Очерк посвящен черниговскому князю Михаилу — личности в высшей степени примечательной в истории Руси. Посмертно причисленный Русской православной церковью к лику святых, в мирской жизни он не стяжал почестей и похвал. Да и заслуг особых не имел. Судьба благоволила к нему, но распорядиться как следует ее дарами он не мог. Его княжеская карьера началась на Калкском поле в 1223 г., где он храбро сражался с монголо-татарами, а завершилась в ставке хана Батыя в 1246 г. Между этими событиями почти четверть столетия мятежной и драматической борьбы за власть, в результате которой он поменяет четыре княжеских престола, измеряет десятки тысяч километров по Руси и Европе в поисках лучшего, но так и не удовлетворит своих амбиций. Они на каждом этапе его княжеских притязаний оказывались выше возможностей их реализации. Романтик в нем преобладал над прагматиком. В этом отношении Михаил Всеволодович был полной противоположностью своим знаменитым современникам — Данилу Галицкому и Ярославу Всеволодовичу.

Черниговский престол, можно сказать, свалился Михаилу с неба как дар Божий. В сражении на Калке погиб князь Мстислав Святославич, и Чернигов естественным образом перешел к его молодому наследнику. Казалось, чего еще желать? Черниговское княжество было одним из наиболее крупных на Руси, а его престол обладал высокой престижностью. Предшественник Михаила Мстислав Святославич, как свидетельствует летопись, вместе с Мстиславом Романовичем Киевским и Мстиславом Мстиславичем Галицким был старейшиною «в Русской земле». Занятие черниговского престола, на который Михаил, безусловно, имел отчинное право, уравнивало его в положении с убеленными сединами князьями-старейшинами. К тому же он не имел конкурентов, и его княжескому благополучию в Чернигове никто не угрожал. Данило Галицкий мог только мечтать о таком счастливом начале княжеской карьеры.

Михаилу Всеволодовичу, однако, этого показалось мало. Как сообщает Новгородская первая летопись, в 1225 г. он прибыл в Новгород и занял новгородский престол: «Прииде князь Михаилъ в Новъгород, сынъ Всеволожь, внукъ Олговъ, и бысть легъко по волости и по городу». Вместе с новгородцами в том же году он отправился собирать дань. Экспедиция оказалась успешной: кроме дани из новгородских владений, он прихватил еще кое-что и в земле Суздальской: «Того же лѣта приде князь Михаилъ исправивъ товары у Гюргя». Новгородцы были в восторге от молодого князя. Ничто не предвещало беды. И тем не менее она пришла.

Возвратившись из похода за данью, Михаил собрал на Ярославовом дворе вече и неожиданно объявил, что не хочет больше оставаться в Новгороде и уходит в свой Чернигов. Никакой видимой причины для такого каприза Михаила летопись не сообщает. Для новгородцев это известие было как гром среди ясного неба. Они предприняли попытку уговорить князя не делать этого, но она им не удалась: «и не могша его умолити».

Экстравагантный поступок Михаила и сегодня не находит удовлетворительного объяснения. Из его слов к новгородцам: «А вы ко мнѣ гость пускайте, а яко земля моя, якоже земля ваша, а ваша земля, яко же земля моя будета за един», — как будто следует его желание соединить под своим управлением сразу две земли — Новгородскую и Черниговскую, но очевидная нереальность такого намерения не дает оснований делать подобное предположение. Против этого свидетельствует и его собственное утверждение: «Не хочю у васъ княжити». Новгородцы имели все основания обидеться на черниговского князя, но не сделали этого. Наоборот, с честью проводили его из города.

После возвращения в Чернигов Михаил развил бурную деятельность, осуществив один за другим два военных похода. Первый, к которому привлек Юрия Всеволодовича — князя владимиро-суздальского — с племянниками Васильком и Всеволодом, он предпринял в 1226 г. против непокорного Олега Курского. Ко второму, против Данила Галицкого в 1228 г., его позвал великий киевский князь Владимир Рюрикович. В промежутке между военными кампаниями, в 1227 г., Михаил выдал дочь замуж за Василька, племянника владимиро-суздальского князя Юрия, который сам был женат на его сестре: «Тое же зимы ожени великий князь Гюрги сын Всеволожь сыновца своего Василка Констянтиновича, и поять за нь Михайловну Черниговьска князя».

Читая летописные сообщения, нетрудно убедиться, что Михаил Всеволодович после возвращения из Новгорода попадает в полную зависимость от великого киевского князя Владимира Рюриковича. Его вассальное послушание несколько необычно для столь бурного времени и не совсем вяжется с мятежным характером черниговского князя. Возможно, он таким образом искупал грех своего отца, который в свое время лишил отца Владимира — Рюрика Ростиславича — Киева, а возможно, не чувствовал себя прочно в Чернигове. Вряд ли его переход в Новгород вызвал единодушное одобрение черниговцев и не породил оппозиции. Союз сыновей некогда враждовавших отцов оказался, однако, временным, и уже через несколько лет от него останутся одни воспоминания. Михаил втянется в борьбу с Владимиром за Киев.

Это будет позже, а сейчас черниговский князь в очередной раз поразил своих земляков неординарным поступком: он вновь отправился на далекий новгородский престол. Разумеется, по приглашению новгородцев.

Разочаровавшись в князе Ярославе, они решили отступиться от него в пользу Михаила. В Чернигов было снаряжено посольство во главе с Хотом Станимировичем и Гаврил ом с Лубяницы. Ярослав попытался разрушить замысел новгородских бояр. По его просьбе посольство было задержано в Смоленске и не продолжило путь на юг Руси. Однако это не облегчило новгородскую княжескую судьбу Ярослава. Михаилу стало известно о задержании послов в Смоленске (он в это время был с сыном в районе Торжка), а также о желании новгородцев видеть его своим князем, и он принял их приглашение. Вот как пишет об этом новгородский летописец: «Въ лѣто 6737 (1229). Приде князь Михаилъ изъ Чернигова въ Новгородъ, по велицѣ дни Фоминѣ недѣлѣ исходяче, и ради быша новгородци своему хотѣнию».

Вторичное пришествие Михаила в Новгород оказалось более продолжительным. Наученные горьким опытом, новгородцы заключают с ним своеобразный договор верности. Михаил приносит клятву на кресте быть в воле новгородцев, как это записано в грамотах Ярослава, и с головой уходит в новгородские дела. Первым его значительным действием явилось законодательное облегчение жизни смердов, которые освобождались на 5 лет от уплаты дани и от преследований за переход к другому господину: «И вда свободу смьрдомъ на 5 лѣтъ даньи не платити, кто сбѣжалъ на чюжю землю, а симъ повелѣ къто здѣ живеть, како уставили переднии князи платитѣ дань».

Второе событие, свершившееся по инициативе Михаила и при его непосредственном участии, связано с избранием новгородского архиепископа. Новгородцы предложили три кандидатуры на замещение вакантной кафедры: дьякона церкви св. Георгия Спиридона, епископа Владимир-Волынского Иосафа и священника Гречина. Выбрать жребий было поручено малолетнему сыну Михаила Всеволодовича Ростиславу. В результате выбор пал на Спиридона, который и был отправлен в Киев на поставление.

Пребывая на гребне новгородской славы, Михаил вновь уходит из Новгорода. Правда, как будто временно. В Новгороде он оставляет сына Ростислава, а с собой берет в Чернигов шесть знатных новгородцев: Богуслава Гориславича, Сбыслава Якунковича, Домаша Твердиславича, посадникового сына Глеба, Михалка Микифоровича и Михаля Прикупова. Одновременно с подготовкой визита на родину Михаил снаряжает посольство к Ярославу Всеволодовичу с требованием уйти из Волока и из других новгородских волостей. Ярослав решительно воспротивился этому и задержал у себя новгородских послов. Его неуступчивость угрожала военным конфликтом, однако посредничество князей Юрия Всеволодовича и Владимира Рюриковича, а также митрополита Кирилла и епископа черниговского Порфирия не позволило разгуляться страстям.

Спустя непродолжительное время Михаил возвращается в Новгород. В 1230 г. он, как отмечает летописец, совершает постриги сыну Ростиславу у святой Софии и с благословения архиепископа Спиридона сажает его на новгородский престол. Сам вновь уходит в Чернигов. И тоже как будто не навсегда — обещает новгородцам вернуться на Воздвижение, но слово свое нарушает. Такое впечатление, будто он рассчитывал на то, что новгородцы привыкнут к его сыну Ростиславу и постепенно признают его своим князем. Намерение было слишком прозрачным, чтобы его не разгадали своевольные новгородские бояре. 6 декабря 1230 г., на Николин день, в Новгороде вспыхнул мятеж, в результате которого юному князю был показан путь к отцу в Чернигов. Проще говоря, его просто изгнали из новгородской земли. Туда вновь вернулся Ярослав Всеволодович.

Так бесславно завершились две попытки Михаила утвердиться на новгородском престоле. И не потому, что криводушничали новгородцы, а оттого, что не был искренен он сам. Всерьез связывать свою судьбу с Новгородом он, по-видимому, не желал. Уходя на север, оставлял за собой и Чернигов. Вероятно, на этот счет у него были определенные договоренности со своими порфирородными родственниками и с самими черниговцами. Об этом свидетельствует тот факт, что ни в первый, ни во второй его уходы в Новгород на Чернигов никто не претендовал и не пытался вытеснить из него Михаила. Перехитрить новгородцев и усидеть одновременно на двух стульях ему не удалось.

Оставив свои северные авантюры, черниговский князь окунулся в атмосферу перманентных междукняжеских распрей на юге Руси. Пришлось ему платить и по северным счетам. Как сообщает летопись В. Татищева, в 1231 г. князь Ярослав Всеволодович, неоднократно обиженный Михаилом, обрушился на восточные рубежи Черниговского княжества. Он сжег Ршенск и осадил Можайск. Взять этот город ему не удалось, но ущерб его вторжение причинило значительный: «Все жита и овосчи потравил, опустошил и села пожег».

Около 1234 г. Михаил начал плести интригу вокруг Владимира Рюриковича. Не сиделось ему спокойно в Чернигове, теперь потянуло в Киев. Тайно он готовил дружины для похода на Владимира. Об этом коварном замысле узнал киевский князь и обратился за помощью к Данилу Галицкому. «Идет на мя Михаилъ, а помози ми, брате». Данило немедленно выступил на помощь Владимиру. Михаила весть о марше галицких дружин застала уже под Киевом, и он, решив не испытывать судьбу, вернулся в Чернигов.

Конфликт, однако, на этом не закончился. Теперь уже Владимир и Данило идут походом на Чернигов, чтобы проучить мятежного Михаила. По пути они овладевают подесенскими городами — Хоробором, Сосницей, Сновском и другими, а затем осаждают и столицу княжества. Черниговцы осуществляли вылазки и завязывали кровавые сечи. Нападавшие подвели к городу тараны и забрасывали осажденных камнями. Летописец сообщил, что камни были такой тяжести, что их не могли поднять четыре человека. Михаил запросил мира, на который Владимир и Данило согласились и отвели свои войска к Киеву: «Данилъ бо и вои его б’ѣ иструдилася, поплѣнилъ бо бѣ всѣ Черниговскые страны, воевалъ бо от Крещения до Вознесения, створи миръ воротися Кыеву».

Оправившись от шока, Михаил собирает значительные силы, куда вошли полки смоленского князя Изяслава, половецкие и польские дружины, и выступает в поход против своих обидчиков. Сначала преимущество было на стороне Владимира и Данила, но затем успех сопутствовал Михаилу и его союзникам. У Торческа они нанесли сокрушительное поражение киевскому и Галицкому князьям. Владимир был пленен, а Данило, под которым был застрелен конь, бежал в Галич. Развивая успех, черниговский князь вытеснил Данила из Галицкой земли и сам занял ее престол. Конечно же, не без помощи коварных галицких бояр. Данило сначала бежал в Венгрию, а затем вернулся во Владимир.

Из скупых сообщений летописи невозможно понять логику поведения Михаила. Ведь вожделенной его мечтой был не Галич, а Киев. Сюда он стремился всей душой. Казалось, и возможность появилась благоприятная — Владимир также был лишен престола. Между тем в Киеве утвердился Изяслав Мстиславич. В. Татищев полагал, что Михаил добровольно уступил Киев своему союзнику, чтобы взамен получить Галич. Вряд ли это так. Скорее всего, это случилось под давлением давнего врага Михаила — переяславльского князя Ярослава Всеволодовича. Собрав новгородцев и позвав на помощь племянников, он обрушился на Черниговскую землю, а затем овладел и Киевом. Сначала он намеревался взять киевский престол себе, но затем вошел в соглашение со смоленским князем и передал ему. За это Ярослав будто бы запросил большой выкуп и впридачу Смоленск.

Несколько отличное объяснение этих перипетий находим в Ипатьевской летописи. Согласно ей, Ярослав Суздальский взял Киев под Владимиром, но, понимая, что не сможет его удержать, ушел в Суздаль. Об Изяславе здесь ничего не сказано, зато имеется сообщение о занятии Киева Михаилом: «И взя под нимъ (Ярославом. — П. Т.) Михаилъ (Киев. — П. Т.), а Ростислава сына своего остави в Галичи и отьяша от Данила Перемышль».

По-видимому, за Михаилом оставалось также и Черниговское княжество. На короткое время он неожиданно для себя оказался владетелем почти всей Южной Руси. Роль эта была ему непосильной. Сперва потерял Галич его сын Ростислав и бежал в Венгрию, а вскоре то же самое случилось и с Михаилом.

Произошло это при следующих обстоятельствах. Шел 1239 г. На Южную Русь стремительно накатывался вал монголо-татарских завоевателей. Один за другим падали русские города, в пламени пожаров гибли порубежные крепости и села. Овладев Переяславлем и Черниговом и превратив их в пепел, монголо-татарская орда во главе с Менгу-ханом подошла к Киеву. Из городка Песочного, что на левом берегу Днепра, монголы любовались красотой и величием древней столицы Руси. Не желая будто бы рушить такой красивый город, Менгу-хан предложил Михаилу Всеволодовичу сдать его без боя и покориться хану Батыю. Гордый князь ответил отказом и в подкрепление своей решительности приказал казнить монгольских послов, принесших ему столь оскорбительное предложение. Казалось, за таким смелым, хотя и безрассудным поступком последуют энергичные действия по организации обороны Киева и Киевской земли, но случилось непредвиденное. Михаил вновь удивил современников: он оставил Киев и вслед за сыном ушел в Венгрию.

В исторической литературе бытует мысль, что он отправился собирать силы в Галичине и просить помощи у западных соседей Руси. Очень хотелось бы в это верить, но летописные свидетельства не дают для этого никаких оснований. Ипатьевская летопись утверждает, что «Михаилъ бѢжа по сыну своему передъ Татары во Угры». Даже когда после продолжительных скитаний в Венгрии и Польше и извинений перед Данилом Галицким за причиненные ему обиды Михаил получил возможность вернуться в Киев, он этого не сделал. «Данилъ же и Василько не помянуста зла, вдаста ему сестру и приведоста его из Ляховъ. Данилъ же свѣтъ створи со братом си, обеща ему Киев Михайлови, а сынови его Ростиславу вдасть Луческъ. Михаилъ иже за страхъ Татарскы не смѣ ити Киеву».

Данило Галицкий и его брат Василько с пониманием отнеслись к «страху» черниговского князя и разрешили ему остаться в их земле: «Данилъ же и Василко вьдаста ему ходити по землѣ своеи. И даста ему пшеницѣ много, и меду, и говядь, и овѣць доволѣ». Так продолжалось до декабря 1240 г. Когда же в Галичину пришла весть о взятии Киева ордами Батыя, Михаил с сыном покинули пределы Руси. Сперва они бежали к своему традиционному покровителю и родственнику Конраду, а когда монголо-татары приблизились к границам Польши, ушли в Германию. Здесь они не встретили радушного гостеприимства. Немцы забрали у Михаила все его добро, убили слуг и даже внучку. Пришлось ему вновь возвращаться в Польшу.

Панический страх Михаила перед монголо-татарами не поддается разумному объяснению. Лично он ни в одном бою с ордами Батыя участия не принимал, ни одного города не защищал, зверств завоевателей не видел. Правда, ему пришлось «познакомиться» с монголами еще на поле Калки, но там он не праздновал труса. Возможно, боялся мести за убийство послов Менгу-хана?

Как бы мы ни пробовали объяснить поведение Михаила, остается фактом, что в столь трагическое для Руси время он меньше всего думал о ее судьбе. Единственное, что ему было дорого, это собственная жизнь. Это хорошо понимали современники, и неслучайно летописные рассказы о «предтатарских» бегах Михаила Всеволодовича наполнены иронией.

Ничего не изменилось в характере мятежного черниговского князя и после того, как монголы прошли Русь и вторглись в земли ее западных соседей. Он продолжал удивлять современников. В 1241 г. он с сыном Ростиславом прекращает свои путешествия по чужим землям и возвращается в Киев: «Михаилъ... иде въ Киевъ и живяше подъ Киевомъ во островѣ. А сынъ его иде в Черниговъ, Ростиславъ».

Возвращение Михаила в Киев свидетельствовало, что он совершенно не ориентировался в новой ситуации. С одной стороны, после монгольского разгрома Киев уже не был тем величественным городом, которым бредили русские князья и во сне. С другой — вопрос, кому быть великим киевским князем, теперь решался не на Руси, а в ставке Батыя. А там дальнейшую судьбу киевского престола связывали не с Михаилом, и даже не с Данилом, а с Ярославом Всеволодовичем: «Великый князь Ярославъ поѢха в Татари к Батыеви... Батый же почти Ярослава великою честью и мужи его. И отпусти и рече ему. Ярославе буди ты старѣи всемъ князем в Руском языцѣ». Пришлось Михаилу вновь возвращаться в Чернигов.

Около 1245 г. черниговский князь еще раз (который уже!) решил испытать судьбу. К этому времени его сын Ростислав получил руку и сердце дочери венгерского короля Белы IV Анны и переехал в Венгрию. Михаилу показалось, что это и его звездный час, а поэтому он без лишних сомнений отправляется к королю. Замечание летописца: «бѣже во Угры» свидетельствует о том, что им вновь овладел какой-то страх.

В Венгрии Михаила ожидали одни разочарования. Король не выказал ему никакого уважения. Чрезвычайно холодно встретил его и любимый сын Ростислав. Мы не знаем, что хотел получить Михаил от короля и сына, но в результате ему пришлось несолоно хлебавши возвращаться в Чернигов. Он был в шоке. Предательство сына, с которым он не расставался в продолжение долгих лет борьбы за разные княжеские престолы, стало тем душевным надломом, после которого теряла смысл не только его дальнейшая борьба за власть, но и сама жизнь.

Эпилог княжеской и жизненной драмы Михаила Всеволодовича наступил в 1246 г. Согласно новым порядкам завоевателей, русские князья обязаны были посетить ставку Батыя и получить его благословение (ярлык) на право владения княжеским престолом. При этом они подвергались необычной и унизительной для православных обрядовой процедуре. В сопровождении монгольских жрецов они проходили между двух костров, поклонялись кусту, а также языческим идолам монголов, бросали часть принесенных даров в огонь и только после такого очищения шли к хану.

Михаил, разумеется, знал об этом и еще до путешествия в ставку Батыя как будто принял решение отказаться от участия в этом языческом действии. Согласно свидетельству «Повести об убиении князя Михаила Черниговского», Михаил заявил боярину Федору и внуку Борису Васильковичу, княжившему в Ростове, что христианам негоже отступаться от Заповедей христовых: «Потщимся убо, любимцы, за Христа пострадати, да с ним царствуем вовеки, попрем сатану под нозе наши и слугу его, нечестивого хана Батыя, повеления его не сотворим».

Как явствует из сообщения Московского летописного свода, к такому решению склонил Михаила его духовник Иоанн. Он не отговаривал князя от путешествия в ставку, но попросил его не сгубить там свою душу, как это уже случилось со многими русскими князьями: «Мнози ѣхавше и створи волю цареву, прельстишася славою свѣта сего. Идоша сквозь огонь и поклонишася кусту и солнцю и погубиша душа своя и телеса». Продолжая свое наставление, Иоанн заявляет, что когда Михаил и его боярин Федор не сотворят волю Батыя, то «наречетеся новоявленная христова мученика в нынешний векъ».

Кажется, Михаил воспринял перспективу стать христовым мучеником со всей серьезностью. Всю жизнь он был озабочен собственными «телесами» и вот теперь решил подумать о душе. Духовнику Иоанну он твердо обещает не искуситься «славой мира сего» и не кланяться огню и кустам в ставке Батыя. Безусловно, такое решение было равноценно смертельному приговору самому себе. Ведь жизнь его в данной ситуации всецело зависела от него самого. Мог исполнить волю Батыя, мог не пойти в его ставку и убежать куда-нибудь на запад, как делал это неоднократно. Тем временем Михаил сознательно избирает свой жребий, фактически ищет смерти. И именно от ненавистных и страшных ему монголов. Постоянный панический страх перед ними перерос в отчаянную смелость. Не поступиться христианскими заповедями, умереть мученической смертью во враждебном стане означало для него, наверное, искупление всех его земных грехов.

Прибыв в ставку Батыя, Михаил заявил монгольским жрецам: «Не подобает нам христианам сквозь огнь итти и поклониться солнцу и огню, ниже хану подобает повелевати таковая повеления; мы бо поклоняемся и чтем господа Бога Иисуса Христа». Далее Михаил, обращаясь к Батыю, сказал, что хан человек смертный и тленный, но, поскольку обладает большой властью, честь и поклоны ему он воздаст, ведь царство ему вручено от Бога, кланяться же огню и кустам не будет. Батый, выслушав князя, будто бы произнес: «Велик есть муж сей». Затем подозвал к себе стольника своего Елдегу и приказал ему лаской и миром уговорить черниговского князя свершить обряд очищения огнем. Михаил твердо стоял на своем, и тогда «Батый яко свѣрпыи зверь возъярися, повелѣ заклати его». Оказалось, что для исполнения подобных приговоров Батый имел русских же мастеров заплечных дел. Головы Михаилу и Федору срубил некий Доман Путивльцев: «И закланъ бысть безаконьнымъ Доманомъ Путивльцемь нечестивымъ и с нимъ закланъ бысть бояринъ его Федоръ».

В заключение рассказа о гибели Михаила в Ипатьевской летописи повествуется, что он, как и его боярин Федор, пострадали как мученики и восприняли венец от Бога.

Мужество Михаила в ставке Батыя и его мученическая смерть достойны восхищения и уважения. И все же трудно избавиться от мысли, что голову свою он положил не за русский народ. Это хорошо осознавали и его современники. Летописец Московского свода неоднократно подчеркивает, что черниговский князь пострадал за Христа, за православную веру: «Господь прослави угодника своя, пострадавшая его ради за вѣру христианскую».

Была ли у Михаила лучшая альтернатива спасения своей души? Безусловно, была, и ее демонстрирует жизнь его более уравновешенных и прагматичных современников — Ярослава Всеволодовича и Данила Галицкого. Оба посещали ставку Батыя и прошли все круги унизительного для православного христианина языческого действа. Выражаясь летописной терминологией, они спасали свои «телеса» и искушались «славой мира сего». Нельзя сказать, что современников это тешило, но они понимали, что князья спасали таким образом не только себя, но и своих подданных, Русскую землю.

Через десять дней после гибели Михаила Черниговского ставку Батыя в очередной раз посетил Ярослав Всеволодович. Там он неожиданно занемог и вскоре умер. Не отличаясь христианской ортодоксальностью, он, однако, тоже спас свою душу, ибо «пострада от безбожныхъ татаръ за землю Рускую». При этом летописец заметил, что о таких сказано в Святом Письме: «Ничто же бо ино таково прѣд Богом, но еже аще кто положит душу свою за други своя; Сий же князь великий положи душу своя за вся люди своя и за землю Рускую».

Унижения Данила Галицкого в ставке Батыя вызвали у летописца горькую обиду. Он воскликнул: «О злѣе зла честь Татарськая! Данилови Романовичю князю бывшу велику обладавшу Рускою землею, Кыевомъ и Володимиромъ и Галичемь... Нынѣ сѣдить на колѣну и холопомъ называется». И все же летописец не осуждает Данила. Он понимает, что тот руководствовался прежде всего интересами родной земли. Об этом свидетельствует летописное известие о радостной встрече галичанами своего князя: «И бысть плачь обидѣ его, и болшая же бѣ радость о здравии его».

Как видим, даже для летописцев, бывших духовными лицами, спасение души не обязательно связывалось с мученической смертью за христианскую веру. Такого же результата можно достичь и жертвенным служением своей родине. Но Михаил Черниговский этим как раз и не отличался. Страдать, а возможно, и умереть за Русскую землю он не мог. Слишком эгоцентричной была его натура. Интересы «други своя» и «вся люди своя» никогда не перевешивали его личных. Верным себе он остался и в свой смертный час. Собственная честь оказалась для Михаила выше чести и пользы Родины.

И все же он, а не Данило Галицкий или Ярослав Всеволодович был причислен Русской православной церковью к сонму святых. Вот уж воистину не суть важно, как жил, а важно — как умер. Хоть и не скажешь, что праведник, зато мученик, а таких на Руси любили во все времена.