Заголовок этого очерка взят из летописного сообщения о смерти великого киевского князя Юрия Владимировича, наступившей в 1157 г. при загадочных обстоятельствах. Полностью оно читается следующим образом: «Пивъ бо Гюрги въ осменика у Петрила въ тои день на ночь розболѣся и бысть болести его 5 днии и преставися Киевѣ Гюрги Володимиричь князь Киевскыи месяца мая въ 15 въ среду на ночь».
Летописец не говорит об умышленном отравлении Юрия Долгорукого на этой попойке, но где-то в подсознании не может отрешиться от мысли о неслучайности этой смерти. Если бы у него не было сомнений в ее естественности, вряд ли он упомянул бы такой несущественный факт, как пирование Юрия у киевского боярина Петрила. Не стал бы он и уточнять, что князь болел пять дней. Какое значение имеет в этом случае длительность его хвори? Тем не менее летописец счел необходимым с протокольной точностью задокументировать обстоятельства ухода из жизни Юрия Долгорукого.
Это летописное сообщение невольно вызывает в памяти рассказ об отравлении внука Ярослава Мудрого Ростислава Тмутараканского в 1066 г. Византийцы, опасаясь расширения влияния русского князя на Северном Кавказе, приняли решение о его физическом устранении. Совершить это черное дело поручили наместнику Херсонеса. Тот идет в Тмутаракань к Ростиславу, пирует с ним, братается и незаметно выливает из перстня в чашу с вином, как говорится в летописи, «растворение смертное». Вернувшись в Корсунь, котопан объявляет, что Ростислав умрет до седьмого дня. Он знал срок действия отравы, а поэтому его «пророчество» сбылось с точностью.
Конечно, схожесть — не обязательно тождественность. В Киеве могло быть и по-другому. Юрия Долгорукого, человека уже далеко не молодого, от неумеренного употребления хмельных медов мог сразить и сердечный приступ. Определить точно причину его смерти нам, видимо, уже никогда не удастся, однако высказать более или менее правдоподобную версию, вероятно, можно.
Прежде всего нам необходимо ответить на два естественных вопроса. Кто был заинтересован в устранении Юрия Долгорукого? И были ли вообще у этого князя враги на юге Руси?
На второй вопрос ответ прост и однозначен. Безусловно, были. Хотя длительная тяжба Юрия за Киев и завершилась его утверждением на великокняжеском престоле, полного спокойствия буйному княжескому племени она не принесла. На юге Руси он мог положиться разве что на своего зятя Ярослава Галицкого. Все остальные князья пребывали в оппозиции к Юрию Долгорукому.
Больше всех недоволен был князь черниговский Изяслав Давидович. Он не мог простить Юрию того, что тот изгнал его из Киева в 1154 г., когда после смерти Изяслава Мстиславича, приняв приглашение киевлян, он занял великокняжеский престол. Вступить в открытое соперничество с Юрием Изяслав тогда не решился. На требование Долгорукого уйти из Киева, поскольку это была его отчина, черниговский князь ответил согласием и покинул столицу Руси, но эта унизительная акция превратила его в непримиримого врага Юрия. Казалось, их отношения должны были улучшиться после того, как сын Долгорукого Глеб женился на дочери Изяслава Давидовича, но этого не произошло. Какое-то время горячность Изяслава сдерживалась опытным новгород-сиверским князем Святославом Ольговичем, но вскоре Юрий исхитрился испортить отношения и с ним. Не настолько, чтобы Святослав стал его врагом, но достаточно, чтобы тот не был союзником. Еще одного противника он приобрел в лице Мстислава Изяславича, когда попытался отнять у него Владимир-Волынский и передать племяннику Владимиру Андреевичу. Не был расположен к Долгорукому и Ростислав Смоленский.
Так постепенно, собственными руками, Юрий Долгорукий собрал против себя мощную коалицию князей. К 1157 г. они созрели для открытого противоборства с великим князем. В поход на Киев готовы были выступить полки Изяслава Давидовича, Ростислава Мстиславича Смоленского, Мстислава Изяславича.
Не исключено, что действия князей каким-то образом согласовывались и с киевлянами, по меньшей мере с теми, кто был недоволен политикой Долгорукого. Предполагать это позволяет сообщение летописи о том, что в день выступления объединенных дружин на Киев оттуда прибыли к Изяславу гонцы с сообщением о смерти Юрия. «Во тъ день приѣхаша къ Изяславу Кияне рекуче: Поѣди княже Киеву, Гюрги ти умерлъ». Фраза недвусмысленно указывает на то, что в Киеве ожидали прихода Изяслава и могли содействовать его ускорению.
Отношения Юрия Долгорукого с киевлянами изначально не были искренними. Они то приглашали его в Киев, то оказывали предпочтение его сопернику Изяславу Мстиславичу. После смерти последнего они как будто смирились с Юрием, но тайно плели интриги против него и готовились поддержать Изяслава Давидовича. Ситуация усугубилась еще больше, когда Юрий Долгорукий привез в Киев из Суздаля галицкого изгоя Ивана Ростиславича Берладника, чтобы выдать его на расправу Ярославу Осмомыслу. Этому воспротивились митрополит Константин, игумены и, по-видимому, влиятельные киевские бояре. Они заявили Юрию, что он берет большой грех надушу, собираясь выдать Берладника. Протест возымел свое действие. Долгорукий уступил просьбе киевского духовенства.
Не приобрел Юрий популярности в Киеве и тем, что поддержал действия митрополита Константина по запрещению служб и доставлений митрополита Клима Смолятича. Киевляне любили предшественника Долгорукого на киевском столе Изяслава Мстиславича и не могли смириться с гонениями на его сторонников.
Таким образом, у Юрия Долгорукого не было сторонников ни в Киеве, ни вне его. Не постигни его скоропостижная кончина, он, наверное, был бы изгнан из Киева. О серьезности намерений Изяслава Давидовича свидетельствует его восклицание, последовавшее за известием о смерти Юрия. «Онъ же прослезивъся и руцѣ въздѣвъ к Богу и реме: Благостенъ еси Господи оже мя еси росудилъ с нимъ смертию, а не кровопролитьемъ». Фраза свидетельствует о том, что Изяслав имел намерение добиваться Киева даже и ценой крови.
О том, как бы вели себя киевляне при наступлении объединенных сил оппозиционных князей, может свидетельствовать их реакция на смерть Долгорукого. В Киеве вспыхнуло настоящее восстание, которое затем распространилось и в других городах Киевской земли. Гнев киевлян пал на суздальскую администрацию умершего князя. Она подверглась избиению, а ее усадьбы и добро — разграблению. Аналогичная участь постигла дворы Юрия Долгорукого и его сына Василька: «И много зла створися въ тотъ день, — записал летописец, — разграбша дворъ его (Юрия. — П. Т.) красныи и другыи дворъ его за Днѣпромъ разграбиша, его же звашеть самъ Раемъ, и Васильковъ дворъ сына его разграбиша в городѣ».
Рис. 31. Поход Юрия Долгорукого на Киев
Бесчинства толпы, как видно из процитированного текста, не вызвали одобрения летописца. Он однозначно оценивает случившееся как большое зло. Вряд ли гнев киевлян был адекватен проступкам Юрия Долгорукого, однако он свидетельствует о том, что власть его в Киеве действительно исчерпала себя.
Рис. 32. Вокняжение Юрия Владимировича на киевском престоле
Здесь мы вновь возвращаемся к вопросу о вероятности насильственной смерти князя. Общая ситуация указывает на то, что он и вправду мог быть жертвой княжеско-боярского заговора. По летописи, тень смерти Юрия Долгорукого падает на осьменника Петрила, но у него могли быть и сообщники в этом черном деле.
Исследуя граффити Софии Киевской, С. Высоцкий обнаружил в алтарной части придела Иокима и Анны необычную надпись. Она находилась рядом с шестиконечным процветшим крестом и читалась так: «Господи, помози рабома своими Петрилови [и] Варнаве». Обращает на себя внимание необычная, редко встречаемая двойственная форма обращения к Богу. В свое время она натолкнула автора этих строк на мысль о возможности отождествления автора этой надписи с летописным Петрилом. При этом было высказано предположение, что двойственное число, вероятно, свидетельствует о совместном участии Петрила и Варнавы в каком-то преступлении, не исключено, что и в погублении Юрия Долгорукого. С тех пор никаких новых данных, которые бы подтвердили это предположение, не появилось. Оно, конечно же, не безусловно, но, думается, вполне вероятно.
Дополнительные, хотя и косвенные, аргументы в пользу версии насильственного устранения Юрия Долгорукого находим в событии, происшедшем в 1171 г. Речь идет о скоропостижной смерти сына Юрия Долгорукого великого князя Глеба. В летописи эта смерть описана в традиционно сочувственном тоне. Князь назван «благоверным», «братолюбцем» и «благоправым». При чтении посмертного панегирика может сложиться впечатление, что, в отличие от своего отца, Глеб как будто пользовался уважением киевлян, а поэтому подозрение в неестественности его смерти не выглядит убедительным.
И все же такое подозрение было высказано вскоре после погребения Глеба Юрьевича. Можно сказать даже не просто подозрение, а обвинение. Брат Глеба, Андрей Боголюбский, был уверен, что эта смерть целиком на совести князей Ростиславичей, которые таким образом прокладывали себе путь к великокняжескому престолу. После кратковременного княжения Владимира Мстиславича Киев действительно перешел к Ростиславичам — в нем утвердился Роман.
Вот как звучит обвинение Боголюбского в изложении Ипатьевской летописи: «Того же лѢта нача Андрей вины покладывати на Ростиславичи, и присла к нимь Михна, река тако: Выдайте ми Григоря Хотвича и Степаньша и Олексу Святославця, яко тѣ суть уморилѣ брата моего ГлѢба, а то суть ворозѣ всимъ намъ».
Из слов Боголюбского явствует, что он не только уверен в отравлении Глеба в Киеве, но и знает конкретных исполнителей этого преступления. Григорий Хотович был тысяцким у Глеба, два других соучастника — Степан и Олекса Святославич — также, вероятно, принадлежали к близкому окружению князя.
В свое время С. Соловьев высказал предположение, что этот донос на киевских бояр мог быть и наветом. Ростиславичи, считая обвинение Боголюбского бездоказательным, не исполнили его требований. Думается, что действия Ростиславичей не подтверждают невиновности названных бояр. Дело в том, что устранение Глеба (если оно действительно случилось) бросает тень не только на непосредственных исполнителей этого злодеяния, но и на его вдохновителей. Согласись Ростиславичи на выдачу Боголюбскому упомянутых бояр, они бы, по существу, признали и свою вину. Поэтому их отказ удовлетворить требование суздальского князя выглядит вполне логичным.
Тем не менее, как свидетельствует летопись, Ростиславичи все же смалодушничали. Не выдав Григория Хотовича в руки Боголюбского, они отказались от его услуг и выдворили из Киева: «И пустиша Григоря от себе». Тем самым Ростиславичи частично согласились с обвинениями Андрея. Он этим, впрочем, не удовлетворился и изгнал Ростиславичей из Киева и Киевской земли.
В заключение необходимо отметить, что оба князя — Юрий Долгорукий, его сын Глеб — были похоронены в монастыре Св. Спаса на Берестове. К концу 80-х гг. XX в. здесь проводил широкие архитектурно-археологические раскопки В. Харламов. В результате удалось обнаружить несколько погребений в каменных саркофагах. В Киеве и за его пределами разошелся слух, что наконец-то обнаружено захоронение Юрия Долгорукого. И хотя исследователи не дали никакого повода для распространения подобных слухов, в газетах ссылались именно на них.
Что же нашли археологи в действительности? В 1989 г. на расстоянии 3,5 м от центральной апсиды храма был открыт саркофаг из пирофилитового сланца (овручского шифера). В нем находился скелет. От проникновения в саркофаг воды череп и отдельные кости верхней части скелета превратились в труху.
Антропологическая и судебно-медицинская экспертиза показали, что кости принадлежали мужчине невысокого роста (около 160 см), имевшего возраст от 65 до 70 лет. В них не обнаружили следов твердых металлов, которые свидетельствовали бы об отравлении. Если исходить из возраста погребенного, то он совпадает с возрастом Юрия Долгорукого. Князь прожил 66 лет.
Однако сильно смущает рост находки. Как свидетельствует В. Татищев, Юрий «был роста не малого».
В 1990 г. в 14,5 м от первого был обнаружен еще один саркофаг. В нем находилось два скелета в анатомическом порядке длиной около 1,7 м. Черепа рассыпались на мелкие обломки, большинство костей нижнего скелета превратилось в серую порошкообразную массу.
Следует вспомнить о том, что еще один саркофаг был обнаружен здесь ранее в 1909-1914 гг. Д. Мылеевым и П. Покрышкиным рядом с восточной стеной северного ризалита. Он был сложен из плинфы и оштукатурен изнутри. Днище и крышка его представляли собой плиты из шифера.
Из летописи мы знаем о трех захоронениях в монастыре Св. Спаса: дочери Мономаха Евфимии — 1138 г., Юрия Долгорукого — 1157 г. и Глеба Юрьевича — 1171 г. Не исключено также, что на этом фамильном некрополе была похоронена и жена Владимира Мономаха. О каких-то захоронениях у св. Спаса мы, возможно, не знаем.
Наверное, обнаруженные саркофаги и захоронения в них принадлежат названным историческим лицам, однако дать более точную их атрибуцию на основании имеющихся материалов нет никакой возможности. Антропологической и судебно-медицинской экспертизе подвергся лишь один скелет. Материалы же раскопок 1909-1914 гг. не сохранились.
При обсуждении проблемы захоронений возникало сомнение в том, что они княжеские. Многим казалось, что такие захоронения должны были совершаться в храме, а не вне его. По крайней мере, такой чести должны были удостоиться великие киевские князья Юрий Долгорукий и Глеб Юрьевич.
Внимательное прочтение летописных известий об их погребении рассеивает эти сомнения.
Сообщив о смерти Юрия, летописец далее замечает «заутра в четвергъ положиша (его. — П. Т.) у монастыри святаго Спаса». Еще более определенно сказано о месте погребения Глеба: «И спрятавше тѣло его, и положиша и у святаго Спаса вь монастырѣ идѣже его отець лежить».
Таким образом, оба великих князя были похоронены в монастыре, но «у святого Спаса», а не «в святом Спасе».