Серго Орджоникидзе не любил откладывать дела в "долгий ящик" — и уже через неделю после того, как он побывал в гостях у друга Миши, он решил обсудить всерьез обеспокоившие его вопросы со своим старинным товарищем по кавказской социал-демократии, с удовольствием отзывавшимся, когда Серго называл его "Коба" (соответствует РеИ — у Орджоникидзе были очень доверительные отношения со Сталиным, он был одним из очень немногих людей, с которыми Сталин был на "ты" — В.Т.).

Тут как раз представился удобный случай — после обсуждения текущих дел в Центральной Контрольной Комиссии (Серго руководил ей с 1926 по 1930 годы — В.Т.), Коба пригласил Серго поужинать в его кремлевской квартире. Григорий Константинович естественно, не отказался от приглашения.

Надежда накрыла им стол и ушла, не желая мешать беседе.

Ужин был скромным — харчо на первое, любимые Сталиным со времен туруханской ссылки сибирские пельмени, в качестве разносолов — также полюбившиеся ему с тех же времен соленые огурцы, да бутылка домашнего вина — но, происходивший из небогатой семьи Серго, привыкший к лишениям за время подпольной жизни, был доволен и таким столом. Для него главное было, не что выставлено на стол, а то, что за этим столом сидит человек, от которого он в жизни не видел никакой подлости. Спорили они часто и горячо, во многом не соглашаясь — но никогда не подводили друг друга.

После еды пришло время беседы.

— Коба, извини, если я расскажу то, что ты и так знаешь — но, думаю, тебе это стоит услышать — начал беседу Григорий Константинович.

— Если ты считаешь, что мне это следует знать — значит, так оно и есть — кивнул Сталин, доверявший Орджоникидзе. — Лучше услышать важные сведения два раза, чем ни одного.

Серго добросовестно пересказал услышанное от Тухачевского.

Сталин внимательно слушал и анализировал сказанное Гришей. Недоверие к Гоминдану проходило по категории "Волга впадает в Каспийское море" — зарывшийся во внутренние дела Серго оторвался от дел международных, но он-то не поленился выяснить "откуда растут ноги" у китайских буржуазных революционеров. Коба знал, что за основателем Гоминдана, Сунь Ят-сеном, стояла крупная китайская буржуазия, тесно связанная с финансовыми кругами Англии и Америки, имевшая надежные связи в Японии — буржуазия, которой надоело терпеть насквозь прогнивший, изолгавшийся и продающийся направо и налево режим империи Цин, мешавший ей делать деньги. Ее желание совпало с желаниями империалистов Англии, Японии и Америки, которые желали разделать Китай, как повар — баранью тушу, не испытывая при этом помех со стороны китайского императорского режима.

Вот и появились у интеллигента-идеалиста Сунь Ят-сена большие деньги на революционную деятельность, надежное убежище в Японии, всесторонняя поддержка со стороны тех, кто владел капиталами китайского происхождения, да и связанными с Поднебесной. Потом у него появилась и молодая красавица-жена, на 27 лет его моложе — как ни странно, происходившая из семьи богатейших китайских капиталистов, ворочавших десятками, если не сотнями миллионов долларов в Китае и САСШ. А потом пытавшийся вывернуться из опутавших его нитей идеалист — иначе его попытки наладить тесные отношения с Советской Россией и Коминтерном расценить было трудно — как-то очень своевременно помер, а ведь не старый был человек. Как объяснили Кобе разбиравшиеся в китайских традициях товарищи, по тамошним стародавним обычаям вдова становится наследницей не только материального имущества покойного супруга, но и своеобразной распорядительницей его идей.

— Очень хорошо у китайских компрадоров получилось — подумал Сталин — был человек, благодаря идеям которого удалось обрушить цинский режим, человек, который считается основателем нового Китая — да вовремя весь вышел. А его наследница, плоть от плоти богатейшего купеческого рода; случись кому начать толковать идеи покойного неудобным для компрадоров образом, так она мгновенно заявит, что имярек гнусно и злонамеренно извращает идеи основателя нового Китая, по совместительству — ее покойного мужа — а в Китае это очень серьезно, на человеке сразу можно ставить крест, как на солидном политике. И оспорить ее невозможно — красотка в своем праве.

Серго тем временем закончил излагать свою обеспокоенность китайскими делами — и вопросительно посмотрел на старого товарища.

— Все ты правильно говоришь, Серго — Сталин ничуть не кривил душой, он действительно понимал то, что союз Гоминдана и КПК стоит на очень шатком основании, имя которому — общий враг, осколки цинского прошлого, т. н. "китайские милитаристы". Доверять же тому же Чан Кай-ши, офицеру японской выучки, несомненному человеку богатейших компрадоров, пусть он и прислал своего первенца в СССР, фактически, в заложники — он, Коба, еще не настолько лишился ума.

— Вот только нет у нас выхода — или мы ослабляем позиции господ империалистов в Китае, делая ставку на союз Гоминдана и китайских товарищей, или — никак. Слишком слаба КПК, пойми ты это. Это даже не октябрь 1917 года, когда Ильичу пришлось брать власть в союзе с левыми эсерами и анархистами, это ситуация года этак третьего или четвертого, когда большевики были слабой и малочисленной партией, не шедшей ни в какое сравнение с теми же эсерами. А дело делать надо — и мы мало чем можем помочь нашим товарищам в Китае, мы сами "перебиваемся с хлеба на воду".

Серго хмуро молчал — трудно было не признать правоту Кобы, вот только правота эта была ему "поперек души".

— А если гоминдановцы действительно устроят переворот с резней китайских товарищей? — вырвалось у него.

— Серго, скажи мне — что мы можем сделать, кроме как предупредить товарищей из КПК? — спросил Сталин. — Мы можем послать в Китай Красную Армию? Или Красный Флот? Не можем — нечего посылать, нам бы самим отбиться, если на Союз нападут.

— Твоя правда, Коба — неохотно согласился Серго. — И помочь нечем, и товарищей жалко.

— Жалко — согласился Сталин — но мы и вправду не можем им помочь ничем, кроме доброго совета.

— Кстати, насчет того, чем нам самим отбиваться — Серго воспользовался случаем перейти ко второй части беседы — и почти дословно воспроизвел слова друга Миши, благо на память он не жаловался.

Коба внимательно слушал — и, одновременно думал, кто же растолковал Серго такие вещи, поскольку сам он в военной технике не разбирался. Первым кандидатом на роль советчика был Тухачевский — о том, что они с Орджоникидзе дружили, не знали разве что сторожевые собаки в комендатуре Кремля. Странно было то, что Михаил Николаевич вдруг начал столь обстоятельно разбираться в артиллерии — вроде бы особым знатоком он не был. Хотя, в его окружении хватало старых спецов дореволюционной выучки — кто-то из них вполне мог надоумить начальника.

А вот с чего это он вдруг переключился с "революционной фразы" на сугубо технические моменты? Это было действительно важно — Тухачевский был не последним человеком в РККА, его позицию в нынешних условиях, когда все болталось туда-сюда, надо было учитывать. Сам он был выдвиженцем Троцкого — сейчас, когда троцкистская оппозиция в ВКП(б) была практически разгромлена во внутрипартийной дискуссии, ему надо было определяться со своей политической позицией.

Примыкать к зиновьевской оппозиции ему смысла не было — она уже была разгромлена. Точнее, она была разгромлена еще в прошлом году, когда возглавивший ленинградскую парторганизацию, доселе бывшую опорой Зиновьева, Киров привел ее "к общему знаменателю". Собственно, на этом претензии Григория Евсеевича на первое место в партии можно было считать не имеющими поддержки — то, что он был старейшим членом ЦК, десять лет тенью следовавшим за Лениным, включая знаменитый шалаш в Разливе, уже особого значения не имело. Важно было другое — Зиновьев был слабым человеком, не способным сколотить себе новую опору, взамен утраченной. Конечно, у него оставался верный Каменев, действительно умный человек и признанный партийный теоретик — но этот был намного слабее самого Зиновьева, всегда предпочитая подниматься вслед за Григорием Евсеевичем, и, никогда не пытаясь действовать самостоятельно.

Мог Тухачевский, поняв то, что прежний покровитель проиграл начисто, а, податься, особенно и некуда, таким образом, завуалировано предложить свои услуги ему, Сталину? Еще как мог — он всегда был отменным придворным, достаточно вспомнить телеграмму, отправленную Ленину в 1918 году, после покушения, насчет того, что ответом на первую его рану стало освобождение Симбирска, а ответом на вторую — станет Самара (эта телеграмма, поминавшаяся во всех советских учебникам истории, действительно была отправлена Тухачевским — В.Т.). И вообще, такое вполне в его характере — прямо свои ошибки он никогда не признает, слишком самолюбив; а вот намекнуть через кого-то вполне может. Понятно, что никого лучше Серго он не найдет. Мог он понять, что на "левой фразе" дальнейшей карьеры не сделает? Бесспорно — Михаил свет Николаевич кто угодно, но не дурак. Ну а то, что сейчас карьеру лучше всего делать на техническом перевооружении РККА, понятно не только начальнику Главного Штаба РККА, а и зеленому комвзвода, только-только выпущенному из училища.

Немного удивляло то, что Тухачевский не обещал управиться с перевооружением артиллерии за счет неких невиданных новшеств, до которых он был большим охотником, а говорил о тяжелой работе в рамках обычных, насколько мог судить Сталин, технических представлений. Но у этой странности было простое объяснение — тот из подчиненных Тухачевского, кто это на самом деле придумал, убедил начальника нормально работать, а не болтать языком. Интересно, кто это?

Сталин признал про себя, что момент Тухачевский выбрал удачно, с какой стороны ни взгляни. Проигравшая открытое противостояние оппозиция привычно перешла к нелегальной работе — Коба знал о существовавшем с весны 1926 года конспиративном центре объединенной оппозиции, во главе которого стояли Троцкий и Зиновьев; и он догадывался о том, что у оппозиционеров есть свои люди в верхушке РККА и ОГПУ. Атмосфера же в партии была такова, что даже об арестах участников оппозиции речи быть не могло — его бы не одобрило даже большинство сторонников. В этих условиях подтолкнуть к оппозиционерам еще и Тухачевского было непозволительной роскошью. Надо было заниматься перевооружением армии — но среди его верных сторонников попросту не было настолько технически грамотных кадров; о том, чтобы доверить это важнейшее дело пользовавшимся лютой ненавистью красных командиров "золотопогонникам", речи быть не могло — этого бы не поняли даже Клим с Семеном. А Михаил Николаевич живо интересовался техникой — глядишь, с помощью царских спецов он и сможет сделать что-то дельное.

— Знаешь, Серго, сказал ты хорошо — неторопливо высказался Сталин — артиллерию перевооружать и правда надо. Вот только кому это поручить — Клим с Семеном ведь это дело не потянут, как ты думаешь?

— Надо подумать — осторожно сказал Орджоникидзе, изрядно удивленный такой сговорчивостью Кобы и совершенно не собиравшийся подставлять друга Мишу — посоветоваться. С бухты-барахты на такое дело назначать нельзя, прав ты, Коба. Знающий товарищ нужен и верный.

— Подумай, Серго, только не тяни долго — нельзя это дело надолго откладывать, и так уже дооткладывались — согласился Сталин.