Глава 7
ВОЛГОГРАД
Первая часть поиска была закончена. Теперь предстояло восстановить довоенную биографию Марин. Что мы знали?
Знали год ее рождения — 1917-й. Мария была ровесницей революции. Те три женщины, с которыми Николаев встречался в сорок третьем году, рассказывали, что руку Мария искалечила, работая на гвоздильном заводе. Николаев записал и сохранил их имена и фамилии. Но живы ли они? Где находится гвоздильный завод? В каком году Мария работала там? Где родилась Мария? Кто были ее родители?
Ответы нужно было искать в Волгограде.
…В Волгоград прилетели ночью, в два тридцать по местному времени. В гостинице оказались около четырех. Дорога была утомительной, и мы, даже не наметив план действий на завтра, легли спать.
Когда я проснулся, Иван Николаевич уже сидел за столом и что-то писал. Я спросил, сколько времени.
— Восемь, — ответил он. — Вы спали четыре часа, а я на час меньше. Людям моего возраста нужно спать как можно меньше, времени маловато остается. Вставайте и идите на балкон.
Я вышел на балкон. Прямо передо мной, метрах в двухстах,
блестела на солнце Волга. У берега белели паруса яхт. Справа навстречу солнцу пробирался по реке какой-то чумазый буксир.
— Волга, — негромко сказал Иван Николаевич, — в сорок втором году она была совсем не такой… Мы с вами поедем в Бе-кетовку, это направо по берегу, я все вам покажу: и Купоросную балку, и штаб нашей бригады, и линию обороны…
Мы отправились на железнодорожный вокзал, там у нас была назначена встреча с однополчанином Николаева, председателем Совета ветеранов 96-й бригады Александром Алексеевичем Бы-чиком.
Александр Алексеевич уже ждал нас, поглядывая на часы.
Непорядок, Иваи, — сказал он. — Вы опоздали на пятнадцать минут. Стареешь.
Виноват, Саша, — улыбнулся Николаев. — Сколько мы с тобой не виделись?
Три года.
Ну вот, а ты сразу ворчишь.
И опять ты не прав, Ваня. Вы же не на прогулку с товарищем приехали, дело серьезное. Тут нужна точность. Я хоть ворчу, а попробуй ты опоздай на встречу с Аглицким!
Ну да, вы же старые штабисты… Кстати, ты обратил внимание на схему, которую нарисовал Аглицкий? Я тебе ее высылал. Схему перехода Сашн и Марии в тыл?
Она меня поразила. Все до мелочей запомнил. Там только одна неточность — он поменял местами железную дорогу и шоссейку, а в остальном все идеально. Вот что такое штабист. Так что у нас на сегодня?
— Едем в Бекетовку.
Бекетовка. Улица Казака, дом пять. Мы пришли к сестрам Марии Алексеевне Персидской и Прасковье Алексеевне Пинской. Их адрес узнал в адресном бюро Александр Алексеевич.
Дверь нам открыла пожилая, совершенно седая женщина.
— Здравствуйте, Прасковья Алексеевна, — поздоровался Иван Николаевич.
Здравствуйте, только я Мария Алексеевна. А вы кто?
Я — участник Сталинградской битвы, Николаев Иван Николаевич. Этот товарищ — мой фронтовой друг, а это — сотрудник журнала «Костер». Мы к вам по очень важному делу.
Мария Алексеевна пригласила нас в комнату.
Скажите, Мария Алексеевна, а сестра ваша жива? — спросил я.
Прасковья-то? Сейчас я ее позову. С соседским ребенком нянчится.
Прасковья Алексеевна вошла в комнату с грудным ребенком. Младенцу было месяца четыре, он сучил ногами и орал.
— Есть хочет, — объяснила Прасковья Алексеевна. — Мария, беги на кухню, каша пригорит. Это Галки, соседки нашей, ре-бенок. Побежала в парикмахерскую, прическу делать, а этого разбойника мне оставила. А у меня уже силы не те, скоро восемьдесят стукнет…
Младенец успокоился только тогда, когда получил бутылочку с соской.
Я уже забыла, как с такими управляться, — сказала Прасковья Алексеевна. — У меня двое своих было, в войну померли. А у Марии — четверо. Дак я сестриных деток воспитывала. Мы с Марией уже сорок три года вместе живем. Мужей на вой-ие потеряли, а дети давно выросли.
Мария Алексеевна, и вы, Прасковья Алексеевна, — начал Николаев, — постарайтесь вспомнить: когда бои в городе закончились, в середине февраля к вам приходил один военный, интересовался родственниками Марии Усковой.
Ну а как же, — живо подхватила Мария Алексеевна, — приходил военный, расспрашивал про Мару сю. Помнишь, Прасковья?
Помню. Молоденький такой, офицер, видно. В званиях я не разбираюсь.
Старший лейтенант, — уточнил Николаев. — И действительно молоденький, мне тогда было всего двадцать три года.
Так это были вы… — тихо говорит Мария Алексеевна и качает головой. — Конечно, разве вас сейчас узнаешь. Да и мы с сестрой уже старухи…
Мы к вам по делу, — решительно прервал воспоминания сестер Бычик. — Вы хорошо помните Марию Ускову и ее семью?
Да как же нам не помнить Марусю, да, Прасковья? Рядом ведь жили.
Расскажите, пожалуйста, все подробно.
Рассказ Марии Алексеевны Персидской С семьей Усковых мы жили рядом до войны. Они на Приба-рачной, четыре, мы — в доме шесть. Сейчас этой улицы нет, остались только две развалюхи. Улица шла прямо по оврагу, потом мы можем туда сходить. Усковы — не сталинградские, они приехали сюда из области. В каком году, точно не помню. Приехали без отца, он к тому времени уже умер. Так что мы его не знали. Мать, Прасковья Ивановна Ускова, и две дочери — Марфа и Мария. Отца звали Иваном, отчества не знаю. Мать уже была старенькая, болела, плохо видела. Когда они приехали, купили домик на Прнбарачной улице, мы его называли — курятник. Его и домом-то нельзя было назвать, просто маленький деревянный сарайчик. Жили они бедно. Мать уже нигде не работала, пенсия у нее была маленькая. Марфа и Мария пошли работать на завод Ермана, лесопильный. Кем работала Маруся, я не знаю. Знаю только, что руку она потеряла там. Она долго лечилась, а потом, когда поправилась, кажется, в тридцать седьмом году, пошла работать на фабрику игрушек, это здесь рядом, станция Руднева. Фабрика была в бывшей церкви, сейчас там склад. Маруся была подсобницей — много ли сделаешь одной рукой. Искалеченную руку она засовывала под поясок кофты. Когда началась война и фронт был уже возле Бекетовки, старшая, Марфа, куда-то ушла, видно, уехала в эвакуацию, и с той поры о ней ничего не было слышно. Мать, Прасковья Ивановна, умерла весной сорок второго года, так что Мария жила одна в своем домике. В Веке-товке были наши военные части, туда Маруся и стала ходить вместе с моей племянницей Нюрой Гузенко. Говорили, что в Бе-кетовке была какая-то школа разведчиков, но мы с сестрой ничего этого не знали, Нюра не говорила нам об этом. Маруся и Нюра дружили между собой, хотя Нюра была младше, она с двадцать четвертого года рождения. Мы знали, что Мария и
Нюра бывали в Сталинграде, но зачем — они не говорили. Нюра ходила в Сталинград три раза, а на четвертый не вернулась. Потом нам рассказали, что ее убилн немцы, но где и в какое время, мы так и не узнали. Спрашивали у Марусн, она сказала — не знаю. Потом пропала и Маруся…
Рассказ Прасковьи Алексеевны Пииской
Я работала с Машей в тридцать седьмом году на фабрике игрушек. Маша была очень добрая и ласковая. И очень сдержанная. До того, как она покалечила себе руку, была веселая, часто пела, смеялась, а после этого стала какая-то грустная, часто задумывалась. Роста она была среднего, нос у нее был прямой, остренький. Волосы — рыжеватые. А Марфа, сестра ее, была ярко-рыжая. Они совсем не походили друг на друга по характеру. Марфа была своенравная, с людьми плохо сходилась. А Мария — совсем наоборот. Вы спрашиваете, была ли оиа красивая. Нет, ее нельзя было назвать очень-то красивой. Одевалась она бедненько, невзрачно. Но уж очень уважительная была, скромница. Приехали они в Сталинград или из Рахиики, или вз Дубков. Это надо спросить у Марии Иосифовны Скворцовой, они вместе приехали в Сталинград. Скворцова сейчас в Астрахани, у своей младшей дочки, а старшая ее дочь, Анна Дмитриевна Дуюнова, живет в Волгограде-два, но адреса мы не знаем. Аия должна помнить Марусю, ей тогда было лет четырнадцать.
Возвращаясь от сестер, мы увидели здание бывшей церкви, где когда-то была фабрика игрушек. Высокий каменный забор, колючая проволока — склад… Здесь работала Мария.
Глава 8
НЕВОЕННООБЯЗАННАЯ
Завод имени Ермана, одно из старейших предприятий Волгограда, носит имя революционера, борца за Советскую власть в Царицыне Яковд Ермана. Здесь делают мебель, деревянную посуду, огромные бревна превращают в строительные материалы. Через проходную, натужно гудя, идут машины с готовой продукцией и сырьем. Завод огромный, здесь работают несколько тысяч человек. Когда-то работала и Мария…
Мы сидим в кабинете начальника отдела кадров Александра Ивановича Полежаева. Он уже знает, зачем мы пришли, и сейчас внимательно изучает документы, которые мы разложили перед ним: письма, воспоминания. Закончив чтение, снимает очки и как-то растерянно говорит:
— Как же так? Работница нашего завода, героиня, разведчица, а мы ничего не знали…
Снимает трубку и быстро, по-военному говорит:
— Пожалуйста, пригласите секретаря парткома, комсомол, архивариуса и редактора газеты. Передайте — дело очень важное, приехали люди из Ленинграда. Жду.
Через несколько минут мы познакомились с секретарем парткома Аркадием Петровичем Лызо, секретарем комитета комсомола Володей Бабичевым, редактором многотиражной газеты Анной Александровной Иоглы и заводским архивариусом Ниной Васильевной Федорушкиной.
— Не знаю, смогу ли чем-нибудь помочь, — сказала Нина Васильевна. — Личных карточек рабочих, которые работали у нас до войны, осталось всего шестьдесят семь. А было несколько тысяч. Но если уж очень повезет… Я сама сейчас проверю эти карточки, откладывать не будем.
Нина Васильевна ушла.
В любом случае, — сказал Володя Бабичев, — найдется карточка или нет, нужно искать людей, которые работали вместе с Марией. Правда, с тех пор пятьдесят лет прошло, но у нас же много ветеранов, стариков. Павел Иванович Тепловодский, например, потом бабушка Нины Рожковой, забыл ее имя-отчество…
Аграфена Степановна, — подсказал секретарь парткома. — Я ее недавно видел. Ей уже почти девяносто, но она все прекрасно помнит. Ветеранов у нас наберется десятка два. Ты прав, Володя, кто-то обязательно должен помнить Марию.
Наверняка помнят, — подхватила Анна Александровна. — Ведь Ускова покалечила руку здесь, на заводе, случай редкий… Это могло быть только в лесопильном цехе. По-моему, и Рожкова, и Тепловодский работали именно в лесопильном…
Завтра же соберем внеочередное комсомольское собрание и распределим обязанности по поиску материалов о Марии Усковой, — говорил Володя Бабичев.
Пришла Нина Васильевна.
Так я и думала. Ничего нет. Понимаете, война, пожары, бомбежки, завод не работал. Большая часть архивов сгорела. Все старые фотографии, довоенные, я сдала в заводской музей. Там в основном групповые снимки — цех или бригада. Может, на одной из этих фотографий и есть Мария? Но кто ее узнает? Если бы найти человека, который хорошо помнит ее в лицо.
Найдем, — твердо подытожил Александр Иванович. — Обязательно найдем. А вас я попрошу, Нина Васильевна, посмотрите еще раз. Знаете, как в жизни бывает, иногда и не думаешь, что здесь может быть что-то, а оно тут как тут. Может, в старых реестрах посмотреть?
Федорушкина снова ушла.
— У меня к вам, товарищи, просьба, — обратилась к нам редактор газеты. — Не могли бы вы оставить мне материалы поиска? Мы опубликуем их в нашей газете, может быть, кто-нибудь и откликнется…
Материалы были у нас в нескольких экземплярах, один мы оставили Анне Александровне. Договорились держать постоянную связь с заводом, Володя Бабичев обещал регулярно сообщать о ходе поиска.
…Вернулась Нина Васильевна.
— Вот, — просто сказала она, — перечень. Реестр поступления рабочих и служащих завода. Тридцать третий год. Смотрите страницу сто шестьдесят третью.
На указанной странице, в самом низу, под номером 1200 значилось:
Ускова Мария Ивановна. Дата приема — 5 июля 1933 года.
В скобках стояли две буквы — н/о. Под номером 1201 — Ускова Марфа Ивановна. Дата приема — 26 мая 1933 года.
Что означают буквы н/о? — спросил я Нину Васильевну.
Невоеннообязанная…
Мы возвращались в город уже затемно, в вагоне электрички горел свет, она была заполнена рабочими. Мы стояли в набитом людьми, прокуренном тамбуре и говорили о замечательных, отзывчивых людях, с которыми сегодня познакомились, о реестре тридцать третьего года, о том, что сегодня нам удивительно повезло.
Живы люди, которые хорошо помнят Марию. И все же их устные свидетельства не заменят одной сухой строчки в старой канцелярской книге, чудом сохранившейся на заводе Ермана. Мария никогда не была студенткой московского института. Она была простой рабочей девчонкой, комсомолкой далеких тридцатых годов.
Глава 9
Я ЗВАЛА ЕЕ «ТЕТЯ МАША»
Речной вокзал, гостиница «Волга».
Здесь работает Анна Дмитриевна Дуюнова, старшая дочь Марии Иосифовны Скворцовой, хорошо знавшей семью исковых.
— Анна Дмитриевна, нам рассказали, что ваша семья приехала в Сталинград из области в тридцатые годы. Откуда вы приехали — из Рахинки или Дубков?
— Нет, мы переехали сюда из Катричева, в тридцатом году, мне тогда был всего годик. Хутор Катричев — это сто тридцать километров от Волгограда. Когда в сорок втором немцы подошли к Сталинграду, мы с мамой эвакуировались обратно в Катричев. Там я училась в школе. Вернулись в Сталинград уже после войны.
— Вы хорошо помните Марию Ускову?
— Какую Марию?
— Вы на какой улице жили в Бекетовке? На Терновой?
— Да.
— А Мария жила недалеко от вас, на Прибарачной. У нее была сестра Марфа и старенькая мама, Прасковья Ивановна.
— Я как-то сразу не поняла. Тетю Машу Ускову? Как же мне ее не помнить? Для меня она тогда была тетя Маша, хотя я и сама сейчас тетя, даже бабушка… У Марии левая рука была сухая. Она иногда ходила к моей маме. И Марфу помню, она была рыжая, а тетя Маша — светленькая. А почему вы интересуетесь Марией?
Мы объяснили.
Анна Дмитриевна слушала нас внимательно, но в глазах ее виделось недоумение, какой-то немой вопрос. Она не перебивала, только время от времени удивленно восклицала:
— Да что вы говорите? Неужели? Это тот самый Саша Филиппов, и значит — Мария была вместе с ним? Да как же это мы ничего не знали… И кто бы мог подумать!
— А почему вас, собственно говоря, это удивляет? — спросил Николаев.
— Да как-то даже не верится. Тетя Маша Ускова — и вдруг героиня, разведчица…
— Анна Дмитриевна, Усковы тоже переехали в Сталинград из Катричева?
— Видимо, да. Не могу точно сказать. Это мама знает, но она сейчас в Астрахани, у младшей дочери. А Катричев я помню очень хорошо. Я там училась в школе, у меня там даже была первая любовь — Коля Усков нз параллельного класса…
— Усков?.. Это не родственник Марии?
— Вряд ли. В Катричеве очень много Усковых, в кашей области это очень распространенная фамилия. В какое село не приедете, везде будут Усковы. Вот мама вернется из Астрахани, я все у нее узнаю.
— У вас случайно не сохранилось довоенных фотографий? Может быть, на какой-нибудь есть Мария?
— Фотографии нашей семьи и родственников есть, а Марии — нет. Но у нас есть родственница, моя тетя, двоюродная, так мама не раз говорила, что она очень похожа на Марию. Тетя Шура. И фотография есть, старая, двадцатых годов.
— Вы могли бы узнать Марию на фотографии?
— Конечно, я хорошо помню ее лицо.
Глава 10
СОЛДАТСКИЕ ВДОВЫ
Появлялись все новые и новые свидетели недолгой жизни Марии Усковой.
С завода Ермана регулярно сообщали новости — комсомольцы нашли старых рабочих-ветеранов, знавших Марию. Аграфена Степановна Рожкова помнила Марию не только по работе, оказывается, она тоже жила на Прибарачной улице. Павел Степанович Тепловодский рассказывал:
— Знал я эту девушку. Фамилию запамятовал, но случай этот помню очень хорошо. Это было вечером, когда девчонку искалечило, весь завод об этом узнал. У нее рука попала в «педал-ку» — так называлось приспособление для распиловки бревен. Была бы фотография, узнал бы…
…До Катричева сто тридцать километров по шоссейной дороге. Через четыре часа утомительной тряски с заездами в попутные села автобус дотащил меня до развилки с указателем^ «Катричев», а сам укатил дальше, в районный центр Быково. Вокруг была степь, осенний ветер гулял по этой степи, и я пожалел, что не взял из Ленинграда теплых вещей.
От шоссе вправо уходила асфальтированная дорога на Катричев. Нужно было ждать попутной машины, автобусы в Катричев сегодня не ходили, об этом меня предупредили еще в Волгограде. Но попутных машин, как на грех, не было. Пошел пешком. Далеко впереди, у самого горизонта, виднелась темная полоска деревьев.
«Наверно, за этими деревьями и есть Катрнчев», — думал я, прибавляя шагу. По обе стороны дороги лежали поля. Вот уже исчезла из виду главная дорога, стена деревьев на горизонте стала видна более отчетливо. Через час я наконец достиг этих деревьев, но впереди лежала та же дорога, и на этот раз горизонт был совершенно чист.
Часа через два начнет смеркаться. Я не знал, сколько километров до Катричева.
Через полчаса меня догнали красные «Жигули».
— Садитесь! — крикнул водитель. Я залез в машину.
— Вы что же, пешком собрались в Катричев? — спросил водитель. — Вы знаете, сколько туда километров? Сорок. К утру, конечно, добрались бы.
Тепло и мягкое покачивание машины сделали свое дело, я заснул.
— Приехали!
Я посмотрел в окно. Мы стояли в степи, никаких признаков жилья рядом не было. На обочнне тарахтел колесный трактор с прицепом, возле него — четверо женщин.
— Дальше поедете на тракторе, — словно извиняясь, сказал водитель «Жигулей». — У нас была договоренность, я должен забрать этих женщин.
В кабине трактора, кроме водителя, сидел еще какой-то старик, так что пришлось лезть в кузов, загруженный мешками с картошкой. На этот раз мне не повезло. Скажу только, что когда мы все-таки приехали в Катрнчев, я не мог от холода даже поблагодарить водителя.
Уже совсем стемнело. Улицы были плохо освещены, только на колхозной площади, у столовой, весело играла гармошка и танцевали нарядно одетые люди.
— Свадьба у нас, — сказал мне старик, который ехал в кабине. — Васька Усков женится…
Старик подозвал двух мальчишек, которые крутились у столовой, наблюдая за танцующими.
— Отаедете к директору школы, — хмуро приказал он мальчиткам. — Да ие идите напрямкн — утонете. Глядите, какая грязища, а товарищ — в ботиночках…
С директором школы Алексеем Сергеевичем Целковским разговор был по-военному коротким.
— Вас понял. Чем можем — поможем. Поисковой работой в школе занимается Лидия Михайловна Гончарова, учительница литературы. Если сведения об Усковой верны, она найдет. Наша Лидия Михайловна — человек увлеченный. А дети? Что делают! Недавно пристали ко мие — давай им отдельное помещение для музея народного быта. А где я им возьму помещение? Школа маленькая. Конечно, если бы третий этаж пристроить…
Мы отправились к Гончаровой. На улице уже была ночь.
Лидия Михайловна в отличне от директора школы оказалась не такой торопливой. Сначала она накормила ужином меня и своего сына Витьку, потом внимательно выслушала рассказ о Саше и Марин, потом изучила папку с документами.
Я думаю так: нужно обойти в селе всех наших старушек и опросить их — может, кто помнит семью Марии. Таких старушек в Катричеве — тридцать шесть.
Откуда вы знаете? — удивился я.
Да я же здесь родилась. А потом мы недавно в школе вечер проводили, назывался он «Солдатские вдовы». Обошли с ребятами всех старух, у которых мужья и дети на войне погибли, и записали их рассказы на магнитофон. Шесть кассет записали. И знаете, какая получилась картина? Мы с детьми узнали о жизнн нашего села столько, что хватило бы на целую книгу. Пригласили из других городов детей наших старушек. И представьте — все приехали. Ни один не отказался. Вечер, конечно, был очень торжественный. Наши старушки сидели в президиуме, на сцене, а мы с ребятами рассказывали биографии их мужей, читали стихи, пели военные песни. После этого вечера бабушки мне проходу не давали: «Лида, дочка, а когда еще такой вечер будет? Может, мой Ванька опять приедет…»
Среди них есть Усковы?
В том-то и дело, что почти все они — Усковы. Моя мама тоже Ускова. Нужно сделать так: сначала обойдем всех Уско-вых, а потом остальных.
— Лидия Михайловна, о каком музее говорил ваш директор?
— Беда с этим музеем. Два года назад мы с ребятами решили создать в школе музей народного быта. Ну, знаете, собрать бытовые предметы — деревянную посуду, прялки, ткацкие станки, коврики, записать фольклор. У нас в селе старые люди знают очень много народных песен, которые поют только у нас, в степн. Собирали мы долго, сделали много. Но где все это хранить? Вот и воюем с директором, чтобы дал помещение. А пока все свалено в учительской…
На следующий день начались наши беседы с Усковыми. Я в основном молчал, беседу вела Лидия Николаевна.
— Здравствуйте, баба Мотя! Доброго вам здоровья!
Здравствуй, Лида. Спасибо, детка. Сидайте. А это кто же I с тобой?
Это, бабушка, корреспондент из Ленинграда. У нас к вам тело.
Из Ленинграда? — задумчиво переспросила баба Мотя. — А чего ж с такой далн приехал?
Баба Мотя, мы ищем родственников одной девушки, партизанки, ее фашисты повесили в сорок втором году в Сталинграде. Ее фамилия была — Ускова. Звали Мария. Вы ведь тоже Ускова?
Да сейчас-то я не Ускова, а в девках была Ускова, по отцу. А кто у нее были родные, у Марии вашей?
Отец — Иван Усков, отчества не знаем, мать — Прасковья Ивановна. У них было две дочери — Марфа и Маша. Марфа примерно с десятого года рождения, а Маша — с семнадцатого. Вот и нужно узнать — катричевская она или нет. В городе говорят — катричевская…
Кто говорит?
Скворцова Мария Иосифовна. Не знали такую?
Баба Мотя отрицательно качает головой. Глаза у нее слезятся, старуха поминутно вытирает их платочком.
Не помню, детка. А за кем она была?
Ее муж — Дмитрий Скворцов. На фронте погиб.
Тю, да это же Мнтька Скворцов. Знаю, и Марусю, жинку его, знаю. Маруся в девках была — Свиридова. А Ивана Ускова не помню. Был Митька Усков, его «бегунок» звали, был Сашка Усков, того «каблучком» звали, а Ивана не помню…
Пора уходить, мы прощаемся, но баба Мотя не отпускает нас, пытается усадить за стол, ставит миску с пирогами. Я отказываюсь, Лидия Михайловна шепчет:
— Нельзя, обидите. Съешьте пирожок…
Едим пирожки, пьем компот, благодарим и идем в следующий дом…
Бечер. Б окнах зажигаются огни…
— Ну, — говорит Лидня Михайловна, — если и баба Федора не помнит, тогда уж не знаю…
Мы вошли к бабе Федоре, заглянули нз горницы в комнату. На длинном столе стоял самовар, миска с пирогами, а за столом сидели старухи Усковы — баба Мотя, баба Матрена, баба Федора, баба Васена, баба Шура, баба Глаша — все те, у кого мы сегодня побывали. Старухи спорили.
Васена! — говорила баба Мотя. — Тебе восемьдесят, а ты уже ничего не помнишь. Я старше тебя и знаю — на ферме жили «бегунки», а на хуторе, в Кривой балке — «каблучки»… У них не было Ивана. Степан был, Федор и Семен были, а других не было…
Был один Иван, — сказала баба Федора, — не ругайтесь. Был Иван, я помню. Возле чувашей жил, на третьем хуторе. Я его помню, а отчества не знаю, жена у него была, дочка, одна или две, не помню. Бондарем был, бочки делал…
Утром я уехал в Волгоград. На прощанье Лидия Михайловна сказала:
— Найдем, можете быть уверены. Если мне с детьми не удастся, старухи найдут, вспомнят. Теперь они не успокоятся.
Автобус катил в Волгоград.
«Неужели Анна Дмитриевна ошиблась? — думал я. — Что значит — приехали вместе с Усковыми? Как понять слово „вместе“? Может быть, оно означает „одновременно“? В одно время приехали: Скворцовы из Катричева, Усковы из Рахинки или Дубковка, как говорила Мария Алексеевна Персидская?» В Волгограде я снова зашел к Дуюновой.
— Я говорила с Астраханью, — сказала Анна Дмитриевна, — с мамой. Она сказала, что Усковы — катричевские, приехали в Сталинград в двадцать девятом году, вместе с нами. Жили в степи, на хуторе, возле Катричева. Мария там и родилась. В тот же день я дал телеграмму в Катричев:
«По сведениям Скворцовой Мария родилась и жила в Катричеве, одном из хуторов. Сталинград переехали двадцать девятом году. Отец Усков Иван Иванович. Попытайтесь узнать в сельсовете точное место рождения Марии. Ответ сообщите адресу Ленинград, Мытнинская 1/20, журнал „Костер“».
Через неделю в редакцию пришла телеграмма из Катричева:
«Сельсовете данных не оказалось. Солдатские вдовы и катричевские следопыты продолжают поиск. Гончарова»,
Глава 11
КАТРИЧЕВСКИЕ СЛЕДОПЫТЫ ДЕЙСТВУЮТ
Статья называлась «Мария из села Катричева?». Ее написала сама Лидия Михайловна, рассказав в ней краткую историю подвига Саши и Марии и о наших совместных посещениях «солдатских вдов». Заканчивалась статья словами: «Поиск продолжается. Всех, кто сможет хоть чем-нибудь помочь, просим откликнуться».
В редакцию газеты пошли письма. Уже потом мы узнали, что не только письмами атаковали быковский «Светлый путь» — были и многочисленные посетители. Видимо, история Марии Усковой крепко задела самолюбие ее земляков. Встречались деловые письма, в которых жители района рассказывали о знакомых им семьях Усковых, но большинство корреспондентов интересовал вопрос: а что же дальше? Нашли ли родственников Уско-ьой или людей, знавших ее? И где она все-таки родилась? Письма из Рахинки, Дубков, Волжского, Быкова, практически из всех хуторов и деревень Быковского района. Многие из этих писем сотрудники газеты переправляли в «Костер», и всякий раз мы с волнением вскрывали очередное послание: нет ли чего нового?
И вскоре это новое появилось. Катричевские следопыты не дремали. «Дорогой „Костер“! Поиск продолжаем.
Бабушки сообщили нам, что нашли двух человек, которые знают, где родилась и жила Маша Ускова, помнят ее. Это Василий Дмитриевич Осадчий и Степан Егорович Самарский. Это наши, катричевские жители. Мы побывали у них дома, ио дело в том, что Степан Егорович отказался что-либо рассказать нам, сказал, что будет говорить только с корреспондентом из Ленинграда. А Василий Дмитриевич говорит, что Машу помиит очень хорошо, ио что разведчицей она ни за что не могла быть. Почему — не объяснил. Дорогой „Костер“, приезжай к нам, пожалуйста, к тому времени еще что-иибудь выясним. По поручению катричевских следопытов — Наташа Ускова и Марина Кобликова».
И снова дорога. На этот раз ранией весной, вместе с Александром Алексеевичем Бычиком, бессменным нашим помощником в поисках. Знакомая дорога в Катричев. Ожидание попутной машины. Издалека доносится чуть слышное гудение трактора — идет весенний сев. Мы знаем, что в Катричеве нас ждут ребята и Лидия Михайловна — она специально приехала на встречу из Быкова, сейчас она живет в райцентре, работает заведующей отделом культуры Быковского райисполкома.
Как вы думаете, Александр Алексеевич, почему Самарский отказался рассказывать ребятам о семье Усковых? Почему он ждет корреспондентов из Ленинграда?
Трудно сказать. Может быть, у него какая-то неприязнь к семье Усковых, это тоже нельзя исключать. А может, и не знает ничего, так тоже бывает…
На этот раз нам долго ждать не пришлось. Директор школы приехал за нами на машине, и в полчаса мы домчали по гладкой, как стекло, дороге в Катричев.
Памятуя об условии Степана Егоровича Самарского, на встречу с иим ие стали брать много народу, отправились втроем: Я, Лидия Михайловна и Александр Алексеевич. Самарского мы нашли на огороде, он вскапывал грядки. Ему уже под восемьдесят, он глуховат, чтобы лучше расслышать, прикладывает ладонь к уху. Сначала он потребовал документы, аккуратно проверил, внимательно вглядываясь в фотографию на удостоверении.
— Ну, слухайте, — строго начал Степан Егорович, — что помню, скажу. Машу помню, хоть она и поменьше от меня была лет на десять. Понимаете, я с ней не водился, уже парубком был, взрослым и на хуторе том бывал не часто. Так, если по степи, бывало, куда едешь, когда и завернешь к прыщам…
— К каким прыщам?
— Так ведь хутор ихний в народе так и называли — Пры-щов. Это по-нашему, по-уличному. А чего «прыщи» — кто его знает? Чего, спросите, каблучки, крючочки? Звали и звали. Отец, помню, строгий был, Иван, хозяйство вел крепко. Колодец у них был хороший, вода чистая-чистая, как слезинка. JCafl был большой, ветрячок, ну, мельничка такая маленькая, ветряная. Мой отец раза два посылал меня к Ивану Ивановичу, муку молоть. Денег он за помол не брал, Иван Иванович. Так если кусок сала возьмет, да ему и того не нужно было, все ивое. Братья у Марии были. Один, Николай, кажись, старший, напротив жил, в своем доме, младшего не помню. Ну, Маша и Марфа. Марфа была рыжая, аж красная, а Маруся — та смазливенькая, красивая. Беленькая. Смеялась все: значит, легкая характером была… Дом у них был деревянный, крепкий. А дальше случилось вот что: Иван Иваныч помер, хозяйство Прасковья не могла одна тянуть, и все постепенно порушилось. Когда они уехали, не помню точно, помию, что в двадцатые годы, в конце. Куда, к кому — не знаю… А теперь у меня к вам вопрос: почему вы Машей интересуетесь? Что она такого сделала?
Коротко рассказываем о Маше.
Степан Егорович недоверчиво слушает, качает головой.
— Ну, это мне уже дети говорили. Только вот что непонятно: как же она могла быть разведчицей? Обыкновенная неграмотная девка, как и я…
Мы снова стали объяснять Степану Егоровичу, какой Маша была разведчицей, и что она была достаточно грамотной и т. д. Он не возражал, только как-то сокрушенно вздыхал и недоверчиво улыбался…
Василий Дмитриевич Осадчий рассказал:
— Хорошо помню мать Марии, тетку Параньку. Шустрая была тетка, хозяйственная. Маша была старше меня года на четыре. Боевая была девка. Веселая. Петь очень любила. Голосок у нее был чистый, звонкий. Все больше народные песни пела, наши, степные. Читать любила. Конечно, библиотек тогда у нас никаких не было, и школы не было, ее только в тридцатом году открыли, в Катричеве, а Паранька с дочерьми уехала в двадцать девятом… Откуда у них были книжки, не знаю… Но помню — читала. И писала хорошо, красиво. Наш хутор рядом с ихним был. Нас по-уличному «крючочки» звали, их — «прыщи». Я-то совсем неграмотным парнем был, читать-писать научился лет в тринадцать. Кто научил Марию читать и писать, не знаю. Мать неграмотная была. Может, отец. Но я его не помню. Жили они в круглом доме. Что такое круглый? Это дом с четырехскатной крышей. Его в начале тридцатых годов перевезли на какой-то ближайший хутор. Может, он до сих пор сохранился, нужно будет узнать…
Забегая вперед, скажу, что и в это посещение Катричева мы не узнали главного, точно так же, как и в первый мой приезд. Самое интересное выяснилось уже в Ленинграде, буквально через две-три недели. Опять получилось так, что, беседуя с Самарским и Осадчим, мы не знали, что в Катричеве живет прямая родственница Маши Усковой…
«Дорогой „Костер“!
Рады сообщить новость: после того, как вы побывали у нас, в школу пришла Мария Федоровна Чепусова (в девичестве — Кобликова) и сказала: что же вы ходите по людям, которые ром ничего сказать не могут, а я же — племянница Марии! Мы просто остолбенели. Вот это да! Сколько искали, ходили, спрашивали, а к Марии Федоровне не догадались зайти. Но это ниша вина. Вот что нам рассказала Мария Федоровна:
Мой отец, Кобликов Иван Павлович, был родным племянником Прасковьи Ивановны, матери Марии, значит, я довожусь Маше двоюродной племянницей, а оиа мне — двоюродной теткой. Хотя я старше Марии на три года. Так что моя тетя — Мария — моложе меня. Мы часто бывали в гостях у Усковых, поэтому я хорошо знала всю семью.
Ивана Иваныча, отца Марии, помню смутно, потому что мы с ним почти никогда не разговаривали. Прасковья Ивановна — маленькая, худенькая, очень подвижная, ворчливая, но, в общем, добрая тетка. Весь дом держался на ней. Очень любила порядок, приучала детей к порядку. Везде у нее было чисто прибрано — и в доме, и во дворе, и в саду. Николай, старший брат Марии, Выл женат, имел детей. Где они сейчас, остался ли кто — не инаю. Наверное, кто-то есть. Иван — второй брат, был иа фронте, а вот вернулся ли он, не знаю. Марфа — невысокого роста, плотная, замкнутая. А Маша пошла в мать, в Кобликовых. Она за-помнилась мне в белом платье с цветочками, ситцевом. Очень подвижная была, общительная, всегда играла с детьми. Учила меня читать и вязать. А Прасковья Ивановна сердилась: чего учишь? За тобой не успеваю дырки заплетать… Маша была красивой, лицо ее помню как сейчас. Домик у них был небольшой, но прочный. Был он с резьбой. Мне запомнилось большое круглое зеркало в темной деревянной оправе, наверху был резной козырек. Посредине комнаты стоял длинный стол. Он не накрывался скатертью, был расписан цветами. В углу комнаты стоял большой чугун — в нем всегда был грушевый взвар — компот. Тетка Прасковья пекла очень вкусные пирожки и любила угощать ими гостей. Пироги складывала стопочкой. Когда мы ездили в Рахинку, а дорога шла через Пры-щев хутор, обязательно заезжали к Усковым. Прасковья Ивановна сразу же начинала хлопотать по хозяйству, старалась всех вкусно накормить.
Осенью и летом, когда яблоки поспевали, мой отец делал „гарбузницу“ — воз для тыкв, и ехал к Усковым за яблоками. Прасковья Ивановна говорила: „Собирайте, собирайте побольше, насушите на зиму!“ Яблоки у них были очень вкусные, крупные.
Усковы уехали в Сталинград неожиданно. Прасковья Ивановна даже племянника, то есть моего отца, ие предупредила. Отец хотел перетащить дом на свой хутор, но ему не разрешили. Позже его перевезли на Симиливку, кажется, он и до сих пор сохранился. В зтом доме жила семья Гриценко Матрены, она жива, сейчас в Катричеве, у дочери. Отец навещал Усковых в Сталинграде. Однажды приехал и сказал: „Мария без руки осталась“.
Помню, что отец рассказывал, будто бы Маша вышла замуж, и тот парень, ее муж, переехал жить к иим. Прасковья Ивановна почему-то невзлюбила его и старалась их развести. Отец просил, чтобы она не вмешивалась и ие мешала жить молодым, как им хочется. Когда отец ушел на фронт (он погиб), связь с семьей Усковых прервалась. Сейчас в Катричеве живет мой брат, Алексей Иванович Кобликов, в Волжском — брат Николай, в Волгограде — сестра Татьяна. Маше они доводятся двоюродными племянниками. Они намного моложе Марии и не могут ее помнить…
Вот что рассказала нам Мария Федоровна Чепусова. С племянниками Марии мы постараемся встретиться и что-нибудь еще разузнать. С уважением — катричевские следопыты».
В Волгограде мы наконец застали Марию Иосифовну Скворцо-ву, мать Анны Дмитриевны Дуюновой. Застали, можно сказать, чудом, потому что через два дня она снова уезжала в Астрахань. Мария Иосифовна показала нам старые, пожелтевшие фотографии тридцатых годов.
Вот, смотрите, это моя старшая сестра Шура. Так вот, Мария была очень похожа на нее. Только губы у Маши были полнее — видите, у Шуры они в ииточку, а у Маши более округлые… И волосы попышнее…
Мария Иосифовна, в Катричеве нам сказали, что якобы Мария до войны вышла замуж. Вы ничего об этом не знаете?
Очень даже знаю. И мужа ее помню, Виктором звали. Только вот фамилию его забыла. Хороший был парень, веселый, работящий, на заводе Ермана работал. Наверное, вы не знаете, у Маши ведь ребенок родился, девочка. А тут и война пришла. Муж Маши на фронт ушел и в первый же год погиб. А дочку свою Маша очень любила. Ей трудно было носить ребенка, с одной-то рукой, так ей кто-то сделал деревянную колясочку, она и возила дочку в ней. Я, помню, спрашивала ее: «Как же ты пеленаешь девочку, одиой-то рукой?» А она смеется, ничего, мол, справляюсь… Девочка Машина и года не прожила — умерла. От чего — не знаю, зиаю только, что болела, болела и умерла. А тут и муж Машин погиб, и все беды на нее сразу свалились. Прасковья уже никудышная была, еле передвигалась, плохо видела, так что туго Маше приходилось. Подрабатывала где придется…
Вы могли бы точно показать место, где стоял их домик?
Конечно. Только мие уж трудно будет в Бекетовку ехать, по оврагу ходить. Аня с вами поедет, она лучше моего вам все расскажет и покажет…
Утром следующего дня мы отправились в Бекетовку. Знакомый овраг, мы здесь уже были с Иваном Николаевичем. Склоны его буйно заросли чертополохом и крапивой, лопухами и широкими, разлапистыми листьями мать-и-мачехи. На дне оврага бежал мутный, быстрый ручей.
Бывшей Прибарачной улицы уже иет. Неизвестно как сохранились два старых домика, прилепившихся на самом краю оврага, такие ветхие, что казалось — подуй посильнее ветер, и снесёт эти нелепые сооружения, и настанет конец Прибарачной улице, где когда-то жили люди…
По крутой, извилистой тропинке поднимаемся на противоположный склон оврага, к самым домикам. Вдоль оврага тянется покосившийся заборчик.
— Вот по этой дорожке Мария ходила на работу, — говорит Аниа Дмитриевна. — Как сейчас это помню: раннее утро, солнце поднимается прямо из оврага, а по дорожке идет Маша — в белом платочке, на завод… Вот посмотрите, здесь стоял домик Усковых, видите, даже фундамент сохранился.
Да, от того домика остался только фундамент — квадратная лента бутового камня, занесенная песком и глиной, его очертания скорее угадываются, чем видятся.
А в голубом утреннем небе пели птицы. День обещал быть жарким, но пока еще было по-утреннему свежо. И трудно было представить себе, что когда-то здесь грохотала война, разворачивалось одно из самых гигантских сражений Великой Отечественной войны. И в этом сражении потерялась тихая, незаметная девушка Маша Ускова, и никто сейчас не знает о ее незаметной жизни и гибели…
Она защищала свой маленький домик, свой бекетовский овраг, где умерли ее мать и маленькая дочка, откуда ушел на войну ее муж, где прошла ее нелегкая юность…
Глава 12
БЕЗ ОСОБЫХ ПРИМЕТ
Нам стала известна довоенная биография Марии. Были найдены люди, знавшие семью Усковых, обнаружены даже родственники, правда, дальние, точно установлено место ее рождения. Не хватало одного — фотографии Марии.
На заводе Ермана просмотрели десятки снимков тридцатых годов, групповые и одиночные, на которых сфотографированы рабочие завода, сияли копии и показали людям, которые хорошо помнят Марию, — ее там не было. Не оказалось фото и в семейных архивах родственников, соседей, знакомых.
Так какой же она была, Маша Ускова?
Идея родилась в «Костре» — пригласить в Ленинград людей, хорошо знавших Марию, и здесь, в лаборатории криминалистики, по фотороботу восстановить ее портрет.
Эту работу возглавил сотрудник института судебной экспертизы, кандидат юридических наук Михаил Григорьевич Любарский. Он уже выступал на страницах нашего журнала, рассказывая читателям о поисках и находках ленинградских криминалистов, и подобную работу ему приходилось делать ие впервые. Но задача была сложная.
Лично мие все представлялось просто: как в детективных кинофильмах — в темном зале сидят люди и смотрят на освещенный экран, где оно за другим проходят самые разнообразные лица.
Нет, нет, зто совсем не то…
А может быть, это?
Да нет, волосы, пожалуйста, потемнее и нос потоньше…
Пожалуйста, дайте нос потоньше!
— Да, что-то есть. Только вот брови, мне кажется, чуть-чуть погуще…
Ну, кино есть кино, а в жизии все оказалось и проще, и сложнее. Прошло сорок три года с тех пор, как люди видели живую Марию Ускову. Как вспомнить ее лицо в подробностях и не ошибиться?
Из Москвы приехал Михаил Павлович Аглицкий, из Волгограда — Анна Дмитриевна Дуюнова и Александр Алексеевич Бычик, Николаев был на месте, в Ленинграде.
И вот мы сидим в редакции «Костра», за большим редакционным столом, пьем чай и беседуем с нашими гостями. Вернее, беседуют они, а мы сидим и слушаем. Эти люди прошли всю войну, все трое дошли до Берлина, у всех тяжелые ранения, все награждены орденами и медалями. Наблюдать встречу старых фронтовых друзей и интересно, и поучительно, и трогательно.
Генерал Аглицкий — высокий, мощный, с широченными плечами, несмотря на свои семьдесят с лишком лет, он до сих пор сохранял бравую армейскую выправку. Он и здесь, в окружении старых друзей, генерал. Немногословен, каждое слово у него обдумаио, взвешено.
Сколько же мы не виделись, Саша? — спрашивает он Вы-чика.
Тридцать лет, Михаил Павлович. А помните, где виделись в последний раз?
Ну как же. Понимаете, — Аглицкий повернулся к нам и стад рассказывать, как было дело, — меня тогда, в начале пятидесятых годов, вызвали в Москву, дали приказ — принять командование одним из подразделений воздушно-десантных войск. Иду по Москве, мимо Академии Генштаба, а навстречу — Саша Вычик. Майор. Поговорили, повспоминали, я ему и говорю: переходи ко мне, в воздушно-десантные, будем вместе служить. А он мне — это что же, с парашютом прыгать? Высоко же, говорит, Михаил Павлович, страшно. Ну, отвечаю, ты как хочешь, а я еще попрыгаю. Разговор у нас тогда полушутливый вышел, и мы разошлись — каждый в свою сторону. Мне действительно пришлось учиться прыгать с парашютом, а Саша вскоре демобилизовался из армии, закончил институт и пошел по гражданской линии… Вот такой была наша последняя встреча…
А потом разговор, естественно, переключился на Марию, и тут уже начались разногласия.
Да нет же, — горячилась Анна Дмитриевна, — я хорошо помню, носик у Маши был прямой, а вы говорите — курносенькая… И я бы не сказала, что она «рыженькая». Скорее русая, светлая…
Не спорьте, — примирял их Николаев, — вы оба правы. Это смотря при каком освещении смотреть — при солнечном свете она могла показаться и рыженькой, при сумрачном освещении — русой.
Боюсь я этих криминалистов, — ворчливо заметил Аглиц-кий. — А вдруг не сумею точно рассказать? В поезде ехал, и для эксперимента попробовал свою сестру описать. Взял бумагу, карандаш и стал записывать. Не получается. Глаза — карие, нос прямой, овал лица — обычный, губы — обыкновенные. Что еще можно сказать? У всех овал лица обычный, у многих глаза карие, губы обыкновенные… Вот если какого пирата описать: черная повязка на глазу, на щеке — рваный шрам, хромает…
На следующий день пошли к Михаилу Григорьевичу Любарскому. Перед началом работы он отвел меня в сторонку и сказал:
— Мне бы хотелось побеседовать с товарищами по одному, по очереди. Вы, конечно, можете присутствовать.
— А, понимаю, — догадался я, — вы не хотите, чтобы они друг другу подсказывали.
— Ну, — улыбнулся Михаил Григорьевич, — точней, не влияли Круг на друга… А потом, за стенами моего кабинета, они могут спорить сколько угодно…
Никаких фотороботов в кабинете Любарского не было. Был обычный письменный стол, стопка бумаги иа нем, мягкие кресла. Каждый рассказывал все, что помнил о Маше Усковой, а Ми-I хайл Григорьевич по ходу рассказа задавал вопросы и изредка что-то записывал. У окна, за другим столом сидел главный художник «Костра» и на большом листе ватмана делал наброски.
А вопросов было много. Какой был нос: прямой или с горбинкой, курносый, короткий, длинный, узкий или широкий в переносице, какие ноздри, крылья иоса и т. д. Оказалось, что о глазах человека можно расспрашивать целых полчаса!
Не помните, какой был лоб?
Обычный лоб, — отвечает Аглицкий, — как у всех людей.
— Да нет, — мягко возражал Любарский, — лбы у людей совершенно разные. Послушайте, я вам расскажу, какими они бывают.
Конечно, в первый день мы ничего не успели сделать. На следующий день все повторилось, и на третий, и на четвертый… Б результате получилось три словесных портрета, и три — рисоваиых.
Наконец, из окончательного варианта портрета была смонтирована фотография — иа специальной установке были подобраны подлинные фотофрагменты.
На столе портрет. Вот такой была Маша Ускова. Я впервые увидел ее за долгие месяцы поисков.
У Анны Дмитриевны слезы на глазах, она не скрывает их.
Спасибо, Михаил Григорьевич, — говорит Аглицкий, — вы прямо волшебник…
Ну что вы, — смущенно говорит Любарский, — это вам спасибо. Я рад, что сумел вам помочь. Теперь и я знаю, какой была Мария…
Часть третья