1
Страшная весть о гибели Вари, наверное, не потрясла бы так профессора Кречетова, если бы он не проболел всю минувшую зиму. Началось все с воспаления легких, протекавшего в легкой форме, при незначительной температуре. Досаждали лишь приступы кашля и чрезмерная потливость. Днем он мог ходить по своему кабинету, читать и даже работать над своей книгой о закономерностях микромира, а ночью лежал мокрым в постели, кашлял и «выплевывал из себя самого себя», как сказал он в шутку пришедшим навестить его Варе и Вадиму.
Потом ему становилось легче, кашель прекращался, приходила в норму температура, и он, несмотря на запрещение врача, уезжал на заседание ученого совета, вступал там в спор, горячился, нервничал, покрывался испариной. Долго не мог успокоиться и после заседания. Продолжал спорить с кем-нибудь из своих коллег, живущих с ним по соседству и возвращавшихся домой в его машине. В результате — снова хриплый кашель, температура, опротивевшие таблетки и постельный режим.
В постели Леонид Александрович много читал. Теперь, правда, он не мог серьезно работать над своей темой и читал главным образом научно-популярные произведения Айзека Азимова, дивясь диапазону его интересов и порицая за всеядность. Его «Нейтрино-призрачная частица атома» Кречетову вообще не понравилась. В ней не только отсутствовала необходимая даже для популярного произведения научная строгость — допускались грубые ошибки. Гораздо интереснее показалась ему «Вселенная». Потому, может быть, что физик-теоретик Кречетов, как и биохимик Азимов, знали астрономию лишь по чужим трудам. Азимов, кстати, и не претендовал ни на какие открытия. В какой-то из своих книг он иронически заметил:
«Сердце подсказало мне, что никогда «закон Азимова» не попадет на страницы учебников физики, никогда «реакция Азимова» не будет запечатлена в учебниках химии».
И все-таки читать научно-популярные книги Азимова Кречетову было не менее интересно, чем его прославленную научную фантастику. Да он и в своих научно-фантастических произведениях по стилю мышления больше ученый, чем писатель-беллетрист.
Болезнь Леонида Александровича длилась всю зиму, обостряясь почти после каждого его выхода на улицу. Лишь в апреле стал он чувствовать себя лучше, начав принимать прополис — пчелиный клей, растворенный в спирте, хотя сначала не очень верил его «чудодействию». Уважая народную медицину в принципе, Леонид Александрович с опаской, однако, относился к ее средствам. Потому, может быть, что рекомендовали их ему люди, всю жизнь страдавшие от той самой болезни, незаменимое лекарство от которой было будто бы им известно. Это напоминало ему знакомого парикмахера, предлагавшего своим клиентам лично им составленную мазь от облысения. Глядя на его абсолютно голый череп, Леонид Александрович невольно думал: «Не от этой ли мази потерял ты сам свои кудри?»
Прополис, однако, ему явно помог. Это он почувствовал спустя примерно полмесяца после того, как начал его принимать. Помогла, наверное, и весна, хотя на легочников, как он знал, не всегда она действовала благотворно. На Леониде Александровиче сказались, наверное, не столько ее солнечные дни и хмельной воздух, сколько само ежегодное чудо пробуждения живой природы. Вершилось это чудо даже в пределах его квартиры, на ее окнах, в глиняных горшочках с несколькими горстями земли. Любимые его цветы с острыми, как у акации, шипами на глазах покрывались все новыми листочками и стояли в буйной листве, спрятав в нее свои колючки.
Их принесла и заставила ими все подоконники Варя. Она же завела в его доме аквариум-ширму с неприхотливыми рыбками гуппи и меченосцами. Потом уж он сам подкупил молинезий и барбусов. Барбусы были капризны и долго не приживались. Но Леонид Александрович упорно покупал все новых веселых полосатых рыбок. Они напоминали ему морячков в тельняшках, воскрешали в памяти моря, особенно Азовское, на берегу которого прошло его детство.
В июне Леонид Александрович почувствовал себя совсем хорошо. Помог Варе и Вадиму достать путевку в Гагру, куда и сам собирался в конце лета, хотя надо было бы в Крым, как советуют врачи.
И вдруг это страшное известие!..
Леонид Александрович теперь снова лежит в постели. На этот раз его уложило сердце. Никогда прежде не только не жаловался на свое сердце, но и вообще не чувствовал его.
Как же, однако, стряслось все это? Кажется, недели две назад пришел к нему Вадим. Он никогда еще не приходил без Вари, и это насторожило Леонида Александровича. А когда он посмотрел в глаза Вадиму, сразу понял — случилось что-то с Варей!
А Вадим будто онемел.
— Что с нею, Вадим? — почти выкрикнул Кречетов.
Спросил с надеждой, что, может быть, Варя только заболела, но и без ответа догадывался, что случилось что-то пострашнее. Вадим был не только потрясен какой-то ужасной бедой, он был буквально сломлен…
Леонид Александрович усадил его в кресло, налил ему воды из графина, но он не стал пить. И тут только до сознания Кречетова дошло, что Вадим с Варей должны были еще находиться в Гагре. Минуло ведь всего две недели, а у них месячные путевки.
Конечно, с ней стряслось что-то именно там. Она хорошо плавала и любила далеко заплывать. Иногда даже за ограничительные буйки. Сколько раз ругал он ее за это, но она только посмеивалась.
Кречетов схватил Вадима за плечи и начал трясти…
И все-таки страшное слово «утонула» первому пришлось произнести Леониду Александровичу, а Вадим лишь слегка кивнул головой.
Немалых усилий стоило Кречетову добиться от него подробностей. Пришлось достать бутылку коньяку и буквально силком влить в рот Вадиму целую рюмку. Лишь после этого он заговорил:
— Вы знаете, она любит плавать…
— Но она хорошо плавала.
— Да, хорошо. Но в тот день никто не купался, море было неспокойно, и только она…
— А вы… Где же были вы?
— Не было меня поблизости. Она послала меня на рынок за фруктами.
— Одного?
— К ней пришла ее приятельница, и они направились на пляж, а меня послали за фруктами. У меня и в мыслях не было, чтобы она решилась купаться в такую погоду…
Спазм снова сжал Вадиму горло. Он умолк, а Леонид Александрович испугался вдруг услышать подробности гибели Вари и не стал его больше расспрашивать. Но Вадим, выпив еще рюмку, стал разговорчивее и рассказал, как весь день безуспешно искали тело Вари в бурном море и нашли только на следующее утро выброшенным волнами на берег далеко за городом. От отчаяния Вадим хотел и сам броситься в воду, но за ним буквально по пятам ходила подруга Вари, с которой они вместе приехали в Гагру.
— И не удержала бы она меня, — признался Вадим, — если бы не пристыдила: «Как же ты смеешь лишать себя жизни, даже если у тебя такое страшное горе, — сказала она. — Забыл разве, что Варя для тебя сделала? Затем разве положила она столько сил на тебя, чтобы ты теперь так отплатил ей за это?»
— А подруга Вари не Валентина Куницына? — спросил Леонид Александрович.
— Да, Куницына, — кивнул Вадим. — Вы, значит, знаете ее?
— Варя приходила ко мне с нею. Очень решительная девушка. И, в общем, правильно вас отчитала.
— Сказала даже, что это хуже предательства.
— Пожалуй, — согласился профессор. — А почему вы ко мне не сразу?
— Боялся к вам с такой вестью… Просил Куницыну, чтобы она… Но вы же знаете, какой у нее характер. Трусом назвала и потребовала, чтобы обязательно сам. Приехал я вчера, но сразу не смог. Да и сегодня очень бестолково… Извините меня, пожалуйста. Теперь престо не знаю, что делать, как дальше жить…
Полагалось, должно быть, сказать что-то Вадиму, утешить, ободрить, но Леонид Александрович не нашел нужных слов. Молча протянул ему руку, крепко сжал влажную его ладонь и проводил до самых дверей.
Кречетову показалось, что Вадим оценил это крепкое, мужское рукопожатие, заметно преобразился, взял себя в руки и ушел спокойнее, чем пришел. А сам Леонид Александрович, оставшись со своим горем наедине, ощутил вдруг такую томящую тоску, что просто места не мог найти.
Он любил Варю всегда и, хотя осуждал за многое, понимал, как ей было нелегко. Она рано потеряла мать, отец беспробудно пил, призналась даже как-то: «Опостылило мне все…»
И тут появился вдруг уличный босяк, забулдыга и чуть ли не уголовник Вадим Маврин. Она, правда, не знала тогда о нем всего, считала просто «заблудшим» и вбила себе в голову идею «перевоспитать» его. Наверное, в ту пору не было еще никакой любви. Не способен был тогда любить ее и Вадим. Настоящая любовь пришла к ним позже, уже когда Варя преобразила его.
Каких трудов ей это стоило! Личным примером тянула она его за собой. Кончила техникум, поступила в институт, а ведь у нее были совсем не блестящие способности. Да и желания особенного не было ни техником стать, ни инженером — все из-за него, вернее, все для него.
И вот теперь ее нет… Нет дочери той женщины, которую Леонид Александрович очень любил. Нет его единственной племянницы, которую он после смерти брата считал своею дочерью. Нет больше вообще ни одного родного существа, все ушли в вечность…
Раньше он как-то не задумывался над этим. У него были любимые ученики, друзья, талантливые коллеги. Были книги. Стены его двухкомнатной квартиры сплошь в книгах. А теперь все это потеряло для него смысл. Он лежал на диване с больным сердцем и пустой душой, равнодушный ко всему.
Философские проблемы пространства и времени, неожиданно увлекся которыми недавно, уже не волновали его больше. А ведь всего месяц назад, забросив все дела, стал чуть ли не запоем читать Адольфа Грюнбаума, американского профессора философии, известного специалиста по проблемам пространства и времени. Потом перечитал небольшую книгу Александра Фридмана «Мир как пространство и время», написанную еще в тысяча девятьсот двадцать третьем году. Хотя это было первым на русском языке популярным изложением теории относительности, Леонид Александрович обнаружил в ней много интересного и поучительного для себя. Запомнилось замечание Фридмана о мудрецах, пытающихся «на основании постоянно ничтожных научных данных воссоздать картину мира».
— Как это верно! — воскликнул тогда профессор Кречетов. — Именно «постоянно ничтожных», ибо, как бы много ни знали мы о природе и ее законах, знаний этих всегда недостаточно. И все-таки мудрецы дерзали воссоздавать на их основании картину мира, бесконечно дорисовывая и уточняя ее с каждым новым поколением.
А сейчас Леонид Александрович равнодушен ко всему. Даже присланные ему материалы только что закончившегося симпозиума по нейтрино не заинтересовали его. А ведь в этом симпозиуме принимали участие такие крупные ученые, как Нови из Чикагского университета, Рейне из Калифорнийского, Наранан и Нарасимхан из Индии, Хинотани и Мияке из Японии, Осборн и Вольфендейл из Англии.
Профессор Кречетов весь день сегодня неподвижно лежит на диване и бессмысленно смотрит в потолок. На первый негромкий дверной звонок он не обращает никакого внимания. Лишь когда раздается второй, более громкий, медленно спускает ноги на пол и нащупывает домашние туфли. Слегка пошатываясь, идет к двери. Не спросив, кто звонит, хотя это однажды чуть не стоило ему жизни, Леонид Александрович поворачивает ключ врезного замка и открывает дверь.
Он не сразу узнает молодую женщину и высокого широкоплечего мужчину, стоящих у входа в его квартиру.
— Простите, что мы к вам без телефонного звонка, — виновато произносит женщина.
— Это вы, Анастасия Ивановна? — близоруко щурится Кречетов.
— Я, я, Леонид Александрович! Настя Боярская — ваша бездарная ученица. И мой супруг — бывший богослов Андрей Десницын, помните, я вам о нем?…
— Да, да, помню, помню, — кивает головой профессор. — Заходите, пожалуйста.
— Но как же вы в таком состоянии и один? — огорчается Настя.
— Меня навещают. Приходит врач из нашей поликлиники, несколько дней дежурили сестры. Не забывают ученики и коллеги…
— Вы, пожалуйста, ложитесь, Леонид Александрович. — Настя берет Кречетова под руку и ведет его к дивану. — А за то, что пришли только сегодня, извините. Гостили в Благове. Там у меня родители, а у Андрея дед…
— Знаменитый богослов-марксист, — вяло улыбается профессор, ложась на диван.
— Ну, какой он марксист, — смущенно улыбается Андрей. — Но материалист совершенно законченный. И с такими познаниями в области естественных наук, что мне до него очень далеко, хотя я теперь аспирант Московского государственного университета.
— Специализируетесь, наверное, по научному атеизму?
— Да, угадали…
— Если бы мы о Варе раньше узнали, — перебивает Андрея Настя, — мы бы немедленно, прямо из Благова… Я ведь знаю, как она вам дорога…
— Ничего, Настенька, теперь я, пожалуй, выстою. Это меня первый удар так подкосил. Уж очень неожиданно свалилась беда. А сами-то вы как? Что нового у вас? Видели ли Вадима? Болит у меня за него душа…
— Он был у вас?…
— Был один раз. Ужасную весть эту принес…
— Когда это было?
— Неделю назад.
— А больше не навещал?
— Больше не был. Звонил, может быть, но мне не разрешали брать трубку. Как он теперь? Я очень боюсь за него… Что же вы молчите, Настя?
— Успокойтесь, пожалуйста, Леонид Александрович, — снова укладывает Настя пытающегося подняться Кречетова.
— Не мог он с собой что-нибудь?… Признался ведь мне, что с жизнью хотел покончить…
— Ну, это в самую тяжкую для него пору. Валя Куницына убеждена, что теперь это исключено.
— Однако что-то с ним случилось все-таки?
— Исчез он, Леонид Александрович…
— Как — исчез?
— Валя Куницына считает, что уехал куда-то.
— А милиции это известно? Заявили вы в милицию о его исчезновении?
— Валя заявила. Милиция тоже считает, что он уехал, потому что забрал с собой кое-какие вещи и все фотографии Вари из их альбома.
— Да, похоже, что действительно уехал, — вздыхает Кречетов. — Но куда?
— А он с вами на эту тему…
— Нет, никакими своими планами он со мной не делился. Сам я тоже ни о чем его не расспрашивал — чувствовал себя не лучше, чем Вадим… Но куда же все-таки мог он уехать, не сообщив никому?
— Да, все это очень странно, — соглашается Боярская. — Мы опросили всех его друзей. И никто ничего… Как в воду канул.
— А не могли бы ваши детективы — Ямщиков и Рудаков…
— Какие они детективы, Леонид Александрович! — машет рукой Настя. — Мой Андрей таким же детективом был когда-то. Обыкновенные дружинники, а тут нужен действительно детектив, потому что Вадим не просто ушел, а вроде сбежал…
— Но зачем? Глупо ведь! — восклицает Андрей Десницын.
— Это нам с тобой кажется глупым, а у него, наверное, свои соображения.
— Какие же все-таки? — недоумевает Кречетов. — Я, признаться, тоже не очень понимаю…
— Наверное, мы все время будем ему Варю напоминать. Ту хорошую, счастливую жизнь, какой для него уже не будет…
— Да, может быть… — задумчиво кивает головой Леонид Александрович. — Могли, конечно, возникнуть такие мысли…
— Могли, — соглашается и Андрей. — Но одумается же он в конце концов…
— А когда? — прерывает его Настя. — Не сегодня и не завтра, надо полагать. И не через неделю. За это время мало ли к каким людям может он попасть…
— Но послушайте, — снова приподнимается с дивана профессор. — У вас же есть еще и настоящий детектив, профессиональный. Эта, как ее, Татьяна…
— Татьяна Петровна Грунина, — подсказывает Настя. — Но она тоже, в общем-то, не такой уж детектив. Просто очень добросовестный, хорошо знающий свое дело старший инспектор милиции…
— Ты к ней несправедлива, Настя, — укоризненно качает головой Андрей. — Она действительно талантливая, а главное — очень деятельная…
— Очень деятельная! — фыркает Настя. — Только судьбу свою никак не может решить.
— Это совсем другое. Ты же знаешь, как у них с Олегом все непросто…
— А у нас с тобой все было очень просто?
— Ну, видишь ли…
— Я догадываюсь, конечно, о чем вы, — говорит профессор Кречетов. — Вадим с Варей тоже об этом часто говорили. Но, независимо от этой сложной проблемы, нельзя разве обратиться к старшему инспектору?…
— Нельзя, Леонид Александрович! Татьяна Петровна уже не старший инспектор, а аспирант юридического института.
— А больше не к кому?
— Вместо нее теперь капитан Крамов.
— Вот с ним и посоветуйтесь.
— Он все уже знает.
— Чего же тогда тревожиться раньше времени? Найдет этот капитан Вадима.
— Э, никого он не найдет! — безнадежно машет рукой Настя. — Это вам не Татьяна Петровна…
— Вот она, женская непоследовательность! — смеется Андрей.
— Не смейся, пожалуйста, Андрей, — хмурится Настя. — Тут не криминалист нужен, а психолог. Боюсь, что этими способностями капитан Крамов не обладает. Без нашей помощи ему не обойтись.
— Значит, надо собраться всем друзьям Вадима и посоветоваться, что делать, — говорит Андрей.
2
Они собираются на другой день у Рудакова. Старики Олега ушли в гости к родственникам, и вся квартира в его распоряжении.
Первой приходит Валентина Куницына, потом Анатолий Ямщиков с Мариной. Анатолий внешне почти не изменился, стал только немного полнее. Марина родила ему сына и еще больше похорошела. Заметнее всех, пожалуй, изменился Олег. У него теперь бородка, хотя он сам когда-то высмеивал бородачей своего завода.
— Если ты это для солидности, — сказал ему тогда Анатолий, — то мы тебя и без бороды должны чтить, как свое начальство. Что, впрочем, мы и делаем. А если назло Татьяне Петровне, которая терпеть не может бородачей, то это просто глупо.
Да, конечно, это глупо, он и сам понимает. Просто вспомнился шутливый разговор с Татьяной, которая сказала:
«Если хотите нравиться мне, никогда не отпускайте бороду…»
Угадал Анатолий: он сделал это ей назло. Взяла вдруг досада, показалось, что притворялась она, будто не замечала его робкого ухаживания. Должна же была понимать, что он не Анатолий Ямщиков, который и влюбиться мог с первого взгляда и тут же не только пылкую речь произнести, но и руку предложить. А Татьяна, увидев его с бородой, не обиделась, а возмутилась и с тех пор перестала посещать и «Наше кафе» и завод. К тому времени, правда, она была зачислена в аспирантуру и официально уже не шефствовала над заводской дружиной.
А Олег учится теперь не на философском факультете, а на заочном отделении станкоинструментального. На расспросы, почему ушел с философского, отшучивается: «Мастеру инструментального полагается ведь не философское, а техническое образование».
Олега действительно назначили мастером инструментального цеха, после того как его предшественник ушел на пенсию по состоянию здоровья. Его бригаду инструментальщиков возглавляет Анатолий Ямщиков.
Как только приходят Андрей Десницын с Настей, Олег предлагает:
— Может быть, за чашкой чая все обсудим? Тогда прошу на половину моих стариков. Мама как раз спекла сегодня пирог.
— Какой чай, когда такое дело! — машет на него рукой Анатолий.
— Можно и без чая…
— Пока, — уточняет Анатолий, — потом видно будет, не пропадать же маминому пирогу.
— Ну тогда ближе к делу, — строго произносит Валентина. — Кто просит слова?
— Давай ты первым, Олег, — предлагает Анатолий. — Ты у нас самый рассудительный. Пока на философском факультете учился, освоил небось все законы формальной логики.
— А тут, по-моему, все вне логики, — вздыхает Рудаков.
— Да, пожалуй, — соглашается с ним Валентина. — Вадим в таком отчаянии был, что в прежние времена в подобном состоянии духа — либо в прорубь, либо в монастырь послушником…
— Прорубь явно отпадает по случаю лета, — прерывает ее Настя. — Монастырь тоже исключается, так как таковых поблизости нет. А вот что вы скажете: был Вадим на заводе после того, как вернулся с Кавказа?
— Был.
— Оформил расчет?
— В том-то и дело, что ничего не оформил! — восклицает Олег.
— Числится, значит, в прогульщиках?
— Нет, не числится пока. У него еще отпуск не кончился.
— Так, может быть, он вернется, когда кончится отпуск?
— Не вернется, — уверенно заявляет Валентина Куницына.
— Я тоже думаю, что не вернется, — соглашается с нею Настя. — Во всяком случае, не так скоро.
— А зачем же он тогда заходил? — удивляется Андрей Десницын.
— Это он лично ко мне, — отвечает ему Рудаков. — Спросил, где можно приобрести инструменты для гравировальных работ.
— Гравировальных? — переспрашивает Анатолий.
— Спросил даже, нет ли у меня какой-нибудь литературы по гравированию.
— И ты не поинтересовался, зачем ему это?
— Почему же не поинтересовался?… Он сказал, что хочет выгравировать надпись на медной плите для могилы Вари на гагринском кладбище.
— Может быть, и в самом деле? — вопросительно смотрит на Валентину Настя.
— Не думаю, — покачивает головой Куницына. — Он сказал мне, что будет копить деньги и поставит на ее могиле памятник.
— А пока, может быть, все-таки медную дощечку на могильной плите? — не очень уверенно произносит Марина. — Когда еще заработает он на памятник…
— Я тоже так думаю, — поддерживает ее Настя.
— А почему Андрей отмалчивается? — спрашивает Олег, повернувшись к Десницыну. — Его что, все это не касается?
Андрей действительно сидит молча, прислушиваясь к словам своих друзей. Он в таком же недоумении, как и они.
— А Вадим откуда родом? — спрашивает он. — Может быть, следует его родными поинтересоваться. Мог ведь он к кому-нибудь из них…
— Нет, не мог, — перебивает его Валентина. — Он коренной москвич и круглый сирота. Это все капитан Крамов установил.
— А на этого капитана можно положиться? — спрашивает Настя. — В смысле его опытности, конечно.
— Он очень исполнительный и добросовестный инспектор, — отвечает Куницына, — но, конечно, не то, что Татьяна Петровна…
— О Татьяне Петровне забудьте, — вздыхает Марина. — Она теперь…
— А что она теперь! — восклицает Анатолий. — Министром внутренних дел стала, да, и у нее на такие дела времени нет? Когда ей нужно было разгадать замыслы Туза и Грачева, она Вадима попросила помочь ей, и он помог, хотя Туз мог пырнуть его ножом. А теперь, когда Вадим сам попал в беду…
— Ну зачем же ты о ней так? — вскакивает Олег Рудаков. — Во-первых, Татьяна Петровна и понятия не имеет об исчезновении Вадима. А во-вторых, откуда нам известно, что он попал в беду?
— Насчет Татьяны — сдаюсь! — поднимает руки вверх Анатолий. — Она действительно ничего не знает. Вот ты, Олег, и сходи к ней, попроси помочь. Вадим если и не попал пока, то непременно попадет в беду.
— Нет, увольте! Пусть Десницын возьмет это на себя. Он, как аспирант, скорее договорится с аспиранткой.
— Как вам не совестно препираться, ребята? — укоризненно качает головой Валентина Куницына. — Лучше я сама схожу к Татьяне Петровне…
— Нет, никуда ты не пойдешь! — протестует Анатолий. — Пойти должен Олег, и вы все знаете почему. А если ему это непонятно, то я объясню. Разве ты потому не хочешь к ней идти, что Андрей может сделать это лучше тебя? Ты просто трусишь, боишься на глаза ей показаться. А может быть, даже сердишься на нее… Ну, в общем, мы уполномочиваем именно тебя пойти к Татьяне Петровне и попросить у нее помощи. Верно я говорю, ребята?
— Верно! — чуть ли не хором восклицают присутствующие.
И Олег смущенно бормочет:
— Что же это получается, однако?… Ведь если бы с Вадимом ничего не стряслось, я бы мог подумать, что вы…
— А ты не думай, ты действуй, — советует Анатолий.
— Да вы что, считаете, наверное, что я с нею в ссоре?
— Ничего мы не считаем, — отвечает за всех Анатолий. — Нужно же кому-то поставить ее в известность о нашей общей беде. К тому же она на отделении криминалистики, и поиски Вадима будут для нее хорошей практикой.
— Ну, если вы все считаете, что пойти должен именно я, я пойду, — помолчав немного, произносит Олег. — Только это ведь наивная затея…
— Опять ты за свое! — прерывает его Анатолий. — Нас сейчас только судьба Вадима беспокоит, а в ваших взаимоотношениях вы уж как-нибудь сами разберетесь. А теперь, если не раздумал, угости нас чаем с маминым пирогом.
3
После того как у Кречетова побывали Настя с Андреем, ему стало легче. Даже сердце перестало так жутко щемить, хотя известие о исчезновении Вадима очень встревожило Леонида Александровича. Но теперь у него прошло ощущение пустоты и одиночества. Те волнения, которые уложили его в постель, были иными. Они возникли от безнадежности, от невозможности помочь, поправить случившееся. А тут беда иная, обратимая, нужно только подумать, вспомнить все подробности, все мелочи последнего разговора с Вадимом.
И Леонид Александрович напрягает память. Помнится, разговор был недолгим, да и говорил больше он, а Вадим лишь отвечал на вопросы. Постепенно удается восстановить почти каждое его слово, но нет пока ничего такого, за что можно ухватиться, что послужило бы догадкой. Все, что говорил в тот день Вадим, было очень просто и понятно, безо всякого двойного смысла и подтекста. Все только о Варе и ни слова о себе. О том, как будет жить без нее, он тогда и сам не знал. Ясно было лишь одно — без нее ему будет очень худо…
Леонид Александрович встает и начинает медленно ходить по кабинету, хотя ему велено лежать, не волноваться и по возможности не думать ни о чем серьезном. Но профессор Кречетов не умеет так отключаться.
Он ходит вдоль застекленных стеллажей с книгами, борясь с желанием взять какую-нибудь с полки — читать ему тоже запрещено. Но вот прямо перед ним Тимирязев, Сеченов, Павлов, Мечников… Их, пожалуй, можно. Это не физика, тут без формул. Лечащего врача Анну Семеновну очень напугала книга Джона Арчибальда Уилера «Гравитация, нейтрино и Вселенная». Она случайно раскрыла ее и содрогнулась от обилия формул. Ну, а если бы попалось ей в руки «Гравитационное поле и элементарные частицы» Кирилла Петровича Станюковича? Могло бы возникнуть и головокружение. В этой книге формул гораздо больше, чем текста.
Однако напрасно думают далекие от науки люди, что язык цифр и формул ученому милее образной речи. Умеют ведь и серьезные ученые писать просто. Вот тот же Уилер, например, вместе с профессором Тейлором написал отличную книгу «Физика пространства-времени», в аннотации к которой сказано, что она является учебником по частной теории относительности для «младших студентов-физиков» и старших школьников. Сказано еще, что читается она как увлекательный роман и даже как «запутанный детектив». Ну, это уж чересчур. Книга интересная, полезная, написана известными учеными-физиками талантливо и оригинально. Но детектив! Это уже чистейшая реклама.
Зато как просто и непринужденно писали свои книги Сеченов, Мечников, Павлов. Леониду Александровичу очень хочется полистать Мечникова, его «Этюды о природе человека» или «Этюды оптимизма». В какой-то из этих книг должны быть строки о Толстом, давшем, по мнению Мечникова, наилучшее описание страха смерти…
Кречетов достает «Этюды о природе человека» и, полистав несколько страниц, читает:
«Толстой, который был, несомненно, великим знатоком души человеческой, не подозревал, что инстинкт жизни, потребность жить, — не одинаковы в разные возрасты.
Мало развитая в юности, потребность эта сильно преобладает в зрелом возрасте и особенно в старости. Но, достигнув глубокой старости, человек начинает ощущать удовлетворенность жизнью, род пресыщения ею, вызывающее отвращение перед мыслью о вечной жизни».
Леонид Александрович не боится смерти, ему страшна кончина в одиночестве. Страшно умереть, не завершив задуманного. Он еще не стар, идет всего седьмой десяток. В наше время это не преклонный, а пожилой возраст, но где спасение от болезней? Мечников считал ведь, что старость наша есть болезнь, которую нужно лечить, как всякую другую.
«Раз старость будет излечима, — говорил он, — и сделается физиологической, то она приведет к естественному концу, который должен быть глубоко заложен в нашей природе».
А что значит — глубоко заложен? Как это понимать? Считал, наверное, Илья Ильич, что человек, не зря проживший жизнь, не будет страшиться своей смерти. Она будет для него естественной.
Откуда, однако, эти мысли о смерти? Сказалась болезнь, наверное, ослабившая и тело и душу. Но к черту все это!.. Да, именно к черту! Никаких деликатных выражений по подобному поводу — нечего размагничиваться!
Он решительно шагает к окну и сразу же чувствует щемящую боль в сердце. Пока всего лишь отголосок той боли, которая еще так недавно терзала его. Она возникла будто от щупалец манипулятора в руках неопытного экспериментатора, то резко сжимавшего, то отпускавшего его сердце, подолгу не высвобождая его из своей пятерни. Вот и сейчас дает, видно, знать, что эксперимент пока не окончен…
«Нужно лечь, пожалуй», — решает Леонид Александрович. У него нет ни малейшего доверия к экспериментатору, который так неловко манипулировал с его сердцем. Нет и того чувства юмора, каким обладает академик Иванов, навещавший его во время болезни. Он пил тут недавно коньяк за здоровье своего захворавшего коллеги и весело вспоминал о тех давних временах, когда они на батискафе в водах Черного моря проводили эксперименты с реактором, излучающим нейтринные импульсы…
— А где же авантюристы, Леонид Адександрович, которые пытались выведать наши научные секреты? — спрашивал он Кречетова. — Отсидели уже своё?
— Отсидели, — кратко ответил ему Кречетов, не вдаваясь в подробности. Пришлось бы рассказать, что один из них теперь его родственник.
— Оба? — продолжал расспрашивать академик.
— Один-то точно. А вот второй, главный, наверное, еще сидит…
И тут Леонид Александрович вспоминает вдруг, что Вадим, а может быть, Варя… Да, скорее всего, Варя сообщила ему чуть ли не перед самым их отъездом в Гагру, что Корнелий Телушкин прислал Вадиму письмо и сообщил, что он теперь на свободе.
Ну да, это Варя ему рассказала о бывшем боссе Маврина.
«Я очень боюсь, дядя Леня, как бы он снова не завлек Вадима…» — вспомнил Леонид Александрович ее слова. Разговор шел в отсутствие Маврина, и он стал бранить племянницу:
— Ну как ты можешь думать так о Вадиме! Не веришь в деяния рук своих? Совсем ведь другим человеком он стал под твоим влиянием, а ты считаешь, что достаточно этому каторжнику поманить его пальцем…
— За это время и Корнелий мог стать другим.
— Тогда и бояться нечего.
— А я все-таки за Вадима боюсь… — суеверно прошептала Варя.
Но тут воспоминания Кречетова прерывает звонок в дверь.
«Наверное, Анна Семеновна, — решает профессор, поднимаясь с дивана. — Придется признаться, что нарушил ее предписание и разгуливал по комнате…»
Но в дверях не Анна Семеновна, а Настя с Андреем.
— Опять мы к вам, Леонид Александрович, — смущенно говорит Настя. — Уж вы извините…
— Ну что вы, право! Я очень рад! А то ко мне одна медицина ходит. Это вы меня извините, что не могу принять вас как следует. Мало того — должен снова улечься на диван, но, думаю, теперь уже ненадолго.
— А мы к вам все с тем же, Леонид Александрович. В связи с Вадимом…
— Я сам о нем только и думаю. Даже, пожалуй, подскажу вам кое-что. Существует такая личность — Корнелий Телушкин, под пагубным влиянием которого находился в свое время Вадим…
— Это, наверное, тот авантюрист, из-за которого Вадим попал в тюрьму? — спрашивает Настя.
— Тот самый. Вадим отсидел всего два года, а Телушкин гораздо больше. Однако он уже на свободе, и это Вадиму известно. Когда Корнелий отбыл свой срок, я не знаю, но Вадиму он дал знать о себе незадолго до его поездки на Кавказ. Сообщила мне тогда об этом Варя и очень опасалась, что Телушкин снова попытается сблизиться с Вадимом.
— И вы думаете, что они теперь…
— Как знать! Во всяком случае, того, что было прежде, теперь быть не может. Но Корнелий личность незаурядная, демоническая. Такой может совратить и честного человека.
— Спасибо, Леонид Александрович, за это известие. Может быть, это та самая ниточка, за которую и надо потянуть.
— Но я ведь не знаю, где этот Корнелий…
— Нам помогут работники Министерства внутренних дел.
— А если окажется, что он за это время стал порядочным человеком?
— Тем лучше. Милиция не будет никого хватать без достаточных к тому оснований. А к вам у меня просьба, Леонид Александрович: когда поправитесь, разрешите этому аспиранту, — кивает она на Андрея, — зайти к вам. Очень хочет побеседовать с вами по сугубо научному вопросу, да все не решается.
— Пожалуйста, Андрей Васильевич. Можно даже не ожидая полного моего выздоровления.
— И еще одна просьба, Леонид Александрович: называйте его, как и меня, по имени — Андреем или Андрюшей. Он ведь теперь не духовная особа, а всего лишь начинающий философ.
— Согласен, — улыбаясь, кивает профессор Кречетов. — Буду с сегодняшнего дня и его считать своим учеником.
4
Олег звонит Татьяне Груниной поздно вечером, полагая, что в это время она должна быть дома. Услышав ее голос, он с трудом подавляет волнение.
— Добрый вечер, Татьяна Петровна! Это Рудаков вас беспокоит. Не поздно я?
— Ну что вы, Олег, я только что пришла…
Голос ее звучит ровно, без нотки удивления, как в те дни, кажущиеся теперь Олегу такими далекими. Не спрашивает даже, где он пропадал все это время, почему не звонил. А ведь с тех пор прошло немало времени.
— Я к вам не лично, а по поручению…
— А лично вы, конечно, не считали нужным, — усмехается Грунина. — И кто же вас уполномочил, какая организация?
— Ямщиковы, Валя Куницына, Десницын с Настей…
— Внушительный синклит. С чем же они вас ко мне направили?
— Вадим Маврин пропал, Татьяна Петровна…
— Как — пропал?
— Бесследно. Да, да, совершенно бесследно, я не шучу…
— Он человек бывалый, найдется.
— Может и не найтись. Он сейчас в таком состоянии, что с ним все может произойти…
— Как же Варя его не уберегла?
— В том-то и дело, что нет больше Вари… Погибла. Утонула в море на Кавказе.
— Что же вы мне об этом раньше не сообщили, Олег? Никогда вам этого не прощу! Можете вы ко мне сейчас?
— Времени ведь около десяти…
— Ну и что — вам спать пора? Садитесь в такси и приезжайте, я все равно раньше двенадцати не ложусь.
В комнате Татьяны все по-прежнему. Разве только новый книжный шкаф прибавился. Сколько же времени прошло с тех пор?…
После того как ликвидировали шайку Грачева и Каюрова, Олег встречался с Груниной почти целый год. Не часто, правда, но бывал у нее дома. Два или три раза даже ходили в театр. И все это время Олег подсознательно чувствовал, что он ей не безразличен, но как только пытался заговорить о своих чувствах, в ее ответных словах сквозила ирония. Это было не только непонятно, но и обидно.
Может быть, ее сдерживала разница в возрасте?… Оказывается, она старше его не на три года, как ему казалось, а лет на шесть. Но разве это серьезная причина для любящих друг друга, тем более что Татьяна выглядит гораздо моложе своих лет и принадлежит к тому типу уравновешенных женщин, которые долго сохраняют свою молодость. О дальнейшей «эволюции» ее внешности можно судить по ее матери, которой никто не дает и сорока, хотя ей уже за пятьдесят.
А может быть, у Татьяны совсем иные причины скрывать свои чувства, если они есть, конечно?
Направляясь на встречу с Груниной, Олег решил взять строго официальный тон: он пришел ведь по делу. И вот он сидит у нее и, оглядываясь по сторонам, невесело думает:
«Ох и трудно мне будет… Постараюсь, конечно, держаться. Удастся ли только? Догадается, наверное, прочтет по глазам все мои сокровенные мысли. Не надо было соглашаться, пусть бы Андрей Десницын пришел сюда…»
Он думает так и злится: зачем же себя обманывать? Ведь счастлив, что снова с нею. И ничем чувства этого не подавишь, хотя совсем недавно очень основательно проштудировал книгу психиатра Леви «Искусство быть собой». Освоил рекомендованный им аутотренинг. Научился саморасслабляться. Это снимало нервное напряжение.
У Леви много хвалебных слов и о внутреннем контроле, взывающем к сознанию: «Я хочу тебе добра и поэтому прошу почаще обращаться к моей помощи… Через меня ты можешь заказать себе любое настроение. Тебе не нужно неотрывно себя контролировать… Я все могу, и я сделаю все!»
И саморасслабление и контакт с внутренним контролем как будто бы получались у Олега, когда он сидел дома один на один с самим собой. Но тут… Нет, тут на внутренний контроль плохая надежда. Пожалуй, скорее поможет рекомендованный тем же Леви «Союз с волнением». «Не старайтесь не волноваться, — настойчиво советует он, — это бесполезный обман самого себя, волнение от этого только усиливается. Ваша задача не в том, чтобы устранить волнение, а в том, чтобы оно вам помогло».
Вот мы сейчас и увидим, как оно поможет.
— Извините, Олег, — говорит Татьяна, — что оставила вас одного — мама потребовала отчета о выполнении одного срочного ее поручения. А когда я ей сказала: «Меня ждет Олег», ответила: «Ничего страшного, он свой человек». Понимаете, моя требовательная мама «своим человеком» вас назвала! А вы позволили себе более года к нам не показываться. Только, пожалуйста, не оправдывайтесь!
Татьяна силой усаживает на прежнее место поднявшегося при ее появлении Олега и садится сама.
— У вас такой вид, — говорит она, внимательно вглядываясь в его лицо, — будто вы действительно пришли только по делу.
— Ну почему же… — смущенно улыбается Олег.
— Этого я не знаю, но это так. Скорее всего, вы и сами этого не знаете, так тоже бывает…
«Похоже, что она читает мои мысли, — с тревогой думает Олег. — Плохой я актер, и мое внутреннее волнение нисколько мне не помогает. Тогда к черту всякую игру. Буду держаться, как всегда, как прежде…»
И произносит смущенно:
— В общем-то, меня в самом деле послали…
— Потому, наверное, что по своей воле не захотели. Разве не так?… — Она пристально смотрит в его глаза и будто обрывает себя: — Ну ладно, хватит! Это становится похожим на допрос. Давайте лучше о вашем деле. Расскажите сначала, как же это с Варей…
— Подробностей я и сам не знаю. Профессор Кречетов, дядя Вари, вытягивал из Вадима буквально каждое слово. Вадим был просто в отчаянии. «Сам не свой», как сказал Леонид Александрович. Совсем опустошенным человеком ему показался.
— Еще бы! Я себе представляю, что значит для него потеря Вари… Но ведь она, помнится, хвалилась, что хорошо плавает.
— Это-то ее, наверное, и погубило. Плавала бы плохо, ни за что бы не решилась броситься в бурное море. Вадим даже не видел, как все произошло. А находился бы поблизости, кинулся бы спасать и тоже…
— А скорее всего, не пустил бы ее в такую погоду в море.
— Да, пожалуй.
— Ну, а что потом?
— Хотел покончить с собой, и, если бы не Валя Куницына… Вы помните эту маленькую, очень решительную девушку?
— Как не помнить! Помню, конечно. У нее характер, как у Анатолия Ямщикова. Потому и не сошлись. Сходятся обычно сильный и слабый, уступчивый и властолюбивый…
«Ну, а мы почему не можем сойтись?» — задает себе вопрос Олег.
— Что же было потом, когда Вадим вернулся в Москву? — продолжает расспрашивать Татьяна.
— Побывав у Вариного дяди, Леонида Александровича Кречетова, он неожиданно исчез.
— И ни слова ему, как думает жить дальше? Или Леонид Александрович его об этом не спросил?
— Скорее всего, не спрашивал.
— А вы, его друзья, что по этому поводу думаете? Собирались же, советовались, наверное?
— Пока почти никаких догадок.
— Почти?
— Настя Боярская… Она хоть и жена Андрея Десницына, но фамилию носит свою.
— Я знаю. Я все о всех вас знаю.
— Так вот, она и Андрей снова были у профессора, и он им сказал, что Вадиму каким-то образом дал о себе знать Корнелий Телушкин. Тот самый, из-за которого Вадим на скамью подсудимых угодил.
— Неужели снова объявился этот авантюрист?
— Леонид Александрович сказал Боярской, что Варю встревожила эта весть.
— Меня она тоже тревожит. Я немного знакома с делом Телушкина, он очень опасный человек.
— Думаете, наказание так ничему его и не научило?
— Если бы все отбывшие наказание исправлялись, мы давно уже покончили бы с преступностью. Во всяком случае, сократили бы ее во много раз. К капитану Крамову вы не обращались?
— Обращались. Это он установил, что Вадим уехал куда-то из Москвы. Он же сделал официальный запрос в Управление внутренних дел нескольких городов. Но нужно, видимо, искать не столько Маврина, сколько Корнелия Телушкина.
— Я тоже так думаю. Завтра поговорю об этом кое с кем.
— У вас, наверное, есть и другие дела?
— У меня сейчас каникулы. Хотела, правда, съездить к тетке в Николаев, но это успеется.
— Если вы из-за Вадима только…
— А вы считаете, что этого недостаточно?
Олег смущенно молчит, не знает, что ответить.
— Зачем же вы тогда пришли? — снова спрашивает Татьяна. — Я поняла, что за помощью.
— Скорее, за советом. Мы не имеем никакого права нарушать ваши планы.
— Сейчас для меня важнее всего разыскать Вадима, и я никуда не уеду, пока мы его не найдем. Завтра постараюсь встретиться с Крамовым и бывшим моим начальником подполковником Лазаревым, попрошу их помочь.
Татьяна хотела позвонить капитану Крамову сразу же, как только ушел Олег, но, взглянув на часы, раздумала. Было слишком поздно. Отложила на утро. Когда ложилась в постель, вошла мама. Татьяна сразу догадалась зачем, хотя мама начала издалека.
— Ты еще не спишь? Давно у тебя хотела спросить, чем объясняется неуважение некоторых представителей нынешней молодежи к старым людям с точки зрения криминалистики?
— К криминалистике это не имеет отношения, — снисходительно улыбнулась Татьяна, решившая, что мама имеет в виду неуважение к ней лично. — Старых людей никто ведь не убивает за то только, что они старые. Это проблема этическая, а не криминалистическая, что ты и сама отлично понимаешь.
— А по-моему, и криминалистическая, — стояла на своем мама. — Если бы дети слушались своих родителей, которых они всегда считают старыми и потому глупыми, меньше было бы и преступлений.
— Ну в этом ты, может быть, и права. А отношение к старикам, вернее, к старым людям, конечно, уже не то, что было когда-то. Я имею в виду не начало века, а гораздо более раннее время, когда еще не было письменности. Тогда старики были передатчиками накопленного племенем опыта, знаний, традиций. Выживание племени в ту пору зависело от стариков в гораздо большей степени, чем от молодых, но неопытных. Ну, а потом чтили стариков уже по традиции…
— Которая ныне выдыхается, — нервно засмеялась мама.
— На меня-то ты не можешь пожаловаться…
— Могу, могу и на тебя. Почему о неожиданном визите Рудакова мне ни слова?
— Он по делу, мама.
— Но ты ведь теперь не в уголовном розыске.
— Это особое дело… На этот раз ни о грабеже, ни об убийстве не идет речь. Пропал несчастный человек, и я должна помочь его друзьям найти его.
— Только и всего?
— Да, пока только это. И очень тебя прошу — не спрашивай меня больше о Рудакове.
Конечно, не надо было так с мамой, она очень огорчилась, но что еще могла сказать ей Татьяна о своих взаимоотношениях с Рудаковым?…
5
В половине девятого Грунина звонит Крамову домой, но капитан, оказывается, уже уехал в райотдел.
«Поеду-ка я к нему без звонка, — решает Татьяна. — Поговорю заодно и с Лазаревым».
Капитана Крамова Татьяна застает в его кабинете. Совсем недавно это был ее кабинет. Собственно, небольшая комнатушка с солидным названием: «Кабинет старшего инспектора райотдела». Тут все ей так хорошо знакомо, будто она только что вернулась из обычного отпуска и снова сядет сейчас за этот старомодный стол с поцарапанным настольным стеклом, придвинет поближе телефон и начнет обзванивать нужных ей людей. Крамов ничего тут не изменил и не переставил, появилась лишь пепельница, полная окурков.
— Татьяна Петровна! — радостно восклицает Крамов, поднимаясь из-за стола. — Очень рад вас видеть!
— Я тоже очень рада, Аскольд Ильич, — протягивает ему руку Татьяна. — Я к вам в связи с исчезновением Вадима Маврина. Вы ведь об этом знаете уже…
— Кое-что даже предпринял. Но пока ничего существенного. Бесспорно лишь то, что он ушел из дома наспех. Взял с собой только самое необходимое.
— А что вы имеете в виду под самым необходимым?
— Из трех своих костюмов взял один сорочки, нательное белье и обувь…
— А пальто?
— Макинтош.
— Все Варино осталось, конечно?
— Кроме ее маленького портрета, висевшего на стене. Забрал еще все ее фотографии из альбома.
— А когда примерно ушел?
— Соседка видела его с чемоданом около десяти вечера. И был он не один. С ним из его квартиры вышел еще какой-то мужчина в темном костюме. Лица его в сумерках она не разглядела.
— Куда направились, не обратила внимания?
— Она видела их на площадке лестничной клетки.
— Евгению Николаевичу докладывали?
— Докладывал.
— Ну, я тогда зайду к нему и, может быть, помогу вам в этом деле.
…Начальник районного отдела внутренних дел подполковник Лазарев идет ей навстречу, сияя радостной улыбкой.
— Приветствую вас, дорогая Татьяна Петровна!
— А почему не как прежде — Танечка? — смеется Грунина. — И без обычного вашего: «Вы все хорошеете»?
— Так вы же сердились на это…
— Теперь не рассержусь. Я очень, очень скучаю по прежней своей работе, Евгений Николаевич. Может быть, напрасно ушла от вас…
— А мы, думаете, не скучаем без вас? Но ведь вы сами…
— Да, сама, — вздыхает Татьяна. — Но теперь уже поздно об этом. А я к вам в связи с исчезновением Маврина…
— Докладывал мне о нем Крамов. Не понимаю я, чего вы все так всполошились? У него ведь вещи остались, свои и жены. Вернется он за ними да и квартиру так не бросит.
— Ждать, когда сам вернется, рискованно. Может и вообще не вернуться… Судя по всему, он снова встретился с тем авантюристом, из-за которого попал на скамью подсудимых.
— С тем, который научные секреты профессора Кречетова хотел выкрасть?
— Да, Евгений Николаевич. С Корнелием Телушкиным.
— Ну, тогда дело может оказаться серьезным.
— Вот и помогите нам, Евгений Николаевич. Узнайте, пожалуйста, в какой тюрьме отбывал наказание Телушкин, когда освобожден, и вообще все о нем.
— А вы никуда не уезжаете? — спрашивает Лазарев, записывая что-то в настольный блокнот.
— Я буду в Москве, пока не найдется Маврин. И если понадобится, стану искать его сама.
— Личный сыск, так сказать?
— Как это будет называться, не имеет значения, главное — спасти Маврина. Он сейчас в таком состоянии, что Телушкин может его в любое преступление вовлечь.
— А вы, помнится, говорили, что Варя Кречетова человека из него сделала.
— Он сейчас не человек, Евгений Николаевич! восклицает Татьяна. — Его пришибло горе, а Телушкин не упустит такого случая и воспользуется этим в своих, скорее всего, преступных целях.
— Узнаю прежнего моего старшего инспектора Татьяну Грунину, — смеется Лазарев. — Нет, не сделают из вас в аспирантуре кабинетного ученого, даже если дадут степень доктора юридических наук.
Прощаясь с Лазаревым, Татьяна просит:
— Нет ли у вас заводского телефона Рудакова?
— У него сейчас не только заводской, но и домашний есть. Он теперь начальник, мастер цеха.
— О том, что мастером стал, мне известно, а о домашнем телефоне впервые слышу.
— Не успел, наверное, сообщить.
Вечером Татьяна звонит Рудакову:
— Здравствуйте, Олег! У вас, оказывается, домашний телефон теперь?
— Да, установили недавно.
— А как — недавно? Неделю назад или полгода?
— Какие там полгода — всего два месяца…
— И вы за это время ни разу мне не позвонили? Не нашли нужным даже номер сообщить?
— Не хотелось вас беспокоить, отрывать от занятий по такому пустяку.
— Я вас тоже не буду беспокоить по пустякам. У меня к вам деловой вопрос: в каком состоянии сейчас профессор Кречетов? Сможет он меня принять?
— Думаю, что сможет. Андрей с Настей говорят, что ему стало лучше.
— Спасибо за справку. Спокойной ночи.
6
Андрей Десницын весь день сегодня читал только что вышедшую книгу французского марксиста Антуана Казановы «Второй Ватиканский собор». Об этом соборе уже писали наши философы и журналисты, но с таким обстоятельным анализом эволюции католической церкви от Первого до Второго собора Андрею не приходилось еще знакомиться. Много воды утекло за столетие, отделяющее один собор от другого. На Первом о боге говорилось, как о высшем сверхъестественном существе, во всем своем великолепии возвышавшемся над созданным им миром. Человек, призванный до конца жизни своей служить этому могущественному богу, мог общаться с ним только при посредничестве церкви. Непосредственное общение его с богом исключалось.
Бог и в современном католицизме оставался высшим существом, но на Втором Ватиканском соборе сущность его во многом отличалась от сущности бога Первого собора. Образ бога современной католической церковью максимально гуманизирован и даже, пожалуй, демократизирован, доступен всем людям без посредничества церкви. Если раньше в их догме главным было служение человека богу, то теперь предполагалось служение бога человеку.
Не от хорошей жизни пришлось высшим церковным иерархам — кардиналам и епископам — так демократизировать всевышнего. Перед ними возникла тревожная перспектива не только «религии без бога», но и «мира без бога и церкви», а это для них куда опаснее.
В одной из католических энциклик Второго собора так прямо и сказано: «Различные и все более многочисленные группы отходят от религии. Отказ от бога и религии не касается ныне, как это было в прошлые времена, лишь отдельных индивидов».
Появился и новый термин — «дехристианизация». Она охватила широкие слои населения даже в таких странах, как Франция, Италия и Испания, где католическая церковь обладала наибольшим влиянием. Революционный дух двадцатого века, научно-техническая революция и материалистическая философия властно вторгались в сознание людей, подвергали сомнению религиозные догмы, сокрушали веру во всевышнего.
Со всем этим церковь не могла уже не считаться. Она понимала, что бог не может в теперешних социальных условиях «воображаться с атрибутами господствующего класса». Чтобы не допустить разрыва между религиозными устремлениями народа и тем образом бога, который на протяжении многих веков предлагался духовенством, требовалось допустить непосредственную связь бога с народом, «дружеский и братский диалог». Значит, и язык книг, в которых бог выражает себя, не должен быть высокомерным и далеким от забот и надежд большинства верующих.
Непонятные обряды и речи бога на недоступной простому народу латыни не воспринимаются больше как знаки высшего величия таинств, ключ от которых находится у церковнослужителей. Все это, по мнению самих же прелатов, имеет лишь «отталкивающий эффект».
Тексты документов собора пишутся теперь не прежним сухим, безличным, административным тоном. Они изобилуют библейскими образами и делают бога доступным всем. Его откровения не представляются больше даром надменных небес людям. Христос ныне предстает перед людьми как их брат и считает чуть ли не за честь для себя стать «человеком, посланным к людям».
На Втором Ватиканском соборе все подверглось пересмотру, в том числе и священная история. Многие участники собора, носящие пышные средневековые титулы монсеньеров, вынуждены были признать мифический характер священного писания и настаивали на необходимости обстоятельного пересмотра Евангелия и Библии, чтобы не смущать больше верующих, «не скандализировать интеллигенцию, не ставить католическую веру в смешное положение и не заводить в тупик католических священников».
— Не позавидуешь святым отцам, — посмеивается Андрей, закрывая книгу Антуана Казановы.
Решив сделать перерыв, Андрей берет со стола свежие газеты и, развернув одну из них, обнаруживает в ней конверт с адресом, написанным размашистым почерком деда. Давно уже не получал он писем от Дионисия Дорофеевича. Интересно, что нового у деда, здоров ли?
Торопливо надорвав конверт, Андрей извлекает из него две странички линованной бумаги.
«Здравствуй, дорогой внук!
Что-то ты совсем забыл своего деда. Или считаешь зазорным общаться с духовным лицом, став философом-материалистом?
Давно бы пора отлучить меня и от церкви, и от духовной семинарии за богохульные мои мысли и слова, но покладистое духовное начальство нашей епархии все еще терпит такого грешника, как я. Мало того — советуется со мной по разным вопросам и не только ректор семинарии, но и сам архиерей.
В общем, все в родном твоем городе Благове и его духовной семинарии, как и прежде, без особых изменений, если не считать того, что появился у нас новый преподаватель. Ректор им, может быть, и доволен, а я не очень. Уж больно боек на язык. Говорят, до духовной академии в университете учился и потому в науках сведущ. Из кожи лезет вон, чтобы завоевать сердца семинаристов.
Читает лекции даже для преподавателей семинарии. Был и я на одной и убедился, что развивает он не свои идеи, а папы Пия XII, что современное естествознание находится на пути к богу.
А вчера вдруг о пришельцах из космоса завел со мной речь. Не объявляет их, однако, ни святыми, ни причастными к божествам, как это пытаются делать некоторые наши проповедники. Сказал только, что оставили они будто бы какие-то письмена, в которых, наряду с научными и техническими советами землянам, сказано что-то и о всевышнем. Не о том боге, правда, который в Евангелии и Библии описан, а как о высшей духовной силе, коей не только Земля и другие планеты Солнечной системы подвластны, но и вся Вселенная. Они, пришельцы эти, хотя и высочайшего совершенства достигли, но он считает, что всевышний и для них не постижим.
Все это, в общем-то, не ново, конечно, однако он по-своему миф этот преподносит и заставляет задуматься. Собирается даже письмена те или хотя бы фотокопии их не только духовенству, но и прихожанам местного собора продемонстрировать, чтобы не быть голословным.
Это и есть моя главная новость, дорогой внук, а все остальное как было, так и осталось. В моем бытии тоже все незыблемо, даже здоровье. Приехал бы навестить старого своего деда и непременно с Анастасией. У меня целая куча вопросов к ней. В тетрадку их записываю.
Жду вас и благословляю по старой привычке.
Твой дед Дионисий».
Андрей невольно улыбается, представив, как дед его разинув рот слушает нового преподавателя семинарии, прикидываясь простаком и задавая ему наивные вопросы. Это он умеет делать артистически…
Размышления Андрея прерывает приход Насти.
— Привет аспирантуре! — весело кивает она Андрею. — Что это у тебя физиономия такая радостная?
— А она у меня всегда такая, когда ты приходишь. Не замечала?
— Сегодня, однако, какая-то особенная.
— Ну, тогда, значит, письмо деда так меня обрадовало. Прочти его, тут и о тебе кое-что.
Настя снимает туфли и ложится на диван.
— Устала я сегодня, — вздыхает она. — Занималась не совсем привычным делом — сыском.
— Сыском? Это любопытно. Расскажи, пожалуйста.
— Прежде прочту письмо доктора богословия.
Читая, она посмеивается:
— Ну и задористый характер у твоего деда. Не даст он спокойной жизни новому преподавателю семинарии.
— Если понадобится, то и мы ему поможем.
— Похоже, что он его и без нас… Ну, а сыск мой касался родословной Вадима Маврина. Отыскала я людей, знавших его отца и мать. Духовного звания оказались. Отец дьяконом был, а мать после его смерти ушла в женский монастырь. Пятилетнего Вадима оставила у старшей сестры, которой было не до воспитания племянника. Вот он и вырос забулдыгой, и если бы не Варя… Но это ты и сам знаешь.
— Мать его все еще в монастыре?
— Этого никто не знает. А сестры ее, у которой Вадим воспитывался, нет уже в живых.
— Что же в таком случае дают нам раздобытые тобой сведения?
— Разве только то, что никаких родных у Вадима нет.
— Тогда снова он с Корнелием Телушкиным Надо, значит, искать след этого проходимца, и тут вся надежда на Татьяну Петровну. А ты все еще «Второй Ватиканский собор» штудируешь?
— Буквально зачитываюсь! Чертовски все интересно. Ты послушай, что на нем соборные отцы о диалоге с коммунистами говорили. Вот, например, что заявил кардинал Альфинк:
«Будем же избегать всякого нового осуждения коммунизма. Почему? Да потому, что это делалось неоднократно и бесполезно делать это еще раз. Это решительно ничего не изменит… Как показывает опыт компетентных людей, такого рода осуждение бесполезно и совершенно ни к чему не приведет. Напротив, диалог может принести пользу. Не будем же мешать этому диалогу крикливыми заявлениями».
— И эту точку зрения кардинала Альфинка разделяют другие прелаты католической церкви? — спрашивает Настя.
— Не все, конечно. Западногерманский епископ Дабелиус, например, заявил, что атомную смерть следует предпочесть жизни при коммунизме. Но подобная позиция ультраконсервативного духовенства, считающего коммунизм «союзником дьявола», не была поддержана здравомыслящим большинством епископов.
— Не отказываются же они, однако, от борьбы с коммунизмом?
— Пока меняют только тактику. С пути насилия переходят на путь диалога, то есть борьбы идей. Речь идет об изменении официальной позиции епископата и христианства в целом не в стратегическом, так сказать, а лишь в тактическом отношении. Все это делается, конечно, не с целью ослабления, а для укрепления католической церкви в условиях современного мира.
— Да, — усмехается Настя, — по-военному четко определил свою позицию нынешний наместник престола святого Петра. Жизнь, однако, заставляет и папу и его епископат изворачиваться и ловчить: демонстрировать близость церкви к простым людям, представлять ее «матерью бедных и обездоленных».
— Священникам рекомендуется даже всячески приспосабливать церковный культ к обычаям различных народов и делать его недорогим…
— В связи с этим, — перебивает Андрея Настя, — вспоминаются мне слова Жана Жореса, сказавшего, что церковь стремится стать на сторону слабых, когда слабые становятся сильными.
— Это какой же Жорес? Французский историк? Тот, который написал «Историю Великой французской революции»?
— Тот самый. Кстати, это ведь он в девятьсот четвертом году основал газету «Юманите», ставшую боевым органом французской революционной демократии. Не пора ли, однако, кончать дискуссию и подумать об обеде?
— А чего думать — я тут приготовил кое-что. Прошу к столу!
7
Едва Татьяна собралась позвонить подполковнику Лазареву, как раздался звонок самого Евгения Николаевича.
— Здравствуйте, Танечка!
— А я только что хотела вам позвонить…
— Сработала, значит, телепатия, — смеется Лазарев.
— Чем порадуете, Евгений Николаевич?
— Приезжайте, есть материал для размышлений.
— А когда?
— Да хоть сейчас. Даже лучше всего именно сейчас. Возьмите такси и прямо к нам.
— Еду.
Грунина выходит из такси у здания районного отдела внутренних дел.
— Вы все хорошеете, Танечка, — радушно улыбаясь, приветствует ее Лазарев. — И, ей-же-богу, говорю вам это не по вашей просьбе, а потому, что так оно и есть.
— Ну, это уж вопреки законам природы, — смеется Татьяна. — До каких же пор можно хорошеть? Я ведь вступила в бальзаковский возраст.
— Над истинно красивыми и хорошими людьми время не властно, а бальзаковский возраст в наше время — пора наивысшего расцвета женщины.
— Спасибо за утешительную справку, но у вас, наверное, не так уж много времени, чтобы…
— А вы все такая же! — хохочет Лазарев.
— Это плохо или хорошо?
— Хорошо! Но давайте, в самом деле, ближе к делу, времени у меня действительно в обрез. Познакомитесь сейчас с любопытным документом.
Он достает из стола какую-то бумагу, пробегает ее глазами и протягивает Татьяне:
— Вот тут сведения о некоем отце Феодосии. В переводе с греческого имя сие означает — «богом данный». И кто бы, вы думали, этот «богоданный» слуга православной церкви?
Татьяна недоуменно пожимает плечами.
— Корнелий Телушкин! — торжественно произносит Евгений Николаевич.
— Вот уж чего действительно не ожидала! — всплескивает руками Грунина.
— Он, оказывается, еще в колонии стал проявлять, а скорее всего, симулировать набожность. Вел разговоры только на религиозные темы, стал носить нательный крестик, раздобыл где-то Евангелие. А как только отбыл свой срок — поступил в духовную академию и закончил ее досрочно.
— Теперь, значит, уже в сане иерея?
— И прекрасно зарекомендовал себя не только проповедником, но и преподавателем Одесской семинарии. Став священником, сменил свое имя Корнелий на Феодосий. Не думаю, однако, чтобы этот авантюрист вдруг уверовал в бога и стал его верным слугой.
— А не мог он податься в священники из-за больших заработков духовенства? Известно что-нибудь, как он ведет себя в Одесской семинарии?
— Ректор семинарии ходатайствует о присуждении ему степени магистра богословия без защиты диссертации.
— Да, далеко пойдет этот проходимец! — вздыхает Татьяна. — А вот зачем ему Вадим Маврин понадобился — непонятно.
— Я уж и сам ломал над этим голову.
— Вы думаете, что соседка Вадима именно с ним его встретила на лестничной клетке?
— Похоже, что с ним. Приметы сходятся.
— Знаете, Таня, какая у меня мысль вдруг возникла? — постукивая шариковой ручкой по настольному стеклу, говорит Лазарев. — Не вздумал ли этот отец Феодосии проделать над Мавриным какой-нибудь эксперимент? Нечто вроде публичного обращения атеиста в правоверного христианина.
— Для чего ему это? — недоумевает Татьяна. — Если бы еще этот атеист был широкоизвестной личностью, а то какой-то никому не известный слесарь… Правда, слесарь-лекальщик он первоклассный.
— Вы думаете, что Телушкину потребовалось для чего-то высокое слесарное мастерство Маврина, как когда-то Грачеву? — перебивает Грунину Лазарев, откладывая в сторону ручку и облокачиваясь на стол.
— Думаю, что да. Но, скорее всего, для каких-то иных целей, чем Грачеву. Олег Рудаков сказал мне как-то: «Восьмой и даже девятый класс обработанной поверхности дает станок, а двенадцатый только лекальщик». Он считает, что искусство лекальщика — это тот рубеж, который еще предстоит взять машинной технике. Лекальщики к тому же универсалы, они могут все…
— А зачем все-таки их мастерство богословам?
— Богословам, может быть, и ни к чему, а вот Корнелию Телушкину, наверное, зачем-то понадобилось. Он из той породы людей, у которых авантюризм чуть ли не в крови… Не думайте только, что я солидаризируюсь с Чезаре Ломброзо и его теорией «преступного человека». Я никогда не видела Корнелия Телушкина, но не сомневаюсь, что у него нет ни одного из тех анатомо-физиологических признаков, по которым Ломброзо определяет «прирожденных преступников». Но с его объяснением прирожденной преступности нравственным помешательством я бы могла согласиться, правда, с некоторым изменением этой формулировки. Я бы отнесла авантюристов, подобных Корнелию Телушкину, к лицам, страдающим врожденной патологией нравственности.
— А я бы к вашей поправке сделал еще одну: назвал бы такую патологию не врожденной, а благоприобретенной и не такой уж неискоренимой к тому же.
— Иду и я на уступки, — улыбается Татьяна. — Да, болезнь, пожалуй, не наследственная в биологическом смысле, но у Корнелия она очень запущенная и потому неизлечимая.
— Не буду спорить с вами, Татьяна Петровна, в теории вы сильнее меня. В связи с этим задам один вопрос: буржуазные криминалисты все еще следуют антропологической школе Ломброзо?
— По-прежнему, Евгений Николаевич.
— А то, что по почерку, согласно Ломброзо, можно почти безошибочно определить врожденный «преступный тип», тоже ими признается?
— Не с такой категоричностью, как у Ломброзо. Он ведь считал, что по почерку можно установить не только преступный характер, но и род и вид совершенного преступления. У убийц и грабителей он находил такие характерные, по его мнению, особенности, как удлинения, криволинейность и мечевидность верхних и нижних окончаний букв. А в почерке воров по его теории преобладают широкие закругленные буквы.
— Хорошо, что эта теория не взята на вооружение нашей криминалистикой, — смеется Лазарев, — а то меня пришлось бы не только снять с работы, но и привлечь к уголовной ответственности, как явного убийцу и грабителя. Обращали вы внимание на мой почерк? Вот взгляните-ка тогда на мою докладную записку начальству. Видите, какие у меня удлиненные буквы с мечевидностями в верхних и нижних окончаниях? Придется все это быстренько отпечатать на машинке, а то как бы кто-нибудь не придрался.
— Вы все такой же веселый и добрый человек, Евгений Николаевич. С каким бы удовольствием снова вернулась я под ваше начальство…
— Так в чем же дело?
— Теперь уж поздно, да и несерьезно уходить из аспирантуры спустя полтора года. К тому же и над диссертацией немало потрудилась за это время.
— А если бы я вас попросил помочь нам разыскать Маврина, не жалко вам будет отпуск на это ухлопать?
— Не думаю, что на это уйдет весь отпуск.
— Думаю, что вам небезынтересно будет знать, что поиском Маврина занимаемся мы не по нашей только инициативе. К нам поступили официальные заявления от дирекции завода, на котором он работал, и от профессора Кречетова.
Лазарев снимает трубку и набирает номер одного из отделов Министерства внутренних дел.
— Здравствуйте, Виктор Павлович, это Лазарев вас беспокоит. Нет ли чего-нибудь нового об отце Феодосии?
— Уехал куда-то этот «отец», Евгений Николаевич, — отвечает Лазареву Виктор Павлович. — Нет, не в командировку, а совсем. Потерпите денек-другой — выясним. Проявлять интерес к нему официально пока не следует. Кстати, знаете, кто еще преподает в Одесской семинарии? Магистр Травицкий.
— Значит, после скандала он не был отлучен от церкви?
— Выходит, что нет. Но не это главное… Не кажется вам примечательной сама встреча Телушкина с Травицким?
— Это может быть и чистейшей случайностью, — замечает Лазарев после небольшого раздумья.
— У меня нет такой уверенности. Но даже если допустить, что встретились они случайно, то, находясь рядом, не могли не оценить друг друга и нашли, наверное, общий язык.
— Но ведь они довольно разные…
— А по-моему, у них много общего, потому что фанатизм Травицкого тоже на грани авантюризма.
— Вы имеете в виду его неудачный эксперимент общения со всевышним?
— В этом эксперименте было много неясного.
— Велось ведь следствие по этому делу.
— Травицкий все тогда свалил на бывшего взрывника Серко. Тот был постоянно пьян и потому почти невменяем, но я не сомневаюсь, что дом он заминировал по заданию Травицкого. Магистру это дорого могло обойтись, если бы не заступничество главы местной епархии. Он считал Травицкого одержимым защитником веры, действовавшим «в помрачении сознания».
— Но Травицкий был все-таки осужден.
— Всего на год. А когда вернулся, духовенство снова приняло его в свое лоно да еще великомучеником, наверное, объявило. Православная церковь кого только не возводила в ранг божьих угодников и святых! В Благов, однако, они не решились его вернуть, устроили в Одесскую семинарию.
— Виктор Павлович, вы мою бывшую сотрудницу, старшего инспектора Грунину, помните? Примите ее, пожалуйста, и ознакомьте с делом Травицкого поподробнее. До свидания, Виктор Павлович, еще раз большое вам спасибо!
Положив трубку, Лазарев довольно улыбается.
— Сосватал я вас комиссару милиции Ивакину, Татьяна Петровна. Это тот самый, который помогал благовским сотрудникам нашего министерства расследовать дело магистра Травицкого. Его хорошо Настя Боярская знает. Или она теперь Десницына?
— Нет, оставила свою девичью фамилию. Дайте мне телефон комиссара.
8
Грунина условилась зайти к Насте часов в восемь, когда та вернется с работы. Но дома Татьяна застает одного Андрея. Настя, оказывается, задержалась где-то и вот-вот должна прийти.
«Скорее всего, зашла в магазин купить что-нибудь на ужин в связи с гостьей», — решила Татьяна.
Андрей явно рад ее приходу, не знает, куда посадить.
— Вы не суетитесь, пожалуйста, Андрей Васильевич, — говорит Татьяна, — я у вас дома ведь не в первый раз.
— Я не суечусь, Татьяна Петровна, — смущенно улыбается Андрей, — просто не обучен светскому обхождению, как говорится, и потому у меня все так нескладно…
— Терпеть я не могу этого «светского обхождения»! — восклицает Татьяна. — Обойдемся как-нибудь и без него, мы ведь с вами старые друзья. Ну, как вам «живется» в аспирантуре?
— Интересно, но иной раз вздыхаю по инструментальному цеху, из которого пришлось уйти.
— А мне казалось, что наука вам ближе.
— На заводе мне были нужны умные, талантливые руки, в аспирантуре светлая голова, долговременная и оперативная память, говоря языком кибернетиков. А у меня, наверное, руки талантливее головы.
— Ну, голову-то всем нам нужно бы получше, не поднимать же из-за этого руки вверх?
— Я и не поднимаю. Вздыхаю только. Очень трудно постичь все, что открывается взору. Не хватает целенаправленности, мысли разбегаются от многообразия проблем…
— К проблемам атеизма не охладели еще?
— Напротив, с большим увлечением работаю над своей диссертацией о буржуазных фальсификаторах корней религии на Руси и о положении церкви в Советском Союзе. Стараюсь вникнуть в суть утверждений некоторых преподавателей православных духовных академий в Нью-Йорке и Париже, считающих, что русский народ был, есть и остается «народом-богоносцем».
— Что вы, Андрей Васильевич, неужели до сих пор тужатся над этими проблемами православные богословы?
— Изо всех сил пытаются запутать этот давно уже решенный нашими историками вопрос, — смеется Андрей. — А что касается русского православного духовенства и религиозности русского народа, то лучше Белинского в его гневном письме Гоголю никто, пожалуй, не сказал. Я вам сейчас прочту кое-какие строки из него.
Андрей достает из книжного шкафа книгу с закладками, открывает нужную страницу и почти декламирует:
— «Неужели же в самом деле вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества? Про кого русский народ рассказывает похабную сказку? Про попа, попадью, попову дочку и попова работника. Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонства, бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете? Странно!..» Слушайте дальше, — перелистывает страницу Андрей. — «По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиетизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себя кое-где. Он говорит об образе: годится — молиться, а не годится — горшки покрывать.
Присмотритесь попристальней, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности».
— Позавидуешь темпераменту «неистового Виссариона»! — восклицает Татьяна.
— Мне бы хоть малую частицу его таланта и темперамента, — вздыхает Андрей. — А ведь он так гневно не кого-нибудь, а писателя, о котором в том же письме вон что писал: «Да, я любил вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своей страною, может любить ее надежду, честь, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса». Кто еще решился бы сказать такое автору «Мертвых душ»? Но вот, кажется, и Настя!
Он спешит к входной двери и стремительно распахивает ее. У порога стоит Настя с тортом в руках и авоськой, полной свертков.
— Я так и знала, что вы из-за меня бегали по магазинам! — укоризненно говорит Татьяна. — Я ведь к вам по делу…
— Вовсе не из-за вас, мы и сами любим полакомиться. Пока я буду готовить ужин, расскажите, пожалуйста, что у вас нового.
Татьяна кратко сообщает все, что узнала от Лазарева, и спрашивает, помнит ли Настя комиссара милиции Ивакина.
— Еще бы не помнить! — отзывается Настя. — Ивакин, правда, тогда полковником был…
— Тот день у меня на всю жизнь в памяти останется, — перебивает Настю Андрей. — И не потому, что чуть было богу душу не отдал, а потому, что именно тогда окончательно прозрел.
— А как по-вашему, только ли инсценировку общения со всевышним затевал магистр Травицкий?
— Теперь не уверен в этом. Была у него, пожалуй, еще какая-то цель.
— Не будем пока ломать голову над этим, — говорит Татьяна. — Но у меня тоже к вам вопрос: где сейчас Травицкий? Не знаете? Мы тоже пока не знаем. А был в Одесской духовной семинарии. И знаете вместе с кем? С Корнелием Телушкиным. Да, тем самым, о котором я вам в свое время рассказывала. Он тоже теперь богослов. Духовную академию, оказывается, окончил.
— Чудеса! — качает головой Десницын.
— Непонятно, только, почему Телушкин убыл вдруг куда-то. Предполагается, что в другую семинарию…
— Убыл, говорите? — оживляется Андрей. — Уж не в нашу ли, Благовскую? Сообщил мне мой дед Дионисий, что в семинарии у них преподаватель новый.
— А зовут его как? Не отцом ли Феодосием?
— Именно отцом Феодосием! Так это Корнелий Телушкин, значит?
— Похоже, что он…
— А что, если бы тебе самому в Благов съездить? — предлагает Настя. — И деда навестишь, и к отцу Феодосию лично присмотришься. Я думаю, Дионисию Дорофеевичу не трудно будет тебя с ним познакомить.
— Не возражаю, — соглашается Андрей.
— Может быть, и вы с ним, Татьяна Петровна? — обращается Настя к Груниной. — Без вашего руководства Андрей может ведь все дело испортить. Остановитесь у моих стариков под видом дальней родственницы. Я их предупрежу и подготовлю. Дома моих родителей и деда Дионисия стоят друг против друга, так что вы будете все время с Андреем рядом.
— Боюсь, как бы мой приезд не насторожил «отца Феодосия».
— Чем? В городе, кроме местной милиции, вы для всех — «прекрасная незнакомка».
— Будем считать, что вы меня уговорили, — улыбаясь, соглашается Татьяна.
За чаем они шутят, говорят о разных пустяках и ни слова о Вадиме и Варе, будто боятся вспомнить об этом. Даже когда Андрей пытается завести разговор об Олеге, Настя незаметно толкает его локтем в бок, и он умолкает. Но зато, когда Настя посылает его за чем-то на кухню, Татьяна сама заводит разговор о Рудакове.
— У меня такое впечатление, что вы все меня в чем-то вините. Может быть, даже не вслух, а молча, про себя… Считаете, наверное, что я не права в наших взаимоотношениях с Олегом. Могу я с вами поговорить откровенно?…
— Подождите, — шепчет Настя. — Сейчас ушлю куда-нибудь Андрея… Сходи-ка к Мартыновым, Андрюша! — повышает она голос, чтобы Андрей услышал ее на кухне. — Возьми у них наш магнитофон, я хочу Татьяне Петровне свою фонотеку продемонстрировать… — Теперь мы можем спокойно поговорить, — подсаживается Настя поближе к Груниной, когда Андрей уходит. — Мартыновы — это наши соседи, от них он так быстро не вернется. А теперь о ваших взаимоотношениях с Олегом. Если хотите знать мое мнение, то я просто вас не понимаю…
— Чего же именно не понимаете? Того, что у нас с Олегом отношения не складываются? В этом я и сама пока не разобралась. Олег вам что-нибудь говорил…
— Ну что вы, Татьяна Петровна! Вы же знаете Олега, разве он станет об этом… Но нам казалось…
— Ах, вам казалось, что у нас все должно завершиться так же, как у Анатолия с Мариной или как у вас с Андреем? — с едва сдерживаемым раздражением перебивает Настю Татьяна.
— Зачем же так упрощать, Татьяна Петровна? У нас с Андреем тоже было не так уж просто.
— Я не упрощаю, а уточняю, — невесело улыбается Татьяна, досадуя на себя, что затеяла этот разговор. — Но, в общем-то, вы ждете от нас чего-то близкого к такому финалу. Для этого Олег должен бы был хоть сказать мне о своих чувствах…
— Значит, он почувствовал, как будет встречено его признание. А вы не догадываетесь разве, что он вас любит? Какие слова могут сравниться с этим?
— Я и не ждала от Олега никаких признаний, — взяв себя в руки, уже спокойно говорит Татьяна. — Однако вы принимаете только сторону Олега, а подумал ли кто-нибудь, каково мне? Мы с вами примерно одних лет, и вам легко было бы понять меня…
— Как — одних лет? — восклицает Настя. — Разве вам тридцать пять?
— Мне тридцать четыре, а ему двадцать восемь. Вот какая, как говорится, арифметика, — снова грустно улыбается Татьяна.
— А Олег знает об этом? — спрашивает Настя наконец.
— Мы с ним об этом не говорили. На вид мне, пожалуй, не дашь столько, и ему, наверное, кажется…
— Ничего ему не кажется, Татьяна Петровна! — укоризненно качает головой Настя. — Человеку, который любит вас так, как Олег, не до ваших анкетных данных. Как же вы этого не понимаете?
— Наверное, я действительно чего-то не понимаю, — почти равнодушно произносит Татьяна.
Насте становится вдруг очень жаль Татьяну, и она порывисто обнимает ее:
— Простите меня, ради бога! И пошлите к черту всех, кто лезет к вам в душу, в том числе и меня. Вы с Олегом и сами во всем разберетесь, правда ведь?
— Правда, Настя…
В это время хлопает входная дверь, и появляется Андрей с магнитофоном.
— Еле вырвался от этих Мартыновых! — отдуваясь, говорит он. — Заставили-таки выпить за здоровье главы семейства. У него сегодня день рождения.
9
По паспорту Телушкину сорок, но выглядит он гораздо моложе, и у шестидесятилетнего ректора Благовской семинарии язык не поворачивается называть его отцом Феодосием. И вообще неприятен ему чем-то этот выскочка, которому без защиты диссертации собираются присвоить звание магистра богословия… Его эрудиции проповедника можно, конечно, позавидовать, но все это ректору не по душе. Что, однако, поделаешь, если у отца Феодосия «рука» в епархии, как говорят прихожане. А скорее всего, покровители его где-то повыше, так что лучше с ним не связываться.
Все эти беспокойные мысли приходят в голову ректору бессонной ночью. Хоть и грехом считает, но принял он сегодня на ночь снотворное, да не подействовало, видно. От неприятных мыслей теперь не уйти. Нужно было не поддаваться уговорам Феодосия.
Сам он, и как ректор, и как духовное лицо, всегда был против новшеств. Воззрений обновленческого митрополита Введенского и других реформистов православной церкви он никогда не разделял и в душе, видит бог, всегда будет против этого. Ибо до какого же предела может видоизменяться религия, оставаясь религией?
Жизнь, правда, идет, а господь не желает ни во что вмешиваться, вот и стареют многие догмы. Православие не одно столетие утверждало богоустановленной царскую власть. В этом была сущность всего того, чему учило Евангелие, смысл всех православных канонов и сама душа православного христианства. Но царская власть оказалась зыбкой. Пришлось приспосабливаться и, как говорит отец Феодосии, «проявлять гибкость, пока позвоночник не сковали соли полиартрита».
Это он очень метко заметил, и в переносном и в прямом смысле, ибо ректору Благовской семинарии действительно не дает по ночам покоя этот адов полиартрит. Да и днем теперь с посохом приходится перемещаться. Слава богу еще, что семинаристы думают, будто посох у него для солидности…
А Советскую власть православной церкви пришлось не только признать, но и пересмотреть все прежние ее воззрения на происхождение и природу светской власти вообще. Когда становится невозможным совместить устаревшие догмы религии с реальной жизнью, приходится поступиться традиционным консерватизмом во имя сохранения самой религии и идти на ее обновление.
Понимая все это, ректор не упрямится, когда на него наседают модернисты. Даже такому фанатику, как Травицкий, пришлось разрешить его сумасбродный эксперимент. Как плачевно, однако, кончилось все это! Чудом сами-то уцелели…
И все-таки духовные власти продолжают покровительствовать модернистам. Дали даже понять, что Феодосий переведен в его семинарию с целью осовременить ее, привлечь в стены ее побольше молодежи.
Делать что-то, конечно, надо, а то можно растерять и семинаристов и прихожан местных церквей.
…Отец Феодосий приходит ровно в восемь, как условились. Ректор с укоризной смотрит на его отпущенные по нынешней моде волосы и щеголеватую бородку. Уж очень много общего у него с Травицким, только у того был в глазах фанатический блеск, а у этого расчетливость. Смотрит так, будто приценивается, и не поймешь: то ли купить собирается, то ли продать. Говорит, однако, почтительно, вкрадчивым, хорошо поставленным голосом. И логично, убедительно, а ректору так и хочется повысить голос и прикрикнуть на него, даже топнуть ногой, чего он обычно никогда себе не позволяет.
— Нам за Западом не угнаться, отец Феодосий, да и нет нужды. У нашей церкви свой путь, — спокойно, не роняя достоинства, произносит ректор.
— У всех религий один путь, отец Арсений. Падет одна, отзовется сие на иных. А католическое христианство нам не враждебно, у него есть чему поучиться. Оно поболее нашего ломает голову, как сохранить в людях веру. Не попытаться ли и нам подкрепить веру в творца? Но не только с помощью Библии.
— Пробовали уже с помощью одного научного эксперимента.
— Я догадываюсь, на что вы намекаете, отец Арсений. Эксперимент магистра Травицкого имеете в виду? Выходит, что и он переусердствовал. А я не предлагаю никаких экспериментов. Все будет тихо, без взрывчатки и прочих световых и звуковых эффектов.
— А сколько это «тихое чудо» будет стоить? — прищуривается отец Арсений.
«Смиренный вроде старикашка, — с досадой думает о ректоре Феодосий, — а сколько ехидства! Похоже, что не такой глупый, каким его Травицкий изобразил…»
— Ни копейки не будет это стоить православной церкви и нашей семинарии, хотя послужит укреплению веры сильнее многих наших проповедей.
— Прискорбно признаваться, но я в такого рода чудеса не очень верю.
— А вам не кажется, отец Арсений, — хмурится Феодосий, — что своим неверием в чудо…
— Не будем, однако, ожесточаться в споре, — примирительно говорит ректор, — прошу вас только как можно проще изложить вашу идею. Мои мозги традиционалиста не все в состоянии осмыслить…
— Не надо прибедняться, отец Арсений, — дай бог такие мозги всякому! Идея моя к тому же проста. Она обращена к тем верующим, которые ежедневно поглощают потоки информации. От радио не заткнешь ведь уши, перед телевизором не будешь сидеть с закрытыми глазами. Хотим мы или не хотим, но современная наука все более закабаляет современного человека, в том числе и наших прихожан. Они ей верят все больше. Многие ученые считают, например, что разумная жизнь в нашей Галактике не столь уж частое явление.
— Но все равно все, даже те, кто с высшим образованием, особенно если с гуманитарным, слепо верят в пришельца с иных планет…
— Я знаю это, отец Феодосий, — устало кивает головой ректор.
— На этой вере в пришельцев и зиждется моя идея. У нас-то с вами нет никаких сомнений в существовании всемогущего бога, однако утверждать эту истину ссылкой только на Библию, которую критикуют теперь даже богословы, становится все труднее. Так пусть же убедят неверующих в существовании всевышнего «пришельца»!
— Каким же образом? — разводит руками ректор. — Не дожидаться же нового их пришествия?
— В этом и нет нужды. Нам достаточно и первого их визита. Вернее, следов первого их пришествия. Конечно, это не должно иметь ничего общего с наивной демонстрацией могущества их механизмов, с помощью которых они будто бы помогали египтянам сооружать пирамиды, а жителям острова Пасхи перетаскивать и устанавливать их многотонных идолов. Это работа не для пришельцев и даже не для их роботов.
— Какой же еще зримый след могли они оставить? — недоумевает ректор.
— След мудрых мыслей, отец Арсений! Неоспоримое доказательство своего интеллектуального могущества. Я не захватил с собой древние книги, найденные мною в подвале архиерея Троицкого. Мне известно, что и вы ими интересовались. Они, правда, в плачевном состоянии. Время, к сожалению, делает свое разрушительное дело, не щадя даже священных писаний. Прочесть все же кое-что можно. Напечатаны эти книги на древнецерковнославянском языке, которым вы владеете. Дело тут даже не в тексте, смысл которого туманен и неполон из-за отсутствия некоторых страниц. Говорится, однако, о каком-то пришествии…
— Почему о каком-то? — удивляется ректор. — По-моему, речь там идет о пришествии Христа.
— Имя Христа на уцелевших страницах не упоминается, и потому толковать это можно всяко. И как пришествие инопланетян в том числе. Давайте опустим на время вашу точку зрения, отец Арсений, а станем на ту, согласно которой речь может идти об инопланетянах. И тогда непонятные римские цифры в тексте, как, например, «III. Xх», обретут смысл. Запишем теперь это арабскими цифрами, и у нас получится: 3.1010. Знаете, что это такое? Скорость света в секунду! Ибо три на десять в десятой степени составляет тридцать миллиардов сантиметров, или триста тысяч километров. Стало быть, тут запечатлена одна из мировых физических констант, которая не могла быть известной ни одной светлой голове того времени. С достаточной точностью скорость света установили только в нашем веке.
— А как же попала эта константа в древние книги?
— Если считать, что в книгах этих говорится о пришельцах из иных обитаемых миров, все станет понятным. Кстати, там есть и другие не менее любопытные цифры. «II II III СМLХХV», например. Конечно, не сразу догадаешься, что это такое. А это, как я полагаю, цифровое выражение так называемого дефекта массы. Правда, для этого нужно еще проставить знаки между римскими цифрами следующим образом: «II + II = III, СМ1ХХУ». Записанное арабскими цифрами, это будет выглядеть так: 2 + 2 = 3,975. Это и есть цифровое выражение синтеза ядер или дефекта массы двух атомов дейтерия, слившихся в один атом гелия.
— А вы откуда о всех этих премудростях так осведомлены? — удивляется ректор.
— Я до духовной академии в университете учился, отец Арсений, на факультете теоретической физики. А что означает этот дефект массы, я постараюсь сейчас объяснить…
— Не надобно, отец Феодосий! — машет руками ректор. — Мне этого все равно не понять. Это что-то имеющее отношение к водородной бомбе?
— Да, к термоядерным реакциям. Случайно это или не случайно в древних книгах? Я думаю, что не случайно. Тут должна бы быть еще и формула, в которой энергия равна произведению массы на скорость света в квадрате. Наверное, пришельцы пытались как-то втолковать все это тогдашним летописцам, но тем, конечно, были понятны только цифры, которые они перевели, видимо, с двоичной системы счисления пришельцев на десятичную землян римскими цифрами. Пусть теперь кто-нибудь еще попробует объяснить смысл этих цифр в старинных священных книгах по-другому…
— У вас все логично, отец Феодосий, не пойму только, зачем вы мне все это говорите?… В чем ваш замысел заключается?
— Затем, отец Арсений, чтобы доказать более убедительно, чем сделал это Дэникен, что на нашей планете действительно побывали пришельцы из космоса.
— А кто такой Дэникен?
— Один из ярых проповедников идеи космических пришельцев. По его книге поставлен в Западной Германии фильм «Воспоминание о будущем». Он шел и, кажется, идет еще на наших экранах. На Западе много шума наделала и другая книга — «Вечный человек». Ее написали французы Луи Повел и Жак Бержье. Они тоже пытались доказать пришествие инопланетян на нашу Землю. Но как? Ссылками на предположения, что в древности об этом событии существовали «какие-то записи». Еще кто-то из западных богословов утверждал, будто в Ветхом завете упоминается о сложном строении атома и законе всемирного тяготения. А вы, отец Арсений, обнаружили что-нибудь подобное в Библии?
Ректор очень внимательно и настороженно слушает Феодосия, отдавая должное и его знаниям и умению логически мыслить, а сам думает: «С какой же целью завел он этот разговор?…»
— Зато обнаруженные мною цифры в древних книгах уже не туманный миф, а сама реальность, — продолжает отец Феодосии. — Любая комиссия подтвердит вам это. Нужно только привести в порядок полуистлевшие страницы. Их, к сожалению, нельзя переносить и демонстрировать, они рассыплются от ветхости. Их текст необходимо размножить и обязательно на древнецерковнославянском. А подлинники под колпак, дабы уберечь от тления. Будут они у нас эталонными, так сказать.
— Как же, однако, собираетесь вы размножить их, да еще на древнецерковнославянском? Сейчас, наверное, ни в одной типографии и шрифтов-то таких нет.
— Было бы ваше согласие. У меня есть на примете умелец, мастер на все руки. Ему все посильно. Только нужно бы зачислить его в штат нашей семинарии слесарем-водопроводчиком хотя бы…
— А этот «умелец» верующий?
— Он потрясен и деморализован трагической гибелью своей жены, ушел с завода и хочет искать утешения под кровом православной церкви.
— Ну хорошо, мы найдем ему должность.
Даже у себя дома ректор долго не может успокоиться. С одной стороны, он понимает, что Феодосий слишком уж вольно трактует обнаруженные им цифры. Но, с другой стороны, любой изолированный факт сам по себе мертв, пока его не обоснует умный (а подсознание подсказывает: «Может быть, еще и ловкий») комментатор. Хотелось бы, конечно, остаток дней своих прожить тихо, спокойно (и снова голос изнутри: «Честно»), но уж такое время сейчас, что так не только не проживешь, но еще и с амвона, или, как говорят миряне, со сцены сойдешь раньше времени. Другие, более прыткие, вмиг тебя обойдут, себя и церковь прославив.
А церкви сейчас ох как трудно! Ректор всегда был лоялен к Советской власти. Конечно, она ведет атеистическую пропаганду, но, по мнению отца Арсения, не очень эффективно, гораздо больше делают сама советская действительность и достижения современной науки.
Вот и приходится бороться изо всех сил за тех, кого атеисты относят к «обыкновенным верующим». Они составляют большинство посещающих церкви, и без их «гривенников и полтинников», как цинично выразился отец Феодосий, оскудела бы церковная касса. Они-то как раз и прислушиваются к модернистскому толкованию отдельных положений вероучения.
Закрыть, может быть, глаза и дать возможность этому Феодосию осуществить свой замысел?…
Так и не придумав ничего более приемлемого, отец Арсений засыпает наконец тревожным сном.
10
Андрею Десницыну очень хочется поехать в Благов вместе с Настей. С тех пор как они поженились, были ведь у деда всего три раза, а он так всегда радовался их приезду и хоть донимал Настю вопросами, относился к ней заботливее, чем к внуку. Андрею это было приятно, огорчала лишь ненасытная любознательность старика.
— Уж ты потерпи, Настя, — виновато улыбаясь, говорил он жене.
— Мне его любопытство не в тягость, — отвечала Настя. — Я могу только позавидовать ему. Если даже доживу до его возраста, боюсь, что к тому времени охладею ко многому. А у него светлая голова и совсем не праздное любопытство. И потом, он не только спрашивает, сам многое знает. Читает ведь день и ночь.
Своим дедом Андрей всегда гордился, даже когда в бога верил. Злился на него иной раз за насмешки над духовенством и над самим господом богом, но уважал за прямоту, бескомпромиссность, смелость и оригинальность суждений.
Андрей решает не звонить ему и не посылать телеграммы, чтобы не утруждать старика приготовлениями к своему приезду. Он садится на утренний поезд, а в полдень уже стучится в дубовую дверь родного дома, в котором до сих пор знаком и дорог ему скрип каждой половицы, каждый предмет немудреной его обстановки, мурлыканье серого кота, трущегося о ноги. Сколько поколений этих домашних животных сменилось в доме Десницыных, но всегда были они тигровой масти, и называл их Дионисий неизменно Васьками, потому что сочетание букв «с» с мягким знаком, по уверению деда, очень нравилось котам. Был этот Васька Василием XII.
Дед широко распахивает дверь и, ни слова не говоря, заключает внука в свои все еще могучие объятия. Он, как всегда, в стареньком подряснике, хотя ни в церкви, ни в семинарии не несет уже никаких официальных обязанностей, лишь числится каким-то «заштатным консультантом».
Борода у Дионисия совсем уже седая. Черными остались только могучие толстовские брови. Не сдал и голос, по-прежнему силен и звучен, на зависть дьякону местного собора.
Лишь расцеловав Андрея троекратно, Дионисий спрашивает:
— Что же ты без Анастасии-то?
— Занята Настя, приедет попозже. Готовится к международной конференции.
— А ты надолго ли?
— На целый месяц. У меня сейчас каникулы. Ну, а вы как тут живете?
— Да так, ничего вроде. Местное духовенство старается держаться подальше от меня, как и я от них, а семинарии я еще бываю нужен, особенно ректору. Кстати, он сегодня просил зайти к нему вечером домой. Отец Арсений человек неглупый, но не очень решительный, типичный традиционалист. Однако ему приходится приспосабливаться к духу времени и к натиску некоторых модернистов. Завелся тут у нас один кандидат в магистры богословия, отец Феодосий, писал я тебе о нем. По воскресеньям «актуальные проповеди» читает.
— Он, кажется, из Одесской семинарии?
— Оттуда. На вопросы прихожан дает толковые ответы. Снискал у них популярность. Начитан и сведущ в науках. Не чета дремучим местным традиционалистам. Чует, однако, мое сердце, что движет им не вера в бога.
За обедом, расспросив Андрея о здоровье и занятиях в аспирантуре, Дионисий достает журнал «Земля и Вселенная» и спрашивает:
— Чего это вдруг снова заговорили о «черных дырах», не знаешь, случайно?
— Я не астрофизик, мне трудно ответить на такой вопрос. Придется потерпеть до приезда Насти. Она специализируется по философским вопросам современного естествознания и лучше меня во всем этом разбирается.
— А тебя это не интересует? — удивляется Дионисий. — Считаешь, что к атеизму это не имеет никакого отношения?
— Насколько мне известно, «черные дыры» — это такие космические объекты…
— Это не объекты, — прерывает Андрея Дионисий. — Знаешь, как они называются? «Областью пространства, в которую упала звезда». А вернее, могилой бывшей звезды. Могилой, из которой не в силах вырваться ни луч света, ни атом вещества и вообще никакой иной сигнал. Вот уж воистину черная дыра!
— Я вижу, вы за это время многое постигли…
— Э, ничего я не постиг! — недовольно прерывает внука Дионисий. — И не постигну, ибо я всего лишь малограмотный бывший богослов, потрясенный могуществом науки. И чем больше узнаю, тем больше убеждаюсь в нелепости придуманного человеком бога, убогости и наивности этой выдумки. Зачем, например, понадобилась этому придирчиво копающемуся в человеческих грешках мелочному и злопамятному библейскому богу такая невероятно сложная Вселенная? Если же допустить, что это не его епархия, а владения дьявола, тогда могущество бога окажется несоизмеримо малым по сравнению с могуществом его антипода дьявола, и люди только по своему невежеству могут поклоняться такому ничтожному богу.
— Ну и богохульник же вы! — смеется Андрей.
— Я хулю не бога. Нельзя хулить того, кого нет и быть не может. Я хулю тех людишек, кои по лености ума ничего не хотят знать о мире, в котором живут.
Помолчав, Дионисий всматривается в слегка похудевшее лицо внука и замечает:
— Ты рассеян. Не очень слушаешь, о чем я говорю. Мысли твои о чем-то другом.
«Нужно, пожалуй, все ему открыть, — решает Андрей. — Я плохой актер, и он насквозь меня видит…»
— Вы, наверно, удивитесь, если я скажу, что приехал из-за отца Феодосия?…
— Нет, не удивлюсь.
— Я приехал бы и без того, но немного попозже…
— Ну, а если приехал в связи с Феодосием, почему же ты, а не работники Министерства внутренних дел?
— Приедут и они. Я по собственной инициативе. Пропал, бесследно исчез наш друг Вадим Маврин, о котором я вам как-то рассказывал. Его сразило горе, страшная беда — трагически погибла жена, он пал духом и снова попал в лапы авантюриста, который однажды чуть не исковеркал ему жизнь. А авантюрист этот — отец Феодосий, мирское имя которого — Корнелий Телушкин.
— Я так и думал, что личность не из светлых! И куда же он увлек вашего Вадима?
— В том-то и дело, что не знаем. Не мог он где-нибудь в семинарии его устроить слесарем, а может быть, даже сторожем?
— Не думаю. Не слышал об этом ни от кого. Штат у нас небольшой, я почти со всеми лично знаком. Ну, а зачем ваш Вадим Феодосию мог понадобиться?
— Этого мы тоже пока не знаем. Вадим слесарь-лекальщик высокого разряда. Такой только для очень тонкой работы может пригодиться.
— Действительно, не очень понятно. По-моему, Феодосия скорее подвалы дома архиерея Троицкого могут интересовать. У нас в семинарии в свое время поговаривали, что Травицкого они привлекали. В доме архиерея, как тебе известно, жил покойный проректор семинарии Мирославский, но он-то едва ли мог хранить в подвале что-нибудь ценное. Уж если кто оставил там что-то, то только сам архиерей Симеон Троицкий. Он был знатного происхождения и незадолго до смерти получил наследство от какого-то богатого родственника. С местным духовенством и даже, кажется, с самим патриархом был он тогда в разладе, мог, стало быть, замуровать фамильные драгоценности в подземелье своего особняка, чтобы не достались они ни местной церкви, ни монастырю. Это было на него похоже.
— Помнятся и мне рассказы о богатстве Троицкого, — кивает головой Андрей. — Не мог унаследовать его Мирославский? Он ведь, кажется, родственник архиерея…
— Нет, нет! — машет руками Дионисий. — Это исключается. Мирославский был очень привержен церкви и пожертвовал бы ей все до копейки. Да Симеон и не оставил бы ему ничего. У него имелись более близкие родственники, к тому же Мирославский был в ту пору мальчишкой. Очень тут запутано все…
— Нас, в общем-то, не наследство архиерея Симеона интересует. Мы исчезновением нашего товарища встревожены. Все говорит за то, что он где-то в семинарии или неподалеку от нее. Я затем сюда и приехал. И если бы вы нам помогли…
— Все, что смогу, сделаю, конечно.
11
Телефонный звонок прерывает размышления Татьяны. Ей почему-то кажется, что это Олег. Оттого, наверное, что думала о нем весь вечер. Но звонит Анатолий. Тоже неожиданность. Никогда до этого не звонил.
— Извините меня, пожалуйста, Татьяна Петровна, что беспокою вас, но очень нужно с вами поговорить. Только, если можно, давайте не по телефону. У вас дома тоже не хотелось бы…
— Ну хорошо, приезжайте и ждите меня на троллейбусной остановке. Вы ведь знаете, где я живу. Походим возле моего дома.
Теперь уж Татьяна не сомневается: разговор будет об Олеге. Нет, нужно с этим решительно кончать!
В пятнадцать минут десятого она выходит из дома и медленно идет по своей улице к троллейбусной остановке. Солнце только что зашло, и все погружается в сумерки. Татьяна вечно спешит то в институт, то еще по каким-нибудь делам, ей некогда присматриваться к домам на родной улице, а ведь как изменилось все вокруг! Правда, дом, в котором она родилась и прожила всю свою жизнь, старинный, спроектированный известным архитектором, его не обрекут на слом, но каким древним выглядит он среди новых, современных, выросших по соседству зданий. Кончают отделку еще одного дома, высокого, светлого, с длинными лоджиями, делающими его похожим на морской лайнер…
А вот и Анатолий. Выходит из подошедшего троллейбуса. Все такой же стройный и красивый.
— Извините меня, Татьяна Петровна, — торопливо говорит он. — Дело вот какое: звонил я сегодня Андрею. Он говорит, что дед его Дионисий ни о каком Вадиме ничего не слышал. Но мы все-таки думаем, что Вадим в Благове, раз там Корнелий Телушкин. Без вас один Андрей с этим делом не справится.
— Я что-то не понимаю! — удивляется Татьяна. — Ведь договорились же, что я туда поеду, а я привыкла держать свое слово.
— Мы, видите ли, подумали…
— Кто — мы? — начинает сердиться Татьяна.
— Я, Валя Куницына…
— А Настя Боярская?
— Только она одна не сомневается. Считает, что вы теперь с нами навсегда…
— Даже навсегда?
— Ну, не буквально, конечно.
— А вы с Валей не очень, значит, уверены?
— Честно вам сказать — я не очень…
— Кто же вам это внушил? Уж не Олег ли Рудаков?
— Он-то в вас больше всех верит, но мы думали…
— Плохо вы обо мне думали! И вообще не узнаю я вас, Толя. Мнетесь, чего-то не договариваете, а мне всегда так нравилась ваша прямота.
— Ну ладно, тогда я действительно лучше все прямо скажу. Хотел как-нибудь поделикатнее, но у меня это не получается. В общем, вот что: очень любит вас Олег…
— Он что, сам просил вас об этом мне сказать?
— Да вы представить себе не можете, что он со мной сделает, если только узнает о нашем разговоре! А не говорит он вам этого сам потому, наверное, что считает, будто он простой рабочий и вам не пара…
— Ну знаете ли, Анатолий!..
— Это я сам так за него подумал. Попытался представить себе ход его мыслей… Он ведь с нами на эту тему не только не желает, но и запрещает разговаривать.
— А почему, собственно, он должен об этом с вами разговаривать? С какой стати? Чтобы на меня, что ли, пожаловаться?
— Ну что вы, Татьяна Петровна! Как вы могли подумать такое!
— Тогда я положительно ничего не понимаю. Особенно вашего беспокойства…
— Вы не задумались, почему Олег перешел в филиал политехнического при нашем заводе?
— Да мало ли почему…
— Причина тут одна, Татьяна Петровна, — получение диплома инженера. Хочет в дальнейшем начальником цеха стать. А ведь Олег прирожденный лекальщик. Он разницу до двух миллиметров в толщине металлической поверхности пальцами чувствует. Без всяких микрометров и микроскопов. Другие лекальщики привыкают к своим инструментам и пользуются ими не задумываясь. А Олег все готов переделать, рационализировать, изобрести заново. Да разве такие люди уходят так просто от своих верстаков с разметочными плитами, от того дела, для которого рождены, которое для них само творчество?… В общем, ни к чему ему выходить в начальство. Из-за вас он это… Поговорили бы вы с ним… А то, что вы старше его по паспорту, это ведь…
— Значит, Настя рассказала вам об этом! — восклицает Татьяна.
— Ничего она не говорила, я и сам знаю, сколько вам лет. Мне капитан Крамов сказал. Я еще подумал, говорить мне об этом Олегу или не следует? И решил, что не станет он слушать. Мало того — рассориться со мной может. Назовет не знаю просто кем, самым страшным ругательством обругает. Как же вы этого понять не можете?
— Получилось все, как в бездарном водевиле, с непременной глупой путаницей, — усмехается Татьяна. — Но вам, Толя, спасибо за участие в нашей с Олегом судьбе, думается мне только, что мы и сами во всем этом разберемся.
— Поверьте мне, Татьяна Петровна, — прикладывает руки к груди Анатолий, — никогда бы не полез в чужую душу, но Олег мой друг и такой человек, за которого я…
— Ладно уж, так и быть, прощаю вас и надеюсь…
— Клянусь вам — больше об этом ни слова! А в Благов вы когда?
— Завтра утренним поездом.
— Можно мне вас проводить?
— Передайте Олегу, что я его прошу меня проводить.
12
Зная острый, язвительный ум Дионисия Десницына, ректор долго не решался обратиться к нему, но больше советоваться не с кем. Дионисий хоть и не слишком почтителен, зато скажет все честно. Голова у него все еще светлая, а зла он никогда ни к кому, тем более к нему, ректору, не имел. В бога он, конечно, давно уже не верит но верующих не презирает, а жалеет. Ненавидит Дионисий только шарлатанов, спекулирующих на чувствах верующих. Поможет, значит, разобраться в истинных намерениях Феодосия.
Феодосий, может быть, и не шарлатан, вполне возможно, что и он фанатик, такой же одержимый, как Травицкий. Магистр, правда, нарушил законность, пытаясь использовать взрывчатку «не по назначению», как было деликатно сказано в ходатайстве семинарии в судебные инстанции. Цели его, однако, были высокими, в этом у ректора до сих пор нет сомнений.
А вот каковы цели у Феодосия? Тут отцу Арсению не все ясно. И он не очень, пожалуй, удивится, если… Но лучше все-таки не спешить с окончательными выводами, а послушать Десницына. Вот, кстати, и он!
— Рад, рад вас видеть, уважаемый Дионисий Дорофеевич! Спасибо, что откликнулись на мой зов. Хочу попросить у вас совета.
И ректор излагает вкратце идею Феодосия.
— Все это, значит, для укрепления веры? — усмехаясь, спрашивает Дионисий. — Ну, а если цифры, обнаруженные в древних церковных книгах, окажутся подтасованными? Подрисованными или подклеенными к тексту?
— Я сам их видел, Дионисий Дорофеевич. Текста, правда, было маловато, но в нем говорилось…
— Не будьте наивны, Арсений Иванович, вспомните, какой скандал был с фальсификациями рукописей покойного академика Белецкого. Ведь целую статью за него сочинили и приписали ему то, чего он не только не говорил, но и не мог сказать…
— Во-первых, мы к этой мистификации не причастны, — перебивает Дионисия ректор, — а во-вторых, речь в древней рукописи идет не о каком-нибудь историческом лице или о еще более древнем документе, предполагается, что в этой рукописи повествуется о пришельцах с других планет, чего, как мне известно, не опровергает и наука.
— Да, такую возможность наука в принципе не отрицает, крупнейшие современные ученые сомневаются, однако, в существовании разумной жизни на расстоянии нескольких тысяч световых лет от нашей Земли.
— Как же так? — искренне удивляется ректор. — Писали, писали о разных «летающих тарелках» и прочих предметах… Значит, советуете воздержаться?…
Дионисий так возмутился намерением Феодосия, что чуть было не забыл просьбу внука — никого пока не разоблачать, чтобы не насторожить Телушкина. А замыслил Феодосий хитро. От имени «пришельцев» можно и писать и говорить что угодно, их наследники не выступят с протестами и опровержениями, как, например, родственники академика Белецкого.
Нужно, однако, выходить как-то из положения, чтобы не запугать ректора скандалом, он не из храбрых.
— Но, в общем-то, Феодосий, может быть, и прав. Ибо доказывать пребывание на нашей Земле «пришельцев» свершением ими только таких «чудес», как установка на пьедесталы каменных статуй на острове Пасхи, просто наивно. Прочтите книгу Тура Хейердала «Аку-Аку», и вам все станет ясно. Там описано, как все это можно сделать без всякой космической техники, а с помощью одних только рук и дружных усилий. Другими авторами-землянами описано, как сооружались египетские пирамиды и куда исчез древний народ Южной Америки майя. А то, что «пришельцы» каким-то образом сообщали древним летописцам, какова истинная скорость света и формулу дефекта массы, — это уже серьезно. Убедительно и то, что запечатлены эти сведения в церковнославянских книгах. Но вы говорите, что они в слишком ветхом состоянии?
— Да, в плачевном, — кивает продолговатой головой с острой седенькой бородкой ректор семинарии. — Демонстрировать их кому-либо просто рискованно, могут рассыпаться. Вот Феодосий и предлагает реставрировать хотя бы отдельные страницы с интересующим нас текстом.
— Реставрировать?
— Да, перепечатать заново тем же древнецерковнославянским шрифтом.
— Это как же, однако? Фотоспособом, что ли?
— Точно не знаю, о технике мы пока не говорили. Но, насколько я понял, у Феодосия есть человек, инструментальщик или лекальщик, я в этих вопросах не разбираюсь, который, по уверению Феодосия, все это сможет…
— А где этот лекальщик? Видели вы его?
— О нем тоже знаю лишь со слов Феодосия. Но прежде следует решить, стоит ли вообще затевать это дело.
— С главой епархии вы еще не советовались?
Ректор не сразу отвечает на этот вопрос. Видно, что-то смущает его. Прикидывает, должно быть, насколько можно открыться Дионисию.
— С вами, Дионисий Дорофеевич, хотел прежде посоветоваться, — молвит наконец Арсений. — Если вы не одобрите, то тогда и к архиерею ни к чему…
— Что я могу вам посоветовать, Арсений Иванович? — вздыхает Дионисий. — Вы и без меня знаете, как вам лучше поступить. Но я бы на вашем месте не стал пока ставить в известность владыку. Пусть Феодосий попробует, а там видно будет.
— А не авантюра ли это?
— Средств он на свое предприятие не требует?
— Пока об этом ни слова.
— Раз так, значит, ущерба лично вам и семинарии никакого. На авантюру, стало быть, это не похоже…
— Но если все-таки мистификация? Сраму тогда не оберешься.
— Да уж не без того, — соглашается Дионисий. — Однако рискнуть можно. Только покажите мне потом, что там у него получится.
— Непременно, Дионисий Дорофеевич.
— А где он этой реставрацией заниматься собирается? Нужно ведь его лекальщику какую-нибудь мастерскую предоставить для изготовления шрифтов. Потом еще и печатный станок соорудить.
— Станок-то, я полагаю, им не понадобится…
— На чем же он печатать будет? Не понесет же все это в типографию?
— Я ему это и не разрешу, пока вы не посмотрите. А под мастерскую попросил он подвал особняка архиерея Троицкого.
— Это где Травицкий с Куравлевым экспериментировали?
— Они в самом доме орудовали, а ему нужен только подвал
— В особняке ведь протоиерей Полоцкий живет?
— Он вчера по указанию патриарха на три месяца со всей своей семьей в Киев убыл. Мы за это время собирались особняк как следует отремонтировать. В нем всего три жилые комнаты осталось.
— А подвал?
— Подвал добротный. В нем при архиерее Симеоне хранилось церковное вино и мед от собственных его пасек. Да еще свечи. Свечной завод Троицкого находился в то время на соседней улице. Богатый был архиерей.
— Вы не помните, Арсений Иванович, кто унаследовал его капиталы?
— Говорили, что дочь, проживавшая в ту пору в Париже.
— У архиерея — дочь?
— Незаконнорожденная, конечно. По завещанию ей будто бы все отошло…
— Откуда известно, что именно ей?
— Ходили такие слухи. Но может быть, и дочери никакой не было? За это ручаться не могу. Может, и капиталов больших не осталось, жил-то он на широкую ногу, вопреки духовному сану своему. А молва о зарытых где-то сокровищах его, не более как легенда. Кое-кто копался ведь и в подвалах и во дворе его жилища, да ничего не нашел.
— Нет ничего живучее легенд о кладах, — усмехается Дионисий. — Какие доводы не приводи, все равно находятся кладоискатели.
— Феодосий человек образованный и трезвый, ему никакие легенды голову не затуманят.
— Я бы этого не сказал, — с сомнением покачивает головой Дионисий. — Тайны «пришельцев» разве не своеобразные клады?
— Да, пожалуй… — соглашается отец Арсений, почесывая бородку.
13
На благовском вокзале Татьяну Петровну Грунину встречает Андрей Десницын и той же дорогой, какой ходил когда-то с Настей, идет с нею к Боярским, уже предупрежденным дочерью о приезде московской гостьи. Ему очень хочется спросить ее об Олеге, встретилась ли она с ним перед отъездом, но он не решается.
И вдруг Татьяна говорит:
— Чуть не забыла привет вам от Олега передать. От всех остальных тоже, но от него особенный. Так и просил сказать.
— Спасибо, Татьяна Петровна. И мне особенно приятно получить этот привет от него. Я больше дружу с Анатолием, и все считают, что мы с ним закадычные, как говорится, друзья. Но, знаете, мне с Олегом интереснее… Анатолий прекрасный человек, честный, смелый, отчаянный человек. С ним куда угодно и против кого угодно. Зато с Олегом можно о чем угодно… Извините, пожалуйста, что я так бестолково. Все никак не научусь говорить во весь голос, все кажется, что меня осуждает кто-то. По Фрейду, это «комплексом вины» называется. Ведь столько лет прожил зря…
— Ну, полно вам, Андрей Васильевич! — берет его под руку Татьяна. — Нашли же вы в себе силы порвать с прошлым.
— Какие там силы, Татьяна Петровна! Сейчас, во второй половине двадцатого века, это не подвиг. Вот если бы во времена Коперника или Галилея. А сейчас все это естественно, если ты неглуп и достаточно образован…
— По-моему, все гораздо сложнее.
— Сложнее у некоторых, а у большинства лишь по невежеству. Статистика тут говорит сама за себя. Верующих с высшим образованием буквально единицы, главным же образом малограмотные и неграмотные. И в основном люди пожилые, те, кому за пятьдесят и шестьдесят. А вы хвалите меня за то, что я порвал с религией в двадцать семь. Может быть, я страдаю не только «комплексом вины», но и «комплексом неполноценности», но мне до сих пор совестно признаваться, что я был когда-то кандидатом богословия…
— Вам эта тема, видно, не очень приятна, давайте тогда поговорим о другом. Вам пока ничего не удалось разведать о Вадиме? Может быть, мы идем не по тому следу?
— След верный, Татьяна Петровна. Мой дед беседовал вчера с ректором семинарии, и, судя по тому, что тот сказал о замыслах Телушкина (он тут отцом Феодосием прозывается), ему без Вадима Маврина не обойтись.
И Андрей рассказывает ей содержание вчерашней беседы Дионисия с ректором семинарии.
Слушая теперь Андрея, она думает об Олеге и вспоминает вчерашний вечер. Было все очень просто. Он позвонил, попросил разрешения зайти. Она согласилась. А когда Олег пришел, не дала ему рта открыть…
— Как же так, Олег, почему вы решили, что ваша рабочая профессия может меня шокировать?… Это неважно, от кого я узнала, важно и печально, что все это именно так.
— В общем-то, это не совсем так… Но все равно простите меня, ради бога!
— Прощу вас, пожалуй, но только потому, что и сама оказалась порядочной дурой. Я, конечно, и представить себе не могла, что у вас возникнут такие нелепые мысли. Думала ведь, что вас напугал мой возраст…
— Какой возраст, Татьяна Петровна? О чем вы?…
— Паспортный возраст, Олег. Вы ведь никогда не спрашивали, сколько мне лет, и считали, наверное, своей ровесницей…
— Да, я не спрашивал, это верно, но знал. В этом мне помог ваш школьный приятель Пронский…
— Я всегда считала его мелким негодяем! — невольно вырвалось у Татьяны.
— А я-то завидовал вашему самообладанию, — рассмеялся Олег. — И объективности. Зачем же так ругать ни в чем не повинного человека? Вы сами же сказали, что учились с ним в одном классе. Да и он этого не скрывал. Мог же я в связи с этим сообразить, что вы не должны быть моложе его на целых шесть лет? А возраст его мне был точно известен. Вот и вся его вина. Вы-то как могли подумать, что меня испугал ваш возраст?…
— Нет, Олег, я о вас никогда плохо не думала, просто сама боялась этой разницы лет…
Олегу казалось, что сейчас нужно что-то сделать, чем-то доказать ей свою любовь, но он побоялся оказаться в смешном положении — слишком привык все взвешивать, смотреть на себя со стороны, а надо бы, наверное, броситься к ее ногам, как в старинных романах…
К счастью, Татьяна сама все понимала и не нуждалась ни в каких его признаниях. И когда Олег взял ее за руку и попытался было что-то сказать, она ласково остановила его:
— Пожалуйста, не надо ни в чем меня уверять. Что вообще можно сказать словами? Это люди без сердца нуждаются в уверениях и клятвах. Я и так все знаю…
Конечно, она сдерживалась и принуждала себя говорить этим полусерьезным, полушутливым назидательным тоном (как старшая и более опытная!), но Олег понимал, что этой нарочитой назидательностью она просто пытается скрыть свое волнение…
А на другой день на вокзале, провожая ее в Благов, он впервые назвал ее просто Таней…
— Нужно, пожалуй, наладить наблюдение за домом, в подвале которого собирается устроить свой печатный цех Телушкин, — возвращается Татьяна к прерванному разговору.
— Мой дед обещал помочь нам в этом.
— Только чтобы он никого не насторожил.
— Я предупредил его, да он и сам понимает.
— Настя так много рассказывала о вашем деде, что мне кажется, будто я с ним давно знакома…
— А вот и сам он, — кивает Андрей в сторону своего дома, заметив на его пороге могучую фигуру деда.
Дионисий степенно выходит им навстречу. На нем самый лучший его костюм, сшитый лет десять назад. В подряснике дед выглядит колоритнее, но и в партикулярном платье, как говорили в старину, он весьма солиден.
— Это он для вас так принарядился, — улыбаясь, шепчет Татьяне Андрей.
— С приездом, уважаемая Татьяна Петровна, — радушно приветствует Грунину Десницын-старший, — рад видеть вас в моем доме. Много слышал о вас от внука моего и Анастасии.
— Да и я о вас наслышана, Дионисий Дорофеевич, — протягивает ему руку Татьяна. — Только думала почему-то, что увижу вас…
— В рясе? — смеется Дионисий. — Меня действительно все привыкли видеть в такой амуниции. Более полувека ведь ее носил. Надеюсь, вы отобедаете сегодня с нами?
— С удовольствием, Дионисий Дорофеевич, нужно только сначала с Боярскими познакомиться.
— Андрей вас к ним проводит, а потом милости просим к нашему столу.
Нравятся Татьяне и Боярские, но Дионисий, конечно, интереснее. Настин папа интеллигентный, хорошо воспитанный пожилой человек. Мама тихая, не очень разговорчивая, лишь поддакивающая всему, что говорит ее супруг. Ей нет и шестидесяти, а выглядит она старушкой. У Боярских Татьяне будет, конечно, спокойно, никто не станет приставать с расспросами о ее милицейских «подвигах». Сам Боярский тоже, кажется, не собирается развлекать ее «клиническими историями».
За обедом у бывших богословов Татьяне очень весело, хотя выпили всего по фужеру сухого вина. Говорят обо всем, но главным образом о религии.
— Если наши православные богословы так ломают голову над модернизацией библейских и церковных канонов, то что же тогда католическое духовенство предпринимает? — спрашивает Татьяна.
— Пусть вам на этот вопрос ответит мой философ, — кивает на внука Дионисий. — Он в области научного атеизма специализируется, а я всего лишь дилетант.
— Но дилетант широкого профиля, так сказать, — посмеивается Десницын-младший. — Он тут при духовной семинарии своеобразным консультантом стал, ибо свободно читает по-итальянски и по-немецки.
— Не очень-то свободно, однако кое-что читаю. Вот прочел недавно любопытнейшие сочинения так называемых «левых» западногерманских теологов, утверждающих, что христианство и марксизм могут быть соединены. Некоторые из них считают, что ныне существует будто бы разделение мира и бога и потому имеется возможность отдать мир в ведение материалистической науки, а за теологами закрепить совершенно автономную божественную сферу.
— Из этого нетрудно заключить, как они понимают марксизм! — восклицает Андрей. — Либо им невдомек, либо они прикидываются простаками, допуская раздвоение мира на объективный, познаваемый наукой, и потусторонний, подведомственный только богу. Марксизм не признает таких сфер, которые находились бы вне проверки наукой и практикой.
— И вы не думайте, что до идеи соединения христианства и марксизма нынешние теологи дошли только сейчас, — обращается к Татьяне Дионисий. — Об этом еще такой известный западногерманский теолог, как Дитрих Бонхёффер почти два десятилетия назад писал в своей книге «Сопротивление и смирение». В ней есть такие фразы: «Человек научился сам справляться со всеми важными вопросами, не прибегая к помощи «рабочей гипотезы» — богу». Бонхёффер признавал, что источником религии является незнание, допускающее бога за границу нашего знания, как заполнителя пустого пространства, как «затычку».
— А вы знаете, почему Бонхёффер не нуждался в капитулирующем боге? — спрашивает Андрей. — Только потому, что такой бог утрачивал всякий контакт с прогрессом науки. «По мере того как границы познания все более расширяются, — заявил Бонхёффер, — бог вместе с этими границами отодвигается все дальше и дальше. Он оказывается как бы в состоянии прогрессирующего отступления».
— О прогрессирующем отступлении бога под натиском науки сказано, по-моему, очень остроумно, — улыбается Татьяна.
— Если бы только Бонхёффер не заявил далее: «Мы должны находить бога в том, что мы познаем, а не в том, что мы не познаем». Иными словами, он за такого бога, который не вступал бы в конфликт с наукой.
— Каким же образом?
— Бонхёффер и его последователи считают, что такой бог должен существовать уже не вне или внутри мира, а быть постоянным творцом существующего мира.
— Не однажды его сотворившим, как было по Библии, — поясняет Андрей, — а непрерывно его творящим. Как бы уподобляющимся самой истории мира, ее развитию и движению.
— А это противоречит всем фундаментальным законам марксизма, — усмехается Дионисий. — И альянса с ним даже у самой новейшей религии никак не получается. Непрерывное творение богом мира было бы непрерывным нарушением законов природы, ибо движение и развитие присущи вовсе не богу, а являются способом существования самой природы и составляющей ее материи. Движение ведь есть результат внутренних диалектических противоречий материи.
— И как только терпят вас в семинарии! — восклицает Татьяна, с восхищением глядя на Дионисия. — Вы законченный марксист, а не богослов!
14
На следующий день Татьяна отправляется в город. Андрей хотел было ее сопровождать, но дед сказал:
— Пусть лучше одна, как сама решила. А ты за нею поодаль, на всякий случай. Рядом с нею тебе нельзя. Она женщина красивая, на нее всякий станет глаза таращить, но ее в нашем городе никто не знает, а у тебя есть знакомые.
— Не так уж много, чтобы опасаться встречи с ними. Да и что такого, если даже встретят?…
— Знакомых у тебя действительно не так уж много, однако в основном из среды духовенства, а вот им-то и не следует видеть тебя рядом с Татьяной Петровной.
И вот они ходят по родному городу Андрея, где ему все так знакомо, хотя кое-что стало уже забываться: улицы, на которых давно не бывал, вспоминаются не сразу, для этого нужно напрягать память. Да и изменилось тут многое. Выросли новые дома, магазины, кинотеатры…
Татьяна медленно идет через весь город к монастырю. Не доходя до его крепостных стен, останавливается и любуется древними сооружениями.
Едва ли Андрей смог бы так, как дед его Дионисий, рассказать Татьяне историю города Благова, но он хорошо помнит слова деда и повторил бы их ей, помог бы почувствовать и оценить талант древних зодчих. Особенно ярко сказался он в сооружении монастыря с его собором и другими церковными постройками. Планировка его повторяет в миниатюре центр города. Основная группа зданий с пятиглавым собором и примыкающей к нему с юго-западной стороны каменной трапезной несколько смещена к одному из углов монастырской стены по излюбленной манере градостроителей того времени. Дед называет эту манеру «живописной асимметрией», характерной для отечественной архитектуры шестнадцатого века.
Андрей часто любовался монастырем издали. Он и сейчас постоял бы здесь еще, но Татьяна уже идет дальше. Наверное, в местный музей. Пожалуй, пробудет там долго, стоит ли ждать?
Но он ждет целых полчаса. Дед ведь приказал не оставлять ее одну, хотя и неизвестно, что ей может угрожать. Дед становится типичным перестраховщиком. Никогда раньше не был таким осторожным. Куда же, однако, теперь Татьяна Петровна? По Первомайской улице она уже ходила, зачем же снова? Осматривается по сторонам… Нужно, наверное, отстать еще больше, она не просила ведь ее «подстраховывать», не та «операция», к тому же на этой улице городской отдел Министерства внутренних дел…
Как же это он не сообразил — она, конечно, туда! Ну, тогда нужно домой, пока она не обнаружила своего телохранителя. И все-таки он не уходит, а садится за один из вынесенных на улицу столиков кафе под тентом и заказывает мороженое. Отсюда хорошо видна вся Первомайская, и он заметит, когда Татьяна Петровна выйдет из горотдела.
Татьяна выходит минут через двадцать, торопливым шагом пересекает улицу, и не успевает Андрей расплатиться за мороженое, как она уже садится за соседний столик и шепчет недовольно:
— Не ожидала я от вас этой самодеятельности…
— Ругайте деда. Это его инициатива.
— Ругать вашего деда я не имею права, а вас надо бы. Но идите-ка лучше домой. Поговорим потом.
Она приходит к Десницыным только вечером. Ни слова о своем недовольстве Андреем. Охотно соглашается выпить чай, приготовленный Дионисием.
— Ну, как понравился вам наш город? Вы хоть и были тут несколько лет назад, но тогда, как я понимаю, было не до того…
— Да, тогда не было на это времени, — кивает головой Татьяна. — А сегодня я не только город посмотрела, но побеседовала кое с кем. Сначала о вашем музее, директор которого прекрасно знает все местные легенды и предания. Завела с ним разговор о кладах, а он и говорит: «Было у нас после смерти архиерея Симеона Троицкого нечто вроде золотой лихорадки. Местное Эльдорадо, так сказать. Однако так ничего и не нашли». Это он «сокровища» архиерея имел в виду, — усмехается Татьяна. Отпив несколько глотков чая, она продолжает: — В архивах городского отдела Министерства внутренних дел тоже сохранились кое-какие документы того времени. Акт уездного управления милиции, из коего следует, что в тысяча девятьсот девятнадцатом году мещанин Ковальский перерыл весь двор и сильно повредил особняк, принадлежавший архиерею Троицкому, скончавшемуся в тысяча девятьсот восемнадцатом году. На допросе, опасаясь обвинения в бандитизме, он сообщил, что является родственником архиерея, который завещал все состояние любовнице, а сестре своей, жене Ковальского, только этот особняк. Но Ковальский каким-то образом разведал, что любовница Троицкого получила лишь часть наследства архиерея. Главным образом деньги, а ему будто бы достоверно было известно, что у Троицкого имелись фамильные драгоценности и много золота.
— Чего же он сразу-то не приступил к поискам? — удивляется Дионисий.
— Объяснил это тем, что был на фронте.
— А в какой армии?
— Наследством архиерея Троицкого заинтересовалась ЧК. Было установлено, что Ковальский служил сначала в действующей армии на Западном фронте, а в восемнадцатом году бежал на Дон к атаману Краснову. В Благов вернулся только в начале девятнадцатого, после разгрома нашими войсками армии Краснова. Выдавал себя за бойца одной из дивизий Южного фронта Красной Армии.
— Повод к возникновению легенды о кладе Троицкого, выходит, имелся, — заключает Андрей. — Травицкий мог знать о поисках Ковальским сокровищ архиерея…
— С какой целью, однако, поведал он это такому авантюристу, как Телушкин? — перебивает внука Дионисий. — Невооруженным глазом ведь видно, что за птица «отец Феодосий».
— Может быть, именно такая «птица» и понадобилась Травицкому…
— А я думаю, что все это совсем не так, — замечает Татьяна. — Дело в том, что по данным местной ЧК архиерей Троицкий пожертвовал значительную часть своих средств адмиралу Колчаку на создание полка «Иисуса Христа». В организации колчаковской армии духовенство православной церкви принимало ведь деятельное участие.
— И вы думаете, что Телушкин знает, на что ушли драгоценности архиерея? — спрашивает Дионисий.
— Думаю, что знает.
— Так что же тогда ему нужно? — восклицает Андрей. — Зачем он из Одессы в Благов перевелся?
— Это пока неизвестно, — вздыхает Татьяна, — но думаю, что не затем только, чтобы разыскать следы «пришельцев» в древних церковных книгах. Этим он мог бы и в Одессе заниматься.
— Не скажите, Татьяна Петровна, — покачивает головой Дионисий. — Во-первых, достаточно убедительные доказательства посещения нашей Земли инопланетянами не такой уж пустяк. Во-вторых, в Одессе могло не быть нужных ему книг. К тому же от Травицкого он, конечно, узнал, что есть тут укромный особнячок покойного архиерея, в подвалах которого можно делать все, что угодно… Плюс покладистое семинарское начальство, а может быть, и расчет на участие бывшего коллеги Вадима Маврина. Ведь от Москвы до нас, как говорится, рукой подать.
— И все-таки это меня не очень убеждает, — упорствует Татьяна. — А ваше мнение, Андрей Васильевич?
— Пожалуй, дед прав, — не очень уверенно произносит Десницын-младший. — Вопрос о «пришельцах», которые будто бы именно духовенству доверили столь важные научные сведения, заслуживает внимания.
— Почему? — удивляется Татьяна. — Насколько мне помнится, христианская церковь считала Землю чуть ли не центром Вселенной и отвергала множественность обитаемых миров.
— Это во времена Джордано Бруно, а теперешние богословы с помощью различных ухищрений доказывают, что множественность миров не противоречит священному писанию.
— Но ведь и материалисты не отказываются от мысли, что могут существовать и другие обитаемые миры?
— Нет, не отказываются, но отвечают на этот вопрос осторожнее. Они говорят, что проблема эта пока не решена и что вообще неизвестно, когда она будет решена. Некоторые не уверены даже, возможно ли ее решение.
— Ну, значит, я очень отстала от современной науки. Сейчас так много говорят и пишут о «пришельцах» и не только фантасты… Даже документальные фильмы появились…
— Серьезные ученые опровергают эти предположения, — поддерживает внука Дионисий. — Один из очень уважаемых астрофизиков заявил даже, что хоть и страшно сказать, но жизнь во Вселенной, в частности разумная жизнь, явление редчайшее, возможно, уникальное.
— А не ухватятся за это богословы?
— Наших, отечественных, это пока не очень волнует, — говорит Дионисий, — а западные, как я уже сказал, утверждают возможность множественности миров, населенных разумными существами.
— Между прочим, меня лично тоже волнует вопрос: одни мы во Вселенной или не одни? — не то в шутку, не то серьезно замечает Татьяна. — Я очень довольна, что попала в ваше просвещенное общество и могу об этом поговорить.
— Вы сильно преувеличиваете нашу компетентность в этом вопросе, — довольно улыбается Дионисий. — В Москве вы могли бы поговорить на эту тему с более сведущими людьми. А мы, я, в частности, что же могу вам сказать? Думаю, однако, что мы во Вселенной не одни, просто расстояния грандиозны. Никакой жизни не хватит, чтобы космические «братья по разуму» могли летать друг к другу в гости.
— А если бы удалось достичь бессмертия? — спрашивает Андрей.
— Едва ли это достижимо, — задумчиво покачивает головой Дионисий. — Да и зачем? По-моему, бессмертие отняло бы что-то у жизни, лишило бы ее чего-то…
— Вы очень хорошо сказали, Дионисий Дорофеевич! — восклицает Татьяна. — Разве дорожили бы мы так жизнью, если бы были бессмертны? Померк бы и подвиг во имя жизни других людей.
15
Как только Корнелий Телушкин поселяется в особняке архиерея Троицкого, он сразу же приводит туда Маврина, который до сих пор жил у местного гравера. Вадим не только ночевал в его квартире, но и прошел «ускоренный курс», как выразился Корнелий, граверной техники. Гравер, правда, сказал Телушкину, что успехами Маврина он не очень доволен из-за его невнимательности.
Вадим в самом деле все еще сонный какой-то, равнодушный ко всему. Но не ругать же его за это? «Отец Феодосий» достаточно опытный психолог, чтобы не понимать, что этим от Вадима ничего не добьешься. Тут нужно терпение, тонкое воздействие на его травмированную психику.
— Я понимаю твое горе, — тихим, задушевным голосом говорит он Маврину. — Оно приглушится не сразу. Пройдет время, и немалое, прежде чем зарубцуются твои душевные раны. Но если будешь думать только об этом, можешь серьезно заболеть. Тут у нас тихо, спокойно, душа твоя оттает, очистится от всего мелкого, житейского…
— Очень тебя прошу, Корнелий, — прерывает его Вадим, — не надо со мной так…
— У меня тоже просьба: называй меня, пожалуйста, не мирским моим именем, а Феодосием.
— «Отцом Феодосием»? — вяло усмехается Вадим.
— Можешь просто Феодосием. Приобщать тебя к вере во всевышнего я не собираюсь. Так что ты не думай…
— Я и не думаю. Я сейчас ни во что уже…
— Не торопись. Время — хороший лекарь. Оно и вылечит и веру даст. Не обязательно в бога.
— Ты-то сам как?… Веришь ли?
— Я многое испытал, Вадим, — вздыхает Корнелий. — Такого хлебнул, что и врагу не пожелаю. Но там, в тех местах, где отбывал свой срок, монашек один сидел за убийство, а точнее, за соучастие в убийстве. Так вот он не только искренне, а прямо-таки истово верил. Из-за этого и на преступление пошел. Он мне ежедневно тихим, вкрадчивым голоском твердил: «Уверуй — полегшает. По себе знаю. Не размышляй, а слепо, без оглядки, и вот увидишь…» И что ты думаешь? Увидел! «Прозрел», как сказал тот монашек. Опустошенная душа моя перестала ныть, давая о себе знать, «полегшало»…
— И все-таки ты оставь меня в покое, Корнелий…
— Я же просил…
— Извини, Феодосий, и не лезь больше в душу. Это все, что мне нужно. Не сочувствуй и не утешай. Я сейчас вроде мертвеца. Потому и ушел от хороших людей. Они не оставили бы меня так, начали бы возвращать к жизни, а у меня нет сил для этого. Говори теперь, что делать нужно. Работать буду добросовестно, а в остальном оставь меня в покое. Заточи в какую-нибудь келью и требуй, что надо.
— Будешь работать в подвале, темном как могила. Это твердо могу обещать.
— А инструменты?
— Все будет, составь только список. Есть еще вопросы?
— Граверному делу зачем меня учил? Я ведь лекальщик.
— У тебя руки золотые, ты все сделать сможешь.
— К сожалению, не все. Вот Олег Рудаков или Анатолий Ямщиков, те действительно все могут.
— Обойдемся без них. Ты и сам отличный мастер, только цены себе не знаешь. Справишься с работой и один. Тебе ведь нужны тишина и уединение.
— А начальство твое в курсе?…
— Конечно! Ты ни в чем не сомневайся, тут никакой уголовщины. Сам ректор семинарии с тобой завтра, а может быть, даже сегодня поговорит.
— Я и так тебе верю, не надо мне никакого ректора. Дай только поскорее какое-нибудь дело, чтобы забыться, а то с ума сойду.
— Дело будет нелегким, не дрова пилить. Придется думать, соображать, как сделать поточнее. Буквы будешь резать из металла. Староцерковнославянские, какими печаталось когда-то священное писание. Сейчас таких ни в одной типографии нет. Они нам необходимы для…
— Мне неважно, для чего, лишь бы честная работа была. И чем труднее, тем лучше, чтобы целиком в нее…
— Именно такая тебе и предстоит.
— А искать меня тут никто не будет?
— Ты тут, как на том свете.
— Спасибо, Феодосий. Пища тоже пусть будет самая простая, как в монастырях.
— Ладно, будет по-твоему.
Корнелий показывает Вадиму его комнату, приносит постельное белье, пытается постелить, но Вадим вырывает у него простыню и одеяло.
Оставив Вадима одного, Корнелий невесело думает:
«Испортился парень. Не тот уж, что был…»
16
— Почему все-таки Татьяна Петровна уехала так скоро? — спрашивает внука Дионисий. — Не обиделась ли на нас? Всего три дня побыла.
— По-моему, мы не дали ей никакого повода к обиде. Просто ей тут пока нечего делать. А вы ей очень понравились. Сама мне в этом призналась, — посмеивается Андрей.
— Ты знаешь, овдовев много лет назад, я стал закоренелым холостяком, — оживленно говорит Дионисий. — Но если бы в свое время встретилась мне такая женщина, ей-богу, я бы… Э, да что теперь об этом! Надеюсь, что она еще к нам приедет? Удивительное, чудоподобное явление — женская красота, если настоящая, конечно, не косметическая. Красивый мужчина, по-моему, просто вульгарен…
— Вы, наверное, имеете в виду не красавца, а красавчика?
— Вообще мужчине быть красивым ни к чему. Он должен быть мужественным, зато, когда появляется красивая женщина, все преображается вокруг. Даже циники становятся вдруг застенчивыми, а порядочные мужчины — рыцарями. Женщины таким красавицам не завидуют, а просто цепенеют перед ними. Но уж и она должна держаться как царица. Чуть позволила себе не то, и все — прахом!..
— Что-то вы уж очень распалились, Дионисий Дорофеевич. Уж не влюбились ли в Татьяну Петровну? — смеется Андрей. — Скажите лучше, удалось ли в особняк Троицкого проникнуть?
— Быстрый какой! Не так-то это просто. Но есть одна идея, только ты ни о чем более не спрашивай пока, — неохотно отвечает Дионисий. Но, помолчав немного, сам спрашивает внука: — Ты помнишь истопника нашей семинарии, бывшего монаха Авдия?
— А он еще жив? Сколько же ему сейчас? — удивляется Андрей. Даже когда был он школьником, Авдий казался ему глубоким стариком.
— Постарше меня лет чуть ли не на десять, но работает еще. Привратником он теперь у «отца Феодосия».
— В особняке Троицкого, стало быть?
— Именно. С тех пор как Феодосий стал реставрацией древних книг заниматься. Я когда-то спас Авдия от большой беды, взяв его вину на себя. Мне-то лишь порицание за тот проступок, а ему грозило тяжкое наказание. С той поры Авдий чуть ли не к лику святых меня причислил. Этим я теперь и воспользуюсь. Он по большим церковным праздникам к заутрене ходит. Завтра как раз троицын день и Авдий непременно пойдет в собор. Вот я и встречусь с ним там. Вставать только в такую рань отвык.
— Не к пяти же часам?
— Он-то к пяти, наверное, а я могу и попозже. Главное — застать его там.
Авдию давно за восемьдесят, но он еще крепок, почти не горбится, поседел только очень, могучая грива его, однако, не поредела. Черная, застиранная ряса, которую носил, наверное, еще в монастыре, и сейчас на нем. А вот бархатную скуфью, видно, подарил ему кто-то. Надетая, а скорее всего, сбитая случайно набок, она придает ему бравый вид.
Он выходит из собора одним из первых и, не задерживаясь, почти солдатским широким шагом направляется в сторону Овражной улицы, на которой находится особняк архиерея Троицкого, принадлежащий теперь Благовской духовной семинарии.
— Здравствуй, брат Авдий! — окликает его Дионисий. — С праздником святой троицы тебя!
— Спасибо, отец Дионисий. И вас тоже!
— Какой я «отец», Авдий? — смеется Дионисий. — Сам знаешь, меня от церкви давно отлучили.
— Все равно, отец Дионисий, вы для меня святой человек. Никогда великодушия вашего не забуду…
— Э, полно тебе об этом! Поведай лучше — живешь как?
— Как жил всю жизнь, так и живу, отец Дионисий. Даром хлеб не ем, тружусь в меру сил.
— В дворники определился?
— Это тоже работа, отец Дионисий. Тружусь весь день рук не покладая. Подметаю, мусор жгу, деревья поливаю…
— К дому, значит, отношения не имеешь?
— В доме они сами управляются.
— Кто — они?
— Отец Феодосий и их помощник с персидским именем Вадим.
— Это по церковным календарям оно персидское, а по-русски от древнего глагола «вадити», то есть «сеять смуты», «быть забиякой».
— Какой уж из него забияка! — пренебрежительно хмыкает Авдий. — Ни единого слова пока от него не слыхал. Пришибленный какой-то…
— А делает что?
— Бог его ведает. Мне его делами интересоваться не велено.
— Как так — не велено?
— Отец Феодосии специально распорядился не любопытствовать. В подвале он пилит что-то и молотком или еще чем-то постукивает. Я, конечно, слышу, потому и спросил как-то, а отец Феодосии на то мне молвил: «Ты Авдий — слуга божий, знай свое дело, мети двор, проверяй запоры на воротах, делай, что прикажут, и не имей привычки совать свой нос куда не следует. Не твоего ума это дело».
— И ты что же: зажмурился и заткнул уши?
— Каюсь, этого не сделал и потому слышал и видел, как ночью привозили какие-то ящики и еще что-то, похожее на станок, в потемках не разглядел. И все в подвал…
— Ну, а Вадим этот где же обедает?
— Ношу ему пищу из семинарской столовой по приказанию отца Феодосия.
— Ну ладно, Авдий, спасибо тебе за рассказ, только ты о любопытстве моем…
— Не враг же я себе, отец Дионисий! — воскликнул Авдий. — Мне же за это и достанется…
— За меня будь спокоен, — обещает Дионисий. — Я тебя не подведу.
— Я уж и сам думаю: что там у них за дела такие? Может, что-нибудь тайное? Едва ли, однако, поскольку ректору семинарии, отцу Арсению, о том ведомо. Приходил он к отцу Феодосию, и они книги какие-то старинные листали, а потом в подвал к Вадиму спускались. Правда, недолго там пробыли.
— Да я и не подозреваю их ни в чем, любопытно, однако ж. Если узнаешь что-нибудь такое, поведай, пожалуйста.
— Для вас, отец Дионисий…
— Ну и ладно! — жмет ему руку Десницын. — Спасибо тебе за это.
— Я у вас в неоплатном долгу и рад буду хоть чем-нибудь…
— Ладно-ладно, — снова прерывает его Десницын. — Хватит тебе. В рабстве ты у меня, что ли? Не смей больше поминать об этом! Ты мне лучше вот что скажи: что же, этот Вадим так и не выходит никуда из дому или Феодосий взаперти его держит?
— Зачем же — взаперти? Двери не на запоре, только, видать, Вадима этого никуда не тянет. Посмотрел я ему как-то в глаза, а там одна пустота. Аж жутко стало… Даже не представляю себе, что такой человек делать может. Какой прок от его работы?
— То-то и любопытно. Но вот мы уже и до улицы твоей дошли. Прощай, Авдий. Если что интересное узнаешь — не поленись сообщить.
17
Леонид Александрович Кречетов уже ходит в институт и собирается читать лекции. Он считает себя совсем поправившимся, хотя врачи все еще многого ему не разрешают.
А на душе очень тоскливо и одиноко. Он бодрится, шутит, но прежней уверенности в себе у него нет. И вообще пока ни одной интересной мысли в голове, зато чувство вины перед Варей и особенно перед ее Вадимом, растет с каждым днем.
И вот в один из этих мрачных для Кречетова дней приходит Настя Боярская! Леонид Александрович так обрадовался ей, что не сразу заметил, что она не одна.
— А я к вам с подругой, — говорит Настя, пропуская вперед Татьяну. — Это Татьяна Петровна Грунина, о которой мы так много вам говорили. Смотрите только не влюбитесь, в нее все знакомые мне мужчины влюблены.
— Ох, как бы я хотел в кого-нибудь или во что-нибудь влюбиться! — вздыхает профессор Кречетов.
— Не берите дурного примера с Вадима, Леонид Александрович, — смеется Настя. — Вот уж кто отрешился от мира сего!..
— Неужели нашелся наконец! — восклицает Кречетов. — А я ведь думал…
— Сами же меня когда-то учили, что никогда не нужно торопиться с выводами.
— Так ведь нет ничего легче, чем учить других, даже тому, чего сам не знаешь… Но что же мы стоим у дверей — прошу вас в кабинет. И пожалуйста, расскажите подробнее о Вадиме. Вы представить себе не можете, как я рад, что он нашелся!
— Хоть это моя специальность — разыскивать, — улыбается Татьяна, — но нашел его Андрей Десницын.
И Татьяна рассказывает профессору Кречетову все, что ей известно о Вадиме, не называет пока только подлинного имени «отца Феодосия».
— Мы пришли к вам, Леонид Александрович, посоветоваться, — заключает свой рассказ Татьяна.
— Не всякий ученый должен быть энциклопедистом, — усмехается профессор Кречетов, — а я к тому же совсем и не крупный. Но если что-нибудь космическое…
— Космическое, Леонид Александрович! «Пришельцы» нас интересуют. Инопланетяне, посетившие когда-то нашу Землю…
— Ну, в этом я совсем уж ничего не смыслю. С этим вам нужно бы к Иосифу Самуиловичу Шкловскому. Он крупный астрофизик, заведует одним из отделов Института космических исследований. К тому же часто выступает в печати по вопросам внеземных цивилизаций.
— Он, кажется, считает, что в нашей Галактике множество «технологических сверхцивилизаций»? — замечает Настя, читавшая когда-то книгу Шкловского «Вселенная, жизнь, разум», но успевшая основательно все забыть.
— Судя по последним его статьям, я бы этого не сказал. Он допускает, что для выживания разумных существ технологическая эра развития цивилизаций совершенно необязательна. Китай, например, в течение тысячелетия считал свою цивилизацию слишком совершенной, чтобы развиваться далее. Технологическая эра вообще может оказаться опасной для цивилизации. Она вызывает, к примеру, необходимость охраны окружающей среды.
— Но не грозит же нам это катастрофой? — спрашивает Татьяна.
— К сожалению, грозит. Мощность падающего на нашу Землю солнечного излучения составляет примерно десять в двадцать четвертой степени эргов в секунду. А уровень производства энергии земной цивилизации близок к десяти в двадцатой степени. Дальнейшее увеличение производства энергии на нашей планете может нарушить ее энергетический баланс, и тогда средняя температура Земли повысится на несколько градусов. Это вызовет таяние полярных льдов и другие катастрофические последствия.
— Вы думаете, что именно это могло погубить соседние космические цивилизации?
— Не обязательно это. Причин для гибели цивилизаций, идущих по пути технического развития, более чем достаточно. Но Шкловский берет и такие качественно различные этапы развития материи во Вселенной, как, например, «неживая материя — живая материя — естественная разумная жизнь — искусственная разумная жизнь». По этой схеме искусственный разум является высшим этапом развития материи во Вселенной.
— И это возможно? — удивляется Татьяна. Она уже слышала такие утверждения от Десницыных, но не очень поверила им.
— Многие ученые, особенно кибернетики, считают доказанным, что нет такого вида человеческой деятельности, которую не смогли бы выполнить электронные устройства, — отвечает за Кречетова Настя.
— Значит, то, о чем пишут фантасты…
— Да, все это в принципе возможно, — подтверждает Кречетов. — Во всяком случае, разбивая цивилизации на три типа, Шкловский относит нашу к первому. Затем следуют сверхцивилизации второго и третьего типов. Вот у третьего-то типа цивилизации он и допускает такое качественное изменение разумной жизни, при котором она может стать искусственной.
— Но ведь это трудно даже себе представить! — все еще недоумевает Татьяна.
— Да, нелегко, — соглашается Леонид Александрович, любуясь строгими, красивыми чертами лица Татьяны. Ему приятно беседовать с нею и объяснять то, что самому кажется не очень сложным. — Академик Колмогоров в своей книге «Жизнь и мышление с точки зрения кибернетики» очень правильно заметил, что в наше время страх перед тем, как бы человек не оказался ничем не лучше бездушных автоматов, делается психологическим аргументом в пользу таких идеалистических представлений, как витализм и иррационализм.
— Зато, — смеется Настя, — у искусственных цивилизаций отсутствуют, наверное, проблемы преступности…
— Но вернемся к главной теме, — перебивает ее профессор Кречетов. — Такие искусственные сверхцивилизации, по мнению Шкловского, могут быть обнаружены существующими астрономическими средствами. Однако этого не произошло, из чего он делает вывод, что либо наши критерии искусственности очень несовершенны, либо сверхцивилизации во Вселенной отсутствуют. И заключает скептически: «Увы, я склонен ко второму объяснению!»
— Сами-то вы как считаете, Леонид Александрович? — интересуется Татьяна.
— Я во многом согласен со Шкловским. Посудите сами: когда планета наша была первобытна, на нее будто бы прилетали гости из космоса. А когда она стала излучать на метровых волнах примерно в миллион раз большую мощность, чем ее естественный фон, это почему-то никого не привлекло. Можно ведь было и не прилетать к нам, а связаться каким-либо иным способом. По уверениям некоторых популяризаторов науки, «пришельцы» сообщили когда-то землянам важные сведения. Почему же они не интересуются теперь, как использовали мы их информацию и советы?
— Да, конечно, это странно… — соглашается Татьяна.
— А вывод тут один: никаких «пришельцев» на нашей планете никогда не было. Все это липа, как говорят мои студенты, — смеется профессор Кречетов.
— Я и сама так думала, — удовлетворенно кивает головой Татьяна, — но вы теперь теоретически вооружили меня в возможном споре с «отцом Феодосием», старым вашим знакомым, известным вам по имени Корнелий Телушкин.
— Так это снова Корнелий морочит голову Вадиму! — удивленно восклицает Леонид Александрович. — Жив, значит, курилка? Он очень опасный человек, Татьяна Петровна. Может не только Вадима совратить с пути истинного, но и любого вашего богослова.
— Мы постараемся, чтобы этого не произошло, Леонид Александрович.
18
В тот же день Татьяна заходит к подполковнику Лазареву и, рассказав ему о ходе поиска Вадима Маврина, предлагает:
— А что, Евгений Николаевич, если я в Одессу съезжу?
— С какой целью?
— Сейчас ведь не о Маврине только наша забота. Его друзья найдут способ, как вернуть Вадима на завод. Человек он не глупый и одумается, конечно. Главное теперь — помешать Телушкину осуществить его замыслы. В том, что он затевает какую-то аферу, у меня нет ни малейших сомнений.
— Вы уверены, что его замыслы уголовно наказуемы?
— По имеющимся у Дионисия Десницына сведениям, в подвал особняка архиерея Троицкого уже привезена печатная машина. Стало быть, Корнелий Телушкин будет что-то печатать. Уже сам факт тайного печатания подпадает, по-моему, под действие статьи семидесятой Уголовного кодекса, даже если текст замышляемых публикаций не будет носить антисоветского характера, в чем я очень сомневаюсь.
— Но пока все это одни лишь догадки, — пожимает плечами Лазарев. — Скорее всего, все-таки Телушкин хочет с помощью «пришельцев» более убедительно, чем это делалось до сих пор, доказать существование всевышнего. Это прославило бы его не только в христианском мире. Он ведь честолюбив…
— Но и неглуп, — перебивает Евгения Николаевича Татьяна. — Должен, значит, понимать, что это неосуществимо. Да и не нужен им бог. Андрей Десницын дал мне почитать книгу французского марксиста Антуана Казановы о Втором Ватиканском соборе. Он пишет в ней, что католические прелаты сами говорили на своем соборе, что бога уже не ищут в физической природе, где таинства больше не в чести. Бог даже не гарант универсальной закономерности, обнаруженной в структуре природы и человека. Я запомнила эти слова довольно точно, так что можете считать их цитатой из книги Казановы.
— Ого, как святые отцы стали откровенничать! — восклицает Лазарев.
— Жизнь заставила, — уточняет Татьяна. — Научно-техническая революция нашего века. Трезвеют помаленьку. Не случайно же немецкий теолог Бултман еще несколько лет назад заявил: «Нельзя пользоваться электричеством и радио, а в случае болезни требовать современных лекарств и клиник и одновременно верить в мир духов и новозаветные чудеса».
— А для того чтобы точно знать, что же в архиерейском подземелье затевается, нужно побывать в Одессе и вступить в контакт с магистром Травицким.
— Но каким же образом, Татьяна Петровна? Травицкий, как нам известно, не такой уж простак.
— Я не забываю об этом, Евгений Николаевич, и не собираюсь общаться с ним лично. Надеюсь главным образом на помощь сотрудников Одесского управления Министерства внутренних дел.
— Но ведь у вас на это весь отпуск уйдет…
— Я все равно собиралась в те края. Тетка у меня в Николаеве, а Одесса почти рядом.
— Мне остается только попросить комиссара Ивакина дать указание сотрудникам Одесского управления Министерства внутренних дел о содействии вам.
Накануне отъезда Татьяна встретилась с Олегом и сказала ему:
— Хочу познакомиться с твоими стариками.
— А может быть, потом, — замялся Олег, — когда вернешься?…
— Зачем же откладывать? Или ты стесняешься, что они у тебя простые люди? Ну так это не только глупо, но и неуважительно по отношению ко мне. За кого же ты меня принимаешь? Может быть, за баронессу какую-нибудь? Честно тебе скажу — не нравится мне это. Ты же знаешь, что мой отец тоже был простым рабочим…
— Но он вышел, как говорится, в крупные ученые. А мой начал отличным слесарем-инструментальщиком, а кончил запоями. Сейчас, правда, уже не пьет «по причине расстройства здоровья». Боюсь, что знакомство с ним не доставит тебе удовольствия…
— Как же ты можешь так об отце?
— Не думай только, что у меня с ним плохие отношения…
— Этого только не хватало! Презираешь его, наверное, за отсутствие силы воли? Не всем же быть такими волевыми, как ты со своей знаменитой системой трех «С», которая, наверное, для того только тебе понадобилась, чтобы подавить в себе все чувства к женщине, которую ты любил…
— Почему же — любил? Я все еще продолжаю любить ее, — пытается шутить Олег.
— Не знаю, не знаю, не очень в этом уверена… Ну, в общем, ждите меня сегодня в гости, и не надо ничего готовить. Я сама принесу торт. Выпьем чаю.
— Зачем же торт? Мама отличные пироги спечет…
— У мамы, значит, есть кое-какие достоинства — она умеет печь пироги для любимого сына, — усмехается Татьяна.
— Ого, какая ты!
— Не очень нравлюсь тебе такой, да? А я такая вот. Ничего прощать тебе не буду…
— И хорошо, что ты такая! — восклицает Олег.
19
Татьяна прибывает в Одессу в понедельник рано утром и сразу же идет в местное управление Министерства внутренних дел. Ее принимает заместитель начальника.
— Вам звонил о моем приезде комиссар Ивакин, — говорит она полковнику Корецкому.
— Да, да, Татьяна Петровна, мы в курсе дела и постараемся помочь. Вам заказан номер в гостинице «Спартак», она на Дерибасовской, в самом центре города, почти рядом с Театром оперы и балета. А неподалеку наш Приморский бульвар с знаменитой Потемкинской лестницей…
— Спасибо, товарищ полковник! — благодарит Татьяна. — Я уже бывала в Одессе и знаю все ее достопримечательности.
— Жаль, я хотел напроситься к вам в гиды.
— Так в чем же дело — вот мы и поговорим обо всем на свежем воздухе, если только вы серьезно…
— Серьезно, серьезно, уважаемая Татьяна Петровна! Приказывайте, когда за вами зайти? В гостиницу вас отвезут на моей машине.
— Ну, тогда я через полчаса буду готова.
Спустя полчаса в дверь гостиничной комнаты Груниной раздается стук.
— Войдите, — отзывается Татьяна.
— Прибыл в ваше распоряжение, Татьяна Петровна! — прикладывает руку к козырьку фуражки полковник Корецкий.
— Вы пунктуальны, товарищ полковник…
— Антон Антонович.
— Хорошо, Антон Антонович. И раз уж вы зашли, давайте поговорим о деле здесь.
— Как хотите, — снимает фуражку полковник. — А когда стемнеет, я покажу вам вечернюю Одессу.
— Не возражаю. Так вот, вам что-нибудь известно о магистре Травицком? Или он теперь доктор богословия?
— Наверное, скоро присвоят. У нас он числится правонарушителем…
— Опять попытался с кем-нибудь пообщаться?
— Да, пытался. На сей раз, правда, не со всевышним, а с одним туристом из ФРГ. Несколько лет назад на контрольно-пропускном пункте у этого туриста в тайнике автомашины были обнаружены сочинения русских философов-идеалистов, находящихся в эмиграции. В своих «трудах» они с религиозно-философских позиций пытались опровергнуть идеи научного коммунизма. И вот он появляется снова, на этот раз всего с одной книгой. В ней собраны высказывания крупнейших западных ученых о религии.
— Эту книгу он тоже тайком провез?
— Нет, вполне легально. Ему известно, что никому из иностранных туристов не запрещается привозить религиозные книги для личного пользования. Правда, он хорошо знает, что имеются в виду главным образом Евангелие, Библия, Коран и различные молитвенники, но к нему не стали придираться.
— А Травицкий тут при чем?
— Когда этот господин возвращался на родину, у него этой книги не оказалось. На вопрос сотрудников нашей таможенной службы, где книга, он сначала заявил, что потерял ее, но, понимая, что этому могут не поверить, решил признаться, что подарил ее магистру богословия Травицкому. Травицкий, конечно, отрицал получение такого подарка от иностранного туриста, но мы не сомневаемся, что иностранец сказал правду, так как Травицкого видел в его обществе бывший семинарист Фоменко. Он уверяет, что именно Травицкий поручал ему распространять религиозные книги, полученные из-за рубежа.
— Ну, а о Травицком что еще вы можете сказать?
— Среди местного духовенства он слывет религиозным фанатиком, не брезгающим для доказательства существования всевышнего никакими средствами.
— У вас тут в семинарии был еще один священник — Корнелий Телушкин…
— Отец Феодосий! — восклицает Корецкий. — По словам Фоменко, он состязался с Травицким в красноречии. Бывший их воспитанник считает даже, что Телушкин уехал из Одессы, не поладив с магистром.
— А мы полагаем, что между ними должны существовать какие-то тайные контакты, — говорит Татьяна и делится с Корецким своими соображениями и опасениями.
Полковник некоторое время молча размышляет, потом говорит не очень уверенно:
— Что там происходило и происходит за стенами Одесской духовной семинарии, этого мы не знаем. И о Травицком бы ничего не знали, если бы не подарок, сделанный ему западногерманским туристом, да рассказ о нем Фоменко, который утверждает, что Травицкий не только фанатик, но и «темная личность».
— Есть у него для этого причины?
— Мы тоже задали ему такой вопрос. Он пообещал нам представить убедительные доказательства. А пока сообщил, что Травицкий часто бывает в порту, когда приходят иностранные пароходы. Один раз мы действительно видели его на Приморском бульваре. Он ходил полчаса вдоль Потемкинской лестницы и ушел, так и не спустившись в порт.
— И это был день, когда пришел в Одессу иностранный пароход?
— В тот день в Одессу прибыл итальянский лайнер. Потом в наш порт приходили другие иностранные пароходы, в том числе и итальянские, но Травицкий больше ни на Приморском бульваре, ни в порту не появлялся.
— Может быть, его что-то насторожило? Он мог заметить, что за ним…
— Это исключено.
— А почему не допустить, что насторожил его Фоменко? Раз он хотел его изобличить, то, наверное, ходил за ним буквально по пятам.
— Мы предупредили Владимира, чтобы он прекратил свое шерлокхолмство.
— Что вы знаете о самом Фоменко?
— Он сын известного в городе врача. Мечтал пойти по стопам отца, но не набрал нужного количества баллов на вступительных экзаменах. Это бы он еще перенес, надломила его неразделенная любовь. Влюбился в «скверную девчонку», как заявил его отец. Мало того, что она не ответила взаимностью на его любовь, стала издеваться над ним, узнав, что он внук священника. А священник этот добровольцем на фронт пошел во время Великой Отечественной войны и погиб смертью храбрых.
— Как же девчонка эта могла!..
— Могла, Татьяна Петровна. Она действительно скверная, жестокая девчонка. С нею Володя Фоменко познакомился в типографии. После неудачи с поступлением в институт он устроился туда учеником наборщика. Но когда поссорился с этой девчонкой, видимо, ей назло решил поступить в духовную семинарию. «Мой дед был честным русским патриотом, — заявил он ей, — и я тоже докажу всем, что можно быть священником и настоящим человеком, патриотом и борцом за мир». Отец Фоменко считает, что у Володи был «нервный срыв» и только потому поступил он в семинарию. А когда его сына исключили из семинарии, доктор буквально ликовал. Вас заинтересовало что-нибудь в биографии Владимира Фоменко?
— Заинтересовало.
— Что же именно?
— То, что он работал в типографии. Можете вы организовать мою встречу с ним?
— Попробую.
20
Владимир Фоменко худощавый, высокий, красивый молодой человек с нервными движениями тонких рук. Голос у него негромкий, но торопливый, будто он боится, что его не дослушают, потому, наверное, спешит высказаться прежде, чем его прервут. Татьяна Владимира не торопит, дает возможность «разрядиться».
— Сначала я считал Травицкого истинным борцом за православие, — слегка заикаясь, быстро говорит Фоменко, — а оказалось, что он — всего лишь мелкий клеветник…
— А вы читали произведения, которые он вам давал? — спрашивает Татьяна.
— Сперва просто так их распространял по просьбе Травицкого, а потом решил почитать. Они там за рубежом безо всякого разбору все печатают. Видать, им страшно хочется хоть каких-нибудь доказательств гонения на верующих за их убеждения у нас. Особенно папа римский старается. Специальную конгрегацию по вопросам восточной церкви создал у себя в Ватикане. Очень уж печется о согласии между католицизмом и православием, однако с непременным условием признания православием верховной власти папы римского, как наместника Христа на земле.
— Вам-то откуда все это известно? — удивляется Татьяна уверенности, с которой говорит Фоменко.
— Моя мама итальянка. Ее родственники часто пишут ей из Италии, присылают журналы. Она и меня итальянскому обучила. Я много интересного в журналах этих вычитал. Но теперь совсем другими глазами на все смотрю. Читаю то, о чем раньше и не слышал, чего семинарское начальство читать не позволяло. Диспуты Луначарского, например, с митрополитом Введенским. Здорово его Анатолий Васильевич разделывал. Вот бы поприсутствовать на таких баталиях! Сейчас прямо не отрываясь читаю все атеистические произведения Луначарского.
— А «отец Феодосий» чему же вас учил? — любопытствует Татьяна.
— Он старался нам внушить, что современная наука не только не противоречит религии, а чуть ли не подтверждает ее. Папу римского, Пия Двенадцатого, кажется, цитировал нам. Его обращение к «папской Академии наук» на тему «Доказательства бытия бога в свете современного естествознания».
— И убеждало вас это в чем-нибудь?
— Тогда казалось убедительным. Он приводил нам высказывания западногерманского епископа Отто Шпюльбека, который будто бы доказал, что только в старом естествознании, с его законами о строгой причинности всех физических явлений, не было места для бога. А новое естествознание, подчиняющееся законам квантовой физики, ведет будто бы человека к «вратам бога и религии». И он не голословно, а на примерах это нам доказывал. Вот бы поговорить об этом с настоящими учеными-марксистами.
— Так в чем же дело? Нет разве в Одессе таких ученых?
— Есть, конечно, — смущенно произносит Владимир, — но мне к ним неудобно… Они моего отца хорошо знают и то, что я в духовной семинарии был…
— Но ведь вы ушли из нее.
— Все равно неудобно…
— Ну хорошо. Запишите тогда все эти вопросы и передайте мне. Я знакома с одним известным московским ученым, попрошу его ответить вам на них.
— Спасибо, Татьяна Петровна! Это очень мне пригодится. Я тогда кое-кого из бывших моих товарищей по семинарии постараюсь просветить. Вы себе представить не можете, как они, богословы отечественные и зарубежные, нас одурманивают!
— Я это представляю себе, Володя…
— Нет, вы это просто не можете себе представить. У вас жизненный опыт, знания, твердые убеждения, а у нас, молодых и зеленых…
— Вы только не волнуйтесь так, Володя…
— Я не волнуюсь, Татьяна Петровна, я негодую. Все злопыхатели там, на Западе, учат нас, как надо жить, во что верить. Архиепископ Иоанн из Сан-Франциско, например. Этот бывший русский князь, бывший архимандрит и настоятель православного храма святого Владимира в Берлине, прослуживший в этом храме до конца войны и благословивший поход Гитлера против России, теперь читает нам душеспасительные проповеди по радиостанции «Голос Америки» и покровительствует всем антисоветчикам.
«Нужно его как-то переключить на другую тему, — тревожно думает Татьяна, — нельзя ему так взвинчиваться…»
— Вы мне много интересного рассказали, Володя, только слишком уж большое значение придаете таким одержимым, как архиепископ Иоанн…
— Вы думаете, он одержим верой в господа бога? Ненавистью к Советскому Союзу он одержим! Не может такой человеконенавистник верить в бога.
— А магистр Травицкий верит? Вы сказали, что он фанатик.
— Это в семинарии считают его фанатиком, а по-моему, жулик он, а не фанатик! Спросил как-то, не могу ли достать типографские шрифты. Но это уж не знаю для чего…
— Ну, а вы что ему ответили?
— Это было еще до того, как меня выставили из семинарии. Я тогда не успел в нем разобраться и даже немного уважал за эрудицию. Он не объяснил мне, зачем ему шрифты, а я постеснялся расспрашивать. Да и чего было спрашивать, раз я не мог эти шрифты достать. Не воровать же их было из типографии, хотя теперь думаю, что он не стал бы меня отговаривать, если бы я сказал ему, что смогу их украсть.
— А вас исключили только за то, что вы Травицкому нагрубили?
— Не только…
— Если это секрет, то я не настаиваю, — почувствовав смущение Владимира, говорит Татьяна.
— Никакого секрета, Татьяна Петровна, просто противно говорить об этом человеке. Я ведь был совсем зеленым и во многом не мог разобраться. Без конца задавал ему вопросы. Спрашивал, например, как понимать свободу совести? Как исповедовать религию? Или, может быть, свобода совести разрешает быть атеистом? Хоть не очень охотно, но ответил он мне на это положительно. Тогда я снова: «А почему же в Америке, в которой будто бы гарантируется свобода совести, существует обязательная религиозная присяга в виде клятвы на Библии, а в некоторых штатах неверующих не принимают на государственную службу?»
— И что же он на это?
— Ответил шуткой. Сказал, что один не очень умный человек может задать столько вопросов, что на них и сто мудрецов не смогут ответить. Но я продолжал задавать ему новые вопросы. Спрашивал, почему в Библии написано, будто всякая власть от бога? Советская власть, значит, тоже от бога? Я был ему нужен, и он не доносил на меня ректору. А когда я отказался выполнять его задания, он тотчас же все ректору выложил, да еще и присочинил. Я потом много думал об этом и ни капли не сомневаюсь теперь, что он темная личность. Но я непременно его разоблачу.
— Может быть, я помогла бы вам или подсказала что-нибудь?
— Нет, Татьяна Петровна, позвольте мне это самому.
21
Дионисий Десницын не возлагает больших надежд на поездку Татьяны Груниной в Одессу. Что сможет она там узнать о Травицком, в какие планы его проникнуть? А тем более во взаимоотношения его с Корнелием Телушкиным. В семинарию она ведь не пойдет, а так у кого же ей узнать что-нибудь интересующее ее? Да и в самой семинарии в замыслы его едва ли кто-либо посвящен. А если и посвящен, то не станет же выкладывать их сотруднице Министерства внутренних дел.
Нет, ничего она там не добьется, время только потеряет. А то и того хуже — Травицкого насторожит. Действовать, конечно, нужно здесь, в Благове, да поэнергичнее. Не может быть, чтобы этот парень, которого Телушкин привлек к осуществлению своих целей, ни о чем не догадывался. Он, наверное, в самом деле крепко травмирован, однако можно же его чем-то расшевелить. Есть, должно быть, люди, с которыми он дружил.
— Слушай, Андрей, — обращается Дионисий к внуку, — а тот приятель твой, который помог милиции бандитов в нашем доме взять, в каких отношениях с этим Вадимом? Послушался бы он его, если бы…
— Едва ли, — задумчиво покачивает головой Андрей, — не думаю, чтобы послушался! А вот Олега Рудакова, пожалуй. Его он больше других уважал. Мы все его нашим вожаком считаем.
— Это не тот ли, который у вас на заводе бригадиром?
— Сейчас он уже мастер инструментального цеха.
— Так в чем же дело тогда? Почему ты не можешь попросить его приехать к нам для встречи с Мавриным? Разве Рудакова не интересует его судьба?
— Но как же мы эту встречу организуем?
— Уж это я беру на себя. А сейчас мне нужно собираться. Просил навестить его отец Арсений и, конечно, не без причины. Кстати, у меня мелькнула одна идея. Сейчас сколько? Семь? Ну, так я как раз к его традиционному вечернему чаю успею. Ужинай без меня.
Дионисий Десницын бывал у ректора не раз. Последнее время редко, правда, но в доме протоиерея Арсения Благовещенского все ему хорошо знакомо. Тут ничего не изменилось за последние тридцать, а может быть, и все пятьдесят лет, все, как при его покойном отце, тоже протоиерее. После смерти жены живет отец Арсений одиноко, дети разъехались по разным городам, отца навещают редко, стесняются его духовного сана. А он, добрая душа, и не винит их за это, лишь бы здоровы да счастливы были.
Вот уже второй час сидят за чаем два старых человека, мирно толкуя о творце, которому один давно уже перестал служить, а другой все еще служит. Они не осуждают друг друга, говорят спокойно и откровенно. Десницыну вообще нечего таить, а отец Арсений наедине с Дионисием не лукавит.
— Я слабый человек, — признался он как-то Дионисию. — Это о таких, как я, Иван Петрович Павлов сказал: «Есть слабые люди, для которых религия имеет силу». Мне хорошо с богом, спокойно. Все, что ни случись, можно его благоволением или гневом объяснить.
— А вы вроде и ни при чем?
— На все воля господня, — вздохнул отец Арсений.
— Удобная философия, — рассмеялся Дионисий.
Благовещенский не возражал. Но он и не притворялся, ему действительно было бы нелегко без бога. Он в него искренне верит и не позволяет рассудку усомниться в существовании всевышнего, не мучается этим вопросом, считает, что худа не будет, если бога и не окажется. Ну, а если он есть, а ты в этом сомневался? Тогда ведь… Впрочем, и это его не волнует, он не позволяет себе таких сомнений.
Арсения, однако, не упрекнешь в примитивности, он читает не только богословскую литературу, но и кое-что из научной. А при встречах с иностранными богословами, позволяющими себе за рюмкой водки разные шуточки в адрес «дремучих православных традиционалистов», отвечает им на вполне научном уровне:
«Вот вы полагаете, что многие психические травмы и стрессы у православных прихожан от чрезмерно строгого следования букве священного писания. А я считаю, что все наоборот. Травмы и стрессы, скорее, от модернизаций, от постоянных пересмотров и приноравливаний к современности, тогда как традиционное восприятие и Евангелия и других священных книг действует подобно психотерапии».
Вот и сейчас, сидя под старинными образами, отец Арсений терпеливо слушает Дионисия, не только не возражая ему, но и не пытаясь вникнуть в смысл его слов, пропуская их мимо ушей.
— Я вас знаете за что уважаю, Арсений Иванович? — говорит Дионисий. — За то, что вы не мудрите. Верите себе в бога, как верили когда-то, когда и науки-то никакой не существовало. А теперь человек так много и достоверно знает, что для бога не остается места.
Дионисий делает паузу, отпивая чай из блюдца и раздумывая, как дальше вести беседу.
— Нужно ли в связи с этим хитрить, подтасовывать факты, придумывать, по сути дела, новую религию? — вопрошает он Арсения, помолчав с минуту. — Когда вы мне сообщили о замысле Феодосия, я сначала подумал, что это никому не повредит. А потом, поразмыслив хорошенько, решил, что церкви, а точнее, нашей семинарии и вам лично, как ее ректору, это может принести большие неприятности. Через внука и жену его, кандидата философских наук, попросил я навести справку у серьезных ученых о «пришельцах» и о возможности оставления ими научных сведений для земного человечества. Оказывается, многие ученые очень в этом сомневаются. Некоторые из них полагают даже, что мы во Вселенной одиноки. В связи с этим, в случае опубликования «находки» Феодосия, мы будем выглядеть жалкими фальсификаторами. Зачем же нам такая слава? Да и владыка наш как еще на это посмотрит. К тому же изготовление шрифтов да еще печатание пусть даже древнейших текстов без разрешения на то властей как бы не вошло в противоречие с Уголовным кодексом.
Арсений Благовещенский теперь само внимание. Он знает, что Советская власть всегда была справедлива к духовенству. Это на Западе шумели и шумят о гонениях на православную церковь в Советском Союзе, а он-то знает, что в годы революции судебные процессы над, некоторыми представителями духовенства были вызваны их антисоветской деятельностью.
Благовещенский даже прочел статью Ленина «Об отношении рабочей партии к религии», и ему понравились прямые, честные слова вождя русских коммунистов, который заявил:
«Глубоко ошибочно было бы думать, что кажущаяся «умеренность» марксизма по отношению к религии объясняется так называемыми «тактическими» соображениями в смысле желания «не отпугнуть» и тому подобное. Напротив, политическая линия марксизма в этом вопросе неразрывно связана с его философскими основами».
Отец Арсений хорошо знает, что никакая религия с этими основами не совместима. Но ему известно и то, что марксисты религию не отменяют, а преодолевают терпеливой воспитательной работой. Да и сама советская действительность, преобразующая жизнь советского народа, все основательнее уничтожает ту почву, в которой веками укоренялась и произрастала религия. Как ни печально, но ему приходится это признать. Русского человека, а особенно русского мужика, напрасно многие считали, а некоторые зарубежные богословы и сейчас считают слишком уж религиозным. Он, отец Арсений, проживший долгую жизнь и многое повидавший, что-то не замечал в нем этого.
А взять русские сказки народные, поговорки, пословицы, много ли в них религиозности? Скорее, пожалуй, богохульство. А уж здравого смысла и юмора хоть отбавляй.
Не единожды размышлял отец Арсений и над устаревшими представлениями об аскетизме русского человека, как бы вытекавшем из его религиозности. Снова ведь приходится перестраиваться, приспосабливаться и утверждать, что речь уже идет не о пренебрежении земными радостями, а о самосовершенствовании, об аскетизме, относящемся лишь к области духовной жизни. Если бы даже отец Арсений не читал об этом в «Журнале Московской патриархии», сама жизнь заставила бы его именно так истолковывать это своим семинаристам.
Ох как трудно оставаться на позициях традиционализма под напором новой жизни, потому и приходится идти на сделки не только с собственной совестью, но и с разными фанатиками вроде магистра Травицкого или с такими ловкачами, а может быть, и авантюристами, как отец Феодосий.
Ректор Благовской духовной семинарии к тому же не из храбрых, он хорошо знает, что религиозные организации не могут действовать совершенно бесконтрольно. Поскольку существуют они в государстве, то и действовать обязаны в рамках государственного законодательства.
— Что же теперь делать, Дионисий Дорофеевич? — спрашивает он Десницына. — Не в милицию же заявлять?
— Обойдемся пока без милиции, — успокаивает его Дионисий. — Нужно только услать куда-нибудь Феодосия. В епархию или в ведомство самого патриарха. Найдутся там какие-нибудь дела?
— Найдутся. Только я отца Владимира хотел послать…
— Пошлите Феодосия, но чтобы он ничего не заподозрил. И желательно поскорее.
— Можно даже завтра.
— Лучше послезавтра и хорошо бы на весь день.
— Постараюсь, — обещает ректор.
22
Снова собираются у Рудакова Анатолий Ямщиков, Настя Боярская и Валя Куницына. Олег сообщает:
— Позвонил Андрей. Его дед Дионисий уговорил ректора духовной семинарии послать Корнелия Телушкина на весь день к епархиальному архиерею. У Дионисия Дорофеевича контакт с привратником особняка, в котором заточен Вадим.
— Заточен? — удивляется Анатолий.
— Почти. Во всяком случае, Вадим на улицу не выходит, так что, может быть, Телушкин его и не выпускает. А завтра будет возможность проникнуть к нему и поговорить. Расшевелить его и объяснить, в чьи руки он попал. Андрей считает, что это смогу сделать только я. И если вы того же мнения…
— Нет, я не того же мнения! — восклицает Валя. — Ты извини меня, но с этой задачей тебе не справиться.
— Почему же? — хмурится Рудаков. — Вадим всегда уважал меня, и Андрей считает…
— А я этого не считаю, — упрямо трясет головой маленькая Валя. — Я лучше знаю Вадима, чем Андрей. И тебя тоже знаю достаточно хорошо. Пожалуйста, не обижайся только, дело слишком серьезное…
— Но почему такое недоверие ко мне?
— В самом деле, Валя, с чего это ты вдруг?… — вступается за Олега Анатолий.
— Почему — вдруг? Вы просто не знаете, в каком состоянии Вадим. На него никакие доводы Олега не подействуют. Ему сейчас не доводы нужны, а хорошая встряска. Ты сможешь его встряхнуть, Олег?
— Что ты имеешь в виду под встряской?
— Не переносный, а буквальный смысл этого слова. Взять, как говорится, за грудки и всколыхнуть. Пожалуй, даже дать по морде, а это сможет сделать только Анатолий.
— Да я ему не только по морде, — вскакивает Анатолий, — я могу его и вовсе пришибить, если только он…
— Ну, знаете, — прерывает Ямщикова Настя, — это же не серьезно. Что мы собираемся — выручить его или проучить?
— А я повторяю — нужно знать, в каком состоянии Вадим, — стремительно поворачивается к Насте Валентина. — Он невменяем. В каком-то смысле даже почти мертвец. Рассудок его отключен, работают только мышцы да органы пищеварения. А Олег начнет ему…
— Ничего я не начну! И вообще не напрашиваюсь в Иисусы, чтобы воскрешать мертвых…
— Уже и обиделся! — укоризненно качает головой Валентина. — А ведь мы когда-то твоей выдержке завидовали.
— В самом деле, ребята, может быть, взяться за Вадима мне? — спрашивает Анатолий, вопросительно глядя на Олега.
— Что ты на меня смотришь? — недовольным тоном говорит Олег. — Как все решат, так пусть и будет.
— Только вы его не пришибите там, Толя, — просит Настя.
— Ну, я вижу, все за Анатолия, — взяв себя в руки, заключает Рудаков. — Жаль, Татьяны Петровны нет, она бы это не одобрила.
Вадим, похудевший, небритый, с всклокоченными волосами, будто его только что подняли с постели, удивленно смотрит на Анатолия, не то не узнавая, не то глазам своим не веря.
— Ну, как ты тут живешь, в этой крысиной норе? — спрашивает его Анатолий. — Узнаешь ли еще старых своих друзей?
— Друзей? — переспрашивает Вадим.
— А кого же еще? Или ты теперь со священнослужителями только? Крест-то тебе выдали уже? Повесил его на шею? За сколько же сребреников предал нас? Какое жалованье тебе тут положили?
— Да что ты говоришь такое? Кого я предал?
— Всех! Меня, Олега, Андрея, а главное — Варю.
— И Варю?
— Да, и ее.
— Да ты!.. Да как ты смеешь?
— Смею, Вадим. Именем Вари смею сказать тебе это.
Маврин ошалело смотрит на Анатолия, с трудом вникая в смысл его страшных слов.
И вдруг глаза его наливаются кровью, и он замахивается на Анатолия.
— Только это тебе и остается, иуда, — спокойно произносит Анатолий, не пытаясь защищаться.
— Да я тебя за такие слова!.. — хрипит Маврин, все еще не опуская поднятой руки. — В жизни своей никого не предавал, а ты? Что вы, черт вас побери, вцепились все в меня?…
— Не богохульствуй, Вадим, на тебе крест святой.
— Да нет на мне никакого креста! — рвет ворот рубахи Маврин. — Никакой я веры не принимал и никого не предавал!..
— Прости меня, Вадим, но ты же форменный кретин. Как же тогда, скажи, пожалуйста, понимать твое рабство у Корнелия? Ты же тут, как средневековый невольник под охраной какого-то капуцина, вкалываешь на своего бывшего босса…
— Какого капуцина?
— Ну, бывшего монаха Благовского монастыря, который тут тебя стережет. Я еле прорвался к тебе мимо этого цербера. Да и не в страже твоей дело. Как же ты опять в холуях у Корнелия оказался? Забыл разве, сколько крови он Варе испортил? А ты к нему снова… Нужно же так надругаться над памятью Вари! Мы его ищем чуть ли не по всему Советскому Союзу, а он тут в архиерейском подвале подонку этому религиозные фальшивки какие-то мастерит, чтобы с их помощью веру в бога укреплять.
— Что ты несешь, Анатолий?…
— Думаешь, что Корнелий твой сан духовный получил да отцом Феодосием стал именоваться, так от шакальих повадок своих отказался? Не так-то просто от этого избавиться. По себе можешь судить…
— Как это — по себе?
— Каким ты был, таким, выходит, и остался, и все Варины труды — насмарку.
— Замолчи сейчас же, Анатолий! — снова замахивается на Ямщикова Маврин.
— А ты бей, раз уж руку поднял. Ты уже вогнал Леонида Александровича в инфаркт, кончай теперь и меня.
— В какой инфаркт?
— В такой, от которого богу душу отдают. Леонид Александрович ведь думал, что ты из-за Вариной смерти с собой покончил.
Вадим трет лоб, силясь понять смысл сказанного.
— Как же так?… — шепчет он чуть слышно. — Почему из-за меня? Кто я ему такой?
— Как — кто? — кричит Анатолий. — Ты муж его племянницы! И не потому только. Он вообще к тебе привязался…
— Жив он хоть?
— Пока жив.
— Если он действительно из-за меня, то сообщи ему, что и я жив. И вообще всем: Олегу, Андрею, ребятам на заводе…
— Нет, ты для нас все еще мертвец, хуже мертвеца. Пусть уж лучше Леонид Александрович думает, что ты мертв, чем узнает, кем ты стал.
— А что я сделал такого? Просто от соболезнований ваших, от самого себя хотел сбежать…
— Куда? В тихую обитель, в лоно духовной семинарии? А точнее, снова в компанию Корнелия. Для него ты такая находка, какую ему только сам черт мог подкинуть. Тихий, безмолвный, ко всему безразличный и мастер на все руки. Надо же, чтобы так повезло!
Вадим постепенно приходит в себя и заметно преображается. В его потускневших глазах появляется осмысленное выражение.
— Корнелий, значит, снова затевает что-то? — спрашивает он Анатолия. — Мне он сказал, что какие-то древнецерковные рукописи хочет восстановить. Не вижу в этом ничего преступного…
— Зачем же тогда секретность такая? Почему тайком, в погребе? Рукописи эти с помощью архиерея или самого патриарха можно ведь в любой типографии отпечатать. Печатают же они где-то свой «Журнал Московской патриархии» да и другие духовные книги.
— Эти на древнецерковнославянском. Говорит, что таких шрифтов ни в одной типографии нет.
— А что хоть печатать будешь, знаешь ли?
— Не знаю. Мне только печатную машину нужно наладить, а уж остальное они сами.
— Какую машину?
— Раздобыл Корнелий какую-то допотопную. Видел я, как на таких подпольщики в кинофильмах листовки свои печатали. Все вручную.
— Так ведь и он какое-то подпольное дело затеял и будет, наверное, не только религиозные фальшивки печатать. Может быть, даже и антисоветчину.
— Да не станет он этим заниматься! Большой ведь срок получил за прежнее и закаялся небось…
— Теперь будет поосторожнее. А в случае чего, на тебя сможет все свалить.
— Ну, на это пусть не надеется! Это уж придется ему без меня… Я уйду отсюда вместе с тобой.
— Ты, значит, уйдешь, а он пусть печатает всякую антисоветчину?
— Научи тогда, что же делать?
— Посмотри на это Вариными глазами и сам увидишь, в чем твой долг. Можно разве оставить тут Корнелия, чтобы он…
— Ты прав, Толя! Нужно как-то ему помешать. Я сейчас взломаю замок на погребе, и мы…
— Так он, значит, и тебе не доверяет? Ключа даже не оставил. Закрыл все от тебя, как от милиции. Ломать, однако, мы ничего не будем. Ты останешься тут и будешь…
— Нет, больше я не буду!
— Это ты забудь, Вадим! Хочешь вернуться к людям — живи по девизу «надо», а не «хочу — не хочу». Принимаешь такое условие?
— Принимаю, — не очень охотно молвит Вадим.
— Ну, тогда веди себя как и до сих пор — ник чему никакого интереса. Нет тебе ни до чего дела. Делай, что прикажут, и не задавай вопросов. Повозись только с его печатной машиной подольше, а потом заяви, что тебе одному ее не починить, что нужен помощник и что ты знаешь надежного парня, который…
— Но ведь я уже почти все там наладил.
— Незаметно сломай что-нибудь и проси помощника. Скажи, что на твоем заводе есть парень, который за деньги все, что угодно, сделает. Словом, все нужно так организовать, чтобы твоим помощником оказался я. А уж мы вдвоем доведем это дело до конца. До естественного во всех отношениях конца «отца Феодосия». Завершилось чтоб на этом его эволюция на поприще авантюризма.
— Я попробую…
— Не попробуешь, а сделаешь все, как надо, понял?
— Понял… Сообщи только Леониду Александровичу, что я жив…
— Повторяю — что ты жив, это нужно еще доказать делом, — обрывает Вадима Анатолий. — Об этом не забывай. Связь будем поддерживать через Андреева деда Дионисия или через охранника твоего, монаха Авдия.
— Но ведь ты же сказал…
— Это я слегка сгустил краски. На него можешь положиться, как и на Дионисия.
— Андрей тоже, наверное, здесь? Все вы тут из-за меня…
— Мы искали только тебя, но раз оказалось, что орудует тут такой проходимец, как Корнелий, мы его не оставим в покое. Ну, будь здоров, Вадим!
— Передай привет ребятам и Леониду Александровичу, а я постараюсь…
— Ладно, я в этом не сомневаюсь.
23
Корнелий возвращается от епархиального архиерея в шесть вечера. Доложив ректору о результатах поездки, он спешит в особняк Троицкого.
— Ну как наш отшельник? — спрашивает он Авдия, подметающего двор. — Что делал в мое отсутствие?
— Почти все время почивал.
— Обедал?
— Поначалу не желал. Мотал головой и ругался. Я не стал принуждать. Голод, однако, не тетка. Съел отшельник этот все, что я на его столе оставил.
— Никто не заходил?
— Врата и калитка у меня все время на запоре, отец Феодосий.
— Спрашивал тебя Вадим о чем-нибудь?
— Ни слова не молвил. И чего так замкнулся — не могу уразуметь.
Корнелий, не удостоив Авдия ответом, торопливо идет в дом. Вадим лежит на старинном диване лицом к стене.
— Привет, старина! — бодро произносит Корнелий. — Сколько же, однако, можно спать?
— А я не сплю, — не поворачиваясь, отзывается Вадим.
— Бессонницей, стало быть, страдаешь, — шутит Корнелий. Ему хочется растормошить Вадима, заинтересовать предстоящей работой. — Мне Авдий докладывал, как ты тут храпака задавал. Отдохнул, значит, вволю, давай тогда за дело! Повернись хоть, о серьезном хочу с тобой поговорить.
— Я и так хорошо слышу.
— Ну ладно, слушай так, только повнимательней. Шрифты, какие мне нужны были, привезут сегодня. Дело, значит, только за станком. Там ведь пустяки остались?
— Пустяки-то пустяки, только мне их не одолеть.
— Чего это вдруг? — удивляется Корнелий. — Почему вчера не сказал? Все вроде шло гладко…
— Простую работу делал, потому и гладко. Теперь самое трудное осталось.
— Да повернись же ты ко мне наконец! — злится Корнелий. — Что это за фокусы такие?
Вадим медленно поворачивается и говорит, не повышая голоса:
— Ты на меня не ори, я тебе не Авдий.
— Я вообще ни на кого не ору, — уже спокойно произносит Корнелий. — Даже на Авдия, хоть он и глуховат. На тебя и вовсе нет причины. Не понимаю только, что это ты вдруг?…
— Почему — вдруг? Просто забыл сказать, что к самому трудному подошел. Думал, что справлюсь. А сегодня поразмыслил и решил, что надо просить чьей-то помощи, а то как бы не напороть…
— Нет, Вадим, об этом не может быть и речи. Никого я больше к этому станку не подпущу.
— Я знаю одного очень толкового и надежного человека…
— Давай не будем больше об этом!
— А печатать кто же будет?
— Об этом пусть у тебя голова не болит.
Вадим не задает больше вопросов, Корнелий тоже молчит. Потом не выдерживает и спрашивает:
— Тебя не интересует, что печатать будем?
— Не интересует.
— Ну и равнодушное же ты существо. Я думал, что тебе Варя твоя…
— О Варе ты не смей!.. — повышает голос Вадим.
— Извини, я не хотел тебя обидеть. А когда работать пойдешь?
— Когда прикажешь.
— Я тебе не приказываю, Вадим, а прошу. И постарайся, пожалуйста, обойтись без посторонней помощи.
— Постараюсь.
— Я сегодня в епархии посоветовался кое с кем, очень заинтересовались там нашей идеей. Если нам удастся ее осуществить, мы с тобой знаешь как прославимся!
— Мне слава ни к чему. Пусть уж она тебе одному…
— Ладно, я не откажусь, — усмехается Корнелий. — В Москве я посмотрел недавно западногерманский фильм «Воспоминание о будущем». Более грубой подтасовки фактов мне еще не приходилось видеть. Снято, правда, эффектно. Но посуди сам, прилетают инопланетяне на нашу Землю во времена египетских фараонов, и что, ты думаешь, демонстрируют землянам? Высокую науку и технику? Ничуть не бывало! Они сооружают на Земле все то, что и без них умели делать народы того времени: обелиски, храмы и колодцы. Ну разве не смешно?
— Мне не смешно и вообще не интересно, — уныло отзывается Вадим.
— Тебя наука вообще никогда не интересовала, а из меня мог бы выйти не только никому пока не известный богослов, а крупный, может быть, даже знаменитый ученый.
— Так в чем же дело? Почему же ты не стал ученым?
— Терпения не хватило. Слишком спешил жить, когда нужно было учиться, а теперь уж поздно… Но слушай дальше. Я опять об этом «Воспоминании о будущем». Чего стоит в нем одно лишь утверждение о «расшифровке» буддийских рукописей. Буддийская литература создавалась ведь в историческое время и переводилась на многие языки. Читают ее в оригинале многие специалисты. О какой же расшифровке может в таком случае идти речь? Нет, это все предельно несерьезно…
— Ей-богу, Корнелий… Прости, пожалуйста, Феодосий, — морщится Вадим, — мне это неинтересно.
— Ну, в общем, потряс меня этот фильм своей наивностью и порадовал. Порадовал тем, что я иду по иному пути. Не поднятием тяжестей, как в том фильме, потрясут мои «пришельцы» землян, а знаниями, высокой наукой. Я тебе показывал формулу эквивалентности массы и энергии (Е равняется т на с в квадрате). Она, правда, в древнецерковной рукописи записана римскими цифрами, как дефект массы, но, в общем-то, это почти одно и то же.
— Зря ты мне это. Сам же сказал, что в науке я не очень…
— А мне и не важно, чтобы ты понимал, это я сам себя проверяю.
Он достает из кармана небольшую, типа молитвенника, книжку и торопливо листает ее.
— Ага, вот! На Западе пишут, что атомная энергия разоблачила пустоту материализма. Бедняги коммунисты, верившие в материальность мира, утратили твердую почву под ногами. Если бог захочет, он сможет превратить любое количество вещества на Земле в пылающую энергию, ибо все ядра атомов представляют собой твердую энергию, и потому материя может превращаться в огонь.
Корнелий некоторое время переваривает смысл прочитанного, потом со вздохом произносит:
— Ну, это очень уж наивно. Пожалуй, даже глупо. Как они, однако, представляют себе превращение богом вещества в пылающую энергию? Допустим, однако, что бог, превратив материю в энергию, покарает этим коммунистов и атеистов, ну, а верующие куда же денутся, когда будет полыхать наша планета? Слушай, что они еще пишут: «Бог мыслит мир и творит его, реализуя в материи свои идеи…» Ты видел кинофильм «Солярис» по Станиславу Лему?
— Не помню даже, когда был в кино.
— Наверное, бог, по этой книжонке, подобен океану в «Солярисе», материализующему тайные мысли прилетевших исследовать его ученых Нет, это рискованно преподносить нашим прихожанам, более активно, чем ты, посещающим кино. Они станут слишком примитивно представлять себе бога. А вот высказывания бельгийского математика Леметра о «красном смещении» и «расширяющейся Вселенной» стоит упомянуть. Это уже прямое доказательство «начала мира» и возникновения Вселенной, а стало быть, и явный «акт творения». Жаль, что время этого творения не совпадает с библейским.
Полистав книжку, Корнелий продолжает:
— Тут есть и цитатки из Альберта Эйнштейна, которые можно истолковать в пользу всевышнего. Я, правда, прочел недавно статью его в связи с какой-то годовщиной со дня смерти Коперника. В ней он заявляет: «С радостью и благодарностью мы чтим сегодня память человека, который больше, чем кто-либо другой на Западе, способствовал освобождению умов от церковных оков…» Это уже не в пользу не только церкви, но и бога. Так ведь всем известно, что великий физик любил пошутить даже над богом. Сказал же он как-то, что бог — это что-то газообразное…
— Он, я вижу, не защитник божий, а богохульник. Зачем же они его в эту книжку? — спрашивает Вадим.
— Ну, это смотря какую цитатку из Эйнштейна привести и как истолковать. Зато имя-то какое громкое! Ученые почти все ведь безбожники. Во всяком случае, вреда богу от них больше, чем пользы. Даже те, которые искренне в него верят, объективно подрывают веру в него. Очень метко Энгельс, кажется, сказал, что с богом никто не обращался хуже, чем верующие в него естествоиспытатели.
— Но ведь и ты собираешься с помощью цитаток…
— Каких, однако!
Корнелий довольно потирает руки:
— Нужно будет покопаться хорошенько в древнецерковнославянских рукописях, не сомневаюсь, что найдутся в них какие-нибудь высказывания «пришельцев» и о «красном смещении» и о «расширяющейся Вселенной», подтверждающие сотворение мира всевышним. Это будет повесомее перетаскивания «пришельцами» каменных идолов на острове Пасхи! Пошли теперь к печатной машине. Нужно ее поскорее наладить. Ей предстоит немало потрудиться для реабилитации могущества всевышнего.
24
Татьяна пробыла в Одессе целую неделю. Ни ей, ни коллегам полковника Корецкого так и не удалось увидеть в порту магистра Травицкого. Он перестал ходить даже на Приморский бульвар. Но за день до отъезда Груниной из Одессы в областное Управление внутренних дел пришел матрос с итальянского судна и заявил, что он помог неизвестному пассажиру, сошедшему с этого судна, передать чемодан с типографским шрифтом какому-то советскому гражданину, ожидавшему их в подъезде одного из домов на улице Гоголя.
— Поверьте мне на слово, я ни за что не стал бы этого делать, — заявил итальянский матрос полковнику Корецкому. — Я слишком уважаю вашу страну. Но меня заставил сделать это один из помощников капитана. Вам я могу признаться, что попался ему однажды с контрабандным товаром (не в вашей стране, конечно). С тех пор помощник капитана держит меня в своих руках. Стоит отказаться выполнить какое-либо его приказание — сразу грозит выдать полиции.
— Как вам стало известно, что в чемодане шрифт? — спросил Корецкий.
— Я же понимал, что в нем что-то недозволенное, но догадаться, что именно, конечно, не мог. По всему чувствовалось, однако, что какой-то металл. И тогда я схитрил. «А что в чемодане? — спросил я того типа, с которым шел. — Уж не золото ли? Если золото, я отказываюсь нести его дальше. Я честный итальянский патриот и не позволю, чтобы из моей бедной страны вывозили золотой запас в богатый Советский Союз…» Тот тип стал меня ругать. Тогда я бросил чемодан и пошел в сторону порта. Чемодан был слишком тяжел, чтобы нести его одному. Пассажир вынужден был вернуть меня и показать, что в нем такое.
Они передали чемодан каким-то людям, которых матрос в темноте не мог как следует разглядеть, один из них, однако, по описанию матроса, напоминал магистра Травицкого…
— А если это так, — заключила Татьяна, — то этот шрифт должен оказаться скоро в Благовской семинарии.
Все это она сообщила подполковнику Лазареву, вернувшись в Москву.
— Я тоже так полагаю, Татьяна Петровна, — соглашается с нею Евгений Николаевич. — У Телушкина уже все готово для печатания подпольной религиозной литературы. По сообщению Дионисия Десницына, Корнелий раздобыл где-то старую печатную машину, и сейчас она у него на полном ходу. Восстанавливать ее пришлось Маврину одному, так как Корнелий категорически возражал против приглашения кого-либо еще. Так и не удалось подключить к этому Анатолия Ямщикова.
— Что же мы будем делать дальше, Евгений Николаевич? Вы советовались с комиссаром Ивакиным?
— Решено не поднимать лишнего шума и не производить ареста Телушкина в семинарии…
— Но ведь его типография не в семинарии? — перебивает Лазарева Грунина.
— Все равно это владение семинарии. Когда будет нужно, мы поставим в известность их руководство, и они сами разоблачат Телушкина.
— А они не замнут этого дела?
— Его уже невозможно замять. Телушкин тоже никуда от нас не уйдет — особняк архиерея Троицкого находится под наблюдением местной милиции.
О том, что не Рудаков, а Анатолий Ямщиков встретился с Вадимом, Татьяне стало известно от самого Олега.
— Знаешь, — сказал он ей, — вначале я очень расстроился из-за этого…
— Хотел предстать передо мной героем?
— Если честно, то в какой-то мере было и это. Но главное — не сомневался, что сделаю это лучше опрометчивого Анатолия. Должен, однако, признаться — он отлично справился со своей задачей.
И Олег, ничего не скрывая, рассказал ей, как решался вопрос его друзьями. Не утаил даже обидных слов в свой адрес Вали Куницыной.
— Так тебе и надо! — рассмеялась Татьяна. — Надеюсь, ты не затаил на нее злобы?
— Сказать, чтобы я был рад ее оценке моей персоны, было бы неправдой, но я все же пригласил ее на нашу свадьбу и надеюсь, что ты…
— Мог бы не задавать мне такого вопроса. Валя прекрасный человек и настоящий наш друг. Ну, а от Вадима какие вести?
Олег подробно сообщает ей все, что поступило от Маврина по цепочке Авдий — Дионисий — Андрей.
…В тот же день Татьяна созванивается с профессором Кречетовым и просит разрешения зайти к нему.
Едва она переступает порог его квартиры, как под ноги ей бросается маленький, серый, с темными тигровыми полосками котенок.
— Берегите ноги, Татьяна Петровна! — встревоженно кричит Леонид Александрович.
— Неужели такой свирепый? — удивляется Татьяна.
— Шалун ужасный. На днях принес его мне академик Иванов. Сказал, что это помесь простого серого кота с сиамской кошкой. Внешним видом он в папу, но с сиамским темпераментом. Теперь весь день по моей квартире носится этот тайфун из шерсти и множества остреньких коготков. Все летит вверх дном. В том числе и рукописи с моего стола.
— И как же вы с ним уживаетесь?
— Первые три дня думал, что не выдержу. Звонил Иванову, просил забрать. Но он был занят, пришел только на пятый день.
— И что же?
— А за пять дней привык я к этому чертенку. Хотел однажды отлупить. Взял в руки, а он сжался в комочек и поет. Как я мог его после этого наказывать? И знаете, он не глуп, все понимает. Во всяком случае, когда я сажусь за стол работать — носится по другой комнате, а ко мне приходит только спать. Взберется на колени, помурлычет немного и засыпает мертвым сном… Но что я с вами об этом малыше, вы, наверное, по серьезному делу, извините, ради бога!
— Бога вы вовремя помянули, — смеется Татьяна. — Именно о боге будет речь. Точнее, о богословах.
И Татьяна рассказывает Кречетову о своей поездке в Одессу и встрече с бывшим семинаристом Фоменко. Потом она достает записку Владимира и протягивает ее профессору.
— А что, если я попробую, — улыбается Леонид Александрович, — перечислить вам все вопросы одесского семинариста, не глядя в его записку? Это не так уж трудно. Методы так называемых клерикальных «доказательств» существования всевышнего с помощью «современного естествознания» давно нам известны. Это, наверное, «тепловая смерть Вселенной», «расширяющаяся Вселенная» или так называемый «взрыв во Вселенной». Ну и, конечно, «соотношение неопределенности» квантовой физики? Угадал?
— Угадали, Леонид Александрович! Там и еще кое-что, но эти вопросы, видимо, самые главные.
— Но сколько же можно об одном и том же! — восклицает профессор Кречетов. — Уж не одно десятилетие они об этом говорят и пишут, хотя не только философы-марксисты, но и многие западные ученые разоблачают их. Известный английский астрофизик Эддингтон, например, хоть и является видным представителем физического идеализма, но, говоря об использовании богословами наблюдений за галактиками, на основании которых была создана теория «расширяющейся Вселенной», заявил: «Эти данные долгое время использовались против распространения материализма. Они рассматривались как научное подтверждение активных действий творца в далекие времена. Я не желал бы поддерживать подобные опрометчивые выводы».
— А нельзя ли об этом немного подробнее, Леонид Александрович? В чем смысл теории «расширяющейся Вселенной»? Я много слышала об этом, но до сих пор не очень разобралась.
— В двух словах, к сожалению, всего не объяснишь, попробую, однако. Теория эта возникла на основании наблюдения так называемого «красного смещения» в спектрах туманностей. Современная наука объясняет это взаимным удалением внегалактических систем в нашей части Вселенной. А идеалисты и богословы истолковывают как свидетельство начала «сотворения мира». Вся наша Вселенная была будто бы сосредоточена когда-то в одной точке пространства. Эти соображения бельгийский математик аббат Леметр подкрепил затем соответствующими математическими расчетами.
— Но ведь и наши ученые, кажется, не отрицают «красного смещения»? — не очень уверенно спрашивает Татьяна.
— Не отрицают. Но делают из этого иные выводы. И, уж во всяком случае, не в пользу всевышнего, — улыбается Кречетов. — Амбарцумян считает, например, что при этом неправомерно отождествляется Метагалактика со Вселенной. Наши ученые вообще стоят на той точке зрения, что «начальный момент» эволюции Метагалактики не является «началом всего», а представляет собой лишь момент возникновения протовещества, из которого затем образовались известные нам формы материи. А академик Зельдович в одной из своих статей написал, что «время», протекшее с начала расширения, кое-кто называет «возрастом Вселенной», а правильнее было бы называть его «длительностью современного этапа существования Вселенной». Ответил я как-то на ваш вопрос, Татьяна Петровна?
— Вполне, Леонид Александрович. Только вы Володе Фоменко еще попроще, пожалуйста…
— Обещаю вам, Татьяна Петровна, ответить ему попроще и обстоятельнее и на все остальные его вопросы.
Татьяна уходит от профессора Кречетова с сознанием выполненного долга перед Фоменко, которого, уезжая из Одессы, уговорила отказаться от дальнейших разоблачений Травицкого. А ему так хотелось «вывести его на чистую воду». Но подобная самодеятельность могла ведь и насторожить магистра и помешать его разоблачению.
Фоме Фомичу на вид больше семидесяти не дашь, хотя сам он уверяет, что ему под восемьдесят. Лицо, правда, в сплошных морщинах, с остро выпирающими скулами и резко обозначенными челюстями. О таких говорят «кожа да кости». Но Фома Фомич считает свою физиономию и телосложение «супераскетическими» и уверяет, что до сих пор занимается гимнастикой по системе йогов. Внимательно осмотрев печатную машину, отремонтированную Вадимом, он брезгливо проводит пальцами по ее талеру и спрашивает:
— Где раздобыли такую рухлядь?
— Где раздобыл — не играет роли. Посмотрите, можно ли на ней печатать? — спрашивает его Корнелий.
Фома Фомич снова ощупывает каждую деталь старой, отжившей свой век машины, называвшейся когда-то «американкой», и покачивает головой:
— Это нужно же, такой утиль наладить! Видать, виртуоз какой-то ее латал. Боюсь только, как бы она снова не развалилась.
— А вы не бойтесь, виртуоз тот будет рядом. Меня интересует только одно — сможете вы на ней работать?
— Я на таких у партизан листовки печатал.
— У каких партизан? — удивляется Корнелий. — Вы же говорили, что работали в каком-то религиозном журнале, издававшемся на оккупированной территории Советского Союза.
— Да, это верно, — кивает лысой головой Фома Фомич. — Сотрудничал одно время в «Православной миссии», возглавляемой митрополитом Сергием Воскресенским.
— Полностью миссия эта называлась, кажется, «Православной миссией в освобожденных областях России»? — уточняет отец Феодосий.
— Это тоже верно. Имелись в виду оккупированные немцами Псковская, Ленинградская и Новгородская области. Судьба, однако, швыряла меня и туда и сюда. То к партизанам, то к оккупантам…
«Небось по заданию гестапо», — догадывается Корнелий, но на этот раз уточнять не находит нужным. Решает, что лучше этих подробностей ему не знать.
— Я вообще чего только не печатал за свою жизнь, — продолжает Фома Фомич. — Даже фальшивые деньги пришлось однажды!
— И все сходило?
— Не всегда. Но на всю катушку за грехи мои еще ни разу не получал. Всякий раз выкручивался. При боге все ведь проще было…
— Как это — при боге?
— Говорят же, «при царе», «при немцах». В таком примерно смысле.
— А почему проще?
— Было на кого свалить. Черт, мол, попутал. Вы, как лицо духовное, понимаете, надеюсь, что бог и черт — одна корпорация. А теперь за все самому приходится. Вот и боюсь, как бы не продешевить, взявшись за вашу работу. Уголовно наказуемое сие…
— Вы ведь читали текст. В нем ничего против властей…
— Почему бы вам в таком случае, отец Феодосий, не тиснуть свое сочинение с помощью московской патриархии?
— Боюсь, в соавторы кто-нибудь напросится.
— Вам виднее. Материал действительно эффектный. Прошу, однако, оплатить не только труд мой, но и риск.
— Какой же риск?
— Полагается разве печатать что-либо без специального разрешения?
— Мы же не тысячным тиражом…
— Все равно не положено.
— Ну ладно, Фома Фомич, — примирительно говорит Корнелий, — не будем спорить. Я не поскуплюсь на вознаграждение, нужно только поаккуратнее и побыстрее.
— Это могу обещать. А за работу готов взяться хоть сейчас.
Андрей видит в окно, как торопливо идет домой дед Дионисий. Когда-то он ходил так всегда, но годы взяли свое, и походка его стала спокойнее, степеннее. Случилось, значит, что-то важное, или узнал от Авдия что-нибудь неожиданное.
— Знаешь, что Авдий мне сообщил? — говорит он прямо с порога, с трудом переводя дух от быстрой ходьбы. — Фома у них сегодня был. Помнишь этого проходимца?
— Который редакцию «Журнала Московской патриархии» чуть не подвел?
— Тот самый. Только не «чуть», а действительно подвел. Его оттуда выставили «во гневе», как говорится, а надо было бы под суд, да не захотело наше духовенство такой вонючий сор из своей святой избы выметать. А вот Телушкин его учуял. Точна все-таки пословица: рыбак рыбака видит издалека. Нужно срочно сообщить об этом Татьяне Петровне.
— Она должна приехать сегодня.
— Ты все же позвони. Пусть поставит в известность кого следует.
— Ладно, позвоню. А что этот Фома может делать у Телушкина?
— Да все! Ни от чего не откажется за приличное вознаграждение. Но в данном случае будет, видимо, печатать «творение» отца Феодосия. И вот что мне во всем этом деле непонятно: зачем им эта убогая подпольная типография! Ну сколько экземпляров сможет она напечатать?
— Все же больше, чем от руки или на машинке.
— А у меня из головы не выходит все одна и та же мысль: зачем эта подпольная типография понадобилась Травицкому? Ведь не для того же только, чтобы сочинения отца Феодосия печатать. Скорее всего, провокацию какую-то замышляет. Не может же он не понимать, что если не милиция, то само семинарское начальство без особого труда типографию их обнаружит.
— Ректору это давно уж известно…
— Что именно известно? Что отец Феодосий важные научные сообщения «пришельцев» в древнецерковнославянских книгах обнаружил и в единственном экземпляре их реставрирует? Тайком ведь от него Телушкин печатный станок приобрел. Стоит только ректору узнать, что Феодосий подпольную типографию организовал в его владениях — тотчас же владыке своему епархиальному доложит. А уж архиерей, должно быть, самому патриарху. И как ты думаешь, что тогда будет, зная лояльность московской патриархии к Советскому правительству?
— На что же Травицкий делает ставку?
— На то, по-моему, чтобы обнаружили все это милиция или прокуратура.
— Тоже не очень понятно…
— А вот этого я от тебя не ожидал! — укоризненно качает головой Дионисий.
— Вы, значит, полагаете…
— Поверь моему чутью, внук, все это делается из расчета на очередную шумиху за рубежом. Стоит только милиции привлечь к ответственности Корнелия Телушкина, как все радиоголоса станут утверждать, что в России преследуют духовенство. Звони сейчас же Татьяне Петровне, пусть приезжает поскорее!
25
— Поздравляю вас, Татьяна Петровна! — восклицает Лазарев, едва Татьяна входит в его кабинет.
— С чем? — удивляется Татьяна. — Это вас нужно поздравить — присвоили наконец звание полковника. Очень за вас рада, Евгений Николаевич! Нужно бы по этому случаю облачиться в парадный мундир и приколоть к погонам третью звездочку.
— Будет сделано, Татьяна Петровна! Не успел еще. И был бы рад, если бы вы по этому случаю ко мне сегодня на ужин. С Олегом.
— Спасибо, Евгений Николаевич, с удовольствием приду.
— А я вас вот с чем хочу поздравить: вы правы оказались. Похоже, что в самом деле подпольная семинарская типография задумана с провокационной целью.
— Что вас в этом убедило?
— Сообщили только что из Благовского горотдела Министерства внутренних дел, что им позвонил какой-то человек, назвавшийся прихожанином местной церкви, и сказал, что в подвале особняка архиерея Троицкого по Овражной улице установлена печатная машина без ведома местных властей. Фамилию свою назвать не пожелал и вообще прекратил на этом разговор. Кто, по-вашему мог это сделать?
— Едва ли кто-нибудь из прихожан, — не очень уверенно произносит Татьяна. — Прихожанин, скорее, сообщил бы об этом ректору семинарии или епархиальному архиерею. Выходит, что кто-то заинтересован во вмешательстве милиции?
— А тот, кто на этой машине печатать должен, что за человек?
— Этого я пока не знаю. Собиралась к ним сама съездить. Думала даже сегодня, но раз у вас такое торжество, выеду завтра утром.
— Мы ждем вас к восьми, Татьяна Петровна.
Как только Татьяна приходит домой, мать говорит ей:
— Тебе уже два раза звонил Андрей Десницын. Просил срочно с ним связаться. Сказал, что телефон его ты знаешь.
С Благовом есть автоматическая междугородная связь. Татьяна набирает цифру «восемь» и, дождавшись непрерывного гудка, набирает код города Благова. Не занятым оказывается и номер квартиры Десницыных.
— Слушаю вас, — отзывается ей басовитый голос Дионисия.
— Здравствуйте, Дионисий Дорофеевич! — приветствует его Татьяна. — Только что пришла домой, и мама мне сказала…
— Да, да, Татьяна Петровна! — торопливо перебивает ее Дионисий. — Звонили вам дважды. Очень вы нам нужны. Не могли бы приехать сегодня?
— Что-нибудь новое?
— Да, есть кое-что, однако не по телефону.
— Я утром собиралась, но если надо…
— Думаю, что надо, хотя, может быть, и ничего такого…
— Хорошо, Дионисий Дорофеевич, я приеду.
Она сразу же набирает телефон Лазарева и извиняется, что не сможет быть у него.
— Ну так мы отложим это дело, — говорит Евгений Николаевич. — Юбилеи и те переносят…
— Если это только из-за меня…
— Вообще ни к чему такой пожар. Это супруга моя решила, чтобы тотчас же. А мне очень хочется, чтобы вы у нас были. Тогда уж вам неудобно будет не пригласить нас на вашу свадьбу. Шучу, конечно, знаю, что и без того пригласите, а мне всегда приятно вас видеть. Уговорю вас, может быть, бросить аспирантуру и вернуться на оперативную работу ко мне в отдел.
— Я подумаю, Евгений Николаевич.
— В Благов вы с каким поездом?
— С трехчасовым.
— Тогда встретитесь, наверное, с Крамовым. Он тоже должен выехать туда сегодня. Но уже не от нас, а от министерства. Они тоже заинтересовались подпольной типографией Телушкина.
— Я знаю. Комиссар Ивакин уже расспрашивал меня о моей поездке в Одессу. Боюсь только, как бы благовская милиция не предприняла чего-нибудь раньше времени…
— Они предупреждены и пока только наблюдают. Ну, желаю вам удачи!
В поезде Татьяна так и не встретилась с капитаном Крамовым. Скорее всего, он уехал раньше или не успел на этот поезд, а следующий теперь только через три часа.
На благовском вокзале ее, как и в первый приезд, встречает Андрей Десницын.
— Зачем вы тратите время на это, — укоряет его Татьяна. — Добралась бы и сама.
— Уже вечер, и мало ли что… И потом, дед велел непременно встретить.
— Ну, тогда другое дело, — смеется Татьяна. — Что у вас нового?
— Ничего особенного, если не считать опасений деда, что затевается какая-то провокация.
— С подпольной типографией?
Андрей выкладывает Татьяне соображения деда, которые не кажутся ему теперь такими уж убедительными.
— А Телушкин как же? Причастен он к этой провокации? Нужно же как-то и его роль себе уяснить.
— Дед полагает, что он тут ни при чем.
— Может быть, и его тоже в фанатики зачислите, как Травицкого?
— По мнению деда, фанатизм Травицкого где-то на грани антисоветизма. А Телушкина прельстил, наверное, заработок и надежда прославиться.
— Инициатор провокации, значит, Травицкий?
— Ну, может быть, и не он, а кто-нибудь из зарубежных «защитников» русской православной церкви.
Некоторое время они идут молча. Потом Андрей негромко произносит:
— Моему уму просто непостижима их логика. С их точки зрения, у нас все плохо. Вы, наверное, знаете, что такое секуляризация?
— Насколько мне помнится, это что-то связанное с изъятием из духовного ведения церковных ценностей и передачей их гражданским властям?
— В данном случае я имею в виду освобождение от церковного влияния в общественной деятельности. Так вот, по данным, опубликованным в семьдесят втором году Центральным статистическим управлением церквей при государственном секретариате Ватикана, за шесть последних лет в католических церквах отказались от сана священника тринадцать с половиной тысяч человек. В одной только Европе не имеют священников около тридцати процентов приходов. Та же статистика свидетельствует и о массовом беге из монастырей монахов и монахинь, о большой нужде церквей в семинаристах. Молодежь, значит, не желает посвящать свою жизнь служению богу.
Чувствуя, что Андрей может говорить об этом долго, Татьяна прерывает его вопросом:
— А кто у Телушкина печатать будет его «трактат» о свидетельстве «пришельцев» в пользу всевышнего?
— Некто Фома Фомич, настоящую фамилию которого знает, наверное, только милиция. Темная личность. Пожалуй, даже уголовник. Во всяком случае, с уголовным прошлым. Всю жизнь вертится около духовенства. Распускает слухи, будто был когда-то протодьяконом.
— А в типографском деле он что-нибудь смыслит?
— Уверяет, что до революции работал наборщиком в «Церковных ведомостях» — газете синода русской православной церкви. Несколько лет назад делал что-то в редакции «Журнала Московской патриархии», откуда был изгнан за нечистоплотные делишки.
— Сколько же ему лет?
— Это тоже никому не ведомо. Скорее всего, ровесник моему деду, а может быть, и старше его. Но вот мы и пришли в обитель бывших богословов Десницыных.
Капитан Крамов приезжает в Благов поздно вечером. Заходит сначала в городской отдел Министерства внутренних дел, где его ждали сотрудники, занимающиеся подпольной типографией «отца Феодосия». Оттуда звонит Боярским, у которых должна остановиться Грунина. Настин отец сообщает, что Татьяна Петровна у Десницыных. Крамов набирает их номер.
— Здравствуйте, Андрей Васильевич, — приветствует он Десницына-младшего. — Это Крамов вас беспокоит. У вас еще Грунина?
— Да, да, Аскольд Ильич, у нас Татьяна Петровна. Можете с нею поговорить, а еще лучше — приезжайте прямо к нам. Вы же знаете, где мы живем.
Капитан приходит спустя четверть часа.
— Пожалуйста к столу, Аскольд Ильич! — приглашает его Дионисий. — Как раз самовар поспел. Мы тут никаких электрических и прочих чайников не признаем, только самовар. В этом отношении неисправимые консерваторы, или, как богословы говорят, традиционалисты, — посмеивается Десницын-старший.
— От чая не откажусь, хотя время позднее и вам, наверное, спать пора, но раз самовар поспел…
— Вот именно. Не пропадать же кипятку. Есть, однако, не только кипяченая вода, но и аква витэ.
— Нет, Дионисий Петрович, спасибо. «Живую воду» в другой раз.
За чаем говорят о всякой всячине, а как только Крамов начинает благодарить за гостеприимство, Дионисий встает из-за стола и кивает Андрею:
— Пойдем, внук, не будем мешать.
— Мне именно с вами-то и нужно поговорить, Дионисий Дорофеевич! — останавливает его Крамов. — Посоветовались мы в Москве и с местными властями и решили, что вы сами должны пресечь незаконную деятельность Телушкина. Сможет это сделать ректор семинарии?
— В каком смысле?
— Застать Телушкина и его сообщников на месте преступления и сообщить о них следственным органам в соответствии с существующим законом. Нужно ведь не только Телушкина покарать, но и выяснить многое другое.
— Понимаю, Аскольд Ильич, — кивает Десницын. — Только сам ректор на это не решится. Побоится последствий.
— А что нужно, чтобы решился? — спрашивает Татьяна.
— Указание епархии.
— Как этого добиться?
Дионисий почесывает бороду. Он не очень уверен, что ему удастся уговорить Благовещенского сообщить обо всем епархиальному архиерею.
— Но ведь другого пути нет? — снова спрашивает его Татьяна.
— Вроде нет…
— Тогда вся надежда на вас, Дионисий Дорофеевич.
— Хорошо, я попробую. Боюсь, однако, как бы Телушкин не вывернулся, если за это дело возьмемся мы. Уж больно хитер и изворотлив… Скажет, будто типография затеяна без его ведома.
— А вот это уж предоставьте нам, — успокаивает его Крамов. — Улик против него в этом деле более чем достаточно.
— Вы имеете в виду оттиски пальцев на печатной машине? — спрашивает Дионисий.
— Не только это, но и дактилоскопия, конечно, пригодится.
— А если он в перчатках?
— Вы совсем уж за профессионального гангстера его принимаете, — смеется Татьяна.
— От него всего можно ожидать, — хмурится Десницын-старший.
— Мы все это учтем, Дионисий Дорофеевич, — обещает Крамов.
— Тогда я попробую уговорить Арсения Благовещенского доложить о нем своему епархиальному владыке.
— Владыка, — усмехаясь, поясняет Десницын-младший, — это у православного духовенства титул архиерея.
26
Как и ожидал Дионисий, ректор Благовской духовной семинарии заметно оробел, когда Десницын посоветовал ему сообщить как можно скорее о деяниях «отца Феодосия» владыке.
— Ведь это все равно, что на себя самого донести, — говорит он упавшим голосом. — Я же сам ему разрешил…
— Что вы ему разрешили? Подпольную типографию организовать?
— Реставрацию древнецерковнославянских рукописей…
— Так то реставрация, и в единственном экземпляре к тому же. А он как развернулся? Да еще и наемную рабочую силу завел. Уже одно это по советским законам подсудно. Милиция, конечно, знает о нем все, но не хочет вас компрометировать. Репутация Телушкина ей хорошо известна — у него такое не в первый раз. Так зачем же вам за него отвечать? Дело-то явно уголовное и по серьезной статье.
— Но и владыка по головке меня за такое не погладит… Спросит, как просмотрел, почему в особняке Троицкого обосноваться разрешил?
— А кто к вам этого отца Феодосия направил? Не владыка разве? Ну так и он, значит, несет за него ответственность. Но теперь уж делать нечего, теперь одно из двух: либо вы сами ставите в известность милицию, либо милиция обойдется без вашей помощи, и тогда труднее будет доказать вашу непричастность к деяниям отца Феодосия.
Ректор, то и дело массажируя поясницу, мелкими шажками прохаживается по комнате. Останавливается перед образами, крестится, сокрушенно вздыхает:
— Иного пути, значит, не имеется?
— Не вижу иного, Арсений Иванович, а вам лишь добра желаю. Ведомо мне также, что и милиция семинарию нашу компрометировать не собирается. Однако терпеть далее преступные элементы в нашем городе тоже не намерена.
Отец Арсений вздыхает еще раз и, широко перекрестившись, решается:
— Что будет, то будет — поеду! Чует, однако, мое сердце — не миновать мне гнева владыки.
Очки у Фомы Фомича на самом кончике носа. Он пересыпает шрифт из одной ладони в другую, как бобы, и недовольно покачивает головой.
— Разве с моим зрением такой шрифт набирать? Мне и корпус-то трудно, а нонпарель еле различаю. Пусть ваш мастеровой помогает мне, отец Феодосий.
— Ладно, позову его сейчас. А мелкость шрифта зачтется при окончательной расплате.
— Зачтите и то, что я свою наборную кассу принес. Без нее…
— Ясно, Фома Фомич, это тоже приму во внимание.
— Верстатка, в которую литеры будем набирать, тоже моя. Это при ручном наборе главный инструмент. Без него мы бы…
— Я ведь уж сказал — оплачу все: и труд ваш, и принесенный типографский инструмент.
— Тогда давайте вашего Вадима, пора браться за работу. Да света надо бы прибавить. Вверните лампы посильнее.
— Вадим все сделает.
Спустя несколько минут приходит заспанный Вадим. Долго зевает и никак не может понять, чего от него хочет Фома Фомич.
— Да ты что, малый, совсем ото сна очумел, простых вещей не можешь понять, — злится Фома. — Неужели ни малейшего представления не имеешь о наборе. Вот давай раскладывай пока литеры по клеткам наборной кассы. Будь бы шрифт покрупнее — корпус или петит, к примеру, я бы и без твоей помощи. А то нонпарель! Ее с лупой нужно, а не с моими очками. А ты не швыряй их так, это тебе не гвозди. Клади вместе с литерами еще и пробелы, цифры и линейки. Да пошевеливайся, а то мы так до утра не рассортируем, а надо бы сегодня хоть одну страницу сверстать.
— Если уж так быстро надо, пусть и отец Феодосий помогает, — недовольно бурчит Вадим.
— Ты что, в своем уме? — таращит глаза на Маврина Фома. — Он работодатель, хозяин…
— Ладно, ладно, — примирительно говорит Корнелий. — Я вам помогу, литеры только очень уж маркие. Рук потом, наверное, не отмоешь?
— Да уж известное дело, — подтверждает Фома. — Свинцовая пыль въедлива. У наборщиков ручного набора она на пальцах и даже ладонях на всю жизнь.
— Что вы говорите! — испуганно отдергивает руку от шрифта Корнелий.
— Это когда лет десять поработаешь, — смеется Фома. — А денек-другой никакого следа не оставит. Дня через два-три все сойдет. Тут на них не столько свинцовая пыль, сколько типографская краска. Не новый шрифтик-то, был уже у кого-то в употреблении. Краска, правда, тоже въедлива, но и она отмывается в конце концов.
К одиннадцати часам ночи удается разложить все типографские знаки по клеткам наборной кассы. В начале двенадцатого Фома приступает к набору первой строки. Он кладет перед собой страницу текста и торжественно берет из кассы букву за буквой, устанавливая их в верстатке.
Авдий молча пропускает мимо себя Дионисия Десницына, внука его Андрея, ректора семинарии отца Арсения и двух неизвестных ему представителей епархии. Чтобы никто из них не споткнулся в темноте, Авдий идет впереди, указывая дорогу. То ли он заблаговременно смазал петли, то ли дверь в подвале вообще не скрипучая — открывается она бесшумно.
Вниз по ступенькам первым снова идет Авдий. Достигнув массивной двери на нижней площадке лестницы, он по знаку Дионисия стучит в нее.
После некоторой паузы слышится голос Вадима:
— Это ты, Авдий?
— Я, Вадим. Отвори, мне отец Феодосий надобен.
Снова пауза. Наконец тяжелая дверь медленно, с противным скрипом, будто кто-то кошке на хвост наступил, отворяется. Ослепленный ярким светом Авдий не сразу входит в подвал, давая возможность глазам своих спутников привыкнуть к освещению и оглядеться.
— Чего стал, заходи, — говорит Авдию Вадим. — Вон он, «отец Феодосий».
Авдий шагает к Корнелию, и тогда из темноты выступают фигуры ректора, Дионисия и представителей епархии.
— Гаси свет, Вадим! — не своим голосом кричит Корнелий.
— Нет уж, — спокойно произносит Вадим, отстраняя Фому, — побудь на свету, «отец Феодосий». Покажись своему духовному начальству, каков ты есть.
— Так ты, значит, только прикидывался мертвецом? — пытается броситься на Вадима Корнелий. — А на самом деле на милицию работал, сволочь?
— Да, я был «мертвецом», это верно. Но, как видишь, воскрес, увидев, какими делишками ты собираешься тут, под кровом духовной семинарии, заняться. Вот и держи теперь ответ перед ними, — кивает Вадим на представителей епархиального духовенства…
Спустя две недели Татьяна снова приезжает в Благов. Встречать ее выходит обрадованный и немного растерянный Дионисий. Он в старом, выцветшем от времени подряснике, с засученными, выпачканными мукой рукавами.
— Здравствуйте, дорогая Татьяна Петровна! Извините, что я в таком затрапезном виде, — хлопочу по хозяйству. Очень, очень рад вас видеть! А Андрея, к сожалению…
— Я не к Андрею, я к вам лично, Дионисий Дорофеевич. Приехала пригласить на мою свадьбу.
— О, спасибо, спасибо! И от всей души поздравляю! — Дионисий протягивает руку Татьяне и восклицает полушутя, полусерьезно: — Господи, почему ты не послал мне такую женщину, когда я был молод и верил в тебя?
1973 г.
СОДЕРЖАНИЕ:
ТЕРРА ИНКОГНИТА
ПРЕСТУПЛЕНИЕ МАГИСТРА ТРАВИЦКОГО
…ЕСЛИ ДАЖЕ ПРИДЕТСЯ ПОГИБНУТЬ
ВОСКРЕШЕНИЕ ИЗ МЕРТВЫХ