Было что-то странное в том, что, по совету Болевича, Эфрон назначил свидание этому человеку именно в кинематографе и именно на той картине, в которой краткую эпизодическую роль играла «спина с контрабасом».
«Тревожная авантюра» была фильмой смешной: зрители, во всяком случае, хохотали. В том числе и в тот момент, когда два музыканта, удирающие по переулку, не раздумывая прыгают с обрыва в воду, а глупые полицейские, подбежав, начинают палить в белый свет как в копеечку. Эфрон перед Верой бодрился: «вытащил свой кинематографический диплом». На самом деле работу в кинематографе он не любил. Находил ее унизительной, изматывался на съемках. Зато там действительно платили, и иногда неплохо. Это служило оправданием всему, ибо Марина по-прежнему, как и двадцать лет назад, оставалась главным кормильцем семьи.
Сергей сидел в седьмом ряду, Болевич — в десятом. А на шестом, прямо перед Сергеем, как и было договорено, находился тот самый человек.
В нужный момент он встал и осторожно двинутся к выходу. Эфрон последовал за ним. Болевич не шевельнулся, даже глаз от экрана не оторвал. Странно: он совершенно ничего не чувствовал.
Эфрон выбрался на улицу, остановился возле афишной тумбы. Поспешно закурил.
У ярко освещенного входа в кинематограф никого не было. Эфрон выпустил торопливое облачко дыма.
— Простите, — раздался негромкий, сдержанный голос.
Эфрон обернулся. Надвинутая на глаза шляпа, поднятый воротник пальто. Фигура человека показалась вдруг Эфрону карикатурной: он до смешного напоминал кинематографический образ беглеца, за которым охотится полиция.
Эфрон глубоко сунул руки в карманы, в одном нащупал дырку. Аля так и не зашила, хотя Марина (нудным голосом) просила ее об этом раз пятнадцать. Теперь Аля в Москве. Как хорошо!
— Вам не понравилась фильма? — спросил Эфрон.
— Не люблю комедий. — Человек огляделся по сторонам, еще глубже ушел в свое пальто. — Извините. Обставил встречу так по-дурацки. Все эти меры предосторожности!.. Но несколько дней назад я обнаружил за собой слежку.
— Понимаю, — безмятежно протянул Эфрон.
— Материалы процессов при вас? — глухо спросил мужчина.
Эфрон ответил так, как научил его Болевич:
— Разумеется нет. Из предосторожности я их с собой не взял. Они находятся в надежном месте. Это пять минут отсюда.
— Понимаю, — сказал мужчина.
Они быстро зашагали по переулку.
Эфрон был в приподнятом настроении. Все шло замечательно. Несколько дней назад Болевич сообщил ему о прибытии в Париж Рудольфа Клемента, секретаря Троцкого, одного из самых активных врагов Советской России. С Клементом удалось выйти на связь.
«У тебя маленькая, но чрезвычайно важная роль, — сказал Сергею Болевич. — Встретиться с ним в условленном месте А и доставить его в условленное место Б. Мы намекнули ему, что располагаем материалами последних сталинских процессов над так называемыми врагами народа. Ты, конечно, понимаешь?..»
Эфрон кивал. Болевич с легкой досадой смотрел на него.
«Никаких материалов нет, — сказал Эфрон. Он действительно понимал. — Это просто предлог. Чтобы поговорить по-настоящему».
«Именно, — подтвердил Болевич. — Клемент должен понять, что их с Троцким дело проиграно. Окончательно. Если они действительно патриоты России, как они утверждают, то они просто обязаны перейти на сторону нынешней России — то есть Советской. Поскольку никакой другой России больше не существует. Это ясно?»
«Мне это ясно уже довольно давно, — бодро сказал Эфрон. — Надеюсь, и Клементу тоже станет ясно».
«Вот и мы с товарищами надеемся». — Болевич выдохнул. Помолчал немного. Потом назвал место и обстоятельства будущей встречи. «Успеем вернуться к окончанию вечера Марины».
Теперь Эфрон с Клементом шел в сторону заранее указанного дома и думал об этом. Ветер проникал в дыру в подкладке кармана, холодил пальцы. Сергей то сжимал их в кулак, то разжимал.
Клемент бросил на него косой взгляд:
— Вы нервничаете?
Эфрон тихо рассмеялся:
— Нет, просто дырка в кармане…
Он потянул подкладку — «вот», — потом опять сунул руку в карман, смутившись. Клемент ни разу не улыбнулся. Сказал:
— Я откладывал встречу с вами, поскольку не исключал возможности, что все это — провокация со стороны ОГПУ. Но, наведя справки, я получил единодушные отзывы о вас как о честном и вполне порядочном человеке.
— Я очень надеюсь, что мы договоримся и сработаемся, — искренне отозвался Эфрон.
Они вошли в подъезд и поднялись на второй этаж. Из нагрудного кармана Эфрон вытащил ключ.
— Вы здесь живете? — удивился Клемент.
Ну да, конечно. Он же наводил справки. Стало быть, знает, что Эфрон с женой и сыном обитают в трущобах.
— Нет, это квартира моего товарища, разумеется, — ответил Эфрон. — Копии интересующих вас протоколов — здесь.
— Вы уверены, что это подлинные копии?
Эфрон чуть улыбнулся. Какое точное определение. Марина бы оценила. Наставительно подняла бы палец и процитировала саму себя: «Никогда не употребляй слово „подлинное“. Потому что похоже на подлое. Да оно и есть подлое. Подлинная правда — та правда, которая под линьками, а линьки — те ремни, которые палач вырезает из спины жертвы, добиваясь признания, лжепризнания. Подлинная правда — правда застенка».
— Да, — сказал Эфрон, — это подлинные копии. Человек, переправивший их из Москвы, работает в аппарате Генеральной прокуратуры.
— И он не боится, что на него может пасть подозрение? Ведь мы опубликуем эти протоколы в нашем «Вестнике», и тогда…
Эфрон положил руку на его запястье и убежденно произнес, наполовину веря в существование этого «сотрудника Генеральной прокуратуры» — и с абсолютной убежденностью в том, что подобные люди существуют на самом деле:
— Разумеется, он сознает, что идет на очень большой риск. Он делает это ради того, чтобы весь мир узнал правду.
Ключ повернулся в замке, дверь открылась. В темноте прихожей угадывалась старая, не одну зиму перевисевшая на гвозде шуба.
— Прошу, — молвил Эфрон.
Клемент вошел, ежась и озираясь в полном мраке. Эфрон скользнул за ним, притворил дверь. Он никогда еще не присутствовал при разговорах по-настоящему важных, когда решалась бы большая судьба. Судьба такого человека, к примеру, как Троцкий.
Впереди за стеклянной дверью показался тусклый свет.
— Туда, — сказал Эфрон.
Клемент шагнул и вдруг замер.
— Там кто-то есть. — Он обернулся к Эфрону; настороженность мгновенно вернулась — точно всплыла утопленная под воду глыба. — Там кто-то есть! Вы же сказали, что никого не…
Он не договорил. Совсем не из-за стеклянной двери, а откуда-то сзади появились трое скрывавшихся до сих пор в темноте. Оттеснив Эфрона к стене, навалились на Клемента. Тот рванулся к выходу, запутался в предательской шубе, упал. Эфрон, ослепнув и оцепенев, жался к стене. Его не замечали. Его сразу и беспощадно вытолкнули из действия: он наблюдал за происходящим так, словно сидел в кинозале и никак не мог набраться сил, чтобы встать и выйти, перестать смотреть отвратительно снятую и гнусно сыгранную картину.
На упавшего Клемента вскочил один из незнакомцев. Зажал ему рот, придавил локтем горло. Второй, бросившись на колени, как богомолец перед святыней, вдруг блеснул шприцем. В колбочке противно и желто перелилась жидкость. Третий держал дергающуюся руку Клемента. Шприц впился в вену, Клемент обмяк, и его выпустили.
Эфрон начал оседать, но почувствовал, что садится на что-то. Оказалось — на пустую стойку для обуви.
Трое подняли бесчувственного Клемента и потащили вниз по лестнице. Он болтался между ними, и со стороны действительно могло показаться, будто приятели тащат перебравшего товарища к машине.
Эфрон встал, безучастно подошел к окну, выглянул. Под фонарем, в круге света, как нарисованное, стояло авто. Туда заботливо усадили Клемента, уселись сами. Дверцы хлопнули, авто тихо зарычало и умчалось. Остался только круг света, рисунка не стало. Потом неизвестно откуда прилетел кленовый лист, покружился и улегся почти в самом центре круга.
Точка была поставлена.
Эфрон опять взял ключ, поднялся и, выйдя из квартиры, старательно ее запер.
* * *
Вера натягивала чулки, полностью поглощенная этим важным занятием. Будучи Прекрасной Дамой Святополк-Мирского, она не могла позволить себе прийти на встречу с ним в небезупречно сидящих чулках. Ибо, невзирая на все свои идеалы, Святополк-Мирский оставался мужчиной. И, следовательно, в первую очередь будет смотреть на ноги Прекрасной Дамы, а уж затем — в ее лучистые глаза. Это неоспоримо.
Кроме того, прикосновение к шелковому белью создавало правильное настроение…
Которое было разрушено бешеным стуком в дверь.
Нет чтобы позвонить — «оно» колотилось, как сердце в груди труса. Так может ломиться в дверь только отчаяние.
Вера набросила халат, в одном чулке приблизилась к двери. Ни о чем не спрашивая, отворила. Она почти ожидала увидеть Гуля: такие, как он, иногда впадают в бессознательные страхи и прячутся в том месте, где их когда-то хорошо, добротно и вполне безопасно поили чаем. Но то, что предстало ей, было воплощением безумия.
Сперва она увидела черные очки. Огромные, как у филина. Абсолютно ровные черные круги обводили огромные, вытаращенные, дрожащие глаза. Глаза были белые, и они по-настоящему тряслись. Как трясется желе на блюдце в руке у паралитика. Под глазами тряслись губы, под губами прыгал подбородок.
Второе мгновение принесло с собой узнавание; взгляд Веры опустился на мешковато сидящий, хотя и модный костюм с чуть завышенной талией, отчего пиджак имел такой вид, словно дружески и даже фамильярно стискивал своего обладателя под мышками. Костюм-то Вера и узнала.
— Эфрон! Входи немедленно — что у тебя за вид? — и учти: у тебя не больше пяти минут. Я опаздываю.
Эфрон ввалился, прижался к стене, подышал.
— Сядь. Рассказывай.
Отдав приказание, Вера исчезла за ширмой.
Эфрон рухнул на стул, боком, косо. Посидел. Потом сказал:
— Ты случайно не знаешь, где Болевич?
Ай молодец Эфрон! Нашел о чем спросить! Из-за ширмы Вера холодно отозвалась:
— Почему я должна знать?
Никак не реагируя на ее вполне справедливое возмущение — как-никак Эфрону-то следовало бы знать, что Болевич с Верой совершенно не любовники, что Болевич Веру избегает, да и она сама тоже не рвется его видеть, — Эфрон сказал:
— Ты понимаешь, Вера, мне надо его срочно найти.
Находясь за ширмой, Вера позволила себе череду сдержанных гримас: похмурилась, покусала губу, провела пальцем по брови.
Эфрон держался так обезоруживающе просто, что она почти готова была сдаться. Рассказать ему все про себя и Болевича. Даже, может быть, поплакать на Сережиной груда. Потому что с самим Сергеем случилось нечто такое, что отменяло все «приличия» и недоговоренности.
— Я ищу его целый день, Вера… Он пропал, исчез…
Эфрон скорчится на стуле, обхватил голову руками. С болью сказал, глядя в пол, на свои нечищеные ботинки:
— Вера, я попал в жуткую историю… Я схожу с ума, Вера…
Вера на миг высунулась из-за ширмы:
— Оно и заметно…
Снова скрылась.
— Что мне делать? — Эфрон обращался к тому месту, где мгновение назад было ее лицо. — Что мне делать? Они… Они…
И вдруг он зарыдал.
Вера, окончательно одетая, вышла к нему. Появление королевы осталось неоцененным: Эфрон безудержно плакал, слезы сразу промочили брюки на коленях, на пиджаке остались потеки.
Вера села перед ним на корточки, как перед маленьким, провела платком по его лицу.
— Перестань. Успокойся. Что случилось?
Он вдруг взял ее лицо в ладони, слегка стиснул. Сухие, горячие пальцы, немного шершавые. «Никто, даже мужчина, не должен заниматься физическим трудом, — неуместно подумала Вера. — Руки обязаны быть гладкими… как у Болевича».
— Ты понимаешь, что они мне сказали? — выговорил Эфрон, впиваясь взглядом в Верины глаза. Он отпустил ее, но она продолжала держать лицо в прежнем положении, запрокинутым. Его зрачки опять начали прыгать. — Ты понимаешь, ты веришь мне?
— Я тебе верю, Сережа.
— Они сказали, что они с ним просто поговорят… Они меня в этом убедили! Объяснили, как это важно. Чтобы он осознал… Да? Вера?
— Да, Сережа. Да.
Она не двигалась и отвечала ему совершенно спокойно. И он постепенно начал успокаиваться. Теперь он просто плакал: так легкий дождик слегка мочит землю после ужасной грозы, как бы напоследок, чтобы все поверили в благополучное окончание дела.
— Они обещали, что только скажут… А потом убили.
Вера сильно вздрогнула. Быстро опустила глаза.
— Ты понимаешь! — Он вдруг обрадовался.
Вера снова подняла на него взгляд. Да, она понимала. Тогда, в Булонском лесу, тоже кого-то убили. У нее на глазах. И это тоже осталось необъяснимым. О, разумеется, она его понимала! Но, в отличие от Эфрона, Вера не придавала этому слишком большого значения. Не сам же он, в конце концов, кого-то там убил!
Она так и сказала:
— Сережа, но ведь ты его не убивал, что же ты так расстраиваешься!
— Я его заманил! — закричал он. — Понимаешь? Я обманул его. Он мне доверился… Я сказал, что дам ему документы против Сталина. Какие-то там подлинные копии. Он еще проверял меня, выяснил, что я честный, порядочный человек. Ты представляешь?
— Ну да, — сказала Вера. — Разумеется, ты и честный, и порядочный. Что тебя тревожит?
— Он встретился со мной… он пошел со мной… и его убили…
Сергей выдохнул и замолчал.
Вера встала, сходила за водой. Он выпил, пролил почти половину. Вернул ей стакан, потом опять отобрал, попытался снова выпить воды, но стакан оказался предательски пуст. Одинокая капля долго ползла по стеклу.
— Зачем же ты его заманил? — спросила Вера.
— Вера… — Он поднял на нее глаза. — Я агент ОГПУ.
— Что?!
Она ахнула. Ай да кроткий Сережа! Ай да размазня Сережа!
— Да, это правда. — Эфрон вздохнул так тяжело, словно нес на своих плечах всю скорбь мира. — Правда, Вера. Мне обещали помочь с возвращением домой. Получить советский паспорт. Я должен заслужить… Понимаешь? Здесь я жить больше не могу, значит, остается одно — домой, в Россию…
— И ты молчал? — изумленно проговорила Вера. — Как ты мог?
Эфрон взялся ладонями за горло, умоляюще уставился на нее.
— Эфрон! Как ты мог! Зная, что я мечтаю заняться хоть чем-то, не сказать! Мне! Своему другу!
Он моргал так смешно, что Вера едва не рассмеялась.
— Значит, так, — деловитым тоном заговорила она. — Во-первых, возьми чистый платок!
Чистый платок был ею извлечен из ящика добропорядочного комода и вручен Эфрону. Зареванный и засморканный она, завернув в салфетку, кинула в камин.
— Во-вторых, — продолжала Вера, пока Эфрон комкал новый платок, оставляя на нем темные пятна пота, — сегодня же ты скажешь своим товарищам, что я тоже хочу работать с ними.
Он растерянно моргал. Ресницы как у пони. Почему у мужчин часто такие густые ресницы? Безобразие.
— Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь? — наседала Вера.
— Это ты серьезно? — пробормотал Эфрон.
— Абсолютно. Мне пора. Идем.
Она потащила его за собой за руку. Он шел за ней покорно, спотыкаясь на каждой ступеньке.
— Вера, — уже на последней ступеньке забормотал опять Эфрон, — я не должен был тебе рассказывать… Не имел права!..
— Да понимаю, понимаю! — отмахнулась она. — Но ведь ты знаешь — я умею хранить чужие тайны… Все, мне пора — вон такси! Поговори с ними обо мне, понял?
Она чмокнула его в щеку и убежала.
Эфрон долго стоял на улице и смотрел в пространство. Потом втянул голову в плечи и побрел прочь. Ему почему-то казалось, что, если он встретит Болевича, тот ему что-то объяснит и все в мире вернется на прежние места. Но Болевич, как назло, ни за что не находился.
* * *
У Веры было свидание с князем Святополк-Мирским. Мирский был подчеркнуто печален, мил, кроток. Вера сама не знала, зачем встречается с ним. Их свидания всегда проходили одинаково: опоздав минут на десять, Вера влетала в какое-нибудь из трех-четырех облюбованных Мирским кафе. Он заказывал ей кофе и, потягивая коньяк, говорил что-нибудь грустное. Вера и слушала, и не слушала. Глядела в окно — как течет мимо парижская жизнь. В такие минуты ей хотелось протянуть руку и схватить убегающее время, задержать его хоть ненамного. Прокричать: «Я — здесь!» Ощутить себя живой. Ей нестерпимо хотелось наконец проснуться от неприятной грезы, в которую она была погружена — с каких пор? с очень ранних, в этом она не сомневалась. Но сновидение все тянулось и тянулось, одна бессмысленная картина сменяла в нем другую, и все оставалось по-прежнему.
И только один человек, как казалось Вере, увяз в подобном же безжизненном сне еще глубже: Святополк-Мирский. Только с ним Вера ощущала себя хотя бы в малой степени живой.
Полуотвернув лицо от собеседницы и рассеянно глядя в окно, Святополк-Мирский негромко говорил:
— А я ведь так и не привык к свободе парижской жизни. Посмотрите, как они идут!.. Как будто готовы в любое мгновение что-то совершить. Важное, неважное — не имеет значения. Отдаться друг другу, убить друг друга, пойти и напиться… Они — живые. А я?.. В гомоне чужого языка, на чужих улицах, в движении чуждой мне стихии я чувствую себя инородным… Гляжу вот на этот беспрерывно движущийся вокруг меня Париж и все время думаю: какая это тягость — жить без своего неба, без своего дома… без единой ступенечки — своей!
Он вздохнул, осторожно, чтобы не разбередить какую-то потаенную, скрытую в глубинах души рану. Деликатно коснулся Вериной руки.
— Ах, Вера! Вы даже не представляете себе, как я рад вашему возвращению!
Вера смотрела на него. Он жмурился — согревался в холодных лучах ее равнодушных глаз. Очень ласково Вера сказала:
— Представьте себе, князь: буквально накануне моего отъезда из Лондона один джентльмен, наследник древнего шотландского рода, сделал мне предложение. Стать леди Трайл! Кто знает — быть может, если бы я согласилась, мы бы с вами не увиделись больше никогда.
Святополк-Мирский вздрогнул. Отвернулся. Долго молчал, забыв про коньяк. Потом заговорил снова, очень ровным тоном, выдававшим скрытую боль:
— Вера… Возможно, мы действительно видимся в последний раз.
— Да не пугайте меня! — Посмеиваясь, Вера глотнула кофе, поежилась: хороший кофе, крепкий. — Неужели вы все-таки уступили домогательствам этой вашей американской миллионерши? — Ее глаза игриво засияли. — Она увозит вас в Чикаго?
Святополк-Мирский стал исключительно серьезен.
— Вера, я возвращаюсь в Россию.
Вера застыла. Некоторые вещи, как ей представлялось, не должны были изменяться никогда. Даже при том, что сама она порой отчаянно мечтала стряхнуть с себя мертвенное оцепенение и начать наконец жить. Полновесно, в полную меру.
Париж — без меланхолического Святополк-Мирского? Немыслимо!
— Как — уезжаете?
— Да, — подтвердил он отрешенно. — Полгода назад я подал заявление в советское посольство. Месяц назад меня пригласили туда и объявили, что моя просьба о предоставлении советского гражданства удовлетворена. Вчера я получил советский паспорт. Все.
У него был обреченный вид.
Впервые за все общение с князем Святополк-Мирским Вера чувствовала себя растерянной. Впервые обстоятельства и сам Святополк-Мирский взяли над ней верх, и она совершенно не понимала, что ей теперь делать.
— Вы уезжаете?.. — пробормотала она. — Навсегда?
— Да, Вера, навсегда. — Голос Мирского стал тверже. — Помните, вы говорили мне, что хотели бы вернуться в Россию? Это же ваши слова, Вера! Вы сами признавались, что вам надоела никчемная жизнь здесь…
Вера промолчала. «Надоела никчемная жизнь здесь…» Такое же общее место в обычном эмигрантском разговоре, как и стихотворчество господина Крымова, который вот уже двадцать лет рифмует «вагоны — погоны» («Вчера мы носили погоны, сегодня мы грузим вагоны» — при том, что сам прозорливец господин Крымов никаких вагонов, естественно, не грузит…).
— Вера! — Мирский оживился, заговорил горячо, даже жарко. — Станьте моей женой. Если хотите — можно даже формально… Я предлагаю вам уехать в Россию вместе со мной. Вера! Там — жизнь! Только там. Настоящая, бурлящая, бьющая ключом. Пусть противоречивая, не всегда однозначная или простая, пусть… Но — настоящая!
Вера шевельнулась, хотела что-то сказать, но Мирский решительным жестом остановил ее:
— Подождите. Не спешите с ответом. Подумайте… Я уезжаю только через две недели, время еще есть. — Он помолчал и с каким-то унылым отчаянием прибавил: — Знайте одно: каков бы ни был ваш ответ, мое отношение к вам останется неизменным.
Против воли Вера почувствовала себя растроганной. Она опустила голову, передвигая чашку с остывшим кофе, и молчала. Святополк-Мирский, уважая ее безмолвие, тоже не проронил больше ни слова. Опять отвернулся, уставился на оживленную улицу.
Вера знала, что и через две недели ее ответ будет таким же, как сегодня. Она глубоко вздохнула, откинулась на спинку стула.
«Отчего я не люблю его? — думала она. Лицо ее оставалось спокойным, тонкие брови безмятежно почивали на гладком лбу. — Отчего я люблю не его? Не этого прекрасного, умного, благородного человека? Для чего я влюбилась в бесчувственного эгоиста? Какой смысл был в этой любви? Он принес мне столько боли. Я должна была бы его ненавидеть… В Лондоне мне на миг показалось, что я наконец-то освободилась от него. Глупая иллюзия. Стоило мне увидеть его, как все стало кристально ясно. Так ясно, что глаза заломило от ясности. Я — не могу — без него. Без него — не могу. Мне нужен только один человек. И ведь есть на свете женщины которые могут любить по заказу. Просто потому, что они с кем-то подходят друг другу. Положением, возрастом, обстоятельствами… У меня никогда так не получится. Мирский — мой самый верный друг, и я не поеду с ним в Россию… Будем дружить на расстоянии… Должно быть, я стану его кошмаром, как Болевич стал моим…»