Глава I

Возвращение в Тарханы

Два года путешествовала Арсеньева — побывала в Петербурге и в Москве, посетила почти всех своих многочисленных родственников, и в начале 1812 года вместе со своей дочерью Машенькой возвратилась в Тарханы. Теперь ей захотелось спокойно жить у себя в имении и распоряжаться по хозяйству; она с детства привыкла командовать, а главное — командовать она умела. Родные и соседи побаивались ее и считались с ее мнением, зная, что Арсеньева женщина энергичная и умеет настоять на своем, доказать свою правоту всяческими способами: и лаской, и угрозами, и подкупом, и гневом.

Елизавета Алексеевна выросла в большой семье. Отец ее, Алексей Емельянович Столыпин, был сыном пензенского воеводы. От отца Алексей Емельянович унаследовал довольно большое состояние: в селах его и деревнях — Столыпине, Усовке, Сумарокове и Княжухе — по переписи считалось восемьсот девяносто крепостных крестьян.

Неожиданный случай выдвинул его.

В молодости Алексей Емельянович служил в лейб-кампании, и ему удалось оказать какую-то важную услугу Алексею Орлову, брату видного государственного деятеля — Григория Орлова.

Еще будучи в гвардии, Алексей Орлов принимал участие в дворцовом перевороте, после чего Екатерина II пришла к власти. Во время русско-турецкой войны, когда русские моряки разгромили и взяли в плен турецкий флот в Чесменской гавани, Алексей Григорьевич Орлов получил прибавку к своей фамилии, и его стали величать Орловым-Чесменским. Через год после убийства Петра III, в то время, когда Алексей Орлов «стал идти в гору», Алексей Емельянович вышел в отставку, уехал к себе в имение и занялся хозяйством, но не терял связи со своими друзьями: он наезжал в столицу и продолжал встречаться с Алексеем Орловым-Чесменским.

Когда были учреждены винные откупа, Алексей Орлов занялся ими сам и помог Алексею Емельяновичу стать откупщиком.

Не всякий на это был способен: только небрезгливые, расчетливые и бессердечные люди богатели на этом деле, высасывая силу и кровь у людей, забредавших в кабаки. Пользуясь слабостью несчастных, которые в опьянении рассчитывали забыть тяжелую действительность, откупщики через кабатчиков и приказчиков своих опутывали их долгами и разоряли; они имели право продавать за долги имущество, скот и утварь должников. Грязные дела, драки, грабежи и убийства творились в кабаках. Под пьяную руку многие выбалтывали то, что скрывали всю жизнь. Доносчики ходили в кабаки подслушивать, чтобы хватать неосторожных за правдивое слово против царя или помещиков.

Алексей Емельянович умел «и капитал приобрести и невинность соблюсти»: он обладал незаурядным хладнокровием и рассудительностью.

Оборотистый делец, он имел большие доходы с винокуренного завода, выстроенного им в Пензе, и на полученные прибыли скупал земли и крепостных крестьян.

Хозяйство он вел хищнически. Люди, близко знавшие его, утверждали, что его «спекулятивный ум» «во всех случаях извлекал пользу».

Женился он на «дворянской дочери» Марье Афанасьевне Мещериновой еще молодым и, когда ему исполнилось сорок пять лет, имел уже одиннадцать детей: пять дочерей и шесть сыновей; в то время как старшей дочери, Елизавете, исполнилось пятнадцать лет, у него родился младший сын, Афанасий.

Разбогатев, Алексей Емельянович перенял от своего покровителя, Алексея Орлова, обычай хлебосольства, открыл двери своего дома для гостей. На пирах он развлекал нужных ему людей разными забавами: кулачными и петушиными боями, пением и плясками. Постепенно перенимая столичные обычаи, он пристрастился к театральным представлениям и завел у себя домашний театр, который стал вскоре известным в губернии…

Раз в неделю ставили спектакли: трагедии, комедии, даже оперы. После спектакля давали бал.

Театральную труппу Столыпин составил из своих крепостных. Актеры — трагики, комики и певцы — несли двойную работу. По утрам они выезжали с собаками на охоту, чтобы подготовить хозяину и его гостям ужин, а вечером выходили на сцену. Благоразумная, хозяйственная расчетливость!

Театр свой Столыпин содержал долго, но в 1806 году небезвыгодно, за тридцать две тысячи рублей, продал труппу из семидесяти четырех актеров и музыкантов, а также и реквизит в императорский театр.

Злые языки говорили, что театр свой Алексей Емельянович поддерживал так долго не без цели: он собирал гостей, подыскивая для своих дочерей подходящих женихов.

Сыновьям своим он постарался дать хорошее образование, и они благополучно служили в столице — кто на военной, кто на штатской службе. Но дочерей трудновато было пристроить замуж: все они были схожи между собою крупным своим сложением — все плечистые, пышные, плотные; талии их были туго стянуты, но напрасно. Природа, щедро одарив их высоким ростом и дородностью, ни грацией, ни красотой их не наделила: крупные черты мужеподобных лиц, басовитые голоса, властность и нетерпимость в обращении — качества эти отпугивали столичных женихов от девиц Столыпиных. Но отец требовал, чтобы невесты принимали участие в спектаклях на амплуа трагических актрис. Они были умны и исполняли свои роли неплохо.

Хотя Елизавета Алексеевна была привлекательнее сестер, но и про нее говорили:

— Сурова девица, сурова и не очень красива. Рост слишком высок, и оттого, может быть, она до некоторой степени… как бы это выразиться?.. неуклюжа.

Она прекрасно слышала, что говорят у нее за спиной, однако не теряла бодрости и держалась скромно и с достоинством.

Смолоду Елизавету Алексеевну любили в семье. Старая богатая тетка, которая приехала умирать к Столыпиным, отличала умную, веселую девушку и потребовала, чтобы только одна Лизонька за нею ухаживала. Елизавета Алексеевна несколько лет претерпевала от капризной старухи, зато потом хвалилась:

— Бывало, как меня тетка тузила, а я все молчу — и вымолчалась… Зато, как умерла моя тетушка, оставила мне денег тридцать тысяч рублей, да серебра, да золота!

Елизавета Алексеевна редко унывала. Она была уверена, что найдется человек, способный ее оценить и составить ее счастье. Но ей исполнилось двадцать лет, а в те годы выходили замуж рано: в тринадцать, четырнадцать… Лизоньку стали дразнить, называя старой девой.

На одном из домашних спектаклей она познакомилась с Михаилом Васильевичем Арсеньевым, гвардейским офицером, прапорщиком Преображенского полка, небогатым орловским помещиком. Ему было двадцать семь лет, и он хотел жениться, как ему советовали родные, и по склонности и с расчетом. Служба в гвардии дала ему жестокий урок: живя в столице, он глубоко страдал от постоянного безденежья. Попав в богатый дом Столыпиных, он вспомнил советы своих родственников.

Михаила Васильевича пригласили смотреть театральное представление; после спектакля на балу он танцевал с Елизаветой Алексеевной и понравился ей. Предприимчивая девушка решила не упускать своего счастья. Михаила Васильевича оставили гостить, втянули в широкую жизнь столыпинского дома, давая ему понять, что за невестой дадут отличное приданое. Михаил Васильевич, робкий и застенчивый, остался доволен приданым, которое давали за невестой, и надеялся, что будет счастлив с женой из хорошей семьи. К тому же он был страстный театрал и восхищался спектаклями в доме Столыпиных. Вскоре, к великому удовольствию Алексея Емельяновича и многочисленной родни, Арсеньев сделал «пропозицию». Предложение его охотно было принято. Алексей Емельянович сказал, что мешкать нечего, и вскоре отпраздновали свадьбу.

Арсеньев вышел в отставку. Первые годы после брака молодые прожили в Петербурге, а затем в Москве, где наслаждались спектаклями и пиршествами. Однако они глубоко тосковали, что первые их дети погибли в младенчестве. Алексей Емельянович сдержал свое слово и в приданое дочери купил село Никольское, впоследствии переименованное в Тарханы. Имение куплено было в Пензенской губернии, неподалеку от города Чембар, у Нарышкиных, которые постоянно жили в Питере, хозяйством заниматься не умели и считали имение убыточным.

По селу Никольскому протекала малая речонка красоты неописанной. Не очень далеко, вверх по ее течению, стояло имение. Помещики назвали свои живописные владения «Милый рай», очевидно вспоминая известную пословицу «С милым рай и в шалаше». Речку, которая начиналась вблизи от этого имения, в просторечии стали называть Милорайкой, а кто не выговаривал, то даже и Маралайкой.

На Милорайке Арсеньевы поставили несколько плотин и обратили речку в три пруда.

Никто не проходил мимо большого пруда с подземными ключами равнодушно: все останавливались и любовались нежной гладью воды и плакучими ветлами…

В имении было более четырех тысяч десятин земли. Большая часть земли была отведена под пашни и сенной покос, лесов же было мало. Земля в Тарханах считалась выгодной — хоть и не чернозем, но хороший суглинок.

Кроме имения, Алексей Емельянович купил в подарок своей дочери пятьсот крестьян. Они жили на деревне в избах, окруженных огородами, гуменниками и конопляниками.

Имение всем нравилось, и стоящий на холме барский дом стали отделывать для постоянного жительства молодоженов.

Молодые Арсеньевы переехали в свое имение, в прекрасный двухэтажный особняк с колоннами, с двусветным залом для приема гостей. При доме завели конюшню, оранжерею, над прудом поставили статую. Недостающую мебель купили в Москве. Покупали все, что пожелали: люстры, зеркала, мебельные гарнитуры красного дерева с бронзой и ковры; в большом зале поставили фортепьяно.

Для развлечения Михаила Васильевича были приобретены, по его желанию, разные редкости: два зеленых попугая для гостиной; выписан был из Москвы карлик, ростом менее аршина, более похожий на куклу, нежели на человека. Карлик этот жил в имении несколько месяцев. Он имел обыкновение спать на окне и был предметом любопытства не только всех соседей помещиков, но и дворовых-крепостных, которые приходили дивиться на него, как на чудо.

Михаил Васильевич, по примеру тестя, решил также развлекаться кулачными боями, музыкой, спектаклями. Были составлены хор, оркестр и домашний театр. Но театр Арсеньева не имел такой славы, как театр старика Столыпина.

Первые годы после свадьбы Арсеньевы наслаждались счастьем. Здоровые и молодые, они жили в довольстве и веселились как умели. Впрочем, Михаил Васильевич с первых же дней супружества подпал под влияние энергичной и своенравной Елизаветы Алексеевны. Она управляла всем домом, во все вмешивалась, а он добродушно выполнял ее желания. Она вскоре поняла, что Михаил Васильевич не имеет склонности к управлению имением, охотно взяла все хозяйственные заботы на себя и преуспевала: имение стало приносить неплохой доход, и Елизавета Алексеевна постоянно прибавляла к заветным тридцати тысячам, оставленным ей тетушкой, новые деньги. Она распоряжалась, а Михаил Васильевич, мягкий и спокойный, увлекался чтением, театром и охотой…

В 1795 году, 17 марта, Елизавета Алексеевна родила девочку, которую назвали в честь бабушки Марией.

Елизавета Алексеевна всецело отдалась заботам о маленькой дочери: девочка родилась слабой.

В свободное время Арсеньева продолжала вести дела по управлению имением.

Михаил Васильевич жил спокойно и весело: разные деревенские забавы заполняли его дни.

Чембарское дворянство избрало Михаила Васильевича уездным предводителем. Это избрание было лестно Арсеньеву — он теперь занимал известное общественное положение. Обиженные стали обращаться к нему с просьбами о заступничестве, и он старался от всей души защищать их. Человек мягкий и благожелательный, он нередко мирил давнишних врагов и умел останавливать начинающих тяжбу. С его мнением стали считаться, и Арсеньев был доволен, что мечты его сбылись.

Время шло. С виду Арсеньевы жили прекрасно. Михаил Васильевич обожал свою дочь, похожую на него лицом и характером, девочку слабую, нежную, мечтательную. Когда она подросла, отец стал с ней заниматься музыкой — учил ее играть на фортепьяно и давал уроки пения.

С малых лет Машенька проявляла музыкальные способности, и Арсеньев гордился, что девочка стала выступать в спектаклях, и настолько удачно, что вызывала пением своим восторженные аплодисменты, а когда участвовала в живых картинах, то ее называли феей и ангелом.

Девочка получала домашнее воспитание. И отец и мать любили Машеньку, но оба, чтобы заручиться ее доверием, постоянно жаловались ей: отец — на жестокость характера супруги, а мать — на легкомыслие Михаила Васильевича. Машенька с детства приучилась молчать, чтобы не оскорбить чувств матери, которую она любила, но побаивалась, и отца, которого любила безоговорочно, слепо и доверчиво. Она пристрастилась к чтению книг и любила толковать о прочитанном с отцом. Прекрасно владея французским, немецким и английским языками, она читала в оригинале модные романы. Фантастические повествования мадам Жанлис заполняли ее досуг.

Английская писательница Анна Радклиф, создательница увлекательных романов, исполненных ужаса и тайн, любила переносить воображение читателя в средневековье, описывая загадочные события, якобы происходившие в феодальных замках, героические похождения рыцарей и разнообразные приключения разбойников.

Машенька читала все подряд, даже книги известного в ее время немецкого драматурга и романиста Коцебу, произведения которого одно время занимали внимание любителей новинок. Она любила чтение, и на креслах часто лежали книги, которые она еще не успела дочитать.

Она жила в мире воображаемом и не знала действительности, привыкнув к нежнейшим попечениям заботливой маменьки и любезного ее сердцу отца. Иногда они уезжали путешествовать, гостили в столицах, но опять с удовольствием возвращались в Тарханы.

В тот год, когда ей исполнилось пятнадцать лет, ее еще не считали взрослой: у Арсеньевых продолжали жить гувернантки Машеньки и домашние учителя. В тот самый год, когда в Тарханах была зажжена новогодняя елка и устроен бал, умер Михаил Васильевич Арсеньев. Вот почему Елизавета Алексеевна вместе с дочерью два года не хотела возвращаться в Тарханы. Теперь Арсеньева не то чтобы успокоилась или смирилась — нет! Теперь ей удавалось себя сдерживать перед посторонними, и говорила она о своем муже более или менее спокойно.

 

Глава II

Арсеньева судится с родственниками своего мужа

В 1807 году, когда семейное положение Арсеньевой было безоблачным, когда она считала себя очень счастливой, живя с любимым мужем и подрастающей дочерью, она заболела. В разгаре тяжелой болезни она сделала свое первое завещание, указывая, что в случае смерти оставляет свое имущество поровну — мужу Михаилу Васильевичу и дочери Марии.

Однако Арсеньева вскоре поправилась. Через три года скончался ее муж, и с этого времени Мария Михайловна осталась единственной наследницей всего состояния Арсеньевой. Об этом Елизавета Алексеевна широко оповестила всех друзей и родственников. Но на Машу это известие не произвело никакого впечатления. Она жила своей замкнутой внутренней жизнью. Постоянные занятия языками — французским, немецким, английским, чтение книг, музыкальные упражнения, разучивание новых романсов и песен — все это заполняло ее жизнь, а материальные блага ее мало занимали: у нее было все, что ей нужно. Нужно было купить что-либо — книги, альбомы, тетради, ноты или платья, — она ехала с матерью в магазины или в мастерские и выбирала то, что ей нравилось. Она рассеянно внимала практическим суждениям маменьки, но не воспринимала их, хотя Арсеньева всячески старалась привлечь внимание дочери в эту сторону.

После смерти Михаила Васильевича Маша искренне оплакивала любимого отца. Но мать, желая отвлечь дочь, внушала ей мысль, что Михаил Васильевич должен был бы получить от своих родителей наследство. Маше в голову не приходила эта мысль. Умер отец. Как рано! Ведь ему всего-то было 42 года! А мать хочет подсчитать, сколько денег осталось в его кошельках…

Арсеньева терпеливо объясняла, что это не мелочи, нет, что обязательно надо получить с родителей Михаила Васильевича долю его наследства! Ведь имение еще не разделено и можно стребовать с Арсеньевых небольшое именьице или же стоимость его деньгами, около 30 тысяч рублей.

Маша пришла в ужас. Как можно с них чего-то требовать? Имение Арсеньевых будет разделено после смерти стариков, зачем же просить у них заранее? Дед и бабушка постоянно ей делают разные подарки — ноты, книги, лакомства, тетушки вяжут ей шарфики, варежки, пуховые чулки, дяди присылают с охоты дичь, ранние ягоды из теплиц.

Маша даже заплакала. Но Елизавета Алексеевна стояла на своем.

Маша рыдала все громче, вскрикивая, что ей никаких денег от папеньки не надо. Арсеньева сердито замолчала и перестала говорить с дочерью на эту тему, однако напомнила, что Маша еще несовершеннолетняя, а она, как мать, обязана отстаивать ее интересы.

Арсеньева послала записку знакомому председателю суда, приглашая его с супругой на обед. После обеда хозяйка долго беседовала с гостями, председатель потребовал письменные принадлежности и, глубокомысленно вздыхая, стал писать гусиным пером на толстой синеватой шершавой бумаге.

Когда гости уехали, Елизавета Алексеевна сказала Маше, что председатель составил ей прошение на высочайшее имя и научил, как надо действовать. Маша приняла это известие настолько равнодушно, что даже не спросила, насчет чего писали.

Незаметно прошел год. Как-то утром Арсеньева послала свою любимую горничную Олимпиаду за дочерью. Машенька пошла в комнату матери, на ходу читая роман. Стоя перед дверью, она загнула уголок прочитанной страницы, спрятала книжку себе в большой карман, отделанный рюшами, и присела на стул, ожидая услыхать, зачем ее звали. Арсеньева торжественным и торжествующим голосом объявила, что по высочайшему распоряжению Чембарский уездный суд рассмотрел ее дело и вынес решение выделить ей то, что полагается: 27 крепостных крестьян без земли ввести во владение Арсеньевой, а вместо недвижимого имения постановили выдать деньги — около 30 тысяч рублей.

Расширив глаза, Машенька напряженно и внимательно слушала речь матери, стараясь понять, зачем она все так торжественно и обстоятельно рассказывала. Арсеньева же продолжала с подъемом:

— Я отказываюсь от причитающихся мне денег и все передаю тебе — и 30 тысяч рублей и 27 крепостных. Распоряжайся ими как хочешь.

— Спасибо, маменька! — вежливо ответила Маша. — Мне можно идти? — Достав книжку из кармана, она сразу же разогнула ее на оставленной странице и хотела читать.

Но Арсеньева стала сердиться:

— Ты совсем лунатиком стала, Машенька! Почему ты не хочешь со мной поделиться — что ты хочешь купить на эти деньги?

Маша нехотя загнула уголок страницы и опять спрятала книгу в карман. Арсеньева продолжала:

— Я думаю, лучше всего будет сделать так: для крепостных мы построим деревеньку и там их поселим.

Маша согласно кивнула головой.

— А эти денежки будут твоим приданым.

Машенька живо и смущенно возразила:

— Но я же еще не собираюсь замуж?

Арсеньева твердила свое:

— Лучше всего — приданое. Я уже все предусмотрела: в сундучок, обитый железом, положим деньги, а сверху вещи, которые пойдут тебе в приданое — отрезы материи, кружева, ожерелья, браслетки…

Маша даже покраснела от волнения и робко спросила:

— А вдруг я никогда не выйду замуж?

Арсеньева громко и насмешливо засмеялась:

— Ты не выйдешь замуж? Вот я действительно никогда больше не выйду, а ты, дружочек, выйдешь, и очень скоро, у тебя много искателей и поклонников!

— Как бог даст… Можно идти, маменька?

— Погоди, девочка, куда тебе торопиться?

— Очень хочется дочитать книжку…

— Погоди, погоди. Так, значит, решили? Крестьянам — деревеньку, а сундучок — в приданое? Ну, разве тебе будет неприятно передать денежки своему жениху, когда он появится? А если за богатого выйдешь, так он еще тебе туда добавит… Эх, если бы твой отец был жив, как бы он был доволен сделать тебе такой хороший подарок!

Маша задумчиво возразила:

— Я не понимаю, почему вы говорите, что это подарок папеньки?

— А ты разве забыла? Я же тебе объясняла, что хочу получить от Арсеньевых твою долю наследства. Вот и добилась!

Маша растерянно взглянула на мать.

— Как? Это вы добивались этих денег от дедушки и бабушки через суд?

Арсеньева ликующим голосом сказала: «Да!» — но, взглянув на свою дочку, остановилась: у девушки дрожали губы, глаза покраснели и наполнились слезами. Маша встала, выкрикнула:

— Как стыдно! Я им отдам обратно их деньги!

Маша негодующими глазами посмотрела на мать и выбежала из комнаты, зажимая лицо тонкими пальцами так крепко, что длинные ногти впивались в кожу.

Арсеньева растерянно поднялась с кресла, догнала шатающуюся дочку, обняла ее, привела обратно, но Маша плакала безудержно. Арсеньева распорядилась принести гофманских капель и долго успокаивала дочь. Однако Маша несколько дней не разговаривала с матерью… С тех пор Арсеньева перестала говорить о сундучке.

 

Глава III

В «родовом гнезде» Арсеньевых. Встреча с семьей Лермантовых. «Пропозиция» Юрия Петровича

По дороге в Тарханы Елизавета Алексеевна решила навестить родственников своего покойного мужа в их родовом гнезде — в селе Васильевском, Елецкого уезда, Орловской губернии, где жили почти безвыездно старики родители, братья и сестры мужа — шесть братьев и три сестры. Братья почти все служат: кто живет в Петербурге, кто — в других городах, но временами все возвращаются в Васильевское.

Кого из них она сегодня увидит? Но как тяжело с ними будет встречаться, когда любимого мужа нет на свете!

Мать с дочерью ступили на невысокое крыльцо помещичьего дома с колоннами; двери перед ними широко растворились. В передней путниц встретили и приняли в объятия несколько женщин, закутанных по-зимнему в шали. При слабом свете сальной свечи все фигуры казались темными и одинаковыми, так что Арсеньева воскликнула недовольным голосом:

— Никого не узнаю! Как вас тут много! Маскарад, что ли, затеяли?

Тотчас же Арсеньевы — вдовая Дарья Васильевна и незамужние Варвара и Марья Васильевны — вышли вперед. Они побаивались суровой и властной невестки. Лобызая гостью, они наперебой рассказывали, что у них в гостях их добрые друзья и соседи — вся семья Лермантовых.

— Выходи, Анна Васильевна! — с искренним чувством радости воскликнула Арсеньева, отыскала взглядом при слабом свете свечи свою старую приятельницу и облобызала ее. — А девочки твои где? Все пятеро тут или уже замуж повыходили?

Оказалось, что тут все пять дочерей, но одна из них уже с мужем: Дунечка вышла за соседа, помещика Пожогина-Отрашкевича.

Анна Васильевна добавила:

— Не пятеро моих здесь, а все шестеро: даже Юрий приехал. Он взял отставку, теперь будет жить с нами.

Сына Лермантовой, Юреньку, Арсеньева видела давно, когда он еще был мальчиком. Он учился в кадетском корпусе, потом служил в Петербурге, а в деревню ездить не любил.

Арсеньева распорядилась отнести подарки хозяйкам, а сундук нести за нею и вместе с дочерью прошла в комнату, отведенную им. Умывшись и переодевшись с дороги, они вышли в столовую.

Машенька оглядывала давно знакомую столовую. Стены ее были украшены рогами, старинными блюдами и охотничьим оружием. Стулья за столом разнокалиберные, большей частью сработанные своим деревенским столяром.

В столовой зажгли свечи. Стало заметно, что сестры Арсеньевы очень схожи между собой — у всех кроткие румяные лица; мягкость и доброжелательность сквозили в их глазах. Сестры, каждая по-своему, напоминали чем-то своего брата Михаила Васильевича. Машенька всматривалась в их лица. Ей сделалось грустно оттого, что она больше никогда не увидит отца своего, и она невольно опустила глаза, стараясь скрыть слезы. Тетушки окружили Елизавету Алексеевну; к ним же присоединилась и Анна Васильевна Лермантова. Арсеньева всегда относилась к ней очень дружески, хотя Анна Васильевна плохо разбиралась в делах хозяйственных и часто одолевала Арсеньеву разными просьбами, главным образом — помогать советами.

Анне Васильевне многое прощалось, как обходительной даме, приятной собеседнице, любящей шутки и смех. Ее лицо сохранило следы красоты, несмотря на почтенный возраст: привлекателен был ее дородный профиль и синие прекрасные, еще веселые глаза. Непрактичная и слабохарактерная, Анна Васильевна не умела настаивать на своем и оттого многое в жизни теряла. К тому же она постоянно страдала от безденежья: ее имение Кропотово, находившееся неподалеку от Васильевского, в Ефремовском уезде, Орловской губернии, не приносило доходов, потому что хозяйка не умела извлекать их, хоть Анна Васильевна смолоду и до конца своих дней мечтала непременно разбогатеть: надо выдать замуж пятерых дочерей! Все они, миловидные и жизнерадостные, составили бы счастье хорошего человека, но бесприданницам куда труднее выйти замуж, чем богатым невестам. Заботливой матери приходилось одевать их по моде, устраивать вечеринки, приурочивая их к многочисленным датам именин и рождений; иногда это бывало невыносимо при полном отсутствии денег… Но что ей оставалось делать? Муж Анны Васильевны умер, и приходилось одной искать выхода из нужды.

Четыре девицы Лермантовы, молодая новобрачная Пожогина-Отрашкевич и сирота Юленька, воспитанница Арсеньевых, ухаживали за Марией Михайловной и заставили ее поужинать после дороги. Едва Маша одолела яичницу, сейчас же внесли самовар, стол уставили вареньями, домашней пастилой и пирогами. Девицы оживленно рассказывали подробности свадьбы Дунечки и расспрашивали, что Машенька видала в столицах. Брат Юрий рассказывал, сколько там удовольствий, и жалел, что должен отныне жить в деревне. Машенька рассеянно спросила:

— Но зачем же он сюда приехал?

Сестры переглянулись и заговорили наперебой:

— Ему по болезни пришлось бросить службу в Питере, и теперь он хочет помочь маменьке управлять имением.

Машенька не видела еще Юрия Лермантова и равнодушно выслушала это известие. После ужина сказалось дорожное утомление, и она невольно зевнула. Сестры заметили это, и старшая, Алёна Петровна, с досадой сказала:

— Как равнодушно ты принимаешь известие о Юрии! А он так желает с тобой познакомиться… Мы говорили ему о разных девицах, но он желает встретиться только с Машенькой Арсеньевой.

Мария Михайловна привыкла за последний год слышать много толков о женихах, которых ей подыскивали, и недовольно сдвинула брови. Эти разговоры смущали ее. К чему они? Не пойдет она замуж по чужому желанию, хоть маменька и все тетки будут настаивать. Она сама выберет. Сама!

Вдруг в открытую дверь столовой донесся веселый, приятный мужской голос:

— Любуйтесь на мою добычу!

Машенька невольно обернулась.

На пороге столовой стоял молодой столичный франт в синем сюртуке и держал в руках трех зайцев. Шею его окутывал белый, тщательно отглаженный и франтовски повязанный платок; модная прическа была заботливо отделана: кудри заглажены к вискам, откуда начинали виться белокурые небольшие бакенбарды.

Лицо Юрия Петровича нравилось женщинам: в улыбке его сквозила доброта и вместе с тем пылкость, веселость, но без насмешки. Светлые глаза его горели внутренним огнем. Он держался с достоинством; молодая удаль проступала в его движениях.

Он поднял зайцев, улыбнулся; тонкие губы его не шевелились. Он стоял молча, позируя, позволяя любоваться собой.

Поглядев на него, Арсеньева забеспокоилась: она сразу поняла, что перед нею враг опасный, что этот молодой щеголь отчаянно хорош собою и может вскружить голову Машеньке.

Между тем молодой человек продолжал стоять на пороге, внимательно обводя присутствующих блестящими синими глазами, а сестры его вскочили с мест и бросились к нему отнимать добычу. Машенька взглянула на Юрия Петровича и опустила глаза, вспыхнув от смущения, от слепой доверчивости к этому человеку: ей показалось, что он похож на героя, созданного ею в мечтах. Юрий Петрович легко и шутливо отстранил сестер и подошел к матушкам.

Арсеньева взглянула на дочь, случайно уловила ее взгляд, обращенный на Юрия Петровича, и рассердилась. Маша ясно показывала при всех, что новый знакомец ей понравился, а он сам держался свободно, заметив расположение девушки.

Сдерживая себя, Елизавета Алексеевна поцеловала надушенную голову, когда молодой человек приложился к ее руке. Теперь она обратила внимание, что Юрий Петрович очень любезен, имеет столичный лоск и приятные манеры. Это открытие еще больше ее расстроило. Но тут вошли братья мужа. Мужчинам подали ужин; они стали рассказывать, как они сегодня охотились, затем обратились к Арсеньевой и попросили поведать, как она доехала, какие новости в Москве, что говорят о намерениях врага человечества — Бонапартишки, который с беспримерной дерзостью вздумал идти на Россию.

Арсеньева охотно рассказывала все новости: денежный курс падает; ввоз иностранных товаров и предметов роскоши запрещен; модницы жалуются, что заграничные вещи сильно вздорожали, зато купцы наживаются вдвое.

Про Наполеона говорят очень много. Говорят, что он сосредоточил в Пруссии огромную армию. Кроме пруссаков и австрийцев, в его войсках много иностранных солдат, выставленных вассалами. «Двунадесять языков» готовится Наполеон двинуть на Россию. Говорят, что наглец не может забыть, как он посватался за великую княжну Анну, сестру императора, и ему отказали.

Юрий Петрович, внимательно прислушавшись к сообщениям Арсеньевой, возразил:

— Я полагаю, что сватовство Наполеона — не единственный повод для начала войны. Для этого есть другие причины.

Мужчины с жаром заговорили:

— Наполеон напрасно надеется. Не удастся проклятому злодею его план! Не бывать России под властью французов!

Пока шел политический разговор, женщины притихли. Когда ужин окончился, девицы повели Машу в гостиную, окружив со всех сторон.

Гостиная в Васильевском скромная: на чисто вымытых полах — половики, сплетенные из сношенных материй. Только в середине комнаты, под большим круглым столом на витых ножках, лежал ковер, собственноручно вышитый сестрами, а вокруг стояла старая мебель и карточные столы.

Единственной роскошью в комнате было фортепьяно. Девушки подвели Машеньку к инструменту и стали уговаривать ее спеть. Машенька колебалась.

Матушки и тетушки уселись за карты. Юрий Петрович тоже сел за ломберный стол. Почтительно разговаривая со старшими, он перетасовал карты и роздал их дамам.

Маше стало обидно, что он не обращает на нее внимания. Стараясь скрыть свое чувство, она еще больше его обнаруживала. Вздохнув, она неожиданно решилась и села за фортепьяно.

Как только Маша взяла несколько пробных аккордов, желая освоить голос инструмента в чужом доме, Арсеньева насторожилась. Она знала, что дочь ее играет превосходно, что игра ее вызовет восторг не только дам, но и «Сахара Медовича», как мысленно окрестила она молодого человека, поэтому сурово скавала:

— Я прошу тебя, Машенька, не петь. Музыка тебя утомляет.

Дочь недоумевающим доверчивым взором поглядела на мать, лучшего своего друга и советчика. Мать всегда ей желала добра. Может, в самом деле не петь? Почему? Мать лучше это знает.

Но Юрий Петрович оставил карты, подошел к Машеньке и, устремив на нее ясный взгляд, проговорил ласково:

— Спойте! Хотя бы для меня. Я так люблю музыку!

Маша в волнении опустила ресницы и заиграла. Играла она медленно, вкладывая в каждую ноту особое значение, как бы лаская клавиши и борясь с ними. Игра ее в концертном зале показалась бы слишком задушевной, но здесь, в полусвете свечей, исполнение ее оставляло глубокое впечатление, как тайна, рассказанная взволнованным шепотом, как свет полумесяца над водой в летнюю ночь.

Освоившись, Маша забылась, и душевная буря вылилась наружу. Как поэт в минуту вдохновенного страдания бросает огненные стихи на бумагу, так и она играла, пленяя слушателей. Это было не искусство, а страсть. Слушатели застыли, прислушиваясь к затихающим звукам. Маша запела, и глубокий голос ее, казалось, появился издалека и слился с аккомпанементом. Когда наконец она нашла звук, выразивший ее заветное чувство, она продлила его как могла; и только после этого, медленно потухая и замирая, голос ее угас.

Со слезами на глазах собравшиеся слушали ее.

— Как ты поешь, Машенька! — воскликнула Анна Васильевна Лермантова, порывисто вставая с места и обнимая побледневшую девушку. — Я не могу выразить…

Арсеньевы, гордясь племянницей, наперебой ее хвалили:

— У Маши такая же душа, как у отца. Покойный Михаил Васильевич пел, как херувим.

Юрий Петрович подошел к Машеньке, поцеловал ей руку и промолвил:

— Я знал в Петербурге много артисток, но не слыхал еще такого чудесного голоса…

Елизавета Алексеевна с гордостью подтвердила:

— А что ж! В Москве ее слушали лучшие музыканты и говорили то же. Но разве моя Машенька актеркой станет? А для себя — пожалуйста, пусть поет. Только полечиться надо сначала: слабый голосок, с сипотцой, горло часто болит.

Арсеньева посмотрела на Машу любящим взором, и ее охватила ревность. В темных глазах дочери появился блеск, который появляется в минуты счастья. Лицо Маши стало светлым, сияющим и властным. Ни на одном петербургском балу она не казалась так хороша.

Елизавета Алексеевна вспомнила, как они устали с дороги; она увела свою любимицу в скромную комнату, отведенную для гостей. Там, следя хмурым взглядом, как Марию Михайловну раздевают и укладывают в постель горничные, она заявила, что завтра же они уедут в Тарханы.

Но Мария Михайловна неожиданно заупрямилась и объявила, что она не торопится ехать в опустевший дом. Здесь, в Васильевском, ей все напоминает детство, когда она с отцом приезжала гостить к тетушкам… Лаской и хитростью Маша добилась согласия матери остаться в Васильевском еще недельку.

На следующее утро, когда Маша еще нежилась в постели с книжкой в руках, вошли тетки Арсеньевы — Варвара и Дарья, румяные, благожелательные, милые, и пригласили к завтраку. В гостиной молодой Лермантов спросил ее, не хочет ли она покататься на санях, и пошел распоряжаться закладывать лошадей. Маша задумалась…

Подошла тетя Маша. Оказывается, дедушка и бабушка просили Машеньку зайти к ним. Тотчас же пошли с тетушкой через залу, дружно беседуя.

Сухощавый, седой, румяный дед с карандашом в руках сидел перед круглым полированным столом и что-то записывал; полная бабушка Афимья Никитична в белоснежном чепчике что-то вязала на спицах и наказывала своему супругу:

— Запиши, Васенька, а то я запамятую: девок Фросю и Федосью со скотного Двора послать на зиму в девичью — разбирать перо с гусей и кур на перины и на подушки, а Феклу, Домну и Ненилу послать сучить шерсть с овец и господских собак — домашних и охотничьих…

На круглом столе лежал плотно набитый узелок, завязанный белым полотном. Уголки материи были расправлены, как заячьи уши, и Маша, взглянув издали на узелок, сначала подумала, что на столе лежит толстый большой заяц, привезенный с охоты.

Маша нежно облобызала деда и бабушку, и ее усадили за стол.

Дед Василий Васильевич поправил золотые очки и, широким жестом придвигая узелок к Машеньке, кратко сказал:

— Бери, внучка. Это те деньги, которые отсудила у нас твоя маменька.

Маша вспыхнула и дрожащим голосом произнесла:

— Я ей говорила: зачем ты оттягала деньги папеньки? Я не возьму ни за что. Они вам самим нужны.

Тут все невольно залились слезами, но Василий Васильевич произнес наставительно:

— Раз оттягали, то бери.

Маша сказала решительно:

— Не возьму. А за маменьку прошу прощения.

Афимья Никитична переглянулась с мужем и значительно проговорила:

— До чего похожа на своего отца, не только лицом, но и характером, Маша в Арсеньевых уродилась, а не в Столыпиных.

Василий Васильевич поддержал жену:

— Арсеньевская кровь! Очень похожа на Мишу. Переняла его характер.

Шаркая туфлями, Василий Васильевич подошел к внучке и, склонившись, поцеловал ей ручку, а бабушка крепко обняла Машеньку и погладила ее локоны…

— Берите, берите! — жалобно просила Маша, подталкивая узелок.

— Как же это ты решилась возвращать деньги без согласия маменьки? — с удивлением спросил дед. — А может, они тебе пригодятся в приданое?

Вдруг дверь в спальную быстро растворилась, и на пороге появилась Арсеньева. Она подошла к столу и, глядя на узелок с деньгами, тотчас же деловито спросила:

— А это что такое?

Афимья Никитична, стараясь быть спокойной, сказала, что это те самые деньги, которые у них отсудила Арсеньева.

— Пересчитанные? — спросила Елизавета Алексеевна, по-хозяйски крепко уселась в кресло и взяла себе узелок на колени, заботливо поглаживая его.

Маша, краснея до ушей, решительно крикнула:

— Оставьте, маменька, я не возьму!

Старики восклицали наперебой:

— Возьми, возьми! Не обижай нас. Разве мы тебе жалеем отдать? Ведь ты — наша родная кровь, недаром тебя так любил наш Мишенька!

Нахмурившись, Арсеньева обратилась к старикам, грозно спрашивая:

— Может, вы требовали с нее деньги обратно?

Арсеньевы испуганно закричали:

— Да что вы, Лизонька!

Василий Васильевич с негодованием твердил:

— Почему вы о нас так гнусно думаете?

Машенька заплетающимся языком протестовала и плакала. Арсеньевы вновь восхищались благородным порывом ее сердца — арсеньевского сердца! Они узнавали в этом порыве характер своего сына. Тут Арсеньева, забыв свой гнев, заплакала, так искренне стала хвалить покойного Михаила Васильевича и тосковать по нем, что все ей стали сочувствовать и простили ее.

Василий Васильевич обратился к жене:

— Маша должна взять эти деньги. А кроме того, Афимьюшка, ты бы побаловала внучку каким-либо пустячком или безделушкой.

Бабушка, вопросительно глядя на мужа, предложила:

— Может, алмазный перстенек твоей маменьки? Переливается на загляденье. Ведь у меня пальцы морщинистые, колец уже не ношу, кроме обручального.

Василий Васильевич, понимая жену с полуслова, одобрительно кивнул головой:

— Достань!

Афимья Никитична подошла к комоду и достала потертый кожаный футляр. На черном бархате сверкнул крупный алмаз. Бабушка подняла руку Машеньки и надела ей перстень на средний палец.

— Ай, как красиво! — восхищенно воскликнула Маша.

А дед и бабушка одобрили ее восклицание:

— Оказывается, понимает толк!

Машенька не могла оторвать глаз от старинного перстня, любуясь им. Арсеньева, поглаживая узелок с деньгами, который лежал у нее на коленях, упрекнула Машу:

— Почему не благодаришь? Такой перстенек рублей триста стоит!

Машенька вздрогнула, смутилась, стала благодарить. Никто не заметил, как вошли в комнату Григорий Васильевич Арсеньев и Юрий Петрович Лермантов. Они в недоумении смотрели на нежные объятия стариков с Машенькой, на Арсеньеву, которая величаво восседала в кресле, поглаживая большой узелок с деньгами.

Григорий Васильевич объявил, что вместе с Юшенькой они готовили санки, чтобы прокатить Машеньку, и долго выбирали медвежью полость, желая потеплее прикрыть ее ножки; Арсеньева заворчала басом, что ее не предупредили. Молодые люди весело затопали по паркету. Григорий Васильевич требовал, чтобы Юша прочел мадригал, посвященный Марии Михайловне, предупреждая, что она — судья строгий, потому что сама очень недурственно пишет стихи, но только очень жалобные.

С первой же встречи Арсеньева предчувствовала, что Юрий Петрович посватается к Машеньке, но полагала, что, пока он это сделает, она успеет отговорить дочь. Однако беда была в том, что все обитатели Васильевского желали этого брака. Лермантовы хотели породниться с богатой и влиятельной Арсеньевой, которую они знали уже много лет; родные ее покойного мужа тоже благословляли этот брак, особенно все тетушки. Они еще не встречали в своем уезде таких красавцев: Юрий Петрович восхищал их столичным обхождением. Машенька боялась подступиться к матери с разговором о женихе, потому что с детства побаивалась ее. Хотя Арсеньева баловала и холила девочку, исполняя все просьбы единственной, обожаемой дочери, Маша все же робела перед матерью. У Арсеньевой голос грубый, суждения категорические; обращалась она ко всем на «ты» и только в повелительном наклонении: «Поди, сделай, повремени…», и только уважаемым и пожилым добавляла: «друг мой» или «голубчик». Мария Михайловна чувствовала, что Юрий Петрович чем-то был неприятен ее матери, и поэтому остерегалась произнести решающие слова.

Наконец, перед отъездом, пылающая, похорошевшая Машенька, ложась спать, выслала горничных из комнаты и приступила к делу.

— Маменька, — сказала она и, покашливая, стала комкать и теребить носовой платок, — какого вы мнения о Юрии Петровиче?

Арсеньева рассердилась:

— Нечего меня уговаривать. Все вижу. Скажи ему: через месяц дадим ответ.

Машенька опять стала ласкаться к матери, упрашивая уменьшить срок ответа хоть до недели.

Арсеньева сурово отрезала:

— А по мне, хоть завтра скажи ему «нет»!

Машенька бросила на мать негодующий взор, и Арсеньева согласилась дать ответ жениху через неделю, рассчитывая, что отговорит дочь от брака с небогатым, несамостоятельным помещиком.

Наутро Арсеньева поторопилась выехать с дочерью из Васильевского.

 

Глава IV

В старом тарханском доме. Брак Марии Михайловны с Юрием Петровичем Лермантовым

Когда в конце проселочной дороги, на холме возникли очертания родного прекрасного дома с белыми лепными украшениями, Арсеньева и Мария Михайловна почувствовали, как сжались их сердца тоской и невыразимой печалью. Нету хозяина в доме, они одни…

Отчаяние охватило их, когда они подъехали к знакомым воротам. Ямщик соскочил с козел, крикнул — и началась суета: дворовые высыпали встречать хозяек.

Едва сдерживая слезы и рассеянно отвечая на приветствия, Арсеньева прошла к себе в спальную. Дворовые горничные и Олимпиада поспешили помочь ей раздеться, сообщая домашние новости:

— Один попугай в зале подох, из него чучело для столовой сделали… У Акима хата погорела… Волки одолевают, на стадо покушаются…

Арсеньева, довольная тем, что болтовня дворовых выводит ее из тупика отчаяния и бессилия, заставила себя вступить с ними в разговор, но вскоре спохватилась:

— Где же барышня?

Девушки тотчас же доложили, что Мария Михайловна прилегла. Арсеньева, выслушав домашние новости, велела отослать всех прочь и позвать нового управляющего.

Дворовый человек Абрам Филиппович Соколов был куплен Арсеньевой только в этом году. Человек грамотный, он стал вести по доверенности почти все ее дела и очень толково распоряжался.

Он сообщил новости: рожь можно продать, покупатель есть. Греча, говорят, дорожает, но вообще зерно недорого. Морозы до тридцати градусов. Ветра ужасные, всякий день метель. Снегу такое множество, что везде сугробы. Едва расчистили вокруг дома, а по деревне ходить трудно…

Увлекшись хозяйственным разговором, Арсеньева почувствовала, что голодна. Потеряв надежду, что Маша придет к столу, она послала за ней горничную и опять получила ответ, что барышня заснула после дороги.

— А кушала она что-либо?

— Ничего не спрашивала.

Подумав, Арсеньева решила сойти вниз и постучать в дверь дочери.

Машенька лежала, повернувшись к стене, и плакала. Увидев ее, Арсеньева не выдержала и, усевшись на кровать, прильнула к ее плечу и расплакалась сама. Она почувствовала большое облегчение оттого, что дочь разделяет ее тоску в опустевшем доме. Только им двоим, связанным плотью и кровью с Михаилом Васильевичем, было понятно, как они его любили!

Так рассуждала Арсеньева, но неожиданно Маша перестала плакать и кротко позвала:

— Пойдемте, маменька, покушаем.

Обед подали поздно, при свечах. Арсеньева любовалась дочерью.

Впрочем, многие заглядывались на Машеньку — редко встретишь такую нежную и добрую улыбку, такую непринужденность и спокойствие медленных движений.

Она была черноволоса, смугла. Привлекал взоры рот крупный, выпуклый, глаза огромные и взгляд их не по-девичьи тяжелый.

Чудесно зимой в Тарханах. В огромном, с любовью обставленном доме светло и уютно. Но Арсеньева все время вспоминала: эту вещь выбирал Михаил Васильевич, эту книгу он читал…

После столичных забав и услад милого севера мать и дочь заскучали в Тарханах.

Нехотя и лениво обедали они вдвоем в маленькой столовой, где Арсеньевы трапезовали без гостей. Квадратная комната с террасой, выходящей в сад, была оклеена темными обоями. Между канделябрами на стенах висели оленьи рога, большие фарфоровые блюда, картины в золотых рамах. На трехстворчатом буфете красовались чучела птиц, некогда застреленных Михаилом Васильевичем на охоте; чернела даже медвежья голова, оправленная сукном. К этой коллекции прибавилось теперь чучело зеленого попугая.

Вскоре после их приезда, когда они сидели за едой, вошел слуга. Он неторопливо и с достоинством подал записку на серебряном подносе.

Арсеньева сломала сургучную печать. Посмотрев на подпись, она внезапно изменилась в лице, а Маша встрепенулась и впилась взглядом в записку.

Мать читала рассеянно, гневно хмурясь, а Машенька, не выдержав, спросила:

— Не мне ли письмо?

Арсеньева промолчала. Дочь переспросила:

— От кого?

— Как ты любопытна, девочка! — силясь сдержаться, сказала Арсеньева. — Кто много знает, тот скоро состарится!

Поглядев на лицо дочери, она заметила, что шутки не ко времени: Маша побледнела, и огромные глаза ее тяжело и выжидательно глядели на мать.

Арсеньева, чувствуя, что не смеет дольше волновать дочь, ответила небрежно:

— Да от Анны Васильевны.

— От какой Анны Васильевны?

Арсеньева хотела убедить Машеньку, будто письмо от соседки, но девушка допрашивала:

— От Лермантовой?

Арсеньева, сложив письмо, поторопилась ответить:

— Да.

Лицо Маши залилось румянцем, и даже маленькие уши ее раскраснелись.

— Что же она пишет?

Арсеньева подумала, что дочь ее потеряет власть над собой, если она вновь рассердит ее, и отдала записку, в которой говорилось, что Анна Васильевна с дочерьми и сыном просят достопочтенную соседку Елизавету Алексеевну с дочерью, любезной и прелестной Марией Михайловной, посетить их в Кропотове ввиду именин Анны Васильевны 2 февраля.

Машенька порывисто осведомилась:

— Человек ждет ответа? Его накормили?

Она взяла поставленную перед ней тарелку с едой и передала ее старому слуге с просьбой:

— Отдайте ему покушать. Пусть подождет.

Арсеньева побагровела.

В первый раз ее не послушалась любимая, единственная дочь!

Арсеньева резким движением поднялась со стула и ушла в спальную. Машенька осталась за столом и машинально передвигала по паркету снятую с ноги туфлю, а слуга в недоумении держал переданную ему тарелку. Не зная, кого ему слушаться, он вышел из комнаты и поплелся за Арсеньевой.

Заметив слугу с тарелкой в руках, Арсеньева обернулась и сурово приказала:

— Нечего мне глаза мозолить, ступай к управляющему! Пусть он сошлет тебя куда-нибудь подальше, с глаз долой. Михайла Васильевича пережил и надеешься в моем доме остаться? Напрасно мнишь!

Слуга изменился в лице и грустно попросил:

— Матушка-милостивица, уж ежели на меня гневаетесь, то велите сослать меня вместе с моей старухой! Мы с ней серебряную свадьбу справили, восемь сынов вырастили…

— Твоя жена нужна на скотном дворе. Что ж это, по твоей милости я должна скот без призору оставить? А сыновей в рекруты пора сдавать!

И с каменным лицом Арсеньева вошла в дверь, шелестя шелковыми юбками.

Тем временем Маша, подумав, вскочила со стула и торопливо поднялась по лестнице к матери. Но сразу она не посмела войти, задержалась в гостиной, взглянула на себя в зеркало и увидела в нем высокую, худенькую девушку с руками, крепко сжатыми от волнения.

Маша с детства боялась матери, ее грубого, сурового голоса, ее бесповоротных решений. Она принимала ее любовь и заботы, но постоянно чувствовала над собой ее повелевающую руку. Ах, как страшно говорить с ней, когда она противится! Легче спрыгнуть с балкона, даже с колокольни, легче умереть…

Жалея себя, Маша залилась слезами, но сжала губы и вошла в комнату матери, стараясь казаться спокойной.

Арсеньева сидела в кресле, прикрыв глаза пальцами. Она была в отчаянии, что дочь стала взрослой и перестала ее слушаться, чувствовала, что девушке наступило время жить и действовать, а ей, вдове, стареющей женщине, пора изменить свое положение в доме: надо смириться и с положения первостепенного отойти в тень.

Эти мысли раздражали Арсеньеву. Желая доказать, что она хозяйка, что ее голос имеет в доме большее значение, чем желание дочери, она, увидев входящую Машу, заговорила жестко и самолюбиво:

— Не позволю! Так и знай, не позволю. А пожелаешь венчаться тайно — прокляну и лишу наследства.

Маша слабо ахнула и села на диван, прикрыв лицо руками.

Арсеньева говорила громким басом, по ее мнению, доказательно: нельзя выходить за Лермантова, потому что мужчине даже неудобно быть таким красивым. С помощью молодой жены он, по-видимому, желает вновь выбиться в люди. Ведь ему пришлось неожиданно выйти в отставку и уехать в деревню. Соседи перешептываются, что Юрий Петрович игрок, мот, пьяница, вертопрах…

Маша, отняв руки от холодного, в испарине лица, сказала отчаянным голосом:

— Я прошу вас, маменька, вспомнить, что прошло только два года с тех пор, как папенька покончил земные счеты!.. Прощайте! Мне остается одно: последовать его примеру. А вы сидите себе на ваших деньгах, владейте имением и радуйтесь, что своим характером вы уморили свою дочь.

Сказав так, девушка повернулась и хотела выйти из комнаты. Уловив в голосе дочери угрозу, Арсеньева побледнела. Представив себе, что Машенька покончит с собой, Арсеньева испугалась.

— Маша! — крикнула она, пытаясь встать с кресла и чувствуя, что ноги ее не слушаются. — Маша, вернись! Я на все согласна.

Дочь обернулась, увидела искаженное испугом лицо матери и поняла, что она сдалась. Тогда Маша подошла к ней и приласкалась.

Немного успокоившись, Арсеньева заговорила:

— Я не желаю этого брака, но ты настаиваешь, так выходи за него, но помни: если ты будешь несчастлива, то пеняй на себя!

— Я вас очень прошу написать записочку, что мы поедем в Кропотово.

— Давай листок… А не лучше ли их позвать к нам? Нет? Ну, как желаешь. Только помни, Маша, ты на меня не пеняй! Я не желаю этого брака, но ты берешь на себя решение, а мне остается одно: содействовать тебе в твоей затее и охранять тебя, сколько сил моих хватит.

Начались частые поездки из Тархан в Кропотово и из Кропотова в Тарханы. Барский дом в Тарханах ожил. Опять по вечерам зажигались канделябры и люстры, отражаясь в зеркалах хрустальными гроздьями. Зеленый попугай, порхая по зале, кричал: «Кто пришел? Дурак!» Попугай этот, любимец Михаила Васильевича, конфузил и забавлял гостей.

Маша часто появлялась в зале. Приколов цветок к волосам, она внимательно осматривала свой туалет и беспокойно глядела в окно: какова погода?

Солнце порой играло на стенах зала золотыми переливами; резные ставни, колеблемые ветром, стучали и скрипели, качаясь в петлях, — вид, знакомый с детства!

Маша в ожидании приезда жениха садилась за фортепьяно. Она с детства привыкла разучивать новые пьесы по нотам, но теперь ей хотелось петь не слова знакомых напевов, а свои слова — они под музыку складывались песней. Окончив импровизацию, она пыталась записать то, что пела. Она брала карандаш, но самые лучшие сочетания слов и музыки вспоминались с трудом и, перенесенные на бумагу, казались гораздо слабее, чем рожденные первоначально.

Неожиданно появилась Арсеньева и, присев рядом с дочерью, сказала восхищенно:

— Не знаю, дружочек, что ты такое играла, но так чудесно, что я прослезилась!

Машенька взволновалась:

— Правда, хорошо? Мне хотелось бы записать… Позвольте, маменька, я удалюсь к себе.

— А я за тобой, чтобы ты пошла со мной в спальную: накидки на подушки готовы, девки постарались. Сорочки тоже хороши, очень тонкое вышивание.

Но Маша, задумавшись, благодарила:

— После взгляну, после…

Она ушла в свою комнату и села за бюро, где в десятках маленьких ящичков хранились ее вещи. Среди обычных ящичков существовали еще два потайных, где спрятано было несколько тетрадей: дневник и альбомы.

В столице, от подруг, она узнала о модной привычке заносить в дневник все впечатления, либо волнующие, либо примечательные, и ей понравился этот обычай. У нее не было братьев и сестер, даже близких ей сверстников, с которыми она могла бы делиться своими задушевными мыслями: отец и мать не отпускали ее ни на день от себя. Она росла, скрывая свой внутренний мир от окружающих, переживая все в одиночестве, привыкнув не доверять. Поэтому возможность записывать в дневник свои мысли и наблюдения ее прельстила. Она увлекалась, раскрывая свое сердце, зная, что никто не заглянет в тайные листы, и охотно писала о том, что ее волновало.

В дневнике она записывала свои впечатления по-французски; потом можно было вспоминать, что она переживала.

Вместе с дневником прятался альбом, купленный тоже в столице, сафьяновый, с серебряной застежкой.

В альбоме было записано много нежных стихотворений на французском и русском языках. Стихи эти писали подруги, родственники и знакомые Маши и в Москве, и в Петербурге, и в деревне. Любовь и благожелательность рифмовались во всех строках, и на первой странице она сама написала: «Любить — вся моя наука». Она просила друзей заполнять шелковистые листы и даже пристала к матери, чтобы и она написала. Елизавета Алексеевна долго отнекивалась — она не любила стихов и говаривала, что их тяжелее читать, нежели передвигать комоды, и записала прозой свою любовь и заботу:

«Милой Машеньке. Что пожелать тебе, мой друг? Здоровья — вот единственная вещь, которой недостает для счастья друзей твоих. Прощай и уверена будь в искренней любви. Елизавета Арсеньева».

В Москве дядя Дмитрий Алексеевич, понаблюдав племянницу, пожелал ей иного:

«Добродетельное сердце, просвещенный разум, благородные навыки, не убогое состояние составляют счастие сей жизни. Чего желать мне тебе, Машенька? Ты имеешь все. Умей владеть собой!»

Маша, перелистав страницы, нашла стихи, написанные ей накануне Юрием Петровичем. Она прежде всего расцеловала этот листок несколько раз. Заметив пожелание дяди, она беззаботно улыбнулась и вновь перечитала любезные ее сердцу строки. Ей захотелось ответить Юрию Петровичу, и она, вспоминая листок свой, лежавший на фортепьяно, стала рифмовать. Прикрыв глаза, прислушивалась она к голосам, поющим в ее душе, и записывала. Беспомощная нежность сквозила в строках. Она обращалась к любимому человеку, и ее сердце растворялось в блаженстве.

Когда приезжал Юрий Петрович, Марии Михайловне казалось, что он освещал вселенную своими лучистыми глазами. Склоняясь, он медленно целовал ее руку с браслетами, и от него веяло морозом, табаком, духами и вином. Они садились в гостиной за круглым столом с крупными витыми ножками, и Арсеньева тотчас же появлялась с предложением покушать.

В маленькой столовой Юрий Петрович занял место, на котором обычно сидел Михаил Васильевич. Арсеньева недружелюбно глядела на молодого человека. Не ее муж, а жених дочери сидел тут, и молодые, занятые своим разговором, редко обращались к Елизавете Алексеевне; она должна была довольствоваться ролью свидетеля их беседы, присутствуя за столом как лицо второстепенное.

Ах, ежели бы Михаил Васильевич был жив! Рано он ее оставил вдовой — в тридцать семь лет! Арсеньева с горечью думала, что теперь, когда молодые вступают в жизнь и завоевывают себе место в жизни, она, вдова, мать, теща, скоро старуха, станет со временем, может быть, даже и лишней между ними…

Ей было грустно и обидно, не хотелось уступать своей позиции: она желала по-прежнему первенствовать в семье. Она давала понять жениху и невесте, что они должны с ней считаться и как с женщиной, умудренной житейским опытом, и как с матерью невесты, и как с хозяйкой. Поэтому, решила Арсеньева, не она будет зависеть от молодых, а они от нее. Пусть лучше они ей будут кланяться, а не она им.

Пока она размышляла, остатки вкусной еды уносили со стола, и они опять втроем шли в зал, где Арсеньева усаживалась за рабочий столик и вышивала бисером диванную подушку: в рамке из роз стоящую на задних лапках собачку с чубуком.

Ее постоянное присутствие раздражало молодых, она вмешивалась в разговор и надоедала им. Юрий Петрович ласково беседовал с невестой, а вмешательство Арсеньевой принимал как неизбежное зло, чуя сдержанную недоброжелательность со стороны будущей тещи. Она же понимала свою неправоту, но все-таки не могла не вмешиваться, а Юрию Петровичу приходилось считаться со старинным обычаем, который запрещал оставлять жениха и невесту до свадьбы вдвоем, и Арсеньева бесцеремонно пользовалась своим правом.

Юрий Петрович настойчиво требовал назначения дня свадьбы, но Арсеньева не торопилась. Ей хотелось расстроить этот брак, и она подыскивала себе союзников, которые могли бы ей помочь. Где же их было искать? Конечно, прежде всего среди родственников. Но родственники покойного мужа были за жениха — в их доме Машенька познакомилась с Юрием Петровичем, и они одобряли этот союз. Арсеньевы находили, что состояние и связи Елизаветы Алексеевны обеспечат будущность молодым. Столыпины же полагали, что Машенька, принятая в большом свете в столицах, могла бы сделать лучшую партию: на балах она имела успех и могла составить счастье человека более родовитого и богатого, нежели Юрий Петрович.

Елизавета Алексеевна советовалась с братьями, которые проживали в соседних деревнях. Мать уже умерла, отца она видела редко. В своем имении жил ее брат Александр Алексеевич Столыпин. Она пожаловалась на дочь Александру Алексеевичу; он нашел брак племянницы с Юрием Петровичем не особенно желательным, но отказался вмешиваться в это дело, полагая, что запретить это супружество — дело матери, а не дяди. Жаловаться больше было некому. Другие братья жили далеко.

Почти безвыездно в своем имении проживал младший брат Арсеньевой, Афанасий. Ему было немногим более двадцати лет. Не желая связывать себя службой, он хозяйствовал успешно; Афанасий Алексеевич присматривал и за имениями братьев, когда они отсутствовали, и им это было удобно.

Очень решительный, грубый и жестокий, как и все члены семьи Столыпиных, Афанасий был наделен природой драгоценным качеством — он умел быть сдержанным и вкрадчивым, и эти свойства его характера сделали его любимцем семьи и многочисленных друзей. Зато недруги его называли «вечно готовым секундантом» и «иезуитом», потому что Афанасий Алексеевич уже в молодости умел из всего извлекать выгоду и, как он часто любил повторять, не позволял никому себе наступать на ногу. Он был еще не женат. Когда он осведомился о подробностях сватовства и узнал ближе Юрия Петровича, то тоже склонился к мысли, что иметь красивого мужа без состояния — приобретение неценное для Машеньки, одной из первых невест в губернии. Но он заметил, что племянница его увлечена и что уговаривать ее опасно — можно поссориться, поэтому на просьбы Арсеньевой принять участие в этом деле Афанасий Алексеевич ответил уклончиво. Чтобы не обижать сестру, он на всякий случай поговорил с племянницей, но, услыхав категорический ответ молодой девушки, пожал плечами и, усмехнувшись, сказал:

— Ну, как хочешь, дорогая! Как это сказано в писании? Родители, не раздражайте детей ваших. Раз в это дело замешался Амур, то я умолкаю и постараюсь еще крепче защитить свою грудь от его стрел.

Тем временем Юрий Петрович, его родные и вся семья Арсеньевых часто посещали Тарханы и настаивали назначить день свадьбы. Юрий Петрович предложил после венчания переехать с молодой женой в Кропотово, но Елизавета Алексеевна категорически запротестовала.

— Ну нет, голубчик! Прошу уважить меня, старуху. Я свою Машеньку на сторону не отдам — неужто вам не житье в Тарханах? Дом-то пустой! — доказывала она, разволновавшись. — Места не только вам, но и вашим деткам хватит. Еще прошу принять во внимание, что у Анны Васильевны шестеро детей, есть ей на кого радоваться, а у меня одна только дочь, и отпустить ее от себя я не в силах. После смерти мужа я так одинока, что Маша — единый свет моих очей.

Юрий Петрович согласился, что жизнь в Тарханах, в богатом доме Арсеньевой, будет приятнее Марии Михайловне, которая привыкла к довольству. В Кропотове денег не было. Семья Лермантовых жила стесненно, выгадывая гроши.

Елизавете Алексеевне пришлось сдаться и объявить венчание после пасхи, на красной горке, в Тарханах.

В девичьей не спали по ночам, заканчивая приданое. Дворовым роздали ситец, чтобы они принарядились на свадьбу барышни. В Москву отправили гонцов для разных закупок. Из города выписали оркестр. Многочисленных гостей приглашали заранее.

Свадьба была отпразднована с большой торжественностью, съехались все соседи. Из родственников присутствовали Арсеньевы и все пензенские Столыпины, которые приехали из своих поместий. Среди гостей находились сестры Юрия Петровича и мать его, Анна Васильевна.

Вся дворня была одета в новые платья. Из подвалов выкатили бочки вина, и все подходили выпить за здоровье молодых. Детям выносили на подносах пряники, орехи и леденцы.

 

Глава V

Юрий Петрович желает управлять имением. Ссоры тещи с зятем. Объявление войны 1812 года

Ах, эти молодые! Им все забава и баловство!

Всеведущая Липка, ключница, горничная и наперсница Арсеньевой, докладывала, что, по наблюдениям прислуги, Машенька и Юрий Петрович живут хорошо.

Комнаты их были в нижнем этаже, под спальной Елизаветы Алексеевны. Иногда снизу глухо доносились молодые, веселые голоса, смех и пение. Арсеньева крестилась, радуясь за дочь, но весь день тосковала в одиночестве, а приезды соседей не отвлекали ее от грустных дум. Она встречалась с молодоженами за трапезой и занимала их самыми интересными разговорами, но все беседы оканчивались тем, что они уходили в зал и садились за фортепьяно. Машенька играла, а Юрий Петрович ей подпевал.

Вскоре они сообщили, что уезжают гостить в Кропотово, и, набрав из Тархан всякого добра для подарков, уехали.

Арсеньева попросилась поехать с ними:

— Ты же можешь простудиться в дороге, мой ангел! Я должна присматривать за тобой, укрывать тебя.

Юрий Петрович, переглянувшись с Машенькой, успокаивал тещу:

— Вы не беспокойтесь, любезная матушка, я присмотрю и, ежели нужно, укутаю. Впрочем, зачем кутаться? Тепло! Май…

И Машенька не протестовала. С удовольствием села она рядом с мужем в открытый экипаж и очень недолго оборачивалась, хотя видела, что Арсеньева, стоя на крыльце, махала ей платком, вздыхая и отирая слезы.

Отнял у нее дочку зятюшка! Ах, отнял!.. И вспоминала она: совсем другое дело было, когда она сама выходила замуж, покидала родное гнездо, — там с родителями оставалось еще десятеро детей. Ее отъезд не создал в доме пустоты. А тут иначе. Она одна, совершенно одна… Мужа нет, а любимая дочка — единственная. Ах, ежели бы у нее было много детей, как жизнь была бы наполнена! Ну ладно, может, у Машеньки родятся дети — радовать ее на старости! Но когда это еще будет…

Самое ужасное, что умер Михаил Васильевич. Ежели бы он был сейчас с ней — такой ласковый и мягкий, — они бы старели вместе, он баловал бы ее по-прежнему…

Арсеньева чувствовала, что ранняя кончина мужа будет ей причинять страдания до конца дней. Может быть, еще раз выйти замуж? Ведь ей нет еще сорока…

Арсеньева, вздыхая, отправлялась бродить по дому, казня себя: как это она не усмотрела мужа! Долгие часы она сидела на той самой скамейке, где лежал мертвый Михаил Васильевич, рыдала, что молодость прошла, а между тем надо продолжать неудачно начатую жизнь, а не начинать ее заново в сорок лет.

Единственно, что ее отвлекало от мрачных мыслей, — это хозяйство. Она со страстью распоряжалась, входя во все мелочи.

Конечно, Абрам Филиппович Соколов человек надежный и грамотный, но надо за всем следить самой. Она ежедневно выходила из дому, осматривала амбары, сараи, скот и птицу, принимая запасы, наблюдая поля и распоряжаясь по устройству огородов и сада. Чтобы удержать свою власть, Арсеньева неутомимо вычисляла, подсчитывала и проверяла все расчеты, но тоска ее одолевала: она лишилась сна. По вечерам, когда вносили свечи в столовую, она старалась как можно дольше задерживаться с гостями, которых не отпускала от себя.

Но все в доме засыпали, и надо было ложиться спать. Арсеньева шла в спальную. Неизменная наперсница Олимпиада терпеливо и подобострастно провожала барыню до постели. Горничные девушки раздевали Елизавету Алексеевну, подавали ей умыться и останавливались, ожидая приказаний помещицы. Арсеньева ложилась в постель и просила:

— Расскажи-ка, Липка, сказку, авось засну…

Олимпиада, перекрестившись, начинала с удовольствием:

— В некотором царстве, в тридевятом государстве…

Слушая ее монотонный голос, Арсеньева начинала понемногу зевать и дремать.

Горничные девушки только и ожидали, когда она заснет, и тотчас же ложились, отдыхая от многотрудного дня. Но среди ночи Арсеньева просыпалась. «Почему молодые не едут? Вот уже неделя прошла, а их все нет». Нисколько не беспокоясь о зяте, который против ее воли вошел в дом, она скучала без дочери.

Наконец они приехали. И что же? Ласково поцеловав маменьку, дочь заспешила к мужу, и опять началось пение дуэтов и чтение разных книжек вслух.

Вскоре после возвращения из Кропотова Мария Михайловна сказала матери, что желает с ней побеседовать. Арсеньева насторожилась, поняв, что Машенька будет о чем-то просить. Когда Машенька вошла в кабинет Михаила Васильевича, куда давно не заходила, ее поразил портрет матери, висевший над бюро.

На темном фоне явственно выступало лицо Елизаветы Алексеевны в прозрачном кружевном чепце, собранном в оборки над завитками русых волос, спущенных по моде на лоб. Ясная, умная улыбка освещала гордое, спокойное лицо. Большие глаза с красноватыми веками доброжелательно смотрели прямо. Она застыла навек на портрете в этой задумчивой позе; кружевная оборка у шеи, поднявшаяся с легкого белого платья, не шевелилась, а красная шаль падала и не спадала с плеч.

Машенька, вглядываясь, сказала одобрительно:

— Недаром папенька так любил этот портрет! Очень хорош, а главное, схож.

Елизавета Алексеевна пошутила:

— Что значит практика в стихосложении! Стала даже говорить в рифму… Ну, сознайся, дружок, в каких пиитических затеях должна помогать тебе твоя практическая мать?

Машенька смущенно улыбнулась:

— На этот раз, маменька, дела как раз практические. Юрий меня огорчает: ему скучно в деревне. Он рвется в столицу и не знает, чем себя здесь занять.

Что делать? Юрий Петрович не мог любить так нежно, как Маша; прелесть взаимного чувства не поглотила его целиком, хотя он и говорил, что волшебная цепь скует его до гроба с женой.

Арсеньева вздохнула:

— Что за напасть? Только что женился и уже заскучал. А что будет через год? Я же говорила… Впрочем, чего он хочет, душа моя? Он у нас, как говорится, и сыт, и пьян, и нос в табаке.

— Он жаждет деятельности, маменька.

— Чего? Чего?

— Деятельности. Он говорит, что вам пора уже отдыхать, а он станет заниматься хозяйством.

— Хозяйством? — переспросила Арсеньева, оскорбленная тем, что ее в сорок лет желают отстранить от дел. — А что он смыслит в хозяйстве?

— А то, что мужчины лучше ведут дела…

«Боже мой, как она стала разговаривать с матерью! — взволнованно думала Арсеньева. — Этому он ее учит».

Сдерживаясь, она заметила:

— Неверно. Ежели, к примеру, взять лермантовское Кропотово, то у них голь и нищета, а у нас в Тарханах, слава богу, благодать, полные амбары, а хозяйничала-то до сих пор я! Конечно, к сорока годам стареть начинаю, но из ума еще не выжила.

Маша расстроилась. Почему мать не хочет уступить? Ей же станет легче. Юрий возьмет на себя все дела, а она сможет заниматься чтением, вышиванием, ездить в гости к соседям, принимать их…

Арсеньева мрачно молчала, потом надумала:

— Пусть он управляет твоим наследством от Михаила Васильевича. Выселим шестнадцать человек на новое место, пусть он и распоряжается!

Но Маша просила: пусть Юрий Петрович станет полноправным хозяином в доме, а не то что зятем при теще, мужем при жене.

Спор разгорелся. Арсеньева заметила, что слезы блеснули в глазах дочери, а щеки побледнели. Ей стало страшно, что Маша упадет в обморок.

Уступая, Арсеньева сказала:

— Не волнуйся, Машенька, и меня не волнуй. Я соглашаюсь на все, только не плачь и будь счастлива.

Маша тотчас же оживилась, расцеловала мать и заспешила к мужу.

Арсеньева опять не спала всю ночь.

Какая напасть! Вот уж напасть так напасть! Собственными руками она должна передать этому херувиму все свои дела. Да с какой стати! Сегодня он заберет ее дела, а завтра выгонит ее на улицу, как только станет полноправным хозяином. Михаил Васильевич ни во что не вмешивался, предоставлял все делать ей самой, а тут нате, все свои дела надо передать зятю!.. А она-то что, приживалкой в доме останется? Боже мой, какая беда!

Елизавета Алексеевна вскакивала с постели и металась. Неужели и шкатулку с деньгами отнимут, чтобы потом из его рук получать по рублику в черный день? Нет, нет, не отдаст она ему денег и не скажет, сколько у нее спрятано, чтобы не выманил! Впрочем, сдать, что ли, часть денег на хранение в городе?..

На следующий день Арсеньева встала, как говорится, с левой ноги: бранила сенных девушек и побила свою любимую комнатную собачку.

Утром она вызвала в кабинет зятя и позвала Абрама Филипповича Соколова. Она передала управляющему пачку с рапортами и велела ему ходить за всеми распоряжениями по имению к молодому барину. Соколов, растерянно посмотрев на помещицу, ничего не сказал, только поклонился направо и налево.

Арсеньева взглянула на зятя. Кудрявый, красивый, нарядный, пахнущий духами, он походил не на помещика, а на модного балетмейстера.

Когда он, забрав дела под мышку, вышел легкой, спокойной походкой в сопровождении Соколова, то Арсеньевой показалось, что у нее вынули сердце. Запершись в своей комнате, она долго безутешно рыдала, а когда пришла в себя, то велела заложить лошадей и уехала в Пензу.

 

Глава VI

Отъезд Юрия Петровича в ополчение

В начале июля стояла жара. Арсеньева выехала в Пензу и ворчала, что поехала в открытом экипаже: солнце палило.

Ехать приходилось полями — в Пензенской губернии мало лесов, но у ручьев, речек и в оврагах густая, сочная зелень, кустарники. На засеянных полях зеленели усики ржи, звенел на ветру овес, розовела греча; поднимались просо, конопля. Огороды полосатыми квадратами стелились вокруг деревень. В воздухе пахло свежестью летней зелени, чисто промытой дождями, и Арсеньева сначала порадовалась, что урожай в этом году будет хорош, потом вспомнила, что хозяйствовать ей более не придется, и затосковала.

Ей не хотелось заезжать по дороге к соседям, жаловаться. Оберегая свое горе, она останавливалась на постоялых дворах.

В Пензу Арсеньева приехала прямо к своей закадычной подруге Раевской.

При встрече стареющие приятельницы задушевно обнялись, и Арсеньева сразу же объявила Варюше, что приехала устроить здесь свои денежные дела, но, к изумлению своему, узнала новость, перед которой разом побледнели все личные заботы: открылись военные действия с французами. Неприятельские войска приближались к Неману.

25 июня 1812 года, без предварительного объявления войны, наполеоновская армия вступила в пределы России и стала продвигаться вперед.

Арсеньева в волнении повторяла:

— Боже мой! Война… Такое бедствие…

И, забыв свои личные невзгоды, она на следующее же утро выехала обратно в Тарханы. По дороге встречались партии рекрутов. Плачущие женщины с грудными ребятами на руках, с малышами, которые цеплялись за их подол, а кто и с подростками провожали отцов, братьев, сыновей…

Арсеньева застала дочь в слезах: Юрий Петрович желал идти воевать, доказывая Машеньке, что ежели все мужья останутся сидеть дома, лелея своих жен, то можно проиграть войну.

Машенька рыдала:

— А если тебя убьют?

Арсеньева молча слушала их разговор и слегка оживилась. В самом деле, может, его убьют, может, Машенька его забудет за время долгой разлуки? Вот будет хорошо! Елизавета Алексеевна сделает все, чтобы дочь забыла Юрия Петровича. Но пока что приходилось успокаивать Машеньку, которая смотрела на Юрия Петровича тоскующим, любящим взглядом.

Арсеньева вызвала на свою половину управителя Соколова и расспросила его, как хозяйничал барин. Тот рассказал, что Юрий Петрович требовал денег, а когда узнал, что денег нет, то продал все просо.

Арсеньева разругала Соколова за попустительство.

За ужином она спросила Юрия Петровича:

— Что же это ты, батюшка, все просо продал? Чем же мы будем кормить дворовых? Гречихой или мясом? Может, и рожь еще продавать вздумаешь, а их лакомить пшеничными пирогами?

Замечание это уязвило Юрия Петровича. Он понял, какой промах им сделан, и смутился.

— Деньги оставил?

— Нет.

— Так, так… А что же мы сами теперь будем есть? Зачем тебе деньги понадобились? — допрашивала Арсеньева. — Чего тебе не хватает?

— Маменьке послал, — благочестиво, но смущенно ответил Юрий Петрович.

Он сердился на тещу за допрос. Но как же иначе? Ему надоело получать из ее рук по мелочам на табак. Ему не нравится жить, как мальчику в кадетском корпусе, на всем готовом, а только по большим праздникам — подарки, новая одежда или мелочи.

До сих пор он ничем не мог помогать своей матушке, а теперь, когда отдал ей деньги, это сразу же стало всем известно и подвергалось всестороннему обсуждению.

Мария Михайловна с негодованием посмотрела на мать. В дни, когда отечество в опасности, когда муж ее может в скором времени уйти из дому, она вздумала начать разговоры о каком-то просе!

После этого разговора Юрий Петрович предложил жене:

— Знаешь, Маша, поедем-ка лучше в Кропотово. Скажи маменьке, что после войны мы устроимся как взрослые, без гувернанток, и будем жить отдельно от нее.

Мария Михайловна соглашалась на все, только бы муж оставался дома. При мысли о разлуке с ним ее бросало то в жар, то в холод.

Волнение это не обошлось ей даром: она вскоре слегла, и медик заподозрил горячку. В бреду ее посещали страшные видения. Несколько дней она боролась со смертью.

Юрий Петрович не смел уехать от больной жены — Елизавета Алексеевна заклинала его пощадить ее дочь, и он поддался уговорам.

Но вот Афанасий Алексеевич приехал проститься: он шел на войну.

Машеньке долго боялись сообщить эту новость, но ежедневно она слышала о том, что все мужчины, кроме слабых и стариков, берутся за оружие.

Афанасий Алексеевич, огромный, мужественный, возбужденный, крепко обнял Машеньку на прощание, а она его благословила образком, проливая слезы.

— Не реви, Машка! Шапками французов закидаем. Голыми руками им горло давить буду! — И Афанасий Алексеевич выставил ширококостные, мощные руки; ими можно было задушить не только человека, но и медведя.

Наблюдая их прощание, Юрий Петрович ревниво сказал:

— А я и не знал, что ты так любишь своего дядюшку!

Мария Михайловна пылко защищалась:

— Но это же наш лучший друг!

После отъезда Афанасия Алексеевича молодые продолжали жить в деревне.

Тем временем военные действия разворачивались. Падение Смоленска прошло страшной вестью по стране. Но осенью пришла весть еще более ошеломляющая: французы в Москве!

Тогда Юрий Петрович объявил о своем непреклонном решении бить неприятеля и вскоре записался в ополчение.

Его поехали провожать в Кропотово. Простившись с мужем, Мария Михайловна вновь слегла. Слезы струились из ее глаз неиссякаемыми ручьями. Ночью она не спала и рыдала! Несколько дней Арсеньева не могла уговорить дочь уехать домой, в Тарханы, — Машенька бродила по маленькому кропотовскому дому, в каждой комнате вспоминая любимого мужа.

Ее утешали беседы с Анной Васильевной Лермантовой и с сестрами Юрия Петровича. Маша сочувствовала их повседневным заботам, умилялась рассказам о детстве Юрия. Анна Васильевна подарила невестке крошечную рубашечку, годную, пожалуй, на куклу, — оказывается, ее надевали на Юрия Петровича в первые дни его жизни. Мария Михайловна желала знать мельчайшие подробности о нем, привычки его и вкусы. Все Лермантовы, чувствуя интерес и любовь Машеньки к Юрию Петровичу, охотно и благожелательно беседовали с ней часами. Но Арсеньева скучала и раздражалась, слушая разговоры, в которых непрестанно восхвалялся Юрий Петрович. Чтобы не огорчить Машеньку, она задержалась в Кропотове, но не могла долго выносить жалоб на то, что имение приносит мало дохода, и решила поскорей уехать.

Щедро одарив новую родню, Арсеньева заявила дочери, что, ежели они тотчас же не уедут, пропадет вексель на несколько тысяч, который хранился в Тарханах.

После уверений и обещаний всей семьи Лермантовых, что они будут часто навещать Марию Михайловну, мать и дочь уехали.

Шли дни, а Маша не знала, чем себя занять в Тарханах. Приезды соседей и родственников ей докучали. После утреннего завтрака, вспоминая, что предстоит долгий, бездельный, томительный день, она шла в зал и, подойдя к окну, слушала, как под окнами воет метель. Снег залег глубиной в сажень, лошади проваливались в сугробы. Зима ударила в ноябре.

В доме-то хорошо: над окнами прозрачные складки свежевымытых занавесей, в простенках — портреты дедовских времен в померкших рамах. Какая тишина, какое одиночество в просторном, сияющем светом зале! Иногда слышался шорох — скреблись мыши, которые в изобилии водились в тархановском доме, или попугай, устав грызть подсолнухи, хлопал жесткими крыльями и ворчал:

— Кто пришел? Кто пришел?

Услышав этот голос, Машенька вздрагивала. Она вспоминала этот зал, сияющий огнями, и как отец лежал с кровавой пеной на губах, изменившийся, страшный. Если бы он был жив теперь, то он мог бы утешить свою дочку, ободрить ее простыми, ласковыми словами, — он так любил свою девочку! Она привыкла с детства шептаться с ним, они с полуслова понимали друг друга, стараясь, чтобы их не услыхала мать.

Если после воспоминаний об отце опять ей слышался шорох, Маша, не выдерживая напряжения, убегала вниз. Казалось, что шевелятся портьеры и там прячется тень, его тень. Но стоило ей подойти к фортепьяно, воспоминания переставали ее мучить: она увлекалась музыкой и целые часы играла и пела. Ей все больше и больше нравилось импровизировать. В альбоме она записала песню собственного сочинения:

Потом она шла в свою комнату, писала и читала, пока Елизавета Алексеевна, отделавшись от хозяйственных дел, не являлась к ней.

Арсеньева, бодрая и оживленная, однажды сообщила ей новость:

— Ну, Маша, пляши! Уходят французишки из Москвы. У нас в деревне уже поют:

Маша стала понемногу оживать. Арсеньева подбадривала ее рассказами о том, что в деревне остались только бабы с ребятишками да старики.

Из Москвы приехали родственники Мещериновы; они рассказывали о пережитом. Французы без крова, без пристанища, не обеспеченные провиантом, голодали и мерзли, обогреваясь около уличных костров, и проклинали Наполеона. Они мечтали о заключении мира с русскими и о возвращении на родину.

 

Глава VII

Поездка к Юрию Петровичу в Витебск, а оттуда в Петербург. Музыкальные успехи Марии Михайловны

От Юрия Петровича известия приходили не часто, но по получении писем Мария Михайловна тотчас же по указанному адресу отправляла щедрые дары.

Наконец в декабре 1813 года пришло письмо от него из Витебска. Он писал, что уже второй месяц в Витебском военном госпитале.

Мария Михайловна умоляла мать разрешить ей поездку к больному мужу и поехать вместе с ней. Она напоминала, что Юрий Петрович поставил долг гражданина выше личного чувства и достоин уважения и наград.

Не станем описывать, каких трудов стоило это путешествие, как радостна была встреча любящих супругов. Как гордилась Мария Михайловна своим мужем-воином! Детское выражение не сходило с ее юного личика. Она так приветливо и благожелательно смотрела на всех окружающих, что ее нельзя было не любить.

Теперь она не отходила от зеркал, украшая себя для любимого человека. Сбрасывая шаль, она разглядывала ряды рюшей на шее, оборки на плечах и на груди и огорчалась, что по слабости здоровья не может ходить постоянно с открытыми плечами.

Она стала еще слабее, еще прозрачнее от долгих слез, от тоски.

Юрий же Петрович загорел и окреп, несмотря на перенесенную им болезнь. Черты его лица стали еще более мужественны. От него несло табаком и овчиной, но он стал еще красивее: кудри его вились еще круче, глаза стали синее…

Даже Елизавета Алексеевна признала, что он выглядит превосходно.

Решили поехать отдохнуть в Питер, погостить у родственников, людей посмотреть и себя показать.

Арсеньева ввела молодых Лермантовых в великосветские гостиные. На них одобрительно глядели, замечая на их лицах счастье. Юрий Петрович иной раз, правда, грустил, понимая, что его, бедного, незнатного капитана, принимают в свете как мужа богатой и знатной жены. Он дивился, как широко жили родственники Арсеньевой, как содержали свои дома в Петербурге, принимая столичную знать.

Машенька дружила со своими кузинами, бывшими воспитанницами Смольного института. Девушки окончили курс наук и теперь их вывозили в свет, чтобы найти им подходящих женихов. Но к девицам Столыпиным природа не была благосклонна: обе огромного роста, черноволосые, с оливковым цветом лица, они не пользовались успехом на балах. Но Машенька любила свою тезку — кузину Марию Александровну, которую звали на французский лад Мари.

Мари Столыпина, девушка начитанная, много беседовала с Машенькой, показала романы, которыми зачитывалась, и некоторые книги даже подарила; похвасталась, что завела альбом, где институтские подруги вписывали ей посвящения. Мария Михайловна решила также попробовать свои силы, написала кузине стихи на французском языке, уверяя ее в своей неизменной привязанности, и подписалась «M. Lermantoff».

Настроение у Марии Михайловны было такое хорошее, веселое, почерк легкий, молодой!

Задумавшись, она стала писать стихи Юрию Петровичу в том же альбоме, и тогда добрая кузина Мари вырвала из альбома первый листок, где было написано, что этот альбом принадлежит М. Столыпиной, и подарила его Марии Михайловне, которая с тех пор стала считать его своим и написала туда еще несколько стихотворений. Впрочем, Мария Михайловна купила себе еще альбом, куда также стала вписывать стихи собственного сочинения.

Дядя Аркадий Алексеевич, женатый на дочери адмирала Мордвинова, тоже часто приглашал к себе. Молодые бывали не только у дяди, но обедали у самого сановника.

Машеньку поразила богатейшая библиотека Мордвинова — она первый раз видела такое огромное собрание томов. Все четыре стены большого кабинета были заставлены книгами на разных языках.

Машенька восхищалась молча и робко, но Елизавета Алексеевна не удержалась и сказала:

— Ежели столько книг прочитать, не только ученым можно стать, но и вольнодумцем — так много здесь французских сочинителей. Верно, и Вольтер имеется?

Адмирал, посмеиваясь, ответил:

— Вольтер в моем кабинете — редкий и недолгий гость. Скажу вам как родственник, любезная Елизавета Алексеевна, с безбожником Вольтером и я поступаю, как безбожник: прочту его новую книгу да в камин ее, голубушку; нечего ей в моем кабинете место занимать, гостям глаза мозолить, чтобы не говорили, будто Мордвинов читает Вольтера… А еще спрошу, почему, любезнейшая, вы поинтересовались Вольтером? Уж не вольтерьянец ли ваш молодой зять?

— Помилуй бог! — в ужасе ответила Арсеньева. — Да я бы такого зятя к себе и на порог не пустила!

— Теперь многие молодые офицеры заражены вольнодумством… Впрочем, ваш зять более похож на Аполлона, нежели на Сократа, чем Машенька наша должна быть довольна!

Смущенный и взволнованный беседой запросто с таким видным лицом — членом Государственного совета, — Юрий Петрович промолчал, но, бросив мимолетный взгляд в зеркало, нашел, что Мордвинов недаром похвалил его наружность и что в Петербурге красота его гораздо более у места, чем в Тарханах.

Мария Михайловна в Петербурге бывала в доме композитора Титова, подружилась с его дочерью Татьяной и, осмелев, однажды согласилась петь. Она села за фортепьяно не чинясь, спокойствием и естественностью движений вызывая невольное одобрение. Она заиграла вступление. В тишине возник ее голос, глухой и глубокий, напоенный невыразимой нежностью и страстью.

Когда она кончила, все зааплодировали, прося повторения. Девицы замучили Машу объятиями, мужчины целовали ей руки.

Елизавета Алексеевна наслаждалась успехом дочери, гордилась ею и простодушно восхищалась, не скрывая своего счастья.

В такие минуты Мария Михайловна с удовлетворением смотрела в глаза своего мужа — он тоже ею восхищался и гордился, он был влюблен.

Но на балах она бывала неспокойна: правда, он танцевал почти всегда с нею, но, когда ловко брал за талию хотя бы ее кузин, Мария Михайловна уже не могла танцевать — она ревновала, следя, как он, во фраке, в чулках и туфлях с лакированными пряжками, безукоризненно исполнял модные па. На Юрия Петровича смотрели все в зале, любуясь его грацией, но стоило ему направить взгляд, хотя бы искоса, на даму, с ним танцующую, как Мария Михайловна вспыхивала и теряла спокойствие. Увы! Женщины охотно с ним заговаривали, девушки перед ним робели.

Петербургские родные и друзья сочувственно говорили Арсеньевой, что они понимают, как трудно будет ей с зятем — так он красив.

— Да ты не таскай Машу по балам! — сказал Арсеньевой брат Александр. — Муж — херувим, Маша ревнует, а ведь уже заметно…

Арсеньева как будто проснулась: что же это она, господи прости, разум потеряла, что ли? Неужто прозевала? Почему же дочь ей ничего не сказала?

Она тотчас же заспешила к молодым. Маша сидела в гостиной на диванчике, а Юрий Петрович подавал ей блюдечко с мороженым.

Не смущаясь неподходящим местом для интимного разговора, Арсеньева спросила: правда ли? Маша покраснела, а Юрий Петрович с достоинством принял поздравления тещи. Ребенок должен был родиться осенью.

 

Глава VIII

Лермантовы ожидают ребенка

Зиму решили провести в Москве.

Юрий Петрович мечтал о Петербурге, где он чувствовал себя как в родных местах, но Арсеньева объявила, что в Москве жизнь дешевле, а в Петербурге никаких денег не хватит.

В конце апреля 1814 года все выехали в Тарханы, но, чтобы не утомлять Марию Михайловну непрерывной дорогой, делали частые и долгие остановки в пути. Пожили как следует в Москве, присмотрели подходящую квартиру на зиму у Красных ворот, неподалеку от Мещериновых, родственников Арсеньевой со стороны матери, и навестили Алексея Емельяновича, который еще бодрился, но с грустью жаловался, что разные болезни начали его одолевать.

— Местечком болит, местечком подживает! — ворчал он.

Алексей Емельянович заметно постарел. Он страдал подагрой и даже летом носил бархатные, на байке сапоги.

Потом заезжали гостить к родственникам и знакомым, так что в Тарханы приехали только к лету.

Елизавета Алексеевна, постоянно препираясь с зятем, выгадывала деньги из всех хозяйственных статей и копила их на зиму. Ее одолевали тревожные мысли: здоровье Марии Михайловны ей казалось ненадежным — хилая и субтильная, она еще похудела. Эх, крови в ней мало и сил немного!..

За утренним кофе она наблюдала дочь. Машенька вялая, слабая, много лежит. Лицо у нее стало жалобное — тощее, с коричневыми пятнами; скулы выдались, губы припухли… Арсеньева каждый день приглашала медика и давала дочери медицинские советы. Но исполняла ли их Машенька — бог весть. Она много волновалась: то огорчалась, что Юрий Петрович ссорится с тещей, что он часто стал выезжать по делам имения или в Кропотово — мать его, Анна Васильевна, что-то стала похварывать, Маша просилась съездить с ним, навестить больную, но он возражал, говоря, что ее растрясет в дороге, и оставлял дома.

Развлекало Марию Михайловну изготовление приданого для новорожденного: в девичьей подрубали пеленки, сделанные из мягких, несколько раз стиранных полотняных простыней, шили рубашечки из батиста и фланели, вышивали наволочки, нагрудники, вязали свивальники, теплые одеяльца из шерсти белого пуделя и какой-то особенно мягкой шерсти, закупленной в Пензе. Маша ежедневно с удовольствием принимала новые вещицы детского приданого. Не знали только, какие ленты пришивать, розовые или голубые. Марии Михайловне хотелось девочку, но отец желал сына.

Арсеньева отобрала шесть женщин в няньки новорожденному и прачку. Две из них, здоровые и рослые, имели грудных детей — они могли быть кормилицами; медик дал благоприятный отзыв об их молоке. Этих женщин предусмотрительно облюбовала Арсеньева на случай, ежели Маша не сможет кормить сама. Нянькам сшили несколько сарафанов, чтобы они всегда подходили к ребенку чисто одетыми, купили им белье и платки — покрывать голову. Но комнаты для новорожденного в деревне Арсеньева не готовила, потому что решила не появляться более в Тарханах. После рождения ребенка она хотела разделить имение и жить в Москве, у родных, а молодые пусть останутся в Тарханах одни, сами хозяйничают и делят комнаты как хотят.

А теперь как не сердиться! Пока имение на ее имя, должна она знать, как хозяйничает Юрий Петрович, или нет? Через управляющего Соколова она узнала, что он опять брал деньги и относительно запасов на зиму оплошал — не распорядился скосить достаточно сена; пришлось подкупать, потому что крестьяне повыкосили.

Юрий Петрович, в свою очередь, дулся на тещу. Все, что он делал, было под жесточайшим ее контролем. Как молодой хозяин, он путался в делах, но иногда из гордости, даже зная, что неправ, настаивал на своем. Спрашивать же совета у Арсеньевой он не хотел и потому запутывался все больше и больше.

Елизавета Алексеевна злорадно высмеивала его ошибки и громогласно утверждала, что хозяйствование Юрия Петровича становится убыточным. Особенно разгорелись споры после сбора урожая.

Юрий Петрович задумывался. Что делать? Как бороться с тещей? Ведь одна ее воля только и царит в этом доме.

Он стал тяготиться пребыванием в Тарханах и мечтал поскорее забыть о делах и ехать в Москву.

В августе, пока стояла погода, начали готовиться в дорогу. Арсеньева укладывалась основательно, она не предполагала сюда возвращаться. Ей опостылели Тарханы; большой барский дом безжалостно напоминал ей прошлое: то веселую молодость и счастливое супружество, то неожиданную смерть мужа.

Сначала послали в Москву двух крепостных с грудными младенцами и нянек; они поехали с вещами. Потом выехали молодые и Арсеньева в зимних возках, хотя еще было не холодно, в сопровождении слуг. Стояли теплые дни, но Арсеньева волновалась за здоровье дочери.

В дороге Юрий Петрович преданно ухаживал за своими дамами и молодцевато распоряжался, что бесило Арсеньеву и восхищало Машеньку.

Они ехали опять очень долго, останавливаясь в дороге сначала у соседей-помещиков, а затем на постоялых дворах. Как они обрадовались, завидев наконец издали Москву!

Москва только что начала оправляться после пожара. На пепелищах воздвигали новые дома. Улицы во многих частях города были заново вымощены, и вместо деревянных тротуаров клали большие серые квадратные камни.

Приехали прямо в нанятую квартиру. Арсеньева сняла верхний этаж в несколько комнат в доме генерала Толя, у Красных ворот. Подниматься туда надо было по крутой лестнице, но комнаты были хорошие, светлые, просторные.

В средней, не очень большой комнате стены были возведены необычно — полукружием. Эта комната понравилась Марии Михайловне, и она решила здесь жить. Она уже никуда не хотела выходить, так отяжелела.

Разговоры шли то о медиках, то о прислуге. Случайно пришла наниматься крестьянка Анна Максимовна Клюкина; муж ее погиб на войне, и Аннушка должна была идти на заработки, чтобы кормить семью, которая жила в деревне. Всем очень понравилась услужливая, приветливая женщина, и ее взяли.

— Лишняя нянька никогда не помешает, — утверждала Арсеньева.

Но она находила, что руководить няньками должна бонна. Порекомендовали молоденькую немку, Цецилию Федоровну, с виду аккуратную и здоровую. Немку взяли заблаговременно, чтобы ребенок с первого же дня рождения привыкал к ней.

Юрий Петрович иногда уходил из дому к знакомым, а Арсеньева ободряла дочь, рассказывая ей семейные истории — как бабка ее легко и благополучно родила одиннадцать детей, и Машеньке хотелось верить, что все будет хорошо…