Долго не может заснуть в эту ночь Татьяна. Надо бы продумать тактику допроса свидетелей спекуляции автопокрышками, а из головы не выходят воспоминания о прошлогодней поездке в исправительно-трудовую колонию к Грачеву…

Было это в полдень, во время обеденного перерыва в том цеху, где работал Грачев. В комнату, предоставленную Груниной начальником колонии для допроса, Грачев вошел очень спокойно. На нем была синяя, застиранная, но не грязная спецовка. Руки тоже были чистые, будто он не слесарем работал, а администратором. Смотрел нагловато, самоуверенно.

— Здравствуйте, гражданин инспектор, — сказал почти весело. И тут же добавил: — Извините — старший инспектор. Так ведь, кажется? Велено вот явиться к вам на допрос. Грачев я, Павел Макарович. Разрешите присесть?

Она кивнула ему на стул перед столиком, за которым сидела. Усевшись, Грачев бесцеремонно стал разглядывать ее, дивясь чему-то.

— Сколько же можно допрашивать меня? — спросил он прежде, чем Татьада успела сообщить ему, с какой целью вызвала его. — Я уже получил свое и отбываю положенное, так что же вы меня снова? Это не по закону…

— У меня разговор с вами будет не о том, за что вы осуждены, — прервала его Грунина. — Я к вам по делу об избиении Глафиры Бурляевой.

Лицо Грачева оставалось таким же спокойным, хотя Татьяна внимательно наблюдала за ним. Он лишь переспросил:

— Это вы мою соседку по квартире имеете в виду? Ну, так тут я совсем ни при чем. Даже в свидетели негож. В тот день, когда Глафиру «поучал» ее супруг, я хоть и находился дома, но был, как говорится, во хмелю и не очень прислушивался, что там у них творилось. Тем более, что такие потасовки случались у Бурляевых чуть ли не каждый день.

— И вы ни разу не вмешались?

— А чего мне лезть в чужую жизнь? Да и за дело, в общем-то, лупцевал Глафиру ее супруг. Глупая она баба…

— Но в тот день он не просто избил Глафиру, а изувечил. Ее ведь с сотрясением мозга в больницу доставили, а потом она около года в психиатрическом отделении пролежала. От таких побоев Бурляева, наверно, не только кричала, а прямо-таки вопила. Как же вы могли?…

— А что я, — впервые слегка повысил голос Грачев, — всеобщий заступник, что ли? Дружинник или еще какой-нибудь деятель? Супруг-то ее, сами знаете, какой верзила! Пришиб бы заодно с ней и меня…

— Ну хорошо, допускаю, что вы струсили, но почему же не позвали кого-нибудь на помощь? Или в милицию позвонили бы…

— Скажете тоже, в милицию! Да я и сам этой милиции боялся как черт ладана. Бизнес мой с крестиками для православных засекли уже к тому времени… Да и вообще непонятно мне, к чему вы это дело опять ворошите? Семен Бурляев получил ведь свое, чистосердечно во всем признавшись.

— У нас нет теперь уверенности в его чистосердечии. Похоже, что взял он на себя вину другого.

— То есть как это другого? Уж не я ли тогда жену его изуродовал?

— Нет, не вы, но тот, кто это сделал, вам, видимо, известен. Не один Семен Бурляев был в тот вечер в их комнате, и вы не могли этого не знать.

— Как же я мог через стенку-то увидеть, кто там еще?

— Увидеть действительно не могли. А услышать?

— Он мог и молча… И потом, почему он, а не Семен?

— Так вы, значит, слышали все-таки, что там был еще кто-то?

— Ничего я не слышал, и вы меня в это, гражданочка… извиняюсь, гражданин старший инспектор, не впутывайте.

Голос его не был уже таким спокойным. В глазах — тревога.

— Не слышать его, однако, вы никак не могли. Он орал так, что услышала даже тугая на ухо старушка — соседка ваша, Евдокия Фадеевна, живущая в противоположном конце коридора. Она, правда, не разобрала слов, но уверяет, что голос был не Семена. Пыталась даже зайти к Бурляевым, но едва приоткрыла дверь, как выскочил Семен и пригрозил пришибить ее, если она тотчас же не уйдет к себе в комнату. А тот, кто избивал Глафиру, так бесцеремонно вел себя потому, что вас нисколько не опасался. Был совершенно уверен, что вы его не выдадите. О том, что ваша сестра-школьница находилась в то время в деревне у бабушки, ему, конечно, тоже было известно.

— Так чего же вы все это теперь только?… — не без удивления спросил взявший наконец себя в руки Грачев. — Почему тогда ни меня, ни Евдокию Фадеевну не допросили об этом таинственном человеке?

— Потому, гражданин, Грачев, что не было у нас тогда сомнений, что это дело рук Бурляева. Да и вы подтвердили, что именно он «занимался в тот вечер воспитанием своей законной супруги». Это подлинные ваши слова из протокола допроса. А Евдокия Фадеевна и тогда говорила, будто слышала еще чей-то голос в их комнате, но добавила при этом, что «скорее всего, обозналась». И только после того как Глафира Бурляева вышла из психиатрической больницы и одной из своих приятельниц проговорилась, что изувечил ее не Семен, а некий Леха, мы решили, что вы поможете нам в этом разобраться.

— Нет, не помогу, гражданин старший инспектор. Рад бы, да не могу, так как никакого Лехи не знаю и никаких других голосов, кроме голоса Семена Бурляева, из-за соседской стенки не слышал. А теперь, насколько мне известно, я имею право просить предоставить мне возможность записать мои показания собственноручно. Так-то оно будет вернее. Если мне не изменяет память, то такое право предоставляется свидетелю статьей сто шестидесятой Уголовно-процессуального кодекса РСФСР.

— Вам память не изменяет, гражданин Грачев, и вы этим правом можете воспользоваться.

Заполнив вводную часть протокола, Татьяна написала:

«В соответствии с просьбой свидетеля, ему предоставлено право записать свои показания собственноручно».

Потом она протянула протокол Грачеву, и он аккуратным почерком, без единой грамматической ошибки и довольно толково изложил свои показания. А когда и он, и Грунина подписали протокол, Грачев, обретя прежнюю наглость, спросил:

— Можно мне теперь один вопросик, уже, как говорится, не для протокола?

— Да, пожалуйста, — разрешила Татьяна. Ей стало даже интересно, о чем будет говорить этот тип.

— Надеюсь также, что никаких звукозаписывающих устройств у вас нет? Об этом вы ведь должны были поставить меня в известность в соответствии со статьей сто сорок первой все того же кодекса.

— Можете не беспокоиться, таких устройств у меня с собой нет, — невольно улыбнулась Татьяна.

— Я и не беспокоюсь. Просто при наличии таковых дополнительного разговора у нас бы не состоялось. Зачем, скажите вы мне, пожалуйста, с вашими-то внешними данными понадобилось вам в милицейские инспектора? Вам надо бы в театр, там бы такую даже безо всякого таланта приняли, и зрители бы за это режиссера не осудили. Не часто ведь такую красавицу не то что на сцене, но и в кино доводится увидеть.

Нужно было бы закончить с ним на этом разговор, но Татьяна спокойно спросила:

— Ну, а если у меня талант именно оперативного работника милиции и полное отсутствие артистического?

— Не обижайтесь, пожалуйста, — ухмыльнулся Грачев, — что-то я этого не заметил. Но даже если и есть, на кой вам черт все это? Не дамская ведь работа. Если Глафиру Бурляеву действительно не супруг изувечил, а еще какой-то тип, которого будто бы и я, и сам Бурляев до смерти боимся, то, узнав, что вы им заинтересовались, может же он и вас?… И тогда вся ваша красота…

— Если вы со мной об этом только хотели поговорить, — резко оборвала его Татьяна, — то будем считать беседу нашу законченной.

— Кстати, и на работу пора Бувайте здоровеньки, гражданин старший инспектор! Желаю вам удачи в нелегкой вашей работе. Боюсь только, что вы еще пожалеете, что не послушались моего совета.