Почти полная неделя прошла для Юлия в сплошном тумане. Точнее сказать, каждый отдельный миг его жизни обладал кое-какой определенностью, однако в общее целое, в единую картину все это ни в какую не складывалось, хоть тут пополам разорвись. Да Юлию ведь этого и нужно было – рассыпать свое бытие по бусинке, по горошинке и не собирать обратно на нитку как можно дольше.

Бусинки эти были различными, совсем различными, но по большей части стеклянными – жемчуга в заводе не водилось. В некоторых Юлий представлялся даже почти героем и добряком к тому же, которого люди обижают ни за что ни про что (и неблагодарный сопляк Макинтош – в том числе).

Впрочем, куда чаще попадались бусины совсем другие, и вот там-то Юлий выглядел таким, каким и был на самом деле, – человеком категорически невезучим, которого угораздило родиться в противопоказанную для него эпоху. Окружающие при таком варианте становились очевидными злодеями и пытались Юлия погубить.

Встречались и совершенно черные бусины, где ни у Юлия, ни у кого другого вообще не имелось мало-мальской надежды…

А главным врагом для Юлия был тот, кто попытается все эти бусины упорядочить и нанизать на единую нить. Вот чего ему было совершенно не надо. Наоборот. Чем мельче дробится жизнь, тем лучше.

Самоосознание посещало Юлия в те минуты, когда он как бы зависал в пустом пространстве, переходя от одной бусины к другой. Это вызывало у него неприятные душевные судороги и острые приступы отвращения.

И вот во время одного из таких переходов Юлия задержали. Задержали умело и ловко, так что он и опомниться не успел, а реальность уже смотрела на него из умных глаз абсолютно незнакомого человека.

Юлий спросил:

– Я тебя знаю?

Человек не ответил. Где-то внизу деликатно булькнуло. Юлий понял, что ему подают похмелиться, и испытал прилив восторга. Затем его взяли под руку и вытолкали на свежий воздух.

Петроград насосался тающих снегов и был пьянее Юлия во сто крат. И точно так же разваливалась на подвижные фрагменты жизнь бывшего имперского города; пьяно передвигались, не пересекаясь, отдельные миры, и внутри этих миров тоже застывали, не желая сливаться воедино, отдельные кусочки.

Юлий замер, ошеломленный. Он смотрел то на витрину и людей внутри стеклянной коробки, то на разлохмаченную театральную тумбу со свеженаклеенной газетой и обрывком кафешантанной ноги в растрепанном кружеве, то на стриженую женщину в солдатской шинели, которая, опустив голову, шла по тротуару… Во всем он ощущал такую полноту, такую яркость, что в сердце очень больно делалось от одной только силы впечатлений.

Человек, поддерживавший Юлия, что-то оживленно говорил. Юлий вдруг сообразил, что они беседуют, и притом довольно давно, и что он сам, Юлий, даже что-то отвечает.

Юлий сипло произнес:

– И о чем мы в конце концов договорились?

Человека звали Артемий Монахов. Он хотел купить вагон.

* * *

Монахов занимался торговлей не только ради наживы, но и по душевной склонности. Разумеется, ему нравились деньги. И широкие возможности, которые они дают, и само вожделенное «тельце» денег – ощущение зажатой в руке пачки ассигнаций. Однако нравились ему и риски, и переговоры с разными людьми, в том числе и опасными. Он любил почти масонские иносказания в этих переговорах и не переставал удивляться интуиции торговцев, доходящей подчас до чтения мыслей, но при случае мог ошеломить и солдатской прямотой; словом, в своем деле являл собой артиста.

Виртуозничать в переговорах Юлий был не в силах и попросту сказал, что знает, где стоит подходящий вагон. Неучтенный и без хозяина. Точнее, хозяин у вагона есть – это сам Юлий. Который к тому же может сообщить, как перегнать этот самый вагон на нужные пути и прицепить к локомотиву. В общем, с какой стороны ни посмотри – а Юлий тот самый человек, к которому и следовало обратиться насчет вагона.

Монахов ни словом не возразил, отчего Юлий почему-то почувствовал себя скверно. Мимолетный восторг, охвативший Юлия после вовремя поданной ему стопки, уже повыветрился, и мир опять предстал бывшему шулеру цельнокройным – то есть скучным и сереньким. Единственным цветным пятном в этом мире был Монахов.

Дела у Монахова шли хорошо. Он был богато одет и не боялся так ходить по городу и даже по Сортировочной. В этом человеке очень было много уверенности.

Вот сейчас, например, Монахову требовался вагон. И он не сомневался в том, что Юлий доставит ему потребное, и притом за приемлемую для самого Монахова сумму. Юлию втайне претила мысль о том, что он, Юлий, имеет определенную ценность не сам по себе, но лишь в качестве одного из элементов, составляющих благополучие Артемия Монахова.

«А может быть, это Артемий Монахов – часть моего благополучия? – Юлий пытался дать мыслям иное направление. – Может, он для того и прислан в этот мир, чтобы купить у меня краденый вагон и тем самым обеспечить меня средствами?»

Но мысль была слабенькая, малоубедительная. Поэтому Юлий отринул всякую мысль вообще.

Артемий в своей толстой шубе вилял между вагонами с легкостью и грацией балерины и ни разу нигде не зацепился. Юлий, куда менее ловкий и успевший уже перемазаться, добрался наконец до облюбованного на продажу вагона. Тот, точно угнанная цыганами лошадь, ждал с полным фатализмом, когда за ним придет новый хозяин.

Монахов окинул вагон взглядом лошадиного барышника, постучал кулаком по стене, отсчитал Юлию часть обговоренной суммы и весело спросил:

– Подходяще. Сумеешь прицепить?

Юлий ничего не ответил, поскольку ответ был очевиден. И к тому же, кажется, насчет «прицепить» они уже обсуждали. Юлий не был уверен.

Монахов снова зачем-то постучал кулаком по стене – с каждым разом его прикосновения к тощим доскам становились все более хозяйскими, – и вдруг дверь поползла вбок, открывая пустое пространство внутри вагона, где валялся, замешкавшись на пути к полному небытию, разбросанный хлам.

Большое, кстати, заблуждение считать, будто каждый предмет на свете, даже ни на что не годный и сломанный, имеет название. На последней стадии существования предметы напрочь утрачивают и достоинство, и имя, и обращаются в ничто, и даже их происхождение больше не поддается определению. Теперь это просто «хлам» – говоря проще, эфемерное, обманчиво материальное нечто, готовое к окончательному возвращению в изначальный хаос.

Монахов забрался в вагон и потопал там среди хлама. Затем он вдруг застыл. Юлий, привыкший к его постоянному деятельному движению, насторожился. Сердце Юлия нехорошо, с обрывом ухнуло.

– А ты что же, паскуда, вздумал мне подсунуть? – вопросил Монахов странно спокойным голосом.

Он показался из вагона, спрыгнул и подошел к Юлию.

Юлий отодвинулся.

– Ты чего? Обговорено же все, чего «подсунуть»? – проговорил Юлий бесполезно.

– Думал, я дурак такой, ничего не проверю, так и увезу отсюда? – продолжал Монахов, мелко посмеиваясь. – Да я тебя, паскуду, чеке сдам, пусть разбирается, а мне такого не надо…

– Не надо тебе вагона, так и вали отсюда, – сказал Юлий, плюнув себе под ноги. – Не очень-то хотелось. Вагон один, покупателей много.

Но Монахов не двинулся с места.

– Деньги верни, – потребовал он.

– Какие тебе деньги? – удивился Юлий. – У нас все по марксизму. Ты мне деньги, я тебе товар. Не хочешь забирать – не забирай, а до моих денег не касайся.

Монахов слегка покраснел, лицо его сделалось твердым. Ему не впервой были подобные разговоры, а субчиков наподобие Юлия он обычно отделывал без большого напряжения.

– Это уже не твои деньги, – пояснил Монахов. – Они снова мои, потому что твой товар мне не нужен.

– Да чем тебе не угодило? – закричал, потеряв самообладание, Юлий. – Бархатной обивки внутри нету? Белый рояль не завезли?

– Ты загляни, что там внутри, а потом надрывайся, – посоветовал Монахов. – И за дурака меня больше не считай. Кого другого считай, а меня – не надо. Для тебя же добром не кончится.

Юлий с усилием поднялся в вагон. Он ожидал, что Монахов сейчас ударит его в спину или задвинет дверь, чтобы запереть внутри, или еще какую-нибудь подлость сотворит, но все равно полез в вагон. Не выдержал спора с Монаховым – тот и вправду был сильнее, согнул Юлия, как медную проволоку. Впрочем, лазая по вагону, можно было хотя бы отсрочить момент возвращения денег.

– Видишь? – Физиономия Монахова замаячила в просвете. Юлий вдруг заметил, что Монахов напуган, только глубоко скрывает это.

– Что? – спросил Юлий с досадой. Он не усматривал пока ничего предосудительного.

– Гляди лучше, – не то приказал, не то попросил Монахов и притом таким голосом, словно надеялся, что Юлий сейчас посмотрит и скажет – «да тут нет ничего».

Юлий послушно присел на корточки, разворошил хлам на полу и вдруг обомлел: груда тряпья и старых мешков оказалась тугой, и из этой бесформенной массы внезапно выпала и откинулась на пол человеческая рука.

– Понял теперь? – негромко произнес Монахов. – Труп там, в вагоне. И лежит-то недавно, а, Юлий? – Злость постепенно вытесняла в нем испуг. – Думал, я заберу вагон и увезу куда подальше, а когда обнаружится – уже и концов не сыскать. Всегда можно сказать, что я же сам и подложил…

Юлий больше не слушал. Всякая способность соображать у него внезапно отключилась, как будто вывернули фитиль у лампы. В этих потемках одно только и булькало, неопределенное, без вектора направления: «Ой, влип, влип, влип…»

Юлий обреченно вылез из вагона.

– Отдай деньги, и я уйду, а ты сам разбирайся, что за труп, откуда здесь взялся и как с ним дальше поступать, – приказал Монахов. – Жаль вагона, но мне такого не надо. В моем занятии одно с другим смешивать – подрасстрельное дело.

Юлий не пошевелился.

Монахов протянул руку.

– Давай деньги.

Юлий посмотрел на эту уверенную, ждущую денег руку и вдруг резко, быстро ударил Монахова в лицо. Тот пошатнулся, но не упал, только сделал пружинистое движение вбок. Юлий занес кулак опять, и тут Монахов скрутил его и принялся бить головой о стену вагона. Торговец оказался крепким, он гнул Юлия книзу, к колесам, о которые запросто можно разбить череп.

В густом, насыщенном злобой воздухе гудели голоса, и Юлий поначалу их даже не слышал, только ощущал вибрацию, от которой болели уши. Потом кто-то ударил Юлия по-другому, не как Монахов, и гораздо больнее, а затем сразу стало легче дышать.

Юлий открыл глаза и увидел рельс и колесо вагона, а рядом – сапог и край шинели.

– В участок обоих, там разберутся, – говорил кто-то.

Безвольного Юлия подняли. Голова у него закружилась. Он беззвучно проговорил: «Сейчас стошнит», но его никто не услышал. И Юлия не стошнило. Он утвердился на ногах. Те, кто его держал, дали ему время очухаться. Мимолетно Юлий увидел Монахова – в толпе, не то свободного и злорадствующего напоследок, не то тоже схваченного, этого Юлий не понял.

Человек в длинной колючей шинели вытаскивал из вагона тело, укладывал на сильно мятую рогожу. Донесся высокий певучий клик, словно летели журавли, – «ой, уби-иии-ли!..» – потом опять прозвучал твердый голос человека в шинели:

– Носилки надо.

Юлий хотел обернуться и посмотреть на труп, но ему не позволили – потащили через рельсы и дальше к выходу из депо, и более Юлий не видел ничего, кроме собственных ног, странно заплетающихся на каждом шагу.

* * *

Следователь пришел утром, вскорости после того, как Юлий наконец погрузился в болезненный, беспокойный сон. В участке сразу началось шевеление, жизнь снова медленно поползла по своим кривым путям.

Человек, видный сквозь решетку камеры, и жил, и двигался совершенно иначе – скупо, уверенно. Он в точности знал, чем занимается и для чего. У него все было упорядочено, и имелись стол, перо с чернильницей, бумаги в папке. Он и одет был чисто и строго, без причуд.

Больше всего следователь напоминал циркового борца. Его широкие плечи неплохо чувствовали себя внутри пиджака, но куда лучше им было бы на воле, в одной лишь борцовской майке.

Он вошел в тюремный коридор со стаканом горячего чая, который пил на ходу. В этом тоже было что-то цирковое. Если бы он вдруг выдохнул пламя, Юлий нисколько бы не удивился.

Следователь поставил стакан на стол, подошел к решетке и стал вызывать по именам задержанных. Многих он знал в лицо и с них начал. Большинство просто отпустил, записав сначала все фамилии и обстоятельства ареста.

Задержанные, как это свойственно людям загадочных профессий, изъяснялись витиевато и избегали точных определений, но следователь непостижимым образом вычленял из их речей смысловое ядро и вносил в протокол пару кратких фраз.

Юлий оставался одним из последних. Следователь ни разу даже не посмотрел на него. Наконец в окне окончательно просветлело. Следователь допил чай и встретился с угрюмым, безнадежным взглядом Юлия.

– Кто? – отрывисто спросил следователь.

С мелким ворьем и бродягами он говорил куда проще, даже приветливее, а на Юлия смотрел с нескрываемой враждой, хотя, если разобраться, что дурного ему сделал Юлий?

– Я? – переспросил Юлий.

Следователь промолчал.

Юлий сказал:

– Юлий Служка. – И прибавил, упреждая другой вопрос: – В ваших записях моей фамилии нет.

– Почему вы так уверены? – поинтересовался следователь, листая бумаги.

Юлий криво пожал плечами.

– Например, потому, что я здесь в первый раз.

– Это не значит, что вас не упоминали… – Он осекся, вынул какую-то бумагу, посмотрел в нее, положил исписанной стороной вниз и сделался очень строгим. – Пройдемте в кабинет.

Юлий захромал за следователем в отдельную комнату, где никого больше не было. За ночь, проведенную в тесноте и неудобстве, у Юлия страшно затекли ноги. И он по-прежнему плохо соображал. Надо бы покурить, а еще хорошо бы чаю.

Юлий посмотрел в жесткий, красноватый, грубо выбритый затылок следователя и не посмел даже заикнуться насчет чая.

Кабинет оказался тесной комнатой, где почти впритык друг к другу стояли два стола. За одним сидел молодой сотрудник и что-то писал. При виде вошедшего он привстал и сказал:

– Здравствуйте, Иван Васильевич.

Следователь, чуть помолчав, сказал в ответ:

– Ладно. Ты ступай. Видишь – поговорить надо.

Молодой сотрудник встал, надел кепку, лежавшую на краю стола, и вышел.

Юлий пробубнил «простите», протиснулся боком в кабинет и неловко встал. Иван Васильевич уселся. Юлий остался стоять.

– Закройте дверь, – сказал ему Иван Васильевич.

Юлий подчинился и опять встал посреди комнаты.

– Вы работаете на Сортировочной?

– Да.

– Кем?

– Ну…

– Без «ну»! – прикрикнул следователь. – Кем?

– Грузчиком…

Иван Васильевич подался вперед, положив обе ладони на стол.

– Вы сами-то верите в то, что говорите, Служка?

– Да… – неуверенно ответил Юлий.

– Хотите меня убедить, будто вы работаете грузчиком?

– Если кухарка может управлять государством… – удачно сумел ввернуть Юлий, после чего опять обессилел.

– Убедили. – Следователь постучал карандашом по столу и убрал карандаш в стаканчик. – В каких отношениях вы были с Валидовой Фаридой Валидовной? – спросил он неожиданно.

– С кем?

Юлий даже проснулся, и в голове у него прояснилось.

– Вы знали Валидову?

– Ну… да, – сказал Юлий. Как он ни напрягался, он не мог понять, какое отношение к его драке с Монаховым имеет старуха Валидовна. Однако послушно ответил: – Жил у нее с Харитиной в полуподвале. Иногда. Не постоянно. Еду туда приносил, деньги, когда были.

– В карты играл, – прибавил следователь, щурясь.

– Мы по маленькой, – разволновался Юлий. – Только на интерес.

– На интерес или по маленькой? – уточнил следователь.

– Когда как…

– Давно ее видели?

Юлий честно задумался. Потом так же честно признался:

– Не помню.

– При каких обстоятельствах?

Юлий опять задумался.

– Она меня по голове шваброй угостила, – признался он.

Следователь даже не улыбнулся, хотя стоило бы.

– При каких обстоятельствах она вас, как вы выражаетесь, угостила?

– Ну, я был… не очень трезв… и глупо себя вел… Послушайте, я не…

Иван Васильевич хлопнул ладонью по столу.

– Что вы делали, когда она вас ударила по голове? Это вы помните?

Юлий быстро сдался:

– Я был пьян. Помню плохо.

– Где спиртное достали?

– Они не представились.

– Купили у спекулянта?

– Виноват.

– Ночью, как говорит дежурный, вы дрались с другими задержанными, – внезапно сменил тему Иван Васильевич. – Почему?

– Дрался? – удивился Юлий и машинально поднес руку к плечу. Точно, болит.

– Да, – терпеливо подтвердил следователь. – Вы дрались. Почему?

– Наверное, меня обокрасть хотели, – догадался Юлий.

– А было что красть?

– Наверное…

– А вы не помните?

– Нет…

– Вас не обыскали, но это не значит, что не обыщут, – предупредил Иван Васильевич. – Так где вы достали спиртное?

– Когда?

– Что, вы не один раз незаконно доставали спиртное? – Иван Васильевич выглядел неприятно удивленным.

Юлий сказал, разом рассекая все мучительные узлы:

– Да.

– Почему Валидова ударила вас по голове?

– Не помню.

– Постарайтесь вспомнить.

И оба замолчали. Иван Васильевич спокойно листал какие-то бумаги, а Юлий стоял перед ним и тупо смотрел на край стола. Там была щербинка, вот ее-то Юлий и изучал с предельной сосредоточенностью идиота.

Внезапно Иван Васильевич спросил:

– Ну как, вспомнили?

– Можно мне… покурить? – шалея от собственной храбрости, спросил Юлий.

Иван Васильевич быстрым, четким жестом сдвинул пачку папирос и спички на край стола, как раз к этой щербинке.

– Курите.

Юлий воскрес.

– Я тогда сильно выпил, – сказал он. – А там подвернулся Макинтош.

– Это что за персонаж?

– Беспризорник один. Его Харитина с Валидовной подкармливают и ночевать пускают. Он иногда неделями не приходит, а то вдруг придет и из подвала не вылезает. Себе на уме. А меня терпеть не может.

Иван Васильевич молчал. И не моргал. Его руки с узловатыми пальцами покойно лежали на столе.

Юлий вздохнул.

– Макинтош мне что-то сказал… не помню. Я, когда выпью, бываю раздражительный.

– Вы его ударили, верно? – уточнил Иван Васильевич.

– Наверное, – не стал отрицать Юлий. – А Валидовна таких дел не одобряет. Она и сама на расправу очень скорая. Если кто при ней буянит, она не разговаривает, сразу по голове бьет чем потяжелее.

– Стало быть, вы по пьяной лавочке избили беспризорника по кличке Макинтош, а Валидова, пресекая ваше рукоприкладство, ударила вас шваброй? – сформулировал Иван Васильевич.

– Точно, – сказал Юлий, избегая кивать. У него опять кружилась голова.

– Чем вы занимались после того, как расстались с Валидовой? – спросил следователь.

– Расстался? – возмутился из последних слабых сил Юлий. – Да я едва унес от нее ноги! Уполз куда-нибудь, наверное…

Следователь молчал, безмолвием своим требуя, чтобы Юлий рассказал главное. Юлий вздохнул, очень осторожно. Этот вздох неожиданно отозвался болью в животе. Туда тоже, наверное, напинали.

– Ну, я пил несколько дней, а потом встретил Монахова.

– Гражданин Монахов задержан, – сказал Иван Васильевич. – Учтите, с него тоже будут сняты показания, поэтому рекомендую говорить правду.

– Монахову нужен был вагон, а я знал, где украсть, – вывалил Юлий. – А в вагоне был труп. Монахов говорит: мол, ты убил, а теперь на меня вешаешь. И мы подрались. Наверное, сторож видел и вызвал милицию.

– Сами не помните?

– Вас бы так избили, как меня вчера, тоже ничего бы не помнили, – позволил себе огрызнуться Юлий.

Вряд ли человек с такими плечами, с такой крепкой шеей и уверенной осанкой позволил бы кому-нибудь избить себя. Вздумай кто дотронуться до него пальцем, он бы этот палец из руки вырвал. Да. Не всякому дано.

– Вы рассмотрели тело, найденное в вагоне? – спросил следователь.

– Откуда? – Юлий вздохнул и выложил на стол пачку денег.

Следователь чуть отодвинулся, посмотрел на деньги с любопытством.

– Это что?

– Сами не видите? – со слезой протянул Юлий.

– Людям свойственно придавать предметам некий смысл, – сказал следователь. – И чем более отвлеченный предмет, тем интереснее этот смысл. Деньги, например. Чистая абстракция. Что вы имеете в виду?

Юлий ничего не понял, но сказал:

– Забирайте все, а я никого не убивал.

– Да? – прищурился Иван Васильевич. – А деньги здесь к чему?

– Это за вагон, – объяснил Юлий.

– Вы из-за этих денег подрались с гражданином Монаховым?

– В общем да, – признался Юлий.

Иван Васильевич молчал некоторое время, потом кивнул Юлию:

– Садитесь, Служка.

Юлий рухнул на табурет. Ему хотелось заплакать, но ни слез, ни даже сил сотрясаться в рыданиях у него не осталось.

– Пять дней назад у вас произошел инцидент с Валидовой и вы, уходя, угрожали ей. Вчера вы пытались продать украденный вагон гражданину Монахову, но в вагоне вовремя был обнаружен труп гражданки Валидовой, зарезанной ножом. Теперь попробуйте, ради интереса, убедить меня в том, что между этими обстоятельствами нет никакой связи.

Секунду назад Юлий полагал, будто у него иссякла всякая способность испытывать какие-либо чувства. Но тут он понял, насколько ошибался. От известия о смерти Валидовны у него перехватило дух.

Иван Васильевич пристально наблюдал за ним.

– Затрудняетесь с ответом, Служка?

Юлий хотел было что-то сказать, открыл рот – но вдруг спрятал лицо в ладонях и расплакался, как маленький.

* * *

В смертях юродивого Кирюшки и старухи сторожихи с Сортировочной имелось нечто общее, о чем Юлию, естественно, ничего не было известно. Зато это было известно Ивану Васильевичу. Кирюшка был убит точно так же – удар ножом в левую сторону груди – и точно тем же орудием, что и старуха. Оба были безобидны, оба пользовались авторитетом в определенных кругах – и оба погибли одинаковым образом. Больше их ничто не связывало.

Юлий Служка сильно не понравился следователю. Такие, полагал Иван Васильевич, темнят даже в тех случаях, когда темнить незачем, и при любом выборе между правдой и ложью безошибочно предпочитают ложь. Для одних людей мир прост и ясен, для других – печален и полон боли; а вот для Юлия Служки в мире не существует никаких иных путей, помимо скользких и окольных. С подобными персонажами Иван Васильевич сталкивался не в первый раз; он невзлюбил их еще с юности и всегда угадывал темненькую муть, плескавшую на дне их души.

Однако глубокая неприязнь к Юлию не могла затмить в глазах Ивана Васильевича одного отчетливого факта: убить юродивого Кирюшку Юлий никак не мог. Поскольку находился в запое и не покидал злачных заведений, а Кирюшка к таким местам и близко не подходил. Следователь вообще сомневался в том, что Юлий способен кого-то убить, даже в пьяной драке. Мошенники редко бывают на это способны, а Юлий мошенник давний, если не сказать прирожденный.

Впрочем, своими соображениями Иван Васильевич с Юлием не поделился. Ход мыслей следователя, таким образом, остался полной тайной для несчастного Юлия. И хорошо. Пусть понервничает. Глядишь – придет в чувство, соображать начнет. Завравшиеся люди часто утрачивают полную связь с реальностью.

– Вы утверждаете, что продавали Монахову вагон? – спросил Иван Васильевич.

– Утверждаю, – сказал Юлий, обессиленный.

– Монахов отрицает факт покупки им вагона.

– Врет! – закричал Юлий с внезапной горячностью.

«Удивительно! – подумал Иван Васильевич, разглядывая раскрасневшееся и похорошевшее от гнева лицо Юлия. – Сколько праведного негодования выказывают вруны, когда сами становятся жертвой чьей-либо неправды…»

Он чуть повысил голос:

– Извольте не кричать в присутственном месте.

Подействовало. Юлию, без всякого сомнения, приходилось знакомиться с «присутственными местами» еще до Революции.

Глубоко опечаленный, со всех сторон обложенный врагами, как зримыми, так и незримыми, Юлий снова обмяк на табурете.

Иван Васильевич сказал:

– Я отпущу вас, но это не значит, что вы совершенно свободны. В любую минуту будьте готовы ко мне явиться. Вы поняли, Служка? Я не запираю вас в тюрьме в основном потому, что там не хватает места. А вы человек относительно благоразумный.

Юлий поднял голову:

– Вы что имеете в виду?

– Сформулируйте вопрос точнее, – попросил следователь.

– Я спрашиваю – где подвох? – сказал Юлий довольно грубо и тут же вжал голову в плечи.

– Подвоха нет, – медленно проговорил следователь. – Ступайте пока.

– У вас ведь нет никаких определенных оснований меня арестовать, – сказал Юлий. – Да?

Следователь закурил, пустил дым в потолок. Юлий смотрел на него разгорающимся, жадным взглядом.

– Нет оснований, – повторил Юлий. – Не закатать вам меня никак. Улики ерундовые, и Монахов действительно спекулянт, и вы его уже проверили. Вот Монахов – он враг, а я – ни тэнда, ни сэнда. И как поступать со мной – вы еще не знаете. Вот поэтому. Так что я…

– Слушай, ты, – тихо сказал Иван Васильевич, – богиня Флора. Я тебе уже сказал, в тюрьме не хватает места. Смоешься из города – найду хоть в Финляндии и там же и пристрелю, на месте. Ты все понял?

«Богиня Флора» чрезвычайно обидела Юлия. Он надул губы, встал и молча поклонился, отчетливо нагнув и затем вскинув голову.

– Вот и хорошо, – равнодушным тоном промолвил Иван Васильевич. – Ступайте отсюда, Служка. Будет что рассказать толкового – возвращайтесь. А то я сам вас кликну. Вы уж не разочаруйте, голубчик, приходите с первого раза.

* * *

Юлий вышел на набережную Фонтанки и остановился, втягивая мокрый воздух дрожащими ноздрями, как будто вдыхал кокаин. Скоро у него закружилась голова, а затем, как будто бы само собой, пришло осознание случившегося.

Следователь, похожий на циркового борца, вовсе не считал Юлия виновным в убийстве, что бы он там ни утверждал. Более того, он, кажется, готов был закрыть глаза на попытку продажи краденого вагона. Потому что от Юлия он ожидает одной совершенно определенной услуги. И недвусмысленно дал это понять.

Ну, положим, также дал он понять и кое-что еще. Например, что считает Юлия мелкой сошкой. А Юлий, между прочим, никогда и не претендовал на то, чтобы вырваться в крупные сошки. Ничего зазорного в том нет, чтобы заниматься своим делом и не прыгать выше головы. «Прыгнешь выше головы – сверкнешь жопой, потом от людей неудобно будет», – говорил Юлию один его приятель. (Жизнь потом непоправимо развела их.)

Так что напрасно следователь пытался обидеть его. Ничего тут обидного нет. Одни ворочают судьбой всего мира, другие горят, как факелы, на алтаре любви, а кому-то просто выпало мелкое жульничество и игра в карты. Так на роду написано.

Юлий подумал о том, чтобы зайти в ресторан, но вспомнил, как оставил деньги Монахова в кабинете Ивана Васильевича, и расстроился. Сразу и пить расхотелось. Мысли всякие в голову полезли, не имеющие отношения к делу.

Юлий шел по Невскому в сторону вокзала и не замечал, что разговаривает сам с собой. Пару раз от печальных мыслей у него даже наворачивались слезы на глаза.

На Сортировочной, положим, работает всякий сброд, рассуждал Юлий. Но среди сброда имеется собственная аристократия. Уважаемые люди. Валидовна была таким вот уважаемым человеком. Мать Таисья – тоже… Однако нет, мать Таисья к делу не относится. А Валидовну убили. Взять с нее было нечего, после ее смерти даже завидное место на станции не освободилось – подумаешь, сторожиха… В основном она обходила пути, светя себе фонарем, и смотрела, заперты ли вагоны. Ей даже жалованье не платили.

Юлий вошел на вокзал и сразу ощутил на себе косые, цепкие взгляды. Кожа у него начала зудеть, как будто по ней побежали дюжины паучков со щекочущими ножками. Среди беспризорников Юлий был известен: иногда у него водились деньги, и он не брезговал играть в карты с детьми. Иногда даже проигрывал небольшие суммы, причем – учитывая, как огорчался при этом, – совершенно не нарочно.

Юлий прошел вокзал насквозь беспрепятственно, миновал перроны и пустился в путь по шпалам, сильно при том рискуя угодить под маневровый паровоз. Угадать, куда направится паровоз или дрезина, было невозможно, кругом сплошные стрелки, расходящиеся рельсы, тупики и развилки. Поэтому Юлий искал способа поскорее очутиться на запасных путях.

И там, между немыми вагонами, его встретил серый неприметный человек, который знал абсолютно обо всем происходящем на вокзале и в окрестностях.

– Тьфу, – вместо приветствия произнес Юлий, когда тот вынырнул из-под колес и беззвучно выпрямился.

Человек скользнул по Юлию взором и отвернулся, но уходить не спешил.

Юлий заговорил ломким голосом:

– Людей пугаешь, Козлятник… Просто страшно здесь стало ходить.

Козлятник едва слышно скрежетнул зубами и не ответил.

– Я тут уже с неделю не был, – сказал Юлий. – Бродил незнаемыми дорогами.

– Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей, – прошелестел Козлятник бесцветным голосом. – Как в книжке с цветными картинками. Ты видел цветные картинки? А, Юлий?

Юлий вздрогнул, на мгновение заново пережив свое похмельное состояние. Цветных картинок ему теперь точно не хотелось.

– Вот, вернулся, – пробормотал он.

– Возвращение блудного сына, – изрек Козлятник. – Как думаешь, а?

– Ну, думаю, да. – Юлий мямлил и ненавидел себя за это весьма люто.

– Возвращение? – повторил Козлятник. – Блудного, да?

– Да, – чуть увереннее повторил Юлий.

– Валидовну зарезали, слышал? – вдруг сказал Козлятник.

Юлий молчал. Черты Козлятника заострились, сделались четкими.

– Вы ведь с ней повздорили? – настаивал Козлятник. – Про это разговоров много ходило. И как она тебя по голове огрела… А? Было?

– Клянусь, я чист! – сказал Юлий и приложил руку к груди, сильно выгнув пальцы.

– Мы же не в карты играем, – напомнил серый человек и опять скрипнул зубами, на сей раз громче. – И ты не чист. Ты подрался с ней. И ее зарезали ножом.

Юлий заплакал. Козлятник посмотрел на него с проснувшимся интересом.

– Ты чего сырость развел? Снова испугался?

– Тебе какое дело? – сказал Юлий. Несмотря на слезы, голос у него не дрожал и даже совершенно не изменился. – Может, я Валидовну жалею.

– Ничего ты ее не жалеешь, – фыркнул Козлятник. – Себя вот точно жалеешь.

– Мы же с ней в ссоре расстались, нехорошо… – вздохнул Юлий, не вытирая слез. Сами высохнут. Плаксивый стал, нервный.

– На том свете помиритесь, – сказал Козлятник утешительно. – На том свете все мирятся. Мне Кирюшка покойный так не раз говорил. Знаешь юродивого Кирюшку? Тоже убили. Слышал про такое?

Юлий сказал:

– Я не убивал Валидовну. Я очень уважал ее. Ну и боялся тоже, – прибавил он честно.

Иногда он действительно побаивался усатую старуху.

– А, – выговорил Козлятник, – ну так никто же и не сомневается. – И внезапно отвлекся от темы: – Ты Макинтоша давно видел?

Заслышав это имя, Юлий весь подобрался.

– А что? – спросил он с замирающим сердцем.

Ему так и чудилось, что Козлятник сейчас скажет: «Да ведь Макинтоша тоже вчера зарезали. Жалко, хороший был такой мальчишечка, с пониманием».

– Да ничего, – неопределенно проговорил Козлятник, жуя серыми губами. – Дней уж сколько я его не видел и ничего о нем не слыхал. Хороший такой мальчишечка, с пониманием…

У Юлия сделалось очень холодно в груди. Сердце забилось медленно, как будто погрузилось в ледяную воду. Юлию даже казалось, что он слышит вкрадчивое, шуршащее движение льдинок при каждом сердечном ударе: стук – звяк, звяк, звяк…

– Нет, – сказал Юлий. – Я Макинтоша тоже давно не видел.

– Гордый стал Макинтош, – произнес Козлятник задумчиво. Его лицо оставалось совершенно неподвижным, как будто было затянуто марлей. – Как думаешь, а? Гордый стал наш Макинтош или не гордый?

Юлий неопределенно дернул плечом. Козлятник тускло посмотрел на него.

– И ты стал гордый. Да? Здороваться никогда не заглянешь. Неродной сделался, неродной. Как будто не мать тебя родила. И все гуляешь где-то. На неведомых дорожках следы невиданных зверей…

– Козлятник, – взмолился Юлий, – я ведь пришел!.. Вот, поздороваться пришел, спросить новости…

– Да ты разве ко мне пришел? – Козлятник и не думал смягчиться. – Ты разве с открытой душой пришел? «Здравствуй, мол, Козлятник, весь я твой, и вот он я, с открытой душой». Разве так? – Он покачал головой, сокрушаясь. – Нет же, нет, ты с каким-то делом сюда заявился, и с нехорошим, и душа у тебя оттого тяжелая, а не было бы у тебя этого дела – так и вовсе бы носу не казал.

– Ладно, – Юлий отступил, кося по сторонам честными глазами. – Может, ты и прав. Может, я и по делу.

– Говори про свое дело, – тихо приказал Козлятник.

И вот тут-то Юлий замолчал. Во внезапно охватившей его панике подумалось ему, что это ведь невозможно – взять и просто выложить Козлятнику все как есть.

Козлятник медленно зажмурился, и Юлий понял, что у него осталось лишь несколько секунд, чтобы рискнуть. А потом все закончится. Козлятник просто прекратит разговор и уйдет.

– Мне бы узнать, не появлялся ли кто новый на бане, – решился Юлий. – Совсем новый, кого здесь пока не было.

В ответ Козлятник заморгал, туго сжимая безволосые края век. Он не произносил ни слова, его гладкое, без признаков пола и возраста лицо было неподвижно. Только веки двигались с тупой сосредоточенностью, все быстрее и быстрее.

Юлий заглянул в себя и нашел только какие-то обломки: кусочек храбрости, обрывок любопытства, самую малость сострадания. Такую малость, что и непонятно, на кого оно направлено, это сострадание: то ли на убитую старуху, то ли на самого Юлия, а может быть, и на Макинтоша.

Юлий старательно собрал все это вместе и сказал как можно более отчетливо:

– Кто чужой приходил на Сортировочную? Ты ведь все знаешь, Козлятник.

Тот перестал моргать и стоял теперь с закрытыми глазами.

Юлий повздыхал, потоптался на месте. Иван Васильевич, конечно, был совершенно прав в том, что касалось масштабов личности Юлия: мизерабельный масштаб, что и говорить. Сравнительно с Козлятником – так почти что от земли не видать.

Юлий хотел было уже сдаться и уйти, как Козлятник вдруг шевельнул губами и еле слышно произнес:

– Белов.

Юлий так и застыл на месте.

– Что?

– Белов приходил, – повторил Козлятник. Создавалось такое впечатление, что он говорит, не двигая губами и даже не раскрывая рта. – Белов сейчас в банде Леньки Пантелеева. Белов, Сашка Пан, Корявый и еще какой-то Митя Гавриков, из бывших комиссаров.

– Ясно, – сказал Юлий.

Козлятник широко распахнул глаза. На безжизненном лице они выглядели абсолютно сумасшедшими, белыми, со скачущим, пульсирующим зрачком.

– Что тебе ясно? – прошептал Козлятник. – От лишних слов язык треснет. Вот что должно быть ясно. – Он помолчал еще немного и прибавил: – Это Белов так убивает – ножом в грудь. У него нож особенный. Говорят, рукоятка из человечьей кости.

– А, – бормотнул Юлий. – Ясно.

Он проклял себя за это второе «ясно», но на сей раз Козлятник почему-то не обратил на «лишнее слово» никакого внимания.

– У Белова здесь, должно быть, оставалось одно маленькое дело, – продолжал Козлятник.

– Убийство? – переспросил Юлий. – Это – «маленькое дело»?

– Может быть.

– Этого не может быть! – возразил Юлий.

– Откуда тебе знать, что может быть и чего быть не может? – осведомился Козлятник.

Юлий понял, что неоткуда.

– Все равно не понимаю, – упрямо повторил он.

– Только до окончательного смысла доискиваться не надо, – предупредил Козлятник. – Господь Иисус Христос дошел до самой сути – а чем закончилось? Как жили по закону Каина, так и живем.

Юлий смотрел на Козлятника не моргая. Ждал, пока тот хоть словечко еще выцедит.

– Белов, – нехотя добавил Козлятник, – здесь один должок отдавал. Ясно тебе?

– Ясно, – в третий раз произнес «запретное» слово Юлий.

– Ничего тебе не ясно, – сказал Козлятник. – И очень хорошо… А теперь уходи. Не надо, чтобы нас с тобой видели.

– Почему? – спросил Юлий.

Козлятник ответил:

– А подумают еще, будто ты меня чему-нибудь нехорошему учишь. Ты ведь шулер, от тебя чего угодно можно ожидать.

И громко, с неподвижным лицом захохотал.