Руфин спустился с холма, и я остался на Динллеу Гуригон один. Остался один на этой осиянной светом, как ни одна в мире, вершине, круглой, твердой, зеленой и лесистой, любимой косулями, барсуками и хорьками. Ветер утих, и я почувствовал теплый острый запах. В тени скалы прямо передо мной сидел рыжий лис, словно пес у очага своего хозяина. Какое-то мгновение он сидел настороженно-спокойно, глядя куда-то на склон. Затем он беззвучно встал и, повернувшись, скользнул во Врата Аннона, вниз, под землю. Эта непереносимая до головокружения вонь, что так ударила мне в нос, шла, как я понимаю, из его усыпанного костями логова, где его лисица вскармливала лисенят. Может, они лежали прямо у меня под ногами, высасывая теплое молоко из ее сосцов.

Между мной и ушедшим трибуном лежал целый мир, о котором мы и не вспоминали, когда разговаривали о Городе и о том, как его закон распространяется по лику земли. И все же мы лишь на миг остановились на вершине Динллеу в нашем случайном странствии, как тени облаков, что ползут по склону холма, закрывая серебряный свет луны. Мы приходим и уходим по своей воле, но после того, как мы уходим, примятый вереск поднимается снова, словно бы нас тут и не было. Холм принадлежит этому рыжему лису, что вползает в чрево холма так же легко, как бурав входит в землю, пока ветер срывает наши слова с губ и коверкает, словно речь чужака.

В тот миг я и не думал о великих трудах моего друга трибуна, уток и основа пройденных дорог которого удержат мир не лучше, чем сеть для ловли лососей — кита, который, потыкавшись среди веревок, на миг затихает, прежде чем вырваться на свободу. Я понимал и то, что я, Мирддин маб Морврин, тоже горячо желал утвердить порядок в этой земле и защитить этот Остров, носящий мое имя, через пророчества, заклинания и руны. Но тщетны и непрочны наши воображение, законы, воинства и договоры, тщетны и непрочны они, когда нет клятв, что связывают солнце и луну, воду и воздух, день и ночь, море и сушу. Неподвижный, холодный, я врос в землю. Меня втянуло в холм силой столь же могучей, как та вода, что наполнила ножны Ослы Киллеллваура. Хотя стояла середина ночи, я слышал вокруг восхитительное пенье птичьих стай. То были Птицы Рианнон, что пробуждают мертвых и погружают в сон живых.

Я клином вошел в чрево холма, тело мое неподвижно застыло и оцепенело. Передо мной, на погребальном холме, сидел, скрестив ноги, огромный пастух, одетый в шкуры, а рядом с ним лежал лохматый мастифф, громаднее жеребца-девятилетки. Дыханье его было таково, что могло бы подпалить сухие деревья и клочья пожелтевшей травы на открывающейся внизу равнине Поуиса. В руке этот громадный смуглый пастух держал железную палицу, которую и два человека с трудом подняли бы.

Я спросил его, какую власть имеет он над тварями, что собрались на склоне холма, — теперь я слышал их шуршанье, ворчанье и писк повсюду в папоротниках, за валунами, среди качающихся ветвей берез, бука и тиса.

— Я покажу тебе, человечек, — ответил он голосом, прокатившимся грохотом Колеса Тарана в грозовых облаках над снежными пиками Эрири. И, подняв свою палицу, он ударил большого оленя так, что тот взревел, как в пору гона. И на рев оленя собрались вокруг бесчисленные стада тварей, что жили под холмом, в его глубине, на его поверхности, среди ветра, что раскачивает на его вершине папоротники и деревья. И показалось мне, что было их словно звезд на небе, так что им трудно было найти себе место на склоне холма.

Я увидел пятнистого оленя с высокими рогами, горную косулю, огромных неповоротливых медведей, что неуклюже шли на задних лапах, словно сыны человеческие, покрытых щетиной вепрей со сверкающими клыками, диких волков с налитыми кровью глазами и кровожадными челюстями, бобров, выдр и гибких куниц в гладких шубках, барсуков, что на деле были заколдованными мужчинами и женщинами, и прочих тварей без счета. И показалось мне, что четвероногих было по сто тварей каждого рода. Здесь же скользили блестящие змеи, каждая в горьком раскаянии ползла на брюхе, ядовитая и гибкая.

Но хотя толпа зверей, собравшихся передо мной на Динллеу Гуригон, и была несметной, она была ничто по сравнению с той, что тучей ползла из-под земли, из-под камней, из-под папоротников, копыт и лап. Покуда не будут сочтены звезды на небе, и песчинки в море, и снежинки зимой, и росинки на утреннем лугу, и градины в бурю, и травинки под копытами коней, несущихся вокруг холма Ллеу в Калан Май, и белогривые дочери Гвенхудви во время бури — пока все это не будет сочтено, нельзя будет назвать число насекомых, что покрывали бурые склоны и вершину холма шевелящейся пестрой шубой. Были там панцирные жуки-рогачи, что грызут бока спящих людей, гудящие рои пчел в золотых одеяниях — каждый легион под началом своей царицы, и было их больше, чем племен богини Дон. Были там густонаселенные города муравьев (тех, что принесли девять мер льняного семени Испададдену Пенкауру), чьи улицы, и врата, и многопалатные, дворцы превосходят даже те, что есть у императора мира в Ривайне и Каэр Кустеннине.

Когда все эти создания собрались — змеи, и драконы, и всякого вида звери, что ползают, или ходят, или летают, Черный Пастух окинул их взглядом и велел им вернуться и продолжать искать пищу. Все они — змеи, и драконы, и всякого вида звери — склонили головы в знак признания власти над ними Черного Пастуха. Они вошли в его дом, и принесли ему дань, и дали заложников, чтобы был он главой их семьи и они все до одного были ему родней Один я стоял прямо и не склонял головы, поскольку я был не их крови, и ножницы и гребень Черного Пастуха не касались моих волос. Этому еще придет время.

Черный Пастух заговорил со мной голосом, который зазвучал среди папоротников на холме и среди воинства зверей, что склонились пред ним, так, что мне показалось, будто бы он звучит отовсюду, как летний ветерок, что колышет листья в лесу, неведомо с какой стороны прилетая.

— Теперь ты видишь, человечек, — спросил он, — какова моя власть надо всеми этими тварями?

Я дрожащим голосом признал, что власть его велика, и тихо спросил, что мне делать и куда идти.

Черный Пастух сердито и грубо ответил мне:

— Ты должен идти тропинкой, что поднимается к началу этой лощины, затем взойти на лесистую вершину, пока не достигнешь вершины холма. Там ты найдешь открытое место вроде большой долины, посреди которой стоит высокое Дерево, ветви которого зеленее самых зеленых сосен. Рядом с Деревом в камне будет расщелина, которая всегда полна воды. Из этой расщелины всегда пьют Птицы Рианнон. Это Чаша Ворона. У Чаши ты увидишь серебряную чашу, прикованную к камню серебряной цепью. Зачерпни из Чаши воды и плесни на камень. Ты услышишь такой могучий раскат грома, что тебе померещится, будто земля и небо трепещут от гнева. А что последует за громом — увидишь сам.

С этими словами Черный Пастух удалился, а за ним и все звериное воинство, кроме одного зверя. И снова я был один на склоне холма, и единственным моим товарищем был дикий козел, из тех, что пасутся на Динллеу. Когда я высвободился из скалы и земли и пошел было вперед, чтобы начать подъем, он двинулся впереди меня, словно указывая путь. Тропа была каменистой и крутой, но, к счастью, животное временами останавливалось, чтобы поесть травы у обочины. Я устал, шаги мои были болезненно-медленны.

Несмотря на трудный подъем, мой спутник оказался хорошим проводником. Мы быстро дошли до начала вершины, окруженной могучими земляными валами, сооруженными в давно минувшие времена людьми или богами. Вскарабкавшись на них вслед за моим уверенно шедшим проводником, я увидел, что прямо передо мной лежит открытое пространство вроде горной долины, которое описал мне владыка зверей. Я понял, что это предел Ллеу, клас Ллеу, где король и его друиды в этот день разыгрывали действо. Посреди долины стояло Дерево, ветви которого были зеленее самых зеленых сосен.

В ночном небе над нами светился бледный рогатый месяц, а над ним сводом нависало усыпанное яркими огоньками темное небо. Воздух был необычайно чист, поскольку сильный северный ветер прогнал облака прочь, разогнав своим иссушающим дыханием туман, что висел вокруг вершины.

Я приблизился к Дереву, а козел ступал передо мной, как и прежде Вскоре я подошел к углублению в камне, которое Черный Пастух называл Чашей Ворона. Оно было полно воды, чья поверхность, словно черное стекло, в точности отражала круглый купол небес с его звездами и месяцем. Тут же были серебряная цепь и чаша. Я взял ее, зачерпнул из расщелины и плеснул на поверхность воды. Сразу же изображение ночного неба пошло рябью и исчезло. На холме загрохотало, все закачалось, ударил страшный раскат грома. Когда его эхо затихло, небеса словно раскрылись над моей склоненной головой, и град ливнем обрушился на предел с такой силой, что я удивляюсь, как вообще остался в живых. С головы до ног несчастное мое тело было избито так, словно по нему без конца стреляли из пращей. Я упал лицом вниз в лужу, весь в синяках. Каждая частичка тела моего болела. Я лежал так, пока град вдруг не кончился так же внезапно, как и начался.

От Древа я услышал пенье птиц — напева прекраснее я никогда прежде не слыхивал. Но когда я поднялся, я увидел, что град сбил с Древа все, листья до единого. Козел деловито обгладывал кору у его подножья. Мне вдруг пришел на ум козел, на которого сел верхом Ллеу, чтобы подняться на смертоносное Древо, когда его прекрасный бок был пронзен роковым копьем. Кровь из раны его сочилась до тех пор, пока он не превратился в гниющую кожу и кости, но кровь напитала корни Древа, и оно выросло еще выше, прекраснее и зеленее.

Далеко-далеко надо мной на чудесной тверди небес, созданных искусством Гофаннона маб Дон, мерцали воздушные дворцы божественных родителей Ллеу — чародея Гвидиона и серебряной Арианрод. Врата их в тот миг были открыты, и на одно мгновение весь мир залил чудесный свет, чьи тепло и яркость были не из мира сего.

Вокруг меня снова сомкнулась ночь, но тепло это осталось в моем теле. Я сорвал одежды и лежал нагой, истекая потом, рядом с каменным столбом, что стоял подле Древа. С трудом положив себе на живот большой камень, так что я лежал между камнем и камнем, окруженный камнями, я начал жевать кусок свинины из королевского котла, что принес с собой из пиршественного зала.

Зажатый между камнями — тем, что лежал на мне, и голой скалой подо мной, покрытый потом, что все сочился из моего измученного тела, я ощутил, как мое мужество уходит из меня вместе с потом в холм. Изо всех тварей, чьи обиталища находятся на холме Динллеу Гуригон, я один имел способность потеть, и мой пот уходил в трещину в камне подо мной. Его струйки проникали мимо нор барсуков, где они резвились со своими детенышами в своих пятивратных крепостях, и дальше, ниже, за стены мира лис, что у Врат Аннона. Рыжий разоритель, его жена-лисица и их воровской выводок занимались кровавой плотью и костями, и потому они не заметили, как я просочился за их логовом в темные Чертоги Аннона. Я прошел из мира живых в мир мертвых, и покуда я крался его бесконечными галереями, я мельком видел во мраке тварей более странных и страшных, чем любая, что вызывают в воображении пророчества гадателей. Из тьмы выглядывали драконы, Адданк, крылатые змеи и прочие чудовищные твари, слишком огромные и страшные, чтобы описывать их. Все они были ребристые, чешуйчатые, одетые холодным камнем. На их гигантских телах плясали тени, когти их изгибались словно серпы, зубы их, острые как кинжалы, казалось, злобно угрожали мне во время моего тайного спуска Но все они были холодны, мертвы и обращены в камень чарами столь же могучими, как те, которыми Угольно-Черная Ведьма, дочь Снежно-Белой Волшебницы из Пени Нант Говуд, сковала каменные фигуры что стоят в ее сырой пещере у границ Ифферна.

Недаром та бездна, в которой я брел на ощупь, зовется Аннон, бездонная. В ее пустых склепах находится королевство, столь же огромное, как и то, что лежит наверху под сводом светлого неба. Но не найдешь ты там ни радостных пиров у пылающего очага, ни освещенного порога, где с приветом встретят одетого в пурпур странника, ни разговорчивых людей, весело проводящих время за кружкой зля, ни влюбленных, пришедших на свидание под желтым ракитником. Там по бесконечным коридорам и идущим вниз лестницам летучими мышами летают тени мертвых, а лестницы эти завершаются провалами столь широкими, что в бездне их целый мир, покинутый и безжизненный, как руины королевской крепости, где ныне живет одно воронье и род короля ее давно забыт бардами.

Так шел я проходами и залами времени, которых без числа в огромных Чертогах Аннона. Иногда я двигался в непроглядной тьме, черной, как вороново крыло, пересекал чертоги, укрытые беззвездным небом. Временами я видел вдалеке подземелья, где в пламени горнов по маленьким наковальням звенели молоты эльфов, видел чертоги пламенные, плавящиеся, полные демонов — они вопили и сыпали проклятьями. Видел я каменные выступы, с которых вода капала в непроглядно черные озера, проливные дожди, что в темноте проходят над бесконечными торфяными болотами, жилы золота, заключенные в камне, сверкающие во мраке, как королевские фибулы. Видел я драгоценные сокровища и целебные камни, громадные кости чудовищ, слышал далекие голоса, бормочущие что-то на языках, что звучали на земле задолго до чистой бриттской речи, возникшей из Головы Брана. Я прошел прямо у вонючего логова Ката Палуга и рощи каменных деревьев, где живет Ведьма из Каэр Лойв со своими Девятью Дочерьми. Их горящие глаза с ненавистью смотрели на меня из мрака, пока я спешил пройти мимо.

То, что я видел, было по большей части смертоносным, мерзким, отвратительным. Но видел я и золотые, блистающие образы. Я видел крепость, где под охраной лежали Тринадцать Сокровищ Острова Придайн, но войти в нее я не мог. Я открывал железный сундук с девятью замками, где были Письмена Придайна, в которых записаны все тайны и святые дела Острова Придайн, книги заклятий Гвидиона и Мата, Книга Законов Дивнаола Моэлмуда, записи, в которых была вся мудрость земли и неба — знания о движении звезд, о величине вселенной и земли, об устройстве вещей, силе и власти бессмертных богов. Сердце мое быстро заколотилось, когда узрел я среди кучи томов ту книгу, которую ты сейчас читаешь. Тогда она звалась мудрыми Книгой Мирддина, Лливр Мирддин, но веком позднее она стала Желтой Книгой Майвода. Монахи в черных рясах, что переводят ее строки, боятся моего имени — и все же они надеются извлечь пользу из моих слов! Печально мне то, что после друидов и мудрецов старины столь малоученые люди будут владеть Письменами Придайна.

Как ты вскоре увидишь, Бездна Аннона место небезопасное. И все же гам живет Мудрость, и поэты и пророки в поисках своего ауэна идут трудной дорогой к Источнику Ллеуддиниауна, где могут они испить воды, бьющей из Бездны. Не зря же то, что находится внизу, люди называют Пуйлл Пени Аннон, что, как ты знаешь, означает «Мудрость Головы Аннона». Глупые люди и карлики, попав в затруднение, скребут свою собственную голову, ковыряют землю и скалы в поисках золота и серебра, но не Мудрость находят они в своих копях. Куда глубже придется тебе копать, если ты собираешься добыть истинное сокровище Головы Аннона.

Когда Он, чьи семь слов сотворили все, что есть, было и будет под сводом небесным, начал Свой великий труд, кого Он призвал на помощь? Пуйлл, Мудрость, была в самом начале, прежде чем поднялись над землею холмы, моря ушли в свои берега, забили источники или звезды засверкали на пологе ночи. Мудрость трудилась рядом с Ним, когда с любовью создал Он сущее, Мудрость была в семи словах творения, Мудрость была единой с Ним — и при разделении Его, когда Он говорил со своею Мудростью, сказав: «Да сотворим человека!»

Мудрость есть труд и понимание творения. С самого начала твердо были проложены пути луны и солнца, и люди познали чудеса в те первые века, которые они помнят лишь смутно — так велик круг минувших времен. Этот осыпанный драгоценными камнями ларец не дураком сделан, и лишь тот поймет цену его сокровищ, кто обладает ключом и не страшится приподнять крышку.

Ныне Пуйлл, которая и есть Голова Аннона, установлена посреди звездной пустыни, и воистину пустынны ее продуваемые ветром неизмеримые просторы, что тянутся за пределы внешних сфер. Когда Он пожелал себе товарища, Он пожелал Сына. Как говорится в пословице:

«Человек без сына все равно что одинокое дерево на ветру». И хотя вскоре было посажено Древо, и девять его корней вросли в скалы Преисподней, и вершина его поднялась до Небесного Гвоздя, стон ветра, что летит среди планет в пустынной вселенной, холоден и неласков. Разве не изведал я этого в своем одиноком убежище в Лесу Келиддон — когда ветер гнет деревья, насыпает кучи снега и гонит на берег ревущие буруны? Яростен сырой ветер, и белы пни, олень бредет по голому холму. Слаб и измучен изгой, и тяжко идти ему. Так вышло, что из Древа появился человек. И когда искусством Гофаннона маб Дон была создана из кости защита для Его создания в середине пустоты, то Он поместил туда Свою Мудрость, дабы не остаться Ему без друга, которого мог бы Он любить.

Теперь в Голове Аннона находится великое множество палат, в каждой из которых содержится часть божественной Мудрости. И в эти палаты есть ход людям — кому больше, кому меньше, все согласно их природе, склонностям или умению. Но каждому достается только малейшая частичка всего знания, поскольку век даже старейших мужчин и женщин слишком краток, и их деяния и мысли постоянно накапливаются во все новых палатах в Пен Аннон.

Как медовые соты — соединенные коридорами чертоги Головы, и, как пчела, медлил я сначала перед первым, затем перед другим, с назойливым любопытством заглядывая во все по очереди. Наслаждаясь своим новым времяпрепровождением, я стал творить узоры из того, что я видел, как искусный арфист трогает струну то на том, то на другом ладу своего инструмента. И как арфист переходит от легких кратких интерлюдий, шуток и упражнений к полной плавной гармонии своего творческого сознания, так и я бессознательно встраивал все вокруг меня в узор, который быстро приобретал свой ход и нрав.

Я вспомнил давнее-давнее время, когда я вместе с моей милой белорукой подругой проводил долгие летние дни, присматривая за козами на горных хаводай среди томных лугов Ллеудциниауна. В жаркий полдень лежали мы в тени благоуханной яблони, звон колокольчиков мешался с плеском прозрачного ручейка под нашим тайным холмом. Долгие-долгие часы лежали мы, глядя на пятнистую листву, и наши полусонные мысли рисовали нам в их изменчивых тенях образы овец и змей, замков и берегов, львов и пустынных земель.

Так, на грани сна и яви, создавал я в мечтах королевства, населенные фантастическими существами, чье предназначение постепенно становилось в чем-то доступным моему пониманию. Из чертогов Головы Аннона переходили они в чертоги моего разума, и это мой разум, играя с ними, как ветер, что ласкает струны Арфы Тайрту, устанавливал среди них гармонию простоты и порядка. В наших головах в уменьшенном виде находится Аннон, и внутри своего разума могут созерцать люди созвездия, ища удачи среди планетных сфер.

Видишь ли ты на моем посохе двух змей, о Кенеу маб Пасген, ты, носящий на шее своей гадюку? Посмотри, как переплетаются они — одно извилистое тело невозможно отличить от другого! Посмотри снизу вверх — и ты вернешься взглядом туда, откуда начал.

Пусть будет твоим провожатым безумный Мирддин со змеиным посохом, и тогда ты едва ли потеряешь дорогу. Ведь одна змея — самец, другая — самка, как солнце и луна, небо и земля. Из их единения происходит гармония, которую ты ищешь, и, когда цель твоя будет достигнута, ты обнаружишь, что солнце всего лишь в одном шаге от океана, где лежит, умирая в пустынных краях Кернуна, блистательный Ллеу с Верной Рукой Его, и тело его возвращается туда, откуда он явился. Иди за радугой, пройди Двенадцать Домов, что стоят на Каэр Гвидион, вернись туда, откуда ты пришел, к изначальной гармонии:

Таковы были мои размышления и открытия по пути через Пуйлл Пени Аннон, Голову Мудрости, лежащую в Бездне. В Анноне нет ни дня, ни ночи, потому я не мог знать, сколько времени я шел. Долго и трудно брел я черным берегом, что опоясывает бессолнечное море, мрачный соленый океан, из которого на рассвете выходит все сущее и погружается в него с наступлением ночи. Под тускло и гладко блестящей поверхностью в проникающем издалека бледном предрассветном свете передо мной лежал Ти Гвидр, Стеклянный Дом, в котором без конца распадаются и возникают элементы.

Вступив в пыльные, чадные коридоры, я подошел ко входу в замок Артура у Келливига в Керниу. Там сидел он среди воинов своего госгордда, и все они были недвижны и холодны, как камень, ожидая того дня, когда призовут их спасти Остров Придайн от чужеземной Напасти. И пока шел я своим путем, услышал я вдалеке во тьме горестный стон. Когда спросил я, кто там стонет и от чего страдает он, я услышал слабый шепот:

— Я Иддауг Кордд Придайн, чьи лживые слова вызвали вражду между Артуром и Медраудом, что привела к резне при Камлание. За три ночи до битвы я уехал далеко на север к камню, что зовется Ллех Лас в Придине. И здесь должен я претерпевать муки, поскольку из-за моего деяния Напасть пришла на Остров Придайн, и лживый народ ивисов вцепился своими когтями в юг Острова.

Ужасны были мучения Иддаута — по мере его преступления Ибо стал он петлей для врат, что ведут под камень, в Аннон, и каждый раз петля поворачивалась в его глазу. И когда открывалась дверь, скрежеща ржавчиной, так же кричал Иддауг Кордд Придайн, и чей вопль был ужаснее, никто не сможет сказать.

Я покинул это сырое место, поскольку дело мое не терпело дальнейших отлагательств. Я шел туда, где среди переплетенных корней могучего Древа, что растет в Середине Острова, соединяя небо и землю, в скале вырезан вход в пещеру. У этих врат на огромном узловатом корне сидел здоровенный неприветливый парень, положив на колени дубину. Когда я спросил его, как его зовут (хотя я прекрасно это знал), он угрюмо ответил:

— Я Глеулвид Гаваэлваур, здешний привратник, и входа сюда нет.

— Кто запретил входить сюда?

— Мой хозяин, — проворчал привратник, поднимая свою огромную дубинку. — Он не желает, чтобы ты входил.

— А кто твой хозяин?

— Этого я не могу тебе сказать и пройти тебе не дам.

Я страшно разозлился на наглость этого низкорожденного и выложил ему все, что было у меня на уме:

— Сдается мне, что твой хозяин не кто иной, как Хавган, Владыка Аннона. И можешь сказать ему, что если он не даст мне войти, то я опозорю его имя хулительной песней, от которой выскочат у него на лице три нарыва — стыда, позора и поношения. И когда вскочат у него три этих болезненных нарыва, я прокричу о них так, что этот крик услышат люди от Пенвэда на Юге до Пенрин Блатаон на Севере, и эхом прокатится он до проклятого Хребта Эсгайр Оэрвел в Иверддон. И от крика этого все женщины двора Хавгана выкинут плод, а те, что не были беременны, останутся бесплодны, как сброшенная змеиная шкура, до конца времен. Подумай об этом, Глеулвид Гаваэлваур!

— Значит, такой выбор предлагаешь ты моему господину? — спросил привратник.

— Именно, — ответил я. — И запомни: лишь одна часть моей жизни истекает, а твоей истекло уже шесть частей.

Глеулвид Гаваэлваур прорычал что-то себе в бороду. Но он не мог не признать основательности моих доводов и неохотно подвинулся, пропуская меня.

Прямо передо мной в непроглядную бездну уходил туннель. Я на ощупь искал свой путь вниз по узкой лестнице. И пока я спускался, меня охватил такой леденящий страх, какого я никогда прежде не испытывал, даже когда мне, младенцу, угрожала злоба кровожадного Кустеннина Горнеу на берегу у подножья Башни Бели, ни когда я висел над приливом в рыболовной запруде Гвиддно Гаранхира. Я приближался к священному месту, где сам воздух был вот-вот готов разродиться бедой.

Некоторое время я слепо пробирался через лабиринт ходов, идя на ощупь вдоль каменных стен, пока не увидел впереди еле заметное свечение. Поначалу оно было как светлячок, укрывшийся в густых кустах, затем, когда я два-три раза повернул за угол, я внезапно попал в длинный мрачный коридор, освещенный приземистыми сальными свечами, установленными в нишах вдоль стен. Они горели неверным пламенем, неприятно пахнущий чад облаком висел под закопченным сводчатым потолком.

Впервые вступив в Чертог Чудес (как это выяснилось), я невольно вздрогнул от удивления и страха. Во мраке вокруг меня сгрудились толпы огромных тварей. Там были туры, дикие лошади, большие олени и прочие твари с пограничья Севера. На миг мне показалось, будто бы я стою среди промерзших равнин, что опоясывают север за Ллихлином, потерявшись в беззвездной ночи среди тварей, что царят в этом пустынном краю.

Быстро оправившись от страха, я увидел, что то, что я принимал за живых существ, было лишь прекрасно выполненными рисунками на стенах галереи, причем очертания животных были подогнаны к очертаниям поверхности скалы. Красновато-коричневые, охряные, черные — цвета были переданы совершенно точно. Хотя я и знал, что это всего лишь изображения живых существ, я с трудом мог отделаться от впечатления, что из ноздрей лошади исходит теплое дыхание, что щетинистый вепрь точит клыки о камень или что грациозный рогатый олень ест лишайник у моих ног.

Все эго было по-настоящему живым, хотя и не было живо. Здесь собирались души животных, что бродят среди ветра по свету там, наверху. Здесь они оставались на веки веков, когда их смертная плоть гибла то от стрелы, то от мора, от копья охотника или древнего топора. Там, в верхнем мире, их плоть пожирали враги, которые потом собирали их кости и заворачивали в их засохшие сморщенные шкуры. Они исполняли обряды, чтобы вернуть этим костям прежний образ, что хранится здесь, в своей вечной первозданной силе, блеске и мощи.

Это было место чистоты и святости, и страх мой прошел. Двигаясь дальше, я обнаруживал все больше нарисованных на стенах изображений животных, еще более живых, чем прежние. Некоторые из них были сделаны из глины, и казалось, они идут за мной следом. Повернув в новую галерею, я, к удовольствию своему, обнаружил среди окружавшей меня толпы зверей Волка из Менвэда и Орла Бринаха, что были зачаты и рождены в один час со мной. На огромном рельефе там была изображена и ощетинившаяся свинья Хенвен, что века назад родила их на холодном склоне Риу Гивертух. А сверху, со скалы, пялилась на меня старая глазастая мыше-хватка, Сова из Кум Каулуд, ночная крикунья, что всегда предвещает снег и дождь, птица смерти, спутница Гвина маб Нудда. А рядом со мной плыл по грани тени древний одноглазый Лосось из Длин Ллиу, что вывел меня из логова Адданка Бездны.

Я радовался душой, поскольку воинство зверей и птиц давало мне силу даже большую, чем мой ауэн. Ведь ауэн — в земле, в желтизне первоцветов, в ветре, что летит среди планет. Он могуч и может создавать миры в мирах. Но эти миры отживут свой срок и затем, как лето в Гуйл Ауст, сползут в Бездну Аннона. Со зверьми же я делил их жизнетворную силу и животворную энайд, что струится во всех них, как ветер, который незаметно шевелит листву в зарослях в летний день. Человек обладает только одной энайд, которая по смерти его покидает тело и уходит за воды в Каэр Сиди. Но энайд птиц, и зверей, и рыб принадлежит им всем, как и земле, и вселенной, в которой они живут. Вот почему, когда люди убивают животное на охоте, они выполняют обряды, которые умиротворяют энайд животного и его друзей, что вместе владеют им. Так дошли мы до святилища в самом сердце лабиринта Я прекрасно понимал, что его Страж ненавидит меня (и было за что, честно говоря), и, кроме того, нелегко было вернуться назад, в верхнее царство, спустившись в лабиринт ходов. Но была нить, что связывала меня с Руфином, с его дорогами и акведуками и толпой чиновников, что составляют отчеты в Равенне и Каэр Кустеннин. Еще более крепкая нить связывала мой разум с разумом Талиесина — нитью его понимания земли с ее Четырьмя Четвертями вокруг ее Пупка, семью словами, сказанными при сотворении земли, семью планетами и семью нотами Арфы Тайрту и девятью элементами всего сущего.

Но теперь я страшился, как бы где-нибудь позади меня в переходах лабиринта не оборвалась моя жизненная нить, поскольку крепчайшие из уз — это пуповина земли. Я был отсечен от нее в моей продуваемой ветрами комнате над морем Хаврен, но сейчас я чувствовал, как она тянет меня вниз, в ночной покой.

Кто не хочет подольше поваляться поутру в мягкой постели в темную пору глубокой зимы, когда холмы покрыты снегом, рыба вмерзла в лед, волкам нет ни отдыха, ни сна, не звенят колокольчики, не слышен крик журавля к злые волны набрасываются на берег? А вечером снова ждет уютное ложе, на котором в тепле лежит его жена, и грудь ее белее лебединой, а глаза ярче, чем у трижды перелинявшего сокола. И после любовных забав отходит человек ко сну, опустив голову на белую руку, и тела и мысли сплетаются во сне. И все же, как и отец Диногада, должен он встать и прожить долгий, как жизнь, день — взять копье на плечо, пару собак и идти по следу косули и кабана среди голых деревьев на промерзшем склоне горы. Ему вставать и ложиться спать вместе с Бели Великим, когда тот поднимается по своей золотой арке — король в своем гуладе. Ему — полет сокола, падающего на добычу, ему впустую выпущенные стрелы, что вонзаются в дерн. Мы не можем оглянуться, не можем видеть, чья Верная Рука натянула лук и чье Меткое Око нацелило стрелу.

И все же как приятно отдохнуть и полежать спокойно! Светит полная луна, белы подушка и одеяло, а мокрый дождь и ветер, что свистит среди замерзших тростников, так далеко! Среди одетого мягким мехом воинства зверей, что ступали рядом со мной в пещере, лежавшей почти в самом сердце Аннона, я снова ощутил тепло чрева моей матери, в котором я мирно лежал, покуда не упала звезда с неба в окно Башни Бели. Ветер, что движет звезды, струился сквозь всех нас — этот ветер есть семя в земле, сок в стволе, кровь в жилах зверей. Моим было плавное изящество Орла Бринаха в потоке ветра, стремительный бег Волка Менвэда по открытой равнине, неукротимая сила свиньи Хенвен, клыками и рылом беспрерывно вгрызающейся в глубины земли.

И теперь все эти звери, змеи, драконы, птицы, мириады тварей, ведущих род из бездны, шли один за другим, тянулись узором, что струился, как энайд, связующий их всех воедино цепью жизни. Они шли, танцуя, текли по сосудам пещер лабиринта Аннона дрожащей живой струей.

Ходы извивались, как клубок сплетающихся змей. Мы вошли во внутренние ходы. Наш пульсирующий поток разбежался по темным сырым галереям. Встретившись снова, он закружился спиралью вокруг самого себя, трепеща в пространстве, как единое сердце, распрямляясь по всей длине в волнистой томности. Трижды по пятьдесят лет Белый Дракон терзал Красного, после чего трижды по пятьдесят лет Красный побеждал Белого, и из этого союза возродится Остров Могущества в трудах и страданиях.

Как угли горели во тьме глаза пантер и львов, золотым и алым дрожащим пламенем светились пятнистые шкуры тигров и леопардов. Королевская мощь сквозила в их ленивой силе, и солнце, и тепло, и свет. Из целительного сокращения змей вокруг пуйнт перведд вставала львиная мощь, высокая, как дерево в верхней тьме над горделивыми рогами антилопы и оленя.

И тысячи птиц пели на ветвях этого дерева, и вместе с ними пел я в своем птичьем одеянии, плывя по зачарованным мелодиям их песен. Временами мелодия взмывала и падала вместе с биением, что проходило по потоку зверей, но всегда ее ноты возвышались над этим ритмическим биением — такие же берущие за душу и манящие, как одинокое пенье жаворонка в чистом воздухе над ветреным нагорьем. Эта песня привлекает золотые взгляды счастливого солнца, развертывает зеленые листья на ветвях, наполняет чрево женщины живым теплом. Весело раскачиваются ветви деревьев, пляшут мелкие волны, земля оживает от гудения пчел.

Сердца танцоров бились все горячее, и мое — сильнее всех. Каждый возбужденный удар, казалось, выносил меня из бездны, в которую я невольно проник, переливы незримой музыки стали ступенями, ведущими к свету. Я стал гибок, как змея, вынослив, как волк, я парил, как орел. Я громко расхохотался — скоро я буду шагать по семи планетам, вступлю на звездные гвозди Колесницы Медведя, трону семь струн Арфы Тайрту!

— Спроси меня — я арфист! — так Ты сказал, войдя в Небесные Чертоги, где под закопченными сводами мерцали факелы. Своею Верной Рукой Ты коснулся струн, соединил в гармонии время и вечность, связал элементы мелодией, под которую мы шли в танце извилистыми недрами Аннона. Это круг, который кончается там же, где и начался, а начался он на высокой вершине Динллеу, в светлом круге под серебряной луной, и туда же поднимемся мы, когда путь подойдет к концу.

Над этой прекрасной вершиной простер бог Свою Руку, длинной Рукой Своей закручивая ветер, вращая огненные колеса звезд с яростными лучами. Это Его пляска заставляет землю опускаться, огонь — гореть, горы — содрогаться Ясно Его чело, светло, как серебряная луна; горит Его сверкающий глаз — и из него вытекает чистая Хаврен.

Но только после смерти во тьме пещеры под Ллех Эхимайнт возрождается новая жизнь под голос кукушки в Калан Май. Покуда не будет изгнан враг и огромный камень не будет отвален, не будет кинтевина, не будет Возрождения. Покуда не будет убит зверь, не отлетит его дух Лишь после этого вновь взметнется пляска на крыльях песни — без этой победы все лежит во прахе, и жуки сосут кровь во тьме.

Теперь я знал это, прежде чем дошел до конца. Я снова стоял перед входом в святилище, что лежит в самом сердце Аннона. Из-за порога пробивалось холодное сияние, словно свет отражающейся в горном озере луны. Я устал от пляски среди бесчисленных поворотов и извивов лабиринта, ослабел от страха перед тем, что лежит впереди.

Внезапно среди обольстительной истомы моего сна я ощутил, что среди нас — наш Хозяин и что мы попались в его ловушку. Он был огромен, и на всей земле нет ничего, что не было бы символом его величия. На голове его были раскидистые рога и уши Оленя из Рединвре. Глаза его были глубоки и проницательны, как глаза Совы из Кум Каулуд. У него был лошадиный хвост, и не было ни зверя, ни птицы, ни рыбы, что бегает, летает и плавает под небесами, что не была бы частью Хозяина Зверей. Но тело его было человеческим.

Он возвышался среди нас, поскольку был он больше любой клыкастой, зубастой или крылатой твари, что поклоняются ему и платят ему верностью. Дух Оленя, как буду я его называть, сидел, скрестив ноги, на высоком выступе скалы. На шее его была золотая гривна, в правой руке его была еще большая гривна, охватывавшая кольцом все воинство зверей, что собралось под ним. Из темной расселины рядом с ним выскользнула мерцающая, извивающаяся кольцами Дочь Ивора, которая что-то зашептала, выстреливая языком, на ухо своему Хозяину. Он схватил холодную рептилию за горло — и все-таки, казалось, его восхищала эта коварная, могучая тварь, которая единственная изо всех существ умудрилась похитить тайну бессмертия у богов. Тихое шипение змеи было единственным звуком, нарушавшим тишину пещеры. Олени, волки, львы и бесчисленные чудовища, среди которых был и я, униженно припали к земле, выжидательно глядя на своего Хозяина и его советницу, как псы на королевском пиру.

Сразу же я оказался в одиночестве перед ужасным властителем этого холодного места. Мне показалось, будто бы тяжесть всего мира опустилась на мои плечи и что смерть, начало и конец всех вещей ожидали меня в этом чертоге. Меня прошиб пот отчаянного страха, мне нестерпимо захотелось убежать отсюда. Но мои налитые свинцом ноги все вели меня вперед.

Смерть смотрела на меня из-под сводов чертога. Дух Оленя холодно смотрел хищными совиными глазами, как я плетусь к нему по каменному полу, выглаженному ногами, копытами и лапами бесчисленных поколений людей и зверей с тех пор, как пляской времени начался мир. Леденяще яркий свет залил огромную фигуру, сидевшую на корточках среди чертога. Страшно было полыхание его совиных глаз, и увидел я, что его когти покрыты коркой запекшейся крови и кровь каплет с них наземь Он прямо-таки насыщался смертью — запах смерти висел в зловонном воздухе, смерть витала среди безжизненных тел зверей, чьи изображения тянулись по неровностям стены, древняя смерть сидела среди покрытых плесенью шкур, оскаленных зубов и костей в гниющих кучах разбросанных повсюду трупов, и новая смерть таилась в свернувшейся крови на окаймленных бахромой меха губах демона и его клыках. Это была смерть резни, смерть гниения, смерть забвения. И смерть распахнула свои челюсти передо мной. Бесполезно было сопротивляться — я прошел в ганце свой круг, и круг замкнулся Я неуклюже шатнулся вперед, думая только об одном (как всегда думают глупые люди) — как именно я умру.

Сломленный духом и телом, я стоял, потупив голову, перед владыкой этого ужасного места. Я, имевший власть знать все обо всем на небе и на земле, добровольно вошел в место гибели! Что же за сила, преодолевающая даже знание и ясновиденье, привела меня сюда? Почему мой ауэн предал меня? Когда я в одиночестве играл в гвиддвилл в палате совета короля Брохваэля, я уловил предательство, но не смерть. Что за обман овладел мной, тем, кто знает все заклятья друидов, кузнецов и женщин? Все, все было ложью — лживыми были капли, выпаренные в Котле Керидвен, лживо было крещение аббата Маугана и священные воды моря Хаврен, лживыми были изображения, которые мы с Талиесином увидели на скале Меллун над лесами Аргоэд Лливайн.

Если это — ложь, то тогда все сущее — ложь. Черные орды Кораниайд, кишащие у окраин мира, поглотят все, все охватит хаос и распад, Белый Дракон одолеет Красного, и Монархия Придайна погибнет от власти лживых королей и неурожаев. Я ощущал этот упадок в своем сердце Кровь выгорала в моих жилах, плоть ссыхалась на костях, кости высыхали и с треском ломались в моем теле. Я умирал, умирал, умирал, и прекраснейший остров в мире, Остров Могущества, что носит мое имя (или я — его), погружался в черные волны. Звезды срывались с темнеющих небес в океан, где вытягивался во всю свою могучую длину Лдданк Бездны, втискиваясь своим мускулистым телом между скалами, поддерживающими океанские глубины, и разрывая землю на части.

Все это увидел я в холодном взгляде Духа Оленя, и в ушах моих зазвенели последние, страшные строки Пророчества Придайна. Теперь демон держал меня своей ледяной хваткой, и была это та хватка, которую испытывает воин, задыхаясь во тьме под кучей трупов на опустевшем поле битвы Я погружался в реку мертвых, и воды ее смыкались над моей головой. Воспоминания теснились в моей голове, громоздились друг на друга в чертогах моего разума, как полное ненависти войско Кораниайд, когда их Напасть была сметена с пограничных пустошей.

Самыми яркими из этих воспоминаний, плававших на поверхности даже в тот миг, когда хватка Духа Оленя на горле моем стала туже, были воспоминания о том недобром часе, когда по приказу короля Кустеннина Горнеу я младенцем был брошен в бурные волны моря Хаврен. С тех пор смерть хотела завладеть мной, и если бы не защита Нудда Серебряная Рука, я наверняка умер бы чуть ли еще не до рождения. Но Нудд узрел меня из придела своего храма на холме в прекрасном краю Гвет, простер свою Серебряную Руку и вынес меня на девяти крутоплечих волнах на груди моря Хаврен, так чтобы я попал под опеку его слуги, мудрого Лосося из Длин Ллиу, старейшего изо всех созданий.

Немой крик вырвался из моего горла, высохшего, как дубленая козья шкура, — последние слова Мирддина маб Морврин, боевой крик королей Придайна, последнее дыхание ауэна из Котла Поэзии. Хотя слова и не могли выйти через врата моих уст, они были написаны на скрижалях моего разума. Это были строки «Великой Хвалы Нудду», и когда я болтался, задыхаясь, в хватке Духа Оленя, аллитерация и внутренний ритм возвестили о пришествии богов, принесших порядок, плодородие и королевскую власть на Остров Могущества:

Мой противник знал мои мысли и громко рассмеялся, а когти его со слабым свистом выжали из моей глотки последний воздух. Но, даже погружаясь в реку смерти, «Похвала Нудду» и ликующий хохот Духа Оленя вместе кружились в вихре моего сознания. Я знал этот древний смех! Разве не был то смех чародея, с которым Нудд сражался в его покинутом дворце всю самую длинную в мире ночь напролет?

Когда воспоминания о его битве вспыхнули в моем сознании, я решил, что мой конец еще не пришел. Я буду сражаться, как Нудд, чего бы то ни стоило, и, может быть, я осилю Духа Оленя, как Нудд осилил чародея. Я охватил руками его огромное мохнатое тело, всеми силами стараясь вывести его из равновесия. Он снова холодно рассмеялся, отпустил мое горло и сжал мою грудь и плечи. И пока мы боролись, я чувствовал, что смеется-то он над бесполезностью моих усилий — мое слабое тело изнемогало в схватке с мощью коня, медведя и тура. Я был слаб, как братья Какамури и Хигвидд после того, как они испытали силу объятий Угольно-Черной Ведьмы из пещеры Нант Говуд в теснинах Ифферна. Но я помнил и о том, как отважно сражался с чародеем Нудд, и казалось мне во время этой схватки в пещере, что я — сам Нудд, а мой враг — чародей. Я ощутил, что у меня прибыло сил и отваги, словно жилы мои были выкованы в горниле Гофаннона. Острый звериный запах моего противника До тех пор забивал все, не давал мне понять его. Теперь же этот всепроникающий запах ослабел, и я смог положиться на зрение и слух. Я узнал в нем зверей и решил попробовать хитростью и знанием своим подчинить себе их силу. Быка я запрягу в плуг, оленя поставлю под седло и запрягу в сани, медведя заставлю танцевать под мою дудку, сову посажу охранять мой амбар. Тварь яростно взревела, когда я утихомирил | его словами заговора и в борьбе заставил его силу помогать | мне, так же как моя сила помогала ему Наши ноги цеплялись за каменный пол мировой пещеры, скользили, когда каждый из нас пытался вывести другого из равновесия, стараясь сохранить то положение, которое позволило бы нанести решающий удар или сделать последний бросок Нелегко было бороться с Духом Оленя в его святилище в Сердце Аннона.

В какое-то мгновение мы оба остановились, как по взаимному соглашению. Ни один не отступал. Оба собирались с силами — всеми, что еще остались. Раньше, как я уже говорил, я чуял своего противника, считай, по одному только запаху его мрачного логова. Теперь я стоял с ним лицом к лицу и видел его. И я узрел то, что наполнило холодным страхом мое нутро. В глазах его была ненависть, смертельная, как чума. Эти глаза и эту ненависть я уже встречал раньше, когда беспомощным младенцем лежал на покрытом галькой берегу, омываемом штормовыми волнами, у подножья темной Башни Бели.

Это был страшный предсмертный взгляд моего старейшего врага, короля Кустеннина Горнеу, в тот миг, когда он поскользнулся на водорослях и напоролся на собственное копье. Я никогда не мог забыть этого мгновения, когда мне казалось, что острый наконечник на ясеневом древке предназначен для моего сердца или горла. Даже когда я поплыл на хребте девятого вала в морскую пустыню после искусного заступничества аббата Маугана, я больше боялся злобного взгляда короля, мертвым повисшего на копье, чем распростершихся вокруг меня беспредельных вод.

Я сам был свидетелем гибели короля Кустеннина Горнеу и не думал, что еще раз встречусь с ним в своей жизни. Теперь же он был предо мной, великолепный и страшный в звериной своей силе, ставший теперь повелителем зверей. Костистые наросты на его лбу — прискорбное уродство для короля — разрослись в роскошные рога, раскидистые, как ветви Мирового Древа, короной возвышаясь над головой твари, что сжимала меня мертвой хваткой. Некогда опустевшее тело, болтавшееся как мешок на древке копья, ныне налилось могучей силой разъяренного дикого быка. Блеклый ядовитый взгляд уже не отражал туманной бессильной злобы, но в нем горело презрение столь же глубокое, как Бездна Аннона.

Дух Оленя сквозь окна моих глаз увидел то, что творилось в чертогах моего разума, и снова расхохотался. И я думал убить его, справиться слабыми своими силами с Хозяином Зверей среди колонн его собственного чертога! Глумливый смех звенел у меня в ушах, ядовитая его слюна жгла мне плечи и спину. С тошнотворной гадливостью я ощутил там внизу, на бедре, мерзкие брызги — он пометил меня своим собственным знаком, жгучей меткой презрения, глумливой струей горячей мочи.

Он стиснул меня с удвоенной силой, разрывая мою плоть кривыми жестокими когтями. Холод и сырость пещеры льдом ожгли мои обнаженные кости и разорванные сухожилия там, где сорванная кожа клочьями свисала с моих боков и спины. Я был тяжко изранен и быстро слабел. Мои ноги скользили в крови, текшей из бесчисленных ран, и я едва мог дышать в удушающем жаре и вони, что исходили из пасти твари Он наклонился, и его оскаленные пожелтевшие зубы стали приближаться к моей запрокинутой шее. Напрасно я пытался закричать — кузнечные мехи моих легких были смяты, и огонь горна рассыпался умирающими искрами.

Я увидел, что час мой настал — или мне действительно придется погрузиться в Реку Смерти. Но я был уверен в том, что на Острове Могущества, носящем мое имя, лежит тот же тингед, что и на мне, и в тот же час гигантская волна, синегрудый вал потопа, несущий конец всему, прокатится одним порывом через Острова Иверддон и Придайн. Впервые подумав об этом, я увидел взором того глаза, который Ястреб Гвалеса вырвал из моей глазницы, что должен немедленно прибегнуть к тем чарам, которыми еще мог воспользоваться.

Каким-то образом я умудрился тихо запеть — о, как же тихо! И пока я пел, Дух Оленя раскачивался в такт песне, не выпуская меня из своей жестокой хватки. Я пел о седобородом лесном человеке в шапке из еловых ветвей и одежде из лишайника. Мои слова рассказывали о том, как идет он по лесам, среди мерцающе-серых осин, темно-зеленых сосен, смеющихся золотых буков. Проходит он под ними и рассыпает из своей кожаной сумы первоцветы, бледные, как полная луна, желтые, как полуденное солнце, одуванчики, голубые, как летнее небо, колокольчики. Теплые ветра покачивают деревья и цветы, когда проходит он мимо, голубой туман диких краев сдобрен острым запахом сосны и меда. Он срывает прутик, пробует его пальцем, призывает диких тварей из болот, зарослей и лугов и ведет их в дикие края.

Злобная хватка демона не ослабела, хотя он вскинул вверх свою огромную рогатую голову и принюхался. Теперь он присел ниже, его чудовищные гениталии повисли, он поджал хвост. Затем я рассказал о том, как старик ведет оленье стадо лесной тропой, как посохом своим убирает он с их пути гнилые стволы упавших деревьев, указывает мосты через ручьи и броды через реки. На каждом дереве поют птицы, рыбы сверкают серебром под мелкими волнами. Рогатое воинство осторожно ступает по камням речного порога через пенистый поток, покуда под водительством старика не достигают они своих любимых луговых пастбищ, где срывают нежные ростки вереска и обгрызают вкусные лишайники на покрытых заклятыми узорами камнях. На черный пруд рядом с их мирным пастбищем опускается стая лебедей, взмахивая крыльями и чертя долгий след по гладкой поверхности воды.

Мой враг застонал и задрожал, цепляясь за меня, как утопающий моряк за обломок мачты. Я ощутил в нем не столько желание одолеть меня в схватке, сколько отчаянную попытку удержать навечно в своих молчаливых залах, удержать в заточении более крепком, чем то, которое познал Артур в Каэр Оэт и Аноэт или под Камнем Эхимайнт. Дух Оленя упал на колени, придавленный тяжестью внутренней борьбы, но его бычья морда с оленьими рогами по-прежнему возвышалась надо мной. В его совиных глазах, полных гордыни и мощи, я уловил неожиданный проблеск боли.

Как человек, он пытался стоять прямо, гордо поднять свои рога к сводчатому потолку, а как зверь, стремился он твердо встать копытами на пол своего святилища. Я видел, что его разрывает между небом и землей. От этой борьбы меня метало то вверх, то вниз, и эта внутренняя битва причиняла ему невообразимые страдания. Он, как мне казалось, боролся сам с собой, и борьба этих двух натур представляла вечную борьбу Гвина и Гуитира там, наверху, или борьбу Арауна и Хавгана в Преисподней Аннона.

Настал решающий миг — либо я схвачу его, либо проиграю окончательно. Ты ли с Верной Своей Рукой укрепил мою руку для удара или моя собственная решимость, страх и униженье — не помню. Знаю только, что в сердце моем и теле была такая сила, какой во мне никогда не бывало. Демон охватил меня за пояс так, что я не мог вырваться, но мои руки на мгновение высвободились. Левой рукой я схватил моего врага за бычий нос, запустил пальцы в его горячие ноздри и запрокинул ему голову. Он был весь покрыт шерстью, за исключением одного пятнышка у основания шеи, на котором росли только короткие волоски. Не медля я выхватил кинжал Карнвеннан, который некогда принадлежал Артуру, и глубоко-глубоко всадил его в глотку чудовища, прямо над плечом, в ту точку, которую я наметил.

Безжалостный страх сжал мое сердце, когда чудовище даже не застонало от боли и не ослабило своей хватки, держа меня так же крепко, как Каэр Гвидион стягивает свод небесный. Я закрыл глаза. Страх, терзавший меня, был не тот, что бесенята и демоны насылают на человека в часы сна и тьмы. Это была слабость ужасная, как сама Желтая Смерть, что пожирает человека изнутри, высасывая его силу, вытягивая ее с потом, отравляя его, пока от него не остается один остов — пустой, как бычий череп, в котором роятся пчелы.

Голова Духа Оленя лежала на моем плече, моя — на его, и я почувствовал, как он одними губами зловонно и горячо прошептал мне на ухо:

Скосив глаза, я увидел, как тварь, разинув в ухмылке зубастую пасть, жадно тянется к моему горлу. Понять его потаенные мысли было легко. Небезопасно доверять свое имя умирающему, ведь он может воспользоваться им, чтобы проклясть тебя. Мой ответ был осторожным и хитрым:

Я увидел, что он знает, кто я такой, и что это последний приступ его гнева. И тут меня осенило, что тварь вцепилась в меня скорее для поддержки, чем для того, чтобы прикончить меня. Его щетинистые черные губы широко раскрылись, кровавая пена сочилась между оскаленными желтыми клыками, когда он попытался повернуть голову и удержать мой взгляд своими полными злобы глазами. Я чувствовал его косматую морду и горячее зловонное дыхание на своей щеке, когда он злорадно зашептал:

И тотчас же распахнулись его челюсти — широко, как Пещера Пени Нант Говуд на Севере, и в алой его глотке увидел я закипающий яд, пенистый, как сброженный мед в грязном чане. По тому, как давился, задыхался и кашлял мой враг, понял я, что он собирается свершить мою судьбу, к чему он и готовился с той самой минуты, как я безрассудно вступил в его королевство. Три ядовитых плевка собирались в его глотке — холодный, железный и жидкий. Они выжгли бы волосы с моей головы, сорвали бы плоть с моих костей и сплавили бы мои внутренности в хлебово для голодных псов.

Но я не стал покорно ждать этой худшей из судеб. Я тоже собрался с остатками своих сил и прокричал в вонючую морду чудовища заклятье пут, позора и боли. В душе я понимал, что это лишь крик отчаяния и зов о помощи, но, однако, молил, чтобы, несмотря ни на что, заклятье покрыло его позором, лишив шерсти, чтобы был он опутан узами и чтобы они натирали ему кожу. Последние слова которые я сумел выдавить, были просто стоном и раит пред эллилом холодной пещеры, где мы боролись, вставая и падая.

Когда я говорил эти слова, мне показалось, что в зале сверкнул ослепительно яркий луч света, вонзившись прямо в глаз Духа Оленя. При этом он так ослабел, что я прямо-таки чувствовал, как сила и отвага уходят из него. Он начал омерзительно содрогаться в приступах рвоты. Она хлынула потоком на его собственные подбородок и грудь, но я чуть не умер от тошнотворной ее вони.

Ужасен был пронзительный, устремленный на меня предсмертный взгляд моего врага, полный муки и ненависти. Ничто из того, что я видел в жизни, не повергало меня в такой страх. Я увидел его смертоносный взгляд в проблеске проникшего в зал света и услышал, как он, давясь, прохрипел:

— Ты проделал тяжкий путь, босым прошел по мечу-мосту, чтобы найти меня, Мирддин, но мне кажется, что ты не удивишься, когда узнаешь, что от меня большой выгоды ты не получишь. Вот что скажу я тебе: ты обрел лишь половину той силы, которую получил бы, если бы не искал меня Я не могу теперь отнять у тебя ту силу, которой ты ныне обладаешь, но я могу устроить так, что ты никогда не станешь сильнее, чем сейчас. И все же ты обладаешь такой силой, за которую многие дорого бы дали. Ты уже прославлен мудростью и деяньями своими, но грядет время тумана битвы, резни и предательства, и многие твои деяния обернутся для тебя бедой, и гибель ждет тебя в конце. Ты станешь изгоем, будешь жить в одиночестве, тебя будут преследовать и ненавидеть. А сейчас я налагаю на тебя проклятье — перед тобой всегда будут мои глаза! И нерадостно будет тебе это видение в час одиночества, и может быть, именно это приведет тебя к гибели! Не могу отрицать, что этот злобный взгляд эллила, даже подернутый пеленой смерти, вселил мне в душу страшное предчувствие. Проклятье умирающего — человека или призрака — обладает злобной мощью, которой лишь немногие могут противостоять безнаказанно. И хотя смерть уже окутала его своим холодным плащом, сила и могущество демона еще не иссякли.

Он снова схватил меня за глотку — крепко, как Глеулвид Гаваэлваур. Я тщетно дергался, ничего не видя в темноте. Чем больше я рвался и изворачивался, тем сильнее становились душившие меня руки Мне показалось, что сила этой твари — это моя собственная сила и что через мое судорожное сопротивление пытается он одолеть меня. Я снова открыл глаза и еще мгновение сопротивлялся, не успев поверить в то, что сказал мне мой взгляд.

Я был один. Пещерной твари, что душила меня, больше не существовало. Он лежал у моих ног огромной гниющей тушей, в которой уже ползали черви и пировали личинки. Я видел только рукоять длинного широкого кинжала Карнвеннан, глубоко вошедшего в основание его шеи. На густом мехе вокруг нее стыла кровь, бившая из его становой жилы.

И когда я смотрел на тушу издохшей твари, вдалеке, в каменистых провалах, в бездне, мне слышались дрожащие вопли и стоны, эхом летевшие по Чертогам Аннона, чтобы умереть среди болот и застойных торфяных озер в самых дальних пределах продуваемого ветрами ледяного Ифферна.

И тут пришло мне в голову (не знаю, скоро ли), что сражался я вовсе не с Духом Оленя Аннона, а с самим собой! Ведь мое горло стискивала моя же левая рука, а правая пыталась оторвать ее! Чем сильнее моя левая рука выжимала воздух из моей глотки, тем сильнее моя правая пыталась оттащить ее. Левая сопротивлялась, правая все больше ярилась. Как утопающий, я слепо сражался со своим собственным бессилием, все погружаясь в мешанину элементов, что пытались поглотить меня.

Дурак! Я громко расхохотался:

— Ну, дружище Мирддин, и кто ты после этого? Люди зовут тебя свихнувшимся, смеются над твоим бормотанием и баснями о крылатых львах, сражающихся змеях и кабанах с лисьими хвостами. Разве молодежь двора Гвиддно не поет о тебе.

О, они думают, что я не слышу, но у меня слух острый, как у Мата маб Матонви! Да, но разве мои мучители не правы? Видели бы они меня сейчас — охваченного слепым ужасом, обмаравшегося от страха — и все от того, что сражался за свою драгоценную жизнь с самим собой! Левая рука против правой — Боже мой! И все это время враг лежал мертвым у моих ног.

Я посмотрел на того, кто был моим врагом — или кого я принял за врага. Теперь я находился в таком замешательстве, что стал сомневаться — как же все случилось на самом деле? Что, если, назвав себя и рассмеявшись некстати, я вдруг увижу сейчас, как пещера и ее обитатель примут свой прежний облик — отвратительный, опасный и смертоносный? И уже совсем нелепым показалось мне зрелище самого себя, пляшущего вместе со зверями. Единственным облегчением было то, что никто меня не видел и что Дух Оленя действительно страшная тварь. Однако быстрого ума и искусного владения кинжалом хватило, чтобы уложить его.

Я смотрел на его огромное тело, ничком лежавшее у моих ног, почти с жалостью, если бы в нем еще оставалось жизни на то, чтобы пожалеть его. Одни лишь холодные глаза смотрели на меня пристально и злобно — тем самым взглядом, который, как он предвещал, всегда будет предо мной. Зачарованно смотрел я, как уходила его сила к животным, что таились за ним в темноте. Пес лизал кровь, что словно водопад извергалась из раны над его плечом, большая тупоголовая змея, которую он схватил, когда я впервые увидел его, пила жизненное семя, излившееся из его упавшего столба возрождения, краб стискивал его гениталии, чтобы выдавить теплую жидкость.

Из крови и семени возникало новое существо. Огромное тело раскинулось на полу святилища. Теперь оно лежало в озере крови, по которому, казалось, поплывет оно во мрак пустоты. Опавшая шкура висела на его костяке, словно поношенная одежда, вывешенная на просушку. Огромный череп, пустой и костистый, казался высоким, словно нагорья Придина. Гребень позвоночника тянулся с севера на юг костистой змеей, как горбатый Хребет Кеун Придайн, что разделяет Остров Могущества на восточную и западную половины. Ребра его были как долины, по которым текли ручьи крови и пота. Клочковатая шкура была буреломом и поломанными папоротниками, среди которых ползали орды паразитов — червей и насекомых, порожденных теплом его левой подмышки Вскоре расползлись они по равнинам его плоти, холмам его костей, озерам его глаз. К северу от золотой гривны, охватывавшей шею скелета, насекомые, кишевшие, как злобные орды Кораниайд, разоряли пустоши ядовитых нарывов, прыщей и гноищ плоти, что еще оставалась на черепе.

Из мертвых губ павшего владыки послышался последний вздох побежденного эллила, заплатившего своей жизнью за отнятые жизни.

Верно — силы быстро возвращаюсь ко мне. Но я увидел, что в теле и конечностях мертвого Оленя снова закипает жизнь. Вокруг твари обвилась змея и поднялась, чтобы дышать в провалы его рта, ноздрей и ушей. Бык — отец змеи, змея — мать быка. Где я стоял и как все это я мог увидеть, не могу сказать. Можешь считать это сном, о король поскольку мне именно так и подумалось. Все, что могу сказать, так это то, что остров костей и кожи плавал передо мной в океане крови, что постоянно обегал тушу, и что вокруг нас во тьме встала стена мерцающего пламени — пламени, что всегда горит в Сердце Аннона.

Я ощутил такой смертельный страх, какого не испытывал даже тогда, когда еще живой Дух Оленя бросился на меня, ревя как бык. Я стоял один в бесконечном пространстве и тьме. И не было там доброй луны, которая протянула бы мне свой серебряный мостик, как случилось, когда я плыл в мешке по спокойным волнам моря Хаврен. Я висел в He-времени, в межвременье, на пересечении жизни и смерти, в черном кратком бесконечном промежутке, за который те, что понимают руны, могут обрести знание повешенного.

Кинжалом Карнвеннан я высек опаляющий пламень, что разделяет небо и землю в конце каждого цикла и в начале нового. Веретено вращается, и нетрудно наметить точку, к которой оно вернется. Мой друг трибун Руфин, что тщетно пытался приспособить мир к своим желаниям, увидел на грязной стене казармы слова, написанные рукой невежественного солдата, желания которого зависят от того, как выпадут кости в пыли прокаленного солнцем двора. Солдат не понимает того, что пишет, трибун не понимает того, что читает, и все же в этом — все.

Я начертал руны на каменном выступе на подветренном склоне холма, и теперь их горящие знаки светились у меня в голове. Ведь череп — он как зерно орлиного камня, что кладут на чрево беременной женщины, маленькое яичко в большом яйце. То, что написано огромными буквами на хрустальной сфере, мой Ти Гвидр под прозрачными водами океана, отражается в центре в лучах света:

РОТАС

ОПЕРА

ТЕНЕТ

АРЕПО

САТОР

Перемножь четыре согласных в центре, и что ты найдешь? Сумму ступеней, по которым Золотая Колесница Бели странствует весь год через Дома Неба. Через них можно провести круг, который есть золотая орбита Бели, и прежде всех стоит крест ТЕНЕТ, который есть Древо, на коем божественный Ллеу провисел трижды три ветреных ночи с копьем Ронгомиант в боку. Это жертвоприношение разбило для всего человечества вечную привязанность к колесу, которое ты видишь за крестом.

Это не конец, а начало. Я не могу доверить письменам то, что должно быть усвоено изустно за долгие годы учения, но моя задача — охранять границы сущего. В чудо можно войти, но не понять его. И если я подтолкну тебя к чуду, то труд мой должен хоть к чему-нибудь привести. Эти буквы представляют собой числа, и гармония чисел поддерживает равновесие вселенной. Перемножь углы квадрата (РССР) и простертые концы креста — получишь шесть. Помножь, в свою очередь, эту сумму на ТТТ (двенадцать) на концах креста, и ты получишь семьдесят два. Затем помножь эту сумму на величину ПРРП на Солнечном Круге, что пылает за крестом, и в целом получишь 72x360=25920. Или прибавь гласные, исключенные из углов, и умножь их на то, что стоит в углах, — нетрудно ответить: (400 + 32)х60 — получишь снова 25920.

Итак, 25920 составляют Великий Год бытия, в конце которого придут потоп и пламень, которые мудрые друиды предвещают в конце мира. И упрекнут ли меня друиды и люди искусства и мастерства, лливирион, за то, что я пишу то, что должно оставаться ненаписанным, отвечу я, что само по себе это не та тайна, которую опасно раскрывать. Не я поведаю (если бы я сам знал!), где находится Мабон маб Модрон и жив он или мертв.

Но что такое РОТАС — САТОР, как не доска для гвиддвилла, в который люди играют во дворцах ради забавы? Посередине доски стоит король, ось вращающегося колеса, которое есть солнце во славе своей. Вокруг короля стоит крестом защита, а перекладины креста соединяют пределы с центром, в середине которого находятся единство и порядок. За ними, в четырех частях на границе сущего, разъединенная и беспорядочная, лежит угрожающая сила хаоса, орды Кораниайд.

Убийство Духа Оленя, Быка Тьмы, было концом мирового года. Кинжалом Карнвеннан я вскрыл ущелье, разделил новое и старое, и даже когда я смотрел на омерзительное тело, вонявшее тленом, лежавшее в невольно испущенных испражнениях, на его высыхающую шкуру и кишащих гнид и червей, я узрел чудесное превращение.