Есть такие, что говорят, будто бы мое рождение было чудом. Есть и другие, не столь учтивые. Те говорят, что будто бы родился я в городе Каэрвирддин, который (это они так думают) носит мое имя, и будто бы моя мать была тамошней святой монахиней, и будто бы ее изнасиловал король Диведа. Как хочешь, так и думай, а я поведаю тебе о том, что знаю. Впервые открыл я глаза в Башне Бели. Эта мрачная твердыня стоит на высокой скале далеко на юге, озирая с высоты бурное море Хаврен и глядя в сторону Абер Хенвелен, где каждый вечер погружается в морские глубины солнце.

Я вышел из чрева матери на двадцать пятый день месяца Рагвир. Как ты знаешь, это не простой день, поскольку это день рождения самого Солнца, которое в то же время есть и Сын, Мабон. В небесах от Близнецов до Стрельца тянется Каэр Гвидион, и души ушедших скачут по этому пути вслед за Гвином маб Нуддом. Может быть, и я пришел по этой дороге, но не о той, другой жизни хочу ныне я тебе поведать.

Как обычно для этою времени года — времени мертвых месяцев, — жесточайшие бури и дожди хлещут по берегам Западного Моря. Башня Бели возвышается на мысу Тин Тагелл, вырастая прямо из скалы. Стены ее словно гладкий сланец, без единой трещины. Это величайшая крепость во всем необъятном западном краю, и друиды говорят, что грубо обтесанная скала, на которой она стоит, и есть тот самый бронзовый утес, который колдовством поднял Манавиддан маб Ллир. Башня глубоко вросла корнями в стену утеса, и ничто не покачнет ее покуда не настанет конец всему миру. Но той ночью башня на вершине утеса дрожала, и я сам видел, как морские брызги вперемешку с дождем захлестывали окно самого верхнего в башне покоя.

Некоторые говорят, что башня эта была воздвигнута в дни юности мира мастерством Гофаннона, сына нашей праматери Дон, и помогали ему, творя волшбу, чародеи Гвидион и Мат в затопляемой приливом пещере в основании скалы. Но те, кто говорит так, находятся в тумане невежества, более густом, чем тот, что окутывает саму башню: как могли светлые боги создать место, полное ночи, страха и смятения, такое, как Башня Бели?

Есть море, и земля среди него, и короли бриттов. Есть огромный и густой лес, который нужно преодолеть, и неверен в нем путь Ибо таков этот лес, что палые листья в нем, словно наконечники боевых копий, вонзаются в ноги людям. По эту сторону леса есть недобрый залив морской, полный бессловесных чудищ. И перед горой, на которой стоит замок, есть огромный дубовый лес, густой и непроходимый, и узкая тропинка ведет через него. И в начале этого пути есть раздвоенная долина, полная гадов, — мрачная обитель девяти ведьм. И есть там чан с расплавленным свинцом. И каждая из ведьм протягивает путнику кубок с вином, и из девяти кубков восемь наполнены страшным ядом.

А после этого нужно пройти по мосту-мечу, мосту ледяному, и охраняют его длинногривые львы и злобные боевые кони. У самой башни преграда тумана и бронзовый частокол, на каждом острие которого по человеческой голове — кроме одного. И на каждом черепе следы когтей злобной Морганы, живущей в воде. Но один человек все же пересек бурный залив, миновал дикий лес, прошел по ледяному мосту. Этим человеком был Артур. В ту пору явился он в чертоги Дин Бели сразиться с Урнах Гауром, привратником этого замка. Когда приблизился Артур к вратам, Урнах выбежал, чтобы обнять его. Взял Артур бревно из поленницы для защиты, и Урнах схватил его и раскрошил. Так спасся Артур и вернулся в Келливиг из своей поездки к твердыне Бели.

Ныне предназначение Дин Бели быть крепостью и оплотом от жестокого народа Кораниайд, что живет в океане и в глубоких расщелинах утесов по его краям:

И полчища Кораниайд несли гормес — опустошение, угнетение и разрушение Острову Придайн. Они носились над своими ущельями, в тумане и ядовитых испарениях плыли над землей. И по всему королевству не было еды на столе, не было молока в вымени у коров, не было пшеничных зерен в колосе. Две трети пшеницы, молока и детей забирали они ежегодной данью.

И королем в этом месте, что зовется Башня Бели, был не кто иной, как Кустеннин Горнеу маб Минвиэдиг, которого люди называли хеуссаур зверей равнинных, лесных и горных. И не был он добрым правителем земле Керниу или королевству Придайн, а был он гормесом правителей Острова Придайн и Трех Соседних Островов, Так говорили мудрые люди, лливирион, о Башне Бели, короле Кустеннине Горнеу и гормесе Кораниайд.

На рассвете, когда прилив достиг высшей отметки и с глухим ревом врывался в расселины скал, родился я. Когда девятый вал в сильнейшей своей ярости далеко внизу ударился о берег, мать моя испустила пронзительный вопль, столь же громкий, как и тот, что каждый Нос Калан Май проносится над всей землей Придайн, раскалывая плиту, на которой лежит она. Вопль пронесся над всеми вересковыми пустошами дикого края Керниу, отдался резким эхом в туманах стоячих болот, смешиваясь с долгим громом, прокатившимся по верещаникам и холмам этой пустынной страны.

От этого крика Хенвен, свинья Даллуйра Даллбена, избавилась от чар Колла маб Коллвреви, вырвалась из своего загона в Глин Даллуйр и убежала через море Хаврен. На склоне Риу Гирвертох в суровом Эрири родила она волчонка и орленка, которых Колл отдал Менвэду из Арллехведда и Бринаху Гвидделу с Севера. Это о них говорят люди, когда рассказывают о Волке Менвэда и Орле Бринаха. Орел Бринаха жил на Динас Фараон в Эрири, где Мирддин Эмрис изрек Пророчество Дракона пред королем Гуртейрном Немощным.

После этого свинья Хенвен побежала в Арвон и легла отдохнуть у Черного Камня, что находится на границе суши и моря. Здесь родила она третьего отпрыска — чудовищного Ката Палуга, который был огромен, как молодой вол или конь-трехлеток. Той темной ночью Кат Палуг переплыл бурные проливы и добрался до хлебородного Острова Мои. А сам Черный Камень соскользнул в водоворот Пулл Керис и опустился на дно моря, но на другое утро и он оказался на берегу Мона, где его до сих пор можно увидеть в долине Китеннин.

Итак, Волк Менвэда. Орел Бринаха и Кат Палуг родились в тот же час, что и я. Они прожили столько же, сколько и я, и моя суть — их суть.

После того как эти звери убежали за море Хаврен, чародей Колл маб Колзреви надел птичий плащ в Глин Даллуйр, произнося стихи, в которых предсказал появление каждого из них в одной из равных третей моей жизни и о том, что они помогут моему ауэну свершить судьбу Острова Могущества.

А моей матери в эго время привиделся во сне некто высокий и могучий. Он был закутан в зеленый плащ, скрепленный брошью белого серебра, и атласная рубашка была на белом теле его. Золотая гривна была на шее его, золотые сандалии на ногах его. Он блестел, как змеиная чешуя, он обвил прекрасное тело матери моей и вложил червя во чрево ее, коим как раз и был я, Мирддин маб Морврин. И ежели кто спросит меня, откуда могу я знать этот сон, то отвечу я, что одной плоти с матерью моей и вместе с нею видел ее сны.

Так случилось, что был я зачат на рассвете и появился на свет между рассветом и закатом. Потому и зовут меня «вечно старым, вечно юным», поскольку между ночью и днем лежит вся вечность.

Мое время пришло, и я выскользнул наружу. Я всегда был не по годам умным пареньком, и мне весело было видеть, какой переполох вызвало у трех повитух мое появление на свет. Мгновение они испуганно таращили на меня глаза, затем орлиные камни и прочие принадлежности их ремесла с грохотом попадали из их рук, и они бросились наутек! Одна испуганно завизжала и упала в обморок, остальные две взвыли, словно ошпаренные кошки, и вылетели, захлопнув за собой дверь. Я слышал, как эти глупые бабы бегут вниз по лестнице, визжа: «Он волосатый, как барсук! Как барсук!»

Ну, скажу я вам! Конечно, они были правы, чего уж тут говорить. Я во всем был ладным ребенком — довольно хорошеньким, смею заметить. Но должен признать, что я и в самом деле был волосатым. От шеи до пят я был покрыт чудесной мягкой шерсткой или мехом, если хотите. Она все еще была влажной и липкой, но вряд ли в этом можно винить меня — таково уж было то уютное местечко, в котором я так долго пребывал. После того как я перекусил и перевязал пуповину (тут уж научишься обходиться сам, когда рядом некому помочь), я насухо вытерся об одеяло, и минуты не прошло, как я уже был мягким и теплым, как маленький медвежонок. Что может быть прелестнее, хотя эти дурищи вопили там, внизу, так, как будто увидели чудовище, кравшее жеребят Тайрнона! Послышались мужские голоса — казалось, они пытались утихомирить женщин, хотя я заметил, что и мужчины не слишком-то стремились подняться ко мне по винтовой лестнице. Старая карга на полу лежала в обмороке, разинув рот, потому мне нечего было тревожиться за нее.

Не могу сказать, чтобы вся эта суматоха меня раздражала. В конце концов, хочется, чтобы люди как-нибудь заметили твое появление на свет. Но я возражал против слов «косматый дьяволенок», которые они то и дело повторяли — прямо как припев. Пора было осмотреться и подумать о будущем. Скажу тебе, я был весьма доволен своей гладкой пушистой шерсткой. Бешеный ветер распахнул ставни, и неразлучный с ним дождь хлестал меня, а я к этому не привык. Моя бедная мать (поверь мне, она не была монахиней, эту грязную клевету распустили дураки, которым следовало бы лучше знать, как все на самом деле было) упала на ложе и быстро уснула, все еще сжимая в руке ветвь рябины. Я подоткнул как следует одеяло, сверху накрыл ее оленьей шкурой и ухитрился подпереть ставни, запихнув в оконный проем подходящий табурет.

Конечно, когда хочется молока, его-то как раз и нет, но все-таки пора было хоть что-нибудь съесть. Где-то внизу наверняка была кухня, но, как только я направился к двери, она внезапно отворилась, и на пороге появилась толпа народу — в первый момент я принял их за сумасшедших. Я слышал, что на Иверддон есть место, называемое Глин Болх, где время от времени сходятся все сумасшедшие этого острова. Если так, то могу себе представить, каково бывает обычным обитателям этой долины (если, конечно, там есть таковые) во время такой сходки!

Во главе толпы незваных гостей был приветливый полный малый в коричневой рясе, с головой, выбритой от уха до уха. Он стоял, вцепившись в свой крест, и я догадался, что это священник. Как всегда, я оказался прав. Вскоре я узнал, что это аббат Мауган из монастыря в Роснанте, примостившемся как раз по другую сторону мыса, с подветренной стороны, так что он был укрыт от бесконечных штормов, которые относило в море. У аббата был слегка испуганный вид, хотя он и бодрился. Его буквально внесли в комнату воины и мои спятившие повитухи, что пихали друг друга, стараясь посмотреть из-за его спины. (Старая карга, что валялась в обмороке на полу, теперь села и заверещала вместе с остальными.) Я стоял в ногах у кровати и ждал — мне хотелось услышать, что они друг другу скажут. В то же время я весело улыбался им, чтобы успокоить их и покончить со всем этим безобразием.

— Этот ребенок? — спросил священник, помолчав несколько мгновений, чтобы собраться с мыслями.

— Да, да, святой отец! — завизжали все три ведьмы, крестясь и подвывая. — Никто не знает, кто его отец! Наверняка это сам Враг!

— Послушайте, сударыня, — начал я с некоторой гордостью, обращаясь к самой горластой из трех, — ввиду вашего откровенного невежества мне кажется, что вы не имеете права делать такие клеветнические заявления, бросающие тень на репутацию моей матери и мою. Умоляю вас взять назад это заявление или я буду вынужден представить это дело к дальнейшему разбирательству.

На эти слова (как ты заметил, это были первые мои слова) священник улыбнулся и приказал воинам увести женщин вниз, на кухню. Когда они спустились по спиральной лестнице и их болтовня затихла, аббат Мауган снова повернулся ко мне. Он сжимал свое распятие чуть крепче, чем было нужно, но в остальном вел себя непринужденно.

— Наверное, нам с тобой нужно поговорить, — мягко начал он, садясь в кресло с высокой спинкой возле кровати. Это меня вполне устраивало, и потому я забрался на кровать и уселся, закинув свои прелестные мохнатые ножки одна на другую, облокотившись рукой на колено и подперев подбородок кулачком.

— Итак, — начал аббат твердо, но ласково, — как ты думаешь, почему эти добрые женщины так тебя испугались?

От этих слов я прямо-таки взвился. Я ничего не мог поделать со своей внешностью, которая в любом случае была не такой уж противной. Священник некоторое время с любопытством рассматривал меня, затем встал и взял большое серебряное блюдо, что лежало на столе у кровати. Выплеснув из него воду на усыпанный тростником пол, он протер его рукавом и поднес к моему лицу. Я уставился на отражение в нем и, честно говоря, изрядно испугался.

В зеркале отражался человечек, и этим человечком был я. Он был волосатым, как и я. Черты моего лица, которое я впервые увидел, были (я льщу себе) не расплывчатыми, а скорее резкими, а само выражение — довольно язвительным для новорожденного, но это меня вовсе не портило. Удивительно было то, что моя голова была покрыта чем-то вроде розовой плоской шапочки. Положив руку на голову, я почувствовал, что шапочка плотно прироста к моему темени, так что, когда я дернуя ее, мне стало больно. Да, приходится признаться, что я был определенно необычным с виду ребенком.

Аббат Мауган, должно быть, почувствовал мою неловкость, поскольку он встал и положил руку мне на плечо.

— Не ропщи, сын мой, — ласково пробормотал он, — мы таковы, какими создал нас Господь. И тебе повезло, что твоя шапочка красная. Будь она черной, то уделом твоим в жизни были бы великие горести Если женщины говорят правду, то красная шапочка означает, что в надлежащее время ты будешь обладать замечательным красноречием и также будешь предвидеть грядущее. Но, боюсь, прежде нам придется ее убрать.

Не успели эти слова слететь с уст священника, как он поднял руку и сдернул шапочку с моей головы. Я почувствовал резкую боль, но, к моему удовольствию, это было лишь одно мгновение.

— Вот! — довольно хихикнул аббат. — Это сделает тебя несколько более приятным с виду. Между тем ты должен беречь свою шапочку — она может спасти тебя в ближайшее время от утопления. Сохрани ее и не давай прикасаться к ней никакому злоумышленнику. — С этими словами он запихал шапочку в маленький кожаный мешочек, повесил его мне на шею и крепко завязал шнурок. Я не противился. Он показался мне добрым человеком и, насколько я понимал, был искренне расположен ко мне.

— Что теперь? — с любопытством спросил я. — Не пора ли позавтракать? По твоему виду не скажешь, чтобы в твоем обычае было воздерживаться от доброй пищи.

— Конечно, тебе нужно поесть, дружок, — спокойно ответил добрый святой отец. — Но мне кажется, что сначала тебе нужно ответить на два небольших вопроса, хотя бы для того, чтобы унять языки этих балаболок там, на кухне.

— Спрашивай что угодно! — бодро ответил я. — Мне нечего скрывать, и я дьявольски голоден!

— На твоем месте я был бы поосторожнее с этим словом, — ответил аббат Мауган, подчеркнуто многозначительно посмотрев на меня. Я понятия не имел, что он хочет сказать, пока следующие его слова не прояснили дела.

— Не думал ли ты о том, кто твой отец? — ласково спросил добрый священник.

— Не имею ни малейшего понятия! — весело ответил я. — А почему бы не спросить мою мать, когда она проснется? Мне кажется, что уж я-то в последнюю очередь должен это знать, поскольку только что появился на свет.

Нечего и говорить, что я очень хорошо знал, кто был виновником моего рождения. Как мог я не знать? Но, о Блистающий, с Верной Рукой Своей, уже тогда я понимал, что бывают вещи, которые разумнее скрыть даже от столь доброжелательных людей, как этот круглолицый священник. Мы с тобой знаем, кто и что мы, но тайна есть тайна. О Ворон мой, твоя тайна — в моем сердце.

Аббат Мауган посмотрел туда, где лежала моя мать, столь прекрасная и спокойная в невинности сна своего. Он встал и подошел к окну. Шум бури заметно утих, и он убрал табурет, который я затащил на подоконник, и распахнул ставни. Чистый, ясный свет раннего утра заполнил грубо вырубленную комнату. Далеко-далеко внизу нетерпеливый прибой шумел, перекатывая гальку, пронзительно рыдали чайки в брызгах прибоя. Аббат обернулся и посмотрел на меня. Я не видел выражения его лица, поскольку из-за его спины бил яркий свет.

— Надеюсь, вам нравится то, что вы видите? — нахально воскликнул я. Как я понял, всегда лучше держать людей в напряжении. Никогда не давай времени на размышления и захватывай врасплох — таков мой девиз.

Аббат Мауган махнул рукой, подошел и сел рядом со мной.

— Бедный мой малыш, — начал он довольно смущенно, — вижу, что ты и не подозреваешь о том, в какой опасности находишься. Вероятно, у нас очень мало времени, и лучше мне рассказать тебе, как обстоят дела с тобой и твоей матерью.

— Выкладывай! — снова пропищал я, хотя что-то в голосе моего собеседника подсказывало мне, что шутить мне осталось недолго. Аббат Мауган кивнул.

— Дело в том, — задумчиво начал он, — что правит этим диким краем король Кустеннин Горнеу, внук того Горлойса, чьей твердыней была эта башня. Как говорят люди, именно в этой комнате Эйгир, супругу Горлойса, посетил некто, кого она приняла за своего супруга На самом деле это был не кто иной, как король Утер Пендрагон, который с помощью магических чар принял обличье Горлойса, и в ту ночь зачала Эйгир прославленного короля Артура.

— Я это знаю! — не удержался я. В конце концов, уж я-то должен был это знать, не так ли, о Опора моя? Но священник пропустил мимо ушей мои слова и продолжил свой рассказ:

— Потому в эту комнату с тех пор короли Керниу не заходят, хотя, откровенно говоря, странно, что король Кустеннин счел ее подходящей для заточения твоей матери, когда его слуха достигла весть о том, что за ребенок будет у нее. Дело в том, что его друиды поведали ему, что эта женщина родит сына. На сыне этом, сказали они, лежит то, что язычники называют дихенидд, рок. Он будет жить для того, чтобы убить короля копьем, которое сам король и изберет. Король поклялся, что этого никогда не случится, и держал тут твою мать под крепкой стражей, точно в тюрьме. Поскольку твоя мать была девственницей, поначалу его страхи казались беспочвенными. Наконец настал день, было это девять месяцев назад, когда все люди побережья увидели, как с ночного неба сорвалась звезда. Они клялись, что она упала сюда, в Башню Бели. Затем они стали говорить о предсказаниях и прочих знамениях, покуда вести не достигли слуха короля Кустеннина, который в то время сражался на востоке с Герайнтом маб Эрбином, королем Дивнайнта. Он спешно вернулся, чтобы увидеть то, о чем теперь знали и говорили люди: девушка по имени Керидвен понесла дитя. Он страшно разгневался и испугался. Он приказал, чтобы на входе были сделаны ворота с тройными замками и засовами, и поставил вокруг башни три сотни своих воинов, так чтобы даже мышь не могла бы проскользнуть внутрь или выскользнуть незамеченной. Двенадцать женщин постоянно следили в комнате твоей матери затем чтобы ни один мужчина не подходил к ней. Среди язычников есть дурацкое поверье, что мужчине опасно приближаться к женщине в час ее родовых мук. Все зайцы на мысу были переловлены и перебиты, по четырем углам полуострова посадили черенки рябины. В наших кельях в Роснанте, — заключил священник, — мы, естественно, воздерживались от таких глупых и невежественных деяний, хотя я сам по настоянию короля окропил святой водой проход, связывающий полуостров с остальным островом, и вход в башню.

Можете себе представить, что я почувствовал, услышав этот рассказ. Я всего полчаса как появился на ясный свет, чтобы узнать, что я — предмет ненависти этого сумасшедшего тирана и что я заключен в тюрьме столь же крепкой, как сам Гвайр маб Гайриоэдд. Ничего себе!

— И что, — отважно спросил я (хотя в душе, скажу я вам, я отнюдь не был столь же храбр), — этот милостивый монарх намерен со мной сделать теперь, когда я все-таки родился?

Доброму святому отцу, естественно, было несколько не по себе, когда он вынужден был признаться в своих подозрениях о том, что со мной собираются покончить как можно скорее. После того, что он мне только что рассказал, это было не слишком удивительно, и я сразу же начал думать, нет ли какого-нибудь способа найти более приятный выход.

— Ты не сможешь сбежать, если решил это сделать, бедный мой малыш, — печально сказал монах. Насколько я знаю из своего опыта, монахи всегда так говорят. Но мой девиз — «Никогда не говори о смерти». Я спрыгнул с кровати и подошел к окну. Взобравшись на табурет и встав на цыпочки, я вскарабкался на подоконник. Сначала ничего не видел, кроме широкого неба и океана — серого, с белыми барашками волн, но почему-то успокаивающего своей глубиной и силой. На северо-востоке на горизонте виднелись туманные очертания Инис Вайр, острова, где, как говорят, заточен другой прославленный узник, Гвайр маб Гайриоэдд. Неплохая компания, как вы понимаете, хотя меня в моем затруднительном положении это вряд ли утешало. Изогнувшись всем телом, я воззрился в бездну.

Башня Бели возвышается на самом краю скалы. Мой взгляд скользнул прямо по ее гладкому склону вниз, вплоть до черного, крутого обрыва, о который били океанские волны, омывая ее скалистое подножие в сотне пядей под моим окном. Не слишком заманчивая перспектива. Я соскользнул назад. Это было не так-то легко (учти, сколько мне было лет). Затем я забрался на другое окно, в противоположной стене. Аббат Мауган молчал, но его печальный взгляд сказал мне, что я мог бы и не делать этого.

И снова я смотрел с высоты, более подходящей для чаек, что пролетали мимо меня с полными безнадежности воплями (думаешь, я не понимал, что они кричали?), чем для ребенка нежных лет и хрупкого сложения вроде меня. Но на сей раз передо мной лежал бурый мыс, за ним — затянутые туманом скалы и холмы дикой страны Керниу. Подходящее местечко для такого грубого и жестокого владыки, каким сулил оказаться здешний король. Однако сейчас было не до скандалов, брани и открытого возмущения.

Далеко внизу лежал лагерь войска короля Кустеннина. На расстоянии броска камня, охватывая башню полукругом от обрыва до обрыва, стояло множество кожаных шатров, перед входом в каждый торчало в земле копье с тощей красноклювой вороной на значке. Еще больше ворон было на щитах отряда воинов, стоявших между шатрами и подножием башни. Я прикинул — тут была чуть ли не половина королевского войска: все в кольчугах, копья поднимаются стеной, наконечники их тускло блестят в свете морского утра. Между рядами воинов горели жаровни с сырым плавником, у которых грелись наблюдатели и, как нетрудно было догадаться, освещавшие мою башню ночью. Бешеный ветер рвал дым в клочья и уносил прочь за море. Если бы и мне улететь вслед за ним!

В тот миг меня привело в замешательство какое-то движение среди наблюдателей внизу. Полторы сотни лиц обратились вверх, и полторы сотни пар глаз злобно уставились прямо в мое окно. Я подумал, не улыбнуться ли им и не помахать ли рукой — в конце концов, у некоторых из них у самих могли быть дома дети. Но я решил, что они не из тех людей, которым по нраву живые дети. И вправду — они пришли сюда отнюдь не ради моего благополучия. Я также должен сознаться, что в этом случае я сдержался отчасти и из тщеславия — в конце концов, у меня и зубов-то не было для того, чтобы улыбаться. Я снова сполз в комнату и подошел туда, где аббат Мауган держал полотенце на горячем лбу моей матери. Она по-прежнему спала, но металась и бормотала, словно ее мучили дурные сны.

— Но ведь они же не намерены убить меня? — жалобно спросил я у святого человека. Я ясно понимал, что он был единственной моей защитой По-прежнему придерживая полотенце на лбу моей матери, он притянул меня к себе свободной рукой. Глаза его были полны слез.

— Милый мой мальчик, боюсь, что король совершенно не знает жалости. Им движет страх, а он куда опаснее простой злобы.

— Но ведь вы же можете защитить меня? — в отчаянии вскричал я. — Даже худшие среди королей, уж конечно, должны бояться гнева Святой церкви!

— Будь это так, — ответил аббат Мауган, — то на всей этой земле не было бы нынешних напастей. Король Кустеннин Горнеу во всем рьяный христианин, кроме, боюсь, своих мыслей и деяний. Всего несколько лет прошло с тех пор, как он во главе шайки этих беззаконных разбойников, что стоят внизу, ворвался даже в церковь нашего монастыря здесь, в Роснанте. Два принца королевской крови, внуки Герайнта маб Эрбина, все преступление которых только в этом и заключалось, искали укрытия в объятиях матери нашей церкви. Я своими глазами видел, как король Кустеннин вышиб двери и убил этих двух несчастных юношей прямо у святого алтаря. Их изрубили в куски, их королевская кровь запятнала даже покров алтаря и распятие самого Христа! И лишь когда он, погрузив меч свой глубоко в тело каждого из юношей, удостоверился, что они оба мертвы, лишь тогда он, как второй Ирод, покинул церковь, оставив нам собрать их разбросанные останки и с любовью похоронить их в освященной земле. Господь в свое время отомстит за это преступление, поскольку, как говорится в псалмах: «Я убью и Я же воскрешу, Я раню и Я же исцелю, и никто не минет руки Моей». Но пока это время не настало, у нас нет другого выбора, кроме как склонить головы пред гордым тираном.

— И что мне теперь делать? — в отчаянии вскричал я, поскольку аббат торжественно встал и, перекрестив лоб моей матери, приготовился покинуть комнату.

— Сын мой, — печально ответил он, — здесь мы со Святой церковью бессильны. Будет так, как пожелает Господь. Возможно, тебе повезло, что ты так скоро покинешь эту полную разврата землю. Все, что я сейчас могу, так это дать тебе бесценный дар крещения, чтобы, если случится самое худшее, ты сразу же попал бы на небеса, чтобы вечно пребывать с Господом и святыми Его.

Все это, как ты понимаешь, не слишком обнадеживало, хотя я и видел смысл в словах этого доброго человека. Конечно, что бы ни случилось, крещение должно было совершиться. Но когда эта мысль пришла мне в голову, холодный страх заполз в мое сердце. Если короля Кустеннина и его воинов я просто боялся, то предстоящее крещение вселяло в мою душу безумный страх. Почему? Неужели я был проклят навеки или мое ужасное положение так смешало мои мысли, что я просто не понимал, чего хочу? Что-то шевелилось на дне моего сознания, как будто погребенная там мысль пыталась выбраться наружу. Я попытался ухватиться за нее, какой бы она ни была, но, прежде чем я успел это сделать, аббат Мауган прервал мои размышления. По улыбке на его лице я понял, что он догадывается о том, что творится у меня в душе.

— Хорошо, хорошо, сын мой, — ласково прошептал он. — Возможно, нам лучше оставить сейчас этот разговор. Я вернусь проведать тебя утром, и мы сможем еще поговорить.

От этих слов мне заметно полегчало, и не в последнюю очередь потому, что я понял, что завтра утром буду еще жив. Конечно, сказать, что этот добрый человек вряд ли что знал по этому поводу, значит ничего не сказать, но в моем положении и за соломинку ухватишься.

Мой друг бросил на меня последний, испытующий взгляд и отвернулся, чтобы постучать в дверь. Послышалось лязганье засовов, дверь открылась ровно настолько, чтобы выпустить моего посетителя. Затем дверь с грохотом закрылась, и снова ее прочно заперли. Я остался наедине с матерью. Мысли мои были в совершенном беспорядке. Мать металась в лихорадке под одеялами, и мне казалось, что ей очень худо. Мне было жаль ее, но, чтобы быть честным до конца, я как-то отстраненно смотрел на нее. Хотя именно она недавно родила меня, у меня было странное ощущение, что я просто прошел сквозь нее, что она послужила лишь орудием или средством моего появления на этом свете, и не более. Мое зачатие и рождение произошли не в этой мрачной комнате, в этом я был уверен. По крайней мере если это и произошло здесь, то не так, чтобы это имело для меня хоть какое-нибудь значение. О, Боже, чувствую, я объясняюсь не так ясно, как мне свойственно. О, Опора моя, Ясное мое Око, это Тебе все ведомо, и, несомненно. Ты объяснишь все, когда Тебе будет угодно!

В последующие двенадцать дней я был предоставлен самому себе. Пришли женщины и забрали мою мать, которой, как они объяснили в ответ на мои протесты, будет предоставлен надлежащий врачебный уход в монастыре Роснант, один из монахов которого славился как искусный лекарь. Это было правдой, я узнал это от самого аббата Маугана. Моя мать в свой срок поправилась, а о ее зачарованном котле я, может быть, еще расскажу.

Прежде чем я продолжу, я должен кое о чем упомянуть — я мало уделил этому внимания, хотя это потом сыграло важную роль в моей небезынтересной жизни. Добрый аббат снова укрыл мою мать, и женщины приготовились поднять ее и переложить на носилки. Все столь же заботливый, он благословил ее, коснувшись распятием четырех углов ее постели. Вдруг он вскрикнул — когда мою мать, все еще мирно почивавшую, подняли с кровати, он увидел, что на простыне она оставила некую вещицу. Я увидел это, но в то время я не понимал, что это такое. Я услышал, как аббат Мауган вздохнул и что-то удивленно пробормотал. Затем, позаботившись, чтобы женщины не заметили того, что он делает, он спрятал это «что-то» в складках своей рясы и поспешил вслед за ними прочь из комнаты, бросив, однако, на меня многозначительный взгляд.

Как бы медленно ни тянулись последующие двенадцать дней, для меня они шли недостаточно медленно, скажу я тебе! На следующее утро аббату Маугану было позволено снова посетить меня, и он сказал, что прошел слух, будто бы король Кустеннин не вступит на полуостров, пока не пройдут Опасные Дни (трижды по четыре костра были зажжены по сторонам полуострова). На двенадцатый день тем не менее он присоединится к процессии Лошадиного Черепа, в ее обходе и в этот день произойдет знаменательное событие. А не связано ли будет это событие с моей несчастной судьбой? Я задал этот вопрос твердо, но сердце мое билось быстро, как крыло зимородка. Аббат Мауган не ответил, но его потупленный взор был достаточно красноречив. Словно мне нужно было об этом говорить!

О, эти двенадцать долгих дней! Они показались мне двенадцатью месяцами, годами, столетиями! Первые четыре дня бури продолжали завывать вокруг моей башни. Большую часть времени было так темно, что я едва отличал ночь ото Дня, и лишь молнии временами освещали ослепительным светом мой маленький мир. Я чувствовал себя одиноким на своей вершине Я уплывал от земли и моря, от бурь и круговерти хаоса, что кипели там, внизу. И лишь кольцо огней внизу у башни говорило мне, что, когда минет тьма, хоть что-то в мире останется постоянным.

Много, много тягостных часов провел я, глядя на лик моря. В своей высокой башне, выраставшей над самым обрывом, я был как раз там, где сошлись в схватке земля, море и небо. Каждый раз, пересекая комнату в башне, я невольно воображал себе, будто бы выхожу из моря на сушу и обратно, пока еще не принадлежа полностью ни тому, ни другому. Но именно море очаровывало меня. Даже отрываясь от узкого окна, я помнил о его неизменном присутствии. Хотя ничто не могло поколебать могучей скалы и выраставшей из нее твердыни, что служила мне пристанищем, мне казалось, будто бы волны прибоя вздымаются и опускаются внутри меня и в воздухе вокруг меня.

В этой темноте и мраке, среди воображаемого крушения времени и пространства я мог подумать, что по-прежнему нахожусь во чреве матери моей Керидвен (иногда я так и думал). Я начинал думать, что ночь души моей никогда не минет. Но наутро пятого дня она минула — солнце пробудило меня на заре таким веселым и ярким светом, который и вообразить в это время года трудно. Это длилось несколько дней, за которые я почти сумел выбросить из головы надвигающуюся на меня беду. Когда я не спал, я проводил время, высунувшись из выходящего к морю окна, и следил, как чайки, взмахивая крыльями, скользят по воздуху так близко, что я почти мог коснуться их. Они были подобны бликам на волне, белы, как снег на вершинах гор, как полная луна. Они качались, словно осколки солнечного света на океанских бурунах, рукавицы моря: быстрые, гордые, пожирающие рыбу птицы Манавиддана маб Ллира.

Больше всего поразило меня, как легко, без усилий скользили они в незримой стихии. Едва заметное движение мускулов требовалось им, чтобы нырнуть, взмыть в высоту, парить в воздухе, а затем, чуть изменив наклон крыла, скользнуть прочь вместе с порывом крутящегося ветра, чтобы с великолепной точностью опуститься прямо на острый выступ скалы, на котором едва хватало места для их перепончатых лап. Изо всех тварей земных они живут в самой яростной и негостеприимной из стихий. Бури сотрясают утесы, выворачивая деревья с корнями и швыряя на сушу сам океан. И все же морские птицы спокойно плавают в нем, доверяясь королю, что лежит на песчаном ложе. Они используют его силу для собственных целей, понимая природу его бытия, и применяют слепую силу ветра для того, чтобы подняться к небу ближе, чем прочие сотворенные существа.

бормотал я про себя, часами глядя на кружащихся и кричащих чаек.

Я тоже мог доставить себе удовольствие поучаствовать в мистерии Океана. Внизу, подо мной, он раскрывался во всей своей бесцельной красе и силе, гоня строй за строем белогривую свою конницу в притворном наступлении на приземистые береговые валуны, игриво перекатывая их со скрежетом, который дрожью отзывался во всей Башне Бели. Меня так и тянуло вытянуться и посмотреть вниз, на их бурную схватку, а затем взглянуть на дальнюю равнину открытого моря. После тяжелых дождей предыдущего дня воздух был сверкающе чист, и на северо-востоке на горизонте я мог различить окутанный туманами остров, где, как говорят, Гвайр маб Гайриоэдд стенает в своем вечном заточении.

Поверхность океана казалась странно неподвижной, испещренной морщинками бесчисленных волн и яркими пятнышками бурунов, что шли друг за другом на равном расстоянии. Ощущения движения или глубины не было. Она казалась бугорчатой, лоснящейся шкурой какого-то чудовищного змея, неподвижно лежащей у моих ног. Только там, где все сходилось, там, где в вышине сидел я, можно было говорить о Движении, глубине, беспредельной мощи и всепожирающей тьме, скрывавшей тысячи миров, о которых мы в нашем мимолетном поверхностном существовании забыли.

Я осознал и то, что глубина отражает и хранит эти другие бескрайние миры, по нижнему краю которых мы ползаем. Тени огромные, как кантрефы былых королевств, нависали или скользили с немыслимой быстротой над спокойным маслянистым блеском моря, меняя очертания в мгновение ока. Солнце пробивалось из-за облаков, низкими косыми лучами с волшебной быстротой пробегая по золотой луже океана и заставляя меня охватывать всю его ширь одним восхищенным взглядом. Ночью почти с такой же легкостью читалась и мерцающая книга неба, отраженная в зеркальной глубине. Так Котел Поэзии и Мудрости лежит внизу, и наверху, и повсюду, проявляясь в ауэне, который вдохновляет бардов и провидцев, становясь поводырем в низменном, шумном и быстро преходящем мире людей.

Несмотря на все мое любопытство и восхищение при зрелище яркого мира, в котором я так недавно оказался, временами на меня накатывали острейшие приступы страха. Иногда, когда я смотрел вниз, в хмурую бездну вод, меня охватывало головокружение и я ощущал желание быть затянутым в нее, унесенным от утесов и ложа океана в забытье запредельной тьмы. Как волшебные насекомые, которых Нудд Ллау Эрайнт разбросал в воде для того, чтобы уничтожить злобный народ Кораниайд, распадусь и я на девять составляющих, на грязь и воду девятой волны, цветы и крапиву — на три капли, что остались после года и одного дня кипения в полночном котле Керидвен.

Однажды на остром выступе скалы появились два баклана. Они стояли там — черные, резкие, угловатые. Я расхохотался, увидев, как мои глупые стражи стреляли с обрыва. Их стрелы попадали в камень и падали вниз, пронзая вздыхающую поверхность моря, но мрачные нахохлившиеся птицы даже не шевельнулись ни разу. Перепуганные воины побежали назад, в кольцо костров. Я показал им язык — все, что я мог сделать, чтобы не издеваться над ними вслух.

К концу первой недели на мой подоконник прилетела маленькая птичка с вздернутым хвостиком и спрыгнула на пол, туда, где луч света нарисовал на плитах широкую золотую полосу. Мы сразу же подружились, и я счел такое доверие за добрый знак. Полуднем того дня аббат Мауган пришел меня навестить и снова стал меня уговаривать позволить ему окрестить меня. Это не было для меня неожиданностью, и теперь, когда я успел поразмыслить над этим, я не видел никакой особенной причины отказывать этому доброму человеку в его желании. Никто не помешает снести голову некрещеному ублюдку, но у невинного дитяти, только что принятого в лоно церкви, наверняка не будет недостатка в заступниках. Если то, что аббат Мауган говорил мне по поводу милого характера короля, правда, то шансы у меня на самом деле невелики. Но и малый шанс все же шанс, а альтернатива в любом случае была слишком неприятной.

— Хорошо, — нехотя уступил я. Мой друг был настолько доволен, что мне стало даже немного стыдно от того, что я не проявил большей радости. Однако он настолько спешил совершить крещение, что мое поведение не слишком тревожило его. Вмиг он обернул мне плечи полотенцем, осенил меня знаком Креста и затараторил:

— Господь, Отче Пресвятой, Всемогущий и Вечный! Изгони дьявола и все язычество из этого человека и из головы его и из волос его, и из темени его, и из разума его, и изо лба его и из очей его, и из ноздрей его, и изо рта его, и из языка его и из подъязычья его, и из глотки его, и из гортани его, и из шеи его, и из груди его, и из спины его, из всего тела его внутри, и из отверстий его, и из рук его, и из ног его, и изо всех членов его, и изо всех связок тела его, и из мыслей его, и из слов и деяний его, и да будет все поведение его отныне и впредь чрез Тебя, Йессу Грист, Владыка!

Ха! Уж после этого дьяволу действительно мало где будет спрятаться. Представь себе, я действительно подумал о том, не запрятался ли он еще где-нибудь — бывает, что такие вот торжественные случаи будят во мне самое худшее. К счастью, аббат не собирался снова изгонять злодея более изощренным способом, заставив меня согласиться отречься от него и его деяний Все было в точном соответствии с обрядом, иначе я мог бы подумать, что во всех этих разговорах о дьяволе было что-то личное. Добрый малый тревожился и стремился закончить обряд как можно скорее. В следующее мгновение он подул мне в лицо, положил мне в рот соль и помазал мне грудь и спину маслом, бормоча все время молитвы.

Все было сделано очень быстро, но, когда он дошел до окончательного благословения, мне показалось, что он упустил две вещи. Во-первых, большая часть обряда выполнялась во имя очистительной силы святой воды, в которую я должен был быть погружен — за исключением того, конечно, что меня не окунали в святую воду Во-вторых, в заключительных словах он призвал несуществующее собрание помолиться за «нашего брата», после этих слов он немного помедлил, и я понял, что в этот момент должно быть провозглашено мое христианское имя Я спросил об этом, и монах озадаченно посмотрел на меня.

— Мне кажется, что от тебя мало что можно утаить, сын мой, — признался он — Ты, конечно, совершенно прав. Король, разрешив мне совершить обряд, не позволил мне принести сюда купель, в которую тебя нужно было погрузить. О твоей матери Керидвен и ее Котле ходят странные слухи, и они, несомненно, достигли ушей короля, и теперь он как дурак всего опасается. Но не бойся, — продолжал он со странной улыбочкой, — мне кажется, что твое погружение в купель лишь отложено ненадолго, что при нынешних условиях вполне допустимо.

Мне любопытно было знать, что он имеет в виду, но еще сильнее хотелось узнать свое имя. Без имени вряд ли можно считать человека человеком — воистину, у кого нет имени, тот не существует.

— Почему вы не дали мне крестильного имени, как другим? — жалобно спросил я.

— Потому, — многозначительно ответил монах, — что я дал торжественную клятву не делать этого — таково было условие, при котором мне вообще было позволено осуществить это таинство.

Я был потрясен.

— Чувствовал я, что есть тут что-то неладное, — вырвалось у меня, — но это уж слишком! Почему я не могу иметь имени?

Аббат Мауган сочувственно улыбнулся мне.

— Как я уже говорил тебе при твоем рождении, королевские друиды сказали ему, что он обречен умереть от руки Безотчего Сына. Это, считали они, можешь быть только ты. И в предсказании своем они называли тебя именем, которое мне запрещено было давать тебе по совершенно очевидной причине.

— Значит, у меня все-таки есть имя! — не удержался я.

Аббат неодобрительно поднял руку.

— Имей терпение, сын мой, и выслушай меня. Вот что посоветовали королю его друиды. Дихенидд, что там ни случись, все равно свершится. Но есть обстоятельство, при котором его можно одолеть. Если королю Кустеннину предназначено умереть от руки человека, носящего некое имя — и если этот человек еще не имеет нужного имени, — то дихенидд, конечно же, не будет иметь силы. По крайней мере в это верят король и его друиды. И потому, чтобы исполнить клятву, которую я дал нынешним утром на алтаре самого святого Докко, я должен окрестить тебя, но не давать тебе имени. Я уверен, что провел я все согласно канону, но не в моих силах сделать еще что-либо.

М-м-м. Это было мучительно. Но, прежде чем я успел настоять на продолжении обряда, аббат Мауган поднял руку, осенил меня знаком Святой Троицы и провозгласил последнее торжественное благословение, призывая тело и душу мою очиститься святою водой (которой не было). Он замолк и стоял, глядя на меня с улыбкой. На лице его было ласковое, но странноватое выжидательное выражение. Я забормотал какие-то слова благодарности, хотя у меня было неотвязное чувство, что все идет более чем просто чуть-чуть неправильно.

— Ты ничего не чувствуешь, сын мой? — спросил аббат с почти проказливой улыбкой. Мне трудно было что-нибудь сказать. Я понимал, что он желает мне добра, но, честно говоря, мне было немного обидно, что он все время говорит, будто бы во мне есть дьявол. Чего он на самом деле хочет этим добиться? Как бы там ни было, в тот миг я чувствовал только то, что мне очень холодно, и мне очень хотелось, чтобы мой добрый друг убрался отсюда и я мог снова запрыгнуть в постель.

— Ты ничего не заметил? — снова спросил он. — Ничего не изменилось?

Я посмотрел вниз, поскольку мне показалось, что он многозначительно рассматривает мою не слишком великую персону. И тут же взвизгнул от изумления — моя шерстка, которая до сего мгновения покрывала мое тело жестким коротким мехом, как у выдры, вся осыпалась и лежала у моих ног, словно надо мной поработал цирюльник. Отбросив простыню, в которую я был завернут, я увидел, что тело мое стало таким же гладким и розовым, как у любого из сыновей Адава! Я не знал, что и думать о таком неожиданном изменении. Сокрушенный холодом и растерянностью, я забрался в постель и натянул на себя одеяло до самого подбородка.

— Видишь, — объяснил аббат, собираясь уходить, — хотя крещение еще не окончено, дух Господа нашего уже трудится над тобой. Твой отец дьявол (я так его называю, хотя ты можешь предпочесть другое имя) одарил тебя твоей шерсткой, а также силой ясно видеть прошлое. Теперь, по милости Господней, ты избавился от внешнего признака своей дьявольской сущности. Вдобавок ты увидишь, что теперь обладаешь новой силой видеть будущее. Я горячо надеюсь, что ты будешь использовать этот дар, служа Господу, который и дал тебе его, и полностью оставишь служение своему прежнему Хозяину.

С этими словами он покинул комнату. Когда утих грохот засовов, я сразу же принялся обдумывать эти странные изменения. В целом я не слишком печалился об утрате моей шерстки, пусть теплой и, на мой взгляд, красивой, но явно послужившей главной причиной того страха и отвращения, которые вызывал мой вид у всех, кроме доброго аббата. Но что такое он говорил насчет прошлого и будущего? Я закрыл глаза, чтобы посмотреть, вправду ли я обладаю всеми этими пугающими свойствами, которые мне приписывали. Мысли мои, однако, были в смятении. Перед взором моим прошла череда королей с золотыми гривнами — на некоторых были ужасные раны, другие гордо и славно шествовали в блеске своих доспехов, двое из них были одеты в тусклые монашеские рясы, и лица у них были изнуренными и носили печать вины и забот. Я не узнал никого из них, но мне стало любопытно, не было ли там моего злобного короля Кустеннина Горнеу.

Это видение перешло в другое. Я увидел в небесах битву воинств, а над нею ярко и яро сверкали звезды. Среди них тянулась бесконечная череда мертвых, и, к удивлению моему, во главе процессии шел я. Небеса начали вращаться, поначалу медленно, затем все быстрее. В середине вспыхнул яркий, чисто-белый свет, и в этот водоворот затягивало меня, меня и всех моих спутников. Испуганно оглядевшись, я увидел какие-то смутные картины, которые складывались из звезд и разноцветных облаков — гигантские изображения людей и чудовищ, львов, кабанов, грифонов, орлов. Они поясом охватывали небо. Когда я в первый раз посмотрел на эту огромную панораму, мне показалось, что в ней есть какой-то узор, какой-то смысл, который я могу уловить. Но когда я попытался это сделать, все беспорядочно расплылось, образы перемешались и распались на бессвязные, исчезающие части. Внезапно я очутился один среди пустоты. Я брел, спотыкаясь, в темноте пространства, которое больше не было мне опорой. С ужасом посмотрев вниз, я увидел поверхность бесконечного океана, неподвижного и спокойного. В нем отражались звезды и планеты, снова вставшие на свои места на доспехе небес Теперь, когда я стал опускаться в это великое море, мой страх, как ни странно, ушел, и я жаждал лишь одного — погрузиться еще глубже в одиночество его темных бездн, спрятаться от пустоты воздушного пространства надо мною и вокруг меня. Я ударился о стеклянную поверхность этого космического океана без плеска или дрожи и с благодарностью погрузился в ею сумрачные глубины.

На самом деле я заснул, утомленный произошедшим и опустошенный всеми этими недобрыми и странными вестями. Когда я проснулся, уже загорелся рассвет нового утра. Чудесное яркое солнце нескольких последних дней исчезло, и небо было серым и облачным, словно в холодном месяце Ионаур. Насколько я помнил, мне оставалось жить еще один день. Был ли тогда смысл в моем сне, так прочно врезавшемся мне в память? Весь этот день я раздумывал над странными словами аббата Маугана. Неужели я действительно могу прозревать и прошлое, и будущее? Образы появлялись и таяли где-то на краю моего сознания. Иногда они украдкой вспыхивали в виде чудовищ, демонов, божественных героев. Мне казалось, что я вижу Дивный Народ, пляшущий в хороводе вокруг меня, насмешливый и зовущий.

День разгорался, и стихии снаружи становились все беспокойнее и злее. Высокие волны яростно бились о скалы, хлестали по подножию Башни Бели Мне казалось, что они пытаются добраться до меня и унести с собой, под волны вечного прибоя. Раза два прибой призывно плеснул пеной по моим ставням, которые я закрыл от дождя. Я не откликнулся. Я лежал в постели, лихорадочно ворочаясь с боку на бок. Я бредил. Видения все живее теснились в моем воображении. Мне казалось, что я вижу всю историю царств земных, но не по порядку, и я не имел понятия, где прошлое, настоящее и грядущее. Я видел все так живо, будто сам находился в гуще событий, — передо мною разворачивались разрушения и угоны скота, добывания женщин, битвы, ужасы, повести о смерти, пиры, осады, приключения, бегства влюбленных и грабежи.

Так я провел всю ночь и, проснувшись, увидел, что настал день, который тиран назначил для моей смерти. Как я узнал, это был день, который христиане называют Иствилл, День Звезды, в который Христос был крещен в водах реки Иорддонен, и Дух Господень снизошел на него с небес. Но король Кустеннин, хотя и христианин с виду, все еще придерживался старых обычаев и решил присоединиться к Обходу Лошадиного Черепа, что совершают в честь владычицы Рианнон, которая в этот день посещает усадьбы людей.

Вскоре после первого круга одна из старух, что прислуживала мне, вошла в комнату с накрытым подносом, напевая своим надтреснутым голосом странные вирши.

Она поставила свое приношение на пол рядом с моей кроватью и ушла, бормоча что-то неприятное — мне так послышалось.

Усевшись на краю кровати, я наклонился и осторожно приподнял полотно. Под ним была квадратная дощечка с надписью по кругу в середине, из которой к углам тянулись четыре диагональных деревянных ребра. На каждом из углов было прикреплено яблоко, а в середине дощечки была маленькая веточка, с виду похожая на крошечное деревце. На его верхней веточке на шнурке висело безжизненное тельце той самой маленькой птички со вздернутым хвостиком, которая помогала мне скрасить одиночество. Она качалась в петле, шея ее была свернута — как я догадался, это было злобное предсказание моей грядущей судьбы.

Несколько минут я со скорбью глядел на моего несчастного маленького друга, поданного в таком странном обрамлении. Затем я стал раздумывать над смыслом этого непонятного сооружения, поскольку смысл тут точно должен был быть — неважно, понимал ли его тот, кто это сделал, или нет. Я решил действовать с должной предосторожностью, поскольку, как мы говорим: «Что привязано к спине коня Малена, сползет под брюхо». Сама дощечка сразу же привлекла меня, поскольку очень напоминала мне (пусть и в уменьшенном виде) доску для игры в гвиддвилл.

В этом случае дерево должно было изображать Верховного Короля, а яблоки по углам — младших королей — на Севере и Юге, Востоке и Западе. Сходство было таким разительным, что никак не могло быть случайным. Но почему же вместо обычных пешек были яблоки и птичка на ветке?

Здесь была какая-то тайна, и, несмотря на мое ужасное положение, я тотчас же полностью погрузился в попытки разгадать ее. Я рассеянно попробовал посмотреть на нее как на настоящую доску для гвиддвилла и попытался было передвинуть одно яблоко внутрь, туда, где оно защищало бы короля. Но, поскольку обычных клеток на доске не было, это оказалось невозможно, и я вместо этого с голоду стал есть яблоко. И пока я его ел, откуда-то из глубины моего сознания всплыл обрывок стиха:

Я бессознательно произнес эти слова вслух, но, прежде чем я успел задуматься над их смыслом или над тем, с чего это они пришли мне в голову, мои размышления были нагло прерваны — из-за двери послышался грубый голос:

— Там, мой юный друг, то, что господин наш король ждет, что ты окажешь ему честь и составишь ему компанию там, внизу!

С этими словами дверь с привычным грохотом засовов отворилась, и в комнату шагнул дюжий чернобородый воин. Увидев, что я сижу на кровати, набросив одеяло на голые плечи, он подошел ко мне, сгреб вместе с одеялом и перебросил через плечо, словно барсука в мешке. Трясясь на его широкой спине самым пренеприятным образом, я увидел, что меня быстро несут вниз по винтовой лестнице. Я пытался сохранять достойный вид (и, возможно, отвагу), продолжая поедать яблоко, но в таком положении все это давалось мне не без труда.

Вскоре тряска немного улеглась, и, судя по приглушенным звукам, которые я принял за рев моря, я понял, что мы вышли из башни. Тащивший меня воин не остановился, и я услышал на ходу, как он своим грубым голосом кого-то приветствует или кому-то отвечает. Но куда мы шли? Несколько раз я слышал, как упоминали о короле, и нетрудно было догадаться, что меня несут в такое место, о котором мне и думать бы не хотелось Вскоре, к моему удивлению, мне показалось, что мой страж спускается еще по какой-то лестнице. Когда воин стал скорее сползать вниз, чем просто спускаться, я догадался, что мы, наверное, подходим к обрыву. Возможно, мы дошли до дамбы, соединявшей полуостров с материком узким перешейком.

По вновь начавшейся тряске и ворчанью тащившего меня воина я предположил, что теперь он не спускался, а с некоторым трудом карабкался, а затем я внезапно почувствовал, что воин выпрямился и мы пошли легко и спокойно по гладкой поверхности. Мгновением позже меня бросили на мягкую землю. Одеяло раскрылось, и глаза мои ослепило огромное небо, и я вынужден был тереть их кулачками. Я слышал, как неподалеку волнуется прибой, перекрывая голоса людей и крики чаек.

Я мало-помалу открыл глаза и огляделся. Мое одеяло лежало на узком берегу, в песчаной бухточке, открытой постоянному прибою. По обеим ее сторонам уходили под воду острые скалы, словно челюсти чудища бездны. В их трещинах и в нагромождениях валунов, которые злоба Кораниайд низвергла с вершин утесов и подняла из бездн океана, лежали разбросанные кости и изорванные морем клочья кожи — не могу сказать, была ли то людская кожа или шкуры зверей. Честно говоря, в тот момент мне не слишком хотелось все это близко рассматривать.

Надо мной возвышались черные на фоне поднимавшегося солнца утесы. Я все еще беспомощно лежал на спине и Дрыгал в воздухе толстенькими ножонками. Я повернул голову на голоса. Там я увидел пару десятков или около того воинов в полном доспехе, с копьями и щитами. Рядом с ними, словно лучик утешения во мраке, стоял мой друг аббат, спрятав руки в широких рукавах рясы. Я старался поймать его взгляд, но он повернул голову и посмотрел куда-то вверх позади меня.

Слегка повернувшись всем телом, я проследил его взгляд и сразу же догадался, что здесь находится мой страшный враг. Ибо там, на низкой каменной площадке у подножья утеса, стоял темноволосый и темноглазый человек с золотой гривной на шее и — вот уж не лучшее зрелище! — плотно завернутый в жесткую бычью шкуру. На голове были рога, а копыта и хвост болтались внизу.

Возможно, ты сочтешь меня предвзятым, если я скажу, что чувствовал, как каждая пора тела короля сочится злобой Но достаточно было мельком посмотреть на его низкий лоб в тени надвинутой на него шкуры с бычьей мордой, чтобы понять, что именно в нем кажется зловещим. Дело в том, что из-под тяжелой, серовато-коричневой шкуры с мертвыми глазами и высохшими ноздрями торчала пара узловатых выступов, живые наросты на лбу короля, что казались повторением чужих кривых рогов над ними. Теперь я понимал, как король Кустеннин получил прозвище, под которым он был известен среди королей Острова Могущества — «Рогатый». Пара низких тупых рогов была на нем печатью позора. Размерами и видом своим они напоминали человеческие пальцы. Хотя он явно и не пытался скрыть свое уродство, было нетрудно догадаться, что это сильно смущало его дух. Или, может, это позорное уродство отражало то смятение, что уже жило в его душе, — не знаю.

Король опирался на короткий дротик. Его наконечник с красивой насечкой сверкал, когда он то так, то сяк поворачивал его — как мне показалось, немного нервно. Это наверняка и был король Кустеннин, а угрюмый подросток рядом с ним был, наверное, его сын или племянник, который однажды унаследует королевство Король в свой черед посмотрел на меня, но, как мне показалось, он избегал моего взгляда. Кустеннин показал на меня дротиком и что-то гневно крикнул своим людям. Хотя мой конец неотвратимо приближался, я с каким-то глупым удовольствием внезапно осознал, что король испуган не меньше меня, если не больше. Его оружие было не для войны, это был какой-то ритуальный символ, с помощью которого он надеялся отвратить любую злую силу, которой, как он боялся, я обладал. Тут я вспомнил о дихенидде и понял его опасения.

По приказу короля его воины ступили на песок, выставив копья и прикрывшись щитами, словно перед ними было самое грозное вражье воинство, а не голенький беспомощный младенец на одеяле. В одно мгновение кольцо щитов сомкнулось вокруг меня и копья поднялись надо мной, чтобы, вне всякого сомнения, в следующий миг вонзиться в мое беззащитное тело. Я услышал, как король пронзительно выкрикнул следующий приказ и крик этот подхватили чайки, качавшиеся на волнах под обрывом, и закрыл глаза. Теперь, О Золотой, Блистающий, настало время тебе отвратить беду от меня!

Я ждал — целую вечность, как показалось мне в моем слепом страхе. Но потом, когда ни единое острие не вонзилось в мою плоть, в мои кости, в мои едва сложившиеся связки и жилы, я приоткрыл глаза и огляделся, все еще ожидая худшего. Вокруг меня стояли воины, каждый целился в меня копьем — расплывчатое кольцо острых точек. Они, однако, оставались неподвижными, как изображения Друстана маб Таллуха, встретившиеся в зачарованной галерее короля Марха.

В круг вошел мой пухленький приятель аббат вместе с двумя рабами (я так решил по ошейникам на их шеях). Аббат Мауган быстро проговорил свои заговоры, временами виновато поглядывая в мою сторону. Рабы несли большой раскрытый кожаный мешок. Они опасливо подняли меня и засунули внутрь, а король все это время нетерпеливо выкрикивал какие-то приказы. Затем оба раба ухватились за мой мешок и побежали к морю. Значит, они собираются меня утопить! Я вспомнил свой сон и понял, что он был вещим.

На самой границе суши и моря, где набегал и отступал прочь прибой, беспорядочно толкавший пустые раковины — на фут туда, на фут обратно, — мои носильщики остановились и удалились как можно быстрее. На меня упала тень. Я глянул вверх и увидел аббата Маутана.

— Что они собираются сделать со мной? — спросил я, не в силах сдержать две искренние детские слезинки, что покатились по моим щекам.

— Сделать? — ответил мой друг (я до сих пор считал его Другом). — Они ничего не сделают с тобой. Эти глупые люди оставляют морю доделать их нечестивое дело — caeci educti a caetis, foveam cadetis. Слепые, ведомые слепыми, в яму упадете.

— Значит, они собираются утопить меня?

— Они тебя топить не собираются. Они боятся убивать тебя. Ты останешься здесь, в завязанном мешке, пока прибой не унесет тебя и вечно отверстая утроба моря не поглотит тебя.

Перспектива такого медленного и страшного конца показалась мне еще более ужасной, чем даже незамедлительная смерть от рук грубых королевских копейщиков.

— А ты можешь сделать что-нибудь, святой отец? — малодушно взмолился я. — Почему они боятся меня и почему они не убьют меня прямо на месте?

Аббат улыбнулся.

— Послушай, сын мой Может, дело еще не так безнадежно, как кажется. Король действительно намеревался заколоть или удавить тебя, пока я не указал ему на одну вещь, ускользнувшую от его внимания.

— И что же это было?

Король что-то гневно выкрикнул, и на лице аббата появилось опасливое выражение.

— Я не должен больше говорить, — прошептал он, — чтобы этот тиран-богохульник не переменил своего решения Я просто спросил его, дорогой мой мальчик, вправду ли он уверен в том, что в тебе таится его смерть. «Конечно же, — сердито ответил он. — с чего же еще мне возиться с ним?»

«В этом случае, — сказал я, — не лучше ли тебе поостеречься, о король? Поскольку если этот младенец действительно должен послужить причиной твоей смерти, то отсюда непременно следует, что ты умрешь раньше его. Убей его — и если дихенидд воистину должен свершиться, то сначала должна случиться твоя смерть — хотя бы мгновением раньше!»

Великолепно! Почему я сам не подумал об этом? Но аббат Мауган нетерпеливо поднял руку. Король почти обезумел от нетерпения. Он колотил древком дротика по скале, на которой стоял, и орал на аббата, чтобы тот заканчивал побыстрее.

— Потому, видишь ли, — быстро продолжал мой покровитель, — прикончить тебя оставят морю. Океан — не король отнимет твою жизнь. Но не страшись, — возгласил он, — у тебя есть то, что убережет тебя от смерти в воде, если я не ошибся.

Он показал на маленький мешочек на кожаном шнурке, который повесил мне на шею во время первой нашей встречи. Если ты помнишь, в нем была та самая шапочка из плоти, которую добрый аббат снял с моей головы после моего рождения, заявив, что каким-то волшебным образом она наверняка спасет меня от утопления.

Позади нас раздался крик, затем послышались бессвязные вопли. Мы с моим собеседником в изумлении оглянулись. Король Кустеннин, вне себя от гнева и страха, шагнул к краю своего каменного наблюдательного пункта, крича аббату, чтобы тот немедленно заканчивал.

— Завяжи мешок, и пусть море исполнит приговор! — проревел он, перекрывая ветер. — Ты что, не видишь, что волны уже плещут о подножье моей морской крепости? — Он указал своим дротиком туда, где белопенные волны снова начали бросаться на подножье скальной стены, над которой на фоне стылого неба возвышалась темная Башня Бели, окутанная туманом твердыня волшебства, чародейства и смертоносного гормес Острова Могущества.

Неожиданно аббат Мауган громко рассмеялся. Море, которое снова вернулось и билось теперь о скалистый берег Керниу, лизало и берег рядом с нами. Я ощутил холод, когда прилив коснулся моего кожаного мешка.

— О, глупый Ффараон! — с пугающей храбростью воскликнул церковник. — Ты нарек этого младенца! Смотри — океан омыл его ноги, и «морская твердыня» назвал ты его! Отныне «морская твердыня», Мирддин, будет имя его. И станет он защитником благороднейшей морской твердыни в мире, утесами окруженного Острова Могущества! Первая часть дихенидда свершилась!

Король Кустеннин побелел лицом от страха и ярости и в бездумном гневе шагнул вперед. И тут вдруг нога его подвернулась на длинной зеленой пряди морской водоросли — из красных водорослей и морских поясков некогда сделал чародей Гвидион суденышко, в котором божественное дитя Ллеу по волнам доплыл до прекрасного звездного чертога Арианрод и нашел там пристанище. Лихорадочно тыча дротиком, чтобы найти опору, Кустеннин так неудачно попал дротиком в расселину скалы, что блестящий наконечник прошел сквозь его грудь и сердце, выйдя между лопатками.

(Именно это и предсказывал благословенный Гильдас Мудрый, когда поносил нечестивых королей следующими словами: «Quid mimicorum vice propriis te confodis sponte ensibus hastis?» Почему ближних тебе вместо врагов поражаешь ты мечами и копьями? Ибо был у святого дар истинного предвиденья, в котором Господь отказывает лживым пророкам идола Баалова, друидам и гадателям. А пишу эти слова я, Кинвэл, писец класа Майвода, а мой острокогтый кот Белая Шейка играет рядом со мной на солнышке.)

Я лишь мельком увидел это удивительное зрелище — тело короля, похожего на пронзенного стрелой ворона, его застывший взгляд устремлен на гальку внизу, вся злоба покинула его. Капюшон плаща упал ему на плечи, и бугорчатые рога на его лбу стали из кроваво-красных бледными, как черви. В следующее мгновение аббат Мауган грубо затолкал меня в мешок и крепко завязал его над моей головой. Я услышал приглушенные растерянные крики и в то же время ощутил внезапный холод, когда набежавшая волна подхватила меня и стремительно понесла в море.

В моих ушах стоял рев, словно стонала сама бездна. И посреди этого грохота я услышал прощальный крик моего благородного друга:

— Сын мой, три воды крещения омыли тебя!

Когда море заплескалось вокруг меня и я ощутил, что плыву, я понял, что именно так и случилось. Не такого омовения я ожидал, и нельзя сказать, что я был очень доволен. Мне было всего двенадцать дней от роду, а я был один, в кожаном мешке среди дикого океана! Вокруг меня стонали волны, словно в муке кричал утопленный Дилан Аил Тон. А я в моем кожаном мешке, ничего не соображая, качался на волнах: на волне зеленого острова Иверддон, на волне Манау, на волне Севера, на волне самого Острова Придайн.

Куда несли меня бурные волны, белогривые кони Манавиддана маб Ллира? О Блистающий, Лучезарный, думаю, один Ты можешь спасти меня ныне! Протяни мне Крепкую Руку Твою, молю Тебя, и вытащи меня отсюда, спаси меня! Неужто буду я оставлен, беспомощный, безотчий, или все же Ты воистину Отец мой?