Проходит целая неделя, а Бурсова с Огинским по-прежнему навещает только лагерный старшина Азаров.

Явившись к ним в следующий раз, он сообщил то, о чем забыл рассказать накануне — о порядках в спецлагере капитана Фогта. А порядки тут такие: в шесть утра подъем, затем перекличка и зарядка. Есть даже строевые занятия, которые проводит лично Фогт. И никакой политики. Зато спецделу, главным образом минированию и разминированию, отводится почти весь день.

Неожиданным оказывается также и то, что в этом лагере все обращаются друг к другу по званиям. Исключение составляет лишь лейтенант Азаров, которого называют просто старшиной.

— Фогт говорит нам, — усмехаясь, поясняет Азаров, — «Я хочу, чтобы русский официр был тут, как в своя родная воинская часть». Устроил даже гауптвахту, на которую приказывает сажать тех, кто, по его мнению, недостаточно уважительно относится к старшим по званию.

— И вы разыгрываете перед ним эту оперетку?

— Тех, кто не хотел ее разыгрывать, Фогт отправил в лагеря смерти. Ну, а те, кто остался, вынуждены притворяться, что им все это даже нравится.

— А сколько же вас тут всего? — спрашивает Бурсов.

— Немного, ровно тридцать. Больше не была еще ни разу. Да и меньше почти не бывает. Трое подорвались на минных полях несколько дней назад, но теперь вместе с вами снова будет тридцать. И учтите, товарищ подполковник, вы будете тут самым старшим по званию. Остальные в званиях от старшего лейтенанта до майора. А из лейтенантов тоже только один я.

— Это что — случайность?

— Так захотелось почему-то господину Фогту. Он даже сказал мне как-то: «Вы очень нравитесь мне, лейтенант, и я мог бы произвести вас в генерал-лейтенант. Был бы вы тогда в такой же чин, как и ваш знаменитый военный ученый Карбышев, который тоже есть у нас в плену. Но я не хочу делайт это, потому что вы можете тогда стать таким же строптивцем, как и этот ваш Карбышев».

— Дмитрий Михайлович Карбышев, значит, у них в плену? Что слышно о нем? — беспокоится Огинский.

— Здоров ли, не знаю, но, судя по всему, не сломлен. Фогт проговорился нам как-то, что Дмитрий Михайлович доставляет какому-то очень крупному немецкому начальству много неприятностей. А сломить его и заставить служить Германии чуть ли не сам Гитлер повелел.

— И вы, зная это, гнете тут шеи перед этим самодуром! — возмущается Бурсов.

— Ну, это вы потом узнаете, как мы здесь шеи гнем, — зло говорит Азаров и торопливо уходит не попрощавшись.

А на другой день появился как ни в чем не бывало, по-прежнему приветливый и очень бодрый.

— Фогт, оказывается, психологический эксперимент над вами осуществлял, — весело сообщает он. — Хотел подольше подержать в одиночестве и без дела, чтобы потом вас жажда деятельности обуяла. Я случайно слышал, как он об этом Краузу сообщал. Но его торопит старшее начальство, которому он поспешил, наверно, доложить о ваших опытах по искусственной детонации минных полей. Сокрушался утром, что придется прервать свой «психологический эксперимент». В общем, если не сегодня, то завтра непременно к вам пожалует.

Фогт действительно «жалует» к ним на следующий день рано утром.

— Здравия желаю, господа! — бодро восклицает он. — Не заскучались вы тут без работа? О, я знайт, таким энергичным людям, какими есть вы, это нелегко. Да, да! Я это хорошо понимайт! Но есть идея — снова поработать. Поэкспериментировать! А? Как вы на это посматриваете?

Он молодцевато прохаживается вдоль нар, терпеливо ожидая ответа советских офицеров. Но они молчат.

— Я понимайт, — снова произносит он,— у вас нет пока ясность по этот вопрос. Будем тогда немножко его прояснивать. Что я имейт в виду под эксперимент? Так, да? Очен корошо! Не будем играйт в мурки-жмурки, все должен быть начистота. Так, да? Я тоже за такой условий. Итак, что есть предлагаемый вам эксперимент? Он есть корошо вам известный обстрел минный поля. То, что вы уже делал там у себя под Белгород. Вам ясен мой мысль?

Видимо давая советским офицерам возможность хорошо вникнуть в смысл его слов, капитан Фогт некоторое время молча дефилирует перед ними почти строевым шагом.

— Ну, так как? — резко останавливается он перед подполковником Бурсовым.

Советские офицеры по-прежнему угрюмо молчат.

— Вам надо подумайт, так, да? Я не принуждайт вас. Вопрос есть очен серьезный. Я понимайт. Но раз мы договорились быть начистота, не буду от вас скрывайт: или вы продолжайт тут свой эксперимент, или шагом марш Майданек, Освенцим, Маутхаузен! А пока счастливо оставайтесь!

И он уходит все тем же чеканным шагом.

Даже оставшись вдвоем, Бурсов и Огинский продолжают молчать.

— Ваше мнение, Евгений Александрович, — вволю находившись по бараку, спрашивает Бурсов.

— Ни в коем случае не соглашаться!

— А я, напротив, за то, чтобы согласиться.

Густые черные брови Огинского, наверно, никогда еще не поднимались так высоко.

— Вы шутите, Иван Васильевич?

— Нисколько.

— Тогда я вас не понимаю.

Бурсов ложится на нары, забрасывает руки за голову и сосредоточенно смотрит в потолок. Похоже, что он не собирается объяснять Огинскому своего решения.

«Ну и характер у человека!…» — почти с раздражением думает Огинский о Бурсове.

— Я, знаете ли, не собираюсь в Майданек, — произносит наконец подполковник. — Я хочу покинуть эту гостеприимную обитель господина гауптштурмфюрера Фогта по собственному желанию, а для этого необходимо время. Вот мы не торопясь и начнем с вами эксперименты по детонации минных полей. Не допускаете же вы, что тут они могут увенчаться успехом? А раз так, то…

— Но и немцы не дураки,— перебивает Огинский, — догадаются, наверно, что мы будем водить их за нос.

— А пока догадаются, мы что-нибудь придумаем.