта, и я не знала, что делать. Я продолжила уборку, решив, что хозяйка рано или поздно вернется… Но она так и не вернулась. А сегодня четверг, в этот день фройляйн всегда посылает меня купить что-нибудь для гостей: пирожные, цветы…

— Для гостей?

— Да, господин инспектор. Фройляйн Лёвенштайн — знаменитый медиум. — В голосе молодой женщины прозвучала гордость. — По четвергам в восемь у нее собираются гости.

Райнхард сделал вид, что впечатлен.

— Она знаменита, вы сказали?

— Да, очень знаменита. Как-то к ней на сеанс приезжал даже один русский князь из Санкт-Петербурга.

Ливень усилился, и незакрепленный ставень застучал еще яростней. Роза Зухер посмотрела в направлении гостиной.

— Пожалуйста, продолжайте, — сказал Райнхард.

— Я подождала до полудня, но фройляйн так и не вернулась. Я начала беспокоиться… И в конце концов, пошла в кафе «Цильбергельд».

— На Хайдгассе?

— Да. Я знаю господина Цильбергельда, так как работала у него прошлым летом. Узнав, что моя хозяйка не вернулась и такого не случалось раньше, господин Цильбергельд посоветовал обратиться в полицию. Я пошла в участок, расположенный неподалеку, на Гроссе-Сперлгассе.

Молодая женщина вытащила из рукава платок и высморкалась. Было видно, что она вот-вот заплачет.

— Спасибо, Роза, — сказал Райнхард, — вы мне очень помогли.

Девушка сделала книксен и опустилась на стул, придерживаясь за маленький столик розового дерева.

Райнхард прошел по коридору, заглядывая в разные комнаты. Квартира была не очень большая: спальня, гостиная, будуар, ванная и кухня, к которой примыкал чулан. Горничная наблюдала за ним: крупный мужчина в темно-синем пальто был погружен в глубокие раздумья. Он остановился и подкрутил правый ус, заострив еще больше его кончик. Вернувшись к запертой двери, он наклонился и заглянул в замочную скважину.

Ничего не было видно. Дверь была заперта изнутри, а значит, в комнате все еще кто-то был. Однако этот кто-то ни разу не шевельнулся и не произнес ни слова с тех нор, как утром в квартиру пришла Роза Зухер.

Райнхард слышал, как его помощник Хаусман и офицер из полицейского участка на Гроссе-Сперлгассе взбежали вверх по лестнице. Через несколько секунд они появились в конце коридора.

— Ну? — спросил Райнхард и медленно выпрямился, опираясь руками о колени.

Полицейские направились к нему, оставляя на полу мокрые следы.

— Все ставни заколочены, — сказал Хаусман, — кроме одного окна. Снаружи за такой стеной дождя его трудно разглядеть… Но я думаю, что и оно закрыто. В гостиную совершенно невозможно попасть извне.

— Даже с помощью лестницы?

— Пожалуй, только если она будет очень длинной.

Мужчины остановились перед Райнхардом. Хотя оба они основательно вымокли, их лица выражали какой-то щенячий энтузиазм — каждый еле сдерживал волнение, как охотничья собака, которой вот-вот бросят палку. За ними виднелась трогательная фигура Розы Зухер, которая сидела и нервно обкусывала ногти.

— Офицер, — произнес Райнхард, — вы не проводите фройляйн Зухер вниз?

— Вниз?

— Да, в фойе. Я скоро приду.

— Хорошо, господин инспектор, — ответил констебль, повернувшись на каблуках.

Райнхард придержал полицейского за плечо прежде, чем тот ринулся выполнять поручение.

— Поделикатнее с ней, — прошептал Райнхард ему на ухо. — Женщина очень расстроена.

Райнхард убрал руку, показывая, что офицер может идти, и тот направился к женщине нарочито медленным шагом работника похоронного бюро. Райнхард на мгновение закатил глаза, а потом повернулся к Хаусману.

— Я думаю, нам не стоит терять время. Это старинная крепкая дверь, но мы должны с ней справиться.

Хаусман снял свою насквозь промокшую фуражку, выжал ее прямо на пол, где тут же образовалась лужица, а потом снова надел мокрый головной убор.

— Вы простудитесь, — сказал Райнхард. Хаусман посмотрел на своего начальника, не зная, как реагировать. — Почему бы вам не снять ее совсем?

Хаусман послушно стянул фуражку с головы и засунул в карман пальто.

Они заняли исходную позицию в противоположном конце коридора.

— Готовы? — спросил Райнхард.

— Да, господин инспектор.

Разбежавшись, они со всей силы навалились на дверь. Раздался глухой удар, затем свист воздуха, вышедшего из их легких. Хаусман отступил назад, сморщившись и потирая ушибленное плечо.

— Больно.

— Ничего, переживете, — ответил Райнхард. В другом конце коридора офицер придерживал дверь перед Розой Зухер. На мгновение она оглянулась, но потом поспешила выйти, поднырнув под руку полицейского.

— Давайте попробуем еще разок, — скомандовал Райнхард.

Они вернулись на прежнее место и повторили процедуру. На этот раз при ударе косяк хрустнул, и дверь с треском распахнулась. Райнхард и Хаусман ввалились в комнату, едва удержавшись на ногах.

Глазам потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к полумраку. Шторы были задернуты, и свет сюда почти не проникал. Неприятный запах сразу подтвердил худшие опасения Райнхарда.

— Господь всемогущий… — В голосе Хаусмана слышалась смесь благоговения и ужаса.

Комната была большая, с высоким потолком, украшенным лепными гирляндами и парящими херувимами. Внимание Райнхарда сразу привлек массивный круглый стол, вокруг которого были ровно расставлены десять тяжелых стульев. В центре стола стоял вульгарный серебряный канделябр. Свечи в нем догорели, и длинные восковые сосульки свисали с его богато украшенных подсвечников.

Постепенно в полумраке стали видны и другие предметы интерьера, среди них — кушетка в дальнем конце комнаты. Поначалу на ней можно было различить лишь неясный силуэт, который, однако, быстро обрел черты лежащей женской фигуры.

— Хаусман, — сказал Райнхард, — откройте шторы, пожалуйста.

Помощник не ответил — его взгляд был прикован к кушетке.

Райнхард повысил голос:

— Хаусман!

— Да?

— Шторы, пожалуйста, — ответил он.

— Да, господин инспектор.

Хаусман обошел стол, не отрывая взгляда от тела. Он отодвинул одну штору, и в комнату проник слабый свет. Когда он протянул руку ко второй шторе, Райнхард сказал:

— Нет, достаточно, — ему показалось, что будет нехорошо, если тело осветить еще больше.

Райнхард прошел вперед, осторожно ступая по потертому персидскому ковру, и остановился рядом с кушеткой.

Женщина была чуть старше двадцати пяти и очень красива. Длинные белокурые локоны лежали на худеньких плечах. На ней было синее шелковое платье с глубоким вырезом, две нити жемчуга покоились на высокой белоснежной груди. Могло показаться, что она спит, если бы не темное пятно запекшейся крови вокруг отверстия с неровными краями над остановившимся сердцем.

Было что-то странное, почти неестественное, в ее позе: она лежала, словно натурщица. Одна рука вытянута вдоль тела, другая — откинута за голову.

— Господин инспектор…

Хаусман указывал на что-то на столе. Райнхард подошел и рассмотрел листок бумаги, исписанный изысканным почерком: «Господи, прости меня за то, что я сделала. Существует запретное знание. Он заберет меня в ад, и надежды на спасение нет».

Казалось, автора послания толкнули, как только он дописал последнее слово — до правого нижнего угла страница была перечеркнута кривой линией. После более внимательного осмотра Райнхард также заметил, что писавший сделал ошибку в заключительном предложении: перед «меня» было решительно зачеркнуто какое-то слово.

— Самоубийство, — произнес Хаусман.

Райнхард ничего не ответил. Хаусман пожал плечами и, обогнув стол, подошел к кушетке.

— Она очень красива.

— Да, — сказал Райнхард. — Поразительно красива.

— Фройляйн Лёвенштайн?

— Скорее всего. Я думаю, нужно пригласить сюда Розу Зухер для опознания тела. Хотя она так расстроена… Нет, наверное, не стоит.

— Но это может избавить нас от некоторых хлопот, господин инспектор.

— Это правда. Но чтобы быть хорошим полицейским, недостаточно просто принимать целесообразные решения, Хаусман. — Помощник казалось, был задет замечанием, которое инспектору пришлось смягчить примирительной улыбкой.

— К тому же, — добавил Райнхард, — фройляйн Лёвенштайн ожидала гостей сегодня вечером, возможно, среди них окажется какой-нибудь господин, который нам поможет.

На первый взгляд комната показалась довольно богатой, но при более внимательном рассмотрении выяснилось, что это иллюзия. Краска кое-где облупилась, пол был потертый, а от сырости под одним из окон образовалось коричневое пятно. Над простым мраморным камином висело щедро декорированное зеркало в венецианском стиле. Райнхард заподозрил, что это подделка. В нишах по обе стороны от камина висели полки с выстроенными в ряд предметами: дешевая фарфоровая фигурка пастушки, пустая чаша, две вазы и керамическая кисть руки с прорисованными на ладони основными линиями. Другой конец комнаты был отгорожен большой ширмой, украшенной вышивкой. В общем, это помещение производило угнетающее впечатление чего-то потертого и потрепанного.

— Нужно будет подшить к делу план комнаты, вы можете это сделать, Хаусман?

— Да, господин инспектор.

— И опись всех предметов.

— Слушаюсь.

Райнхард продолжал внимательно осматривать комнату.

Дождь стучал в окна, вода струйками стекала вниз. Снаружи ставень все также бился о стену. Открыв задвижку, инспектор распахнул окно, от которого исходил раздражающий стук, и выглянул наружу. Холодный воздух ударил ему в лицо, порывистый ветер начал трепать шторы. Дорога превратилась в разлившуюся реку, стремительный беспорядочный поток. Инспектор посмотрел вниз — отвесная стена.

Райнхард закрепил болтающийся ставень и закрыл окно. Платком вытер капли дождя с лица, изучил свое отражение в зеркале и слегка поправил усы. От его довольного выдоха зеркало запотело.

— Господин инспектор.

В слегка дрогнувшем голосе молодого человека слышалась неуверенность. Стены продолжали вибрировать от несмолкающей небесной канонады.

— Да?

— Вам стоит взглянуть на это.

За ширмой находился большой лакированный ящик, украшенный японскими иероглифами. Райнхард попробовал открыть крышку, ларец был заперт.

— Вскроем его?

— Не надо. Нужно спросить у Розы Зухер, где ее хозяйка хранила ключ.

— Сейчас?

— Нет, пока не надо, Хаусман. Давайте немного поразмышляем, а?

Хаусман кивнул и постарался сделать такую мину, которую, по его мнению, инспектор мог принять за выражение задумчивости.

Райнхард снова переключил свое внимание на тело. Он медленно приблизился к кушетке и опустился на колени, чтобы осмотреть рану. Случайно задев тонкие и уже застывшие пальцы женщины, инспектор машинально чуть не сказал «простите», но вовремя сдержался. Райнхард прикрыл влажным платком рот и нос. От тела исходил очень неприятный затхлый запах мочи и уже начавшегося разложения. Дважды сверкнула молния, и застывшие капельки крови вокруг раны блеснули, как зернышки граната.

— Невозможно, — Райнхард прошептал это слово почти неосознанно.

— Простите, инспектор?

Гром проревел, как захваченный в плен великан.

Райнхард встал и в смятении оглядел комнату.

— Господин инспектор? — В голосе Хаусмана послышалось беспокойство.

Райнхард подошел к двери и проверил, в замке ли еще ключ. Он был там — большой, черный. Райнхард обернулся. Хаусман во все глаза смотрел на него, склонив голову набок.

— Как вы думаете, что здесь случилось? — спросил Райнхард.

Хаусман сглотнул и ответил:

— Фройляйн совершила самоубийство.

— Очень хорошо. Восстановите события — расскажите мне, как она это сделала.

Хаусман выглядел озадаченным.

— Она застрелилась, господин инспектор.

— Это очевидно. Но давайте с начала.

— Должно быть, фройляйн вошла в эту комнату вчера вечером — я это могу предположить, учитывая то, как она одета. Заперла дверь, села за стол и начала писать предсмертную записку. Она явно была сильно расстроена и бросила это занятие, написав только несколько строк.

— И что вы можете сказать по поводу этой записки?

Прежде чем продолжить, Хаусман подошел к столу и посмотрел на записку:

— Это какое-то признание. Она чувствовала, что совершила нечто плохое и должна искупить свою вину, убив себя.

— Продолжайте.

— Затем, возможно, после некоторого размышления — кто знает? — фройляйн села на кушетку, откинулась на спинку и выстрелила себе в сердце.

— Попятно, — сказал Райнхард. Он ждал.

Хаусман поджал губы и подошел к кушетке. Он посмотрел на ее рану, затем перевел взгляд на ее руки. Опустившись на колени, он заглянул под кушетку и произнес:

— Но…

— Точно, — сказал Райнхард, — оружия нет.

— Но оно должно быть.

Хаусман поднялся и выдвинул ящик стола.

— Что вы делаете? — спросил Райнхард.

— Ищу пистолет.

— Хаусман, — терпеливо проговорил Райнхард. — У фройляйн прострелено сердце. Вы в самом деле думаете, что с такой раной она могла бы, во-первых, спрятать оружие, а во-вторых, снова лечь на кушетку?

— А, может, она упала обратно на кушетку?

Райнхард покачал головой:

— Я так не думаю.

— Но дверь, — сказал Хаусман, почти обиженно, указывая на поврежденный дверной проем. — Она была заперта изнутри. Пистолет должен быть где-то здесь!

Райнхард отдернул другую штору.

— Все окна были закрыты. Да и кто в здравом уме решит скрыться этим путем?

Сквозь дождевые потоки на стекле Райнхард увидел размытое очертание одинокого экипажа, с трудом пробирающегося по дороге. Извозчик сидел, ссутулившись под своим непромокаемым плащом.

— Но тогда… — начал Хаусман с энтузиазмом, но потом смущенно улыбнулся и замолчал.

— Да? Что вы хотели сказать?

Хаусман покачал головой:

— Ничего, господин инспектор, это нелепо.

Райнхард, нахмурившись, посмотрел на своего напарника.

— Ладно, — уступил Хаусман, — но это просто предположение.

— Конечно.

— Фройляйн Лёвенштайн. Ее записка…

— Что с ней?

— Запретное знание…

Райнхард покачал головой:

— Хаусман, вы намекаете на вмешательство сверхъестественных сил?

Его помощник поднял руки:

— Я же сказал, что это просто предположение.

Райнхард непроизвольно содрогнулся. Он взял записку фройляйн Лёвенштайн. «Он заберет меня в ад, и надежды на спасение нет».

Сколько бы Райнхард ни качал неодобрительно головой, сколько бы он ни думал, на ум приходила только одна альтернатива предположению Хаусмана. Судя по всему, фройляйн Лёвенштайн действительно была убита кем-то — или чем-то, — способным проникать сквозь стены.

 

3

Дверь открылась, и санитар вкатил кресло с пациенткой профессора Вольфганга Грунера. Она была босая, в простом больничном белом платье. Женщина сидела, наклонив голову вперед так, что длинные темные волосы падали ей на лицо. На скамьях амфитеатра расположились доктора — их было больше пятидесяти. Как только в аудитории появилась женщина в кресле-каталке, по рядам пошел шепот.

Либерман громко вздохнул и сгорбился, скрестив руки на груди.

— Макс?

Он поднял глаза на своего друга и коллегу доктора Штефана Каннера.

— Что?

Каннер поправил манжеты своей рубашки, чтобы были видны золотые запонки, потом привел в порядок галстук-бабочку. Запах его одеколона был приторно-сладким.

— Не начинай опять, Макс.

— Штефан, я не думаю, что смогу выдержать это еще раз.

Он хотел было встать, но Каннер схватил его за руку и усадил обратно.

— Максим!

Либерман покачал головой и прошептал:

— Это настоящий цирк.

Человек, сидевший на скамье перед Либерманом, бросил на него через плечо сердитый взгляд.

— Довольно, — прошипел Каннер, толкнув Либермана локтем в бок. — Может, это один из друзей Грунера!

— Грунер уже знаком с моей точкой зрения.

— И именно поэтому твое положение здесь с каждым днем становится все более неустойчивым.

Санитар поставил шаткое кресло-каталку рядом с профессором Грунером. Вместе они подняли женщину на скромное подобие сцены, перенесли к большому деревянному стулу, похожему на трон, и усадили ее на него, аккуратно поставив ее ноги и положив на колени руки. Затем профессор подсунул под стопы женщины металлическую пластину, а санитар убрал каталку и встал у дверей.

— Господа, — произнес профессор. Его звучный голос наполнил аудиторию. Все присутствовавшие замолчали. Стало слышно, что ветер за окном уже утих, а яростная дробь дождя о стекло сменилась легким постукиванием.

Грунер был высокий и внушительный мужчина с длинной бородой и копной непокорных, уже начавших редеть, седых волос. С его лица никогда не сходило выражение легкого недовольства, отчего высокий лоб профессора рассекала вертикальная складка.

— Господа, — повторил профессор, — разрешите представить вам синьору Локателли.

Женщина выпрямилась и убрала с лица волосы. Посмотрев на нее, Либерман решил, что ей около двадцати пяти. Ее трудно было назвать красавицей, но что-то в ее внешности притягивало взгляд. У нее были темные, глубоко посаженные глаза и резкие черты лица. Она оглядела зал, а потом посмотрела на Грунера, который наклонился вперед и улыбнулся, — но не более чем на долю секунды.

— Эта синьора, — продолжил Грунер, — жена итальянского дипломата. Три или четыре месяца назад у нее начали появляться симптомы, говорящие о развитии нервного заболевания. Через некоторое время местный врач поставил соответствующий диагноз. Она слабела все больше и больше, потеряла аппетит, а сейчас страдает очевидным и, возможно, полным параличом обеих ног. Проведя обследование, мы не обнаружили ничего, указывающего на травму или болезнь.

Грунер повернулся к синьоре Локателли:

— Синьора, вы подтверждаете, что не можете ходить?

Женщина кивнула.

— Простите, — сказал Грунер, — боюсь, я не расслышал вашего ответа.

Женщина сглотнула и ответила с легким акцентом:

— Да, я не могу ходить.

— Вы чувствуете боль в ногах?

— Я ничего не чувствую. Они… — ее лицо перекосило страдание, — мертвы.

Грунер снова обратился к аудитории.

— К сожалению, в настоящее время, особенно в Вене, в нашей профессии существует пагубная тенденция объяснять возникновение нервных расстройств с точки зрения психологии. — Грунер медленно повернул голову и со значением посмотрел на Либермана, который сохранял невозмутимое спокойствие. Либерман понимал, что под этим взглядом он должен был занервничать и смутиться. Однако он гордо выдержал атаку и даже слегка улыбнулся. Грунер продолжил: — Господа, я настоятельно рекомендую вам усомниться в правомерности такого подхода и в здравости рассуждений его сторонников. Нервное расстройство — это болезнь, вызванная органической слабостью нервов. Эту слабость можно легко и быстро вылечить с помощью электротерапии.

Грунер указал рукой на аппарат, стоявший на столе рядом с синьорой Локателли.

— Сегодня я продемонстрирую, как работает устройство из Соединенных Штатов Америки. У меня создалось впечатление, что оно лучше тех, которые производят у нас.

Либерману приходилось видеть «устройства» Грунера. Внешне все они были очень похожи, но этот аппарат был намного больше. Грунер подошел к столу и погладил полированную поверхность деревянного ящика. Он открыл две медные застежки и аккуратно поднял крышку, обитую изнутри красной кожей, на которой красовалась надпись золотыми буквами «Чикагская компания по производству батарей гальванического и фарадического тока, Иллинойс, США». Внутри ящика было множество кнопок, роликов и циферблатов. Грунер вынул два блестящих металлических стержня с деревянными ручками, которые соединялись с установкой длинными проводами.

— Для тех, кого интересуют технические характеристики этого устройства, сообщаю, что оно имеет стандартную конструкцию. Работает от шестивольтовых сухих батарей, которые безопасны и просты в обращении. Выходное напряжение можно легко менять с помощью перемещения сердечника по индукционной катушке.

Грунер щелкнул выключателем, и комнату сразу наполнило громкое гудение. Он пригласил одного из собравшихся помочь ему. С места поднялся мужчина средних лет.

— Благодарю вас, герр доктор, — сказал Грунер. — Не могли бы вы встать по другую сторону от пациентки? — Мужчина поднялся на помост и встал по стойке «смирно» рядом с женой дипломата.

— Синьора Локателли, могу я попросить вас приподнять край вашего платья?

Женщина руками стала собирать ткань своего одеяния, край которого начал приподниматься, обнажая ее худые лодыжки и икры.

— Синьора, — продолжил Грунер, — нужно приподнять платье выше колен. — Женщина покраснела и собрала руками еще больше ткани, полностью обнажив ноги. Либерман отвернулся и с негодованием посмотрел на коллег, большинство из которых подались вперед. Почувствовав движение своего друга, Каннер еще раз пихнул его локтем в бок и кивнул в направлении помоста.

Грунер шагнул вперед и провел металлическими стержнями по ногам синьоры Локателли.

— Вы что-нибудь чувствуете?

— Нет.

— Совсем ничего, даже щекотки?

— Нет.

Грунер обратился к аудитории:

— Сейчас я увеличу заряд.

Он взял оба стержня в одну руку и стал крутить в ящике валики и переключатели. Гудение стало выше на октаву. Затем Грунер вернулся к пациентке и еще раз провел металлическими стержнями по ее ногам. Женщина не шелохнулась, глаза ее по-прежнему смотрели куда-то вверх и вдаль. Либерман заметил, что ее взгляд был прикован к бюсту какого-то давно забытого светила медицины.

— Синьора, сейчас вы должны что-то чувствовать. Возможно, покалывание?

Жена дипломата не повернула головы и продолжала смотреть в одну точку.

— Синьора, — повторил Грунер с раздражением, — что вы чувствуете?

— Я чувствую… — женщина помедлила, — что надежды нет.

Грунер тряхнул головой:

— Синьора, пожалуйста, воздержитесь от абстрактных ответов. Чувствуете ли вы что-нибудь в ногах?

По-прежнему не шевельнувшись, она мягко ответила:

— Нет, я ничего не чувствую… — А потом, после еще одной паузы, добавила: — В ногах.

— Очень хорошо, — произнес Грунер. Он передал оба стержня своему помощнику и погрузил руки в электрический аппарат. Гул стал громче: ужасное глиссандо такой высоты, что у Либермана заболели уши. Грунер снова взял стержни.

Было ясно, что он значительно увеличил заряд, аудиторию охватило напряженное ожидание. Даже Либерман поймал себя на том, что с большим вниманием наблюдает за происходящим. «Надежды нет» — эти слова тронули и заинтриговали его, столько в них было разных смыслов.

Грунер вытянул руки и, после секундного колебания, приложил стержни к ногам синьоры Локателли. Она открыла рот и издала крик не просто боли, а муки. Он был слабым, но глубоко взволновал Либермана. Этот звук напомнил ему оперное всхлипывание, полное отчаяния и тоски. В тот же момент правая нога женщины сдвинулась вперед.

— Хорошо, — сказал Грунер. Он снова приложил стержни.

Ноги женщины задрожали.

— Встаньте, синьора.

Дрожь усилилась.

— Встаньте! — скомандовал Грунер.

С перекошенным лицом синьора Локателли с силой оперлась на ручки деревянного трона и мгновение спустя встала, дрожа всем телом. Грунер отступил в сторону, чтобы каждый в аудитории смог увидеть и оценить его успех. Он поднял металлические стержни как трофеи.

— Обратите внимание, господа, пациент стоит. Теперь вы понимаете, в чем тут дело. Если бы нервное расстройство было психологической болезнью, тогда то, что вы сейчас видите, было бы невозможно.

Либерману казалось, что синьора Локателли с трудом сохраняет равновесие. Она вытянула руки в стороны, как акробат, балансирующий на канате высоко в воздухе. Она не выглядела удивленной или обрадованной своим достижением. Вместо этого страх и смущение исказили черты ее лица.

— Синьора, — сказал Грунер, — может, вы попробуете сделать пару шагов?

Верхняя часть ее тела качнулась и задрожала. Ноги отказывались реагировать. Возникло ощущение, что ступни пациентки приросли к полу.

— Давайте, синьора. Один маленький шажок.

Собрав все свои силы, жена дипломата с криком передвинула левую ногу вперед и сразу же, потеряв равновесие, упала. Помощник доктора подхватил синьору Локателли под руки и осторожно усадил в кресло, и она, тяжело дыша, откинулась на спинку. На лбу женщины выступили капельки пота.

Грунер положил стержни в ящик и выключил аппарат. Гудение прекратилось, уступив место необыкновенной тишине, которую нарушало лишь шумное дыхание синьоры Локателли.

В аудитории раздались редкие аплодисменты, становившиеся сильнее и сильнее по мере того, как к ним присоединялось все больше зрителей. Сидевший перед Либерманом человек неожиданно встал и выкрикнул:

— Браво, герр профессор!

Либерман повернулся к Каннеру и сказал, пытаясь перекричать аплодисменты:

— Я не собираюсь больше присутствовать на этих абсурдных, варварских и унизительных демонстрациях.

Каннер наклонился к другу и сказал ему на ухо:

— Тебя уволят.

— Ну и пусть.

Каннер пожал плечами:

— Ну, тогда не говори, что я тебя не предупреждал.

 

4

Центральная аллея, по обеим сторонам которой безмолвно застыли статуи муз, спускалась к нижнему каскаду — гигантской каменной раковине, которую держала группа тритонов и морских нимф. Балюстрады лестниц, окружавших фонтан, населяли круглолицые амуры, за ними виднелся первый из знаменитых сфинксов Бельведера.

— Ты испугалась бури?

— Макс, я не ребенок. Конечно нет.

Земля была еще влажной, и Либерману пришлось вести Клару по островкам между многочисленных луж. Он не мог не обратить внимания на ее сапожки, такие маленькие и элегантные.

— А Рахель закатила истерику.

— Правда?

— Да, она стучала в мою дверь и просилась ко мне.

— И ты впустила?

— Конечно. Я сказала ей, что бояться нечего, что буря скоро пройдет. Но это, похоже, не особенно помогло. Она забралась в мою постель и накрылась с головой одеялом.

— И долго она так просидела?

— Пока гроза не закончилась.

Преодолевая очередное водное препятствие, Либерман предложил Кларе руку, которую та приняла без колебаний.

— А чего Рахель испугалась? Что, по ее мнению, могло случиться?

— Не знаю. Возможно, тебе следует проанализировать ее поведение, хотя это не поможет. Рахель не станет слушать тебя.

Либерман когда-то объяснял Кларе, что психоанализ заключается скорее в том, чтобы слушать, а не говорить, но удержался от искушения поправить ее.

— Верно. Но ты тоже не слушаешь!

Клара засмеялась, выдернула руку и, повернувшись лицом к Либерману, стала идти вперед спиной.

— Осторожно, — предупредил Либерман, — ты можешь оступиться.

— Нет, не оступлюсь. Так лучше — я любуюсь видом.

На Кларе было длинное пальто с меховым воротником и шапка-папаха. Этот костюм подчеркивал ее утонченность. В ее лице, укутанном в соболий мех, казалось, было что-то от первозданной красоты.

Была ли это та самая женщина?

После встречи с Менделем в «Империале» Либерман не мог думать ни о чем, кроме прогулки с Кларой. Он ждал ее с горячим нетерпением. Каждая секунда, отделявшая его от этого события, становилась длиннее — особенно во время демонстрации Грунера, — минуты превращались в часы. Разбушевавшаяся стихия угрожала нарушить его планы, однако буря утихла, и теперь препятствий не было. Он прочистил горло, готовясь говорить.

— Ты знаешь, что сказал отец сегодня утром? — внезапно спросила Клара.

Благоприятный случай исчез так же быстро, как возник.

— Нет, а что он сказал?

— Он сказал, что летом мы поедем в Меран.

— Правда? Надолго?

— На месяц или два… Он думает, что Рахель с ее астмой там будет лучше.

— Он прав. Тирольский воздух очень полезен при бронхиальных заболеваниях.

Клара остановилась, снова повернулась и протянула руку подошедшему Максу.

— Ты когда-нибудь там был, Макс?

— Да, — ответил Либерман. — Я работал в Меране, когда был студентом. Позволь дать тебе полезный совет, избегай всего, что якобы имеет целебные свойства, особенно если про средство говорят: «это помогает».

— А что это?

— Местное снадобье, обожаемое добрыми жителями Мерана. Его готовят из молочной сыворотки, выжатой из творога, добавляют белое вино и сахар.

Клара сморщилась.

— Фу, звучит совершенно отвратительно.

— Так и есть, но местные жители очень рекомендуют его. Хотя если вы поедете летом, вероятно избежите назойливого внимания местных знахарей. По-моему, это сезонное «лакомство», и подается, в основном, весной.

Холодный порыв ветра с востока заставил их инстинктивно придвинуться ближе друг к другу.

— Как думаешь, мне там будет скучно?

— Может быть, немного. Впрочем, в Меране бывают ярмарки и базарные дни. И очень много приезжих из Вены — ты обязательно встретишь знакомых…

Впереди стал лучше виден дворец. Огромное белое здание в стиле барокко располагалось между двумя павильонами, увенчанными восьмиугольными куполообразными крышами. И выглядело это так, словно гарнизон турок разбил палаточный лагерь на дворцовой крыше. Конечно, это причудливое архитектурное украшение было призвано напоминать зевакам о великой осаде.

Клара стиснула руку Либермана в своей.

И снова Либерман спросил себя, подходящий ли это момент. Нужно ли остановиться, взять Клару за руки и попросить стать его женой.

— Сегодня приходил герр Доннер.

Звук ее голоса вывел его из задумчивости.

— Прости, что?

— Герр Доннер, мой учитель фортепиано.

— Ах да, конечно… И чему он тебя научил?

— Мы играли дуэт Брамса. Вальс.

— Какой?

— Не знаю, я забыла.

— А как он звучит?

Клара попробовала напеть мелодию, но скоро запуталась в сложных мелодических переходах.

— Нет, — сказала она, — совсем не так. — Она попробовала снова, на этот раз ее мурлыкание походило больше на колыбельную.

— Я знаю эту вещь. Это один из вальсов опуса 39. Номер пятнадцать, я думаю. Может быть, попробуем сыграть, когда вернемся?

— О, боже, нет! Он слишком сложный… Мне надо попрактиковаться.

Клара продолжала рассказывать, как прошел ее день: визит к Бломбергам с матерью, покупка штор для гостиной, недостатки новой горничной. Либермана мало интересовали домашние дела Вайсов, но он получал огромное удовольствие, слушая знакомые интонации речи Клары и ее мелодичный смех. А больше всего ему нравилось быть рядом с ней, чувствовать тепло ее тела и вдыхать тонкий аромат ее духов.

Было что-то завораживающее в их медленном восхождении, в приятной размеренности шага, в тихом шорохе мокрого гравия под ногами. Казалось, этот мягкий ритм перенес их в другой мир. Словно двое заснули наяву и оказались за порогом реальности.

Либерман оглянулся. Они были в парке совершенно одни, вокруг никого, кроме сфинксов. Очевидно, суровая погода отпугнула других посетителей. Поднявшись на последний склон, они остановились, чтобы полюбоваться видом.

У подножия, по ту сторону садиков с разросшимися живыми изгородями, фонтанами и статуями, располагался относительно скромный нижний дворец. Дальше, на фоне волнистой линии синих холмов, растворялись шпили, купола и особняки города. Легкий туман смягчал пейзаж и усиливал непроницаемую тишину. Гордая столица отсюда казалась нереальной, странно прозрачной.

— Красиво, правда? — восторженно спросила Клара.

— Да, — ответил Либерман, — очень красиво.

Наконец он понял, что подходящий момент настал. Весь день Макс повторял про себя отрывки из поэм, постепенно растущее напряжение которых заканчивалось красивым объяснением в любви. Но внезапно все эти слова показались ему лишними. Это были фальшивые проявления чувств, раздутые пустые фразы.

— Клара, — он говорил тихо и четко, — я очень тебя люблю. Выходи за меня замуж.

Он взял ее маленькую руку в перчатке и поднес к губам.

— Пожалуйста, скажи «да».

На лице Клары промелькнула нерешительность, череда других эмоций. Наконец она прошептала, почти выдохнула:

— Да, Максим. Я согласна.

Либерман нежно приподнял ее подбородок и тронул губы Клары легким поцелуем. Она закрыла глаза, а он обнял ее, притянув внезапно ослабевшее тело девушки к себе. Когда они разомкнули объятие, Клара улыбалась. Она всхлипнула, и первая слезинка скатилась по ее сияющему лицу.

Либерман никогда раньше не видел ее плачущей, поэтому на его лице появилась тревога.

— Все в порядке, — сказала Клара. — Правда. Просто я очень счастлива.

 

5

Карл Уберхорст посмотрел на инспектора сквозь овальные стекла своего пенсне в серебряной оправе. Это был человек невысокого роста с короткими каштановыми волосами и густыми усами, зачесанными вниз так, что они закрывали верхнюю губу. Райнхард уже заметил, что большинство невысоких мужчин, чтобы как-то восполнить недостаток роста, держались всегда прямо. Но с Уберхорстом было не так: его плечи были сутулыми, спина сгорблена, а голова вытянута вперед. Что-то в его внешности смутно напоминало Райнхарду черепаху. Уберхорсту было, вероятно, тридцать с чем-то лет, но из-за сутулости и консервативной манеры одеваться он выглядел намного старше.

Уберхорст был вторым «гостем». Первой прибыла молодая женщина по имени Натали Хек — привлекательная особа с большими темными глазами. Она расположилась на стуле у столика розового дерева, где до этого сидела Роза Зухер.

— Остальные скоро будут здесь, — сказал Уберхорст. — Обычно они очень пунктуальны.

Маленький мужчина избегал смотреть на тело, но предлога оттягивать этот момент у Райнхарда уже не было. Посмотрев на Хаусмана, он произнес:

— Может быть, вы проводите фройляйн Хек в будуар?

Девушка встала и поправила шаль, украшенную изумительной вышивкой. Райнхард отметил, что этот предмет одежды выглядит дороже, чем могла бы себе позволить женщина ее круга. Блестящие черные волосы фройляйн Хек были уложены таким образом, что видно было только одно ухо с большой стеклянной серьгой. Она была похожа на маленькую цыганку.

— Она же не там, нет? — спросила девушка дрожащим голосом, показывая на дверь комнаты.

— Нет, — ответил Райнхард. — Тело находится в гостиной, герр Уберхорст его опознает.

Женщина вздохнула с облегчением.

Хаусман проводил фройляйн Хек в будуар, и Райнхард с некоторым удовлетворением заметил, что его помощник уже вытащил записную книжку. Ему можно было доверить провести предварительный допрос.

— Сюда, пожалуйста, — обратился Райнхард к Уберхорсту.

Освещение в комнате было нисколько не лучше, чем во время бури. Свет излучала единственная парафиновая лампа, стоявшая на массивном круглом столе. Когда они вошли, полицейский фотограф склонился к своему штативу и спрятал голову под большой кусок черной материи. Его ученик, долговязый унылый юноша, чиркнул спичкой, и через мгновение вспыхнула полоска магниевой ленты. Неожиданно тело осветил грубый безжалостный свет. В этой вспышке синее платье и кровавые пятна показались ужасающе яркими.

— Итак? — спросил Райнхард.

— Да, — ответил Уберхорст. — Это фройляйн Лёвенштайн.

— Фройляйн Шарлотта Лёвенштайн?

— Да.

— Благодарю вас.

Зловоние в помещении усилилось из-за дыма и химических испарений плавящейся металлической ленты.

Райнхард тронул невысокого мужчину за руку. Казалось, он был загипнотизирован ужасным зрелищем.

— Герр Уберхорст?

Тот тряхнул головой и позволил инспектору увести себя из комнаты через выломанную дверь, как сонного ребенка.

Оказавшись в коридоре, Уберхорст сразу бросился к столу из розового дерева. Он рухнул на него, уронив голову на руки, и уже через мгновение все его тело сотрясалось в рыданиях. Райнхард терпеливо ждал до тех пор, пока всхлипывания не начали стихать.

Уберхорст поднялся, глубоко вздохнул и снял пенсне. Вытащив из кармана аккуратно выглаженный платок, он развернул его, промокнул глаза и в заключение громко высморкался.

— Прощу прощения, инспектор.

— Я понимаю, — сказал Райнхард.

— Я слесарь. Я никогда… — Фраза была прервана еще одним всхлипыванием. Уберхорст засунул мокрый платок обратно в карман и начал тихонько раскачиваться вперед и назад. Через некоторое время он сказал: — Не могу в это поверить. — А после еще одной долгой паузы спросил: — Что произошло?

— Мы пока не знаем, — ответил Райнхард.

Уберхорст шмыгнул носом и покачал головой.

— Это невероятно. Невероятно…

— Герр Уберхорст, кто еще должен прийти сегодня вечером?

— Постоянные члены кружка.

Райнхард вытащил записную книжку и замер в ожидании, держа карандаш наготове.

Наконец Уберхорст догадался, что инспектор ожидал более подробного ответа.

— О, понимаю, вам нужны имена. Мы также ожидаем Отто Брауна, Генриха Хёльдерлина и его жену Юно. Также Ханса Брукмюллера… и графа.

— Графа?

— Зольтан Заборски — он из Венгрии.

Снова вспыхнула магниевая лента, залив безжалостным светом коридор.

— Герр Уберхорст, как давно вы посещаете собрания у фройляйн Лёвенштайн?

— Около четырех месяцев.

— А как получилось, что вы присоединились к этому кружку?

— Случайно. Мы встретились как-то в Пратере, и она пригласила меня.

Из-за входной двери высунулся полицейский.

— Еще двое, господин инспектор.

— Впустите.

Входная дверь открылась полностью, и за ней показался слегка полноватый человек в пальто из верблюжьей шерсти. Он снял котелок и быстро пошел по коридору. У него были усы как у Райнхарда, с подкрученными вверх кончиками, но с виду менее ухоженные. За ним следовал другой человек, яркая, но изношенная одежда которого делала его похожим на потрепанного импресарио.

Мужчина, шедший первым, остановился рядом с Уберхорстом.

— Карл? Это правда? Лотте?

У него был насыщенный бас, глубокий и звучный.

Уберхорст кивнул и проскулил:

— Да, это правда. Она мертва.

— Боже мой! — пророкотал здоровяк. Затем, взглянув на Райнхарда, он добавил: — Простите, инспектор?

— Райнхард.

— Инспектор Райнхард. Моя фамилия Брукмюллер, Ханс Брукмюллер. Он снял перчатку из телячьей кожи и протянул руку. Райнхарда удивило, насколько сильным было его пожатие.

— Полицейские внизу сказали… — Брукмюллер предпринял неудачную попытку понизить голос, — что фройляйн Лёвенштайн застрелена.

— Да, — ответил Райнхард. — Застрелена.

— Когда? Когда это случилось?

— Прошлой ночью или ранним утром.

— Невероятно.

Брукмюллер пошел по коридору.

— Герр Брукмюллер! — крикнул Уберхорст. Крик был громким, в нем звучало какое-то безумие.

Брукмюллер остановился и оглянулся.

— Не ходите туда, — сказал Уберхорст. — Это ужасно, настоящий кошмар.

Брукмюллер поймал взгляд Райнхарда.

— Понятно, — произнес Брукмюллер. Затем, махнув рукой в направлении двери, добавил:

— Если это поможет, инспектор… Я мог бы…

— Нет, — ответил Райнхард. — В этом нет необходимости. Тело уже опознано.

Брукмюллер подошел к Уберхорсту и положил ему на плечо тяжелую руку.

— Друг мой, — сказал он, сжав руку.

Уберхорст вздрогнул.

Райнхард повернулся к другому мужчине, «импресарио», стоявшему у двери в спальню. На нем было потрепанное меховое пальто поверх поношенного шелкового костюма, на шее был повязан красный шелковый галстук, из жилетного кармана на черной ленточке свисал монокль. В руке он держал трость. Широкое плоское лицо говорило о том, что в жилах этого человека текла азиатская кровь. Общее впечатление чужеродности подчеркивали усы, подстриженные в восточном стиле и свисавшие к подбородку, а также маленькая заостренная бородка. Он стоял абсолютно неподвижно, бесстрастно выдержав изучающий взгляд Райнхарда.

— Прошу меня простить, инспектор, — сказал Брукмюллер, и его громоподобный голос заполнил все помещение. — Позвольте представить вам графа Золтана Заборски. — Почувствовав, что необходимо пояснение, он добавил: — Мы прибыли сюда одновременно. — Это прозвучало так, как будто Брукмюллер хотел подчеркнуть, что они пришли не вместе.

Граф еле заметно кивнул и поднял трость, набалдашник которой представлял собой небольшую золоченую голову ягуара с оскаленной пастью. Он двинулся вперед неспешной развязной походкой.

— Тело находится в гостиной? — По-немецки он говорил с сильным венгерским акцентом.

— Да, — ответил Райнхард.

— Мне необходимо его увидеть.

Было ясно, что граф не собирался спрашивать у Райнхарда разрешения. Он просто направился в гостиную своей плавной походкой, едва замечая присутствие инспектора. И хотя Райнхарда подмывало проявить свою власть, в то же время ему было интересно посмотреть на реакцию этого странного господина. Инспектор двинулся следом, вдыхая запах, тянувшийся шлейфом за графом, — странный аромат сухих лепестков.

Граф прошел через разбитый дверной проем и остановился у большого круглого стола. Он вглядывался в полумрак, который немедленно нарушила еще одна магниевая вспышка. Труп фройляйн Лёвенштайн внезапно появился из темноты.

Ноздри графа раздулись.

— Зло, — тихо прошептал он. — Я чувствую запах зла.

Его лицо ничего не выражало — загадочная пустота. Вынув из жилетного кармана маленький крестик слоновой кости, он поцеловал фигуру Христа на нем и положил на стол.

— Боже, защити нас, — прошептал он.

Его глаза быстро шарили по комнате, будто пытаясь обнаружить притаившегося дьявола.

 

6

Пивная, представлявшая собой мрачный подвал, освещаемый мерцающими газовыми лампами и красным отблеском от приземистой чугунной печи, располагалась в рабочем пригороде Майдлинг. В углу устроился нищий, пиликая что-то невнятное на своей скрипке, а за центральным столом сидели три старика и громко спорили. Воздух был тяжелым от табачного дыма. За стойкой бара женщина с лицом землистого оттенка ковырялась в тарелке с нарезанным огурцом, одновременно грызя ржаной сухарь.

Отто Браун вылил последние капли водки в свой стакан и поправил волосы. Они были длинными и постоянно падали на глаза.

Один из стариков крикнул:

— Герго! Герго! Где ты там, черт возьми?

Браун откинул голову назад и проглотил водку. Алкоголь наконец начал действовать: он почувствовал приятную отрешенность.

На лестнице за барной стойкой появились сначала два ботинка с красной отделкой, а потом мужчина плотного телосложения, бормотавший:

— Иду, иду…

На нем были свободные штаны и засаленный атласный жилет.

— Так-так. — Голос извне проник в сознание Брауна. — Вас здесь раньше не было.

Браун поднял голову. Рядом с его столиком стояла женщина из бара.

— Я за вами наблюдала, — сказала она, присаживаясь рядом с ним.

— Неужели?

— Да. И я подумала: «Этому господину не помешает компания».

Браун не успел ответить, как женщина схватила за руку проходившего мимо хозяина.

— Герго…

Она показала пустую бутылку из-под водки.

— У господина закончилась выпивка.

Хозяин перевел взгляд с бутылки на Брауна.

— Вы хотите еще?

Браун посмотрел на женщину и вгляделся в черты ее лица. Хотя кожа ее была землистого цвета, глаза еще хранили отсвет былой красоты.

— Да, — ответил Браун. — Почему бы нет?

Женщина улыбнулась, и на ее лице показалось множество мелких морщинок.

Возможно, Браун повел себя излишне эмоционально. Вмешательство полиции неизбежно. Проходя по безлюдной площади, он увидел двух полицейских у главного входа в здание, в котором находилась квартира Лотте. Офицеры в синих пальто и заостренных шлемах были вооружены саблями. Он спрятался за пустым прилавком, чтобы понаблюдать за происходящим. Герр Брукмюллер и граф прибыли одновременно и после небольшого допроса были допущены внутрь. Вскоре появились Хёльдерлин и его суетливая жена. Браун действовал инстинктивно: без раздумий повернув назад и держась поближе к стене, стал пробираться обратно тем же путем, что пришел. Он отреагировал, как животное в минуту опасности. Может быть, он поступил неправильно, но так у него будет еще день или два в запасе, а иногда за это короткое время может решиться все.

Вернулся хозяин с бутылкой водки и поставил ее в центр стола.

— Итак, — произнесла женщина, — как тебя зовут?

— Феликс, — ответил Отто.

— А меня Лили.

Отто поднял бутылку и наклонил горлышко над своим стаканом. Он сделал это слишком резко, и прозрачная жидкость, перелившись через край, расплескалась по выщербленному столу.

— Эй, эй, — сказала Лили, остановив его руку, — полегче, Феликс.

Она помогла ему поставить бутылку обратно, задержав свою руку на руке Отто. Один из стариков кричал что-то о битве при Сольферино, а скрипач внезапно разразился какой-то неблагозвучной, но вполне узнаваемой цыганской мелодией. Отто взял стакан и влил его содержимое в себя. Дешевая водка была неприятна на вкус и драла горло.

Внезапно в его голове возник образ, живой и непрошенный.

Лотте. Ее светлые волосы — золотые завитки в свете свечи. Ее зеленые глаза горят от ярости.

Он не должен был просить у нее еще денег и уж точно не должен был бить ее. Но ситуация обострилась. И вот она появилась в дверном проеме, размахивая кухонным ножом. Отто тряхнул головой и взмахнул рукой, как будто пытаясь выкинуть из головы это воспоминание.

— Что с тобой? — спросила Лили.

— Ничего, — ответил Отто. Он обернулся посмотреть на скрипача, который был едва виден в своем углу, только глазные яблоки белели в темноте. Бродяга водил смычком с каким-то яростным остервенением. Скрипка издавала адские звуки, и таким же адским было его зловонное дыхание.

Лили плеснула еще водки в стакан и, не дожидаясь приглашения Отто, залпом осушила его. Потом она погладила рукав его куртки.

— Хорошая куртка, — сказала она. — Бархатная. И хорошо скроена.

Она откинулась на спинку и стала внимательно рассматривать Отто и его одежду, прикидывая, сколько она стоит. Хоть и слегка растрепанный, он был красив, длинные темные волосы и тяжелая челюсть делали этого мужчину похожим на поэта-романтика.

— Так чем ты занимаешься, а?

Отто не ответил.

— Ты артист?

Он убрал челку, стараясь удержать пропитавшиеся потом волосы на макушке.

— В некотором роде.

— Как это?

Отто взял руку Лили и проворно стянул с одного из пальцев керамическое колечко.

— Ой!

— Тихо, — сказал Отто. — Смотри.

Он вытянул вперед два сжатых кулака.

— В какой руке?

Лили улыбнулась и показала на левый кулак. Отто разжал пальцы, показывая, что там ничего нет. Тогда она дотронулась до его правой руки — там тоже было пусто.

— Здорово! А теперь отдай мое кольцо!

Отто показал на бутылку с водкой.

Лили подалась вперед и сказала тихо:

— Черт возьми… — Ее кольцо было внутри, на самом дне бутылки.

— Теперь нам придется все это выпить, чтобы достать его.

Лили громко рассмеялась. Она подвинулась ближе, и Отто почувствовал ее руку на своем бедре.

— Покажи мне еще фокус, — сказала Лили. — Давай.

— Ладно, — ответил Отто. Он вынул последние три монеты из кармана и выложил их в ряд на столе. — Смотри очень, очень внимательно…

 

7

В морге было мрачно и холодно. Большая электрическая лампочка висела на длинном проводе на некотором расстоянии от тела. Свет выходил из широкого конического абажура, а за пределами освещенного пространства практически ничего не было видно.

Профессор Матиас снял одну из простыней, которыми было укрыто тело, и стал рассматривать лицо фройляйн Лёвенштайн. На коже не было никаких дефектов, а волосы при близком освещении волшебно сверкали. Хотя ее губы были уже не красными, а какого-то необычного синего оттенка, она все еще была очень красива. Странный цвет губ как будто делал ее неестественное совершенство более полным. Райнхарду она казалась похожей на экзотическую куклу.

— Простите, — сказал Матиас, — как, вы говорите, ее звали?

— Разве это имеет значение, герр профессор?

Матиас посмотрел поверх очков.

— Конечно имеет, инспектор.

Райнхард пожал плечами.

— Ее звали Шарлотта Лёвенштайн.

Матиас посмотрел на ангельское лицо женщины и поправил один из локонов. Он прижал свой кулак к ее щеке и заговорил речитативом:

— Лотте! Лотте! Только одно слово! Одно слово на прощание! Прощай, Лотте! Прощай навсегда!

— Гёте, — сказал Райнхард.

— Хорошо, инспектор. Конечно, «Страдания юного Вертера».

Матиас не убрал руку. Вместо этого он с жалостью посмотрел на труп.

Райнхард кашлянул, пребывая в некотором замешательстве от эксцентричности профессора.

Матиас недовольно фыркнул.

— Когда работаешь с мертвыми, Райнхард, учишься не торопиться. — По-прежнему не отрывая взгляда от лица девушки, он вздохнул. Выдохнутый им воздух мгновенно превратился в облачко пара. Матиас посмотрел на Райнхарда, повернув голову с медлительностью жвачного животного. Его слезящиеся глаза поблескивали за толстыми стеклами очков.

— Вам неуютно в присутствии мертвых?

— Честно говоря, да, профессор.

— Как бы то ни было, — сказал Матиас, — я считаю, что мертвые тоже заслуживают вежливого обращения. — С этими словами профессор прикрыл лицо фройляйн Лёвенштайн и продолжил декламировать отрывок из Гёте.

Райнхард испытал облегчение, когда Матиас наконец закончил и приступил к работе. Закатав рукава рубашки, он повязал фартук и начал раскладывать на металлической тележке орудия своей профессии: скальпели, пилы, долото, маленькие металлические молоточки и сверло. Профессор, очевидно, остался недоволен расположением инструментов и принялся менять местами некоторые из них. Райнхард не видел смысла в этих незначительных перемещениях и подумал, что Матиас просто исполняет какой-то свой загадочный ритуал. Через несколько минут профессор кивнул, а выражение легкого беспокойства на его лице сменилось удовлетворением.

— Начнем, — произнес он.

Матиас взял огромного размера ножницы и начал разрезать на трупе платье с середины декольте. Закончив резать у талии, он осторожно потянул материю — засохшая кровь приклеила ее к коже. Ткань постепенно отошла, открывая взгляду обнаженную грудь и торс Шарлотты Лёвенштайн.

— Корсета нет, — прокомментировал Матиас.

Он натянул на тело простыню так, чтобы закрыть все, кроме покрытого запекшейся кровью отверстия над сердцем фройляйн Лёвенштайн. Когда один из сосков мертвой женщины чуть было не обнажился, Матиас поправил простынь, чтобы соблюсти скромность девушки.

— Прошу прошения, — сказал он мягко.

Сочувствие, проявляемое Матиасом к умершим, казалось Райнхарду все более утомительным и жутким.

Старик начал осторожно ощупывать тело вокруг раны, тихонько напевая. Райнхард прослушал первый куплет и подумал, не испытывают ли его опять. Он не мог не проглотить такую соблазнительную наживку.

— Это Шуберт.

Профессор прервал свое импровизированное выступление на хриплой нетвердой ноте. Этот звук напомнил о сжимающихся старых мехах.

— В самом деле? Мне просто пришла эта мелодия в голову, я не знаю, что это.

— Это Шуберт. «Странствие».

— Ах да, теперь вспомнил. А вы поете?

— Так, немного…

— Значит, «Странствие», говорите?

— Несомненно.

Матиас начал снова напевать и продолжил обследование раны. Затем он взял с тележки увеличительное стекло и наклонился над телом. Внезапно профессор прервал пение на полуслове и открыл рот от удивления. Немного помолчав, он произнес драматическим театральным шепотом:

— А, точно…

— Что там? — спросил Райнхард.

— Ее застрелили, — ответил Матиас.

Райнхард вздохнул.

— Мы вроде бы давно это установили, профессор.

Матиас покачал головой.

— Я всегда верил в мудрость латинского выражения festina lente. Тише едешь — дальше будешь.

— Я так и думал, — сказал Райнхард. — Вы меня не удивили.

Профессор проигнорировал язвительное замечание Райнхарда и продолжил свой неспешный осмотр. Прищурив один глаз, старик подрегулировал фокусное расстояние увеличительного стекла и одобрительно кивнул. А затем произнес, обращаясь больше к самому себе, чем к Райнхарду:

— Прямой выстрел в сердце, с близкого расстояния. Нет ожогов от пороха… Ага, вижу небольшой синяк от дула.

Пальцы Райнхарда онемели, и он начал жалеть, что прибегнул к помощи профессора Матиаса. Матиас положил увеличительное стекло на прежнее место на тележке и взял среднего размера блестящий скальпель. Он сделал глубокий разрез в белой плоти фройляйн Лёвенштайн, который раскрылся с неторопливой фацией раковины моллюска, открывая взгляду сочную красноту под кожей. Райнхард присутствовал на многих вскрытиях, но до сих пор от подобных зрелищ ему становилось очень не по себе.

— Простите, герр профессор, — Райнхард отступил на шаг. — Пожалуй, я предоставлю это вам.

— Как хотите, инспектор, — ответил Матиас, все сильнее увлекаясь своим занятием.

Райнхард обошел вокруг стола и вступил в темноту. За его спиной Матиас перебирал свои инструменты. Сначала послышалось постукивание, потом скрежет пилы. Райнхард предположил, что Матиас удаляет ребро. За работой Матиас опять принялся напевать мелодию Шуберта. Делал он это медленно, местами хрипло и неточно, однако старческий голос и долгота каждой фразы придавали бодрой жизнерадостной мелодии бесконечную печаль.

Как только глаза Райнхарда привыкли к темноте, он обнаружил, что стоит рядом со стеной, в которой было множество квадратных металлических дверок. Он знал, что в большинстве камер, скрывающихся за этими дверями скорее всего находятся трупы. Замороженные мертвецы.

Райнхард обернулся и посмотрел на странного маленького человечка, согнувшегося над телом фройляйн Лёвенштайн наподобие карлика из сказки братьев Гримм. В ярком свете было видно, как дыхание Матиаса превращается от холода в пар, который собирается над столом, как легкий светящийся туман. Райнхард подышал в свои ладони, потер их друг о друга, чтобы согреть. Холод морга пробирал его до самых костей.

Пробираясь обратно к столу, на котором происходило вскрытие, Райнхард остановился, чтобы рассмотреть инструменты профессора Матиаса, стараясь не обращать внимания на звук, напоминающий о том, как из жареного цыпленка выдирают ногу.

Вдруг свет погас, и помещение погрузилось в абсолютную, непроницаемую темноту.

Профессор Матиас продолжал тихо напевать песню Шуберта, а Райнхард, напуганный зловещей обстановкой, почувствовал, что его сердце бьется быстрее обычного. Слова графа Заборски как слуховая галлюцинация прозвучали у него в голове: «Я чувствую запах зла».

— Профессор! — крикнул Райнхард в пустоту.

Пение прекратилось.

— Все в порядке, инспектор, через несколько минут свет обычно снова загорается, может быть, это из-за сегодняшней бури. Лично я думаю, что следует использовать газовое освещение.

Произошло небольшое движение, послышался звон металла. Райнхард почувствовал, как что-то стукнуло его по ноге.

— О Боже, — сказал Матиас. — Похоже, я уронил один из своих инструментов.

Послышался громкий щелчок, и внезапно свет зажегся опять.

— Ну вот, — сказал профессор, — я же вам говорил.

Райнхард посмотрел вниз и увидел скальпель на полу у своей ноги. Он нагнулся и поднял его.

— Это ваш скальпель, профессор?

— Положите его пока на тележку, но отдельно от других. На нижнюю полку, в стеклянную колбу. — Произнося эти слова, Матиас вытаскивал что-то большое и окровавленное из груди фройляйн Лёвенштайн. Райнхард быстро отвернулся и, чтобы отвлечься, стал вертеть в руках скальпель, стараясь поймать свет его блестящей поверхностью. Райнхард заметил выгравированную на скальпеле надпись «Ханс Брукмюллер и K°».

— Профессор?

— Да, в чем дело?

— Вам имя Ханс Брукмюллер что-нибудь говорит?

— Да, конечно. Магазин Брукмюллера. Это магазин хирургических инструментов рядом с университетом.

— Вы лично знаете господина Брукмюллера?

— Нет, а почему вы спрашиваете?

— Он был знаком с фройляйн Лёвенштайн.

— В самом деле? — сказал профессор, хотя, очевидно, не обратил на это особого внимания. Райнхард положил скальпель в стеклянную колбу. Он звякнул, как колокольчик.

Райнхард стоял у Матиаса за спиной и не мог не заметить, что, несмотря на рассуждения профессора о вреде спешки, теперь он работал намного быстрее. Профессор брал разные инструменты, один за другим, и громко цокал языком. Казалось, он становился все более взволнованным, но не раздраженным. Райнхард решил, что лучше не вмешиваться, и терпеливо ждал.

Через несколько минут Матиас вытер кровь с длинных щипцов, на удивление небрежно, и бросил их на тележку. Райнхард вздрогнул. Затем старик молча уставился на инспектора. Выражение его лица было далеко не дружелюбным.

— Профессор, — решился нарушить молчание Райнхард.

— Что все это значит? — спросил Матиас, показывая на труп.

— Прошу прощения, профессор?

— Это Орлов? Или Гумбольт? Они вас в это втянули?

Райнхард всплеснул руками.

— Простите, герр профессор, но я понятия не имею, о чем вы говорите.

Матиас фыркнул, снял очки и потер глаза. Райнхарду пришло в голову, что, возможно, эксцентричность профессора не так далека от безумия. Старик водрузил очки на место и рывком развязал передник. Он снял его через голову, свернул и положил на нижнюю полку тележки. Затем он начал возиться с инструментами, передвигая их с места на место, словно это были фигуры в причудливой шахматной партии.

— Профессор, — сказал Райнхард, — я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы мне все объяснили.

Матиас поднял глаза и снова уставился на Райнхарда, глаза профессора за увеличивающими линзами блуждали. Райнхард терпел затянувшееся молчание, сколько мог, но, в конце концов, не выдержал.

— Герр профессор, у меня был длинный и трудный день. Я не ел ничего с самого утра и сильно устал. Я очень хочу пойти домой. Последний раз вас прошу, объясните, пожалуйста, свое поведение!

Профессор фыркнул, но тень сомнения пробежала по его лицу, смягчив его сердитую мину.

— Это не розыгрыш? — спросил он ровным голосом.

Райнхард покачал головой.

— Нет, профессор, это не розыгрыш.

— Очень хорошо, — начал профессор осторожно, — я вам расскажу, что я увидел, и если вы сможете в этом разобраться, то вы лучший патологоанатом, чем я.

Старик помолчал, повернувшись к трупу. Указывая на отверстие, зияющее в груди фройляйн Лёвенштайн, он продолжил:

— Эта женщина была застрелена. Вот в этом месте пуля вошла в ее тело. Ее сердце было продырявлено, как и следовало ожидать. — Он опустил палец в ее грудную клетку и приподнял кусочек кожи. Райнхарду стало нехорошо.

— Видите, — сказал профессор, — в этом месте пуля пронзила левый желудочек. Все характеристики раны от огнестрельного оружия совпадают.

— Да, — сказал Райнхард, — я вижу.

— Но здесь нет пули, — заметил профессор.

— Что вы сказали, герр профессор?

Матиас повторил:

— Здесь нет пули.

Райнхард кивнул.

— Она прошла насквозь?

— Нет, — ответил Матиас. — Входной канал заканчивается внутри. С другой стороны тела ничего не выходило.

— Тогда как вы это объясните? — спросил Райнхард. — Пулю… вынули?

— Нет. Пулю не вынимали.

— Вы совершенно уверены?

— Абсолютно.

— Тогда как вы объясните…

Слова Райнхарда растворились в тишине. Послышалось жужжание в электропроводке, лампочки погасли снова на секунду или две.

— Я не могу этого объяснить, — сказал Матиас, прикрывая рану кусочком кожи, словно захлопывая крышку шкатулки с драгоценностями. — Райнхард, вы поставили меня перед физически невозможным явлением. Поэтому, скорее всего, я, а может, и мы оба стали жертвами розыгрыша. До свиданья, инспектор.

Матиас вытер кровь с пальцев белым полотенцем и направился к выходу. Блестящие носки его ботинок сверкали на фоне тусклого кафеля, и казалось, профессор идет, с усилием отрывая от пола тяжелые каблуки.

 

8

Генрих и Юно Хёльдерлин сидели за завтраком в просторной комнате на своей вилле в Хицинге. Прислуга, убиравшая со стола, тайком обменялась многозначительными взглядами: хозяин и хозяйка, очевидно, были не голодны. Хлебная корзинка по-прежнему стояла полная свежевыпеченных булочек, масло, бекон и вареные яйца тоже были почти не тронуты.

Хёльдерлин позвонил в колокольчик, призывая дворецкого, который появился мгновенно, неся поднос с кофе. Одет он был безукоризненно: белые перчатки и кирпичного цвета пиджак с черным бархатным воротником.

— Спасибо, Клаус, — сказала Юно, когда чопорный слуга поставил поднос с большим серебряным кофейником на стол.

— Повар собирается приготовить на ужин молочного поросенка и спрашивает, что господин желает на десерт — ананасовый мусс или мороженое?

Хёльдерлин бросил быстрый взгляд на жену.

— Мусс?

— Да, — ответила Юно. — Мусс.

Дворецкий поклонился, щелкнув каблуками, и величественно выплыл из комнаты в сопровождении прислуги с нагруженными подносами. Хёльдерлин взял номер «Винер Цайтунг» и раскрыл его на странице с новостями экономики.

— Ну, что там? — взволнованно спросила Юно.

Блестящая лысина ее мужа возвышалась над краем газеты, как восходящее солнце над горизонтом.

— О фройляйн Лёвенштайн?

Юно кивнула, быстро моргая глазами.

— Конечно, ничего. Еще слишком рано.

Юно налила кофе мужу, затем себе.

— Кто мог такое совершить? Это ужасно, — тихо промолвила она.

— Безусловно, ты нрава, — согласился Хёльдерлин, переворачивая страницу.

— Я не могла уснуть.

— Я тоже.

Юно посмотрела вокруг, бегло окинув взглядом свои комнатные растения. Аспидистра немного высохла: надо ее поливать чаще. Потом взгляд ее наткнулся на портрет сестры, Зиглинды.

Зиглинда умерла (или, как Юно предпочитала говорить, «отошла в мир иной») осенью прошлого года после долгой и мучительной болезни. Доктора почти ничего не могли сделать, чтобы облегчить ее страдания, поэтому Юно испытывала смешанные чувства, хороня Зиглинду на Центральном кладбище. Она знала, что отсутствие сестры будет для нее так же тяжело и неестественно, как потеря ноги или руки, но, с другой стороны, смотреть, как она с кашлем выплевывает сгустки темной крови и корчится в муках, было невыносимо.

Всю зиму, даже когда шел снег, Юно ездила из Хицинга на Центральное кладбище, чтобы возложить цветы на могилу сестры. И как-то раз, выходя с кладбища промозглым декабрьским утром, она разговорилась с одним из посетителей. Красивый молодой человек, чье имя оказалось Отто Браун, рассказал, что, после смерти любимой матушки, облегчить его скорбь помогла одна одаренная женщина-медиум из Леопольдштадта. Эта женщина, фройляйн Лёвенштайн, проводила сеансы каждый четверг, но вечерам. Но Юно не решалась ехать в Леопольдштадт одна. На первой же встрече Юно убедилась, что эта женщина не мошенница. Генрих поначалу относился к спиритизму скептически, но даже он изменил свое мнение, когда вызвали дух его отца.

Да, фройляйн Лёвенштайн была особенная.

— Как думаешь, инспектор придет сегодня?

— Понятия не имею.

— Как его зовут? Я забыла.

— Райнхард, инспектор Райнхард.

— Ведь он говорил, что зайдет?

Хёльдерлин посмотрел на жену. Она заморгала еще быстрее.

— Да, он сказал, что хотел бы побеседовать с нами еще раз, — ответил Хёльдерлин. — Но я не думаю, что он имел в виду именно сегодняшний день.

Снова уткнувшись в газету, он добавил:

— Мне так показалось, по крайней мере.

— Зачем ему еще что-то у нас спрашивать?

— Не знаю.

— Конечно… конечно, он не подозревает нас. Не думает же он, что мы…

— Естественно, нет! — воскликнул Хёльдерлин. — Не говори ерунды! Само собой, он понимает, что мы не имеем к этому никакого отношения!

Он раздраженно перевернул страницу.

Юно поднесла чашку с кофе к губам, но пить так и не стала.

— Я очень на это надеюсь, — произнесла она, уже несколько успокоившись. — Он производит впечатление здравомыслящего человека.

— Да, — сердито буркнул Хёльдерлин, — очень здравомыслящего.

Юно отпила немного кофе.

— Этот маленький слесарь, — проговорила она, — он был так расстроен. Просто вне себя от горя.

— Герр Уберхорст очень чувствительный человек, — ответил Хёльдерлин, продолжая читать газету.

— Ты прав, — сказала Юно. — По-моему, одна из моих книг все еще у него. Я дала ему мадам Блаватскую. Может быть, ты ее заберешь… если тебе будет по пути?

— Да, хорошо.

— Он действительно очень чувствительный человек. Но не кажется ли тебе, что дело не только в этом?

Хёльдерлин не ответил.

— Например, как он смотрел на нее…

Хёльдерлин опустил газету с явным раздражением.

— И что?

— Ты когда-нибудь это замечал?

— Замечал что? — резко спросил Хёльдерлин.

Юно, сощурившись, посмотрела на мужа.

— То, как герр Уберхорст смотрел на фройляйн Лёвенштайн. Ведь он ловил каждое ее слово.

Хёльдерлин покачал своей лысой головой и снова погрузился в чтение.

— Он вел себя как мальчик, — продолжала Юно. — И заметь, не он один. Она имела, как говорится, власть над мужчинами. Ты согласен? Лично я думаю, что граф тоже был ею увлечен, как и этот юноша Браун. Она обладала талантом, несомненно. Это был дар, благословенный дар. Как странно, тебе не кажется? Что такая… я не знаю, хорошо ли так говорить… что такая пустая женщина, придававшая столько значения внешности, имела подобный дар? Однако, кто я, чтобы обсуждать волю Господа? Это от Бога, я уверена.

Когда она закончила говорить, в воздухе повисло тяжелое молчание.

— Генрих!

Ее муж не ответил.

Юно с громким стуком поставила чашку на блюдце.

— Генрих! — повысив голос, снова позвала она. — Ты меня слушаешь?

Спрятавшись за газетой, Генрих Хёльдерлин сидел, уставившись широко раскрытыми глазами на слово «необходима» в рекламе зубной пасты «Колодонт». Он слышал все, и у него пересохло во рту, как будто он наелся опилок. Хёльдерлин сглотнул, чтобы избавиться от этого неприятного ощущения, но безрезультатно.

 

9

Ее волосы были туго стянуты на затылке, всегда нахмуренные брови, говорили о ее серьезности. В ней не было наивности или беззаботности, обычно свойственных молодым девушкам.

Либерман услышал, как закричал мужчина за стенами смотровой. Он привык к подобным звукам в больнице, но его беспокоило, что эти полные муки вопли, казалось, порожденные, какой-то изощренной пыткой, могли испугать его новую пациентку.

Женщина закашлялась, прикрыв рот левой рукой, правая же оставалась неподвижной — она покоилась на ее колене ладонью вверх, полусогнутые пальцы напоминали лепестки увядающего цветка.

Крик прекратился.

— Если позволите, — проговорил Либерман, — я хотел бы осмотреть вашу руку, мисс Лидгейт.

— Пожалуйста. — Голос ее был мягким, но немного хрипловатым, вероятно, вследствие непрекращающегося кашля.

Либерман закатал правый рукав ее платья. Рука была тонкая, даже худая, а под прозрачной, как папирус, кожей хорошо была видна сеть переплетающихся вен.

— Не могли бы вы закрыть глаза? Теперь скажите мне, если что-нибудь почувствуете.

Либерман начал слегка постукивать карандашом по ладони, запястью, постепенно двигаясь выше, но никакой реакции не последовало. Когда он дошел почти до плеча, она неожиданно вздрогнула и сказала:

— Да, здесь я что-то чувствую.

Продолжая постукивать вокруг этого места, Либерман понял, что паралич произошел совершенно неожиданно. Как будто на верхней части ее руки был надет какой-то амулет, ниже которого не было никакой чувствительности. Присутствие такой четкой границы противоречило целостности нервной системы. Это было физиологически невозможное явление, которое являлось симптомом нервного расстройства.

— Спасибо, мисс Лидгейт, можете открыть глаза. Когда руку парализовало?

— На прошлой неделе.

— Раньше с вами случалось что-то подобное?

— Нет.

— Паралич возник внезапно или развивался постепенно?

— Внезапно. Когда я проснулась, то уже не могла пошевелить рукой.

— Даже пальцами?

— Да.

— Рука парализована постоянно или иногда чувствительность возвращается?

— Постоянно.

Либерман опустил рукав мисс Лидгейт и педантично выровнял край манжета по линиям сгиба на запястье.

— Кашель начался в это же время?

— Да.

— На прошлой неделе с вами… произошло что-то важное?

— Нет, ничего особенного.

— У вас есть другие проблемы со здоровьем?

Она сделала паузу и глубоко вдохнула.

— Аменорея.

— Понятно, — произнес Либерман, стараясь сгладить неловкость будничной деловитостью. — Когда у вас была последняя менструация?

Щеки мисс Лидгейт покрылись красными пятнами, как будто их обрызгали краской.

— Три месяца назад.

— Полагаю, у вас плохой аппетит в последнее время?

— Да, плохой.

Либерман открыл блокнот и стал что-то писать.

— Вы прекрасно говорите по-немецки, мисс Лидгейт.

Улыбка, которая начала проглядывать на ее лице, тут же сменилась обычным выражением серьезности.

— Ну, не так уж прекрасно. Мой отец был немец, и мать говорила со мной по-немецки, когда я была маленькой.

Либерман перевернул страницу и продолжил задавать вопросы мисс Лидгейт. Выяснилось, что она жила в доме своих дальних родственников, господина Шеллинга, министра от христианско-социалистической партии парламента, и его жены, у которых было двое детей — Эдвард и Адель. Герр Шеллинг согласился предоставить мисс Лидгейт комнату в своем доме и ежемесячное содержание при условии, что та будет выполнять обязанности гувернантки. Фактически же она только учила детей говорить и писать по-английски.

— Как долго вы намерены оставаться в Вене? — спросил Либерман.

— Довольно долго, — ответила мисс Лидгейт. — Возможно, поживу здесь несколько лет.

— Ваши родственники согласились на это?

— В этом нет необходимости, — произнесла девушка. — Я не хочу оставаться гувернанткой в их доме.

— Не хотите?

Она покачала головой и продолжила:

— Нет. Я хочу изучать медицину.

— Здесь? — спросил Либерман, удивленно подняв брови. — В Вене?

— Да, — ответила мисс Лидгейт. — В университет недавно начали принимать женщин.

— Да, — сказал Либерман. — Но почему здесь? Если вы хотите изучать медицину, разве вам не удобнее делать это в Лондоне?

— Я приехала в Вену из-за доктора Ландштайнера. Видите ли, меня интересует… Она замешкалась, прежде чем продолжить: — Меня интересует кровь.

Оттенок глаз мисс Лидгейт был необычным: оловянная смесь голубого с серым. Поразительную глубину усиливал тонкий темный ободок вокруг радужной оболочки. Она поняла, что должна пояснить свои слова.

— Мой дед был врачом, и он много писал о болезнях, связанных с кровью. Его восхищали английские ученые эпохи Просвещения, особенно те, которые занимались вопросами переливания крови. Я заинтересовалась этой темой, прочитав дневник моего деда, в который он подробно записывал свои мысли и наблюдения. Смешивая образцы крови и изучая их под микроскопом, он установил, что кровь бывает разных типов. Он сделал вывод, что именно несовместимость разных типов была основной причиной прежних неудачных попыток переливания. Таким образом, похоже, что мой дед более чем на полстолетия опередил Ландштайнера, сделавшего подобное открытие совсем недавно. Еще живя в Англии, я вступила в переписку с доктором Ландштайнером, а когда я приехала в Вену, он пригласил меня посещать собрания в Институте патологий.

— Чтобы обсуждать работу вашего деда?

— Да, и… — она сделала паузу, а потом продолжила: —…и поговорить о некоторых моих идеях. Доктор Ландштайнер обещал, что я смогу работать в его лаборатории, если меня примут в университет.

— Должно быть, вы произвели на него впечатление.

Она опустила глаза, смущенная комплиментом Либермана.

Либерман старался побольше говорить с мисс Лидгейт о ее дедушке и его дневнике. Поначалу пациентка была довольно молчалива, но вскоре оживилась и начала рассказывать с большим воодушевлением. Доктор Людвиг Бухбиндер переехал в Англию по просьбе не кого-нибудь, а самого принца Альберта. Он был назначен лейб-медиком королевы Виктории, но его обязанности не ограничивались только врачеванием. Бухбиндер был доверенным лицом принца-консорта и играл важную роль в планировании и организации первой международной выставки, состоявшейся в 1851 году в Лондоне, в специально построенном для этого события Хрустальном дворце. Он был одним из немногих врачей, которые настаивали на использовании стетоскопа — инструмента, к которому большинство британских медиков относились с подозрением, так как он был изобретен в континентальной Европе.

Несмотря на то что Бухбиндер был весьма занятой человек, он находил время и для своей страсти — изучения истории медицины. Вскоре он наткнулся на описания нескольких опытов с переливанием крови, проводившихся в семнадцатом веке под эгидой Королевского научного общества. Доктор женился довольно поздно и обосновался в Лондоне. У него родились две дочери, младшая из которых, Грета, стала впоследствии матерью мисс Лидгейт.

В дальнейшем Бухбиндер продолжал работать над многими практическими вопросами медицины, включая болеутоляющие свойства растений. Среди «кандидатов» на изучение в его списке была и белая ива (Salix Alba), из которой вырабатывали вещество, лишь тремя годами ранее введенное в медицинскую практику Хоффманом под наименованием «аспирин».

— Как интересно, — сказал Либерман. — Похоже, он действительно был выдающимся человеком.

— Да, — ответила мисс Лидгейт. — Доктор Ландштайнер считает, что дневник моего деда надо отредактировать и опубликовать.

— А вы хотели бы взять на себя эту работу?

— Да, когда мне станет лучше.

— А что с другими членами вашей семьи?

Мисс Лидгейт с большой нежностью рассказала о своей матери, потом заговорила об отце, Сэмьюэле Лидгейте, преподавателе естественных наук. Человек прогрессивных взглядов, он считал, что современная женщина должна обладать равными возможностями и правами с мужчинами, и соответствующим образом воспитывал дочь. Мисс Лидгейт была единственным ребенком, и Либерман задался вопросом, было бы ее воспитание другим, если бы Грета Лидгейт подарила мужу больше детей, с которыми он мог бы на практике применять свои педагогические теории. Но мисс Лидгейт имела счастье — или несчастье — быть единственным объектом воспитания.

Лидгейты жили в нескольких милях к северу от столицы. Либерман много раз бывал в Лондоне, но ни разу не слышал ничего о Хайгейте. По описанию мисс Лидгейт, это место было очень похоже на район Гринцинг в Вене: деревня, построенная на естественной возвышенности, откуда ночью можно было любоваться огнями лежащего внизу города.

Собрав достаточно биографических сведений о жизни мисс Лидгейт, Либерман провел черту под своими записями и посмотрел на пациентку. И снова его поразила напряженность, сквозившая в образе девушки: ее глаза цвета олова горели, лоб был тревожно нахмурен, волосы туго стянуты на затылке. Либерман улыбнулся, надеясь, что она ответит ему тем же, но мисс Лидгейт просто наклонила голову набок, словно была озадачена его поведением. Неожиданно она произнесла:

— Это тот самый аппарат, доктор Либерман?

Либерман обернулся и посмотрел в другой конец комнаты. В углу на верхней полке больничной тележки стоял большой деревянный ящик.

— Да.

— Мой курс электротерапии начнется сегодня?

Она говорила спокойно, без эмоций.

— Нет, — ответил Либерман.

— Тогда завтра? — Она подавила нервный кашель.

— Возможно.

— Профессор Грунер сказал мне, что…

— Мисс Лидгейт, — перебил ее Либерман. — Я думаю, что сейчас нам нужно просто поговорить.

— О чем?

Либерман соединил кончики пальцев.

— О вас. И о ваших симптомах, конечно.

— Но какая от этого польза?

Он не успел ответить, как в дверь постучали.

Вошел Штефан Каннер. Он бросил быстрый взгляд на мисс Лидгейт и вполголоса обратился к Либерману.

— Извини, Макс, но, кажется, ты унес ключи от склада.

Либерман встал и вытащил из кармана три связки ключей: ключи от квартиры, больничные ключи и, наконец, ключи от склада.

— А… точно. Какой я рассеянный!

Но не успел Каннер взять ключи, как внимание обоих мужчин привлекла мисс Лидгейт. Она начала сильно кашлять, и это был ужасный, лающий кашель. Неожиданно она наклонилась вперед, и ее стало рвать. Под больничным халатом четко выделялись позвонки и острые лопатки. Казалось, будто страшное морское чудовище с массивными жабрами и длинным бугристым хвостом прилепилось к ее телу и собиралось замучить до смерти.

Каннер ближе всех был к раковине, под которой находилось железное ведро. Он схватил его и поставил на пол перед женщиной. Чтобы ее как-то успокоить, он положил ей руку на спину.

То, что случилось потом, также произошло очень быстро, но надолго запомнилось Либерману.

Тело молодой женщины изогнулось, как будто Каннер поставил между ее лопатками раскаленный утюг. Она закричала и выгнула спину, чтобы избежать его прикосновения.

С мисс Лидгейт произошла поразительная перемена. В эту тихую англичанку как будто вселился дьявол, лицо ее пылало ненавистью и злобой. Налитые кровью глаза едва не вылезали из орбит, а на лбу проступила толстая вена — синевато-багровый рубец на бледной коже. Она усмехалась и хмурилась как безумная. Каннер находился в состоянии шока, он не мог пошевелиться и просто смотрел. Но внимание Либермана было приковано не к дьявольскому выражению лица мисс Лидгейт. Случилось нечто более важное: до сих пор мертвая, ее рука вернулась к жизни и неистово дергалась.

 

10

В своем кабинете, над столом, комиссар Манфред Брюгель повесил огромный портрет императора Франца Иосифа. Такой можно было увидеть в большинстве домов и практически в каждом общественном учреждении. Император казался вечным, его бдительное неизбежное присутствие чувствовалось повсюду. Как и многие старшие чиновники, Брюгель решил доказать свою преданность династии Габсбургов, отрастив точно такие же бакенбарды, как у монарха.

Брюгель рассматривал первую фотографию: фройляйн Лёвенштайн откинувшись на кушетке, в области сердца было отчетливо видно кровавое пятно.

— Красивая девушка.

— Да, господин комиссар, — подтвердил Райнхард.

— У вас есть соображения по поводу того, что могло случиться с пулей?

— Нет, господин комиссар.

— Ну хоть какие-нибудь предположения?

— Пока никаких.

— А что Матиас? Что он думает?

— Профессор Матиас не смог объяснить этот факт.

Брюгель бросил первую фотографию на стол и взял вторую: портрет жертвы по плечи. Она выглядела как спящая Венера.

— Очень красивая, — повторил Брюгель. Комиссар некоторое время рассматривал изображение Шарлотты Левенштайн, а потом поднял голову и хмуро уставился на подчиненного.

— Вы верите в сверхъестественное, Райнхард?

Инспектор заколебался.

— Ну?

— Я думаю, — ответил Райнхард, тщательно подбирая слова, — мы можем рассматривать сверхъестественное объяснение только тогда, когда исключены все другие.

— Это верно… Но я спросил, верите ли вы в сверхъестественное?

Райнхард попытался уклониться от испытующего взгляда комиссара.

— Было бы самонадеянно думать, что мы до конца знаем мир, в котором живем. Возьму на себя смелость утверждать, что существует много явлений, которые еще не открыли своих секретов ученым. Но при всем моем уважении, господин комиссар… Я полицейский, а не философ.

Брюгель улыбнулся загадочной, непроницаемой полуулыбкой.

— Это дело привлечет к себе общественное внимание, Райнхард. Вы это понимаете?

— Факты, которые мы собрали к настоящему моменту по этому делу, очень… занимательны.

— Занимательны? — фыркнул комиссар. — Факты не просто занимательны — они невероятны! Представляю, как наши друзья из «Цайтунга» устроят сенсацию из каждой детали. А вы знаете, что это значит, Райнхард?

Вопрос комиссара остался без ответа.

— Мы должны оправдать ожидания!

Брюгель взял третью фотографию — крупный план раны. Рядом с рваными краями отверстия была линейка, которую держала чья-то рука.

— Такие случаи формируют общественное мнение, Райнхард, — продолжал Брюгель. — Если мы распутаем этот случай, все венское бюро расследований будут восхвалять отсюда и до самых границ империи его величества. — Он нервно указал пальцем на портрет Франца Иосифа. — А если провалимся…

Комиссар сделал паузу.

— Если провалимся, то… можем стать посмешищем. Я уже вижу заголовок в газете: «Леопольдштадский демон ушел от венской полиции». Мы ведь этого не хотим, Райнхард?

— Нет, господин комиссар.

Брюгель отодвинул фотографии Шарлоты Лёвенштайн.

— Держите меня в курсе, Райнхард.

Разговор был окончен.

 

11

Пока Оскар Райнхард листал страницы своего сборника песен, Либерман развлекался, импровизируя секвенцию с простыми аккордами на фортепиано «Бёзендорфер». В процессе игры он понял, что бессознательно выбирал основные тональности «Свадебного марша» Мендельсона. Глядя на Райнхарда, счастливейшего из мужей, он испытывал необычное чувство единения с ним. Скоро он тоже вступит в братство женатых мужчин. Либерману не терпелось сообщить Райнхарду о помолвке, но он подумал, что как-то нехорошо говорить об этом другу раньше, чем собственной семье.

— Оскар? У тебя же скоро годовщина свадьбы?

— Да, — ответил Райнхард. — В следующем месяце.

— Девятнадцатого?

— Да.

— Ты уже купил Эльзе подарок?

— Я тайком советовался с Марией, ее портнихой.

— Вот как? — сказал Либерман, бросив руки на басовые клавиши, которые ответили грозным гулом.

— Это сложное дело, шитье дамского платья, — сказал Райнхард. — Более сложное, чем ты можешь себе представить.

— Не сомневаюсь.

— Мария столько мне всего насоветовала… всякие ткани, модели… Она сказала, что может повторить фасон, который видела в модном магазине Берты Фёрст на Штумпергассе… Надеюсь, я правильно поступил.

— Конечно правильно. Какой ты выбрал цвет?

Либерман начал играть хроматическую гамму, по три ноты, но остановился, заметив, что его друг не ответил. Подняв голову, он увидел, что Райнхард немного смущен. Его ухоженные усы шевелились, а на лице отражалось возрастающее умственное напряжение.

— Что с тобой, Оскар? — спросил Либерман.

— Знаешь, — ответил Райнхард, — я так и не понял, на чем мы остановились в итоге. Было столько разговоров, она называла столько цветов… Может, оттенок зеленого? Не могу вспомнить.

Либерман пожал плечами.

— Не мучайся, — потом вспомнишь.

Видя, что его друг не обратил внимания на совет, Либерман легонько постучал по стопке нотных журналов рядом с пюпитром и спросил:

— Ну, чем закончим?

— Здесь больше ничего нет… — Райнхард положил журнал, который до этого держал в руках. — Как насчет Шуберта?

— Прекрасно.

— «Странствие»?

Либерман провел пальцем по корешкам партитур и вытащил из стопки «Прекрасную мельничиху». Он открыл первую страницу и, когда Райнхард был готов, заиграл вступление. «Бёзендорфер» зазвучал особенно насыщенно, и Либерман играл с удовольствием.

Вдруг Райнхард поднял руку.

— Нет, Макс.

Либерман остановился и с удивлением посмотрел на своего друга.

— Может быть, попробуем немного медленнее? — спросил Райнхард.

— Хорошо.

Либерман начал снова, на этот раз его игра была больше похожа на легкий, неторопливый шаг, а не на бодрый марш. Через несколько тактов в комнате зазвучал красивый лирический баритон инспектора:

НАСЛАЖДЕНИЕ ДЛЯ МЕЛЬНИКОВ –

ЭТО СТРАНСТВИЕ, СТРАНСТВИЕ!

Песня о странствиях вызывала в воображении картины сельской идиллии: широкие дороги, журчащие ручьи, вращающиеся колеса мельниц.

СТРАНСТВИЕ! СТРАНСТВИЕ!

Райнхард задерживался на каждом слове, смаковал каждую фразу, а Либерман вторил ему аккомпанементом. Чтобы создать настроение, нужно было прилагать усилия. Усталый, истощенный путник, упорно плетущийся к своей цели… Песня в их исполнении получилась удивительно грустной. Некоторое время после того, как отзвучал последний такт, оба друга молчали, погруженные в свои мысли.

— Прекрасно, — наконец произнес Либерман. — Конечно, это не стандартная трактовка, но все равно замечательно.

Он закрыл ноты.

— Ой! — воскликнул Райнхард, как будто внезапно испугавшись.

— Что?

— Цвет платья Эльзы — синий! Это будет синее вечернее платье.

— Вот видишь! — сказал Либерман. — Я же говорил, что ты вспомнишь.

Либерман положил «Прекрасную мельничиху» на стопку нот, сложил пюпитр и закрыл крышку фортепиано. Вставая, он не удержался и погладил блестящую поверхность инструмента.

Большая музыкальная комната была отделана в современном стиле. Матово-черные стулья были обиты тканью со спартанским рисунком: красные линии на темно-желтом фоне. Ковер тоже был весьма скромной расцветки: никаких рисунков, кроме окантовки из маленьких красных и синих квадратов. Инспектор не разделял любви друга к новому стилю. Райнхарду стало намного уютнее, когда они перешли в обшитую панелями комнату для курения: кожаные кресла, гудящий огонь в камине, хрустальные бокалы и две свежеобрезанные толстые сигары.

Райнхард опустился в кресло справа, которое выбирал всегда, и стал смотреть на огонь. Он слышал, как Либерман налил коньяк, но стоял, не отрываясь глядя на огонь до тех пор, пока друг не предложил ему сигару. Когда оба уселись, Либерман заговорил первым.

— Ну, Оскар, ты собирался рассказать мне о расследовании убийства. Если я не ошибаюсь, тебе требуется моя помощь.

Райнхард засмеялся:

— Неужели это так очевидно?

— Да, — подтвердил Либерман. — Тело обнаружили в четверг днем, и тебе пришлось высадить дверь, чтобы попасть в помещение. Жертва — молодая женщина двадцати с чем-то лет, очень привлекательная. Из-за смертельной раны она потеряла много крови, испачкавшей ее… дай подумать… это было синее платье?

Либерман глотнул бренди и улыбнулся другу:

— Хороший коньяк, попробуй.

Райнхард последовал совету Либермана и одобрительно кивнул, прежде чем сказать:

— Итак, чем я выдал себя на этот раз?

— Сегодня вечером, — начал Либерман, — мы говорили о Шуберте, и ты случайно перепутал струнный квартет «Смерть и девушка» с квинтетом «Форель»! Мало кто знает репертуар Шуберта лучше тебя, поэтому я и решил, что оговорился ты неспроста. Как детектива из всех видов смерти тебя больше всего должно интересовать убийство. А слово «девушка» предполагает молодость и красоту… Сопоставив свои наблюдения, я предположил влияние бессознательного воспоминания. Воспоминания об убитой молодой женщине.

Райнхард недоверчиво покачал головой.

— Хорошо, но как насчет крови, крови на синем платье? Как ты это вычислил?

— Когда ты пел песню Хуго Вольфа «На озере», то оба раза споткнулся на слове «кровь». Я посчитал это подтверждением моих прежних догадок. Когда я тебя спросил, что ты собираешься подарить жене на годовщину свадьбы, ты сказал — платье. Сначала ты не мог вспомнить цвет ткани, который посоветовала тебе портниха, однако, через некоторое время ты вспомнил, что она говорила про синий. Из чего я сделал вывод, что образ синего платья был вытеснен из твоего сознания.

Либерман стряхнул пепел с сигары в пепельницу.

— А дата начала расследования? Откуда ты узнал, что это был четверг?

— Мы столкнулись у «Империала», помнишь?

— Да, конечно, но…

— Ты ужасно спешил тогда. И вывод был просто логичным, так что тут никакой психологии.

Райнхард наклонился к другу:

— Кстати, спасибо еще раз, что разрешил взять того извозчика. Ты промок тогда?

— Да, сильно.

— Мне очень жаль…

Райнхард выглядел необычайно расстроенным, в его глазах Либерман заметил боль и сожаление.

— Да не так уже это было ужасно, Оскар, — сказал Макс, смущенный раскаянием своего друга.

Райнхард слабо улыбнулся и продолжил ломать голову над умозаключениями Либермана:

— Макс, ты сказал, что мне пришлось выломать дверь, чтобы попасть в помещение. Просто угадал?

— Нет. Большую часть вечера ты рассеянно потираешь правое плечо. Ты делаешь так каждый раз после того, как выбиваешь чью-нибудь дверь. У тебя, наверное, сильный ушиб. Может быть, в следующий раз будешь бить ногой?

Райнхард молчал несколько минут, а потом рассмеялся.

— Великолепно! Ты действительно очень проницателен, Макс.

Либерман откинулся на спинку стула и затянулся сигарой.

— Но я так и не смог вычислить, зачем тебе моя помощь? Это дело не такое, как другие? Особенное?

Райнхард помрачнел.

— Да. Особенное.

Либерман повернулся к другу.

— Продолжай…

— Жертвой этого убийства, — сказал Райнхард, — стала женщина-медиум по имени Шарлотта Лёвенштайн. Ее тело было обнаружено в четверг днем в Леопольдштадте, в квартире, выходящей окнами на рыночную площадь.

Либерман принял привычную для него позу слушателя: правая рука подпирает щеку, указательный палец у виска.

— Очевидно, — продолжал Райнхард, — что у нее прострелено сердце. Но комната, в которой мы обнаружили тело, была заперта изнутри, орудие убийства отсутствует, и сбежать оттуда невозможно.

— Ты абсолютно уверен?

— В истории расследования преступлений было несколько подобных случаев, когда тело находили в запертой комнате. Обычно убийца прятался где-то внутри помещения и уходил, когда дверь наконец открывали. Стены и пол в квартире фройляйн Лёвенштайн довольно крепкие и без пустот.

Райнхард выдохнул клубящееся облачко сигарного дыма перед тем, как продолжить:

— Более того, когда профессор Матиас произвел вскрытие, он не нашел пули! Выходного отверстия не было, как не было и никаких признаков того, что пулю вынули.

Райнхард сделал паузу, чтобы посмотреть на реакцию Либермана. В прищуренных глазах доктора он прочитал подозрение, которого, впрочем, ожидал. Либерман задумчиво постучал указательным пальцем по виску.

— Это фокус, да? Трюк?

— Наверное.

— Почему «наверное»? Странно только, что кому-то понадобились эти дополнительные хлопоты… Я хочу сказать, кто стал бы…

— Есть еще кое-что, Макс, — оборвал его Райнхард. — Мы нашли это рядом с телом.

И он достал из кармана записку фройляйн Лёвенштайн и передал ее Либерману.

— Господи, прости меня, — начал читать Либерман, — за то, что я сделала. Существует запретное знание. Он заберет меня в ад, и надежды на спасение нет.

Его голос был ровным, без всякого выражения.

— Итак, — проговорил Райнхард, — что ты об этом думаешь?

Прежде чем ответить, Либерман внимательно рассмотрел записку.

— Несомненно, это женский почерк, довольно красивый. Я никогда не видел, чтобы мужчина вместо точек рисовал маленькие кружочки, — Либерман перевернул записку и посмотрел на оборотную сторону.

— Женщина писала это в большом напряжении — очень сильный нажим пера. Она остановилась перед тем, как дописать последнее слово. Я делаю такой вывод потому, что вот здесь впиталось больше чернил. — Он указал в определенное место в записке. — А потом, я думаю, она резко поднялась, поэтому и получилась эта кривая линия до конца страницы.

Глаза Либермана поблескивали в полумраке.

— Но что мне действительно хотелось бы узнать: кто был третий человек?

Райнхард чуть не подавился коньяком.

— Третий? О чем ты?

Либерман хитро улыбнулся.

— Когда писали эту записку, в комнате было три человека: фройляйн Лёвенштайн, ее убийца и некто третий, который предположительно последовал вместе с ней в ад.

Райнхард покачал головой.

— Это абсурд, Макс! Как ты можешь это знать, просто посмотрев на записку?

Либерман встал, быстро пробежал взглядом по книжным полкам, взял какой-то том и протянул его Райнхарду.

— Психопатология обыденной жизни, — прочитал Райнхард. — Доктор Зигмунд Фрейд.

— Да, — Либерман снова устроился в кресле. — Настоятельно рекомендую. Как ты знаешь, Фрейд считает, что оговорки могут многое поведать о человеке, также как и описки. Вот, взгляни еще раз. — Он передал Райнхарду записку.

— Видишь что-нибудь интересное?

— Ты, конечно, имеешь в виду зачеркнутое слово перед «меня».

— Совершенно верно. Посмотри внимательней, как думаешь, какое слово она начала писать, а потом зачеркнула? Посмотри на свет, так чернила становятся прозрачнее.

Райнхард так и сделал.

— Трудно сказать… но я думаю… я думаю, она начала писать слово «нас».

Либерман улыбнулся.

— Именно так. Она начала писать: «Он заберет нас в ад», — хотя собиралась написать: «Он заберет меня в ад». Почему она сделала такую ошибку?

Райнхард казался слегка разочарованным.

— Знаешь, Макс, иногда ошибка — это… просто ошибка.

Либерман едва заметно барабанил пальцами по подлокотнику. Неожиданно он засмеялся.

— Да, может быть, ты и нрав, Оскар. Как и многие поклонники учения Фрейда, я иногда перегибаю палку.

 

12

Проходя мимо ярко раскрашенных шатров парка аттракционов, Натали Хек в который раз остановилась посмотреть на колесо обозрения. Это было настоящее чудо инженерной мысли. Колесо, представлявшее собой практически ровную окружность, держалось на соединенных болтами железных балках, а внутри было скреплено решеткой из толстых металлических тросов. Натали представила исполинскую руку, перебирающую их, как струны гигантской арфы. Но самой завораживающей особенностью чертова колеса были красные гондолы, каждая размером с трамвай, несущие хрупкий человеческий груз высоко над городом.

Подруга Натали Лена как-то каталась с отцом на этом чертовом колесе. Это было четыре года назад, в 1898-м. Натали точно помнила дату, потому что колесо воздвигли к пятидесятилетнему юбилею правления императора Франца Иосифа, и Лена была среди первых пассажиров этих гондол. Натали, замерев от страха, слушала рассказ подруги. Гондолы тряслись во время подъема, люди периодически охали, металлические тросы стонали и скрипели от напряжения. Но самым страшным был момент, когда гондола, зависнув на самой высокой точке, стала дрожать и раскачиваться, как колыбель. Одна молодая женщина даже упала в обморок.

Лене повезло, ее отец жив. А отец Натали умер за три года до юбилея правления императора, поэтому на чертовом колесе покатать ее было все равно некому, даже если бы она захотела. Натали обожала отца. После его смерти у нее появилась привычка, лежа в кровати перед сном, разговаривать с ним, придумывая за него ответы. Ей часто нужен был совет, а обратиться было не к кому: мать стала отрешенной и ко всему безразличной.

Боль потери не отпускала Натали долгие годы, так продолжалось бы и дальше, если бы она не познакомилась с той женщиной, которую другие продавцы, особенно мужчины, называли Принцессой. Она была красива, элегантна и разговаривала очень любезно.

Принцессе особенно нравился прилавок Натали, на котором всегда был хороший выбор вышитых шалей. Она представилась как фройляйн Шарлотта Лёвенштайн, а Натали искренне удивилась тому, что у нее нет аристократического титула. Они разговорились, и когда фройляйн Лёвенштайн узнала о горе Натали, она немедленно пригласила «бедную девочку» на чай в свою квартиру, которая располагалась как раз через дорогу. За чаем с фройляйн Лёвенштайн Натали Хек и узнала о необыкновенном даре этой женщины. В следующий четверг, ровно в восемь вечера девушка была у двери квартиры фройляйн. А три часа спустя она уже сидела в своей кровати, обхватив руками колени, и плакала от радости.

С тех пор ее отношения с фройляйн Лёвенштайн начали усложняться, чувства становились все более запутанными…

Колесо двигалось медленно, Натали приходилось смотреть очень внимательно, чтобы заметить какое-либо движение. От мысли о поездке на чертовом колесе дыхание Натали участилось, корсет из китового уса сдавил грудь. Она была взволнована и напугана.

Натали плотнее завернулась в шаль и поспешила дальше. Шаль была очень красивая, как и все, что она делала своими руками. Вряд ли бы Натали чего-то добилась, не будь она трудолюбива.

Фройляйн Лёвенштайн мертва.

Как и чертово колесо, эта женщина пугала и в то же время притягивала ее. Легкое чувство вины тревожило Натали, так как она робко надеялась, что теперь все может измениться к лучшему.

Войдя в Леопольдштадт, Натали сделала круг, чтобы не проходить мимо квартиры фройляйн Лёвенштайн. Воспоминания о вечере прошлого четверга были еще живы в ее памяти: полицейские с блокнотами, приглушенные голоса, всхлипывания господина Уберхорста и неотступная мысль о том, что убитая все еще находится в соседней комнате. Натали никак не удавалось избавиться от беспокойных картинок — жутких образов, которые рисовало ее воображение: труп Шарлотты Лёвенштайн распростерт на полу или лежит поперек кушетки, как тело несчастной героини какого-нибудь романа.

Шарлотта Лёвенштайн была красивой женщиной. Настолько красивой, что Натали никогда не пыталась соперничать с ней. В ее присутствии она никогда не делала высокую прическу, не пудрилась и не носила открытых платьев. Это не значит, что Натали была дурнушкой. Скорее наоборот — у нее была хорошая фигура, а ее темными глазами раньше часто восхищались. Но так же, как и все, она понимала, что с Шарлоттой Лёвенштайн невозможно соперничать в сердечных делах. Во время сеанса в мерцающем свете свечей с ослепительной улыбкой на полных губах та была неотразима.

Когда Натали доверила свой секрет (и свое отчаяние) Лене, подруга сказала, что такая женщина, как фройляйн Лёвенштайн, скорее всего связана с дьяволом. Это было сказано в шутку, но сейчас Натали думала: «А вдруг это правда?» Полицейские задавали ей какие-то странные вопросы…

Хотя главные улицы Леопольдштадта выглядели респектабельно, маленькие переулки пребывали в запустении. Унылые старые здания были высоки и заслоняли почти все небо. Натали ускорила шаг, поскользнулась и схватилась за фонарный столб, чтобы не упасть.

Она приближалась к тому месту, где жил он.

Большая черная крыса вынырнула из кучи мусора и побежала по улице впереди нее. Натали вздрогнула, замедлила шаг и постепенно остановилась. Решив обойти это место, она завернула за угол и пошла дальше по мрачному лабиринту улочек.

Так несправедливо, думала Натали, что человек его круга и таланта должен безвинно страдать, живя в таких условиях. У него отнял наследство этот негодяй, его старший брат Феликс, и ему приходится влачить жалкое существование нищего художника. Он постоянно искал, где бы достать денег, чтобы заплатить за квартиру, и Натали стала одалживать ему небольшие суммы, чтобы его не выселили. Их дружба стала крепче, и Натали уже постоянно вытаскивала монетки из своей копилки, которую она прятала под незакрепленной половицей в своей спальне. Постепенно маленькие суммы становились больше, и теперь копилка была почти пуста.

Но несмотря ни на что, дело того стоило. Только месяц назад они гуляли по зеленым улицам Пратера, наблюдали за оленями и обсуждали его планы на будущее: организовать большую выставку в недавно построенном здании Сецессиона с удивительными фризами Густава Климта. Он благодарил ее за помощь, называл «своей спасительницей», «своим ангелом». А потом без предупреждения наклонился и поцеловал в щеку. Это было против приличий, но она не сопротивлялась: голова ее закружилась от страха и волнения.

Натали подняла руку и дотронулась до того места на щеке, где ее коснулись его губы.

«Красота — это не все, — подумала она. — Есть еще доброта». Но снова перед ее внутренним взором встал образ фройляйн Лёвенштайн, особенно ослепительной в новых украшениях: жемчужном ожерелье, бриллиантовых серьгах, изящной броши в виде бабочки (говорят, работы Петера Брайтхута). В подобной оправе совершенство этой женщины сияло ослепительно.

Когда Натали подошла к дому, где он жил, входная дверь была не просто открыта — она висела на одной петле. Натали скользнула в проем и оказалась в темном сыром коридоре. В воздухе стоял затхлый запах вареной капусты и мочи. Она слышала плач ребенка, но не могла уловить ни одного голоса взрослых. На стенах были пятна от сырости, штукатурка в некоторых местах отвалилась. Поежившись, Натали побежала вверх по крутым ступенькам, пересекла лестничную площадку и тихо постучала в дверь его квартиры.

— Отто, — сказала она. — Отто, это я, Натали.

Ответа не последовало.

Она постучала еще раз, на этот раз немного сильнее.

— Отто, — позвала она. — Ты дома?

Приложив ухо к двери, Натали смутно почувствовала какое-то слабое движение в темноте за спиной. Не успела она обернуться, как большая рука в перчатке легла на ее лицо.

 

13

Был воскресный лень, и Райнхард сидел в гостиной и курил послеобеденную сигару. У него на коленях лежал первый том «Руководства для судей» профессора Ханса Гросса, фундаментальный труд по криминологии. Он внимательно читал абзац, в котором автор призывал следователя искать людей со специальными навыками. «Имея таких людей в своем распоряжении, — авторитетно заявлял Гросс, — можно потратить меньше усилий, а также избежать многих ошибок».

«Да, — подумал Райнхард. — Хорошая мысль». Он похвалил себя за то, что вчера вечером проконсультировался с Либерманом.

Райнхард поднял голову и оглядел комнату. За столом сидела его жена Эльза и пришивала серебряную пуговицу к его старому твидовому пиджаку. За пятнадцать лет брака ему по-прежнему было приятно смотреть на нее. У нее было добрейшее лицо, а линия губ — даже когда она была серьезна — говорила о постоянной готовности рассмеяться. На диване сидели две его дочери — Тереза, которой недавно исполнилось тринадцать, и одиннадцатилетняя Митци. Старшая девочка читала сестренке сказку. Райнхард довольно вздохнул и обратился к следующей главе «Руководства». В ней говорилось об опасности предвзятых суждений… Внимание Райнхарда, вникавшего в разъяснения профессора, снова привлекли девочки.

— Еще почитать?

— Да, пожалуйста.

— Ты уверена, Митци?

— Да.

— Хорошо, почитаю.

Тереза прочистила горло, как заправский оратор, и начала читать.

— Высоко в Богемском лесу, на горном хребте, простирающемся между Австрией, Баварией и Богемией, лежит город Кашперске Горы. Приближаясь к этому городу, вы должны быть осторожны, потому что рядом живет старуха Свица. Она не похожа на других пожилых женщин, на твою бабушку или даже прабабушку. Если бы ты увидел ее, кровь застыла бы у тебя в жилах. У Свицы оленьи рога и шкура волка. Она так долго живет рядом с Кашперске Горы, что никто уже не помнит, когда она появилась. Никто не знает, кто она, откуда пришла и зачем там живет. Поговаривают, что она ведьма. Когда в таверну приходят путешественники и рассказывают, что видели старуху, мужчины замолкают, а женщины шепчут молитвы. Потому что каждый раз, когда кто-то видит Свицу, случается беда…

Райнхард посмотрел на жену. Она тоже отвлеклась от своего занятия и слушала сказку.

— Много лет назад, — продолжала Тереза, — человек из Жа… Жаднова…

— Жданова, — поправила Эльза.

— А, да, Жданова, человек из Жданова ехал в Кашперске Горы и встретил Свицу. Он знал, кто она, и пытался убежать, но старуха приказала ему остаться и поклоняться ей. Человек из Жданова был христианином и отказался это делать. Тогда в наказание Свица превратила его в камень.

— Тереза, — перебил Райнхард, — зачем ты читаешь сестре такие сказки? Ей страшно.

— Мне не страшно, — пискнула младшая девочка.

— Это ты сейчас так говоришь, Митци, а когда ляжешь спать, будешь бояться.

— Мне нравятся такие сказки.

Райнхард вздохнул и взглядом попросил у жены поддержки.

— Мне они тоже нравятся, — сказала Эльза, и в ее глазах мелькнула добродушная улыбка.

Привыкнув идти на уступки при столкновении с женской солидарностью, Райнхард проворчал:

— Тогда продолжай… Но если Митци приснится кошмар, не бегите ко мне.

И он снова уткнулся в книгу.

— Папа? — позвала Митци.

— Да? — «А» получилось долгим, и голос немного дрогнул, выдавая легкое раздражение.

— Ты веришь в ведьм?

— Нет. — Он говорил громко, как будто отрицая существование ведьм, он отрицал существование всего сверхъестественного.

 

14

— Ее нашли здесь, — сказал Райнхард, указывая на кушетку.

Либерман внимательно осматривал комнату, раз или два подняв взгляд от стен к потрескавшемуся барельефу на потолке.

— Она лежала, откинувшись на спинку кушетки, — продолжал Райнхард, — одна рука за головой, другая — вдоль туловища.

— Тебе это показалось странным?

— Конечно. Это выглядело так, как будто она отдыхала. В данных обстоятельствах это довольно необычно.

Либерман нагнулся у открытой двери и исследовал замок. Он был исправен, и Максим несколько раз повернул ключ, чтобы проверить это. Замок работал превосходно. Либерман подставил ладонь, чтобы толстый металлический язычок, выйдя из паза, уперся в нее.

— Итак, — он стал озвучивать свои мысли, — во что нас хотят заставить поверить? Что фройляйн Лёвенштайн ожидала какого-то сверхъестественного возмездия? Она написала записку и, понимая, что спасение невозможно, легла на кушетку и стала терпеливо ждать, когда ее заберут в ад. Как Фауст, фройляйн Лёвенштайн воспользовалась запретным знанием, цена которого — вечное проклятие?

Либерман подошел к одному из окон, дотянулся до задвижки и открыл ее. Он распахнул окно и выглянул, содрогнувшись от порыва холодного ветра. Квартира располагалась высоко; никакого способа убежать не было. Закрыв окно, он продолжал рассуждать.

— Потом появился убийца-фантом, вооруженный призрачным пистолетом, барабан которого был набит эктоплазменными пулями. Затем наш друг-демон, очевидно, быстро отправил на тот свет фройляйн Лёвенштайн, проплыл сквозь запертую дверь, а возможно, и через одно из окон, утащив с собой проклятую душу несчастной.

По тону Либермана было понятно, что он считает эту идею совершенно нелепой.

— Да, — сказал Райнхард. — Это абсурд, но, к сожалению, других объяснений у нас нет.

Либерман подошел к полкам и взял оттуда глиняную кисть руки с заметным пренебрежением.

— У тебя есть подозреваемые?

Райнхард всплеснул руками и с отчаянием посмотрел вокруг.

— Подозреваемые? Разве в деле о невозможном убийстве могут быть подозреваемые? Честно говоря, Макс, мне было не до этого.

— Конечно, — сказал Либерман, — так и было задумано. Картина преступления кажется настолько странной, что мы всю свою энергию тратим на то, чтобы понять, каким образом было совершено это убийство. Мы так озабочены этим, что нам даже в голову не приходит задать более важный вопрос: кто убил фройляйн Лёвенштайн? Кроме того, я думаю, даже если бы ты арестовал кого-то по подозрению в убийстве, сейчас вряд ли удастся построить сильную линию обвинения. Как можно судить кого-то за невозможное убийство! Очень умно придумано. Убийца, которого ты ищешь, мужчина он или женщина, несомненно, очень умен и обладает богатым воображением.

— Итак, Макс, как ты думаешь, что нам делать дальше?

— Не дай себя обмануть всеми этими фокусами. Забудь о демонах, сверхъестественных силах и сделках с дьяволом. Просто веди расследование как обычно.

— А ты уверен, что это всего лишь фокусы?

— Конечно! — воскликнул Либерман, очевидно потрясенный тем, что его друг мог задать такой вопрос. — Фокусы — обычные приемы этих людей, медиумов! Например, посмотри на этот стол.

Либерман постучал по нему костяшками пальцев.

— Слушай. — По мере того, как его кулак, постукивая, двигался по поверхности, звук менялся. — В некоторых местах стол полый. И обрати внимание на его размер! Открой его, и ты найдешь внутри множество различных приспособлений для фокусов. У фройляйн Лёвенштайн наверняка были сообщники, помогавшие ей устраивать ее мошеннические представления. Запертая комната, исчезнувшая пуля, на мой взгляд, все это попахивает театральным представлением. Декорации, дым и зеркала! Возможно, один из ее сообщников и убил ее. И может быть, тебе лучше проконсультироваться с каким-нибудь фокусником, а не с психиатром!

— Ну, как раз сегодня утром, — сказал Райнхард, — я был в парке аттракционов у Адольфуса Фарбера, который любителям цирка более известен как Великий Магнифико. Он запирает человека в ящик, и тот исчезает.

— И что?

— Хотя герр Фарбер имеет репутацию выдающегося иллюзиониста, когда я выложил ему все факты по этому делу, он не смог ничем помочь.

— Он сделал какой-нибудь вывод?

— Он сказал, что это убийство — дело рук потусторонних сил.

Либерман в отчаянии покачал головой.

— Вмешательство злой силы в этом преступлении — иллюзия, помни об этом. Если мы не понимаем, как оно было совершено, это говорит об интеллектуальном и творческом превосходстве нашего противника, только и всего.

Райнхарда подбодрила уверенность друга, но странные обстоятельства этого дела по-прежнему тревожили инспектора.

— Если, — продолжил Либерман, — убийство было совершено сообщником, то он — или она — должен входить в спиритический кружок фройляйн Лёвенштайн. Что ты знаешь об этих людях?

Райнхард вытащил свой блокнот.

— Есть слесарь по фамилии Уберхорст. Ханс Брукмюллер, бизнесмен, производит хирургические инструменты. Банкир и его жена — Генрих и Юно Хёльденлин. Натали Хек, белошвейка. Зольтан Заборски, венгерский аристократ. Я назвал его аристократом, но по его виду я бы сказал, что он переживает сейчас не лучшие времена. Эти люди, по-видимому, составляют ядро ее кружка. Ах да, есть еще один — молодой человек по имени Отто Браун. Он должен был прийти в четверг вечером, как обычно, но не появился. И с тех пор никто его не видел.

— Вот это подозрительно…

— Несомненно. Хаусман и я побеседовали с другими членами кружка и кое-что о нем узнали: как он выглядит, где живет…

— Чем он занимается?

— Он художник.

— Художник? Никогда не слышал о художнике с таким именем, — сказал Либерман.

Райнхард пожал плечами.

— Возможно, между ним и белошвейкой, Натали Хек, есть какие-то отношения. Вчера она приходила в квартиру Брауна и наткнулась на одного из наших офицеров.

— А что слесарь? Вы обсуждали с ним дверь, в смысле замок?

— Нет. Мы никому не сообщали о необычных обстоятельствах этого убийства. Пока.

— Но потом-то сообщите?

— Конечно.

— А что газеты?

— Ну, со временем мы им все расскажем.

— А почему не сейчас?

— Комиссар Брюгель считает, если о деле сообщить репортерам сейчас, это убийство вызовет чрезмерный интерес. Ты знаешь, как люди в этом городе любят всякие сенсации, а если мы не сможем раскрыть эту тайну…

— Вы будете выглядеть некомпетентными?

— Скажем так, это пошатнет веру людей в полицейское управление.

Либерман дотронулся до дверного косяка.

— Так и просится на ум идея, что слесарь мог иметь возможность организовать этот фокус или хотя бы часть его.

— Но он так страдал! В четверг он был вне себя от горя.

— По-настоящему?

— Мне так показалось.

— Почему, интересно? Возможно ли, что их отношения выходили за рамки отношений гадалки и клиента?

— Не могу представить себе менее подходящих друг другу людей!

— Тем не менее…

Райнхард сделал заметку в своем блокноте.

— А что с остальными? — продолжал Либерман.

Райнхард убрал блокнот в карман и подкрутил усы.

— Венгр, Заборски, — странный человек. Он сказал что-то такое… что-то о том, что он чувствует зло.

— И это встревожило тебя?

— Если быть честным, да.

— Пожалуй, это скорее характеризует тебя, а не его.

Райнхард выглядел озадаченным.

— Оскар, — сказал Либерман, кладя руку на плечо инспектора, — тут полно иллюзий, уверяю тебя!

Райнхард переступил с одной ноги на другую. Молодой доктор, очевидно, распознал его слабое место — доверчивость, скрытую готовность верить в сверхъестественное. Инспектор завидовал рационализму Либермана, его невосприимчивости к призрачным силам, которые каждый житель Центральной Европы учится уважать с детства. Где-то в темных глубинах встревоженного сознания Райнхарда злорадно посмеивалась старуха с оленьими рогами.

— А что здесь? — Это был голос Либермана. Скрывшись за ширмой, он постучал по какому-то полому деревянному предмету.

— О боже! — прошептал Райнхард.

— Оскар?

Либерман появился снова с японской шкатулкой в руках.

— Я совсем про нее забыл. Хаусман должен был найти ключ.

Либерман слегка встряхнул ларец.

— Там что-то есть. — Он поставил шкатулку на стол, и мужчины переглянулись.

— Итак? — произнес Либерман.

— Я думаю, ее нужно открыть, — сказал Райнхард.

Он подошел к двери в коридор и крикнул:

— Хаусман!

Через несколько мгновений появился его помощник. Он вошел в комнату и слегка поклонился:

— Инспектор. Герр доктор.

— Хаусман, вы нашли ключ от этой шкатулки? — спросил Райнхард.

— Нет, господин инспектор, — ответил Хаусман. — У фройляйн Зухер никогда не было ключа, и она говорит, что ни разу не видела, чтобы шкатулку открывали.

— Может быть, это потому, что здесь тоже какой-то фокус, — сказал Либерман.

Хаусман посмотрел на Либермана, не зная, как реагировать на его заявление.

Райнхард подозвал Хаусмана к столу.

— Вскройте ее.

Хаусман вытащил из кармана перочинный ножик и начал взламывать шкатулку. Тонкое лакированное дерево легко поддалось.

Либерман шагнул вперед и открыл крышку. Он чувствовал, как Райнхард и Хаусман выглядывают из-за его спины.

Внутри на бархатной подстилке лежала маленькая каменная фигурка. У нее было тело собаки, раскосые глаза, квадратной формы уши и изогнутый хобот. А самым примечательным в этой фигурке был длинный раздвоенный хвост.

— Боже, что это такое? — спросил Райнхард.

— Не знаю, — ответил Либерман, — но она выглядит старинной. Наверное, антиквариат.

Он вынул фигурку из шкатулки. Несмотря на небольшой размер, она оказалась довольно тяжелой. Тут он заметил маленький ключ, торчащий из стенки ларца. Статуэтка была заперта в шкатулке изнутри.

 

15

— Но зачем мне ложиться?

— Потому что я хочу, чтобы вы расслабились.

Мисс Лидгейт сидела на кушетке. Закинув ноги, она медленно легла. Едва коснувшись головой подушки, девушка начала вертеться. Она не могла найти удобное положение из-за волос, собранных на затылке.

— Я не могу так расслабиться…

Голос у нее был немного раздраженный. Она снова села и, вытащив множество шпилек, ленточек и сняв сетку, освободила волосы. Они лавиной хлынули ей на спину — огненного цвета масса с красновато-коричневыми и медными прядями. Либерман удивился, что столько волос можно так искусно скрыть. Она снова легла.

— Так лучше.

— Если хотите, можете закрыть глаза.

Но ее глаза остались открытыми и следили за доктором.

— Мисс Лидгейт, — вздохнул Либерман. — Вы не должны смотреть на меня. Не напрягайте глаза.

Передвинув правую руку на живот с помощью левой, мисс Лидгейт безучастно уставилась в потолок.

— Мне не по себе, что я так лежу и вас не вижу.

— Со временем вы привыкните к этому, уверяю вас.

Молодая женщина прикусила нижнюю губу, кашлянула в левую ладонь и наконец успокоилась; но пальцы ее ног все равно были напряженно поджаты.

— Мисс Лидгейт, — начал Либерман, — вы помните, когда вы были в этой комнате последний раз?

— Да.

— Расскажите мне, что тогда случилось.

— Вы меня осматривали… и мы говорили на разные темы. Я помню, что рассказывала про своего деда.

— Правильно. А что еще мы обсуждали?

— Шеллингов, доктора Ландштайнера…

Она остановилась и вздохнула.

— Пожалуйста, продолжайте.

— С моей памятью все в порядке.

— Конечно, я это знаю. Меня интересуют ваши впечатления от нашей последней встречи.

— Я не понимаю, чего вы от меня ждете, доктор Либерман? Вы хотите, чтобы я повторила все слово в слово?

— Нет. Я хочу, чтобы вы просто рассказали мне, что произошло.

— Хорошо. Меня привела сюда сиделка. Вы осмотрели мою руку. Затем мы говорили о том, как я стала работать у Шеллингов. Я рассказала о своем намерении изучать медицину и объяснила, почему хочу учиться здесь, а не в Лондоне. Я рассказала вам о дневнике деда и кое-что о нем самом. Потом вы спрашивали о моей семье и доме. Вскоре в дверь постучали, и вошел один из ваших коллег.

— Доктор Каннер.

— Его так зовут?

Либерман кивнул:

— А что было дальше?

— Вы разговаривали некоторое время…

— Как долго?

— Наверное… трудно сказать.

— Пять минут, десять? Сколько?

— Достаточно долго для того, чтобы я заснула.

— Больше вы ничего не помните?

— Нет. Наверное, вы подумали, что меня лучше не будить, и попросили перевезти меня в палату.

Либерман ничего не ответил.

— А что… — Мисс Лидгейт заколебалась, и ее голос слегка дрогнул от волнения. — Что-то случилось, доктор Либерман? Что-то, чего я не помню?

— Да, кое-что случилось.

— Что? — Мисс Лидгейт беспокойно заерзала и сжала свою мертвую руку другой, здоровой. — Пожалуйста, скажите.

— Вы сильно разволновались. Это было похоже на припадок.

— И я что-то сделала?

— Вы в самом деле не помните?

— Нет! — Ее голос сорвался на крик, и она закашлялась.

— Вам было очень плохо, и доктор Каннер подошел помочь вам. Вас тошнило, и он поставил перед вами ведро.

— Этого не может быть.

— Желая вас успокоить, он положил руку вам на спину. Тогда вы и пригрозили убить его, а потом ударили его в живот… — Либерман замолчал. В комнате было абсолютно тихо. Мисс Лидгейт даже перестала кашлять. Либерман продолжил: — Правой рукой.

Либерман наблюдал, как грудь девушки поднималась и опускалась, дыхание участилось. Она качала головой из стороны в сторону, а обычное слегка нахмуренное выражение ее лица сменилось полнейшим неверием.

 

16

Уберхорст стоял в середине своей маленькой мастерской. На нем был белый передник в масляных пятнах, но руки были ничем не испачканы.

— Вы были очень расстроены в тот вечер, когда было обнаружено ее тело?

— Да, инспектор, я все еще не могу поверить в случившееся. Она была моим близким другом.

Очевидно, ему еще было трудно справиться со своими эмоциями.

— Вы хорошо ее знали?

— Кое-что я о ней совсем не знал. Если бы вы спросили меня, где она родилась, кто были ее родители или в какой школе она училась, я бы не смог ответить. Но я знаю другое…

Уберхорст не смог выдержать взгляд. Он отвел глаза, посмотрел вокруг. Его отрывистые птичьи движения выдавали волнение.

— Что именно? — спросил Райнхард.

— Что она была добрым человеком — и смелым.

— Вы когда-нибудь виделись с фройляйн Лёвенштайн наедине? Только вдвоем?

— Да. Когда она мне гадала.

Уберхорст вытянул руку и провел по линии на ладони указательным пальцем левой руки.

— Она предсказывала будущее?

— Нет, она никогда не говорила об этом.

— А в чем тогда был смысл сеанса?

— Она рассказывала… обо мне.

— Это соответствовало истине?

— Да, во многом. Поэтому я чувствовал, что… что меня понимают. Чувствовал себя менее… — Он умолк и посмотрел на распятие, висевшее над маленьким книжным шкафом. Его нижняя губа задрожала.

— Менее что? — настаивал Райнхард.

— Одиноким, — сказал Уберхорст. Его глаза наполнились слезами.

— Сколько фройляйн Лёвенштайн брала за эти гадания, герр Уберхорст?

— Нисколько, но я с радостью делал добровольные взносы.

— И в каком размере?

— Две кроны.

— Вы могли бы сходить в Придворную Оперу за меньшие деньги.

— Но тогда я не смог бы воспользоваться ее необыкновенным даром.

Уберхорст провел рукой по щеке, пытаясь скрыть слезы. Это был трогательный жест, как будто обиженный ребенок старался не подать виду, что плачет.

— Почему вы сказали, что она была доброй и смелой?

— У нее была очень трудная жизнь, инспектор. Только бесстрашная душа смогла бы пережить такие ужасные несчастья.

— Да? А в чем они заключались?

— Ее родители умерли, когда она была маленькой, лет десяти или одиннадцати, я думаю. Ее взял к себе дядя, брат ее отца. Он жил один, и Лотте приходилось ему готовить и заботиться о нем. Она старалась изо всех… сил, но он всегда был недоволен. Дядя часто бил ее… а когда она подросла… стала превращаться в женщину, он… Он был жестоким человеком и…

Уберхорст содрогнулся.

— Что, герр Уберхорст?

— Я думаю, он…

— Лишил ее невинности?

Уберхорст кивнул и поправил пенсне, молча подтверждая предположение инспектора.

— Как вы думаете, почему фройляйн Лёвенштайн рассказывала вам об этом? Это ведь очень личное, не так ли?

— Может быть, ей тоже было одиноко.

Райнхард обдумал эту мысль. Возможно ли это? Что красавица Лёвенштайн и жалкий Уберхорст были в равной мере отдалены от других людей? Что они стали близкими друзьями? Райнхард записал в своем блокноте слова «одиночество» и «откровение» с тремя восклицательными знаками.

— А что было потом? После того, как она жила у дяди?

— Она убежала…

— Куда?

— Я не знаю.

— А как она жила?

— Она работала за гроши: убирала, выполняла поручения, а потом, наверное, работала в театре. Инспектор, то, что я…

— Да?

— То, что я только что рассказал вам о ее дяде… Она говорила мне это по секрету.

— Я понимаю.

— Все другие — Брукмюллер, Заборски, Хёльдерлины — ничего об этом не знают. Я был бы вам очень благодарен, если бы вы не обсуждали это с ними.

— Даю слово. Герр Уберхорст, когда фройляйн Лёвенштайн стала медиумом?

— У нее всегда были дар: она видела.

— Духов?

— Да.

— Хорошо. Скажите, когда она стала профессиональным медиумом?

— Она осознала свое призвание после того, как у нее было видение.

— Какое видение?

— Она говорила, что не может это описать. Как можно описать общение с бесконечным?

— Вы думаете, что она получила указания от высшей силы?

— Конечно.

— Понятно. — Без какой-либо паузы или подготовки Райнхард добавил: — Вы помните, что делали в среду вечером, герр Уберхорст?

— Да, — голос Уберхорста немного дрогнул.

— Где вы были?

— Пожалуйста, инспектор, я не хочу быть невежливым, но я уже говорил вашему помощнику, который…

Райнхард нахмурился, требуя от Уберхорста ответа.

— Я был здесь. Я живу наверху.

— Кто-нибудь может подтвердить ваши слова?

— Это не слова, инспектор. Я действительно был здесь… нет, у меня нет алиби — ко мне редко кто приходит.

Райнхард подошел к токарному станку, металлическая стружка, которой, как ковром, был укрыт пол, хрустела у него под ногами. Над станком висела гравюра меццотинто. Она не представляла художественной ценности — просто схематичное изображение какого-то механизма, части которого были обозначены буквами.

— Что это? — спросил Райнхард.

— Это чертеж замка с многоточечным запиранием, сконструированного Джеремией Чаббом. Он был запатентован в 1818 году. По-моему, настоящий шедевр.

Райнхард сделал несколько шагов и просмотрел названия книг в книжном шкафу. В основном там были подшивки журналов и технические архивы.

— Похоже, вы специалист в этом деле?

— Я люблю свою работу.

Уберхорст тоже подошел к шкафу и вытащил том с верхней полки. На корешке была надпись на английском языке, и Уберхорст перевел: «О строении замков и ключей. Автор Джеремия Чабб».

— Это первое издание. — Он погладил обложку и улыбнулся слабой, нервной улыбкой.

Райнхард постарался сделать вид, что впечатлен, и показал на другую книгу.

— Замки древнего мира? — прочитал он. — Я даже не думал, что тогда они существовали…

— А как же? — сказал Уберхорст. Его глаза излучали тот особенный свет, который порождает фанатичная увлеченность. — Самые первые делали из дерева, металлические модели похожей конструкции появились во времена правления Цезарей. До сих пор еще находят ключи древних римлян… И у меня есть один. Его нашли во время строительства новой станции Карлплац.

Уберхорст поставил трактат Джеремии Чабба на место.

— Герр Уберхорст, вы знаете, что за замки в квартире фройляйн Лёвенштайн?

— Специально я их никогда не изучал. Но, учитывая возраст здания, это должен быть какой-то рычажно-кулачковый механизм.

— Когда мы обнаружили ее тело, — сказал Райнхард небрежным тоном, — в комнате не было орудия убийства, а дверь была заперта изнутри. У вас есть предположения, как убийца мог такое проделать?

— Наверное, он закрыл дверь и вылез из окна.

— Вряд ли. Окна тоже были заперты, а высота, как вы знаете, там приличная.

Уберхорст немного подумал.

— Тогда вы, должно быть, ошиблись, инспектор.

— Почему?

— Это невозможно.

— В самом деле? Даже для искусного слесаря? Маленький человек дотронулся указательным пальцем до нижней губы. Она больше не тряслась — теперь дрожал палец.

 

17

Был еще день, но в кафе «Шварценберг» уже ярко горели свечи. Из-за затяжного дождя город рано погрузился в сумерки. В окно, выходящее на Шварценберг Платц, Либерману была видна большая конная статуя принца Карла фон Шварценберга. Бледный, призрачный всадник медленно выплывал из легкого тумана. За ним смутно угадывался фонтан.

— Я не понимаю, — сказала Клара. — Если с ее рукой все в порядке, почему она не может ей двигать?

Они сидели в обитой деревом уютной нише. Хотя в кафе было много народа, этот уголок казался уединенным. К тому же их отделяла от других мощная, почти осязаемая связь влюбленных.

— Рука парализована, — ответил Либерман.

— Хорошо, но если она парализована, как тогда она смогла ударить ей доктора Каннера? Неужели ты не понимаешь? Она просто притворяется, Максим!

Ясно выразив свое мнение, Клара начала резать яблочный штрудель. Когда она сломала сахарную корочку, крупные куски печеного яблока и несколько изюминок выпали на тарелку. Сладкий запах корицы и гвоздики смешался с ароматом кофе и сигарным дымом. Глядя на жениха весело и дерзко, Клара отправила в рот благоухающий яблочный кубик.

— В каком-то смысле… ты права, — сказал Либерман. Его слова почти утонули в звоне столовых приборов, шуме разговоров и звуках фортепиано. — Она притворяется, но не перед нами. Она притворяется перед самой собой.

Быстро проглотив кусочек штруделя, Клара возразила:

— Максим, как можно притворяться перед самим собой — ты же будешь знать, что притворяешься!

— Ну, это зависит от того, что ты думаешь о разуме человека, — ответил Либерман. — А что если у человека разум не один, а два? А что если у разума есть сознательная и бессознательная части? Тогда воспоминания из бессознательного могут влиять на тело, и сознательная часть разума не будет ничего знать об этих воспоминаниях. Если разум устроен именно так, то когда она говорит, что не может пошевелить рукой, она говорит правду. Она действительно не может.

— Но она может двигать рукой! — снова воскликнула Клара, в ее голосе мелькнуло искреннее разочарование.

— Нет, — твердо ответил Либерман, — не может. Часть ее разума — бессознательная — может двигать рукой. Но эта часть не имеет отношения к ее обычным мыслям, эмоциям и ощущениям.

— Ох, это так… так… — Клара помахала в воздухе кусочком яблока на вилке.

— Сложно? — подсказал Либерман.

— Да.

— Да уж, это точно.

Клара усмехнулась и предложила Либерману вилку с насаженным на нее кусочком яблока. Убедившись, что никто не смотрит, он потянулся вперед и съел сочный кусочек фрукта. Казалось, такое не слишком пристойное поведение сделало Клару счастливой. Она засияла, как шаловливый ребенок, только что избежавший наказания.

— А как поживает доктор Каннер?

— Штефан прекрасно себя чувствует.

— Он все еще ухлестывает за той певицей… Как ее зовут?

— Кора… Нет.

Клара опустила голову и печально посмотрела на него, словно чего-то ожидая.

— Она была очень хорошенькая…

Либерман знал, что нужен дипломатичный ответ и, подавив подступающий смех, бесцеремонно произнес:

— А мне она не казалась особенно привлекательной.

Его слова возымели желаемый эффект. Лицо Клары снова засияло, и она немедленно предложила ему еще кусочек яблока. На этот раз он отказался.

Дождь упорно продолжал стучать в окно. Обогнув призрачного всадника, по улице прогрохотал трамвай.

— Ты говорил, она англичанка?

— Кто?

— Эта твоя пациентка.

— Да.

— Они какие-то странные, англичане, тебе не кажется?

— В каком смысле?

— В них не хватает тепла.

— Иногда… Но когда знакомишься с ними ближе, оказывается, что они такие же, как мы. Когда я жил в Лондоне, у меня было несколько очень хороших друзей.

— Фрау Фришмут нанимала няню-англичанку в прошлом году…

— Ну и?

— Они не поладили.

Либерман пожал плечами.

В дальнем конце дороги виднелся зеленый купол Карлскирхе, мерцавший вдали, как сказочный дворец. Пианист, исполнявший до этого какие-то незамысловатые вальсы, заиграл «Грезы» Шумана. Мелодия была восхитительна: невинная и задумчивая, она погружала в легкую грусть, но в последний момент волшебный аккорд не давал этому чувству вырасти во что-то большее. Музыка плыла в воздухе, как фимиам, уводя прочь от реальности. Пальцы Либермана машинально отстукивали мелодию на мраморной поверхности стола.

Очнувшись от задумчивости, Либерман обнаружил, что Клара прижимает свое колено к его. Он посмотрел на нее, и на мгновение уверенность изменила ей. Клара покраснела и отвела взгляд, но потом, снова набравшись смелости, позволила его ноге придвинуться ближе. Они замерли в таком положении на несколько секунд, затем одновременно отодвинулись друг от друга.

— Ты знаешь, что это? — улыбаясь, спросил Либерман.

— Да, — ответила Клара, — что-то про мечты… Шуман.

— И о чем ты мечтаешь?

— А ты не догадался, Максим?

И она так посмотрела на него, как совсем не пристало смотреть на мужчину приличной девушке.

 

18

— Нет, — сказал профессор Фрейд. — Еврей пишет родным: «Вот, хотел денег вам послать, да конверт уже запечатал».

Либерман рассмеялся, но скорее над тем, как профессор рассказывал, чем над самим анекдотом. Фрейд изобразил характерный еврейский акцент и в конце шутки поднял руки вверх, гротескно передав манеру, присущую восточноевропейским евреям.

— Расскажу вам еще, — сказал Фрейд. — Молодой человек приходит к свахе, а она спрашивает: «Какую ты хочешь невесту?». Тот отвечает: «Она должна быть красива, богата и умна». «Хорошо, — говорит сваха, — но тогда получится три жены».

Фрейд потушил сигару, и сдержанная улыбка, вопреки его усилиям, перешла в продолжительный хриплый смех. Либерман подумал, что он очень хорошо выглядит. Фрейд стал намного веселее с февраля, когда после несправедливого многолетнего промедления он наконец-то был удостоен звания профессора экстраординариуса. Странно, что человек, чьей карьере мешал антисемитизм, так любил анекдоты про евреев, большинство из которых показывали эту нацию в невыгодном свете. Но профессор Фрейд был непростым человеком, и Либерману совсем не хотелось исследовать характер отца психоанализа. Был только один человек, который мог бы взяться за такое трудное дело — сам Фрейд.

Закончив смеяться, Фрейд поднял палец.

— Еще одну шутку. А потом я остановлюсь.

— Как хотите, — ответил Либерман.

— Откуда известно, что Иисус был евреем? — спросил Фрейд.

— Я не знаю, — ответил Либерман. — Откуда?

— Он жил с родителями до тридцати лет, вошел в дело отца, а его мать считала его богом.

На этот раз Либерман искренне посмеялся.

— А почему вы начали собирать анекдоты? — спросил он.

— Не начал — я собираю их уже много лет. Подумываю написать о них книгу.

— Об анекдотах?

— Да. Об анекдотах. Я считаю, что шутки, как сны и оговорки, раскрывают работу подсознания.

Профессор закурил еще одну сигару. Это была уже третья с тех пор, как Либерман приехал, и кабинет был полон табачного дыма. Часть его, как густой туман, зависла у ног старинных статуэток на письменном столе Фрейда. Либерман подумал, что коллекция Фрейда похожа на мифическую армию, поднимающуюся из вековой трясины.

— Вы уверены, что не хотите еще? — спросил Фрейд, подвигая коробку с сигарами. — Знаете, они очень хороши, кубинские.

— Спасибо, герр профессор. Но одной было вполне достаточно.

Фрейд посмотрел на Либермана так, будто отказ взять еще сигару был выше его понимания.

— Мой мальчик, — произнес Фрейд. — Я думаю, что курение — это одно из самых больших — и самых дешевых — наслаждений в жизни.

Он затянулся, откинулся на спинку стула и блаженно улыбнулся.

— Я нижу, ваша коллекция растет, — сказал Либерман, указывая на фигурки. — Каждый раз, когда я у вас бываю, прибавляется что-то новое.

— Так и есть, — ответил Фрейд. Он протянул руку и погладил по голове маленькую мраморную обезьяну, как будто она была живая. — Это мое последнее приобретение — бабуин, символизирующий бога Тота. Египетская, конечно, тридцатый год до нашей эры или вроде того.

Либерман не особенно разбирался в археологии. Не понимал он также эстетической привлекательности антиквариата, его пристрастия были абсолютно современными. Но, не желая обидеть профессора, он с уважением кивнул.

Пока Фрейд любовался своей коллекцией, Либерман наконец задал вопрос, который его так волновал.

— Герр профессор, могу я проконсультироваться с вами как с археологом?

Фрейд поднял взгляд и улыбнулся, немного смущенный.

— Археолог? Я? Это всего лишь хобби…

Либерман показал на книжный шкаф:

— Но я не знаю никого, кто прочел бы столько книг по этому предмету.

Профессор энергично кивнул:

— Это правда. Стыдно признаться, но я прочел по археологии больше, чем по психологии.

— Возможно, вам следовало стать археологом?

Фрейд выпустил облако дыма, которое тут же повисло над столом.

— Ну, — сказал он, — в какой-то степени я и есть археолог, вам не кажется?

Либерман молча согласился со словами профессора. Затем вытащил из своей кожаной сумки статуэтку из квартиры Шарлотты Лёвенштайн.

— Как вы думаете, это подлинная вещь? — он показал статуэтку Фрейду. — Если да, можно ли узнать, что это?

Фрейд положил сигару в пепельницу, лицо его стало серьезным. Он осторожно взял фигурку в руки и начал ее вертеть, тщательно рассматривая каждую деталь. Тишину нарушали лишь дети профессора, шумно игравшие наверху. На мгновение отвлекшись, Фрейд поднял руку, но тут же снова погрузился в изучение статуэтки. Либерман уже начал подумывать, удобно ли будет напомнить профессору о своем присутствии, когда Фрейд неожиданно заговорил:

— Это из Египта. Похоже на подлинник… но наверняка сказать трудно. Чтобы удостовериться, вам нужно пойти к специалисту.

— А что она изображает?

Фрейд проницательно посмотрел на Либермана.

— Существует только одно божество с хоботом и раздвоенным хвостом. Это Сет, бог хаоса, бог бурь и зла.

Внешне Либерман казался невозмутимым, но в голове его мысли проносились одна за другой. Слова профессора прозвучали ударами молота: бури и зло… Он всегда был уверен, что тайна убийства фройляйн Лёвенштайн — это не более чем хитроумный трюк, хорошо построенная иллюзия. Конечно, это зло. Но впервые Либерман усомнился: какой фокусник сможет вызвать бурю? Он вспомнил необычный для этого времени года шторм, бушевавший в четверг, ослепительные вспышки молний, оглушительный гром, ливень, водопадами низвергавшийся на землю.

— Откуда это у вас?

— Эта вещь принадлежит моему другу, — ответил Либерман. — Он попросил меня узнать ее цену.

— Понятно, — сказал Фрейд, поднося статуэтку к свету. — Она не будет стоить дорого. Египетский антиквариат не пользуется спросом в Вене. Сейчас все без ума от барокко и бидермейера.

— Правда?

— Конечно. Но на Виблингер-штрассе есть несколько хороших торговцев антиквариатом. Отнесите ее туда.

— Я так…

— И, — перебил его Фрейд, — если ваш друг будет недоволен суммой, которую ему предложат, пожалуйста, дайте знать. Мне бы очень хотелось добавить этого малыша к своей коллекции.

Профессор поставил фигурку на стол, между обезьяной и бронзовой статуэткой бога Гора. Затем он потрепал демона по голове, приговаривая:

— Хороший малыш, хороший.

Дым сигары обвил ноги и хвост существа, и от него повеяло какой-то первобытной силой — пробуждающимся древним злом, насмехающимся над миром людей.

 

19

Вечер только начинался, и газовые лампы еще не были включены на полную мощность. Райнхард налил себе турецкий кофе из маленькой медной джезвы и сделал глоток. Неудовлетворенный вкусом, он добавил пол чайной ложки сахара и попробовал снова.

— Вот так лучше, — сказал он. — А как твой кофе?

— Нормально, — ответил Либерман.

В другой части комнаты, под первой из двух низких арок, хозяин кафе стоял у двери, как страж. Не считая старика в кафтане, Либерман и Райнхард были единственными посетителями.

— Похоже, замки стали для господина Уберхорста чем-то особенным.

— В каком смысле?

— Он описывал замок как… шедевр. Кажется, Уберхорст относится к их механизмам с таким же благоговением, как мы — к сонате Бетховена. Должен признать, теперь, когда я наконец как следует с ним побеседовал и побывал в мастерской, у меня появилось больше подозрений… Но…

— Ты не считаешь, что он способен на убийство.

— Честно говоря, да.

Либерман заметил, что Райнхард колеблется.

— В чем дело, Оскар?

Инспектор нахмурился.

— Я не думаю, что он способен на убийство, но мне кажется, Уберхорст что-то скрывает.

— Почему?

— Уж очень он нервничал.

— Может быть, у него такой характер.

— Очень возможно. Все равно… Считай, что это интуиция.

— Может быть, он использовал свое профессиональное мастерство, чтобы помочь кому-то другому? Тому, кто больше подходит для совершения убийства?

— Браун? Возможно…

Либерман посмотрел в окно: мимо прошли двое гусар. Из невзрачного кафе они выглядели существами из другого мира — райскими птицами в пышном оперении. Униформа легкой кавалерии притягивала взгляд: высокая гусарская шапка, куртка, обильно обшитая галуном, и ментик, свисающий с левого плеча. Через несколько секунд они скрылись из виду, и за окном вновь стало пусто и темно.

— Можно мне почитать показания фройляйн Зухер? — спросил Либерман.

— Да, конечно.

Райнхард вытащил из кармана два листа бумаги и подал их другу.

— Она сама это писала?

— Нет, Хаусман.

— Я так и подумал.

— Самое главное на второй странице. Вот здесь, — показал Райнхард.

Либерман принялся внимательно изучать указанный абзац.

— Итак, Браун был там частым гостем.

Райнхард кивнул.

Либерман начал читать:

— Герр Браун приходил к моей хозяйке, когда я была дома. Она принимала его в гостиной. Иногда были слышны громкие голоса, но я не знаю, что между ними происходило. Это не мое дело.

Либерман поднял брови и отпил кофе.

— Что? Ты ей не веришь?

— Горничная, которая не подслушивает?

— Это возможно, — ответил Райнхард с ударением, достаточным, чтобы возбудить любопытство Либермана.

— Что ты имеешь в виду?

На лице Райнхарда негодование сменилось смущением:

— Ладно, ладно… Просто она немного напомнила мне Митци.

— А-а-а… — протянул Либерман.

— Как бы там ни было, — продолжал Райнхард, — я не сомневаюсь в показаниях фройляйн Зухер. Она хорошая девушка, поверь мне. — Это определение еще больше убедило Либермана в том, что инспектор ассоциировал фройляйн Зухер со своей дочерью.

— Честно говоря, Макс, — продолжал Райнхард, — я не уверен, что стоит проводить этот сеанс сегодня вечером. Что еще мы можем выяснить? Фройляйн Зухер уже сказала все, что знала.

Либерман вернул инспектору листки с показаниями.

— Но помнить и знать — не всегда одно и то же.

— Что это значит?

— Фройляйн Зухер может вспомнить больше, чем знает сейчас.

Райнхард подкрутил кончик уса и собрался было задать следующий вопрос, как вдруг раздался бой часов.

— Восемь, — сказал Либерман. — Пора.

Райнхард взял показания Розы Зухер и бросил несколько монет на серебряный поднос. Потом, оглядев пустые столы, добавил еще немного — на чай. Звон монет привлек внимание старика в кафтане: он поднял голову.

— И после этого ты говоришь, что я расточителен, — тихо сказал Либерман.

Хозяин заведения поклонился и щелкнул каблуками. Взяв пальто, оба гостя удалились.

Мокрые булыжники блестели — снова прошел дождь. В воздухе пахло лошадиным навозом и угольной пылью.

Свернув в узкую аллею, Райнхард быстро зашагал вперед. Было так темно, что Либерману пришлось на ощупь двигаться вдоль стены. А Райнхард впереди легкомысленно насвистывал вступительную тему к Пасторальной симфонии Бетховена: мелодия звучала радостно и умиротворенно.

В конце аллеи Райнхард остановился, чтобы сориентироваться:

— Думаю, нам сюда.

Они снова оказались на проезжей улице, но в этот час здесь не было ни души. Дорога была освещена, влажный туманный воздух светился вокруг мигающих фонарей.

Либерман заметил женщину, стоявшую в дверях дома на противоположной стороне улицы. Когда они оказались рядом, она вышла из тени и, подняв подол, продемонстрировала нижние юбки и ноги в ярко-зеленых чулках.

— Добрый вечер, господа, — послышался хриплый голос.

Лицо женщины было сильно напудрено, что делало его похожим на безжизненную карнавальную маску.

— Добрый вечер, — коротко ответил Райнхард.

Женщина пожала плечами и направилась прочь походкой, недвусмысленно говорящей о ее профессии. Прежде чем исчезнуть в темноте следующего переулка, она еще раз оглянулась, и вскоре стук ее каблуков растворился в ночи.

Пройдя еще метров сто, Райнхард остановился перед ветхим многоквартирным домом.

— Пришли.

Либерман посмотрел на фасад. Вероятно, когда-то это было красивое здание. В некоторых нишах еще виделись остатки скульптур, а также куски позолоченной лепнины: переплетения стеблей, изящный лиственный орнамент. Массивную парадную дверь украшала ржавая железная решетка, напоминавшая ворота средневекового замка. Райнхард слегка толкнул ее и, к своему удивлению, почти не ощутил сопротивления — дверь со скрипом распахнулась.

Либерман шел за Райнхардом по мрачному коридору, с бесцветными стенами и полом, в шахматном порядке выложенным черными и белыми плитами. Многие из них потрескались или отсутствовали вовсе. Справа несколько ступеней вели к лестничному пролету. Райнхард взял железный молоточек и трижды постучал в потрескавшуюся дверь фройляйн Зухер.

— Добрый вечер, господин инспектор.

Роза Зухер была такой же, какой ее запомнил Райнхард: простоватая, вежливая и робкая.

— Добрый вечер, Роза. Это мой коллега, доктор Макс Либерман.

В ее взгляде отразилась смесь удивления и уважения.

— Пожалуйста, проходите, герр доктор.

Роза взяла их пальто, повесила на вешалку и провела посетителей в гостиную. Это была небольшая и скудно обставленная комната, но по тому, как заботливо она была убрана, становилось ясно, что хозяйка приложила немало усилий, чтобы создать иллюзию уюта. В углу вошедшие увидели пожилую женщину, которая поднялась на ноги да так и осталась стоять, дрожа и опираясь на палку.

— Это моя бабушка, — сказала Роза, устремляясь к хрупкой старушке, чтобы ее поддержать.

— Принеси господам шнапса, — произнесла старая женщина и, ссутулившись, рухнула в кресло. — Вечер холодный, шнапс пойдет им на пользу.

— Но у нас его нет, бабушка, — тихо ответила Роза, с отчаянием взглянув на Райнхарда.

Инспектор махнул рукой:

— Благодарю за любезное предложение, мадам, но мы с коллегой вынуждены отказаться. — Глядя прямо на Розу, он добавил уже мягче: — Спасибо, что согласились продолжить беседу.

Молодая женщина покраснела и сделала едва заметный книксен.

Выдвинув из-за стола несколько стульев, Роза предложила гостям сесть поближе к пузатой печке, а сама устроилась рядом с бабушкой, взяв ее за руку.

Райнхард завел разговор о погоде и еще раз поблагодарил Розу. Затем, взглянув на своего спутника, он объявил, что доктор хочет задать ей несколько вопросов.

Роза расправила на коленях платье и с тревогой посмотрела на Либермана.

— Фройляйн Зухер, — начал тот, — вы знаете, что такое гипноз?

 

20

Керосиновая лампа горела слабо, излучая скупой свет. Роза Зухер выглядела абсолютно спокойной: она лежала на тахте, словно мертвец в гробу. Либерман сидел у изголовья так, что Роза его не видела, при этом сам он внимательно за ней наблюдал.

— Я хочу, чтобы вы смотрели в какую-нибудь точку наверху, например на ту вышивку на шторе у самого карниза.

Роза послушно откинула голову назад, чтобы видеть верх занавески.

— Смотрите на нее, — продолжал Либерман, — и представляйте, что ваши глаза устали, а веки отяжелели.

Райнхард с удивлением увидел, что так и произошло. Роза Зухер начала моргать чаще, потом ее веки задрожали, будто она боролась со сном. Голос Либермана перешел в другую тональность, теперь он звучал монотонно и внушительно:

— Ваши руки тяжелеют. Ноги тоже тяжелеют. Они расслабленные и тяжелые. — Рука Розы Зухер соскользнула с бедра и с глухим стуком упала на тахту. — Дыхание становится легче. С каждым выдохом вы расслабляетесь все больше…

Из печи послышалось шипение догорающих поленьев, запахло дымом.

— Ваши веки все тяжелее и тяжелее, — шептал Либерман, — вы погружаетесь в глубокий расслабляющий сон.

Услышав треск дров, Райнхард вздрогнул. Мышцы его шеи расслабились, так что голова покачивалась из стороны в сторону. Он с тревогой заметил, что его дыхание стало неровным, как при погружении в сон или в забытьи. Райнхард принялся кусать нижнюю губу, пока боль не развеяла туман в голове, а потом тайком стал щипать себя, чтобы не заснуть.

— Когда я досчитаю до трех, — продолжал Либерман так же монотонно, — глаза закроются, и вы погрузитесь в глубокий спокойный сон. Но этот сон будет отличаться от обычного сна, к которому вы привыкли. В этом состоянии вы будете продолжать слышать мой голос и сможете отвечать на вопросы. Раз. Два… — Веки Розы начали опускаться, продолжая трепетать, словно беспокойные крылья бабочки. На счет «три» она заснула, также быстро и внезапно, как падает нож гильотины: глаза девушки закрылись, и через мгновение на лице отразилось ангельское спокойствие.

Либерман поднял голову и улыбнулся Райнхарду, довольный тем, что все идет по плану. Потом он стал задавать Розе вопросы о ее работе у фройляйн Лёвенштайн. Молодая женщина отвечала четко, хотя ее голос звучал безжизненно, словно она находилась под влиянием сильнодействующего снотворного. Вскоре Райнхард начал испытывать раздражение, потому что Либерман переходил от одного несущественного вопроса к другому: цветы в вазах, стирка, уборка, полировка мебели и тому подобное. Когда Либерман погрузился в длительное обсуждение списка покупок и еды, терпение инспектора готово было лопнуть.

— Итак, вы купили меньше кофе?

— Да, в феврале.

— И меньше яиц?

— Хозяйке разонравились яйца.

— А лапша стала чаще появляться в списке продуктов?

— Фройляйн попросила меня приготовить лапшу с ветчиной.

— На завтрак?

— Да, господин доктор.

— Сколько раз это повторилось?

— Пять.

— Вас это удивило?

— Да. Хозяйка очень редко завтракала.

— Скажите, фройляйн Лёвенштайн просила вас купить мятный чай?

— Да, в магазине на Картнер-штрассе.

— Это было недавно?

— В феврале.

— А раньше она когда-нибудь просила вас покупать мятный чай?

Так и продолжалась эта странная беседа, переходя с одной пустяковой темы на другую. Наконец Либерман закончил свой пристрастный допрос о домашних делах Шарлотты Лёвенштайн и перешел к Отто Брауну. Райнхард вздохнул с облегчением, чем привлек внимание Либермана. Райнхард покачал головой, как будто говоря: «Все в порядке», и Либерман продолжил:

— Как часто герр Браун приходил к вашей хозяйке?

— Очень часто.

— Каждый день?

— Нет, не каждый день.

— Два или три раза в неделю?

— Да, около того. Но не всегда. Иногда он не приходил неделями.

— Почему? Как вы думаете, он куда-то уезжал?

— Нет, потому что он всегда посещал собрания у фройляйн Левенштайн.

— Где ваша хозяйка принимала господина Брауна?

— В гостиной.

— А где были вы, когда они оставались вдвоем?

— Иногда на кухне… иногда в будуаре… а иногда… — Роза нахмурила лоб.

— Что «иногда»?

— Иногда фройляйн Лёвенштайн просила меня уйти из квартиры… на несколько часов.

— Она хотела остаться наедине с господином Брауном?

— Я не знаю.

— Похоже, что так, как вы думаете?

— Я не знаю.

Райнхарда тронула ее верность хозяйке. Даже под гипнозом она старалась защитить ее честь.

— Слушайте меня внимательно, Роза, — продолжал Либерман. — Вы должны честно отвечать на мои вопросы. Повторяю: как вы думаете, ваша хозяйка хотела остаться наедине с господином Брауном?

Уголок рта девушки дернулся.

— Вы должны ответить, — настаивал Либерман.

— Да, — с тяжелым вздохом ответила Роза. — Да, я так думаю.

Либерман бросил быстрый взгляд на Райнхарда и продолжил:

— Герр Браун и фройляйн Лёвенштайн когда-нибудь ссорились?

— Иногда… иногда я слышала их голоса. Когда находилась на кухне. Кажется, они ругались…

— Что они говорили?

— Не помню.

Либерман наклонился вперед.

— Роза, представьте себе, что вы на кухне в квартире фройляйн Лёвенштайн. Постарайтесь мысленно увидеть это. Пол, шкафы с посудой, раковина… Занавески на окне. Вы можете это представить?

— Да.

— Картинка у вас в голове такая ясная и четкая, как будто это происходит на самом деле. Вы чувствуете, что снова находитесь на этой кухне. Скажите, вы сидите? Или стоите?

— Сижу. Сижу за столом.

— Что вы делаете?

— Точу ножи.

— А теперь слушайте. Слушайте внимательно… Вы слышите голоса. Это фройляйн Лёвенштайн и герр Браун. Они в гостиной и до вас доносятся голоса. Кажется, они недовольны…

— Да, недовольны и…

— И что?

— Рассержены.

— Слушайте внимательно. Что они говорят?

— Мне плохо слышно. Они слишком далеко.

— Постарайтесь, Роза. Слушайте эти голоса. Что они говорят?

— Это меня не касается. Это не мое дело.

— Но вы все равно слышите. Они кричат друг на друга. Что они говорят, Роза?

— Мне не слышно. Они очень далеко…

Либерман наклонился и взялся руками за голову девушки. Легонько нажимая кончиками пальцев на ее виски, он продолжал ровным настойчивым голосом:

— Слушайте, Роза. Слушайте их голоса. Чем сильнее давит на виски, тем громче становятся их голоса. Слушайте их… Вы сидите за столом, точите ножи… а в гостиной фройляйн Лёвенштайн и герр Браун кричат друг на друга. Что они кричат, Роза? Что?

Внезапно Роза задышала чаще.

— Убирайся… — Ее голос совершенно изменился. Безжизненные интонации транса сменились зловещим театральным шепотом: — Убирайся отсюда… ты… ты… мне противен… Мне нужны еще деньги… Убирайся, или я…

Голос Розы сорвался на рычание — странный, приглушенный звук, поднимающийся из глубины горла. Скоро среди беспорядочного бормотания можно было различить еще кое-что:

— Тео… Никогда… это последний раз, клянусь, я… Боже, помоги мне, я…

Снова наступило молчание. Слышно было только, как тихо гудит печь.

— Вашу голову сдавливает, — сказал Либерман. — Голоса становятся громче. Что вы слышите?

— Голосов больше нет.

— Вы уверены?

— Проехал экипаж по улице… Кричит уличный продавец… шнурки, покупайте шнурки… шнурки.

Либерман убрал руки с головы Розы и снова сел на стул. Лицо девушки снова стало безмятежным, как у спящего ребенка.

 

21

Днем ничего не произошло, и в больничном отделении было спокойно, как на озере летним вечером.

Сабина Рупиус закончила престижный колледж Рудольфинерхаус, куда принимали только девушек «из хороших семей», чтобы сделать из них отличных медсестер. Его выпускницы славились добросовестностью и профессионализмом. Но сейчас эта примерная ученица думала совсем не о работе.

Она должна была раскладывать лекарства для пациентов, но, проверив дозировку желатиновых капсул с хлоралгидратом для фрау Ауэрбах и уже собравшись налить фрау Бертрам ментоловую микстуру от кашля, Сабина погрузилась в мечты, предметом которых был доктор Штефан Каннер.

Вне всякого сомнения, доктор Каннер был очень привлекательным мужчиной. Сабина представила его лицо с удивительно голубыми глазами. От одного только воспоминания об этих глазах у нее странно щекотало в животе и вспыхивали щеки. Он был разборчив в одежде и всегда выглядел элегантно. Когда доктор Каннер стоял рядом, Сабину пьянил запах его одеколона.

Сестра Рупиус тряхнула головой.

— Так не пойдет. Это совсем никуда не годится.

Она заставила себя сосредоточиться на бутыли с капсулами хлоралгидрата. Сверившись еще раз с назначением для фрау Ауэрбах, Сабина со вздохом сняла тяжелую крышку.

Прядь каштановых волос выпала из-под шапочки сестры Рупиус, она недовольно поморщилась и заправила локон обратно, закрепив его заколкой. Изучив свое отражение в металлической поверхности тележки, девушка осталась довольна.

«У меня большие глаза и изящный подбородок. Я совсем не уродина».

Подняв взгляд, она увидела, что гувернантка-англичанка подошла к постели фройляйн Дилл, и женщины начали любезно беседовать.

Сестра Рупиус вытащила пробку из темно-зеленой бутыли с ментоловой микстурой от кашля, отмерила две чайные ложки в стаканчик и сделала отметки в листах назначений фрау Ауэрбах и фрау Бертрам.

Молодая женщина и англичанка продолжали говорить вполголоса. Сестра Рупиус еще не совсем очнулась от грез: образ доктора Каннера еще стоял перед глазами, не давая вернуться в реальность. Словно сквозь сон сестра увидела, как фройляйн Дилл открывает свою корзинку с рукоделием.

И снова Сабина Рупиус тряхнула головой, чтобы отогнать видение.

Фройляйн Дилл показывала гувернантке-англичанке незаконченное вязание, затем вытащила из корзинки пряжу и ножницы.

Улыбка исчезла с лица англичанки так внезапно, будто солнце вдруг поглотила туча. Сестра Рупиус наблюдала, как фройляйн Дилл безуспешно пыталась успокоить напуганную девушку. Но та ни на что не реагировала. На лице англичанки застыл ужас, взгляд был прикован к пряже и ножницам.

— Сестра! — позвала фройляйн Дилл. — Сестра, с ней что-то не так!

Сестра Рупиус наконец встала и подошла к кровати Дилл.

— В чем дело, фройляйн Дилл?

— Мы разговаривали, — принялась объяснять молодая женщина, — как вдруг фройляйн замолчала и как-то странно посмотрела на меня, словно испугалась чего-то.

Сабина наклонилась к гувернантке и положила руку ей на плечо.

— Мисс Лидгейт? — сестра Рупиус потрясла англичанку за плечо. — Мисс Лидгейт, что с вами?

Девушка не ответила. На нее будто напал столбняк, только левая рука сжимала правую так сильно, что под впившимися ногтями на тонкой коже проступили капельки крови.

— Сестра?

Сабина взглянула на фройляйн Дилл и увидела, что ужас англичанки передался и ей.

— Сестра, — повторила девушка дрожащим голосом. — Посмотрите на ее губы, она пытается что-то сказать.

Сабина Рупиус поднесла ухо к самому рту девушки. Мисс Лидгейт действительно что-то говорила, но не по-немецки. Сестра Рупиус не слишком хорошо знала английский: она разобрала всего несколько слов и хотела в точности запомнить, что говорила женщина.

— Я это сделаю, если не ты, — говорила гувернантка. — Я сделаю это. Я сделаю это, если ты не можешь…

 

22

Замок был закреплен в маленьких тисках. Единственная свеча горела на камине, но этого было достаточно. Он четко представлял себе устройство механизма, а проворные пальцы без труда справлялись с любым замком.

Уже много лет он занимался этим, чтобы отвлечься. Кто-то играл в шахматы, кто-то разучивал музыкальные партии или читал стихи, а Карл Уберхорст возился с замками. Это занятие требовало столько внимания, что он мог забыться и не думать о грустном — о своем одиночестве и утратах.

Иногда у него уходили месяцы на то, чтобы методом проб и ошибок выработать определенную последовательность действий и вскрыть какой-нибудь замок. Но он был одинок, жизнь — бедна событиями, и для Уберхорста не имело значения, сколько времени займет решение поставленной задачи. Казалось, терпение его было бесконечным. Кроме того, он был убежден: нельзя понять, как работает замок, не вскрыв его хоть однажды.

Несмотря на то, что Уберхорст был человеком чувствительным, он не обладал богатым воображением. Но иногда открывание замков вызывало в нем что-то близкое к поэтическому вдохновению. Во время работы в голове Уберхорста возникала красочная картинка. Он чувствовал себя астрологом, разгадывающим тайны вселенной, влюбленным мужчиной, побеждающим сопротивление скромницы, Эдипом, разгадывающим загадку сфинкса. Некоторые замки надо было уговаривать, соблазнять, прибегая к хитрости и ловкости, тогда как другие приходилось брать штурмом.

Замок, над которым он сейчас работал, относился к «детекторам» Чабба, недавно запатентованным в Америке. С такими замками нужно было обращаться очень осторожно: если рычажки поднять слишком высоко, язычок замка блокируется, и тогда придется ключом открыть и закрыть замок снова и начать все сначала. Прикусив нижнюю губу, Уберхорст ввел отмычку и стал проверять каждый рычажок, чтобы найти тот, который удерживал язычок.

Кроме отдыха и ухода от реальности, единственное хобби Уберхорста служило и другим, скрытым целям. Где-то в глубине его темной души пустили корни ростки амбиций: обширные знания этих механизмов позволят ему когда-нибудь создать по-настоящему неуязвимое устройство, которое нельзя будет вскрыть отмычкой. Лежа в своей кровати перед сном, он видел плавающий в темноте образ замка: штифтово-пружинный механизм с вращающимся цилиндром…

Уберхорст закрыл глаза и, приподняв рычажок, почувствовал небольшое сопротивление.

— Еще немного… еще чуть-чуть…

На этом этапе кроме навыка требовалась интуиция. Уберхорст решил рискнуть.

— Очень аккуратно…

Он потянул слишком сильно, зацепив рычажком край пружины.

Язычок был заблокирован.

Уберхорст вздохнул, вынул отмычку и принялся анализировать свою ошибку. Однако ход его рассуждений был прерван внезапно всплывшим образом, преследовавшим его всю неделю: перед мысленным взором он увидел инспектора с темными кругами под глазами, торчащими вверх усами, который своим крупным телом, казалось, заполняли всю мастерскую… Потом всплыли последние слова их беседы:

— Вы, должно быть, ошиблись, инспектор.

— Почему?

— Это невозможно.

— В самом деле? Даже для искусного слесаря?

Если не быть осторожным, очень скоро можно оказаться на виселице.

 

23

Либерману было не по себе от того, что он принял приглашение отца отобедать с семьей. Когда же выяснилось, что кроме родителей и младшей сестры Ханы за столом будут и старшая сестра Лея с мужем Иосифом и маленьким Даниэлем, беспокойство его достигло апогея. Мендель, очевидно, решил воспользоваться визитом сына, чтобы собрать всю семью и отпраздновать шаббат.

Подняв чашу с вином, Мендель стоял во главе стола и по памяти читал молитву «Киддуш» с торжественностью ветхозаветного пророка.

Мендель прекрасно знал, что его сын не имеет ни малейшей склонности к соблюдению еврейских традиций, но упорно не желал это признавать. Либерману иногда казалось, что отец как будто ведет долгую осаду, постоянно стараясь ослабить его сопротивление, сталкивая его при любой возможности с их национальными обычаями и ритуалами.

— Барух ата, Адонай, Элогейну Мелех га-олам… Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас заповедями Своими и благоволивший к нам.

Хана сидела напротив Либермана за столом с праздничными свечами. Поймав ее взгляд, он изобразил на лице религиозное благоговение. Его младшая сестренка отвернулась, и Либерман с удовольствием отметил, что плечи ее трясутся от еле сдерживаемого смеха. Легкость, с которой он мог рассмешить Хану, забавляла его так же, как и собственная духовная «незрелость».

— Ки вану вахарта воотану кидашта миколь гаамим… Ибо нас избрал Ты, и нас освятил среди всех народов, и святую Субботу Свою по любви и благосклонности дал нам в наследие.

Либерман наполнил чашу для омовения рук, педантично полив водой сначала правую руку, а потом левую, по три раза каждую. Эти действия напомнили ему о суеверных ритуалах, ассоциирующихся с неврозами навязчивых состояний. Перед тем как вытереть руки, он прочитал следующую строчку молитвы.

— Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, освятивший нас заповедями Своими.

Лея, одаренная необъяснимым даром предвидения, присущим всем заботливым матерям, перехватила пухлые маленькие пальчики Даниэля, потянувшиеся было к хлебу. Мендель невозмутимо снял ткань, прикрывающую буханки хлеба, готовясь произнести последнюю молитву:

— Барух ата, Адонай, Элогейну Мелех га-олам… Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной… Гамоитци лехем мин гааретц… Который взращивает хлеб из земли…

Вместе с остальными Либерман равнодушно сказал «аминь» и подмигнул Хане, когда та подняла голову. На лице ее сияла широкая торжествующая улыбка. Она снова выдержала ритуал, несмотря на попытки брата рассмешить ее.

Мендель подал знак метрдотелю, невозмутимо стоявшему у двери, и через несколько мгновений комната оживилась. В середину стола поставили большую чашу с куриным супом, и все заговорили одновременно. Мать Либермана, Ребекка, хлопотала над Даниэлем, а Мендель обсуждал с Иосифом серьезные вопросы договорного права. Мендель взглянул на сына, приглашая его присоединиться к беседе, но Макс только улыбнулся и повернулся к Хане.

— Итак, — начал он, но не успел произнести больше ничего, так как к нему обратилась мать.

— Максим, ни за что не угадаешь, кого я встретила на днях.

— Кого?

— Фрау Хиршфельд.

— Правда?

— О да! Мы не виделись несколько лет. Оказалось, — не прерывая рассказ, Ребекка вытерла каплю супа с подбородка Даниэля и погладила его по голове, — они всей семьей жили в Италии, кроме Мартина, конечно. Ты видишься с Мартином?

— Очень редко.

— Знаешь, он получил повышение. — С этими словами Ребекка передала Менделю хлеб. — Она очень хорошо выглядела, фрау Хиршфельд. Конечно, она немного поправилась, хотя кто не полнеет в нашем возрасте?

Ребекка немного поправила ложку в руке Леи до того, как та коснулась ею рта Даниэля, и сделала это так быстро, что едва ли кто-то успел заметить ее жест.

— О, а у Розамунды — ты помнишь сестру Мартина Розамунду? — у нее сейчас двое детей. Это она вышла замуж за архитектора. Как его звали?

— Вайзель. Герман Вайзель.

— Верно, кузен господина Кляйна. Он делает себе имя, так сказала фрау Хиршфельд.

— Герр Кляйн?

— Да нет, архитектор.

Внезапно повернувшись к своему мужу, она сказала:

— Мендель, дай Иосифу поесть. Он еще не притронулся к супу.

Показав на тарелку Ребекки, Мендель сухо ответил:

— Ты тоже, дорогая.

Ребекка пожала плечами.

— Ну, — произнес Либерман, снова посмотрев на Хану. — Что новенького?

Хана сморщилась.

— Да ничего особенного.

Либерман покачал головой.

— Должно же было хоть что-то произойти. Мы не виделись почти месяц.

— Ну ладно, — сказала Хана, и по-детски надутые губки приняли иное, более женственное выражение. — Я навещала Эмили. Но на этом все.

— Правда?

— Да.

Либерман жалел младшую сестру. Хана была поздним ребенком, и с тех пор, как Лея вышла замуж, ей приходилось жить одной с родителями. В шестнадцать лет она была практически заперта дома, атмосфера которого становилась все более тяжелой и мрачной.

— Ну, тогда придется сводить тебя куда-нибудь поразвлечься. Как тебе такая идея?

Лицо Ханы просияло.

— Здорово!

— Куда ты хочешь пойти?

— Не знаю.

— Давай, выбирай, что хочешь.

— Может быть, на выставку?

— Какую?

— Любую.

— Тогда как насчет Сецессиона? Хочешь посмотреть? Это новое здание, знаешь, то самое, которое люди называют «золотой капустой».

— Это очень… — она замешкалась, прежде чем продолжить, — …современное искусство?

— Конечно, но тебе понравится, обещаю. Климт сделал огромный фриз, мнения о котором очень расходятся.

— Я не уверена, что папа…

Либерман прижал палец к губам. Убедившись, что отец ничего не слышал, он прошептал:

— Я пошлю тебе записку на следующей неделе.

Разговоры за семейным столом Либерманов продолжались в течение всего обеда и утихли, только когда подали десерт — ароматный сливовый компот в широкой серебряной чаше. Его вынес к столу сам повар, которого тут же осыпали комплиментами.

Когда обед был закончен, Либерман встал.

— Минуточку внимания, пожалуйста.

В комнате воцарилась тишина.

— Я рад, что мы все здесь собрались, потому что у меня есть важная новость.

— Новость? — Ребекку охватило скорее волнение, чем любопытство. — Какая новость?

Чтобы поддержать Ребекку, Мендель взял ее за руку.

— Я как раз собираюсь об этом рассказать, мама, — ответил Либерман.

Он оглядел сидящих за столом. Все члены семьи смотрели на него вопросительно. Один только Мендель казался абсолютно спокойным.

— В прошлый четверг, — начал Либерман, — я сделал предложение Кларе Вайс. — Он остановился, наблюдая за реакцией слушателей. — И… я счастлив сообщить вам, что она приняла его. Мы помолвлены.

Напряженную тишину взорвали громкие выкрики и аплодисменты. Ребекка встала и, подбежав к сыну, бросилась ему на шею. За ней последовали Лея и Хана, и через несколько секунд Либермана обступили растроганные, плачущие близкие, которые обнимали, целовали и поздравляли его. Эта суета началась так внезапно, что напугала маленького Даниэля, который громко заревел, добавив к общему шуму и свой голос. Когда Либермана наконец отпустили мать и сестры, оказалось, что отец тоже стоит рядом. Старик раскрыл объятия.

— Поздравляю, мой мальчик.

— Спасибо, отец.

И они обнялись, впервые за много лет.

 

24

Комната для допросов была очень скудно обставлена: стол и несколько простых деревянных стульев. Спартанскую пустоту немного скрашивал фотопортрет вездесущего Франца Иосифа. Старый император, словно божество, смотрел вниз, излучая добродушие. Казалось, там, наверху, он готов хоть вечность ждать от преступников признаний.

И снова инспектора удивляла и раздражала манера Либермана задавать вопросы, не относящиеся к делу. Даже Натали Хек была в недоумении. Очевидно, она ожидала, что ее будут допрашивать более пристрастно, что «доктор» заставит ее сказать больше, чем она собиралась. Вместо этого Либерман чересчур долго расспрашивал о ее ремесле, а потом зациклился на том, насколько хорошо Натали знает гардероб фройляйн Лёвенштайн. Райнхард наблюдал, как страх на лице фройляйн Хек сменился облегчением, а затем замешательством.

— У нее было три шелковых платья?

— Да, — ответила Натали Хек, — насколько я знаю. Красное, которое она купила в «Таубенраух и Цие», магазине на Мариахилфер-штрассе, зеленое и синее от Берты Фёрст. С последним она иногда носила красивую брошь в виде бабочки.

— И все они были отлично сшиты? Хорошего качества?

— Да, конечно. Шелк был очень дорогой, я думаю, китайский. И скроены прекрасно, особенно то, от Фёрст, хотя такие фасоны и не каждому придутся по вкусу.

— Почему?

— Кому-то они могут показаться нескромными.

— А вам?

— Я… — Натали запнулась, но потом подняла подбородок и с достоинством заявила: — Мне было бы неловко носить такое платье.

Райнхард подавил зевок и посмотрел на свои карманные часы.

— Итак, — продолжал Либерман, — фройляйн Лёвенштайн надевала одно из этих платьев каждый четверг вечером?

— Да.

— Для таких случаев она не надевала другие платья?

— У нее было бальное из черного бархата… и еще одно старое атласное… Но она их перестала носить некоторое время назад.

— Они были хуже?

— Да. На бальном платье износились манжеты.

— Скажите, фройляйн Лёвенштайн одинаково любила все три шелковые платья? Или какому-то отдавала предпочтение?

— Чаще всего она носила синее, но, думаю, это потому, что оно удобнее.

— Откуда вы это знаете?

— Очень просто, — сказала Натали Хек, улыбаясь, потому что она попросила меня его расставить. Сказала, что это платье всегда было ей немного узко.

Либерман сделал небольшую паузу. Заметив приставший к брюкам волос, он стряхнул его на пол. Затем снова обратился к фройляйн Хек с вопросом:

— Это не показалось вам необычным?

Натали не поняла вопрос. Сжав губы, она смотрела в одну точку, ее большие глаза были широко открыты и казались наполненными какой-то темной жидкостью.

— Странно, не так ли? — продолжал Либерман. — Разве хорошо сшитое платье может быть узко? Могла ли модистка с хорошей репутацией, вроде фрау Фёрст, сделать такую элементарную ошибку?

Натали Хек пожала плечами.

— Такое бывает. Можно снять мерки, а потом… — она развела руками.

Либерман замолчал. Он снял очки и стал протирать их носовым платком. Затем положил платок в карман и, разглядывая стекла, небрежно произнес:

— Фройляйн Хек, зачем вы приходили в квартиру герра Брауна?

Натали Хек, очевидно, удивила такая перемена: разговор принял неожиданный и менее приятный для нее оборот. Райнхард прекратил подкручивать усы и выпрямился.

— Герр Браун мой друг, — сказала фройляйн Хек.

Либерман снова снял очки и посмотрел молодой женщине прямо в глаза. Она отвела взгляд и слегка покраснела.

— Вы часто приходите к господину Брауну… одна?

Натали покачала головой:

— Нет, нет. Герр Браун мой друг. Мы не…

— Пожалуйста, — перебил ее Либерман, — простите меня. У меня не было намерения обвинить вас в чем-либо неприличном. — Затем, тщательно подбирая слова, он добавил: — В легкомысленном поведении.

Натали Хек густо покраснела. Выбитая из колеи, она принялась защищаться, искажая правду.

— Я была в квартире господина Брауна всего несколько раз. У него не очень крепкое здоровье, он часто болеет. В воскресенье, когда меня остановил полицейский, я… беспокоилась, хотела узнать, все ли с ним в порядке.

— Вы знаете, где он может быть сейчас?

— Конечно нет, — она сердито посмотрела на Райнхарда. — Инспектор, на прошлой неделе я сказала вам правду. Я больше ничего не знаю.

— Хорошо, фройляйн, — сказал Райнхард, — мы очень благодарны вам за помощь.

Натали Хек снова повернулась к Либерману. Он продолжил расспросы, как будто ничего особенного не произошло.

— Как вы думаете, вашему другу, господину Брауну, нравилась фройляйн Лёвенштайн?

— Думаю… — Натали старалась справиться с волнением, — думаю, это возможно. Она была очень красивой женщиной.

— Он когда-нибудь говорил о ней?

— Нет.

— Но почему вы думаете, что она ему нравилась?

— Иногда… — Женщина плотнее закуталась в разноцветную шаль, как будто по комнате пронесся холодный ветер. — Иногда он на нее так смотрел…

Как только Райнхард подумал, что его друг, образно говоря, почуял запах крови и сейчас задаст своей жертве роковой вопрос, Либерман просто улыбнулся, откинулся на спинку стула и сказал:

— Спасибо, фройляйн Хек. Вы очень нам помогли. — Затем, повернувшись к Райнхарду, добавил: — У меня вопросов больше нет, инспектор.

— Вы уверены, герр доктор? — спросил Райнхард.

— Да, инспектор, абсолютно уверен.

Райнхард неохотно встал, гадая, играет ли Либерман в какую-то психологическую игру, заставляя Натали Хек испытывать ложное чувство безопасности. Но молодой доктор не подал ему никакого знака.

— Вы можете идти, фройляйн Хек, — произнес Райнхард.

Белошвейка поднялась и, стараясь не приближаться к Либерману, вышла из комнаты. Райнхард вышел следом, и Макс услышал, как его друг отдает приказ полицейскому проводить фройляйн Хек до ее квартиры рядом с Пратером.

Вернувшись, Райнхард сел на стул, где до этого сидела белошвейка. На мгновение между ним и Либерманом возникло напряженное молчание. Наконец Райнхард покачал головой:

— Это был странный допрос, Макс.

— В самом деле?

— Да. Зачем надо было так резко все прекращать как раз тогда, когда мы подошли к самому интересному?

— Фройляйн Хек сказала нам все, что знает.

— А мне так не показалось.

Райнхард нахмурился.

— Хорошо, знаем ли мы сейчас что-то, чего не знали вчера?

— Да, довольно много. Мы знаем, что Отто Браун вскружил голову Натали Хек: ее упорный отказ это подтверждает. У нас также появилось больше причин предполагать, что фройляйн Лёвенштайн и Браун были любовниками. Отчаяние этой девушки очевидно. Но самое главное — у нас теперь есть подтверждение показаниям, данным под гипнозом.

— Да?

— Конечно. Помнишь, я рассуждал о присутствии третьего человека во время убийства Шарлотты Лёвенштайн?

— Да, но…

— Теперь мы знаем, кто был этот третий человек.

Либерман остановился, а Райнхард, не в силах сдержаться, снова вскочил на ноги. Это движение было таким резким, что стул покачнулся и чуть не упал.

— Что?!

— Третий, — мягко произнес Либерман, — это неродившийся ребенок фройляйн Лёвенштайн. Во время убийства она была примерно на третьем месяце беременности.

— Но, черт возьми, откуда ты это взял? — воскликнул Райнхард. Дверь приоткрылась, и показалась голова младшего офицера.

— Все в порядке, господин инспектор?

— Да-да, — Райнхард нетерпеливо замахал руками. Офицер виновато поклонился и закрыл дверь.

— Я все объясню в свое время, — сказал Либерман. — Мне нужно вернуться в больницу. А сейчас очень прошу тебя, Оскар, напиши вежливую записку профессору Матиусу с просьбой закончить вскрытие тела фройляйн Лёвенштайн, и как можно скорее.

— Хорошо.

— И, Оскар…

— Да?

— Я бы тоже хотел присутствовать, это возможно?

 

25

Зольтан Заборски сидел за своим любимым столиком в саду ресторана «Чарда» в Пратере. Музыканты на венгерских цимбалах и двух скрипках исполняли «Плач Ракоци», народную песню, которую няня пела Зольтану, когда он был совсем маленьким. Заброски закрыл глаза, и на мгновение ему показалось, что он снова слышит журчание Тисы, протекающей через парк их родового поместья. В его памяти остались величественный замок с бойницами и круглыми башенками, примостившимися на его отвесных каменных стенах, комнаты, похожие на пещеры, которые летом наполнял мягкий свет, втекавший через окно, словно мед. Кто сейчас, интересно, пользуется богатствами их погреба, где под покрывалом шелковистой паутины хранились бутылки лучших французских вин?

Заборски сделал глоток плохонького бургундского и поморщился, будто у него вдруг заболел зуб.

Если бы его отец, старый граф, у которого была последняя стадия туберкулеза, смог подняться с постели он сделал бы это, возможно, только затем, чтобы пустить пулю в лоб своему блудному сыну. Заборски обдумывал подобный сценарий развития событий так часто, будто жалел, что этого не случилось.

Когда музыка прекратилась, он жестом подозвал цимбалиста, который немедленно положил свои молоточки на струны и подошел к столу Заборски.

— Да, граф?

Музыкант не смог скрыть своего изумления, увидев Заборски вблизи: под глазом у него красовался огромный синяк. Опухоль была настолько большая, что глазного яблока и зрачка почти не было видно.

Заборски заметил, как музыкант вздрогнул при виде его.

— Несчастный случай, — коротко объяснил он.

— Вам надо быть осторожнее, граф.

— Да, конечно, — прежде чем продолжить, Заборски сложил салфетку. — Тамаш, пожалуйста… не играйте больше старинных мелодий.

— А, понимаю, — музыкант сочувственно улыбнулся. — Тоскуете, да?

Заборски кивнул, в его глазах заблестели слезы.

Музыкант поклонился и вернулся к товарищам. Они заиграли снова, и ресторан наполнили звуки скромной мелодии «Вальса Кайзера» Штрауса, которая звучала более оживленно.

Заборски взял номер «Винер Цайтунг» и принялся читать новости, большинство из которых были ему неинтересны. Иногда в тексте попадались пустые места с пометкой «Удалено». Выпуски всех газет каждое утро подвергались цензуре, которая находила многие статьи неподходящими для публики. Заборски хотел было, отложить газету, когда его внимание привлек заголовок «Убийство в Леопольдштадте поставило полицию в тупик».

Так значит они наконец решили обнародовать подробности. Заборски подумал, не была ли связана эта задержка с цензурой.

Стремясь поскорее узнать самое главное, он пропускал целые предложения. «Запертая изнутри комната… пуля не обнаружена… статуэтка древнего божества… хитроумно созданная иллюзия… спектакль». Злорадная улыбка появилась на губах Заборски. «Полиция разыскивает молодого человека по имени Отто Браун».

Тамаш, решив, что графу понравился Штраус, начал сильнее ударять по струнам цимбал и сделал знак товарищам играть быстрее.

— Этот напыщенный клоун-инспектор, — пробормотал Заборски себе под нос, — совсем ничего не соображает.

Заборски вспомнил их всех: полицейских в нелепых заостренных шлемах и с саблями, охраняющих вход; инспектора с его помощниками, снующими по ее квартире, которые простукивали стены в поисках потайных дверей и рычагов. Так они никогда ничего не найдут.

Граф снова закрыл здоровый глаз, и далекое воспоминание возникло в его растревоженном сознании. Зима. Вороны, как рваные тряпки, покачиваются на голых ветках деревьев.

Он охотился в имении, на возвышенности, поросшей вековым лесом: островки тумана собирались в ложбинах, из-под копыт лошади летели комки замерзшей земли. Вдруг животное испуганно заржало и нервно замотало головой, словно почуяв близкую опасность. У дороги стояла старуха — казалось, она появилась ниоткуда. Заборски не знал, как зовут эту женщину, но он знал, кто она.

Ведьма произнесла заклинание. Сепассони — Прекрасная Госпожа, женщина с длинными светлыми волосами, которая заманивает и губит молодых мужчин. Демоническая соблазнительница появится из адских бурь и дождей… Ведьма прокляла его со словами: «Она до тебя доберется».

 

26

На столе для вскрытия снова лежало тело фройляйн Лёвенштайн, прикрытое простынями. Складки и морщинки на ткани образовывали миниатюрный ландшафт из холмов и оврагов, почти полностью скрывающих человеческое тело. Воздух был насыщен запахом разлагающейся плоти — ядовитыми испарениями, будто проникшими на поверхность прямо из ада через отверстие в земной коре.

Профессор Матиас аккуратно потянул за верхнюю простыню, открывая лицо фройляйн Лёвенштайн. Райнхард не ожидал больших перемен, но оказалось, лицо стало бесцветным и осунулось. Губы ее, бывшие синими некоторое время после смерти, теперь практически почернели. На лице застыло выражение ужаса, как будто ее разлагающийся мозг был еще настолько чувствителен, что в нем мог зародиться кошмар. Только волосы фройляйн Лёвенштайн по-прежнему были похожи на расплавленное золото. Ее локоны вызывающе блестели под безжалостным электрическим светом.

Матиас прикоснулся пальцем ко лбу покойной и надавил.

— Засохла трава, и цвет ее опал, — процитировал он из Нового Завета.

Райнхард поймал взгляд Либермана и почувствовал себя виноватым: эксцентричность старика уже начинала раздражать. Вздохнув, Матиас медленно поднял голову и стал изучать молодого доктора, стоявшего по другую сторону стола.

— Я выполню вашу просьбу, — произнес Матиас решительно. — Но знайте, что я делаю это неохотно. Я все еще подозреваю, что все мы стали жертвами чудовищного розыгрыша. То, чего вы просите, — своего рода осквернение, вы ведь это понимаете? Мне нелегко это делать.

Либерман был предупрежден о необыкновенном почтении, с которым Матиас относился к мертвым, и удивился, что такой чувствительный человек выбрал именно эту профессию.

— Профессор Матиас, — сказал Либерман, — позвольте заверить вас, что я очень хорошо все обдумал, прежде чем обратиться к вам.

— Надеюсь, продолжал Матиас. — Потому что если вы ошиблись и ваши психологические методы дедукции окажутся несостоятельными, мы не только снова будем выглядеть глупцами, но и этот акт надругательства над бедной женщиной окажется напрасным.

Матиас уставился на Макса сквозь толстые линзы очков.

— Вы правы, — произнес Либерман. — Однако я уверен, что результаты сегодняшнего вскрытия подтвердят мое предположение и помогут моему коллеге, — он показал на Райнхарда, — в расследовании этого дела.

Матиас слегка наклонил голову.

— Вы где работаете, Либерман?

— В психиатрическом отделении Общей больницы.

— У профессора Грунера?

— Да.

— И как вы относитесь к нему?

После некоторого колебания Либерман ответил:

— Я не думаю, что мне следует комментировать…

— Ну что вы, я задал вам абсолютно корректный вопрос! — оборвал его Матиас. — Что вы думаете о профессоре Грунере?

— Я не очень хорошо знаю его как человека, но как врача…

— Да?

Глубоко вдохнув, Либерман ответил:

— Я совершенно не одобряю его методов лечения.

— Почему?

— Они негуманны.

Матиас одобрительно фыркнул в знак согласия.

— Вот именно. Этот человек — идиот. Он всегда не успевал по анатомии, а эту должность он занимает только благодаря родственным связям и покровительству! — Либерман услышал, как Райнхард вздохнул с облегчением.

— Итак, герр доктор, — продолжал Матиас. — Возможно, вы не такой уж плохой специалист. Хотя, — добавил он вполголоса, — вы выбрали самую скверную область медицины.

Либерман вежливо улыбнулся и удержался от ответа.

Старый профессор подкатил тележку с инструментами ближе к столу и принялся разбирать свою коллекцию. Подвинул молоточек чуть-чуть влево, потом вернул его на прежнее место. Затем он стал выкладывать скальпели, остановился на середине процесса и начал все заново. Либерман быстро распознал у него невроз навязчивых состояний.

Терпение Райнхарда было на исходе. Он хотел, чтобы профессор поскорее принялся за дело, запах морга становился для него невыносимым. От тела фройляйн Лёвенштайн исходило такое зловоние, что тошнота подступала к горлу. Воздух был насыщен парами формальдегида и тяжелым запахом разлагающейся плоти. Райнхард вытащил платок и уткнулся в него, что привлекло внимание профессора Матиаса.

— Вы знаете, — сказал старик, — а я практически ничего не чувствую. Я так к этому привык.

Он положил скальпель с зазубринами рядом с зубилом и добавил:

— Может быть, вы хотите покурить, господа? Мне говорили, сигары помогают переносить это зловоние.

— Спасибо, герр профессор, — сказал Райнхард.

Отчаянным движением инспектор расстегнул верхнюю пуговицу пиджака и вытащил плоскую коробку с тонкими сигарами. Он немедленно прикурил одну и стал часто затягиваться, пока голова его не исчезла в облаке едкого дыма. Напряженные черты лица инспектора смягчились, когда запах табака нейтрализовал вонь.

— Извините. Герр доктор? — он предложил сигары своему другу.

Либерман подумал, что как медик должен бы выдержать этот запах и без курения, но он так давно не присутствовал на вскрытии, что тоже ощущал подступающую тошноту.

— Спасибо, — сказал он, взяв коробку.

Профессор Матиас закончил подготовительный ритуал и произнес:

— Если мы не найдем ничего приятного, то, по крайней мере, отыщем что-нибудь новое.

И он выжидательно посмотрел на двух своих товарищей.

— Не узнаете? Это цитата из «Кандида». — Затем он осторожно отогнул нижние простыни, открывая живот фройляйн Лёвенштайн. Он раздулся от газов, скопившихся в кишечнике, кожа туго натянулась. По бокам от спины, прижатой к серой плите стола, тянулись коричнево-малиновые и фиолетовые прожилки. Матиас поправил ткань, чтобы убедиться, что грудь мертвой женщины тщательно прикрыта.

— Герр профессор, — сказал Либерман, — прежде чем вы начнете, могу я взглянуть на рану? — Матиас бросил неодобрительный взгляд на Либермана.

— Пожалуйста, — с надеждой прибавил Либерман.

Матиас приподнял верхнюю простыню и снова опустил ее, так что Либерман едва успел что-то разглядеть.

— И вы никак не можете это объяснить? — спросил Либерман.

— Никак, — холодно ответил Матиас, давая понять, что разговор на эту тему закончен.

Старик взял маленький скальпель и начал делать надрезы на животе фройляйн Лёвенштайн. Он отогнул плоть, и в образовавшееся большое отверстие стала видна округлая розовая поверхность мочевого пузыря. За ним виднелась более темная матка. Райнхард отвернулся.

— Так-так… — пробормотал профессор Матиас. Его дыхание стало реже, и он слегка сопел.

— Что? — спросил Райнхард.

— Матка увеличена.

Дым от сигары Райнхарда окутал тело фройляйн Лёвенштайн и собрался в брюшной полости. Матиас неодобрительно фыркнул.

— Это значит, что…

— Терпение, инспектор. Сколько раз вам говорить!

— Festina lente?

— Конечно.

Старик вытер кровь со скальпеля и взял с тележки большие ножницы. Он сделал несколько надрезов и обеими руками вынул пузырь из тела мертвой женщины. Затем профессор опустил мягкий мешочек в сосуд с формальдегидом и остановился, чтобы посмотреть, как он опустится на дно. Орган погружался, оставляя после себя полоски коричневой тягучей субстанции. Матиас, казалось, глубоко задумался.

— Очень интересно, — тихо пробормотал он.

— Что? — спросил Райнхард.

Матиас проигнорировал вопрос и коротко обратился к голове фройляйн Лёвенштайн:

— Прошу прощения.

Затем он снова опустил руки в ее живот и сжал ладонями раздутую матку.

— Да, — повторил он, — в самом деле, очень интересно.

Вытерев остатки зловонной плоти с пальцев, Матиас взял другой скальпель и быстро сделал два надреза. Либерман вспомнил, что похожие движения делали официанты в «Империале», разрезая фрукты. С легким сопением и свистом Матиас склонился над телом фройляйн Лёвенштайн и осторожно повернул разрезанную матку.

Закончив, он некоторое время помолчал. Ни Райнхард, ни Либерман не видели, что обнаружил старый профессор. Матиас стоял, наклонившись над трупом, его окровавленные руки все еще находились внутри тела.

Райнхард откашлялся, стараясь привлечь внимание патологоанатома.

Никакой реакции.

— Герр профессор?

Матиас помотал головой и что-то неразборчиво прошептал.

Либерман вопросительно посмотрел на Райнхарда.

— Профессор? — повторил инспектор.

Старик сделал шаг назад и, показав на вскрытый живот фройляйн Лёвенштайн, произнес:

— Господа…

Инспектор и доктор приблизились к столу.

Либерман не думал, что будет удивлен. Он был уверен, что фройляйн Лёвенштайн была беременна, и уже представил себе, что он увидит.

Но он ошибся.

— Господь всемогущий, — прошептал Райнхард.

В разрезанной матке фройляйн Лёвенштайн лежали два маленьких тельца, каждое размером с палец, но выглядели они как полноценные люди. Крошечные пальчики на руках и ногах полностью сформировались, а на личиках с закрытыми глазами застыла безмятежность. Пуповина лежала между ними, как дракон на страже своего сокровища. Казалось, им было уютно в этой отвратительной лужице околоплодных вод.

Когда первый шок прошел, Либерману вдруг стало ужасно грустно. Ему хотелось прочитать молитву, но за отсутствием какой-либо религиозности, он вынужден был искать утешения в ее заменителе — поэзии:

— Сон — это хорошо, смерть лучше; но, конечно, лучше всего было бы не рождаться совсем.

— Генрих Гейне, — сказал профессор Матиас, снова демонстрируя свое необыкновенное знание цитат и их источников. — «Морфий». Я хвалю вас за две вещи, герр доктор: ваши дедуктивные способности и ваш выбор эпитафии. Мы живем в ужасном мире. Их никогда не коснется это зло. Их невинный сон будет вечным.

С этими словами профессор коснулся каждого крошечного черепа кончиком пальца. Либерман никогда не видел настолько странного и жуткого благословения.

Матиас вытер руки о передник, оставляя на нем красные пятна слизи. Взглянув на Райнхарда, он добавил:

— Итак, инспектор, похоже, что теперь вы расследуете тройное убийство.

 

27

Комната была довольно маленькая, но обставлена не хуже дворца какого-нибудь султана. Темно-синие, почти черные шторы были расшиты золотом. На диване грудой лежали подушки, украшенные серебряным шитьем, крошечными зеркалами и жемчужинами. Были они разбросаны и по всему полу. Три толстые большие свечи горели в подсвечниках, инкрустированных драгоценными камнями: сардониксами, опалами, сапфирами, хризопразами. В воздухе сильно пахло ладаном, который тлел в массивном блюде из полированного гранита.

За покрытым сукном карточным столом сидела пышная женщина. Массивные подлокотники большого деревянного кресла врезались в ее округлые формы. В нем чувствовалась простота и основательность средневекового изделия. На высокой спинке были вырезаны гирлянды из цветов и вьющихся растений, среди которых виднелись уродливые чудовища и крылатые серафимы.

«ФРОЙЛЯЙН ЛЁВЕНШТАЙН НАЙДЕНА МЕРТВОЙ

В ЗАПЕРТОЙ КОМНАТЕ. У НЕЕ ПРОСТРЕЛЕНО СЕРДЦЕ,

НО ПУЛЯ НЕ НАЙДЕНА».

Газета «Цайтунг» считала, что ничего странного не произошло, что, возможно, виновен Браун, что все это фокус, хитроумный трюк. Но что они могли знать?

Козима фон Рат мысленно вернулась к той странной встрече, произошедшей два года назад. Она ездила в Нью-Йорк с отцом. На приеме у семейства Декеров, где были и снобы Ротшильды, игнорировавшие их с Фердинандом, ее познакомили с английским магом, лордом Болскином, красавцем с горящими глазами. В Нью-Йорке он собирал деньги для собственного магического ордена под названием «Лампа Незримого Света». Лорд был так убедителен, что она тут же согласилась сделать пожертвование и впоследствии несколько раз повторяла этот широкий жест в ответ на его письма. В качестве благодарности Болскин послал ей несколько сборников стихов, которые написал сам под скромным псевдонимом Алистер Кроули. Самый последний, «Душа Осириса», лежал сейчас перед ней.

При первой же их встрече Болскин взял Козиму фон Рат за руку и, придвинувшись к ней, пожалуй, слишком близко, прошептал:

— Я знаю, кто вы. Простите этих дураков. — Широким жестом обведя комнату, он добавил: — Они ничего не знают.

Выйдя с Козимой на балкон, с которого открывался прекрасный вид на статую Свободы, Болскин сообщил ей по секрету, что он проводил экспериментальный сеанс, после которого человек мог стать невидимым. Получается, что такой маг, как Болскин, или кто-то, еще более искусный в черной магии, мог войти в комнату, совершить убийство, дождаться, когда вскроют запертую дверь, и сразу выскользнуть через нее незамеченным — прямо под носом у тупоголовых полицейских.

Козима тут же восхитилась своей проницательностью, но потом ее охватили сомнения. Могла ли фройляйн Лёвенштайн принадлежать к магам такого уровня? Несомненно, она была талантливым медиумом, но явно не разбиралась в тайных обрядах. Ее дар был врожденным, но необработанным: как алмаз, он нуждался в огранке. Она практически ничего не знала о египетских богах. Когда Козима в разговоре упомянула имена древнеегипетских богов Гора, Исиды и Хор-па-крата (более известного непосвященным как Сет), Шарлотта Лёвенштайн явно пришла в замешательство и сменила тему.

Козима поерзала в кресле: подлокотники давили на нее с боков, там, где на талии и бедрах была лишняя плоть. Она взяла колоду потрепанных карт таро и бегло просмотрела младших арканов, выбирая из них четырех дам.

На какую из них, интересно, лучше всего гадать на Шарлотту Лёвенштайн?

Она коснулась каждой из карт разных мастей и после некоторого размышления вернула свой короткий и толстый указательный палец к даме чаш, выдвинула ее из королевского ряда и подтолкнула к стоявшему на карточном столе стеклянному шару на подставке из слоновой кости.

Конечно, могло быть и по-другому. Возможно, фройляйн Лёвенштайн столкнулась с силами, с которыми в конечном счете не смогла справиться. Лорд Болскин рассказывал об «Операции Абрамелина» и других подобных ритуалах. Во время этого обряда вызывали четырех Великих Князей мирового зла, а также их восемь наместников… А вдруг простота Шарлотты Лёвенштайн была показной — маской, скрывающей храброе сердце и большие амбиции, которые Козима сначала не заметила. Если эта глупая девчонка попыталась заключить сделку с силами, которые были недоступны ее пониманию, их месть могла быть жестокой и даже чудовищной.

Козима погладила усыпанный бриллиантами анкх, т-образный египетский крест, увенчанный кольцом, который висел у нее на шее, и начала пристально вглядываться в стеклянный шар. Перевернутый мир болтался в прозрачном пузыре, там не было ничего живого, кроме уродливого гомункула с выпученными глазами. Козима сидела так часами, наблюдая за собственным искаженным отражением, и не раз шар мутнел, не раз внутри него появлялись туманные пророческие видения.

— Госпожа… госпожа… — послышался из-за двери робкий голос.

О боже, опять эта глупая девица!

— В чем дело, Фредерике? Я просила не беспокоить меня, когда я в этой комнате.

Голос продолжал:

— Госпожа, герр Брукмюллер хочет видеть вас.

— Да? — произнесла Козима, при этом раздражение в ее голосе сменилось удивлением.

— Сказать, чтобы он уходил?

— Нет, — крикнула Козима. — Конечно нет, дура! Немедленно проводи его сюда.

Горничная побежала вниз по лестнице, а Козима вернулась к своим размышлениям.

У полиции нет возможности провести основательное расследование. Они посчитали отсутствие Брауна признанием его вины. А что если он помогал фройляйн Лёвенштайн в поиске могущества? Темные силы, которые организовали такую неординарную смерть этой женщине, могли легко избавиться и от молодого художника.

Рокот густого баса Брукмюллера стал слышен задолго до того, как он затопал по лестнице. Чего Козима никак не могла понять, так это зачем он тратил время на болтовню с прислугой.

В дверь тихо постучали.

— Входите.

Дверь открылась и Фредерике доложила:

— Герр Брукмюллер.

— Спасибо, Фредерике, можешь идти.

Великан улыбнулся и направился к деревянному трону.

— Моя дорогая Козима! — пророкотал он. — Вы выглядите великолепно.

Козиме польстил комплимент, она даже немного смутилась. Протянув полную руку, она позволила Брукмюллеру коснуться губами ямочек на тыльной стороне ладони. Его жесткие усы оказались очень колючими.

— Ганс, дорогой! Вы читали «Цайтунг»?

— Да. Странно, очень странно!

— Ее посетили высшие силы.

— Вы так думаете?

— Конечно. Эта глупая девчонка играла с огнем… У нее не хватало знаний и опыта, необходимых для того, чтобы безопасно иметь дело с такими могущественными силами.

Усевшись на диван, Брукмюллер покачал головой.

— Должно быть, это было ужасно.

— Надо полагать. Трудно представить, какие страдания перенесла ее душа в ту ночь. Я содрогаюсь при этой мысли.

Выражение лица Брукмюллера неожиданно изменилось:

— Тем не менее…

— Что? — спросила Козима.

— Есть еще Браун. Где он? Почему он сбежал?

— А сбежал ли он? Это предположение полиции, но этому может быть и другое объяснение. Его могли убрать.

— Что? Вы имеете в виду, что это могла сделать та же самая высшая сила?

— Да, боюсь, полиции так и не представится возможность допросить его.

— Но почему? — спросил Брукмюллер, повысив голос. — Почему Браун?

— На этот вопрос я как раз и собираюсь найти ответ, — сказала Козима, сжав в руке свой анкх и придав лицу одновременно соблазнительное и таинственное выражение. — Очень, очень скоро.

 

28

Либерман положил ручку на стол и прижал к блокноту большой кусок промокательной бумаги. Решив, что чернила высохли, он просмотрел свои записи и убрал блокнот в ящик. В это время раздался стук в дверь. Это был Каннер.

— Здравствуй, Макс. У тебя есть минутка?

— Минутка, но не больше. Я спешу в филармонию, там сегодня играют Бетховена и Вагнера, дирижирует Малер. Концерт начинается в семь.

— Я тебя надолго не задержу, — сказал Каннер, садясь. — Ты видел сегодня мисс Лидгейт?

— Нет.

— Макс, у нее опять был… — Он сделал паузу, прежде чем продолжить: —…приступ.

— Правда? — Либерман выглядел встревоженным.

— Припадок был такой же, как в прошлый раз, — продолжал Каннер. — Несомненно, большую часть дня мисс Лидгейт чувствовала себя хорошо, разговаривала с медсестрами, читала. Я делал обход, зашел поздороваться, и…

Каннер виновато улыбнулся и пожал плечами.

— Похоже, что мой визит снова вывел ее из себя. Как только я вошел, она начала кашлять, и через несколько секунд уже кричала на меня… Я просто не понимаю, в чем дело.

— А ее правая рука…

— О да, — сказал Каннер, энергично кивая. — Мисс Лидгейт снова хотела ударить меня, но на этот раз я был готов и мне удалось увернуться. Санитары схватили ее и держали, пока она не успокоилась.

— Она сказала что-нибудь?

— Не знаю, я подумал, что мне лучше уйти, чтобы не усугублять ситуацию. По-моему, потом мисс Лидгейт снова уснула и проснулась через два часа, совершенно не помня того, что случилось. Извини, Макс, я не хотел…

— Ну что ты, — сказал Либерман, жестом остановив своего друга, — дело не в тебе, Штефан.

— Может и так, но я все равно чувствую себя виноватым.

Либерман взял свою ручку и положил в карман пиджака.

— Да, и еще кое-что, — добавил Каннер. — В пятницу днем мисс Лидгейт сидела с Катей Дилл — знаешь, та молодая девушка из Бадена? Так вот, они разговаривали, и Катя решила показать мисс Лидгейт свое рукоделие. И тут англичанка сразу впала в состояние крайнего возбуждения.

— Что именно с ней произошло?

— Она была растеряна, не могла сосредоточиться. Возможно, ее сознание даже на некоторое время отключилось. Потом она стала бормотать что-то по-английски. Что именно, я точно не знаю, меня там не было. Мне это рассказала Сабина.

Либерман выглядел озадаченным.

— Сестра Рупиус, — пояснил Каннер. — Знаешь, хорошенькая девушка с большими карими глазами? Ну же, ты должен был…

— Штефан!

— Извини, Макс, — Каннер постарался вернуться к строгому деловому тону. — Наверное, тебе стоит поговорить с сестрой Рупиус до следующей встречи с мисс Лидгейт.

— Хорошо, я так и сделаю.

Либерман посмотрел на свои наручные часы и встал.

— Мне в самом деле нора идти, Штефан. И спасибо тебе.

— Да не за что.

Либерман открыл дверь и пропустил Каннера вперед.

— Макс, — Каннер явно был смущен.

— Да?

— Мисс Лидгейт должна будет пройти курс электротерапии.

— Да, я знаю.

— Что ты скажешь профессору Грунеру, когда он потребует объяснений?

Либерман вздохнул:

— Я об этом еще не думал.

— Тогда, — сказал Каннер, положив руку на плечо другу, — сейчас самое время начать.

 

29

Казалось, что все в концертном зале отлито из золота: потолок, украшенный в стиле барокко; резные бордюры; элегантные позолоченные кариатиды, окружающие орган; его тимпаны и антаблементы. Все вместе это выглядело ослепительно, блеск золота завораживал.

В подвесках массивных хрустальных люстр над зрительным залом переливался свет, идущий снизу. Мерцание множества бриллиантов в море людей, нахлынувших в партер, дополняло картину. Гроссер-Заал походил на пещеру Аладдина, искрившуюся проявлениями буржуазной роскоши.

— А, вот и ты!

Либерман повернулся и увидел, что к нему по узкому проходу с трудом пробирается Райнхард.

— Так спешил, — проворчал он. — Я едва успел переодеться.

Пыхтя и стараясь отдышаться, он рухнул в кресло рядом с Либерманом.

— Мне нужно было закончить рапорт по второму вскрытию.

Либерман внимательно рассматривал зрителей на балконе.

— Знаешь, нам повезло, что мне достались эти места, учитывая то, как мало времени оставалось до концерта. Лично я думаю, что когда дирижирует Малер, нужно сидеть только здесь, чтобы видеть его вдохновенное лицо.

Не обращая внимания на необычное и даже слегка грубоватое приветствие Либермана, Райнхард понизил голос и прошептал, наклонившись к своему другу:

— Я написал в рапорте, что второе вскрытие было проведено по рекомендации специалиста-медика, то есть по твоему совету. Но ты так и не объяснил мне, как догадался.

Несколько скрипачей и некоторые музыканты группы деревянных духовых вышли из-за кулис и заняли свои места на сцене.

— На самом деле, это было не так уж сложно, Оскар, — сказал Либерман, очевидно, гораздо больше интересуясь музыкантами. — Роза Зухер рассказала об изменившихся пристрастиях в еде своей хозяйки. Фройляйн Лёвенштайн также стала меньше употреблять кофе и начала пить мятный чай. Как отец двоих детей, ты, конечно, сможешь оценить важность этих фактов.

Райнхард почесал в затылке.

— Страстная тяга к некоторым продуктам? Это верно. Когда Эльза вынашивала Митци, я должен был вставать на рассвете, чтобы купить ей на рынке свежей клубники. Иногда она неделями ничего другого не ела! Но боюсь, что я совершенно не понимаю, при чем здесь кофе и мятный чай.

Либерман продолжал внимательно следить за появлением музыкантов.

— Большинству женщин на ранних стадиях беременности не нравится вкус кофе.

— В самом деле? Я не помню, чтобы Эльза…

— А ты бы это заметил?

— Может и нет.

— А что касается мятного чая — это старинное средство от утренних недомоганий. Кстати, очень эффективное.

Райнхард согласно хмыкнул.

— Когда я все это узнал, — продолжал Либерман, — то подумал, что Натали Хек, будучи белошвейкой, возможно, заметила какие-нибудь перемены в том, как одевалась Шарлотта Лёвенштайн. Может быть, она купила новые платья более широкого покроя? И фройляйн Хек, превзойдя мои самые смелые ожидания, действительно призналась, что сама перешила синее шелковое платье фройляйн Лёвенштайн. Тогда я вернулся к своим выводам, сделанным на основании той загадочной ошибки в посмертной записке фройляйн Лёвенштайн. Значение фразы «Он заберет нас в ад» стало очевидным.

— Это объясняет и еще кое-что, — сказал Райнхард. — То, что я посчитал незначительным на первом вскрытии: она не носила корсет.

— Да, пожалуй, это доставляло бы ей немалый дискомфорт.

Все оркестранты уже заняли свои места, духовые начали тихонько разыгрываться.

— Итак, — сказал Райнхард, — я снова у вас в долгу, герр доктор.

— Ну что ты! — отмахнулся Либерман. — Несомненно, тот факт, что фройляйн Лёвенштайн была в положении, придает этой загадке новый оттенок. Но насколько важный, кто знает?

— Верно. Но мы все равно продвинулись вперед. И у меня есть предчувствие, что беременность фройляйн Лёвенштайн поможет нам раскрыть мотив убийства.

— Возможно, — произнес Либерман. Он не договорил, так как его внимание привлекла группа разодетых людей — они, запинаясь, пробирались по дальнему проходу партера. Некоторые были одеты в своего рода униформу: зеленые фраки с черными бархатными манжетами и желтыми пуговицами. Их неторопливое движение вызывало нарастающее волнение в зале: привычный спокойный гул сменился возбужденным шепотом. Люди поворачивали головы, некоторые даже показывали на них пальцами. Через каждые несколько рядов поднимался какой-нибудь уважаемый в Вене господин или дама, чтобы эту компанию поприветствовать.

— Оскар, — Либерман кивком показал в глубину Гроссер-Заал. — Что там происходит? Ты знаешь кого-нибудь из этих людей?

Райнхард уперся руками в перила балкона и вытянул голову вперед.

В центре группы холеный господин в темно-сером костюме целовал руку величественной пожилой даме.

— Боже мой, да это же мэр!

— Что он здесь делает? — воскликнул Либерман. — Чертов лицемер!

Несколько лет назад мэр публично оскорбил Малера, пригласив другого дирижера руководить оркестром на благотворительном концерте в Филармонии. Зная политику мэра, Либерман прекрасно понял, почему он так сделал. Сторонники мэра в Антисемитском реформистском союзе были очень довольны. Оркестранты же были в ярости и бурно протестовали.

— Потише, Макс.

Либерман фыркнул и скрестил руки на груди.

— Так… — Райнхард вгляделся в толпу. — Невероятно — там Брукмюллер.

— Кто?

— Ганс Брукмюллер, помнишь? Из тех, кто посещал собрания у фройляйн Лёвенштайн. Видишь вон того человека? — стараясь не привлекать внимания, показал Райнхард. — Высокий, с красной гвоздикой в петлице.

— А, да.

— Я не знал, что он один из сторонников Люгера…

— Теперь знаешь.

Как только весь оркестр был в сборе, концертмейстер сыграл короткое вступление, сопровождаемое благодарными аплодисментами. Потом скрипач сел, дал ноту «ля», настраивая своих коллег, — послышалось множество звуков разной высоты, которые постепенно слились и объединились под его руководством. Люгер и его спутники все еще неспешно шли по проходу, когда появился Густав Малер.

Аудитория разразилась шквалом аплодисментов.

Малер поднялся на возвышение и низко поклонился. Либерману показалось, что он видел, как по спокойному лицу дирижера пробежала тень раздражения, когда он заметил Люгера и его компанию, в то время как те, тревожа почтенных граждан, пробирались к своим местам в центре.

Аплодисменты постепенно затихли, и освещение потускнело. Малер повернулся на каблуках и встал лицом к оркестру. Ему не нужно было заглядывать в партитуру, потому что он знал всю программу наизусть. Подняв палочку, он замер на мгновение и… ринулся вперед, выпуская на свободу дух Бетховена.

Стройный, эмоциональный и подвижный, дирижер правой рукой управлял виолончелями и басами. Выводя крещендо, он поднимал стиснутый кулак вверх и тряс им, будто бросая вызов богам. Он то подпрыгивал, то с силой взмахивал кистью, то бил ею воздух. Эти пассы постоянно осуждали критики, которые терпеть не могли экстравагантный стиль дирижера. Здесь присутствовали все «уродливые излишества», высмеиваемые карикатуристами и комментаторами: «пляска святого Витта», «белая горячка», «одержимость дьяволом». Все было так. Тем не менее в филармонии никогда еще не было такого мощного звука, а увертюра Бетховена никогда еще не звучала так живо. Музыка бушевала, изливая силу и страсть.

Либерман закрыл глаза и погрузился в звучный мир суматохи, муки — и непередаваемого блаженства.

 

30

Печеночный паштет с кусочками трюфелей был подан на подносе со льдом. Круглые буханки черного хлеба лежали в деревенской корзинке, а фазан, блестящий от меда и благоухающий разными травами, — на большом белом блюде в окружении зеленых и желтых овощей.

— Ты помнишь Козиму фон Рат?

Юно Хёльдерлин, прищурившись, посмотрела на мужа.

«Как я мог ее забыть?», — подумал он.

— Невеста герра Брукмюллера, — продолжила Юно. — Она иногда приходила на собрания у фройляйн Лёвенштайн.

— Да, — сказал Хёльдерлин. — Очень необычная женщина, насколько я помню.

Хёльдерлин развернул салфетку, встряхнул ее и аккуратно разложил у себя на коленях.

— Она звонила сегодня.

— В самом деле? Что ей было нужно?

— Козима организует кружок.

— Боже, еще один? — На лице Хёльдерлина отразилось чрезвычайное раздражение. — Твоя страсть к сверхъестественному все еще сильна, несмотря на недавние события?

— Она не собирается организовывать новый круг вместо того, что был у фройляйн Лёвенштайн. Нет, Генрих. Козима предлагает провести… сеанс, чтобы узнать, что на самом деле произошло той ночью.

— То есть она хочет вызвать дух фройляйн Лёвенштайн?

Юно Хёльдерлин отрезала кусочек сочного паштета и положила его себе на тарелку.

— Представь себе. Козима также хочет узнать, что случилось с герром Брауном.

Юно заморгала сильнее, пока наконец не зажмурила веки, чтобы прекратить нервный тик.

— Кого еще она пригласила?

— Гера Уберхорста, фройляйн Хек… всех.

— И все согласились?

— Насколько я знаю, да. Хотя когда мы разговаривали, фройляйн фон Рат еще не связалась с графом Заборски.

— Ты… ты хочешь туда пойти?

Юно опустила взгляд на свою тарелку, и ее сразу заворожила красота голубого с золотом рисунка. Этот фарфор подарила им на свадьбу Зиглинда.

— Если это поможет, тогда конечно.

Хёльдерлин сделал глоток вина.

— Хорошо, — сказал он. — Мы пойдем.

 

31

— День был не очень теплый — на самом деле довольно холодный, — но герр Шеллинг настаивал на прогулке. Я спросила фрау Шеллинг, принести ли ей пальто, но она сказала, что в этом нет необходимости — она с нами не пойдет.

Глазные яблоки мисс Лидгейт быстро двигались под опущенными веками, а речь ее была не очень четкой под влиянием гипнотического сна.

— Между ними что-то произошло, — продолжала она. — Между супругами Шеллинг: они странно друг на друга посмотрели. Потом фрау Шеллинг сказала: «Мне пора, а вы наслаждайтесь лесом, мисс Лидгейт. Там очень красиво в это время года». И она вышла из комнаты, очень быстро, как будто… как будто убегала от чего-то.

— Но от чего? — спросил Либерман.

— Я не знаю, — ответила мисс Лидгейт, преодолевая очередной приступ кашля. — Мы проехали в карете через город, через Верхний и Нижний Дёблинг. Герр Шеллинг сказал, что когда-то там жил Бетховен и именно там он написал Третью симфонию. Сначала Бетховен посвятил это произведение Наполеону, но, узнав, что Первый Консул объявил себя императором, великий композитор рассердился и порвал посвящение. Я уже знала эту историю, мне ее рассказывал когда-то отец, но подумала, что невежливо будет его прерывать. Герр Шеллинг спросил, люблю ли я музыку. Я ответила, что да, но призналась, что не слишком хорошо в ней разбираюсь. Герр Шеллинг тогда сказал, что я должна позволить ему сводить меня на концерт. Я поблагодарила его, чувствуя, что не заслуживаю такой доброты. Он сказал, что сделает это с удовольствием, и положил руку мне на плечо…

Голова мисс Лидгейт начала метаться из стороны в сторону на покрывале из огненно-рыжих волос.

Вдалеке зазвонил церковный колокол, медленно и печально.

— Герр Шеллинг не убрал свою руку и придвинулся ближе. Я не знала, что делать. Это было неправильно, но герр Шеллинг не был посторонним, он мой родственник, двоюродный брат моей матери. Может быть, это в порядке вещей, что он кладет руку мне на плечо. Поэтому я ничего не предприняла… и я боялась… боялась, что ошиблась. Я боялась, что это просто недоразумение.

Либерман внимательно смотрел на лежащую перед ним пациентку. Она выглядела относительно спокойной. После длинной паузы она внезапно продолжила свой рассказ.

— Хотя погода стояла пасмурная, лес был очень красив. Меня привлекали растения, но герр Шеллинг велел мне не сходить с тропинки. «В этом лесу все еще водятся медведи», — сказал он. Но я ему не поверила: герр Шеллинг улыбался и не выказывал никаких признаков обеспокоенности за свою собственную безопасность. Мы поднимались по узкой и крутой дорожке, пока наконец не добрались до обзорной площадки. Там мы остановились, чтобы полюбоваться видом. Герр Шеллинг показал мне несколько деревень на более пологих склонах и виноградник. Стоя прямо у меня за спиной, он прочертил указательным пальцем дугу в воздухе и пояснил: «Это Альпы». Я сделала шаг вперед — и он за мной. Я чувствовала, что его тело прижимается ко мне, а потом… потом…

Грудь мисс Лидгейт высоко вздымалась, дыхание участилось. Однако она медленно и спокойно продолжила свой рассказ.

— Я почувствовала прикосновение его губ к моей шее сзади. Я вздрогнула от отвращения и повернулась. Он смотрел на меня странным, горящим взглядом, схватил меня за руки и притянул к себе. Я подумала, что он сошел с ума. Герр Шеллинг дважды прошептал мое имя и уткнулся лицом мне в плечо. И снова я почувствовала его влажные губы на своей шее. Я вырвалась из его объятий, сделала несколько шагов назад и оказалась совсем близко к краю пропасти. Это произошло так неожиданно, что на какое-то мгновение я с ужасом подумала, что герр Шеллинг хотел столкнуть меня. Но огонь в его глазах неожиданно погас. Он поправил галстук, провел рукой по волосам и изобразил сочувствие на своем лице. «В чем дело?» — спросил он. Я была рассержена и смущена одновременно. «Герр Шеллинг, вы не должны так больше делать», — ответила я. «Делать что?» — поинтересовался он. Он выглядел таким искренне удивленным, что я засомневалась, было ли что-то на самом деле. Может быть, я неправильно истолковала его поведение? Он протянул мне руку. «Пойдем, Амелия, — сказал он, — давай спускаться обратно к карете». Я не приняла его руки. Герр Шеллинг поднял брови и сказал: «Хорошо, если ты считаешь, что сможешь спуститься вниз без моей помощи…» Он опустил руку, повернулся и пошел вниз по тропе. Я на мгновение замерла и не знала, что делать, но так как выбора у меня не было, я последовала за ним. Большую часть обратной дороги мы молчали. Иногда он предупреждал меня, чтобы я шла осторожнее, там, где, по его мнению, спуск был опасен: дорога была неровная, вся в ямах. Мы встречали людей, поднимавшихся нам навстречу. Они здоровались, и герр Шеллинг сердечно желал им хорошей прогулки. Это было так… обычно. Я тоже шепотом здоровалась и шла дальше следом за герром Шеллингом. Я чувствовала себя как… как провинившийся ребенок. Чем дальше мы спускались, тем меньше я была уверена, что герр Шеллинг вел себя непристойно, и тем больше мне казалось, что я… я не знаю.

— Все больше казалось, что вы что? — спросил Либерман.

— Слишком остро отреагировала. Вела себя как… — Она сделала паузу, прежде чем добавить: —…истеричка.

Тело Амелии Лидгейт оставалось совершенно спокойным, хотя ее дыхание все еще было немного взволнованным.

— В карете на обратном пути к улице Реннвег мы кое-как поддерживали беседу. Но чувствовалась сильная напряженность. Нас встретила фрау Шеллинг, которая заявила, что от прогулки у меня раскраснелись щеки. Я что-то ей вежливо ответила, но прибавила, что на самом деле чувствую себя нехорошо. «Это воздух, — сказала фрау Шеллинг, — наверное, он был слишком сырой. Ты, должно быть, простудилась». Я поспешила в свою комнату наверху и села у туалетного столика. Увидев свое отражение в зеркале, я поняла, что вся дрожу. Через несколько минут в дверь постучали. Это была фрау Шеллинг. Она спросила, не хочу ли я чаю. Я ответила, что не хочу, что мне нужно немного отдохнуть и что мне уже лучше. «Очень хорошо», — сказала она и оставила меня в покое.

— В течение следующих нескольких недель, занимаясь своими повседневными делами, я часто становилась объектом навязчивого внимания герра Шеллинга, ловила на себе этот его взгляд. Однажды вечером я сидела с ним и его женой в гостиной и читала. Фрау Шеллинг вышла, и я почувствовала, что атмосфера стала тягостной: комната будто наполнилась насыщенным душным запахом, похожим на вонь перезрелых фруктов. — Мисс Лидгейт закашлялась, плечи ее затряслись. — Я подняла голову и увидела, что герр Шеллинг улыбается мне. Это была очень неприятная улыбка. Я почувствовала… мне трудно это описать. — Внезапно она более решительно произнесла: — Я почувствовала себя беззащитной.

— Герр Шеллинг произнес несколько банальных фраз, а потом подошел и сел рядом со мной на диван, сел очень близко. Его нога прижималась к моей. Я попыталась отодвинуться, но уперлась в подлокотник. Он взял меня за руку, я попыталась ее вырвать, но он сжал сильнее. «Амелия, — сказал он, — знаешь, ты мне очень нравишься». Я опять не знала, что делать, и, ошеломленная услышанным, просто смотрела на него. Его лицо начало приближаться ко мне, и я, выдернув руку, бросилась к двери. «Амелия, — крикнул он мне вслед, — с тобой все в порядке?» Я распахнула дверь и плотно закрыла ее за собой. Посмотрев вверх, я увидела на лестнице фрау Шеллинг. Мне показалось, что она стояла там с тех пор, как вышла из комнаты. Она молча смотрела на меня. Я не могу описать ее взгляд, но казалось, что она — возможно ли это? — торжествовала. В конце концов фрау Шеллинг произнесла: «Я иду спать. Спокойной ночи, дорогая», — и с этими словами повернулась и скрылась в темноте.

— Я была не то чтобы напугана, а скорее расстроена, причем настолько, что задумывалась о возвращении в Англию. Но тут я представила себе последствия такого поступка. Что я скажу своим родителям? Моя мать так хорошо отзывалась о Шеллингах. Они переписывались с герром Шеллингом с самого детства, и она считала его добрым и благородным человеком… Конечно, я знала, что он вел себя неподобающим образом, но все еще думала, что могла… ошибиться. Я боялась, что если озвучу это, расскажу фрау Шеллинг или кому-либо другому, то окажусь в глупом положении. Было просто немыслимо, чтобы такой человек, как герр Шеллинг мог… желать… хотел… соблазнить девушку вроде меня. — Ее рассказ стал прерываться и закончился глубоким печальным вздохом.

— Мисс Лидгейт, — очень мягко сказал Либерман. — Вы можете припомнить следующий случай, когда герр Шеллинг вел себя неподобающим образом?

Веки молодой женщины снова затрепетали. Легко, почти незаметно, пошевелив головой, она продолжила:

— Я отправилась спать рано, в постели немного почитала и закончила вышивать свой рисунок. Я придумала его сама на основе иллюстрации, которую видела в «Herbarium Amboinense» Румфа. — Либерман подумал, что это, очевидно, была работа какого-нибудь почтенного ученого-ботаника.

— Я попыталась заснуть, — продолжала мисс Лидгейт, — но безуспешно. Начался ураган; дождь лил не переставая, страшно гремел гром. Итак, я лежала и думала. Наверное, уже начиналось утро, когда я услышала, как на улице остановился извозчик. Это герр Шеллинг вернулся с позднего заседания в парламенте. По крайней мере, за обедом он говорил, что собирается туда. — При этих словах Амелия Лидгейт сморщила лоб, как будто даже сомнение в честности ее работодателя доставляло ей неприятные ощущения.

Я слышала, как он, спотыкаясь, идет по коридору. Затем герр Шеллинг выругался и стал медленно и тяжело подниматься по лестнице. Я думала, что он остановится на лестничном пролете внизу, но он продолжал подниматься. Мне стало нехорошо, меня охватило ужасное предчувствие. Я слышала, как шаги приближались к моей комнате. Когда герр Шеллинг подошел ближе, я поняла, что он идет осторожно, стараясь не шуметь, но одна из старых половиц все-таки скрипнула. Раздался стук в дверь. Я не ответила. Затем скрипнула, повернувшись, дверная ручка. Прежде чем лечь спать, я, конечно, заперла дверь, а ключ спрятала в прикроватную тумбочку. Герр Шеллинг упорно дергал дверную ручку и довольно громко. Он звал меня по имени: «Амелия! Амелия!» Пульс отдавался в моей голове. Я сжимала руками простыни и отчаянно надеялась, что проснется фрау Шеллинг. «Амелия, Амелия. Впусти меня. Мне нужно тебе кое-что сказать». Мне хотелось закричать: «Уходите, уходите! Пожалуйста, оставьте меня в покое», но я не могла, слова застряли у меня в горле. Вместо этого я просто лежала в темноте, охваченная ужасом. Через некоторое время — возможно, прошло всего несколько минут, но мне они показались вечностью, — герр Шеллинг оставил свои попытки проникнуть в мою комнату, и я услышала, как он уходит. Однако он не пошел вниз, как я ожидала, а стал подниматься на третий этаж.

— Пытаться заснуть было бессмысленно: я была слишком измучена. Я села на кровати и стала смотреть в окно. Шторы были задернуты не полностью, и я попробовала успокоиться, считая секунды между вспышками молнии. Постепенно нервное возбуждение спало, и я уже могла думать об этой неприятной ситуации с большим хладнокровием. После некоторых размышлений я пришла к выводу, что мое присутствие в доме Шеллингов стало невыносимо и решила, что уеду из Вены при первой же возможности.

Состояние транса придало лицу Амелии Лидгейт чрезвычайную безмятежность, но иногда по нему все же проскальзывала тень эмоции. Сейчас ее черты окрасила глубокая печаль.

— Осознание того, что мне нужно будет покинуть Вену, наполнило меня ужасной грустью, больше похожей на отчаяние. Мне придется забыть обо всех своих мечтах: работать с доктором Ландштайнером, приобрести достаточно знаний, чтобы отредактировать дневник моего деда. Все мои планы и устремления останутся нереализованными. Я горько заплакала. Хотя я и была полностью поглощена своим горем, но, услышав шаги герра Шеллинга, спускающегося по лестнице, я моментально пришла в себя. Он направился сразу к моей двери, но больше не стучал и не звал меня. Я услышала, как ключ входит в замок и поворачивается. Дверь открылась и быстро закрылась — он вошел.

— Я была ошеломлена. Я не могла поверить, что это произошло. Тем не менее мне пришлось в это поверить, потому что я слышала его дыхание. Ужасно неприятный звук. Сверкнула молния, и я убедилась, что он действительно находится в моей комнате. Он стоял близко, как какое-нибудь кошмарное видение. Матрас просел, когда он забрался на мою постель. «Амелия, — прошептал он, — Амелия». Я была будто парализована, не могла пошевелиться. Я чувствовала на себе тяжесть его тела, его губы на своем лице, жесткие усы царапали мне щеки. Потом он впился губами в мои губы. Я не могла дышать… Я не могла дышать… Я задыхалась и начала…

Грудь мисс Лидгейт вздымалась. Она подняла левую руку. Это было вялое, слабое движение, как будто водоросли подхватил неторопливый ручей. Подавив кашель, она попробовала продолжить.

— Это было… — Она снова закашлялась. — Это было…

Внезапно ее глаза резко открылись — как у куклы. Они были неестественно широко распахнуты и смотрели в одну точку. Радужные оболочки цвета олова перемещались слева направо, рассматривая потолок, потом опустились посмотреть на то, что находится у ее ног. Вдруг, с неожиданной грацией, Амелия Лидгейт спустила ноги с кровати и села, опершись при этом на обе руки. Либерман заметил, что пальцы ее правой руки так же крепко схватились за кровать, как и пальцы левой. Больничное платье соскользнуло с плеча, обнажив бледную кожу и нежный изгиб маленькой груди. Девушку было не узнать: в ее внешности было что-то легкомысленное, почти небрежное. Прядь волос упала ей на лицо, но она не попыталась убрать ее. За рыжими локонами Либерман видел глаза мисс Лидгейт, отливающие тусклым металлическим блеском. Она смотрела на него неподвижным, изучающим взглядом.

Либерман не давал ей команды проснуться, но даже если бы он это сделал, выходя из гипноза, люди обычно просто открывали глаза и не шевелились. Амелия Лидгейт повела себя неожиданно, открыв глаза и сев безо всякого указания доктора. Либерман не до конца понимал, что происходит. Прежде чем он успел принять какое-либо решение, она спросила:

— Кто ты?

Ее голос звучал более решительно, чем обычно. К тому же, она задала вопрос по-английски.

— Я ваш врач, — ответил он по-немецки.

Либерман видел, что она не поняла его.

— Я спросила, кто ты? — Мисс Лидгейт тщательно выговаривала каждый звук, как при разговоре с глупым ребенком.

Либерман немного отодвинулся и повторил, на этот раз по-английски:

— Меня зовут доктор Либерман. А кто ты?

— Я? — Амелия Лидгейт посмотрела вниз, на свои ноги и поболтала ими. Затем она подняла голову, откинула волосы с лица правой рукой, обнажив безумный оскал. — Меня зовут Кэтрин.

 

32

Концертная площадка под открытым небом располагалась около ресторана «Прохаска». Карл Уберхорст сидел в одном из первых рядов, наслаждаясь игрой Венского женского струнного оркестра — маленького ансамбля всего из девяти музыкантов. Уберхорст не был большим любителем музыки. Он узнавал знаменитые произведения Штрауса и Ланнера, но больше почти ничего. Он присутствовал там не ради музыки, а ради руководительницы оркестра, фройляйн Цёхлинг.

Она не была такой ослепительной красавицей, как фройляйн Лёвенштайн, но что-то в ней притягивало Уберхорста: ее гордая, почти дерзкая манера держаться, то, как она качалась вперед и назад, водя смычком по скрипичным струнам.

Он случайно увидел этот оркестр, проходя по Пратеру несколько дней назад, и, уже миновав его, решил вернуться. Ему как будто ненадолго открылись врата рая. Женщины в закрытых белых платьях с золотыми поясами походили на ангелов. В какой-то момент фройляйн Цёхлинг посмотрела ему прямо в глаза. Взгляд ее был настолько выразительным, что он отвел глаза, смущенный и пристыженный.

Оркестр закончил играть «Голоса весны», и аудитория взорвалась аплодисментами. Фройляйн Цёхлинг поклонилась и жестом пригласила своих коллег встать. Уберхорст заметил, что у всех женщин волосы были стянуты сзади одинаковыми желтыми бантами. Женская красота причиняла ему боль.

Почему, фройляйн Лёвенштайн решила доверить ему свой секрет? Почему не кому-нибудь из остальных?

Его долгом было защитить ее честь, но в то же время информация, которой он владел, представляла значительный интерес для полиции. К тому же, если он расскажет им правду, его, наверное, перестанут подозревать. Но, даже думая об этом, он чувствовал себя предателем. Может быть, на сеансе он поймет, что ему делать? С другой стороны, возможно, лучше продолжить свои эксперименты с замками….

Аплодисменты постепенно стихли, и оркестр фройляйн Цёхлинг снова занял свои места. Сама руководительница подняла скрипку и, взглянув на коллег, заиграла веселую польку.

Но концерт больше не доставлял Уберхорсту удовольствия. Он тяжело дышал, лоб его покрылся капельками нота, от волнения у него закружилась голова.

— Простите, — прошептал он.

К счастью, всего три сиденья отделяли его от прохода, поэтому он смог уйти, почти никому не помешав. Уберхорст побежал прочь, с трудом вдыхая воздух, насыщенный ароматом сирени.

Оказавшись вдали от людей, он остановился и посмотрел назад. Ангельский оркестр продолжал играть на импровизированной сцене под аркой, а за ним, на фоне бледного неба, виднелся темный силуэт чертова колеса.

 

33

На мокром гравии во дворе фабрики валялись пустые ящики и брошенные тележки. И без того тягостное впечатление от вида этого мертвого неба, затянутого сплошной завесой из пыли угольного и перечного цвета, усиливал столб черного дыма из высокой трубы. Само здание фабрики, построенное из грязно-желтого кирпича, было низким и длинным. Только ряд маленьких, закрытых наглухо окон оживлял эту махину, хотя в ближнем конце здания были еще открыты две большие деревянные двери. Из них доносился безжалостный лязг и грохот, который издавали работающие массивные станки.

— Вот он, — сказал Хаусман.

Худой человек в комбинезоне, на которого он указал, стоял, прислонившись к стене, и курил сигарету. Он разговаривал с двумя товарищами, одетыми точно так же, которые, завидев двух полицейских, поспешно скрылись в здании.

— Как вы его нашли?

— Через Тибора Кирай.

— Кто это?

— Один из тех фокусников из парка аттракционов.

— Великий Магнифико?

— Нет, тот Адольфус Фарбер. А Кирай называет себя Загадочный Чан.

Тощий человек бросил сигарету на землю и раздавил ее ботинком. Вытерев руки о комбинезон, он выпрямился. В его позе появилось нечто неожиданное: он почему-то выпятил грудь и расправил спину. Райнхарду этот человек показался довольно высокомерным. Это впечатление только усилилось, когда он подошел поближе.

— Доброе утро, герр Рохе, — сказал Хаусман.

— Доброе утро, мой дорогой друг, — ответил мужчина сухим учтивым тоном.

— Инспектор Райнхард, — представил Хаусман своего начальника.

Райнхард поклонился.

— Спасибо, что согласились помочь нам, герр Рохе.

Рохе снова вытер руки о комбинезон и бросил на них быстрый взгляд.

— Боюсь, что нам придется обойтись без традиционного рукопожатия, — сказал Рохе, показывая свои грязные ладони.

— Мы можем зайти и поговорить? Здесь очень шумно, — сказал Райнхард.

— Внутри еще хуже. Я думаю, лучше посидеть там. — Рохе показал на пустые ящики во дворе. — Не слишком удобно, но нам подойдет.

Трое мужчин прошли через двор к главному входу и устроились на ящиках. Райнхард заметил, что на земле валялось множество пустых гильз от винтовочных патронов.

Не успел Райнхард задать свой первый вопрос, как Рохе сказал:

— Знаете, это должно было с ней случиться. Она заслуживала смерти.

Райнхард посмотрел в глаза Рохе и поразился, увидев его довольное выражение лица. Проигнорировав это любопытное заявление, Райнхард решил начать с начала:

— Герр Рохе, расскажите, пожалуйста, как вы познакомились с фройляйн Лёвенштайн.

— Она была моей помощницей, — ответил Рохе. Видя, что Райнхард ждет от него объяснений, он добавил: — Я ведь не всегда торчал в этой дыре. — Он показал в направлении фабрики. — Я работал в театре. «Голубой Дунай», помните?

Райнхард отрицательно покачал головой.

— Небольшой такой на Дампфшиф-штрассе? — с надеждой спросил Рохе.

— Мне жаль, но… — сказал Райнхард, снова качая головой.

— В общем, я руководил им, — со вздохом признался Рохе. — Я бы и по сей день был там, если бы не… — он на мгновение остановился, а потом закончил:

— …эта женщина, — произнес он медленно и презрительно. — Конечно, она работала неофициально, никакого контракта мы не заключали. Тем не менее она выполняла все обязанности помощника управляющего.

— А почему она не была оформлена официально?

— К сожалению, — сказал Рохе, — я принял ее на работу без ведома хозяина.

— Для этого была какая-то причина?

Рохе вытащил из кармана комбинезона маленькую жестяную коробочку и открыл крышку. Внутри лежали три тонкие сигареты. Поколебавшись, он предложил их Райнхарду и Хаусману и испытал явное облегчение, когда они отказались.

— Пожалуйста. — Райнхард чиркнул спичкой и дал Рохе прикурить.

— Хозяин был бы против, — сказал Рохе. — Она была актрисой и не имела опыта административной работы.

— Почему тогда вы взяли ее?

— Мы были любовниками, — объяснил Рохе, — и я доверял ей. — Он сделал затяжку и выпустил две одинаковые струйки дыма из ноздрей. — Сейчас я понимаю, что поступил глупо, но тогда я действительно считал, что ей можно доверять.

— Как вы познакомились?

— Она выступала с провинциальной гастролирующей труппой, признаться, не очень хорошей. И вот эта труппа решила попытать счастья в столице. Как вы понимаете, критика приняла их в штыки, хотя Шнабель отпустил какой-то комплимент непосредственно в ее адрес. Он выразился примерно так: «Недостаток таланта у нее компенсируется красотой и тем, что она работает на сцене». Я не помню в точности его слова, но смысл был примерно такой. Эти ужасные отзывы оставили неприятный осадок: было много обвинений и контробвинений. Кульминацией всего этого стало то, что труппа закончила свое бездарное турне на сцене «Дуная» и сразу распалась. Она, то есть Шарлотта, в отчаянии пришла ко мне и… Ну, инспектор, вы, как умудренный жизненным опытом человек, понимаете, что такое случается.

Райнхард глубокомысленно кивнул.

— Она сказала, что не нуждается в моей благотворительности, — сказал Рохе. — Фройляйн Лёвенштайн была очень настойчива, говорила, что скорее уедет из Вены, чем будет для меня обузой. Поэтому сначала я дал ей несколько отдельных заданий, она справилась, и дело, кажется, пошло. Она делала все больше и больше, а мне приходилось делать все меньше и меньше. А однажды утром фройляйн Лёвенштайн исчезла. Раз — и нет. — Рохе щелкнул пальцами. — Все ее вещи остались в квартире, а самой ее не было. Зайдя в свой кабинет, я обнаружил, что сейф пуст. И что еще хуже, в счетах были ошибки, в записях о наших кассовых сборах царила полная неразбериха. Как вы, наверное, догадываетесь, хозяин этому совсем не обрадовался, и во всем обвинили меня.

— Вы дали ей код от сейфового замка?

— Нет, но я открывал его много раз в ее присутствии. Она оказалась гораздо более наблюдательной, чем я думал.

— Вы пытались ее найти?

— Да, конечно, но было уже поздно. Она уехала из Вены.

— Одна?

— Думаю, нет. Позже я узнал, что фройляйн Лёвенштайн крутила роман с театральным фокусником прямо у меня под носом. Он участвовал в нескольких летних представлениях «Дуная», которые не имели успеха и, конечно, прекратились. Наверное, они сбежали вместе.

Когда несколько капель дождя упало на комбинезон Рохе, он посмотрел на мрачное небо.

— Вы не знали, что фройляйн Лёвенштайн потом вернулась в Вену? — спросил Райнхард.

Рохе покачал головой.

— Нет, понятия не имел. Если бы я об этом знал, инспектор, вы сейчас с полным правом могли бы предъявить мне обвинение в ее убийстве.

 

34

Мысли стремительно проносились в голове Либермана, пока он пытался осознать эту странную перемену, свидетелем которой только что стал. Мисс Амелия Лидгейт в образе Кэтрин по-прежнему внимательно смотрела на него. Казалось бы, она пока не представляла физической опасности, но он прекрасно знал, что появление второго «я» — это очень редкое и непредсказуемое явление: такая ситуация требовала осторожности и уважения к сложности человеческого разума.

Либерман и «Кэтрин» некоторое время оставались на своих местах. Молчание затягивалось, в воздухе повисла тревога. Все еще немного растерянный, Либерман начал вспоминать английские слова и фразы, которые когда-то знал. Это занятие успокоило его и позволило наконец сосредоточиться.

— Где Амелия? — спросил он.

— Она спит. — Даже тембр голоса мисс Лидгейт странным образом изменился, ее голос как будто стал выше.

— Она знает, что вы здесь?

— Нет, она спит.

Либерман догадался, что второе «я» мисс Лидгейт, видимо, было ребенком.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Меньше, чем Амелии.

— Это понятно, но все же — сколько?

Кэтрин вздернула подбородок и произнесла голосом, который несомненно, должен был создать впечатление превосходства:

— Доктор Либерман, разве вы не знаете, что невежливо спрашивать женщину о ее возрасте? — Сказав это, она оттолкнулась от кровати и спрыгнула прямо на пол, шлепнув босыми пятками по кафелю. Затем она поправила платье, прижав ладони к талии и проведя ими по бедрам. Ткань расправилась, подчеркнув изгибы ее тела. Наверное, она хотела выглядеть соблазнительно, но Либерман видел, что в позе этой молодой женщины все еще было что-то детское. Эта невинность и в то же время своего рода опыт, проскальзывающие в поведении девочек в период полового созревания, их естественный, почти бессознательный флирт.

Кэтрин шагнула вперед, затем, стянув платье на бедрах, немного приподняла его и встала на носочки. Это было необычное движение, похожее на балетное па: возможно, она хотела изобразить элегантность.

— Как вы думаете, доктор Либерман, я красивая?

Либерман смущенно закашлялся и тут же вспомнил, что с тех пор, как появилась Кэтрин, мисс Лидгейт ни разу не кашляла.

Кэтрин наклонила голову, давая понять, что ждет ответа.

Либерман сглотнул, прежде чем осторожно произнести:

— Да.

Удовлетворенная ответом, но без тени улыбки, Кэтрин посмотрела на дверь.

— Где ваш друг?

— Какой друг?

— Желтые волосы, голубые глаза и…

— Наверное, ты имеешь в виду доктора Каннера?

Кэтрин не ответила. Вместо этого она подошла к раковине и, увидев свое отражение в зеркале, остановилась, чтобы поправить волосы. Собрав их наверху обеими руками, она поворачивала голову то одним боком, то другим, чтобы рассмотреть прическу с разных сторон. Оставшись недовольной, Кэтрин нахмурилась и отпустила волосы, обрушившиеся вниз каскадом сверкающей меди.

— Мне он не нравится, — резко сказала она.

— Почему?

— Вы чересчур любопытны, доктор Либерман.

Проведя рукой по краю фарфоровой раковины, Кэтрин направилась к столу.

— Что это?

— Прибор для лечения.

Кэтрин расстегнула замочек и открыла ящик. Изучив его содержимое, она снова закрыла крышку.

— Как твоя рука? — спросил Либерман.

Кэтрин подняла правую руку, рукав ее платья при этом скользнул вниз и собрался складками вокруг плеча. Она внимательно посмотрела на свой локоть и запястье.

— С ней все в порядке, — ответила она. И, повернувшись, пошла обратно к кровати.

Оперевшись обеими руками о матрас, Кэтрин забралась на постель. Она села и начала болтать ногами. Неожиданно выражение ее лица стало совершенно отсутствующим: как будто произведя ограниченный набор действий, она остановилась, ожидая следующей реплики или подсказки.

Либерману стало интересно, будет ли Кэтрин выполнять его команды. Скорее всего она является не полностью развитой личностью, а просто частью сознания мисс Лидгейт, которая отделилась и достигла некоторой самостоятельности. Амелия Лидгейт все еще находилась в состоянии транса. Поэтому Либерман решил, что Кэтрин может тоже оказаться восприимчивой к гипнотическому влиянию. Стараясь хотя бы частично восстановить свой авторитет, он твердо сказал:

— Ляг, Кэтрин.

Пару секунд Кэтрин не двигалась. Потом, подняв ноги и закинув их на кровать, она легла. Либерман вздохнул с облегчением.

— Амелия рассказывала мне о том, что случилось, когда герр Шеллинг зашел в ее комнату, — сказал Либерман.

— Правда?

— Да. Ты была там в ту ночь?

— Конечно.

— Ты видела, как герр Шеллинг вошел в комнату?

— Было очень темно.

— Что ты помнишь?

Кэтрин сморщила нос и скривила губы.

— Это было отвратительно.

— Что именно?

— Эти его ужасные усы, они царапали меня. Его лицо было как кусок пемзы. Амелия испугалась до смерти. Ей следовало его оттолкнуть, но она ничего не сделала. Сердце ее колотилось так громко, что даже мне было слышно. — Она постучала по спинке кровати, воспроизводя неистовое и неровное биение испуганного сердца. — Он был слюнявый, как собака, и хватал, лапал, тискал…

Кэтрин замолчала.

— Что произошло потом?

— Вспыхнула молния, — продолжала Кэтрин. — И я увидела корзинку с вышиванием и ножницы. Он был так поглощен обслюнявливанием и тисканием, что можно было легко до них дотянуться. «Убей его, — сказала я. — Возьми ножницы и вонзи их ему в спину». Но Амелия не двинулась. Я слышала, как она сказала: «Нет, я не могу». Я стала ее уговаривать: «Ну же, давай, ты должна это сделать». Она снова сказала: «Не могу». Ее рука не двигалась. Тогда я сказала: «Ладно, тогда я сделаю это, если ты не можешь». Когда я взяла ножницы, герр Шеллинг вдруг отодвинулся. Снова вспыхнула молния. Стоя на коленях, он смотрел на меня. Потом опять стало темно, но эта картина до сих пор у меня перед глазами. Очертания головы, плеч, заостренные кончики его усов. Я села и ударила ножницами… Было слышно, как он ловит ртом воздух. Я почувствовала его сопротивление и ударила сильнее. Он выругался, а потом скатился с кровати. Дверь открылась и с грохотом закрылась… он ушел. Я положила ножницы обратно в корзинку и натянула одеяло до подбородка. За окном лил дождь, барабанил по крыше и шлепал по мокрым тротуарам внизу. Вдруг мне стало плохо, я почувствовала, что устала и совсем обессилела.

Кэтрин зевнула, прикрыв рот ладонью.

— Ты и сейчас чувствуешь себя уставшей?

— Немного…

— Тогда спи, — сказал Либерман. — Ты здесь в безопасности, Кэтрин. Закрой глаза, и очень скоро ты уснешь.

Веки Кэтрин задрожали, и через несколько мгновений ее дыхание стало размеренным. Либерман замер, наблюдая за своей спящей пациенткой.

— Доктор Либерман?

Он вздрогнул от неожиданности. Глаза Амелии Лидгейт снова были открыты.

— Доктор Либерман, — повторила она. — Пожалуйста, можно мне стакан воды? Я очень хочу пить.

Она говорила по-немецки.

 

35

Третья комната для приемов резиденции фон Рат предназначалась для меньшего количества гостей, чем первая и вторая, но все равно по общепринятым стандартам она была огромной. Потолок украшал великолепный плафон в классическом стиле, изображавший играющих на дудочках пастушков, танцующих с нимфами под дымчато-голубым небом. С двух сторон комнаты располагались камины из красного мрамора с высокими позолоченными французскими зеркалами, а все стены были увешаны старинными гобеленами. Вдоль длинного ряда окон со ставнями на малахитовых постаментах красовались бюсты древних философов и богов, которые смотрели на собравшихся людей невидящими глазами.

Брукмюллер зажег все свечи в канделябре и поставил его за спиной своей невесты. Затем он сделал знак Хёльдерлину погасить газовые лампы. Комната сразу сжалась, центр ее превратился в круг трепещущего света среди огромного темного пространства.

Оба мужчины вернулись к столу. Козима фон Рат внимательно осмотрела своих гостей. Несколько месяцев прошло с тех пор, как они в последний раз присутствовали на сеансе у фройляйн Лёвенштайн, но эти люди выглядели точно так же, кроме, может быть, графа, сильно припухший глаз которого все старались не замечать.

Слева от нее сидел Брукмюллер, затем Уберхорст, нервно сцеплявший и расцеплявший свои тонкие маленькие пальцы. Дальше сидел граф и — прямо напротив хозяйки — Натали Хек, чьи широко открытые глаза стали черными, как уголь. Справа от Козимы сидели Хёльдерлины: сначала Юно, беспрестанно моргающая, и Генрих, на лице которого застыло торжественное выражение. Заметно недоставало Брауна — красивого молодого художника.

Пышная фигура Козимы отбрасывала огромную тень на полированную поверхность круглого стола. Блестящие плитки с буквами в алфавитном порядке и цифрами от нуля до девяти — все написанные готическим шрифтом — располагались одинаковыми дугами. Ниже находились четыре плитки покрупнее со словами «Да», «Нет», «Может быть» и «Прощайте». В центре стола стояла деревянная дощечка в форме сердца на трех маленьких колесиках.

— Все готовы?

Присутствующие шепотом выразили свое согласие.

— Тогда начнем.

Козима положила толстый палец на дощечку, и все по очереди сделали то же самое.

— Мы собрались здесь сегодня, чтобы выяснить, что произошло с нашими друзьями Шарлоттой Лёвенштайн и Отто Брауном. Если здесь присутствует добрый дух, который может помочь нам в этом, пусть он объявится.

Дощечка не двинулась.

Полная грудь Козимы поднялась и опустилась при вздохе. На ее анкхе сверкнул драгоценный камень.

— Именем Исиды и Осириса, Адоная, Элохима, Ариэля и Иеговы мы смиренно просим вас, великие духи, обладающие бесценным Сокровищем Света, пожалуйста, помогите нам.

Повисла гнетущая тишина.

— Ни у кого из нас нет силы, — произнес Заборски с присущей ему резкостью.

— Мой дорогой граф, — сказала Козима, повернув свое плоское круглое лицо к эксцентричному аристократу, — никто из нас, конечно, не обладает особым даром фройляйн Лёвенштайн, но…

— Нам нужен ясновидец, — перебил он. — Настоящий.

— Если мы искренни в наших желаниях, — продолжала Козима, игнорируя слова Заборски, — то духи помогут нам.

Оглядев собравшихся, она добавила:

— Пожалуйста, давайте все сосредоточимся. Думайте о фройляйн Лёвенштайн и откройте свои сердца воздействию высших сил. Придите, благословенные духи, придите к нам… — Голос ее стал выше и задрожал под влиянием эмоций. — Придите, духи, придите…

Дощечка дрогнула и сдвинулась на дюйм.

Натали Хек открыла рот от удивления и бросила косой взгляд на графа Заборски.

— Вот, видите! — воскликнула Козима с упреком. — Они здесь… духи пришли.

Граф казался равнодушным.

— Кто ты? — продолжала Козима. — Кто ты, о дух, ответивший на наш призыв?

Дощечка покрутилась немного на месте и двинулась к первой дуге с буквами. Острый край сердца, служивший указателем, остановился под буквой «Ф». После короткой паузы дощечка показала буквы:

ЛОРЕСТАН

— Флорестан, — сказала Козима, сияя от радости. — Приветствуем тебя, Флорестан, обладающий сейчас бесценным Сокровищем Света. Кем ты был, Флорестан, когда ты находился в человеческом облике?

Дощечка показала:

ДИРИЖЕР

— Где ты жил?

ЗАЛЬЦБУРГ

— Когда ты ушел из царства материального?

1791

— Ты поможешь нам, Флорестан?

ДА

— Благословенный дух, уже две недели, как наша дорогая сестра Шарлотта Левенштайн покинула этот мир. Она хочет с нами пообщаться?

Дощечка не шевельнулась.

— У нее есть для нас какое-нибудь сообщение?

Ничего.

— Мы можем с ней поговорить?

Опять никакого движения.

Заборски фыркнул и сказал тихо:

— Этот Флорестан слишком слаб. Нужно вызвать более мощного духа.

— Дорогой граф, — сказала Козима, стараясь изобразить улыбку, — мы должны выказывать уважение всем посланникам светлого мира.

Фрау Хёльдерлин, сидящая рядом с Козимой, повернулась к ней и шепнула:

— Спросите еще раз.

— Флорестан, — позвала Козима, голос ее все еще дрожал, — Шарлотта Лёвенштайн хочет поговорить с нами?

Тишина.

— Спросите его, что случилось, — прошипела фрау Хёльдерлин. — Спросите, что с ней случилось?

— Шарлотту Лёвенштайн забрали… — осторожно начала Козима, — высшие силы?

Дощечка двинулась по кругу и остановилась недалеко от того места, где была в самом начале.

ДА

— Первого ранга?

НЕТ

— Второго?

НЕТ

— Третьего? — От недоверия сопрано Козимы фон Рат перешло на невозможно высокий регистр звучания.

Дощечка покатилась по столу к соответствующей плитке.

ДА

Собравшиеся начали перешептываться.

— Но почему? — вскрикнула Козима.

Шепот затих, и дощечка снова поехала к буквам и показала:

ГРЕХ

— Какой грех?

ТЩЕСЛАВИЕ

Толстая шея Козимы задрожала от волнения, и она спросила:

— Она пыталась управлять высшими силами?

ДА

— Зачем?

Дощечка не ответила, и комната опять погрузилась в тишину.

— Зачем она это делала? — повторила Козима.

Дощечка не шелохнулась.

— Где она? — продолжала Козима. — Куда ее забрали?

Ничего.

— А что насчет Отто? — сказала Натали Хек. — Спросите, что случилось с ним.

Кивком головы показав, что услышала ее, Козима спросила:

— Флорестан, а где герр Браун?

И снова ничего.

— Герра Брауна тоже забрали?

Дощечка дрогнула и медленно подкатилась к ответу

НЕТ

— Он жив?

Деревянное сердце описало несколько больших кругов и остановилось на пустой части стола, так и не дав ответа.

Уберхорст кашлянул, чтобы привлечь внимание, и сказал нерешительно:

— Можно… Можно я задам вопрос?

— Пожалуйста, — ответила Козима.

— Я хочу знать, должен ли я рассказать им?

— Рассказать кому? Что?

— Это… — Уберхорст сделал паузу и закончил: — Это личное.

— Мой дорогой! — вмешался Брукмюллер, и от его звучного голоса, казалось, задрожал даже стол. — Вы находитесь среди друзей!

В стекле пенсне маленького слесаря отразился свет. Его глаза напоминали два овала мерцающего пламени.

— Это личное дело, герр Брукмюллер.

Граф, сидевший рядом с Уберхорстом, обратился прямо к нему, как будто вокруг больше никого не было. Его голос звучал бесстрастно:

— Она что-то сказала вам? Фройляйн Лёвенштайн?

Слесарь заглядывал по очереди в лица собравшихся в надежде встретить поддержку, но безуспешно.

— Герр Уберхорст, — сказала Козима, — если вы хотите получить ответ на свой вопрос, вы должны прислушиваться к мнению круга. Мы должны помочь духу Флорестану своей единой волей. Это невозможно, если у вас есть какой-то секрет.

— Вы имеете в виду полицию, Уберхорст? — спросил Хёльдерлин. — Это им вы хотите что-то рассказать?

Уберхорст отнял руку от дощечки и начал грызть ногти.

— Пожалуйста, я всего лишь пытаюсь… — Его бормотание стало невнятным.

— Я всего лишь хочу получить простой ответ. — Он уже едва сдерживал свое волнение. — «Да» или «нет».

Дощечка двинулась по спирали, быстро указывая на буквы.

РАССКАЗАТЬ КОМУ?

— Видите, Уберхорст, — сказал Брукмюллер, — духу тоже нужны пояснения.

— Это дело чести. Герр Брукмюллер, больше я не могу ничего сказать.

КОМУ?

снова потребовала дощечка.

— Герр Уберхорст, — сказала Козима, — пожалуйста, не отказывайте посланнику мира света.

Уберхорст помотал головой.

— Хорошо, герр Уберхорст, — продолжала Козима. — Я попробую ради вас, но, думаю, мы вряд ли получим ответ. Флорестан, о дух, обладающий Сокровищем Света, должен ли герр Уберхорст рассказать… — она сделала паузу, подняв брови, — им?

Уберхорст снова положил палец на дощечку.

Устройство осталось совершенно неподвижным.

— Вот видите, — сказала Козима. — Я так и знала.

Все посмотрели на Уберхорста. Взгляд его был прикован к деревянному сердцу.

— Это неправильно, — тихо сказал он.

— Что вы имеете в виду? — спросила Козима. — Что неправильно?

— Я не верю… — Голос Уберхорста звучал медленно и вяло, как будто он говорил во сне. — Я не верю, что фройляйн Лёвенштайн забрал… унес… какой-то демон. Она была очень хорошей, очень доброй.

— К вам, может быть, — буркнула вполголоса Натали. Уберхорст поднял голову. Ему не было видно лица белошвейки, он мог разглядеть только большую стеклянную серьгу, висящую в ее ухе.

— Герр Уберхорст, — сказала фрау Хёльдерлин, — дух говорит, что фройляйн Лёвенштайн виновна в грехе тщеславия. И как бы я хорошо к ней ни относилась, как бы я ни восхищалась ее даром…

— Она была очень тщеславной женщиной, — сказала Натали, помогая фрау Хёльдерлин сделать неизбежный вывод.

— И, несомненно, очень красивой, — добавил Заборски.

— Это правда, — сказал Хёльдерлин. — Однако мы должны помнить, что обладание физической красотой может ослабить дух. Разве не сталкиваемся мы часто со случаями, когда те люди, которых мы считаем красивыми, оказываются особенно подверженными таким грехам, как гордость и тщеславие?

— Странно слышать это от вас, Хёльдерлин, — сказал Заборски.

— Почему это? — огрызнулся Хёльдерлин.

— По-моему, вы восхищались ее красотой ничуть не меньше других.

— Черт возьми, что вы име…

— Господа! — Голос Козимы фон Рат был резким и сердитым.

— Хватит! — рявкнул Брукмюллер.

— Господа, прошу вас! — Козима обиженно надулась, и ее курносый нос между пухлыми щеками стал невероятно похож на хобот. — Нам нужно продолжать.

Фрау Хёльдерлин, прищурившись, посмотрела на мужа, на лбу которого выступили капельки пота.

— Флорестан, — позвала Козима. — Флорестан, мы можем что-нибудь сделать, чтобы помочь нашей покойной сестре Шарлотте?

Дощечка покрутилась по столу и резко остановилась.

НЕТ

— Должны ли мы молиться о спасении ее души?

Дощечка описала еще круг.

НЕТ

— Тогда что нам делать?

Перекатываясь из стороны в сторону, деревянное сердце поколебалось немного на пустой части стола, а потом врезалось в самую большую плитку

ПРОЩАЙТЕ

— Он ушел, — сказала Козима, тихо и немного грустно.

Герр Уберхорст первым убрал палец с дощечки. Это движение было быстрым и неожиданным, как будто он вдруг обжегся. Фрау Хёльдерлин, отчаянно моргая, продолжала пристально смотреть на своего мужа.

 

36

Экипаж с грохотом тронулся и сразу же оказался вовлеченным в неспешный поток омнибусов, трамваев и целого каравана запряженных лошадьми повозок. Прилавки рынка тянулись до самого здания Сецессиона, и отовсюду слышались крики уличных торговцев рыбой, мясом и хлебом, взрослых и детей с тележками и подносами. Все эти голоса сливались в нестройный торгашеский хор. Самым заметным зданием на Линке Винцелле был театр «Ам дер Вин», где сто лет назад впервые давали оперу Бетховена «Фиделио». Либерману показалось логичным, что сецессионисты прославили гений великого композитора всего в нескольких метрах от этого почти святого места.

— Итак, — сказал Либерман, поправляя воротник и галстук. — Вот мы и пришли.

Клара и Хана посмотрели на здание Сецессиона. Естественно, взгляд их сразу привлекла самая видная его часть — золотой купол, покрытый тонкими позолоченными бронзовыми пластинами.

— Теперь понятно, почему его называют «золотой капустой», — сказала Хана.

— Но дорогая, как ты можешь так говорить? Это же настолько красиво, — возразил Либерман.

Он предложил руки Кларе и Хане, и они пошли к зданию.

— Времени — его искусство, искусству — его свободу, — прочитала Хана рельефную надпись под куполом.

— Я надеюсь, ты разделяешь это мнение?

— Ver sacrum. А что это?

— Это название их журнала. Так называется римский ритуал жертвоприношения, который проводили, когда городу угрожала опасность. С молодых людей брали клятву, что они спасут столицу. А Сецессион, в свою очередь, поклялся спасти Вену от консерватизма.

— А нас в самом деле нужно спасать? — многозначительно спросила Клара.

— Ну, спасать — это, наверное, слишком громко сказано. Помогать — будет точнее.

Они поспешили перейти дорогу, чтобы не оказаться зажатыми между гружеными лесом телегами. Поднявшись по лестнице, они увидели наверху трех горгон, каменные лица которых обрамляла позолоченная листва.

Либерман заплатил на входе по кроне за каждого и взял каталог. На обложке был изображен стилизованный ангел со светящимся диском в руке.

Охваченные нетерпением, Клара и Хана быстро, почти бегом, устремились вперед.

— Подождите, — остановил их Либерман, открывая каталог и листая страницы.

— В чем дело? — спросила Клара.

— Я хочу найти план расположения залов.

— План? Макс, неужели ты думаешь, что мы заблудимся?

Хана хихикнула.

— Нет, — ответил Либерман, — дело не в том, что мы можем заблудиться, Клара. Просто я хочу знать, что мы увидим.

— Конечно Клингера, — сказала Клара. — И Климта.

— Само собой, но здесь выставлены работы и многих других художников. — Он показал имена на плане. — Видите: Андри, Аухенталлер, Мозер… Даже не знаю, с кого начать. Так, посмотрим…

Почитав несколько секунд, он добавил:

— Советуют начать с левого крыла.

Озорно посмотрев на Хану, Клара повторила:

— С левого крыла.

И они устремились вперед так быстро, что Либерману пришлось закрыть каталог и поспешить за ними.

Войдя в длинную комнату, они увидели там несколько человек, которые смотрели вверх. Либерман проследил за направлением их взглядов, и сердце его дрогнуло от восторга. Верхняя часть трех из четырех стен была украшена необычной фреской. Либерман тихо сказал своим спутницам:

— «Бетховенский фриз».

Клара и Хана посмотрели было вверх, но тут же отвлеклись на гордость выставки — статую Бетховена работы Клингера, которую было видно сквозь большой прямоугольный проем в стене. Обе девушки устремились к этому ярко освещенному месту.

— Хана, Клара, — прошипел Либерман. — А как же Климт!

Обе оглянулись и озадаченно посмотрели на Либермана. Девушки застыли в забавных позах с поднятыми руками, указывающими на шедевр Клингера.

В ответ на их недоуменные взгляды, Либерман поднял голову к потолку. Они проследили за его взглядом.

— О… — прошептала Клара, вдруг разглядев эту фреску.

Либерман заглянул в каталог и жестом подозвал сестру и невесту.

— На создание этих панно, — начал он, вкратце пересказывая то, что прочитал в путеводителе, — автора вдохновила вагнеровская интерпретация Девятой симфонии Бетховена. Первое называется «Тоска по счастью», второе — «Враждебные силы», а третье — «Тоска по счастью, излитая в поэзии». Все вместе они символизируют победу искусства над несчастьями.

В зале царила пугающая тишина — как в склепе. Посетители замерли, глядя на волшебную панораму Климта, как будто в ней заключалась какая-то тайна, которая может открыться только самому внимательному.

Либерман медленно переводил взгляд с одного панно на другое, пока не почувствовал легкое головокружение. Цвета были такие яркие: красный оттенка бычьей крови, аквамариновый, серебристый, цвет ржавчины и, конечно, много золотистого. Либерману показалось, что Климт использовал в этой работе не краски, а самоцветы, железную руду и драгоценные металлы.

Только когда глаза Либермана привыкли к пестрой карусели цветов шедевра Климта, он смог оценить персонажей, которые постепенно стали проявляться как отдельные личности. Худые обнаженные тела с мольбой протягивали руки к рыцарю в доспехах; уродливая обезьяна с крыльями сидела на корточках среди вызывающих ужас мертвых голов и сирен, а мужчина и женщина, прижавшись друг к другу, целовались под хором ангелов. Некоторые части фрески излучали тишину и спокойствие, тогда как другие изображали бурную деятельность и, казалось, каждый сантиметр находился в движении: рябь, волны, водовороты и воронки. Висевшие на стенах зеркала, в которых умножались персонажи панорамы, словно оживляли фрески.

В зал вошла женщина средних лет с пышной грудью в сопровождении молодого человека, который показался Либерману знакомым. Он подумал, что мог встречать его в районе Альзергрунд и что он доктор, но не был в этом уверен. Дама подняла лорнет и стала рассматривать фриз. Через несколько секунд она уже недовольно что-то говорила на ухо своему спутнику, иногда повышая голос, так что были отчетливо слышны слова «непристойность» и «греховный».

Молодой человек кивал и соглашался с ее неодобрением: «Образы безумия… застывшие идеи». Когда он подошел ближе, Либерману стало слышно лучше: «…бесстыдная карикатура на благородную человеческую натуру. Только один тип интеллектуалов может получать удовольствие от созерцания этих извращенных сцен».

«Да, — подумал Либерман. — Это доктор, и скорее всего антисемит».

Он с тревогой посмотрел на Клару и Хану и с облегчением понял, что они не слышали этого диалога.

Пара прошла мимо, и дама не смогла удержаться от еще одного ядовитого комментария: «…он нарушил границы хорошего вкуса. На эту выставку не пойдет ни одна уважающая себя молодая особа».

Расслышав на этот раз неодобрительные слова женщины, Хана расстроилась. Либерман приобнял ее за плечи.

— Я думаю, это было адресовано мне, а не тебе, Хана. — Его сестра нервно улыбнулась. — Уверяю тебя, нет ничего плохого в том, чтобы прийти и посмотреть на великое искусство.

— Ты видел, как она на нас посмотрела? — возмущенно сказала Клара, но, обратившись снова к фреске, она с сомнением добавила: — Хотя…

— Хотя что? — спросил Либерман.

— Частично она права, в некотором роде… — Клара показала на изображение в центре стены и подняла брови. — Я хочу сказать, что это довольно… — Она замолчала, не найдя подходящего слова.

— Смело, — подсказала Хана.

— Да, — согласилась Клара. — Смело.

Обнаженные тела Климта выражали чувственность и плотские желания. На центральном панно была изображена потрясающе красивая женщина, которая сидела, прислонившись щекой к колену, а лавина ее роскошных волос низвергалась между раздвинутыми ногами. На ее лице застыло выражение порочной сексуальности, а за приоткрытыми губами видны были зубы.

— Боже, а это что такое? — продолжала Клара. — Какое чудовищное… существо.

Либерман снова заглянул в каталог.

— Гигант Тифон, против которого тщетно сражались даже боги. Рядом с ним фигуры, символизирующие болезни, безумия и смерти.

Клара посмотрела на Хану. Что-то промелькнуло между ними, они обменялись заговорщическим взглядом и едва не рассмеялись.

Зал опустел. Пользуясь освободившимся пространством, Либерман постоял в нескольких местах, рассматривая работу с разных ракурсов. Однако его глаза постоянно возвращались к сидящей соблазнительнице. Что-то в ее лице напомнило ему Кэтрин, второе «я» гувернантки-англичанки.

Воспоминание обрушилось на него, сломав поверхностное сопротивление его собственного сознания. Кэтрин разглаживает больничный халат, тонкая ткань обтягивает ее бедра и живот.

Стыдясь своих мыслей, Либерман отвернулся.

Клара что-то шептала на ухо Хане. Его сестра улыбнулась и прикрыла рот рукой, как будто от удивления. Его охватили противоречивые эмоции: нежность и — неожиданно — разочарование. Клара была взрослой женщиной, на восемь лет старше Ханы, но это не мешало ей легко обмениваться девичьими шуточками с его шестнадцатилетней сестрой. Конечно, игривость Клары — это часть ее обаяния. Но в нынешней ситуации, в этом великом храме искусства, такая игривость казалась уже не признаком хорошего настроения, а незрелостью. Но Либерману тут же стало неловко за свою чрезмерную строгость, и, мысленно поругав себя за это, он направился к своим спутницам.

— А сейчас что вас рассмешило?

— Тебе это будет неинтересно, — лукаво ответила Клара. Либерман пожал плечами. — Пойдем дальше? — спросила она и, взяв Хану под руку, двинулась в конец зала, откуда несколько лестниц вели в боковой проход. Перед тем как покинуть «Бетховенский фриз», Либерман провел пальцами по грубой штукатурке на стене и снова задумался об образе соблазнительницы.

— Быстрей, Макс, я хочу посмотреть Клингера, — сказала Клара. Она энергично махала ему рукой, причем ладонь ее была сложена лодочкой. Хана, заразившись нетерпением Клары, присоединилась к ней.

— Да, Макс, иди скорей сюда.

— Но это тоже Клингер.

— Но это же не его Бетховен, так?

Либерман улыбнулся, забавляясь нетерпением девушек. Они вошли в большой зал в строгом стиле под сводчатым потолком, украшенным керамическими дисками и примитивными скульптурами, которые совершенно очаровали Либермана. Он почувствовал себя археологом, нашедшим чудом сохранившуюся могилу древнего правителя.

— Изумительно, правда? — воскликнул он.

— Да, — ответила Клара. — Но если мы будем двигаться с такой скоростью, то мы никогда не доберемся до главного экспоната.

Не обращая внимания на замечание Клары, Либерман продолжал:

— Очень трогательно, тебе не кажется? Эта атмосфера, которую они создали… Знаешь, я читал в «Нойе пресс» отзыв одного критика, забыл фамилию… Так вот он писал, что к тому времени, когда люди доходят до центрального зала, они впадают в состояние, близкое к гипнозу. Я очень хорошо понимаю, что он имел в виду, а ты?

Вытянув руки перед собой, Клара закрыла глаза и медленно, как лунатик, пошла вперед, шаркая ногами. Неожиданно несколько мужчин вошли в зал. Один из них выглядел особенно напыщенным — высокий бородатый господин в соломенной шляпе и в белом жилете из плотной ткани.

— Клара! — воскликнула Хана.

Клара открыла глаза и, быстро оценив ситуацию, сделала вид, что тянется к Либерману, чтобы стряхнуть волосок с его пиджака. После того как эти господа прошли, Клара и Хана расхохотались и стали взволнованно обсуждать произошедшее.

— Дамы, — строго оборвал их Либерман, погрозив им пальцем. Он пошел дальше, зная, что Клара и Хана идут следом с притворным раскаянием на лицах, но не в силах перестать хихикать.

Бетховен Клингера располагался на возвышении в центре и был окружен невысокой оградкой. Полуобнаженный великий композитор сидел на большом троне: наклонившись вперед и сжав кулаки, он смотрел куда-то вдаль. Бетховен выглядел как бог — тяжелая квадратная голова давала ощущение солидности, могущества и достоинства.

Здесь был центр, святая святых всей выставки, где почитатели искусства могли ему поклоняться.

Здесь не было той высокомерной пары, но вокруг скульптуры бродило много других людей.

— Как красиво, — проговорила Клара. — Он похож… он похож на Зевса.

— Да, — согласился Либерман, приятно удивленный. — Наверное, это и хотел показать скульптор.

— У него какой-то недовольный вид, — сказала Хана.

— Между прочим, — начал Либерман, — у Бетховена было множество поводов для недовольства. Ты знаешь, что Малер давал здесь камерный концерт — исполнял Девятую симфонию в честь открытия выставки?

— Правда? — сказал Хана. — Наверное, это было здорово.

— И в присутствии самого композитора.

— Дорогая, — доверительно сказала Клара, взяв Хану под руку, — ты знаешь Моллов? Они живут в новом доме на две семьи в Хайлигенштадте, на Штайнфельдгассе?

Хана отрицательно покачала головой.

— Так вот, — продолжала Клара, — если ты их не знаешь, то твоя матушка наверняка знает. Фрау Молл была замужем за Эмилем Шиндлером, художником. Несколько лет назад он умер, и фрау Молл вышла замуж за одного из его учеников. А ее дочь, Альма Шиндлер… — Клара понизила голос, — такая кокетка, ты себе не представляешь. Говорят, что она очень привлекательна, но, честно говоря, я так не думаю. Так вот, в феврале она вышла замуж… за дирижера Малера.

— О! — воскликнула Хана, — это так замечательно!

— Ну, — продолжала Клара, — возможно, не так уж замечательно. Я слышала, что поженились они довольно поспешно…

Хана озадаченно посмотрела на нее, а Клара, придвинувшись, прошептала что-то на ухо девушке. Либерман видел, как на лице его сестры радость сменилась недоверием.

— Клара, — сказал Либерман, — зачем ты забиваешь Хане голову всякими глупыми сплетнями?

— Максим, — сказала Хана, — ты говоришь прямо как папа.

Раскрыв веер, Клара посмотрела поверх его трепещущего края как самая настоящая кокетка.

— Кто-то же должен держать Хану в курсе…

Либерман вздохнул и начал пристально смотреть в глаза Бетховена. Клара с Ханой продолжали шушукаться, но когда два элегантных молодых человека почтительно склонили головы перед шедевром Клингера, тут же замолчали.

 

37

— Очень любезно с вашей стороны, что вы согласились принять меня, министр Шеллинг. Полагаю, вы очень занятой человек.

Челюсть Шеллинга тряслась, когда он провожал Либермана в гостиную.

— Я очень хочу, чтобы мисс Лидгейт поскорее выздоровела. Когда она была здесь, то казалась очень несчастной. У меня сегодня довольно много дел, но я рал, что могу уделить вам ближайшие полчаса, если вы находите, что мое непрофессиональное мнение может чем-то помочь.

Шеллинг не был ни худым, ни полным. Он был одет в костюм темного цвета, рубашку с воротником-стойкой со скошенными концами и черный галстук-бабочку. Золотая цепочка для часов свисала с жилетного кармана; ткань жилета оттопыривалась на намечающемся брюшке. Этот костюм говорил о том, что он собирался ехать в парламент, как только закончится беседа.

— Спасибо, — сказал Либерман, — я не задержу вас дольше, чем это необходимо.

Из коридора появилась женщина и встала в дверях. Ее лицо выглядело измученным, а платье в цветочек делало ее похожей на пожилую матрону.

— Моя жена, — представил ее Шеллинг. — Беатриса, это доктор Либерман, он лечит Амелию.

— Фрау Шеллинг, — проговорил Либерман, поклонившись.

Она застыла на пороге, очевидно не зная, входить или нет.

— Не хотите ли чаю, герр доктор? — спросила она.

— Нет, спасибо, — ответил Либерман.

Она бросила быстрый встревоженный взгляд на мужа.

— Тогда я вас оставлю.

Она шагнула назад и закрыла двойную дверь.

— Прошу прощения, министр, — сказал Либерман, — но я хотел бы поговорить и с фрау Шеллинг.

— Боюсь, это невозможно, — категорично заявил Шеллинг. — Моя жена очень расстроена всем этим. Я настаиваю на том, чтобы ее больше не беспокоили.

— Конечно, вы правы, — согласился Либерман.

— Я знал, что вы поймете меня. Пожалуйста, садитесь.

Комната была большая и хорошо обставленная. В центре стоял круглый стол, покрытый скатертью с кисточками на концах. На столе были необычные для этого времени года цветы, и Либерман заподозрил, что они искусственные, сделанные из дорогого шелка. В шкафу за стеклом красовалась коллекция предметов искусства, а по обе стороны стояли две электрические лампы под зелеными абажурами. На маленьком столике в углу было выставлено множество семейных фотографий в серебряных рамках. Либерман заметил, что ни на одной из них не было герра Шеллинга вместе с женой.

— Министр, — начал Либерман, — насколько я понимаю, вы приходитесь родственником мисс Лидгейт?

— Да, ее мать — моя дальняя родственница. Наши семьи всегда поддерживали переписку. Когда Амелия закончила в Англии школу, по уровню образования соответствующую нашей гимназии, она выразила сильное желание учиться дальше здесь, в Вене, у доктора Ландштайнера. Наверное, девушка рассказала вам о дневнике ее деда?

— Да, рассказала.

— Тогда я предложил Грете, матери Амелии, отправить дочь жить к нам. У нас большой дом. Я решил, что могу заботиться об Амелии, если она взамен будет учить Эдварда и Адель английскому языку.

— Дети любили свою гувернантку?

— Да, очень. Все были довольны таким положением вещей.

Шеллинг откинулся на мягкую спинку стула и сцепил руки на животе.

— Когда вы поняли, что мисс Лидгейт нездорова?

— Доктор Либерман, — произнес Шеллинг, выставив вперед сомкнутые указательные пальцы. — Могу я быть с вами абсолютно откровенен?

— Это как раз то, чего я хочу.

— Я всегда испытывал сомнения в душевном здоровье этой несчастной девочки, с самой первой встречи.

— В самом деле?

— Она так странно себя ведет. А ее интересы? Кровь, болезни… Нормально ли для женщины, особенно молодой, увлекаться такими ужасными вещами? Я не психиатр, герр доктор, но я думаю, что в характере мисс Лидгейт есть нечто ненормальное. Ее не привлекают занятия, которые любят другие женщины. Она предпочтет лекцию в музее балу или копание в пыльных книгах на Виблингер-штрассе походу по магазинам за новой шляпкой. Честно говоря, после ее приезда у меня появились самые мрачные предчувствия.

Либерман заметил, что, несмотря на возраст, у Шеллинга были абсолютно черные волосы и усы. Очевидно он чем-то красил их, чтобы добиться такого эффекта.

— Моя жена тоже пришла к этому выводу, — продолжал Шеллинг. — Беатриса — добрая женщина — старалась, чтобы Амелия больше общалась с людьми. Она даже познакомила ее со своими близкими подругами, которые собирались здесь по средам, чтобы поиграть в карты таро. Стало очевидно, что девушку не привлекает это занятие, так же как и разговоры с ее сверстницами. Насколько я знаю, она упорно уходила рано, предпочитая общаться со своими книгами и дневником деда, а не с людьми. А молодая девушка не должна прятаться от общества. Хотя у меня нет специального образования, чтобы судить о таких вещах, но мне кажется, что подобное длительное затворничество не может быть полезно для здоровья. Разве не так, доктор Либерман?

— Я думаю, что чтение книг развивает личность.

— Возможно, но, по моему мнению — каким бы непрофессиональным оно ни было, — одинокая душа слишком легко теряет связь с реальностью и становится склонной к фантазиям.

Шеллинг прямо посмотрел в глаза Либерману и задержал взгляд. Казалось, он ждал, что молодой доктор что-то ответит. Но Либерман молчал и наблюдал за бьющейся жилкой на виске Шеллинга.

— Не так ли, герр доктор? — настаивал Шеллинг. На каминной полке зашумел механизм часов, своим звоном сообщая время. Шеллинг обернулся посмотреть на циферблат часов, и Либерман заметил, что при этом он повернул не только голову, а все тело. Прутья плетеного стула скрипнули, когда он пошевелился.

— Когда появились эти симптомы у мисс Лидгейт? — спросил Либерман.

Шеллинг подумал, прежде чем ответить.

— Моя жена заметила, что некоторое время назад она потеряла аппетит. А кашель и это… с ее рукой…

— Паралич.

— Да, кашель и паралич случились внезапно. Около трех недель назад.

— Произошло ли что-то важное, — спросил Либерман, — примерно в то время, когда наступил паралич? Например накануне ночью?

— Важное? Что вы имеете в виду под словом «важное»?

— Произошло ли что-то, что могло ранить мисс Лидгейт, причинить ей боль?

— Насколько я знаю, нет.

— Расскажите, пожалуйста, как это произошло. Как вы узнали о параличе?

— Да рассказывать особенно нечего. Амелия не вышла утром из комнаты в обычное время, сказав, что нездорова. Само по себе это не было странным — она часто жаловалась на недомогание, у нее слабый организм. Она не хотела открывать дверь, и Беатриса очень испугалась. Но потом моя жена все-таки уговорила Амелию впустить ее и пришла в ужас от увиденного. В комнате царил беспорядок, а на девушку страшно было смотреть: растрепанная, вся в слезах… к тому же ее мучил непрекращающийся кашель. Беатриса заподозрила, что Амелия пыталась что-то с собой сделать: на ее рукодельных ножницах была кровь.

— Вы при этом не присутствовали?

— Нет, я к тому времени уже уехал из дома. Вызвали семейного врача, и он посоветовал показать Амелию специалисту. Беатриса решила, для всех будет лучше, если Амелию положат в больницу. Девочка очень плохо выглядела, к тому же жена беспокоилась о детях. Беатриса не хотела, чтобы они видели Амелию такой… нездоровой.

— Родителям мисс Лидгейт сообщили?

— Конечно, я сразу послал телеграмму. Они спросили, нужно ли им приехать, но я заверил их, что в этом нет необходимости. Я объяснил, что здесь, в Вене, находятся лучшие специалисты в области лечения нервных расстройств. Не так ли, герр доктор?

Либерман принял этот хитроумный комплимент с натянутой улыбкой. Посмотрев поверх плеча Шеллинга, он показал на мрачный пейзаж на стене.

— Это Фримл, министр?

Шеллинг снова повернулся всем телом.

— Фримл? Нет, это немецкий художник Фраушер. У меня несколько его работ.

Изображая интерес, Либерман встал и при этом украдкой заглянул за воротник рубашки Шеллинга. Он увидел там краешек марлевой повязки.

— А вы коллекционируете картины, доктор Либерман?

— Немного, — ответил Либерман. — В основном малоизвестных сецессионистов.

— В самом деле? — сказал Шеллинг. — Боюсь, не могу сказать, что мне нравится их творчество.

— Это ничего, — скачал Либерман, — их начинают больше ценить со временем. Спасибо, что уделили мне время, министр.

— Как, вы уже уходите? — немного удивленно спросил Шеллинг. Он встал. — Похоже, я не особенно вам помог.

— Нет, ну что вы, — сказал Либерман. — Я многое от вас узнал.

Мужчины обменялись рукопожатиями, и Шеллинг проводил Либермана до двери.

Выйдя из этого дома, Либерман поспешил в больницу. Ему нужно было поговорить со Штефаном Каннером. Каннер и Шеллинг были абсолютно разными людьми, но у них было кое-что общее. Это была мелочь, которая, тем не менее, могла оказаться очень важной. А чтобы определить, насколько важной, Либерману нужна была помощь его друга Каннера в одном эксперименте.

 

38

Либерман и Райнхард закончили свой музыкальный вечер почти безупречным исполнением «Любви поэта» Шумана. Когда был подан коньяк в графине, а сигары обрезаны и закурены, оба они почти перестали разговаривать и, как это часто бывает, не отрываясь смотрели на огонь. Веселая мелодия третьей песни этого цикла Шумана все еще звучала в голове Либермана, особенно слова «Я люблю только одну…»

«Я люблю только ее — маленькую, настоящую, уникальную».

Почему эта строчка застряла у него в голове?

По сути, это было описание Клары. По что-то тревожное было в этой настойчивости.

«Я люблю только ее».

Музыка продолжала играть в голове Либермана, с каждым повторением приобретая все больше ироничности. Постепенно звуки призрачного концерта становились тише, вытесняемые другими звуками: потрескиванием дров в камине и возней слуги Эрнста, стиравшего пыль с нотных тетрадей и закрывающего крышку фортепиано.

— Оскар?

Райнхард повернулся и посмотрел на своего друга. Вопреки обыкновению, молодой доктор выглядел смущенным.

— Оскар, можно задать тебе личный вопрос?

— Конечно.

— Интересно… ты когда-нибудь… — Либерман остановился и поморщился. — Я хочу спросить… после того, как вы обручились, были ли вы абсолютно уверены, что поступаете правильно? Что женитесь, я имею в виду.

Выражение лица Райнхарда мгновенно смягчилось.

— Мой дорогой друг, конечно, у меня были сомнения. У всех они бывают.

Либерман выпустил облачко дыма, и плечи его с облегчением расслабились.

— Сколько времени прошло? — продолжал Райнхард. — С тех пор, как ты сделал предложение?

— Около трех недель. Хотя кажется, что гораздо больше.

— Знаешь, сейчас, когда первый восторг прошел, самые счастливые эмоции неизбежно уступают место серьезным размышлениям. В душу вползают сомнения, но так и должно быть. В конце концов, того, кто не обдумал бы как следует такое важное решение, по праву можно назвать дураком, ты согласен?

— Да, — сказал Либерман, — думаю, ты прав.

— Я не могу дать тебе никакого совета, Макс, — продолжал Райнхард, — потому что каждый человек должен сам прокладывать себе дорогу в жизни. Но я могу передать тебе немного своего опыта, который, может быть, пригодится, а может быть и нет. — Усталые глаза инспектора засветились необыкновенным блеском. — Если бы я пошел на поводу у этих сомнений, не знаю, что бы со мной стало! Какое бы жалкое существование я вел! Мужские клубы, поездки в Баден, иногда охота, случайные встречи с какими-нибудь продавщицами… Говорю тебе, Макс, не проходит ни одного дня, чтобы я не признавал себя одним из самых счастливых мужчин на свете. Моя жизнь была бы пуста и безрадостна без моей дорогой Эльзы и бесконечного счастья, которое дарят мне мои прекрасные дочери.

Для Либермана эти слова прозвучали очень обнадеживающе.

Райнхард продолжал в самых пылких выражениях говорить о своей жене и детях, и Либерман ответил ему взаимностью, рассказав немного о Кларе и ее семье. Максу стало немного неловко: он как будто вторил своему отцу, повествуя о длительных и крепких связях между семьями Либерманов и Вайсов. Но в то же время он чувствовал облегчение, как будто начал строить мост, соединяя разные части своей жизни воедино и делая эту связь более гармоничной и крепкой.

Потом они сменили тему и постепенно неохотно вернулись к неприятному случаю в институте.

— Знаешь, — сказал Райнхард, — я никак не могу выбросить это из головы. У меня перед глазами так и стоят эти несчастные… младенцы.

— Да, — согласился Либерман, — это было душераздирающее зрелище. — Он закурил еще одну сигару и спросил: — Об этом не писали газеты?

— Нет.

— Из-за комиссара Брюгеля?

— Конечно, — Райнхард нахмурился, услышав имя своего начальника. — Он говорит, что если это станет известно широкой публике, будет только хуже — убийство предстанет в еще более сенсационном свете.

— Есть ли какой-нибудь прогресс в этом деле?

Райнхард принялся описывать свой разговор с Рохе. Иногда Либерман задавал ему уточняющие вопросы, но большую часть времени молодой доктор внимательно слушал. Сигара медленно тлела в его руке, миллиметр за миллиметром превращаясь в безжизненный прах.

— На твоем месте я бы стряхнул пепел, — предупредил Райнхард.

Либерман лениво повернулся и легонько стукнул пальцем по сигаре. Пепел упал в пепельницу, оставив маленькое облако пыли.

— Как его зовут, этого Рохе? — спросил Либерман.

— Теодор.

Либерман подумал несколько секунд и потушил сигару. После этого он произнес:

— Они знали, что он может попытаться им отомстить.

— Кто, фройляйн Лёвенштайн и Браун?

— Да.

— Почему ты так считаешь?

— Когда я задавал вопросы Розе Зухер под гипнозом и она говорила голосом Лёвенштайн, было упомянуто имя Тео.

— Я этого не помню.

— Да, в самом конце. Тогда ее речь стала крайне неразборчивой… Она говорила что-то вроде: «Никогда, клянусь…» и «Боже, помоги мне…» И среди этих обрывочных фраз прозвучало имя Тео.

— Очень интересно.

— Большой город предоставляет мошенникам множество возможностей для обмана. Где еще они найдут столько простофиль, готовых отдать им свои денежки? И когда фройляйн Лёвенштайн и Браун потратили все свои нажитые нечестным путем средства, им просто необходимо было вернуться в Вену; хотя это было для них довольно рискованно. Они разорили Рохе, а, как мы прекрасно знаем, отчаявшиеся люди опасны. Поэтому меня никоим образом не удивляет, что его имя прозвучало в их споре.

Райнхард покачал головой.

— Не знаю, Макс. Только потому, что они упомянули его имя… это же не значит, что они его боялись? Мы даже не знаем наверняка, что они говорили именно об этом Тео.

— Верно, но эта гипотеза заслуживает внимания. Он произвел на тебя впечатление человека, способного на убийство?

— Боюсь, что все обманутые мужчины, особенно преданные возлюбленной, способны на убийство.

— Еще нужно принять во внимание то, чем он сейчас занимается: работает на оружейном заводе. Мог ли он сделать пулю с необычными, на первый взгляд магическими свойствами?

— Я не думаю, что бывший управляющий театром мог, просто работая на оружейном заводе, приобрести больше знаний в области баллистики, чем наши полицейские эксперты. По-моему, это невозможно. И с какой стати виновный человек стал бы делать такие признания?

— Что ты имеешь в виду?

— Помнишь, он сказал, что убил бы Шарлоту Лёвенштайн, если бы у него была такая возможность?

— А может быть, он этого и добивался, Оскар? Ввести нас в заблуждение, притворяясь честным?

— Нет, я так не думаю. Кроме того, чем больше мы узнаем о Брауне, тем более он становится похож на преступника. Ты согласен?

Либерман не ответил.

— Очевидно, что он был любовником и сообщником фройляйн Лёвенштайн, — продолжал Райнхард. — И так как он был иллюзионистом, то вполне мог проделать все эти трюки на месте преступления. Ты же сам настаивал на том, что это все фокусы.

Либерман продолжал молчать.

— Для этого человека нет ничего святого, — обвинительная речь Райнхарда становилась все более пылкой. — Вспомни, например, как он пользовался доверчивостью этой несчастной белошвейки. Это просто подло. Он вспыльчивый человек, и кроме того, его никто не видел с той ночи, когда была убита фройляйн Лёвенштайн.

Либерман прикусил нижнюю губу и недоверчиво хмыкнул, все еще не соглашаясь с собеседником.

— Что? — спросил Райнхард, которого немного раздражало упрямство друга.

— Я все-таки еще не до конца понимаю.

Райнхард жестом попросил Либермана продолжить.

— Мы должны понять, какие у Брауна были мотивы, — сказал Либерман. — Что ему было нужно? Что он выигрывал от ее смерти?

— Деньги. Ведь сбежал же он с деньгами Рохе.

— Но убийство — это совсем другое дело. И потом, вряд ли фройляйн Лёвенштайн можно назвать богатой.

— Может быть, это было как-то связано с беременностью, с будущими детьми.

— Беспринципные люди редко утруждают себя беспокойством о своих незаконнорожденных отпрысках.

— А вдруг он убил ее под влиянием эмоций во время одной из ссор?

— Невозможно. Фокусы требуют подготовки.

— Тогда мотив нам все еще неизвестен, но мы узнаем его, когда поймаем Брауна.

— При всем моем уважении к тебе, Оскар, так нельзя. — После небольшой паузы Либерман добавил: — Это слишком примитивно. Нельзя выдавать желаемое за действительное, если хочешь прийти к правильному решению.

Райнхард подавил улыбку, но не смог удержаться и насмешливо поднял брови. Либерман взял свой стакан и, аккуратно взболтав в нем коньяк, вдохнул насыщенный аромат.

— Есть еще кое-что, — продолжал он. — Почему Браун сбежал, как обычный уличный воришка, запутав таким хитроумным способом полицию? Этим он только навлек на себя подозрения.

— Возможно, он передумал, разуверился в созданной им иллюзии, решил, что она никого не обманет.

— Да нет, вряд ли.

— Бывает, что люди ведут себя непредсказуемо, — сказал Райнхард. — Ты, как никто другой, должен это понимать. Мы не всегда можем найти изящное решение.

— Это верно, — ответил Либерман, — но я твердо убежден в том, что самые изящные решения являются также правильными. Хочешь еще сигару, Оскар?

Перед тем, как воспользоваться этим предложением, Райнхард вытащил из кармана фотографию, которую передал Либерману. — Вот, взгляни.

На снимке был красивый чисто выбритый мужчина около тридцати лет.

— Отто Браун?

Райнхард закурил, выпустил несколько облачков голубого дыма, пока табак разгорался.

— Мы взяли ее у театрального агента, который представлял этого негодяя в то время, когда тот выступал со своими магическими номерами в «Дунае». Фотография довольно старая, но сходство очевидно. Я приказал ее размножить и разослать в отделения полиции по всей стране.

Либерман внимательно рассматривал портрет, повернув его к свету, идущему от камина.

— Итак, что вы можете сказать про лицо этого человека, герр доктор? Заметили что-нибудь интересное?

— Оскар, — сказал Либерман, его лицо приняло обиженное выражение, — ты подозреваешь меня в занятии псевдонаукой, своего рода гаданием, не лучше хиромантии.

— Я думал вы, доктора, используете физиогномику?

— Многие разделяют теорию Ломброзо о том, что можно вычислить преступника по расположению его ушей или размеру челюсти. Но я лично мало с чем согласен в этом учении. — Либерман показал Райнхарду фотографию. — Посмотри на него. Ты видишь признаки животного происхождения на его лице? Атавизмы? Я не вижу. Я даже пойду дальше и скажу, что его внешность говорит как раз об обратном. В чертах его лица есть нечто благородное. Он больше похож на поэта-романтика, например на молодого Шиллера, чем на мошенника. Нет, Ломброзо не прав. Нельзя распознать преступника по форме его носа или рта. Значение имеет только его сознание.

Либерман вернул снимок Райнхарду, который, глянув на него еще раз, пожал плечами и спрятал в карман.

— А что с другими членами кружка фройляйн Лёвенштайн? — спросил Либерман. — Ты выяснил что-нибудь еще про них?

— Да, выяснил, — ответил Райнхард. — Я заинтересовался Брукмюллером после того, как мы увидели его с мэром на концерте в филармонии.

— Да?

— Мне показалось странным, что человек, общающийся с мэром и его приближенными, который занимается коммерцией, посещает спиритические сеансы в Леопольдштадте.

Либерман поворачивал стакан с коньяком в руке, наблюдая, как свет, преломляясь, образует калейдоскоп колеблющихся маленьких радуг.

— В мире много суеверных людей, Оскар.

— Ты прав. Но когда я допрашивал его, я думал: «Это не такой человек». Слесарь — да. Или Заборски, этот эксцентричный граф. Но Брукмюллер? Нет, не может быть.

— Ты то же думал и про Хёльдерлина, банкира.

— Да, думал… Откуда ты знаешь?

— Не важно, — отмахнулся Либерман. — Извини, продолжай, пожалуйста.

— Я решил кое-что разузнать, — продолжал Райнхард, подозрительно косясь на своего друга. — Сначала я выяснил, что Брукмюллер был активным членом Христианской социалистической партии, это его объединяет с Люггером. Потом я узнал, что он помолвлен с Козимой фон Рат.

— Той самой богатой наследницей?

— Да. Ты много о ней знаешь?

— Только то, что она очень богатая и очень полная.

— Она также очень странная.

— Что ты имеешь в виду?

— Она очень интересуется оккультизмом и верит, что в прошлой жизни была египетской принцессой. И это не секрет. На самом деле ее появление на некоторых общественных мероприятиях превращалось в настоящий спектакль. Один остряк, кажется Краус, сказал, что ее присутствие на светских собраниях производит более сильное впечатление, чем постановка «Аиды».

Либерман рассмеялся.

— Мне надо чаще читать «Факел». Он большой шутник, этот Краус, но когда речь заходит об искусстве, становится таким консервативным…

— Эта женщина, фон Рат, — продолжал Райнхард, — покровительствует спиритическим организациям. Очевидно, именно фон Рат открыла для общества фройляйн Лёвенштайн, а затем познакомила ее со своим женихом. Брукмюллер оставался верен группе фройляйн Лёвенштайн, в то время как фон Рат продолжала свои спиритические поиски в других местах, пробуя другие многочисленные кружки и новых медиумов. Это сохранилось у нее и по сей день.

— Откуда ты все это узнал?

— Брукмюллер рассказал во время допроса. Но тогда я понятия не имел, что Козима фон Рат — его невеста.

Либерман поставил стакан на стол и посмотрел на своего друга.

— Наверное, она поклоняется богу Сету?

Райнхард кивнул, молча обдумывая возможные выводы, которые вытекали из этого факта.

— Так или иначе, — продолжал Райнхард, — могу рассказать еще кое-что. Вчера я получил письмо от Козимы фон Рат, в котором она убеждала меня прекратить это бесполезное расследование. Очевидно, она входила в контакт с миром духов, которые подтвердили, что смерть фройляйн Лёвенштайн — дело рук сверхъестественных сил.

— Как мило с ее стороны, что она держит тебя в курсе событий. Что еще ты знаешь о Брукмюллере?

— Немного. Он выбился из низов, очень амбициозен. Сын провинциального мясника, он унаследовал дело отца. Много работал, сделал несколько удачных вложений капитала и сумел разбогатеть. Как ты знаешь, он владелец компании «Брукмюллер и K°», которая производит хирургические инструменты. Кажется, ему принадлежат еще две фабрики.

— А теперь он еще женится на наследнице одного из самых больших состояний в Вене.

— И об этом, как ты понимаешь, было много сплетен. Когда умрет старый Фердинанд и Козима унаследует все состояние, Брукмюллер приобретет значительное политическое влияние.

Оба замолчали.

— Ты упомянул того слесаря… — наконец проговорил Либерман. — Удалось узнать о нем что-нибудь еще?

— Да, хотя это не имеет прямого отношения к делу. Он странный человек, а его профессия неизбежно вызывает подозрения. Но…

— Ты все равно думаешь, что он не мог этого сделать?

Райнхард покачал головой.

В дверь осторожно постучали. В комнату вошел Эрнст.

— Извините за беспокойство, сэр, но пришел помощник инспектора Райнхарда. Он говорит, что у него срочное дело.

— Тогда проводите его сюда, — вставая, сказал Либерман.

— Вечно у них что-нибудь! — проворчал Райнхард. — Не надо было мне говорить им, где я буду. — Он встал, подошел к камину и облокотился на каминную полку. Через несколько мгновений появился Эрнст в сопровождении Хаусмана.

— Господин доктор, инспектор Райнхард. — Молодой человек поклонился.

Слуга незаметно вышел, прикрыв за собой дверь.

— Хаусман, что еще случилось? — Райнхард не мог скрыть своего раздражения.

— Извините, что побеспокоил вас и господина доктора, но только что случилось нечто, о чем, я подумал, вам следует знать.

— Ну, и что это?

— Отто Браун, сэр. Он пришел в участок на Гроссе-Сперлгассе. Сам сдался в руки полиции, объяснив, что хочет помочь нам разгадать эту загадку.

Райнхард помолчал, затем вытащил изо рта почти выкуренную сигару и бросил ее в огонь.

— Мне пришлось действовать по своему усмотрению, господин инспектор, потому что я не нашел старшего офицера. Надеюсь… — Либерман поднял руку, показывая, что ему не нужно оправдываться.

— Итак… — сказал Райнхард, раздувая щеки и безуспешно пытаясь найти слова для выражения своего удивления.

 

39

— Извини, Штефан, — сказал Либерман, наклонившись вперед и принюхиваясь к лацканам пиджака Каннера. Каннер смущенно поежился.

— Что? — спросил Каннер.

— Ничего.

— Так и должно быть. Этот костюм сегодня утром принесли из химчистки, и рубашка свежая — они даже не находились рядом с другими моими вещами.

— Отлично. Ты готов?

— Да, — ответил Каннер, хотя голос его выдавал крайнюю неуверенность.

Либерман положил Каннеру руки на плечи и дружелюбно его тряхнул.

— Все будет хорошо. Верь мне.

Он открыл дверь перед Каннером, который неохотно вышел в коридор, который заканчивался мрачной каменной лестницей.

— Я попросил сестру Рупиус встретить нас в девять тридцать, — сказал Либерман, когда они стали подниматься по ступенькам вверх.

— Макс, если ты своим экспериментом поставишь меня в глупое положение, я рассчитываю на компенсацию.

— Ужин в «Бристоле».

— Согласен.

— Но ты не попадешь в глупое положение.

Поднявшись на третий этаж, они преодолели узкий проход, ведущий к смотровым кабинетам.

— Сюда, — сказал Либерман. Остановившись, он посмотрел на часы. — Мы опоздали. — Повернув ручку, он распахнул дверь.

В комнате были сестра Рупиус и мисс Лидгейт.

Сестра встала:

— Доктор Либерман, доктор Каннер.

Она слегка покраснела.

— Доброе утро, сестра Рупиус, — сказал Либерман. — Мисс Лидгейт, доброе утро. — Повернувшись и указав на своего друга, Либерман продолжал: — Мисс Лидгейт, вы наверняка помните моего коллегу, доктора Штефана Каннера.

Англичанка посмотрела на Каннера прозрачным взглядом.

— Я не помню, чтобы нас представляли друг другу.

Каннер слегка поклонился и осторожно приблизился, не спуская глаз с пациентки.

— Доктор Каннер посмотрит ваше горло, — сказал Либерман. — У него большой опыт в лечении кашля и болезней бронхов, возникших на нервной почве. Для меня очень важно его мнение.

Либерман сделал шаг назад, оставив Каннера одного рядом с пациенткой.

— Как вы себя чувствуете сегодня, мисс Лидгейт? — осторожно спросил Каннер.

Подняв голову, Амелия Лидгейт смотрела в ярко-голубые глаза доктора.

— Мне кажется, доктор Каннер, что мое состояние ничуть не изменилось.

— Понятно, — сказал Каннер, осторожно подходя к ней еще ближе. В это время мисс Лидгейт подняла левую руку, и Каннер немедленно остановился. Пациентка закашлялась, прикрыв рот рукой. Каннер оглянулся на Либермана, который коротко кивнул, убеждая своего друга продолжать. Каннер глубоко вздохнул и придвинул к пациентке деревянный стул.

Усевшись напротив девушки, Каннер улыбнулся и сказал:

— Не могли бы вы открыть рот, мисс Лидгейт. Как можно шире, пожалуйста.

Девушка открыла рот, и Каннер начал рассматривать ее горло.

— А сейчас, развернитесь, пожалуйста, к окну и откиньте голову немного назад… Хорошо. Скажите: «А-а-а-а».

Амелия Лидгейт все исполнила.

Каннер подвинул свой стул ближе, беспокойно косясь на непредсказуемую правую руку пациентки. Он открыл свой медицинский саквояж и вытащил маленькую лопаточку.

— Сейчас может быть немного неприятно, — предупредил он и прижал лопаточкой ее язык.

— Не могли бы вы покашлять?

Она кашлянула.

— Еще раз, чуть громче. Спасибо.

Он вытащил лопаточку и отдал ее сестре Рупиус. Снова потянувшись к портфелю, он вытащил стетоскоп.

— Наклонитесь вперед, пожалуйста.

Каннер встал и начал прослушивать Амелию, прося при этом пациентку покашлять или глубоко вдохнуть.

— Очень хорошо, — сказал он наконец, убирая стетоскоп. Сестра Рупиус протянула ему лопаточку, которую предварительно тщательно продезинфицировала и вытерла. Он положил инструмент обратно в саквояж и закрыл застежку.

— Спасибо, — сказал он. Затем, повернувшись к Либерману и взяв свой саквояж, он добавил: — Осмотр окончен, — и с облегчением улыбнулся.

— Сестра Рупиус, — сказал Либерман, — проводите, пожалуйста, мисс Лидгейт обратно в палату.

Сестра улыбнулась и развернула коляску мисс Лидгейт.

Либерман открыл перед ними дверь и сказал своей пациентке:

— Я приду через несколько минут, мисс Лидгейт, как только поговорю с доктором Каннером.

Он закрыл дверь.

— Итак, — сказал Каннер. — Это очень интересно, странно, я бы даже сказал.

— Вот видишь? Я же говорил тебе, что все будет хорошо.

Каннер покачал головой.

— Значит, все это было из-за моего одеколона?

— Да. У министра Шеллинга точно такой же.

— Министр Шеллинг?

— Да, Штефан, человек, который пытался ее изнасиловать.

 

40

Козиму фон Рат поразила перемена во внешности фрау Хёльдерлин. Она выглядела намного моложе. Ее волосы были окрашены в рыжий цвет, заплетены и заколоты наверх большим черепаховым гребнем. На ней было элегантное алое тюлевое платье и светло-коричневые замшевые туфли, идеально сочетающиеся с чулками. Но общее впечатление от этой перемены портило ее постоянное нервное моргание.

— Он странный человек, — сказала Козима, — это несомненно. Но я боюсь, что он еще и плохой человек.

Фрау Хёльдерлин предложила наследнице еще чаю и пирожное «Гугельхупф», от которого та вежливо отказалась.

— Это было очень вкусно, Доротея, но я не смогу больше проглотить ни крошки.

И, подтверждая свои слова, она положила руку на свой толстый живот.

Фрау Хёльдерлин кивнула.

— Должна признаться, — сказала она, — я всегда чувствовала себя немного неловко в присутствии графа.

— А что вам о нем говорили? — спросила Козима, небрежно поглаживая подлокотник дивана, обитого цветастым ситцем.

Фрау Хёльдерлин наклонилась вперед.

— Конечно, я слышала какие-то сплетни. Я уверена, что это ерунда, но говорят… — Она дважды моргнула. — Что он убил своего отца, чтобы унаследовать поместье, а потом промотал все семейное состояние.

Козима засмеялась.

— Он действительно плохой человек, но не думаю, что он убил бы собственного отца. Старый граф умер от туберкулеза, его никто не убивал.

— Но откуда вы это знаете?

— У моего отца кое-какие дела в Венгрии — несколько ферм, фабрика и кое-какая собственность в столице. Он поддерживает близкие отношения с графом Чертегом, имение которого недалеко оттуда.

Козима сделала паузу.

— И? — спросила фрау Хёльдерлин, показывая, что она с нетерпением ждет продолжения.

— В этих слухах, — сказала Козима, — есть доля правды. Несомненно, граф Заборски вел беспутную жизнь. Он почти не бывал в имении и не проявлял никакого интереса к управлению им, а все свое время проводил в Пеште в компании певичек и разных бездельников. Говорили, что граф увлекается театром, но его, скорее, интересовали молоденькие актрисы…

Фрау Хёльдерлин вспомнила, как граф брал руку фройляйн Лёвенштайн и на некоторое время задерживал свои губы на ее тонких бледных пальцах.

— Но, возможно, я несправедлива к нему, — продолжала Козима. — Он так любил театр, что тратил довольно много денег на третьесортные труппы, которые быстро разорялись. Поэтому я думаю, что он делал это не только ради актрис, знакомство с которыми не требовало таких больших вложений.

— Мужчины иногда ведут себя так глупо, — сказала фрау Хёльдерлин.

— Вы правы, — согласилась Козима. — Как бы то ни было, в результате такой жизни у него появились очень большие долги. Он начал играть в карты, чтобы из предполагаемого выигрыша рассчитываться с кредиторами. Нетрудно догадаться, к чему это привело. Когда старому графу Заборски стало хуже, его сын, казалось бы, стал более активно участвовать в управлении имением. Но на самом деле он просто пользовался слабостью отца. Когда старый граф умер, от имения практически ничего не осталось, скудное наследство было положено на счет в венском банке. Его мать и сестры должны были сами о себе заботиться. Если бы не помощь нескольких местных аристократов, графа Чертега в том числе, женщины бы просто нищенствовали. Естественно, пришлось продать семейную усадьбу и землю, а почти все деньги от продажи пошли на уплату огромных долгов молодого графа.

— Это ужасно, — сказала фрау Хёльдерлин. — Я так и думала никогда не испытываю антипатию к людям без причины. У меня нет дара предвидения, но моя интуиция меня никогда не подводила.

Увидев, что в складке ее платья застряла крошка, фрау Хёльдерлин взяла нарушающую гармонию ее туалета частичку и незаметно положила на тарелку.

 

41

Отто Браун никогда не думал, что будет лежать на кушетке в скучном кабинете врача. Смущало его и присутствие доктора, который сидел так, что Отто не мог его видеть, и внимательно наблюдал за ним.

— Мы остановились в отеле «Гранд» в Бадене. Как вы понимаете, там было много богатых людей — это же роскошный отель. Среди постояльцев была медиум фрау Хенеберг. Она пользовалась популярностью, особенно среди богатых людей, приезжавших на курорт с минеральными водами поправить здоровье. Фрау Хёльдерлин согласилась провести несколько вечерних сеансов, и я сходил на один из них просто из интереса. Конечно, это было просто представление, не более. Я прекрасно понимал, как были организованы эти фокусы: постукивания, присутствие духов, появление каких-то предметов. Один из присутствовавших несомненно был сообщником, я без труда его вычислил. После сеанса фрау Хенеберг предложила всем сделать добровольные пожертвования. Могу поклясться, что она заработала не меньше девяноста флоринов. Это все казалось так просто. — Браун замолчал и провел руками по волосам. — Долго мне еще так лежать?

— Пока не кончится допрос.

Смирившись с этими странными условиями, молодой человек вздохнул и расслабил плечи.

— Вот так лучше, — сказал Либерман. — Я хочу, чтобы вам было удобно. Если вы закроете глаза, должно стать лучше.

Браун подчинился и скрестил руки на груди: Либерман тотчас вспомнил о трупе молодой женщины; он подумал, не связана ли эта поза с воспоминанием, хранящимся в подсознании Брауна. Не признавался ли так Браун, сам того не желая, в убийстве?

— Когда вы подошли к дому, где находилась квартира фройляйн Лёвенштайн, — продолжал Либерман, — почему вы решили скрыться?

— У дома были полицейские, они остановили Хёльдерлина и его жену. Я подумал, что нас разоблачили. Понимаете, то дело в «Дунае»… и другие.

— Какие другие?

Браун нахмурился.

— Насколько я понял, герр доктор, меня привели сюда, чтобы расспросить об убийстве фройляйн Левенштайн.

— Это верно, герр Браун, но насколько я понял, вы хотели помочь полиции.

— Хорошо, — сказал Браун, поморщившись. — В Бадене мы познакомились с пожилой вдовой. У нее были кое-какие ценные украшения: браслет с бриллиантами, кулон с сапфиром… — Он махнул рукой, как будто давая понять, что дальнейшее перечисление излишне. — Когда представилась возможность, Лотта сорвала куш.

— Вы принимали участие в этой краже? Помогали фройляйн Лёвенштайн?

Браун открыл глаза, губы его искривила насмешливая улыбка.

— Нет, — сказал он. Его веки медленно опустились, он стал похож на сытого довольного кота. — Этим всегда занималась Лотта.

Либерман заметил, что руки Брауна слегка дрожали. Но в то же время молодой человек казался спокойным.

— Итак, вы убежали. Куда вы пошли?

— В пивную.

— Какую?

— Я не знаю, маленькую какую-то, в Майдлинге… Там хозяин — русин. Кажется, его зовут Герго. Я познакомился там с женщиной и остался жить у нее на некоторое время.

— Как ее зовут?

— Лили.

— Она проститутка?

— Вроде того…

— Итак, вы никуда не уезжали из Вены. Вы были здесь все это время?

— Да. Позавчера я зашел в кафе и мне на глаза попался старый номер «Винер цайтунг». Это было вечером, около восьми часов. Я прочитал статью, ну ту, об убийстве Лотты, и сразу понял, что совершил большую ошибку. Тогда я сразу пошел в полицию.

Браун сглотнул. Казалось, что он вспотел.

— Опишите ваши отношения с фройляйн Лёвенштайн.

— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

— Вы были счастливы вместе?

— Были ли мы счастливы? — Браун повторил вопрос. — Да, думаю, да, особенно в начале. У нас было похожее — как это сказать? — отношение к жизни, что ли, мы одинаково смотрели на вещи. И она была красива, очень красива. Но это продолжалось недолго. Все перестало быть таким замечательным, когда мы вернулись в Вену. Мы стали часто ссориться, а Лотта, прежде такая легкомысленная, теперь была постоянно чем-то озабочена. То, о чем она никогда не думала, вдруг приобрело огромное значение: она начала беспокоиться о будущем… о нашей безопасности и стала очень раздражительной. Иногда мы целыми неделями не говорили друг другу доброго слова.

— Из-за чего вы ссорились?

— Обычно из-за денег. Почему-то их всегда не хватало. Она сказала, что я слишком много пью. «Ты мне противен, — часто кричала мне она. — Ты мне противен»… Знаете, в этом есть какая-то ирония, что я сейчас здесь и меня подозревают в ее убийстве. Могло вполне получиться как раз наоборот. Однажды она пыталась меня ударить ножом, и это ей почти удалось. Я пил, и у меня не было настроения выслушивать ее глупости. Помню, я тогда подумал, если она скажет: «Ты мне противен» еще раз, то я… я…

Браун замолчал.

— Вы ударили ее? — спросил Либерман.

Браун едва заметно кивнул.

— Лотта вышла из комнаты и вернулась с кухонным ножом в руке. — Браун зажмурился так, что морщинки веером разбежались от его глаз к вискам. Понизив голос, неожиданно увлеченный собственным рассказом, он продолжал: — Я как сейчас вижу эту картину: она стоит в дверях и размахивает тем огромным ножом, тяжело дыша, как загнанное животное. Лотта несколько мгновений смотрела на меня, а потом бросилась вперед. Я помню только эти глаза и промелькнувшую в моей голове мысль: как она прекрасна — и как ужасна. Я не пытался защищаться, как будто впал в оцепенение, и уверен, что она убила бы меня тогда, если бы меня не спас случай — или божественное провидение, как хотите. Споткнувшись о ковер, она распростерлась у моих ног, а нож выскользнул из ее руки и завалился под кушетку. Я вдруг пришел в себя и навалился на нее, прежде чем она успела встать. Конечно, Лотта стала сопротивляться: пиналась, кричала… Но я крепко ее держал. Наконец она успокоилась, обмякла и заплакала… Да, это почти случилось: Лотта чуть не убила меня. — Браун покачал головой и пробормотал: — Трудно было ненавидеть… простите, любить ее после этого.

Либерман сразу обратил внимание на оговорку Брауна. Либерман предположил, хотя молодой человек это и отрицал, что Браун все еще испытывал нежные чувства к своей прекрасной и непостоянной любовнице.

— Что вы знаете о ее прошлом? О детстве?

— Мы не говорили об этом.

— Почему?

— Не знаю, просто не говорили и все. Хотя я думаю, что у Лотты было тяжелое детство. Ее родители умерли, когда она была маленькой, и ей пришлось самой о себе заботиться. Но больше я ничего не знаю.

— Вам это было неинтересно?

— Она не хотела об этом говорить, а я не давил на нее. И вообще, прошлое — это прошлое, доктор. Что сделано, то сделано, так?

— Герр Браун, как вы думаете, кто убил фройляйн Лёвенштайн?

— Сначала я думал, что это Теодор Рохе, но сейчас я не уверен. Он гордый человек, из тех, которые ищут возможности отомстить. Но у него не развито воображение. А эта отсутствующая пуля, запертая изнутри дверь, статуэтка в шкатулке — это все очень необычно. Понятия не имею, как кто-то все так хитро провернул. — Браун цинично улыбнулся. — Так что, возможно, ее убил дьявол. Может быть, он действительно существует.

Молодой человек открыл глаза и посмотрел вверх, стараясь увидеть лицо Либермана.

— Герр доктор, у вас не найдется здесь бутылочки чего-нибудь горячительного?

— Нет, — ответил Либерман. — Не найдется.

— Трудно в это поверить. Я же знаю, что вы, медики, любите пропустить стаканчик-другой.

Либерман не ответил, а Браун снова опустил голову.

— Насколько я знаю, фройляйн Лёвенштайн встречалась с герром Уберхорстом наедине. Вы об этом что-нибудь знаете?

— Да, это верно. Он часто заходил к ней — за дополнительными консультациями. Честно говоря, мне кажется, она симпатизировала ему. Бедный Карл!

— Почему вы называете его «бедным»?

— Вы видели его?

— Нет.

— Если бы видели, то вы бы поняли, что я имею в виду. Жалкий человек, одинокий, страдает от повышенной нервной возбудимости. Конечно, это всего лишь мнение дилетанта, но я уверен, вы бы со мной согласились.

— Фройляйн Лёвенштайн жалела его?

— Да, конечно. Она могла бы надуть его, выманить у него все до последнего гроша. Но знаете что? Она довольствовалась двумя кронами за час своего времени.

— Она давала индивидуальные консультации другим мужчинам?

— Из круга?

— Да.

— Нет, насколько я знаю, только Карлу. Я говорил ей: «Что ты делаешь? Занимаешься благотворительностью?»

— И что она отвечала?

— Говорила, что он несчастный человек и ему нужна помощь. Эта черта ее характера редко проявлялась. Он такой маленький… Думаю, Карл вызывал у нее материнский инстинкт.

— Герр Браун, что вы собирались делать, когда родится ребенок?

— Какой ребенок?

— Вскрытие показало, что фройляйн Лёвенштайн была на третьем месяце беременности. У нее были бы близнецы.

— Должно быть, вы ошиблись, герр доктор. Лотта и я… мы прекратили все отношения. Мы не занимались любовью много, много месяцев.

— Уверяю вас, герр Браун, что в момент смерти Шарлотта Лёвенштайн была беременна.

Браун сел и, повернувшись, спустил ноги с кушетки. Его глаза гневно сверкали.

— Не пытайтесь меня одурачить, герр доктор. В этой комнате только один фокусник, и это не вы.

 

42

Швейцар поклонился и щелкнул каблуками, когда пара выходила из отеля «Бристоль». Райнхард дал ему щедрые чаевые и сделал это так ловко, что его жена, державшая его за руку, ничего не заметила. Если они шли медленнее, чем обычно, то виной тому был обед, которому они только что отдали должное. Он состоял из пяти блюд, последним из которых (к удовольствию Райнхарда) был потрясающий десерт — клецки из творожного теста с начинкой из абрикосов, обвалянные в хлебных крошках и зажаренные в сливочном масле.

Экипаж уже ждал их у дверей, возница невозмутимо поглаживал лошадь ручкой кнута. Райнхард открыл перед женой дверь и, подав руку, помог Эльзе ступить на подножку. Прядь каштановых волос выбилась у нее из-под шляпки. Хотя с годами ее лицо округлилось, оно сохранило некоторую девичью непосредственность, а фигура не вышла за пределы канонов женской красоты, установленных Рубенсом. Когда Эльза входила в карету, Райнхард взял на себя смелость и приподнял юбку ее платья, совсем чуть-чуть, чтобы она не споткнулась. Этот жест был сделан так тактично, что Эльза совершенно его не заметила, как и передачу чаевых.

Они поехали по Ринг-штрассе, мимо музеев искусства и естествознания, в западную часть города — Йозефштадт. Райнхард посмотрел в окно, а Эльза, утомленная впечатлениями этого вечера, положила голову ему на плечо. Коляска с грохотом катилась по мостовой, подпрыгивая на булыжниках, отчего ее голова моталась из стороны в сторону. Внутри стало тепло и даже душно. Мысли Райнхарда, как соринки в водовороте, постоянно двигались по сужающейся книзу спирали, возвращаясь все время к одному — Отто Брауну.

Райнхард решил, что Эльза уснула, поэтому удивился, когда его размышления были прерваны вопросом:

— О чем ты думаешь?

Райнхард быстро придумал шутливый ответ:

— О том, какая ты красивая в своем новом платье.

— Оскар, — сказала Эльза немного хриплым сонным голосом, — тебе пора бы уже знать, что я не из тех людей, которых можно обмануть лестью.

Инспектор хохотнул и повернулся, чтобы поцеловать ленту на шляпе жены.

— Хорошо, сдаюсь, — сказал Райнхард. — Я кое-чем озабочен. Но у меня нет ни малейшего желания портить нашу годовщину обсуждением расследования убийства.

— Нашу годовщину ничто не может испортить, — возразила Эльза. — Это был такой прекрасный вечер, и я очень, очень счастлива. — Сказав это, она поерзала, удобнее устраиваясь у него на плече.

— И тебе нравится новое платье?

— Очень.

Когда экипаж проезжал мимо равномерно расставленных фонарных столбов, все внутри освещалось мягким янтарным светом. Черная кожаная обивка заскрипела: Райнхард сел поудобнее, тяжело привалившись к стенке.

— Итак? — спросила Эльза.

— Что «итак»?

Периодически вспыхивающий свет почему-то действовал успокаивающе.

— О чем ты думаешь?

Райнхард заколебался, и Эльза продолжила:

— Это Леопольдштадское убийство, да? Ты думаешь о нем, верно?

— Да, — вздохнув, сказал Райнхард. — Сегодня Макс допрашивал главного подозреваемого, человека по имени Отто Браун. Он был членом спиритического кружка фройляйн Лёвенштайн, и его никто не видел с той ночи, когда произошло убийство. Он фокусник, и мы считали это важным, учитывая обстоятельства совершения преступления.

— И? — спросила Эльза с мягкой настойчивостью.

— Я надеялся, что он сознается. Но он ничего подобного не сделал. А комиссар проявляет все большее нетерпение.

— Вы отпустите Брауна?

— Придется.

— И что вы потом будете делать?

— Даже не знаю…

Экипаж замедлил движение, пропуская на перекрестке омнибус, а потом снова набрал скорость.

— Знаешь, — сказала Эльза, зевая, — на днях я прочитала очень интересную статью в «Дамском журнале».

— Да?

— О женщине по имени мадам де Ружмон, она живет в Париже. Она помогла французской полиции «Сюрте» раскрыть несколько преступлений.

— Как ей это удалось?

— Она тоже медиум, как фройляйн Лёвенштайн.

— То есть ты предлагаешь…

— «Сюрте» не стесняется пользоваться ее помощью, — резко сказала Эльза.

— «Сюрте»… они… они французы. Здесь, в Вене, у нас другие методы. Кроме того, мне страшно представить, что скажет Макс, когда я предложу это.

— Доктор Либерман не может знать все, — отрезала Эльза.

 

43

Либерман повернул за угол и столкнулся с профессором Вольфгангом Грунером. Оба они резко остановились и отпрянули друг от друга, как будто наткнулись на невидимую стену.

— Ах, доктор Либерман, — сказал Грунер, придя в себя. — Если у вас есть минутка, я хотел бы поговорить с вами в своем кабинете.

— Прямо сейчас? — неуверенно спросил Либерман.

— Да, сейчас, — сказал Грунер.

Либерман посмотрел на часы.

— В три у меня пациент.

— Я не отниму у вас много времени.

Двое мужчин молча пошли по коридору, идя в ногу, почти по-военному. В то же время они сохраняли заметную дистанцию, как будто каждый из них обладал магнитными свойствами, которые разводили их в стороны, как одноименно заряженные частицы. Через некоторое время отсутствие вежливых реплик, которыми при встрече обмениваются обычно все воспитанные люди, и их явная антипатия друг к другу сделали атмосферу напряженной. Либерман почувствовал сильное облегчение, когда они наконец дошли до двери кабинета Грунера.

Кабинет был мрачный и чем-то напоминал каюту подводной лодки. Слабые лучи мутного света пробивались между ветхими шторами, освещая пылинки, плывшие в воздухе с вялой грацией амеб. На полу в беспорядке лежали ящики с электрическими устройствами, напоминавшими сундуки с сокровищами, брошенные пиратами на дне Карибского моря.

В высоком стеклянном шкафу в несколько рядов стояли банки с желтоватым формальдегидом, в котором плавали губчатые части мозга с волокнами нервной ткани. Этот шкаф был похож на отвратительный аквариум. В одном сосуде, немного большем, чем остальные, находился предмет, взглянув на который, Либерман содрогнулся — это был разлагающийся плод с двумя головами. Желтоватые частички плоти собрались на дне банки, что указывало на солидный возраст содержимого банки. Эта медицинская диковина неизвестного происхождения являлась гордостью жуткой коллекции Грунера.

— Прошу садиться, — буркнул Грунер.

— Спасибо, — ответил Либерман, подвигая тяжелый деревянный стул поближе к огромному столу Грунера.

— Доктор Либерман, — начал Грунер, — насколько я понимаю, вы являетесь лечащим врачом гувернантки-англичанки мисс Амелии Лидгейт. Она должна проходить курс электротерапии для избавления от постоянного нервного кашля и сопутствующего паралича. Сколько вы провели сеансов электротерапии, доктор Либерман?

— Нисколько, сэр.

— Не могли бы вы объяснить почему?

— Симптомы ее болезни не являются результатом поражения нервной системы. Это логические последствия нескольких пережитых ею печальных событий. Таким образом, в них есть определенный смысл. Я придерживаюсь мнения, сэр, что электротерапия не подходит в качестве лечения в данном случае.

Грунер сел в свое кресло, как Нептун на трон. Стол стоял у окна, и против света Либерман плохо видел лицо Грунера. Можно было разглядеть только очертания головы профессора и светящийся ореол курчавых волос.

— Итак, — сказал Грунер, — заболевание мисс Лидгейт имеет психологическую природу. Соблаговолите пояснить, пожалуйста.

— С тех пор, как мисс Лидгейт стала работать гувернанткой, — начал Либерман, — она регулярно подвергалась домогательствам своего работодателя. Со временем этот мужчина потерял над собой контроль и применил силу. Ему удалось поцеловать девушку, и это вызвало у нее приступ удушья. Таким образом, ее кашель — это результат подавленного травматического воспоминания. — Либерман заметил, что Грунер уже нетерпеливо барабанит пальцами по столу.

— Паралич мисс Лидгейт, — продолжал Либерман, — начался в тот момент, когда этот человек, потерявший терпение и скорее всего пьяный, попытался ее изнасиловать. Его омерзительное поведение вызвало у мисс Лидгейт сильное, но неприемлемое для нее желание его убить. Под рукой оказались ножницы. Она разрывалась между необходимостью себя защитить и невозможностью совершения убийства, в результате чего наступил паралич. Побуждение к убийству было подавлено, и вокруг этого ее бессознательное сформировалось во вторичное, более примитивное «я», которое называет себя Кэтрин. И теперь это второе «я» управляет правой рукой мисс Лидгейт. По моему мнению, если этот внутренний конфликт будет преодолен, когда разделение между Кэтрин и мисс Лидгейт исчезнет, пропадет и паралич. Я считаю, что этого можно добиться только с помощью психотерапии.

Грунер перестал барабанить пальцами по столу и наклонился вперед.

— А какие у вас есть доказательства всего этого?

— Второе «я» дает о себе знать, когда мисс Лидгейт вспоминает о попытке изнасилования. Тогда у нее случается приступ, во время которого она ведет себя агрессивно и снова может двигать правой рукой. Эти приступы, несомненно, вызывает определенный запах, в частности одеколон, которым пользовался тот мужчина. Также, возможно, и сам одеколон сыграл роль в появлении кашля мисс Лидгейт — запах довольно тяжелый и насыщенный.

— Герр доктор, — ответил Грунер, — я просто потрясен вашей наивностью.

Грунер замолчал, и это молчание становилось чересчур продолжительным и напряженным. Либерман, прищурившись, всматривался в силуэт Грунера безуспешно стараясь разглядеть выражение его лица. Решив положить конец этому безвыходному положению, Либерман дал честный, но отнюдь не дипломатичный ответ.

— Вынужден с вами не согласиться, сэр.

— Доктор Либерман, — снова начал Грунер, на этот раз без всякого колебания, — мне трудно поверить в то, что молодого человека, получившего образование в одном из самых лучших медицинских университетов мира, так легко обвести вокруг пальца. Мы с вами прекрасно знаем, что женщины, страдающие нервными расстройствами, коварны, жестоки и могут проявлять незаурядные драматические способности. Она просто искусная притворщица. И доверчивый доктор, вовлеченный ее откровениями в мир гнусных фантазий, стал для нее легкой добычей. Приняв всерьез нелепые плоды ее воображения, вы приняли участие в заговоре, оправдывающем ее патологию. Только полный глупец будет пытаться объяснить симптомы нервного расстройства, так же как только глупец будет пытаться толковать сны.

Либерман с трудом справился с желанием ответить на эту очередную колкость Грунера в адрес профессора Фрейда.

— Доктор Либерман, а вы потрудились, — Грунер повысил голос, — узнать, у кого работала мисс Лидгейт?

— Да, — ответил Либерман, — потрудился. Его зовут Шеллинг.

— Верно, — сказал Грунер. — Министр Шеллинг. Он вызывает восхищение своих коллег и заслуженно пользуется репутацией человека высоких моральных принципов. Мне выпала честь вместе с герром Шеллингом принимать участие в работе нескольких комитетов и благотворительных фондов. Предположение, что он регулярно домогался молодой гувернантки, живущей в его доме, совершенно абсурдно. Очевидно, что девушка не в себе. Настоятельно вам рекомендую немедленно начать соответствующее лечение мисс Лидгейт. Советую применить моксу — электрическую щетку, погружаемую в гортань — это избавит ее от кашля за один сеанс. Вы найдете подробное описание этой процедуры в «Руководстве» Эрба. Лечение паралича может потребовать больше времени, но улучшение может наступить уже через неделю. Всего хорошего.

Либерман продолжал сидеть.

— Я сказал всего хорошего, господин доктор.

Либерман взволнованно сглотнул.

— При всем моем уважении, господин профессор, я не думаю, что смогу выполнить ваши указания.

— Вы отказываетесь лечить пациентку?

— Нет…

— Что тогда вы хотите сказать?

— Я думаю, что рассказ пациентки о своих тяжелых переживаниях соответствует действительности, и поэтому я должен продолжать психологическое лечение.

Грунер хлопнул ладонью по столу. Из-за этого удара банки с анатомическими образцами в шкафу задрожали, со звоном стукаясь друг о друга — пронзительная песнь гадких предметов, плавающих в мутной консервирующей жидкости.

— Доктор Либерман, — прорычал профессор, — отказ проводить соответствующее лечение приравнивается к халатности. Сожалею, но в этом случае я вынужден буду требовать вашего немедленного увольнения.

Либерман давно знал, что рано или поздно состоится его решающий разговор с профессором Грунером. Но сейчас, когда этот давно ожидаемый ультиматум был наконец предъявлен, он почувствовал, что не готов сделать решающий шаг.

— Итак? — спросил Грунер.

Либерман стал придумывать ответ. Сердце его бешено стучало в груди.

«Профессор Грунер, как бы ни хотел я остаться работать в больнице, я не могу поступать против своей совести…»

Либерман сделал глубокий вдох и начал:

— Профессор Грунер, как бы я ни хотел…

Раздался громкий стук в дверь. Либерман замолчал, Грунер крикнул:

— Войдите!

Дверь открылась, и в комнату заглянула сестра Рупиус.

— Не сейчас, сестра Рупиус, не сейчас! У меня важный разговор с доктором Либерманом.

Сестра заколебалась и уже было закрыла дверь, но передумала. По коридору за ее спиной пробежали два санитара.

— Профессор Грунер, — произнесла сестра Рупиус. — Одна из ваших пациенток, синьора Локателли… она умерла.

— Умерла? — Грунер вскочил со стула. — Что значит «умерла»?

Сестра вошла в кабинет.

— Похоже, она привязала простыни к трубе в туалете и повесилась. Я не знаю, сколько времени она там находилась.

 

44

Генрих Хёльдерлин быстро шел по узкой улице. Он зашел в вымощенный булыжником скверик, в центре которого возвышалась большая статуя Моисея. Проходя мимо бронзового монумента, он услышал звучный голос:

— Герр Хёльдерлин!

Банкир вздрогнул: ему показалось, что его позвал сам пророк.

— Герр Хёльдерлин, идите сюда! — рокотал голос.

Заглянув за статую, Генрих Хёльдерлин увидел Ханса Брукмюллера, сидевшего за столиком «Маленького кафе». У этого заведения не было витрин, а входом служила скромная двойная дверь, одну часть которой удерживала открытой железная пружина. У стены рядом со столом Брукмюллера стоял велосипед. Хёльдерлин подумал, что он вряд ли может принадлежать этому великану. Невозможно было представить его восседающим на этой хрупкой конструкции.

— Добрый день, герр Брукмюллер.

— Здравствуйте, Хёльдерлин. Кофе?

Хёльдерлин демонстративно посмотрел на свои карманные часы и, сделав вид, что считает что-то в уме, ответил:

— Хорошо, почему бы и нет?

Брукмюллер откинулся на спинку стула и прорычал в полумрак крошечного заведения:

— Эгон!

Из темноты немедленно вынырнул стройный молодой человек с редким пушком там, где обычно носят бакенбарды. Он был совсем юным.

— Мне еще чашечку кофе «Фиакр». А вы что будете, Хёльдерлин?

— Кофе «Меланж».

Юноша поклонился и скрылся в темноте.

Хёльдерлин сел за стол, снял шляпу и протер лысину рукой.

— Вы здесь часто бываете, Брукмюллер?

— Да, часто. Это маленький рай, превосходное место для спокойных размышлений.

— Тогда я, наверное, вас побеспокоил?

— Что вы! — улыбаясь, сказал Брукмюллер. Но улыбка эта появилась слишком быстро и задержалась дольше, чем было необходимо.

Хёльдерлин положил на стол книгу, которую держал в руке, а Брукмюллер тут же наклонился, чтобы прочитать название на корешке.

— «Разоблаченная Исида».

— Автор — мадам Блаватская.

— Интересно?

— Не знаю. Честно говоря, я ее не читал, это книга моей жены. Я только что забрал ее у герра Уберхорста. Юно дала ему почитать ее около месяца назад.

— И он не вернул ее? — с удивлением спросил Брукмюллер.

— Нет, — ответил Хёльдерлин. — Хотя такая оплошность простительна.

— Верно, — согласился Брукмюллер. — Учитывая обстоятельства…

Официант вернулся с серебряным подносом и поставил его на стол. Кофе Брукмюллера источал сильный аромат рома и был покрыт шапочкой взбитых сливок. Вспененное молоко в чашке с кофе Хёльдерлина шевелилось и пузырилось, словно лягушачья икра, стремясь перебраться через край чашки. Он положил конец этому маневру, собрав пену чайной ложкой и отправив ее в рот.

— Его поведение на сеансе… — Брукмюллер посмотрел через сквер на фасад францисканского собора эпохи Возрождения. Высокий фронтон собора был обильно украшен изображениями святых и египетскими обелисками. — Что вы об этом думаете?

— Трудно сказать…

— Он хотел знать, должен ли он рассказать им. Вы подумали, что он имеет в виду полицию, да? — Банкиру явно было неловко. — Дело чести? Черт возьми, что он хотел этим сказать?

Хёльдерлин вытащил из кармана носовой платок и вытер капли пота с лысины.

— Дом герра Уберхорста очень далеко отсюда, — извиняющимся тоном сказал он.

— Не имел чести быть у него.

— У него маленькая мастерская в Леопольдштадте.

— Тогда нужно было взять извозчика!

Хёльдерлин снова приложил платок ко лбу.

— Погода стала лучше, я подумал, что приятно будет пройтись.

— Регулярно совершать прогулки — это, несомненно, хорошая привычка, и, я слышал, это улучшает пищеварение. — Брукмюллер поднял чашку и глотнул кофе. — С вами все в порядке, Хёльдерлин? Вы выглядите немного…

— Просто жарко и все, — перебил Хёльдерлин. — Наверное, я переборщил с прогулкой.

Брукмюллер кивнул и показал на книгу Блаватской.

— Можно?

— Конечно.

Брукмюллер взял томик и начал быстро перелистывать страницы, время от времени останавливаясь. Закончив беглое знакомство с книгой, он поднял голову и посмотрел на собеседника.

— Это был демон, как вы думаете? — доверительно пророкотал Брукмюллер.

— Так сказал дух.

— Да, но… я спрашиваю ваше мнение, Хёльдерлин. Я знаю, что сказал дух, но каково ваше мнение?

Хёльдерлин беспокойно оглядел сквер, как будто опасаясь подслушивания. Вокруг никого не было.

— Я думаю, такое возможно. Однако… — Он замолчал и начал вертеть в руках чайную ложку. — Я подозреваю, что герр Уберхорст больше в это не верит.

— Он не хочет верить, что фройляйн Лёвенштайн баловалась черной магией, — глубокомысленно произнес Брукмюллер. — Как это наивно.

— Но я чувствую, что в этом есть еще что-то.

— Да?

— В его мастерской я заметил множество разнообразных замков: в тисках, на столе… Он их разбирает… и повсюду были инструменты…

— Он же слесарь, Хёльдерлин! А чего вы ожидали?

— Пинцеты? Вязальные спицы? Магниты? Там был даже медицинский шприц! Это было больше похоже на лабораторию.

Брукмюллер покачал головой:

— Я не понимаю…

— Я думаю, — сказал Хёльдерлин, — что герр Уберхорст пытается понять, как это было сделано. Он хочет разгадать загадку запертой двери.

 

45

Эльза Райнхард делала покупки в Леопольдштадте, где все было намного дешевле. Она заказала рулон ткани на Циркугассе по цене в два раза меньшей, чем на Карнтнер-штрассе. Эльза зашла далеко в восточную часть города, до Пратера, и решила вознаградить себя обедом в кафе «Айсфогель». Она питала особую слабость к их пирожным с медом и миндалем.

Эльза некоторое время помедлила, глядя, как люди заходят и выходят, наблюдая за жизнью, кипевшей внутри кафе: вот парочка в углу, у них явно любовное свидание; несколько мужчин за соседним столиком были похожи на заговорщиков; одинокий молодой человек у окна писал что-то на салфетке, наверное, сочинял стихотворение. В Вене кафе заменяло театр. В «Айсфогеле» можно было так же хорошо узнать человеческую природу, как после прочтения всех пьес Гёте, Мольера или Шекспира.

Эльза вдруг поняла, что прошло уже много времени, и ей стало совестно: пора было возвращаться домой. Она сделала только первые три дела из списка на смятой бумажке, что лежал у нее в сумочке.

Солнце припекало с безоблачного неба, и Эльза открыла зонтик. Она шла по широкой дороге по направлению к чертову колесу. Рядом с этим гигантским сооружением многие здания казались карликами, даже четыре водонапорные башни. Подойдя к ресторану «Прохаска», Эльза с удивлением обнаружила, что за одним из столиков на улице сидит ее муж. Первым ее побуждением было окликнуть его и подойти. Она уже ускорила шаг, как вдруг улыбка застыла на ее лице и постепенно исчезла.

Рядом с ним сидела женщина, и они оба смеялись.

Эльза не знала ее. Даже на приличном расстоянии она выглядела очень привлекательной. Казалось, что она и Оскар наслаждаются обществом друг друга. Райнхард курил сигару, а женщина, видимо, рассказывала ему какую-то забавную историю.

Это не было похоже на полицейский допрос или деловую встречу.

Женщина наклонилась вперед и кокетливо положила руку на рукав пиджака Райнхарда. Этот жест был таким свободным и интимным, что земля ушла у Эльзы из-под ног.

Она резко развернулась и пошла обратно к кафе «Айсфогель». Фрау Райнхард была в совершенном смятении и двигалась, как во сне. Чертово колесо, как всемогущее колесо судьбы, поворачивалось медленно и неотвратимо. Слезы отчаяния и гнева потекли по щекам Эльзы.

 

46

Карл Уберхорст дошел до самого полицейского участка на Гроссе-Сперлгассе. Он простоял перед скромным зданием почти час, расхаживая из стороны в сторону, размышляя, сомневаясь, задавая самому себе вопросы, пока наконец не направился в центр города.

С того самого злополучного сеанса он стал страдать бессонницей. Даже когда ему удавалось заснуть, его мучили кошмары. Сны «посещали» уже знакомые демоны, горящие желанием отомстить, и отвратительные чудовища. Он просыпался от ужаса, весь в холодном поту, и долго не мог пошевелиться, пока страшные существа не растворялись в темноте. В результате Уберхорст стал избегать сна и проводил предрассветные часы, бродя по улицам Иннер-Штадт. Монотонный стук ботинок по булыжной мостовой успокаивал его встревоженную душу.

Приближалась полночь, когда Карл Уберхорст обнаружил, что идет по Грабену. Он замедлил шаг, проходя мимо памятника жертвам чумы, — горы корчившихся обезображенных тел. Было что-то дикое в этой преувеличенно разнузданной кишащей массе изломанных людей, святых и амуров. Казалось, будто сам памятник был смертельно болен и начал раздуваться, превращаясь в бесформенную массу мокнущих язв и вздутых наростов. Он подошел ближе, положил руки на ограждение и стал пристально разглядывать изображение Веры и крылатого херувима, весело пронзающего старую ведьму Чуму.

— Добрый вечер, господин.

Она внезапно оказалась прямо перед ним — женщина в приталенном пальто и шляпе с вуалью. Карл не видел, как она зашла за памятник, и вздрогнул от неожиданности, обнаружив ее присутствие.

— Добрый вечер, — ответил он, отходя от памятника.

— Вам одиноко? — Ее голос был грубым, и говорила она с акцентом, но вопрос ее попал прямо в точку.

Уберхорст хотел ответить: «Да, мне одиноко». Ему не хватало их разговоров, запаха ее золотистых волос, которым он наслаждался, пока она гадала ему по руке.

— У такого господина, как вы, наверняка найдется несколько лишних крон. — Он не мог определить по акценту ее национальность — русинка? Или полячка? — Почему бы вам не проводить меня в мою комнату в Шнитлеберге? Это не близко, но по дороге мы сможем получше узнать друг друга. Как вам такая идея?

Он смотрел на нее, и ее лицо мутнело. Глаза увеличились, губы стали полнее, улыбка фройляйн Лёвенштайн мерцала сквозь грубые черты лица проститутки.

Может быть, попросить эту женщину посидеть с ним, держа за руку, как делала она?

Засмеявшись, женщина подошла ближе, протянула руку и пощупала воротник пальто Уберхорста, как портной, который хочет определить, хороша ли ткань. Она была выше его, и взгляд Уберхорста уперся прямо в ее грудь.

Карл смущенно отвернулся.

— Не стесняйся…

Он снова стал разглядывать эту старую ведьму и вспомнил, что Вена оказалась во власти другой чумы. Позволив себя соблазнить, он подвергнется риску заразиться, потом еще придется проходить унизительное лечение — несколько недель на больничной койке, где ему будут втирать в тело ртуть, пока один за другим у него не выпадут все зубы.

— Нет, спасибо, фройляйн, — отрывисто сказал он, дотронувшись до шляпы. — Всего доброго.

Уберхорст вырвал свой воротник из ее руки и быстро пошел прочь.

— Вы потом об этом пожалеете, — крикнула ему вслед проститутка.

Его шаг стал еще шире и постепенно превратился в неуклюжий галоп.

Тень прекрасных черт фройляйн Лёвенштайн пробежала по лицу проститутки, как яркий солнечный луч играет на поверхности грязной воды. Уберхорст все еще был помешан на этой мертвой женщине.

Он должен рассказать полиции.

Он должен рассказать им то, что ему известно.

Он должен рассказать им о своих подозрениях…

Подняв голову, Уберхорст увидел, что шпиль собора, постепенно сужаясь, исчезает в призрачной темноте, начинающейся за сверкающим облаком уличный фонарей.

Уберхорсту казалось, что за ним кто-то следит. Откуда он мог знать, что Шарлотта Лёвенштайн не находится сейчас где-то рядом? Ее призрачные шаги рядом с ним, ее холодная мертвая рука в его руке? Накажет ли она его с того света за то, что он не сохранил ее тайну?

«Я беременна», — сказала она.

Ее голова приблизилась к его плечу. Ее золотистые локоны коснулись его губ.

«Что мне делать?», — спросила она.

Он не знал, и они сидели в беспомощном молчании, а минуты уходили в небытие.

А сейчас он задавал себе тот же вопрос: «Что мне делать?»

Дверь собора Святого Штефана была открыта, и Карл Уберхорст вошел в холодный мир искупления. Оказавшись там, он сразу почувствовал, что облегчение близко. Уберхорст отчаянно хотел обрести безопасность и укрепиться в своей прежней вере: он стремился к непоколебимости догматов и обрядов, к эпицентру духовности.

В огромном соборе было мрачно, как в аду. Темнота, казавшаяся бесконечной, скрывала в себе высокий свод, который можно было почувствовать — он, словно каменный материк, давил сверху, — но нельзя было увидеть. Уберхорст перекрестился и пошел мимо колеблющихся огарков свечей прихожан к центральному нефу.

Могильное молчание нарушал странный скрип, возвещавший приближение движущегося света вдалеке — блуждающего огонька, который то появлялся, то исчезал за громадными готическими колоннами. Это ризничий зажигал лампы.

Уберхорст волновался, приближаясь к высокому алтарю, где в стиле барокко была изображена сцена забрасывания камнями Святого Стефана под стенами Иерусалима. Над ним разверзлись небеса, открывая Христа по правую руку от Бога.

Уберхорст опустился на колени и облокотился на скамью. Он сложил руки в молитве и склонил на них голову.

Где-то открылась и закрылась дверь.

— Отец наш, прости меня, — прошептал он.

Его сбивчивую покаянную молитву, звучащую между колоннами из черного мрамора, слышали только статуи священников, мадонн и ангелов.

— Что мне делать?

Тишину нарушило не божественное вмешательство, а глухой стук из-за нефа, звук которого эхом отразился от стен собора. Как будто кто-то ударил рукой по молитвеннику или уронил его на пол.

Уберхорст поднял голову и посмотрел через плечо, вглядываясь в мрачную пустоту. Скрипа больше не было, так же как и блуждающего огонька. Ризничий ушел.

Уберхорст снова сложил руки и продолжил молитву, но его снова отвлек посторонний звук: один-единственный шаг.

Он был не один.

 

47

Дверь в кабинет профессора Грунера распахнулась. В сопровождении привратника решительным шагом вошел человек с острыми чертами лица.

— Прошу прощения, господин профессор, — оправдывался привратник. — Я не смог его остановить.

Мужчина отодвинул привратника в сторону и подошел к столу Грунера.

— Что это значит?! — возмутился Грунер, поднимаясь со стула.

У вошедшего было вытянутое лицо, ввалившиеся глаза и тонкие усики над верхней губой. Черные лоснящиеся волосы были зачесаны назад.

— А-а-а… — протянул Грунер уже более мягко, узнав посетителя. — Синьор Локателли. Садитесь, пожалуйста. Я очень сожалею…

— Где она? — хриплым голосом спросил итальянский дипломат.

— Пожалуйста, успокойтесь, я понимаю, каким ударом это было для вас…

— Где она? — повторил дипломат.

— Герр профессор, — привратник вопросительно посмотрел на Грунера.

— Подождите за дверью, — ответил Грунер. — Я знаю этого господина. — Привратник недоверчиво посмотрел на профессора. В подтверждение своих слов Грунер кивнул, и привратник неохотно вышел из комнаты.

Наклонившись через стол к профессору, дипломат заявил:

— Я хочу видеть свою жену. — Его голос зазвенел, и Грунер впервые расслышал акцент.

— Если вы хотите посетить морг, — ответил Грунер, — то, конечно, это можно устроить. Но, прежде всего, сядьте и успокойтесь.

Итальянец сел на свободный стул, продолжая держать руки на столе. Грунер отошел к окну.

— Примите мои соболезнования. Я собирался лично сообщить вам об этой трагедии. Вы, должно быть, ехали всю ночь.

— Я выехал из Венеции, как только получил вашу телеграмму, — ответил дипломат. — Поезд прибыл на вокзал Вестбаанхоф только в семь.

Грунер заложил руки за спину и шагнул вперед.

— Синьор Локателли, я хочу, чтобы вы знали: мы сделали все, что в наших силах, чтобы помочь вашей жене. Уверяю вас, она получала прекрасное лечение. Наша больница — одна из лучших в Европе для лечения нервных расстройств. — Он сделал паузу и показал на стопку ящиков с электроприборами. — Хотя некоторые считают, что она самая лучшая. Как бы то ни было, некоторым пациентам невозможно помочь. Когда они попадают к нам, их нервная система уже настолько слаба, что им не помогает наше лечение. Это, к несчастью, произошло и с вашей женой. Она страдала от прогрессирующего расстройства нервной системы, которого нельзя было ни задержать, ни восстановить с помощью электротерапии. Хотя ее парализованные ноги начали уже поддаваться лечению, как я и предполагал, тем не менее эти терапевтические достижения сводило на нет постоянное ухудшение психического равновесия. В конце концов меланхолия сеньоры Локателли стала настолько тяжелой, что ей отказал здравый смысл и она лишила себя жизни.

Локателли безучастно смотрел на Грунера. Когда профессор закончил говорить, итальянец немного пришел в себя и его внимание привлекли отвратительные уродцы из коллекции Грунера. Он сморщился от омерзения.

Не оборачиваясь к Грунеру, он произнес спокойно и четко:

— Вы убили ее.

Грунер поперхнулся.

— Прошу прощения, что вы сказали?

— Профессор, я сказал, вы убили ее.

Итальянец вперился в Грунера холодным обвинительным взглядом.

— Синьор Локателли, — начал Грунер, примиряюще подняв руки. — Я понимаю, вы находитесь в состоянии шока. Разрешите, я пропишу вам успокоительное? Я попрошу врача-стажера проводить вас домой, он проследит, чтобы вы приняли нужную дозу. А завтра, когда вы отдохнете и почувствуете себя лучше, мы сможем продолжить наш разговор.

Не обращая внимания на болтовню Грунера, итальянец вытащил из кармана листок бумаги, исписанный с обеих сторон мелким небрежным почерком.

— Это последнее письмо, которое я получил от Джульетты, моей жены. Разрешите, я переведу вам: «Профессор совсем меня не слушает, его интересуют только его дьявольские машины. Я просила его применить какое-нибудь альтернативное лечение, но он отказывается обсуждать этот вопрос. Я слышала, что есть новый метод лечения с помощью бесед, но он говорит, что такого метода не существует. Я знаю, что это неправда. Электротерапия невыносима, у меня такое чувство, что меня за что-то наказывают. Я не могу больше терпеть. Пожалуйста, поскорее приезжай, мне очень плохо».

Локателли сложил листок бумаги и убрал его в карман.

— И таких писем много, профессор.

— Не сомневаюсь, — неожиданно раздраженно ответил Грунер. — Но ваша жена была больна, очень больна. Поэтому вы и привезли ее к нам. Если вы намекаете на то, что вашу жену лечили неправильно, пока она находилась под моим наблюдением, то вы жестоко ошибаетесь. Синьор, у нее были приступы суицидальной меланхолии, поэтому то, что она в таком мрачном свете видела свое лечение и пребывание в этой клинике, совершенно естественно в ее состоянии.

В воцарившейся тишине каждая секунда была мучительна, как новый поворот скрипучего колеса дыбы. Наконец итальянский дипломат встал.

— Что касается правильности ее лечения — всему свое время. Я еще подниму этот вопрос в вашем министерстве здравоохранения, отвечающем за больницы. А сейчас, профессор, я хочу, чтобы меня проводили в морг.

 

48

— Штефан, ты подменишь меня? Только сегодня утром.

— Неужели тебе еще недостаточно неприятностей, Макс? Если Грунер об этом узнает…

— Не узнает. Сегодняшнюю демонстрацию отменили.

— Правда? Странно. Но все равно, зачем испытывать судьбу. Макс?

— Понимаешь, это срочное дело.

— В самом деле?

— Да, я только что получил эту записку. Это от Райнхарда, инспектора полиции и моего друга.

Он передал ее Каннеру.

— Дорогой Макс, — прочитал Каннер вслух, — пожалуйста, приходи по этому адресу в Леопольдштадте. Это срочно.

— Ну что, прикроешь меня? Пожалуйста! — попросил Либерман.

— Конечно. Только ты должен вернуться к полудню.

Либерман выбежал из больницы и бросился к проезжей улице, где нашел извозчика, стоящего на углу дома в ожидании пассажиров.

— Леопольдгассе, — крикнул он вознице, открывая дверь. — И я не останусь в долгу, если вы доставите меня туда очень быстро.

Возница тронул рукой шляпу и хлестнул лошадь кнутом. Экипаж рванулся вперед, и Либермана отбросило на спинку обитого черной кожей сидения. Обогнав два трамвая, они пересекли Варингер-штрассе и покатились по Бергассе к Дунаю. Через несколько минут они уже были на другом берегу канала, и экипаж гремел по маленькой дороге, которая привела Либермана к месту его назначения.

Выйдя из экипажа, Либерман оказался перед выстроившимися в ряд магазинами. Дверь в один из них, окрашенная в темно-зеленый цвет, поневоле привлекала внимание, потому что рядом с ней дежурили двое полицейских. Он назвал свое имя, и его пропустили. Только когда Либерман зашел внутрь, он понял, что попал в слесарную мастерскую.

Выцветшая коричневая занавеска отделяла саму мастерскую от прихожей. Либерман услышал голос Райнхарда. Пока Либерман думал, идти ему дальше или подождать, в помещение вошел Хаусман с блокнотом и карандашом в руке.

— Инспектор Райнхард сейчас допрашивает одного из соседей, — прошептал он. — Не могли бы вы подождать здесь, герр доктор? — И Хаусман предложи Либерману стул.

— Что случилось?

— Убит во сне.

— Кто?

— Господин Уберхорст, один из членов того спиритического кружка. Это ужасно.

Хаусман выглядел довольно бледным. Качая головой, он скрылся за коричневой занавеской, которая заколыхалась вслед за ним.

Либерман сел и стал ждать. Он силился услышать, что говорят на допросе, но сосед Уберхорста говорил слишком тихо: звучали вопросы, но не ответы.

Наконец Райнхард повысил голос:

— Спасибо за помощь, герр Кайп. Я вам очень благодарен.

— Не за что, инспектор. Жаль, что я не могу вам ничем больше помочь.

Занавеска отодвинулась, и Райнхард проводил бородатого мужчину в халате к двери.

— До свидания, герр Кайп.

— До свидания, инспектор.

Либерман поднялся со стула.

— Макс, — сказал Райнхард, — я так рад, что ты смог прийти.

— Я уговорил коллегу сделать обход моих больных. У меня всего час.

— Этого вполне достаточно. Хаусман сказал тебе, что произошло? — Либерман кивнул. — Предупреждаю тебя, это далеко не самое приятное зрелище.

Райнхард повел Либермана через беспорядок, царивший в мастерской, к винтовой лестнице, ведущей на второй этаж. На площадке было всего две двери, одна из которых оказалась приоткрыта. Переступая порог, Либерман знал, что случилось нечто ужасное. В воздухе зловеще пахло металлом.

Маленькая комната была ярко освещена. Косые лучи света проникали между полосками потрепанных жалюзи, которые легкий ветер раскачивал из стороны в сторону, время от времени ударяя об оконную раму. Простой грубый стол стоял у стены. На нем была объемная чаша для умывания, кувшин, зеркало с ручкой и пенсне. Большую часть комнаты занимала огромная кровать на четырех столбиках с белыми муслиновыми занавесками. Со своего места Либерман увидел, что две занавески запятнаны кровью.

— Как его убили? — спросил Либерман.

— Похоже, забили дубинкой до смерти.

Либерман подошел к кровати и осторожно отодвинул в сторону ближайший кусок муслина. То, что он увидел, заставило его содрогнуться от отвращения. Желудок Макса сжался, и на мгновение ему показалось, что его сейчас стошнит.

На легких занавесках было множество пятен засохшей крови и волокнистых кусочков человеческого мяса. Герр Уберхорст (или то, что когда-то им было) все еще лежал, накрытый простынями, но половины лица просто не было. Его левая щека ввалилась внутрь, челюсть была раздавлена. Заглянув в рот, можно было разглядеть все до самого мягкого неба. Несколько выбитых зубов валялись вокруг мертвеца, некоторые застряли в его волосах, на которых засохла кровь. Что еще хуже, в верхней части черепа зияла дыра, открывая взгляду морщинистый розово-серый мозг. Он влажно блестел — странный плод, окруженный лепестками обломков костей.

Либерман сглотнул. Занавеска выскользнула из его руки.

— Тело нашла горничная сегодня в семь утра, когда пришла сменить постельное белье.

— Бедная девушка.

— Да, она до сих пор в шоке. Замок на входной двери не тронут, и ничто не указывает на то, что сюда вломились. Герр Кайп, сосед, не слышал ничего подозрительного ночью. Он и его семья спали совершенно спокойно.

— Я не вижу никаких следов борьбы.

— И простыни на кровати не сбились.

— Верно. Поэтому убийца, вероятно, напал на герра Уберхорста, когда тот спал.

— Ты считаешь, это был мужчина?

— Оскар, женщина, даже с тяжелой дубинкой, просто не могла нанести такие раны. Посмотри, какие они глубокие. Это явно сделал мужчина. Но с другой стороны, — добавил Райнхард, — скорее всего его убили неожиданно. Следовательно, Уберхорста не встревожило присутствие этого мужчины в спальне.

Либерман насмешливо посмотрел на своего друга.

— Я имею в виду, — пояснил Райнхард, — что он мог знать убийцу.

— Ты хочешь сказать, что его убил знакомый?

— Возможно.

— Герр Уберхорст был гомосексуалистом?

Райнхард пожал плечами.

— Конечно, он был чувствительным человеком. Но я понятия не имею, был ли он гомосексуалистом. — Он помолчал и добавил: — Хотя я так не думаю.

— Почему?

— Помнишь, как он говорил о фройляйн Лёвенштайн? Это маловероятно.

Либерман посмотрел на жалюзи, которые продолжали громко биться о раму.

В этот момент в комнату вошел Хаусман. Он все еще был очень бледен.

— Господин инспектор, вернулся герр Кайп. Он говорит, что его жена только что сказала ему кое-что важное.

— Извини, Макс.

Невзирая на только что испытанное им отвращение, Либерман чувствовал, что должен посмотреть на труп еще раз. Он снова отодвинул занавеску.

Смерть разоблачала. Она выставляла на всеобщее обозрение физиологию человека. Он перевел взгляд с развороченного лица герра Уберхорста на забытое пенсне и обратно. Осознав смутную связь между ними, он почувствовал неописуемую грусть.

«Вот это и есть мы, — подумал он. — Мясо и кости. Хрящи и внутренности».

— Макс, — Райнхард появился в дверях, — Фрау Кайп, она говорит, что у герра Уберхорста был посетитель вчера ранним вечером. Пожилой мужчина со свисающими усами. Он опирался на палку.

 

49

— Да, — сказал профессор Шпиглер. — Определенно, это лучше. Этим зажимом гораздо удобнее работать.

— Спасибо, герр профессор, — сказал Брукмюллер, изображая чарующую и не совсем искреннюю улыбку.

Профессор хирургии положил зажим на стол, а потом взял кюретку, предварительно со знанием дела взвесив ее в руке.

— Очень легкая.

— Новый сплав, — ответил Брукмюллер. — Ложечка сделана из того же материала.

Шпиглер взял вместо кюретки ложечку и сравнил ее вес с похожим инструментом того же размера.

— Вы уже много их продали? — спросил Шпиглер.

— Да, — ответил Брукмюллер. — Недавно нам поступил большой заказ из Зальцбурга.

— Профессор Фонденхоф?

— По-моему, да. Также Мы продали несколько больших кюреток профессору Шурани.

— Из Пешта?

— Профессор Шурани — наш постоянный клиент.

— Понятно, — сказал Шпиглер, очень довольный тем, что узнал, какими инструментами пользуются его коллеги из академии.

Брукмюллер обернулся к младшему продавцу.

— Ойзебиус, дружок, принеси расширители.

Молодой продавец прошел через комнату и стал выдвигать тяжелый ящик из большого шкафа.

— Нет-нет, — закричал Брукмюллер. — Там крючкообразные ножницы!

— Извините, герр Брукмюллер, — пролепетал помощник.

— В соседнем шкафу, третий ящик сверху.

— Хорошо, герр Брукмюллер.

Брукмюллер улыбнулся профессору и закатил глаза.

— Новичок, — прошептал он.

Юноша вытащил нужный ящик из шкафа и с трудом дотащил его до стола. Там в несколько рядов лежали серебряные инструменты с деревянными ручками.

Брукмюллер вынул самый большой и передал его профессору, лицо которого расплылось в довольной улыбке.

— Прекрасно! Вы его сделали!

— В полном соответствии с данными вами параметрами. Смотрите, лопасти намного больше. Мы назовем его в нашем каталоге — с вашего разрешения — «Шпиглер».

— Почту за честь, господин Брукмюллер. — Профессор соединил ручки и посмотрел, как открылись плоские металлические лопасти. — Какая красота.

— Чтобы закрыть лопасти, нужно длинную ручку потянуть вверх, а короткую — вниз, — объяснил Брукмюллер.

Профессор сделал, как ему было сказано, и части расширителя сдвинулись и встали на места.

— Вы знаете, для чего этот инструмент, юноша? — обратился Шпиглер к молодому продавцу.

Ойзебиус посмотрел на Брукмюллера.

— Не волнуйтесь, Ойзебиус, отвечайте.

— Нет, я знаю только, что это расширитель.

Профессор рассмеялся.

— Соедините кончики вашего большого и указательного пальцев, чтобы получилось кольцо, вот так. — Профессор показал, а юноша повторил.

— Когда мне нужно рассмотреть опухоль в прямой кишке пациента, я вставляю этот инструмент в его задний проход. — Шпиглер просунул сомкнутые лопасти в небольшое кольцо, которое помощник сделал из своих большого и указательного пальцев. — А потом раскрываю его. — Он сжал ручки, металлические лопасти разошлись, расширяя воображаемое отверстие.

Помощник судорожно сглотнул.

— Это больно, господин доктор?

— Конечно, это больно! — воскликнул профессор, добродушно смеясь.

Брукмюллер присоединился к этому искреннему смеху и крепко хлопнул молодого продавца по спине. Но этот приступ веселья сразу прекратился, как только они заметили полицейского, заглядывавшего в магазин через витрину. Брукмюллер сразу его узнал. Этот молодой человек был в квартире фройляйн Лёвенштайн.

— Прошу прощения, господин профессор, — сказал Брукмюллер. Он прошел через торговый зал и открыл дверь. Стало шумно, на улице царила обычная будничная суматоха. С оглушительным лязгом проехал трамвай.

— Чем могу помочь? — почти прокричал Брукмюллер.

— Герр Брукмюллер, — ответил Хаусман. — Не могли бы вы уделить мне несколько минут?

— Опять?

 

50

Граф Заборски проколол иглой тонкую, как пергамент, кожу на своей руке и выдавил содержимое шприца в вену. Закрыв глаза, он ждал действия морфия.

Полиция нашла его обедающим в ресторане «Чарда». Они настояли, чтобы он проследовал за ними в участок на Шоттенринг, где его допрашивали весь оставшийся день. Во время одного из перерывов его отпустили на улицу выкурить сигарету. Он побрел к Дунайскому каналу. На обратном пути граф увидел, как к участку подъехал экипаж, из которого высадили молодого человека в наручниках и провели в здание. Он был похож на Отто Брауна.

Полицейские интересовались, зачем Заборски приходил к герру Уберхорсту накануне вечером.

— У меня есть враги, — сказал он, показывая на свой припухший глаз. — Я хотел проконсультироваться с герром Уберхорстом по поводу обеспечения безопасности.

— Вы хотели приобрести у него замок?

— Да, хороший замок для моей входной двери. — Инспектор посмотрел на него недоверчиво. — Я проиграл немного в карты… одному господину. Насколько я понимаю, он очень хочет, чтобы я вернул ему долг.

— Почему вы не обратились за защитой в полицию?

— Этот господин из моей родной страны. У нас свои методы решения проблем.

Вопросы следовали один за другим, безжалостный допрос продолжался.

Он такой надоедливый, этот толстый инспектор!

Морфий начал действовать, и по телу Заборски разлилось умиротворяющее тепло. Его веки отяжелели, расплывающаяся картинка окружающего мира пропала и, появившись еще несколько раз перед его взором, окончательно уступила место темноте. День постепенно растворился, а из бесконечной тьмы стали выступать волшебной красоты цвета. Он видел большой дом на скале и слышал плеск пенящейся реки, бегущей по глубокой долине.

— Зольтан. — Голос был женский и звучал откуда-то издалека. — Зольтан?

«Его мать? Одна из сестер?»

Он хотел открыть глаза, но оказалось, что это не так просто.

— Так, давай я это уберу.

Медленно-медленно его веки поднялись, и он увидел размытый образ женщины, стоявшей на коленях рядом с ним.

Он по-прежнему сжимал пустой шприц, а игла все еще торчала в его руке. Она осторожно положила большой и указательный пальцы на стеклянный шприц и вытащила его из ослабевшей ладони графа. Заборски наблюдал, как из прокола выступила капля крови, которая увеличивалась и в конце концов струйкой потекла по локтевому сгибу. Его заворожил ее цвет — ярко-алый.

Затем взгляд графа наткнулся на ступни женщины.

Они были обуты в маленькие кожаные сапожки на каблуках, шнурки крест-накрест продеты в расположенные в два ряда дырочки с серебристыми краями. Он не видел края платья или нижней юбки, а только черные хлопковые чулки. Переведя взгляд повыше, граф заметил, что у женщины стройные ноги.

Это не его мать.

Верх чулок украшала богатая вышивка в виде изысканных цветов, зеленые подвязки впивались в белую плоть на роскошных бедрах.

Чтобы продолжить исследование, графу надо было поднять голову, а это требовало огромных усилий.

Пластинки из китового уса веером расходились от узкой талии, поддерживая паруса из сияющего красного шелка. Заборски завораживала каждая деталь: свисающие ленты, зеленые и золотые нити, крючки, стягивающие корсет. Великолепные груди женщины были прижаты друг к другу и припудрены. Впервые граф почувствовал аромат ее духов, напомнивший ему запах цветущего ночью левкоя.

Последним невероятным усилием Заборски поднял голову и посмотрел женщине в лицо.

— Итак. — Ее губы двигались, но между движениями рта и произносимыми звуками, казалось, не существовало никакой связи. — Хочешь побаловаться с кошечкой?

Она раздвинула ноги и села на него верхом, как на лошадь. Он уткнулся лицом в ее груди и, не раздумывая, начал целовать их. Ее плоть была упругой и необыкновенно прохладной.

Женщина запустила руки в волосы Заборски. Соединив пальцы обеих рук на его затылке, она резко дернула голову графа назад.

Что-то в ее лице встревожило его, оно казалась странно знакомым.

— В чем дело? — Ее слова как будто перетекали одно в другое. — Чего ты испугался?

«Эти голубые глаза… эти белокурые локоны».

— Тебе нечего бояться.

«Неужели это возможно»?

— У меня кое-что есть для тебя.

— Лотта? — прошептал он. — Лотта?

«Сепассони. Светлые волосы. Демоническая соблазнительница».

Он провел ладонями по обнаженным рукам женщины, по ее гладким плечам и задержал их на шее.

Ведьма сказала: «Она доберется до тебя».

— Что ты делаешь?

Заборски обхватил пальцами горло женщины.

«Эти голубые глаза. Адские бури и дожди».

Женщина попробовала вырваться, но обнаружила, что хватка у графа железная. Его глаза горели странным огнем.

— Пожалуйста… отпусти меня, — произнесла она.

Ее горло сжалось, и голос неожиданно стал очень тонким.

 

51

Козима фон Рат чувствовала себя неуютно в кабинете Райнхарда: она была слишком большой и яркой для этого мрачного места. Женщина поерзала на маленьком деревянном стуле: она на нем не помещалась, и плоть свисала по бокам. Райнхарда бы ничуть не удивило, если бы она восседала в паланкине на плечах восьми чернокожих рабов.

Не переставая обмахивать веером свое круглое лицо, она продолжала рассказывать:

— Герр Уберхорст вел себя очень странно. Он хотел задать духу вопрос и был решительно настроен получить определенный ответ — да или нет. Я точно это помню.

Райнхард покрутил пальцами кончик уса и спросил:

— И что это был за вопрос?

— Должен ли я сказать… им?

— Кому «им»?

— Я понятия не имею, инспектор, он отказался говорить. Мы уверяли его, что он находится среди друзей и ему нечего бояться, но он так и не согласился дать нам какие-либо объяснения. Он сказал, что это личное дело.

— Он сказал что-нибудь еще?

— Нет.

— Пожалуйста, фройляйн, подумайте хорошо, это может оказаться очень важным.

Козима перестала махать веером и задумалась. Райнхард понял, что она очень серьезно отнеслась к его просьбе. Она напряженно наморщила лоб и сжала губы.

— Ну, — наконец произнесла она. — Герр Уберхорст заявил, что это личное дело… и еще сказал что-то о чести. Да, верно, он не мог дать объяснений, потому что это было дело чести.

— И как вы это понимаете?

Козима сложила веер и легонько постучала им по вытянутым в трубочку губам.

— Наверное, он думал, что если расскажет нам, что и кому собирается сказать, это плохо отразится на репутации фройляйн Лёвенштайн. А это значит, что он каким-то образом был замешан в ее плане.

— Плане?

— Подчинить себе высшие силы. Ужасная смерть герра Уберхорста еще больше убеждает меня в моей правоте.

— То есть вы считаете, что герр Уберхорст был убит сверхъестественным существом?

Козима уронила веер и схватила рукой анкх, висевший у нее на шее.

— Да, считаю.

— Это опять был Сет?

Глаза Козимы расширились. Она так сильно сжала талисман, что кожа на суставах пальцев побелела.

— Это великий и коварный бог… Да, это возможно.

Райнхард стал царапать что-то в блокноте. Продолжая делать записи, он сказал:

— Должен принести вам свои извинения, фройляйн фон Рат. Прошу прощения, что не ответил сразу на ваше письмо. К сожалению, я был очень занят.

— Я боялась, что вы не придадите значения моему открытию, — сказала Козима.

— Ну что вы, — сказал Райнхард. — Честно говоря, я сам собирался провести подобное расследование.

Козима снова раскрыла веер и принялась обмахивать им шею.

— Сеанс?

Райнхард положил ручку на стол.

— Фройляйн, вы слышали о мадам де Ружмон?

— Нет, — ответила Козима дрогнувшим голосом. — Кажется, не слышала.

— Она медиум, состоит на службе «Сюрте», французской сыскной полиции в Париже. Говорят, что она обладает необыкновенным даром. Насколько я знаю, она помогла раскрыть множество преступлений и тайн.

— В самом деле? — Козима с любопытством прищурила глаза. — Никогда о ней не слышала.

— Мало кто знает о существовании мадам де Ружмон, — сказал Райнхард. — «Сюрте» ревностно ее охраняет.

— Как интересно, — выдохнула Козима, подавшись мощным корпусом вперед.

— К тому времени, когда я получил ваше письмо, я уже дал телеграмму инспектору Лорану в Париж, прося помощи мадам де Ружмон.

— И?

— Он согласился.

— Она приедет в Вену?

— Мадам де Ружмон будет здесь в среду.

Козиму чрезвычайно взволновало это известие, ее широкое густо напудренное лицо покрылось маленькими красными пятнами.

— Возможно, мадам де Ружмон подтвердит ваши догадки, — продолжал Райнхард. — Может быть, она также поможет нам раскрыть тайну трагической кончины герра Уберхорста. Для этого она предложила организовать еще один сеанс, собрав всех членов круга фройляйн Лёвенштайн. Вы не поможете нам в этом?

— Конечно… — От избытка эмоций у Козимы перехватило дыхание.

Райнхард записал что-то в блокнот.

— Мадам де Ружмон будет проживать по этому адресу, — он вырвал листок из блокнота и протянул ей. — Это рядом с Петерскирхе. Я хочу, чтобы все собрались там в четверг в восемь вечера.

Козима взяла листок бумаги дрожащей от волнения рукой.

— Я немедленно разошлю приглашения всем, кроме герра Брауна, конечно.

— Нет, герра Брауна тоже включите в список.

— Вы нашли его?

— Вернулся в Вену на прошлой неделе. Он вынужден был срочно уехать навестить больную тетушку в Зальцбурге.

Тон Райнхарда был сухим, как мертвое дерево.

 

52

— Когда синьора Локателли привели в морг, он с ужасом обнаружил сильные ожоги на ногах своей жены. Конечно, это подтверждало то, о чем она писала, — профессор Грунер слишком усердно лечил ее электротерапией. Локателли переговорил с некоторыми своими хорошими знакомыми в парламенте, и через несколько дней нагрянул правительственный инспектор. Очевидно, полным ходом идет какая-то проверка, с нами всеми будут беседовать.

— А что с Грунером? — спросил профессор Фрейд.

— Не знаю, — ответил Либерман. — Я не видел его с тех пор, как он грозился уволить меня.

— Получается, что вам помог бог медицины, — он постучал пальцем по маленькой бронзовой фигурке, сидящей на грубом квадратном троне. — Это значит, что вы сможете продолжить лечение англичанки.

— Да, наверное, еще несколько недель, пока Грунер не вернется.

— Если он вернется, — проговорил Фрейд, выпуская изо рта огромное облако сигарного дыма и лукаво улыбаясь.

— Я уверен, что у профессора Грунера тоже есть влиятельные друзья, — возразил Либерман.

Фрейд пожал плечами и продолжал вертеть в руках бронзовую фигурку. Это было его недавнее приобретение, поэтому он не мог пока оставить ее в покое.

— Имхотеп, — сказал Фрейд, вдруг заметив, что Либерман смотрит на него.

По лицу Либермана было видно, что это ему ни о чем не говорит.

— В античные времена его отождествляли с греческим богом медицины и врачевания Асклепием.

— А-а-а, — понимающе протянул Либерман.

Фрейд вернул бронзовую фигурку на ее место среди остальных древних статуэток и неожиданно вернулся к началу их разговора.

— Описанный вами случай представляет большой интерес, Макс. Но у меня есть некоторые замечание относительно вашего метода и толкований.

Либерман поднял брови.

— Как вы знаете, — продолжал Фрейд, — я предпочел гипнозу метод свободных ассоциаций — когда пациент говорит все, что приходит ему в голову, без всяких ограничений. Психоаналитик слушает и делает выводы не только из слов, но и из того, что их сопровождает: пауз, колебаний, изменений громкости голоса, направления развития логической цепочки. С гипнозом связано множество проблем… например, не каждого пациента можно ввести в транс. Помню, когда я был в Нанси несколько лет назад, Лиебо охотно признал это. Бернхайм добился большего успеха, но по своему опыту я знаю, что полное погружение в транс возможно гораздо реже, чем можно подумать, читая отчеты Бернхайма. Как бы то ни было, по моему мнению, самая важная проблема, связанная с гипнозом, заключается в том, что никогда нельзя быть до конца уверенным, является ли наблюдаемое состояние настоящим или нет. В гипнотическом трансе пациент становится чрезвычайно внушаемым. Я не считаю совпадением то, что в клиниках, где применяют гипноз, чаще обнаруживают случаи раздвоения личности. — Разочарование Либермана было очевидно, и старик решил слегка смягчить удар. — Хотя, конечно, вы лучше знаете свою пациентку, Макс. Но обдумайте мои слова.

— Конечно, — с уважением сказал Либерман. А потом, рискуя навлечь на себя еще большее осуждение, он осторожно спросил: — У вас были еще замечания относительно моего… толкования?

Фрейд затушил окурок и наклонился вперед, облокотившись на стол и сцепив кисти рук.

— Вы предположили, что симптомы вашей пациентки являются прямым следствием перенесенной душевной травмы, по всей видимости агрессивных сексуальных домогательств со стороны ее родственника. Но что если… что если твоя гувернантка испытывает противоречивые эмоции? Что если ее влечет, хоть и подсознательно, к этому человеку? Возможно, ее симптомы возникли не из-за борьбы непосредственно с ним, а из-за борьбы с собственным сильным желанием ответить ему взаимностью.

Либерман нахмурился.

— А-а-а… — протянул Фрейд. — Я вижу, что вы не находите такое объяснение правдоподобным. Тем не менее вы не должны недооценивать важность сексуальности при выяснении причин возникновения нервного расстройства. Несколько лет назад у меня был похожий случай: восемнадцатилетняя женщина с неврозом, сопровождающимся кашлем и потерей голоса. Она тоже подвергалась домогательствам со стороны друга семьи. Выяснилось, что симптомы ее были результатом не посягательств на ее честь, а скорее подавлением ее собственного либидо. Вообще, ее болезнь оказалась довольно сложной, а медицинское заключение практически не оставляло надежд на полное выздоровление. Но в прошлом году мою статью с описанием этого случая принял к публикации один из редакторов «Ежемесячного журнала по психиатрии и неврологии» по фамилии Цихен.

— Тогда я хочу поскорее прочитать ее, — сказал Либерман. Хотя его немного смущало то, что профессор постоянно подчеркивал важность подавленного сексуального желания. Фрейд считался специалистом в этом вопросе, но Либерман не мог представить, чтобы Амелия Лидгейт питала тайную страсть к такому мужчине, как герр Шеллинг.

Фрейд предложил Либерману еще сигару.

Либерман заколебался.

— Берите, — сказал Фрейд. — Эти сигары слишком хороши, чтобы от них отказываться.

Когда Либерман взял сигару из коробки, Фрейд спросил:

— Вы знаете Штекеля?

— Вильгельма Штекеля?

— Да.

— Знаю, но не лично.

— Он врач общей практики, но очень интересуется моей работой. Он написал восторженный отзыв о моей книге о снах в «Нойес винер тагблат».

— Да, я помню, что читал ее.

— Так вот, мы встретились в «Империале» несколько дней назад, и он высказал замечательное предложение: регулярно собираться, например раз в неделю, чтобы обсуждать наших пациентов и высказывать свои мнения. Мы могли бы начать осенью. Есть несколько заинтересованных людей: Кахане, Райтлер и Адлер, вы его наверняка знаете. Вы можете по средам вечером?

— Среда… — Хотя Либерман очень уважал Фрейда, он не был уверен, что готов стать его преданным учеником.

— В чем дело?

— По средам у меня урок фехтования с синьором Барбазетти, но… — Либерман решил, что невежливо будет отказаться от предложения Фрейда. — Я думаю, что смогу перенести урок.

— Хорошо, — сказал Фрейд. — Я буду держать вас в курсе.

Мужчины закурили сигары, и кольца голубого дыма еще более сгустили и без того плотный воздух.

— Как продвигается ваша книга об анекдотах, господин профессор? — спросил Либерман, стараясь, чтобы сигара обгорала ровно.

Фрейд откинулся на спинку стула, восприняв вопрос Либермана как приглашение рассказать анекдот:

— Сваха расхваливает невесту жениху, а ее помощница за ней повторяет. «Ее фигура стройна, как кипарис», — говорит сваха. «Как кипарис», — повторяет помощница. «А какие у нее глаза, вы таких никогда не видели!» «О, а какие глаза! Прекрасные!» — вторит помощница. «А по образованию ей вообще нет равных». «Нет равных!» — отзывается эхо. «Она имеет только один недостаток, — признается сваха. — У нее горб». И помощница тут же: «Но зато какой горб!»

И неожиданно для самого себя Либерман рассмеялся.

 

53

— Итак, как вы думаете, что Уберхорст имел в виду? — спросил Райнхард.

Уборочная машина двигалась по улице прямо на них. Наверху стоял человек, размахивавший шлангом из стороны в сторону. Оба поспешили отойти с пути, чтобы не попасть под струю.

— Я думаю, что он собирался сообщить полиции, что фройляйн Лёвенштайн была беременна, — ответил Либерман.

— Да, я тоже так подумал. У фройляйн фон Рат, конечно, совсем другое мнение.

— Правда?

— Она считает, что герр Уберхорст помогал фройляйн Лёвенштайн в ее стремлении покорить демоническую силу и хотел спросить, обратиться ли ему к помощи черных магов.

Либерман покачал головой:

— Ты все еще уверен, что Уберхорст не мог быть любовником Шарлотты Лёвенштайн?

— Абсолютно.

— Тогда получается, что фройляйн Лёвенштайн просто взяла и рассказала ему свой секрет? С чего вдруг?

— Ну, учитывая ее затруднительное положение, она вряд ли могла ждать сочувствия от Брауна.

Мимо промчался лакированный черный экипаж с опущенными шторами.

— Газеты до сих пор ничего не сообщали о ее беременности?

— Нет, насколько мы знаем, Браун не общался с журналистами.

— То есть никто больше не знает, что она была беременна?

— Верно. Только Браун.

Две монахини-урсулинки, опустив головы, перешли дорогу перед ними.

— Ты видел, какие странные инструменты были в мастерской Уберхорста? — спросил Либерман. — Шприц, магниты… Я почти уверен, что он пытался выяснить, каким образом был проделан фокус с запертой дверью. Его так захватила эта идея, что со временем он наверняка разгадал бы эту загадку. А кто еще, кроме Заборски, был в мастерской Уберхорста?

— Герр Хёльдерлин заходил туда днем в пятницу забрать книгу.

— Какую книгу?

— Что-то мадам Блаватской. Фрау Хёльдерлин одолжила ее ему около месяца назад.

— Таким образом, и Хёльдерлин, и Заборски могли прийти к одному и тому же выводу. А что Браун?

— Он сказал, что никогда не был в мастерской Уберхорста.

— Где он был в пятницу ночью?

— Он сказал, что был один в своей комнате, потому что слишком много выпил.

Из-за поворота появились три кавалериста. Их шпоры позвякивали, будто где-то вдалеке тренькала гитара.

— Как ты можешь быть уверен, что Браун придет туда сегодня вечером? — спросил Либерман.

— Хаусман был с ним весь день, — сказал Райнхард, — и если Браун вздумает пойти на попятную, он проводит его к мадам Ружмон.

— Очень предусмотрительно, Оскар.

— Да, он не хотел идти туда сегодня вечером. Он не хотел снова видеть их. Не из-за угрызений совести, а потому что думал, что мы рассказали им об обмане на сеансах. Он не хотел встречаться с ними, боясь, что они потребуют назад свои деньги.

— Ты сказал Козиме фон Рат, что их всех обманывали? — спросил Либерман.

— Нет.

— А что ей известно о подозрительном исчезновении Брауна?

— Я сказал фройляйн фон Рат, что он должен быть съездить в Зальцбург проведать больную тетушку. Браун знает, что ответить, если ему будут задавать сложные вопросы. Думаю, в свое время они узнают правду.

Двое мужчин прошли вдоль каменной стены дворца с множеством окон Хофбург к Йозефплац. На другой стороне улице фонарщик зажигал фонари.

— Знаешь, Макс, я очень удивился, что ты согласился пойти со мной сегодня.

— Почему?

— Потому что ты считаешь спиритические сеансы глупостью.

— Это правда.

— Тогда почему тебе так захотелось присутствовать на этом сеансе?

— А разве это не очевидно?

— Да нет.

— Это, наверное, последний раз, когда соберется весь кружок фройляйн Лёвенштайн. У меня больше никогда не будет такой возможности, а мне очень интересно увидеть их всех вместе.

Они прошли мимо конной статуи императора Иосифа Второго, возвышающейся посередине огромной площади, ограниченной белыми фасадами домов в стиле барокко.

— То есть тебя совсем не интересует эта мадам де Ружмон? — спросил Райнхард с ноткой отчаяния в голосе.

— Нет.

— Говорят, что она гениальна.

— Оскар, гениальных медиумов не существует.

— Она много раз помогала «Сюрте».

— Кто тебе это сказал?

— Инспектор Лоран, он прислал мне подробное описание ее заслуг.

— Ну, этот человек, наверное…

— Что?

— Слишком доверчив.

Либерман внимательно посмотрел на своего друга. На нем был твердый котелок, прекрасный английский костюм, а кончики усов, обработанные воском, идеально торчали в стороны. Он выглядел напряженным и немного взволнованным.

— Макс, я признаю, что мое решение воспользоваться в этом деле помощью мадам де Ружмон в самом деле необычно. Но утром в понедельник мне опять придется предстать перед комиссаром Брюгелем. Нет нужды говорить, что он не стал терпеливее, когда узнал об убийстве герра Уберхорста.

Они вошли в длинную арку, похожую на тоннель, которая перекрывала дорогу.

— Но советоваться с медиумом, Оскар? — мрачно произнес Либерман.

— Ты знаком с творчеством Шекспира, Макс?

— Более или менее.

— Тогда ты, наверное, помнишь слова Гамлета: «Гораций, много в мире есть того…»

— «…что вашей философии не снилось», — продолжил Либерман. — Что ж, Оскар, я постараюсь отнестись к этому без предубеждения, но я очень сомневаюсь, что поверю в спиритизм после одного… — Он сделал паузу, прежде чем добавить: — представления.

Выйдя из тоннеля, они свернули на северо-восток, пересекли Грабен и пошли по узкой улочке, ведущей к Петерскирхе. Его большой зеленый купол и две башни неизбежно притягивали взгляд. Рядом с церковью стояло несколько фиакров в ожидании пассажиров. Недалеко от церкви они нашли нужный им дом — аккуратное здание, на первом этаже которого находилась квартира, временно занимаемая мадам де Ружмон.

Их встретил слуга, который взял у них пальто и провел в большую гостиную. Большинство членов кружка Шарлотты Лёвенштайн уже собрались: Заборски, чета Хёльдерлинов, Хек и, конечно, Браун. Рядом с Заборски сидела невысокая женщина в черном атласном платье. Она встала и протянула им руку.

— Господа, — сказал граф. — Мадам Иветта де Ружмон.

Райнхард поклонился, взял руку Иветты де Ружмон, затянутую в черную кружевную перчатку без пальцев, и поднес ее к губам.

— Инспектор Райнхард, — представил его граф. Похоже, что Заборски взялся опекать мадам де Ружмон. Хотя игривый блеск в его глазах говорил, что в этом было нечто большее, чем простая галантность.

— Приятно познакомиться, — произнес Райнхард, выпрямляясь и показывая на своего друга. — И позвольте представить вам моего коллегу, доктора Макса Либермана.

Женщина-медиум повернулась к нему, и молодой доктор вынужден был повторить официальное приветствие Райнхарда.

— Инспектор, — мягко произнесла мадам де Ружмон по-немецки с приятным французским акцентом. — Мне несколько раз выпадала честь помочь своим даром полиции. Надеюсь, я не разочарую вас.

— Мы будем чрезвычайно благодарны вам за любую помощь, — любезно ответил Райнхард.

— Но, конечно, вы понимаете, — предупредила француженка, — что я ничего не могу обещать, я просто служанка. Возможно, высшие силы позволят нам сделать несколько открытий сегодня, но, может быть, и откажут. Кто знает? Все, что я могу сделать, — это смиренно просить их быть благосклонными и молиться, чтобы они вняли нашей просьбе.

Она говорила прерывисто, щедро подкрепляя свои слова выразительной мимикой и жестами.

Либерман собирался ответить в скептическом тоне, но тут открылись двойные двери, и появились Ханс Брукмюллер и Козима фон Рат.

— Простите, господа, — сказала мадам де Ружмон. Она взяла Заборски под руку, и они грациозно пошли через комнату поприветствовать новых гостей. Маленькая женщина вскоре исчезла в широких объятиях большой.

Либерман был готов к тому, что появление Козимы фон Рат будет захватывающим зрелищем, и все же был поражен ее внешностью. Ее голову украшала шляпа, напоминающая головной убор какого-то египетского божества, а синее платье было сшито из ткани, которая мерцала и блестела при каждом ее движении. Живот обхватывал толстый желтый шнурок, а огромную грудь украшал большой золотой анкх. Шею Козимы фон Рат скрывали несколько складок розовой плоти, свисавшей с подбородка, а глаза ее были похожи на изюминки, вдавленные в кусок марципана. Впечатление было ошеломляющим. Она выглядела как призовая свинья, ярко украшенная для какого-нибудь деревенского праздника.

Несколько мгновений все взгляды были прикованы к Козиме фон Рат. Члены круга Шарлотты Лёвенштайн, разговаривавшие между собой, внезапно замолчали. Хотя Браун, казалось, меньше всех интересовался этим зрелищем и даже подмигнул белошвейке, которая тут же подняла веер, чтобы скрыть заговорщицкую улыбку.

Но вскоре всеобщее краткое оцепенение прошло, и разговоры возобновились.

— Итак, герр доктор, — прошептал Райнхард, — пришло время вам погрузиться в молчание, будто вы набрали в рот воды.

 

54

Все собрались за большим круглым столом. На их лица падал свет от колеблющегося пламени единственной свечи. Она отбрасывала тени, которые прыгали с одной стены на другую — покачивающиеся темные пятна.

Мадам де Ружмон попросила всех соединить руки на время длинного обращения к высшим духовным силам. Она говорила в старинной манере, которая указывала на средневековый источник этого заклинания — своего рода древний магический обряд.

— Я призываю и заклинаю тебя, дух Моракс, коего поддерживает всемогущество Бога, и я повелеваю тебе именами: Бараламенсис, Балдачиенсис, Помачис, Аполореседес и именами самых могущественных принцев Дженио и Лиачиде, министров Тартара и верховных принцев Трона Оправданий Девятого Круга. Я повелеваю именем Того, кто произнес это и свершил! Святыми и славными именами: Адонай, Эль, Элохим, Элоха, Саваоф, Элион, Эсцерхи, Иах, Тетраграмматона, Садаи…

Иветтта де Ружмон продолжала бубнить, а Либерман в это время изучал своих соседей: апатичного графа, нелепую наследницу и коммерсанта. Он повернулся, чтобы рассмотреть остальных: невозмутимого банкира и его жену, фокусника-мошенника и белошвейку. Какое разношерстное собрание! Даже странно, что пути всех этих людей пересеклись в квартире Шарлотты Лёвенштайн. Скорее всего именно один из них виновен в ее убийстве. Но кто? Лица их были такие разные, но же — растерянные. Глядя на них, Либерман не мог с уверенностью сказать, кто именно убийца.

Комнату наполняло насыщенное благоухание, как от церковного кадила. Но вокруг не было видно ничего, что могло испускать этот запах: ни край рясы священника, ни раскачивающаяся цепь кадила не появлялись из загадочной темноты. Либерман взглянул на Райнхарда, который, в свою очередь, озадаченно посмотрел на него.

Хотя Райнхард не произнес ни слова, на его лице отчетливо читался вопрос: «Откуда этот запах?»

Либерман покачал головой.

— Приди! Приди, предстань перед кругом, — продолжала француженка свое заклинание, — в простой человеческой форме, не ужасной и не уродливой, незамедлительно… Приди к нам из любой части света, где ты есть и ответь на наши вопросы. Предстань лично, в видимой форме, и яви то, что мы желаем, повинуясь вечному и живому Богу Гелиоруму.

Мадам де Ружмон замолчала, и наступившую тишину нарушил звук монеты, упавшей на пол и кружившейся на одном месте.

— Аппорт, — сказала Козима фон Рат.

Фрау Хёльдерлин энергично закивала в знак согласия.

— Заклинаю тебя, — продолжала Иветта де Ружмон, — также великим и истинным Именем твоего Бога, которому ты обязан подчиняться, именем того Короля, которому ты повинуешься, приходи без промедления; приходи и исполни мое желание, будь со мной до конца в осуществлении моих намерений.

В темноте послышался звук, напоминающий царапание, будто маленькие коготки скользнули по дереву. Только Либерман к Райнхард обернулись, вглядываясь в темный дальний угол комнаты. Фрау Хёльдерлин наклонилась немного к Либерману и шепотом отрывисто предостерегла: «Нет, герр доктор. Не смотрите в темноту».

Либерман хотел было спросить почему, но, вспомнив, что он чужой здесь, только улыбнулся и снова стал наблюдать за мадам де Ружмон, черное атласное платье которой в тусклом свете было почти невидимым, поэтому казалось, что голова ее отделена от тела. Безмятежное лицо мадам де Ружмон плыло в воздухе, как пузырь эктоплазмы.

— Я заклинаю тебя невыразимым именем, которому послушны все создания; могущественным Тетраграмматоном Иеговы, которым побеждены все элементы: воздух разделен, огонь порожден, море отброшено, земля сдвинута, и вся тьма вещей небесных, вещей земных, вещей адских содрогается и трепещет. Говори со мной!

Приказ Иветты де Ружмон потонул в напряженной тишине. Скрипнул чей-то стул, и Либерман услышал легкий астматический свист при выходе воздуха из легких фрау Хёльдерлин.

Ожидание разворачивалось, как рулон ткани, и с каждым оборотом напряжение усиливалось. В конце концов блаженная улыбка осветила встревоженное лицо мадам де Ружмон.

— Я вижу его… — прошептала она, голос ее дрожал от еле сдерживаемого волнения. — Он здесь. Добро пожаловать, о Дух! Добро пожаловать, Моракс!

Либерман почувствовал в воздухе какое-то движение, легкий сквозняк, как будто в дальней комнате хлопнули дверью. Пламя свечи закрутилось и вспыхнуло, выпустив тонкое облачко голубого дыма. Было очевидно, что прибыл дух, призываемый мадам де Ружмон.

— Добро пожаловать, — хором прошептали все остальные. Фрау Хёльдерлин и Натали Хек отпустили руки Либермана.

— Моракс, — начала француженка, — мы, живущие в неведении, просим тебя о помощи. Мы хотим связаться с нашей сестрой Шарлоттой, которая недавно перешла из этого мира в иной, из тьмы в свет.

В колеблющемся свете свечи лицо Иветты де Ружмон неожиданно изменилось: лоб пересекли глубокие морщины, челюсть выдвинулась вперед. Ее веки затрепетали и поднялись, открывая только блестящие белки глаз. Она произнесла мужским голосом без каких-либо признаков французского акцента: — Она здесь, мадам.

Некоторые из присутствующих охнули. Либерман заметил, что граф схватился за сердце.

— Я вижу молодую женщину с золотистыми волосами и сияющей улыбкой… Но она не может успокоиться. Ее душа встревожена. В чем дело, дева? Почему ты не можешь предаться вечному покою? А-а-а… Меня убили, говорит она, и я не могу быть спокойна, пока совершивший грех не понесет наказание…

Голос медиума вернулся к обычному сопрано, ее веки опустились:

— Значит, душу Шарлотты не унес демон?

— Нет, мадам, — ответила она тенором, и снова показались белки глаз. — Ее убил смертный земным способом… и этот страшный человек находится сейчас среди вас.

Натали Хек вскрикнула, послышались протесты. Фрау Хёльдерлин перекрестилась, а Козима фон Рат вытащила большой платок и промокнула капельки пота на лбу. «О, мадам, — прошептала она, — о, мадам». Заборски бормотал «Иисусе, Иисусе». Брукмюллер невозмутимо смотрел на свечу, а Хёльдерлин обнял жену за плечи. Либерман поймал взгляд Брауна. Молодой человек цинично улыбнулся, пожал плечами и отвернулся.

— Есть ли среди вас кто-нибудь по имени Натали? — спросила мадам де Ружмон тягучим голосом Моракса.

Даже в полумраке было видно, как побледнела белошвейка. Она отчаянно замотала головой.

— Нет, — шептала она, — это не я, клянусь.

— Натали, — торжественно объявил Моракс. — Эта женщина хочет вам кое-что сказать.

Всеобщее волнение стихло, и в комнате наступила абсолютная тишина. Свеча снова затрещала, и капелька горячего воска упала, оставив след в виде повисшей тонкой ниточки.

— Натали?

Либерман почувствовал, как вздрогнула сидевшая рядом с ним маленькая белошвейка.

— Да, — робко ответила она. — Я здесь.

— Тебе так нравилась моя брошь в виде бабочки.

— Да…

— Я хочу, чтобы ты взяла ее себе. Будет очень красиво, если ты будешь носить эту брошь со своим белым летним платьем.

Натали зажала рот ладонью, посмотрела вокруг и воскликнула:

— Мне действительно очень нравится эта брошь, и у меня в самом деле есть белое летнее платье.

Затем, неожиданно успокоившись, она прошептала:

— Это она…

Моракс продолжал:

— А есть среди вас человек по имени Отто?

— Да, — сказал Браун, выпрямляясь. — Меня зовут Отто.

Женщина-медиум наклонила голову набок, как будто внимательно слушая. Затем, все еще голосом вызванного духа, она произнесла:

— Отто, каким ты был дураком. Ты выбрал рискованный путь, который приведет тебя к беде. Что полезно для тела, иногда вредно для души. — Молодой человек казался слегка озадаченным, но не более того. После небольшой паузы Иветта де Ружмон добавила: — Вспомни «Дунай», вспомни Баден… и бедную вдову. Всевидящий Бог заметит даже самый малый грех, ничто не останется безнаказанным. Покайся!

Голос Моракса стал громче.

— Ты согрешил против Господа, и, будь уверен, наказание не заставит себя ждать.

Браун переменился в лице. Он не был больше снисходительным, циничным и равнодушным. Теперь он выглядел смущенным. Хек бросила на него внимательный взгляд.

— А теперь… — Браун встревожено посмотрел на мадам де Ружмон. Она замолчала и сидела совершенно спокойно. В свете свечи белки ее глаз отливали перламутровым блеском.

— Граф Зольтан Заборски, — объявил Моракс. — Я чувствую вашу грусть — она словно язва разъедает ваше сердце. Я вижу проданный большой красивый замок, семью в отчаянии.

Граф перекрестился, склонил голову и сложил в молитве руки, пальцы которых были украшены множеством перстней.

— Генрих? Среди вас есть Генрих?

Либерман сидел прямо напротив Хёльдерлина Он видел, что лоб его блестел от пота.

— Генрих, — провозгласил Моракс. — Я должна сказать тебе нечто важное…

Фрау Хёльдерлин посмотрела на мужа. Ее лицо выражало подозрение и интерес.

— Нет! — закричал Хёльдерлин. Он вскочил на ноги и стукнул кулаком по столу. Свеча подпрыгнула, и по потолку и стенам комнаты забегали тени. — Нет, это не может продолжаться. Это ненормально… Прошу прощения, но я вынужден настаивать на прекращении сеанса.

— Моракс. — Голос Иветты де Ружмон снова стал нормальным, ее веки опустились; однако говорила она теперь тихо и медленно. — Моракс, ты здесь?

— Герр Хёльдерлин, немедленно сядьте! — крикнул Заборски. — Мадам де Ружмон все еще находится в контакте с миром духов! Вы подвергаете ее серьезной опасности!

— Нет, я не сяду! — закричал в ответ Хёльдерлин. — Мы не имеем права этого делать. Это кощунство. Святотатство. Фройляйн Лёвенштайн занималась тем, что было выше ее понимания, и посмотрите, что с ней произошло! Хватит! Я больше не буду в этом участвовать!

Неожиданно глаза Иветты де Ружмон распахнулись. Несколько секунд ее лицо оставалось бесстрастным. Потом на нем застыла маска страха. Губы ее начали дрожать. Потом она широко открыла рот и издала долгий и леденящий душу вопль. Сначала звук быстро становился все выше и громче, а потом медленно и постепенно стихал. Женщина схватилась руками за горло. Она задыхалась и хрипела, как в агонии, а затем рухнула лицом на стол, раскинув руки в стороны и опрокинув свечу. Комната погрузилась в абсолютную темноту.

 

55

Либерман и Райнхард вошли в сумрачный вестибюль кафе «Централь» и прошли по узкому коридору, наполненному запахом кофе и мочи из туалетов. Поднявшись по небольшой лестнице, они попали во внутренний дворик: сводчатый потолок поддерживали колонны, отовсюду слышался приглушенный шум голосов и стук биллиардных шаров. Густой табачный дым шатром висел над посетителями. Столы стояли на приличном расстоянии друг от друга, но вокруг большинства из них толпились зеваки, громко критиковавшие ходы шахматистов или хвалившие игрока в таро, который повысил свою ставку.

Двое мужчин протиснулись между плотно стоящими людьми и нашли места за столиком в конце зала.

Райнхард тронул за руку проходившего мимо официанта.

— Мне кофе по-турецки, а моему другу — «Мокко».

Официант поклонился.

— Да, и небольшой кусочек торта «Добос». Макс?

— Мне не надо, спасибо.

Официант исчез за ближайшей колонной.

— Итак, — сказал Райнхард, раздувая щеки. — Удивительно, да?

— Она мошенница.

— Перестань, Макс, не будь таким упрямым. Я думал, ты собирался отнестись к этому без предубеждения?

— Я так и сделал, но она все равно мошенница. Этот ее нелепый приступ и обморок в конце… В опере делают более убедительно. Пульс у нее был абсолютно нормальный.

— Не знаю… — сказал Райнхард. — Но я все равно чувствую, что в этом было что-то еще, я имею в виду, нечто большее, чем фокус. Ты видел лицо Брауна? Он был так поражен, когда она упомянула «Дунай», Баден и вдову. Очевидно, что он этого не ожидал… А фройляйн Хек? Откуда мадам де Ружмон могла знать о той броши, которая так нравилась белошвейке? А белое летнее платье! Откуда она знала?

— Оскар, у каждой знакомой мне женщины есть белое летнее платье.

— Ладно, а брошь?

Либерман вздохнул.

— Я не знаю… не знаю, как она это угадала. Но думаю, что она узнала все, что ей было нужно, поговорив с членами кружка Лёвенштайн до того, как мы приехали. Без сомнения, эта мадам очень наблюдательна и может распознать самые неуловимые реакции людей. На самом деле, она скорее всего обладает навыками хорошего психоаналитика. Профессор Фрейд говорит, что люди неспособны хранить секреты — мы постоянно что-то выдаем, бессознательно делая какие-то жесты и оговариваясь. Как-то он сказал мне, что тайна просачивается через малейшую дырочку. Мадам де Ружмон просто превосходный знаток человеческой природы.

Казалось, Райнхарда все еще что-то беспокоило.

— Но этот голос… Моракса. Он произвел на меня сильное впечатление.

— Оскар, у меня в клинике был похожий случай. Моракс был вроде второго «я», созданного и развитого с помощью длительного самовнушения.

Появился официант с кофе и пирожным для Райнхарда.

— Ты уверен, что не хочешь ничего съесть? — спросил Райнхард.

— Абсолютно.

Либерман чайной ложкой зачерпнул пенку со своего кофе, а Райнхард погрузил вилку в несколько слоев бисквита и шоколадного крема.

— Ммм… — Райнхард закрыл глаза. — Как вкусно.

Либерман полез в карман и достал смятое письмо и ручку.

— Вот… — произнес он.

— Что это? Ты хочешь, чтобы я прочитал его?

— Нет, я хочу, чтобы ты что-нибудь нарисовал здесь. Что-нибудь простое. Но не показывай мне.

Либерман отвернулся, а озадаченный Райнхард что-то нацарапал на письме.

— Все?

— Да.

— Переверни бумагу, чтобы рисунок оказался внизу.

— Сделал.

— Хорошо.

Либерман повернулся и сказал:

— Дай мне это сюда.

Райнхард отдал письмо другу, а тот сразу положил его в карман, не попытавшись посмотреть, что там нарисовано.

— Ты нарисовал герб Габсбургов — двуглавого орла, — сказал Либерман.

— Боже мой! — воскликнул Райнхард. — Как ты догадался, черт возьми?

— Конечно же я прочитал твои мысли, — спокойно ответил Либерман.

Райнхард рассмеялся.

— Ладно, ладно… ты добился своего. А теперь расскажи мне, как ты это сделал.

— Я заглянул в свою чашку с кофе, когда брал у тебя письмо. Твой рисунок отразился на поверхности моего «Мокко».

— Очень хорошо, — уважительно произнес Райнхард. — Попробую этот трюк с Эльзой, она должна клюнуть. — Он снова взял вилку и стал поглощать «Добос». — А что ты думаешь о поведении Хёльдерлина?

— Он явно очень нервничал… — Райнхард наклонился вперед, приставив ладонь к уху.

— Говори громче, Макс, я тебя плохо слышу.

Звон чашек, шум разговоров и смех — все это вместе вдруг поглотило остальные звуки.

— Он явно очень нервничал… — повторил Либерман, — и захотел немедленно прекратить сеанс. Он был встревожен, беспокоился, что может раскрыться что-то нежелательное для него. Ты заметил, как он поглядывал на свою жену?

— Нет.

— Он выглядел чрезвычайно озабоченным.

— Почему ты так решил?

Либерман задумчиво уставился в свой кофе:

— Лёвенштайн была беременна. И должен признать, я склонен верить Брауну в том, что не он является отцом.

— Но Хёльдерлин! В самом деле, Макс…

— Ему за сорок, он почтенный и ответственный человек. Ему доверяют. Как раз такой человек, по моему мнению, и может завязать роман с молодой женщиной. — Райнхард покачал головой и засмеялся. — Его вдохновенная речь не имела ничего общего с искренней верой. Меня она не убедила.

— А та… женщина! — воскликнул Райнхард. — Какова! Не мое это дело судить о медицинских делах, герр доктор, но… — Райнхард покрутил пальцем у виска.

— Да, — согласился Либерман, взяв чашку и сделав маленький глоток. — Слухи о политических амбициях Брукмюллера, должно быть, не преувеличены: зачем еще ему жениться на Козиме фон Рат? И его поведение тоже… — Либерман замолчал и погрузился в свои мысли.

— А что?

— Он был так сдержан, ни разу не вздрогнул, не вскочил — просто смотрел на свечу. Он выглядел слишком спокойным. Часто люди, которым есть что скрывать, сохраняют невозмутимый вид.

— Ты думаешь, что это он?

— Убийца? — Либерман пожал плечами.

Сквозь завитки табачного дыма они видели, как какой-то человек подошел к пианино и открыл крышку.

— Ты никогда не подозревал графа, — заметил Либерман. — Почему?

— Дело в том, — ответил Райнхард, — что в ночь убийства Шарлотты Лёвенштайн он был в клубе, играл в триктрак. Он оставался там до утра.

— Есть свидетели?

— Да.

— Надежные?

— Думаю, да, — ответил Райнхард, насыпая сахар в свой кофе по-турецки.

— А он не мог подкупить их?

— Может быть, некоторых, но не всех. Там было очень много людей.

— Это ты так думаешь…

Человек сел за фортепиано и приготовился играть. Но не успел он начать, как от соседнего карточного столика отделился мужчина, подошел и заговорил с ним. Несколько человек принялись кричать и аплодировать.

Пианист встал и вытащил ноты из своего сиденья. Один из карточных игроков принес еще один стул и поставил перед фортепиано. Два человека, — очевидно, оба музыканты — сели и размяли кисти.

— По-моему, это пианист Эпштайн, я видел его на концертах, — сказал Либерман.

Мгновение спустя помещение наполнил звук — музыкальный взрыв, похожий на фейерверк. Шум в зале утих, когда пианисты в четыре руки заиграли очень быструю цыганскую мелодию.

— Неплохо, — сказал Райнхард, наклонившись к своему другу и повысив голос. — Что это?

Восхитительная музыка, звучавшая в нижнем регистре, неожиданно сменилась шквалом нисходящих нот, водопадом чистого звука.

— Брамс, — ответил Либерман. — Один из венгерских танцев.

Потом Либерман наклонился вперед и, сидя на самом краешке стула, слушал виртуозное исполнение Эпштайна, не замечая ничего вокруг. Когда закончилась первая часть и послышались аплодисменты, он повернулся к Райнхарду. Не поверив своим глазам, он вскочил с места, будто увидел призрак. Рядом с его другом стояла мадам де Ружмон.

— Макс, — произнес Райнхард, широко улыбаясь. — Позволь представить тебе Изольду Зедльмайер. Она очень талантливая актриса, уверен, что ты со мной согласишься.

— Я вижу, вы большой поклонник Брамса, доктор Либерман, — произнесла женщина в черном на прекрасном немецком языке без всякого акцента.

 

56

Генрих Хёльдерлин, закутавшись в большой турецкий халат, весь вечер сидел в своем кабинете и курил. Среднего размера комната была умеренно украшена и освещалась двумя электрическими лампами. На столе лежала целая кипа бумаг, писем и бланков, ожидая его внимания.

Хёльдерлин потушил четвертую сигару и невидящим взглядом уставился на обои в зеленую полоску. Положив локти на промокательную бумагу, он подпер подбородок сжатыми кулаками. «Какой дурак!» — это самообвинение отозвалось в его голове ударом церковного колокола вызвало пульсирующую головную боль.

Хёльдерлин взял стопку писем. Он должен был ответить на них еще днем, пока был на работе, но тогда он не мог сосредоточиться.

«Уважаемый герр Хёльдерлин, в связи с моим предыдущим запросом…»

После первых строчек предложения становились все более непонятными, постепенно превращаясь в цепочку бессмысленных слов и фраз. «Она настоящий медиум, эта мадам де Ружмон. Вызванный ею дух несомненно общался с Шарлоттой Лёвенштайн. То, что он передавал… в особенности для белошвейки…» — пронеслось у него в голове. Хёльдерлин попробовал снова сосредоточиться на письме.

«Банковский счет… намеревается приехать в Пешт на следующей неделе… защищая интересы… господин Балаж… когда вам будет удобно».

Хёльдерлин застонал, отодвинул письмо и потер подбородок. На нем появилась щетина. Обычно он брился перед ужином, но сегодня не собирался садиться за стол с женой, поэтому пренебрег своим туалетом.

«А что еще я мог сделать? Ее надо было остановить… другого способа не было — риск слишком велик…».

Осторожный стук в дверь вывел его из задумчивости. Робкий, приглушенный двойной удар сердца.

Хёльдерлин не ответил.

— Генрих?

Это была его жена.

— Генрих?

Дверь открылась, и она вошла.

— Почему ты не отвечаешь? Чем ты занимаешься, Генрих?

— Разбираю почту.

Он видел, что она не поверила.

— Генрих, я хочу поговорить с тобой о том, что произошло вчера вечером.

— Мне нечего больше сказать, Юно.

— Но… — она закрыла дверь и подошла к столу. — Я все еще не понимаю причины.

— Юно, — оборвал ее Хёльдерлин. — Я действовал в соответствии со своими принципами.

— Не сомневаюсь, дорогой. Но какими принципами?

— Этого вполне достаточно. Пожалуйста, хватит… у меня столько дел. — Он показал на кучи бумаг.

Юно не тронулась с места. Маленькая и хрупкая, она выглядела сейчас необыкновенно решительной. Генрих заметил, что она больше не моргала.

— Генрих, ты, конечно, понимаешь, какое впечатление твое поведение произвело на остальных?

— Юно, мне все равно, что подумали другие. Я поступил так, как считал нужным — в соответствии со своими принципами. А теперь, если ты будешь так добра и позволишь мне заняться этими срочными…

— Генрих! — Голос Юно прозвучал неожиданно пронзительно и громко, так что головная боль Хёльдерлина резко и значительно усилилась. Он в первый раз за почти тридцатилетнюю совместную жизнь услышал, как жена повысила голос.

— Тебе может быть все равно, что подумали другие, но мне — нет. Мне совершенно не все равно. А еще меня заботит, что подумал инспектор. Боже мой, я весь день ждала, что он явится сюда с отрядом полицейских!

— Дорогая, пожалуйста, — Хёльдерлин прижал палец к губам. — Соседи, слуги…

Юио Хёльдерлин пришла в еще большую ярость.

— Зачем ты сделал это, Генрих? Ты считаешь меня идиоткой?

Хёльдерлин уткнулся в свои бумаги.

— Я… — Он взял ручку из чернильницы. — Я должен заняться почтой.

Хёльдерлин сидел, не отрывая взгляда от корреспонденции, а когда он поднял голову, жены уже не было — от звука хлопнувшей двери все еще дрожали его измученные нервы.

 

57

Пальцы Либермана неуверенно замерли над клавишами. Вместо того чтобы сыграть вступительные аккорды «Соловья» Брамса, он закрыл крышку «Бёзендорфера» и посмотрел на своего друга.

— Знаешь, мне до сих пор не верится, что ты не сказал мне.

— Как я мог, Макс? Это бы повлияло на твое восприятие событий того вечера. Мне нужно было объективное мнение.

Либерман убрал ниточку с рукава.

— Почему ты был уверен, что я соглашусь пойти с тобой?

— Я не был. Но знал, что тебе, интересующемуся человеческой натурой, будет любопытно понаблюдать за поведением подозреваемых в этой ситуации.

— Ха! — воскликнул Либерман, снова открывая крышку фортепиано. Он сыграл восходящую гамму до-диез минор в четыре октавы.

— Я могу ошибаться, — осторожно произнес Райнхард, — но мне кажется, что радость от того, что твой старый друг не поддался суевериям, должна превзойти раздражение от того, что тебя одурачили!

Либерман улыбнулся:

— Да, это верно. А благодаря тому, что ты не опустился до того, чтобы пригласить настоящую мадам де Ружмон, ты сохранил мое уважение… — По тону Либермана было понятно, что он что-то недоговаривает…

— Но?

— Я все еще не могу поверить, что ты не сказал мне!

Райнхард покачал головой.

— Ладно, Макс, давай посмотрим, сможем ли мы отдать должное этой песне Брамса. — Инспектор начал отстукивать мелодию, как учитель музыки.

Либерман нащупал волнующие первые ноты, но вдруг остановился, не успев доиграть до конца вступление.

— Хотя должен признать, Оскар, это была великолепная идея. — Либерман начал тихо смеяться. Продолжая хихикать, он снова заиграл «Соловья».

Райнхард, обрадованный тем, что друг наконец простил его, дружелюбно положил руку на плечо молодого доктора, и комнату наполнил его прекрасный баритон.

 

58

— Вспыхнула молния, и я убедилась, что он был там. Я увидела его близко, очень близко.

Под гипнозом англичанка-гувернантка вновь переживала ту страшную ночь.

— Матрас наклонился, когда он опустился на кровать. «Амелия, Амелия». Я не могла пошевелиться. Я чувствовала вес его тела на себе, его губы касались моего лица. Я не могла дышать… я не могла дышать… Я стала задыхаться и начала…

Она закашлялась, и Либерман крикнул:

— Хватит, не продолжайте. — Потом добавил более мягко: — Я хочу, чтобы вы удержали этот момент в своей памяти.

Мисс Лидгейт кивнула.

— Скажите мне, как вы себя чувствуете?

— Глубоко несчастной.

— Разве вы не чувствуете гнева?

Лицо Амелии Лидгейт оставалось бесстрастно, но указательный палец правой руки начал дергаться, указывая на приближение Кэтрин.

— Я чувствую себя несчастной, — снова произнесла мисс Лидгейт, как бы отрицая у себя наличие более простых эмоций.

Либерман хотел, чтобы она подробно описывала этот драматический эпизод.

— Лицо герра Шеллинга очень колючее, — сказал Либерман, возвращая молодую женщину к главному ощущению.

— Да, больно.

— Его усы царапают кожу, — продолжал Либерман.

— Да… царапают.

Гнев Амелии Лидгейт усиливался, одновременно вытесняя рвущееся наружу второе «я». Либерман представил его себе, поднимающееся из подсознания, набирающее силу, постепенно завладевающее ее правой рукой — погружающее пальцы в телесную оболочку руки мисс Лидгейт. Берущее над ней верх.

— Амелия… — прошептал Либерман. — Посмотрите на себя со стороны. Что вы видите?

— Ничего…

— Что-то появляется из темноты.

Веки мисс Лидгейт задрожали.

— Что вы видите, Амелия?

— Девочку.

— Как она выглядит?

— У нее длинные рыжие волосы… как у меня… белое платье, похожее на ночную сорочку.

— Вы знаете, кто она?

— Это… Я думаю, ее зовут Кэтрин.

— Откуда вы знаете ее имя?

— Я читала о ней, когда была маленькой. Это была книжка о непослушной рыжеволосой девочке. На картинке она была похожа на меня. Она делала то, что я никогда бы не сделала: не слушалась взрослых, закатывала истерики.

— Она разговаривала с вами, той ночью… когда герр Шеллинг пришел в вашу комнату. Помните?

— Нет, не помню… я ничего не слышала.

Либерман положил пальцы на виски Амелии Лидгейт и начал давить.

— Вы чувствуете давление. Оно растет, и чем больше оно становится, тем больше вы вспоминаете.

— Я не помню.

— Голос Кэтрин в вашей голове. Что она сказала?

Мисс Лидгейт вдруг вскрикнула, как будто почувствовала резкую боль.

— «Убей его!» — вот что она сказала. Она хотела, чтобы я убила его. Это ужасно, предложить такое!

Либерман ослабил давление.

— И что сделала Кэтрин?

— Она взяла ножницы и ударила его.

— А если бы Кэтрин не сделала этого, что герр Шеллинг сделал бы с вами?

— Он бы… он бы… — Голова молодой гувернантки заметалась из стороны в сторону. — Я не знаю.

— Вы знаете, Амелия. Что герр Шеллинг сделал бы с вами?

Дыхание мисс Лидгейт участилось.

— Он бы овладел… Он бы… — ее голос стал громче, — он бы изнасиловал меня.

— Это гнусное, отвратительное преступление.

— Он предал меня.

— Он предал и доверие ваших родителей. Что вы чувствуете к господину Шеллингу в настоящий момент?

— Я злюсь на него.

— Да, Амелия, это вы злитесь. Не Кэтрин. Вы.

Слеза выкатилась из уголка ее глаза, а грудь ее затряслась от рыданий.

— Это неправильно — желать кому-то смерти. Это варварство.

— Но над вами хотят надругаться. Его руки шарят по вашему телу, вы чувствуете запах его одеколона. Вспомните его жесткие усы и то, как он вас хватает, лапает, тискает…

Лицо мисс Лидгейт исказилось, а на шее появилась пульсирующая жилка.

— Я ненавижу его, ненавижу!

— Грубое, как пемза, лицо…

— Ненавижу…

— Тискает…

Вдруг правая рука молодой женщины потянулась и схватила невидимые ножницы. Полностью осознавая теперь свое желание убить, она закричала и нанесла удар. После этого мисс Лидгейт замерла. Казалось, что она окаменела с вытянутой вперед рукой. Тишину нарушало только прерывистое дыхание.

Амелия Лидгейт открыла глаза и моргнула.

Она повернулась к Либерману.

— Все хорошо, мисс Лидгейт, — мягко сказал он. — Все позади.

Она опустила правую руку и пошевелила всеми пальцами. Легкая улыбка появилась на ее измученном лице.

 

59

Комиссар сидел за своим рабочим столом, просматривая бумаги, выложенные из четырех ящиков.

— Похоже, вы не особенно продвинулись, Райнхард.

Его голос звучал угрожающе.

Райнхард многозначительно начал:

— Ну…

— И вы пренебрегли кое-какой бумажной работой, — оборвал его комиссар.

— Правда?

— Вы знаете, что это так, Райнхард.

— Этих бланков так много…

— Они все необходимы, думаю, вы понимаете это.

— Конечно, господин комиссар.

Райнхард мысленно застонал от перспективы опять продираться сквозь эту канцелярщину. Он полицейский, а не бухгалтер.

— Так не годится, Райнхард, — сурово сказал Брюгель. — Это совершенно неприемлемо.

Райнхард уже собирался сказать что-то в свое оправдание, но рука Брюгеля тяжело опустилась на стол. Сделано это было негромко, но так, что заставило замолчать загнанного в угол инспектора.

— Еще в самом начале расследования я четко объяснил вам, что считаю чрезвычайно важным, чтобы это дело было раскрыто как можно скорее.

— Да, господин комиссар.

— Я надеялся на вас.

— Да, господин комиссар.

— Но чем дальше, тем больше я убеждаюсь, что ошибся в вас.

Брюгель вытянул шею и замолчал, сознательно играя на нервах Райнхарда. Потом он заговорил снова.

— От результата этого расследования многое зависит, вы даже не представляете себе, насколько много, — пробурчал комиссар и покачал головой. Брюгель сейчас походил на быка, рассерженного надоедливыми мухами. — Плохо, — пробормотал он себе под нос. — Очень плохо.

Райнхард был озадачен. Он хотел уже было спросить, что комиссар имел в виду, но вовремя понял, что в его интересах помолчать. Брюгель всегда был вспыльчивым, но сейчас он казался особенно раздраженным.

— Фройляйн Лёвенштайн! — рявкнул комиссар. — Дверь, пуля — есть какие-то результаты?

— Боюсь, что нет, господин комиссар, — смиренно ответил Райнхард.

— Но вы по-прежнему думаете, что мы имеем дело с одним из наших фокусников, я надеюсь? Отсюда ваш первоначальный интерес к Рохе и Брауну.

— Верно, герр Брюгель. Но не только у них было театральное прошлое. Граф Заборски тоже вращался в этой среде, хотя и только в качестве инвестора. Мы получили анонимное письмо с описанием его темного прошлого.

Райнхард наклонился и стал взволнованно что-то искать на столе.

— Оно должно быть где-то здесь, господин комиссар.

Брюгель порылся в куче бумаг на столе, но так и не нашел письмо.

— Что там было?

— В нем были довольно серьезные обвинения в адрес Заборски — как будто он промотал семенное состояние, оставив мать и сестер в Венгрии на произвол судьбы. Я использовал эту информацию, чтобы вывести его из равновесия на подстроенном сеансе.

— Вы знаете, кто мог послать его?

— Нет… но у Заборски много врагов.

— Насколько я понимаю, у графа есть алиби на ту ночь, когда была убита Шарлотта Лёвенштайн?

— Верно, господин комиссар.

— Но его видели выходящим из мастерской Уберхорста накануне того дня, когда было обнаружено тело слесаря?

— Да, герр Брюгель. Заборски сказал, что заходил к господину Уберхорсту по поводу покупки замка для своей входной двери, что звучит вполне правдиво. На графа недавно напали.

— Кто?

— Один из его партнеров по игре в карты. У графа есть крупные долги.

— Как он отреагировал на известие о том, что Уберхорста убили?

— Я не присутствовал при задержании графа в Пратере. Но, говорят, он настаивал на том, чтобы ему разрешили закончить обед.

— Понятно, — произнес комиссар.

— Господин комиссар, герр Хёльдерлин, банкир… он тоже приходил к господину Уберхорсту в тот день.

— Это господин, который сорвал ваш подстроенный спиритический сеанс?

— Да. Он заходил к нему за книгой и тоже мог видеть, что герр Уберхорст проводит эксперименты.

— Какие эксперименты?

— Мы думаем, что он пытался понять, каким образом был проделан фокус с запертой дверью. Если убийца фройляйн Лёвенштайн знал об этом…

Брюгель забарабанил пальцами по столу: пять ударов между длинными паузами. Райнхарду эти звуки казались похоронным маршем. Наконец решив продолжить стук словами, Брюгель произнес:

— Откуда вы знаете, что эти два убийства связаны?

— Я и не знаю.

— Эти убийства настолько разные, что трудно представить, что их совершил один человек.

— Да, господин комиссар. Возможно, следует искать двух убийц вместо одного. Но…

— Ну же, говорите, Райнхард.

— Я думаю, что это маловероятно.

Брюгель просмотрел еще несколько бумаг и начал читать. Через несколько мгновений он произнес:

— Насколько я знаю, вы много общаетесь с медиком, который установил, что Шарлотта Лёвенштайн была беременна…

— Доктором Либерманом.

— Да, Либерманом. Как эта информация повлияла на ваше понимание этого дела?

Райнхард понял, что лучше будет признать поражение.

— Это не слишком помогло, господин комиссар.

— Да, — сказал комиссар, поглаживая серебристые пряди бакенбард. — Это не слишком помогло — особенно теперь, когда эта информация просочилась в газеты.

— Наверное, это Браун, господин комиссар. Я думаю, он рассказал эту новость журналисту из «Цайтунга» за бутылку волки.

— Я рад за Брауна, но расследованию это очень мешает.

Райнхард решил благоразумно промолчать.

— Райнхард, — продолжал комиссар, — я вам должен кое-что сказать. — Тишина была зловещей. — Обязанности комиссара многочисленны и разнообразны, мне часто приходится посещать светские мероприятия, где я встречаю других авторитетных персон: из парламента, муниципалитета, Хофбурга. Все они обсуждают разные дела. В основном, это сплетни, но не всегда. И так случилось, что недавно до меня дошел слух, которым я не могу пренебречь. Мне намекнули, что одно известное лицо из королевской семьи заинтересовалось делом Лёвенштайн, когда о нем впервые сообщили в газетах. Некий высокопоставленный чиновник заверил это лицо, что полиция очень скоро разрешит эту загадку. К счастью, царственная особа забыла об убийстве, — наверное, отвлекли другие, более важные государственные и светские дела. Эта недавняя статья, в которой говорилось, что убитая фройляйн Лёвенштайн была беременна, снова привлекла внимание этого господина к данному делу…

Комиссар Брюгель замолчал и поднял глаза к потолку. Райнхард проследил за его взглядом, поднимая голову до тех пор, пока массивный портрет императора не встал перед его глазами.

— Не может быть, — сказал Райнхард.

— Боюсь, что так, — ответил комиссар. — Я узнал это из очень надежного источника.

Райнхард глубоко вдохнул и медленно, со свистом выдохнул воздух сквозь зубы. Брюгель кивнул и переложил с места на место несколько бумаг на столе. Теперь наконец Райнхард понял, почему его начальник так беспокоился из-за этого дела.

— Я должен действовать решительно, Райнхард, — сказал комиссар. — Учитывая обстоятельства, дело Лёвенштайн должно быть раскрыто как можно скорее. А для этого нам нужен новый человек со свежим взглядом на это расследование. — Он провел рукой по бумагам. Брюгель заметил разочарование, мелькнувшее на лице инспектора. — Слушай, — продолжал он уже немного мягче. — Я не собираюсь отстранять тебя от дела, Райнхард, но думаю, что тебе пригодится помощь.

— Помощь, господин комиссар?

— Да. Я пригласил инспектора фон Булова изучить обстоятельства дела.

— Хорошо, господин комиссар, — ответил Райнхард. Ему удалось сохранить внешнее спокойствие и смирение, но от одного упоминания имени фон Булова у него появилось ощущение тошноты.

— Как вы знаете, он занимается сейчас у профессора Гросса в Черновцах, но любезно согласился вернуться в Вену примерно на месяц. Вы ведь работали раньше с фон Буловым, Райнхард?

— Да, господин комиссар, — ответил Райнхард. — Он очень талантливый сыщик.

— Я тоже так думаю, — сказал Брюгель. — Я очень рад, что вы разделяете мое мнение.

 

60

Женщина в большой шляпе с перьями жаловалась на качество своего пирожного «Эстерхази» и угрожала, что вместо «Империала» будет обедать в ресторане отеля «Захер» или «Бристоле». У ее столика стоял метрдотель, а вокруг, как вороны, столпились официанты. Их сходство со стаей птиц усиливало то, что они часто кланялись, как будто клевали что-то. Неподалеку расположилась большая группа людей, очевидно, только что из Королевской Оперы; они производили много шума, громко смеялись и часто произносили тосты, высоко поднимая бокалы с шампанским. А в это время пианист энергично играл «Блестящий вальс» Шопена почти в два раза быстрее обычного, проявляя чудеса ловкости и безошибочно проигрывая повторяющиеся пассажи. На Либермана это произвело большое впечатление.

— На богемских фабриках опять волнения, — проворчал Мендель. — Там царит такая ужасная атмосфера — из-за этих чешских и немецких националистов! Вести дела там стало невозможно. Я думаю, в ближайшие несколько лет ситуация не стабилизируется. Все прибыли и инвестиции пропали. Наверное, ты не знаешь Бауэров… В общем, у них были проблемы. Уходя в отставку, Бадени оставил после себя полный беспорядок. Ты слушаешь, Макс?

— Да, ты говорил, что после того, как Бадени ушел в отставку…

Мендель подозрительно посмотрел на него.

— А что касается нашего племени… — Мендель всплеснул руками и покачал головой. — Это так ужасно!

— Нашего племени?

Либерману стало не по себе от того, что отец заговорил такими словами.

— Нас никогда не жаловали немцы на северо-западе, а в глазах чехов мы вообще союзники немцев. Как тут победить?

Мендель немного помолчал, помешивая кофе.

— Мой старый приятель из ордена, Рубенштайн, умер в прошлом месяце — слабое сердце. — Мендель похлопал себя по груди. — Так вот, он потерял там большую часть своего капитала, все из-за мятежей и политической нестабильности. У него не было детей, возможно, и к лучшему. Его жена получает проценты со вкладов, но небольшие. Кстати, надо не забыть навестить ее… Наверное, ей тяжело сейчас — совсем одна в этом большом доме, столько воспоминаний.

Компания у дверей собралась уходить, и сразу вошла другая. Официант бросился приводить в порядок освободившийся стол. Шум, суета и неразбериха в зале усилились.

— Где он?

— Дом?

— Да.

— В Альзергрунде.

— А что она за человек, фрау Рубенштайн?

Менделя удивила неожиданная заинтересованность сына.

— Ты хочешь знать, что за человек Мими Рубенштайн?

— Да. Она хорошая женщина?

— Довольно приятная, но скромная… и чересчур образованная. Мне всегда немного трудно с ней разговаривать… Я не большой любитель книг, ты же знаешь. А с какой стати тебя вдруг заинтересовала Мими Рубенштайн?

— У нее есть компаньонка?

— Я не знаю.

— А она хотела бы ее иметь?

Мендель попробовал свое пирожное «Эстерхази» и одобрительно кивнул:

— По-моему, совершенно нормальное. — Затем спросил с полным ртом: — А что? У тебя есть кто-то на примете?

— Да, — ответил Либерман. — Гувернантка-англичанка ищет новое место, мне кажется, она прекрасно подойдет. Как думаешь, фрау Рубенштайн захочет познакомиться с ней?

— В любом случае, спросить-то можно. А откуда ты ее знаешь, эту гувернантку?

Либерман набрал побольше воздуха в легкие и приступил к длинному, но тщательно обдуманному рассказу.

 

61

Райнхард сидел в кресле и не слышал, как жена тихо подошла к нему. Он поднял голову, улыбнулся и взял ее за руку. Она не ответила и слегка отстранилась.

— Девочки спят?

— Да.

— Извини, я сорвался тогда на Митци.

— Ничего страшного, — сказала Эльза, отходя от него и выдвигая стул из-под стола. — Она капризничала.

Райнхард вздохнул и закрыл полицейский журнал, который пытался читать, но безуспешно.

— Что случилось? — спросила Эльза. — Я вижу, тебя что-то беспокоит — за весь вечер ты еще ни разу не перевернул страницу.

— Ты необыкновенно наблюдательная женщина, Эльза, — сказал Райнхард. — Иногда мне кажется, что из тебя вышел бы детектив получше меня.

Он откинулся на спинку кресла.

— Итак? — сказала Эльза. — В чем дело?

Райнхарду не хотелось взваливать на жену свои проблемы; однако он знал, что если попытается увильнуть от ответа, она станет еще более настойчивой в своих вопросах.

— Сегодня меня вызывал комиссар. Он считает, что мы совсем не продвинулись в деле Лёвенштайн.

— Герр Брюгель никогда не бывает довольным.

— Верно. Но на этот раз у него есть для этого основания. Он пригласил одного коллегу помочь нам в расследовании, его зовут фон Булов. — Секунду помолчав, он добавил: — И если кто-то и вызывает во мне неприязнь, то это, несомненно, он.

Эльза села.

— Он очень высокомерен, — продолжал Райнхард. — Я думаю, это как-то связано с его аристократическим происхождением. Он считает себя на голову выше всех нас, выше от рождения. Его род получил дворянский титул, потому что один из его предков бог знает сколько поколений назад отличился в какой-то военной кампании.

— А он хороший полицейский?

— Бесспорно, он умный и проницательный, но, на мой взгляд, слишком увлекается протоколами и правилами. Естественно, он любимчик комиссара.

Эльза встала из-за стола, вышла из комнаты и через несколько мгновений вернулась со стаканом коньяка.

Райнхард поцеловал ее руку и прижал к своей щеке.

— Спасибо.

И снова она отстранилась. Если бы он не был так озабочен своими проблемами, то обязательно заметил бы ее холодность.

Райнхард сделал глоток прозрачного согревающего напитка, и настроение его немного улучшилось — частично из-за алкоголя, частично из-за присутствия жены.

— Оскар, — Голос Эльзы был тихим, но решительным.

— Да, дорогая?

— Ты ведь не о работе так серьезно задумался?

Райнхард посмотрел на жену. Внешне она выглядела спокойной, но была как будто напряжена изнутри. Губы ее были сурово сжаты в тонкую линию.

— О чем ты?

— Ты чувствуешь себя несчастным, так ведь?

— Эльза?

— Несчастным в нашем браке. — Эти слова были так неожиданны, что Райнхард поперхнулся коньяком.

— Дорогая, о чем… боже мой, о чем ты говоришь? С какой стати ты говоришь такие вещи?

Эльза выпрямилась и сказала:

— Я видела тебя в Пратере, ты сидел в кафе с женщиной. — Обвинение вылетело, полное горечи и страдания. Райнхард от удивления раскрыл рот. — Это выглядело, как будто вы очень… близки.

Некоторое время Райнхард сидел совершенно ошарашенный. Затем его глаза начали проясняться. Его могучая грудная клетка затряслась, и из нее вырвался взрыв смеха.

— Дорогая, любимая моя… дорогая женушка, иди ко мне.

Немного поколебавшись, Эльза пошла к мужу. Райнхард схватил ее и усадил себе на колени. Все еще сомневаясь, она смотрела ему прямо в глаза.

— Пожалуйста, — произнесла Эльза. — Только не говори мне, что это было связано с работой.

Райнхард поцеловал ее пальцы.

— Эх… но это действительно была работа, дорогая! Ее зовут Изольда Зедльмайер, она актриса! — Эльза прищурилась.

— Нет, — добавил Райнхард. — Ты меня не поняла.

Райнхард прижал Эльзу покрепче к себе и уткнулся лицом в ее платье. Он чувствовал под ним твердые пластинки корсета.

— Я могу все рассказать, — сказал он. — А когда ты окончательно успокоишься, давай пойдем спать пораньше.

Он уже забыл о фон Булове.

 

62

Либерман ждал в гостиной дома Рубенштайн. Он подумал, что лучше будет, если вдова поговорит с мисс Лидгейт наедине; однако он оставил их уже больше часа назад и начал немного волноваться. Он не слышал голосов.

«Она точно не сумасшедшая?»

Подействовали ли слова Менделя, или Либерман недооценил серьезность болезни мисс Лидгейт? И теперь, предоставленный сам себе, он начал сомневаться в правильности своего поступка.

«Конечно нет, отец».

Прав ли он был, так уверенно говоря об этом?

Если бы он рассказал Менделю о «Кэтрин», старик бы не согласился. Никакие объяснения особенностей человеческой психики не убедили бы Менделя в том, что женщина, у которой было раздвоение личности, может стать нормальной. Он подробно рассказал отцу о нервном расстройстве и лечении мисс Лидгейт, но так, чтобы у того не было оснований подозревать ее в безумии. Кроме того, он особенно напирал на милосердие, описывая гувернантку как бедную одинокую иностранку. Либерман знал, что его отец всегда сочувствовал обездоленным — людям, которые напоминали ему о его отце.

Либерман взглянул на циферблат наручных часов. Час и двадцать минут. Он встал и подошел к двери. Приоткрыв ее, Либерман наклонил голову набок и прислушался. Ничего. Войдя в длинный слабо освещенный коридор, он решил, что пора выяснить, что происходит. В этот момент дверь будуара отворилась, и появилась мисс Лидгейт. Очевидно, она не ожидала его увидеть, но не вздрогнула.

— О, доктор Либерман.

— Мисс Лидгейт. — Теперь, когда он увидел ее такой уравновешенной и спокойной, он смутился. — Я пришел узнать… — Либерман не смог закончить своей фразы. Стало очевидно, что беспокоился он напрасно, и он с облегчением улыбнулся.

— Фрау Рубенштайн хочет вас видеть.

Амелия Лидгейт придержала перед ним дверь, а он не понял, прошло собеседование успешно или нет — лицо молодой женщины было бесстрастным. Либерман слегка поклонился и вошел в просторный будуар, обставленный в старинном стиле.

Фрау Рубенштайн, одетая во все черное, сидела в кресле у большого окна в эркере. Она была маленькая, ссутулившаяся не столько от возраста, сколько от пережитого недавно горя. Но когда она подняла голову, он заметил, что ее лицо сияет от радости, а глаза сверкают. У ног фрау Рубенштайн лежало несколько книг, которых там не было, когда Либерман выходил из комнаты. Очевидно, женщины обсуждали или читали их.

— Герр доктор, — сказала вдова мягким, но четким голосом, — прошу прощения, что заставила вас ждать. Я показывала Амелии эти книги из моей библиотеки и совершенно о вас забыла.

Либерман стоял в центре комнаты, не зная, что ответить. Он бросил взгляд на мисс Лидгейт, на лице которой в первый раз промелькнула улыбка.

— Мы с Амелией приняли решение относительно ее положения, — продолжала фрау Рубенштайн. — Не будете ли вы так добры, герр доктор, показать ей комнаты на верхнем этаже? Лестница довольно крутая, а мои ноги уже не такие крепкие, как раньше.

— Конечно, — ответил Либерман.

Амелия Лидгейт, обычно очень сдержанная, вдруг бросилась к фрау Рубенштайн и взяла ее за руку.

— Спасибо, — прошептала она.

Пожилая женщина покачала головой и сказала:

— Надеюсь, вам здесь понравится.

Либерман и мисс Лидгейт вышли из комнаты и начали подниматься по лестнице.

— Фрау Рубенштайн очень славная, — сказала мисс Лидгейт, слегка приподнимая платье, чтобы перешагнуть через торчащий стержень, державший ковер. — И она так интересуется литературой и наукой.

— Я знал, что она начитанная, — сказал Либерман, — но не думал, что она так серьезно этим увлекается.

— Ее даже заинтересовал дневник моего деда.

— В самом деле?

— Да, когда фрау Рубенштайн была маленькой, она жила в деревне, и ее бабушка рассказывала ей о лекарственных растениях. Фрау Рубенштайн очень эрудированная.

— Ну, тогда вы будете ей идеальной компаньонкой.

— Я сделаю, что смогу, доктор Либерман.

Они оба немого запыхались, дойдя до верхнего этажа. Там располагалось несколько комнат, которые прежде занимали слуги. Сейчас воздух там был затхлый, что говорило о том, что здесь уже давно никто не живет. Возможно, финансовые проблемы господина Рубенштайна имели более длинную историю, чем думал Мендель.

Амелия Лидгейт внимательно осмотрела каждую комнату, ее лицо слегка покраснело от волнения. А Либерман, напротив, был несколько разочарован. Комнаты были маленькие и казались довольно мрачными в наступающих сумерках. Он провел пальцем по столу и посмотрел на собранную им пыль.

— Да, здесь понадобится тщательная уборка, — сказал он.

Мисс Лидгейт не ответила. Она побежала по коридору и остановилась на лестничной площадке.

— Как чудесно, — воскликнула она.

— Вам нравится?

— О да! — Она повернулась и стала показывать на разные двери. — Это будет моя спальня, это — библиотека, а маленькая комната в конце коридора — лаборатория.

Наблюдая за ней, Либерман вдруг увидел ее другой. При нем она всегда была в некрасивом и бесформенном больничном халате. А сейчас преобразилась. И хотя на ней было простое зеленое платье с высоким воротником, эффект был потрясающий. Стала заметна ее грудь и красивые бедра. Волосы девушки как будто пылали, такой это был насыщенный огненный оттенок. Она выглядела элегантной и зрелой.

— Я немедленно встречусь с доктором Ландштайнером, — сказала мисс Лидгейт.

Их взгляды встретились, и Либерман отвернулся.

— Да, — произнес он, слегка ослабив узел галстука. — Да, вам следует возобновить вашу работу как можно скорее. — После короткой паузы он добавил: — Мисс Лидгейт, не могли бы мы сесть и поговорить несколько минут? Я хотел бы обсудить с вами некоторые практические дела.

Они вошли в комнату, расположенную в задней части коридора, нашли там складной стол и два жестких стула.

— Мисс Лидгейт, какие у вас планы на ближайшее будущее?

— А можно мне остаться здесь сегодня?

— Да, конечно. Когда я вернусь в больницу, я могу написать вам выписное врачебное заключение…

— Я должна поблагодарить…

— …которое вы сможете забрать, когда будете готовы. Или могу послать его вам.

Амелия Лидгейт, опустив голову, посмотрела на свои руки и медленно сцепила пальцы в замок.

— Завтра я напишу господину Шеллингу — сообщу ему о том, что ухожу.

— А ваши родители?

— Им я тоже напишу. Но опущу подробности, которые могут их расстроить. Им необязательно знать все.

Мисс Лидгейт подняла голову, и в ее холодных металлических глазах тут же отразился свет.

— Хорошо, — сказал Либерман. — Думаю, мне пора попрощаться с фрау Рубенштайн и оставить вас обустраивать свой новый дом.

Они встали, но не двинулись с места. Обоим стало неловко.

— Доктор Либерман… — начала Амелия Лидгейт. Ее обычная сдержанность сейчас уступила место волнению. — Я не знаю, как вас отблагодарить.

— Не стоит, — сказал Либерман, покачивая головой. — Я уверен, что фрау Рубенштайн будет очень хорошо с вами.

— Нет, не только за это. — Она обвела комнату рукой. — Фрау Рубенштайн… — Помолчав, она добавила: — В общем, спасибо вам за все.

Либерман улыбнулся, но, как обычно, не дождался ответной улыбки. Лицо молодой женщины было по-прежнему напряженным.

— Конечно, я буду… — его слова растворились в воздухе.

— Навещать меня? — В ее голосе послышался легкий оттенок надежды.

— Да, навещать, — решительно сказал Либерман. — И приглядывать за вашим самочувствием.

— Я буду очень рада, — полушепотом ответила мисс Лидгейт.

 

63

Виктор фон Булов провел рукой по жестким коротко стриженым волосам серебристого оттенка. В отличие от большинства современников, он не носил ни усов, ни бакенбард, оставляя лишь небольшую козлиную бородку. У него были резкие черты лица: орлиный нос между широко расставленными глазами, немного заостренные уши. Однако в его внешности не было ничего комичного, Виктор фон Булов, скорее, производил впечатление умного человека. Его лицо вполне можно было назвать красивым: необычные черты привлекали взгляд.

Райнхард отметил элегантность костюма фон Булова, блеск бриллиантовых запонок.

«Он похож на придворного», — подумал Райнхард и представил себе фон Булова в одном из залов дворца Хофбург, объясняющего своим помощникам запутанные правила дворцового протокола. Имперская Вена была раем для педанта: здесь ранг посетителя могли определять даже по углу наклона кнута кучера.

В присутствии фон Булова Райнхард почувствовал себя плохо одетым и мучительно осознал свое скромное, отнюдь не аристократическое происхождение. Он втянул живот и выпрямился.

— Итак, Райнхард, — начал фон Булов, — я посмотрел материалы дела, и из них мало что понятно. — Произнося это, он смотрел на комиссара. Брюгель, сидевший под портретом императора Франца Иосифа, молча кивнул в знак согласия. — Я не нашел плана места происшествия, — продолжал он. — Я так понимаю, его и не было?

Глаза фон Булова были прозрачно-серыми, почти бесцветными.

— Нет, — сказал Райнхард. — Мой помощник Хаусман должен был составить его.

— Тогда где он?

— Его нет в основном отчете?

— Нет.

— Тогда… его, наверное… куда-то не туда положили.

Райнхард понял, что все последующие попытки защитить своего помощника бесполезны.

— Если Хаусман и не сделал план, то только потому, что был занят чем-то другим. Нам нужно было опросить очень много свидетелей.

— Помощникам нужно подавать пример, Райнхард, — сказал фон Булов.

— Да, и я считаю, что люди важнее, чем расположение предметов.

— Ну, это ваше право, но оно идет вразрез с мнением экспертов. — И снова фон Булов взглянул на Брюгеля, прежде чем продолжить. — И раз уж мы заговорили о правилах… Я с удивлением обнаружил оригинал записки фройляйн Лёвенштайн… в конверте.

— А в чем дело? — спросил Райнхард.

— Таким образом записка могла быть повреждена, нужно было сфотографировать ее и пользоваться при необходимости снимком.

— Если бы я это сделал, — перебил Райнхард, — то доктор Либерман не смог бы сделать свое предположение насчет описки фройляйн Лёвенштайн. На фотографической копии…

Фон Булов поднял руку.

— Будьте добры, разрешите мне закончить. После того как сделаны фотографические копии, оригинал необходимо положить между двумя стеклянными пластинами и скрепить углы проклеенной бумагой. Благодаря этому можно видеть документ с обеих сторон и удобно рассматривать на свету.

— Это все очень хорошо, фон Булов, но…

— Инспектор! — Брюгель остановил Райнхарда грозным взглядом.

— Боюсь, что я совершенно не в состоянии мысленно составить план квартиры фройляйн Лёвенштайн, — продолжал фон Булов.

— А фотографий недостаточно? — спросил Райнхард.

— Недостаточно без плана расположения с указанием размеров и расстояний. — Посмотрев на Брюгеля, он продолжил: — Думаю, что мне нужно будет осмотреть квартиру.

— Конечно, — ответил Брюгель. — Райнхард, вы проводите завтра инспектора фон Булова туда?

— С удовольствием, — сказал Райнхард.

Фон Булов быстро поднял глаза. Он пристально посмотрел на Райнхарда, пытаясь разгадать выражение его лица. Райнхард вежливо улыбнулся.

Вернувшись к своему блокноту, фон Булов продолжил:

— Я не нашел медицинского рапорта… доктора Либермана.

Райнхард нервно кашлянул.

— Доктор Либерман не полицейский врач. Поэтому он и не писал рапорт.

— А кто он такой тогда?

— Независимый консультант, — авторитетно заявил Райнхард.

— Тогда вы могли бы потрудиться написать рапорт.

— Я не подумал, что это необходимо.

— Да, это необходимо. Иначе каким образом я могу сделать выводы относительно его открытий?

— Я уверен, что доктор согласится с вами встретиться.

— Это замечательно, но сейчас-то мне это не поможет, не так ли?

В течение следующего часа фон Булов методично задавал вопросы по своим записям, и постоянно обнаруживались какие-то отступления от «процедуры». При этом голову Райнхарда постепенно заполняла свистящая пустота. У него появилось ощущение, что он балансирует на краю глубокой темной пропасти. Он невидящим взглядом смотрел на портрет Франца Иосифа, его почему-то заворожила белизна его генеральского мундира и орденская лента насыщенного красного цвета, которая пересекала его грудь по диагонали. На столе рядом с императором лежала большая черная фельдмаршальская шляпа с пышным плюмажем из зеленых павлиньих перьев.

— Райнхард?

Это был голос Брюгеля.

— Не отвлекайтесь, пожалуйста…

 

64

— Я получил твою записку, мама. Все в порядке?

— Да, да, все прекрасно. Заходи.

Либерман вошел в гостиную.

— Где Хана?

— Она с подругой, сказала, что хочет купить новую шляпу. Они пошли гулять на Кертнер-штрассе.

Либерман отдал пальто слуге, который вошел следом за ним из прихожей.

— Хочешь чаю?

— Нет, спасибо.

— Тогда садись, Максим. — Повернувшись к слуге, она добавила: — Спасибо, Петер.

— Мама… — Либерман запнулся. Он уже начал подозревать, что его заманили сюда хитростью.

Не успел он продолжить, как Ребекка сказала:

— Я знаю, знаю, о чем ты думаешь! «Почему она сказала, что это срочно?» Но если бы я не сделала так, ты бы пришел? Нет. Ты бы прислал мне записку, что очень занят в больнице. Разве я не права?

Либерман сел на диван.

— Нет, мама, ты права. Но, дело в том, что… я действительно очень занят в больнице. Честно говоря… — Он подумал, не рассказать ли матери о Грунере и его надвигающейся отставке, но передумал: — А, не важно.

— Что не важно?

Либерман со вздохом спросил:

— Зачем ты хотела видеть меня сегодня?

Ребекка села на диван рядом с сыном и взяла его за руку. Она посмотрела на него с нежностью, но в то же время ее взгляд был внимательным и изучающим. Либермана несколько смутило такое пристальное внимание.

— Максим, я хотела поговорить с тобой наедине.

— О чем?

— О Кларе.

— Хорошо, мама. Что ты хотела сказать?

— Она красивая, привлекательная девушка. А Вайсы — очень хорошее семейство. Знаешь, ее отец и твой…

— Они давно знакомы, — перебил Либерман. — Они вместе учились в школе в Леопольдштадте, а отец господина Вайса помог моему деду начать первое дело. — Он прикрыл рот рукой и демонстративно зевнул.

— Да, да, — сказала Ребекка. — Ты все это уже слышал, я знаю. — Она погладила его по руке.

— В чем дело, мама?

— Ты… — она робко улыбнулась. — Ты уверен, что Клара твоя половинка? Ты уверен, что будешь с ней счастлив?

Почему-то в этот момент Либерман вспомнил фразу, которую приготовил тогда для профессора Грунера: «Профессор Грунер, как бы я ни хотел остаться работать в больнице, я не могу поступать против своей совести…»

Он почувствовал, как странный холод разлился в его груди. Либерман с раздражением отогнал эту неуместную сейчас мысль.

— Да, — сказал он довольно осторожно. — Да, я думаю, что мы будем очень счастливы вместе.

— И ты любишь ее? Любишь по-настоящему?

— Конечно, — ответил он, смеясь. — Я бы не сделал ей предложение, если бы не любил. — Но когда он произнес эти слова, они показались ему какими-то легкомысленными и пустыми, в них как будто не хватало эмоционального содержания. Он не чувствовал нежности, которая должна была сжимать его сердце.

— Мама, я не уверен на сто процентов, да это и невозможно. — Он вспомнил любящего мужа, Райнхарда: «Мой дорогой друг, конечно, у меня были сомнения. У всех они бывают». — Я… Я не знаю, какая у нас будет совместная жизнь, я не умею предсказывать будущее… Но мне очень нравится Клара, и, когда мы вместе, я действительно счастлив. К тому же, она красавица.

— Это ненадолго, поверь мне, — резко сказала Ребекка. — Когда-то и про меня говорили, что я красавица. — Она протянула руку и поправила прядь волос за ухом сына, как будто он все еще был маленьким. Либерман нахмурился и отстранился.

— Значит, ты уверен? — спросила Ребекка с улыбкой.

— Уверен, насколько это возможно, мама.

Тогда Ребекка встала и подошла к комоду. Вернувшись, она села и протянула сыну маленькую черную коробочку.

— Возьми это, — сказала она.

Либерман взял ее и открыл. Внутри на шелковой подстилке лежало обручальное кольцо. Множество маленьких бриллиантов сверкали вокруг ярко-голубого сапфира.

— Это кольцо моей бабушки, то есть твоей прабабушки. Она им очень дорожила. Я думаю, ты слишком занят, чтобы пойти купить новое.

 

65

Комнату освещали свечи, большинство из которых уже догорело, оставив после себя только огарки. Опустевшие кальяны заслоняли графу обзор; но даже через стеклянные колбы ему были видны причудливо искаженные силуэты двух господ, лежавших без сознания. Когда Заборски пошевелил головой, неподвижные тела его приятелей сначала увеличились, а потом съежились.

— Дорогой граф…

Заборски повернулся. Рядом с ним стояла скромно одетая женщина средних лет.

— А-а-а, фрау Матейка… — Заборски ухмыльнулся, произнося ее имя.

— Я хочу кое-что с вами обсудить. — Заборски не отреагировал. — Наедине. — Заборски встал, слегка покачиваясь. — Осторожно, не упадите.

— Я бы никогда так не опозорился.

Мадам провела его по темному коридору в обшарпанную комнату, в которой пахло сыростью. Пол был голый, и обои под потолком начали отставать от стен; черная плесень полосками спускались сверху вниз по обе стороны окна со ставнями; керосиновая лампа стояла на старом исцарапанном письменном столе, перед которым было два стула.

— Пожалуйста, сядьте.

Заборски протащил кресло по полу с таким скрежетом, что его чувствительным ушам стало больно. Он рухнул в него, развалился и свесил руки вниз.

— Ну, — сказал он, — в чем дело?

— Как вам известно, — сказала фрау Матейка, — вы один из наших постоянных и самых любимых клиентов…

— Я заплатил… я заплатил Ольге за все на прошлой неделе.

— Да, конечно. Я не это имела в виду…

— Тогда в чем дело? Говорите.

Фрау Матейка походила на провинциальную школьную учительницу. На ее лице не было косметики, а седеющие волосы были стянуты в узел, из которого выбились несколько волосков. Серебряное распятие, висевшее у нее на шее, усиливало впечатление благовоспитанной старой девы.

Она снисходительно улыбнулась.

— Мне нравится считать наших постоянных клиентов друзьями. Господами, с которыми можно договориться.

— Вы не получите от меня больше денег, фрау Матейка. У меня их нет.

— Я хотела обсудить с вами не денежный вопрос. Дело в вашем поведении.

Заборски рассмеялся — неторопливое металлическое кудахтанье.

— Поведении? Но это же бордель!

Мадам потянулась к лампе и увеличила в ней фитилек. Ее лицо предстало перед ним не в самом выгодном свете: мешки под глазами походили на синяки, резкие морщины на верхней губе выдавали возраст.

— Я отвечаю за моих девочек, надеюсь, вы это понимаете? Я для них как мать. Они приходят ко мне со своими проблемами, когда их что-то беспокоит.

— И какое это имеет ко мне отношение?

— На вас были жалобы.

— Жалобы?

— Да.

— Какие жалобы?

— На вашу грубость. Так не пойдет, граф, вы пугаете девочек.

Заборски закатил глаза к потолку.

— Чепуха.

— Амалия показала мне свою шею. Вы чуть не задушили ее.

— Я был очень возбужден… — пробормотал Заборски.

— Знаете что… — Фрау Матейка наклонилась вперед. — Есть женщины, готовые исполнять необычные прихоти клиентов для вас, как все устроить. Если хотите, я могу узнать об этом. Хотя, конечно, это будет стоить немного дороже. Скажем, четыре… возможно, пять крон.

— Я пошел…

Заборски встал и вышел из комнаты. Его уже не так шатало, и он быстро прошел по коридору, потом через вестибюль, где все еще спали его приятели. В небольшой прихожей он взял свое пальто и трость.

Выйдя на улицу, он остановился: холодный ночной воздух освежал голову… Дверь предусмотрительно выходила на узкую плохо освещенную улочку. Голые кирпичи торчали из-под осыпающейся штукатурки. Он уже двинулся вперед, когда заметил человека, приближающегося к нему с другого конца улицы. Человек подошел; в тусклом желтом свете уличных фонарей был виден только его силуэт.

Улочка была недостаточно широка, чтобы они могли свободно разойтись, но ни один из них не посторонился, когда они поравнялись друг с другом. В результате мужчины довольно сильно столкнулись плечами.

Все еще раздраженный после разговора с фрау Матейкой, Заборски повернулся и крикнул:

— Смотри, куда идешь!

Мужчина остановился и тоже обернулся. Его лицо попало в свет фонаря, и теперь Заборски его узнал.

— Браун! Что вы здесь делаете?

— Думаю, то же, что и вы. — Молодой человек шагнул вперед. — Не особенно богатое духами место — дом фрау Матейки.

Заборски промолчал.

— Знаете, — продолжал Браун. — Я всегда подозревал, что вы только делаете вид, что интересуетесь нашим кружком.

— Что вы имеете в виду?

— Вы никогда не испытывали интереса к общению с душами умерших, не так ли?

— Вы пьяны, Браун. Прощайте.

Заборски развернулся и хотел уйти, но сразу почувствовал тяжелую руку Брауна на своем плече.

— Ну уж нет, дорогой граф. Думаю, вам стоит остаться и поговорить со мной.

Заборски оставался совершенно спокоен.

— Знаете, это все были фокусы, она всех обманывала… — продолжал Браун. — И я думаю, что вы знали об этом.

— Уберите руку.

— Тогда почему ты продолжал приходить каждую неделю. Это был ты?

— О чем вы говорите?

— Ты спал с ней, да?

— Уберите руку, — повторил Заборски.

— Она всегда была падка на щегольство и обещания.

— Последний раз говорю — уберите руку.

— Это были твои дети? Те, которых она носила? Твои?

Заборски ваялся за набалдашник своей трости в виде золоченой головы ягуара и вскинул руку. Раздался какой-то свист, блеснул металл. Браун отпрыгнул назад, сжимая глубокий порез на предплечье, из которого уже ручьем лилась кровь.

— Еще раз будешь испытывать мое терпение, мальчишка, и я порежу тебе горло, а не руку.

Заборски вставил тонкую шпагу обратно в необычные ножны и надавил на набалдашник. Браун услышал тихий щелчок — сработал механизм. Не взглянув на Брауна, Заборски пошел прочь. Когда он дошел до конца улочки, Брауну показалось, что граф не повернул ни налево, ни направо, а просто растворился в темноте ночи.

 

66

Хаусман начал задыхаться. Фон Булов ходил быстрее, чем большинство людей бегает.

— О чем вы подумали, когда впервые вошли в комнату?

— Я подумал, что это самоубийство, господин инспектор. Эта записка на столе…

— Да, записка. Я читал отчет Райнхарда. Он советовался с тем доктором, как его зовут?

— Либерман, господин инспектор. — Хаусман еще не пришел в себя от того, как они стремительно покинули полицейский участок. — Не стоило ли нам подождать подольше инспектора Райнхарда?

— Нет, он опоздал.

— Обычно он очень пунктуален, господин инспектор.

— Что ж, а сегодня он опоздал, Хаусман. Если инспектор Райнхард решил именно сегодня неторопливо насладиться своим утренним туалетом, то это его дело. А у меня много работы. Он еврей, не так ли?

— Простите, господин инспектор?

— Либерман, он еврей?

— Думаю, да.

— Но вы не уверены?

— Ну, я…

— Ладно, неважно. Он — Либерман — сделал вывод, что она была беременна из-за помарки в записке. Что вы об этом думаете, Хаусман?

— Очень проницательно.

— Или совпадение?

— Он оказался прав, господин инспектор.

— Вы с ним знакомы?

— Не очень хорошо, но он часто помогал инспектору Райнхарду.

— Что он за человек?

— Приятный… умный.

— Ему можно верить?

— Насколько я знаю, да.

Мимо с грохотом проехал омнибус, и фон Булов повысил голос:

— Я думаю, он последователь Зигмунда Фрейда.

— Кого?

— Это профессор-еврей. Я не уверен, что его принципы, его теорию психоанализа можно так спокойно применять ко всем другим национальностям.

— Понимаю, господин инспектор, — сказал Хаусман, не глядя на собеседника. Фон Булов пошел еще быстрее.

— Дверь была заперта изнутри?

— Да, господин инспектор.

— Вы тщательно осмотрели комнату?

— Не сразу. Но через некоторое время я все проверил, господин инспектор — и ничего не нашел.

— Вы тщательно искали?

— Все половицы были на месте. За полками не было тайников. И каминная труба чересчур узка — через нее не пролезть.

— А вы присутствовали при осмотре места преступления?

— Да, господин инспектор. Вместе с инспектором Райнхардом и констеблями Вундом, Раффом и Венграфом. И еще…

— Что?

— Японская шкатулка. Никто не мог закрыть ее изнутри.

— Поэтому это был демон, да?

Впервые Хаусман позволил себе улыбнуться.

— Нет, господин инспектор. Но поскольку мы не смогли найти другого объяснения, могло быть и так.

— Действительно.

— Господин инспектор, — Хаусман показал на дом на противоположной стороне улицы. — Это кафе «Цильбергельд». Горничная, Роза Зухер, заходила сюда перед тем, как идти на Гроссе-Сперлгассе.

Фон Булов кивнул.

Когда они дошли до здания, в котором находилась квартира фройляйн Лёвенштайн, фон Булов остановился и осмотрел площадь.

Прилавки пустовали, а навесы трепал легкий ветерок. Окружающие площадь дома были довольно большие, некоторые высотой в шесть этажей. Они были покрашены в яркие цвета — оранжевый, желтый, ярко-зеленый и розовый. Тем не менее все это производило впечатление не веселья, а разрухи. Здания потеряли свой нарядный вид из-за покрывающего их слоя грязи.

Фон Булов покачал головой с очевидным отвращением, толкнул дверь дома и вошел в мрачный коридор первого этажа.

— Внутренний двор там, господин инспектор, — сказал Хаусман, показывая вперед.

— Комната, в которой ее нашли, выходила окнами в этот двор?

— Нет, на переулок позади дома.

— Тогда я позже на него посмотрю. Давайте сначала пройдем в квартиру.

— Сюда, господин инспектор.

Они начали подниматься по узкой винтовой лестнице.

— Кто здесь еще живет?

— Квартиры на втором и третьем этажах пусты — хозяин делает там ремонт. На первом этаже живет семья Зухеров.

— В документах о них ничего не было.

— Герр Зухер слепой. Его жена работает в магазине.

— Тем не менее Райнхард должен был записать эту информацию.

Они поднялись на самый верх, и Хаусман резко остановился. У двери Шарлотты Лёвенштайн лежали две вещи. Первая — это букет завядших цветов, а вторая — небольшой сверток. Хаусман медленно приблизился и присел на корточки у двери. Он раздвинул спутанные стебли, сморщенная головка цветка с сухими лепестками упала на пол и покатилась по потрескавшимся плиткам.

— Карточки нет, — тихо сказал он. Затем, подняв сверток, он передал его фон Булову.

— Это адресовано фройляйн Лёвенштайн.

Инспектор разорвал веревку и, развернув жесткую бумагу, высвободил плоскую картонную коробку и осторожно ее открыл. Внутри лежала стопка фотографий. На первой была очень красивая женщина, сидящая за столиком кафе. На ней был головной убор в виде чалмы, украшенный цветами, и элегантное белое платье. Мужчина средних лет сидел напротив нее — он наклонился вперед и держал ее руку в своей.

Фон Булов быстро просмотрел всю пачку.

На всех снимках было одно и то же место, и фотографии были не лучшего качества; на одной изображение совсем расплылось. На ней мужчина подносил руку женщины к своим губам. От ее движущейся руки остался след, похожий на свисающий широкий рукав полупрозрачного платья.

Хаусман встал, и фон Булов передал ему снимки.

— Конечно, я понял, кто эта женщина, — сказал фон Булов. — Но мужчина? Вы знаете его?

— Да, — сказал Хаусман. — Да, знаю.

 

67

Скорее случайно, чем намеренно, Либерман пошел по Виблингер-штрассе. Профессор Фрейд был абсолютно прав. Очевидно, именно сюда нужно было идти тому, кто хотел купить что-то из антиквариата. Либерман рассматривал предметы в витринах и старался почувствовать в себе хоть какую-то заинтересованность в том, что он видел. Но ему было все равно. Трудно было отличить настоящий антиквариат от обычного куска камня. Насмотревшись на бронзу, фарфор, филигрань и роскошные ткани, он стал мечтать о простых линиях строгой геометрии блестящих полированных поверхностях современного интерьера.

Окно витрины, которую он рассматривал, давно не мыли, а на уровне глаз с другой стороны был приклеен мятый кусок газеты «Нойе фрайе прессе». Буквы выцвели, а желтая бумага потрескалась. Но все равно Либерман смог понять, о чем статья: это был отчет о находках британской археологической экспедиции на острове Крит в Эгейском море.

Среди тусклого серебра, треснувших ваз и медных чаш, поверхность которых была мутной из-за патины, его внимание привлекли две маленькие египетские статуэтки — стервятник и человек с головой сокола. Последняя немного походила на фигурку бога Сета, найденную в японской шкатулке фройляйн Лёвенштайн.

«Почему бы и нет? — подумал он. — Что плохого в том, что я задам несколько вопросов?»

Либерман открыл дверь. Однако его приветствовал не хозяин магазинчика, а пронзительно кричащая и бьющая крыльями птица майна говорящий скворец. На поднятой руке видавшей виды статуи Афродиты висела клетка из бамбука, угольно-черный обитатель которой кричал визгливым фальцетом: «Красивые вещи, красивые вещи». Рядом с птицей стояло плетеное кресло с навесом, в котором уютно, как моллюск в раковине, расположился сморщенный старик. На нем была марокканская феска, а ноги укрывало тяжелое клетчатое одеяло. Седые волосы торчали из-под фески, а в длинной заостренной книзу бороде проглядывали цветные пряди — светло-коричневые и бежевые. Он крепко спал, и ни звонок, ни птица не разбудили его. Либерман заметил, что трубка старика лежала на полу. Он прошел на цыпочках по загроможденному помещению, поднял трубку и осторожно положил старику на колени.

В матине было невыносимо жарко и душно. За статуей Афродиты находилась большая печь, от которой исходило тепло.

Либерман огляделся. Комната была похожа на необычный склад, в котором разный хлам лежал вперемешку с древними сокровищами. Среди обветшалых стульев, старых штор, рам для картин и серебра находились вещи, которые явно были настоящим антиквариатом. Либерман нагнулся, чтобы рассмотреть глиняную греческую амфору, украшенную какой-то грубой фигуркой с крыльями. На горлышке висела бирка, на которой коричневыми чернилами было написано: «Классический период, 20 крон». Рядом располагался сфинкс. Черты лица статуи почти стерлись, но поза была очень решительная — он сидел на задних лапах и смотрел вперед. На бирке значилось, что эта статуэтка из Италии, но цены не было.

Либерман взял сфинкса в руки и вспомнил о его собратьях в садах Бельведера.

— Красивые вещи… красивые вещи.

Именно туда они всегда ходили. Сначала он сопровождал обеих сестер, но потом Кларе разрешили ходить одной, без Рахель. Герр Вайс был не против. Да и с чего бы? Они все ему доверяли. Сколько раз он и Клара прошли по этим садам! Один раз она захотела потрогать голову каждого сфинкса.

Он всегда с нетерпением ждал встреч с ней — ее смех, бесконечная болтовня, озорные реплики. Ему нравилось, как она одевалась, так изысканно и так тщательно подбирая цвета. Его завораживал даже ее разрез глаз, соблазнительные губы, улыбка. Это была его Клара. Однако что-то изменилось. Он не чувствовал того, что должен был…

— Красивые вещи, красивые вещи.

Либерман снова поставил сфинкса на пол.

— Этот сфинкс стоит по меньшей мере восемьдесят крон. Но я отдам его вам за тридцать.

Либерман очень надеялся, что это сказала не птица майна, но не был абсолютно в этом уверен — голос был такой же пронзительный. Он выпрямился и обернулся.

Глаза старика были открыты и загадочно мерцали.

— Добрый день, — сказал Либерман.

Старик поприветствовал его, подняв трубку. Потом, повернувшись к птице, он крикнул:

— Джакомо, ах ты проказник!

Птица пронзительно взвизгнула и принялась чистить перья.

Либерман шагнул вперед.

— Это все настоящий антиквариат?

— Настоящий? Конечно, все вещи настоящие, — начал старик своим визгливым голосом. — Римские, этрусские, персидские, греческие, египетские… Такого выбора вы нигде не найдете, даже в Париже! Даже в Лондоне!

— Не могли бы вы мне помочь? Я хочу найти одну вещь, которую, возможно, купили у вас.

— Какую вещь?

— Египетскую статуэтку примерно такого размера. — Либерман показал руками. — Изображение бога Сета.

Старик вынырнул из-под тента кресла.

— Подойдите ближе. — Он поманил его узловатым пальцем.

Либерман шагнул вперед. Старик, прищурившись, смотрел на него.

— Сет? Зачем он вам нужен, а?

— Для моего друга, коллекционера.

— Я дам вам совет, — произнес старик. — Пусть ваш друг сам ищет себе Сета…

— Почему?

— Потому что тот, кто его ищет, обычно находит.

В словах старика было что-то зловещее. Какая-то значительность, которая — несмотря на его нелепую внешность — заставляла насторожиться.

— Что вы имеете в виду?

Но старик не ответил. Он причмокнул губами, закрыл глаза и снова откинулся в кресле. Казалось, он снова заснул и начал тихо бормотать во сне:

— Склон горы… покрытый кустами и дикими фруктовыми деревьями. Я скакал одиннадцать часов. Они сказали, что расстояние равняется девяти фарсахам, но там было больше, говорю вам, намного больше. Под одним из кустов лежал мертвый волк. Дорога была почти непроходимая — скользкая глина, камнепад, — но я добрался до вершины — до перевала Мука. Я пошел вдоль ручья… к ущелью Занджиран — узкой теснине между двумя крутыми скалами… здесь часто нападают разбойники…

— Хватит, отец, хватит! — Из-за ширмы в глубине магазина вышел полный мужчина среднего возраста в тесном костюме. Он сразу направился к дремлющему рассказчику и поправил одеяло. — В самом деле, отец, тебя нельзя оставить даже на пять минут.

Он взял трубку и вместо нее положил на колени старику тарелку с колбасой и кислой капустой. Посмотрев на Либермана, мужчина сказал:

— Извините, через секунду я буду в вашем распоряжении.

Потом он обратился к отцу:

— Сколько раз я говорил тебе: когда приходят посетители, проси их подождать. Твой вздор никому не интересен.

Старик открыл глаза, взял вилку и проткнул ею кусок колбасы.

— Добрый день, — сказал хозяин, щелкнув каблуками. — Меня зовут Райтлингер, Адольф Райтлингер. Чем могу помочь вам?

— Я пытаюсь найти египетскую статуэтку, маленькое изображение бога Сета. Я думал, нет ли у вас такой… — пробормотал Либерман.

Герр Райтлингер немного помолчал.

— Сет, говорите?

— Бог бурь, мой мальчик, бог хаоса, — выкрикнул старик.

— Хватит, отец! — сказал герр Райтлингер.

— Красивые вещи, — прокричала птица.

— Нет, — продолжал герр Райтлингер. — По-моему, у нас такой статуэтки не было. Но посмотрите, что я вам покажу… — Герр Райтлингер достал с полки и протянул Либерману маленькую бронзовую фигурку идущего человека. — Амон-Ра в человеческом обличии. Поздний период, возможно, седьмой век до нашей эры. Согласитесь, эта вещица очаровательна. Обратите внимание, как четко отлиты все детали.

Либерман повертел фигурку в руках и шепотом спросил у Райтлингера:

— А о чем говорил ваш отец — горы, ущелья?

— Он много путешествовал, когда был моложе. — Райтлингер сделал в воздухе движение пальцем, будто что-то помешивая. — А сейчас у него в голове все перепуталось.

Либерман отдал бронзовую статуэтку Райтлингеру.

— Несомненно, это прелестная вещица, но не совсем то, что я ищу. До свидания.

Старик, его сын и птица молча смотрели, как Либерман уходил.

 

68

Тяжелые рельефные обои, толстые красные шторы и полированный пол из черного дерева гостиной Шеллингов создавали угнетающую атмосферу. Даже декоративные серебряные тарелки с гравировкой, висевшие по обе стороны от зеркала в позолоченной раме в стиле «бидермейер», казались мрачными и тусклыми: большие серо-зелёные диски скорее поглощали, чем отражали слабый солнечный свет.

Беатриса Шеллинг сидела у торшера и вышивала имя «Адель» на лоскутном одеяле. Хотя это занятие должно было успокаивать, скорость, с которой она орудовала иглой, говорила о некотором напряжении. Ее губы были сжаты, а лоб рассекали глубокие морщины. Она сидела так уже довольно долго, и слово из узорчатых букв было уже почти закончено.

Мари — ее младшая сестра — повела Эдварда и Адель в «Демель» (императорскую и королевскую кондитерскую). Она настояла, чтобы Мари внимательно следила за тем, чтобы дети не переели шоколада. В прошлый раз, когда они все ходили в «Демель», у Эдварда разболелся живот и его потом тошнило. Он съел тогда четыре бюста императора с начинкой из пралине.

От этих воспоминаний Беатрису отвлекли медленные тяжелые шаги мужа в коридоре. Дверь открылась, и вошел Шеллинг. На нем был золотистый смокинг и ярко-голубой галстук. В одной руке он держал сигару, в другой — листок бумаги.

— Беатриса, я получил письмо от Амелии.

— Она здорова?

— Она уже вышла из больницы.

— Сбежала? — В голосе Бестрисы прозвучала пронзительно-тревожная нотка.

— Нет, ее выписали по указанию ее врача.

— Тогда где она? Нам нужно ее забрать?

— Она не вернется.

На лице Беатрисы отразился целый ряд противоречивых эмоций, колеблющихся между надеждой и беспокойством.

— Она пишет, что нашла другое место, — продолжал Шеллинг. Он подошел и, посмотрев вниз, рассеянно заметил: — Ты снова вышиваешь.

— Да… — сказала Беатриса. — Куда она устроилась?

— Не знаю. Указан адрес в Альзергрунде.

— Но как она могла?

— Понятия не имею.

— Какая неблагодарность.

— Ужасно. Просто ужасно.

Шеллинг протянул руку к лампе.

— Тебе нужно включить свет, дорогая. Иначе ты перенапряжешь глаза, и у тебя заболит голова.

Затем, подойдя к камину, он бросил остаток сигары на потухшие угли.

— Она попросила прислать ее книги и быть особенно осторожными с микроскопом, но абсолютно ничего не сказала про свою одежду.

— Я попрошу Вильму и Альфреда все упаковать.

— Да, конечно.

Беатриса нервно работала иглой. Не поднимая головы, она сказала:

— А что Амелия пишет… о… — ее голос дрогнул. — Почему она так поступила?

Шеллинг шагнул вперед и протянул жене письмо. Беатриса энергично покачала головой, будто он предложил ей яд.

— Она ничего не объясняет, — ответил Шеллинг. Затем, сложив письмо и опустив его в карман, он добавил: — Я должен написать ее матери.

— Да, — взволнованно сказала Беатриса. — Сегодня же, а то она…

— Дорогая, — перебил ее Шеллинг. — Ты переутомилась, занимаясь с детьми. Тебе нужно отдохнуть и не волноваться больше.

Беатриса задышала чаще, а щеки ее вспыхнули.

— Девочка была очень нездорова, — мягко продолжал Шеллинг. — С самого начала. Что бы ни сказала бедная Амелия, очевидно, что это ее фантазии. Бред. Грета и Сэмьюэл так расстроятся. Мне их очень жаль. Я уверен, что врачи сделали все, что смогли, но… — Качая головой, он направился к двери. — Они не всесильны.

Вдруг Беатриса подалась вперед и схватила мужа за руку. Это было настолько неожиданно, что обычное спокойствие Шеллинга тут же пропало. Его правый глаз нервно задергался, а лицо вдруг вспыхнуло. И хотя рука его жены тряслась, она держала его довольно крепко.

— Хватит, — сказала она, с силой сжимая его руку и тяжело дыша. — Это должен быть последний раз. Я не могу… это… мы должны…

Шеллинг стал медленно высвобождать рукав. Жена некоторое время сопротивлялась, но потом выпустила его смокинг.

— Продолжай вышивать, — спокойно сказал он. — Очень красиво получается. Ты такая умница.

И он пошел к двери.

Беатриса услышала, как открылась и закрылась дверь в коридор. Закусив губу, она вернулась к работе, ее пальцы двигались с отчаянной быстротой.

 

69

В витрине мастерской в несколько рядов были выставлены семейные портреты: мужья с женами, матери с дочерьми, отцы с сыновьями. Молодожены смотрели в глаза друг другу, а дети — в кожаных брюках и холщовых передниках — стояли и сидели в разных позах на фоне покатых холмов и далеких гор. В верхнем ряду располагались знаменитые певцы: целый пантеон воинов и валькирий, потрясающих копьями теноров и грудастых сопрано, которые смотрели куда-то за пределы картины на пирующих богов и пламя апокалипсиса. В этой героической компании находился большой портрет мэра — элегантного мужчины в белой фетровой шляпе, опирающегося на трость и окруженного толпой восторженных поклонников.

Фон Булов прочитал объявление на двери. «Камера клуб» проводил выставку пейзажей господина Генриха Кюна (которого называли «изобретателем способа печати с помощью многоразовой резиновой печатной формы»).

— Выставка фотографий, — сказал фон Булов. — Что же будет дальше?

Хаусман посчитал, что благоразумнее промолчать.

Фон Булов толкнул дверь и позвонил в звонок. Мастерская походила на лес из штативов. Большинство из них были пусты, но на некоторых были закреплены камеры — большие деревянные ящики с длинной кожаной гармошкой. Низкая стеклянная коробка была забита цилиндрическими линзами, на каждой из которых висела этикетка с какими-то цифрами и бирка с ценой. В воздухе чувствовался какой-то неприятный запах, но фон Булов не мог распознать, что это. Такая смесь «ароматов» могла исходить от мастики для натирания полов и сыра.

Шторы за прилавком раздвинулись, и появился невысокий мужчина в рубашке. Он вытирал руки полотенцем. Его волосы были зачесаны назад, а ухоженная борода придавала ему сходство с парижанином.

— Доброе утро, господа. — Он помахал полотенцем в воздухе, разгоняя облако дыма, которое проникло в комнату вслед за ним. — Я прощу прощения — это последствия эксперимента с новым составом порошка для вспышки.

— Герр Йоли? — спросил фон Булов.

— Да.

— Фриц Йоли?

— Да.

— Меня зовут фон Булов, инспектор фон Булов, а это мой коллега, Хаусман.

Герр Йоли перевел взгляд с одного полицейского на другого и сдвинул брови.

— Чем могу помочь?

Фон Булов положил сверток на прилавок и развернул бумажную обертку.

— Вы узнаете эти снимки?

Йоли открыл коробку и, увидев первую же фотографию, вздрогнул. Потом он поднял голову и вопросительно посмотрел на инспектора, но не нашел ничего утешительного в невыразительных бесцветных глазах фон Булова.

— Да, — осторожно ответил он.

— Внутри была ваша карточка, — продолжал фон Булов. — Вы знаете, кто эта женщина?

— Да. Ее фамилия Лёвенштайн… — Йоли вытащил снимки из коробки и просмотрел их. Мечтательная улыбка смягчила его встревоженное выражение лица. — Такие лица не забываются, инспектор.

— Это вы их сделали?

— Около месяца назад, может, немного больше. А в чем дело? Она нарушила закон?

Герр Йоли положил фотографии обратно в коробку и снова вопросительно посмотрел на инспектора. Фон Булов ничего не ответил. Обеспокоенный его молчанием Йоли добавил:

— Она заплатила мне вперед, но так и не пришла за ними. Мой помощник отвез их по адресу, который она оставила. По-моему, это в Леопольдштадте.

— Они немного необычны, — заметил фон Булов. — Совсем не похожи на портреты в витрине.

— Верно. Я думаю, этот господин — жених фройляйн Левенштайн. Очевидно, он очень не любит, когда его фотографируют. Она хотела, чтобы я снял их вместе, но настаивала, что это должно быть сделано втайне от него. Взгляд со стороны, так сказать.

Фон Булов взял коробку и посмотрел на снимок, лежавший сверху.

— А как вам удалось сфотографировать их так, чтобы он ничего не заметил? Он же должен был видеть, как вы устанавливаете аппарат на штатив?

Герр Йоли улыбнулся.

— Ну что вы, я снимал не такой камерой, — он показал на большие деревянные ящики, — а одной их этих.

Он выдвинул ящик под прилавком и вытащил небольшой прямоугольный предмет, завернутый в черную кожу.

— Что это?

— Фотоаппарат, — ответил Йоли с оживлением.

Фон Булов и Хаусман явно ему не поверили.

— Он называется «Карманный коузи».

— Английский?

— Нет, американский. Эти американцы сейчас делают очень интересные вещи. Он открывается как книга, видите?

Герр Йоли раскрыл створки, и там, где фон Булов ожидал увидеть страницы, появились красные кожаные мехи.

— Это менисковая линза, а одинарный затвор располагается здесь, на корешке. — Герр Йоли показал на маленькое отверстие. — И он работает очень быстро, почти мгновенно. Этому аппарату уже несколько лет, так что сейчас, наверное, изобрели уже модели еще меньшего размера. «Коузи» может сделать восемнадцать кадров на одной фотопленке, с которой можно напечатать фотографии размером три с половиной дюйма. Он лучше работает, когда…

— Да, да, — резко прервал его фон Булов. — Это все очень интересно, герр Йоли. А где были сделаны эти снимки?

— У небольшого кафе в Пратере, — сказал Йоли уже спокойным голосом. — Я забыл, у какого именно. Фройляйн Лёвенштайн сообщила мне, когда она встретится с женихом, я устроился за соседним столиком после того, как он пришел. Видите, кажется, как будто я просто читаю книгу…

Герр Йоли поднял аппарат и посмотрел в раскрытые меха. Затем, подняв голову, он посмотрел на полицейских поверх кожаного переплета.

— Вы помните, как они встретились? — спросил фон Булов.

Йоли закрыл камеру и с чрезвычайной осторожностью положил на прилавок.

— Что вы имеете в виду?

— Они обменялись поцелуем при встрече?

— М-м-м, нет, по-моему, нет. Но я не уверен, потому что прошло уже много времени. А почему вы так интересуетесь? Зачем это полиции?

Фон Булов окинул маленького фотографа презрительным взглядом.

— Вы читаете газеты, герр Йоли?

— Да, «Таглат», «Цайтунг». А что?

— Тогда вы, наверное, читали невнимательно.

Фотограф пожал плечами.

— Герр Йоли, фройляйн Лёвенштайн не забрала эти фотографии по той простой причине, что она мертва. Скорее всего ее убил этот господин.

Фон Булов ткнул пальцем в стопку фотографий. Когда он надавил на изображение господина, его губы расплылись в широкой хищной ухмылке.

 

70

Хотя комнаты Амелии Лидгейт все еще оставались довольно мрачными, в них начали появляться признаки человеческого присутствия. Небольшой огонь горел за каминной решеткой, в старой голубой вазе стояли цветы, а на стенах висели несколько гравюр меццо-тинто. На первой была Королевская обсерватория в Гринвиче, на второй — Собор Святого Павла в Лондоне, а на третьей — пасущиеся коровы у небольшой рощицы в местечке Хэмпстед.

На каминной полке выстроились энциклопедии, по всему полу были разбросаны книги. Стоявший на лестничной площадке открытый чемодан указывал на то, что она еще не закончила распаковывать свою библиотеку. Очевидно, уже накануне отъезда в Вену она решила пожертвовать гардеробом в пользу нескольких греческих и латинских авторов.

Когда Либерман рассматривал вещи Амелии, ему стало не по себе. В его присутствии здесь не было ничего необычного и ничего неприличного. Это было нормально, даже предполагалось, что врач будет навещать своих пациентов некоторое время после того, как лечение успешно закончилось. Но Либерман решил навестить свою пациентку на дому не из чувства долга, а из любопытства. Он хотел поближе познакомиться с бывшей гувернанткой и прекрасно осознавал свою заинтересованность. По общепринятым стандартам она была очень необычной женщиной. Министр Шеллинг был прав: Амелия Лидгейт действительно была ненормальна, но это скорее привлекало Либермана, чем отталкивало.

Она поднималась по лестнице, под ее ногами скрипели ступеньки, позвякивали чайные чашки. Смущенный тем, что без разрешения рассматривал ее комнату, Либерман вернулся к столу.

Мисс Лидгейт появилась в дверях, и Либерман сразу встал, чтобы ей помочь. Но она отказалась от помощи, сказав, что он гость и что она сама обо всем позаботится.

Разливая чай, мисс Лидгейт оживленно говорила о своих планах. Она спросила, где можно купить прочный книжный шкаф, и рассуждала о возможности внести большой лабораторный стол вверх по лестнице, не повредив перила. И наконец она высказала надежду на то, что фрау Рубенштайн не будет возражать, если она поменяет газовые краны, чтобы заправить горелку Бунзена.

Как обычно в манерах Амелии Лидгейт присутствовала определенная английская сдержанность. Но к концу вечера ее строгость, идеально прямая спина, четкая речь и безупречные манеры стали казаться Либерману не столько холодностью, сколько воплощением уникального обаяния.

Либерман заметил на столе несколько книг без названий. На корешках ничего не было, а пожелтевшая бумага была вся в коричневых пятнах.

— А это…

Не успел он закончить вопрос, как мисс Лидгейт подтвердила его догадки.

— Да, это дневники моего деда. По крайней мере, некоторые из них. Посмотрите, если хотите.

Либерман почувствовал себя польщенным. Он показал на чашки с чаем.

— Так, наверное, нельзя, я…

— Доктор Либерман, эти дневники пережили два пожара, разлив Темзы и провалялись заброшенными в сарае с крысами почти тридцать лет. Уверяю вас, что если вы капнете на них чаем, то ничего страшного не случится. Я думаю, что они переживут, даже если вы нечаянно опрокинете на них всю чашку.

Либерман улыбнулся и взял в руки первый том. Изначально он, вероятно, имел переплет из черной кожи, которая с тех пор выцвела, потрескалась и потерлась. Несмотря на уверенность мисс Лидгейт в том, что дневники перенесут все, Либерман чувствовал, что должен обращаться с ними с чрезвычайной осторожностью. Открыв первый том, он почувствовал легкий запах — это было странное сочетание духов и плесени, как будто со временем бумага приобрела свой собственный приятный аромат. Первая страница оказалась пуста, а на второй большими готическими буквами было выведено имя автора «Бухбиндер».

Все остальные страницы были густо покрыты текстом; иногда попадались очень четкие выполненные пером иллюстрации. В основном, на них изображались предметные стекла микроскопа. Создавалось общее впечатление тонкого ума и огромного внимания к деталям.

— В этом томе, — сказала Амелия Лидгейт, — комментарии моего деда по экспериментам с переливанием крови, проводимым Королевским обществом. Также он содержит описания его собственных исследований природы крови. Это шестой том дневника моего деда, но я думаю, его можно назвать просто «Книга о крови».

Либерман задал молодой гувернантке несколько вопросов о цели экспериментов с переливанием крови: например, какие болезни предполагалось лечить с помощью этого метода?

— Ученых интересует, в основном, терапия сознания, а не лечение тела, — ответила мисс Лидгейт.

— Как интересно!

Мисс Лидгейт заколебалась, сомневаясь, продолжать ей или нет.

— Пожалуйста, продолжайте, — сказал Либерман, закрывая дневник.

— Они считали, что существует взаимосвязь между кровью и характером. Конечно, эта идея была высказана еще в классический период. Следовательно, предполагали они, смена крови может излечить безумие.

— И они проверяли эту гипотезу?

— Да, мой дед подробно описывает условия и способ проведения самого первого эксперимента. Подопытным был душевнобольной по имени Кога. С помощью аппарата, состоящего из множества труб и трубочек, и врача из Королевского Общества удалось перелить около десяти унций овечьей крови в тело этого несчастного.

— Овечьей?

Либерман чуть было не рассмеялся, но вовремя сдержался. Выражение лица Амелии Лидгейт было совершенно серьезным.

— Да. Овец выращивают в том числе и потому, что они послушные и робкие от природы. Наверное, эти ученые надеялись, что это сделает буйного сумасшедшего Когу спокойным.

— Эксперимент прошел успешно?

— Да. Безумие Коги прошло, и потом о нем отзывались как о разумном и спокойном человеке. Еще он получил в качестве вознаграждения одну гинею. Хотите еще чашечку чая, герр доктор?

— Нет, спасибо, — ответил Либерман. — Это так необыкновенно. Интересно, почему у Коги не наблюдалось никаких побочных эффектов?

— Возможно, переливание прошло не настолько успешно, как думали ученые. Может быть, количество овечьей крови оказалось слишком мало, чтобы принести серьезный вред.

— В таком случае эффект был, скорее, психологический.

— Верно.

— Они продолжали свои эксперименты?

— Да, как с животными, так и с людьми. Но мой дед пишет, что потом они их прекратили, потому что участились смертные случаи.

— Меня это не удивляет.

— Тем не менее, доктор Либерман, их опыты заканчивались успешно так же часто, как и у других врачей того времени. Переливание крови до сих пор считается очень опасным, и на него отваживаются только самые смелые, некоторые даже говорят — безрассудные врачи. Количество погибших и спасенных после этой процедуры примерно одинаково. Многие годы специалисты размышляют об этой непредсказуемости результатов, в качестве объяснения было предложено много теорий. Но большинство из этих теорий касаются отличий между типами крови и степени их совместимости. В прошлом огромным препятствием для этого являлась трудность определения типа. Как классифицировать различные типы крови? Великий хирург Теодор Биллрот задавал этот вопрос здесь, в Вене, около двадцати лет назад. — Мисс Лидгейт сделала паузу и отхлебнула чаю. — Мой дед открыл, что клетки крови, взятой у разных людей, либо легко смешиваются, либо слипаются, образуя своего рода комки. Он сделал вывод, что это сгущение крови — или его отсутствие — и было причиной неудач или успеха предыдущих экспериментов по переливанию крови. — Молодая женщина протянула руку, взяла «Книгу о крови» и сразу открыла ее на нужной странице. — Вот несколько рисунков того, что он наблюдал в микроскоп.

Она показала дневник Либерману. Сначала это было похоже на картинки из астрономии — зарисовки планет на орбите в разное время. Но каждая такая «вселенная» на самом деле была скоплением кровяных клеток разной степени густоты.

— Конечно, доктор Ландштайнер в своих исследованиях далеко продвинулся по сравнению с моим дедом, — продолжала Амелия Лидгейт. — Он обнаружил, что слипание клеток зависит от наличия на поверхности кровяных клеток двух антигенов, А и В… — Она вдруг замолчала, слегка покраснела и закрыла книгу. — Простите меня, доктор Либерман, вы, конечно, знакомы с публикациями доктора Ландштайнера.

— Нет, совсем нет. Пожалуйста, продолжайте.

— Боюсь, что вы говорите это просто из вежливости, доктор Либерман.

— Нет, мне в самом деле очень интересно.

Но, несмотря на это заявление и последовавшие уговоры Либермана, мисс Лидгейт отказалась продолжать.

Либерман решил отправиться домой пешком. Он пошел в южном направлении и оказался на Варингер-штрассе. Дойдя до Йозефинума — старого военно-медицинского колледжа — он остановился и сквозь высокую изгородь посмотрел на внушительного размера статую женщины, изображавшую Гигиену, богиню здоровья. Это была одна из нескольких классических статуй в Вене, которые он знал.

Богиня нависала над Либерманом, мощной рукой сжимая огромную змею, которая обвила ее руку и свисала с плеча, закрутившись спиралью. Она кормила этого гигантского змея, тем самым олицетворяя одновременно силу и милосердие. Когда солнечный луч пробился сквозь тучу, глаза статуи сверкнули тусклым оловянным блеском.

 

71

Райнхард открыл дверь в кабинет комиссара Брюгеля.

— А, Райнхард, — сказал Брюгель. — Входите.

Фон Булов сидел у стола комиссара. Он встал и небрежно поклонился.

Райнхард не ответил ему тем же, потому что был слишком рассержен.

— Фон Булов. Где вы были этим утром?

— Я ждал в своем кабинете с Хаусманом, как мы договаривались, — ответил фон Булов.

— Я пришел в пять минут восьмого, но вас не было.

— Потому что мы должны были встретиться в семь! Вы опоздали, Райнхард.

— Неправда! Мы договорились встретиться в восемь!

— Тогда, мы, наверное, друг друга не поняли, — сказал фон Булов, коварно улыбаясь.

— Господа, — громко сказал Брюгель. — Пожалуйста, садитесь.

Райнхард был абсолютно уверен, что никакого непонимания здесь не было.

— Итак, — сказал Брюгель, глядя на Райнхарда. — У меня хорошие новости. Поработав всего один день над делом Лёвенштайн, инспектор фон Булов уже произвел один арест.

— Простите, господин комиссар? — Райнхард был поражен. Он бросил взгляд на фон Булова, неподвижные черты лица которого не выражали никаких эмоций.

— Взгляните на это.

Брюгель провел рукой по пачке фотографий так, что они оказались разложенными по всему столу веером, как колода карт. Райнхард наклонился вперед. Он увидел фройляйн Лёвенштайн, одетую в какой-то тюрбан и элегантное белое платье. Ее черно-белый образ повторялся снова и снова на каждой из «карт», разложенных Брюгелем, украшая каждую масть и каждое достоинство. Почти на всех фотографиях фройляйн Лёвенштайн улыбалась широкой ослепительной улыбкой. Но ее глаза, расширенные от интереса и отражающие яркое солнце ранней весны, постоянно смотрели только на одного человека — ее собеседника Генриха Хёльдерлина.

Райнхард взял один снимок из развалившейся стопки и стал внимательно его рассматривать. Парочка сидела в ресторане. Хотя фон был смазан и не в фокусе, видно было, что это где-то в парке. Хёльдерлин целовал пальцы фройляйн Лёвенштайн. Лицо его выражало нетерпение и похоть.

— Откуда вы взяли это? — сказал Райнхард, ошеломленный и чувствующий легкое головокружение.

— Наверное, вам лучше объяснить, инспектор, — сказал Брюгель фон Булову.

— Конечно, господин комиссар, — сказал фон Булов, поправляя рукава пиджака, чтобы стали видны бриллиантовые запонки. — Я нашел эти фотографии у двери квартиры фройляйн Лёвенштайн сегодня утром. Их доставили от фотографа несколько дней назад — в сверток была вложена карточка. Его зовут Фриц Йоли, он владелец мастерской на Бауэрмаркт.

Райнхард все еще не мог оторвать глаз от фройляйн Лёвенштайн и Хёльдерлина.

— Я сразу пошел в мастерскую, — продолжал фон Булов, — и выяснил, что фройляйн Лёвенштайн наняла господина Йоли, чтобы сделать эти фотографии. Она заявила, что герр Хёльдерлин ее жених и что он не разрешает его фотографировать, поэтому герр Йоли должен сделать это незаметно. Что он с легкостью и проделал с помощью маленькой американской камеры, которую называют «Карманным коузи». Фройляйн Лёвенштайн не вернулась за ними в мастерскую господина Йоли, а фотограф не знал о ее убийстве и поручил помощнику доставить фотографии на квартиру фройляйн Лёвенштайн. Очевидно, — авторитетно продолжал фон Булов, — что Хёльдерлин и Лёвенштайн были любовниками. Я думаю, что, забеременев, она собиралась вымогать у банкира деньги, используя эти фотографии.

— Но у нее их еще не было, когда ее убили, — возразил Райнхард. — Как она могла показать их Хёльдерлину?

— А этого и не нужно было делать, — сказал фон Булов. — Как только она убедилась, что герр Йоли выполнил ее поручение, она могла посвятить его в свои планы.

— Продолжайте, инспектор, — сказал Брюгель фон Булову.

— Спасибо, господин комиссар, — сказал тот. — Хёльдерлин убил фройляйн Лёвенштайн, чтобы выйти из этого затруднительного положения. Потом он испугался, что его разоблачат, потому что подозревал, что слесарь, Карл Уберхорст, владел информацией, которая могла привести полицию к нему, Хёльдерлину. В вашем отчете, Райнхард, вы написали, что Уберхорст странно вел себя на сеансе у Козимы фон Рат. Создалось впечатление, что он знал нечто, что могло вывести полицию на след убийцы. Я думаю, с большой долей вероятности можно предположить, что это касалось беременности фройляйн Лёвенштайн. В то время Хёльдерлин, как и остальные члены круга, не знал о результатах второго вскрытия. Таким образом, с точки зрения Хёльдерлина, известие о беременности фройляйн Лёвенштайн могло представлять серьезную угрозу, особенно потому, что заинтересовало бы полицию. Конечно, он не предполагал, Райнхард, что даже вооруженный этой информацией, вы почти ничего не сделаете, что подтвердило бы его страхи.

— При всем моем уважении, фон Булов, — сказал Райнхард. — Это не…

— Райнхард! — оборвал его комиссар. — Позвольте фон Булову закончить, у вас будет возможность высказаться.

Райнхард скрестил руки на груди и ссутулился.

— Когда Хёльдерлин зашел в мастерскую Уберхорста, — продолжал фон Булов, — и застал слесаря за экспериментами, которые могли доказать, что убийца фройляйн Лёвенштайн — это человек, а не некая демоническая сила, он решил немедленно избавиться от того, кто ему мешал. Как ни странно, Райнхард, этот подстроенный спиритический сеанс, который вы организовали, чтобы выявить убийцу, на самом деле достиг своей цели. Хёльдерлин испугался своего разоблачения и не дал мадам де Ружмон закончить. На вашем месте, Райнхард, я не стал бы колебаться и сразу арестовал бы его. Эти фотографии, — сказал фон Булов, показывая на пачку, — последнее подтверждение вины Хёльдерлина.

Брюгель одобрительно кивнул головой.

— Несокрушимая логика, вы согласны, Райнхард?

Райнхарда чрезвычайно раздражало отношение его начальника к фон Булову. Конечно, он был хорошим детективом, но в данном случае ему просто повезло. И ничего «несокрушимого» не было в его «логике». Любой, хорошо знающий обстоятельства этого дела, наткнувшись на эти фотографии, мог бы рассуждать точно так же. Кроме того, фон Булову очень помогли те материалы дела, которые он высмеивал накануне.

— Само собой, эти снимки позволяют предположить, что герр Хельдерлин и фройляйн Левенштайн были любовниками.

— Предположить? — перебил Брюгель. — А с какой стати еще женатый человек будет целовать руку привлекательной женщине в Пратере, если она не является его любовницей?

— Безусловно, господин комиссар, — ответил Райнхард, — и инспектор фон Булов достоин похвалы за свою сообразительность. — Брюгель не уловил сарказма в словах Райнхарда, но зато у фон Булова на мгновение напряглись мышцы шеи. — Но мы все еще не имеем ответа на главный вопрос, который преследует нас с самого начала. В принципе, я согласен, что Хёльдерлин может быть убийцей. И я выразил это мнение в отчете о подстроенном сеансе. Тем не менее, как это ни печально, убийство фройляйн Лёвенштайн остается таким же необъяснимым, как и месяц назад. Как можно обвинить человека в убийстве и добиться его осуждения, если неизвестно, каким образом оно было совершено?

— Райнхард, — сказал фон Булов, — ваше замечание подчеркивает разницу в наших подходах. Я уверен, что со временем мы узнаем, каким образом герр Хёльдерлин организовал все эти трюки. Мы нашли убийцу, и я не сомневаюсь, что длительное пребывание в маленькой камере, желательно без окон, заставит его во всем признаться. Уверяю вас, скоро вы получите объяснение.

— Вот-вот, — сказал комиссар, смеясь. — Держу пари, мы получим его признание уже через неделю!

— Простите, я не расслышал, — сказал Райнхард, глядя на фон Булова. — Вы в самом деле собираетесь вырвать у него признание, заключив его в одиночную камеру?

— Одиночество и лишения обязательно подтолкнут его к этому.

— Господин комиссар, — обратился Райнхард к начальнику, — я считаю, что есть другой, более гуманный способ заставить господина Хёльдерлина рассказать всю правду. Я прошу разрешения организовать его встречу с моим коллегой, доктором Либерманом.

— Не может быть и речи! — воскликнул фон Булов.

— Почему?

— Это только все испортит. Надо надавить на него, и он заговорит.

— Можно надавить на любого человека, и он заговорит, — резко возразил Райнхард.

— Господин комиссар, доктор Либерман не является полицейским врачом, — обратился фон Булов к Брюгелю.

— При всем моем уважении, фон Булов, — сказал Райнхард прежде, чем комиссар успел ответить. — Ваш наставник, профессор Гросс, считает, что сыщик должен пользоваться всеми талантами, имеющимися в его распоряжении — официальными и неофициальными.

Фон Булов очень удивился, что Райнхард так хорошо разбирается в работах Ханса Гросса, но через секунду уже пришел в себя.

— Да, — ответил фон Булов. — Тем не менее я не считаю доктора Либермана большим талантом. И я не согласен с его методами.

Он перевей свои почти бесцветные глаза на комиссара.

— Дело в том, что Либерман — сторонник Зигмунда Фрейда, чьи идеи чрезвычайно сомнительны, а психология — типично еврейская.

— Господин комиссар, — сказал Райнхард, повысив голос. — В методах доктора Либермана нет ничего типично еврейского. Он внимательный наблюдатель и знаток человеческой природы, что помогло ему догадаться о беременности фройляйн Лёвенштайн по единственной помарке в ее посмертной записке. Его талант просто бесценен.

Брюгель ударил ладонью по столу. Звук был громким, как выстрел.

— Прекратите эти мелочные пререкания, вы двое!

Оба инспектора замолчали.

Комиссар задумчиво теребил подбородок, переводя взгляд с Райнхарда на фон Булова и обратно.

— Хорошо, Райнхард, — сказал Брюгель. — Зовите вашего доктора Либермана. Я даю ему час на разговор с господином Хёльдерлином и ни минутой больше. После этого Хёльдерлин поступает в полное распоряжение инспектора фон Булова.

— Благодарю вас, господин комиссар, — сказал Райнхард, чувствуя, что выиграл одно сражение в уже обреченной войне.

 

72

Из-за нижнего каскада над группой тритонов, морских нимф и резвящихся херувимов выглядывала крыша дворца Бельведер. Парочка повернула направо, миновав демоническое лицо с большим носом и длинными закрученными спиралью рогами. Так как рот этого существа был широко открыт, казалось, что оно смеется, но глаза будто запали внутрь. Впечатление было не очень приятным — это напомнило Либерману человека в припадке эпилепсии.

— Я в первый раз надела свое новое крепдешиновое платье, — сказала Клара, — и подумала, что получилось очень красиво. Мне не терпелось показаться тебе в нем. Фрау Корнблю несколько месяцев трудилась над кружевным воротничком, и ты не поверишь, когда я скажу тебе, сколько оно стоило. Сто флоринов! На лифе есть острый вырез, очень скромный, и сзади еще турнюр, как носили раньше.

Они поднялись по ступенькам и прошли мимо амура в фетровой шляпе с пером, одетой набекрень, который почему-то выглядел разгневанным. Фигура должна была символизировать апрель, но ребенок напоминал, скорее, капризного и странно одетого предвестника сельского лета и выглядел совершенно нелепым.

— Каким эффектным было мое появление! — продолжала Клара. — Фрау Баум подошла поздороваться и провела меня через комнату. На меня все смотрели, но я держалась хорошо. Мне удалось сохранить невозмутимый, даже высокомерный вид, хотя сердце мое так стучало! По правде говоря, у меня даже голова закружилась… корсет был очень тесный…

— А его нельзя как-нибудь ослабить? — спросил Либерман.

— Конечно нет, — ответила Клара с едва заметным раздражением в голосе. — Тогда пропадет весь эффект от острого выреза.

Либерман кивнул:

— Понятно.

В вечернем свете Бельведер стал розовым. Он выглядел как огромное пирожное — сахарная глазурь каменной кладки и крыша из марципана.

— Так вот, фрау Баум познакомила меня с некоторыми людьми: семейством Харди и сестрами Лихтенхельд, и мы немного поболтали. Но Флора пошла искать свою кузину, и я осталась одна. И вдруг непонятно откуда появился герр Корнгольд.

— Корнгольд?

— Деловой партнер моего отца и, я думаю, твоего отца тоже.

— А, да.

— Слушай, Макс, он вел себя так нагло, ты не представляешь! «А-а-а, — говорит он, — я не сразу узнал вас, малышка Вайс. Гусеница превратилась в бабочку». — Клара очень похоже изобразила этого напыщенного повесу. — И мне пришлось стоять там, в углу, и слушать его чепуху, которую он мне говорил, пялясь на меня поверх бокала шампанского. Я думала, что это никогда не кончится… И у него вставные зубы, я уверена.

Либерман улыбнулся, очарованный тем, как Клара с отвращением поежилась, он почувствовал дрожь ее плеча своей рукой.

— Затем появился ни кто иной, как фрау Корнгольд. Вообще-то я очень хорошо ее знаю. Мы с мамой часто встречаем ее в городе и всегда останавливаемся поболтать. Но она проплыла мимо, высоко задрав подбородок, и даже не улыбнулась. «А что случилось с фрау Корнгольд?» — спросила я. «Она ревнует», — ответил герр Корнгольд. «Но к кому?» — удивилась я. «К вам, конечно», — сказал он и подмигнул мне, представляешь?

— И как ты вышла из этой трудной ситуации?

— К счастью, мне на помощь пришла фрау Баум.

Они продолжали идти по тропинке к дворцу. Навстречу шла другая парочка, и они почувствовали необходимость обменяться приветствиями. Молодой человек дотронулся рукой до своей шляпы, что побудило Клару воскликнуть:

— Знаешь, Макс, по-моему, я никогда не видела тебя в шляпе.

— Верно, — лаконично ответил Либерман.

— У тебя есть хоть одна?

— Да, даже несколько.

— А почему ты их никогда не носишь?

— Даже не знаю… — Но как только Либерман произнес эти слова, перед его глазами появился образ нелепого амура, и он про себя усмехнулся. Клара пожала плечами и, потеряв интерес к равнодушию ее жениха к шляпам, продолжала свой рассказ.

— На следующий день мы нанесли визит фрау Леман. Она живет в очень красивом доме в одиннадцатом районе. Вся столовая обита деревом. Фрау Леман хотела отменить нашу встречу, потому что ее сын, Иоганн, упал с велосипеда.

— Он сильно пострадал?

— Сначала они беспокоились — он ушиб руку и разбил колено. Но Иоганн очень быстро поправился, и фрау Леман с удовольствием приняла нас. Мама и фрау Леман стали говорить о Кольбергах…

— А это кто?

— Макс, иногда я сомневаюсь, что мы с тобой живем в одном городе! Герр Кольберг — торговец чаем, и очень богатый. Он состоял в счастливом браке с фрау Кольберг около года, пока она вдруг не исчезла. Вот так просто — сбежала, оставила мужа и ребенка. Естественно, тогда герр Кольберг дал задание своим адвокатам начать бракоразводный процесс, конечно, намереваясь получить опекунство над сыном.

— А сколько ему было, мальчику?

— Еще младенец, месяцев девять, я думаю. И как ты думаешь, что потом произошло? Фрау Кольберг вернулась и стала умолять мужа принять ее обратно. Она сказала, что не может жить без своего ребенка и покончит с собой, если он не позволит ей вернуться в дом. А он — можешь верить или нет — ее простил. Мама сказала, что это говорит о необыкновенной силе характера. Но фрау Лемен возразила, что это говорит о глупости. Она намекнула, что фрау Кольберг сбежала с молодым любовником, который вскоре ее бросил, когда узнал, что у нее нет своих денег.

Обычно Либермана забавляла болтовня Клары, но сейчас он испытывал раздражение. Эти ее сплетни были иногда такими бессмысленными и даже злорадными.

— Не стоит верить всему, что слышишь, Клара.

Их взгляды встретились, и девушка демонстративно надула губки в ответ на мягкое замечание жениха.

Либерман покачал головой и принялся рассматривать сфинксов. Они лежали, припав к похожим на шкатулки пьедесталам, по двое друг против друга. Все они были разные, у каждого свое особенное выражение лица. Один из собратьев Бельведерского общества выглядел особенно поразительно. Несмотря на свой величественный вид и косы, похожие на овечьи рога, казалось, что он сейчас заплачет. Легкий изгиб губ указывал на то, что они скоро задрожат, и эмоции вырвутся на свободу. Либерман подумал о том, что за грусть пробралась в холодное львиное сердце мифического животного.

Вскоре Кларе надоело дуться, и она снова весело защебетала:

— Моя тетя Труди брала меня на прогулку в среду, мы ездили в фаэтоне с резиновыми колесами. Знаешь, это просто ужасно. Мы поехали на Грабен, плотно поужинали, выпили чаю, потом поймали самый красивый фиакр из тех, что там были, и отправились в Пратер.

— Ты еще раз прокатилась на чертовом колесе?

— Да, мне оно никогда не надоедает.

— Многие люди, особенно молодые женщины, находят это страшным.

— А я нет. Я нахожу это… — Внезапно Клара замолчала.

— Что?

— Я нахожу это… — Она сосредоточенно нахмурилась. — Фантастическим.

— Фантастическим? В каком смысле?

— Это производит такое необычное впечатление. Знаешь, как будто летаешь во сне. Тебе когда-нибудь снилось, что ты летаешь, Макс?

— Я думаю, всем это иногда снится.

— А что это значит — когда летаешь во сне?

— Само по себе ничего особенного не значит. Это зависит от характера человека и обстоятельств. Но такие сны могут появляться из очень ранних воспоминаний. Профессор Фрейд говорит, что нет ни одного дяди, который не подбрасывал бы в воздух своего племянника или племянницу…

— Это очень интересно.

— Что именно?

— По-моему, со мной это проделывала тетя Труди. Она подхватывала меня и бегала по комнате, держа меня на вытянутых руках, а я визжала и смеялась.

— Ну вот, видишь. Возможно, катаясь на чертовом колесе, ты воскрешаешь в памяти счастливые воспоминания детства. Может быть, именно поэтому оно и не пугает тебя.

Клара немного помолчала, а потом произнесла с наивной мечтательностью:

— Она такая милая, тетя Труди, и добрая. Она подарила мне духи и две коробки конфет.

Не успела Клара продолжить, как Либерман перебил ее.

— Кстати, я вспомнил: у меня кое-что для тебя есть.

Клара отпустила его руку, ее щеки зарделись от волнения.

— Подарок?

— Да.

— Где он?

Она положила руку на грудь Либермана.

— Не здесь.

— Ну покажи!

— Подожди минутку.

Либерман с трудом вытащил из тесного жилетного кармана для часов кольцо и показал ей. Слегка потрясенная, Клара смотрела на него некоторое время.

— Дай руку, — мягко попросил Либерман.

Притихшая, Клара протянула ему тонкий белый палец.

Либерман надел ей кольцо и поцеловал в лоб.

Она вытянула руку и поводила ей из стороны в сторону. Она сделала это довольно неуклюже, но очень трогательно. Бриллианты вспыхивали и сверкали вокруг сапфира в форме сердца, заставляя Клару смеяться от невинного удовольствия.

— Идеально сидит, — с восхищением сказала она.

И это было так.

Клара обхватила Либермана руками за талию и прижалась лицом к его груди. Он обнял ее, и взгляд его устремился куда-то вдаль, туда, где над садами, задумчивыми меланхоличными сфинксами и городом возвышались голубые холмы.

 

73

Щетина на подбородке, красные глаза и галстук, торчащий из кармана брюк, — все это ясно говорило о том, что Генрих Хёльдерлин провел бессонную ночь в своей камере. От его прежней солидности не осталось и следа. Он уже не выглядел величественным и ухоженным, теперь он был помятым и нерешительным. И хотя Райнхард прекрасно понимал, что этот трогательный человек может оказаться хладнокровным и жестоким убийцей, его вид вызывал только жалость.

По просьбе Либермана Хёльдерлина вывели из камеры и проводили в комнату с диваном. Все это очень не нравилось фон Булову, но комиссар отклонил все его возражения. Сейчас Хёльдерлин лежал на спине, уставившись безумными запавшими глазами в потолок.

Либерман занял свое привычное место в изголовье дивана так, чтобы Хёльдерлин его не видел.

— Клянусь вам, — сказал Хёльдерлин, — я только один раз встретился с ней, один раз! Я вел себя как дурак, идиот, я признаю! Она приходила в банк, чтобы договориться о встрече, — сказала, что должна скоро получить большое наследство и хотела посоветоваться со мной как с финансистом. Это коварная маленькая кокетка, поверьте мне. Она говорила с расчетом польстить моему самолюбию — о моем кабинете, должности и…

— Что?

— О моей внешности, — Хёльдерлин вздохнул. — Как будто такая молодая женщина, как она… я знаю, это нелепо. Какой идиот! Тогда мне не пришло в голову остановиться и задуматься о ее мотивах. Она предложила встретиться за обедом в Пратере на следующий день, и я согласился. Вы должны понять, что это было все очень нетипично для меня. Точнее, так я поступил впервые. Знаете, я совсем не такой. У меня никогда не было тайных любовных свиданий. Но фройляйн Лёвенштайн… — Он покачал головой. — Когда она подала мне руку, я не мог сопротивляться… Я чувствовал… чувствовал, как будто она меня околдовала.

Он бросил взгляд на Райнхарда.

— Другой инспектор, фон Булов, он ошибается. Говорю вам, мы не были любовниками. Дети, которых она носила, не от меня! А до вчерашнего дня я не видел этих ужасных фотографий. Она не угрожала, не пыталась меня шантажировать — я не знаю, что она задумала.

— Вы видели фройляйн Лёвенштайн после той встречи в Пратере?

— Нет, тогда я видел ее в последний раз. Через неделю она была мертва.

Банкир вдруг замолчал, только дышал громко и со свистом.

— В любом случае, — начал он снова, — даже если она бы угрожала мне, я не стал бы ее убивать, боже упаси! Я же не сумасшедший.

Либерман откинулся на спинку стула, вытянул ноги и скрестил их.

— Герр Хёльдерлин, зачем вы остановили сеанс у мадам де Ружмон?

— Разве это не очевидно?

Либерман промолчал.

— Я не считал, что меня могут обвинить в убийстве, если вы об этом подумали. Но мне казалось, что мадам де Ружмон могла узнать от фройляйн Лёвенштайн что-то о ее флирте со мной. И это могло вызвать подозрения моей жены. Эта мадам де Ружмон обладает необыкновенным даром…

— Но ведь ваши отношения с фройляйн Лёвенштайн не стали слишком интимными?

— Верно, не стали, герр доктор. Но если ваша совесть обычно чиста, даже относительно небольшой проступок приобретает немалое значение. Пожалуйста, герр доктор, прошу вас, сделайте так, чтобы моя жена ничего об этом не узнала. Она хорошая женщина, и это разобьет ей сердце. Она и так уже много перенесла.

Либерман разгладил складку на брюках и поднял указательный палец вверх.

— Герр Хёльдерлин, как вы спали этой ночью?

— Не очень хорошо, как вы догадываетесь.

— Вам что-нибудь снилось?

Хёльдерлин ненадолго задумался.

— Да… — сказал он, медленно и неуверенно.

— И что это было?

Хёльдерлин вопросительно посмотрел на Райнхарда. Инспектор ответил едва заметной вежливой улыбкой, которая тут же пропала, когда он заметил, что Либерман улыбается и неодобрительно качает головой.

— Герр Хёльдерлин, — произнес Либерман, слегка повысив голос.

Банкир запрокинул голову назад и сказал:

— Вы хотите знать, что мне снилось? Этой ночью?

— Да.

— Я не знаю… какая-то ерунда про мою мать.

— Продолжайте.

Хёльдерлин вздохнул, слишком утомленный, чтобы возражать.

— Это было в детской, там была лошадь-качалка.

— В вашем сне вы были ребенком?

— По-моему, да.

— Это была настоящая детская? Вы ее узнали?

— Да, это была детская в доме, где я вырос — в большом доме в Пенцинге. Я сидел верхом на своей лошадке и раскачивался, представляя, что я скачу. Потом я заметил на полу шкатулку.

— Что это была за шкатулка?

— Она принадлежала моей матери.

— Шкатулка с драгоценностями?

— Нет. Она была из слоновой кости, а внутри — перламутровая. Я помню, что когда ее открывали, она играла мелодию, «К Элизе» или что-то в этом роде.

— Что было потом?

— Я соскочил с лошади, взял шкатулку и попробовал ее открыть. Но крышка не поддавалась. Потом появилась моя мать и начала меня ругать, она кричала на меня. Вы уверены, что хотите слышать всю эту чушь, герр доктор?

— Абсолютно.

— Хотя шкатулка была в моих руках, я утверждал, что не виноват. Сейчас это кажется глупым, но во сне это имело смысл, было логично. А потом я проснулся.

Либерман немного помолчал. Затем, повернувшись к Райнхарду, он сказал:

— На этом все, инспектор.

Слегка тронув Хёльдерлина за плечо, он добавил:

— Спасибо, герр Хёльдерлин.

Банкир сел.

— Мы закончили?

— Да.

Хёльдерлин встал с дивана и сделал несколько неуверенных шагов к центру комнаты. Он выглядел слабым и сконфуженным. Галстук выпал у него из кармана, и Либерман поднял его.

— Спасибо, — прошептал Хёльдерлин, нацепив галстук на шею и не затянув.

Райнхард открыл дверь и проводил его в коридор, где ждали двое полицейских.

— Итак? Твой вывод?

— Он говорит правду.

Райнхард снова сел на стул, а Либерман лег на диван.

— Почему ты так решил?

— Он говорил быстро. Не было серьезных колебаний. Он ни разу не оговорился и не запнулся. А сон его очень интересный.

— В самом деле?

— Да, он полностью совпадал с его показаниями, а подсознательное никогда не обманывает.

— Может быть, объяснишь?

— С удовольствием, Оскар. Для сохранения состояния сна сознание должно произвести некоторые трансформации в содержании сновидения, особенно если сон может повысить волнение. В противном случае мы будем постоянно просыпаться из-за этого волнения, что не очень хорошо для нашего здоровья в целом. Поэтому сон, который мы запоминаем, — это измененная версия действительности. Представь себе, что это закодированное сообщение, язык символов, в котором относительно безобидные образы заменяют более значительные и наполненные большим напряжением и тревогой. Герр Хёльдерлин оказался во сне в детской, что говорит о желании вернуться в мир детства. Там все было просто, не было сексуальной интриги. В большинстве снов скрываются разные подавленные желания… — Говоря все это, Либерман обращался к потолку, подкрепляя свое объяснение выразительными жестами. — Но это тайное свидание с фройляйн Лёвенштайн все еще глубоко сидит в его сознании, и его внутренняя защита не смогла не впустить ее в идеальный мир детской в Пенциге.

— Макс, он же ни разу о ней не упомянул!

— Нет, но тем не менее она являлась главной в его сне. Например, раскачивающаяся лошадь…

— А что?

— Разве лошади не являются символом потенции? Жеребцы и прочие? — Либерман взял в руки воображаемые поводья воображаемого жеребца, скачущего галопом.

— Да, но…

— А где в Вене проходят скачки?

— В Пратере.

— Где что?

— У него было это тайное свидание.

— Очень хорошо, Оскар, — Либерман резко опустил руки. — А в тот момент он, несомненно, был взволнован возможностью предаться любовным утехам с фройляйн Лёвенштайн. Надеюсь, мне не нужно объяснять тебе связь между надеждами господина Хёльдерлина, верховой ездой и раскачиванием игрушечной лошадки.

Райнхард поднял брови.

— Он увидел, — продолжал Либерман, — шкатулку на полу.

— Которая принадлежала его матери.

— Давай все по порядку, Оскар. Как ты думаешь, что может символизировать шкатулка?

— Я знаю, что некоторые невежливые люди иногда так называют…

— Правильно. Не будь таким застенчивым, Оскар. Это распространенный термин, сленговое слово для обозначения женского детородного органа. Так вот, во сне Хёльдерлин старается проникнуть в шкатулку, что в какой-то степени совпадает с тем, как все было в действительности. Его застукали во время тайного свидания. Однако сон говорит нам, что его сексуальные желания закончились неудачей. Он не слишком в этом продвинулся. Возможно, он сделал фройляйн Лёвенштайн неприличное предложение — а скорее всего так и было — и получил отказ. Поэтому во сне крышка остается закрытой.

Либерман бросил взгляд на своего друга. Увидев на его лице скорее ужас, чем удивление, он добавил:

— Оскар, если ты считаешь, что эта гипотеза немного надуманна, посмотри еще раз на эти фотографии. Шкатулка была из слоновой кости, перламутровая внутри. На фройляйн Лёвенштайн тогда было белое платье и ожерелье из двух нитей жемчуга. Я убежден, что Хёльдерлин говорит правду о своих отношениях с фройляйн Лёвенштайн. Не он был отцом ее детей — они не были любовниками.

Либерман говорил совершенно уверенно.

Райнхард согласно хмыкнул, и молодой доктор продолжал анализ.

— Герр Хёльдерлин, хотя его застали со шкатулкой в руках, он все же утверждал, что не виноват. Думаю, можно смело предположить, что мать ругала его за что-то плохое. На первый взгляд кажется, что это нелогично. Как он мог настаивать на своей невиновности, когда его застали — и я говорю это сознательно — in flagrante delicto? Но в сновидениях эти значения сливаются. Он не отрицал, что было свидание. Его протест касается более серьезного обвинения — в убийстве. Поэтому противоречивость его положения не вызывает никакого эмоционального конфликта. Его отказ переживается во сне как приемлемый. Из чего можно сделать вывод, что по крайней мере в убийстве он действительно невиновен.

— Но почему его застала мать? В действительности же его застал фон Булов.

— Профессор Фрейд предположил, что важные сновидения инсценируют сцены из детства. Возможно, что все сновидение Хёльдерлина построено на реальном воспоминании о том, как его застала за чем-то мать, которое сейчас находится глубоко в его подсознании. Но чтобы раскрыть тайну того, что же все-таки на самом деле произошло тогда в детской, потребуется много часов психоанализа.

Райнхард покачал головой.

— Это все прекрасно, Макс, но я не думаю, что Брюгелю понравится твоя интерпретация.

— Может и не понравится, — сказал Либерман, садясь и поворачиваясь, чтобы посмотреть на своего друга. — Но я могу обещать тебе, Оскар, что фон Булов не вырвет признание у Хёльдерлина, как бы долго он ни держал этого несчастного в камере!

 

74

— Мэр абсолютно прав, — сказал советник Шмидт, вытирая губы салфеткой. — Доктора, юристы, учителя, директора оперных театров — они везде. Надо что-то делать.

— Да, — сказал Брукмюллер. — Люди стали такие спокойные. Говорю тебе, Юлиус, нам нужен еще один Хильснер. Это заставит людей разговориться.

Козима фон Рат, задумчиво смотревшая на последнюю конфету, повернулась к своему жениху.

— Он тоже работает в муниципалитете? — Брукмюллер и Шмидт переглянулись и разразились смехом.

— Боже мой, нет, любовь моя. Это не одни из нас — это один из них. Ты, конечно, слышала о Леопольде Хильснере?

Козима отрицательно покачала головой, и плоть, висящая вокруг шеи, затряслась, как бланманже.

— Ханс, — воскликнула она, сжимая губы и изобразив довольно некрасивую гримасу. — Ты же знаешь, что я не от мира сего.

— Вы никогда не читаете газеты, моя дорогая? — спросил Шмидт.

— Никогда, — ответила она.

— Я видел, как ты читаешь светскую хронику, — возразил Брукмюллер.

Козима не обратила на него внимания.

— Я подумал, — продолжал советник Шмидт, — что вас, как знатока тайных обрядов и ритуалов, чрезвычайно заинтересует дело Хильснера.

— В самом деле? Почему?

Козима протянула руку к последнему трюфелю — не смогла устоять перед этим аппетитным лакомством, обсыпанным порошком какао.

— Хильснер был ритуальным убийцей, — сказал Шмидт.

Рука Козимы зависла над конфетой, как хищная птица в небе, высматривающая добычу.

— Неужели? — Она повернулась посмотреть на Шмидта, ее поросячьи глазки блестели на фоне розовой плоти.

— Видишь? — сказал Шмидт Брукмюллеру. — Я знал, что когда-нибудь мы сможем заинтересовать ее политикой. — Он шутливо поднял бокал и сделал глоток бренди.

Брукмюллер улыбнулся и покровительственно положил Козиме руку на плечо.

— Он был евреем, любовь моя, и учеником сапожника. Его судили за убийство девушки. Насколько я помню, ей было всего девятнадцать лет.

— Да, девятнадцать, — подтвердил Шмидт.

— Ее тело обнаружили недалеко от еврейского квартала в городе Полна. У нее было перерезано горло. — Брукмюллер провел пальцем по своему кадыку. — В ее теле не осталось ни капли крови.

Козима быстро отдернула руку от конфеты и схватилась за свой усыпанный драгоценными камнями анкх.

— О, как это ужасно! — пискнула она. — Но зачем он это сделал?

— Ему нужна была христианская кровь для этого их хлеба.

— Маца, — сказал Шмидт с преувеличенным отвращением. — Ужасная гадость.

— Видимо, они делают это уже столетиями, — заметил Брукмюллер, наливая себе еще бренди.

— О, да… — произнесла Козима, внезапно осознав связь между темой разговора и своими обширными знаниями в области тайного и неизведанного. — Я читала об этом, но и представить себе не могла, что такие ритуалы проводятся и сейчас, в наше время. Это просто невероятно.

— Действительно, — отозвался Шмидт. — Хильснер сейчас за решеткой, слава богу. Но, по совести, его надо было бы повесить.

— Его не приговорили к смерти? — сказала Козима, театрально зажав рот обеими руками.

— Нет, моя дорогая, — ответил Шмидт. — Благодаря шумихе, поднятой либеральным меньшинством, в основном евреями, его судили повторно. Во второй раз ритуальное убийство даже не упоминалось на суде! Правду утаили. Но все равно вышло не совсем так, как они хотели: Хильснера, конечно, снова признали виновным и приговорили к пожизненному тюремному заключению… Но его надо было повесить.

Козима наклонила голову и перевела взгляд со Шмидта на Брукмюллера. И опять она попыталась изобразить на своем лице рассерженную гримасу.

— В чем дело, дорогая? — просил Брукмюллер.

— Я не понимаю.

— Чего ты не понимаешь?

— Бога ради, почему вы утверждаете, что нам нужен еще один Хильснер?

— Это политика, моя дорогая, — сказал Брукмюллер, постукивая пальцем с крупными фалангами по своему большому носу. — Политика.

 

75

Либерман закончил фугу до мажор и начал отстукивать на клавишах прелюдию до минор. Он все чаще играл Сорок восьмую симфонию Баха в качестве упражнения. Каким-то образом чистота и элегантность контрапункта Баха помогала ему думать. Он так хорошо знал грандиозное кругосветное плавание Баха в мире тональностей, что его пальцы сами вовремя нажимали на нужные клавиши без каких-либо умственных усилий с его стороны. Для Либермана исполнение Сорок восьмой симфонии было подобно очищению духа — западным эквивалентом специфических обрядов, проводимых на Востоке.

Либерман не сомневался, что его толкование сна Хёльдерлина было верным. Банкир не был любовником фройляйн Лёвенштайн, и он ее не убивал. Никакого признания не будет.

Мелодические линии следовали друг за другом через разные интервалы и сталкивались в насыщенных темах инвенции.

Кто же тогда?

Левой рукой он стал наигрывать повторяющуюся тонику прелюдии ре минор, триольные шестнадцатые ноты падали как проливной дождь.

Бог штормов!

Либерман вдруг подумал, что дело Левенштайн похоже на лабиринт. Они с Райнхардом вслепую бродили по его темным коридорам, изредка натыкаясь на какие-то путеводные нити, шли за ними некоторое время, чтобы потом оказаться в тупике, упереться в непреодолимую стену. А в центре лабиринта находилось воплощение древнего зла, смеявшееся над их глупостью.

Кто бы ни был убийцей фройляйн Лёвенштайн — а им вполне мог быть и Уберхорст — ему удавалось поддерживать маскировку. Пока не будет раскрыта эта тайна, дело не будет успешно завершено. А сейчас с таким же успехом это преступление можно приписать богу Сету.

Двери, запертые изнутри. Огнестрельная рана без пули. Каким образом были проделаны эти фокусы?

Продолжая играть, Либерман вдруг понял, что музыка Баха — это тоже загадка. Она звучала спонтанно, казалась импровизацией, порожденной вдохновением, но на самом деле каждая фуга подчинялась строгой внутренней логике. Таким образом, магия может свестись к прилежному применению музыкальных правил и математических принципов. И тем не менее, хотя Либерман мог приподнять завесу тайны над очарованием музыки Баха, он не мог разгадать мистического убийства фройляйн Лёвенштайн. Механизм обмана оставался невидимым — все его гайки и шестеренки были тщательно спрятаны.

Расследование зашло в тупик.

Либерман был вынужден признать неприятную, но очевидную правду. Ни он, ни Райнхард не могли найти разгадку. Им нужна была помощь. К тому времени, когда он дошел до пятнадцатой прелюдии, Либерман знал, что ему делать. Он не перестал играть, а, наоборот, исполнил весь первый том. Потом, закрыв крышку Бёзендорфера, он встал и вышел в коридор, где взял пальто с вешалки. Он закончит второй том, когда вернется.

На улице было еще довольно светло, вечер выдался теплый и приятный. Воздух был насыщен запахом сирени. Он быстро пошел вперед, пересек Варинг-штрассе и стал спускаться к Дунаю. Либерман сбавил шаг, проходя мимо Бергассе, 19, борясь с искушением зайти. Профессор Фрейд с радостью поделился бы с ним своим мнением о значении сна Хёльдерлина и мог даже нарисовать психологический портрет убийцы. Но Либерман понимал, что этого будет недостаточно. Чтобы разгадать тайну убийства Лёвенштайн, нужен был другой подход. Он снова ускорил шаг.

Когда Амелия Лидгейт открыла дверь, ее глаза слегка расширились от удивления.

— Герр доктор.

Либерман поклонился.

— Мисс Лидгейт, прошу прощения, что беспокою вас… Я проходил мимо и решил зайти.

— Как мило с вашей стороны, герр доктор. Входите.

Перед тем, как подняться по лестнице, Либерман зашел поздороваться с фрау Рубенштайн. Он нашел ее дремлющей в кресле, сборник стихов лежал у нее на коленях. Обмен любезностями был недолгим. Либерман принял предложение мисс Лидгейт выпить чаю, и вскоре они уже сидели в ее маленькой гостиной.

Сначала Либерман задал молодой женщине несколько вопросов о состоянии ее здоровья. Она отвечала спокойно, описывая его улучшение с холодной отчужденностью: аппетит нормализовался, спала она хорошо, правая рука прекрасно двигалась, а пальцы ничуть не потеряли подвижности. Либерману было немного неловко проявлять эту заботу, в то время как он втайне надеялся перевести разговор на темы, более близкие к цели его визита. Однако произвести этот переход оказалось не так уж сложно. Когда он спросил о ее недавнем посещении Института Патологии, она принялась подробно и с энтузиазмом описывать методологию предполагаемого исследования, которое она обсуждала с Ландштайнером — микроскопического анализа плазмы крови больного гемофилией.

— Мисс Лидгейт, — начал Либерман более робко, чем обычно, — могу я попросить вас высказать мнение по одному техническому вопросу?

Амелия Лидгейт поняла, что он что-то не договаривает.

— Техническому?

— Да. Дело в том, что я имею честь быть близким другом инспектора Оскара Райнхарда из венской полиции… — Он вкратце описал свою историю отношений с Райнхардом, а затем попытайся рассказать об убийстве так, чтобы его собеседница не слишком испугалась: — Простите, что я говорю о таком неприятном деле, но шесть недель назад в одной квартире в Леопольдштадте было найдено тело молодой женщины. Обстоятельства этого преступления чрезвычайно необыкновенны, а результаты вскрытия — совершенно невероятны. Вы обладаете выдающимися аналитическими способностями, мисс Лидгейт, и мне очень бы хотелось узнать ваше мнение обо всех этих фактах. Но если вам неприятно обсуждать убийство, то я, конечно, вас пойму…

Когда нерешительная тирада Либермана неожиданно оборвалась, молодая женщина с достоинством заявила:

— Герр доктор, я собираюсь изучать медицину. Я спокойно отношусь к человеческой смерти. Я много раз препарировала животных под руководством своего отца и готова к тому, что мне придется проделывать то же с трупами людей, если я получу место в университете.

— Да, конечно, — сказал Либерман. — Прошу меня простить.

— Я буду рада узнать как можно больше об этом необыкновенном деле. Вы меня заинтриговали. Я только боюсь, что вы переоценили мои знания и дедуктивные способности.

Глаза Амелии Лидгейт сверкнули оловянным блеском.

Либерман вежливо признал, что мог ошибиться, и принялся описывать место преступления: фройляйн Лёвенштайн, лежащая на кушетке; в сердце дыра от несуществующей пули; записка на столе и японская шкатулка со своим загадочным обитателем. Он умолчал о подозреваемых и о ходе расследования до настоящего момента.

Когда он закончил, мисс Лидгейт некоторое время молчала. Потом, заметив, что стало уже совсем темно, она встала со стула и зажгла ближайшую газовую лампу. Она проделала все это молча, даже не взглянув на Либермана. Она казалась абсолютно поглощенной своими мыслями, а лоб был привычно нахмурен.

— Я могу показать вам ту квартиру, — произнес Либерман, — если это поможет.

Она села и налила себе еще чаю.

— Что это был за замок?

— На двери гостиной?

— Да.

— Честно говоря, я не знаю.

— Замок с выступом? Рычажно-кулачковый? Детектор?

— К сожалению… — Либерман бессильно поднял руки, показывая, что он больше ничего не знает.

— Не важно, — сказала Амелия Лидгейт. — Вы не заметили ничего необыкновенного в его конструкции? Ничего странного в нем не было?

— Нет, это был обычный замок.

— Хорошо.

— Инспектор Райнхард не будет возражать против того, чтобы мы посетили квартиру, я думаю, мы могли бы…

— Нет, доктор Либерман, — твердо сказала молодая женщина. — В этом нет необходимости. Но я была бы очень благодарна, если бы вы принесли мне оба ключа — от двери гостиной и от японской шкатулки. Я хотела бы их внимательно рассмотреть.

Ее лицо было невозмутимо, и каким-то неподдающимся анализу образом его выражение смягчала нежная красота.

 

76

Беатриса Шеллинг на цыпочках поднялась по лестнице мимо шипящих газовых ламп и вошла на самый верхний этаж дома, где свет уступал место тьме. Она нашарила в кармане домашнего платья свечу, зажгла ее спичкой и пошла дальше. Снова послышался звук — неясный, но, несомненно, реальный. Беатриса задержала дыхание, чтобы лучше слышать, но поняла, что это стучит ее сердце.

Она прокралась по площадке к последнему лестничному пролету. На ступеньках не было ковровой дорожки, поэтому ей пришлось идти с еще большей осторожностью. Оступившись, она схватилась за перила и удержалась. Дерево застонало под ее весом. Беатриса замерла, подождала немного и осторожно поставила ногу на следующую ступеньку.

Дойдя до чердака, она снова услышала какой-то звук. Это было похоже на всхлипывания. Беатриса подошла к двери напротив лестницы и прижала к ней ухо. Она представила девушку в комнате, которая сидела на кровати, прижав ноги к груди, ее простая ночная рубашка постепенно намокала от обильно текущих слез. Новая горничная недавно приехала в Вену из деревни. Она была очень худа, с кудрявыми каштановыми волосами — совсем еще ребенок.

Всхлипывания стали громче.

Беатрисе хотелось повернуть дверную ручку, войти в комнату и обнять несчастную девочку, утешить ее.

«Конечно, ты скучаешь по матери и отцу. Но осенью ты их снова увидишь. Не плачь, моя дорогая».

Она делала то же самое, когда плакала предыдущая горничная, и служанка, бывшая до нее — красавица из Хорватии с угольно-черными волосами и ярко-голубыми глазами. Но Беатриса больше не могла играть эту роль. Она устала от этого и понимала, что сама не верит уже в то, что говорила. Более того, она прекрасно знала, что тяжелые шаги на лестнице принадлежали ее мужу, который спустился с чердака около тридцати минут назад. Далеко внизу, в прихожей, часы пробили два часа ночи.

Рыдания стихли, уступив место трогательному жалостному шмыганью.

Капля горячего воска со свечи упала на ногу Беатрисе, но она не вздрогнула, а продолжала неподвижно стоять, ожидая, когда боль от ожога утихнет. Она испытывала какое-то извращенное наслаждение. Эта боль странным образом облегчала другую — она будто очищала ее душу.

Девушка за дверью, похоже, начала погружаться в беспокойный сон. Теперь Беатриса слышала только тихое сопение.

Беатриса выпрямилась и пошла — на этот раз уже не так осторожно — к лестнице. Там она на секунду остановилась, вздохнула и погасила свечу.

Дойдя до кабинета мужа, она зажгла лампу и взяла листок желтоватой бумаги со стола. Посидев некоторое время над пустой страницей, она начала сочинять письмо. Оно начиналось так: «Дорогая Амелия…»

 

77

Сестра Рупиус и Штефан Каннер шли навстречу друг другу. Оба были в пальто.

— Добрый вечер, Сабина.

— Герр доктор…

Они свернули в коридор и пошли рядом.

— Пожалуйста, зовите меня Штефан. — Он сделал вид, что посмотрел на свои карманные часы. — Рабочий день уже закончился.

Щеки сестры Рупиус немного покраснели от такой фамильярности.

— Вам далеко идти?

— В Йозефштадт.

— Ну, это не очень далеко.

— Да.

Каннер отчаянно хотел продолжить разговор, но не мог придумать, что сказать. Сабина Рупиус пришла ему на помощь.

— А вам куда, герр док… — она запнулась. — Штефан?

— Мариахильф.

— Вы давно там живете?

— Недавно, я переехал из Дёблинга в январе.

— Я помню Мариахильф. Отец брал меня туда смотреть «Волшебную флейту», почти на каждое Рождество.

— В театре «Ам дер Вин»?

— Да.

— Очень милый старый театр. Знаете, его недавно привели в порядок.

— Правда?

— Я хожу туда довольно часто. А вы ходите в театры?

— Не так часто, как надо бы. Или как хотелось бы.

Она повернула голову, глаза ее блестели.

«Она ждет, что я ее приглашу? Похоже на то…»

Каннер нервно сглотнул; но когда он открыл рот, чтобы что-то сказать, удачный момент был уже упущен. Он увидел, что к ним идет Брунхильда Грюцнер — самая строгая сестра-хозяйка больницы. Он увидел, как на лице сестры Рупиус вместо ожидания появился испуг, а потом разочарование.

Сестра Грюцнер издалека поприветствовала их:

— Добрый вечер, герр доктор. — Потом, оглядев Сабину с нескрываемым неодобрением, отрывисто добавила: — Сестра Рупиус.

— Добрый вечер, сестра, — ответили они хором, бессознательно отодвигаясь друг от друга. Все знали, что сестра Грюцнер категорически не одобряла общения молоденьких медсестер с докторами. Эта женщина обладала необыкновенным даром замечать зарождающиеся романы.

Каннер дождался, когда шаги сестры Грюцнер затихнут вдалеке, и попытался возобновить прерванный разговор.

— А вы знаете, что в самый первый раз «Волшебная флейта» была поставлена именно в этом театре?

— Да, — ответила Сабина Рупиус и сразу подумала, что, наверное, лучше было бы притвориться незнающей. — Да, я это знаю.

Они оба улыбнулись, но не могли не заметить обоюдной неловкости. К счастью, от этой щекотливой ситуации их спасло неожиданное появление нескольких людей из кабинета Грунера. Носильщики в коричневых фартуках несли большие ящики к лестнице.

— Он уходит из больницы? — прошептала Рупиус.

— Похоже, уже ушел, — ответил Каннер, заглянув в кабинет.

— Ваш друг будет очень рад.

Штефан засмеялся:

— О, да! Надо признать, Грунер и Макс никогда не ладили.

— Интересно, что случилось?

— Эта проверка… Видимо, его уволили.

— Или он сам ушел.

— Да, так неожиданно.

— У нас будет новый профессор?

— Да, будем надеяться, что новый окажется лучше старого.

Кивнув носильщикам у лестницы, они стали спускаться на первый этаж. Хотя они не разговаривали, молчание уже не было неловким.

Когда они спустились в фойе, Каннер вдруг почувствовал, что нужно немедленно что-то предпринять. Они выйдут на улицу и отправятся каждый в свою сторону: она — в Йозефштадт, он — в Мариахильф. Он должен что-то сделать, должен.

Вечер был приятно теплым, и они оба остановились на крыльце больницы. Сабина Рупиус посмотрела на своего спутника — ожидание опять светилось в ее взгляде.

— Сабина… — произнес Каннер. — Вы хотели бы сходить в театр? Завтра вечером? Конечно, я пойму, если…

— С удовольствием, Штефан, — просияв, сказала сестра Рупиус.

— Что ж… прекрасно. Это замечательно, — пробормотал Каннер.

Они стояли некоторое время, глядя друг на друга, а потом Сабина произнесла:

— Мне пора.

Она быстро оглядела двор и, убедившись, что вокруг никого нет, протянула Каннеру руку. Он взял ее и поцеловал пальцы.

Сестра Рупиус улыбнулась, повернулась и неторопливо пошла — ее бедра грациозно покачивались при каждом шаге.

 

78

Амелия Лидгейт стояла у своего новенького лабораторного стола. Круглая трубка из красной резины спускалась от газовой лампы к старенькой горелке Бунзена, а около большого микроскопа стоял ряд пустых пробирок. Вся поверхность стола была покрыта выбоинами и царапинами, из чего Либерман заключил, что мисс Лидгейт купила этот гигантский предмет мебели в одной из лавок старьевщиков, располагающихся рядом с больницей.

Шторы были открыты, и мансарда была залита солнечным светом. Волосы молодой гувернантки были стянуты на затылке, но цвета их переливались особенно восхитительно — пряди цвета охры, ржавчины и золота. Как обычно, она была одета просто, но элегантно: скромная белая блузка и длинная серая юбка. Она казалась стройной и гибкой и держалась с обезоруживающе хрупким достоинством.

— Я принес ключи, — сказал Либерман.

Опустив руку в карман, он вытащил два конверта и передал их мисс Лидгейт. Она открыла оба и выложила ключи на свой лабораторный стол.

— Тот, который больше — от гостиной, — продолжал Либерман. — А маленький — от японской шкатулки фройляйн Лёвенштайн.

Амелия Лидгейт взяла большой ключ и взвесила его в правой руке. Потом она подняла его над головой и стала рассматривать на свету. Выражение ее лица было сосредоточенным.

— Что вы ищете? — спросил Либерман.

Мисс Лидгейт не ответила. Она была абсолютно поглощена своим занятием. Осторожно положив ключ на стол, она взяла маленький ключ и повторила процедуру взвешивания и осмотра.

Либерман не мог не восхититься ее фигурой. Во время болезни, когда у нее не было аппетита, она была очень худой, а сейчас ее формы становились более округлыми. Ее маленькая грудь и изгибы бедер стали более заметными. Рассматривая ее тело, он почувствовал дрожь возбуждения, которая сразу вызвала у него чувство вины. Он вспомнил Кэтрин, разглаживающую на бедрах больничное платье, — намек на сексуальное желание, сдерживаемое ее волей; ее босые ноги и молочно-белую кожу на лодыжках…

— Очень интересно, — произнесла наконец Амелия Лидгейт.

— Что интересно? — спросил Либерман, немного робко из-за острого чувства вины.

И снова молодая женщина не ответила. Но Либерман не обиделся. Она явно была погружена в свои мысли. Кроме того, в данный момент он был рад, что не находится под прицелом этих внимательных глаз.

Мисс Лидгейт вытащила высокий табурет из-под лабораторного стола и, встав на цыпочки, забралась на высокое сиденье. Потом она потянулась за микроскопом — красивым инструментом из блестящей латуни и железа, покрытого черной эмалью. Очевидно, он был очень тяжелым, и она задержала дыхание, передвигая его. Положив большой ключ на предметное стекло микроскопа, она наклонилась к окуляру и стала поворачивать ручки объектива. Проведя грубую и точную настройку, она наклонила зеркало, чтобы на него падало больше света. Ее движения были довольно быстрыми и точными — это говорило о многих часах, проведенных за научными исследованиями. Было странно видеть женщину, так хорошо управлявшуюся со сложной оптической техникой.

Она убрала большой ключ и положила на его место маленький.

— Доктор Либерман? У вас есть с собой какие-нибудь ключи?

— Да.

— Можно на них взглянуть?

Либерман протянул ей две связки.

— Это ключи от моей квартиры, а это — из больницы.

— Спасибо.

Амелия Лидгейт по очереди изучила каждый ключ, время от времени меняя линзы, чтобы увеличить или уменьшить изображение. Все еще глядя в микроскоп, она сказала:

— Доктор Либерман, не могли бы вы принести ключ от двери моей спальни — она вторая справа, как выйдете из этой комнаты.

— Конечно.

Либерман вышел из комнаты и открыл вторую дверь, как ему было сказано. Шторы были задернуты, и комнату окутывал полумрак. Его взгляд остановился на кровати, покрывало на которой было наполовину откинуто. Складки на простыне имели форму концентрических окружностей, как песок на пляже во время отлива. На матрасе осталась небольшая вмятина — старые пружины сохранили отпечаток ее тела. Он вытащил ключ из замка и тихо прикрыл за собой дверь.

Войдя в «лабораторию», он увидел, что мисс Лидгейт все еще сидит, склонившись над микроскопом, ее пальцы проворно меняют ключи на предметном стекле и подкручивают линзы. Услышав шаги Либермана, она протянула руку раскрытой ладонью вверх. Он вложил ключ в ее руку.

— Спасибо, — сказала она, не отрываясь от микроскопа. Она сразу положила ключ на стекло.

— Да, — сказала она, — я так и думала.

Потом, подняв голову, она сделала знак Либерману подойти поближе.

— Посмотрите сначала на этот ключ.

Либерман заглянул в окуляр и увидел металлическую поверхность в небольших царапинах.

— Это ключ от моей спальни. А вот ключ от квартиры фройляйн Лёвенштайн. Что вы видите?

Либерман покрутил линзы и прищурился.

— Как будто… как будто на металле какие-то отметины. Там какой-то узор?

На ключе были крохотные параллельные бороздки.

— Этот узор на обеих сторонах, — продолжала мисс Лидгейт.

Она стояла очень близко, и это несколько отвлекало его. Ткань ее платья громко шуршала при малейшем движении.

— А теперь — маленький ключ от японской шкатулки.

Амелия Лидгейт положила ключ под объектив.

— Другой узор, — сказал Либерман.

— Нет, — сказала молодая женщина довольно нетерпеливо. — Это тот же самый узор, герр доктор, только меньше. Его нет ни на одном другом ключе, и я подозреваю, что мы не нашли бы ничего подобного, даже если бы у нас было больше ключей для сравнения.

Либерман выпрямился и посмотрел в глаза мисс Лидгейт. Она была спокойна, ее лицо не выражало никаких эмоций. Она не выглядела довольной собой, и ничто в ее облике не говорило, что она ждет похвалы.

— Что это значит? — спросил Либерман.

— Я думаю, — ответила Амелия Лидгейт, — это значит, что мы можем с уверенностью сказать: сверхъестественные силы тут ни при чем.

 

79

Письмо из Англии лежало среди прочей корреспонденции. Беатриса хотела спросить про него и даже несколько раз намекала, но муж предпочитал отмалчиваться. Он отмахнулся от нее и заговорил покровительственным тоном.

— Дорогая, ты выглядишь такой усталой. Может быть, тебе стоит снова оставить детей с Мари? Иди и купи себе что-нибудь, новую пару перчаток например.

Перед тем как уйти, уже в дверях, он сообщил, что беседовал с потенциальной гувернанткой — прекрасной, добродетельной молодой женщиной, которую порекомендовал ему Шмидт, из окружения мэра. Она совсем непохожа на несчастную Амелию: крепкая немка, здоровая, спокойная, она будет служить хорошим примером для детей.

Дверь закрылась, а растерянная Беатриса Шеллинг осталась стоять в прихожей. У нее вдруг закружилась голова. Ей показалось, что она потерялась в собственном доме, совсем не знала, куда идти. Часы пробили час дня. Жизнь будет продолжаться, с ней или без нее.

Дети были счастливы снова встретиться с тетей. Они бросились на шею Мари и расцеловали ее полное розовое лицо.

— Дети, дети! Как я рада вас видеть!

Беатриса почувствовала, как что-то неприятное заскребло у нее в животе. Это опухоль из отрицательных эмоций, разъедающая смесь зависти и боли. Когда желчь отхлынула из желудка, внутри остались сухость и пустота.

Болтая с Мари, Беатриса чувствовала себя отчужденной. Она слушала свой голос, и ей казалось, что он принадлежит кому-то другому, словно она подслушивала саму себя.

— Мне нужно сходить в магазин дамского белья на Дингельштед-штрассе и, если успею, к Таубенраху. Мы идем на прием через несколько недель, и я не могу надеть то же самое платье. Из темно-синей тафты, я уверена, ты его видела. Фрау Фёрстер никогда не надевает одно и то же платье дважды.

Беатриса продолжала пронзительно тараторить, как церковный органист, вдохновенно импровизирующий какую-то зловещую мелодию. Когда она поняла, что представление пора заканчивать, она просто замолчала и вышла из комнаты. У нее в обычае было предупреждать о «Демеле» непосредственно перед тем, как уйти, но на этот раз она не сказала ничего. Сегодня Эдвард и Адель могли есть шоколада сколько хотели.

— Скажите маме «до свидания»! — крикнула Мари детям, которые уже шумели на лестнице.

— Нет-нет, все нормально, пусть играют, — рассеянно сказала Беатриса со слабой улыбкой.

Она не поехала ни на Дингельштед-штрассе, ни в магазин дамского платья. Вместо этого она бродила по улицам, постепенно отклоняясь в южном направлении. Неожиданно она обнаружила, что стоит перед одним из новых входов на станцию Карлсплац. Ее муж как-то сказал, что эти входы уродливы и что архитектора нужно пристрелить. Беатриса тогда согласилась, но, глядя на них сейчас, она не могла понять, почему некоторые считают их такими уж ужасными. Два павильона с каркасом из зеленого кованого железа напомнили ей консерваторию.

За этими павильонами находилась массивная Карлскирхе. Ее огромный купол в итальянском стиле подпирали гигантские колонны. В верхней части каждой колонны, там, где позолоченные Габсбургские орлы свили свои гнезда, выпуклый рельеф изображал сцены из жизни Святого Борромео.

Что было в том письме? Что сказала девушка?

Будет ли скандал? Ей тоже предъявят обвинение?

Прозвенел колокольчик трамвая, и какой-то господин схватил ее за руку и оттащил на тротуар.

Красно-белая вспышка.

— Прощу прощения, фрау, но трамвай…

— Да, конечно, очень глупо с моей стороны.

— Будьте осторожны.

— Да, конечно. Спасибо.

Сделав шаг назад, Беатриса поспешила скрыться в толпе.

На трамвайной остановке пассажиры салились в вагон. Она тоже встала в очередь и, не думая, зашла в вагон и села. Она не осознавала, куда едет, и через некоторое время очутилась перед зданием вокзала Зюдбанхоф, имитирующим стиль эпохи Возрождение.

Кассовый зал был похож на дворцовый. Роскошная каменная лестница шла вверх и в сторону к двум высоким аркам. Перила украшали декоративные канделябры размером с яблоню, а строгий белый свет струился из высоких окон.

Беатриса стояла под прозрачными стеклянными куполами фонарных столбов из кованого железа и смотрела, как люди входят и выходят, — суетливая вокзальная толпа. Немного успокоившись, она зашла на почту и отправила письмо, которое написала ранним утром во вторник. Потом вернулась в кассовый зал и стала изучать расписание.

Там было столько городов.

Баден, Винер-Нойштадт, Земмеринг…

Брук-ан-дер-Мур (Клагенфурт, Меран, Удине, Венеция).

Грац (Марбург, Аграм, Триест).

Беатриса двинулась к билетной кассе и купила билет до Триеста.

Кассир поднял на нее глаза.

— В один конец, фрау?

— Да, в один конец.

Зажав в руке билет, она пошла на платформу.

Мимо прошли две служанки, хихикая в кулачки; стоял солдат в длинной шинели с большим ранцем за плечами; трое мужчин среднего возраста, очень похожие друг на друга, с закрученными вверх усами и в котелках, обсуждали дела. Беатриса шла дальше. Она уже не знала, происходило все это наяву или во сне.

Ее окликнул начальник станции.

— Незачем идти дальше, фрау.

Она остановилась. Но когда он ушел, она двинулась дальше, неторопливо переставляя ноги, одну за другой.

Платформа начала дрожать. Вдалеке она увидела приближающийся поезд. Раздался гудок.

Она смотрела на спальные вагоны, испачканные грязью и угольной пылью.

Ее охватил стыд.

Это будет несложно, и если она упадет в нужном месте, то и не больно.

 

80

На ужин они ели икру, сардины, гусиную печень, заливное из фазаньих яиц, запивая все это двумя бутылками «Асти», а закончили потрясающе сладким ананасом. Кофе им подали с коньячными пастилками, каждая из которых была аккуратно завернута в фольгу. Они собирались уйти еще час назад, но ощущение сытости, сливовица и его сигара задержали их. Все остальные столики были пусты, а слоняющийся вокруг официант явно намекал на то, что им пора уходить.

— Мы очень хорошо провели время, — сказал Каннер. — Пьеса была превосходная, а потом мы пешком прогулялись до рынка… Я не мог оторвать от нее глаз. Знаешь, Макс, должен признать, что я давно такого не испытывал.

— Но послушай, Штефан, ты почти то же самое говорил о той продавщице — как ее звали?

— Габриелла.

— А певица?

— Кора.

— А та, актриса, если я не ошибаюсь?

— Эмилия.

— Чем же тогда отличается от них сестра Рупиус?

— Она просто… — начал Каннер, прочертив сигарой круг в воздухе, дымный след от которой на мгновение повис в воздухе, а пепел мягко опустился на стол. — Я не могу этого объяснить. И поэтому еще больше убеждаюсь в истинности своих чувств.

— Ты романтик, Штефан.

— Кое-что в нашей природе не поддается анализу, Макс, — в том числе любовь.

— А-а-а… — протянул Либерман, наклонившись вперед и ухватившись за край стола обеими руками. — Так значит, ты влюблен в сестру Рупиус!

— Что ж, скажем так: стрела Купидона, может быть, еще не вонзилась в мое сердце, но он уже точно выпустил в мою сторону все содержимое своего колчана.

Официант кашлянул.

Либерман посмотрел на наручные часы и заметил, что не может сфокусировать взгляд. Перед глазами все расплывалось, поэтому точно определить время оказалось непросто. Да, следовало отказаться от сливовицы.

— Нам ведь еще не пора уходить? — спросил Каннер.

Либерман пожал плечами и, подняв стакан, покрутил его в воздухе и сделал глоток. Когда тепло разлилось по его телу, он почувствовал, что его связь с реальностью стала еще слабее.

— Интересно, а что на самом деле притягивает двух людей друг к другу?

Вопрос этот он задал невольно, проговорив его, как только в голове сформировалась мысль.

— Судьба, — сказал Каннер с шутливой торжественностью.

— Судьба, конечно, нужна для того, чтобы люди встретились. Если два человека не встретятся, вряд ли они полюбят друг друга. Но предположим, что судьба к ним благосклонна…

— Я не понимаю, почему меня об этом спрашиваешь ты, Макс, — ты, кто скоро женится!

— Я серьезно, Штефан…

Каннер затянулся сигарой и скривился:

— Должен заметить, что нелегко влюбиться в некрасивую женщину.

— Получается, что мы влюбляемся в красоту?

— Красота, несомненно, обостряет желание.

— Но почему тогда мы не влюбляемся в каждую привлекательную женщину?

Каннер был явно сбит с толку и, немного подумав, ответил:

— А может, я влюбляюсь в каждую! — Тишину нарушил взрыв хохота. — А что твой друг профессор Фрейд говорит о любви?

— Немного, — ответил Либерман. — Его больше занимает сексуальность. Но насколько я понимаю, у него довольно циничный взгляд на любовные отношения. Он считает, что любовь — это что-то вроде результата подавления либидо.

— М-м-м… это значит, что когда мужчина вступил в интимные отношения с женщиной, страсть проходит?

— Грубо говоря, да.

— Что-то в этом есть… ты не находишь?

Возможно, в этом и было все дело: эта тупая боль, стремление быть с ней — просто вожделение и ничего больше. Нечто, с чем он мог совладать, как с любым плотским желанием. Если бы он постарался, это было бы так же легко, как пропустить обед или отложить на некоторое время сон. Но в глубине души Либерман знал, что это не так. Его привязанность, а теперь это можно было назвать именно так, имела более сложную природу.

— Я не во всем согласен с Фрейдом. Я не могу не признать, что удовольствие, которое мы испытываем от общества женщины — женщины, к которой у нас сформировалась привязанность, — это нечто большее, чем неудовлетворенный животный инстинкт.

— Ну и кто из нас романтик?

— Ты не так понял меня, Штефан, — продолжал Либерман. — Я не говорю о волшебстве и магии. Я хочу сказать, что здесь необходимо учесть и другие факторы, помимо либидо. Конечно, мы испытываем желание, но не ищем ли мы также общения? Успокаивающей близости родственной души?

— Да, но не всем удается найти ее. — Каннер поднял бокал. — За будущую невесту!

Либермана тяготил ироничный тон их разговора и прямо противоположные точки зрения. Алкогольное опьянение вдруг отделило его от Каннера, ресторана и вообще от всей Вены.

— Штефан…

Нотка отчаяния прозвучала в голосе Либермана.

— Да? — отозвался тот.

— Я не всегда уверен… Знаешь, иногда я думаю… — Он посмотрел на Каннера, который глупо улыбался.

Какой мудрый совет хотел он сейчас услышать от своего друга? Если уж рассказывать Каннеру о том, что его беспокоило, нужно было сделать это в начале вечера.

— Да нет, ничего.

Рука Каннера тяжело приземлилась на стол, залив сливовицей белую накрахмаленную скатерть.

Либерман подозвал официанта и отрывисто произнес:

— Счет, пожалуйста. Мы уходим.

 

81

Амелия Лидгейт взошла по ступенькам университета, испытывая одновременно восторг и головокружение. Атмосфера учености действовала на нее как бальзам, смягчающий и успокаивающий. Здесь она могла оставить все позади, забыть о глупых предрассудках, пустой болтовне и утомительных эмоциях и искать утешения в мире точных величин, неоспоримых научных фактов. Она решила связать свою судьбу с этим каменным зданием.

Она остановилась и посмотрела наверх. Здание университета было очень красивым, похожим на дворец эпохи Возрождения. Размерам его позавидовал бы и богатый торговец. Расставленные вдоль плоской крыши статуи смотрели на нее сверху вниз, словно ангелы-хранители. Амелия глубоко и прерывисто вздохнула и вступила под кров трех массивных сводов. Если силы-покровители действительно существовали, то они были явно благосклонны к ней.

Еще несколько месяцев назад казалось, что ее мечта изучать медицину в этой Мекке знаний никогда не исполнится. Но сейчас все снова стало возможно. По счастливой случайности доктор Либерман появился в ее жизни, многое изменив в ней. Страх и стыд сменились надеждой и оптимизмом. Амелия думала, что никогда не сможет отблагодарить доктора за его неоценимую помощь. Тем не менее она решила выразить свою благодарность, помогая в решении криминальной головоломки.

Она толкнула тяжелую дверь из железа и стекла.

В фойе царил вечный полумрак, в эти янтарные сумерки никогда не проникал ни прямой солнечный свет, ни едкое, неуместное здесь искусственное освещение. Целый лес колонн, как стволы доисторических деревьев, поднимался ввысь к сводчатому потолку с барельефом. Хотя уже начинался вечер, в университете все еще бурлила деятельность, велись беседы (лекции начинались до рассвета и продолжались до восьми часов вечера). Некоторые группы студентов стояли в полумраке, другие следовали за мудрецами в сюртуках. Один из профессоров щеголял длинной белой бородой, свисавшей намного ниже пояса. Амелию позабавили его ученики, отрастившие бороды такой же длины.

Среди всех этих ученых мужей Амелия заметила только одну женщину, которая быстро шла сквозь море жилетов, воротничков-стоек и брюк в тонкую полоску. Когда эта единственная женщина приблизилась, они сразу заметили друг друга, как соотечественники на чужбине. На их лицах вспыхнуло удивление, сменившееся улыбкой солидарности. Ободренная этой встречей, Амелия подошла к привратнику.

— Добрый вечер.

Тот поднял глаза и окинул ее скептическим взглядом.

— Профессор Хольц назначил мне встречу, — продолжала Амелия. — Не могли бы вы объяснить мне, как пройти на факультет естественных наук?

Привратник немногословно и нехотя указал направление: он, очевидно, не был расположен выходить за рамки простой вежливости.

Коридор, разделявший фойе на две части, вел к большой двойной лестнице, каменные балюстрады которой украшали чугунные газовые лампы. В верхней части каждого столбика три матовых шара испускали слабый свет. Высокие стены огромного лестничного колодца хотя и были украшены рельефом в стиле барокко, но в то же время обладали приятной простотой. Колонны из черного мрамора поддерживали нечто, похожее на галерею. А под самым потолком, через высокие арочные окна проникали остатки исчезающего дневного света.

Амелия поднялась по лестнице на самый верх: куда ей идти дальше, привратник не сказал. Она обратилась к молодому человеку в короткой накидке. Он засмеялся, ответив, что только что вышел с бесконечной лекции профессора Хольца, и настоял на том, чтобы проводить Амелию в маленький лекционный зал, где профессор все еще решал какие-то уравнения на доске.

— Господин профессор, — окликнул молодой человек. Профессор не обернулся, а просто вытянул руку назад, как будто сдерживая нападающего. Молодой человек глупо улыбнулся и попробовал снова:

— Герр Хольц, вас желает видеть молодая фройляйн.

На этот раз профессор оторвался от работы и посмотрел вверх.

— Простите, мне пора идти, — прошептал молодой человек Амелии. — Приятно вам пообщаться. — Он нагло подмигнул и поспешил уйти.

— Да! — требовательно воскликнул профессор Хольц.

— Меня зовут мисс Амелия Лидгейт. Вы любезно согласились встретиться со мной сегодня вечером.

— А-а-а… — протянул профессор. — В самом деле? Ну что же, заходите и подождите немного, пожалуйста. — Он указал на скамью и добавил: — Я скоро освобожусь. — Амелия приподняла край платья и стала спускаться по крутым деревянным ступеням. Профессор снова отвернулся к доске и начал что-то яростно писать на ней мелом. Из-под его руки появилась вереница греческих букв и каких-то значков, которые распространялись по пыльной поверхности, как кожная болезнь. Амелия села на скамью в первом ряду и попыталась вникнуть в задачу, которую решал профессор. Однако понять смысл манипуляций оказалось почти невозможным. Через некоторое время профессор остановился, недовольно что-то пробормотал и бросил мел на кафедру. Амелия хотела как-то утешить его, но решила, что благоразумнее промолчать.

— Итак, мисс Лидгейт, — сказал профессор, все еще стоя спиной к ней и задумчиво глядя на свои производные, — чем могу помочь?

— У меня есть вопрос, относящийся к области ваших исследований.

— У вас вопрос по баллистике?

— Да, господин профессор. Недавно я увидела вашу монографию по расчету траекторий и нашла ее очень интригующей.

Профессор замер и, медленно повернувшись, внимательно посмотрел на Амелию. Он вглядывался в нее через стекла пенсне в черепаховой оправе, которое балансировало на кончике его носа. Его ноздри раздувались, как у дикого животного, которое почуяло запах хищника.

— Интригующей, вы сказали?

— Да, очень, и у меня вопрос относительно пуль и их целостности. — Профессор продолжал, не отрываясь, смотреть на нее. — Насколько я понимаю, вы очень занятой человек, господин профессор, мне не хотелось бы отнимать слишком много вашего драгоценного времени, потому я взяла на себя смелость изобразить задачу в виде формулы. Пожалуйста, будьте так любезны, посмотрите.

Амелия встала, вынула из сумки лист бумаги и передала профессору. Хольц снисходительно взглянул на ее математические выкладки и почти сразу произнес презрительное «Пфа!».

Амелия почтительно помолчала, а потом спросила:

— Здесь есть ошибка?

— Дорогая моя, — сказал Хольц, — вы же не собираетесь приписать букве «тета» обозначенные параметры? Это же элементарная ошибка!

Хольц бросил листок обратно Амелии, которая успела схватить его до того, как он спланировал на пол.

— При всем моем глубочайшем уважении к вам, — сказала Амелия, — это не ошибка, у меня была веская причина, чтобы присвоить «тете» эти значения. Дело в том, что мне нужно получить ответ на необычный вопрос.

Профессор снова заинтересованно посмотрел на Амелию, втянул носом воздух и спросил:

— Какой вопрос?

 

82

Девушка уснула. Перед тем как уйти, Браун остановился и посмотрел на нее. Совсем молоденькая, наверное, немногим больше семнадцати лет. Она была славянка, мадам Матейка говорила, что родом из Галиции. Откуда бы она ни была, ее немецкий был ужасен, и Брауну приходилось выражать свои пожелания жестами и мимикой. Девушка внимательно смотрела на него умными серьезными глазами и выполняла все его инструкции с необыкновенной фантазией и трудолюбием.

Фелка пробормотала что-то неразборчиво во сне, издала несколько звуков, похожих на мяуканье, и перевернулась на другой бок. Одеяло сползло с нее, открывая приятный глазу ландшафт изгибов тела, простирающийся до самой копны тугих черных кудрей. На ней все еще были хлопковые чулки и подвязки.

Испытывая странные и нетипичные для него жалость и благодарность, Браун нашел в кармане мелочь — ничтожную кучку серебряных монет по десять геллеров — и оставил на столе. (Девушке достанется очень мало из тех денег, которые он заплатил мадам Матейке.) На холодной жаровне он заметил миску с мутной жидкостью, в которой лежали палочка и губка. Фелка забыла про спринцевание, но это была не его проблема. Браун пожал плечами и осторожно пошел к двери.

Половицы скрипнули, когда он проходил по коридору наверху. Из-за порыва ветра застучала оконная створка, и пламя свечи затрепетало в его руке. Шаря другой рукой по покрытой плесенью стене, он осторожно спускался по шаткой лестнице. Прежде чем дойти до самого низа, он заглянул поверх перил. Комната, как всегда, была плохо освещена, а облако густого дыма висело в воздухе. На низких диванах расположились два господина. Один спал, съежившись и напоминая кучу ненужных тряпок. Другой сидел и курил бурлящий кальян. Это был граф Заборски.

Браун ощутил беспокойство, но его истощенное тело было слишком слабым, чтобы вынести это. Его сердце, побившись в немного ускоренном режиме, перешло на более спокойный темп, и дыхание снова стало ровным.

Он спустился по лестнице, подошел к низкому турецкому столику и, поставив свечу рядом с кальяном, шлепнулся на диван около спящего человека, чье тело при близком рассмотрении не стало более похожим на человеческое. Браун пальцами погасил пламя свечи и стал смотреть, как тонкая струйка серого дыма поднимается вверх, словно покидающая мертвое тело душа.

Браун посмотрел в глаза Заборски — они были пустыми и безжизненными. Граф ничем не показал, что узнал его, пока не вытащил мундштук изо рта и не прошептал:

— Как ваша рука, Браун?

Браун улыбнулся и поднял ее. Она была все еще забинтована.

Граф одобрительно кивнул. Браун не понял, что порадовало его: качество повязки или то, что рана еще не зажила. Он вытащил портсигар с шестью самокрутками. Бледно-желтая оберточная бумага была того же цвета, что и табак, обрезки листьев которого торчали с обеих сторон сигарет.

— Что за девушка у тебя была? — спросил граф.

— Фелка, — ответил Браун, заправляя выпадающие табачные листья.

— Новенькая?

— Да.

— Хороша?

— Очень старательная.

Граф вдохнул и закрыл глаза.

— Эта ведьма Матейка не дает мне ее.

— Почему?

— Она считает, что я слишком грубый.

— Честно говоря, я склонен с ней согласиться.

Глаза графа медленно открылись, и уголки губ поползли вверх.

— Насколько я понимаю, вы слышали о Хёльдерлине? — спросил Браун, закуривая, наконец, сигарету.

— Конечно.

— Похоже, я должен перед вами извиниться.

Заборски вяло изобразил благословение скрещенными пальцами, а потом долго и устало выдохнул. Он снова затянулся кальяном и, после продолжительного молчания, спросил:

— Вы были любовником фройляйн Лёвенштайн?

Браун коротко утвердительно кивнул.

— И сообщником? — добавил Заборски.

Браун снова кивнул, его тело немного сползло с дивана.

— Но эти дети были не ваши?

— Нет, не мои.

Граф соединил пальцы так, что его ладони образовали купол. Он носил столько колец, что казалось, будто он магическим образом сотворил сферу из драгоценностей. В большом изумруде отразился свет, и камень засиял зеленоватым блеском.

— Хёльдерлин, — сказал граф. — Управляющий банком. Преданный муж! — Он начал смеяться, но его резкий, похожий на лай смех неожиданно оборвался. — Кто бы мог подумать?

Их спящий сосед вдруг рыгнул и сел прямо и стал оглядывать комнату таким взглядом, будто ему снился кошмар, а, проснувшись, он очутился в самом нижнем круге ада.

 

83

Либерман взял письмо и откинулся на спинку кресла, положив голову на салфетку в изголовье.

«Дорогая Амелия, я знаю, что он с вами сделал. Вы не были первой, и я знаю, что не будете последней. Мне очень жаль. Простите меня. Я должна была что-то предпринять, но у меня не хватило на это смелости. Беатриса».

— Когда пришло это письмо? — спросил Либерман.

— В четверг, — ответила мисс Лидгейт.

Некоторое время они молчали. На улице начал звонить церковный колокол, приближался вечер.

— Это такая трагедия, — сказала Амелия Лидгейт. — Особенно для детей.

— Да, это верно, — сказал Либерман. — Интересно, как министр Шеллинг поступит с ними?

— Эдвард и Адель обожают свою тетю Мари. Надеюсь, он догадается обратиться к ней за помощью. Она бездетная вдова и будет любить детей как своих собственных, я уверена в этом.

Мисс Лидгейт встала, взяла коробок спичек с каминной полки и зажгла газовую лампу.

— Но что вы сами чувствуете, мисс Лидгейт? Относительно фрау Шеллинг? Ее смерть — это, конечно, страшная трагедия, но это — Либерман помахал письмом, — также и ужасное признание.

Молодая женщина села и посмотрела прямо в глаза Либерману. В свете газовой лампы металлический оттенок ее глаз превратился в прозрачно-голубой.

— Мне жаль ее, доктор Либерман. Храня молчание, она автоматически становилась сообщницей своего мужа, но что она могла сделать? Если бы фрау Шеллинг подала на развод, она столкнулась бы с резким осуждением общества. И католическая церковь известна своим отнюдь не либеральным отношением к разрыву брачных уз. На Эдварда и Адель легло бы пятно позора, пострадала бы политическая карьера господина Шеллинга, что, в свою очередь, повлияло бы на финансовое благополучие детей. Кроме того, жалобы и недовольство фрау Шеллинг могли быть неправильно истолкованы, их могли принять за симптомы душевной болезни. Я думаю, что если бы случился конфликт, она бы начала повышать голос, взволнованно говорить, отчаянно жестикулировать… И что тогда? — Амелия Лидгейт грустно улыбнулась. — Многие, особенно ваши коллеги, герр доктор, связывают такое неженское поведение с расстройством рассудка. Фрау Шеллинг могли запереть в Общей больнице или даже в «Ам Штайнхоф». То, что делает герр Шеллинг, отвратительно, но я не наивный ребенок, доктор Либерман. Герр Шеллинг не один такой в этом городе, как и в любой другой европейской столице; и женщин, которые находятся в их власти и молча страдают, тоже очень много.

— Вы жалеете ее, потому что ассоциируете с собой.

— Конечно. Все женщины знают, что значит оказаться перед страшным выбором, и все женщины зависимы. Мы, как акробаты, балансируем на канате, пытаясь осторожно уравновесить наши желания и потребности с желаниями и потребностями мужчин. А если мы оступимся, то упадем.

На Либермана ее речь произвела большое впечатление, он даже чувствовал себя задетым за живое.

— Извините меня, господин доктор, — добавила мисс Лидгейт, заметив его смущение. — Вы не ожидали услышать от меня такое резкое высказывание. Наверное, я немного вас обидела?

— Да нет, что вы… — ответил он. — Я во многом с вами согласен. Наше общество, да и наша медицина, плохо относится к женщинам. Некоторые врачи в Вене до сих пор считают, что женщины особенно подвержены нервным расстройствам из-за блуждающей матки. Здесь нам еще многое предстоит сделать.

Либерман отдал письмо Амелии Лидгейт, которая свернула его и положила на стол.

— Возможно, — сказала молодая гувернантка, — когда среди врачей будет больше женщин, эти нелепые идеи подвергнутся наконец осмеянию, которого заслуживают.

— Надеюсь, — искренне ответил Либерман.

Их разговор естественным образом перешел на проблему избирательного права для женщин — вопрос, имевший больше яростных сторонников в Лондоне, чем в Вене. Либерман признавал, что его соотечественники, особенно те, кто симпатизировал пангерманскому движению, были категорически против вовлечения женщин в политику и общественную жизнь. Что касается сторонников пангерманизма, то они считали, что образование женщин должно служить только одной цели — готовить их к материнству. И хотя университет открыл свои двери для студентов-медиков женского пола, сначала этому противился весь факультет. Только когда сам старый Франц Иосиф настоял на том, что у мусульманских женщин в Боснии должны быть врачи-женщины, сделали уступку. Но женщины все еще не могли изучать право, и надежда на положительные изменения в этом вопросе была крайне мала.

Когда в разговоре наступила пауза, Амелия Лидгейт встала, вышла из комнаты и вернулась с заварочным чайником. Либерман заметил в этом определенную иронию: высказав такие воинственные взгляды о правах женщин, молодая англичанка покорно выполнила одну из традиционно женских обязанностей. Мисс Лидгейт наклонила чайник, и дымящийся кипяток полился в его кружку.

— Да, кстати, — небрежным тоном сказала она. — Я обдумывала на досуге ваше дело об убийстве.

— В самом деле? — спросил Либерман, выпрямляясь. — И вы сделали какие-нибудь выводы?

— Да, — сказала молодая женщина. — Сделала.

Либерман наклонился вперед.

— Хотите молока, доктор Либерман?

— Нет, спасибо, мисс Лидгейт.

— Вы уверены? Если добавить в «Эрл Грей» немного молока, то вкус становится значительно лучше.

— Я все-таки откажусь, мне нравится и так, но все равно спасибо.

Выражение лица мисс Лидгейт было очень серьезным, когда она наклонила кувшинчик с молоком и вылила тщательно отмеренное количество жидкости в свою чашку.

— Вы говорили… — сказал Либерман.

— Ах да! Простите меня, герр доктор. Убийство…

Она поставила кувшинчик с молоком обратно на поднос.

— Что касается результатов вскрытия и мистической огнестрельной раны… Мне кажется, что это могло быть проделано двумя способами. Во-первых, с помощью пули изо льда. Обычная вода, замороженная в форме пули, которую можно зарядить в барабан револьвера и использовать как обычную пулю. Пуля внутри раны, конечно, растает. Но здесь есть несколько проблем. Хотя пуля из замороженной воды теоретически может нанести такую же рану, как ее металлический собрат, но это… ненадежно. Ледяная пуля может легко расколоться в барабане. Кроме того, есть проблема замораживания. Насколько я понимаю, поблизости от места преступления не было никаких замораживающих устройств, не было склада льда, и тогда не шел снег, так?

— Да.

— Тогда убийца вряд ли воспользовался этим способом.

— Вы сказали, есть еще один?

— Да, второй, более простой путь. Он надежнее и не требует замораживания.

Она взяла свою чашку с чаем и сделала глоток.

— Мисс Лидгейт, — Либерман соединил ладони и так сильно сжал их, что суставы побелели. — Я был бы вам очень благодарен, если…

— Да, зачем тянуть время, вам же не терпится услышать мой вывод.

То, что она рассказала ему после этого, было так поразительно и необыкновенно, что Либерман едва смог скрыть свое волнение. Кроме того, теперь он знал, кто убил фройляйн Лёвенштайн.

 

84

Омнибус двигался на удивление быстро. Он уже пересек Дунайский канал и дребезжал по широкой оживленной улице Пратер-штрассе. Либерман посмотрел на часы и понял, что приедет раньше времени. Кондуктор, невысокий и веселый мужчина с военными усами, встряхнул своей кожаной сумкой и взял плату за проезд.

Эйфория Либермана немного утихла, а ощущение тревоги росло. Когда он объяснял свой план Райнхарду, все казалось безупречным. Но сейчас, по мере того как он приближался к месту назначения, он все больше сомневался в том, что идея так уж хороша. Он мог ошибиться, и тогда они попадут в затруднительное и неловкое положение, особенно Райнхард. Комиссар отнесся к этому скептически, и его сомнения усиливал фон Булов, который настаивал, что Хёльдерлин вот-вот признается во всем. Но, хорошенько все обдумав, Либерман решил, что беспокоится скорее не о том, что ошибется, а о том, что окажется прав. Его план, придуманный в состоянии возбуждения, не был надежным. Что-то могло пойти не так.

Райнхард четко дал ему понять, что он не должен считать себя обязанным. Он был вправе прекратить выполнение задания в любое время, сохранив при этом уважение Райнхарда и его коллег. «Ты врач, Макс, а не полицейский». Но Либерман понимал, что это было не так просто. Выйти из игры было уже невозможно. Если он взвалил на себя эту задачу, он должен ее выполнить. Если он этого не сделает, ему будет стыдно, как будто он нарушил слово. Именно потому что он врач, а не полицейский, он должен продолжать.

«Может быть, надо было написать письмо? Родителям, Кларе. На всякий случай».

Он отругал себя за трусливые мысли, хотя это мало помогло. Его не покидало дурное предчувствие, и содержимое его желудка перемешивалось, как масло в маслобойке. Он вдруг подумал об Амелии Лидгейт. Как она будет обходиться без него? Будет ли Ландштайнер по-прежнему помогать ей? На эти вопросы не было ответов. Но то, что его вообще беспокоили эти вопросы, говорило о глубине его симпатии, и этот факт скорее усиливал, чем уменьшал его беспокойство.

Омнибус замедлил свой ход.

— Не очень приятный вечерок, не так ли? — сказал кондуктор.

— Да, — ответил Либерман, вставая и разглаживая свои пальто и брюки.

— Ну, может быть, дождя еще и не будет, если нам повезет.

— Возможно…

Кондуктор поднял шляпу, повернулся и выкрикнул:

— Пратер, конечная. Пратер.

Остальные пассажиры — разношерстная компания молодых людей — последовали за Либерманом, который спрыгнул с задней площадки. Когда омнибус опустел, водитель, незащищенный от дождя и ветра в своей открытой кабине, тряхнул поводьями, и лошади двинулись вперед.

Небо и в самом деле было затянуто облаками, чему Либерман был даже рад — будет меньше людей в парке аттракционов. Он поднял голову и впервые посмотрел на цель своего приезда — огромное колесо обозрения. Оно поворачивалось, как главная шестеренка в часах Вселенной, отсчитывая время и приближая смерть Либермана.

Спускаясь по главной аллее, он услышал звук шарманки, которая со скрежетом играла простой и веселый марш, басовая часть которого колебалась между низкой нотой до и ее октавой. Пустая мелодия вскоре уже соперничала с криками толпы торговцев и владельцев аттракционов, наполнявших Пратер, которые пытались привлечь внимание потенциальных посетителей. В воздухе запахло жареными колбасками.

Либерман бродил в лабиринте больших шатров и павильонов: проследовал мимо тира, борцовского ринга и закрытого кукольного театра. Потом он прошел под двойной аркой, которая была входом на выставку «Венеция в Вене», где можно было полюбоваться знаменитыми каналами и услышать песни гондольеров. Вскоре он оказался перед странной деревянной будкой, на которой были изображены магические сцены, на самой удивительной из которых был изображен монах, поднимающий без помощи рук загипнотизированную женщину в белых одеждах. У входа, закрытого шторкой, висела доска, на которой была намалевана перевернутая ладонь, заключенная в круг. Неожиданно занавеска отдернулась, и высунулась голова мужчины в цилиндре.

— Хотите узнать свое будущее?

— К сожалению, я знаю его слишком хорошо.

— Никто не может знать, что ему уготовано.

— Тогда я — исключение.

— Наша ясновидящая очень хорошенькая…

— Не сомневаюсь.

— Лицо как у ангела.

— Спасибо, но, боюсь, что я должен отказаться.

Мужчина в цилиндре пожал плечами, и его голова исчезла за занавесками так же внезапно, как появилась.

Либерман отошел в сторону от аттракционов и оказался на перекрестке. Слева был Театр Комедии, ресторан «Прохаска» и четыре башни водяной горки. Справа виднелись низкие крыши других увеселительных заведений и кафе «Айсфогель». Прямо перед ним было колесо обозрения, казавшееся с этого места овальным.

Порыв ветра окутал перекресток полупрозрачной вуалью мелкого дождя, заставившего группу молодых людей броситься в ближайшее кафе. К счастью, дождик оказался недолгим и легким: Либерман не взял с собой зонт. Он вытер пальцами капли со стекол очков. Посмотрел на часы и, глубоко вздохнув, быстро пошел к гигантскому колесу.

Очереди в кассу не было. Колесо обозрения не пользовалось популярностью в непогоду — влажный туман скрывал вид. Тем не менее несколько бесстрашных любителей острых ощущений заплатили за билеты и вошли в одну из тридцати красных гондол, с нетерпением ожидая, когда их начнет раскачивать при подъеме. Пока колесо было неподвижно, ветер исполнял какую-то странную жалобную песню на туго натянутых стальных тросах. Когда колесо начало снова поворачиваться, перекладины зевнули и застонали так, будто просыпался великан.

Либерман посмотрел на часы. Опаздывает на десять минут. Он считал его более пунктуальным и теперь надеялся, что эта небольшая заминка не означает ошибки в расчетах. Красные гондолы вдруг напомнили Либерману о муслине, заляпанном кровью, — ужасная картина уничтоженного лица Карла Уберхорста и его обнаженного мозга. Его противник был не только умен, но и способен на нечеловеческую жестокость.

— Герр доктор, прошу прощения, — Либерман вздрогнул. — На Шведском мосту была авария, поэтому я задержался.

Он медленно обернулся и вынужден был пожать руку вновь прибывшего.

 

85

Служитель закрыл дверь гондолы, и двое мужчин встали у противоположных стен этого похожего на каюту помещения.

— Хочу спросить, господин доктор, — сказал Брукмюллер своим звучным басом, — хотя я понимаю, что информация, которой вы обладаете, чрезвычайно деликатна, но действительно ли это было необходимо?

— Я не мог придумать лучшего места для абсолютно приватного разговора.

— Вы правы, — сказал Брукмюллер. — Но я был бы счастлив принять вас в своем клубе. Комнаты у меня превосходные, персонал образцовый — просто идеал преданности. — Стальные тросы завибрировали, а балки застонали, когда колесо повернулось и гондола поднялась в воздух. — По телефону вы сказали, что эта новая информация напрямую касается меня. — Брукмюллер снял котелок и положил его на сидение.

— Так и есть, — сказал Либерман. — В деле Лёвенштайн кое-что прояснилось.

— В самом деле? Я думал, что полиция уже нашла убийцу. Разве не так?

Гондола качнулась, когда колесо неожиданно остановилось, и обоим мужчинам пришлось балансировать, чтобы не упасть. Либерман выглянул в окно и увидел, как скромно одетый мужчина с помощью служителя садился в следующую гондолу.

— Что-то не так? — спросил Брукмюллер.

— Нет, думаю, все в порядке, — сказал Либерман.

Брукмюллер повторил свой вопрос:

— Итак, господин доктор, это правда? Что полиция нашла убийцу? Так пишут в «Цайтунг».

— Безусловно, так считает инспектор фон Булов.

— И я тоже. Боже мой! Вы же были там, у мадам де Ружмон. Вы видели, как реагировал Хёльдерлин.

Гондола снова двинулась вверх. На этот раз движение было более плавным.

Либерман не ответил, и Брукмюллер беспокойно поежился и подозрительно прищурился.

— Скажите, господин доктор, вы сейчас действуете как официальное лицо?

— Да.

— Тогда почему вас никто не сопровождает?

— Я сказал, что информация, которой я располагаю, носит чрезвычайно деликатный характер.

Брукмюллера явно не удовлетворил ответ Либермана. Но, после некоторого колебания, он решил не спорить, а только кивнул и изобразил фальшивую улыбку.

— В таком случае, господин доктор, я был бы вам очень признателен, если бы вы продолжили.

— Конечно.

Либерман подошел к противоположному окну. От его дыхания запотело стекло, и он протер его рукой.

— Я должен сначала поделиться с вами некоторыми фактами о фройляйн Лёвенштайн… — Через решетку из огромных металлических прутьев Либерман видел, как водяная горка выпустила высоко вверх две стены брызг.

— Оказалось, — продолжал Либерман, — что фройляйн Лёвенштайн, вопреки убеждению членов вашего спиритического кружка, не была одаренным медиумом. Она, скорее, неудавшаяся актриса, которая вместе со своим любовником использовала разные ухищрения, чтобы получить выгоду.

— Чепуха, герр Хёльдерлин — состоятельный человек.

— Хёльдерлин не был ее любовником, герр Брукмюллер.

— Ну конечно был!

— Нет, герр Брукмюллер, ее любовником был Отто Браун, не художник, как внушил всем вам, а фокусник. Возможно даже, он учился своему ремеслу вон там. — Либерман посмотрел вниз на парк аттракционов. — Отношения между Шарлоттой Лёвенштайн и Брауном постепенно портились, становились мучительными. Браун стал вести распутную жизнь — вы сами могли заметить перемены в нем — и залез в долги. В итоге, фройляйн Лёвенштайн поняла, что не может больше рассчитывать на то, что Браун обеспечит ее существование. Ненадежный сообщник когда-нибудь неизбежно провалит их маленькое предприятие. Будучи неглупой женщиной, она также поняла, что ее главный капитал — красота — не вечен. И постепенно Шарлотта Лёвенштайн начала разрабатывать план, который должен был обеспечить ее безопасность и финансовое благополучие на длительное время. Он предполагал использование шантажа.

Либерман обернулся, чтобы посмотреть на Брукмюллера. Его притворно приветливое выражение лица вдруг окаменело и слетело, как сухая рыбная чешуя. На его шее напрягся мускул.

— Она была очень красивой женщиной, не так ли? — спросил Либерман.

Колесо остановилось, чтобы принять новых пассажиров. Гондола раскаливалась на ветру.

— Да, конечно.

— Я видел ее только на фотографиях, которые, к тому же, были не очень качественными. Тем не менее этого было достаточно, чтобы понять, что она женщина исключительной красоты. А во плоти она, должно быть, была просто… неотразима. — Колесо обозрения скрипело и стонало, как канаты и шпангоуты старинного галеона. Луч электрического света неожиданно присоединился к великолепному наружному освещению одного из ресторанов на Аусштеллунгс-штрассе. — Вы считали ее привлекательной, герр Брукмюллер?

Здоровяк отвернулся и, казалось, решил полюбоваться видом. Похоже, ему снова удалось совладать со своими эмоциями, и теперь он казался абсолютно спокойным.

— Я бы очень удивился, если бы узнал, что есть мужчины, которые не признают красоты фройляйн Лёвенштайн. Да, конечно, я считал ее привлекательной.

— Привлекательной? Или правильнее будет сказать — неотразимой?

Брукмюллер рассмеялся.

— Герр Либерман, вы что, в самом деле, намекаете…

Колесо продолжало движение.

— Она соблазнила вас, герр Брукмюллер.

— Что за нелепое обвинение!

— И вы были бы счастливы иметь ее в любовницах бесконечно долго…

— Герр доктор! — прервал его Брукмюллер. — Вы испытываете мое терпение.

— …но, к несчастью, она забеременела, и ваши отношения изменились. Она начала просить у вас денег, и, думаю, это были солидные суммы, которые вы послушно ей давали. В конце концов, она находилась в выигрышном положении. Если бы она объявила, что ждет ребенка от вас, немедленно разразился бы скандал, который лишил бы вас шансов завладеть состоянием фон Рат, женившись на наследнице, не говоря уже о ваших политических амбициях. И даже если бы вам удалось выдержать этот скандал, вероятность того, что наличие незаконнорожденного ребенка — или детей, как в данном случае, — не помешает вашей женитьбе и не скажется отрицательным образом на вашей репутации, стремится к нулю.

Брукмюллер покачал головой:

— А вы не забыли кое-что очень важное, герр доктор?

— Хёльдерлин?

— Да.

— Фройляйн Лёвенштайн не была совершенно уверена, что ее план сработает. В конце концов, вы могли подчиниться судьбе. От испорченной репутации не умирают. Ничто не мешает предпринимателю вложить свои средства в другое дело, которое поможет ему начать новую жизнь. И что тогда будет делать фройляйн Лёвенштайн? Нет, она решила обеспечить себе финансовую безопасность на всю жизнь, чего бы ей это ни стоило. Смею предположить, что те несколько месяцев, в течение которых она вкушала радости вашего… покровительства, только укрепили ее в этом решении. Герр Хёльдерлин был просто страховкой на случай неудачи. Спасительной соломинкой, за которую она смогла бы ухватиться, если бы вы не оправдали ее надежд.

По мере того, как они набирали высоту, начинал открываться вид на город. Уже зажглось несколько газовых ламп, и сквозь моросящий дождь начали пробиваться пятна желтого света.

— Конечно, — продолжал Либерман, — вы ничего не знали об этом дополнительном плане фройляйн Лёвенштайн, и она давила на вас все сильнее. Вам нужно было найти выход из этой сложной ситуации — и как можно быстрее.

Колесо задрожало и остановилось.

— Знаете, господин доктор… Должен признаться, я в первый раз на колесе обозрения… Вид отсюда просто исключительный.

Либермана сбили с толку необыкновенно спокойный голос Брукмюллера и его неуместная реплика. Тем не менее это говорило о том, что подсознательное начинает прорываться наружу, чего он и добивался.

— Вы пришли к Шарлотте Лёвенштайн и, угрожая пистолетом, заставили ее написать записку, намекавшую на то, что она, как Фауст, заключила сделку с дьяволом. Написав половину, она вдруг поняла, что сама себе выписывает свидетельство о смерти, остановилась и резко встала. Вы приставили револьвер к ее груди и нажали на курок. В барабане была не совсем обыкновенная пуля. Точнее, совсем необыкновенная. Она была сделана не из металла, а из плотно сжатого мяса и костей. Такая пуля была достаточно твердой, чтобы проделать дыру в груди фройляйн Лёвенштайн, а затем она должна была полностью разложиться. Крошечный кусочки, скажем, свиной отбивной, совершенно невозможно будет обнаружить на вскрытии.

— Шарлотта Лёвенштайн умерла мгновенно. Потом вы уложили ее тело на кушетку и положили египетскую статуэтку в японскую шкатулку. Ключ вы оставили внутри и заперли ее с помощью хирургических щипцов производства фирмы «Брукмюллер и K°». Этот же способ вы использовали, чтобы повернуть большой ключ в двери гостиной. Поправьте меня, если я ошибаюсь, но начавшийся ураган был большой удачей для вас, он подтверждал предположение, что фройляйн Лёвенштайн посетил дьявол в образе Сета — бога бурь, хаоса и зла.

Вдалеке над холмами в небольшом просвете между тучами показалось заходящее солнце. Красноватая дымка разлилась по горизонту, и на мгновение небо стало похоже на кованую бронзу. Под этим зловещим небесным сводом Вена производила впечатление библейского города, погрязшего в грехах, который должна была постигнуть кара — святой очищающий огонь.

Брукмюллер был абсолютно неподвижен.

— Ваша уловка сработала великолепно, герр Брукмюллер. Полиция была сбита с толку, озадачена, пребывала в смятении. Все указывало на то, что убийство Лёвенштайн было совершено какой-то сверхъестественной силой. Полиция была настолько занята странными обстоятельствами смерти фройляйн Лёвенштайн, что почти забыла провести тщательное расследование! И даже когда они начали опрашивать свидетелей, вы оставались в стороне. Вы были уверены, что секрет ваших хитроумных фокусов никогда не будет раскрыт. Вы знали, что никого нельзя осудить за совершение невозможного преступления. Поздравляю вас, герр Брукмюллер, — это был гениальный план.

Колесо застонало, и гондола продолжила подъем. Брукмюллер повернул свою крупную голову.

— Но потом ваша невеста, фройляйн фон Рат, организовала сеанс, во время которого стало очевидно, что герр Уберхорст обладал некой очень важной информацией. И вполне возможно, он собирался поделиться этой информаций с полицией. Может быть, фройляйн Лёвенштайн все ему рассказала? Вдруг он знал, что она была беременна? Может быть, он подозревал — или знал наверняка, — кто был ее любовником? Наверное, эти или подобные вопросы начали тревожить вас. Вскоре вы узнали — хотя я точно не знаю как, — что герр Уберхорст пытался разгадать, каким образом были проделаны фокусы с замками. Если бы он додумался, что этот трюк можно проделать с помощью хирургических щипцов, он мог стать для вас вдвойне опасным. Возможно, вы представили, как состояние фон Рат уплывает из ваших рук. Или как ваше тяжелое мертвое тело болтается на виселице. Какой бы образ ни возник в вашей голове, вы запаниковали. Ранним утром вы вскрыли мастерскую Уберхорста с помощью тех же щипцов и прокрались в его спальню. Я думаю, он спал, когда вы забили его дубинкой до смерти.

Колесо остановилось. Гондола достигла самой верхней точки. Очень странно было ощущать себя висящим на такой высоте. Если выглянуть в окно, то действительно возникало ощущение полета. Внизу загорелось еще больше огней, похожих на волшебную россыпь звезд, что зимой появляется на небе с наступлением темноты: все звезды перемигивались, а в роли созвездий выступали улицы и площади Вены.

— Такой прекрасный город, — проговорил Брукмюллер. — Вы согласны, господин доктор? — Но не успел Либерман ответить, как тот опять заговорил. — Нет, я думаю, вы не согласитесь. Восхищаться Веной… Осмелюсь сказать, что это признание оскорбило бы ваше чувство собственного достоинства. Вы, несомненно, предпочли бы сделать какое-нибудь циничное замечание о недостатках этого города.

Из Пратера высоко в небо взвился фейерверк и там взорвался синими и желтыми звездами.

— Но какая была ставка… — продолжал Брукмюллер. Потом, покачав головой, он повторил: — Какая ставка.

На гондолу налетел порыв ветра, раскачивая ее вперед и назад, как колыбель.

— Вы хотели стать мэром, — озвучил Либерман цель Брукмюллера.

Здоровяк обернулся, по лбу его струился пот.

— У него были неплохие идеи, у этого Люггера, но он постоянно боялся зайти слишком далеко… — Четыре тонны железа, на которых они сидели, снова начали качаться. — Он бы никогда не сделал того, что было нужно.

— Что именно?

— Избавиться от паразитов: журналистов, бунтарей, интеллигентов… Я молился, чтобы у кого-нибудь хватило здравого смысла сделать то, что нужно. Пока не стало слишком поздно.

Они начали спускаться вниз.

— Вена, — снова сказал Брукмюллер. — Бриллиант в короне империи… Но, знаете, он бы там не удержался. Все эти люди… Разные люди. Их слишком много, и они слишком разные. Нужна сильная рука, чтобы защитить честных и достойных людей, когда все это начнет вылезать наружу. Вы верите в судьбу, доктор Либерман?

Молодой доктор покачал головой.

— Я так и думал, — сказал Брукмюллер.

Профессиональная проницательность не покинула Либермана и в этот напряженный момент. Он изучал Брукмюллера так, будто тот был его пациентом. Он видел перед собой человека, который верил, что является в некотором роде избранным; самовлюбленного нарцисса, поверившего в сомнительную философию пангерманизма, в которой безнадежным образом перепутались нити мистицизма, предрассудков и детской наивности. Неудивительно, что он мог с такой легкостью убивать. Такой человек, как он, убьет любого, кто попытается помешать реализации его чудовищных амбиций.

Брукмюллер надул щеки и медленно выдохнул. Затем, взяв себя в руки, он встал и сделал шаг в сторону Либермана.

— Итак, господин доктор, вы вполне можете собой гордиться. Я даже чувствую, что должен вернуть вам комплимент, который вы недавно сделали мне. А почему нет? Думаю, я так и сделаю. Поздравляю, вы провели гениальное расследование. Я могу только предположить, что, когда мы достигнем земли, там будет ждать полиция, чтобы арестовать меня. — Улыбка Брукмюллера была широкой и совершенно серьезной. — А это заставляет меня сомневаться, что вы такой уж умный. Хитрый, коварный, скользкий — да, как и следовало ожидать от представителя вашей национальности. Умный? Вряд ли.

Либерман сделал шаг назад и перешел на другой конец гондолы.

— Вы мне оставили крайне небольшой выбор, герр доктор. Тем не менее я могу попробовать несколько вариантов. Думаю, вы теперь осознаете свою ошибку? — Брукмюллер протянул руку к двери и рывком открыл ее. Влажный воздух немедленно ворвался в кабинку.

— Не прыгайте! — машинально воскликнул Либерман.

Брукмюллер засмеялся.

— Я и не собирался, господин доктор.

Здоровяк двинулся к Либерману, выставив кулаки, как боксер на ринге. Из-за своей крупной комплекции Брукмюллер казался ниже ростом, чем был на самом деле, но сейчас, вблизи, Либерман увидел, насколько высоким был его противник.

Молодому доктору удалось увернуться от первого удара, но бежать было некуда. В следующий раз кулак Брукмюллера задел его голову, и Либерман покачнулся в сторону открытой двери. Гондола раскачивалась, и Брукмюллер пошатнулся и взмахнул в воздухе рукой. Его тяжелая лапа опустилась на плечо доктора, он схватил его покрепче и надавил. Пальцы Брукмюллера впились в плоть Либермана, как зубы ротвейлера. Под одним только весом этой руки ключица Либермана могла треснуть. Молодой доктор беспомощно размахивал в воздухе руками, и Брукмюллер нанес сокрушительный удар. Казалось, что пушечное ядро попало прямо в желудок Либермана и опалило все внутренности. Он не мог дышать, его тошнило. Он все еще стоял, согнувшись пополам, когда следующий удар сбил его с ног, и он оказался в нескольких сантиметрах от двери. Оцепеневший Либерман смог на секунду подняться на ноги, но потом потерял равновесие и упал назад.

Он ухватился за дверной косяк и понял, что свешивается из гондолы, в то время как его ноги пытаются нащупать опору. Он заглянул в головокружительную пропасть.

— Так-то, — закричал Брукмюллер. — Посмотри, куда ты сейчас отправишься!

Брукмюллер ударил ладонью по пальцам правой руки Либермана. Чудовищная боль пронзила его. Страх смерти неожиданно вытеснила менее важная мысль: Либерману вдруг пришло в голову, что этот здоровяк может раздробить ему пальцы, и тогда он никогда больше не сможет играть на фортепиано. Удачный порыв ветра помог ему подтянуться немного вперед. Но тут снова ладонь Брукмюллера, как тяжелый деревянный молот, ударила его по пальцам. На этот раз боль была мимолетной, и рука сразу онемела. Либерман с отстраненной покорностью наблюдал, как его пальцы начали соскальзывать с бортика кабинки.

Брукмюллер поднял руку для последнего удара.

Внезапно раздался громкий хлопок, и задрожали стекла.

Здоровяк удивленно обернулся. На его теле рядом с плечом появился темный кружок. Пятно быстро увеличивалось — из маленькой огнестрельной раны, пузырясь, выливалась кровь. Либерман с трудом забрался обратно в гондолу и навалился на Брукмюллера, который потерял равновесие и, падая назад, схватил Либермана за лацканы пальто.

Либерман видел, что Брукмюллер тащит его за собой. Плечи великана бились о деревянные стены кабины, которые дрожали от ударов его грузного тела. Брукмюллер оперся о стенку и схватил голову Либермана так, что она оказалась на одном уровне с его головой. Либерман попробовал вырваться, но понял, что не может пошевелиться. Брукмюллер держал его с нечеловеческой силой. Глядя вниз на расплывающееся пятно, Либерман сказал:

— Герр Брукмюллер, вы ранены.

Челюсти Брукмюллера начали двигаться, как будто он что-то жевал. Потом, прочистив горло, он плюнул прямо в лицо молодого доктора. Либерман вздрогнул, когда комок кровавой слизи попал ему в лицо и потек по щеке.

— Я знаю, что я ранен, — сказал Брукмюллер. — И не хочу, чтобы меня ранили снова.

Либерман понял, что Брукмюллер пользовался им как щитом.

— Вам не сбежать, герр Брукмюллер.

— Это тебе не сбежать, доктор Жид.

Глубокий бас Брукмюллера отдавался в грудь Либерману. Прежде чем молодой доктор успел ответить, Брукмюллер свободной рукой сжал его горло. Через мгновение Либерман уже не мог дышать. Инстинктивно он пытался оторвать от себя толстые пальцы Брукмюллера, но его правая рука все еще ничего не чувствовала, а пальцы Брукмюллера были скользкими от крови.

Либермана ужаснуло выражение глаз Брукмюллера. Злоба сменилась чем-то еще более мрачным — холодной сосредоточенностью. Брукмюллер походил на ученого, наблюдающего за тем, как подопытное животное испускает дух в сосуде с откачанным воздухом. Казалось, он не просто желает смерти Либерману — он хладнокровно обрекает его на забвение. Когда мир вокруг него уже начал погружаться в темноту, у Либермана в голове раздался тихий голос, который непросто было услышать среди всего этого шума и возни:

«Я не готов умереть».

Эта была самая близкая к молитве мысль из всех, что когда-либо приходили ему в голову. И хотя он не просил высшие силы вмешаться, это утверждение, этот возмущенный и душераздирающий протест все равно был призывом. Мольбой. И, совершенно неожиданно, она помогла.

Серьезный, сосредоточенный взгляд Брукмюллера затуманился. Его веки опустились, потом он с трудом, моргнул, и — о чудо! — Либерман почувствовал, что снова может дышать. Он жадно глотал воздух, втягивал его в свои легкие через сдавленное горло. Хватка Брукмюллера ослабла, а пальцы один за другим отрывались от шеи Либермана.

Пальто здоровяка пропиталось кровью. Он моргнул еще раз, но на этот раз его веки дольше оставались закрытыми. Потом он покачнулся и завалился набок.

Либерман облокотился о стену гондолы и попытался восстановить дыхание. Выглянув в окно, он вдруг увидел странное зрелище: земля как будто поднималась навстречу гондоле. Он бросил взгляд на Брукмюллера, чье лежащее навзничь тело напоминало спящего великана.

Опершись о пол левой рукой, Брукмюллер приподнялся и схватился за плечо. Кровь хлестала между его большими белыми пальцами. Открыв рот, он дышал тяжело, как бульдог, который хочет пить.

Ветер свистел сквозь разбитое окно. В следующей гондоле скромно одетый буржуа, — очевидно, полицейский стрелок — держал наготове револьвер, чтобы выстрелить во второй раз, если будет необходимо.

Брукмюллер пошевелился и сразу сморщился от боли.

— Если вы встанете, — сказал Либерман, — у меня есть основания полагать, что в вас выстрелят еще раз. Я настоятельно вам рекомендую оставаться там, где вы находитесь.

Брукмюллер закрыл глаза и упал на покрытый осколками разбитого стекла пол гондолы.

— Давайте… — Либерман сделал паузу. — Давайте я перевяжу вам рану, герр Брукмюллер. Вы потеряли очень много крови.

Здоровяк попытался открыть глаза.

— Не приближайся ко мне… ты, грязный…

Не успел он договорить оскорбление, как веки его дрогнули и он потерял сознание.

Либерман склонился над Брукмюллером и сделал все, что мог, чтобы остановить поток крови. Но его правая рука по-прежнему ничего не чувствовала, а Брукмюллер лежал в неудобном положении. Он зажал рану изо всех сил. Здоровяк еще дышал, но дыхание его становилось все более поверхностным и затрудненным. Грудь и живот почти не поднимались.

Воздух наполнил хор металлических голосов — это сумасшедшее движение гигантского колеса закончилось. Гондола вернулась на землю.

Дверь распахнулась, и в кабину вошел Райнхард.

Либерман оторвал взгляд от своего пациента и посмотрел на него.

— Думаю, выживет, — тихо сказал он.

 

86

Сегодня они исполняли медленные песни. Правая рука Либермана уже не так болела, но пальцы были все еще распухшие и плохо двигались. Он не чувствовал себя готовым играть что-то в темпе быстрее, чем аллегро модерато. В результате их хорошее настроение не соответствовало тому, что они играли: вместо вечера беззаботного Лендлера и популярных песен у них получилась подборка из задумчивых баллад и задушевных мелодий. Однако, извлекая из Бёзендорфера печальные звуки, Либерман понял, что этот прощальный концерт сейчас был в самый раз. В конце концов, были совершены убийства, и их расследование успешно завершилось.

Сыграв несколько величественных произведений Бетховена, они решили закончить «Шарманщиком» из цикла «Зимний путь» Шуберта. Фортепиано там звучало так редко и так умеренно, что Либерман без труда сыграл свою партию. Голые квинты, извлекаемые левой рукой, имитировали гудение, а из-под правой руки выходила грустная, безрадостная мелодия. Это была страшная музыка, застывшая и не выражавшая ни малейшей эмоции. Даже то, что на странице было мало нот, символизировало открытую, пустую белизну холодного зимнего ландшафта.

Голос Райнхарда был благозвучным и размеренным — он выводил каждую ноту очень чисто, почти без какой-либо вибрации.

— Вот стоит шарманщик грустно за селом…

Оцепенев от страданий, рассказчик Шуберта медленно продолжает.

— Хочешь, будем вместе горе мы терпеть?

Когда отзвучал последний аккорд, обещая вернуть холод и забвение, Либерман оторвал руки от клавиш. Он благоговейно закрыл крышку фортепиано, при этом сустейн педаль застонала, и эхо растворилось в безбрежном пространстве ледяной пустыни.

— Итак, Макс, — сказал Райнхард, — это было совсем неплохо, учитывая обстоятельства. Ты играл очень хорошо.

— Спасибо, — сказал Либерман, подняв правую руку и потерев пальцы друг о друга довольно быстрым и резким движением. — Еще неделя-другая, и я буду готов к «Лесному царю».

Райнхард рассмеялся и хлопнул своего друга по спине.

— Ты, может быть, и будешь готов, Макс, но насчет себя я не уверен.

И они сразу прошли в курительную комнату, где между кожаными креслами появился новый столик — пустой деревянный куб, верхняя грань которого представляла собой квадрат из полированной слоновой кости.

Райнхард заинтересованно изучал новое приобретение, наклоняя голову то вправо, то влево.

— Тебе это не нравится, да? — спросил Либерман.

— Он дорого тебе обошелся?

— Да. Он из мастерской Мозера.

— Кого?

— Коломана Мозера.

— Нет, по-моему, я о таком ничего не слышал.

— Не важно. Невзирая на его эстетические качества, уверяю тебя, он будет служить нам так же хорошо, как старый. — Либерман показал на коньяк и сигары.

Двое мужчин сели — Райнхард справа, Либерман слева и как обычно молча уставились на тлеющие в камине угольки, дымя сигарами и попивая коньяк. Наконец Либерман пошевелился и сказал немного робко:

— Полагаю, ты ждешь подробного объяснения?

— Да.

— Итак, должен признать, Оскар, что ты выказал чудеса сдержанности сегодня вечером. Человек с более слабой силой воли стал бы уговаривать пожертвовать некоторыми из наших музыкальных радостей.

— Верно. Но, проявив такое выдающееся самообладание, я должен тебя предупредить, что все твои дальнейшие увертки будут испытывать нашу дружбу на прочность.

— Конечно, я понимаю, Оскар, — улыбаясь, сказал Либерман. — Прости меня.

Молодой доктор повернулся к своему другу.

— Знаешь, большую часть я тебе уже рассказал.

— Надеюсь, — сказал Райнхард со справедливым негодованием в голосе. — Тем не менее мне интересно, как все это сошлось — в твоей голове, я имею в виду.

— Очень хорошо, — сказал Либерман, быстрыми чмокающими движениями губ раскуривая сигару, чтобы она не потухла, выпустив при этом большие клубы едкого дыма. — С радостью удовлетворю твое любопытство. Но сначала я должен сделать признание. Тайну загадочной раны фройляйн Лёвенштайн разгадал не я, а мисс Лидгейт.

— Эта почитательница микроскопа?

— Тем не менее ее способности простираются гораздо дальше нестандартного применения оптических приборов: она поступила в университет и осенью начнет учиться там на врача.

— Но она…

— Женщина — это очевидно. Университет недавно немного изменил свою политику приема студентов. — На лице Райнхарда появилось понимающее, но слегка растерянное выражение. Для одного вечера ему вполне было достаточно одной модной тенденции — кубического столика Либермана. — Это совершенно уникальная женщина, Оскар, она наделена выдающимися интеллектуальными способностями. Я просто описал ей обстоятельства преступления, и через несколько дней у нее уже был ответ, оказавшийся совершенно верным: единственное решение — это пуля из мяса. Ее склонность к логическому мышлению так сильна, что ей даже в голову не пришло отвлекаться на какие-то рассуждения о сверхъестественных силах. Как только мисс Лидгейт объяснила мне, как был проделан фокус с исчезнувшей пулей, на меня снизошло… откровение, по-другому не назовешь! Я вспомнил, что Брукмюллер когда-то работал мясником в провинции. Еще я вспомнил, что видел его в филармонии с мэром Люггером, которого всегда поддерживали мясники и пекари. И тогда меня осенило, что далекое прошлое Брукмюллера, возможно, имеет гораздо большее значение, чем кто-либо из нас мог предположить, и касается нашего дела даже не с одной, а с нескольких сторон. Брукмюллер, благодаря своей предыдущей профессии, хорошо разбирается в свойствах мяса, так же как я, будучи психиатром, хорошо разбираюсь в свойствах человеческого сознания. Кто, как не мясник, мог разглядеть баллистические возможности в собственном ужине!

— Невероятно, — сказал Райнхард, — но…

— Да, это очень просто, — сказал Либерман. — Совершенно согласен.

Они оба одновременно подняли стаканы.

— Продолжай… — потребовал Райнхард, которому не терпелось услышать, что было дальше.

— Конечно, — сказал Либерман, — как только я понял, что скорее всего убийцей является Брукмюллер, все другие сведения о нем стали приобретать новый смысл. Например, его производство медицинских инструментов. Помнишь, как мисс Лидгейт рассматривала под микроскопом ключи от квартиры Шарлотты Лёвенштайн и заметила на них странные царапины? Она предположила, что, для того чтобы повернуть их в замке, использовали какой-то инструмент. — Либерман глотнул коньяка и покачал головой. — Если бы я был хирургом, Оскар, думаю, я сразу связал бы Брукмюллера с этим преступлением. И хотя мисс Лидгейт сделала вывод о применении какого-то специального инструмента, я просто не подумал о щипцах. Я продолжал думать о замках и слесарях… Но когда мисс Лидгейт сказала, что пуля могла быть сделана из мяса, и я вспомнил, что герр Брукмюллер был мясником, значение его сегодняшней профессии сразу стало очевидным. Вооружившись микроскопом, я отправился в хирургическое отделение нашей больницы, где обнаружил, что отметины на ключах фройляйн Лёвенштайн полностью совпадали с выступами на захватывающих частях щипцов, произведенных компанией «Брукмюллер и K°». Естественно, потом мы обнаружили такие же отметины на ключе от мастерской Уберхорста.

— Почему ты не осмотрел и этот ключ, перед тем как предлагать встречу с Брукмюллером?

— В этом не было необходимости, да и времени оставалось очень мало. Была опасность, что фон Булов сможет вырвать признание у Хёльдерлина, а это значительно осложнило бы дело. Когда я попробовал закрыть дверь своей квартиры с помощью щипцов Брукмюллера, оказалось, что это не так просто. Чтобы таким образом повернуть ключ, нужна огромная сила — сила, которая, очевидно, есть у Брукмюллера, учитывая его необыкновенно твердое рукопожатие (я имел удовольствие пожать ему руку в тот вечер, когда проводился сеанс) и глубину ран Уберхорста.

— Верно, — сказал Райнхард и вздрогнул, вспомнив картину той бойни. — Полагаю, ты также прошелся по антикварным магазинам?

— На Видлингер-штрассе есть только несколько магазинов, продающих египетские раритеты, которые сейчас, кажется, не очень популярны. Вскоре я выяснил, что египетская статуэтка с раздвоенным хвостом была продана в марте крупному мужчине с очень крепким рукопожатием.

— Таким образом, — сказал Райнхард, — в нашем распоряжении на тот момент была очень хорошая улика. Почему же тогда… почему, черт побери, ты настоял на встрече с Брукмюллером?

— Очень хорошая улика, говоришь? Неужели? Кто угодно мог купить щипцы компании «Брукмюллер и K°», и он не единственный крупный мужчина в Вене!

— Верно…

— Брукмюллер очень богат, у него хорошие связи и он как-никак приятель самого мэра. К сожалению, не могу поручиться, что наше правосудие при подобных обстоятельствах всегда выносит справедливый приговор. Мы собрали против него улики, достаточные, чтобы обвинить его, но недостаточные, чтобы вынести ему приговор.

— Хорошо, но почему колесо обозрения? Ты сказал Брюгелю, что должен остаться наедине с Брукмюллером, чтобы получить от него признание. Но в Вене много уединенных мест. Я подозреваю, что ты что-то скрываешь, Макс.

Либерман стряхнул пепел с кончика сигары.

— Мне нужно было обязательно встретиться с Брукмюллером на колесе обозрения, потому что оно особым образом влияет на сознание людей.

— В самом деле?

— Ты был там в последнее время?

— Нет, но в прошлом году я водил на него Митци.

— Тебе не показалось, что этот полет… нереален.

— Конечно, это необычно, когда тебя поднимают на такую высоту.

— Точно. При этом пассажир отстраняется от повседневности и парит там, где раньше только птицы могли летать. А теперь подумай, Оскар, когда еще человек может испытывать подобные ощущения?

— Ну, не знаю, может ли быть что-то подобное. Думаю, такого нет…

Либерман перебил его:

— Ты уверен?

— Да, абсолютно.

Либерман покрутил коньяк в стакане и вдохнул его аромат.

— А во сне?

Райнхард подкрутил усы и нахмурился.

— Не похоже ли это на полет во сне? — настаивал Либерман.

— Да, — ответил Райнхард. — Сейчас, когда ты это сказал, мне кажется, что в этих двух ощущениях и правда есть что-то общее.

— Вот видишь… Я считаю, Оскар, что поездка на колесе обозрения размывает границу между реальным и нереальным миром — сознательная и бессознательная части мозга приближаются друг к другу.

— И это значит?..

— Ты прочитал книгу, которую я тебе дал?

— О снах? Знаешь, я начал, но…

— Не важно, — сказал Либерман. — В мире снов наши комплексы выходят наружу. Во снах часто тем или иным образом выражаются запретные желания. Даже самые преданные мужья видят во сне тайные любовные свидания. — Райнхард поерзал на стуле. Он выглядел немного смущенным. — Когда Брукмюллер узнал, что я выяснил, как он совершил убийства, и понял его мотивы, у него возникло только одно желание: убить своего врага, врага, который (по крайней мере, для него) олицетворял все его подсознательные предрассудки. Все политические амбиции Брукмюллера рухнули, и в атмосфере колеса обозрения, похожей на сон, это его запретное желание легко нашло свое выражение. Он попытался убить меня — и таким образом сознался в совершении этих преступлений.

— Получается, ты не планировал получить от него словесное признание. Ты с самого начала собирался спровоцировать Брукмюллера!

Райнхард немного повысил голос.

— Теперь ты понимаешь, Оскар, почему я не мог быть с тобой абсолютно откровенен? Брюгель никогда не признал бы психологическое объяснение достаточным для проведения подобной операции…

— И я бы не признал, особенно если бы я знал все подробности твоих рассуждений! — Райнхард покачал головой. — Ты хоть понимаешь, что полицейский стрелок получил инструкции в самый последний момент? Об этом чуть не забыли.

Да, — сказал Либерман, — мне чрезвычайно повезло иметь в твоем лице такого заботливого друга, и я должен не только извиниться перед тобой, но и признать, что я перед тобой в большом долгу.

— Я не могу поверить, что ты не сказал мне!

— Это было совершенно необходимо.

— Провоцировать его, зная, что он, возможно, попытается убить тебя!

— У меня не было другого выхода. Я надеялся, что к тому времени, когда Брукмюллер поддастся на мои провокации, колесо уже совершит полный круг и наша гондола будет недалеко от земли. Я подумал, что тогда я буду в относительной безопасности…

— В относительной безопасности! Не могу поверить, что ты не сказал мне!

— Ну, если честно, Оскар я до сих пор не могу поверить, что ты не сказал мне, что тот устроенный тобой сеанс был ненастоящим!

— Это другое дело.

— Неужели?

Райнхард что-то пробормотал себе под нос, стараясь сохранить сердитое выражение лица, которое тем не менее постепенно и неохотно смягчалось.

— Ну ладно… — пробормотал он. — Все закончилось хорошо, и так приятно было наконец утереть нос этому фон Булову!

Они оба посмотрели друг на друга и одновременно расхохотались.

Еще несколько часов они смаковали свой триумф. Вся комната наполнилась сигарным дымом, а огонь в камине давно погас. Когда Либерман разлил остатки коньяка, Райнхард сказал, что судьба Шарлотты Лёвенштайн должна обязательно послужить уроком для людей вроде нее. Но вместо того чтобы согласиться, Либерман не стал почему-то осуждать мертвую женщину, а наоборот, принялся ее защищать.

— Несомненно, фройляйн Лёвенштайн была роковой женщиной — сиреной, достойной занять место среди героинь любовных романов. Но я не могу осуждать ее, Оскар. В наше время в Вене существует немного возможностей для умных и сильных женщин как-то устроиться. Большинство из них отказываются от своих амбиций и погружаются в семейные заботы и воспитание детей. Некоторые, наоборот, бунтуют, и тогда их считают ненормальными. Шарлотте Лёвенштайн можно только посочувствовать. В конце концов, она всего лишь пыталась защитить себя.

Райнхард не всегда разделял либеральные взгляды своего друга, но его рассуждения заставили его задуматься о будущем, в котором будут жить его дочери. Он слегка смягчился. Он надеялся, что Терезе и Митци не придется из-за отсутствия выбора мириться с какой-нибудь печальной участью. Райнхард допил коньяк и с трудом вытащил часы из маленького жилетного кармана.

— Боже мой, Макс, уже почти одиннадцать. Мне пора домой.

Райнхард на секунду задержался в дверях и посмотрел на своего друга. Его глаза смеялись и излучали дружелюбие.

— Ты молодец, Макс, — тихо сказал он. Либерман не ответил, просто сильнее сжал его руку в своей.

 

87

Мисс Лидгейт взяла карточку и вслух прочитала:

«Мисс Амелии Лидгейт с сердечной благодарностью за помощь, оказанную венской полиции. Пожалуйста, примите этот скромный подарок в знак нашей признательности. Искренне ваш, инспектор Оскар Райнхард».

Либерман сидел за складным столиком и легонько постукивал по большому ящику из красного дерева.

— Это мне? — спросила она, в ее голосе слышалась растерянность.

— Да, — ответил Либерман.

Мисс Лидгейт открыла замки и подняла крышку. Свет отразился от металлического предмета, лежавшего в ящике, и залил ее лицо мягким золотистым сиянием. Она не охнула и не улыбнулась. Ее единственной видимой реакцией был слегка нахмуренный лоб. Но Либерман не чувствовал себя задетым. Он знал, что за сдержанностью молодой англичанки скрывались глубокие и искренние чувства.

— Спасибо, — прошептала она.

Внутри, в складках синего бархата, лежал большой медный микроскоп.

— Это работа Эдуарда Месстлера с Фрерих-штрассе в Берлине. На корпусе стоит автограф мастера, вот здесь. — Либерман показал на подпись. — Думаю, этот прибор более мощный, чем тот, которым вы пользуетесь сейчас, и линзы здесь лучше. При различной степени увеличения искажение будет меньше.

Амелия Лидгейт вытащила микроскоп из коробки почти с такой же нежностью, с какой мать взяла бы на руки ребенка. Прибор был очень тяжелым, однако она держала его на весу и с восхищением рассматривала со всех сторон. Медь торжествующе блестела.

— Пожалуйста, поблагодарите от меня инспектора Райнхарда — я, право, не заслужила такого подарка, — произнесла молодая женщина ровным голосом.

— Нет, вы заслужили его, мисс Лидгейт! — воскликнул Либерман. — Без вашей помощи убийство Лёвенштайн так и осталось бы нераскрытым.

Амелия Лидгейт осторожно положила микроскоп на стол. Потом села и сказала:

— Не могли бы вы рассказать мне об этом деле поподробнее, доктор Либерман? Я читала в «Цайтунг», что «Леопольдштадский демон» схвачен, но в этой статье было очень мало подробностей.

— С удовольствием, — сказал Либерман и начал подробное повествование о ходе расследования, начиная с того, как Райнхард показал ему записку фройляйн Лёвенштайн до своей недавней встречи с Брукмюллером на колесе обозрения. Когда он стал рассказывать, как он повис на чертовом колесе, зацепившись за край гондолы, и его пальцы начали соскальзывать, мисс Лидгейт протянула руку через стол и дотронулась до его рукава. Это прикосновение было таким коротким и неожиданным, что могло остаться незамеченным. Однако это простое выражение заботы произвело большое впечатление на Либермана. Он почувствовал, что его мысли стали похожи на капельки росы, застрявшие в паутине. Ему казалось, что он вдруг стал очень легким, воздушным и бестелесным.

— Вы очень смелый человек, доктор Либерман, — сказала мисс Лидгейт. Было очевидно, что этот ее жест был бессознательным — она явно сделала это искренне и ничуть не смутилась.

Либерман, прочистив горло, стал ей возражать и постепенно пришел в себя настолько, что смог закончить рассказ.

— Очень странно, доктор Либерман, что эти два убийства такие разные: одно тщательно продуманное и совершенное с большой хитростью и фантазией, а другое грубое и поразительно жестокое.

— Вполне возможно, — сказал Либерман, — что это была часть плана Брукмюллера. Может быть, он надеялся, что полиция подумает, что их совершили два разных человека и эти убийства не связаны между собой. Но, если честно, я так не думаю. Страх — это одна из самых важных эмоций человека. Он срывает всю хитроумную маскировку и возвращает человека к его истинной сущности. Брукмюллер боялся разоблачения, и, под влиянием паники, его настоящая, грубая и жестокая, натура легко вырвалась на свободу.

Похоже, мисс Лидгейт заинтересовала логика поведения Брукмюллера, и она попросила Либермана составить его краткий психологический портрет.

— Он хотел стать мэром Вены, но я подозреваю, что его амбиции шли еще дальше. Когда он разоткровенничался со мной на колесе обозрения, он заговорил о том, что империя разваливается, что ей необходима сильная рука. Я думаю, что он считал себя своего рода мессией. У немцев есть множество легенд и мифов, в которых наполовину сказочный герой всегда появляется, чтобы возвестить о приходе новой эры. Во время обыска в квартире Брукмюллера полиция обнаружила его гороскоп с комментариями, говорившими, что его рождение является не совсем обыкновенным. Фройляйн Лёвенштайн и господину Уберхорсту не повезло, потому что они оказались на его пути.

— И то же самое чуть было не случилось с вами, — многозначительно сказала мисс Лидгейт.

Либерман улыбнулся.

— Да, — ответил он. — Мне повезло, что я остался жив.

Взглянув на часы, Либерман понял, что он находится здесь уже на несколько часов дольше, чем планировал. Вечер перешел в ночь, и ему уже неприлично было оставаться наедине с мисс Лидгейт. Он встал, собираясь уходить. Амелия еще раз попросила его поблагодарить инспектора Райнхарда за подарок и проводила Либермана до двери. Они спускались по темной лестнице. Шуршание ее юбок позади него казалось чувственной музыкой — дразнящей и не дававшей ему покоя.

Либерман не стал искать экипаж. Ему хотелось пройтись пешком. Проходя мимо Йозефинума, он остановился полюбоваться на статую Гигиены. Высокая и недоступная, вечно кормящая огромного змея, спиралью завернувшегося вокруг ее руки, богиня смотрела на молодого доктора сверху вниз с царственным равнодушием.

Постепенно приходя в себя под действием прохладного ночного воздуха, Либерман прошел через Альзергрунд и спустился по Бергассе к Дунайскому каналу. Там он некоторое время стоял, пристально вглядываясь в темную воду, и в одиночестве наслаждался сигарой.

Придя домой, он все еще чувствовал какое-то беспокойство и уже собрался сыграть что-нибудь из Баха — что-нибудь простое, вроде двух- или трехголосной инвенции, — но потом вспомнил, что уже ночь. Музыку в Вене любили так сильно, что пришлось даже издать специальный указ, запрещающий играть на музыкальных инструментах после одиннадцати часов вечера. Ему надо было чем-то занять свой мозг.

От фортепиано Либерман перешел к письменному столу и включил электрическую настольную лампу. Вытащив несколько листков бумаги из нижнего ящика, он сел, заправил ручку чернилами и начал писать:

«В тот день была сильная буря. Я хорошо это помню, потому что мой отец, Мендель Либерман, предложил встретиться за чашкой кофе в „Империале“. У меня было сильное подозрение, что он что-то задумал…»