Революция дала множество ярких лидеров, но Сен-Жюст выделяется даже на этом фоне. Он был, может быть, не самым жестоким, но определенно самым безжалостным среди лидеров. И в то же время – одним из самых эффективных администраторов, который немало сделал для побед Республики.

Он был самым молодым в когорте великих революционеров: он не дожил до 27 лет, но успел вписать свое имя в Историю.

Вообще-то, все лидеры революции были молоды. Если брать на момент созыва Конвента, то есть на 1792 год, то Робеспьеру и Дантону было 32 года, а самый старый из членов будущего Комитета общественного спасения, Робер Линде, едва-едва перевалил за 45 (он родился в 1746-м), остальные еще не дотянули до сорока.

Для сравнения скажем, что люди, делавшие Октябрьскую революцию, были старше, но ненамного. Ленину в 1917-м было 47 лет, но в партии его считали стариком (а за глаза так и называли). Троцкому и Сталину было по 38, Зиновьеву и Каменеву – 34, Бухарину, самому молодому из большевистских лидеров, – 29.

Что касается их противников, то Керенскому в 1917-м было 36, Терещенко (украинскому мультимиллионеру и министру финансов в первом Временном правительстве) – 31, Чернову – 44, генералу Корнилову – 47, Колчаку – 43, Деникину – 45, Врангелю – 39. А вот Чхеидзе, Гучков и Милюков уже перевалили за пятидесятилетний рубеж.

 

1. До 1789 года

Итак, Луи Антуан Сен-Жюст родился в августе 1767 года (точная дата, как мы увидим, имеет определенное значение) в центральной Франции, в провинции Ниверне, в городе Десизе.

Его отец был профессиональным военным и вышел в отставку в чине капитана и с крестом Святого Людовика – награда весьма ценная уже потому, что давала дворянство, правда, личное. Так что его сын дворянином, строго говоря, не был, что не мешало ему подписываться «де Сен-Жюст». Впрочем, так же поступали во Франции до 1789 года очень многие мещане – кто по праву, кто с сомнительным правом, как Сен-Жюст, а кто и вовсе без права – как например, Дантон и Робеспьер (называю только два самых громких имени, но список легко было бы пополнить самыми громкими именами самых пламенных революционеров).

Отец Сен-Жюста служил более 30 лет, соответственно вышел в отставку и женился, когда ему было за 50 – по тогдашним понятиям, стариком, – и вскоре умер. Сен-Жюст, как и Робеспьер, рано лишился отца и в 10 лет уже стал главой семьи. Однако отца он, очевидно, помнил и гордился им; во всяком случае, он очень интересовался войной, думал о военной карьере и даже когда окончательно сделал выбор в пользу политики, – в должности члена Комитета общественного спасения – занимался там преимущественно военными делами, как будет видно из дальнейшего рассказа. Но до этого еще далеко.

Молодой Сен-Жюст много читает. Читает преимущественно, как полагалось в XVIII веке, древних авторов – Аристотеля, Платона, Тацита, Плутарха, Демосфена и Цицерона.

Красивый молодой человек, «светский лев» местного масштаба, само собой, заводит несколько любовных романов. Была у него какая-то не совсем приятная денежная история, приведшая к тому, что он на несколько месяцев попал в исправительный дом, там он, между прочим, работал над своей поэмой «Органт», о которой чуть ниже. Но ничего по-настоящему плохого о нем сказать нельзя: он не натворил ничего такого, чего не делает множество других молодых людей, пока не перебесятся.

Словом, это был довольно заурядный молодой человек, не безгрешный, но отнюдь не злодей, и уж определенно не слишком выдающийся – повеса, ярый вольнодумец (как все его сверстники), немножко поэт и немножко мот. В этом типичном представителе «галантного века» никак, при всем желании, невозможно разглядеть будущего грозного комиссара Конвента, который сам совершал невозможное и требовал невозможного от других; блестящего оратора, может быть, лучшего, наряду с Верньо и Барером, оратора Конвента, «слова которого – как удар гильотины», труженика, по 18 и 20 часов в сутки работавшего в Комитете общественного спасения, наконец, как сказано, «французского маркиза Позу» – безжалостного и чистого душой идеалиста.

Между тем именно эта метаморфоза совершилась с молодым человеком за каких-нибудь 5–6 лет. И не с ним одним. Говоря о личностях Великой французской революции, мы всегда имеем дело с двумя или тремя совершенно разными личностями: один человек до 1789 года, второй – в критические годы и третий (ну, если доживет) – в наполеоновскую эпоху. Тут хотелось бы привести цитату из французского историка XIX века Эдгара Кине:

«Когда я вижу депутатских ораторов, которые призывают Законодательное собрание к суду и управляют с такой гордостью немыми и услужливыми собраниями, я бы хотел знать, что стало с ними несколько лет спустя. Но они смолкают окончательно при первом появлении деспотизма и обращаются в ничто, так что мне трудно найти их следы. Я боюсь, что, разыскивая их, я, пожалуй, нашел бы среди них чиновников Империи. Так мы видим Гюгенена, непобедимого президента мятежной Коммуны, очень скоро прирученным, домогающимся и получающим должность таможенного чиновника, как только абсолютная власть появилась снова после 18 брюмера. Страшный Сантерр делается кротчайшим из людей, как только он возвращен Первым консулом. Едва Бурдон-де-Луар, Альбитт, эти железные люди, почувствовали палку, как вот они уже самые покладистые, податливые из имперских чиновников. Великий ловец королей Друэ восседает теперь в супрефектуре С. Мерехульда. Если бы кто-нибудь призвал их остаться верным воспоминаниям, если бы напомнил им старую клятву, он показался бы, как это всегда бывает у нас после каждого изменения, безумным. Наполеон рассказывает, что он был в лавке Карусели 10 августа и следил тогда за взятием дворца. Если бы у него было тогда предчувствие, он должен был бы улыбаться на этот хаос, который он так скоро и так легко введет в прежние рамки. Сколько ужаса – и для чего? Чтобы тотчас привести все к старому послушанию?»

И действительно: если сравнивать, что именно делали эти люди (ну, хотя бы Жозеф Фуше, преподаватель математики, кровавый палач Лиона и министр полиции Наполеона) до 1789 года – между 1792-м и 1795 годами – и в годы Империи, – то трудно поверить, что это все один и тот же человек. Однако вернемся к нашему герою. В возрасте 20 лет (это, заметим, октябрь 1787 года – уже начало революции) он «окончательно» решает стать юристом и поступает на юридический факультет Реймсского университета.

Лидер жирондистов Бриссо, также окончивший этот университет, уверяет, что «там продавали все – степени, диссертации и аргументы», и добавляет, что ему самому на экзамене выпал вопрос: рассказать о правах евнухов в браке. Возможно, он несколько преувеличил, хотя в общем-то нет причин ему не верить; но если даже так, то надо констатировать, что университету сильно повезло со студентами. На его медицинском факультете учились, к примеру, Кабанис, врач Мирабо; Дюбуа, акушер Марии Антуанетты; пресловутый доктор Гильотен. А на факультете права (правда, не в одно время с Сен-Жюстом) – если назвать только самых знаменитых – жирондистский министр внутренних дел Ролан, зловещий прокурор Фукье-Тенвиль, лидеры жирондистов Петион, Луве, Бюзо, наконец, Кутон, Приер, Дантон (все трое – монтаньяры, видные члены Комитета общественного спасения, как и Сен-Жюст). Но это все – в будущем; пока что ничто не предвещает им подобных карьер.

К началу 1789 года Сен-Жюст закончил свою поэму «Органт», отвез ее в Париж и издал – естественно, за свой счет. Поэма тут же была запрещена, и автора стала разыскивать полиция, но еще до этого он принес ее парижскому журналисту Камиллу Демулену и попросил его дать объявление в газеты о выходе в свет его шедевра.

Демулен согласился, но энтузиазма не выразил, и Сен-Жюст, тогда считавший свой опус чуть ли не новым словом в литературе, видимо, обиделся. Но прав был, конечно, Демулен: поэма не то чтоб очень плоха или графоманская, но заурядная. Это подражание вольтеровской «Орлеанской девственнице». Как и у Вольтера, тут рыцарские приключения, основательно сдобренные эротикой, и политическая сатира, так, в одной из песен герой отправляется в Ослинград, где чиновники, доктора, парламент – все состоит из ослов, «ну прямо как у нас», – заявляет герой. Всё это очень напоминает Вольтера, только литературный уровень много ниже. В общем, тремя годами спустя сам автор заявил, что «не желает больше вспоминать о своем юношеском опыте, тем более не слишком удачном».

 

2. Взятие Бастилии

Но поэма эта имела большое значение в другом отношении: она открыла автору дорогу в Париж, притом познакомила его с Демуленом, уже тогда видным журналистом и, соответственно, покровителем, а позже врагом Сен-Жюста.

Во время пребывания в Париже Сен-Жюст стал свидетелем событий 14 июля – падения Бастилии. Увиденное он описал в своем трактате «Дух Революции и конституции во Франции», которую опубликовал двумя годами позднее.

Надо сказать, что зрелище взятия Бастилии (и того, что произошло вслед за этим) отнюдь не привело молодого человека в восторг. Его оценки были довольно-таки взвешенными, а если их сравнить с оценками многих апологетов революции – просто-таки суровыми.

«У народа не было добрых нравов, – пишет Сен-Жюст, – но он отличался пылкостью. Любовь к свободе вырвалась наружу, и слабость породила жестокость. Не знаю, видано ли такое когда-нибудь (разве что у рабов), чтобы народ насаживал на пики головы самых ненавистных особ, пил их кровь, вырывал их сердца и пожирал их… Я слышал радостные крики народа, который тешился клочьями человеческой плоти и кричал во все горло: „Да здравствует свобода, да здравствуют король и герцог Орлеанский!“… Это был триумф рабов.

Поведение народа становилось столь неистовым, ярость столь буйной, что было ясно: он слушается лишь самого себя. Он больше не почитал высших, он на деле ощутил равенство, которого не знал прежде».

В этом, достаточно тонком наблюдении обращают на себя внимание две вещи. Во-первых, Сен-Жюст не слишком сочувствует жертвам, по крайней мере, не высказывает такого сочувствия. Но при этом он явно ужасается народной ярости, понимая, что если даже сегодня ее жертвами (допустим) стали виновные («ненавистные народу особы» – называет их Сен-Жюст), то неизвестно, чья голова попадет на пику завтра.

Более того, несколькими годами позже, когда революционная лихорадка захватит также и Сен-Жюста (здесь он еще относительно свободен от нее) и он станет суров и безжалостен – и тогда он отнюдь не будет потакать народной ярости, полагая, что насилие необходимо, но осуществлять его должна власть. Или, говоря конкретнее, Комитет общественного спасения. Или, говоря еще конкретнее, лично член Комитета Антуан Сен-Жюст. Народная ярость не вызывала у него энтузиазма ни в 1789-м, ни в 1793 году.

Во-вторых, Сен-Жюст несколько раз повторяет мысль, очевидно, очень важную для него: если народ столь жесток – это оттого, что освободившиеся люди пока все еще рабы (рабы по своей психологии, сказали бы мы, тогда такой терминологией не пользовались).

Сейчас господствует парадигма, согласно которой рабы – непременно хорошие люди, а рабовладельцы – плохие. Она исходит из того, что поскольку обращать людей в рабство нехорошо, то те, кто этим пользуется, – непременно плохие люди, а угнетенные – те хороши.

Так изображали крепостных и злых помещиков в советских фильмах 1930-х годов, так изображают угнетенный советский народ и его злых начальников в современных фильмах. Идет это еще от Гарриет Бичер-Стоу с ее «Хижиной дяди Тома» или от уже упомянутого мною «Спартака» Джованьоли.

Но Сен-Жюст был более образованным человеком, чем они, и смотрел на вещи вернее. Рабство развращает не только (и даже не столько) рабовладельцев, сколько рабов. Еще Гомер писал:

Интересно сравнить оценку Сен-Жюста с идиллической оценкой Робеспьера: «Каким чудесным местом стала Бастилия с тех пор, как она во власти народа, как опустели ее карцеры и множество рабочих без устали трудится над разрушением этого ненавистного памятника тирании! Я не мог оторваться от этого места, вид которого вызывает у всех честных граждан только чувство удовлетворения и мысль о свободе».

Эти рассуждения – вполне в духе эпохи, которую представлял Робеспьер: эпохи Руссо, эпохи абстрактных рассуждений энциклопедистов о Свободе и Тирании (то и другое, разумеется, с большой буквы). Робеспьер, в отличие от Сен-Жюста, не заметил пролитой крови и народного варварства: он восторгается именно абстрактной идеей свободы и поверженной Бастилией – как ее символом. Правда, надо оговориться: Робеспьер не присутствовал при эксцессах 14 июля, он, как и прочие депутаты, находился в Версале, а в Париже появился неделей позже, когда кровь уже смыли с улиц.

Но, конечно, не это главное. Главное другое – в 1789 году Сен-Жюста, в отличие от Робеспьера или, например, Камилла Демулена, еще не успел охватить Дух Революции, партийный дух, фанатизм. Несколькими годами позже Жермена де Сталь скажет: «Эта страсть овладевает вами, как своего рода диктатура, она заставляет замолчать все авторитеты ума, разума и чувства… Всякая другая точка зрения объявляется изменой».

Революция опьяняет.

 

3. Между 1789-м и 1792 годом

Летом 1789 года Сен-Жюст пишет еще одно чисто литературное произведение – милую одноактную комедию «Арлекин Диоген» (кстати, по качеству намного выше «Органта»). Таким образом, в 1789-м и даже в 1791 году Сен-Жюст все еще был на распутье, колебался между политической карьерой, публицистикой, литературой… Или все-таки военным делом, которое всегда его привлекало? Во всяком случае, годом позже, 6 июня 1790 года, молодой человек назначен подполковником Национальной гвардии Блеранкура.

Но к этому моменту ясно, что молодой человек уже сильно изменился. Об этом говорит эпизод с «клятвой Сен-Жюста», столь театральный, что нам даже трудно в него верить, но, вне всяких сомнений, подлинный.

Итак, 15 мая 1790 года напротив мэрии Блеранкура были преданы сожжению 30 экземпляров контрреволюционного памфлета «Протест 297». Это был протест против одного из декретов Учредительного собрания, подписанный внушительным меньшинством – 297 делегатами.

С нашей точки зрения, сожжение книг, а тем более демонстративное, – акция малосимпатичная, но тогда это было в порядке вещей. До революции сплошь и рядом по приговору парламента сжигали те или иные запрещенные книги (знаменитые «Мемуары» Бомарше с его яростной и едкой критикой судебной системы Франции – самый яркий пример, но лишь один из множества), и то, что в годы Революции иной раз тоже приказывали кое-что сжечь, – в этом не было ничего нового, только книги были другие.

Но речь не об этом. Когда на площади был разведен костер и в него побросали брошюры, Сен-Жюст протянул руку в огонь и поклялся умереть за отечество, если понадобится. Понятно, что это был прежде всего жест на публику. Однако же подвиг Сен-Жюста заслуживает внимания, по крайней мере, в двух отношениях.

Во-первых, он, во всяком случае, говорит о личности человека: о его физическом мужестве и еще больше – о его экзальтированности и честолюбии. Но важнее другое. Этот поступок, хотя и исключительный, можно в то же время назвать и типичным. Потому что вся Французская революция была в немалой мере, так сказать, цитатой из римской истории. Все без исключения деятели Революции так или иначе подражали античным образцам, говорили языком, заимствованным из сочинений Тацита или Тита Ливия. А иногда, как мы видим, заимствовали оттуда и поступки – Сен-Жюст повторил поступок римлянина Муция, который положил правую руку на жаровню, чтобы показать врагу, как римляне презирают боль и смерть – и получил за это прозвище Сцевола (Левша).

Ссылались ли они на добродетели – то были добродетели республиканцев, искали ли обличения – обращались к Тациту и заклейменным Тацитом тиранам: Тиберию, Клавдию, Нерону.

Началась и политическая карьера Сен-Жюста. Первый, достаточно скромный шаг: в апреле 1790 года он становится делегатом собрания департамента Эн. Поскольку он был слишком молод и, по закону, строго говоря, не имел права быть делегатом – это значит, что он был уже достаточно заметной политической фигурой местного уровня.

А в октябре того же 1790 года Сен-Жюст берется за политический трактат «Дух революции и конституции во Франции». Таким образом, он всерьез занялся политической деятельностью. Но и здесь еще никак невозможно увидеть будущего Сен-Жюста. И этот трактат, и его письмо Робеспьеру (первый контакт двух лидеров Комитета общественного спасения) не представляли бы никакого интереса, если бы не будущая карьера автора.

Единственное, что можно углядеть в трактате, это стиль Сен-Жюста. Он пишет короткими, слабо связанными между собой, но очень яркими фрагментами, в тексте множество афоризмов. Все формулировки четки и определенны, в них нет ничего лишнего, но они слабо между собой связаны.

А вот идеи у него неоригинальны, те же, что и у других авторов периода, тогда все мыслили в одном ключе. Сен-Жюст настаивает на всеобщем равенстве, однако подчеркивает: речь никак не идет о естественном равенстве, о равенстве имуществ, «которое привело бы общество в расстройство: не было бы ни власти, ни повиновения, народ бежал бы в пустыню». Сен-Жюст этого периода весьма далек от коммунистических идей; он подчеркивает, что речь идет только о равенстве политических прав.

Стоит сказать, что Робеспьер, напротив, в это время уже настаивает на смягчении имущественного неравенства: «Законодатели, вы ничего не сделали для свободы, если законы ваши не направлены к тому, чтобы при помощи мягких и эффективных средств уменьшить крайнее неравенство имуществ». Робеспьер цитирует Монтескье, предлагавшего, чтобы «в благоустроенной демократии земельные участки были не только равными, но также и небольшими».

Кстати, у Сен-Жюста слово «равенство» употребляется крайне редко: скажем, во всех ключевых речах последних двух лет его жизни (1792–1794) он упоминает его всего 12 раз. А вот для Робеспьера понятие равенство всегда было ключевым.

Проходит полтора года, лето 1792 года. Сен-Жюст по-прежнему занимается главным образом национальной гвардией своего родного Блеранкура, а также пишет трактат «О природе и гражданском состоянии».

Этот его неоконченный труд (он бросил его в связи с выборами в Конвент) сильно отличается по духу от «Духа революции». Два (?) года назад Сен-Жюст верил в возможность установления справедливого и благого общества, теперь он верит в это плохо. Не он один: вся Франция начала разочаровываться в революции, принесшей войну, голод, инфляцию. Именно в 1792 году окончательно происходит перелом экономической конъюнктуры: в 1780-х годах и вплоть до 1792 года, несмотря ни на что, шел экономический подъем – теперь он сменяется спадом.

Труд этот остался неоконченным, поскольку начались выборы в Конвент.

 

4. Депутат Конвента

Новый политический кризис – конфликт между королем, с одной стороны, и руководимым жирондистами Законодательным собранием, опирающимся на Париж (или, если угодно, на парижскую толпу), доходит до взрыва – 10 августа народ идет на штурм дворца Тюильри. Победа на стороне народа, король… что делать с королем?

Законодательное собрание решает, что оно в таких обстоятельствах не полномочно. Объявляются новые выборы – выборы в чрезвычайное собрание (Конвент), который должен выработать новую конституцию и вообще решить вопросы власти.

Сен-Жюст уже дважды, в сентябре 1791-го и в июле 1792 года, пытался выставить свою кандидатуру в депутаты, но оба раза был отвергнут по формальной причине: он не достиг 25-летнего возраста. Теперь выборы происходили в начале сентября, возрастной ценз был пройден, и Сен-Жюст становится членом Конвента – самым молодым в Собрании.

Из его одногодков стоит упомянуть Барбару и Тальена. О Тальене речь пойдет позднее, а Барбару – как и Сен-Жюст, молодой красавец, только не из центральной Франции, а с юга – 10 августа вел батальон марсельцев на Тюильри и на выборах получил 775 голосов из 776. Сен-Жюст был избран без особого блеска, 349 голосами из 600 избирателей, но, как говорится, «важнее всего результат». 21 сентября он входит, как равноправный член, в зал Конвента.

 

5. Оратор и член Комитета общественного спасения

Однако тот молодой человек, который 21 сентября вступил в зал Конвента как один из семисот его членов – уже далеко не прежний провинциальный светский лев, и даже не внимательный наблюдатель, описавший нам падение Бастилии. Как и где произошла метаморфоза – сказать трудно, но почему она произошла – мы знаем.

Это был дух Революции. Этот дух, вернее, могучий ураган, преображает людей, и они становятся героями и в то же время злодеями.

Уже через два месяца Сен-Жюст становится известен всему Конвенту. Это сделала его речь на процессе короля.

Судить ли короля? И если да, то какой суд должен вести дело? Обычный или какой-нибудь чрезвычайный, который был организован в августе, чтобы судить немногих уцелевших при штурме Тюильри швейцарцев, или, наконец, сам Конвент?

На первый вопрос «судить ли?» многие в Конвенте отвечали: нет. Закон этого не предусматривает. Согласно конституции, высшее наказание для монарха в случае государственной измены и т. п. – его низложение, а оно уже состоялось. Вопрос исчерпан.

Противоположную точку зрения очень четко и последовательно выразил впервые появившийся на трибуне, но сразу оставивший о себе грозное впечатление Сен-Жюст. Речь его направлена, собственно говоря, не столько против короля Людовика XVI («гражданина Капета», как стали говорить в те дни), сколько против монархии как таковой.

«Короля надо судить как врага, нам предстоит не столько судить его, сколько поразить… Это была бы поистине претензия тирана – требовать, чтобы его судили на основании тех законов, которые попраны им же самим!.. Судить короля как гражданина! Эта мысль изумит беспристрастное потомство. Судить – значит применять закон. Какое же юридическое отношение возможно между человечеством и королями?.. Встанет когда-нибудь сильный духом и скажет, что короля надо судить не за особые проступки, а за то преступление, что он был королем! (Через полтора года, 9 термидора II года Республики, в критический момент депутат Луше сформулирует обвинение так же: „Достаточно того, что Робеспьер был властителем: на этом основании я требую его ареста“)… Народ! Если король будет оправдан, помни, что мы недостойны более твоего доверия; ты можешь тогда обвинить нас в измене!»

«Невозможно царствовать и не быть виновным». Суд должен быть скорым, и приговор может быть только один, ибо «этот человек должен либо царствовать, либо умереть».

Конечно, возразить Сен-Жюсту было бы нетрудно. Согласно выдвинутому им принципу, не следует судить никого: всякий вор или убийца попирает законы, и потому надо не судить, а применять, как было сформулировано позже, «меру общественной защиты».

В нормальном обществе такой контраргумент «от абсурда», вероятно, был бы достаточным. Но во Франции 1792 года подобная идея вовсе не казалась абсурдной. Конвент принял решение, что судить короля будет именно он. Речь Сен-Жюста произвела сильнейшее впечатление, сразу выдвинув 25-летнего мальчишку в число тех депутатов, с которыми необходимо считаться.

Сен-Жюст приходит в Конвент со словом «смерть», и оно, это слово, отныне будет постоянно его сопровождать. В его речи нет ссылок ни на какой закон; отныне главным и почти единственным законом для Сен-Жюста является Благо Республики, а если законы не позволяют обеспечить единственно верное решение – тем хуже для законов.

Не меньшее впечатление произвела и вторая речь Сен-Жюста – по вопросу о мере наказания. Тут важное значение имел вопрос об обращении к народу, на этом настаивали стремившиеся спасти короля жирондисты.

Сен-Жюст возражает им, противопоставляя короля народу. Он доказывает (или, говоря точнее, пытается доказать), что любое действие монарха направлено против народа. Следовательно, «быть милостивым по отношению к королям значит быть жестоким по отношению к народу»; если б депутаты допустили обращение к народу – тем самым они бы, по логике Сен-Жюста, сказали народу: «Сомнительно, чтобы твой убийца был виновен».

Конечно, это демагогия. Но демагогия сильная и по тем временам – очень убедительная.

Впрочем, не надо думать, что все речи Сен-Жюста относились к казням. Нет, конечно. К примеру, одной из лучших речей Сен-Жюста (произнесенной примерно тогда же) считают речь о продовольствии.

Тема вроде бы скучная, но более чем актуальная: Франция в состоянии разрухи, ей грозит голод. «Уверяю вас, – говорит Сен-Жюст коллегам, – что свобода не установится, если окажется возможным поднять обездоленных против нового порядка вещей… История не видела сытых бунтовщиков, голод – вот причина мятежей и беспорядков». Несколько позже Конвент, по предложению Сен-Жюста, принимает декрет, запрещающий под страхом смертной казни вывоз зерна за границу, но в то же время гарантирующий полную свободу торговли зерном в пределах страны.

В декабре 1792 года Сен-Жюст избирается на месяц председателем якобинского клуба. Месяцем раньше, в ноябре якобинцы избирают Сен-Жюста членом «альтернативной» комиссии по выработке конституции (основную комиссию по ее выработке составил, конечно, Конвент, и в нее Сен-Жюст пока что включен не был. Через две недели, при обновлении комиссии, он уже избран ее секретарем, председателем был Бертран Барер, позже коллега Сен-Жюста в Комитете общественного спасения).

Через полгода, в начале июня 1793 года, после победы монтаньяров над жирондистами, Сен-Жюст становится членом Комитета общественного спасения.

Еще в апреле 1793 года Конвент ликвидировал Комитет национальной обороны и вместо него создал Комитет общественного спасения, который довольно скоро стал фактическим правительством Республики. Теоретически считалось, что состав Комитета должен постоянно меняться («проводить ротацию»), но в критический год – с лета 1793-го до лета 1794 года – о ротации все как-то забыли, и не без причин: слишком острой была необходимость в активно действующей власти. И Комитет сосредоточил в своих руках такую власть, какая и не снилась ни одному из французских королей, включая и «короля-солнце» Людовика XIV.

Поначалу лидером Комитета был Дантон, но летом 1793 года Дантон как-то выдохся. Он выходит по собственному желанию из Комитета, зато в него включают Робеспьера. Сен-Жюст – один из 12 его членов, он возглавляет в Комитете ключевую комиссию по национальной обороне. Сверх того, он работает в Конституционной комиссии, уже не «альтернативной», а основной; однако окончательный проект конституции готовит другой член Комитета, Эро де Сешелль. Он же и представляет в том же июне 1793-го проект монтаньярской конституции Конвенту. Сен-Жюст задет: он сам претендовал на эту честь.

Комитет работает днем и ночью, за год им издано около 10 тысяч постановлений. Из них подпись Сен-Жюста стоит примерно на 400. Немного, особенно если учесть, что под мало-мальски серьезными постановлениями стояло не менее трех подписей, а под самыми важными – и больше: например, под декретом об аресте Дантона стоит 17 подписей членов Комитета общественного спасения и членов Комитета общественной безопасности.

Зато Сен-Жюст был автором целого ряда программных докладов от имени Комитета, здесь прежде всего надо назвать три «убийственных» доклада по делам жирондистов (лето 1793-го), эбертистов и дантонистов (оба – весна 1794 года); во всех случаях принципиальные решения, конечно, принимал Комитет как целое, но роль докладчика невозможно недооценивать.

Кроме всего этого, надо учитывать, что Сен-Жюст значительную часть этого критического II года Республики (1793–1794 года) провел в командировках как комиссар Конвента.

 

6. Комиссар

Командировки депутатов носили весьма специфический характер, и историки нередко называют посланных «проконсулами Конвента». Действительно, так же как римский проконсул, посланный в какую-то провинцию, получал на несколько лет абсолютную власть и мог быть привлечен к суду только по окончании миссии (обычно – через три года), так и посланный на месяц или два в армию или в какой-то город депутат получал практически неограниченную власть: он мог отдавать распоряжения всем военным и гражданским лицам, до главнокомандующего включительно, имел право производить аресты, свободно пользовался денежными средствами и прочее. Единственное ограничение, как и в Древнем Риме, состояло в том, что комиссар обязан был отчитаться перед Конвентом или, практически, перед Комитетом общественного спасения. Отчет был далеко не пустой формальностью – его результат мог быть любым, вплоть до гильотины, но тут почти все зависело от успеха. Именно в деятельности Конвента II года, как нигде, торжествовал принцип «победителей не судят». И так как Сен-Жюст всякий раз возвращался с победой, то никто не интересовался, какой ценой достигнута победа.

При этом надо сказать, что хотя Сен-Жюст действовал весьма жестко и именно по принципу «победа любой ценой», он отнюдь не был особенно жесток, если мерять мерками эпохи. Другие «проконсулы», например, Фуше, Баррас или Карье, казнили намного больше людей и при этом достигли меньших успехов.

Первая миссия Сен-Жюста не слишком интересна. Как комиссар Конвента, он едет в департаменты Эна и Арденны для наблюдения за набором рекрутов.

Гораздо важнее были две его миссии в Рейнскую и Северную армии.

Первая. Австрийская армия наступает с востока, и похоже, что Эльзас, который защищает Рейнская армия, уже потерян для Франции. Вот в этот момент в Эльзас прибывает комиссар Конвента, молодой Сен-Жюст.

Тут вновь уместно упомянуть возраст действующих лиц. С австрийской стороны генералы – командующий имперцев 69-летний Вурмзер (кстати, он и сам эльзасец, поскольку родился в столице Эльзаса Страсбурге) и 58-летний Брунсвик. По другую сторону – генералы Пишегрю и Гош (одному 32 года, другому 25) и комиссары Конвента: 26-летний Сен-Жюст и 28-летний Леба.

Как было сказано, комиссары Конвента имели неограниченные полномочия, и Сен-Жюст сразу же начал действовать максимально решительно. В своих действиях он руководствовался тремя правилами (они остались в его бумагах):

1. Каждый, не выполнивший предписаний закона, будет отвечать за это.

2. Больше дела, меньше слов.

3. Закон должен карать только дурные нравы.

И он действительно никогда не оставлял безнаказанным невыполнение его приказа. Меры были жесткими, но дисциплина в армии была восстановлена.

Более того, Сен-Жюст прекрасно понимал, что боеспособность армии зависит от того, как ее снабжают. Бронежилетов или комплексов наведения тогда не существовало, но в первые же три дня он издает приказы о снабжении армии обмундированием, зерном, мясом, требует 5 тысяч пар обуви, 15 тысяч рубашек и т. д. И результат был налицо: через короткое время в армии не только было все необходимое, но – дело неслыханное по тем временам – появились излишки. Сохранилось письмо, в котором Сен-Жюст спрашивает Пишегрю: что, по его мнению, делать с прибывшими 23 лошадьми, в которых уже нет нужды.

Что еще нужно для армии? Конечно же деньги, которые еще Цицерон охарактеризовал как «нерв войны». 31 октября Сен-Жюст и Леба объявляют о «займе» в сумме 9 млн ливров у состоятельных жителей столицы Эльзаса Страсбурга. Список предполагаемых заимодавцев прилагался, отказавшихся, согласно объявлению, ждали «строжайшие меры», что отнюдь не было пустой угрозой. Срок был установлен в 24 часа, но тут уж Сен-Жюст переоценил возможности – и города, и свои собственные. Он сам понял, что погорячился, и продлил срок, тем не менее, благодаря тому что поначалу он установил срок сутки, ему удалось «выколотить» нужную сумму за 8 дней. Вероятно, если б он с самого начала назначил неделю, то потребовался бы месяц.

Все это он делал, что называется, «через голову» и генералов, и других представителей Конвента в регионе. Те сразу стали возмущаться его высокомерием и авторитарностью, исключение составил Леба, который отличался дружелюбным характером, искренне восхищался Сен-Жюстом и, таким образом, составлял с ним вполне дееспособную пару, а также Пишегрю, с которым у Сен-Жюста сложились нормальные рабочие отношения.

Работали они на износ. Если в Комитете Сен-Жюст издавал сравнительно мало распоряжений, то здесь за 24 дня он издал более 300 постановлений – на самые разные темы, начиная от ареста солдата за пьянство до инструкций о расположении войск. Образцом стиля Сен-Жюста может служить его письмо военному обвинителю Страсбурга от 2 ноября: «Выясните причины плохого качества хлеба, выпускаемого в последнее время. Проверьте преданность администраторов. Накажите виновных, чтоб другим было неповадно».

Он как-то заявил, что «ради армии надо казнить хотя бы одного генерала». И действительно, при нем был расстрелян генерал Изамбер и полдюжины офицеров. «Почему надо казнить генералов?» – спросят читатели.

А что делать? Армия воюет пока что неудачно. Признать, что генерал недостаточно компетентен? А зачем его назначал? Сказать, что армия плоха? Так ведь она пылает святой любовью к свободе… и т. д. Вот и остается только версия о предательстве.

Таков источник «философии предательства» в революциях. Революционерам необходим «Сатана» – источник реального зла. И это не совсем, не на сто процентов неправда: ведь во время революции нация действительно расколота, и многие действительно переходят в лагерь врага – не как изменники, а по убеждениям.

Если таким образом Сен-Жюст обращался со своими, то нетрудно понять, как он говорил с врагами, то есть с австрийцами. К примеру, когда осажденные австрийцы запросили переговоров о сдаче, Сен-Жюст ответил «в духе древних римлян»: «Республика не принимает и не дает врагам ничего, кроме свинца».

Однако в целом нельзя сказать, что репрессии в Эльзасе были чудовищными или хотя бы необычными – по тем временам. За время миссии Сен-Жюста там было казнено 120 человек – масштаб репрессий был заметно меньше, чем в Нанте, Тулоне, не говоря уж о Лионе, где в те же месяцы Фуше и Колло уничтожали людей пушками, считая, что гильотина работает слишком медленно.

В целом миссия Сен-Жюста была в высшей степени успешной. Однако его жесткость и авторитарность, как обычно, имела и обратный результат. Он не только перессорился с другими комиссарами Конвента в регионе, но также осложнил отношения между генералами.

Их, как выше сказано, было двое: командующий Рейнской армией Пишегрю и командующий Мозельской армией Гош. Этот исключительно талантливый генерал (многие считают его самым выдающимся из генералов Республики) был выдвиженцем Карно. Буквально несколько месяцев назад он, сержант при архиве Комитета общественного спасения, дал Карно несколько советов, тот нашел их превосходными, и к концу года Гош командовал армией.

Это не могло не вскружить голову молодому человеку, и стычка Сен-Жюста с амбициозным генералом, к тому же выдвиженцем его конкурента в Комитете, становилась почти неизбежной. Не вдаваясь в подробности, скажу только, что все возникшие осложнения, конкуренция за место главнокомандующего (Сен-Жюст намечал Пишегрю, а его коллеги, не спросясь его, назначили Гоша) все же остались «под ковром» вплоть до победы, но весной 1794 года Гош, по дороге к новому месту назначения, был арестован по приказу Комитета общественного спасения. Приказ об аресте был подписан всеми членами Комитета общественного спасения (кроме Робеспьера, который в тот момент был болен, и нескольких членов в командировках) но подпись Сен-Жюста на этом приказе стоит первой, так что, судя по всему, инициатива ареста исходила от него.

Гош пробыл под арестом полтора месяца, после чего Робеспьер вместе с Барером и Карно подписали приказ о его освобождении, однако фактически Гоша выпустили только после 9 термидора. После этого он выиграл для Республики еще несколько кампаний и скончался от туберкулеза, не дожив до 30 лет. Опаснейший соперник Наполеона ушел из жизни.

Наконец, лично для Сен-Жюста ценой побед, помимо прочего, были основательно испорченные отношения с Карно.

Лазарь Карно, как и Сен-Жюст, был членом Великого комитета и вошел в Историю как «организатор победы». Именно он руководил всей военной политикой в критическом II году; его, как и многих, раздражал чрезмерный апломб Сен-Жюста – при том, что тот (в отличие от Карно) не был кадровым военным и никогда не служил в настоящей армии (только в своей национальной гвардии). Карно отдавал приказы – Сен-Жюст действовал по своему усмотрению. Кто был прав? Как когда. В некоторых случаях можно сказать, что Карно, как профессионал, предлагал лучший вариант, в других – что Сен-Жюст, который присутствовал на театре военных действий, верно разобрался в деле и поправил Карно, но стычки между ними стали неизбежны. Конечно, после одержанных побед – на Рейне и особенно при Флерюсе (об этом ниже) – ни тот ни другой не мог критиковать конкурента открыто, но раздражение оставалось и сыграло роковую роль в дальнейших событиях.

Что же касается Рейнской армии, то жесткость Сен-Жюста дала желаемые плоды. Положение на фронте было выправлено, и армия и без Гоша продолжала одерживать победы. А 12 нивоза II года Республики (это было 1 января 1794 года, Сен-Жюст и Леба вернулись в Париж накануне) Конвент постановил, что Рейнская и Мозельская армии заслужили благодарность отечества.

Сам же Сен-Жюст уже через месяц отправляется в новую командировку – на этот раз в Северную армию, сражавшуюся на бельгийском фронте. Здесь ситуация была проще, чем на Рейне: незадолго до этого там сменили генерала, и армия перешла под командование Пишегрю, хорошо сработавшегося с Сен-Жюстом.

Как и в Эльзасе, Сен-Жюст начал с денег и наложил на состоятельных граждан «займ» в миллиард. Действия его были достаточно успешными, и по возвращении Сен-Жюста Конвент избирает его председателем. Пост этот был в основном номинальным, председатель избирался, как мы знаем, на 2 недели, но это, конечно, была форма выражения доверия и признательности.

Последняя и самая важная командировка Сен-Жюста – его вторая поездка в Северную армию. Близилось решающее сражение, французская армия несколько раз пыталась перейти реку Самбра, но каждый раз ее отбрасывали с большими потерями.

Сен-Жюст требует победы во что бы то ни стало. При осаде Шарлеруа он спрашивает капитана, руководившего установкой батареи: «Когда батарея будет готова?» Тот отвечает, что это зависит от числа рабочих, которых ему дадут. «Возьмите столько рабочих, сколько вам нужно, – говорит комиссар Конвента, – но если к шести утра она не будет готова стрелять, вы лишитесь головы». Подготовить батарею не удалось, и Сен-Жюст сделал то, что сказал: капитан был казнен.

30 прериаля генерал Журдан в седьмой (!) раз перешел Самбру, и на этот раз французы укрепились на правом берегу. Через 8 дней, 8 мессидора (26 июня 1794 года, за месяц до 9 термидора), была одержана решительная победа при Флерюсе – одно из важнейших сражений всего периода войн 1792–1815 годов. Вечером того же дня Сен-Жюст покидает армию и едет в Париж, где близятся роковые события.

Но о них речь пойдет дальше, а заканчивая рассказ о Сен-Жюсте как комиссаре Конвента, упомянем о его работе в Страсбурге. Напомним читателю, что Эльзас – исконно немецкая земля, присоединенная к Франции при Людовике XIV, то есть около ста лет назад. Там, разумеется, немецкое большинство, и появилось франкоязычное меньшинство, особенно в столице Эльзаса – в Страсбурге.

Соответственно, Страсбург был расколот на две партии: партию мэра города Моне (француза) и партию некоего Евлогия Шнейдера (немца). Последний раньше был капуцином (вообще в революцию пошло очень много деятелей церкви, особенно из ее низших слоев), а ныне занимал пост общественного обвинителя. Нетрудно понять, что эльзасские французы чаще были сторонниками Моне, а немцы – Шнейдера.

С Моне у Сен-Жюста установились нормальные отношения, а вот Шнейдер не понравился Сен-Жюсту с первой встречи. Возможно, тут тоже какую-то роль сыграл национальный момент, но главным было расхождение во взглядах. Шнейдер был аморален, даже демонстративно аморален. Мирабо или Дантон в принципе могли бы без труда сойтись с подобным человеком, но не стоик Сен-Жюст. Шнейдер был склонен к напыщенным речам, Сен-Жюст отнюдь не пренебрегал красивыми речами, но избегал напыщенности, говорил, как писал – ясно, четко и все по делу. И самое главное – Шнейдер был коррумпирован, тогда как Сен-Жюст, как и Робеспьер, был совершенно честен, даже болезненно честен в финансовых вопросах.

Тем не менее Шнейдер был слишком влиятелен в городе, чтобы можно было с ним не считаться. Несколько месяцев отношения между ними были хоть и неважными, но деловыми. Однако Шнейдер зарвался. Решающее столкновение между ними описывают очень драматично; согласно Шарлю Нодье, который был почти что свидетелем событий (правда, ему тогда было 13 лет), дело было так.

Шнейдер решил жениться на очень красивой девушке. Однако ни она, ни ее отец вовсе не желали брака. Он пригрозил отцу гильотиной, тот, делать нечего, дал добро. Шнейдер устроил роскошную свадьбу. Он ехал с невестой на бракосочетание в карете, запряженной шестеркой лошадей, их сопровождал эскорт из 25 кавалеристов. На беду Шнейдера, путь процессии лежал как раз под окнами дома, где остановился комиссар Конвента Сен-Жюст; услышав шум, он вышел на балкон, и невеста, хватаясь за соломинку, поведала ему свою печальную историю.

Сен-Жюст отреагировал весьма жестко: тут же велел отвести Шнейдера к гильотине, привязать его там и оставить на несколько часов. После этого он был под конвоем отправлен в Париж, а через несколько месяцев казнен вместе с эбертистами.

Итог: Сен-Жюст как комиссар Конвента достиг огромных, просто-таки небывалых успехов. Если говорить об Эльзасе – австрийцы вынуждены уйти. Положим, вместе с ними уходит и значительная часть населения, симпатизирующая немцам, иногда – целыми деревнями. Но тогда это не считали неприемлемой ценой. А Эльзас на 20 лет свободен от вторжений врага.

Что же касается Флерюса – победа позволила французам, с одной стороны, полностью очистить территорию Франции от неприятеля, с другой – начать завоевание Бельгии, которая должна была стать одной из «республик-сестер», союзных Французской республике.

 

7. Законодатель и идеолог

Выше говорилось, что Комитет общественного спасения взял на себя функции кабинета министров; тот терял всякое значение («министры боятся почесать себе нос без разрешения Комитета» – сообщал, как уже упоминалось, американский посланник своему правительству), хирел и мало-помалу исчез. Причем его исчезновения почти никто и не заметил, поскольку уже после 10 октября 1793 года кабинет фактически перестал существовать.

В этот день Сен-Жюст в очередной раз выступает от имени Комитета, чтобы предложить Конвенту временный революционный порядок управления, который должен действовать до заключения мира – иными словами, речь шла о введении чрезвычайного положения.

Этот доклад и закон, принятый по докладу, с полным основанием считают вехой в истории Великой революции. Идея о введении чрезвычайного положения уже несколько месяцев назад была высказана Барером, но теперь речь идет не о названии, а именно о системе нового управления при помощи Террора (тогда слово «Террор» звучало не так, как сегодня – и именно парижский народ потребовал «поставить Террор на порядок дня») и строго централизованной власти. Однако в докладе говорилось не просто о «временном порядке», но было четко сформулировано (четкость всегда была сильной стороной Сен-Жюста), каким именно должен быть новый порядок в экономике, в армии, в административном аппарате и так далее.

Согласно принятому в тот же день декрету, «Временный исполнительный совет, министры, генералы, установленные власти подлежат надзору Комитета общественного спасения», еженедельно отчитывающегося перед Конвентом. Это означало, что Совет министров теряет какое бы то ни было значение, и центр исполнительной власти переносится в Комитет. Ему же поручалось представлять Конвенту кандидатуры командующих армиями. Пока что считалось, что Комитет подчинен Конвенту, но довольно быстро оказалось, что это подчинение, как и контроль Конвента за собственным комитетом, превратилось в пустую формальность. Комитет становится всесилен.

Однако октябрьский закон, как и несколько позже принятый по предложению Бийо декрет о революционном порядке управления (4 декабря, или 14 фримера), устанавливал конечно же временный порядок. А были ли у революционеров планы более дальнего прицела – каким должно быть государственное устройство Франции потом, когда все враги будут побеждены?

 

Вантозские тезисы

У Сен-Жюста были, по крайней мере, соображения на этот счет. В вантозе II года Сен-Жюст выдвигает программу строительства нового общества. Каким же видит новое общество новый идеолог?

Оно имеет мало общего с идеалами Века Просвещения (того века, в который, казалось бы, формировался и сам Сен-Жюст). Скорее она ориентирована на древнюю Спарту: идеал – это мужественное, жесткое общество, в котором каждый знает, что его долг – служить государству.

Вот некоторые положения этой программы.

В идеальном государстве – согласно Сен-Жюсту – должно быть мало законов, мало судов и вовсе не нужны юристы. Основные занятия государства – это образование, цензура, собственность.

Дети принадлежат государству, мальчиков с 5 лет следует забирать в легионы (о девочках речи не идет, вероятно, Сен-Жюст попросту забыл о них), в 16 лет они становятся рабочими, а в 21 – солдатами. Обучать их должны старики не моложе 60 лет: попутно дети впитают уважение к старости. Вопрос о том, чем должны заниматься будущие учителя до 60 лет, опять-таки не интересует автора проекта; видимо, подразумевается, что учить сможет всякий старый уважаемый человек, тогда как люди помоложе должны заниматься чем-то более важным, например сельским трудом.

Пункт «собственность» в этом проекте означает прежде всего проведение аграрного закона, этого пугала всех республик, начиная с Римской, еще совсем недавно одно из Собраний вотировало смерть всякому, кто предложит «аграрный закон». «Аграрный закон» – это перераспределение земель, с тем чтобы каждый владел земельным участком (Сен-Жюст явно не понимает, что далеко не все рвутся иметь такой участок), а также перераспределение богатств.

Отсюда еще далеко до лозунга «Грабь награбленное!» Но здесь уже пробивается мысль – ранее ее проповедовали Марат и Робеспьер, – что Революция до сих пор ничего не дала бедным. До сих пор речь шла лишь о политическом – не о социальном – переустройстве общества. Но во времена «натиска санкюлотов» и якобинской диктатуры во весь рост поднялся вопрос: Революция сделана для богатых и против бедных – или для бедных и против богатых? Да, оказывается, знаменитый лозунг «Мир хижинам, война дворцам!», брошенный года три назад банкиром Проли против политической власти знати, можно толковать и так – война богатым!

Наконец, цензура. Так Сен-Жюст называет орган, задача которого – вскрывать беззакония властей, что-то вроде органа прокурорского надзора.

Этот пункт особенно важен, поскольку идеология Революции базировалась на считавшемся само собой разумеющимся постулате о том, что народ добр, а власти, как правило, плохи. Это даже было сформулировано в виде тезиса: «всякий закон, который не исходит из того, что народ добр, а правительство подвержено коррупции, – преступен».

Практически эффект вантозской программы был, впрочем, нулевым. Предполагалось, что к ней можно будет приступить потом, после победы, но столько времени История не отпустила – к добру ли, ко злу ли – Сен-Жюсту.

 

8. Последние месяцы. Решающее столкновение и гибель

В течение года Комитет работал относительно дружно. Даже когда принималось решение об аресте и казни члена Комитета, автора монтаньярской конституции Эро де Сешелля, это было солидарное решение подавляющего большинства членов. Притом Эро фактически уже давно был членом Комитета лишь номинально: Комитет не исключил его из своего состава, избегая ротации, но уже несколько месяцев назад причислил его к «подозрительным» и перестал совещаться в его присутствии.

Но весной 1794 года положение стало меняться. Именно после казни дантонистов, когда Сен-Жюст торжествующе объявил в Конвенте, что покончено с последними «фракциями» (кстати, это было последнее выступление Сен-Жюста от имени Комитета), американский посланник доносит своему правительству, что следующие «фракции», по всей вероятности, появятся уже в среде самого Комитета.

В эти критические месяцы Сен-Жюста не было в Париже: он организовывал победу при Флерюсе. Но вернувшись, он увидел, что утратил контроль над событиями. Несколькими днями раньше Робеспьер, после сильнейшего скандала в Комитете, в ярости ушел и в следующие полтора месяца не появлялся в Комитете и не показывался в Конвенте, выступая главным образом в клубе якобинцев.

В отсутствии Робеспьера и Сен-Жюста делами в Комитете заправляли в основном «террористы» Бийо и Колло. Именно их ввели в Комитет последними – в сентябре 1793 года, когда народ Парижа потребовал «поставить Террор на порядок дня». К ним присоединился и привыкший ставить на победителя Барер, тогда как другие члены Комитета либо были также в командировках, либо сосредоточились на военных делах (как Карно) или обеспечении страны продовольствием (как Линде) – проблемы, вне сомнений, важнейшие, но… не позволявшие заниматься управлением в целом.

Правящая троица, похоже, была не прочь привлечь к себе также и Сен-Жюста: они знали таланты Сен-Жюста, его работоспособность и вовсе не стремились сделать его своим врагом. Позиция Сен-Жюста в тот момент не очень ясна, похоже, он колеблется. Если Робеспьер в это время почти не показывается в Комитете, то Сен-Жюст продолжает работать в нем как ни в чем не бывало, о чем свидетельствуют его подписи на постановлениях Комитета. Среди них и печально известное постановление 5 июля, подписанное Сен-Жюстом, Колло и Бийо: этим постановлением 189 (!) заключенных Люксембургской тюрьмы должны были быть отправлены в Революционный трибунал по обвинению в «тюремном заговоре».

Тут надо пояснить читателю, что далеко не все, арестованные в этот страшный период Террора, были казнены. Напротив, в большинстве случаев человека арестовывали и о нем на несколько месяцев забывали. После этого его могли освободить (как Гоша), большинство же так в тюрьме и дождалось переворота 9 термидора, после которого значительная часть узников была освобождена. Но направление в Революционный трибунал – дело другое. Это была почти верная смерть. В частности, по делу «тюремного заговора» было оправдано 18 человек, тогда как 171 был казнен.

Существовал ли заговор в самом деле, или (что более вероятно) это была уловка, чтобы «очистить тюрьмы», точно неизвестно. Но подобное решение было беспрецедентно в другом отношении: процесс чуть ли не с 200 обвиняемыми – это чудовищно много, даже для мессидора. Даже прокурор Фукье-Тенвиль запротестовал: он, конечно, готов был выполнить любое распоряжение, но он все-таки был профессиональным юристом. Тенвиль попросил Комитет разделить обвиняемых на группы и провести суд не в один, а в три дня. Сути дела это, конечно, не меняло, но так было «приличнее».

Итак, похоже, что в это время Сен-Жюст отдаляется от Робеспьера. Однако же 15 мессидора (3 июля) он созывает совместное заседание двух правящих Комитетов – Комитета общественного спасения и Комитета общественной безопасности – и вносит сенсационное предложение: провозгласить Робеспьера диктатором страны.

Ход заседания нам известен по воспоминаниям Барера (которым безоговорочно верить не следует). По его рассказу, Робеспьер сначала выглядел удивленным, но затем выразил готовность принять на себя «эту трудную и почетную обязанность». Однако в пользу этого высказалось лишь меньшинство: Сен-Жюст и Кутон из Комитета общественного спасения, Леба и Давид из второго комитета. В итоге предложение Сен-Жюста лишь подлило масла в огонь, дав врагам Робеспьера дополнительный повод считать его честолюбцем, стремящимся к абсолютной власти.

В последующие 20 дней Робеспьер не приходит в Комитет, да и вообще почти нигде не появляется. Наступило 4 и 5 термидора: последняя примирительная попытка, инициатива которой опять исходила от Сен-Жюста.

После совместного заседания двух Комитетов во второй день Сен-Жюст поспешил объявить в Конвенте о «гармонии, отныне вновь царящей в двух Комитетах», но тут он явно выдавал желаемое за действительное.

А что было на самом деле? 4-го собрались почти все члены двух Комитетов (те, что были в Париже), за исключением Робеспьера. Без него урегулировать ситуацию было невозможно, и решили собраться назавтра, Сен-Жюст обещал привести также и Робеспьера и сдержал слово.

Оказалось, что почти по всем вопросам можно договориться, причем главным сторонником компромисса был как раз Сен-Жюст. В частности, он согласился уступить в вопросе о Бюро общей полиции (которым заправляли как раз Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст), против которого яростно возражали в Комитете общественной безопасности, поскольку это бюро покушалось на его монополию в области полицейской деятельности и арестов. Бюро согласились передать в ведение Комитета безопасности, а Сен-Жюсту поручили представить Конвенту доклад о положении дел в государстве. Даже Бийо, который еще несколько дней назад называл Неподкупного Пизистратом, теперь сказал ему: «Мы твои друзья, мы заодно с тобой».

Но внезапно все изменилось. Робеспьер отказался согласиться с решением относительно Бюро общей полиции, он стал кричать, что все его оставили, даже Сен-Жюст, и что его поймут только в Конвенте, а затем ушел, хлопнув дверью.

Тем не менее Сен-Жюст после заседания заявил в Конвенте о «гармонии, царящей отныне в двух Комитетах». Однако через три дня, 8 термидора, Робеспьер выступает в Конвенте со своей последней речью, в которой он опять говорит о том, что готов отдать жизнь для блага Франции, вновь угрожает своим врагам (причем угрозы – роковым для Робеспьера образом – были неопределенными), а на следующий день в Конвенте Сен-Жюст поднимается на трибуну…

Но это был день 9 термидора. Дальнейшие, редкие по драматизму события описаны многократно, здесь же скажем только одно: Сен-Жюст в этот момент непонятно пассивен. Он молча стоит на трибуне, не пытаясь продолжить свою речь, пока наконец Конвент не принимает решения об аресте Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона.

Встает Леба. Он восхищается Сен-Жюстом, он его друг, но если бы он в тот день промолчал – его бы не тронули. Да и дружба с Сен-Жюстом – скорее в прошлом, к лету 1794 года их личные отношения были уже изрядно испорчены. Но честь дороже. «Я с ними, – говорит Леба, – я требую и для себя ареста».

Арестованные отправлены в тюрьмы Парижа, однако тюремные власти не посмели принять столь знаменитых арестантов. Вечером все они – Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон, Леба, Робеспьер-младший, полный состав Парижской коммуны (то есть мэрии) собирается в здании Коммуны – Отель де Виль на бывшей Гревской площади. Момент требует решительных действий, однако Робеспьер вместо этого вновь начинает длинную речь, а Сен-Жюст… Сен-Жюст и здесь пассивен.

И только уже после того, как войска Конвента взяли штурмом ратушу, а арестованных увели уже не для того, чтобы судить, а чтобы казнить, как объявленных вне закона, – Сен-Жюст, как передают очевидцы, взглянул на висевшую на стене доску с Декларацией прав человека и тихо сказал: «А все-таки это сделал я».

Через несколько часов осужденных увезли на казнь. Сен-Жюст (его казнили последним) молча поднялся на эшафот. Умер он, как и жил, красиво – уходя в Историю.

 

9. Итоги

В момент, когда разразилась революция, доминировало мнение, что изменения непременно приведут к лучшему. Но вот что написал о революции в 1793 году Шиллер:

«Пока эти события еще не разразились, можно было тешить себя сладостной иллюзией, что незаметное, но непрерывное влияние мыслящих людей, что насаждаемые веками семена истины, что накопляемые сокровища просвещения сделали человека способным воспринимать лучшее… Казалось, для проведения великой реформы не хватало только сигнала, объединяющего умы в общем усилии. И вот сигнал был дан, и что же произошло?

…Момент был самым благоприятным, но поколение оказалось развращенным, недостойным его, не сумевшим ни возвыситься до этой замечательной возможности, ни воспользоваться ею. То, как это поколение употребило великий дар судьбы, бесспорно, доказывает, что человеческий род еще не вышел из стадии первобытного насилия, что правление свободного разума наступило преждевременно, когда люди едва способны подавлять в себе грубые животные инстинкты, и что разум, до такой степени лишенный человеческой свободы, еще не созрел для гражданской свободы… Правда, будут говорить об уничтожении многочисленных злоупотреблений [будут: Маркс о „локомотиве истории“ – А. Т.], о проведении многочисленных разработанных в деталях благих реформ, о многочисленных победах разума над предрассудками, но то, что построят десять великих умов, разрушат пятьдесят глупцов. По всему миру негров освободят от цепей, а в Европе скуют цепями умы… Французская республика исчезнет так же быстро, как и родилась; республиканская конституция приведет рано или поздно к состоянию анархии, и единственное спасение нации будет в том, что откуда-нибудь явится сильный человек, который укротит бурю, восстановит порядок и будет держать твердой рукой бразды правления, и возможно, он даже станет абсолютным властелином не только Франции, но и значительной части Европы».

Шиллер оказался необычайно прозорлив. Этим человеком – вначале в должности Первого Консула, потом императора – стал Наполеон Бонапарт. А мог ли им стать Сен-Жюст? Едва ли. Было еще слишком рано.

Сен-Жюст был активным строителем нового общества, в котором должно было быть сильное правительство, справедливость (Наполеон говорил своим судьям: «Никогда не спрашивайте, к какой партии принадлежит человек, пришедший искать у вас правосудия») и закон. А это означало, что власть должна была быть сосредоточена в одних руках. Революция, начинавшаяся как протест против чрезмерной королевской власти, кончилась сверхцентрализацией.