В Петрограде революция... царя скинули!!!

В тесных вагонах, на душных полустанках, в станицах Дона полз из уст в уста будоражащий душу слух.

Слух полнился, ширясь, плыл неудержимой лавиной по степям.

В столице Войска донского; городе Новочеркасске, захлебываясь, звонили телефоны, лихорадил телеграф страшными словами:

— Всем... всем... всем! Самодержавие пало. Власть перешла к Временному правительству. Совершился акт величайшей исторической важности. В ближайшие дни предполагается...

И, подхлестывая взмыленных коней, летели от станицы к станице, от хутора к хутору верховые гонцы, развозя эту необычную весть. А вслед ускакавшим мчались другие с экстренными сообщениями, приказами войскового атамана и правительства: «Вольный, свободолюбивый Дон, верный своим традициям, российскому престолу с верой в бога уповает на доблестных сыновей своих. Собрания, манифестации с красными знаменами, беспорядки на шахтах, рудниках, железнодорожном транспорте запрещаются!»

В замысловатых, полных тумана официальных бумагах, в пакетах со строжайшими приказами, в шифрованных депешах — полная растерянность, удрученность, жалкая попытка остановить стремительный бег событий, сохранить старое.

А в станицах, слободах, хуторах тихо. Припорошенные снегом-первенцем, в сонной дремоте мирно лежали казачьи курени, крестьянские избы, рабочие поселки горняков. В февральскую синь неба лениво ползли сизые столбы пахучего кизячного дыма. Непривычно пусто стало у станичных правлений, на майданах, у гостеприимно распахнутых, всегда шумевших ранее пьяными песнями монополек.

Но обманчива эта тишина. Оттуда, из бурного и непонятного Питера, с далекого фронта, из грязных, завшивевших окопов тянутся сюда, в тыл, сотни невидимых нитей, доносится глухой, тяжкий отзвук войны, слышатся непривычные уху, будоражащие душу тайные слова: революция... равенство, свобода... земля — крестьянам, власть — рабочим.

И живет своей настороженной, чуткой, противоречивой жизнью далекий от центра, от фронтовых тревог тыл — казачья сторона.

Прибудет по случаю ранения в родную станицу служивый или забредет знакомый человек с ворохом новостей и — словно кнутом кто стеганет по округе: «Оттелева прибыл! С вестями!» И горит в доме всю ночь огонек: круглые сутки идут с расспросами станичники, хуторяне. Усевшись на лавки, на пол, притулившись у печки, неистово дымят цигарками, жадно ловят каждое слово о войне, о «германце», о том, «што оно содеялось в Питере с царем да министрами». Слушают, двигая в раздумье буграми желваков, молча жуют невеселые окопные новости. Тут же закипает горячий спор про свои казачьи дела.

Прибыв с фронта в станицу Каменскую в феврале 1917 года, я сразу же почувствовал дыхание этой жизни, назревание большого перелома в судьбах людей, начало борьбы революционных сил с контрреволюцией.

Однажды вечером местные казаки-богатеи тайком созвали собрание в здании банка, чтобы избрать угодные им местные органы власти — атамана и гражданский комитет. Меньшевики поддерживали их. Только большевики станицы решительно выступили против махинаций богатеев. В самый разгар собрания мы, представители парторганизации, окруженные рабочими, ремесленниками, беднейшими казаками, входим в зал. Требуем отложить выборы, оповестить трудящееся население округа и с его участием решить этот вопрос об атамане и гражданском комитете. Вопреки вою и свисту власть имущих, председатель Каменского комитета РСДРП (б) Е. А. Щаденко, поднявшись на трибуну, бросает гневные слова:

— Что же это за демократия такая? Кто дал вам, господа, право лишать народ возможности избрать свои органы управления? Где же равенство, братство, о которых вы здесь кричите? Под шумок пытаетесь снова протянуть к власти тех, кого народ вчера прогнал в шею. Не выйдет!

Свист, топот, крики заглушили речь большевика. Несмотря на наши энергичные протесты, собрание избирает окружного атамана. В гражданский комитет входят: брат окружного атамана Богаевского — директор женской гимназии Митрофан Богаевский, адвокат эсер Манохин и другие ставленники буржуазии.

Щаденко успокоил:

— Не унывать, друзья! Скоро созовем бедноту, ремесленников, рабочих и выберем своих представителей в гражданский комитет. А пока разойдемся и будем разъяснять трудящимся неотложные задачи текущего момента.

Через два дня партком провел в здании реального училища собрание рабочих, ремесленников и представителей станичной бедноты. Там избрали своих представителей в местные органы власти и дали им наказ: контролировать работу комитета, отстаивать интересы трудящихся.

Большевики Каменской, конечно, понимали, что только Совет рабочих, казачьих и крестьянских депутатов удовлетворит нужды и чаяния народа. Но к выборам его мы еще не подготовились. Отказываться же от участия в работе гражданского комитета и отдавать его на откуп местной буржуазии считали неразумным. Следовало использовать все средства для завоевания масс.

Против правильных мероприятий нашей партийной организации ополчились меньшевики. Они и на этот раз показали себя верными слугами буржуазии. Лидеры меньшевиков Акатнов и Марченко предлагали поддержать мероприятия гражданского комитета, направленные на продолжение империалистической войны. Большевики станицы единодушно высказались против вредной установки меньшевиков.

Огромную помощь в борьбе за завоевание власти Советов оказали нам знаменитые Апрельские тезисы В. И. Ленина. В них мы ясно увидели свои задачи. Работать стали энергичнее. В короткое время приняли в партию сорок человек из числа горняков, казачьей и крестьянской бедноты. Создали профсоюзы рабочих-металлистов, шахтеров, портных, сапожников, полиграфистов. Их возглавили большевики Е. Щаденко, М. Бувин, Н. Мусин и другие. Появился в Каменской окружной Совет казачьих, крестьянских и рабочих депутатов.

Конечно, это пока был не тот Совет, какие мы узнали после Великого Октября 1917 года. Как много еще требовалось усилий, борьбы для того, чтобы он стал настоящей властью трудового народа! А пока рядом с окружным Советом оставались и действовали атаман, войсковое правительство, гражданские комитеты в станицах, полиция.

В самом Совете находились люди самых различных политических взглядов. Его заседания всегда сопровождались ожесточенными спорами, а принимаемые решения часто не отвечали требованиям трудящихся.

Так, например, было с вопросом о земле. Как решил его Совет? Никак. Депутаты-большевики настаивали на немедленной передаче помещичьих земель крестьянам, меньшевики — против.

— Разве можно делить земли помещиков? Это же беззаконие, грабеж! — кричали они. — Надо ждать созыва Учредительного собрания. Оно решит все по справедливости.

Вдруг в Совет стали поступать сведения: иногородние крестьяне многих сел и хуторов Донецкого округа захватывают и засевают земли помещиков Грекова, Крюкова, Скосырского, Калмыкова, Карпова, Ефремова. Крестьяне с восторгом встретили большевистские лозунги о земле и не стали ждать «учредилки».

Еще более горячие споры разгорались в казачьих полках, расквартированных в Каменской и ее окрестностях. Несмотря на то, что офицеры строжайше запретили штатским и всем, кто не является казаком, заходить в расположение воинских частей, большевики-агитаторы проникали в казармы.

Бывало придет туда солдат-фронтовик большевик Семен Иванович Кудинов, усядется где-либо в сторонке. Окружат его плотным кольцом казаки, молчат, затягиваясь махорочным дымком, ждут с нетерпением ответа на свои наболевшие вопросы. А он тоже не спешит, знай себе самокрутку посасывает да усмехается щелками лукавых глаз. Потом запросто спросит кого-нибудь:

— Хозяйство-то ты, братушка, какое имеешь? Земли сколько?

— Семь десятин... быков две пары, пара коняшек, — отвечает казак.

— А сколько земли да имущества у пана Хохлачева? — продолжает агитатор.

— Ого-го! Пару тысяч десятин только на Дону, да на Кавказе, да за границей, а коров, волов, коней — этих табуны! — сообщает казак и с интересом осведомляется: — А к чему это ты спрашиваешь?

— Да, выходит, разная у вас с паном родина... Ну, а Дарданеллы и черноморская вода тебе нужны?

— Дардынелы? — удивленно переспрашивает казак и зло плюет в сторону. — Да на кой ляд они мне?! И воды своей, из Донца, хватает!

— Так за что ж ты воюешь?

— Выходит, братцы, что и не за что...

— Ну, а насчет того, чтобы фабрики и заводы у богачей забрать и народу в пользование передать? — продолжает агитатор.

— Неплохо бы, потому как народ они притесняют спокон веков.

— А чтоб землю у панов забрать да крестьянам передать?

— Тож не против... Только мой пай не трожьте!

Тишина разрывается многоголосым гамом, смехом — всем ясно, к чему клонит агитатор, и только казачок удивленно моргает глазами, оглядывает смеющихся. Наконец, суть разговора доходит и до него, и он расплывается в широкой улыбке:

— Так вот оно, братушка, как... А я-то думал...

— Ну, теперь-то понимаешь, на чьей стороне правда? — спрашивает агитатор и, получив утвердительный ответ, продолжает: — Теперь сам кумекай, что к чему.

Такая простая, задушевная агитация лучше всяких высокопарных речей доходила до казаков и иногородних, достигала цели. В раздумьях, порой нелегких рассуждениях, сомнениях, нередко и ожесточенных спорах люди постепенно уясняли политику большевистской партии.

После того как казак сам, «своим умом» усваивал ленинские лозунги, его трудно было сбить с толку даже самым ловким офицерам, меньшевикам и эсерам.

Успешно вели агитацию многие наши коммунисты. Среди них особенно выделялся С. И. Кудинов. В короткий срок он завоевал непререкаемый авторитет и уважение казаков, солдат, рабочих, ремесленников.

В то время как большевики завоевывали массы на свою сторону, влияние меньшевиков и эсеров постепенно ослабевало. Их призывы к поддержке Временного правительства и его требования о продолжении войны до победного конца с каждым днем становились все менее популярными.

Последующие события еще больше убедили трудящихся в антинародной политике этих прихвостней буржуазии.

Как-то в Каменский Совет пришли с жалобой шахтеры Изваринских рудников. Они сообщили: предприниматели, саботируя распоряжения новой власти, закрыли свои шахты и перестали выплачивать зарплату рабочим. Сотни трудовых семей остались без куска хлеба. На такой же путь встали и хозяева Свинаревских, Васильевских, Богураевских рудников. Некоторые шахтовладельцы попросту сбежали в города, где у них имелись роскошные особняки.

— Как же быть? У кого искать защиты? — спрашивали рабочие.

Большевики решили: рабочим взять шахты в свои руки, все запасы угля, хранящиеся на складах, конфисковать и на вырученные деньги оплачивать труд шахтеров.

Меньшевики и эсеры выступили против таких мероприятий Совета. Они подняли шум, обвиняя большевиков в анархии, грабеже, беззаконии. Но ничего не вышло. Напор рабочих оказался настолько сильным, что меньшевикам пришлось отступить. Зато шахтеры, улыбаясь, долго аплодировали, жали руки нашим депутатам.

— Спасибо, от семей спасибо. Правильное решение... справедливое.

* * *

Временное правительство продолжало войну, и вся контрреволюция захлебывалась в похвалах Керенскому. Но наливалась гневом и без того переполненная чаша народного терпения, глухим ропотом недовольства полнилась русская земля. Кумачовыми волнами бурлили улицы городов, и, казалось, нет силы, способной остановить этот поток.

— Долой войну!

— Долой министров-капиталистов! — требовали миллионы рабочих и крестьян. А Временное правительство отвечало на это расстрелом июльской демонстрации, корниловским мятежом.

Напряженно осмысливали южане происходящее в далеком Петрограде, затаив дыхание, вслушивались в речи многочисленных ораторов. Говорили они о разном, говорили страстно, горячо, до хрипоты: один — за Керенского, за продолжение войны до победного конца, другие — за мир, за землю, против капиталистов и помещиков.

Села, слободы, где проживали иногородние крестьяне, выступали без колебаний за революцию. Тут редко кто поддерживал чопорных, лощеных краснобаев Керенского — их попросту стаскивали с трибун.

Иначе складывалась обстановка в казачьих станицах. Там люди раскалывались на группы, спорили. Частенько дело заканчивалось потасовками: седобородые, старой ковки казаки шли стеной на фронтовиков, горячо поддерживавших большевиков.

Встревоженное стремлением масс к освобождению от эксплуататоров, к захвату земли, видя быстро растущий авторитет нашей партии, войсковое правительство принимает экстренные меры для борьбы против Советов и революционных организаций.

Атаман Каледин настаивал на возвращении казачьих войск с фронта на Дон, и ставка (так назывался тогда штаб главнокомандующего армией) соглашается. В июле 1917 года сюда стали прибывать войска с полным вооружением. Они расквартировывались в крупных городах, окружных центрах, вдоль полотна железной дороги.

В Новочеркасск со всех сторон России потянулись встревоженные революционной бурей капиталисты, помещики, разного рода дельцы, коммерсанты. В «поисках точки опоры» хлынули на юг изгнанные из многих войсковых частей генералы, офицеры, надеясь найти убежище у донского атамана.

Войсковое правительство разослало по станицам, хуторам, полкам тысячи агитаторов, которые выступали против Советов и большевиков. На майданах, собрав станичников, они превозносили седую казачью старину.

Даже атаман Каледин не вытерпел и в августе 1917 года, усевшись в автомобиль, запылил по донским степям, стал выступать на собраниях, заклиная хлеборобов не слушаться вредной агитации большевиков, держаться дальше от Советов: от них-де вся эта анархия и беспорядки. Атаман просил казаков соблюдать дисциплину и недвусмысленно намекал: если придется наводить порядок в стране, «лечить больных демократией», он обратится к ним, вольнолюбивым казакам, и они обязаны помочь войсковому правительству.

В противовес мутному потоку контрреволюционной шумихи наша партийная организация широко развернула большевистскую агитацию. Для проведения этой работы привлекли всех наиболее подготовленных коммунистов, профсоюзный актив, а также солдат-фронтовиков.

В конце концов войсковое правительство разрешило проведение в станице Каменской окружного съезда крестьян для решения волнующего вопроса — о земле. Собственно, правительство рассчитывало использовать съезд для того, чтобы показать всю несостоятельность притязаний крестьянства на донскую землю.

И вот в станицу со всех сторон Донецкого округа съехались выборные представители. В зале женской гимназии негде упасть яблоку: гудит, полнится взволнованным гомоном, словно потревоженный улей, море голов. В сизом махорочном дыму — цветистое месиво новых сатиновых рубах, пиджаков, солдатских гимнастерок, суконных поддевок, роскошных — во всю грудь — седых бород, сверкающих потом лысин. По правую сторону, впереди (и здесь не хотят уступить!), васильковой полянкой пестрят новые казачьи фуражки. Лихо взбиты пышные чубы. На первых рядах блестит золото погон и крестов — места офицеров, почетных гостей.

Рядом со мной брат Петр. Он является выборным представителем от крестьян Лукичевской волости. Чуть дальше — Щаденко. Внешне спокоен, но по глазам, резким жестам рук видно — волнуется.

Вдруг в зале нестройно захлопали, затопали ногами, пошел гомон по рядам: на невысокой сцене за столом появился окружной атаман полковник Михайлов, члены гражданского комитета. Под такие же жидкие, вразнобой,  хлопки избрали президиум. Когда избранные, поднявшись с мест, направились к сцене, по залу загулял шумок: среди них в основном оказались богатеи да офицеры.

Председатель предоставляет слово для доклада депутату Государственной думы Семену Мазуренко. Это меньшевик, известный богач. Выбор властей пал на него не случайно. Мазуренко — старый, хитрый волк, прекрасно понимает крестьянскую душу и умеет играть на самых чувствительных ее струнах.

Затянутый в щегольской офицерский мундир, при полных регалиях и сабле, под малиновый перезвон шпор он величаво проплыл по залу. Взобравшись на трибуну, выпрямился, привычным взглядом окинул людей и, гордо вскинув убеленную сединами гриву, уверенно начал речь-песню:

— Хлеборобы! Граждане великой свободной России!

И пошел колесить в словесном экстазе по изболевшимся душам депутатов, расплавляя их захватывающими обещаниями. Не выдержали, размякли черствые крестьянские сердца, навернулись слезы на глаза. В молчании благоговейно замер зал, и лишь изредка, сквозь восторженные всхлипы, неслось растроганным шепотом:

— И-и-и-и-х, как он выкладывает!

А песня все лилась: «...Великая революция... свобода... равенство... Мы, патриоты, горячо любящие многострадальную мать-родину, обязаны бороться за ее интересы до победного конца!»

Внезапно при последних словах оратора поднялась чья-то могучая сутулая фигура, и громовой бас похоронил песню оратора:

— Про землю... про землю нам скажи! Как воно будэ?

Разом рухнуло все. Закричали, загрохотали стульями, замахали руками:

— Землю нам даешь!

— Долой болтуна!

— Хватит нам войны: сыты по горло!

Мазуренко сменяет другой краснобай — эсер Манохин. С трибуны снова полились заклинания.

Но выкрики не умолкали. Зал раскололся. Одна часть — иногородние — требовали: «Долой войну, даешь землю!», другая часть, побогаче — казаки поддерживали оратора.

Щаденко поднял руку. В президиуме это ясно видели, но делали вид — не замечают. Тогда он встал и внятно произнес:

— Прошу слова!

После минутной заминки председательствующий задал вопрос:

— Вы, гражданин Щаденко, от кого являетесь представителем?

— От партии большевиков.

— А все ж таки, яснее... Потому как раньше вас поступило предложение дать слово от казачества вахмистру Гугуеву.

О мест, где сидели иногородние, раздались дружные крики:

— Слово Щаденко!

Казачья сторона требовала:

— Не давать! Пускай гутарит Гугуев!

А к сцене уже пробирался меж рядами вахмистр — высоченного роста детина с русой, в просяной веник бородой старообрядца. Кашлянул с достоинством, мазнул широкой лапищей по усам, начал степенно:

— Станишники! То, што вокруг революция... Советы пошли — пущай! Потому как мы не супротив народной власти... А што касаемо земли — тут обождать малость надо. Где энто, в каком таком законе записано, штобы чужое брать? Разделят помещицкую землю, а потом и за нашу, казачью, примутся. А она кровушкой добыта — завоевана!

— До-о-о-лой!!!

Под оглушающий шум Гугуев закончил свою речь и сошел со сцены.

— Щаденко дать слово! Щаденко! — понеслось со всех сторон...

За трибуной Ефим Афанасьевич. Бледное, сухощавое лицо с коротко подстриженными усиками, на скулах играет нездоровый румянец, под выпуклыми дугами бровей сверкают глубоко посаженные глаза.

— Товарищи крестьяне и казаки! — говорит он негромким, глухим голосом. — Прошло больше полгода, как свергнуто царское самодержавие, рухнул трон Романовых. Но что же изменилось за это время? А ничего!  

Фабрики и заводы по-прежнему в руках капиталистов, земля — в распоряжении помещиков. До сих пор льется кровь на полях войны. Кому нужна эта грабительская, братоубийственная бойня? Да вот этим господам — Мазуренкову, Гуденкову, Хохлачеву, Грекову, Скосырскому. — Щаденко указал на передние ряды зала, где сидели именитые гости. — Нужна, чтобы набить потуже свои карманы. А вас, крестьяне, они продолжают кормить обещаниями.

И снова зал забила лихорадка. Меньшинство не давало говорить оратору, прерывая его речь криками, топотом. Ершистый урядник, заложив в рот четыре пальца, резал слух оглушительным свистом. Брат Петр не вытерпел, пытался осадить его:

— Эй ты, пузырь, лопнешь от натуги!

— А тебе какое дело? — огрызнулся тот. — Тащить с трибуны ваших!

— Как это так тащить? — возмутился Петр. — Вашим же давали говорить?

— Так то — наши, а ваших хохлов дегтем мазать — и в пух!

— Но, но... попробуй! Рыжих да конопатых сподручнее...

Урядник съежился, лицо залила краска. Потрясая кулаками, полез на брата. Вот он петухом подскочил вплотную и — бац Петра в лицо. Все произошло настолько неожиданно, что брат поначалу растерялся, но потом, опомнившись, двинул урядника так, что тот юлой покатился к стене.

— За нами сдача не пропадала!

С казачьей стороны сразу бросилось несколько человек, но плотная стена защиты встала на их пути. С трудом удалось унять вспыхнувшую свалку.

Не желая слушать Щаденко, часть выборных, в основном богатеев, шумно покинула зал. Другие притихли. Многие из казаков, прослушав его речь, молчали: трудно возражать против самой истины.

Со сцены еще продолжали литься слова других ораторов, но зал, покоренный выступлением Щаденко, остался верен себе. И, когда на трибуне появился коммунист А. Н. Шапошников, предложивший заслушать проект решения, зал грохнул дружными аплодисментами. Резолюция требовала немедленного прекращения войны, установления мира, безвозмездной передачи помещичьих земель крестьянам.

Подавляющее большинство делегатов отдало свои голоса большевикам.

* * *

В конце сентября 1917 года Донецкая окружная партийная организация получила извещение о предстоящем созыве II Всероссийского съезда Советов. На партийном собрании обсудили вопрос о подготовке к этому важному событию.

В октябре в Каменской собрался Донецкий окружной съезд Советов. Присутствовало 120 делегатов с решающим голосом. Они заслушали доклады о положении в стране, в Донской области и Донецком округе. Выступления с мест носили революционный характер. Поэтому и делегация на съезд состояла только из большевиков: Щаденко, Кудинова, Ковалева, Гроднера и Басова.

Под дружные аплодисменты собравшиеся приняли наказ посланцам в Петроград — поддержать на съезде большевиков, их близкие для всех трудящихся лозунги: «Вся власть Советам!», «Земля — крестьянам!» Против этого наказа голосовали только два меньшевика.

С каждым днем все больше и больше народные массы убеждались в преступной, антинародной политике Временного правительства, в бессмысленности продолжения грабительской империалистической войны.

Но не дремала и контрреволюция. Войсковое правительство перешло к решительному подавлению революционных сил на Дону и в Донбассе.

Начались жестокие расправы с рабочими и крестьянами. Каледин обратился в ставку с требованием не присылать в область карательных войск. «Охрана рудников на донской земле — дело самих казаков», — доказывает он. И в рабочие поселки двинулись отряды, набранные из числа казаков-головорезов. В Горловке и Макеевке стал орудовать известный своей жестокостью есаул Чернецов, в Александровск-Грушевском — есаул Семилетов, в Богураевских, Лиховских, Гуковских, Свинаревских рудниках — палач сотник Лазарев. Возглавил всех карателей генерал Балабин.

Огнем и мечом прошлись они по городам и станицам Дона. Всюду на их пути пылали пожары, маячили виселицы,  текли потоки невинной человеческой крови. Но остановить грозную поступь истории, предотвратить обреченный на гибель старый строй они не могли: великая буря, желанный Октябрь приближались.

* * *

17 (30) октября 1917 года наши делегаты выехали в Петроград. По дороге из газет узнали, что открытие съезда отложено на 25 октября, но договорились обратно не возвращаться, а продолжать путь. Прибыв в столицу, с головой окунулись в бурлящий водоворот революционной борьбы рабочих столицы.

Город в те дни был до предела наэлектризован ненавистью народа к Временному правительству. По всему чувствовалось: часы этих правителей уже сочтены, страна, народ стоят на пороге событий огромной исторической важности. Фабрики, заводы кипели митингами. По улицам города сновали броневики, грузовые машины, полные вооруженных красногвардейцев, шагали колонны рослых моряков.

24 октября отряды красногвардейцев, революционных матросов и солдат начали захват мостов через Неву и некоторых правительственных зданий. Вооруженное восстание началось! В грозных схватках с врагом прошла ночь. В хмуром, туманном рассвете рождался новый великий день.

Делегаты долго ожидали в здании Смольного открытия съезда, начало его переносили с часа на час. В городе кипели бои, Ленин руководил восстанием.

Представители Дона впервые увидели его днем 25 октября на заседании Петроградского Совета.

— Революция, о необходимости которой все время говорили большевики, свершилась! — эти слова Владимира Ильича зал покрыл громовым обвалом аплодисментов. Поднявшись вместе с сотнями других посланцев народа, делегаты от Донецкого округа восторженно приветствовали любимого вождя.

А во время перерыва Щаденко читал своим товарищам воззвание «К гражданам России!», написанное В. И. Лениным. Оно извещало народ нашей страны и всего мира о победе Великой Октябрьской социалистической революции.

25 октября (7 ноября) вечером, присутствуя на открытии  II съезда Советов, депутаты Дона опять с восторгом слушали Владимира Ильича. Ночью 26 октября (8 ноября) Ленин выступил дважды. По его докладам съезд единодушно принял Декрет о мире и Декрет о земле.

В этот же день Смольный облетела тревожная весть: по приказу бежавшего из Петрограда в район Северного фронта Керенского 5-я казачья дивизия под командованием генерала Краснова двинута на восставший Петроград и уже разгружается в Гатчине.

Съезд принимает решение: для переговоров с казаками послать делегацию. В нее включили и представителя Донецкого округа Кудинова, который раньше служил в этой дивизии и имел там много знакомых.

Поездка делегации в Гатчину и переговоры, состоявшиеся там, имели важное значение: большинство казаков перешли на сторону революции и отказались наступать на Петроград.

После съезда, нагруженные мешками с газетами и декретами Советского правительства, наши делегаты выехали домой. Всюду, где только останавливался поезд, — на станциях, полустанках — расклеивали листовки и декреты о мире и о земле, — большевики первыми несли народу радостную весть о великих свершениях в Петрограде.

Но только делегация вступила в пределы своей области, как немедленно подверглась аресту. Полицейские отправили Кудинова в Новочеркасскую тюрьму, а Щаденко — в Каменскую.

Литературу, которую они имели при себе, жандармы реквизировали и спрятали в подвале одного дома. Однако скрыть от народа документы съезда было не так-то просто. В тот же день на стенах домов, на заборах станицы появились листовки. Коммунисты Каменской, узнав, где лежат мешки с литературой, тайком растащили их. А потом под давлением масс полиция выпустила на свободу и делегатов съезда.

После освобождения товарищи рассказали интересную историю их ареста. Кудинова схватили еще на станции Шептуховка, когда он вышел из вагона и расклеивал листовки, а Щаденко и других задержали в Глубокой. На перроне офицер обыскал Ефима Афанасьевича и нашел у него значительную сумму денег. Их собрали шахтеры  на приобретение оружия для красногвардейских отрядов. Подняв пачки денег над головой, полицейский громко кричал:

— Вот они, граждане, немецкие марки! Их немцы выдали своим агентам-большевикам!

Издали, конечно, не отличишь марку от рубля, и офицер пытался воспользоваться этим в провокационных целях.

— Глядишь ты, — удивленно переговаривались в толпе, — ведь мы же Ефима знаем как облупленного. Наш парень... неужели и взаправду продался в шпиены?

На второй день после освобождения состоялся массовый митинг казаков Каменского гарнизона, рабочих и ремесленников. Делегаты съезда рассказали о событиях в Петрограде, вооруженном восстании пролетариата, о решениях II Всероссийского съезда Советов, знаменующих собой переход власти в руки рабочих и крестьян.

Весть о Великой Октябрьской социалистической революции трудящиеся Дона встретили с огромной радостью. Иначе реагировало войсковое правительство. При первых же сообщениях о восстании в столице, уже 8 ноября, Каледин объявил область Войска донского на военном положении. Окружные атаманы получили строжайшие приказы: «Не признавать Совдепии, всякие попытки отступить от существующего положения подавлять беспощадно, немедленно приступить к организации на местах «Советов обороны», призванных защитить Дон от большевиков».

Войсковое правительство с лихорадочной поспешностью готовило контрреволюционный заговор.

13 ноября Каледин приказывает командиру 7-й казачьей дивизии: «Помочь верным правительству войскам в Москве... Первая задача в связи с этим — взять Воронеж... 21-му, 40-му Донским полкам, 15-й конной и 4-й пешей батареям двигаться через Поворино-Лиски на Воронеж...»

Но этот план провалился: казаки не захотели идти войной против Советской власти и заявили о нейтралитете.

Каледин лихорадочно ищет себе союзников. Он связывается с Центральной украинской радой, бросает по всей России пресловутый клич: «Слетайтесь, орлы!» И Новочеркасск становится центром тяготения всех контрреволюционных  сил. Сюда, на Дон, спешат недобитые министры, бывшие хозяева «единой и неделимой России»: братья Рябушинские, Родзянко, Савенков, Милюков, граф Ростовцев, а вслед за ними — генералы Алексеев, Деникин, Лукомский, Краснов, Корнилов. Началось формирование «добровольческой армии».

Но народные массы требовали изменения порядков. Разуверившись в намерениях войскового правительства, иногороднее крестьянство, беднейшее казачество бралось за оружие. В Таганрогском и других округах крестьяне громили помещичьи имения, делили землю между собой. Прибывшие с фронта казачьи части требовали сближения с иногородним населением. Брожение проникло и в запасные части. Каледин приказал разоружить их. Однако казаки отказались выполнить требование атамана.

Не удалось разоружить и стоявший в Каменской 276-й стрелковый полк. Окружной атаман Михайлов предложил личному составу сдать оружие и разойтись по домам. Солдаты не подчинились. Тогда атаман на следующий день приказал ввести казаков в расположение полка и разоружить бунтарей силой. Но наша партийная организация сорвала и это распоряжение. Большевики-агитаторы уговорили казаков отказаться от такого грязного дела.

Огромное влияние на их настроение оказало Обращение Совнаркома от 26 декабря 1917 года ко всему трудовому казачеству. Правительство объявило о разрешении земельного вопроса в интересах трудового казачества и всех трудящихся. Совнарком отменил обязательную воинскую повинность казаков, принял на счет государства обмундирование и снаряжение призванных на военную службу и т. д.

Такие меры правительства усиливали симпатии казачества к новой власти. Колеблющиеся смелее становились на защиту завоеваний рабочих и крестьян.

Видя безвыходность своего положения, Каледин стал искать соглашения с иногородним населением. И это не случайно. С первых же дней революции оно решительно пошло за большевиками. А ведь иногороднего крестьянства насчитывалось здесь больше, чем казаков, привыкших решать судьбы всей области. Известно, с каким упорством атаманы сотни лет вдалбливали в их головы лозунг: «Дон только для казаков!» Сколько на этой почве  происходило ссор, кровавых раздоров! Теперь же, в лихую годину для себя, калединцы вспомнили, что в хуторах и станицах есть и крестьяне. Ведя с ними сложную игру, войсковой круг постановил образовать высшую власть на равных началах: избрать правительство из семи человек казачьего сословия и семи — от прочего, иногороднего населения, пятнадцатый — атаман. Конечно, в число прочих попали только богатеи, ничего общего не имеющие с трудящимся крестьянством.

Но и это не помогло Каледину упрочить свое положение. Рабочие, крестьяне, беднейшее казачество, руководимые большевиками, собирали свои силы для борьбы с контрреволюцией. В Ростове в ноябре образовался Военно-революционный комитет (ВРК), взявший власть в свои руки. Коммунисты города создавали отряды Красной гвардии, готовясь с оружием в руках отстаивать Советскую власть.

Смелые действия ростовских большевиков воодушевили всех трудящихся Донецкого округа. Наша партийная организация приняла решение: немедленно развернуть подготовку к созыву съезда казаков-фронтовиков, чтобы установить революционную власть в округе, овладеть складами с оружием и снаряжением и, вооружив рабочих, крестьян, шахтеров, начать борьбу с Калединым.

Находились люди, которые выступили против этого. Они оправдывали свою нерешительность тем, что взятие власти неминуемо приведет к развязыванию гражданской войны. «К чему спешить? — говорили скептики. — С севера идут советские войска, они и разгромят Каледина, помогут нам установить народную власть. А если им не удастся разбить атамана, то уж куда нам?!» Вдобавок ко всему, Каледину удается послать свои войска в Ростов и разогнать ревком.

И, тем не менее, наши агитаторы разъехались по всем станицам и рабочим поселкам, пошли в воинские части и развернули широкую агитацию за немедленный созыв съезда.

23 января 1918 года в Каменской собрались представители многих воинских частей, гости из Воронежа. Тепло также встретили делегаты представителей Петроградского Совета.

Съезд проходил под руководством большевиков, все решения носили революционный характер. Правда, вначале некоторые его участники колебались, изредка даже раздавались антисоветские выкрики. Но потом встали на нашу сторону. Поводом к этому послужила телеграмма Каледина об аресте всех делегатов и доставке их в Новочеркасск для расправы. Ф. Г. Подтелков поднялся и прочитал вслух телеграмму. Она вызвала бурю негодований:

— Пусть только попробуют тронуть!

— Долой Каледина!!!

— Даешь поход на Новочеркасск!

Предложение Подтелкова об избрании Донского ревкома, о передаче власти в руки этого комитета и о вооруженной борьбе с контрреволюцией встретило единодушное одобрение. В ВРК вошли: Подтелков — председатель, Кривошлыков — секретарь, Дорошев, Кудинов, Елисеев, Ермилов, Жданов, Ерохин, Ковалев, Криушев, Маркин и другие.

Съезд решил также взять в свое распоряжение военные склады с оружием, снаряжением, боеприпасами, начать организацию отрядов Красной гвардии, а контрреволюционно настроенных офицеров арестовать.

Под гром аплодисментов делегаты направили приветствие В. И. Ленину. Кстати, следует сказать, что Каледин, посылая угрожающую телеграмму съезду, все еще надеялся на казаков: «Опомнятся, придут в себя, изменят свои намерения. Фронтовики просто заблуждаются». Но когда атаман узнал о решениях съезда, понял: события в Каменской — не пустая игра сбитых с толку казаков, а дело весьма серьезное. Тогда он приказывает десятому казачьему полку смести с лица земли мятежников-большевиков. Но и здесь просчитался белогвардеец; убедившись в правоте своих товарищей, личный состав полка перешел на сторону Донревкома.

А утром 24 января 1918 года жители станицы Каменской, близлежащих сел и хуторов читали расклеенное повсюду воззвание, извещавшее население о том, что съезд образовал Военно-революционный комитет, к которому впредь, до образования Советов, переходит власть в Донской области.

Весть о событиях в Каменской мигом облетела города и станицы Дона и вызвала горячую поддержку трудящихся. Со всех концов потянулись в станицу ходоки — узнать, что там произошло, какая такая власть новая народилась. Приходили, знакомились, набирали с собой кипы листовок и спешили по домам.

В. И. Ленин придавал большое значение революционной борьбе казачества. Приветственную телеграмму съезда в Совнаркоме получили поздно вечером, и Владимир Ильич так оценил это событие:

«...Мы получили известие с Дона... о том, как собрался съезд части казаков в Воронеже и съезд 20 казачьих полков и 5 батарей в станице Каменской. Фронтовое казачество собрало свой съезд, потому что видит, что вокруг калединцев собираются офицеры, юнкера и сынки помещиков, которые недовольны тем, что в России власть переходит к Советам...

Пускай теперь господа Рябушинские, которые туда миллионы направляли и здесь миллионы давали, чтобы саботажники получали свое жалование и творили помеху Советской власти, пускай теперь господа Рябушинские с господами капиталистами Франции и Англии и с румынским королем, пускай печалятся и плачутся на свою судьбу: последняя их ставка бита даже на Дону...»

Через неделю после этого мы узнали о созыве в Петрограде III Всероссийского съезда Советов. Делегатов революционного казачества приняли В. И. Ленин и Я. М. Свердлов.

Вот как описывает эту встречу старый большевик Мандельштам, сопровождавший нашу делегацию в столицу: «Владимир Ильич прислал нам свой автомобиль и сказал, что он нас сейчас же примет... Помню, что когда мы вошли в кабинет, то первая встреча с В. И. Лениным произвела на казаков очень сильное впечатление. Когда нас ввели в кабинет, кажется, Захаров сказал:

«От имени Донского революционного казачества приветствую председателя Совнаркома Советской России», на что т. Ленин ответил ему в тон, с достоинством: «От имени Советской России приветствую Донское революционное казачество».

III Всероссийский съезд Советов обратился к донскому казачеству с воззванием, в котором с восторгом отмечал первые победы над генералами, капиталистами и помещиками, собравшимися на Дону вокруг врага народа  Каледина. Съезд призвал революционное казачество разгромить калединщину, создавать свои Советы и вместе с крестьянами брать власть в свои руки.

Влияние большевиков в казачьей среде непрерывно возрастало. Вожаки контрреволюции не могли смириться с этим. Каледин вынужден был прибегнуть к политике лавирования и переговоров. План его оказался довольно прост: любыми средствами вызвать в Новочеркасск членов ревкома и постараться воздействовать на их «казачью совесть», а будут протестовать — припугнуть. Если же и это не удастся, то хотя бы затянуть переговоры, выиграть время для собирания сил и разгрома Советов на Дону.

26 января в станицу Каменскую прибыла делегация войскового правительства: полковник Бирюков и войсковой старшина Агеев.

В Донревкоме их встретили вежливо. Пока зажигали лампы, заносили скамьи — стульев не хватало, — Бирюков и Агеев пристально наблюдали за всем. Увидев сидящего за столом, в углу, ростовского большевика Арона Френкеля (положив голову на стол, он притворился спящим), делегаты зашептались, кивая на его пышную, курчавую шевелюру.

За стол сели Подтелков, Кривошлыков, Дорошев, Криушев, Шурупов, Кудинов. Чтобы избежать упреков делегации по поводу участия в переговорах иногородних, Щаденко не показывался в зале. Но все члены Донревкома нуждались в его помощи. Поэтому Ефим Афанасьевич находился в коридоре, а Кудинову поручили информировать его и получать советы.

Пышный, дородный Бирюков, заметив красную скатерть, поморщился и поспешно убрал свои крупные холеные руки под стол. Потом, взявшись кончиками пальцев за край покрывала, завернул его и демонстративно положил локти на голые доски. Подтелков за всем этим наблюдал молча, уголками глаз.

— Прошу вас изложить цель приезда в ревком, — спокойно сказал Федор Григорьевич сидевшему напротив Бирюкову.

Но тот продолжал молчать, рассеянно глядя в угол: видимо, они тоже заранее условились, кому начинать разговор.

Кашлянув, Агеев сурово произнес:  

— Войсковому правительству стало известно, как несколько казачьих частей созвали самовольно в Каменской съезд, поддались агитации большевиков. Ревком считает себя верховной властью на Дону, а законное правительство объявил вне закона. Вы недавно выпустили листовку, призывающую казаков к братоубийственной войне.

И стал костить большевиков направо и налево, со спокойного тона перешел на наглый, надменный. По лицу забегали бурые пятна гнева.

— Ревком сам боится казаков, а потому напустил в Каменскую разные большевистские отряды. Завели переписку с Лениным, просите у него денег, оружия! — гневно бросал Агеев.

— Разрешите, разрешите, — перебил нетерпеливо Подтелков. Но Агеев протестующе махнул рукой.

— Войсковое правительство обсудило ваш неказачий поступок, решило указать на заблуждение и договориться по-мирному, не проливая братской крови.

— Разрешите! — Подтелков вскочил, решительно выпрямился. — Я все объясню. Вы спрашиваете, чего мы хотим? Извольте! Это атаман Каледин и все вы неказачью политику ведете! Это вы развязываете братоубийственную войну! По-вашему, это казачья политика, чтобы казака опять, как в пятом году, посылать убивать рабочих, сажать им на шею буржуев, которых вы в Новочеркасске пригрели. За то, что отцы-звери убивают своих сынов, стоящих за большевиков, жаловать их урядниками, вешать им медали — по-казачьи это? Ваши есаулы Чернецов, Лазарев расстреливают десятками, сотнями шахтеров, измываются над крестьянами — это по-казачьи? А мы за трудовой народ! Вместе с трудовым народом гибли в окопах, вместе и новую жизнь добывать будем... Если вы за народ, откажитесь от власти, передайте ее народу, и никакой братоубийственной войны не будет.

Горячились, доказывая каждый свою правоту. Много раз Кудинов выходил в коридор, советовался с Щаденко, и тот, оживленно жестикулируя, разъяснял бессмысленность затеянного маскарада.

А спор все продолжался. Выступил Кривошлыков, ему возражал Бирюков. Десятки раз вскакивал и, возмущенно бася своим могучим голосом, парировал наскоки противника возмущенный Подтелков. И только когда, коптя, испуганно  замигали лампы, досасывая остатки керосина, а за окном забрезжил январский рассвет, обе стороны решили прекратить бесполезные переговоры. Хитрый, рассудительный Агеев сам внес это предложение. В конце концов, думал он, ночь потрачена не зря. Подготовлена почва для того, чтобы заманить ревкомовцев в Новочеркасск.

— Надеюсь, мы ссориться не будем? — устало улыбаясь, спросил Агеев у Подтелкова. — Наш перерыв связан с разногласиями. Разойдемся, успокоимся, улягутся страсти — и все обдумаем, чтобы собраться снова.

Подтелков неопределенно пожал плечами:

— Ревком не возражает против мирного разрешения возникшего конфликта. Мы всегда выступали против гражданской войны.

— Вот и прекрасно! — подхватил живо Агеев. — Значит, переговоры прерываются временно и будут скоро продолжены. Я предлагаю встретиться в Новочеркасске, так сказать, в центре, где мы могли бы успешнее разрешить все разногласия. Там могут присутствовать все члены правительства, сам атаман.

Агеев говорил наигранно спокойным тоном, но в голосе словно звучал вызов: «Если вы уж такие храбрецы — от имени всего казачества выступаете, власть взяли, — то посмотрим, хватит ли у вас смелости явиться в столицу Дона!»

Понимая это, Подтелков решительно отрезал:

— Когда вы прикажете прибыть в Новочеркасск?

— Дата вашего приезда требует согласования.

— Донревком готов для переговоров в Новочеркасске.

А в коридоре Щаденко решительно требовал прекратить эту говорильню и ни в коем случае не соглашаться на поездку.

— Это безумие, пустые надежды! — горячился он. — Перемирия никакого не может быть! Неужто не понятно, чего хочет Каледин?

Проводив делегатов, Подтелков вступил в спор.

— Ну ты, брат, сгущаешь краски, — заявил он, — я тоже не против применения силы, где она необходима, но зачем же искусственно разжигать гражданскую войну? Мало тебе крови?

В голове Подтелкова глубоко сидела идея о братской  казачьей солидарности, возможности договориться с врагами революции мирным путем. Как известно, много позже ему пришлось поплатиться жизнью за эту слепую веру.

Вскоре делегация ВРК — Подтелков, Кривошлыков, Кудинов, Лагутин, Скачков — отправилась в Новочеркасск.

Как и следовало ожидать, переговоры ничего не дали. Выманив к себе руководителей комитета, Каледин, конечно, не расправился с ними, как советовали ему другие белогвардейцы, не желая навлекать на себя возмущение казаков. Но он поручил это сделать Чернецову. Затеяв переговоры, атаман двинул отряд головорезов на Каменскую.

Делегация Ревкома возвращалась в станицу под орудийный гул и частые очереди пулеметов: наспех сколоченные отряды Красной гвардии уже вели неравный бой с чернецовцами на подступах к Каменской.

Сдерживая натиск пьяных карателей, жиденькие цепи красногвардейцев пятились к окраинам станицы. Пришлось, погрузив все имущество Донревкома в вагоны, оставить Каменскую и отойти на Миллерово. В пути удалось сколотить надежный отряд, который и остановил врага, а потом погнал его назад. Через неделю красногвардейцы заняли Каменскую.

После освобождения станицы от чернецовцев я по заданию Донревкома выехал в родные края. Там с помощью местных коммунистов мне предстояло срочно заняться организацией отрядов Красной гвардии.

Вот они, родные, до боли любимые места. Под бугром беспорядочно раскиданные белые хаты хутора Лукичева и среди них одна, которую я мог узнать с закрытыми глазами, — наша хата. Серенькие, знакомые с детства, огороженные плетнями дворы, сгорбившиеся под тяжестью времени колодезные журавли, старая церковь на обочине пыльной дороги...

Где оно, мое горькое детство? Трудное, беспокойное, наполненное заботами детство обыкновенного хуторского мальчика из большой семьи крестьянина-батрака. Где выгон за хутором, протоптанные копытцами телят пыльные тропки и мои вихрастые друзья? Где илистый, заросший осокой ручеек, в котором мы ловили рубахами в жаркий полдень плотву, полоскались в его грязно-зеленой воде?  

Отсюда, из милого сердцу Лукичева, двенадцатилетним мальчонкой ушел я с тощей холщовой сумкой в страшный и непонятный мне мир. Кажется, все это было вчера.

Кажется, но если посмотришь на себя, с грустью скажешь: постарел! На плечах серая солдатская шинель с погонами подпрапорщика, на груди два георгиевских креста и медали. Позади бескрайние степные дороги Дона, тяжкий путь солдатчины, окопы, война, кровь.

Что-то теперь ждет меня в родном хуторе, взбудораженном революцией?

А Лукичев и впрямь гудел, как улей. Куда делись его спокойствие, былая степная сонливость?

В воскресный день, как и всегда, рано поплыл над куренями перезвон колокола. После окончания службы священник повел всех прихожан в школу. Здесь за столом сидели полковник Поливанов, атаман станицы Ново-Донецкой Минаев и незнакомый мужчина, одетый в кожаную тужурку, с военной выправкой и золотыми кольцами на руках.

Когда уселись, угомонились, к столу подошел священник.

— Православные! — обратился он спокойным певучим голосом. — Тяжкое время переживает наше многострадальное отечество. Чужеземные враги топчут русскую землю, наши нивы, надругаются над святынями православной церкви. Имя тем врагам — германцы. Но есть, появились другие враги. Они живут в нашем отчем доме, носят русское имя, а сеют смуту и ссору в сердцах людей. Сейчас господин полковник и господин представитель власти все пояснят вам. Я призываю вас верить им!

В притихшем зале — ни шороха. Только слышно, как простучали каблуками начищенные до блеска сапоги Поливанова, приглушенно звякнули шпоры.

И речь свою полковник начал так, чтобы не расплескать эту благоговейную тишину, внимание послушных прихожан, — начал спокойным, размеренным баском.

— Братья, друзья мои, к вам обращаюсь я, уповая на вашу преданность родине и Войсковому правительству:

Слушали внимательно, чинно. Внушительный вид, большая с серебристым ежиком голова, кустистые брови оратора невольно завораживали, внушали уважение. Сказывалось и прошлое: кто в хуторе да и во всей округе  не знал самого богатого и влиятельного человека — помещика Поливанова, кто не ломал перед ним шапки! Но вот по рядам зашелестел приглушенный шепот, головы закачались, загремели стулья. Господин полковник коснулся старой, незаживающей крестьянской раны — заговорил о земле. Бас его крепчает с каждым мгновением, лицо багровеет, длинные беспокойные руки не находят места.

— Безобразия надо прекратить! — кричит он. — Мы не должны отбирать помещичьи земли, грабить чужое добро. Крестьянские комитеты распустить, а смутьянов-большевиков арестовать! Все, что взято у помещика Шаповалова, у моего отца — Поливанова, возвратить! Выберем законное правительство через Учредительное собрание — оно и помирит всех. Верьте мне: я ваш человек, вы знаете меня не один год! Я и отец мой всегда делали только хорошее.

— А шкуры с нас кто драл? — выкрикнули разом из коридора.

Это спрашивали солдаты-фронтовики.

Садиться им негде, и они стайкой теснились у входа. Их поддержали другие, но Поливанов продолжал речь, словно не слышал возгласа.

В школу подходили все новые и новые группы хуторян. Небольшие классы, коридоры оказались плотно набитыми людьми. Вместе с несколькими фронтовиками мы протолкались поближе и стали в сторонке. За Поливановым выступил атаман Минаев. У этого голосок тонкий, визгливый.

— Не надо кровь понапрасну проливать! Большевики — безбожники, они хотят поссорить нас, казаков, с вами, мужиками.

Стоявший рядом фронтовик Яловой толкнул меня, возмутился:

— Вот заливает! Брешет и не краснеет!

— А ты скажи, — зло бросил молодой казак, обращаясь к Минаеву, — тебе-то приходилось видеть большевиков?

— Конешное дело, видел, только вот не мастак говорить я.

— А тут красоты не надо: правду нам подавай, она сама за себя скажет!  

И только Яловой поднял руку, прося слова, сзади зашумели, понеслись голоса:

— Тесно в школе, давай на площадь!

— Айда митинговать к церкви!

За столом зашушукались. Потом объявили: собрание переносится на площадь.

Кто-то догадливый ударил в церковный колокол, и народ пошел гуртом. Представители власти растерялись: такого они не ожидали. Во что это выльется?

А площадь словно ширилась, гудела многоголосым хором. На тесной, наспех сколоченной трибуне — Яловой. Мнет шапку, гладит, волнуясь, копну слежавшихся волос.

— Я, друзья-товарищи, не большевик, но мне зазорно слышать такие речи про них. Большевики — такие же люди, как и мы... и глаза у них такие... и рогов нету. Брешет на этот счет господин атаман! Сам своими глазелками видел.

— Со страху атаману померещилось!

Крики одобрения подбодрили Ялового — и он громко закончил речь:

— Большевики правду кажуть! Землю надо брать и делить!

На трибуне — представитель власти, в кожанке. Выпятив узкую грудь, потрясает тонкими, жилистыми руками.

— Мы, меньшевики, за народ. Правительство Каледина послало меня к вам с великой миссией. Мы должны покончить с комитетчиками. Тот, кто уже взял помещичью землю, пусть откажется и вернет ее хозяевам, иначе будем вынуждены вызвать для наведения порядка вооруженных казаков.

Последние его слова тонут в гневных выкриках площади, которую теперь не узнать: она бурлит, волнуется, полнится многоголосым шумом.

— Арестовать нас собираетесь?!

— Опять казак», как в пятом году, плетками пороть будут?!

— До-о-о-ло-й!!!

Меньшевик пытался еще что-то сказать, но ему не дали. Крики заглушали его истеричный, сорванный голос. Человечек, скомкав речь, отошел в сторону.

Теперь над толпой взлетели десятки рук — просят слова. По возбужденным, разгоряченным лицам вижу:  пора выступить, сказать, иначе весь заряд уйдет на выкрики.

Воспользовавшись заминкой на трибуне, решительно расталкиваю толпу и выбираюсь вперед. Поднял руку. Сзади слышу крики:

— Не давать ему слова!

— Все ихние да ихние говорят, а нашим рот закрывают!

Мысленно ругнул себя, почему не снял погоны? Там, в пути, они требовались, поскольку кругом казачьи станицы, а здесь? Ясно: народ ненавидит золотопогонников, и это может помешать мне.

Заминка прошла, и Поливанов водит глазами по лесу рук, ища, видимо, кому бы дать слово из своих.

Вижу, как, заметив мою руку, блеснули надеждой глаза полковника. Еще бы — подпрапорщик, с крестами, — уж он-то скажет!

Несмотря на все протесты, Поливанов предоставляет мне слово. Поднимаясь на трибуну, слышу удивленные возгласы:

— Так это ж сын Павла Яковлевича! Неужто переметнулся на сторону богатеев?

Священник, угодливо улыбаясь, посторонился, уступая место, представитель власти на лету поймал мою руку, жмет холодными костяшками, бормочет слова одобрения.

С трибуны площадь, словно на ладони: кипит, бурлит. Сотни пар глаз. Одни смотрят на меня с надеждой, ласковые, другие — недоумевающие, с холодком недоверия. И все ждут.

Признаюсь, много раз приходилось мне выступать перед самой различной аудиторией, испытывать самые противоречивые чувства, волноваться, но никогда не переживал такого, как в тот памятный день. Пожалуй, тогда впервые понял, как велика ответственность человека, который говорит с народом, несет ему слова великой правды — правды партии Ленина. Словно сквозь туман, увидел сотни лиц, почти физически ощутил ожидание, которым наполнена толпа. Поборов волнение, сделал шаг вперед и обратился к землякам с задушевным словом:

— Товарищи! — Площадь колыхнулась, пришла в движение. — Как рядовой член партии большевиков, заявляю: все, что говорили эти господа про нашу партию, — наглая ложь! Большевики борются за власть Советов, за власть рабочих и крестьян. Они хотят землю отдать крестьянам, а фабрики и заводы — рабочим.

— Долой христопродавцев! — взвизгнул священник.

— Вяжи его, большевика-супостата! — кричал Поливанов и стал тянуть меня с трибуны. Из толпы метнулись ему на помощь еще несколько человек, но тут уже стояла плотная стена фронтовиков, среди которых находились Яловой, Белокобыльский, Моложавенко и мои братья — Георгий, Прокофий, Яков, Леон. Ободренный помощью, я продолжал:

— Распустить крестьянский комитет вам не удастся, господа хорошие, и нас угрозами вы не запугаете. Это удавалось вам, полковник Поливанов, раньше, и вы блестяще воспользовались своим правом — сотни крестьян нашей вялости пошли с сумой по миру от ваших хороших дел. А теперь не выйдет: времена не те! В станице Каменской съезд фронтового казачества избрал ревком и вынес решение передать власть трудовому народу. Там созданы отряды Красной гвардии, куда вступили трудовые казаки, рабочие, иногородние. Пора и нам браться за дело: избрать Совет, организовать свой отряд для защиты родной власти. Предлагаю начать это дело сейчас же. Пока господа Поливановы не устроили нам девятьсот пятый год.

— Правильно! — раздалось несколько голосов, но остальные пока молчали.

Богатеев это ободрило, и они, осмелев, стали требовать слова. Но площадь гневно протестовала: не давать!

Достав из карманов пачки воззваний Донревкома, я стал метать их в толпу. Подхваченные ветром, листовки белой стаей закружились над головами сотен людей и исчезли в десятках протянутых рук. Пока ловили листовки, читали вслух, гомон стоял над площадью, но вот раздался чей-то громкий, пронзительный голос:

— Да здравствует Советская власть!

Площадь дружно подхватила, и громовые раскаты «ура!» прокатились над притихшим хутором. На трибуну один за другим поднимались солдаты-фронтовики.

— Давайте голосовать: кто за Советскую власть — пусть поднимут руку, — предложил Белокобыльский.

Над площадью взметнулся лес рук.

— Кто за то, чтобы землю помещичью поделить и начать сев весной?  

Шум, крики поглотили последние слова, махали фуражками, бросали вверх шапки. И вдруг — тишина. Все взоры — на трибуну. Грузно опираясь рукой на шаткие перила, Поливанов призывал выслушать его в последний раз.

Долго, мучительно долго собирался с мыслями полковник. Ладонью смахнул слезу и вдруг затрясся всем своим грузным телом, зарычал озверело, свирепо.

— За свое кровное... горло всем перегрызу... суньтесь только!

Гогот, свист, крики. Когда чуть стихло, фронтовики внесли предложение: Поливанова, представителя власти и священника арестовать.

Площадь голосует единогласно за арест первых двух, но за попа вступились:

— Не надо священника... служить-то кто ж будет в церкви?

Взяли с него слово, что не станет больше выступать против Советской власти и отпустили. Обрадованный поп бросился прочь с площади. Поливанова и представителя власти тут же взяли под стражу. Представитель молчал, полковник же костил нас на чем свет стоит.

— Ну держитесь, канальи! Я доберусь до вас, за все ответите!

Собрание продолжалось. Внесли предложение об организации отряда Красной гвардии.

Пришлось кратенько рассказать о том, для чего он организуется, и призвать всех желающих хуторян вступать в него добровольно.

Из крайней хаты принесли стол, застелили скатертью. Начали записывать. Первыми к столу подошли Яловой, Белокобыльский, Моложавенко, мои братья.

Но дальше вербовка пошла медленнее, люди долго расспрашивали, куда пойдем, где возьмем оружие, и после этого многие молча отходили. Записалось 30 человек.

Вечером, словно по уговору, добровольцы стали сходиться в нашу хату. Пришли, расселись, задымили густо цигарками. Подсчитали вооружение: десять винтовок, десять охотничьих ружей. Маловато. Надо доставать еще, но где? Сидели тут все смелые, решительные люди, но случилась вот первая трудность, и многие растерянно оглядываются: не знают как быть? В это время в комнату  вошел еще один и, окинув всех настороженным взглядом, шепотом сообщил:

— Довелось побывать в станице. Там казаки дюже недовольны арестом Поливанова. Грозились прийти в хутор.

И все, кто сидели в хате, задвигались, загомонили сразу, тревожно, шумливо. Вижу: надо сказать слово, успокоить.

— То, что казаки недовольны, — начал я, — вполне понятнее дело. Мы арестовываем их начальство, а они будут благодарить нас? — И, окинув всех пытливым взглядом, продолжал: — А может быть, не надо арестовывать этих контрреволюционеров? Все было бы тихо, мирно.

— Нет, надо! — громко отзываются сразу несколько голосов. — Как же не надо, если сами хуторяне потребовали? Поперек горла они всем!

— Так, значит, нечего нам и носы вешать! — сказал я под конец. — Воля народа — закон. Мы не одни, народ нам поможет, в беде не оставит. Это ж и есть борьба за Советскую власть!

— А в отряд не пишутся, — вставил кто-то.

— Не все сразу делается, — вмешался в разговор сидевший до этого молча Яловой. — Людям надо объяснить все толком. Вот когда Поливанова и представителя власти раскусили, видишь, как пошли — напролом! Арестовать — и делу конец! Нет, тут агитация нужна.

Говорили, спорили долго, до зоревых петухов, и разошлись, когда за окном засерел рассвет. Решили собрать на утро митинг всех граждан.

И только наступил день — ударил громко, настойчиво церковный колокол. Люди опять повалили к центру хутора. Не прошло и часа, а обширная площадь уже колыхалась разливом голов, цвела разномастными картузами, платками, полнилась многоголосым шумом. Выступали дружно, говорили страстно, горячо, и почти каждый соглашался: власть новую защищать, конечно, нужно, но чем? А вдруг налетят казаки? Порубят как капусту: ведь сила у них!

Снова убеждения и убеждения: «Пошлем гонцов в Каменскую, в ревком, он даст оружие». — А у самого ноет, щемит сердце: вдруг все получится не так? Тогда провал. Не шутейное дело начинаем.  

Но долго размышлять не пришлось. В самой гуще толпы уже забелел скатертью стол — запись продолжалась. Наши ряды увеличились еще на двадцать человек. Вскоре их собрали и привели к дому Поливанова, где теперь помещался штаб отряда.

Через несколько дней к нам действительно пожаловали соседи — 50 вооруженных казаков из Ново-Донецкой станицы во главе с пожилым сердитым вахмистром. Подъехав вплотную к резному крылечку поливановского дома, он приказал своей команде спешиться, а сам, расправив пышные седые усы, перекрестившись, направился в дом. Грубовато буркнув приветствие, вахмистр не спеша расстегнул борт поношенного чекменя и вынул из бокового кармана сложенную вчетверо бумагу. Станичный атаман требовал освобождения арестованных.

— Штоб зараз были доставлены сюда, — добавил от себя вахмистр и сурово предупредил, — а то пустим по ветру хутор.

— Вы прибыли угрожать или вести переговоры с представителями Советской власти? — спросили мы спокойно.

— Нету и не будет на Дону другой власти, окромя нашей, казачьей! — побагровев, повысил голос вахмистр. — Не будет!

— Ого-го-о-о! — зашумели сидевшие у стола красногвардейцы. — Потише на поворотах, а то передок свернешь!

Смех привлек других бойцов, и они по одному, по двое стали заполнять просторную комнату штаба. Разглядывая спесивого казачьего посла и вошедших с ним казаков, засыпали их шутками, и те, затравленно озираясь, еле успевали парировать.

— Кто, ну кто вы такие?! — горячился высокий казак, наступая на плотное кольцо красногвардейцев. — Беззаконники, захватчики!

— Красная гвардия мы — вот кто! — с гордостью ответили несколько голосов.

— Это вы-то гвардия?! Ха-ха-ха! Какая же это гвардия, скажи на милость, — грохотал казак, тыкая ручищей в сторону невысокого, худощавого паренька. — Да знаешь, што такое г-в-а-р-д-и-я! Рост — во, грудя — во, морда — во, усищи — по аршину! А то — гвардия... Шмендрики!  

— Сам ты шмендрик!

Смех, гомон, раскатистые голоса. Улучив момент, я начал советоваться с членами штаба. К моему удивлению, некоторые из них настроены отпустить арестованных. Горячился, доказывал невозможность этого, но те стояли на своем. Пришлось потребовать созыва собрания всего отряда. Выпроводив во двор казачьих послов и приказав им подождать, собрали бойцов в штаб. Начали решать, как быть?

Здесь произошел раскол. Как я ни доказывал, какие только ни приводил примеры, большинство стояло на своем:

— Отпустить. Чего там держать людей взаперти? Да и то прикинь: ежели рассердить казаков, война откроется, а чем воевать? Оружия-то у нас нету.

Решили Поливанова освободить и сдать на поруки отцу, взяв с него подписку, что полковник не будет участвовать в действиях против Советской власти и крестьянских комитетов.

А через несколько дней снова новость: из станицы Милютинской прибыла сотня казаков и предложила нашему отряду сдаться. Сотня остановилась за хутором и, приняв боевой порядок, ждала возвращения своих парламентеров.

— Ну что теперь будем делать? — спросил я своих товарищей. — Вчера они потребовали арестованного полковника, а сегодня приехали за нашими душами. Сдать оружие — это значит погибнуть.

— Да, оружие отдавать ни в коем случае не надо, — решительно заявили красногвардейцы.

— Значит, бой?

— Да, это лучше, чем смерть.

Сотня, рассыпавшись в лаву, мчалась на хутор. Из ближних садов, левад, канав навстречу им ударил нестройный залп, за ним второй, третий. Казаки то с гиком бросались на хутор, то, спешившись, подползали к самым окраинным хаткам, истошно кричали: «Сдавайтесь!» — но, встреченные огнем, откатывались обратно.

Потерпев неудачу, милютинцы уехали, грозя нам. То, что они убрались так поспешно, просто счастье для нас: у отряда осталось всего несколько десятков патронов.

Вечером на совещании штаба решили оставить хутор Лукичев и пробиваться к станице Каменской.  

Собирались наспех и выехали налегке. Каждый боец имел лошадь, седло, оружие да сумку собранных под слезное причитание жены и матери харчей. И все же провожать нас собрались все родные. Одни просили не покидать их, другие напутствовали добрым словом, желая счастливого пути. Немало в ту ночь пережил каждый из нас, поныла вдоволь душа от ласковых слов, горячих поцелуев.

Последние объятия, приглушенные всхлипы. Подана негромкая протяжная команда, и вот уже колонна тронулась, зацокали копытами кони, прося повода. Все растаяло в холодной безмолвной ночи.

На рассвете вышли к хутору Крюкову. Послали разведку, и та вскоре донесла: в имении помещика полковника Крюкова несет охрану небольшой отряд вооруженных казаков, человек 15–20.

Быстро свернули в сторону и вышли на Танинский большак. И только стали вытягиваться на дорогу — скачет, припав к гриве, боец из передового охранения.

— Верховой казак навстречу... скоро будет тута!

На рысях сворачиваем в ближний овраг, спешиваемся, выставляем засаду у дороги. Казак вот он — едет не спеша, конь потный, приморен. И не успел человек поравняться с кустами терна — выскочили наши, схватили коня за повод, стащили опешившего парня на землю.

— Кто? Куда? Откуда?

— С Тацинской... гостевал у кума, — лопочет с перепугу. А проворные руки хлопцев уже шарят по его карманам и одежде. Когда в папахе, за подкладкой, нашли запечатанный пакет с запиской, взмолился казак, упал на колени, стал просить «не решать жизни». Содержание письма озадачило нас. На сером клочке бумаги всего несколько слов: «Полковнику Крюкову. На станцию Тацинская прибыли два вагона яблок. Прошу срочно разгрузить и перевезти в свою квартиру. Для связи шлю казака. Последнему прошу верить. Сотник Алаторцев».

О каких яблоках идет речь? Кто этот Алаторцев?

Задержанный о яблоках ничего не мог сказать вразумительного.

— Не видел, не знаю. У вагонов стоят часовые и не пускают.

Мы начинали понимать, о каких «яблоках» идет речь  и куда хотят их переправить. План созрел мгновенно: воспользоваться случаем, перехватить оружие.

Договорившись с товарищами, я облачился в форму казака, положил под подкладку папахи письмо и, выбрав хорошего коня, помчался в хутор.

По пути обдумывал, как вести себя, чтобы не вызвать подозрений, припоминал необходимые казачьи слова для обращения к полковнику. Надо быть готовым к любой неожиданности. Может все оказаться в порядке, но если станичники заметят неладное, считай — пропал: ухо казачье очень чуткое, натренированное.

Когда вскочил на бугор — вдали открылся хутор. Среди хат бурым пятном маячила жестяная крыша высокого помещичьего дома. С беспокойством подумал: «Не лучше ли повернуть назад, пока не поздно?» Но тут неожиданно из-за ближних садов вынырнули два верховых и замахали руками:

— Стой!

Рука невольно натянула повод, судорожно сжала его. Усилием воли поборол себя и пустил лошадь легким наметом навстречу всадникам.

— Што за человек, откуда? — спросил приземистый, невысокого роста казак, ладно сидевший на неспокойном, гарцующем коне, и протянул руку, на которой висела красивая узорная плеть. — Документ?

— С Тацинки, — бойко ответил я, удивляясь собственному спокойствию, — лично к полковнику Крюкову с пакетом.

Оглядев меня с ног до головы, верховые пристроились по бокам, и мы двинулись в хутор. По дороге поговорили о станичных новостях, собеседники попросили угостить табачком, и вот мы въехали в просторный помещичий двор.

Со всех сторон кинулись во двор казаки, вмиг окружили, засыпали вопросами. Что там, в Тацинской? Как с Советами: живут, ай уже поразогнали? Поднялись ли в окрестных станицах супротив большевиков или еще выжидают?

Но рассказать об этом не удалось, вышел из дома человек и крикнул:

— Полковник зовет к себе.

Оправив одежду, оружие, я решительно шагнул на высокое резное крылечко. Навстречу, видимо не вытерпев,  шагал сам хозяин — высокий, тучный, седоусый старик, в накинутой на полные плечи новенькой защитной бекеше. Я хотел по-солдатски вытянуться, но тот торопливо замахал руками:

— Знаю, знаю, браток, давай сюда.

Затянул в просторную, обставленную хорошей мебелью комнату, нетерпеливо затормошил:

— Выкладывай все, да поживее. Что передал сотник?

Записка подействовала на полковника возбуждающе. Зажав ее в руке, он несколько раз метнулся по комнате и вдруг, повалившись на колени в угол, где тускло отсвечивали серебром многочисленные иконы, истово закрестился:

— Спаси и помилуй мя, господи! Вразуми и наставь на путь истинный сыновей твоих! Подкрепи их дух, умножь силы на поле брани, даруй победу.

Не без труда подняв с полу свое тучное, ослабевшее тело, Крюков торопливо шагнул ко мне. Рыхлое, отечное лицо его подергивалось в нервном тике, из красных, припухших век струились слезы. Обняв и троекратно расцеловав меня, радостно воскликнул:

— Наконец-то началось великое свершение! Голубчик, милый голубчик! Ты вразумел, какую радость привез мне?

Не прошло и пяти минут после приезда, а во дворе все пришло в движение, по хутору засновали конные посыльные. Сам полковник — радостный, помолодевший — то стоял на крыльце и отдавал быстрые, решительные распоряжения, то сновал по двору, и всюду слышался его громкий, басовитый голос.

Не успел я опорожнить тарелки с гостеприимно поставленными передо мной яствами в роскошной столовой, а под окнами уже стояло пять подвод. Рядом с полковником гарцевали в нетерпении человек двадцать готовых к походу конников.

— Трогайте без промедления, — торопил Крюков. — Правьте напрямки, лугом. Этак намного ближе. У каменного ставка дадите роздых коням и айда дальше.

— Напрасно это, господин полковник, — указывая на казаков, предостерег я, — такая охрана ни к чему: бой нам не держать, все подготовлено втихую, а большой отряд слишком заметен. Их благородие, сотник Алаторцев, просил напомнить об этом.

— Ты так находишь, голубчик? — спросил полковник  и, подмигнув, задумчиво произнес: — Пожалуй, это верно, возникнет излишнее подозрение. — И, басовито хохотнув, добавил: — Тем более, мы же едем за яблоками, а не за чем другим.

К великому удовольствию казаков, Крюков приказал спешиться и расседлать коней, что они и выполнили с присущей им сноровкой. На подводах оставили по одному ездовому и вызвали двоих вооруженных конников для охраны. Полковник строжайше предупредил: чтобы ни случилось, в бой не вступать, в целости привезти груз на место.

Сытые, застоявшиеся кони шли ходко, рысцой. Развалившись на пахучем сене, я притворился спящим, а сам, между тем, напряженно всматривался вдаль. Вот уже впереди замаячили знакомые кусты терна и дорога, повернув, пошла на горку. Приказываю остановиться, перекурить. Задремавшие на задних подводах казаки встали и, разминая затекшие ноги, стали прогуливаться по обочине. Оба разом потянулись к кисету, но я решительно отстранил их руки.

— Вы служили в армии?

— А то как же? — опешили те.

— Кто же это вас учил бросать оружие на подводе, а самим уходить? Мы же не к теще на блины едем. Живо несите сюда винтовки! Проверю, а то они, может быть, и не заряжены.

Вернувшись с винтовками, казаки смущенно подали их. И как только оружие оказалось в моих руках, я заложил в рот два пальца и свистнул. На сонных, измятых лицах парней появилась странная улыбка: «Вот, мол, какой чудак». Но вдруг их веселость сменилась страхом: они заметили, как с обеих сторон дороги, из кустов, бежали вооруженные люди.

Пять наших ребят тут же сели за ездовых, двое надели казачью форму и тоже устроились на подводах. Гогот, смех, шутки. Но надо торопиться.

К вечеру доехали до Тацинской. Разыскали на путях вагоны, просили доложить о себе начальству. К вагонам нас не допустили часовые, но удалось узнать, что «господин начальник» — в буфете, на станции.

Без шуму снимаем часовых, быстро начинаем погрузку. Сам иду в буфет. Среди немногочисленной публики  безошибочно узнаю в сидящем за угловым столиком сотника. Подхожу вплотную, вытягиваюсь:

— Ваше высокоблагородие (нарочно хватаю чином выше). Явился за яблоками.

Изрядно расплывшееся от выпитого лицо сотника удивленно вытягивается.

— А почему не прибыл тот казак, которого я посылал? Где он?

— Ваше высокоблагородие, он внезапно заболел, и полковник приказал ехать мне. Достав из папахи записку Крюкова, протянул ее сотнику.

Прочитав письмо, Алаторцев самодовольно хмыкнул, что-то проворчал себе под нос, потом сердито спросил:

— А больше ничего не передавал старик? Я же просил.

— Никак нет. Ничего не велено передать, кроме записки!

— Хам твой командир, — неожиданно заключил пьяный сотник, — имеет свой спиртоводочный завод — и не прислать ни шиша!

Поняв наконец причину гнева и желая оттянуть время, быстро успокаиваю Алаторцева:

— Не извольте беспокоиться, ваше высокородие. Если забыл полковник, то не забыли мы, в подводе кое-что для вас имеется.

— Так чего же ты мне дурачишь голову зря. Тащи живо!

Стакан еле разбавленного спирта окончательно вывел Алаторцева из равновесия. Лопоча заплетающимся языком угрозы в адрес недогадливого Крюкова, он нетвердо встал и направился к выходу. С трудом обходя стоящие на путях эшелоны, мы двигались к тем вагонам, где уже вовсю работали красногвардейцы. Там стояли подводы, нагруженные доверху ящиками. И тут случай едва не расстроил все дело. Только мы переползли через последний состав, как навстречу бросился молодой боец Вася Пенкин.

— Не яблоки это, — кричал он возбужденно. — Ящик один разбился. Глядим, а там пулеметы, винтовки.

Словно кто подбросил офицера, он шатнулся в сторону и, матерясь, потянулся рукой к кобуре нагана.

— Ты... ме-ер-завец.

Еще мгновение — и грохнет выстрел, кинется охрана,  поднимется тревога. Что делать? Коротким ударом, без размаху, бью сотника по голове увесистой медной рукояткой плети, и тот падает на рельсы. Подбегают наши ребята, и вот уже Алаторцев, с кляпом во рту, покоится под ящиками на одной из подвод.

Медленно, удивительно медленно ползут повозки по улицам. Наконец, миновав узкие переулочки, поворачиваем и, выбравшись на бугор, даем кнута лошадям.

В Каменскую отряд прибыл с новенькими винтовками, при двух пулеметах, с полными подсумками патронов. Привезли с собой и сотника. Его передали Щаденко для допроса.

Когда все подробно рассказали Ефиму Афанасьевичу, тот долго и весело хохотал.

— Хитрецы лукичевцы!

* * *

Разгром карательной банды есаула Чернецова отрядами Донревкома под командованием Подтелкова произвел ошеломляющее впечатление на Войсковое правительство и самого Каледина. Крупная, хорошо вооруженная часть, зарекомендовавшая себя кровавыми расправами с шахтерами, перестала существовать.

Между тем атаман возлагал особые надежды на Чернецова; думал с его помощью выиграть время, навести порядок в области, преодолеть инертность казаков, взбодрить их победами, создать новую «добровольческую» казачью армию и совместно с другими силами южной контрреволюции начать поход на север, против Советов. Всячески поощряя карательные действия Чернецова, Каледин присвоил есаулу звание полковника, минуя чин войскового старшины. Новоиспеченный полковник, наглый, до дерзости смелый, предприимчивый, стал кумиром донской буржуазии.

Остатки этой разбитой банды, огрызаясь, с боями отступали по линии железной дороги Лихая — Зверево — Александровск-Грушевский.

Все ближе и ближе подходили красногвардейские отряды из Ростова, Каменска к центру контрреволюции — Новочеркасску — последнему оплоту калединщины.

Это наступление оказало огромное влияние на казаков и помогло многим из них найти правильный путь, верно решить сложный вопрос: с кем быть?  

Один за другим казачьи полки стали объявлять нейтралитет или переходить на сторону Советов. О положении, в каком находилось в это время Войсковое правительство, можно судить по телеграммам некоторых командиров калединских воинских частей в Новочеркасск. Командир полка Дукмасов сообщал атаману: «Дивизия не способна выполнять приказ. Полки проявляют тенденцию к открытому мятежу. Военно-революционному комитету удалось получить из казначейства 50 тысяч рублей. 28-й полк раздвоился: три сотни — за большевиков, три — против. Второй полк выступать отказался». Из Таганрогского округа полковник Сидорин телеграфировал: «Предъявленные мятежными полками требования носят большевистский характер. Здесь осведомлены о возникших беспорядках в станице Каменской... Из Макеевского района большевики перешли в наступление на Таганрог и заняли уже Матвеев Курган...»

Войсковое правительство нервничало, его представители метались по всей области, заделывая бреши, грозя «изменникам Дона» расправами.

Каледин, словно утопающий, цеплялся за каждую, даже самую ничтожную возможность сохранить старые порядки. Для того чтобы заставить казаков воевать против Советской власти, он издал оригинальный приказ: «Казакам, участвующим в походах и боях против большевиков, выплачивать суточные деньги по 1 рубл., а за дни боев — по 3 рубл. в сутки».

Но ничто уже не могло заставить трудовое казачество сражаться за интересы богатеев. События нарастали с невероятной быстротой.

Войска Донревкома совместно с отрядами Щаденко, Саблина, Петрова двинулись на штурм Новочеркасска. Узнав об этом, Каледин пустил себе пулю в сердце.

Бойцы красногвардейских отрядов вошли в город как освободители.

После этого Советская власть начала распространяться по всей территории Дона. Военно-революционный комитет 6 марта 1918 года обратился ко всем трудящимся Донской области со следующим Манифестом:

«Товарищи! Общими революционными усилиями после двухмесячной упорной и ожесточенной борьбы мы свергли последний оплот всероссийской контрреволюционной  буржуазии. Пала последняя твердыня врагов народа — генералов, помещиков и капиталистов.

Новочеркасск в руках революционных казачьих, рабочих и крестьянских войск.

На поле революционной гражданской войны рабочие, трудовые казаки и крестьяне кровно спаялись нерушимыми пролетарскими трудовыми узами. И этим мощным революционным союзом мы будем победоносно продолжать начатую нами борьбу за социализм...

Первой и очередной задачей нашей в настоящий момент является борьба с контрреволюцией. В этой социальной тяжбе трудящиеся должны выйти победителями во что бы то ни стало. А это возможно только после окончательного поражения контрреволюционной буржуазии. Чем решительнее и беспощаднее мы будем вести эту борьбу, тем скорее и безболезненнее мы придем к победе. Первый лозунг наш: «Долой буржуазию!»

Пусть ни один трудящийся не останется без оружия.

Пусть все рабочие, трудовые казаки и крестьяне образуют немедленно мощные и железные ряды рабоче-казачье-крестьянской Красной гвардии, которая высоко поднимет Красное знамя труда и смело понесет его по пути к торжеству царства труда, к социализму.

Наши революционные крепости — это Советы рабоче-казачьих и крестьянских депутатов. Нет больше власти буржуазии, нет власти капитала и землевладения, нет больше назначенных чиновников, атаманов и всяких управлений. Вся власть, все управление перешло к самим трудящимся и к выбранным ими Советам и революционным комитетам...

Товарищи шахтеры! Приложите все усилия, чтобы все рудники и шахты стали работать полным ходом. Помните, товарищи, что фабрики, заводы и железные дороги частью стали, частью накануне остановки. Примите поэтому все меры, чтобы запасы угля, имеющиеся у вас, немедленно были погружены и направлены на север...

Мы призываем все интеллигентные силы, честно и искренне стоящие за Советскую власть, идти помочь рабочим, трудовым казакам и крестьянам строить новую трудовую жизнь на основах социальной справедливости, равенства и братства.

Мы призываем всех к революционной дисциплине, выдержке  и стойкости. Мы призываем всех к революционной творческой работе...

Областной Военно-революционный комитет Донской области».

Страстные, горячие строки Манифеста мы, молодые коммунисты, восприняли как боевую партийную программу, за выполнение которой принялись с огромным воодушевлением. Вернувшись в Каменскую, партийный комитет, все члены партии взялись за организацию отрядов Красной гвардии. Не будет преувеличением сказать, что в те дни станица превратилась в центр формирования новой революционной армии на Дону и кипела, словно бурный водопад. Ревком назначил начальником чрезвычайного штаба по формированию Красной гвардии в Донецком округе Щаденко.

Штаб помещался в здании бывшего дворянского клуба. Здесь люди работали день и ночь. На просторном дворе, в сквере, сложив в козлы винтовки, отдыхали отряды, пришедшие из станиц. Здесь же и в других местах — в магазине Хохладжева, в бывшем банке, в казармах 276-го стрелкового полка — шла запись добровольцев. В короткий срок удалось сколотить значительные силы. Из крестьян окрестных сел и хуторов, расположенных вокруг Миллерово, штаб сформировал Титовский стрелковый полк. Назвали его так в честь слободы Титовка, давшей наибольшее количество добровольцев. Оружие забрали на складах, которые тайно создали белогвардейцы. В Каменской сформировали крупный отряд Красной гвардии под командованием бывшего офицера, бесстрашного революционера Романовского, и профсоюзную роту в 600 штыков. В распоряжении красногвардейского штаба имелись также казачьи части, перешедшие на сторону ревкома.

Пытаясь сорвать работу по организации отрядов Красной гвардии, богатеи распространяли нелепые слухи, будто мы принудительно вербуем несовершеннолетних. В действительности молодежь сама шла в штаб, со слезами на глазах умоляя записать в отряд, дать оружие для борьбы с врагом. Нередко командиры принимали юношей в качестве разведчиков, связных, писарей.

Одним из таких добровольцев был 17-летний Тимофей Литвинов. К выполнению обязанностей красногвардейца  он относился с каким-то восторженным благоговением и в короткий срок зарекомендовал себя дисциплинированным, храбрым бойцом. Недаром его вскоре назначили помощником начальника чрезвычайного штаба формирования отрядов Красной гвардии в Каменской.

Молодые красногвардейские отряды ощущали острый недостаток обмундирования, питания, а особенно оружия. И все же они жили, росли, крепли, боролись в побеждали. На какие только ухищрения не приходилось идти командирам, чтобы добыть винтовку, пулемет или десяток патронов! Помнится такой интересный случай.

Проживал в станице Каменской старый полковник Смирнов, чудаковатый, со странностями человек, самолюбивый до крайности. В его распоряжении находились склады оружия и оружейные мастерские при арсеналах. Щаденко имел с ним хорошие отношения. Пользуясь тем, что Смирнов поссорился с атаманом округа Богаевским и перестал выполнять его распоряжения, Ефим Афанасьевич упросил старика дать для отряда три — четыре пулемета «максим». Тот упорствовал долго, наконец согласился и написал записку: «Начальнику склада. Отпустить для тов. Щаденко 3 пулемета «максим» с запасными частями».

Получать оружие на складе поручили мне, как начальнику пулеметной команды гарнизона. Пошли на склад вместе с командиром пульвзвода Даниилом Михайловским в сопровождении троих красногвардейцев.

— Когда будете получать пулеметы, — напутствовал начальник штаба, — не зевайте. Любыми средствами надо добыть еще один пулеметик.

Но напоминать нам об этом не стоило, ибо мы тоже мечтали о том, как бы и где добыть лишний пулеметик.

Придя в мастерские, мы уже через полминуты знали, какое здесь оружие. Михайловский среди отбросов заметил три забракованных «максима».

Получив положенное по записке, заикнулись и насчет негодных.

— Зачем они вам? — убеждали мы начальника склада. — Все равно ржавеют, а потом выбросите.

Тот долго отрицательно мотал головой, наконец махнул рукой: «Берите! Все равно им валяться».

Миг — и еще три пулемета бойцы погрузили на подводы. Вся их неисправность заключалась в изношенности  стволов. Поставить новые и — работай себе на здоровье!

Пройдя на склад запасных частей, опять начали клянчить лишний стволик, замочек, ленту. И начальник давал. Мы же, пользуясь тем, что в полутемном помещении он почти ничего не видел, не терялись: к нашим рукам «прилипали» десятки запасных частей.

Возвращались в штаб радостные, довольные. Шутка ли сказать — везем с собой столько оружия!

Одновременно продолжала расти и наша пулеметная команда. В нее отбирали самых проверенных, стойких бойцов, имеющих меткий глаз и бесстрашное сердце. Столь высокую требовательность к пулеметчикам легко понять, если вспомнить, что пулемет в то время справедливо считался грозной силой.

Используя свободное время, мы выезжали на учебные стрельбы, и нас часто провожали сотни станичников. Лихие тачанки, ощетинившиеся хоботами пулеметов, производили грозное впечатление на укрывшихся в подполье врагов.

Создание красноармейских отрядов способствовало быстрому укреплению Советской власти в Донецком округе. В станицы, хутора, волости шли агитаторы, специальные уполномоченные окружного комитета партии. Опираясь на рабочих, ремесленников, казачью и крестьянскую бедноту, они проводили выборы местных Советов.

Дел у них оказалось непочатый край: борьба с затаившейся контрреволюцией, организация Красной гвардии, восстановление разрушенного хозяйства. Наступала первая послереволюционная весна, и требовалось безотлагательно готовиться к севу, к переделу помещичьих земель. Начало величайших социальных преобразований, крах старого, веками сложившегося уклада жизни, ломка привычных порядков и традиций, обострение классовой борьбы — все это требовало от сельских коммунистов и местных организаций кропотливой воспитательной и организаторской работы с людьми.

После образования хуторских, станичных, волостных органов власти состоялся Донецкий окружной съезд Советов, который сформировал исполнительный комитет под председательством старого большевика Виктора Семеновича Ковалева.

Но труден, тернист был путь Советской власти по нашей донской земле. Используя сословные распри между  казаками и иногородним крестьянством, недовольство некоторой части казачьего населения крутыми мерами местных органов по отношению к тем, кто мешал укреплению нового строя, богатеи развернули антисоветскую агитацию. Изгнанные из Новочеркасска члены Войскового правительства — Богаевский, Марков, Секретев и другие, — осев в станицах, собирали силы для борьбы за восстановление старых порядков. Со всех краев России спешили на Дон бывшие офицеры и генералы. Переодевшись, напялив поверх мундиров потертые солдатские шинели, замасленные рабочие ватники, ехали они по железным дорогам с подложными документами, безлюдными степями, бирючьими балками пробирались в казачий край.

Из Новочеркасска успел улизнуть в бескрайние Сальские степи крупный конный отряд походного атамана Попова. На юг ушли, оставив Ростов, волчьи стаи корниловской «добрармии».

По всему чувствовалось, что там, вдали от рабочих центров, тайно, исподволь, предательской искрой тлело широко задуманное врагами черное дело — контрреволюционный мятеж. Тлело, накапливая силы, и вдруг в самую трудную минуту для Советов пламя пыхнуло разом и пошло колесить по городам и станицам области.

Первыми подняли восстание 4 марта 1918 года казаки станицы Суворовской. Полковник Растегаев наскоро сколотил небольшую банду, и она с налету заняла станицу Нижне-Чирскую. Небольшой красногвардейский отряд, присланный сюда накануне, белогвардейцы захватили врасплох и вырубили: 70 бойцов пали под шашками врага.

Восставшие послали именитых представителей в Сальские степи, где у одного из крупных коннозаводчиков скрывался полковник Мамонтов. Его приглашали встать во главе мятежа. И он не заставил себя долго упрашивать. Вскоре во все концы помчались от Мамонтова вестовые с сигналом всеобщего сполоха.

«Казаки, верные сыны Тихого Дона! — гласил призыв главаря мятежников. — На коня! Настала пора встать нам за Дон наш любимый!»

А в конце воззвания хитрый белогвардеец не без умысла указывал: «За Советскую власть, но без коммунии!» Даже такой махровый контрреволюционер, как  Мамонтов, понимал, что нелегко будет поднять казаков против власти народа, так как она уже пустила глубокие корни на политой кровью донской земле.

Обманутые, оболваненные богатеями, офицерами многие казаки доставали припрятанное в укромных уголках оружие, садились на коней и, вырезав членов ревкомов, пустив «красного петуха» под стрехи советских учреждений, уносились темными ночами в глухие степи. Там гуртовались в волчьи стаи, вооружались и мчались дальше.

Окружной Совет принял решение: сформировать усиленный отряд и отправить его в станицу Морозовскую, откуда красногвардейцы начали наступление на Нижне-Чирскую. Отряду придали артиллерию, нашу пулеметную команду, кавалерийскую группу.

Кроме каменцев, на усмирение мятежа направили своих бойцов металлисты Сулина, шахтеры Александровск-Грушевского. Набралось до 700 штыков. Из Царицына прибыл отряд под командованием Сергеева. Общее руководство этими силами возлагалось на Щаденко.

В начале марта, разметая мелкие группки белоказаков, наши отряды двинулись по железной дороге на Морозовскую — Нижне-Чирскую.

В пути к нам присоединился еще один эшелон красногвардейцев. Теперь у нас имелись значительные силы: Каменский батальон, Сулвнский, Шахтинский, Чернышевско-Обливский, Второй Морозовский и Царицынский отряды, имевшие 1850 штыков, 80 всадников, 11 орудий и 6 пулеметов.

До станции Чир оставалось всего восемь километров, но взорванный мост представлял серьезную преграду на пути к цели. Договорились оставить эшелоны и дальше двигаться походным порядком.

А в то время, когда мы с боем преодолевали последние километры до станции Чир, в штабе Мамонтова, в станице Нижне-Чирской, шло расширенное совещание — мятежники разрабатывали план разгрома красногвардейских отрядов. Сюда слетелись белогвардейцы, ставшие впоследствии заправилами контрреволюционного восстания: Мамонтов, атаман станицы Морозовской полковник Иванов, известный каратель-палач полковник Лазарев, атаман станицы Суворовской полковник Марков, сотник Поляков и многие другие. Хмурый, сосредоточенный Мамонтов кратко доложил обстановку: большие  силы красных уже подошли вплотную, грозят переправой и захватом станицы Нижне-Чирской; отряды белоказаков плохо вооружены, малочисленны; надежды на то, что с первых же дней, как только он бросит клич к оружию, поднимутся все казаки на борьбу с Советами, не оправдались.

Мамонтова прервал хриплый, клокочущий смех Лазарева. Как всегда пьяный, развязный, самодовольный, полковник нетерпеливо пробасил:

— Н-н-н-е вижу причин к унынию... Тоже мне нашли противника. Хо-хо-хо... Щаденко! Полководец великий! Ха-ха-ха! Портной собрал со всей округи босяков. И это войско?

— Напрасно изволите язвить, полковник, — сурово повел седой бровью Мамонтов. — Как известно, под давлением этого войска вы, кадровый, опытный полковник царской службы, предпочли поспешно переместиться на две сотни верст восточнее своего района действий.

— Да дайте мне пару сотен моих лихих казаков — и от этой голытьбы клочьев не останется! — натужно прохрипел Лазарев и, по-волчьи повернув налитое кровью рыхлое лицо, уставился на Маркова, ожидая поддержки. Пышные седые усы Мамонтова прятали насмешливую улыбку, тонкий, прямой нос нервно вздрагивал — по всему видно, он готов повысить голос, чтобы призвать к порядку хвастливого выскочку, но в это время со своего места поднялся Марков и попросил слова. Мамонтов молча кивнул.

— Я полагаю, — начал спокойно полковник, — отряды Щаденко допускать в Чир не следует. У нас есть все возможности разгромить их на подходе к станции. Я предлагаю...

До поздней ночи в доме одного из видных богатеев станицы горел свет. Это вожаки мятежа, склонившись над картой, обдумывали план разгрома наших отрядов. Договорились: пропустить их до станции Чир, но не дать закрепиться и нанести концентрированный удар.

Закрывая совещание и пожимая на прощание руки, Мамонтов напутствовал своих подручных тоном приказа:

— В плен не брать. Если поднимут руки на поле боя, рубить беспощадно. Надо показать станичникам, что мы собрались не шутить с красными.  

Отдавая подобное распоряжение, полковник, конечно, не предполагал, что все его приказы вскоре станут известны нашему командованию. Той же ночью красногвардейцы захватили участника этого совещания белоказачьего сотника Полякова, который и поведал нам о замыслах врага.

Наступление началось утром. До позднего вечера гремел бой на подступах к станции Чир.

Десятки раз белоказаки бросались в атаки на наши цепи. Бойцы, прижавшись к раскисшей земле, грязные, промокшие до нитки, встречали их дружными злыми залпами. Кони противника, загнанные, в пене, неслись на продрогших, измученных бойцов, но, встретив огненную завесу, поворачивали и, разбрасывая жирные комья грязи, мчались обратно. К вечеру натиск мятежников несколько ослаб. Красногвардейцам удалось отбить все атаки.

Однако и на этот раз противник остался верен своей коварной привычке: когда мы, заняв Чир, начали очищать станцию от скопившихся здесь эшелонов, белоказаки неожиданно бросились в контратаку, рассчитывая посеять панику и вернуть потерянное. Надо признаться, они уже приближались к своей цели. Многие красногвардейцы, увидев несущуюся на них со свистом и гиканьем лавину, сверкающие в лучах заходящего солнца шашки, дрогнули. Некоторые бросились к маневровому паровозу, влезли в кабину, наставили винтовки на машиниста:

— Бросай вагоны, ворочай до моста!

— Живо, тебе говорят!

В панике, казалось, невозможно навести порядок. Грозные, охрипшие, с наганами в руках носились между валами бушующей толпы командиры, кричали, грозили, стреляли вверх, но дикий рев обезумевшей лавины гасил их голоса.

А сотни три белоказаков, вырвавшись с хутора Максимкина, загибали кольцо окружения. Вот они уже поднялись на пружинистых ногах, готовясь к рубке.

Спасли положение подоспевший командир Каменского батальона Иван Матвеевич Прилуцкий и пулеметы, расставленные нами на окраинах станции. Не доверяя тишине и словно предчувствуя недоброе, комбат приказал двум пулеметным расчетам занять огневые позиции: одному на ветряке, другому у дороги, ведущей на Нижне-Чирскую.  Пулеметчиков подобрали надежных: Пришепина, Железнова, Марусю Семикозову. Два пулемета имелись в запасе, и, когда началась паника, расчеты побежали к станции. Здесь уже шумел Щаденко.

— Где пулеметы? Почему молчат?!

Но объяснить не успели. Расчеты вместе с Прилуцким кинулись к пулеметам и, стащив их на тендер паровоза, открыли огонь по атакующим. Услышав пулеметную дробь, стали приходить в себя и бойцы. Первыми залегли и открыли огонь из винтовок красногвардейцы Сулинского отряда.

Поредевшая лавина врага дрогнула, свернула в сторону, а потом помчалась к станционным постройкам. Но оттуда полоснули пулеметы третьего батальона 1-го Донецкого полка. Казаки рванулись в сторону хутора Ерицкого, откуда спешило несколько сотен белогвардейцев. Подпустив противника поближе, пулеметчики открыли ураганный огонь почти в упор по атакующим. Мамонтовцы, не ожидая столь внезапного отпора, повернули назад и ушли в сторону Нижне-Чирской.

Коварная хитрость противника не удалась, станцию Чир красногвардейцы отстояли.

Теперь, думалось, мы у самой цели. Еще рывок — и падет очаг мятежа — станица Нижне-Чирская. Но вдруг в одну ночь рухнули наши планы: весна взяла свои права. Вздувшийся, посиневший лед на реке Чир превратился в мелкое крошево. Река хлынула из берегов, затопила поймы, луга. Степь превратилась в непролазное, хлипкое болото.

И все же командование решило не отступать от принятого плана.

— Давай ломай сараи, сколачивай плоты, — приказал Щаденко, — будем форсировать реку.

Пока сколачивали плоты, произошло то, чего никто из нас не ожидал: под видом поисков переправочных средств командир Царицынского отряда Сергеев вместе со своими бойцами самовольно уехал в Царицын.

А вслед за этим пришел неожиданный, удививший всех бойцов и командиров приказ недавно назначенного командующего войсками Донревкома Смирнова: отойти на исходные позиции для накопления сил и перегруппировки. От этого приказа за версту разило изменой, в которой мы убедились воочию немного позже. Вскоре  прибыл и представитель от ВРК, который вместо решительных действий против мятежников стал настаивать на переговорах и мирном разрешении конфликта с казаками. Пришлось подчиниться.

Каменский батальон вернулся в свою станицу, другие отряды также вскоре прибыли в родные места. Но, обгоняя нас, неслась вперед волна мятежа: восстали станицы Екатерининская, Ермаковская, готовились к мятежу станицы Белокалитвенская, Гундоровская. Об этом мы узнали в момент вступления в Каменскую.

Бойцы нашего отряда встретили пароконную телегу в сопровождении двух казаков. Они оказались из Гундоровской. Нагруженная подвода показалась подозрительной.

— Что везете, братишки? — дружелюбно спросили красногвардейцы.

— Продукт, стало быть.

— Не угостите ли?

— Самим треба.

Кто-то поднял брезент и увидел оружие.

— Хорош продукт, — иронически заметил один из бойцов.

Как показало расследование, оружие казаки получили в Каменском арсенале по распоряжению члена окрисполкома Терехова и заведующего военным отделом Иванова. Изменники, оказывается, пробрались даже в окрисполком!

Тревожно стало в станице. Враг наглел. Богатеи и офицеры, враждебно настроенные к Советской власти, открыто вели агитацию за восстание, готовились к схватке. Чувствуя, что в Каменской им не удастся это черное дело, они уходили туда, где начались мятежи. Тогда по приказу командования красногвардейских отрядов вокруг станицы расставили посты, которым поручили ловить беглецов.

Как-то темной апрельской ночью мы стояли в дозоре. Шел теплый настойчивый дождик, по низинам и оврагам полз сырой, тяжелый туман. Промокшие, усталые бойцы молча лежали под кустами, на раскинутой соломе, зорко вглядываясь в непроглядную темень. Но все вокруг безмолвствовало. Только изредка где-то возникнет короткий писк да шелест в прошлогодней траве мышей-полевок.  

Перед самым рассветом совсем близко послышались фырканье лошади и приглушенный топот копыт. Мы насторожились и минуты через две увидели двух всадников, едущих по полю в сторону станции Лихая. По выправке и тому, как всадники важно держались в седлах, сомнений не могло быть — птицы не из рядовых. Оба конника в плащах, высоких смушковых папахах. Лошади тоже такие роскошные и породистые, каких в Каменской не водилось. Особенно привлек наше внимание конь переднего всадника — гнедой золотистой шерсти дончак, обе передние ноги в белых чулках. Выгнув великолепную крутую шею, он шел боком, косясь на отставшего соседа, прося повода.

Переехав железнодорожный мост, всадники поднялись на курган, стали осматриваться: вокруг простиралась тихая предрассветная степь. Один из кавалеристов смахнул папаху, повернулся лицом на восток и троекратно перекрестился.

— Думает, «пронес господь бог», — шепнул кто-то, — но еще посмотрим!

Спустившись с кургана, неизвестные направились прямо к кустам, на нас.

— Как быть? Стрелять? — спросил лежавший рядом боец и тут же сокрушенно добавил: — Жаль таких коней.

Только договорились, как действовать, — всадники уже рядом. Передний конь встал как вкопанный. Возможно, почуял опасность? Но действия кавалериста не говорили об этом. Он устало повернулся в седле и, махнув спутнику рукой, стал спешиваться. Второй последовал его примеру. Разминая отекшие ноги, привязали к седлам повода, ослабили подпруги. Приморенные кони потянулись мордами к ветвям, а всадники полезли в карманы, готовясь закурить. Когда один из них чиркнул зажатой меж ладоней спичкой, а другой наклонился к огоньку, я резко взмахнул рукой. Три тени тут же метнулись вперед.

— Руки вверх! Ни с места!

Одного схватили, второй же натренированным рывком бросил свое тело резко в сторону и кинулся к лошади. Миг — и он уже в седле, но оно выскользнуло из-под ног под брюхо лошади, всадник свалился на землю. Крутнувшись волчком, мгновенно поднялся и помчался в степь. Дмитрий Попов, схватив винтовку,  бросился за ним, на бегу досылая патрон в патронник. Бегло, один за другим, сухо прозвучали два пистолетных выстрела — это беглец успел прицелиться в Попова, — и тут же резко ахнул винтовочный. Пока мы вязали схваченного, смотрим, а Попов уже ведет хромающего на правую ногу лихого кавалериста — стрелял наш товарищ без промаху!

Пойманных доставили в штаб. При обыске нашли по три пистолета, две гранаты, 400 патронов и фальшивые документы на имя «тружеников станицы Белокалитвенской, едущих в гости к родственникам».

Один из «тружеников» оказался полковником Дроценко, другой — гвардии штабс-капитаном из Петрограда. Оба пробирались в «добровольческую» армию генерала Деникина.

Таких перелетных птиц красногвардейцы задерживали часто и после допроса группами направляли в распоряжение Донревкома.

Вскоре, однако, стало известно, что ВРК, даже не расследовав причин ареста, отпускает их на все четыре стороны. Об этом преступном деле мы узнали, когда однажды поймали прежде уже задержанных белогвардейцев. На наши протесты ревком ответил путаным, туманным письмом «о нежелании искусственно обострять отношения в среде казачества и нарушать казачье братство».

Отправлять арестованных в Ростов теперь не имело смысла, и по решению командования их стали препровождать в Луганск. Там имелась крепкая партийная организация во главе с К. Е. Ворошиловым, сильный отряд Красной гвардии из рабочих шахтеров. Мы давно поддерживали связь с луганцами, помогали друг другу. Луганцы прислали нам бронеавтомобиль «Жемчуг», большую партию патронов и снарядов.

Но контрреволюция тоже не дремала. В апреле 1918 года в Луганск шел наш поезд с очередной партией задержанных. Среди них находились известные главари контрреволюции: генерал Краснянский, полковник Секретев, кадет Коваленко и другие.

Когда состав миновал железнодорожный мост, неожиданно раздался сильный взрыв: этим бандиты хотели отвлечь внимание стражи и помочь бежать арестованным. Затеянная авантюра им удалась. Напуганные взрывом на полотне (кстати, он никакого вреда не причинил),  неопытные бойцы открыли беспорядочную стрельбу. В суматохе генералу Краснянскому удалось через окно вагона выпрыгнуть и скрыться. Зарослями, оврагами добрался он до станиц Михайловской, Гундоровской и сразу же приступил к организации карательного отряда.

Белоказаки, предупрежденные заранее о движении эшелона, еще раз организовали налет на него в районе между станциями Ольховка и Луганск, разобрали полотно, захватили охрану.

Пленных вели по улицам мимо стоявших рядами казаков. Со всех сторон неслись злобные выкрики. В красногвардейцев плевали, бросали камни и, поиздевавшись вволю, заперли в сарай. Сутки не давали ни воды, ни хлеба.

Как только эта весть дошла до Каменской, командование сразу же выслало вооруженный отряд и бронеавтомобиль.

Подойдя к станице Луганской и окружив ее, командир послал ультиматум мятежникам. «Если не выдадите живыми всех красногвардейцев и освобожденных белогвардейцев — снесем станицу с лица земли. Срок — один час».

Хитрые казаки, задерживая бойцов, помнили о тяжких последствиях своего преступления. Советская власть все же существует, вот она, рядом! Поэтому наиболее дальновидные старики-бородачи на всякий случай решили белогвардейцев пока не отпускать. Их кормили, поили, но все же... посадили под замок.

Получив ультиматум, казаки после долгих споров освободили красногвардейцев и тут же попросили себе помилования «за задержку контрреволюционеров».

Арестованных снова посадили в вагоны и отправили в Луганск. Правда, полковнику Секретеву удалось сбежать. Этот матерый бандит впоследствии стал одним из главарей мятежа на Дону.

Только уладили одну беду — привалила другая. С Украины по железным дорогам хлынули мутные потоки анархистов. Захватив силой целые эшелоны оружия, эта необузданная, вечно пьяная орава на пути своего движения грабила и терроризировала население. Немало хлопот причиняли анархисты и красногвардейцам. Придут на станцию один — два таких эшелона, и «братишки», как саранча, лезут во все стороны: матюкаются,  орут, тычут под нос маузеры, гранаты, требуя продовольствия и веселья. А нередко прямо из вагонов под вопль вожака: «Братва, почистим зубы буржуям!» — мчатся по домам.

Сил у нас недоставало, чтобы одолеть эту пьяную чуму, и штаб красногвардейских отрядов пошел на хитрость.

Как-то в Каменскую прибыл один крупный (сорок вагонов) анархистский отряд. Щаденко, узнав об этом, распорядился:

— Встретить, как положено. Проведем митинг с красными знаменами. Все должно быть тихо, мирно. А там посмотрим.

Готовились действительно так, словно принимали дорогих гостей: в казармах 276-го полка их ожидал роскошный обед.

— Товарищи! — обратился к ним Ефим Афанасьевич. — Мы очень рады вашему приезду, охотно познакомимся, чтобы совместно громить буржуазию. А сейчас просим отобедать в знак нашей дружбы.

Приглашение было принято с неописуемым энтузиазмом, криками «ура!» в честь гостеприимных хозяев. С гиканьем, песнями анархисты хлынули в казармы всей оравой, расселись за столами — начался пир.

Гостей расхваливали, угощали обильно вином, развлекали разговорами, а в это время красногвардейцы, окружив их эшелоны, обезоружили охрану. Пока «братва» наслаждалась гостеприимством, все награбленное добро и вооружение было отправлено на склады. К опустевшим эшелонам подогнали паровозы, и те исчезли в неизвестном направлении.

Горьким оказалось похмелье анархистов, когда они, пьяные, вернулись на вокзал! Поняв наш замысел, схватились за оружие, но поздно. Со всех сторон — с крыши вокзала, со станционных построек и водонапорной башни — смотрели на них тупые рыла пулеметов. Пришлось сдаться. Тогда им любезно предоставили шесть вагонов и приказали в пять минут очистить станцию. Приказ, конечно, выполнили с поразительной быстротой.

Так же красногвардейцы поступали и с другими бандами анархистов.  

В 18 километрах от Каменской, в живописнейшей низине, раскинувшейся у основания Донецкого кряжа, лежит одна из старейших казачьих станиц — Гундоровская. Прямые, словно отбитые по шнуру, улицы, добротные, утопающие в дремучей зелени садов белые курени, а в центре — просторный майдан с вымахавшей выше тополей церковью. Если подняться по круто бегущей к самому Северному Донцу дороге на вершину каменистого кряжа, открывается взору удивительная картина. Там, налево, туманятся вечным дымком сизые терриконы Изваринских рудников, выжженная летним зноем полынная степь. А направо, насколько окинет глаз, видна уходящая в синеву извилистая пойма реки, разбросанные по обоим берегам казачьи станицы и хутора.

Зажиточные хлеборобы жили тут сытно, в довольстве, и кулаков насчитывалось больше, чем в какой-либо другой станице на Дону. Ежегодно Гундоровская провожала на царскую службу полк отборнейших казаков, преимущественно из числа богатеев, и служили они верой и правдой, за что не раз удостаивались высочайшей похвалы. К службе гундоровцы относились с особой хваткой; по натуре, кулацкому воспитанию слыли лютыми, самолюбивыми и кичливыми. Уж если начальство посылало их на усмирение бунта или наведение порядка в какой-нибудь промышленный район, плохо приходилось рабочим: ни сердце, ни рука казака не знали пощады. Из Гундоровской вышло много офицеров и георгиевских кавалеров.

После Великой Октябрьской социалистической революции и установления Советской власти на Дону станица притихла, затаилась в ожидании новых событий. В числе первых стала она готовиться к мятежу. Готовилась тихо, коварно, твердо, основательно.

Мы знали, что из себя представляла Гундоровская: верные люди сообщали о тайно зреющем заговоре, но установившаяся там тишина усыпила многих советских партийных и военных работников.

Задержка двух подвод с оружием, предназначенным для гундоровцев, факты антисоветское агитации еще раз напомнили о подготовке восстания в станице. Думали направить туда для выяснения обстановки и несения гарнизонной службы красногвардейский отряд. Но член  окр исполком а Алешин — делегат от Гундоровской — горячо убеждал командование:

— Подобная мера обострит обстановку. Надо поговорить с казаками по душам. Сам поеду и уговорю не восставать против Советской власти. Их сбивают с толку офицеры.

Члены окрисполкома поддержали это предложение. Для разговоров «по душам» послали комиссию. С Алешиным поехал член окрисполкома Черноморов — делегат от станицы Митякинской. В Гундоровской они собрали сход на площади. Первое же слово «товарищи», обращенное к казакам, вызвало злобные выкрики:

— Станишний хряк тебе товарищ!

— Ишь, товарищ объявился... Проваливай отселева!

Делегаты пытались пересилить шум, но площадь угрожающе ревела: «Долой!»

Кто-то из офицеров крикнул:

— Бей большевиков! Разгоняй Советы!

Крик подхватили сотни глоток, и вот уже озверевшая толпа угрожающе наваливается на трибуну. Алешин и Черноморов сброшены на землю. Их место заняли офицеры. Кто-то ударил в церковный колокол. Над кипящей площадью поплыл тревожный гул набата. И все, кто стояли тут, бросились по улицам, выхватывая на ходу из плетней колья, отыскивая припрятанные винтовки, шашки, наганы. Гундоровская восстала.

В ночь на 17 апреля Каменский красногвардейский батальон уже шагал ускоренным маршем на станицу. Штаб приказал немедленно восстановить там порядок, выловить и наказать виновных. С рассветом подошли к хутору Малая Каменка. Все тихо, мирно, кажется, и нет под боком мятежной станицы.

В хуторе узнали: мятежникам пришла ночью подмога. Казаки Луганской и Митякинской станиц тоже восстали и, организовав вооруженную банду в 300–400 человек, направили ее в Гундоровскую. Дело осложнялось, но мы решили продолжать свой путь. К станице подошли днем, когда уже солнце поднялось ввысь над горизонтом и заметно припекало. Остановились на высотке, окопались, стали вести наблюдение. Отсюда станица, словно на ладони: видно, как копошится она муравейником, как скачут во все концы верховые. Но в наших цепях царит какое-то сонное спокойствие: бойцы  улеглись в тени и, потягивая цигарки, судачат кто о чем, некоторые разулись, подняв на штык для просушки портянки. Впереди, опоясывая станицу, протянулись окопы гундоровцев. Обе стороны, лежа или сложив рупором ладони, лениво передразнивали друг друга:

— Эй вы, краснопузые, зачем пожаловали к нам?

— На вас, подлецов, поглядеть, — отвечали наши.

Командир батальона Прилуцкий послал парламентера с запиской: сдаться без боя, сложить оружие. Казаки прислали своего представителя для ведения переговоров и выяснения условий капитуляции. Начался обмен посланиями, нудные переговоры, длившиеся около двух часов. На самом же деле мятежники и не думали сдаваться, а просто хотели выиграть время и дождаться подкрепления из других хуторов. Вскоре на позиции приехали Щаденко, Бувин, Литвинов. Разыскав Прилуцкого и узнав, в чем дело, Щаденко пришел в негодование: опять переговоры, опять начали нянчиться с контрой! Припав к биноклю, он с минуту смотрел на станицу, а потом рывком подал бинокль Прилуцкому.

— На, смотри! Они тебя водят за нос, а сами стягивают силы.

Действительно, по дороге со стороны Михайловского и других хуторов на рысях подходили конные сотни.

— Полчаса им на размышление, — зло бросил Щаденко, — и, если будут артачиться, взять станицу штурмом.

Прошло полчаса. Гундоровская молчала. Прилуцкий скомандовал, и из орудия пыхнул дымком первый выстрел. Над высокими пирамидами тополей повисло белое текучее облачко шрапнельного разрыва. Мятежники ответили. Началась перестрелка, и вскоре разыгрался настоящий бой. Скопив значительные силы пехоты и кавалерии, белоказаки бросили их в обход В то время, когда мы отражали атаку гундоровцев, их конница переправилась через речку Больше-Каменку и вышла у хутора Больше-Каменка в тыл нашим цепям. Положение создалось критическое. Некоторые молодые, необстрелянные бойцы, узнав об окружении, бросились назад. Эту беду заметили только тогда, когда значительная часть беглецов уже вынырнула на бугре. Бросив все, с несколькими пулеметчиками мы побежали паникерам наперерез. Но  у тех ноги работают быстрее: они бегут налегке, мы же тащим пулеметы. Вижу — отступающих не нагнать; тогда выкатываю пулемет на горку и, припав к прицелу, даю длинную очередь над головами. Остановились, заметались на месте, а потом камнем попадали наземь.

— Марш назад! — кричат им пулеметчики. — Иначе плохо будет.

Предупреждение подействовало. Медленно, нехотя, но все же встают, бредут назад и, присоединившись к цепям, открывают огонь по мятежникам.

Расставив пулеметы по флангам, красногвардейцы сдерживают густые цепи атакующих белоказаков и одновременно медленно отходят: надо вырваться из кольца и занять оборону на новом месте. Но противник понял наш маневр по-своему, как бегство, и стал еще яростнее атаковать, предвкушая легкую победу. Удар в лоб поддержали внезапным броском свежие силы с хутора Каменка, вышедшие нам в тыл. Пришлось залечь и открыть круговой огонь по атакующим. От нашей цепи до Каменки метров триста ровного полынного ската, все видно, как в степи. Бегущие выделяются четко. Многие казаки одеты по-домашнему, их линялые белые рубахи ярко маячат среди темных фигур. Сквозь узкую прорезь прицела вижу даже их заморенные, с раскрытыми ртами, потные лица, и мне жаль становится этих людей, обманутых богатеями.

Но долго размышлять нельзя. Вот уже кто-то нетерпеливо кричит:

— Пулеметчики, что же вы?

И запрыгало, задрожало тяжелое металлическое тело «максима», на кончике ствола заплясало бледное, с редким дымком пламя. Оно мигало часто-часто, лизало жадно верхушки сизой полыни, и по полю заметно ходили легкие волны кланяющегося от струй свинца низкорослого донника.

Атака отбита. Оставив убитых и раненых, белоказаки отхлынули. Когда мы стали подбирать их, набрели на казака, который приходил к нам парламентером. Взглянув на бескровное, искаженное от боли лицо, я вспомнил, как этот человек всего только два часа назад спустился к нам в окоп, чтобы выполнить мудреные обязанности дипломата. Его онемевшее от страха лицо, жалкая, блуждающая улыбка и трясущиеся, натруженные руки выражали  растерянность и недоумение. Ему, как и полагается при дипломатических переговорах, предложили закурить. Взяв щепоть махорки, он долго вертел негнущимися пальцами цигарку, просыпая ее содержимое на колени стираных-перестиранных шаровар.

— Восстали, подняли, значит, руку на Советскую власть? — спрашивал его Прилуцкий.

— Будто так, — продолжая улыбаться, ответил он и, порывшись за пазухой, достал пакет. — Велено передать.

— Так какого же черта вам нужно?! — прочитав записку, вскипел командир. — Вы что, шутите этим?

— Так вот и я ж гутарю: какого черта... дело не шутейное...

Кто затуманил ему голову, оторвал от привычного труда, насильно всунул в мозолистые, потрескавшиеся от работы руки винтовку? Кто послал его сюда?

Теперь он лежит, обхватив руками живот, и тело его конвульсивно вздрагивает.

— Товарищ командир, конница! — слышу крик совсем рядом, и мучительная пелена раздумий падает с глаз. По левому берегу Северного Донца на полном намете идут человек 200 всадников. Впереди, крича и размахивая руками, скачет офицер. Вот кавалеристы поравнялись с нашей цепью и, круто повернув к реке, бросились в спокойную речную гладь. Брызнули, заиграли на солнце сотнями радуг струи воды, забурлил черными тушами коней и всадников величавый Северный Донец.

Командир батареи Солдатов шрапнелью бьет по всадникам, и вот уже то место, где они барахтались, окутано грязно-серыми шапками дымков. Свежая струя ветра сносит дым в сторону, нам отчетливо видно, как плывут вниз по течению казачьи фуражки.

Нескольким всадникам все же удалось выскочить на берег и развернуться в редкую лаву, но здесь их положение еще хуже. На ровном, хоть шаром покати, лугу хорошо выделяется каждый кавалерист, и наши пулеметы, залпы винтовок доканчивают врага.

Не ожидая приказа, красногвардейцы срываются с места и бегут под гору, где на открытом лугу бьются в истерике обезумевшие кони, мечутся всадники. Сквозь гулкий топот доносятся крики раненых белоказаков:

— Братцы... не убивайте!

Подбегаем к одному из таких — лежит и глаза закрыл.  Только бескровные губы шепчут жаркие слова молитвы и временами грубые выкрики брани в чей-то адрес да бесконечное:

— Спасите... не предавайте смерти... четверо детишков у меня...

Огромная туша рухнувшего коня придавила человеку ногу, он задыхается.

— Откуда сам?

— Из Малой Каменки.

— Из богачей?

— Н-е-е-е... где там...

Бойцы освобождают ему ноги, перевязывают и кладут на санитарную двуколку. Раненый теряет сознание, бредит.

Не добившись успеха, белоказаки прекратили атаки и ушли в Гундоровскую. Ночью, снявшись с позиций, стали отходить на Каменскую и красногвардейцы.

Проходя через Малую Каменку, кто-то из бойцов спросил у раненого, где его дом. Он указал. Заглянули в небольшой флигель. С порога к нам бросается бледная, перепуганная жена, В ее взгляде — мольба, отчаяние, страх. Четверо детишек жмутся к юбке, боязливо оглядывают незнакомых людей. Разбуженные поздней ночью, они трут ручонками не привыкшие к свету глаза. Старшая девочка смотрит исподлобья: эта уже понимает, кто пришел и зачем.

— Где муж?

— Вчерась рано утром увели... атаман приказал, — и, обхватив руками детей, запричитала истошным, дурным голосом:

— Ироды! Разбойники, офицеры эти да атаманы! Пришли, стали грозить револьверами за то, что он у красных служил. Черкасск брал... потом приказали седлать коня и угнали.

Все стало ясно, и я кивнул бойцам, чтобы передали раненого.

Усталые, мокрые до нитки, возвращались мы в Каменскую. Ночь стояла на редкость темная. Непрестанно сеял мелкий, назойливый дождь, под ногами глухо чавкала грязь. И вдруг крик:

— Стой! Кто едет? Стрелять будем!

Голос знакомый, с удивлением узнаю Михаила Бувина.  

Переговорив на расстоянии, подъезжаю вплотную и сейчас же мне сообщают поразительную новость: нас считали погибшими. В то время, когда мы отражали атаки белогвардейцев, несколько трусов и паникеров бросили товарищей и бежали в Каменскую. Чтобы оправдать себя, они стали единодушно утверждать, будто белоказаки окружили отряд и уничтожили его, а Прилуцкого взяли в плен. Тогда Щаденко приказал спешно выступить всем красногвардейцам на окраину Каменской и занять оборону на высотах, чтобы встретить наступающих на станицу мятежников. Нашу колонну товарищи и приняли за противника.  

Дни испытаний

Стояли не по-весеннему жаркие тихие дни. Под майскими лучами солнца обильно парила истосковавшаяся по лемеху жирная донская земля. А хлеборобы, занятые войной, не могли приложить к ней своих рук — вот и порастала она густым травостоем, цвела кроваво-красными кулигами тюльпанов да пахучей кашкой, играла под лаской теплого ветра колосьями прошлогодней падалицы.

По утрам, когда еще горизонт только-только начинал подплывать вишневым соком майской зари, в донецких степях — в низинах, в затерновелых балках, в вилюжинах суходолов — сиреневой дымкой стелились напоенные запахами цветущей степи туманы. Раньше в такие вот часы здесь слышались крики погонычей, скрип ярем, виднелись запыленные, пропотелые рубахи хлеборобов: каждый спешил бросить пораньше зерно в благодатную почву.

Теперь же пустынна степь. И земля лежит мертво, сиротливо, вот уж который год ждет своего хозяина. На его все нет, мыкается он по фронтам, льет горячую кровь «за волюшку-волю, за матушку-землицу». А она, эта землица, рядом, рукой подать — обильная, щедрая, доступная всякому, кто приложит к ней свой труд.

В ту весну 1918 года густо пылили бескрайние степные шляхи на Дону. Это шагали по ним немецкие войска, катили колеса пушек, многочисленных обозов, машин. Бинокли офицеров жадно шарили по складкам степи, пыльные уланы поили коней в студеных криницах, по казачьим станицам разносилась гортанная, чужая речь.

— Маленький Дон, — цокая языками, с восторгом  произносили оккупанты непривычное название реки и указывали кожаными хлыстами на Северный Донец.

Приближались чужеземцы и к Гундоровской, которую несколько дней назад взял отряд К. Э. Романовского. Заняв оборону на пристаничных высотах, красногвардейцы вот уже несколько дней отдыхали. Щаденко, узнав о приближении противника, немедленно выехал на позиции. Побуждали его к этому и тревожное донесение от знакомых красногвардейцев о случаях мародерства и пьянки, чего в отряде Романовского никогда не замечалось.

Старенький, запыленный «мерседес», оставляя за собой серый хвост пыли, затерялся в зелени станичной окраины и, круто развернувшись вправо, выскочил на площадь к церкви. К удивлению Щаденко, там толпилось огромное число жителей. «Что бы это значило?» — подумал он и, остановив машину, направился к толпе. Еще не доходя, услышал взрывы безудержного смеха, отчаянный гам, крики, перебранку. Стоявшие с края, видимо узнав в нем начальника, бросились навстречу. Первой запричитала вырвавшаяся вперед всех высокая седая старуха:

— Что-о-о-о делают окаяннаи-и-и, что делают! Вы старшой, ай нет?

Получив утвердительный ответ, она продолжала причитать, грозя костлявым кулаком в сторону толпы:

— Антихристы! Богохульники!

Не дослушав сбивчивое объяснение старухи, Щаденко решительно шагнул в толпу и, растолкав плотное кольцо, оказался в передних рядах. То, что он увидел, заставило его содрогнуться и рывком расстегнуть кобуру револьвера.

В кругу под шутовские выкрики и хлопанье ладоней плясал священник местной церкви. Измученный, загнанный старик, облаченный в парадную ризу, еле передвигал ноги. Со всех сторон неслись понукающие крики:

— Больше жизни, батя!

— Шпарь вовсю! Жги! Жги!

Щаденко остановил старика и в бешенстве крикнул:

— Что вы делаете, подлецы?! Где командир? Где Романовский?

Ближние бросились врассыпную, но другие, мертвецки пьяные, продолжали выхлопывать в ладоши.  

Щаденко схватил одного из подвернувшихся под руку и так встряхнул, что тот потерял дар речи:

— Где ваш командир, я спрашиваю?

— Вон он, — заикаясь, проговорил парень и указал на распахнутые настежь церковные ворота. И как раз в это мгновение в широком проеме двери показались три несуразные фигуры. Передний — высокий, мордастый детина вышагивал в ризе. Рыжие длинные волосы взлохмачены, через плечо винтовка, у пояса огромный маузер, в обеих руках дымящие кадила. Его сопровождали два моряка в лихо сбитых набекрень бескозырках. Все трое орали, коверкая какую-то молитву, пересыпая ее отборной матерщиной.

В это время они и увидели стоящего посреди круга с оружием в руке Щаденко. Увидели и запнулись.

Видимо поняв, кто перед ним, и надеясь на помощь дружков, рыжий верзила приободрился и, выпятив широченную грудь, чертом пошел на Ефима Афанасьевича.

— Ты што, гад, против Красной гвардии? Буржуев защищаешь? Бей его, братва!

— Руки вверх, сволочь! — крикнул Щаденко и выстрелил в воздух. Верзила, видя, что никто ему не помогает, вместе со своими собутыльниками бросился в сторону, норовя улизнуть, но путь ему преградили прибывшие в станицу Литвинов, Попов и другие красногвардейцы. Мы с трудом скрутили руки бандиту и обезоружили. Двое его собутыльников успели сбежать, за ними погнались наши бойцы. А на площадь уже спешил Романовский.

— Твой? — угрожающе спросил Щаденко, указывая на связанного.

Тот покачал головой:

— Нет, не мой.

— Допросить и наказать! — приказал Ефим Афанасьевич. И только успел сказать это, как бандит рывком вскочил на ноги и, разметав окруживших его красногвардейцев, бросился бежать. Кто-то из них успел нанести ему сильный удар плетью по голове. Заревев диким голосом, бандит рухнул на землю.

В штабе обыскали его. Из карманов и сумки высыпали на стол награбленное церковное серебро. В это время в помещение ввели тех, что щеголяли в бескозырках, хотя на флоте никогда не служили. На допросе они  все выложили начистоту. На эту «операцию» их надоумил атаман станицы Гундоровской Маркин. Перед ними поставили задачу: настроить население станицы против Красной гвардии.

Колокольным звоном собрали жителей на площадь. Рассказали о подлых проделках атамана. Потом зачитали приговор военного трибунала: провокаторам — расстрел!

Последние слова приговора потонули в мощном гуле одобрения. Тут же, на площади, его привели в исполнение.

Всю ночь не спали командиры: ходили по окопам, беседовали с бойцами, проверяли правильность установки орудий; торопили с подвозом патронов, снарядов.

— Подходят немцы, надо быть готовым к отпору, — внушали они красногвардейцам.

А утром, когда чуть-чуть забрезжил рассвет, ахнула залпами артиллерия. Сотни снарядов, с шепелявым свистом буравя воздух, понеслись над степью, и вымахнули исполинские шапки разрывов над окопами — немцы начали наступление. Их поначалу никто не видел, и степь по-прежнему казалась пустынной. Только где-то за буграми размеренно, часто гремело счетверенное эхо выстрелов да вторили ему сплошные разрывы. Так длилось с полчаса. Потом все стихло.

— Гляди, — крикнул кто-то, — вона они! Идут!

По скату пологой высоты, рассыпавшись стройными колоннами, неторопливо вышагивали серо-зеленые фигуры Из окопов казалось, что цепи одна за другой плывут по серому разливу полыни, плывут угрожающе, неотвратимо, их ничем не остановить.

И тут, несмотря на команду «не стрелять!», зачастили вразнобой пугливые выстрелы, но фигуры все шли да шли.

Я с трудом сдерживал своих пулеметчиков. И только когда шеренги солдат оказались близко, подал команду: «Огонь!»

Первую атаку отбили успешно. Бойцы вздохнули свободно. В окопах уже поднеслись сдержанные шутки, смешок, и тут все заметили, как к Гундоровской низом несется казачья конница. Самой лавы еще не различить, но по высоким облакам пыли, плывшим над хуторами, мы разгадали замысел врага: конники заходили в наш тыл. В это же время неприятель неожиданно обрушил  на окопы огненный шквал. Запрыгала, заходила ходуном земля, заметались с криками люди. Один из снарядов попал прямо в пушку и ранил нескольких артиллеристов. Лежавшие рядом пехотинцы вскочили и метнулись назад. За ними другие тоже побежали по скату высоты вниз, к станице. Страшны всегда такие минуты в разгар боя, если своевременно не остановить отступающих. Но как остановить, когда рядом все содрогается, рушится, грохочет обвалом. Вижу, мечется в гуще разрывов Щаденко — машет руками, кричит, собирает людей и ведет вперед. Слышу его задыхающийся голос:

— Пулеметы... давай... по коннице, влево!

С бегу налетаю на припавших к земле бойцов — тормошу, стараясь поднять на ноги. Схватив ручной пулемет, мчусь на левый фланг, товарищи за мной. В шуме разрывов, грохота, вздыбившейся земли находим еще пулемет.

Расчет тут совсем растерялся. Но вот красногвардейцы опомнились, взялись за оружие. Теперь не страшно, два пулемета — это уже сила.

Когда устанавливали пулеметы, видели, как перебежками возвращались в окопы отступившие бойцы.

До поздней ночи кипел бой, и первые же атаки противника показали: не выстоять, не выдюжить нашим отрядам против такой силы. С пехотой и кавалерией управимся, а вот с артиллерией ничего не поделаешь.

После совещания командного состава отряды получили приказ: сняться незаметно с позиций и отойти на хутор Малая Каменка. Оборону занять на горе Свистухе.

Но оторваться от противника не удалось, Немцы продвигались вслед за нами. Утром снова закипела схватка. Третья рота титовского полка и пулеметная команда получили приказ: обойти скрытно левый фланг противника и ударить с тыла.

Надо признаться, кое-кто из нас не верил в успех этой вылазки. Однако результат ее превзошел все наши ожидания. Немцы, оказывается, относились к красногвардейским отрядам с высокомерием и не считали их за серьезную силу. Когда же наши бойцы, пробравшись в тыл, ударили всей мощью ружейно-пулеметного огня, в рядах неприятеля началась паника. Красногвардейцы захватили три орудия и два взвода пехоты.

Пленные сообщили, что, наступая на Каменскую, немецкое  командование имеет гораздо более важную задачу, чем захват станицы. По железной дороге Миллерово — Лихая на Царицын двигались тогда украинские 3-я и 5-я армии под командованием К. Е. Ворошилова, и взятием Каменской противник стремился перерезать железнодорожную магистраль, окружить и уничтожить эти части.

Это было в апреле 1918 года. Под натиском 350-тысячной армии немецких империалистов, оккупировавшей Украину, на Дон и дальше, к Царицыну, отходили советские войска.

В тот же день штаб красногвардейских отрядов направил посыльного навстречу К. Е. Ворошилову с сообщением о планах немцев и с просьбой об оказании нам помощи. В полдень посыльный вернулся обратно и привез радостную весть: Климент Ефремович шлет каменцам боевой революционный привет, благодарит за важное донесение и направляет на подмогу крупный отряд под командованием Локотоша — 60 кавалеристов, 300 человек пехоты и восемь орудий. Вскоре Ворошилов и сам прибыл на наши позиции, встретился с командирами, бойцами, выбрал место для установки орудий.

— Снарядов не жалеть, — сказал он артиллеристам, — пусть знают интервенты силу России!

Через час батареи открыли меткий огонь по наступавшим оккупантам. В панике они оставили свои окопы и кинулись назад, бросая оружие.

Бойцы из отряда Локотоша произвели на красногвардейцев огромное впечатление своей железной дисциплиной, уверенностью в победе, героизмом.

Натолкнувшись на упорное сопротивление русских, немецкое командование бросило в бой значительные силы. С ходу разворачивалась полнокровная дивизия под командованием генерала фон Клауса. На подступах к Каменской разгорелись жестокие схватки. Четыре дня неумолчно гремела канонада, пулеметные очереди рвали жаркий воздух. Десятки раз немцы бросались в атаки, но, нарвавшись на непреодолимую стену огня, откатывались. По Северному Донцу плыли серо-зеленые трупы вражеских солдат и мертвые кони.

Улучив момент, наши пошли врукопашную. Немецкие цепи не выдержали штыкового удара. На плечах бегущего противника красногвардейцы ворвались в села Малая  Каменка и Большая Каменка. Не удержался неприятель и в Гундоровской, несмотря на активную помощь белоказаков. Оставив станицу, те и другие продолжали отступать.

Необыкновенный подъем духа охватил бойцов, особенно украинцев: до их родного Донбасса — рукой подать! Они считали, что командование армии организует большое наступление.

— Даешь родной Луганск! — гремел в степи бодрый призыв.

И вдруг наступающих нагоняет конный — взмылена лошадь, возбуждено до предела лицо.

— Назад! Ворошилов приказал.

В цепях недоумение. Как же так? Противник бежит, его надо гнать.

Однако вскоре все разъяснилось. Немецкое командование, видя, что наступление передовых отрядов не удержать, решило бросить главные силы на фланги, чтобы, пропустив нас поглубже в свой тыл, захлопнуть кольцо и разгромить.

Поздно ночью к Клименту Ефремовичу прибежал пожилой казак с соседнего хутора и сообщил: немцы лавиной движутся по линии хуторов Красный — Бородин, тайно накапливаются вдоль Северного Донца, по балкам, устанавливают много пушек. Ворошилов, для которого подозрительным показалось столь поспешное отступление противника из Гундоровской, разгадал замысел врага, приказал немедленно, пока не поздно, отойти к Каменской.

Ловушки не получилось, командование армии предотвратило катастрофу.

Эшелон за эшелоном проходили через Каменскую: шли бронепоезда, составы с боеприпасами, ценнейшим оборудованием, проплывали теплушки, приспособленные под жилье. Они направлялись дальше на Лихую. А кольцо немецких войск вокруг украинских армий и наших отрядов сжималось все туже и туже.

Под оглушительные разрывы снарядов и людской крик в одном из вагонов, стоящих на путях, К. Е. Ворошилов проводил экстренное совещание. Тут находились председатель ЦИК Донецко-Криворожской республики Артем (Ф. Сергеев), руководитель Донецких революционных  отрядов Е. Щаденко, комиссары А. Пархоменко, Б. Магидов и другие.

На повестке дня один вопрос: задержать наступление немцев, вывести все эшелоны в Царицын. Решалась и судьба наших Донецких отрядов. Совещание единодушно решило: Донецким войскам отступать вместе с украинскими частями. Другого выхода нет.

Значит, надо покинуть Каменскую, оставить врагу родной дом, все то, что с таким трудом успели сделать за первые месяцы революции.

Не одно сердце тревожно ныло в те минуты, не в одной голове толпились роем страшные мысли: «Правильно ли мы поступаем? Так ли надо? А быть может, лучше остаться здесь и, защищая завоевания Октября, погибнуть с честью, чем отступать в неведомые дали?»

Много было и споров: горячих, жгучих, как огонь, принципиальных. Но долго рассуждать не могли — немцы у окраины Каменской готовятся к последнему прыжку. Обозленные неудачей, они рвутся теперь к Лихой, пытаясь преградить путь ползущей на северо-восток многочисленной армии.

В это время пулеметная команда и наши отряды стояли в окопах на левом берегу Северного Донца. Надо задержать неприятеля хотя бы еще немного, пока не уйдут последние эшелоны. Только тогда красногвардейцы могут отойти.

Медленным, неторопливым шагом командиры обходят окопы. Бойцы занимаются своим делом: одни просматривают и чистят оружие, другие набивают патронами пулеметные ленты, а некоторые, расстелив по-домашнему на дне окопа платок, ряднину, подкреплялись перед боем.

Впереди, за изгибом траншеи, мелькнула белая женская косынка, и я невольно ускорил шаги. Кто это? Подхожу и вижу перед собой молодую, красивую женщину. Сидит и набивает пулеметную ленту. Проворные, маленькие руки выполняют работу сноровисто и привычно. Заметив меня, женщина встала, вытянулась по-военному — каблучки потертых туфелек вместе, рука приложена к кокетливо повязанному платочку, — доложила:

— Пулеметчица я... то есть муж мой, Михаил Семикозов, а я при нем... вместе, значит... зовут меня Мария Семикозова.  

Лицо женщины знакомо, но где приходилось видеть ее — не мог восстановить в памяти. И вдруг воспоминания нахлынули сразу: это та самая отважная пулеметчица, которая метко косила белоказаков, вызывая восхищение бойцов. Между прочим, говорили они не только о Марии, но и о ее муже Михаиле. У него привычка — не спешить открывать огонь. Лежит бывало, сжав зубы, и терпеливо ждет. Товарищи волнуются, требуют: «Бей же, сукин сын, а то все пропало!» Но Михаил молчит. И только когда белоказаки подлетят вплотную — начинает косить огнем, как серпом, под корень. Вот и жаловались на него товарищи, мол, дюже уж бесчувственный человек. Слов человеческих не понимает.

Вызвал Семикозова, спросил:

— Правду говорят бойцы?

— Правду, товарищ командир, — простодушно ответил он и уже сердито добавил: — Им абы стреляй, а то, что потом будет, дядя отвечай. У кого кишка тонка, пускай не суется в бой.

Удивительна история этих двух молодых людей — Михаила и Марии, ставших только несколько дней назад Семикозовыми.

Записался добровольцем в отряд Михаил, но не захотела отставать от него и невеста.

— Пойду с тобой и все. Буду воевать, — настаивала она. Михаил только незаметно улыбался: блажит девка, а покажется беляк — не сыщешь.

Но, к удивлению, Мария в первом же бою повела себя бесстрашно, даже после попросила научить ее стрелять из пулемета. И снова улыбнулся парень, но стал учить. А когда однажды в расчете выбыл первый номер и Мария легла за пулемет, разинул рот от удивления — била его невеста поразительно точно, как самый заправский пулеметчик. С тех пор она не разлучалась с Михаилом. Теперь Мария молча, теребя кончик платка, стояла передо мною. Опомнившись, лихо тряхнула кудрями:

— Прошу разрешить остаться с мужем, товарищ командир!

Такую напрасно пугать смертью, трудностями походной жизни — ведь все равно останется со своим Мишей.

— Ладно, оставайтесь при. пулеметной команде. А платок надо снять — демаскирует.

— Есть, товарищ командир, снять платок.  

Только закончили разговор с пулеметчицей, как на огневых позициях батареи Солдатова послышались шум, веселое оживление. Это пришли с ближайших хуторов женщины — делегатки от всех жителей. Принесли объемистые узлы — куличи, крашеные яйца, куски сала.

— Как же так, пасха, а наши защитники и не откушают?

Развязали узлы, гостеприимно угощают, передают просьбу: не пускать немца в их хутора.

Такие же делегации прибыли и в другие отряды. Всюду слышатся одинаковые просьбы — не пускать к ним в хутор неприятеля.

Молча шагаю по траншее. Мимо проплывают лица бойцов — старые и молодые, испещренные морщинками видавших виды солдат-фронтовиков и безусые лица юнцов.

Навстречу, с высотки, комом скатывается красногвардеец:

— Товарищ командир, смотрите!

Прикладываю бинокль к глазам и почти у самых окуляров замечаю черную тушу ползущего бронепоезда. Не доходя немного до моста через Северный Донец, поезд остановился, и из бронированных вагонов, будто цыплята из-под наседки, сыпанули пехотинцы: рассредоточиваются, на бегу образуют цепи. Над плоской, угловатой башней бронепоезда вспыхнуло белое облачко дыма, и сразу же над головами просвистел снаряд. Словно по сигналу, открыли беглый огонь по нашему переднему краю немецкие батареи. Снаряды густо ложились вокруг, засыпая окопы горячей землей.

И не успели отгреметь последние разрывы, как бросились в атаку из ближней балки немецкие уланы. Пластаясь по ветру, летят вихрем застоявшиеся грудастые кони, сверкают на солнце поднятые над головой прямые прусские палаши. При виде этой мчащейся навстречу смерти массы войск душу сосет беспокойная мысль: «А вдруг наши бойцы не выстоят, дрогнут и побегут?» Но эта мысль появляется только на мгновение. Вот уже заработали первые пулеметы, загрохотали залпы винтовок. Командир батареи Солдатов, выкатив орудия на прямую наводку, готовился встретить врага картечью. Выстрел — и с громким его эхом сливается свист летящих снарядов.

Там, где мгновение назад катилась вражеская лавина,  теперь сплошное месиво барахтающихся тел. Передние ряды поворачивают, падают под разящими ударами свинца и стали, а задние продолжают двигаться по энерции вперед, давят своих.

Наступавшая по левому скату пехота залегла. В ста метрах от нас корчились в муках сраженные уланы.

Подобрали только двух раненых улан, лежавших поближе к окопам. Рядовых Клянца и Мюллера привели в окопы.

— Чем объяснить, что вы, уланы, бросились в атаку, когда еще пехота не вышла на исходный рубеж, и скакали по-парадному? — спросил один из командиров, успевший за время мировой войны немного изучить немецкий язык.

— Мы выпили перед боем, — ответили те, — кроме того, офицеры нам сказали, что настоящего боя не будет. Российская армия разбита, а собравшийся тут всякий сброд не выдержит одного нашего вида... Хотелось первыми влететь в ваши окопы.

— Ну вот вы и влетели первыми, — иронически заметил командир.

В это время немецкие батареи снова принялись долбить окопы. Огонь нарастал с каждой минутой, и вскоре все вокруг превратилось в ревущий ад. Если первый артналет противник вел бегло, нащупывая только наши окопы, то теперь огонь прицельный.

Вот ураган накрыл наш левый фланг. Полетели вверх глыбы земли, клочья шинелей. Не выдержали, дрогнули бойцы перед всесокрушающей лавиной стали. Некоторые выскакивали из засыпанных окопов и, вогнув голову в плечи, неслись прочь, куда-нибудь в сторону. На миг я увидел, как высоко взметнулся столб земли и ныли в том месте, где стоял пулемет Семикозовых. «Погибли славные товарищи», — мелькнуло в голове, но осмысливать происшедшее некогда. С разбегу налетел на воронку. Там, в пыли, окровавленный лежал пулеметчик Морозов.

— Ранен, товарищ командир, — говорит боец и показывает окровавленную руку. Подбежавший Прищепин перевязывает друга, и они тут же возвращаются к пулемету.

Тридцать долгих минут длился этот ад.

А после — снова бесчисленные цепи солдат, лавина  улан. Раскалились стволы орудий, давно кипела вода в пулеметах, красногвардейцы изнемогали от усталости. И так до обеда. По приказу штаба отрядов на позиции мобилизовали рабочих-железнодорожников, членов профсоюза, молодежь.

Их до самых окопов — бой-то гремел на окраине станицы! — провожали матери, жены, дети. Пройдя по лугу, люди занимали оборону почти у самой реки. Теперь наш фронт раскинулся выгнутой дугой: центр находился на старостаничных высотах, а фланги упирались в Северный Донец.

И все-таки не устояли до конца дня. К вечеру подошли два немецких бронепоезда и высадили очередную партию пехоты. Сначала рявкнули орудия бронепоездов, потом солдаты бросились на штурм наших окопов.

Не в силах сдержать этот комбинированный натиск свежих сил врага, красногвардейцы стали отходить.

Рассыпавшись в цепочки, шли по лугу к реке, отстреливаясь, чтобы не дать врагу ворваться в станицу на плечах отступающих.

Нелегко выделить из массы бойцов человека, который бы отличился в тот день больше, чем остальные. И все же общий восторг вызвали пулеметные расчеты Семикозовых (они, оказывается, перед прямым попаданием снаряда в окоп сменили позицию), братьев Саушкиных и казака Евстигнеева.

На них выпала основная тяжесть боя, и пулеметчики выдержали ее с честью.

Глубокой ночью с 4 на 5 мая покидали мы Каменскую. В безмолвии постояли у большой братской могилы, в которой покоились товарищи по оружию, отдавшие свою жизнь за дело революции. Свою задачу бойцы выполнили: благополучно ушли на Лихую последние эшелоны, отстучали по мостовой с закатом солнца последние подводы эвакуирующихся семей и отрядов. И все же с болью в сердце покидали мы родную станицу.

Затаившаяся контрреволюция не скрывала своего торжества. Из подворотен, полуоткрытых чуланов, окон неслись издевательские крики богатеев:

— Смазываете пятки. Достукались! Идите сюда, спрячем.

— Рано торжествуете, — отвечали бойцы, — вернемся скоро и спрячем вас... навечно.  

Никогда не забыть железнодорожной станции Лихой в те горестные дни отступления. Она словно кипела. Десятки эшелонов с людьми, оружием, боеприпасами, оборудованием, имуществом учреждений сгрудились на путях, забили все подъезды и тупики. Тысячи разморенных зноем беженцев, раненых бойцов с грязными, окровавленными повязками заполнили тесный вокзал, станционные постройки. Люди лежали грудами в скудной, знойной тени на пыльной земле, мостились на дегтярно-черных шпалах, изнывали от духоты в тесных, забитых до предела станционных постройках. Плач детей, причитания женщин, стоны раненых, нудный гул и короткие очереди кружащихся в небе немецких самолетов, тревожные гудки паровозов дополняли картину отступления.

А совсем рядом, в сторону Каменской, не умолкая гремят выстрелы, тревожно погромыхивает канонада — идет бой. Там все брошено навстречу катящемуся вслед за нашими эшелонами вражескому валу — он подходит все ближе и ближе. В десятый раз кидаются в атаку немцы и белоказаки. Разбрасывая во все стороны огонь, ползут по железной дороге из Миллерово бронепоезда оккупантов. От Каменской до Лихой 25 километров пути. Но дорога здесь все время идет на крутой подъем — он самый значительный на юге и ни один груженый поезд не может взять его без толкача.

В момент отхода не хватало толкачей. Пропустили вперед все эшелоны с беженцами, вооружением, ценными грузами, а последним, замыкающим, вышел наспех сооруженный «бронепоезд». Внешне он выглядел так. Десятка полтора обложенных мешками с песком платформ, с установленными на них пулеметами, легкими пушками, бойницами для стрелков. Командовал этим сооружением бесстрашный артиллерист Солдатов.

Медленно пятясь, бронепоезд сдерживал неприятеля. Тяжелый, перегруженный бойцами эшелон еле-еле полз на подъем.

Немецкий бронепоезд, преследовавший отступающих, прибавил ходу и открыл яростный огонь. Снаряды ложились по обе стороны полотна, дырявили осколками доски вагонов, платформ. Еще минута, две — и эшелон будет разнесен в щепы. Но в этот самый момент Солдатов и увидел высокого человека в кожанке, бегущего по степи наперерез эшелону.  

Это был комиссар Александр Пархоменко. Видя безвыходность положения, в котором оказался «бронепоезд», он мгновенно принял решение: раз нельзя его спасти, то надо пустить под уклон, навстречу врагу.

На ходу Пархоменко вскочил на подножку паровоза и, пересиливая грохот колес, разрывы снарядов, сказал об этом Солдатову. Тот понял, и вот уже из вагона в вагон несется команда:

— Всем бойцам оставить эшелон. Машинисту дать полный назад и на подходе к вражескому бронепоезду — прыгать.

Пролетают минуты, и «бронепоезд» уже ветром несется под уклон. Дрожат вагоны, стучат лихорадочно на стыках колеса, отдаваясь гулким эхом в пустых отсеках.

Заметив несущийся навстречу состав, немецкий бронепоезд стал давать тревожные гудки и пополз назад. На высокой насыпи мчащийся под уклон состав настиг стальную громаду и, налетев на нее с ходу, накрыл горой вздыбившихся вагонов. Треск, облака пара, дым, огонь. И всё. От немецкого бронепоезда ничего не осталось.

Движение оккупантов по железной дороге задержано. А в степи, на скатах высот, идет тяжелый, кровопролитный бой. От того, выдержат красногвардейцы этот напор врага или не выдержат — зависит судьба эшелонов, десятков тысяч людей, исход развернувшейся борьбы в степях донских.

На передовой линии огня Ворошилов, Щаденко, Руднев, Пархоменко. Они руководят боем, идут вместе с красногвардейцами в атаку.

К вечеру эшелоны удалось вывести из Лихой. От станции Репной до Белой Калитвы они растянулись длинной, плотной цепочкой. Тревожная, темная ночь. Ни говора, ни песен, как в прежние дни. Лишь негромкие окрики часовых да вялые, чадящие костры вдоль насыпи — спят мертвецким сном выбившиеся из сил люди.

Но далеко не все отдыхали в ту ночь. Тимофей Литвинов, Григорий Галабин, Дмитрий Попов, прикрываясь темнотой ночи, пробирались назад, к станции Лихой. Во время отхода войск мы не успели эвакуировать несколько вагонов с горючими материалами. Оставить их врагу? Ни за что! Командир решил послать этих смельчаков в самое логово врага и во что бы то ни стало взорвать вагоны. Им удалось проскользнуть мимо часовых,  снять охрану на вокзале и, подложив взрывчатку, поднять на воздух вагоны с горючим.

Но уйти оказалось не так-то просто: взрывом разметало вокруг горючее, и оно, вспыхнув гигантским костром, осветило всю окрестность — хоть иголки собирай! Группу Литвинова немцы окружили. Пришлось пробиваться с помощью штыка и пули. В рукопашной схватке солдаты схватили Гришу Галабина.

Страшную, мученическую смерть довелось ему принять от рук врага. Как только не изощрялись бандиты в пытках над безоружным бойцом! Его били шомполами, запускали иглы под ногти, вырезали пятиконечные звезды на теле, но герой не изменил. Утром Гришу повесили.

— Нас всех не уничтожите! Нас много! За меня отомстят! — гордо прозвучали его последние слова.

Утром началась переправа через Северный Донец. Стоит только перешагнуть через мост двухсотсаженной реки — и вот станция Белая Калитва, а дальше до Тихого Дона и Чира таких больших водных преград нет.

И всем кажется: достаточно перебраться на левобережье, как прекратится преследование немцев и белоказаков, останутся позади все тяготы и невзгоды похода. Но это оказалось не так. Да и переправиться через реку не просто. Зная заранее о движении к Северному Донцу армии Ворошилова, белоказаки стянули сюда огромные силы. Мост заминировали, ждали только сигнала. Однако, тут они просчитались — не ожидали столь быстрого подхода передовых эшелонов к реке. Поэтому успели разрушить только часть дамбы и повредить первый пролет.

Налетевшие как снег на голову красногвардейцы отряда Романовского разогнали вражеских саперов и предотвратили взрыв. Но врагу все же удалось разрушить гужевой мост. Осталась узенькая, в одну колею, полоска железной дороги через реку. А рядом скопилось огромное количество эшелонов, подвод, артиллерии, воинских частей.

Все это расположилось вокруг говорливым, беспокойным табором — он шумит, орет, волнуется, требует переправы. Зной нестерпимый, пыль, жажда, рев скотины, плач детей. Немецкие самолеты висят буквально над головой, сыпят частыми очередями свинца, швыряются бомбами. По распоряжению Щаденко быстро исправили  повреждения насыпи и пустили эшелоны. Беженцы, бойцы тоже не стали ждать — соорудили плоты, бросили в воду бревна, вязанки хвороста — плывут, гребут к противоположному берегу.

На протяжении десяти километров вдоль реки — на земле и на воде — все кишит потревоженным муравейником. Бьют вражеские батареи, и в самой гуще людей, повозок, эшелонов вздымаются кверху черные шапки разрывов. И так несколько суток, наполненных до краев тревогой, атаками, обстрелами.

У станции Жирнов опять остановка. Метрах в трехстах от нее речка Быстрая. Мост через нее тоже взорван.

Едва остановились колеса вагонов, как из-за ближних бугров, яров уже полились свинцовые струи белоказачьих пулеметов. Затрещали, брызнули свежей щепой теплушки, тревожно запели десятки гудков.

Из дверей вагонов, с площадок, платформ, крыш сыпанули во все стороны встревоженные бойцы. Отряды быстро заняли оборону по обеим сторонам полотна. Началась перепалка.

Несмотря на обстрел, железнодорожники немедленно приступили к восстановлению взорванных ферм. А вокруг банды белоказаков — пьяные, торжествующе орут:

— Сдавайтесь, все равно перевешаем!

Им отвечает скороговорка наших пулеметов, дружные залпы винтовок.

Так начались первые дни тяжелого похода на Царицын.

Вечером 8 мая разведчики обнаружили в раскинувшихся вокруг Белой Калитвы оврагах скопление пехоты и конницы противника. Отряд Романовского и пулеметная команда получили приказание разгромить неприятеля.

И вот, прикрываясь темнотой, балками, оврагами мы двинулись в тыл врага. За нами ползла бронемашина «Жемчуг». Чтобы не урчал мотор, ее тянули несколько пар лошадей. Молча, сосредоточенно вглядываясь в предрассветную темень, люди шагали без единого звука. Их вел боец — местный житель, прекрасно знавший местность.

Прошел час, второй. Нагоняю проводника, указываю на алеющий зарею восток: «Скоро рассвет, время уже быть на месте».  

Но тот упрямо качает головой: «Рано, рано...» Потом шепчет:

— Все время двигаемся в крайнем напряжении бесконечно виляющими балками. Путь поэтому кажется долгим.

Тут неожиданно из ближних кустов, прямо из-под копыт моего рыжего дончака, стремительно выскакивает лиса. Конь шарахается резко в сторону, храпит, и я с трудом успокаиваю его. Зазоревала лиса-плутовка в кустах и сейчас, спугнутая непрошенными гостями, метнулась через дорогу, но неудачно: напоролась на колонну и бросилась назад, где двигались конники. Так и металась несколько минут под ногами и копытами коней ошалевшая от страха, полупроснувшаяся лиса-огневка к великому удовольствию притомившихся бойцов. Некоторые, из числа заядлых охотников, схватились за оружие, но, вспомнив об обстановке, с досадой опустили его. Кое-кто, сложив ладони лодочкой, принялся приглушенно шипеть, потешаясь над попавшим в беду зверьком. Этот, казалось бы, незначительный случай — смешной, близкий каждому — ободрил людей, как рукой снял усталость, ослабил нервное напряжение. Ведь шагаешь и каждую секунду ждешь: вот-вот из-за куста резанет пулемет белоказачьей засады.

Спустя еще полчаса проводник поднял руку: «Внимание! Мы у цели».

Как и договорились, часть отряда пошла вправо — обойти противника и ударить по сигналу с противоположной стороны оврага, — а мы с группой разведчиков ползем вперед.

Уже почти совсем светло. Прохладный заревой туман стелется по низинам балки, ограничивая видимость. И только проползли метров двадцать вперед, как чуть не напоролись на вражеского часового. Примостившись на поросшей сибирьком кромке оврага, он сидел сгорбившись, держа винтовку меж ног.

Романовский кивает разведчикам, и те, поняв, мигом кончают с ним. И только проползли за плавный поворот оврага, невольно припали к земле: вся низина, насколько можно видеть в утренней, туманной полумгле, занята телегами, легкими походными палатками, спящими вповалку людьми. Лишь несколько человек сонно бродят меж мертвого царства, да изредка приглушенно  всхрапнет конь. В стороне чадит догоревший костер, и струйка дыма лениво плывет к небу.

Первые ружейные выстрелы и звонкие очереди пулеметов внезапно взорвали тишину. Ожило, заметалось все вокруг, огласилось дикими криками и воплями. Обезумевшие спросонья белогвардейцы, потеряв ориентировку, сбитые с толку паническими командами, метались в тесном овраге. Их косили безжалостные очереди пулеметов, залпы винтовок, разрывы гранат. Так продолжалось до тех пор, пока там, внизу, не появился сильный, волевой человек. Вот уже с левого рукава оврага вразнобой раздались первые винтовочные выстрелы и пули завизжали над головами красногвардейцев. Несколько белоказаков пробились к коням и развернулись в жиденькую лаву. Но куда бы ни кинулись кавалеристы, везде их встречали плотным свинцом очереди пулеметов, дружные залпы винтовок.

Беспорядочно огрызаясь, белоказаки пятятся по оврагу, а вскоре бросаются в паническое бегство.

Части полковника Иванова, оказавшиеся в это время в другом овраге, пошли на выручку, но натолкнулись на нашу бронемашину, которая остановилась из-за неисправности. Заметив это, белоказаки бросились на броневик с криками: «Сдавайтесь, черти!» Однако пулеметчики и не думали поднимать руки. В ответ они открыли жестокий огонь. Использовав неподвижность машины, солдаты подползали к ней и пытались взять на буксир. Безуспешно. Находившийся в броневике командир эскадрона Волчанский, открыв перед самым носом врагов дверку машины, швырнул в них несколько гранат. Тогда солдаты обложили машину бурьяном и пытались поджечь. Подоспевшие красноармейцы помешали им.

Когда закончился этот удивительный бой, мы насчитали в овраге и его окрестностях около 300 убитых и раненых мятежников. Остались на месте шесть пушек, много пулеметов, седел, боеприпасов.

Немало белоказаков попало в плен. Они сообщили: разбитые отряды скрытно сосредоточивались здесь, на подступах к железной дороге, для внезапного нападения на эшелоны отходящих с Украины советских войск. Некоторые из этих отрядов сформированы совсем недавно. Здесь перед наступлением их обещали обеспечить немецкими  винтовками и пулеметами, за которыми посланы есаулы Марков и Попов.

В карманах убитых офицеров оказались секретные документы. В них излагались планы и задачи белоказачьей группы по разгрому наших войск. Приказ Мамонтова категорически требовал не допустить восстановления моста через реку Быстрая и продвижения красных в сторону Царицына.

Удачный ночной рейд отряда Романовского и пулеметной команды сорвал коварный замысел неприятеля.

В это время наши эшелоны и двигавшиеся за ними войска нагнала группа Донревкома. Команда казаков во главе с Подтелковым и Кривошлыковым направлялась в северную часть Донской области для организации революционных отрядов. Они направлялись в Усть-Медведицкий и Хоперский округа.

Доехав до станции Грачи, Подтелков решил выгрузиться из вагонов и дальше следовать на подводах, более короткими путями.

Решение Подтелкова нам казалось неверным, товарищи пытались убедить его в этом. Пробовал отговорить Подтелкова и Ворошилов. Однако тот стоял на своем. Беспокоило еще и то, что вся группа состояла из необстрелянных казаков, вооруженных лишь винтовками и одним пулеметом «максим». Когда командиры спросили, почему он решился на такой шаг, Григорий Федорович ответил:

— Надо спешить. Некогда раздумывать и вооружаться. Да и к чему? Восстание еще не дошло в Северные округа, а коль и появились там мятежники, мы успеем проскочить налегке. — После некоторого раздумья добавил: — Если казака не трогать, не злить, он мирный. А тронь, покажи ему кровь, осатанеет враз, в драку полезет.

Горячее солнце садилось за дымный горизонт. Вереница пароконных подвод вытягивалась медленно по шляху, в сторону от полотна железной дороги. Сбоку, придерживая шашки, шагали казаки-ездовые, а позади, на малой скорости, двигался легковой автомобиль с установленным на сиденье пулеметом.

Подтелков и Кривошлыков молча подошли к нам — серьезные, хмурые лица, в глазах — воля, решимость. Я невольно вспомнил нашу первую встречу с Федором  Григорьевичем. Как изменился он с тех пор! Мало осталось от прежнего улыбчивого, огромного, чубатого казака. Весь он как-то сжался, ссутулился, широкоскулое лицо осунулось, казалось, стал ниже ростом.

Молча пожали нам руки и, отойдя шагов на сто, обернулись, грустно улыбнулись, помахали рукой.

Долго мы стояли, смотря им вслед, пока не скрылись в придорожной пыли последние подводы.

* * *

Вскоре после занятия Новочеркасска белоказачьими частями здесь собрался пресловутый «Круг спасения Дона», избравший генерала Краснова атаманом Всевеликого войска донского. Новый атаман развил бешеную деятельность. В области устанавливаются старые порядки, возвращаются на свои места разбежавшиеся помещики, фабриканты, заводчики, шахтовладельцы. С первых же дней начинаются поиски тех, кто осмелился лишить их былой власти. В Новочеркасск летят сотни жалоб с требованием вернуть конфискованное советскими органами имущество. И Краснов, не задумываясь, удовлетворяет претензии богачей за счет рабочих и беднейших крестьян. Начинается формирование регулярных полков белогвардейской казачьей армии, в которую на самом деле брали насильно всех, кто мог носить оружие. Брали даже иногородних, принимая спешно их в казаки и наделяя паями земли.

Ведет Краснов переговоры с немцами о совместной борьбе против Советской власти, добивается разрешения разжигать войну за пределами области. В письме, полном холуйского пресмыкательства, он просит кайзера Вильгельма помочь контрреволюции в борьбе с большевизмом, обещая взамен выдать богатый край на разграбление немецким империалистам. За десятки, сотни эшелонов хлеба, угля, нефти, скота, сырья оккупанты передают Краснову десятки тысяч винтовок, сотни пушек, пулеметов, миллионы снарядов, патронов, обмундирование, снаряжение. Очень часто за русский хлеб и сырье немецкое командование расплачивалось нашим же оружием и обмундированием, захваченным на оккупированной территории.

В это время в северных районах Донской области Советская власть еще держалась упорно. Усть-Медведицкий  и Хоперский округа недаром считались наиболее революционными. Но они напоминали маленькие, разрозненные островки среди пылающего моря контрреволюционного мятежа. И, тем не менее, люди там героически боролись, а когда становилось невмоготу, поднимались с насиженных мест и, объединившись в отряды, прорывались сквозь огненное кольцо врага.

Двигаясь по железной дороге, наши войска, словно снежный ком, обрастали такими отрядами. Ворошилов требовал не оставлять на оккупированной территории ни одного человека, если он защищает Советскую власть. Используя вынужденную остановку у Жирново, командование взялось за пополнение частей новыми бойцами.

По приказанию Щаденко я с небольшим отрядом ранним майским утром выступил на Скосырскую, где предполагалось разместить штаб формирования.

На второй день, когда уже солнце клонилось к западу, мы подходили к слободе. Стоял тихий, душный вечер. Отряд миновал россыпь песков и вышел на луг. Повеяло прохладой от реки, со слободы донеслись веселые звуки гармошки, раздался звонкий девичий голос. Бойцы приободрились.

— Слышь ты, — заметил один из них, — в гармошку наяривают. Вроде бы свадьба.

Не успели мы осмотреться, как нас окружила детвора, подростки. Наперебой засыпали вопросами.

— Казаков зараз нема, — рассказывали словоохотливые ребята, разглядывая нас, — на днях прискакали несколько десятков, забрали в казенке водку и айда.

— А это ж почему гармошка играет?

— Пан Назаров из Процикова приехал за невестой, а она богатая, дочка лавочника Кондратьева. Жених — офицер, важный такой.

Разослав в разные стороны разведку, мы с группой бойцов поспешили к церкви, где, по сообщению ребят, венчался пан. Еще издали увидели огромную толпу, заполнившую площадь, двери, распахнутые настежь. Люди, сторонясь, оглядывая, пропустили нас, видимо приняв за белоказаков, — таких здесь проезжало немало.

С темноты никак не привыкнешь к яркому блеску свечей, люстр, к церковному убранству, которое кажется сказочным. Вдруг меня толкает в бок командир взвода Моторкин:  

— Гляди, офицеры.

У самого аналоя, затянутый в рюмочку, — жених и вся в белом — невеста. Рядом, с толстыми, дорогими свечами, стоят дружки. Нас уже заметили — офицеры норовят юркнуть в толпу, мнется, кого-то высматривает жених. Пришлось нарушить торжественный обряд венчания.

Офицеров допросили. Их прислал для проведения мобилизации в Скосырской полковник Коньков, который создает специальный карательный отряд из сынков кулаков и помещиков.

— Сейчас полковник с новобранцами в хуторе Березовом, в имении помещика, — сообщил один из офицеров. — Ждет оружия, кое-что уже получено и отправлено. Немного спрятано здесь, в Скосырской, под мельницей.

— Что за оружие?

— Пулеметы в разобранном виде, винтовки, патроны, гранаты.

— Где, под какой мельницей?

— Этого мы не знаем. Нас пригласили собрать пулеметы и обучить добровольцев. Больше мы ничего не знаем. Спросите священника.

Привели попа. Щуплый, седенький старичок, он, казалось, только и занят тем, что молит всевышнего о помиловании грешников. Когда намекнули насчет оружия, замахал руками, запричитал жалобным, оскорбленным голосом:

— Что вы, что вы! Какое такое оружие? Ни в какую политику я не вмешиваюсь, одинаково молюсь за всех: и за красных и за белых!

С тем и расстались. Позже решили устроить бате очную ставку. Вошел смиренно, тихо, стал в сторонке, перекрестился на угол. Увидев своих — изменился в лице. Засверкали глаза, вскинулась кверху голова — понял: все пропало. Оттого и посмотрел на офицеров так, словно хотел сказать: «Эх вы, зеленая недоросль! Выболтали».

На вопросы отвечал путано, заикаясь, красноречие словно ветром сдуло. То ли хитрил, то ли страх отнял память. Бились мы с ним долго и решили пока посадить под арест.

А утром, чуть свет, в штаб пришла жена священника. Требует пропустить ее к командиру, к самому главному, потому как «скажет тайну великую». И сказала.  

— Под алтарем в старой церкви запрятаны винтовки, револьверы, патроны, — доверительно сообщила старушка. — Охраняет церковный сторож... полковник Греков. Прибыл по поручению Мамонтова для организации мятежа. Живет он там же, в сторожке.

Закончив «исповедь», матушка торопливо перекрестилась и простодушно спросила:

— А для чего вам, родимые, оружие это? Обходились же без него столько времени, и, слава богу, все шло хорошо. — Посмотрела мутным взглядом на присутствующих и добавила: — Батюшку-то теперь выпустите? А то он, бедный, как только переволнуется, так и не может служить заутреню.

Через несколько минут «сторожа» доставили в штаб. Разоблачить его оказалось не так-то просто — старый, стреляный волк, Греков хитрил. Он не торопился и, усевшись у стола, стал нас сверлить своим пристальным, дерзким взглядом, полным ненависти. «Подкопаться» к нему, казалось, совершенно невозможно, изворачивался так ловко, что мы немели от удивления. Наконец к полуночи, прижатый к стене неопровержимыми фактами, показаниями раскаявшегося священника, «сторож» выложил все начистоту.

При полковнике оказались карта, секретные пакеты, крупная сумма денег для выплаты вознаграждения «добровольцам».

На следующий день в Скосырскую прибыл с отрядом Щаденко. Штаб по формированию расположился в доме торговца Пшеничникова.

— Вы что тут, — смеясь говорил Ефим Афанасьевич, — только приехали в слободу и свадьбу посмотрели.

— Да вот пришлось самовольно назваться в посаженные отцы господам офицерам, — отшучивались мы. — Вон с какими бубенцами собирались сыграть свадьбу, — и показали на ворох оружия, найденного под мельницей.

— Значит, ухо надо держать востро, — предупредил Щаденко. — Враг коварен.

И только мы закончили этот разговор, как разведка донесла: со стороны казачьих хуторов идут на слободу в наступление белогвардейцы.

Из-за речки, где зеленеют купы садов, ударило орудие. С протяжным свистом снаряд взвыл над крышами хат и в самой гуще дворов вымахнул огромный столб  дыма, подняв на воздух чью-то крышу. Наши цепи развернулись и побежали на окраину слободы. На нас с трех сторон, растянувшись жидкой цепочкой, шли в наступление белоказаки.

— Окружают, — угрюмо бросил Щаденко, напряженно наблюдая в бинокль. — Литвинов, ко мне... Передай командиру батальона Новодранову, пусть живо выходит на северную окраину. Сюда пару пулеметов. Тачанку — к садам.

Невысокого роста, быстрый, подвижный Тимофей Литвинов на мгновение задержал руку у козырька выцветшей фуражки, крикнул «Есть!» и исчез в лабиринте улиц.

Бой разгорался. Не располагая точными данными о численности красногвардейцев, мятежники пытались с ходу ворваться в Скосырскую и смять нас в коротком рукопашном бою. Но, напоровшись на пулеметы, отхлынули, скрылись в ближней балке, чтобы кинуться потом со стороны садов. Вот уже бегут навстречу друг другу, сближаются цепи — наша и белоказачья. На пустующих, поросших бурьяном старых левадах встретились — началась рукопашная. Она закончилась бегством неприятеля.

Отбиты атаки и в другом конце села. План противника не удался.

С приездом Щаденко в Скосырскую работа по организации отряда закипела вовсю. Сюда шли и ехали люди с ближних и дальних хуторов, просили принять в ряды бойцов. В хутор пробирались нередко прекрасно организованные, обученные красногвардейские отряды, возглавляемые бывшими солдатами-фронтовиками.

Только с наступлением лета волна добровольцев резко пошла на убыль — подходила страдная пора на полях.

Крестьяне большинства окружающих сел успели осуществить постановления органов Советской власти и своевременно разделили помещичьи земли. Наконец-то сбылась их вековая мечта!

С огромным рвением и трудолюбием обрабатывали они эту землю. И весна и лето выпали благоприятные — с дождями, тихие. Хлеба удались на славу — тучные, густые. Зайдешь на загонку, словно в реку забредешь. Волнуется, катит золотистыми переливами под дуновением ветерка озимая пшеница, готовится выбросить колос яровая. Выйдешь в поле — душа не нарадуется: льнут к натруженным рукам ласковые колосья, пахнет  хлебным цветом, васильками, дурманящими запахами разнотравья. А на целинных загонах токуют сторожкие стрепета, в хлебных зарослях бьют перепела, и музыка их голосов напоминает усталому воину приятные слова: «Спать пора, спать пора».

Ну как тут бросишь это раздолье? На кого оставишь хозяйство?

— Конешное дело, комиссары правду кажут про контру всякую, и воевать с ней нужно, но... а хозяйство как же? — мнется порой бедный казак, не в силах решить вопрос: убирать урожай или брать в руки оружие.

— Товарищ начальник, — все чаще и чаще стали обращаться крестьяне к командирам, когда речь шла о записи добровольцами в ряды Красной Армии, — не можно ли погодить трошки? Недельку — две. А? Самое ж дорогое подошло — хлебушко.

Суровые, непреклонные командиры и комиссары, сами бросившие хозяйство, упрямо доказывали:

— Нет, товарищи, время не ждет, враг рядом. Он жесток, безжалостен. Если будем медлить, пропадут и ваши хлеба и головы заодно.

И все же каждый раздумывал, чего-то выжидал, запись пошла плохо.

Шло очередное совещание в штабе. За столом, на лавках, просто на полу сидят командиры. Тихо, только слышен ровный, басовитый голос Щаденко, рассказывающего о сложившейся обстановке. Слобода Скосырская, станицы и хутора, где расположены отряды Красной гвардии, окружены многочисленными вражескими бандами. На днях белоказаки из хуторов Тернового, Серебряково, Поляково объединились под командой полковников Секретева, Конькова, Лазарева и начали вооруженную борьбу против Советской власти. Положение тяжелое.

И, словно в подтверждение этих слов, во дворе раздался топот и окрик часового. В комнату вваливается запыленный, возбужденный до предела гонец:

— Я из Лукичевского отряда. Нас окружили. Бьемся уже сутки. Патроны на исходе. Все просим — помогите.

В руках гонца скомканная, исписанная второпях вкривь и вкось четвертушка грязной бумаги: «Товарищ Щаденко, выручайте. Мы окружены, но не сдаемся — ждем помощи. Н. Харченко». Бумажка пошла из рук в руки.  

Тут же Ефим Афанасьевич приказал мне:

— Взять Каменский отряд, пулеметные тачанки, кавалеристов и как можно скорее идти на помощь осажденным товарищам. Тимофею Литвинову направиться вместе с отрядом и каждые три — четыре часа доносить об обстановке.

Бойцов поднимаем по тревоге. Вскоре отряд уже стоял в ожидании приказа — одни пешие, другие в седле. Знакомые, родные лица, с ними не раз доводилось участвовать в кровавых сечах. Вот сидит на тачанке, еле сдерживая коней, хмурый Прищепин, нагнувшись, возится у пулемета Прокофий Кравцов, рядом стоят Мария Семикозова, Пенкин. На рысях подкатывают два трехдюймовых орудия. Теперь все в сборе.

Через минуту выступили в поход. Кавалерия ушла вперед, пехотинцы задержались. Чтобы ускорить их движение, в хуторе Тавричанском взяли несколько подвод и — марш дальше. Вскоре вдали послышался орудийный гул, а потом и очереди пулеметов. Выслав вперед и по бокам разведку, продолжаем движение. Через несколько минут разведчики сообщили: на Калмыковой горе — с полсотни всадников.

Возникает вопрос: свои или чужие? На всякий случай сотня берет влево, чтобы обойти гору, но в бой не вступать. На подходе к высоте остановились. Конный взвод медленно двинулся навстречу группе всадников. На высоте нас заметили и стали подавать различные условные знаки. Это оказались конники из отряда Н. Харченко. Среди всадников находился и сам командир. Съехались, поздоровались, представились друг другу.

Помощь подоспела вовремя. Только подъехал весь наш кавалерийский отряд, орудия и тачанки, как белоказаки перешли в наступление.

Убедившись, что в открытой атаке не добиться успеха, они прибегли к хитроумной затее: погнали на наши окопы огромное стадо коров, волов и, смешавшись с ними, пригибаясь, двинулись вперед.

В бинокль мы отчетливо видели, как казаки шли в стаде, ведя своих коней под уздцы. Другая группа всадников, переправившись через узкую речушку, уже накапливалась в ближнем леске для броска.

— Что же делать? — беспокоился Харченко. — Бить по стаду нельзя. Погибнет столько скота. Не стрелять — значит, дать белоказакам возможность осуществить свою затею.

Отдав приказ кавалеристам приготовиться к бою и выйти поближе к лесу, я спросил Николая Васильевича:

— А что, если попробовать ударить шрапнелью?

— Давай, пробуй.

И вот Солдатов, подвинув к бугорку орудия, сам припал к панораме. Наводчик Морозов костит на чем свет стоит белоказаков:

— Как же так, пойти на такую подлость. Тоже мне вояки, за коровьими хвостами прячутся!

Выстрел — и над пыльной тучей, поднятой стадом, вырастает облако дыма — разрыв. Звук его хлестнул оглушающе по прибрежным кустам, воде, оврагам, и стадо остановилось как вкопанное. Второй разрыв заставил коров повернуть назад, после третьего они бросились вскачь к реке. Казаки пытались задержать стадо, хлестали животных нещадно плетками, хватали за рога, но от этого коровы стали еще неугомоннее. Вот они шарахнулись врассыпную, оставив на поле казаков. Тут-то и настала пора работать пулеметным тачанкам. Тройка добрых коней вынесла расчет Маруси Семикозовой прямо на заметавшихся по полю кавалеристов, на миг мелькнула в туче пыли ее белая косынка (опять-таки в белой!), и пулеметные очереди поглотили все звуки.

Прижатые к реке, к лесу, белоказаки метались, словно в западне, ища выхода. Те, что скопились в лесу — примерно человек двести всадников, — бросились на нашу пехоту, но кавгруппа перерезала им путь.

В топоте, пыли, криках я заметил офицера, показавшегося знакомым. Пришпорил дончака, бросился за ним и, когда мой конь сократил расстояние, опознал окончательно — это был сотник Калмыков, сын местного богатея.

Привстав в стременах, рывком бросаю стальное жало клинка на втянутую в плечи голову сотника и вижу, как конь, всхрапнув дико, рванулся в сторону, унося в поле застрявшее в стремени безжизненное тело.

Крики красногвардейцев выводят меня из минутного оцепенения — кавалерия белоказаков с тыла! Машу шашкой, показываю, как надо повернуть коней навстречу новой опасности, и бойцы устремляются на противника.  

В такт стремительному бегу коня покачивается тело, ветер свистит в ушах, занемевшая рука сжимает до боли клинок. Глаза слезятся, вижу только, как навстречу обвалом несется черный клубок тел. Привычным, наметанным взглядом выбираю одного из них — это мой, с ним суждено разделить судьбу: он или я! В какую-то долго секунды замечаю: смелый кавалерист приподнимается в седле, выносит далеко вперед сжатую в кулак руку — шашки не видно. Перед моими глазами еще стоит искаженное страхом, перекошенное болью лицо Калмыкова, и кажется, что скачущий на меня конник тот же сотник.

Осталось какие-нибудь десять — двадцать шагов до рубки, когда лошадь моего противника мгновенно встала, подняв облако пыли, а сам он как-то нелепо замахал руками и закричал:

— Ва-а-а-нька-а-а! Стой! Стой! Што ж ты не бачишь, куда тебя нечистая сила несет?! Ва-а-а-нюш-ш-ка-а-а!

Удивительно знакомый, родной голос, и рука сама опускается вниз. Вижу смеющееся, со слезами на грязных щеках лицо брата Прокофия. Целует, обнимает, тянет с коня, а вокруг уже орут что есть мочи: «Наши! Наши!»

Ну и встреча! Чуть не порубились родные братья. До чего ж сатанеет человек в бою!

Оставив станицу Ново-Донецкую, белоказаки стали отходить на Милютинскую. Наш отряд расположился в хуторе Петровском. И чуть стихло, пустились с Прокофием в родной Лукичев — до него рукой подать.

Вечером в отцовской хате после столь долгой разлуки снова собрались двенадцать братьев: Иван, Петр, Прокофий, Семен, Максим, Георгий, Леон, Филипп, Назар, Василий, Иван-старший, Петр-старший. Смех, шутки, оживленный говор. Оглядела мать задумчиво каждого, и слезы невольно побежали из глаз: столько сыновей вырастила, а тут война. Что их ждет завтра?

Стал отец успокаивать мать и сам не сдержался — прослезился. А через полчаса хата уже не вмещала гостей. Шли со всего хутора: протискивались вперед, к столу, опрокидывали в рот чарку, расспрашивали о родных и близких, нещадно дымили самосадом.

Пришел гармонист, тряхнул лихо роскошным чубом, растянул цветастые меха двухрядки. Зазвенели стекла в окнах, задрожали стены старой избы, бросились в пляс  братья Леон с Георгием. Хуторяне поддержали, и пошла-поехала то разудалая барыня, то гопачок, то краковяк — с гиком, залихватским свистом, припевками.

Когда разошлись многочисленные гости и в доме водворилась непривычная тишина, Петр затянул любимую песню:

По горам, по долинам,

По чужим краинам...

Подхватили дружные голоса братьев, и песня, усиленная ночным эхом, пошла колесить по тихой глади реки, зеленому разливу садов, притихшей на ночь бескрайней степи.

Также радостно встретило красногвардейцев и население хутора Петровского. Бойцов нарасхват зазывали в гостеприимно распахнутые двери хат, охотно угощали. На хуторском собрании в честь разгрома большой группы белоказаков решили устроить угощение воинам. Зарезали трех быков, десяток баранов. И вот запылали разложенные на площади костры, засуетились гостеприимные хозяйки.

На другой день в Петровский приехал Щаденко. Привез приказ К. Е. Ворошилова: взять станицу Милютинскую, разгромить крупную группировку белоказаков, которая готовится к захвату станции Морозовской, чтобы перерезать путь отхода отступающим армиям на Царицын. По данным разведки, операцию готовит полковник Секретев.

Нашему отряду приказано наступать со стороны хутора Тернового, Морозовскому — под командованием Мухоперца — с хутора Орлова. Второй Морозовский отряд — под командованием Петушкова и Дербенцева — обходил белых по реке Березовой. Забей-Ворота возглавил отдельную роту, которой предстояло закрыть кольцо окружения врага.

Изложив на совещании командиров план наступления, Щаденко предложил пополнить Каменский отряд за счет местных иногородних бедняков и трудовых казаков. Вооружение предполагалось достать у Ворошилова. Совещание затянулось до позднего вечера, а когда закончилось, Ефим Афанасьевич пошел ночевать к моему отцу.

— В вашем, папаша, доме буду спать спокойно. Охрана надежная, — тепло пожал он руку старику.

Но, как оказалось, спать в ту ночь он не собирался.  

Придя домой, Ефим Афанасьевич сел за письмо Ворошилову. Набросал на сером листке:

«Уважаемый Климент Ефремович! — Посылаю к тебе т. Толмачева П. П. и прошу не отказать в том, что ты мне обещал, когда я был у тебя в вагоне. Толмачев человек надежный, можно доверять.

С приветом!

8 мая 1918 г.

Е. Щаденко».

В ту же ночь брат отправился в далекую дорогу — от Петровского до Морозовской километров сорок. Пробираться приходилось тайком, через многочисленные хутора и станицы, охваченные пожаром мятежа.

Обходя населенные пункты, двигаясь пустынной степью, старыми, поросшими травой шляхами, Петр благополучно добрался до Морозовской с группой бойцов и несколькими пароконными подводами.

На станции разыскал штабной вагон, но Ворошилова там не оказалось — в эти дни Климент Ефремович мало находился в штабе, часто выезжал на позиции. После часа ожидания Петр уже собрался идти на поиски, когда неожиданно увидел идущего к вагону Ворошилова в сопровождении нескольких командиров. Все усталые, запыленные. У одного правая рука безжизненно повисла на повязке, сквозь которую сочилась свежая кровь. «Наверное, только сейчас побывал в бою», — подумал брат и подал Ворошилову запечатанный пакет.

Климент Ефремович на ходу прочел записку, сурово сдвинул брови.

— Получите все необходимое. — Немного подумав, спросил: — А везти-то как будете? Перестреляют казаки, перебьют вас, а оружие...

— Нет, товарищ Ворошилов, — решительно заявил Петр, — такого не случится. Охрана у нас надежная.

Тут же командарм приказал отпустить 500 винтовок, четыре пулемета, гранат и десять тысяч патронов.

Оружие доставили в отряд благополучно. Новенькие, смазанные маслом винтовки, вороненые пулеметы, отливающие латунным блеском обоймы патронов вызвали у бойцов бурю восторгов.

А утром наша разведка донесла: белоказаки перехватили все пути из Морозовской и, расставив засады на  дорогах, подкарауливают, ждут красногвардейцев с оружием. Прозевали! Этой же ночью мы вооружили бойцов.

— Молодец, Петро, — обнимал брата Щаденко, — Теперь вооружим новобранцев.

Но запись добровольцев по-прежнему шла медленно. Истекали третьи сутки со дня объявления набора, а записались только единицы.

Между тем близился час наступления. Надо что-то предпринимать. Собрали на площади митинг, кто-то из командиров выступил с яркой, зажигательной речью.

Приняли нас очень хорошо, аплодировали вволю, кричали: «Правильно!», но... в отряд не записывались. Каждый жался, оглядываясь на соседа. Мы недоумевали: как быть? Не объявлять же мобилизацию?

К концу митинга к нам подошел один из хуторян. Раскрыл кисет, закрутил козью ножку с пол-аршина, хитровато прищурил левый глаз.

— Так, хлопцы, у вас дила нэ пидуть, — заявил он категорически.

— Это ж почему? — раздались голоса командиров.

— Гуртом в отряд воевать нэ пидуть, люди запуганы разной брехней, яку скризь россказують брехуны. — Понизив голос до шепота, он сообщил такие новости, что волосы дыбом встали: — Из казачьих станиц агитаторов подсылають, россказують, що будто всих, хто запышецца в Красну гвардию, козаки вишать будуть. Усих: и батькив, и матырив, и дитей маленьких. А батюшка вчора с амвона говорыв, що, хто к красным пиде, комиссары антихристову печать будуть ставыть на лоби.

Мы удивленно переглянулись, и у каждого мелькнула одна мысль: «Враг опередил нас с агитацией».

В этот же вечер решили отдельно побеседовать с каждым из тех, кто мог бы вступить в отряд. А чтобы предатели и притаившиеся шпионы не узнали имена крестьян, вступивших в Красную гвардию добровольно, решили собрать всех мужчин призывного возраста и инсценировать медосмотр, какие проводились раньше на призывных пунктах. Кто-то вспомнил, что врача-то у нас нет. Один из командиров предложил возложить эти обязанности на бывших ефрейторов царской армии, отменных пулеметчиков Пенкина и Ковалева, людей солидных и опять же — с бородами.

Неизвестно, почему именно последнее обстоятельство  должно было служить признаком принадлежности к медицине, но товарищ горячо доказывал:

— Для убедительности и солидности.

Доводы его приняли за шутку, но никто не возражал.

На другой день, с утра, наша «приемная» комиссия начала работу. Во дворе, где помещалось здание сельского Совета, собрались сотни людей. Всюду веселый шум, соленые шутки, гогот.

В коридоре важно восседают «врачи». Особенно усердствовал Т. А. Ковалев. Окинув «клиента» многозначительным взглядом, он начинал такой разговор:

— Голову, руки, ноги имеешь?

— Имею.

— Ложку в руках держать можешь?

— А як же? Конешное дило.

— Ну, тогда и винтовку держать сумеешь, — заключал Тимофей и решительно кивал сидевшему рядом Пенкину: — Пыши его в антилерию.

Тут же с каждым новобранцем беседовали командиры, тщательно отбирая людей в отряды. Принимали в первую очередь молодых и физически здоровых. Остальных распустили по домам.

Справедливости ради следует заметить, что не все соглашались уходить. Их убеждали, успокаивали, советовали заниматься хозяйством.

К вечеру подсчитали: осталось около 400 человек. Все это люди крепкие, жизнерадостные.

Распределив новое пополнение по взводам, ротам и батальонам, мы выступили по направлению на Милютинскую. Одновременно из Качалина двинулись и отряды под командованием Н. Харченко.

Буквально перед выходом стало известно об окружении и крайне тяжелом положении Маньково-Березовского отряда, на который неожиданно напали белоказаки. Щаденко приказал командиру отряда Степану Стеценко немедленно помочь товарищам. Но самолюбивый, неуживчивый Стеценко, человек с кулацкими замашками, решительно отказался выполнять приказ.

— На кой черт нам нужны маньковцы, если самим казаки не дают покоя? — кричал он. — Не пойдем!

Уже на марше верховой нагнал наш отряд и передал письменное приказание: идти на Маньково-Березовку.  

В пути мы узнали о гибели отряда Подтелкова и Кривошлыкова в районе хутора Пономарева. Печальную весть сообщил штабу чудом вырвавшийся из лап врага редактор газеты Донревкома Френкель. После выполнения боевой задачи нам предстояло свернуть в хутор Пономарев и покарать злодеев.

Маньково-Березовский отряд удалось быстро освободить из осады. В это время красногвардейцы под командованием Щаденко и Харченко взяли станицу Милютинскую. Телефонная связь сохранилась, и мы кратко доложили штабу о прошедшем бое. Щаденко распорядился: движение на хутор Пономарев приостановить до полного выяснения обстановки, закрепиться и ждать указаний.

Это неожиданное изменение маршрута объяснялось тем, что противник внезапно активизировал свои боевые действия. Выбитые из Милютинской, изрядно потрепанные в боях, белоказачьи части полковников Секретева и Конькова, подогретые суровым приказом атамана Краснова, бросились на Донецкие отряды с новым ожесточением.

Они перехватили дороги, ведущие из Маньково-Березовской в Милютинскую, где разместился штаб красногвардейских отрядов. Потом со стороны хутора Селиванова пошел в наступление пехотный полк, сформированный совсем недавно из стариков-бородачей. Бородачи упорно, в полный рост лезли на наши наспех вырытые окопы, видимо подавая пример молодежи, шедшей в задних цепях. Даже в то время, когда дружные залпы красногвардейцев опустошали их ряды, старики упрямо наступали, норовя вызвать на рукопашную схватку.

И все же, несмотря на превосходство противника в силах, начало боя сложилось в нашу пользу. Полагаясь, вероятно, на успех внезапного удара и численное превосходство, неприятель даже не счел нужным провести тщательную разведку. Это сыграло с ним злую шутку. Надеясь на то, что хутор Греков нами не занят, белогвардейцы бросили в этом направлении пехотный полк. Когда густые массы пехоты вырвались на открытое поле, неожиданно на их левом фланге, от Грекова, показалась конная лавина — это шла на полном галопе наша кавалерия. Удар оказался настолько неожиданным, ошеломляющим,  что пехотинцы не успели даже рассредоточиться, принять боевые порядки. С гиком, свистом врезались конники в расстроенные ряды белоказаков — началась рубка.

На поле, где еще минуту назад шагали стройные, грозные цепи бородачей, ощетинившиеся сверкавшими на солнце штыками, теперь творилось страшное кровопролитие: поле бурлило, плескалось волнами черных человеческих тел, коней, полнилось хаосом громких звуков, разрозненными выстрелами, душераздирающими криками. Кое-где, сбившись плотными кучками, белоказаки пытались ружейными залпами остановить навалившуюся на них красную конницу. Большая же часть, бросая все, хлынула назад, надеясь в ближних лощинах и впадинах найти спасение.

Бой прекратился, и несколько часов вокруг царила тишина. Солнце поднялось высоко и палило щедро. Скрыться некуда — вокруг, насколько видит глаз, холмистая, поросшая полынком степь. Только там, где маячат на горизонте верхушки тополей, километрах в 10–12, виднеется хуторок. Бойцы кто чем накрывали окопы, прятались под импровизированные крыши, где казалось прохладнее. Тишина беспокоила нас. Думалось: не могут же белогвардейцы на этом успокоиться и примириться с поражением. В своих предположениях мы не ошиблись. После разгрома полка они бросились разведывать все вокруг, пытаясь установить, не устроили ли красные еще какой ловушки. И, не обнаружив опасности, снова пошли в наступление. Теперь они двигались пятью цепями, обходя нас слева и справа. А когда я выскочил на курган и осмотрелся, увидел позади наших позиций невысокое облачко пыли — конница неприятеля заходит нам в тыл.

— По всему видать, жарко будет, — выражал свои опасения командир батареи Солдатов. — Беляки зашли с трех сторон.

Лицо его, худощавое, смуглое, с редко разбросанными рябинками, спокойно, только сведены вместе косматые, с проседью брови, да избороздили невысокий лоб глубокие морщины. В задубевших, обкуренных до черноты пальцах, не затухая почти весь день, тлеет измятый окурок. Сейчас он чаще обычного подносит его ко рту, затягиваясь.

— Как только конница вынырнет из-за бугра, — говорю  Солдатову, не отрываясь от бинокля, — сыпани на шрапнель. Помогай пехотинцам. Трудно им сегодня.

Придерживая рукой старенькие, избитые ножны шашки, командир батареи спускается с кургана, неторопливо идет к орудиям. Через несколько минут его глуховатый, сиплый голос доносится оттуда:

— При-и-и-цел 120... трубка 48... шрапнелью!

Конница быстро свернула вправо и ушла к виднеющемуся у горы леску, но пехота наседает, жмет. На левом фланге дело уже дошло до рукопашной. Бойцы, ободренные меткими ударами артиллеристов, отбрасывают врага.

Атаки следуют одна за одной. Силы убывают. Если не придет вовремя помощь — сомнут нас.

Добравшись до телефона, вызвал Милютинскую и услышал знакомый басок Щаденко:

— Подкрепление высылаю. Ждите, крепитесь!

Проходит час, второй, а обещанной помощи все нет. Бойцы изнывают от жажды, утолить ее нечем и некогда, хотя до реки недалеко. Движения людей медленные, усталые. Бой не утихает. В который уж раз командиры приказывают беречь патроны, а они все тают и тают. Снова скачу к телефону, трясу равнодушную трубку, но та упорно молчит. Наконец Милютинская отвечает. Слышу незнакомый, мягкий голосок:

— Кто говорит? Сколько у вас бойцов? Как с патронами?

— Бойцов три тысячи, — не задумываясь отвечаю незнакомцу, — боеприпасов достаточно, хватит на недельку. Думаю отбить атаку и перейти в наступление на Селиваново.

Минута молчания. Наконец, раздается тот же голос:

— С вами говорит полковник Войков. Предлагаю сдать отряд. Вы будете помилованы и произведены в офицеры. Срок — 20 минут.

— Слушай, белобандит, немедленно убирайся восвояси, иначе мокрое место оставим от вас.

На этом наш разговор с полковником Войковым закончился. Приказав снять телефонный аппарат и погрузить его на подводу, помчался обратно.

Значит, Милютинскую снова заняли белые. Выходит, надо надеяться только на свои силы.

Вернувшись на позиции, узнал тяжелую новость: каменцы  не выдержали натиска и отходят к хутору. Неприятель бросил на дрогнувших свою конницу.

Тимофей Литвинов пытается задержать отходящую пехоту, а остаток кавалерийского резерва бросается навстречу несущейся коннице.

На правом фланге каменцев уже идет рубка. В суматохе, пыли вижу мечущегося командира роты. В его руке револьвер, правая щека рассечена и кровь обильно хлещет на гимнастерку, но в пылу схватки он не чувствует, видимо, боли. Работая шашкой направо и налево, кричу ему, чтобы отводил роту туда, где вырыты запасные окопы. Вскакиваю в копошащуюся свалку: топчутся кругом кони, сверкают казачьи шашки, валяется вокруг несколько убитых лошадей. Тут орудуют братья Игнат и Иван Кравцовы. Встав на колени спиной друг к другу, палят в упор по казакам, не подпуская к себе. Пятерых уложили, но навалился еще целый десяток. Кто-то из наших налетает с тыла на казаков, и один из них, высокий худой урядник валится с коня. Остальные шарахаются в стороны.

Атака конницы отбита. Редеет с каждой минутой наш огонь, патроны на исходе. Приказываю — раздать последние.

А помощи все не видно. Да и ждать ее сейчас бесполезно. Кольцо вокруг нас сомкнулось, а те, кто был в районе Милютинской, видимо, сами еле отбиваются.

Занимаем круговую оборону, раненых переносим в центр, разряжаем запасные пулеметные ленты и раздаем патроны бойцам. Стрелять только по команде!

Подходит Тимофей Литвинов. С трудом узнаю его, грязного, окровавленного, с развевающимися волосами на голове.

— Бери мою лошадь, на выбор двух ребят, — говорю ему, — и скачи к Щаденко. Надо прорваться во что бы то ни стало. Выскочишь на курган, где беляки стоят, выбрасывай белый платок: мол, сдаемся, не стреляйте. А когда подойдешь вплотную, пусть ребята открывают огонь в упор, а ты скачи вперед. Только не робей. Теперь все зависит от тебя.

И хитрость удалась. Смелые хлопцы, друзья Тимы, вернулись в отряд, а сам он ветром проскочил сквозь вражеское кольцо.

Поняв обман, белоказаки с еще большим остервенением бросились на остатки красногвардейского отряда. Кавалерия пошла в обход.

Кольцо окружения сжимается. Небольшая территория, занимаемая бойцами, простреливается насквозь артиллерийским и пулеметным огнем. Поблизости замечаем насыпь у пруда и под ней хотим укрыть раненых товарищей. Противник заметил передвижение и решил захватить насыпь с наскока. «Пулеметы, скорее выдвинуть туда пулеметы», — кричу связному, и он бросается к расчету Семикозовых. Там пусто. В окопчике — ворох еще теплых гильз. Группа бойцов спешит наперерез противнику. Их заметили, и вот уже пули пролетают у самых ног, с жутким воем дырявят воздух у самых ушей. Однако ложиться некогда — еще мгновение и озверевшие белоказаки набросятся на раненых. Это была своего рода гонка, состязание пеших, задыхающихся людей с бешено мчащейся казачьей конницей, и, конечно, бойцы отстали. Конники уже вымахнули на насыпь. С содроганием каждый из нас представил на мгновение картину, которая сейчас может разыграться там. Ведь эти звери не знают пощады даже к раненым.

Неожиданно в топот коней резко вмешиваются сердитые очереди пулемета, и белогвардейцы стремительно поворачивают обратно. Нахлестывая коней, скрываются за ближним бугром. У самого пруда бьются в предсмертной агонии подбитые кони. Чуть поодаль стоит брошенная двуколка.

Бойцы бросаются к ней и — о, какая радость! — обнаруживают три ящика с патронами, пять заряженных пулеметных лент. Патроны тут же пошли по рукам.

В это время из-за насыпи неожиданно появилась Маруся Семикозова. Она шла медленно, ступая босыми ногами по кочковатой, истоптанной копытами и засохшей на солнце глине. Мокрая, в тине одежонка плотно облегала ее стройную фигуру.

— Маруся, ранена? — кричим пулеметчице.

— Не-е-е... просто сердце зашлось... Глянула, а они, сволочи, летят, сабли сверкают, орут. Вспомнила, ведь там, у насыпи, Миша раненый лежит. Кинулась с пулеметом туда. Чтоб не заприметили — пулемет в осоку запрятала, а сама в воду залезла.

Хотелось броситься к этой удивительной женщине, расцеловать за все подвиги, за находчивость и выручку  в бою. Но я сам еще во власти того оцепенения, какое охватывает человека в минуты смертельной опасности, и только чувствую, как влажнеют предательски глаза, а руки бессмысленно комкают захваченные пулеметные ленты.

— Бери, Маруся, бери все. Это твое.

Пока мы отбивали атаки противника, Тимофей Литвинов занимался поисками штаба. Он оказался в одном из хуторов, близ Милютинской, куда отряд отступил после боя за станицу. Рассказав Щаденко о нашем положении, Литвинов упомянул, что если бы не конь, вряд ли удалось бы прорваться сквозь вражеское кольцо.

— Как, ты бросил отряд на погибель, а свою шкуру спасаешь?! — закричал Щаденко.

На глазах Тимофея выступили слезы обиды, дрожали искусанные в кровь, обветренные губы.

С трудом успокоив Ефима Афанасьевича, Литвинов подробно объяснил суть дела, и тот приказал А. Харченко немедленно идти на выручку.

Между тем положение нашего отряда становилось с каждой минутой все тяжелее. День клонился к закату, багряный диск солнца уже повис над горизонтом, готовясь скрыться за синюю его кромку. Тут мы заметили, что на позиции противника прибыл полковник Секретев, и снова цепи белых пошли в атаку. В ближней балочке накапливалась для броска конница.

— Ставь батарею на прямую наводку, — говорю Солдатову, но тот молча поднял кверху три прокуренных пальца. — Осталось всего три снаряда.

— Ставь, ставь, — крикнул еще раз, — один по пехоте, второй по коннице, а третий оставь про запас. Орудия выкати так, чтобы видели эти сволочи и знали: бежать мы не собираемся.

Пушки стоят рядом, и Солдатов, припав к одной из них, выбирает живые цели. Лицо его в эти минуты напряжено, глаза светятся вдохновением, рот полуоткрыт. Незакрепленная пушка прыгает от выстрела, снаряд рвется в самой гуще наступающих. Цепи противника залегли, открыли беспорядочный огонь. Пули цокают теперь всюду, но никто не обращает на них внимания. Лишь раненые, отползая, ищут бугорок, чтобы укрыться. Некоторые ползут к стоящей на скате полевой будке, забытой каким-то казаком на загонке, и скрываются в ней.  

— Глядите, глядите! — кричит Солдатов и показывает в сторону противника. — Орудие выкатили. Они тоже собираются бить прямой наводкой. — Разреши, Ваня, пустить запасной.

— Шпарь, только скорее, пока они не установили пушку. Да не промажь.

Рванувшись, снова грохнула пушка и на том месте, где топтались артиллеристы противника, устанавливая орудие, вырастает черное облако.

Колонны неприятеля поднялись опять — все ближе и ближе. «Ур-ра!» — доносит ветер прерывистый крик. Внезапно происходит непонятное, просто чудо: в ста метрах от наших окопов белые вдруг остановились, смешались и неожиданно бросились назад.

— Что за чертовщина? — кричу Солдатову и, поднявшись, бегу вдоль окопов.

На пути встретил Моторкина. Схватившись за живот, он катается по земле, от приступов смеха сотрясаются плечи, из глаз катятся слезы. «Не иначе, как спятил, — с горечью думаю, глядя на пулеметчика. — Такое случается в бою». Но вижу, как в смехе морщится осунувшееся, черное от пороховой копоти лицо Солдатова, и недоуменно оглядываюсь. Только тут понял причину их безудержного веселья.

Всему виной стоявшая поодаль на скате полевая будка. Не знаю, как это случилось, только в самую критическую минуту атаки противника будка пришла в движение и вихрем понеслась вниз, навстречу наступающим. Белоказаки вообразили, что к нам подошел бронеавтомобиль. Ну и показали пятки. Воспользовавшись паникой, красногвардейцы бросились в контратаку и заняли более выгодные позиции.

Но это могло лишь отсрочить минуты нашего разгрома. А они близились. Надежды на помощь гасли. С ненавистью глядели мы на застывшее у горизонта солнце. Скорей бы садилось, что ли, да скрыло нас темнотой.

Но вот наконец кроваво-багровый шар закатился за дымку горизонта и по степи побежали торопливые тени сумерек. И когда в душе каждого бойца стала тлеть слабая надежда на спасение, мы увидели снова идущие в атаку густые цепи неприятеля.

«Ну вот, кажется, наступает решающая схватка, —пронеслось в голове. — Теперь надо сделать так, чтобы если и умереть, то с честью».

Поднявшись, медленно иду вдоль окопов. Молчу, но бойцы понимают, что нужно делать. Они складывают свои немудреные солдатские пожитки, снимают лишнюю, мешающую в бою одежду. Многие обнимаются, прощаясь друг с другом — ведь все свои, соседи, из одного хутора.

С горы бежать легко. И в голове выстукивают молоточки: «Вперед, вперед!» Длинный, сгорбленный Моторкин опережает меня, и я прибавляю шагу. Где-то слышится глухой кашель вражеской батареи, снаряды со свистом проносятся над головами и уходят дальше. Неожиданно оглушающе один рвется за моей спиной, и какая-то страшная сила выхватывает из-под ног землю. Сгоряча делаю еще несколько шагов и падаю. Слышу голоса: «Командира убили! Убили!»

Сознание работает замедленно, и значение этих слов до меня доходит с опозданием, а когда наконец дошло, в тугой комок сжалось сердце: неужели конец?

Надо мною сгущалось, темнело летнее небо, а рядом, в сотне шагов, гремел бой. Неожиданно в разноголосый шум вмешались новые, частые разрывы орудий, и я услышал отдаленные крики:

— Наши, наши пришли!

Отряд А. Харченко, пробежав бегом восемнадцать километров, поспел-таки на помощь.

Меня подобрали красногвардейцы нашего отряда и отправили в Скосырскую, в дом купца Кондратьева.

Купец встретил нас хмуро, исподлобья окинул меня открыто ненавидящим взглядом и махнул рукой на кухню.

— Кладите вон туда, кровать поставим.

Во время разговора неожиданно открылась боковая дверь и в комнате появилась — кто б мог предположить! — та невеста, которую мы так бесцеремонно лишили жениха в памятный вечер нашего приезда в Скосырскую.

«Ну и попал же в семейку, — подумал я, — тут, чего доброго, еще прикончат ночью». Хотел уже просить ребят унести отсюда подобру-поздорову, но девушка распорядилась:  

— Раненого давайте в мою комнату. Вот сюда, налево.

Заметив, как недоверчиво мнутся бойцы, уже решительно, повелительным голосом добавила:

— Ну чего уставились, как на новые ворота?

И, не дожидаясь, уверенно взялась за носилки. А когда оказались в небольшой, но сверкающей ослепительной чистотой комнате, так же властно распорядилась:

— Кладите на койку.

Тут уж взмолился я:

— Зачем же на такую койку. Ведь я грязный, рана кровоточит.

Просьбы не возымели действия. Сдернув рывком тюлевое покрывало, девушка кивнула ребятам, и те стали укладывать меня на крахмальные, белоснежные пуховики. Уложив, вышли, ступая на носки, стараясь не шуметь.

Зашел Щаденко в сопровождении фельдшера и медсестры.

— Где ты там? — загремел он еще с порога. — Смотри, привел тебе медицину. Давай, брат, врачуйся, выздоравливай скорее.

Из зала смело шагнула дочь хозяина.

— Разрешите мне посмотреть за больным.

— А ты кто такая?

— Я Мария Кондратьева.

— Э, нет, не разрешу. У нас есть свои люди.

Обидчиво поджав губы, Мария вышла из комнаты. Ефим Афанасьевич лукаво посмотрел на меня, словно ища ответа на свое недоумение, но я непонимающе пожал плечами. «Ну уж, брат, брось... — говорил его насмешливый взгляд. — Когда ж ты успел, окаянный?!»

После ухода Ефима Афанасьевича я невольно задумался: «Что бы это могло значить? Естественное, присущее всякой женщине чувство жалости к раненому, искреннее желание помочь мне или... или искусно прикрытая игра, вызванная ненавистью за то, что помешал ее счастью, лишил человека, которого она любила? Отец ее не прячет своего взгляда, ненавидит нас люто, открыто, а эта умеет скрывать подлинные чувства, притворилась заботливой, чтобы войти в доверие, потом нанести удар порасчетливее, наверняка?»

Поступок девушки казался мне смелым, даже дерзким  перед суровым отцом и невольно вызывал восхищение, а лицо ее — замкнутое, суровое и одновременно такое простое, доверчивое, открытое, милое — обезоруживало, разбивало все мои самые продуманные аргументы.

Усталость, пережитое, потеря крови измотали меня вконец, и я не заметил, как задремал.

Проснулся — вокруг тишина, в доме ни звука. На столе — чуть пригашенная лампа, за открытыми окнами — ночь. Из сада льется освежающая прохлада, и ветерок нежно колышет причудливые узоры на кружевных гардинах. Вот ветерок донес тонкий, припаленный дневным зноем аромат чебреца, сильный, напоенный влагой ночи, запах донника, васильков, какие-то смешанные запахи: не то отдающей дневное тепло целины, не то поднятой колесами дорожной пыли.

И мне живо представились и опаленная зноем вчерашняя степь, и разбросанные по ней белоказачьи цепи, и агатово-черные пучки разрывов, и я сам, лежащий ничком на горячей земле. Тишину нарушила дочь хозяина.

— Откушайте. Ведь с утра вы ничего не ели.

— Сначала попробуйте сами, а потом... — вырвалось у меня неожиданно, и сразу же, заметив выражение ее лица, я пожалел о сказанном. Она как-то быстро убрала руки от тарелок, горделиво выпрямилась.

— Вы... вы думаете, что я отравлю вас? — спросила она дрогнувшим голосом, и мгновенно изменилось, побледнело ее лицо. — За что ж вы так со мною? Ведь я же от всей души...

— Мария, простите за подозрение. Но вы же должны ненавидеть меня — мы помешали вашему счастью.

— Помешали моему счастью? — удивленно переспросила она. — Да разве же то можно назвать счастьем? Каторга, каторга...

Слезы, сдавившие так внезапно горло, волнение мешали ей говорить. Спеша, комкая слова, рыдая, она стала рассказывать о своей жизни. Это была страстная исповедь униженного, забитого, обиженного человека, которому судьба внешне, кажется, дала все, кроме одного — права распоряжаться собой. И замуж ее выдали не по-людски, против желания навязали человека, которого она не только не любила, но не могла даже видеть. Его знал отец по каким-то темным делам.

Перед той страшной ночью жених ввалился в дом  вместе со своей компанией. Пили, орали песни весь день, а вечером пьяный папаша приказал ей идти под венец. Она отказалась. Девушку жестоко избили и силой повезли в церковь.

— Плакала я тогда, бога просила избавить меня от этого страшного человека, — говорила Мария. — Перед вашим приходом он страшное творил на хуторе. Порол людей, жег тех, кто сочувствовал Советской власти, резал мужчин и женщин собственноручно. Как же жить-то с ним? И вдруг пришли тогда красногвардейцы. Все помню, как в тумане, а когда я поняла, что люди добрые избавили меня от муки, бросилась вслед за ними, но не нашла вокруг никого. Думала, никогда не увижу, не отблагодарю. И вдруг сама судьба привела вас в наш дом. Скажите, как же я могла поступить иначе? А вы-то подумали...

И я еще раз пожалел, что сказал такие слова, обидел ее незаслуженно.

Позже Мария Кондратьева вступила в красногвардейский отряд. Работала медицинской сестрой. Стойко и безропотно переносила она все тяготы походной обстановки. Бойцы уважали ее за заботливое отношение к больным и раненым.

* * *

Все ожесточеннее, яростнее бои. Все ýже и ýже становится огненное кольцо, опоясавшее земли Донецкого округа.

Сформированные части и отряды Красной Армии держали фронт по рекам Быстрая — Калитва протяженностью в семьдесят пять километров.

Связь с подразделениями осуществлялась слабо. Вооружения не хватало. Мы продолжали считать патроны на сотни, снаряды на штуки. Между тем белоказаки получили от немцев огромное количество оружия и боеприпасов.

Истекая кровью, наши части и отряды с боями отходили к Скосырской, к штабу формирования, а вслед шли по пятам войска противника, грозя замкнуть кольцо окружения.

В связи с этим командование решило с боями выходить к Морозовской.

Глухой ночью, снявшись с позиций, мы двинулись в  путь, а за нами — тысячи подвод с беженцами. Никому не хотелось оставаться на растерзание белым.

Лукичевский и Качалинский отряды выступали на рассвете. Чтобы быстрее оторваться от противника, командиры отрядов, братья Николай и Анисим Харченко, договорились в села не заходить и семей с собой не брать. Бойцы хоть и с горечью, но единодушно поддержали это предложение.

С целью обмана неприятеля по селу разожгли костры, а сами снялись, даже не сказав об этом отцам и матерям.

Шли хмурые, задумчивые. Вспоминали родных, оставленных дома в столь опасное время. При входе в село Яново-Чернозубовку разведчики доложили: в хатах белоказаки. Приехали пограбить магазин и дома тех, кто ушел в Красную Армию. Увлекшись грабежом, они увидели опасность только тогда, когда отряды входили в село. Бросая все, кинулись на лошадей и давай улепетывать, но дорогу беглецам перекрыли артиллеристы: это батарея Солдатова открыла огонь, отрезав им путь к спасению. А в это время наши конники окружили село. Некоторые бандиты, пытаясь скрыться, бросились по дворам, чердакам, сараям. Бойцы обнаруживали мародеров и вытаскивали на улицу. Хоть и отвыкли мы от смеха, но тут невольно улыбались, глядя на то, как ловко выволакивали грабителей на свет божий. Особенно запал мне в память случай с начальником оружейной мастерской Александром Сердюковым. Вытащив из скирды насмерть перепуганного белогвардейца, принялся он лупцевать его своими пудовыми кулачищами. Тот жалобно хныкал:

— Братушечка, за что бьешь? Фронтовик я, с германцем воевал, а тут насильно офицеры заставили идти против Советской власти. Братушечка!

— Теперь говоришь — насильно. А грабить, мародерить — тоже принуждали? А из пулемета в нас кто стрелял?

— Не стрелял я, ей же богу не стрелял, — причитал, стуча себе в грудь, казак, — не стрелял!

— Так ты ж пулеметчик? Что ж ты, горохом сыпал, не пулями? Где твой пулемет?

— Что пулеметчик я — верно, а не стрелял. Как только увидел ваших, я, дай боже ноги, побежал к реке,  бросил пулемет и ленты в воду. Теперь жалею — новенький он, и патронов много.

Сердюков остановился, вытер пот с лица широченной ладонью, улыбнулся простодушно, подмигнул братве, окружившей его.

— Ну, коли ты фронтовик, попал к белым не по своей воле и в нас не стрелял — полезай в воду и доставай пулемет. Вот и проверим, врешь ты или говоришь правду.

Казак метнулся к речке и стал поспешно снимать с себя обмундирование. Бойцы пошли за ним, стали с любопытством наблюдать за происходящим — предстояло минутное развлечение.

Стоя на песке, казак снял гимнастерку, сапоги, а когда дошел до шаровар — то ли от волнения, то ли в спешке, — никак не мог выпростать ногу. Неожиданно завертелся волчком и, потеряв равновесие, плюхнулся на песок.

— Го-го-го-о-о-о! — взревел дружно народ, — де-ер-жи-и-сь крепче!

— Подпорку давай!

Но казак словно не замечал толпы. Вот он вошел в воду и стал осторожно шарить ногами по дну. Прошла в нетерпении минута, вторая.

— Да брешет он, братцы, — взвизгнул молоденький боец, — нету там ничего.

Но как раз в этот момент «водолаз», видимо, что-то нащупал, остановился, нырнул в воду, и на парня зашикали — молчи, мол, есть улов.

Нырнувший долго вертелся на месте, взмутив воду, то опускаясь вглубь, то орудуя ногами. Вот он, натужась, что-то приподнял. Все подвинулись ближе. На поверхности воды показалось ржавое ведро.

И снова раскололся, загоготал весь берег.

— Да брешет он, братцы, — суетился паренек, — за нос нас водит.

— Какой там пулемет! — поддержали другие.

Но казак невозмутимо продолжал искать. Наконец из воды показался ствол новенького «Кольта». За пулеметом последовали три коробки с лентами. Для большей убедительности он открыл все коробки и стал показывать ленты:

— Глядите, целые, нетронутые, а вы сомневались.  

Решив все-таки испытать казака, к нему подошел Михаил Бувин в, потрепав по мокрому плечу, сказал:

— Ну вот теперь ты будешь воевать вместе с нами против белых. Оружие у тебя есть.

— Буду воевать, — неожиданно горячо ответил он. — Прошу принять меня в отряд.

Сомнения наши рассеялись, когда мы увидели, как засветилось неподдельной радостью лицо пленного.

Командир не ошибся, приняв его в отряд. В первых же боях он проявил себя бесстрашным бойцом, доказал свою преданность революции.

До Морозовской оставались считанные километры. Соединение с красногвардейскими отрядами, находившимися в этой станице, сразу могло изменить обстановку в нашу пользу. Белые это тоже понимали и поэтому усиливали натиск на отходящие отряды. Возле Сухой балки они встретили нас плотным ружейно-пулеметным и артиллерийским огнем. Этот рубеж неприятель избрал не случайно: балка только называлась Сухой, а на самом деле представляла собой глубокий, сильно заболоченный овраг, с крутыми откосами. Переправить через него такую массу пехоты, конницы, обозов не легко. Кони вязли, подводы застревали в грязи. И все же, несмотря на бешеные атаки белоказаков, переправились благополучно. Вскоре на горизонте блеснул цинковой крышей знакомый нам элеватор станицы Морозовской.

* * *

После нашего ухода белогвардейцы два дня не осмеливались войти в хутор Лукичев, боясь ловушки. Подсылали разведку поближе, вынюхивали и наконец убедившись в безопасности, стали окружать хутор со всех сторон. Командир группы карателей полковник Лазарев приказал открыть по хуторам артиллерийский огонь.

А как только вступили в Лукичев, тут же бросились по хатам. Бандиты знали: мужчины почти поголовно ушли в Красную Армию, и в знак мести Лазарев разрешил своим молодчикам грабить, насиловать и убивать оставшихся дома женщин.

Загремели выстрелы, запылали большие костры. Началась расправа.

Страшная слава гуляла в те дни по Дону о палачах-белогвардейцах Чернецове, Семилетове, Быкадорове, но  всех их превзошел полковник Лазарев. Громадный, тучный, с бычьей неповорачивающейся шеей, красным лицом, вечно пьяный, любил он вершить казни собственноручно. Причем самые кровавые и страшные из них превращал в какие-то кошмарные вакханалии с музыкой, водкой, плясками обреченных. Любил он, вешая, убивая, пританцовывать, гнусавить пропитым голосом известную казачью песенку:

А тут нам попить, тута погулять,

Мати дома нету — некому ругать.

После первой шумной попойки Лазарев согнал жителей на сход и заявил:

— Помещика Шаповалова ограбили? Ограбили. Возвратить ему имущество немедленно. Если приказ не исполните, от хутора не оставлю камня на камне.

Тут же, на площади, установили широкие лавки и стали пороть всех без разбора — подростков, стариков, женщин. А потом бросились к хате моего отца.

Один из хуторян сказал Лазареву, будто имущество помещика Шаповалова забрал наш отряд. Разъяренные палачи ворвались в отцовскую избу, увидели старика за столом. Выкрутив руки, связали его и вывели на улицу. Заодно забрали младшего брата, Назара, инвалида мировой войны, и мать.

— Где твои сыновья? — набросился на отца Лазарев.

Не спеша, подумав, отец ответил с достоинством:

— Там, где им надо быть...

Страшный удар плети обрушился на старика. Кроваво-багровый рубец лег на лицо, засочился кровью. Плетка в руках полковника танцевала, готовая снова нанести удар, но палач выжидал.

— Это твой сын командует у красных отрядом?

— Да, мой, — выпрямившись, гордо произнес старик, но последние слова оборвал свист плети. Одна за другой на лице появились еще три раны. Они вспухли, сильно кровоточили, и в один миг рубаха стала алой от крови. А удары сыпались градом, плеть рубила седую голову, рассекала в клочья одежду, тело.

— Расстрелять! — взвизгнул Лазарев сотнику. — Обоих! А этой старой ведьме всыпать 75 шомполов.

Несколько карателей во главе с сотником бросились выполнять приказ. Отца с братом повели к оврагу, а мать потащили на лавку, под плети.

Смотреть расстрел согнали всех лукичевцев. Когда пришли к оврагу, отец попросил сотника разрешить ему помолиться перед смертью.

Сотник, прищурив глаза, медленно подошел к нему, потом резким броском руки схватил за бороду:

— А-а-а-а... сволочь красная! Бога вспомнил? А ты веришь в него?

Ударом кулака свалил старика, и тот пролежал несколько минут. Подошел старший офицер и приказал поднять его. Потом, подталкивая, подвели обоих к оврагу. Казаки конвоя отошли в сторону. Сухо щелкнули затворы винтовок.

— Прощай, сынок, — положив окровавленную голову на плечо Назара, тихо сказал отец.

— Прощайте, батя.

Услышав разговор, офицер бросился к старику, стал наносить новые удары, приговаривая:

— Не-е-ет... я тебя так не расстреляю. Еще потешусь над тобой.

И вдруг в то время, когда пьяный палач повернулся к брату, отец нанес беляку сильнейший удар кулаком в висок. Несмотря на то что старику шел 75-й год, он обладал редким здоровьем. И, видимо, в ту предсмертную минуту в последний удар вложил всю свою богатырскую силу. Глухо охнув, офицер замертво рухнул на землю.

В это же мгновение разъяренные бандиты бросились с шашками на беззащитные жертвы. Матерясь, рыча, рубили зло, в исступлении.

Жителям, под угрозой расстрела, было запрещено хоронить убитых. Четыре дня они лежали в овраге, пока помещик не приказал закопать трупы. Между прочим, при похоронах отца в его руке обнаружили острый камень, которым он нанес смертельный удар белогвардейцу.

После 75 шомполов мать, полуживая, тоже валялась на площади, и только на вторые сутки соседи украдкой подобрали ее и приютили у себя. Так и пролежала она шесть месяцев на чердаке, у чужих людей, пока не вернулись сыновья с берегов Волги.