После того как у Кречетова побывали Настя с Андреем, ему стало легче. Даже сердце перестало так жутко щемить, хотя известие о исчезновении Вадима очень встревожило Леонида Александровича. Но теперь у него прошло ощущение пустоты и одиночества. Те волнения, которые уложили его в постель, были иными. Они возникли от безнадежности, от невозможности помочь, поправить случившееся. А тут беда иная, обратимая, нужно только подумать, вспомнить все подробности, все мелочи последнего разговора с Вадимом.
И Леонид Александрович напрягает память. Помнится, разговор был недолгим, да и говорил больше он, а Вадим лишь отвечал на вопросы. Постепенно удается восстановить почти каждое его слово, но нет пока ничего такого, за что можно ухватиться, что послужило бы догадкой. Все, что говорил в тот день Вадим, было очень просто и понятно, безо всякого двойного смысла и подтекста. Все только о Варе и ни слова о себе. О том, как будет жить без нее, он тогда и сам не знал. Ясно было лишь одно — без нее ему будет очень худо…
Леонид Александрович встает и начинает медленно ходить по кабинету, хотя ему велено лежать, не волноваться и по возможности не думать ни о чем серьезном. Но профессор Кречетов не умеет так отключаться.
Он ходит вдоль застекленных стеллажей с книгами, борясь с желанием взять какую-нибудь с полки — читать ему тоже запрещено. Но вот прямо перед ним Тимирязев, Сеченов, Павлов, Мечников… Их, пожалуй, можно. Это не физика, тут без формул. Лечащего врача Анну Семеновну очень напугала книга Джона Арчибальда Уилера «Гравитация, нейтрино и Вселенная». Она случайно раскрыла ее и содрогнулась от обилия формул. Ну, а если бы попалось ей в руки «Гравитационное поле и элементарные частицы» Кирилла Петровича Станюковича? Могло бы возникнуть и головокружение. В этой книге формул гораздо больше, чем текста.
Однако напрасно думают далекие от науки люди, что язык цифр и формул ученому милее образной речи. Умеют ведь и серьезные ученые писать просто. Вот тот же Уилер, например, вместе с профессором Тейлором написал отличную книгу «Физика пространства-времени», в аннотации к которой сказано, что она является учебником по частной теории относительности для «младших студентов-физиков» и старших школьников. Сказано еще, что читается она как увлекательный роман и даже как «запутанный детектив». Ну, это уж чересчур. Книга интересная, полезная, написана известными учеными-физиками талантливо и оригинально. Но детектив! Это уже чистейшая реклама.
Зато как просто и непринужденно писали свои книги Сеченов, Мечников, Павлов. Леониду Александровичу очень хочется полистать Мечникова, его «Этюды о природе человека» или «Этюды оптимизма». В какой-то из этих книг должны быть строки о Толстом, давшем, по мнению Мечникова, наилучшее описание страха смерти…
Кречетов достает «Этюды о природе человека» и, полистав несколько страниц, читает:
«Толстой, который был, несомненно, великим знатоком души человеческой, не подозревал, что инстинкт жизни, потребность жить, — не одинаковы в разные возрасты.
Мало развитая в юности, потребность эта сильно преобладает в зрелом возрасте и особенно в старости. Но, достигнув глубокой старости, человек начинает ощущать удовлетворенность жизнью, род пресыщения ею, вызывающее отвращение перед мыслью о вечной жизни».
Леонид Александрович не боится смерти, ему страшна кончина в одиночестве. Страшно умереть, не завершив задуманного. Он еще не стар, идет всего седьмой десяток. В наше время это не преклонный, а пожилой возраст, но где спасение от болезней? Мечников считал ведь, что старость наша есть болезнь, которую нужно лечить, как всякую другую.
«Раз старость будет излечима, — говорил он, — и сделается физиологической, то она приведет к естественному концу, который должен быть глубоко заложен в нашей природе».
А что значит — глубоко заложен? Как это понимать? Считал, наверное, Илья Ильич, что человек, не зря проживший жизнь, не будет страшиться своей смерти. Она будет для него естественной.
Откуда, однако, эти мысли о смерти? Сказалась болезнь, наверное, ослабившая и тело и душу. Но к черту все это!… Да, именно к черту! Никаких деликатных выражений по подобному поводу — нечего размагничиваться!
Он решительно шагает к окну и сразу же чувствует щемящую боль в сердце. Пока всего лишь отголосок той боли, которая еще так недавно терзала его. Она возникла будто от щупалец манипулятора в руках неопытного экспериментатора, то резко сжимавшего, то отпускавшего его сердце, подолгу не высвобождая его из своей пятерни. Вот и сейчас дает, видно, знать, что эксперимент пока не окончен…
«Нужно лечь, пожалуй», — решает Леонид Александрович. У него нет ни малейшего доверия к экспериментатору, который так неловко манипулировал с его сердцем. Нет и того чувства юмора, каким обладает академик Иванов, навещавший его во время болезни. Он пил тут недавно коньяк за здоровье своего захворавшего коллеги и весело вспоминал о тех давних временах, когда они на батискафе в водах Черного моря проводили эксперименты с реактором, излучающим нейтринные импульсы…
— А где же авантюристы, Леонид Адександрович, которые пытались выведать наши научные секреты? — спрашивал он Кречетова. — Отсидели уже своё?
— Отсидели, — кратко ответил ему Кречетов, не вдаваясь в подробности. Пришлось бы рассказать, что один из них теперь его родственник.
— Оба? — продолжал расспрашивать академик.
— Один-то точно. А вот второй, главный, наверное, еще сидит…
И тут Леонид Александрович вспоминает вдруг, что Вадим, а может быть, Варя… Да, скорее всего, Варя сообщила ему чуть ли не перед самым их отъездом в Гагру, что Корнелий Телушкин прислал Вадиму письмо и сообщил, что он теперь на свободе.
Ну да, это Варя ему рассказала о бывшем боссе Маврина.
«Я очень боюсь, дядя Леня, как бы он снова не завлек Вадима…» — вспомнил Леонид Александрович ее слова. Разговор шел в отсутствие Маврина, и он стал бранить племянницу:
— Ну как ты можешь думать так о Вадиме! Не веришь в деяния рук своих? Совсем ведь другим человеком он стал под твоим влиянием, а ты считаешь, что достаточно этому каторжнику поманить его пальцем…
— За это время и Корнелий мог стать другим.
— Тогда и бояться нечего.
— А я все-таки за Вадима боюсь… — суеверно прошептала Варя.
Но тут воспоминания Кречетова прерывает звонок в дверь.
«Наверное, Анна Семеновна, — решает профессор, поднимаясь с дивана. — Придется признаться, что нарушил ее предписание и разгуливал по комнате…»
Но в дверях не Анна Семеновна, а Настя с Андреем.
— Опять мы к вам, Леонид Александрович, — смущенно говорит Настя. — Уж вы извините…
— Ну что вы, право! Я очень рад! А то ко мне одна медицина ходит. Это вы меня извините, что не могу принять вас как следует. Мало того — должен снова улечься на диван, но, думаю, теперь уже ненадолго.
— А мы к вам все с тем же, Леонид Александрович. В связи с Вадимом…
— Я сам о нем только и думаю. Даже, пожалуй, подскажу вам кое-что. Существует такая личность — Корнелий Телушкин, под пагубным влиянием которого находился в свое время Вадим…
— Это, наверное, тот авантюрист, из-за которого Вадим попал в тюрьму? — спрашивает Настя.
— Тот самый. Вадим отсидел всего два года, а Телушкин гораздо больше. Однако он уже на свободе, и это Вадиму известно. Когда Корнелий отбыл свой срок, я не знаю, но Вадиму он дал знать о себе незадолго до его поездки на Кавказ. Сообщила мне тогда об этом Варя и очень опасалась, что Телушкин снова попытается сблизиться с Вадимом.
— И вы думаете, что они теперь…
— Как знать! Во всяком случае, того, что было прежде, теперь быть не может. Но Корнелий личность незаурядная, демоническая. Такой может совратить и честного человека.
— Спасибо, Леонид Александрович, за это известие. Может быть, это та самая ниточка, за которую и надо потянуть.
— Но я ведь не знаю, где этот Корнелий…
— Нам помогут работники Министерства внутренних дел.
— А если окажется, что он за это время стал порядочным человеком?
— Тем лучше. Милиция не будет никого хватать без достаточных к тому оснований. А к вам у меня просьба, Леонид Александрович: когда поправитесь, разрешите этому аспиранту, — кивает она на Андрея, — зайти к вам. Очень хочет побеседовать с вами по сугубо научному вопросу, да все не решается.
— Пожалуйста, Андрей Васильевич. Можно даже не ожидая полного моего выздоровления.
— И еще одна просьба, Леонид Александрович: называйте его, как и меня, по имени — Андреем или Андрюшей. Он ведь теперь не духовная особа, а всего лишь начинающий философ.
— Согласен, — улыбаясь, кивает профессор Кречетов. — Буду с сегодняшнего дня и его считать своим учеником.