Незаметно режим в отношении 58-й статьи как-то ослаб. Наша внутренняя зона, куда мы были водворены, не проверялась, ворота были нараспашку, и мы свободно ходили по большой зоне, а некоторые переселились в другие бараки. Только позднее я догадался, что мы обязаны тому факту, что Сталинград не пал, что Красная армия добилась ряда успехов на фронтах. Необходимость расстрела осужденных по 58-й статье отпала. Приближалась весна, зима 1942 года была на исходе. И опять чины Дальстроя МВД решали нашу судьбу. На руднике Лазо стали собирать этап. Конечно, каждый начальник лагеря старается отправить в этап всех тех, кто ему не нужен. В этап идут «доходяги», т.к. они не работники, штрафники, т.е. разные мелкие шкодники и очень редко воры, которых не назовешь кусочниками или торбохватами. Таким образом, в этап зачисляются ослабленные, нередко кандидаты на тот свет, и всякая воровская мелочь. И вот нас в теплый весенний день доставили в Сеймчан. Пересыльный лагерь состоял из нескольких больших бараков-палаток. Двухъярусные нары. Чисто, сквозь брезент потолка светит солнце. В том бараке, куда вошел я, людей мало, просторно, и я выбрал себе место на верхних нарах. Вероятно, недавно из лагеря уже ушел этап, а после санобработки помещений приняли наш этап. Около меня держится какой-то парень тоже с рудника Лазо. Я его не знаю, но чувствую, что ему одиноко. Его товарищи по бригаде в этап не попали, и он решил держаться около одного из лагеря в военной гимнастерке, т.е. около меня. О себе он ничего не рассказывает, да это и не принято в лагерной жизни. Редко бывают среди заключенных задушевные беседы. Ночи светлые, «белые», как обычно в высоких широтах после ухода зимы. На верхних нарах пусто. Ложусь, конечно, одетый, по соседству парень с Лазо и неподалеку какой-то цыган. Он не стар, но лицо его изрядно потрепано. Рано утром просыпаюсь, левый карман гимнастерки расстегнут, исчезла фотография Ани и кое-какие мелкие бумаги. Денег у меня не было. От моего резкого движения просыпается парень, мой спутник по этапу. «Пополоскали», — говорю ему. «Это он», — кивает он на цыгана. Цыган притворяется, что спит. Наваливаюсь на него и крепко сжимаю его горло. Парень садится ему на ноги. Животный ужас в его глазах. «Гад, — шепчу я, — крохобор, сейчас подохнешь». Парень, сидя на ногах цыгана, обшарил его. «Куда девал?» — спрашиваю. Цыган глазами указывает на потолочную балку, на которую натянут брезент палатки-барака Достаю то, что он украл: самодельный из голенища сапога бумажник и в нем фото Ани и моя армейская фотография. Мы отпускаем цыгана. «Живи, сволочь», — говорю на прощанье я. Цыган исчезает.

Наконец нас согнали на перекличку перед этапированием. Куда? В какие гибельные места нас, как негров-рабов в не столь уж далеком прошлом, повезут? Какой-то полуграмотный тип в военной форме, должно быть самый образованный из охраны, по формулярам стал выкрикивать фамилии заключенных, отбираемых на этап. Выкликнутый отвечал: «Я» или «Здесь» и отходил в сторону к куче уже отобранных для этапа и охраняемых. Но вот я услышал, как грамотей» выкрикнул мою изуродованную им фамилию. Впрочем передам это в транскрипции: «Толмачев, он же Мостислов, он же Павлович». «Я», — выкрикнул я, а стоящие рядом со мной блатные с уважением посмотрели на меня. Это надо же: у парня три «кликухи», т.е. клички. Видно опытный и отпетый человек! Потом мы плыли вниз по Колыме. Плыли для меня в неизвестность. Но ведь раб и не должен знать, куда его везут. Некогда и неграм, когда их из Африки везли в трюмах парусников в Америку, не сообщали маршрут путешествия. Плаванье наше протекало без каких-либо существенных происшествий. Запомнился только один эпизод, когда я потребовал, чтобы баланду получали, соблюдая очередь, так как тут все равны и нет особо важных. Тогда ко мне подскочил один из воришек, тип, имеющий весьма потрепанный вид. Молод, но заостренное худое лицо с впалыми щеками землистого цвета, полубезумные глаза — все говорило мне, что этот воришка на воле злоупотреблял морфием или кокаином. Ощерясь своим узкогубым ртом, показывая свои гнилые зубы, он бросился ко мне драться. Ударил меня головой в подбородок, «взял на калган». Я не ожидал этого, видя в нем просто нервного, точнее психопата. Получив от него удар, я с правой руки дал ему крюк по голове и одновременно левой рукой сильно ударил его в грудь. Он отлетел от меня и чуть не упал, его поддержали своими руками другие воры. Он что-то выкрикивал ругательное в мой адрес. Я различил слово «падло». «Ты сам падаль», — возразил я, — и не грози мне, живи спокойно, чтобы тебя такого бешеного не задавили». Позднее я узнал, что его фамилия «Счастный». Фамилия чешская, но явно не настоящая. Скорее всего кличка, превращенная в фамилию. В результате этой потасовки губы мои от удара головой этого психопата были разбиты об мои еще не выпавшие от цинги зубы. Миску баланды я отдал одному из своих соседей по этапу.

Наконец наше плавание по Колыме закончилось. Мы прибыли в Зырянку. Это район Верхнеколымска на правом берегу Колымы. Сфера Колымского речного управления Дальстроя МВД (КРУДС). Центральный лагерь в Зырянке, там же и все управление лагерей по реке Колыме, все начальство во главе с начальником КРУДС Ткаченко. Начальником Управления лагерями был Никаноров. После основательной санобработки мы вошли на территорию лагеря. Меня поразила чистота лагеря и порядок в бараках. Еще больше я был удивлен питанием заключенных. Нас сразу зачислили на получение питания по «горной категории». Это 900 г. хлеба в день и трехкратное питание. Хлеб выдавался по 300 г. в каждый прием пищи. Умный, очень толковый и достаточно гуманный (по тем обстоятельствам) начальник лагеря Чудинов прекрасно понимал, что привезли заключенных на Север для того, чтобы они работали, так как уничтожить их можно было на месте, не затрачиваясь на перевозку. А раз привезли так далеко, то надо, чтобы люди работали. А чтобы работали, их надо кормить для поддержания их сил. Так, надо думать, рассуждал Чудинов. Дополнительно к лагерному «наркомовскому» пайку Чудинов организовал доставку на лагерную кухню колымских налимов. Это рыба 1,5-2 м длиной, и она шла на питание заключенных в качестве добавки. «Боже, — думал я, — если бы так питались мои близкие там в Горьком (Нижнем Новгороде) ». Поварами работали не блатные, не урки, а бывшие командиры Красной Армии Стрелков и Заборонок, вероятно, посаженные по делам, когда уничтожали весь генералитет нашей армии во главе с Тухачевским. В лагере я увидел и воровского «пахана» Сашку Питерского, он же Александр Лаптухин. Того самого, который во время ночных обысков курил трубку, невозмутимо поглядывая на охранников, а около него «шестерки» берегли две матрацные наволочки, до верху набитые вещами. Это было в Находке, но похоже, что и здесь, в Зырянском лагере, он чувствовал себя неплохо. Вор в законе, авторитет, который если будет работать, то не прикладая рук, а процент ему запишут хороший. Охрана, правда, не нянчилась уголовниками. Сажали в изолятор, строптивых били, часто совершали налеты в бараки с обысков. Хорошо была поставлена осведомительная службе, т.е. достаточно было стукачей, тех, кто в «оркестре» состоял, где дуют и стучат. Стучат «куму», т.е. оперативному работнику, оперу.