Инспекторы Сюртэ Насиональ произвели тщательный обыск в помещении «Союза друзей Советской Родины» (бывшего «Союза возвращения…»). Предъявив ордер, инспекторы опросили всех находившихся в помещении, пересмотрели все книги и печатные издания и произвели выемку всех бумаг и документов. Как нам сообщили в осведомленных кругах, обыск в «Союзе друзей Советской Родины» связан с дознанием по делу об убийстве Игнатия Рейсса.

Означенное громкое убийство, как и похищение генерала Миллера, в чем нет сомнений, совершено агентами ГПУ по указке Москвы. Отправка добровольцев в Испанию, этих обездоленных, которым агенты ГПУ обещают лучшую участь после их деятельности в интербригадах, также свидетельствует о том, что «Союз друзей Советской Родины» занимается не только культурной поддержкой своих членов.

Где С. Я. Эфрон? Дабы проверить слух о том, что он якобы покинул Францию, притом не один, а с женой, известной писательницей М. И. Цветаевой, корреспондент «Последних новостей» посетил г-жу Цветаеву-Эфрон. Она сообщила следующее:

«Дней двенадцать тому назад мой муж, экстренно собравшись, покинул нашу квартиру, сказав мне, что уезжает в Испанию. С тех пор никаких известий о нем я не имею. Его советские симпатии известны мне, конечно, так же хорошо, как и всем, кто с мужем встречался. Его близкое участие во всем, что касалось испанских дел, мне также было известно. Занимался ли он еще какой-либо политической деятельностью и какой именно — я не знаю.

Двадцать второго октября, около семи часов утра, ко мне явились четыре инспектора полиции и произвели продолжительный обыск, захватив в комнате мужа его бумаги и личную переписку.

Начиная с двенадцатого августа муж находился со мной на отдыхе в Верхней Савойе, откуда ни разу не отлучался. Двенадцатого сентября он вернулся в Париж. Вообще же мой муж, — добавила писательница, — время от времени уезжал на несколько дней, но никогда мне не говорил, куда и зачем он едет. Со своей стороны, я не требовала у него объяснений. Вернее, когда я спрашивала, он просто отвечал, что едет по делам. Поэтому я не могу сказать вам, где он бывал».

Похищение генерала Миллера и обыск в «Союзе друзей Советской Родины» не оставляет сомнений: данный «Союз», руководимый бывшим евразийцем С. Я. Эфроном, совершенно причастен к последним скандальным событиям. Нет никаких сомнений в том, что Сергей Эфрон по поручению ГПУ принимал участие в мерах по ликвидации нежелательных элементов в эмиграции.

Его жена, известная поэтесса М. И. Цветаева, в прошлом правых убеждений, ныне совершенно очевидно изменила им, поскольку об откровенном большевизме своего мужа знала прекрасно. После отъезда их старшей дочери в СССР Эфрон уже ни от кого не скрывал, что до конца будет служить большевикам.

Всю свою жизнь Эфрон отличался врожденным отсутствием чувства морали. Он — отвратительное, темное насекомое, темный делец, способный на все, исходивший уже в заключение из величия и непобедимости Сталина. Злобный заморыш, Эфрон, как и все левое крыло евразийцев, перешел на советские рельсы в результате обостренного фактопоклонства.

* * *

Марина смотрела, как Сергей бросает вещи в чемодан. Маленький чемодан из клеенного картона. Сергей часто брал его с собой. Пара рубашек, мелочи мужского обихода, зубная щетка, какая-то истрепанная книжка без обложки.

Марина молча курила. Не произносила ни слова. Раз или два пыталась увидеть происходящее со стороны, так, как оно есть. Маленькая грязноватая комнатка, из которой, как ни убивайся, не вывести грязь просто в силу изначальной обветшалости всех находящихся здесь предметов. Маленький чемоданчик, убогий скарб. Мужчина и женщина. Мальчик, выставленный из комнаты, чтобы не мешал, обиженно топочет под дверью, подслушивает разговор мамы и папы. Дверь, выкрашенная коричневой краской. Отвратительный вид за окном — еще один соглядатай.

Марина погасила папиросу. Нет, не получается увидеть со стороны. Не получается превратить все в мелочь, в обыденность. Голос Судьбы звучал все громче, заглушая любой довод рассудка.

Может быть, это началось тогда, в Праге, когда у Марины был сумасшедший роман с Болевичем. От той страсти остались не только стихи. Стихи — детям, внукам, наслаждение ценителям, утешение расстающимся любовникам и, наверное, кое-какие деньги наследникам… А Марине с Сергеем в наследство — незаживающая рана.

Да, наверное, тогда все и началось. Он захотел оторваться от нее, побыть без нее, понять, что без нее не погибнет. Что кое-что собой представляет — без нее. Что он — не просто «муж госпожи Цветаевой».

Тогда? Или раньше? Или это было всегда?

Она знала и другое: что бы ни случилось, как бы все ни складывалось, их связь уже неразрывна. Неважно, что сам Сергей думает о своем отъезде. Они почти не разговаривали в последние годы. Марина знала, что он едет на смерть. Знала также, что поедет за ним на смерть и сама. Иначе просто невозможно.

Посторонним людям она говорила, что вынуждена будет последовать за Сережей в Россию просто потому, что одна с ребенком в Париже пропадет. Чушь! Не пропадет, не пропала бы… Просто ее судьба, ее обязанность — пропасть в России, рядом с Эфроном.

Да, это он зависел от нее, от ее заработков, от перепадов ее настроений, от американских горок ее страстей. Но именно она таскалась за ним по всей Европе, из страны в страну, «как собака».

Ей оставался последний путь. Она смотрела, как он складывает вещи, и физически, въяве ощущала, как ступила на последнюю, смертную дорогу.

Он вдруг оторвался от своего занятия, нарушил сосредоточенное молчание:

— Мариночка, я должен ехать, голубчик.

Слезы ручьем потекли по ее лицу.

Сухим, спокойным тоном, в контраст слезам, она произнесла:

— Тебя арестуют?

— Меня выдадут швейцарской полиции, поэтому я обязан вернуться в Россию…

— А о том, что ждет тебя в России, ты не думал?

— Марина. — Он выпрямился. — В России — Аля. Что бы там меня ни ждало, я обязан вернуться.

Они молча смотрели друг на друга, разделенные крошечным чемоданчиком.

— Я приеду к тебе, — сказала она.

Он улыбнулся.

— Конечно приедешь!

— Как ты поедешь?

— Меня ждет машина. Меня довезут до Гавра, а там я сяду на советский пароход «Мария Ульянова».

Марина сказала:

— Мы тебя проводим до Гавра.

— Марина, путь неблизкий… и ты уверена?

— Да, — сказала она, наклонившись и поцеловав его глаза, — я совершенно уверена, Сережа. Абсолютно уверена. До Гавра я буду с тобой. Мы с Муром оба будем с тобой.

Он обхватил ее обеими руками, прижал к себе, зарылся лицом в ее волосы и поразился тому, как она постарела. К ее лицу он привык. Он видел это лицо, искаженное гримасой усталости и недовольства, каждый день. Он видел сквозь эти гримасы — ту юную круглолицую девушку, которая бродила с ним по коктебельскому пляжу, собирала камушки. А сейчас он совсем близко рассмотрел ее волосы. Старость таилась в них. Волосы были старенькие, изношенные. Не волосы, а ветошка. Марина гордилась ими:

Да. Это произошло совсем тихо, без громов и молний.

Случилось то, о чем они так беспечно мечтали в те далекие годы: юноша и девушка прожили свой век и состарились вместе.

* * *

— Госпожа Цветаева, я пригласил вас для беседы, так как нам стало известно о вашем намерении покинуть Францию.

Марина смотрела на комиссара Роша. Курила. Отчаянно много, не обращая внимания на количество. Эта женщина нравилась Рошу больше, чем Вера. Странно, потому что Марина была женой откровенного врага. Она не притворялась, ничего не скрывала — а если и скрывала, то как-то исключительно интеллигентно, мягко, без вызывающей наглости.

— Да, я намерена покинуть Францию, — подтвердила Марина.

— Перед тем как разрешить вам выезд, — сказал Рош, — я хочу просить вас о любезности. Расскажите о вашем муже.

— Что именно в моем муже вызвало ваш интерес?

— Убийство Игнатия Рейсса, — сказал Рош прямо.

Дама, сидевшая перед ним, конечно, сильный человек, но вот такие-то и склонны вдруг падать в обморок или, того хуже, с синими губами задыхаться в сердечном приступе. Только что все нормально, курит и говорит, а потом — хлоп… и разбирайтесь сами.

С Цветаевой следовало говорить прямо и поменьше ее мучить.

Цветаева, кажется, совершенно не оценила такого подхода. Ее светлые глаза наполнились мучением.

— Я уже говорила какому-то корреспонденту и повторяю снова: к убийству Рейсса мой муж никакого отношения иметь не может. Я в этом уверена. Кроме того, в эти дни он находился в Париже.

— Но вы допускаете возможность непрямого участия в преступлении? — спросил Рош. — Он ведь мог, находясь в Париже, руководить операцией…

— Мой муж — глубоко порядочный человек, — оборвала Марина. — Самый благородный, самый человечный из людей… Если он, возможно, и оказался причастен к чему-то, то лишь из-за своей исключительной доверчивости. Я допускаю, что его доверие могло быть обмануто.

— Допускаете… хорошо, — бормотнул Рош. И глянул на нее испытующе. Нет, держится пока неплохо. — Теперь о вас, госпожа Цветаева. Очертите, пожалуйста, круг ваших политических симпатий. Насколько я знаю, они различаются с симпатиями вашего мужа.

— Я? — Марина выпрямилась. Сухие прямые плечи, как у мальчика. Совершенно не привлекательна. Глаза тусклые, цвета бутылочного стекла. — Я никаких «дел», как вы выражаетесь, никогда не делала. И не только по полнейшей неспособности, но и из глубочайшего отвращения к политике, которую всю, за редчайшими исключениями, считаю грязью.

Выпалив это, она замолчала. Рош помог ей прикурить. Папироса привычно лежала на желтом сгибе пальца.

— Вам известно об активной работе вашего мужа в «Союзе возвращения на Родину»?

— Разве деятельность, связанная с оказанием помощи соотечественникам, пожелавшим вернуться на родину, является предосудительной? — парировала Цветаева. — Впрочем, я в этом «Союзе» не состояла и о масштабах его работы судить не берусь.

— В результате обыска, — сказал Рош, заранее жалея Марину, — было установлено, что под видом культурной организации действовала разветвленная сеть агентов НКВД, участвовавших в убийстве Рейсса и похищении генерала Миллера.

У Роша было такое ощущение, словно в мозгу, в том участке сознания, который отвечает за проведение всех этих допросов, натерта огромная кровоточащая мозоль. Прикосновение к этой мозоли доставляло ему страдание. Ему осточертело задавать одни и те же вопросы, повторять одни и те же имена: Игнатий Рейсс, генерал Миллер. Слышать в ответ одну и ту же ложь. Он посмотрел на Марину и вдруг понял, что она испытывает то же самое.

— Я повторяю, — медленно произнесла Марина, — мой муж, Сергей Эфрон, мог действительно оказаться причастным к чему-либо. Но — исключительно вследствие своей доверчивости. Вы записали это, комиссар?

Рош помолчал, затем произнес:

— Давайте вернемся к внезапному отъезду вашего мужа, госпожа Цветаева. Вы утверждаете, что видели его в последний раз в тот день, когда он заехал домой забрать вещи?

— Да.

— Он сказал вам, чем вызван его столь внезапный отъезд?

— Делами. Я никогда не выспрашиваю подробностей.

— Почему?

Марина потушила окурок, сразу взяла новую папиросу из мятой пачки. Рош опять поднес для нее спичку.

— Потому, — медленно произнесла она, — что мы с мужем живем совершенно разными жизнями. Когда-то я дала ему понять, что это так. Он все выдержал и ни в чем меня не упрекнул. Одному Богу известно, чего ему это стоило. Теперь мой черед. Я не задаю ему вопросов. Вам понятно то, что я сказала, или вы потребуете более подробных объяснений?

— Нет, — сказал Рош. — Все предельно ясно. — Он видел, что она совершенно измучена, но отпустить ее не хотел. Стоит чуть-чуть надавить, дожать, и она проговорится. Если, конечно, что-то знает. А ведь может так статься, что и ничего не знает.

— Он сказал, что едет в Испанию, — заговорила Марина.

— По каким делам?

— Господи, по делам! В Испании идет война! — вырвалось у Марины. — Неужели вам этого недостаточно? Он уехал сражаться с фашистами! Слушайте…

И вдруг, к величайшему изумлению Роша, она начала читать стихи. Она читала по-русски, а потом в собственном переводе — по-французски. Он слушал, потрясенный. Он никогда не слышал ничего подобного.

Переводы Цветаевой на французский звучали совершенно чуждо французскому уху, поскольку она сохранила русскую метрику. Стихотворение казалось экзотическим, несмотря на то что все слова были в нем знакомые и произношение у Марины было чистое, парижское. Ритм, мелодия стиха производили впечатление какой-то инопланетной музыки.

Когда ее тихий глуховатый голос смолк, Рош выдержал паузу и сказал:

— Ступайте, госпожа Цветаева. Вас проводят.

* * *

Чтобы приближающийся отъезд из Франции стал для Марины явью, ей потребовалось некое материальное, плотское воплощение замысла. И она стала хлопотать о пошиве для себя теплого пальто. Во Франции обычно не шьют теплых пальто из требуемого материала. А Марина хотела именно из плотной замши. Длинное, расширяющееся книзу с сильным запахом, с широким поясом, отворотами, карманами, непременно на подкладке. И категорически — не из драпа.

— Я протираю материю на боку кошелками. Которые ношу и буду носить — всегда.

Поэт, приговоренный жить в мире вещей. Марина примеряла на себя фартук с большими карманами как смертную робу. И в сорок первом в таком вот фартуке, знаке рабской принадлежности вещному ненавистному прокопченному миру тряпок и тазов с водой, Марина отыщет глазами подходящую потолочную балку и перекинет через нее веревку. Мир вещей победил. Собираясь в Россию и предчувствуя грядущие карманы и кошелки, Марина сознательно шла навстречу своему неизбежному поражению.