Наша бригада разгружала большую железную баржу, «морскую», как ее называли мы. Она была загружена мешками с мукой. Но это была не американская мука «тридцатка» в сравнительно не тяжелых мешках. Эти мешки были русские, и мука в них была наша, отечественная. Мешки были большие и тяжелые. С палубы баржи был перекинут трап на довольно высокий берег. Я нес мешок муки, вдруг трап, точнее одна доска трапа подо мной с треском ломается, и я с мешком муки на плечах и с обломком доски, застрявшем между моих колен, падаю в не слишком гостеприимные воды Колымы. Избавившись от мешка с мукой и от обломка доски, я выбираюсь на берег, так и не поняв, как глубоко я «нырнул». Шкипер баржи успокаивает бригадира: «Сейчас вытащим мешок». Вид у меня жалкий, и бригадир спрашивает меня, сильно ли я пострадал от этого падения. Рядом с ним стоит охранник, дежурный, кому подчинены конвоиры. Я морщусь и потираю колени. «Спусти штаны», — командует охранник. Картина незавидная: вся внутренняя сторона обеих голеней и колен ободрана и в крови. «Это дока от тропа, она застряла между ног, когда я падал», — поясняю я. — Бригадир матерится в адрес тех, кто установил дрянной трап. Охранник приказывает мне идти в лагерь в санчасть. Я несколько удивлен человечным отношением. На горных, шахтерских лагерях такого не наблюдал. Придя в лагерь (впервые за все время моего страдного пути я шел без конвоя), я познакомился с санчастью, с лагерной амбулаторией, а точнее — медицинским пунктом. Но об этом позднее.

Вспоминается один любопытный эпизод, который я наблюдал и пытался анализировать. В бараке, где я жил блатные играли в карты. Иван Козлов по кличке «Козел», большого роста детина, резкий и грубый, сознающий свою физическую силу, выиграл какую-то сумму денег у вора по фамилии Геворкян. Небольшого роста, шустрый и темпераментный этот армянин сильного переживал проигрыш и, сказав, что завтра расплатится с Козлом, лег спать в нашем бараке, т.к. ночью по зоне он не хотел идти в свой барак. Очевидно, опасался нарваться на надзирателей. Оказывается у Геворкяна были при себе деньги, но чужие, и он ими не располагал и не мог отдать карточный долг. В общем, когда он проснулся, денег у него не оказалось. Дневальный сказал, что их у спящего взял Козел. То есть по-воровскому говоря «пополоскал этого вора по соникам как фраера». Иначе говоря, вор ограбил спящего вора как простого не блатного человека. Геворкян был возмущен, он кричал, что дал слово вора, что деньги — проигрыш он вернул бы в этот же день, что у него подло вор взял, то есть украл чужие деньги, на которые он сам не имел права. На возмущенные крики Геворкяна Козел нагло усмехался и с руганью заявлял, что он забрал выигранные деньги. Геворкян вытащил нож, но не ему, тщедушному, было под силу справиться с сильным и наглым Козлом, который был по «профессии» то ли бандит, то ли грабитель-убийца. Козел отобрал нож у Геворкяна и вышвырнул его из барака. А сам тоже куда-то ушел. Я подошел к дружку Козла Мише Нехорошеву, сел рядом с ним на его койку на нижних нарах и сказал: «Миша, я хочу откровенно с тобой поговорить, только откровенно». Миша согласился на доверительную беседу. Все знали, что я не блатной, не вор, что я «контрик» и статья (одна из двух) у меня террор, т.е. политическое убийство (?!). И, кроме того, все знали, что я человек, т.е. не стукач, не шестерка и, разумеется, не «Машка», и даже не «мужик», т.е. обыкновенный простак, объект для грабежа и изъятия вещей, которые приглянулись ворам.

Воры видели мою прямоту, твердое и одновременно с пониманием ситуации отношение и главное — что я не был «дешевлом», т.е. продажным человеком. Итак, я спросил Мишу, все ли блатные, то есть люди из уголовного мира, должны соблюдать неписанные воровские законы. Получив утвердительный ответ, я спросил, как же так получается, что сильный вор грабит спящего слабого вора. Ведь вор вора не должен бы грабить по воровским законам. Выходит закона нет, правил нет, а есть право сильного. Раз силен, то можешь отнять все, что тебе надо, у кого угодно, будь то слабый вор или «фраер». Миша ничего вразумительного в оправдание своего дружка Козла не мог мне сказать. Так жизнь меня убедила, что не только советские писанные законы, но и воровские неписанные — туфта, т.е. ложь, фикция, лицемерное средство оболванивания доверчивых.

Вернусь к рассказу о моем знакомстве с санчастью зырянского лагеря. Мои ободранный при падении с трапа в Колыму ноги обильно смазали йодом. Я разговорился с врачом, конечно, заключенным. Его звали Иван Михайлович Кнорр. В разговоре я употребил несколько медицинских терминов и латинских названий медикаментов и болезней. Когда Кнорр выяснил, что я обладаю медицинскими познаниями, он предложил мне работать в санчасти.

Кнорр — хирург-гинеколог, прекрасный врач и душевный, очень гуманный человек. Он из немецкой семьи, предки которой давно осели в г. Миллерово. Это в Ростовской области. Он часто вспоминает семью, с которой разлучен как «враг народа», вспоминает дочь по имени Октавия. Познакомился я и с фельдшером Сергеем Мотузовым. Он, кажется, бытовик, значит «друг народа». Санитар при амбулатории хромой Синицкий. Когда-то ломал ногу, и она у него неправильно срослась. Сытый, самодовольный, жуликоватый. Как потом выяснилось — стукач, одновременно не бескорыстно угождавший блатным.

Мои функции как медицинского работника не очень сложны. Я помогаю врачу и как санитар, и как фельдшер, так как мои медицинские знания превосходят навыки санитара. Помогаю в амбулатории и особенно в стационаре. К нам привозят заключенного туркмена Бай-Мурата. Попал под циркулярную пилу, и ему срезало коленную чашку и большую часть коленного сустава правой ноги. В лагерь по этому случаю пришел вольнонаемный врач, начальник санчасти Никитин. В прошлом Никитин — врач в экспедиции О. Ю. Шмидта на ледокольном пароходе «Челюскин». Задача экспедиции была повторить рейс ледокола «Сибиряков», который в одну навигацию прошел в 1932 г. из Архангельска во Владивосток по Великому северо-восточному пути. Однако «Челюскин» был раздавлен льдами в Чукотском море. Это случилось в феврале 1934 годах. Участники экспедиции были спасены советскими летчиками. Потом награждены орденами. Мне было неясно, за какие грехи «челюскинец», орденоносец Никитин оказался на Колыме, в Зырянке. Но он «отрабатывал» доверие к своей персоне. К заключенным относился, как патриции к рабам в древнем Риме. Осмотрев тяжелую травму Бай-Мурата, Никитин дал указание Кнорру ампутировать ногу выше колена, после чего изволил удалиться, очевидно, считая, что недостойно такое начальнику-врачу ассистировать на операции. Отхватить ногу у заключенного можно и без него, Никитина. Тем более, судя по его поведению, он старался подчеркнуть свое высокомерное отношение к заключенным, даже медикам.

«Ну, Мстислав, что будем делать с ногой Бай-Мурата?» — спросил меня доктор Кнорр. Я понял, что он испытывал меня, выяснял мое отношение к страдающему человеку, а заодно и мою медицинскую компетенцию.

«Я думаю, Иван Михайлович, что ногу надо спасать, а не ампутировать», — отвечал я. С явным удовлетворением моим ответом Кнорр сказал: «Будем спасать». После операции, когда Иван Михайлович, видя, что большая часть коленного сустава срезана циркулярной пилой, решил сохранить ногу, как продолжение кости бедра, мы наложили гипс, оставив «окошко» для перевязок места операции. Протекали дни, я делал перевязки Бай-Мурату и с радостью наблюдал, как заживал операционный шов.

В другой палате лежал блатной с «мастыркой». На воровском, лагерном языке такой вид членовредительства назывался так. Чтобы не работать, игла с толстой ниткой, смоченной керосином или соляром, пропускалась под кожей или даже через мышцу. Такое издевательство над своим телом приносило хозяину этого тела флегмону, подчас оканчивающуюся летальным исходом, т.е. смертью. Иван Михайлович поручил мне делать перевязки и применять медикаменты в маленькой «гнойной» палате обязательно в резиновых перчатках. Вхожу в палату и вижу моего старого «знакомого» — Погосова. Того самого, что бил Ленчика и грозил убить меня, а я так удачно держал его за горло. В его глазах мелькнул страх. Я спокойно посмотрел на него и стал обрабатывать его плечо с зияющей зловонной раной, из которой я пинцетом удалял клочки мертвой серой разлагающейся ткани. Это были куски бицепса левого плеча, куда этот «умелец» сумел заложить соляр. Я многие дни ежедневно делал ему перевязки с назначенными Кнорром лекарствами. Он терпеливо переносил появившуюся боль, значит, не все омертвело в районе флегмоны. Погосов с любопытством поглядывал на меня, а я в марлевой маске с засученными рукавами халата и в резиновых перчатках спокойно делал привычную работу. Наконец, температура у Погосова стала нормальный, живые ткани помогали ране рубцеваться, начиналось заживление. «Вот ты и выкарабкался с того света», — сказал я. «Почему ты не убил меня?» — спросил Погосов. «Дурак, — ответил я, ведь на мне белый халат, а ты для меня тяжело больной, я тебя жалею и лечу. Вот когда ты выздоровеешь, а я не буду в белом халате, и ты все равно захочешь меня убить, вот тогда я тебя задавлю». Он засмеялся и сказал: «Спасибо тебе». Схватил мою левую руку и поцеловал место выше резиновой перчатки.

Какая радость! Бай-Мурат ходит. Правая нога (оперированная) прямая, ведь коленного сустава нет, но он ходит, радуется. А мы с Иваном Михайловичем тоже радуемся. «Ай, как хорошо. Ай, спасибо доктор. Ай, спасибо тебе», — обращаясь ко мне говорит вор. «Вернусь домой, два нога есть и на лошади могу ездить», — радостно приговаривает он. А мы все радуемся, глядя на него.