66

Хаусман начал задыхаться. Фон Булов ходил быстрее, чем большинство людей бегает.

— О чем вы подумали, когда впервые вошли в комнату?

— Я подумал, что это самоубийство, господин инспектор. Эта записка на столе…

— Да, записка. Я читал отчет Райнхарда. Он советовался с тем доктором, как его зовут?

— Либерман, господин инспектор. — Хаусман еще не пришел в себя от того, как они стремительно покинули полицейский участок. — Не стоило ли нам подождать подольше инспектора Райнхарда?

— Нет, он опоздал.

— Обычно он очень пунктуален, господин инспектор.

— Что ж, а сегодня он опоздал, Хаусман. Если инспектор Райнхард решил именно сегодня неторопливо насладиться своим утренним туалетом, то это его дело. А у меня много работы. Он еврей, не так ли?

— Простите, господин инспектор?

— Либерман, он еврей?

— Думаю, да.

— Но вы не уверены?

— Ну, я…

— Ладно, неважно. Он — Либерман — сделал вывод, что она была беременна из-за помарки в записке. Что вы об этом думаете, Хаусман?

— Очень проницательно.

— Или совпадение?

— Он оказался прав, господин инспектор.

— Вы с ним знакомы?

— Не очень хорошо, но он часто помогал инспектору Райнхарду.

— Что он за человек?

— Приятный… умный.

— Ему можно верить?

— Насколько я знаю, да.

Мимо с грохотом проехал омнибус, и фон Булов повысил голос:

— Я думаю, он последователь Зигмунда Фрейда.

— Кого?

— Это профессор-еврей. Я не уверен, что его принципы, его теорию психоанализа можно так спокойно применять ко всем другим национальностям.

— Понимаю, господин инспектор, — сказал Хаусман, не глядя на собеседника. Фон Булов пошел еще быстрее.

— Дверь была заперта изнутри?

— Да, господин инспектор.

— Вы тщательно осмотрели комнату?

— Не сразу. Но через некоторое время я все проверил, господин инспектор — и ничего не нашел.

— Вы тщательно искали?

— Все половицы были на месте. За полками не было тайников. И каминная труба чересчур узка — через нее не пролезть.

— А вы присутствовали при осмотре места преступления?

— Да, господин инспектор. Вместе с инспектором Райнхардом и констеблями Вундом, Раффом и Венграфом. И еще…

— Что?

— Японская шкатулка. Никто не мог закрыть ее изнутри.

— Поэтому это был демон, да?

Впервые Хаусман позволил себе улыбнуться.

— Нет, господин инспектор. Но поскольку мы не смогли найти другого объяснения, могло быть и так.

— Действительно.

— Господин инспектор, — Хаусман показал на дом на противоположной стороне улицы. — Это кафе «Цильбергельд». Горничная, Роза Зухер, заходила сюда перед тем, как идти на Гроссе-Сперлгассе.

Фон Булов кивнул.

Когда они дошли до здания, в котором находилась квартира фройляйн Лёвенштайн, фон Булов остановился и осмотрел площадь.

Прилавки пустовали, а навесы трепал легкий ветерок. Окружающие площадь дома были довольно большие, некоторые высотой в шесть этажей. Они были покрашены в яркие цвета — оранжевый, желтый, ярко-зеленый и розовый. Тем не менее все это производило впечатление не веселья, а разрухи. Здания потеряли свой нарядный вид из-за покрывающего их слоя грязи.

Фон Булов покачал головой с очевидным отвращением, толкнул дверь дома и вошел в мрачный коридор первого этажа.

— Внутренний двор там, господин инспектор, — сказал Хаусман, показывая вперед.

— Комната, в которой ее нашли, выходила окнами в этот двор?

— Нет, на переулок позади дома.

— Тогда я позже на него посмотрю. Давайте сначала пройдем в квартиру.

— Сюда, господин инспектор.

Они начали подниматься по узкой винтовой лестнице.

— Кто здесь еще живет?

— Квартиры на втором и третьем этажах пусты — хозяин делает там ремонт. На первом этаже живет семья Зухеров.

— В документах о них ничего не было.

— Герр Зухер слепой. Его жена работает в магазине.

— Тем не менее Райнхард должен был записать эту информацию.

Они поднялись на самый верх, и Хаусман резко остановился. У двери Шарлотты Лёвенштайн лежали две вещи. Первая — это букет завядших цветов, а вторая — небольшой сверток. Хаусман медленно приблизился и присел на корточки у двери. Он раздвинул спутанные стебли, сморщенная головка цветка с сухими лепестками упала на пол и покатилась по потрескавшимся плиткам.

— Карточки нет, — тихо сказал он. Затем, подняв сверток, он передал его фон Булову.

— Это адресовано фройляйн Лёвенштайн.

Инспектор разорвал веревку и, развернув жесткую бумагу, высвободил плоскую картонную коробку и осторожно ее открыл. Внутри лежала стопка фотографий. На первой была очень красивая женщина, сидящая за столиком кафе. На ней был головной убор в виде чалмы, украшенный цветами, и элегантное белое платье. Мужчина средних лет сидел напротив нее — он наклонился вперед и держал ее руку в своей.

Фон Булов быстро просмотрел всю пачку.

На всех снимках было одно и то же место, и фотографии были не лучшего качества; на одной изображение совсем расплылось. На ней мужчина подносил руку женщины к своим губам. От ее движущейся руки остался след, похожий на свисающий широкий рукав полупрозрачного платья.

Хаусман встал, и фон Булов передал ему снимки.

— Конечно, я понял, кто эта женщина, — сказал фон Булов. — Но мужчина? Вы знаете его?

— Да, — сказал Хаусман. — Да, знаю.

 

67

Скорее случайно, чем намеренно, Либерман пошел по Виблингер-штрассе. Профессор Фрейд был абсолютно прав. Очевидно, именно сюда нужно было идти тому, кто хотел купить что-то из антиквариата. Либерман рассматривал предметы в витринах и старался почувствовать в себе хоть какую-то заинтересованность в том, что он видел. Но ему было все равно. Трудно было отличить настоящий антиквариат от обычного куска камня. Насмотревшись на бронзу, фарфор, филигрань и роскошные ткани, он стал мечтать о простых линиях строгой геометрии блестящих полированных поверхностях современного интерьера.

Окно витрины, которую он рассматривал, давно не мыли, а на уровне глаз с другой стороны был приклеен мятый кусок газеты «Нойе фрайе прессе». Буквы выцвели, а желтая бумага потрескалась. Но все равно Либерман смог понять, о чем статья: это был отчет о находках британской археологической экспедиции на острове Крит в Эгейском море.

Среди тусклого серебра, треснувших ваз и медных чаш, поверхность которых была мутной из-за патины, его внимание привлекли две маленькие египетские статуэтки — стервятник и человек с головой сокола. Последняя немного походила на фигурку бога Сета, найденную в японской шкатулке фройляйн Лёвенштайн.

«Почему бы и нет? — подумал он. — Что плохого в том, что я задам несколько вопросов?»

Либерман открыл дверь. Однако его приветствовал не хозяин магазинчика, а пронзительно кричащая и бьющая крыльями птица майна говорящий скворец. На поднятой руке видавшей виды статуи Афродиты висела клетка из бамбука, угольно-черный обитатель которой кричал визгливым фальцетом: «Красивые вещи, красивые вещи». Рядом с птицей стояло плетеное кресло с навесом, в котором уютно, как моллюск в раковине, расположился сморщенный старик. На нем была марокканская феска, а ноги укрывало тяжелое клетчатое одеяло. Седые волосы торчали из-под фески, а в длинной заостренной книзу бороде проглядывали цветные пряди — светло-коричневые и бежевые. Он крепко спал, и ни звонок, ни птица не разбудили его. Либерман заметил, что трубка старика лежала на полу. Он прошел на цыпочках по загроможденному помещению, поднял трубку и осторожно положил старику на колени.

В матине было невыносимо жарко и душно. За статуей Афродиты находилась большая печь, от которой исходило тепло.

Либерман огляделся. Комната была похожа на необычный склад, в котором разный хлам лежал вперемешку с древними сокровищами. Среди обветшалых стульев, старых штор, рам для картин и серебра находились вещи, которые явно были настоящим антиквариатом. Либерман нагнулся, чтобы рассмотреть глиняную греческую амфору, украшенную какой-то грубой фигуркой с крыльями. На горлышке висела бирка, на которой коричневыми чернилами было написано: «Классический период, 20 крон». Рядом располагался сфинкс. Черты лица статуи почти стерлись, но поза была очень решительная — он сидел на задних лапах и смотрел вперед. На бирке значилось, что эта статуэтка из Италии, но цены не было.

Либерман взял сфинкса в руки и вспомнил о его собратьях в садах Бельведера.

— Красивые вещи… красивые вещи.

Именно туда они всегда ходили. Сначала он сопровождал обеих сестер, но потом Кларе разрешили ходить одной, без Рахель. Герр Вайс был не против. Да и с чего бы? Они все ему доверяли. Сколько раз он и Клара прошли по этим садам! Один раз она захотела потрогать голову каждого сфинкса.

Он всегда с нетерпением ждал встреч с ней — ее смех, бесконечная болтовня, озорные реплики. Ему нравилось, как она одевалась, так изысканно и так тщательно подбирая цвета. Его завораживал даже ее разрез глаз, соблазнительные губы, улыбка. Это была его Клара. Однако что-то изменилось. Он не чувствовал того, что должен был…

— Красивые вещи, красивые вещи.

Либерман снова поставил сфинкса на пол.

— Этот сфинкс стоит по меньшей мере восемьдесят крон. Но я отдам его вам за тридцать.

Либерман очень надеялся, что это сказала не птица майна, но не был абсолютно в этом уверен — голос был такой же пронзительный. Он выпрямился и обернулся.

Глаза старика были открыты и загадочно мерцали.

— Добрый день, — сказал Либерман.

Старик поприветствовал его, подняв трубку. Потом, повернувшись к птице, он крикнул:

— Джакомо, ах ты проказник!

Птица пронзительно взвизгнула и принялась чистить перья.

Либерман шагнул вперед.

— Это все настоящий антиквариат?

— Настоящий? Конечно, все вещи настоящие, — начал старик своим визгливым голосом. — Римские, этрусские, персидские, греческие, египетские… Такого выбора вы нигде не найдете, даже в Париже! Даже в Лондоне!

— Не могли бы вы мне помочь? Я хочу найти одну вещь, которую, возможно, купили у вас.

— Какую вещь?

— Египетскую статуэтку примерно такого размера. — Либерман показал руками. — Изображение бога Сета.

Старик вынырнул из-под тента кресла.

— Подойдите ближе. — Он поманил его узловатым пальцем.

Либерман шагнул вперед. Старик, прищурившись, смотрел на него.

— Сет? Зачем он вам нужен, а?

— Для моего друга, коллекционера.

— Я дам вам совет, — произнес старик. — Пусть ваш друг сам ищет себе Сета…

— Почему?

— Потому что тот, кто его ищет, обычно находит.

В словах старика было что-то зловещее. Какая-то значительность, которая — несмотря на его нелепую внешность — заставляла насторожиться.

— Что вы имеете в виду?

Но старик не ответил. Он причмокнул губами, закрыл глаза и снова откинулся в кресле. Казалось, он снова заснул и начал тихо бормотать во сне:

— Склон горы… покрытый кустами и дикими фруктовыми деревьями. Я скакал одиннадцать часов. Они сказали, что расстояние равняется девяти фарсахам, но там было больше, говорю вам, намного больше. Под одним из кустов лежал мертвый волк. Дорога была почти непроходимая — скользкая глина, камнепад, — но я добрался до вершины — до перевала Мука. Я пошел вдоль ручья… к ущелью Занджиран — узкой теснине между двумя крутыми скалами… здесь часто нападают разбойники…

— Хватит, отец, хватит! — Из-за ширмы в глубине магазина вышел полный мужчина среднего возраста в тесном костюме. Он сразу направился к дремлющему рассказчику и поправил одеяло. — В самом деле, отец, тебя нельзя оставить даже на пять минут.

Он взял трубку и вместо нее положил на колени старику тарелку с колбасой и кислой капустой. Посмотрев на Либермана, мужчина сказал:

— Извините, через секунду я буду в вашем распоряжении.

Потом он обратился к отцу:

— Сколько раз я говорил тебе: когда приходят посетители, проси их подождать. Твой вздор никому не интересен.

Старик открыл глаза, взял вилку и проткнул ею кусок колбасы.

— Добрый день, — сказал хозяин, щелкнув каблуками. — Меня зовут Райтлингер, Адольф Райтлингер. Чем могу помочь вам?

— Я пытаюсь найти египетскую статуэтку, маленькое изображение бога Сета. Я думал, нет ли у вас такой… — пробормотал Либерман.

Герр Райтлингер немного помолчал.

— Сет, говорите?

— Бог бурь, мой мальчик, бог хаоса, — выкрикнул старик.

— Хватит, отец! — сказал герр Райтлингер.

— Красивые вещи, — прокричала птица.

— Нет, — продолжал герр Райтлингер. — По-моему, у нас такой статуэтки не было. Но посмотрите, что я вам покажу… — Герр Райтлингер достал с полки и протянул Либерману маленькую бронзовую фигурку идущего человека. — Амон-Ра в человеческом обличии. Поздний период, возможно, седьмой век до нашей эры. Согласитесь, эта вещица очаровательна. Обратите внимание, как четко отлиты все детали.

Либерман повертел фигурку в руках и шепотом спросил у Райтлингера:

— А о чем говорил ваш отец — горы, ущелья?

— Он много путешествовал, когда был моложе. — Райтлингер сделал в воздухе движение пальцем, будто что-то помешивая. — А сейчас у него в голове все перепуталось.

Либерман отдал бронзовую статуэтку Райтлингеру.

— Несомненно, это прелестная вещица, но не совсем то, что я ищу. До свидания.

Старик, его сын и птица молча смотрели, как Либерман уходил.

 

68

Тяжелые рельефные обои, толстые красные шторы и полированный пол из черного дерева гостиной Шеллингов создавали угнетающую атмосферу. Даже декоративные серебряные тарелки с гравировкой, висевшие по обе стороны от зеркала в позолоченной раме в стиле «бидермейер», казались мрачными и тусклыми: большие серо-зелёные диски скорее поглощали, чем отражали слабый солнечный свет.

Беатриса Шеллинг сидела у торшера и вышивала имя «Адель» на лоскутном одеяле. Хотя это занятие должно было успокаивать, скорость, с которой она орудовала иглой, говорила о некотором напряжении. Ее губы были сжаты, а лоб рассекали глубокие морщины. Она сидела так уже довольно долго, и слово из узорчатых букв было уже почти закончено.

Мари — ее младшая сестра — повела Эдварда и Адель в «Демель» (императорскую и королевскую кондитерскую). Она настояла, чтобы Мари внимательно следила за тем, чтобы дети не переели шоколада. В прошлый раз, когда они все ходили в «Демель», у Эдварда разболелся живот и его потом тошнило. Он съел тогда четыре бюста императора с начинкой из пралине.

От этих воспоминаний Беатрису отвлекли медленные тяжелые шаги мужа в коридоре. Дверь открылась, и вошел Шеллинг. На нем был золотистый смокинг и ярко-голубой галстук. В одной руке он держал сигару, в другой — листок бумаги.

— Беатриса, я получил письмо от Амелии.

— Она здорова?

— Она уже вышла из больницы.

— Сбежала? — В голосе Бестрисы прозвучала пронзительно-тревожная нотка.

— Нет, ее выписали по указанию ее врача.

— Тогда где она? Нам нужно ее забрать?

— Она не вернется.

На лице Беатрисы отразился целый ряд противоречивых эмоций, колеблющихся между надеждой и беспокойством.

— Она пишет, что нашла другое место, — продолжал Шеллинг. Он подошел и, посмотрев вниз, рассеянно заметил: — Ты снова вышиваешь.

— Да… — сказала Беатриса. — Куда она устроилась?

— Не знаю. Указан адрес в Альзергрунде.

— Но как она могла?

— Понятия не имею.

— Какая неблагодарность.

— Ужасно. Просто ужасно.

Шеллинг протянул руку к лампе.

— Тебе нужно включить свет, дорогая. Иначе ты перенапряжешь глаза, и у тебя заболит голова.

Затем, подойдя к камину, он бросил остаток сигары на потухшие угли.

— Она попросила прислать ее книги и быть особенно осторожными с микроскопом, но абсолютно ничего не сказала про свою одежду.

— Я попрошу Вильму и Альфреда все упаковать.

— Да, конечно.

Беатриса нервно работала иглой. Не поднимая головы, она сказала:

— А что Амелия пишет… о… — ее голос дрогнул. — Почему она так поступила?

Шеллинг шагнул вперед и протянул жене письмо. Беатриса энергично покачала головой, будто он предложил ей яд.

— Она ничего не объясняет, — ответил Шеллинг. Затем, сложив письмо и опустив его в карман, он добавил: — Я должен написать ее матери.

— Да, — взволнованно сказала Беатриса. — Сегодня же, а то она…

— Дорогая, — перебил ее Шеллинг. — Ты переутомилась, занимаясь с детьми. Тебе нужно отдохнуть и не волноваться больше.

Беатриса задышала чаще, а щеки ее вспыхнули.

— Девочка была очень нездорова, — мягко продолжал Шеллинг. — С самого начала. Что бы ни сказала бедная Амелия, очевидно, что это ее фантазии. Бред. Грета и Сэмьюэл так расстроятся. Мне их очень жаль. Я уверен, что врачи сделали все, что смогли, но… — Качая головой, он направился к двери. — Они не всесильны.

Вдруг Беатриса подалась вперед и схватила мужа за руку. Это было настолько неожиданно, что обычное спокойствие Шеллинга тут же пропало. Его правый глаз нервно задергался, а лицо вдруг вспыхнуло. И хотя рука его жены тряслась, она держала его довольно крепко.

— Хватит, — сказала она, с силой сжимая его руку и тяжело дыша. — Это должен быть последний раз. Я не могу… это… мы должны…

Шеллинг стал медленно высвобождать рукав. Жена некоторое время сопротивлялась, но потом выпустила его смокинг.

— Продолжай вышивать, — спокойно сказал он. — Очень красиво получается. Ты такая умница.

И он пошел к двери.

Беатриса услышала, как открылась и закрылась дверь в коридор. Закусив губу, она вернулась к работе, ее пальцы двигались с отчаянной быстротой.

 

69

В витрине мастерской в несколько рядов были выставлены семейные портреты: мужья с женами, матери с дочерьми, отцы с сыновьями. Молодожены смотрели в глаза друг другу, а дети — в кожаных брюках и холщовых передниках — стояли и сидели в разных позах на фоне покатых холмов и далеких гор. В верхнем ряду располагались знаменитые певцы: целый пантеон воинов и валькирий, потрясающих копьями теноров и грудастых сопрано, которые смотрели куда-то за пределы картины на пирующих богов и пламя апокалипсиса. В этой героической компании находился большой портрет мэра — элегантного мужчины в белой фетровой шляпе, опирающегося на трость и окруженного толпой восторженных поклонников.

Фон Булов прочитал объявление на двери. «Камера клуб» проводил выставку пейзажей господина Генриха Кюна (которого называли «изобретателем способа печати с помощью многоразовой резиновой печатной формы»).

— Выставка фотографий, — сказал фон Булов. — Что же будет дальше?

Хаусман посчитал, что благоразумнее промолчать.

Фон Булов толкнул дверь и позвонил в звонок. Мастерская походила на лес из штативов. Большинство из них были пусты, но на некоторых были закреплены камеры — большие деревянные ящики с длинной кожаной гармошкой. Низкая стеклянная коробка была забита цилиндрическими линзами, на каждой из которых висела этикетка с какими-то цифрами и бирка с ценой. В воздухе чувствовался какой-то неприятный запах, но фон Булов не мог распознать, что это. Такая смесь «ароматов» могла исходить от мастики для натирания полов и сыра.

Шторы за прилавком раздвинулись, и появился невысокий мужчина в рубашке. Он вытирал руки полотенцем. Его волосы были зачесаны назад, а ухоженная борода придавала ему сходство с парижанином.

— Доброе утро, господа. — Он помахал полотенцем в воздухе, разгоняя облако дыма, которое проникло в комнату вслед за ним. — Я прощу прощения — это последствия эксперимента с новым составом порошка для вспышки.

— Герр Йоли? — спросил фон Булов.

— Да.

— Фриц Йоли?

— Да.

— Меня зовут фон Булов, инспектор фон Булов, а это мой коллега, Хаусман.

Герр Йоли перевел взгляд с одного полицейского на другого и сдвинул брови.

— Чем могу помочь?

Фон Булов положил сверток на прилавок и развернул бумажную обертку.

— Вы узнаете эти снимки?

Йоли открыл коробку и, увидев первую же фотографию, вздрогнул. Потом он поднял голову и вопросительно посмотрел на инспектора, но не нашел ничего утешительного в невыразительных бесцветных глазах фон Булова.

— Да, — осторожно ответил он.

— Внутри была ваша карточка, — продолжал фон Булов. — Вы знаете, кто эта женщина?

— Да. Ее фамилия Лёвенштайн… — Йоли вытащил снимки из коробки и просмотрел их. Мечтательная улыбка смягчила его встревоженное выражение лица. — Такие лица не забываются, инспектор.

— Это вы их сделали?

— Около месяца назад, может, немного больше. А в чем дело? Она нарушила закон?

Герр Йоли положил фотографии обратно в коробку и снова вопросительно посмотрел на инспектора. Фон Булов ничего не ответил. Обеспокоенный его молчанием Йоли добавил:

— Она заплатила мне вперед, но так и не пришла за ними. Мой помощник отвез их по адресу, который она оставила. По-моему, это в Леопольдштадте.

— Они немного необычны, — заметил фон Булов. — Совсем не похожи на портреты в витрине.

— Верно. Я думаю, этот господин — жених фройляйн Левенштайн. Очевидно, он очень не любит, когда его фотографируют. Она хотела, чтобы я снял их вместе, но настаивала, что это должно быть сделано втайне от него. Взгляд со стороны, так сказать.

Фон Булов взял коробку и посмотрел на снимок, лежавший сверху.

— А как вам удалось сфотографировать их так, чтобы он ничего не заметил? Он же должен был видеть, как вы устанавливаете аппарат на штатив?

Герр Йоли улыбнулся.

— Ну что вы, я снимал не такой камерой, — он показал на большие деревянные ящики, — а одной их этих.

Он выдвинул ящик под прилавком и вытащил небольшой прямоугольный предмет, завернутый в черную кожу.

— Что это?

— Фотоаппарат, — ответил Йоли с оживлением.

Фон Булов и Хаусман явно ему не поверили.

— Он называется «Карманный коузи».

— Английский?

— Нет, американский. Эти американцы сейчас делают очень интересные вещи. Он открывается как книга, видите?

Герр Йоли раскрыл створки, и там, где фон Булов ожидал увидеть страницы, появились красные кожаные мехи.

— Это менисковая линза, а одинарный затвор располагается здесь, на корешке. — Герр Йоли показал на маленькое отверстие. — И он работает очень быстро, почти мгновенно. Этому аппарату уже несколько лет, так что сейчас, наверное, изобрели уже модели еще меньшего размера. «Коузи» может сделать восемнадцать кадров на одной фотопленке, с которой можно напечатать фотографии размером три с половиной дюйма. Он лучше работает, когда…

— Да, да, — резко прервал его фон Булов. — Это все очень интересно, герр Йоли. А где были сделаны эти снимки?

— У небольшого кафе в Пратере, — сказал Йоли уже спокойным голосом. — Я забыл, у какого именно. Фройляйн Лёвенштайн сообщила мне, когда она встретится с женихом, я устроился за соседним столиком после того, как он пришел. Видите, кажется, как будто я просто читаю книгу…

Герр Йоли поднял аппарат и посмотрел в раскрытые меха. Затем, подняв голову, он посмотрел на полицейских поверх кожаного переплета.

— Вы помните, как они встретились? — спросил фон Булов.

Йоли закрыл камеру и с чрезвычайной осторожностью положил на прилавок.

— Что вы имеете в виду?

— Они обменялись поцелуем при встрече?

— М-м-м, нет, по-моему, нет. Но я не уверен, потому что прошло уже много времени. А почему вы так интересуетесь? Зачем это полиции?

Фон Булов окинул маленького фотографа презрительным взглядом.

— Вы читаете газеты, герр Йоли?

— Да, «Таглат», «Цайтунг». А что?

— Тогда вы, наверное, читали невнимательно.

Фотограф пожал плечами.

— Герр Йоли, фройляйн Лёвенштайн не забрала эти фотографии по той простой причине, что она мертва. Скорее всего ее убил этот господин.

Фон Булов ткнул пальцем в стопку фотографий. Когда он надавил на изображение господина, его губы расплылись в широкой хищной ухмылке.

 

70

Хотя комнаты Амелии Лидгейт все еще оставались довольно мрачными, в них начали появляться признаки человеческого присутствия. Небольшой огонь горел за каминной решеткой, в старой голубой вазе стояли цветы, а на стенах висели несколько гравюр меццо-тинто. На первой была Королевская обсерватория в Гринвиче, на второй — Собор Святого Павла в Лондоне, а на третьей — пасущиеся коровы у небольшой рощицы в местечке Хэмпстед.

На каминной полке выстроились энциклопедии, по всему полу были разбросаны книги. Стоявший на лестничной площадке открытый чемодан указывал на то, что она еще не закончила распаковывать свою библиотеку. Очевидно, уже накануне отъезда в Вену она решила пожертвовать гардеробом в пользу нескольких греческих и латинских авторов.

Когда Либерман рассматривал вещи Амелии, ему стало не по себе. В его присутствии здесь не было ничего необычного и ничего неприличного. Это было нормально, даже предполагалось, что врач будет навещать своих пациентов некоторое время после того, как лечение успешно закончилось. Но Либерман решил навестить свою пациентку на дому не из чувства долга, а из любопытства. Он хотел поближе познакомиться с бывшей гувернанткой и прекрасно осознавал свою заинтересованность. По общепринятым стандартам она была очень необычной женщиной. Министр Шеллинг был прав: Амелия Лидгейт действительно была ненормальна, но это скорее привлекало Либермана, чем отталкивало.

Она поднималась по лестнице, под ее ногами скрипели ступеньки, позвякивали чайные чашки. Смущенный тем, что без разрешения рассматривал ее комнату, Либерман вернулся к столу.

Мисс Лидгейт появилась в дверях, и Либерман сразу встал, чтобы ей помочь. Но она отказалась от помощи, сказав, что он гость и что она сама обо всем позаботится.

Разливая чай, мисс Лидгейт оживленно говорила о своих планах. Она спросила, где можно купить прочный книжный шкаф, и рассуждала о возможности внести большой лабораторный стол вверх по лестнице, не повредив перила. И наконец она высказала надежду на то, что фрау Рубенштайн не будет возражать, если она поменяет газовые краны, чтобы заправить горелку Бунзена.

Как обычно в манерах Амелии Лидгейт присутствовала определенная английская сдержанность. Но к концу вечера ее строгость, идеально прямая спина, четкая речь и безупречные манеры стали казаться Либерману не столько холодностью, сколько воплощением уникального обаяния.

Либерман заметил на столе несколько книг без названий. На корешках ничего не было, а пожелтевшая бумага была вся в коричневых пятнах.

— А это…

Не успел он закончить вопрос, как мисс Лидгейт подтвердила его догадки.

— Да, это дневники моего деда. По крайней мере, некоторые из них. Посмотрите, если хотите.

Либерман почувствовал себя польщенным. Он показал на чашки с чаем.

— Так, наверное, нельзя, я…

— Доктор Либерман, эти дневники пережили два пожара, разлив Темзы и провалялись заброшенными в сарае с крысами почти тридцать лет. Уверяю вас, что если вы капнете на них чаем, то ничего страшного не случится. Я думаю, что они переживут, даже если вы нечаянно опрокинете на них всю чашку.

Либерман улыбнулся и взял в руки первый том. Изначально он, вероятно, имел переплет из черной кожи, которая с тех пор выцвела, потрескалась и потерлась. Несмотря на уверенность мисс Лидгейт в том, что дневники перенесут все, Либерман чувствовал, что должен обращаться с ними с чрезвычайной осторожностью. Открыв первый том, он почувствовал легкий запах — это было странное сочетание духов и плесени, как будто со временем бумага приобрела свой собственный приятный аромат. Первая страница оказалась пуста, а на второй большими готическими буквами было выведено имя автора «Бухбиндер».

Все остальные страницы были густо покрыты текстом; иногда попадались очень четкие выполненные пером иллюстрации. В основном, на них изображались предметные стекла микроскопа. Создавалось общее впечатление тонкого ума и огромного внимания к деталям.

— В этом томе, — сказала Амелия Лидгейт, — комментарии моего деда по экспериментам с переливанием крови, проводимым Королевским обществом. Также он содержит описания его собственных исследований природы крови. Это шестой том дневника моего деда, но я думаю, его можно назвать просто «Книга о крови».

Либерман задал молодой гувернантке несколько вопросов о цели экспериментов с переливанием крови: например, какие болезни предполагалось лечить с помощью этого метода?

— Ученых интересует, в основном, терапия сознания, а не лечение тела, — ответила мисс Лидгейт.

— Как интересно!

Мисс Лидгейт заколебалась, сомневаясь, продолжать ей или нет.

— Пожалуйста, продолжайте, — сказал Либерман, закрывая дневник.

— Они считали, что существует взаимосвязь между кровью и характером. Конечно, эта идея была высказана еще в классический период. Следовательно, предполагали они, смена крови может излечить безумие.

— И они проверяли эту гипотезу?

— Да, мой дед подробно описывает условия и способ проведения самого первого эксперимента. Подопытным был душевнобольной по имени Кога. С помощью аппарата, состоящего из множества труб и трубочек, и врача из Королевского Общества удалось перелить около десяти унций овечьей крови в тело этого несчастного.

— Овечьей?

Либерман чуть было не рассмеялся, но вовремя сдержался. Выражение лица Амелии Лидгейт было совершенно серьезным.

— Да. Овец выращивают в том числе и потому, что они послушные и робкие от природы. Наверное, эти ученые надеялись, что это сделает буйного сумасшедшего Когу спокойным.

— Эксперимент прошел успешно?

— Да. Безумие Коги прошло, и потом о нем отзывались как о разумном и спокойном человеке. Еще он получил в качестве вознаграждения одну гинею. Хотите еще чашечку чая, герр доктор?

— Нет, спасибо, — ответил Либерман. — Это так необыкновенно. Интересно, почему у Коги не наблюдалось никаких побочных эффектов?

— Возможно, переливание прошло не настолько успешно, как думали ученые. Может быть, количество овечьей крови оказалось слишком мало, чтобы принести серьезный вред.

— В таком случае эффект был, скорее, психологический.

— Верно.

— Они продолжали свои эксперименты?

— Да, как с животными, так и с людьми. Но мой дед пишет, что потом они их прекратили, потому что участились смертные случаи.

— Меня это не удивляет.

— Тем не менее, доктор Либерман, их опыты заканчивались успешно так же часто, как и у других врачей того времени. Переливание крови до сих пор считается очень опасным, и на него отваживаются только самые смелые, некоторые даже говорят — безрассудные врачи. Количество погибших и спасенных после этой процедуры примерно одинаково. Многие годы специалисты размышляют об этой непредсказуемости результатов, в качестве объяснения было предложено много теорий. Но большинство из этих теорий касаются отличий между типами крови и степени их совместимости. В прошлом огромным препятствием для этого являлась трудность определения типа. Как классифицировать различные типы крови? Великий хирург Теодор Биллрот задавал этот вопрос здесь, в Вене, около двадцати лет назад. — Мисс Лидгейт сделала паузу и отхлебнула чаю. — Мой дед открыл, что клетки крови, взятой у разных людей, либо легко смешиваются, либо слипаются, образуя своего рода комки. Он сделал вывод, что это сгущение крови — или его отсутствие — и было причиной неудач или успеха предыдущих экспериментов по переливанию крови. — Молодая женщина протянула руку, взяла «Книгу о крови» и сразу открыла ее на нужной странице. — Вот несколько рисунков того, что он наблюдал в микроскоп.

Она показала дневник Либерману. Сначала это было похоже на картинки из астрономии — зарисовки планет на орбите в разное время. Но каждая такая «вселенная» на самом деле была скоплением кровяных клеток разной степени густоты.

— Конечно, доктор Ландштайнер в своих исследованиях далеко продвинулся по сравнению с моим дедом, — продолжала Амелия Лидгейт. — Он обнаружил, что слипание клеток зависит от наличия на поверхности кровяных клеток двух антигенов, А и В… — Она вдруг замолчала, слегка покраснела и закрыла книгу. — Простите меня, доктор Либерман, вы, конечно, знакомы с публикациями доктора Ландштайнера.

— Нет, совсем нет. Пожалуйста, продолжайте.

— Боюсь, что вы говорите это просто из вежливости, доктор Либерман.

— Нет, мне в самом деле очень интересно.

Но, несмотря на это заявление и последовавшие уговоры Либермана, мисс Лидгейт отказалась продолжать.

Либерман решил отправиться домой пешком. Он пошел в южном направлении и оказался на Варингер-штрассе. Дойдя до Йозефинума — старого военно-медицинского колледжа — он остановился и сквозь высокую изгородь посмотрел на внушительного размера статую женщины, изображавшую Гигиену, богиню здоровья. Это была одна из нескольких классических статуй в Вене, которые он знал.

Богиня нависала над Либерманом, мощной рукой сжимая огромную змею, которая обвила ее руку и свисала с плеча, закрутившись спиралью. Она кормила этого гигантского змея, тем самым олицетворяя одновременно силу и милосердие. Когда солнечный луч пробился сквозь тучу, глаза статуи сверкнули тусклым оловянным блеском.

 

71

Райнхард открыл дверь в кабинет комиссара Брюгеля.

— А, Райнхард, — сказал Брюгель. — Входите.

Фон Булов сидел у стола комиссара. Он встал и небрежно поклонился.

Райнхард не ответил ему тем же, потому что был слишком рассержен.

— Фон Булов. Где вы были этим утром?

— Я ждал в своем кабинете с Хаусманом, как мы договаривались, — ответил фон Булов.

— Я пришел в пять минут восьмого, но вас не было.

— Потому что мы должны были встретиться в семь! Вы опоздали, Райнхард.

— Неправда! Мы договорились встретиться в восемь!

— Тогда, мы, наверное, друг друга не поняли, — сказал фон Булов, коварно улыбаясь.

— Господа, — громко сказал Брюгель. — Пожалуйста, садитесь.

Райнхард был абсолютно уверен, что никакого непонимания здесь не было.

— Итак, — сказал Брюгель, глядя на Райнхарда. — У меня хорошие новости. Поработав всего один день над делом Лёвенштайн, инспектор фон Булов уже произвел один арест.

— Простите, господин комиссар? — Райнхард был поражен. Он бросил взгляд на фон Булова, неподвижные черты лица которого не выражали никаких эмоций.

— Взгляните на это.

Брюгель провел рукой по пачке фотографий так, что они оказались разложенными по всему столу веером, как колода карт. Райнхард наклонился вперед. Он увидел фройляйн Лёвенштайн, одетую в какой-то тюрбан и элегантное белое платье. Ее черно-белый образ повторялся снова и снова на каждой из «карт», разложенных Брюгелем, украшая каждую масть и каждое достоинство. Почти на всех фотографиях фройляйн Лёвенштайн улыбалась широкой ослепительной улыбкой. Но ее глаза, расширенные от интереса и отражающие яркое солнце ранней весны, постоянно смотрели только на одного человека — ее собеседника Генриха Хёльдерлина.

Райнхард взял один снимок из развалившейся стопки и стал внимательно его рассматривать. Парочка сидела в ресторане. Хотя фон был смазан и не в фокусе, видно было, что это где-то в парке. Хёльдерлин целовал пальцы фройляйн Лёвенштайн. Лицо его выражало нетерпение и похоть.

— Откуда вы взяли это? — сказал Райнхард, ошеломленный и чувствующий легкое головокружение.

— Наверное, вам лучше объяснить, инспектор, — сказал Брюгель фон Булову.

— Конечно, господин комиссар, — сказал фон Булов, поправляя рукава пиджака, чтобы стали видны бриллиантовые запонки. — Я нашел эти фотографии у двери квартиры фройляйн Лёвенштайн сегодня утром. Их доставили от фотографа несколько дней назад — в сверток была вложена карточка. Его зовут Фриц Йоли, он владелец мастерской на Бауэрмаркт.

Райнхард все еще не мог оторвать глаз от фройляйн Лёвенштайн и Хёльдерлина.

— Я сразу пошел в мастерскую, — продолжал фон Булов, — и выяснил, что фройляйн Лёвенштайн наняла господина Йоли, чтобы сделать эти фотографии. Она заявила, что герр Хёльдерлин ее жених и что он не разрешает его фотографировать, поэтому герр Йоли должен сделать это незаметно. Что он с легкостью и проделал с помощью маленькой американской камеры, которую называют «Карманным коузи». Фройляйн Лёвенштайн не вернулась за ними в мастерскую господина Йоли, а фотограф не знал о ее убийстве и поручил помощнику доставить фотографии на квартиру фройляйн Лёвенштайн. Очевидно, — авторитетно продолжал фон Булов, — что Хёльдерлин и Лёвенштайн были любовниками. Я думаю, что, забеременев, она собиралась вымогать у банкира деньги, используя эти фотографии.

— Но у нее их еще не было, когда ее убили, — возразил Райнхард. — Как она могла показать их Хёльдерлину?

— А этого и не нужно было делать, — сказал фон Булов. — Как только она убедилась, что герр Йоли выполнил ее поручение, она могла посвятить его в свои планы.

— Продолжайте, инспектор, — сказал Брюгель фон Булову.

— Спасибо, господин комиссар, — сказал тот. — Хёльдерлин убил фройляйн Лёвенштайн, чтобы выйти из этого затруднительного положения. Потом он испугался, что его разоблачат, потому что подозревал, что слесарь, Карл Уберхорст, владел информацией, которая могла привести полицию к нему, Хёльдерлину. В вашем отчете, Райнхард, вы написали, что Уберхорст странно вел себя на сеансе у Козимы фон Рат. Создалось впечатление, что он знал нечто, что могло вывести полицию на след убийцы. Я думаю, с большой долей вероятности можно предположить, что это касалось беременности фройляйн Лёвенштайн. В то время Хёльдерлин, как и остальные члены круга, не знал о результатах второго вскрытия. Таким образом, с точки зрения Хёльдерлина, известие о беременности фройляйн Лёвенштайн могло представлять серьезную угрозу, особенно потому, что заинтересовало бы полицию. Конечно, он не предполагал, Райнхард, что даже вооруженный этой информацией, вы почти ничего не сделаете, что подтвердило бы его страхи.

— При всем моем уважении, фон Булов, — сказал Райнхард. — Это не…

— Райнхард! — оборвал его комиссар. — Позвольте фон Булову закончить, у вас будет возможность высказаться.

Райнхард скрестил руки на груди и ссутулился.

— Когда Хёльдерлин зашел в мастерскую Уберхорста, — продолжал фон Булов, — и застал слесаря за экспериментами, которые могли доказать, что убийца фройляйн Лёвенштайн — это человек, а не некая демоническая сила, он решил немедленно избавиться от того, кто ему мешал. Как ни странно, Райнхард, этот подстроенный спиритический сеанс, который вы организовали, чтобы выявить убийцу, на самом деле достиг своей цели. Хёльдерлин испугался своего разоблачения и не дал мадам де Ружмон закончить. На вашем месте, Райнхард, я не стал бы колебаться и сразу арестовал бы его. Эти фотографии, — сказал фон Булов, показывая на пачку, — последнее подтверждение вины Хёльдерлина.

Брюгель одобрительно кивнул головой.

— Несокрушимая логика, вы согласны, Райнхард?

Райнхарда чрезвычайно раздражало отношение его начальника к фон Булову. Конечно, он был хорошим детективом, но в данном случае ему просто повезло. И ничего «несокрушимого» не было в его «логике». Любой, хорошо знающий обстоятельства этого дела, наткнувшись на эти фотографии, мог бы рассуждать точно так же. Кроме того, фон Булову очень помогли те материалы дела, которые он высмеивал накануне.

— Само собой, эти снимки позволяют предположить, что герр Хельдерлин и фройляйн Левенштайн были любовниками.

— Предположить? — перебил Брюгель. — А с какой стати еще женатый человек будет целовать руку привлекательной женщине в Пратере, если она не является его любовницей?

— Безусловно, господин комиссар, — ответил Райнхард, — и инспектор фон Булов достоин похвалы за свою сообразительность. — Брюгель не уловил сарказма в словах Райнхарда, но зато у фон Булова на мгновение напряглись мышцы шеи. — Но мы все еще не имеем ответа на главный вопрос, который преследует нас с самого начала. В принципе, я согласен, что Хёльдерлин может быть убийцей. И я выразил это мнение в отчете о подстроенном сеансе. Тем не менее, как это ни печально, убийство фройляйн Лёвенштайн остается таким же необъяснимым, как и месяц назад. Как можно обвинить человека в убийстве и добиться его осуждения, если неизвестно, каким образом оно было совершено?

— Райнхард, — сказал фон Булов, — ваше замечание подчеркивает разницу в наших подходах. Я уверен, что со временем мы узнаем, каким образом герр Хёльдерлин организовал все эти трюки. Мы нашли убийцу, и я не сомневаюсь, что длительное пребывание в маленькой камере, желательно без окон, заставит его во всем признаться. Уверяю вас, скоро вы получите объяснение.

— Вот-вот, — сказал комиссар, смеясь. — Держу пари, мы получим его признание уже через неделю!

— Простите, я не расслышал, — сказал Райнхард, глядя на фон Булова. — Вы в самом деле собираетесь вырвать у него признание, заключив его в одиночную камеру?

— Одиночество и лишения обязательно подтолкнут его к этому.

— Господин комиссар, — обратился Райнхард к начальнику, — я считаю, что есть другой, более гуманный способ заставить господина Хёльдерлина рассказать всю правду. Я прошу разрешения организовать его встречу с моим коллегой, доктором Либерманом.

— Не может быть и речи! — воскликнул фон Булов.

— Почему?

— Это только все испортит. Надо надавить на него, и он заговорит.

— Можно надавить на любого человека, и он заговорит, — резко возразил Райнхард.

— Господин комиссар, доктор Либерман не является полицейским врачом, — обратился фон Булов к Брюгелю.

— При всем моем уважении, фон Булов, — сказал Райнхард прежде, чем комиссар успел ответить. — Ваш наставник, профессор Гросс, считает, что сыщик должен пользоваться всеми талантами, имеющимися в его распоряжении — официальными и неофициальными.

Фон Булов очень удивился, что Райнхард так хорошо разбирается в работах Ханса Гросса, но через секунду уже пришел в себя.

— Да, — ответил фон Булов. — Тем не менее я не считаю доктора Либермана большим талантом. И я не согласен с его методами.

Он перевей свои почти бесцветные глаза на комиссара.

— Дело в том, что Либерман — сторонник Зигмунда Фрейда, чьи идеи чрезвычайно сомнительны, а психология — типично еврейская.

— Господин комиссар, — сказал Райнхард, повысив голос. — В методах доктора Либермана нет ничего типично еврейского. Он внимательный наблюдатель и знаток человеческой природы, что помогло ему догадаться о беременности фройляйн Лёвенштайн по единственной помарке в ее посмертной записке. Его талант просто бесценен.

Брюгель ударил ладонью по столу. Звук был громким, как выстрел.

— Прекратите эти мелочные пререкания, вы двое!

Оба инспектора замолчали.

Комиссар задумчиво теребил подбородок, переводя взгляд с Райнхарда на фон Булова и обратно.

— Хорошо, Райнхард, — сказал Брюгель. — Зовите вашего доктора Либермана. Я даю ему час на разговор с господином Хёльдерлином и ни минутой больше. После этого Хёльдерлин поступает в полное распоряжение инспектора фон Булова.

— Благодарю вас, господин комиссар, — сказал Райнхард, чувствуя, что выиграл одно сражение в уже обреченной войне.

 

72

Из-за нижнего каскада над группой тритонов, морских нимф и резвящихся херувимов выглядывала крыша дворца Бельведер. Парочка повернула направо, миновав демоническое лицо с большим носом и длинными закрученными спиралью рогами. Так как рот этого существа был широко открыт, казалось, что оно смеется, но глаза будто запали внутрь. Впечатление было не очень приятным — это напомнило Либерману человека в припадке эпилепсии.

— Я в первый раз надела свое новое крепдешиновое платье, — сказала Клара, — и подумала, что получилось очень красиво. Мне не терпелось показаться тебе в нем. Фрау Корнблю несколько месяцев трудилась над кружевным воротничком, и ты не поверишь, когда я скажу тебе, сколько оно стоило. Сто флоринов! На лифе есть острый вырез, очень скромный, и сзади еще турнюр, как носили раньше.

Они поднялись по ступенькам и прошли мимо амура в фетровой шляпе с пером, одетой набекрень, который почему-то выглядел разгневанным. Фигура должна была символизировать апрель, но ребенок напоминал, скорее, капризного и странно одетого предвестника сельского лета и выглядел совершенно нелепым.

— Каким эффектным было мое появление! — продолжала Клара. — Фрау Баум подошла поздороваться и провела меня через комнату. На меня все смотрели, но я держалась хорошо. Мне удалось сохранить невозмутимый, даже высокомерный вид, хотя сердце мое так стучало! По правде говоря, у меня даже голова закружилась… корсет был очень тесный…

— А его нельзя как-нибудь ослабить? — спросил Либерман.

— Конечно нет, — ответила Клара с едва заметным раздражением в голосе. — Тогда пропадет весь эффект от острого выреза.

Либерман кивнул:

— Понятно.

В вечернем свете Бельведер стал розовым. Он выглядел как огромное пирожное — сахарная глазурь каменной кладки и крыша из марципана.

— Так вот, фрау Баум познакомила меня с некоторыми людьми: семейством Харди и сестрами Лихтенхельд, и мы немного поболтали. Но Флора пошла искать свою кузину, и я осталась одна. И вдруг непонятно откуда появился герр Корнгольд.

— Корнгольд?

— Деловой партнер моего отца и, я думаю, твоего отца тоже.

— А, да.

— Слушай, Макс, он вел себя так нагло, ты не представляешь! «А-а-а, — говорит он, — я не сразу узнал вас, малышка Вайс. Гусеница превратилась в бабочку». — Клара очень похоже изобразила этого напыщенного повесу. — И мне пришлось стоять там, в углу, и слушать его чепуху, которую он мне говорил, пялясь на меня поверх бокала шампанского. Я думала, что это никогда не кончится… И у него вставные зубы, я уверена.

Либерман улыбнулся, очарованный тем, как Клара с отвращением поежилась, он почувствовал дрожь ее плеча своей рукой.

— Затем появился ни кто иной, как фрау Корнгольд. Вообще-то я очень хорошо ее знаю. Мы с мамой часто встречаем ее в городе и всегда останавливаемся поболтать. Но она проплыла мимо, высоко задрав подбородок, и даже не улыбнулась. «А что случилось с фрау Корнгольд?» — спросила я. «Она ревнует», — ответил герр Корнгольд. «Но к кому?» — удивилась я. «К вам, конечно», — сказал он и подмигнул мне, представляешь?

— И как ты вышла из этой трудной ситуации?

— К счастью, мне на помощь пришла фрау Баум.

Они продолжали идти по тропинке к дворцу. Навстречу шла другая парочка, и они почувствовали необходимость обменяться приветствиями. Молодой человек дотронулся рукой до своей шляпы, что побудило Клару воскликнуть:

— Знаешь, Макс, по-моему, я никогда не видела тебя в шляпе.

— Верно, — лаконично ответил Либерман.

— У тебя есть хоть одна?

— Да, даже несколько.

— А почему ты их никогда не носишь?

— Даже не знаю… — Но как только Либерман произнес эти слова, перед его глазами появился образ нелепого амура, и он про себя усмехнулся. Клара пожала плечами и, потеряв интерес к равнодушию ее жениха к шляпам, продолжала свой рассказ.

— На следующий день мы нанесли визит фрау Леман. Она живет в очень красивом доме в одиннадцатом районе. Вся столовая обита деревом. Фрау Леман хотела отменить нашу встречу, потому что ее сын, Иоганн, упал с велосипеда.

— Он сильно пострадал?

— Сначала они беспокоились — он ушиб руку и разбил колено. Но Иоганн очень быстро поправился, и фрау Леман с удовольствием приняла нас. Мама и фрау Леман стали говорить о Кольбергах…

— А это кто?

— Макс, иногда я сомневаюсь, что мы с тобой живем в одном городе! Герр Кольберг — торговец чаем, и очень богатый. Он состоял в счастливом браке с фрау Кольберг около года, пока она вдруг не исчезла. Вот так просто — сбежала, оставила мужа и ребенка. Естественно, тогда герр Кольберг дал задание своим адвокатам начать бракоразводный процесс, конечно, намереваясь получить опекунство над сыном.

— А сколько ему было, мальчику?

— Еще младенец, месяцев девять, я думаю. И как ты думаешь, что потом произошло? Фрау Кольберг вернулась и стала умолять мужа принять ее обратно. Она сказала, что не может жить без своего ребенка и покончит с собой, если он не позволит ей вернуться в дом. А он — можешь верить или нет — ее простил. Мама сказала, что это говорит о необыкновенной силе характера. Но фрау Лемен возразила, что это говорит о глупости. Она намекнула, что фрау Кольберг сбежала с молодым любовником, который вскоре ее бросил, когда узнал, что у нее нет своих денег.

Обычно Либермана забавляла болтовня Клары, но сейчас он испытывал раздражение. Эти ее сплетни были иногда такими бессмысленными и даже злорадными.

— Не стоит верить всему, что слышишь, Клара.

Их взгляды встретились, и девушка демонстративно надула губки в ответ на мягкое замечание жениха.

Либерман покачал головой и принялся рассматривать сфинксов. Они лежали, припав к похожим на шкатулки пьедесталам, по двое друг против друга. Все они были разные, у каждого свое особенное выражение лица. Один из собратьев Бельведерского общества выглядел особенно поразительно. Несмотря на свой величественный вид и косы, похожие на овечьи рога, казалось, что он сейчас заплачет. Легкий изгиб губ указывал на то, что они скоро задрожат, и эмоции вырвутся на свободу. Либерман подумал о том, что за грусть пробралась в холодное львиное сердце мифического животного.

Вскоре Кларе надоело дуться, и она снова весело защебетала:

— Моя тетя Труди брала меня на прогулку в среду, мы ездили в фаэтоне с резиновыми колесами. Знаешь, это просто ужасно. Мы поехали на Грабен, плотно поужинали, выпили чаю, потом поймали самый красивый фиакр из тех, что там были, и отправились в Пратер.

— Ты еще раз прокатилась на чертовом колесе?

— Да, мне оно никогда не надоедает.

— Многие люди, особенно молодые женщины, находят это страшным.

— А я нет. Я нахожу это… — Внезапно Клара замолчала.

— Что?

— Я нахожу это… — Она сосредоточенно нахмурилась. — Фантастическим.

— Фантастическим? В каком смысле?

— Это производит такое необычное впечатление. Знаешь, как будто летаешь во сне. Тебе когда-нибудь снилось, что ты летаешь, Макс?

— Я думаю, всем это иногда снится.

— А что это значит — когда летаешь во сне?

— Само по себе ничего особенного не значит. Это зависит от характера человека и обстоятельств. Но такие сны могут появляться из очень ранних воспоминаний. Профессор Фрейд говорит, что нет ни одного дяди, который не подбрасывал бы в воздух своего племянника или племянницу…

— Это очень интересно.

— Что именно?

— По-моему, со мной это проделывала тетя Труди. Она подхватывала меня и бегала по комнате, держа меня на вытянутых руках, а я визжала и смеялась.

— Ну вот, видишь. Возможно, катаясь на чертовом колесе, ты воскрешаешь в памяти счастливые воспоминания детства. Может быть, именно поэтому оно и не пугает тебя.

Клара немного помолчала, а потом произнесла с наивной мечтательностью:

— Она такая милая, тетя Труди, и добрая. Она подарила мне духи и две коробки конфет.

Не успела Клара продолжить, как Либерман перебил ее.

— Кстати, я вспомнил: у меня кое-что для тебя есть.

Клара отпустила его руку, ее щеки зарделись от волнения.

— Подарок?

— Да.

— Где он?

Она положила руку на грудь Либермана.

— Не здесь.

— Ну покажи!

— Подожди минутку.

Либерман с трудом вытащил из тесного жилетного кармана для часов кольцо и показал ей. Слегка потрясенная, Клара смотрела на него некоторое время.

— Дай руку, — мягко попросил Либерман.

Притихшая, Клара протянула ему тонкий белый палец.

Либерман надел ей кольцо и поцеловал в лоб.

Она вытянула руку и поводила ей из стороны в сторону. Она сделала это довольно неуклюже, но очень трогательно. Бриллианты вспыхивали и сверкали вокруг сапфира в форме сердца, заставляя Клару смеяться от невинного удовольствия.

— Идеально сидит, — с восхищением сказала она.

И это было так.

Клара обхватила Либермана руками за талию и прижалась лицом к его груди. Он обнял ее, и взгляд его устремился куда-то вдаль, туда, где над садами, задумчивыми меланхоличными сфинксами и городом возвышались голубые холмы.

 

73

Щетина на подбородке, красные глаза и галстук, торчащий из кармана брюк, — все это ясно говорило о том, что Генрих Хёльдерлин провел бессонную ночь в своей камере. От его прежней солидности не осталось и следа. Он уже не выглядел величественным и ухоженным, теперь он был помятым и нерешительным. И хотя Райнхард прекрасно понимал, что этот трогательный человек может оказаться хладнокровным и жестоким убийцей, его вид вызывал только жалость.

По просьбе Либермана Хёльдерлина вывели из камеры и проводили в комнату с диваном. Все это очень не нравилось фон Булову, но комиссар отклонил все его возражения. Сейчас Хёльдерлин лежал на спине, уставившись безумными запавшими глазами в потолок.

Либерман занял свое привычное место в изголовье дивана так, чтобы Хёльдерлин его не видел.

— Клянусь вам, — сказал Хёльдерлин, — я только один раз встретился с ней, один раз! Я вел себя как дурак, идиот, я признаю! Она приходила в банк, чтобы договориться о встрече, — сказала, что должна скоро получить большое наследство и хотела посоветоваться со мной как с финансистом. Это коварная маленькая кокетка, поверьте мне. Она говорила с расчетом польстить моему самолюбию — о моем кабинете, должности и…

— Что?

— О моей внешности, — Хёльдерлин вздохнул. — Как будто такая молодая женщина, как она… я знаю, это нелепо. Какой идиот! Тогда мне не пришло в голову остановиться и задуматься о ее мотивах. Она предложила встретиться за обедом в Пратере на следующий день, и я согласился. Вы должны понять, что это было все очень нетипично для меня. Точнее, так я поступил впервые. Знаете, я совсем не такой. У меня никогда не было тайных любовных свиданий. Но фройляйн Лёвенштайн… — Он покачал головой. — Когда она подала мне руку, я не мог сопротивляться… Я чувствовал… чувствовал, как будто она меня околдовала.

Он бросил взгляд на Райнхарда.

— Другой инспектор, фон Булов, он ошибается. Говорю вам, мы не были любовниками. Дети, которых она носила, не от меня! А до вчерашнего дня я не видел этих ужасных фотографий. Она не угрожала, не пыталась меня шантажировать — я не знаю, что она задумала.

— Вы видели фройляйн Лёвенштайн после той встречи в Пратере?

— Нет, тогда я видел ее в последний раз. Через неделю она была мертва.

Банкир вдруг замолчал, только дышал громко и со свистом.

— В любом случае, — начал он снова, — даже если она бы угрожала мне, я не стал бы ее убивать, боже упаси! Я же не сумасшедший.

Либерман откинулся на спинку стула, вытянул ноги и скрестил их.

— Герр Хёльдерлин, зачем вы остановили сеанс у мадам де Ружмон?

— Разве это не очевидно?

Либерман промолчал.

— Я не считал, что меня могут обвинить в убийстве, если вы об этом подумали. Но мне казалось, что мадам де Ружмон могла узнать от фройляйн Лёвенштайн что-то о ее флирте со мной. И это могло вызвать подозрения моей жены. Эта мадам де Ружмон обладает необыкновенным даром…

— Но ведь ваши отношения с фройляйн Лёвенштайн не стали слишком интимными?

— Верно, не стали, герр доктор. Но если ваша совесть обычно чиста, даже относительно небольшой проступок приобретает немалое значение. Пожалуйста, герр доктор, прошу вас, сделайте так, чтобы моя жена ничего об этом не узнала. Она хорошая женщина, и это разобьет ей сердце. Она и так уже много перенесла.

Либерман разгладил складку на брюках и поднял указательный палец вверх.

— Герр Хёльдерлин, как вы спали этой ночью?

— Не очень хорошо, как вы догадываетесь.

— Вам что-нибудь снилось?

Хёльдерлин ненадолго задумался.

— Да… — сказал он, медленно и неуверенно.

— И что это было?

Хёльдерлин вопросительно посмотрел на Райнхарда. Инспектор ответил едва заметной вежливой улыбкой, которая тут же пропала, когда он заметил, что Либерман улыбается и неодобрительно качает головой.

— Герр Хёльдерлин, — произнес Либерман, слегка повысив голос.

Банкир запрокинул голову назад и сказал:

— Вы хотите знать, что мне снилось? Этой ночью?

— Да.

— Я не знаю… какая-то ерунда про мою мать.

— Продолжайте.

Хёльдерлин вздохнул, слишком утомленный, чтобы возражать.

— Это было в детской, там была лошадь-качалка.

— В вашем сне вы были ребенком?

— По-моему, да.

— Это была настоящая детская? Вы ее узнали?

— Да, это была детская в доме, где я вырос — в большом доме в Пенцинге. Я сидел верхом на своей лошадке и раскачивался, представляя, что я скачу. Потом я заметил на полу шкатулку.

— Что это была за шкатулка?

— Она принадлежала моей матери.

— Шкатулка с драгоценностями?

— Нет. Она была из слоновой кости, а внутри — перламутровая. Я помню, что когда ее открывали, она играла мелодию, «К Элизе» или что-то в этом роде.

— Что было потом?

— Я соскочил с лошади, взял шкатулку и попробовал ее открыть. Но крышка не поддавалась. Потом появилась моя мать и начала меня ругать, она кричала на меня. Вы уверены, что хотите слышать всю эту чушь, герр доктор?

— Абсолютно.

— Хотя шкатулка была в моих руках, я утверждал, что не виноват. Сейчас это кажется глупым, но во сне это имело смысл, было логично. А потом я проснулся.

Либерман немного помолчал. Затем, повернувшись к Райнхарду, он сказал:

— На этом все, инспектор.

Слегка тронув Хёльдерлина за плечо, он добавил:

— Спасибо, герр Хёльдерлин.

Банкир сел.

— Мы закончили?

— Да.

Хёльдерлин встал с дивана и сделал несколько неуверенных шагов к центру комнаты. Он выглядел слабым и сконфуженным. Галстук выпал у него из кармана, и Либерман поднял его.

— Спасибо, — прошептал Хёльдерлин, нацепив галстук на шею и не затянув.

Райнхард открыл дверь и проводил его в коридор, где ждали двое полицейских.

— Итак? Твой вывод?

— Он говорит правду.

Райнхард снова сел на стул, а Либерман лег на диван.

— Почему ты так решил?

— Он говорил быстро. Не было серьезных колебаний. Он ни разу не оговорился и не запнулся. А сон его очень интересный.

— В самом деле?

— Да, он полностью совпадал с его показаниями, а подсознательное никогда не обманывает.

— Может быть, объяснишь?

— С удовольствием, Оскар. Для сохранения состояния сна сознание должно произвести некоторые трансформации в содержании сновидения, особенно если сон может повысить волнение. В противном случае мы будем постоянно просыпаться из-за этого волнения, что не очень хорошо для нашего здоровья в целом. Поэтому сон, который мы запоминаем, — это измененная версия действительности. Представь себе, что это закодированное сообщение, язык символов, в котором относительно безобидные образы заменяют более значительные и наполненные большим напряжением и тревогой. Герр Хёльдерлин оказался во сне в детской, что говорит о желании вернуться в мир детства. Там все было просто, не было сексуальной интриги. В большинстве снов скрываются разные подавленные желания… — Говоря все это, Либерман обращался к потолку, подкрепляя свое объяснение выразительными жестами. — Но это тайное свидание с фройляйн Лёвенштайн все еще глубоко сидит в его сознании, и его внутренняя защита не смогла не впустить ее в идеальный мир детской в Пенциге.

— Макс, он же ни разу о ней не упомянул!

— Нет, но тем не менее она являлась главной в его сне. Например, раскачивающаяся лошадь…

— А что?

— Разве лошади не являются символом потенции? Жеребцы и прочие? — Либерман взял в руки воображаемые поводья воображаемого жеребца, скачущего галопом.

— Да, но…

— А где в Вене проходят скачки?

— В Пратере.

— Где что?

— У него было это тайное свидание.

— Очень хорошо, Оскар, — Либерман резко опустил руки. — А в тот момент он, несомненно, был взволнован возможностью предаться любовным утехам с фройляйн Лёвенштайн. Надеюсь, мне не нужно объяснять тебе связь между надеждами господина Хёльдерлина, верховой ездой и раскачиванием игрушечной лошадки.

Райнхард поднял брови.

— Он увидел, — продолжал Либерман, — шкатулку на полу.

— Которая принадлежала его матери.

— Давай все по порядку, Оскар. Как ты думаешь, что может символизировать шкатулка?

— Я знаю, что некоторые невежливые люди иногда так называют…

— Правильно. Не будь таким застенчивым, Оскар. Это распространенный термин, сленговое слово для обозначения женского детородного органа. Так вот, во сне Хёльдерлин старается проникнуть в шкатулку, что в какой-то степени совпадает с тем, как все было в действительности. Его застукали во время тайного свидания. Однако сон говорит нам, что его сексуальные желания закончились неудачей. Он не слишком в этом продвинулся. Возможно, он сделал фройляйн Лёвенштайн неприличное предложение — а скорее всего так и было — и получил отказ. Поэтому во сне крышка остается закрытой.

Либерман бросил взгляд на своего друга. Увидев на его лице скорее ужас, чем удивление, он добавил:

— Оскар, если ты считаешь, что эта гипотеза немного надуманна, посмотри еще раз на эти фотографии. Шкатулка была из слоновой кости, перламутровая внутри. На фройляйн Лёвенштайн тогда было белое платье и ожерелье из двух нитей жемчуга. Я убежден, что Хёльдерлин говорит правду о своих отношениях с фройляйн Лёвенштайн. Не он был отцом ее детей — они не были любовниками.

Либерман говорил совершенно уверенно.

Райнхард согласно хмыкнул, и молодой доктор продолжал анализ.

— Герр Хёльдерлин, хотя его застали со шкатулкой в руках, он все же утверждал, что не виноват. Думаю, можно смело предположить, что мать ругала его за что-то плохое. На первый взгляд кажется, что это нелогично. Как он мог настаивать на своей невиновности, когда его застали — и я говорю это сознательно — in flagrante delicto? Но в сновидениях эти значения сливаются. Он не отрицал, что было свидание. Его протест касается более серьезного обвинения — в убийстве. Поэтому противоречивость его положения не вызывает никакого эмоционального конфликта. Его отказ переживается во сне как приемлемый. Из чего можно сделать вывод, что по крайней мере в убийстве он действительно невиновен.

— Но почему его застала мать? В действительности же его застал фон Булов.

— Профессор Фрейд предположил, что важные сновидения инсценируют сцены из детства. Возможно, что все сновидение Хёльдерлина построено на реальном воспоминании о том, как его застала за чем-то мать, которое сейчас находится глубоко в его подсознании. Но чтобы раскрыть тайну того, что же все-таки на самом деле произошло тогда в детской, потребуется много часов психоанализа.

Райнхард покачал головой.

— Это все прекрасно, Макс, но я не думаю, что Брюгелю понравится твоя интерпретация.

— Может и не понравится, — сказал Либерман, садясь и поворачиваясь, чтобы посмотреть на своего друга. — Но я могу обещать тебе, Оскар, что фон Булов не вырвет признание у Хёльдерлина, как бы долго он ни держал этого несчастного в камере!

 

74

— Мэр абсолютно прав, — сказал советник Шмидт, вытирая губы салфеткой. — Доктора, юристы, учителя, директора оперных театров — они везде. Надо что-то делать.

— Да, — сказал Брукмюллер. — Люди стали такие спокойные. Говорю тебе, Юлиус, нам нужен еще один Хильснер. Это заставит людей разговориться.

Козима фон Рат, задумчиво смотревшая на последнюю конфету, повернулась к своему жениху.

— Он тоже работает в муниципалитете? — Брукмюллер и Шмидт переглянулись и разразились смехом.

— Боже мой, нет, любовь моя. Это не одни из нас — это один из них. Ты, конечно, слышала о Леопольде Хильснере?

Козима отрицательно покачала головой, и плоть, висящая вокруг шеи, затряслась, как бланманже.

— Ханс, — воскликнула она, сжимая губы и изобразив довольно некрасивую гримасу. — Ты же знаешь, что я не от мира сего.

— Вы никогда не читаете газеты, моя дорогая? — спросил Шмидт.

— Никогда, — ответила она.

— Я видел, как ты читаешь светскую хронику, — возразил Брукмюллер.

Козима не обратила на него внимания.

— Я подумал, — продолжал советник Шмидт, — что вас, как знатока тайных обрядов и ритуалов, чрезвычайно заинтересует дело Хильснера.

— В самом деле? Почему?

Козима протянула руку к последнему трюфелю — не смогла устоять перед этим аппетитным лакомством, обсыпанным порошком какао.

— Хильснер был ритуальным убийцей, — сказал Шмидт.

Рука Козимы зависла над конфетой, как хищная птица в небе, высматривающая добычу.

— Неужели? — Она повернулась посмотреть на Шмидта, ее поросячьи глазки блестели на фоне розовой плоти.

— Видишь? — сказал Шмидт Брукмюллеру. — Я знал, что когда-нибудь мы сможем заинтересовать ее политикой. — Он шутливо поднял бокал и сделал глоток бренди.

Брукмюллер улыбнулся и покровительственно положил Козиме руку на плечо.

— Он был евреем, любовь моя, и учеником сапожника. Его судили за убийство девушки. Насколько я помню, ей было всего девятнадцать лет.

— Да, девятнадцать, — подтвердил Шмидт.

— Ее тело обнаружили недалеко от еврейского квартала в городе Полна. У нее было перерезано горло. — Брукмюллер провел пальцем по своему кадыку. — В ее теле не осталось ни капли крови.

Козима быстро отдернула руку от конфеты и схватилась за свой усыпанный драгоценными камнями анкх.

— О, как это ужасно! — пискнула она. — Но зачем он это сделал?

— Ему нужна была христианская кровь для этого их хлеба.

— Маца, — сказал Шмидт с преувеличенным отвращением. — Ужасная гадость.

— Видимо, они делают это уже столетиями, — заметил Брукмюллер, наливая себе еще бренди.

— О, да… — произнесла Козима, внезапно осознав связь между темой разговора и своими обширными знаниями в области тайного и неизведанного. — Я читала об этом, но и представить себе не могла, что такие ритуалы проводятся и сейчас, в наше время. Это просто невероятно.

— Действительно, — отозвался Шмидт. — Хильснер сейчас за решеткой, слава богу. Но, по совести, его надо было бы повесить.

— Его не приговорили к смерти? — сказала Козима, театрально зажав рот обеими руками.

— Нет, моя дорогая, — ответил Шмидт. — Благодаря шумихе, поднятой либеральным меньшинством, в основном евреями, его судили повторно. Во второй раз ритуальное убийство даже не упоминалось на суде! Правду утаили. Но все равно вышло не совсем так, как они хотели: Хильснера, конечно, снова признали виновным и приговорили к пожизненному тюремному заключению… Но его надо было повесить.

Козима наклонила голову и перевела взгляд со Шмидта на Брукмюллера. И опять она попыталась изобразить на своем лице рассерженную гримасу.

— В чем дело, дорогая? — просил Брукмюллер.

— Я не понимаю.

— Чего ты не понимаешь?

— Бога ради, почему вы утверждаете, что нам нужен еще один Хильснер?

— Это политика, моя дорогая, — сказал Брукмюллер, постукивая пальцем с крупными фалангами по своему большому носу. — Политика.

 

75

Либерман закончил фугу до мажор и начал отстукивать на клавишах прелюдию до минор. Он все чаще играл Сорок восьмую симфонию Баха в качестве упражнения. Каким-то образом чистота и элегантность контрапункта Баха помогала ему думать. Он так хорошо знал грандиозное кругосветное плавание Баха в мире тональностей, что его пальцы сами вовремя нажимали на нужные клавиши без каких-либо умственных усилий с его стороны. Для Либермана исполнение Сорок восьмой симфонии было подобно очищению духа — западным эквивалентом специфических обрядов, проводимых на Востоке.

Либерман не сомневался, что его толкование сна Хёльдерлина было верным. Банкир не был любовником фройляйн Лёвенштайн, и он ее не убивал. Никакого признания не будет.

Мелодические линии следовали друг за другом через разные интервалы и сталкивались в насыщенных темах инвенции.

Кто же тогда?

Левой рукой он стал наигрывать повторяющуюся тонику прелюдии ре минор, триольные шестнадцатые ноты падали как проливной дождь.

Бог штормов!

Либерман вдруг подумал, что дело Левенштайн похоже на лабиринт. Они с Райнхардом вслепую бродили по его темным коридорам, изредка натыкаясь на какие-то путеводные нити, шли за ними некоторое время, чтобы потом оказаться в тупике, упереться в непреодолимую стену. А в центре лабиринта находилось воплощение древнего зла, смеявшееся над их глупостью.

Кто бы ни был убийцей фройляйн Лёвенштайн — а им вполне мог быть и Уберхорст — ему удавалось поддерживать маскировку. Пока не будет раскрыта эта тайна, дело не будет успешно завершено. А сейчас с таким же успехом это преступление можно приписать богу Сету.

Двери, запертые изнутри. Огнестрельная рана без пули. Каким образом были проделаны эти фокусы?

Продолжая играть, Либерман вдруг понял, что музыка Баха — это тоже загадка. Она звучала спонтанно, казалась импровизацией, порожденной вдохновением, но на самом деле каждая фуга подчинялась строгой внутренней логике. Таким образом, магия может свестись к прилежному применению музыкальных правил и математических принципов. И тем не менее, хотя Либерман мог приподнять завесу тайны над очарованием музыки Баха, он не мог разгадать мистического убийства фройляйн Лёвенштайн. Механизм обмана оставался невидимым — все его гайки и шестеренки были тщательно спрятаны.

Расследование зашло в тупик.

Либерман был вынужден признать неприятную, но очевидную правду. Ни он, ни Райнхард не могли найти разгадку. Им нужна была помощь. К тому времени, когда он дошел до пятнадцатой прелюдии, Либерман знал, что ему делать. Он не перестал играть, а, наоборот, исполнил весь первый том. Потом, закрыв крышку Бёзендорфера, он встал и вышел в коридор, где взял пальто с вешалки. Он закончит второй том, когда вернется.

На улице было еще довольно светло, вечер выдался теплый и приятный. Воздух был насыщен запахом сирени. Он быстро пошел вперед, пересек Варинг-штрассе и стал спускаться к Дунаю. Либерман сбавил шаг, проходя мимо Бергассе, 19, борясь с искушением зайти. Профессор Фрейд с радостью поделился бы с ним своим мнением о значении сна Хёльдерлина и мог даже нарисовать психологический портрет убийцы. Но Либерман понимал, что этого будет недостаточно. Чтобы разгадать тайну убийства Лёвенштайн, нужен был другой подход. Он снова ускорил шаг.

Когда Амелия Лидгейт открыла дверь, ее глаза слегка расширились от удивления.

— Герр доктор.

Либерман поклонился.

— Мисс Лидгейт, прошу прощения, что беспокою вас… Я проходил мимо и решил зайти.

— Как мило с вашей стороны, герр доктор. Входите.

Перед тем, как подняться по лестнице, Либерман зашел поздороваться с фрау Рубенштайн. Он нашел ее дремлющей в кресле, сборник стихов лежал у нее на коленях. Обмен любезностями был недолгим. Либерман принял предложение мисс Лидгейт выпить чаю, и вскоре они уже сидели в ее маленькой гостиной.

Сначала Либерман задал молодой женщине несколько вопросов о состоянии ее здоровья. Она отвечала спокойно, описывая его улучшение с холодной отчужденностью: аппетит нормализовался, спала она хорошо, правая рука прекрасно двигалась, а пальцы ничуть не потеряли подвижности. Либерману было немного неловко проявлять эту заботу, в то время как он втайне надеялся перевести разговор на темы, более близкие к цели его визита. Однако произвести этот переход оказалось не так уж сложно. Когда он спросил о ее недавнем посещении Института Патологии, она принялась подробно и с энтузиазмом описывать методологию предполагаемого исследования, которое она обсуждала с Ландштайнером — микроскопического анализа плазмы крови больного гемофилией.

— Мисс Лидгейт, — начал Либерман более робко, чем обычно, — могу я попросить вас высказать мнение по одному техническому вопросу?

Амелия Лидгейт поняла, что он что-то не договаривает.

— Техническому?

— Да. Дело в том, что я имею честь быть близким другом инспектора Оскара Райнхарда из венской полиции… — Он вкратце описал свою историю отношений с Райнхардом, а затем попытайся рассказать об убийстве так, чтобы его собеседница не слишком испугалась: — Простите, что я говорю о таком неприятном деле, но шесть недель назад в одной квартире в Леопольдштадте было найдено тело молодой женщины. Обстоятельства этого преступления чрезвычайно необыкновенны, а результаты вскрытия — совершенно невероятны. Вы обладаете выдающимися аналитическими способностями, мисс Лидгейт, и мне очень бы хотелось узнать ваше мнение обо всех этих фактах. Но если вам неприятно обсуждать убийство, то я, конечно, вас пойму…

Когда нерешительная тирада Либермана неожиданно оборвалась, молодая женщина с достоинством заявила:

— Герр доктор, я собираюсь изучать медицину. Я спокойно отношусь к человеческой смерти. Я много раз препарировала животных под руководством своего отца и готова к тому, что мне придется проделывать то же с трупами людей, если я получу место в университете.

— Да, конечно, — сказал Либерман. — Прошу меня простить.

— Я буду рада узнать как можно больше об этом необыкновенном деле. Вы меня заинтриговали. Я только боюсь, что вы переоценили мои знания и дедуктивные способности.

Глаза Амелии Лидгейт сверкнули оловянным блеском.

Либерман вежливо признал, что мог ошибиться, и принялся описывать место преступления: фройляйн Лёвенштайн, лежащая на кушетке; в сердце дыра от несуществующей пули; записка на столе и японская шкатулка со своим загадочным обитателем. Он умолчал о подозреваемых и о ходе расследования до настоящего момента.

Когда он закончил, мисс Лидгейт некоторое время молчала. Потом, заметив, что стало уже совсем темно, она встала со стула и зажгла ближайшую газовую лампу. Она проделала все это молча, даже не взглянув на Либермана. Она казалась абсолютно поглощенной своими мыслями, а лоб был привычно нахмурен.

— Я могу показать вам ту квартиру, — произнес Либерман, — если это поможет.

Она села и налила себе еще чаю.

— Что это был за замок?

— На двери гостиной?

— Да.

— Честно говоря, я не знаю.

— Замок с выступом? Рычажно-кулачковый? Детектор?

— К сожалению… — Либерман бессильно поднял руки, показывая, что он больше ничего не знает.

— Не важно, — сказала Амелия Лидгейт. — Вы не заметили ничего необыкновенного в его конструкции? Ничего странного в нем не было?

— Нет, это был обычный замок.

— Хорошо.

— Инспектор Райнхард не будет возражать против того, чтобы мы посетили квартиру, я думаю, мы могли бы…

— Нет, доктор Либерман, — твердо сказала молодая женщина. — В этом нет необходимости. Но я была бы очень благодарна, если бы вы принесли мне оба ключа — от двери гостиной и от японской шкатулки. Я хотела бы их внимательно рассмотреть.

Ее лицо было невозмутимо, и каким-то неподдающимся анализу образом его выражение смягчала нежная красота.

 

76

Беатриса Шеллинг на цыпочках поднялась по лестнице мимо шипящих газовых ламп и вошла на самый верхний этаж дома, где свет уступал место тьме. Она нашарила в кармане домашнего платья свечу, зажгла ее спичкой и пошла дальше. Снова послышался звук — неясный, но, несомненно, реальный. Беатриса задержала дыхание, чтобы лучше слышать, но поняла, что это стучит ее сердце.

Она прокралась по площадке к последнему лестничному пролету. На ступеньках не было ковровой дорожки, поэтому ей пришлось идти с еще большей осторожностью. Оступившись, она схватилась за перила и удержалась. Дерево застонало под ее весом. Беатриса замерла, подождала немного и осторожно поставила ногу на следующую ступеньку.

Дойдя до чердака, она снова услышала какой-то звук. Это было похоже на всхлипывания. Беатриса подошла к двери напротив лестницы и прижала к ней ухо. Она представила девушку в комнате, которая сидела на кровати, прижав ноги к груди, ее простая ночная рубашка постепенно намокала от обильно текущих слез. Новая горничная недавно приехала в Вену из деревни. Она была очень худа, с кудрявыми каштановыми волосами — совсем еще ребенок.

Всхлипывания стали громче.

Беатрисе хотелось повернуть дверную ручку, войти в комнату и обнять несчастную девочку, утешить ее.

«Конечно, ты скучаешь по матери и отцу. Но осенью ты их снова увидишь. Не плачь, моя дорогая».

Она делала то же самое, когда плакала предыдущая горничная, и служанка, бывшая до нее — красавица из Хорватии с угольно-черными волосами и ярко-голубыми глазами. Но Беатриса больше не могла играть эту роль. Она устала от этого и понимала, что сама не верит уже в то, что говорила. Более того, она прекрасно знала, что тяжелые шаги на лестнице принадлежали ее мужу, который спустился с чердака около тридцати минут назад. Далеко внизу, в прихожей, часы пробили два часа ночи.

Рыдания стихли, уступив место трогательному жалостному шмыганью.

Капля горячего воска со свечи упала на ногу Беатрисе, но она не вздрогнула, а продолжала неподвижно стоять, ожидая, когда боль от ожога утихнет. Она испытывала какое-то извращенное наслаждение. Эта боль странным образом облегчала другую — она будто очищала ее душу.

Девушка за дверью, похоже, начала погружаться в беспокойный сон. Теперь Беатриса слышала только тихое сопение.

Беатриса выпрямилась и пошла — на этот раз уже не так осторожно — к лестнице. Там она на секунду остановилась, вздохнула и погасила свечу.

Дойдя до кабинета мужа, она зажгла лампу и взяла листок желтоватой бумаги со стола. Посидев некоторое время над пустой страницей, она начала сочинять письмо. Оно начиналось так: «Дорогая Амелия…»

 

77

Сестра Рупиус и Штефан Каннер шли навстречу друг другу. Оба были в пальто.

— Добрый вечер, Сабина.

— Герр доктор…

Они свернули в коридор и пошли рядом.

— Пожалуйста, зовите меня Штефан. — Он сделал вид, что посмотрел на свои карманные часы. — Рабочий день уже закончился.

Щеки сестры Рупиус немного покраснели от такой фамильярности.

— Вам далеко идти?

— В Йозефштадт.

— Ну, это не очень далеко.

— Да.

Каннер отчаянно хотел продолжить разговор, но не мог придумать, что сказать. Сабина Рупиус пришла ему на помощь.

— А вам куда, герр док… — она запнулась. — Штефан?

— Мариахильф.

— Вы давно там живете?

— Недавно, я переехал из Дёблинга в январе.

— Я помню Мариахильф. Отец брал меня туда смотреть «Волшебную флейту», почти на каждое Рождество.

— В театре «Ам дер Вин»?

— Да.

— Очень милый старый театр. Знаете, его недавно привели в порядок.

— Правда?

— Я хожу туда довольно часто. А вы ходите в театры?

— Не так часто, как надо бы. Или как хотелось бы.

Она повернула голову, глаза ее блестели.

«Она ждет, что я ее приглашу? Похоже на то…»

Каннер нервно сглотнул; но когда он открыл рот, чтобы что-то сказать, удачный момент был уже упущен. Он увидел, что к ним идет Брунхильда Грюцнер — самая строгая сестра-хозяйка больницы. Он увидел, как на лице сестры Рупиус вместо ожидания появился испуг, а потом разочарование.

Сестра Грюцнер издалека поприветствовала их:

— Добрый вечер, герр доктор. — Потом, оглядев Сабину с нескрываемым неодобрением, отрывисто добавила: — Сестра Рупиус.

— Добрый вечер, сестра, — ответили они хором, бессознательно отодвигаясь друг от друга. Все знали, что сестра Грюцнер категорически не одобряла общения молоденьких медсестер с докторами. Эта женщина обладала необыкновенным даром замечать зарождающиеся романы.

Каннер дождался, когда шаги сестры Грюцнер затихнут вдалеке, и попытался возобновить прерванный разговор.

— А вы знаете, что в самый первый раз «Волшебная флейта» была поставлена именно в этом театре?

— Да, — ответила Сабина Рупиус и сразу подумала, что, наверное, лучше было бы притвориться незнающей. — Да, я это знаю.

Они оба улыбнулись, но не могли не заметить обоюдной неловкости. К счастью, от этой щекотливой ситуации их спасло неожиданное появление нескольких людей из кабинета Грунера. Носильщики в коричневых фартуках несли большие ящики к лестнице.

— Он уходит из больницы? — прошептала Рупиус.

— Похоже, уже ушел, — ответил Каннер, заглянув в кабинет.

— Ваш друг будет очень рад.

Штефан засмеялся:

— О, да! Надо признать, Грунер и Макс никогда не ладили.

— Интересно, что случилось?

— Эта проверка… Видимо, его уволили.

— Или он сам ушел.

— Да, так неожиданно.

— У нас будет новый профессор?

— Да, будем надеяться, что новый окажется лучше старого.

Кивнув носильщикам у лестницы, они стали спускаться на первый этаж. Хотя они не разговаривали, молчание уже не было неловким.

Когда они спустились в фойе, Каннер вдруг почувствовал, что нужно немедленно что-то предпринять. Они выйдут на улицу и отправятся каждый в свою сторону: она — в Йозефштадт, он — в Мариахильф. Он должен что-то сделать, должен.

Вечер был приятно теплым, и они оба остановились на крыльце больницы. Сабина Рупиус посмотрела на своего спутника — ожидание опять светилось в ее взгляде.

— Сабина… — произнес Каннер. — Вы хотели бы сходить в театр? Завтра вечером? Конечно, я пойму, если…

— С удовольствием, Штефан, — просияв, сказала сестра Рупиус.

— Что ж… прекрасно. Это замечательно, — пробормотал Каннер.

Они стояли некоторое время, глядя друг на друга, а потом Сабина произнесла:

— Мне пора.

Она быстро оглядела двор и, убедившись, что вокруг никого нет, протянула Каннеру руку. Он взял ее и поцеловал пальцы.

Сестра Рупиус улыбнулась, повернулась и неторопливо пошла — ее бедра грациозно покачивались при каждом шаге.

 

78

Амелия Лидгейт стояла у своего новенького лабораторного стола. Круглая трубка из красной резины спускалась от газовой лампы к старенькой горелке Бунзена, а около большого микроскопа стоял ряд пустых пробирок. Вся поверхность стола была покрыта выбоинами и царапинами, из чего Либерман заключил, что мисс Лидгейт купила этот гигантский предмет мебели в одной из лавок старьевщиков, располагающихся рядом с больницей.

Шторы были открыты, и мансарда была залита солнечным светом. Волосы молодой гувернантки были стянуты на затылке, но цвета их переливались особенно восхитительно — пряди цвета охры, ржавчины и золота. Как обычно, она была одета просто, но элегантно: скромная белая блузка и длинная серая юбка. Она казалась стройной и гибкой и держалась с обезоруживающе хрупким достоинством.

— Я принес ключи, — сказал Либерман.

Опустив руку в карман, он вытащил два конверта и передал их мисс Лидгейт. Она открыла оба и выложила ключи на свой лабораторный стол.

— Тот, который больше — от гостиной, — продолжал Либерман. — А маленький — от японской шкатулки фройляйн Лёвенштайн.

Амелия Лидгейт взяла большой ключ и взвесила его в правой руке. Потом она подняла его над головой и стала рассматривать на свету. Выражение ее лица было сосредоточенным.

— Что вы ищете? — спросил Либерман.

Мисс Лидгейт не ответила. Она была абсолютно поглощена своим занятием. Осторожно положив ключ на стол, она взяла маленький ключ и повторила процедуру взвешивания и осмотра.

Либерман не мог не восхититься ее фигурой. Во время болезни, когда у нее не было аппетита, она была очень худой, а сейчас ее формы становились более округлыми. Ее маленькая грудь и изгибы бедер стали более заметными. Рассматривая ее тело, он почувствовал дрожь возбуждения, которая сразу вызвала у него чувство вины. Он вспомнил Кэтрин, разглаживающую на бедрах больничное платье, — намек на сексуальное желание, сдерживаемое ее волей; ее босые ноги и молочно-белую кожу на лодыжках…

— Очень интересно, — произнесла наконец Амелия Лидгейт.

— Что интересно? — спросил Либерман, немного робко из-за острого чувства вины.

И снова молодая женщина не ответила. Но Либерман не обиделся. Она явно была погружена в свои мысли. Кроме того, в данный момент он был рад, что не находится под прицелом этих внимательных глаз.

Мисс Лидгейт вытащила высокий табурет из-под лабораторного стола и, встав на цыпочки, забралась на высокое сиденье. Потом она потянулась за микроскопом — красивым инструментом из блестящей латуни и железа, покрытого черной эмалью. Очевидно, он был очень тяжелым, и она задержала дыхание, передвигая его. Положив большой ключ на предметное стекло микроскопа, она наклонилась к окуляру и стала поворачивать ручки объектива. Проведя грубую и точную настройку, она наклонила зеркало, чтобы на него падало больше света. Ее движения были довольно быстрыми и точными — это говорило о многих часах, проведенных за научными исследованиями. Было странно видеть женщину, так хорошо управлявшуюся со сложной оптической техникой.

Она убрала большой ключ и положила на его место маленький.

— Доктор Либерман? У вас есть с собой какие-нибудь ключи?

— Да.

— Можно на них взглянуть?

Либерман протянул ей две связки.

— Это ключи от моей квартиры, а это — из больницы.

— Спасибо.

Амелия Лидгейт по очереди изучила каждый ключ, время от времени меняя линзы, чтобы увеличить или уменьшить изображение. Все еще глядя в микроскоп, она сказала:

— Доктор Либерман, не могли бы вы принести ключ от двери моей спальни — она вторая справа, как выйдете из этой комнаты.

— Конечно.

Либерман вышел из комнаты и открыл вторую дверь, как ему было сказано. Шторы были задернуты, и комнату окутывал полумрак. Его взгляд остановился на кровати, покрывало на которой было наполовину откинуто. Складки на простыне имели форму концентрических окружностей, как песок на пляже во время отлива. На матрасе осталась небольшая вмятина — старые пружины сохранили отпечаток ее тела. Он вытащил ключ из замка и тихо прикрыл за собой дверь.

Войдя в «лабораторию», он увидел, что мисс Лидгейт все еще сидит, склонившись над микроскопом, ее пальцы проворно меняют ключи на предметном стекле и подкручивают линзы. Услышав шаги Либермана, она протянула руку раскрытой ладонью вверх. Он вложил ключ в ее руку.

— Спасибо, — сказала она, не отрываясь от микроскопа. Она сразу положила ключ на стекло.

— Да, — сказала она, — я так и думала.

Потом, подняв голову, она сделала знак Либерману подойти поближе.

— Посмотрите сначала на этот ключ.

Либерман заглянул в окуляр и увидел металлическую поверхность в небольших царапинах.

— Это ключ от моей спальни. А вот ключ от квартиры фройляйн Лёвенштайн. Что вы видите?

Либерман покрутил линзы и прищурился.

— Как будто… как будто на металле какие-то отметины. Там какой-то узор?

На ключе были крохотные параллельные бороздки.

— Этот узор на обеих сторонах, — продолжала мисс Лидгейт.

Она стояла очень близко, и это несколько отвлекало его. Ткань ее платья громко шуршала при малейшем движении.

— А теперь — маленький ключ от японской шкатулки.

Амелия Лидгейт положила ключ под объектив.

— Другой узор, — сказал Либерман.

— Нет, — сказала молодая женщина довольно нетерпеливо. — Это тот же самый узор, герр доктор, только меньше. Его нет ни на одном другом ключе, и я подозреваю, что мы не нашли бы ничего подобного, даже если бы у нас было больше ключей для сравнения.

Либерман выпрямился и посмотрел в глаза мисс Лидгейт. Она была спокойна, ее лицо не выражало никаких эмоций. Она не выглядела довольной собой, и ничто в ее облике не говорило, что она ждет похвалы.

— Что это значит? — спросил Либерман.

— Я думаю, — ответила Амелия Лидгейт, — это значит, что мы можем с уверенностью сказать: сверхъестественные силы тут ни при чем.

 

79

Письмо из Англии лежало среди прочей корреспонденции. Беатриса хотела спросить про него и даже несколько раз намекала, но муж предпочитал отмалчиваться. Он отмахнулся от нее и заговорил покровительственным тоном.

— Дорогая, ты выглядишь такой усталой. Может быть, тебе стоит снова оставить детей с Мари? Иди и купи себе что-нибудь, новую пару перчаток например.

Перед тем как уйти, уже в дверях, он сообщил, что беседовал с потенциальной гувернанткой — прекрасной, добродетельной молодой женщиной, которую порекомендовал ему Шмидт, из окружения мэра. Она совсем непохожа на несчастную Амелию: крепкая немка, здоровая, спокойная, она будет служить хорошим примером для детей.

Дверь закрылась, а растерянная Беатриса Шеллинг осталась стоять в прихожей. У нее вдруг закружилась голова. Ей показалось, что она потерялась в собственном доме, совсем не знала, куда идти. Часы пробили час дня. Жизнь будет продолжаться, с ней или без нее.

Дети были счастливы снова встретиться с тетей. Они бросились на шею Мари и расцеловали ее полное розовое лицо.

— Дети, дети! Как я рада вас видеть!

Беатриса почувствовала, как что-то неприятное заскребло у нее в животе. Это опухоль из отрицательных эмоций, разъедающая смесь зависти и боли. Когда желчь отхлынула из желудка, внутри остались сухость и пустота.

Болтая с Мари, Беатриса чувствовала себя отчужденной. Она слушала свой голос, и ей казалось, что он принадлежит кому-то другому, словно она подслушивала саму себя.

— Мне нужно сходить в магазин дамского белья на Дингельштед-штрассе и, если успею, к Таубенраху. Мы идем на прием через несколько недель, и я не могу надеть то же самое платье. Из темно-синей тафты, я уверена, ты его видела. Фрау Фёрстер никогда не надевает одно и то же платье дважды.

Беатриса продолжала пронзительно тараторить, как церковный органист, вдохновенно импровизирующий какую-то зловещую мелодию. Когда она поняла, что представление пора заканчивать, она просто замолчала и вышла из комнаты. У нее в обычае было предупреждать о «Демеле» непосредственно перед тем, как уйти, но на этот раз она не сказала ничего. Сегодня Эдвард и Адель могли есть шоколада сколько хотели.

— Скажите маме «до свидания»! — крикнула Мари детям, которые уже шумели на лестнице.

— Нет-нет, все нормально, пусть играют, — рассеянно сказала Беатриса со слабой улыбкой.

Она не поехала ни на Дингельштед-штрассе, ни в магазин дамского платья. Вместо этого она бродила по улицам, постепенно отклоняясь в южном направлении. Неожиданно она обнаружила, что стоит перед одним из новых входов на станцию Карлсплац. Ее муж как-то сказал, что эти входы уродливы и что архитектора нужно пристрелить. Беатриса тогда согласилась, но, глядя на них сейчас, она не могла понять, почему некоторые считают их такими уж ужасными. Два павильона с каркасом из зеленого кованого железа напомнили ей консерваторию.

За этими павильонами находилась массивная Карлскирхе. Ее огромный купол в итальянском стиле подпирали гигантские колонны. В верхней части каждой колонны, там, где позолоченные Габсбургские орлы свили свои гнезда, выпуклый рельеф изображал сцены из жизни Святого Борромео.

Что было в том письме? Что сказала девушка?

Будет ли скандал? Ей тоже предъявят обвинение?

Прозвенел колокольчик трамвая, и какой-то господин схватил ее за руку и оттащил на тротуар.

Красно-белая вспышка.

— Прощу прощения, фрау, но трамвай…

— Да, конечно, очень глупо с моей стороны.

— Будьте осторожны.

— Да, конечно. Спасибо.

Сделав шаг назад, Беатриса поспешила скрыться в толпе.

На трамвайной остановке пассажиры салились в вагон. Она тоже встала в очередь и, не думая, зашла в вагон и села. Она не осознавала, куда едет, и через некоторое время очутилась перед зданием вокзала Зюдбанхоф, имитирующим стиль эпохи Возрождение.

Кассовый зал был похож на дворцовый. Роскошная каменная лестница шла вверх и в сторону к двум высоким аркам. Перила украшали декоративные канделябры размером с яблоню, а строгий белый свет струился из высоких окон.

Беатриса стояла под прозрачными стеклянными куполами фонарных столбов из кованого железа и смотрела, как люди входят и выходят, — суетливая вокзальная толпа. Немного успокоившись, она зашла на почту и отправила письмо, которое написала ранним утром во вторник. Потом вернулась в кассовый зал и стала изучать расписание.

Там было столько городов.

Баден, Винер-Нойштадт, Земмеринг…

Брук-ан-дер-Мур (Клагенфурт, Меран, Удине, Венеция).

Грац (Марбург, Аграм, Триест).

Беатриса двинулась к билетной кассе и купила билет до Триеста.

Кассир поднял на нее глаза.

— В один конец, фрау?

— Да, в один конец.

Зажав в руке билет, она пошла на платформу.

Мимо прошли две служанки, хихикая в кулачки; стоял солдат в длинной шинели с большим ранцем за плечами; трое мужчин среднего возраста, очень похожие друг на друга, с закрученными вверх усами и в котелках, обсуждали дела. Беатриса шла дальше. Она уже не знала, происходило все это наяву или во сне.

Ее окликнул начальник станции.

— Незачем идти дальше, фрау.

Она остановилась. Но когда он ушел, она двинулась дальше, неторопливо переставляя ноги, одну за другой.

Платформа начала дрожать. Вдалеке она увидела приближающийся поезд. Раздался гудок.

Она смотрела на спальные вагоны, испачканные грязью и угольной пылью.

Ее охватил стыд.

Это будет несложно, и если она упадет в нужном месте, то и не больно.

 

80

На ужин они ели икру, сардины, гусиную печень, заливное из фазаньих яиц, запивая все это двумя бутылками «Асти», а закончили потрясающе сладким ананасом. Кофе им подали с коньячными пастилками, каждая из которых была аккуратно завернута в фольгу. Они собирались уйти еще час назад, но ощущение сытости, сливовица и его сигара задержали их. Все остальные столики были пусты, а слоняющийся вокруг официант явно намекал на то, что им пора уходить.

— Мы очень хорошо провели время, — сказал Каннер. — Пьеса была превосходная, а потом мы пешком прогулялись до рынка… Я не мог оторвать от нее глаз. Знаешь, Макс, должен признать, что я давно такого не испытывал.

— Но послушай, Штефан, ты почти то же самое говорил о той продавщице — как ее звали?

— Габриелла.

— А певица?

— Кора.

— А та, актриса, если я не ошибаюсь?

— Эмилия.

— Чем же тогда отличается от них сестра Рупиус?

— Она просто… — начал Каннер, прочертив сигарой круг в воздухе, дымный след от которой на мгновение повис в воздухе, а пепел мягко опустился на стол. — Я не могу этого объяснить. И поэтому еще больше убеждаюсь в истинности своих чувств.

— Ты романтик, Штефан.

— Кое-что в нашей природе не поддается анализу, Макс, — в том числе любовь.

— А-а-а… — протянул Либерман, наклонившись вперед и ухватившись за край стола обеими руками. — Так значит, ты влюблен в сестру Рупиус!

— Что ж, скажем так: стрела Купидона, может быть, еще не вонзилась в мое сердце, но он уже точно выпустил в мою сторону все содержимое своего колчана.

Официант кашлянул.

Либерман посмотрел на наручные часы и заметил, что не может сфокусировать взгляд. Перед глазами все расплывалось, поэтому точно определить время оказалось непросто. Да, следовало отказаться от сливовицы.

— Нам ведь еще не пора уходить? — спросил Каннер.

Либерман пожал плечами и, подняв стакан, покрутил его в воздухе и сделал глоток. Когда тепло разлилось по его телу, он почувствовал, что его связь с реальностью стала еще слабее.

— Интересно, а что на самом деле притягивает двух людей друг к другу?

Вопрос этот он задал невольно, проговорив его, как только в голове сформировалась мысль.

— Судьба, — сказал Каннер с шутливой торжественностью.

— Судьба, конечно, нужна для того, чтобы люди встретились. Если два человека не встретятся, вряд ли они полюбят друг друга. Но предположим, что судьба к ним благосклонна…

— Я не понимаю, почему меня об этом спрашиваешь ты, Макс, — ты, кто скоро женится!

— Я серьезно, Штефан…

Каннер затянулся сигарой и скривился:

— Должен заметить, что нелегко влюбиться в некрасивую женщину.

— Получается, что мы влюбляемся в красоту?

— Красота, несомненно, обостряет желание.

— Но почему тогда мы не влюбляемся в каждую привлекательную женщину?

Каннер был явно сбит с толку и, немного подумав, ответил:

— А может, я влюбляюсь в каждую! — Тишину нарушил взрыв хохота. — А что твой друг профессор Фрейд говорит о любви?

— Немного, — ответил Либерман. — Его больше занимает сексуальность. Но насколько я понимаю, у него довольно циничный взгляд на любовные отношения. Он считает, что любовь — это что-то вроде результата подавления либидо.

— М-м-м… это значит, что когда мужчина вступил в интимные отношения с женщиной, страсть проходит?

— Грубо говоря, да.

— Что-то в этом есть… ты не находишь?

Возможно, в этом и было все дело: эта тупая боль, стремление быть с ней — просто вожделение и ничего больше. Нечто, с чем он мог совладать, как с любым плотским желанием. Если бы он постарался, это было бы так же легко, как пропустить обед или отложить на некоторое время сон. Но в глубине души Либерман знал, что это не так. Его привязанность, а теперь это можно было назвать именно так, имела более сложную природу.

— Я не во всем согласен с Фрейдом. Я не могу не признать, что удовольствие, которое мы испытываем от общества женщины — женщины, к которой у нас сформировалась привязанность, — это нечто большее, чем неудовлетворенный животный инстинкт.

— Ну и кто из нас романтик?

— Ты не так понял меня, Штефан, — продолжал Либерман. — Я не говорю о волшебстве и магии. Я хочу сказать, что здесь необходимо учесть и другие факторы, помимо либидо. Конечно, мы испытываем желание, но не ищем ли мы также общения? Успокаивающей близости родственной души?

— Да, но не всем удается найти ее. — Каннер поднял бокал. — За будущую невесту!

Либермана тяготил ироничный тон их разговора и прямо противоположные точки зрения. Алкогольное опьянение вдруг отделило его от Каннера, ресторана и вообще от всей Вены.

— Штефан…

Нотка отчаяния прозвучала в голосе Либермана.

— Да? — отозвался тот.

— Я не всегда уверен… Знаешь, иногда я думаю… — Он посмотрел на Каннера, который глупо улыбался.

Какой мудрый совет хотел он сейчас услышать от своего друга? Если уж рассказывать Каннеру о том, что его беспокоило, нужно было сделать это в начале вечера.

— Да нет, ничего.

Рука Каннера тяжело приземлилась на стол, залив сливовицей белую накрахмаленную скатерть.

Либерман подозвал официанта и отрывисто произнес:

— Счет, пожалуйста. Мы уходим.