Ранка от рукоятки нагана, небольшая по размеру, но глубокая, постепенно заживала. Мы плыли против течения Колымы. Плыли медленно. Я слышал опасения, что ледостав нас остановит, и мы зазимуем, где-то вмерзнув в колымский лед. Времени было достаточно, чтобы уйти в свои мысли и воспоминания. И я снова обратился к прошлому, к тому, с чего все это началось. Конечно, это «пережевывание» души не способствовало умиротворению моего сознания. Душевная рана была глубока, образно говоря, кровоточила и, да простят мне все искренние христиане, звала к мести негодяям, которые обрекли меня, если не на медленное умирание, то на постоянную игру со смертью. Я дал себе клятву: если судьба будет ко мне благосклонна и совершится чудо, и я вернусь на свободу живой, то постараюсь уплатить долг всем тем, кто непосредственно виновен в моих страданиях. Если кто-то из слишком религиозных людей меня упрекнет в мстительности и неспособности прощать, то напомню: «Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся» (От Иоанна святое благовествование 20, 23).

Хорошо помню, как в 1937 году мой дядя — муж моей родной тети, сестры моей мамы — ночью в белье подходил к окну и тревожно вглядывался в мрак улицы. Я чутко сплю и, проснувшись, спрашиваю его, что случилось, почему он не спит. Он шепотом говорит, что на улице остановился автомобиль. Позднее я догадался, что мой дядя тревожно ожидал «черного ворона» — машину НКВД. Но почему? Он волжский капитан, сильный, мужественный человек боялся ареста ни за что. Значит, так хватали людей, что можно было без какой-либо вины попасть в подвалы НКВД. Достаточно было гнусного доноса какого-либо мерзавца, завистника или просто «отрабатывающего норму» доносчика, и ты попадаешь в лапы извергов-следователей. И мой дядя, заслуженный волжский капитан Федор Иванович Иост не спал ночами, ожидая «гостей» с ордером на обыск и арест. Что он ожидал, было мне ясно, но вот за что — я не понимал. Но все же причина его беспокойства мне стала известна. Капитан речного флота Иост, до революции плававший капитаном на пароходах компаний «Самолет» и «Кавказ и Меркурий», после революции приложил много труда и усилий для сохранения национализированного речного флота. За это Федор Раскольников наградил его именными часами, поздравил и пожал ему руку. Но когда Раскольников был объявлен Сталиным «врагом народа», вполне мог в пароходстве, в Нижнем Новгороде найтись негодяй, который мог бы «дунуть», что Иосту враг народа пожал руку и наградил часами. Этого было достаточно в то время, чтобы истязаниями палачи-следователи добились «признания» во всем, что выдумает гнусная фантазия опричников. Слава Богу, мой дядя не дожил до таких страшных дней: он умер в 1938 году от болезни сердца в больнице, а не в застенке НКВД.

Мы все плывем по Колыме, а я все в думах. И еще мой аналитический ум и моя беспокойная душа напомнили мне одну, обычную для того времени трагедию. Учился я в 1934-35 годах на курсах подготовки в педагогический институт. Со мной учился Александр Константинович Уржумов. Это был способный, в особенности в области математики и физики, парень, несколько вспыльчивый, с торопливой речью. Его отец был рабочий одного из лысковских заводов. Лысково — это один из небольших районных городов Горьковской (Нижегородской) области. Старшая сестра работала на радио-телефонном заводе г. Горького, у нее он жил. Мы поступили в институт, он на физико-математический факультет, я — на факультет языка и литературы (филологический). Со мной на одном факультете, в одной группе училась Анна Уржумова, родная сестра Александра. Мы подружились, а потом и полюбили друг другу. Как мне помнится, в 1937 году Александра арестовали. Я уже говорил, что в эти 37-е годы сталинские опричники особенно старательно репрессировали людей, граждан единственной в мире социалистической страны. Аня очень переживала за брата, а я сочувствовал ей и пытался узнать, за что его арестовали. Однажды Александр сидел на завалинке барака общежития для рабочих завода, где он жил у сестры, и занимался каким-то предметом математического курса. К нему подошел секретарь районного комитета комсомола и стал его агитировать подписаться на государственный заем. Очевидно, этому секретарю, по фамилии Сарбаев, был дан план, как можно больше собрать подписчиков на заем. Александр ответил, что взаймы государству он ничего не может дать, так как живет у сестры на ее иждивении, а она на заводе подписалась на заем. «Значит, ты не хочешь помочь государству?» — спросил Сарбаев. «Не могу, а не не хочу», — отвечал Александр. Сарбаев продолжал назойливо «уговаривать», подчеркивая, что нежелание подписаться на заем есть не что иное, как враждебное отношение к СССР. Он настолько надоел, что Александр послал его непечатными словами подальше. Результат: донос Сарбаева об антисоветских высказываниях студента Уржумова. Его арестовывают и немедленно в пединституте исключают из института, как антисоветский враждебный элемент. Александр был областным судом осужден за антисоветскую агитацию на 10 лет. Прошло некоторое время и однажды один студент, член коммунистической партии, посвященный в горе Ани и, надо думать, внутренне возмущенный таким «правосудием», шепнул мне, что Сарбаев арестован как враг народа. Этот факт вдохновил меня на, с точки зрения того времени, поистине безрассудный поступок. Вместе с сестрой Александра я явился в областную прокуратуру. Аня осталась в коридоре, а я в кабинете прокурора области высказал то, что обдумал, идя на эту встречу.

Я сообщил прокурору, что Сарбаев, арестован как враг народа, значит, он оклеветал Александра Уржумова, сына рабочего, способного студента. Следовательно, дело Александра надо пересмотреть. Прокурор пристально посмотрел на меня, как бы изучая нечто новое, и спросил, откуда мне известно об аресте Сарбаева. Я молча достал свой комсомольский билет, положил ему на стол. Потом сказал, что я комсорг курса. Прокурор снова посмотрел внимательно на меня, и я заметил, что выражение удивления сменилось на секунду мелькнувшей жалостью. Я потом, анализируя эту встречу и этот разговор, понял, что прокурор был удивлен безумной смелостью моей, комсомольца, рискнувшего в такое время заступиться за «врага народа» Александра. Но на лице прокурора мелькнула жалость. Да, он на секунду пожалел меня, представив, чем может закончиться мое безрассудство.

Тем не менее он затребовал дело Александра и, внимательно его просмотрев, сказал, что, к сожалению, он ничем помочь не может, так как вспыльчивый Александр наговорил суду такое, что только за это высказывание его можно было осудить. Так благополучно для меня окончились мои хлопоты. А Александр отбывал срок на Колыме.

Плывя в барже, лежа на нарах и борясь со вшами, я продолжал думать об истребляемых ни за что людях, о судьбе родины, которая несмотря на большие созидательные (руками народа) успехи, устилала на своем пути к коммунизму всю дорогу кровью этих самых созидателей светлого будущего. Мне было ясно, что кровью людей не построить счастливое общество.

Тягостно было моей душе все это сознавать. А между тем, несмотря на ледостав, наш буксир, расталкивая несущиеся ему навстречу льдины, все же благополучно доставил нас, работяг, в Зырянку.