После завтрака Алексей решает не ходить на пляж, а немного поработать. Он садится за стол и достает папку с начатой повестью, но поработать ему удается только до полудня. В двенадцать к нему приходит необычно возбужденный Сидор Омегин.

— Слушай, дорогуша, знаешь, что Фрегатов мне только что сказал? Он считает, что прощупывание внутреннего ядра Земли нейтринными импульсами может вызвать катастрофу. И что будто бы недавнее землетрясение в Гагре результат экспериментов Кречетова…

— А ты не очень его слушай. Еще совсем недавно он ведь не верил в эффективность нейтринного зондажа, а теперь… Да и вообще неизвестно пока, чем именно занимаются тут коллеги профессора Кречетова…

— А Фрегатов не сомневается, что именно этим. Но ведь это же ерунда! Разве и без того не пронизывают нашу планету мощные потоки нейтрино и не только солнечные, но и космические? И вообще какая может быть связь землетрясений с нейтрино? Разве наблюдалось что-нибудь такое?

— Связь землетрясений с солнечной активностью не отрицается многими учеными. Особенно в периоды максимума солнечной активности. Во всяком случае, астрогеологов не удивили крупные сейсмические катастрофы, которые произошли в Агадире и Чили в конце пятидесятых и начале шестидесятых годов. На эти годы пришлось ведь взаимное наложение одиннадцатилетнего и многовекового максимума солнечной активности.

— А разве эти явления не гравитационного характера?

— И гравитационного, конечно, но, бесспорно, и нейтринного. Даже спокойное Солнце излучает в виде нейтрино до десяти процентов своей энергии, а в максимумы гораздо больше.

— Вот бы повестушку об этом, — мечтательно произносит Сидор Омегин. И даже не о том, как вызывать с помощью нейтринного облучения сейсмические явления, а как гасить их. Сделать нашу планету тихой, спокойной, безопасной.

— И погубить на ней все живое, — смеется Алексей Русин.

— Да ты меня не понял! Я же сказал…

— Нет, я понял тебя, только ты просто не представляешь себе, что станет с нашей планетой, если прекратится ее сейсмическая деятельность. Вода и ветры быстро выровняют ее поверхность и превратят в сплошной океан глубиной не менее трех километров.

— И откуда ты все это знаешь? — раздраженно произносит Сидор. Он давно уже искал тему для новой повести, а когда почти нашел и загорелся ею, Русин вылил вдруг на него этот ушат холодной воды. Есть от чего разозлиться.

— А ты читай побольше, — советует ему Алексей. — Будешь тогда и сам все знать. И не очень торопись с новыми темами, чтобы не попасть впросак.

— А вот тебе следовало бы поторопиться, — зло усмехается Омегин. Варю-то…

Но Алексей не дает ему договорить.

— Ну, вот что, Сидор, если недоумений научного характера у тебя больше нет, то я тебя не задерживаю.

— А ты не шути с этим. Они ребята ловкие. Особенно физик…

Алексей уже собирается выставить Омегина за дверь, но последние слова Сидора настораживают его.

— Какой физик?

— А тот, что поинтеллигентнее.

— Странно, — задумчиво произносит Алексей, — мне отрекомендовался инженером, а тебе физиком…

— Да, и чуть ли не кандидатом наук. Специалистом по элементарным частицам. Все расспрашивал и меня и Фрегатова, кто такой профессор Кречетов, чем занимается.

— А разве Варя ему этого не рассказала?

— Ну, что она может рассказать! — усмехается Омегин. — Она, по-моему, не только не пытается, но и просто не в состоянии понять, чем занимается ее дядя. У этих красоток, сам знаешь, сколько извилин…

Алексею очень хочется сказать, что и у него, Омегина, не так уж их много, но он сдерживает себя и даже решает оставить работу и пойти вместе с Сидором на пляж.

Варю он обнаруживает в компании Фрегатова, Семенова, Вадима и Корнелия. Корнелий рассказывает какие-то смешные истории, все дружно смеются.

— Душа общества, — ехидно шепчет Алексею Сидор Омегин.

А «душа общества» оказывается буквально неистощимым. Он рассказывает не только анекдоты, но и забавные истории, происходившие с учеными, их остроумные изречения.

— Вы знаете, чем объяснял Эйнштейн свои открытия в области пространства и времени? — спрашивает он Фрегатова. — «Нормальный взрослый человек, — говорил гениальный физик, — едва ли станет размышлять о проблемах пространства — времени. Он полагает, что разобрался в этом еще в детстве. Я же развивался интеллектуально так медленно, что, только став взрослым, начал раздумывать о пространстве и времени. Понятно, что я вникал в эти проблемы глубже, чем люди, нормально развивавшиеся в детстве».

— Великий Эйнштейн был большим оригиналом! — смеется Фретатов.

— А чего стоят его признания своих неудач? — снова завладевает аудиторией Корнелий. — «Наконец-то я нашел ключ к единой теории поля!» воскликнул он в 1938 году. А спустя полгода признался: «Я ошибался тогда. Мои расчеты оказались неправильными. И все же я опубликую свою работу. Надо по возможности предостеречь другого глупца, чтобы он тоже не потратил два года на такую же идею».

Корнелий прямо-таки из кожи лезет вон, чтобы блеснуть перед фантастами эрудицией, осведомленностью в вопросах физики. Он пересыпает свою речь такими словечками, как «компоненты», «константы», «параметры», даже в тех случаях, когда разговор идет не о науке. Особенно же старается он произвести впечатление на Русина, уверяя Алексея, что прочел все его произведения.

— Я вообще люблю научную фантастику, — интимным тоном признается он. Не всю, правда, но ту, которая написана авторами, сведущими в науке. А это ведь всегда чувствуется, и никакой наукообразный камуфляж не в состоянии этого скрыть.

Алексею хотя и неприятен чем-то этот человек, слушает он его не без удовольствия, нисколько не сомневаясь, что Корнелий действительно читал его произведения и хорошо понял их смысл. А на самом-то деле Телушкин лишь прочел в каком-то научно-фантастическом сборнике обзорную статью о советских фантастах, в которой давалась положительная оценка Русину.

— Вам, наверно, здорово повезло, — говорит ему Корнелий, — что вы оказались тут, в вашем Доме творчества, вместе с профессором Кречетовым. Он ведь большой специалист по слабым взаимодействиям элементарных частиц, а работ своих почему-то почти не публикует. Уж что-что, а слабые взаимодействия никак не могут быть использованы в военной технике, и потому не совсем понятна мне такая засекреченность работ профессора в этой области…

— Почему же засекреченность? — удивляется Алексей и невольно вспоминает, что уже слышал от кого-то о «засекреченности» Кречетова.

— Ну, может быть, не засекреченность, а просто секретность. Во всяком случае, не балует он своих коллег публикациями в научной литературе, да и вообще… Будь бы это сильные взаимодействия, имеющие отношение к ядерным силам, а стало быть, и к атомной и к термоядерной бомбе, тогда было бы, конечно, понятно.

— А меня это нисколько не удивляет, — пожимает плечами Алексей. Просто профессор Кречетов не торопится с публикацией материалов о самых загадочных явлениях в современной науке.

— А как насчет обеда? — спрашивает Русина вышедший из моря Омегин. Я, например, чертовски проголодался, да и время обеденное.

Алексей смотрит на часы. Ого, уже третий час! Действительно, пора на обед.