Бригада вдруг получила приказ передислоцироваться в Васильково. Ожидалось, что сюда прибудет верховный главнокомандующий президент Бенеш, прилетевший специальным самолетом в Москву и подписавший там договор о дружбе и сотрудничестве с Советским Союзом. Точная дата визита пока не была известна.

На фронте продолжались ожесточенные бои. Но бригада очутилась в оазисе тишины. Днем она готовилась к торжественному смотру, вечером — концерты, лекции, кинофильмы. Это была почти мирная гарнизонная жизнь.

По мостику через речку перебирался джип. Яна увидела, что в нем сидит Иржи, он возвращался со строевых занятий. Она побежала ему навстречу. Джип остановился, из него выскочил Станек:

— Давно ждешь?

Она ждала почти час, но сказала:

— Нет.

Они пошли по берегу речки. Голый ольшаник сплетался над поверхностью воды в готический свод, в бесконечную галерею.

У Яны дежурство в девять утра. У Иржи, она знала, свободное время до одиннадцати вечера, потом он тоже будет дома, нельзя отлучаться от телефона. У них масса времени: после обеда, целый вечер и, вероятно, часть ночи.

Она показала на сплетенные ветки:

— У нас в саду тоже была беседка, но не из ольшаника, а из яблонь. И от беседки к дому шла уложенная плитками дорожка.

Улыбнулась ему. На губах застыл невысказанный вопрос: а куда мы придем по этой дорожке?

Он остановился у большого дерева, прислонился к стволу, притянул Яну к себе.

Над их головами скрипел, раскачиваясь на ветру, надломленный сук. Вверх, вниз, вверх, вниз. Он боялся, что это напомнит Яне о превратностях войны: радость, горе, радость, горе.

— Слышишь? — сказал он веселым голосом. — Качели. Как у нас на праздник. Только оркестра не хватает…

Едва слышные раскаты канонады долетали сюда из бесконечной дали, а порывистый ветер относил их еще дальше.

— Тебе не холодно?

Она озябла. Но сказала:

— Нет.

Он не поверил. Вел дальше, согревая ее руки в своих.

На одном дереве в ветвях — большие гнезда. Они подошли ближе — посмотреть. Не гнезда, это были пучки омелы. Созревшие ягоды белели среди листьев.

Яна сказала:

— Я видела омелу только позолоченную. Мама всегда доставала ее к рождеству. Приносит счастье… — Тепло ладоней Станека согревало холодную руку Яны. — Где мы будем на это рождество? Вдруг останемся здесь до рождества и придем сюда за омелой?

Он взглянул на дерево. Ольха, пьющая живительную влагу речки, подняла омелу, казалось, к самому небу.

— Слишком высоко, — проговорил Станек.

Яна была счастлива. Ее рука в руке Иржи. Она ладонью погладила его ладонь.

День кончался. Холодное солнце зашло. Они пошли в город.

Показались первые раскиданные тут и там хаты, словно выбежавшие из города в поле и на луг. Холодный ветер гулял по пустым, необработанным полям.

Хаты приближались. Из печных труб вместе с дымом летели искры, кружась над крышами, как рои светлячков. Хаты обещали тепло. Манили. Яна и Станек шли все медленнее, все неувереннее. Все крепче, все покорнее прижималась к Станеку Яна.

Он локтем толкнул калитку. Она спросила:

— Где мы?

— Здесь я живу.

Он вел ее через палисадник. Говорил быстро и тихо.

— Я приготовлю чай. Ты вся закоченела…

Вошли. Он снял с нее шинель. Усадил за стол. А сам принялся за чай. Нашел сахар.

Леош пришел спросить, может ли он пойти в кино. Разумеется. Затопали сапоги. Дверь хаты весело стукнула. Потом стукнула калитка, словно кто-то хлопнул в ладоши.

Станек принес флягу с дневной порцией водки. Пайковый ужин разделил на две части. Одну положил на тарелку и протянул Яне:

— Ну, маленькая, не заставляй себя упрашивать.

— Маленькая, согрейся, кушай! Маленькая? Я уже давно не маленькая!

Улыбнулся:

— Как же не маленькая? Ты моя маленькая! И жизни еще боишься.

— Жизни боюсь, ты прав… Пять лет у меня нет дома, пять лет кочую с места на место, чего я только не перевидела! Боюсь жизни, это правда. Маленькая? Нет, Иржи! Потому и боюсь, что уже многое видела, многое потеряла. — Она грустно посмотрела на него: — Не такой я представляла свою жизнь. Я всегда о чем-то мечтала. Мечтала после окончания школы поглядеть мир. Это исполнилось даже раньше. Я увидела мир, но какой? — Она посмотрела на завешенные окна: — Я не хочу этой слепой жизни! Она пугает меня. Лучше бы я умерла…

— Не говори так, Яна. Мне не нравится, когда ты такая.

— Я не была такой — это потом пришло.

— Ничего не говори! Я все знаю.

— Я несчастна.

— У тебя разве нет тут никого, кто вместе с тобой несет твой груз?

— Папа?

Он слегка улыбался:

— Ты никого не знаешь, кто любит тебя сильнее, чем он?

Голос ее вдруг окреп:

— Мне надоели все мои страхи! Хочу немного радости. Могу я этого хотеть?

Он знал, почему она спрашивает. «Я третий. Я на очереди. Что нее мне руководствоваться ее страхами, а не своей любовью?» Он подошел к ней.

— Теперь я — твой мир, а ты — мой. Так говорят влюбленные уже тысячи лет. Согласись, они правы. — Он обвел нетерпеливым взглядом ее лицо, ища согласия. Губы. Глаза. Опять губы. Не дожидаясь, ответил за нее — Ты так хочешь, правда, хочешь?

— Я хочу того, что хочешь ты.

В перерыве между частями Леош вышел из кинотеатра. Достал из кармана кусок газеты, свернул самокрутку. Фильм был о любви. Леош думал о нем и вспоминал деревню, где высшая справедливость дала ему возможность вкусить любовного наслаждения с Мици. Он со смаком затягивался и мечтал: война кончится, мой первый маршрут — к Мици. Бычок уже обжигал пальцы, он бросил его в грязь. Затоптал.

— Боже мой, — спохватился он.

Побежал назад в кинотеатр, на свет. Поспешно ощупал карманы. Неужели он свернул цигарку из листочка, где Мици написала свой адрес?! Он вытаскивал из карманов свое барахло: нож, пуговицы, копейки, вывернул все карманы — листочка с адресом не было.

Он вошел в зал. Печаль всей своей тяжестью придавила его к стулу.

В комнате уже не появлялось ни теней павших, ни теней живых. Здесь был только Иржи, и еще Яне казалось, что вокруг разливается яркий свет — невидимый, но яркий. Война одарила ее этим удивительным светом, озарением, но Яна забыла о войне.

Он почувствовал тепло ее дыхания:

— Иржи.

— Ты моя… — и умолк, целуя ее, не отрывая губ.

На улице пошел снег. Снежники падали беззвучно. Большая, тяжелая сразу же прилипала к маленькой и сливалась с ней. Они кружились, опускаясь все ниже и ниже.

— Почему это не произошло раньше? — вздохнул Станек.

Только своими самыми прекрасными минутами человек хотел бы наполнить все грядущие дни и все минувшие. Многие годы вперед и многие годы назад наполнить ими. Не знать, когда они начались, не знать, когда кончатся.

— Но теперь так будет всегда, — сказал он.

К югу от Василькова грохотали орудия. Их грохот долетал сквозь падающий снег к самому домику, барабанил в окна.

— Когда мы будем дома, Иржи? Через год? Через два?

— Год? Два? И думать нечего! Скоро конец войне, очень скоро. Я сегодня был на допросе пленного полковника. — Он совсем иначе повернул его слова: — Германия вся разбита, сожжена. Союзники ежедневно бомбят ее, всюду развалины, голод, саботаж, даже их собственные офицеры теряют надежду на победу. — Вспомнил о предсказаниях полковника: вы тоже, бог свидетель, уже не увидите Прагу, и закончил упрямо: — Скоро мы увидим Прагу, поверь мне!

Снежинка за снежинкой, городок обрастал ими, словно белым мехом. Они падают в безветренной тишине — воздушные песочные часы. Много секунд, много минут, несравнимо более богатых здесь, на фронте, чем там, в мирной жизни.

— Любишь меня?

— Люблю, люблю…

В затемнении появилась светлая щель. Утро. Не хотели расставаться. Только мысль: вечером будут опять вместе, примирила их с утром. Они сняли светомаскировку. Белым-бело. Не видно никаких дорог. С яблони за окном осыпались комочки снега, оставляя на белом меху ямки. Предатель-снег!

— Мои следы поведут от тебя к нам. Все увидят! Что скажет папа? Всю ночь! — Она обежала взглядом нетронутую поверхность снега. — Отпираться бесполезно.

— Зачем отпираться?! Мы же любим друг друга! Сегодня знаем только мы, что принадлежим друг другу. Но пусть знают все. Я уже вижу, что иначе покоя не будет.

— А что скажет майор?

— Майор однажды сказал: счастливый солдат — самый лучший солдат.

Станек стоял на крыльце и смотрел, как ленточка следов в снегу тянется за Яной словно кабель. Он весело рассмеялся: «Новая линия связи. Отпечатки валенок на снегу как сигналы морзянки: люб-лю, люб-лю. Эти ямки с фиолетовой тенью на донышке ведут от меня. Пусть скорое ведут ко мне!»

Панушка закашлялся. Потом сел на тюфяке.

— Я была у Иржи, — быстро сказала Яна, предупреждая его расспросы.

У Панушки были свои принципы, но все они годились для мирной жизни. Но на войне? Никто не может видеть столько красоты в мирной жизни, сколько солдат-фронтовик. Он мечтает о ней. Хочет иметь ее хоть чуточку и в окопах. Он по себе это знает: уже пять лет таскает за собой броумовский рай, хотя понимает, что он навсегда потерян. А что же говорить о молодых?

Панушка озабоченно думал. Станек горяч. В бою безрассуден. Не безрассудно ли отдается он и любви? А если посмотреть с другой стороны, — Яна счастлива. Что же еще желать своей дочери? Подождите до свадьбы? А кто скажет, когда у них будет возможность сыграть свадьбу? В этом году, в будущем или никогда?

Жилистой рукой — пальцы дрожали — он гладил Яну по волосам. Она замерла, взволнованная. Вспомнила Броумов: папа в мыслях по-прежнему живет там вместе со мной и мамой. Ходит по дому, по саду, осматривает камни, принесенные им туда со всех концов Чехии, а среди этих каменных объятий цветет ее альпинарий. Но она уже не вернется туда. Она рассталась с родным домом, теперь ее мечтания отделились от мечтаний отца.

Панушка страдал. Сейчас, когда все солдаты тянулись к дому, к семье, дочь покидает его и уже в мыслях своих ушла из отцовского дома куда-то в неизвестность. К своей любви.

Панушке кажется, что вздувшиеся вены на его руке еще больше вздулись, что пальцы, почерневшие от возни с кабелями, изоляцией, инструментом, коченеют. Что-то внутри горит, плавится. Он не может отключить ток, для себя у него нет изоляции, он только тихо, безропотно страдает. Уже не гладит дочь по волосам: не решается, ведь эти волосы нынче ночью гладил человек, которого Яна любит сильнее отца.