Катушка, снятая с Боржека, гирей тянула к земле. Освобождаясь от кабеля, она становилась легче, но Станеку казалось, что она шаг от шагу тяжелее. Однако он по-прежнему бежал ровной рысцой, думая лишь о том, что произойдет, если они не дойдут. Он вслушивался в стрельбу, в разрывы снарядов и повторял себе лишь одно слово: бежать! Он подстегивал себя этим словом: бежать, бежать, бежать! Заметил, что дистанция между ним и Калашем увеличивается.

— Что с вами?

— Ничего. Только я не могу, как вы…

— Что, опасные ситуации вам не по вкусу?

— Я же бегу… — слабо запротестовал Калаш.

Закрепляя кабель, он должен был то и дело низко наклоняться. К голове приливала кровь, ноги были словно деревянные. К тому же муки совести отвлекали его от мыслей о задании: «Что скажу я Эмче? Ребятам?»

Они вышли к шоссе. Увидели танки. Станек знал, что в этих местах должны были быть части гвардейского танкового корпуса. Но лишь теперь ему стала понятна вся сложность создавшегося положения: немцы заградительным огнем сдерживают продвижение танков. Попятным стало и случившееся ранее: Боржека убил осколок одного из снарядов, предназначенных для танков. Этот снаряд отлетел далеко в сторону от шоссе.

Калаш остановился, привалившись к стене обгоревшего домика. Станек вернулся назад.

— Не могу, — прохрипел измученный Калаш.

— Вы не хотите!

— Не могу…

— Вы должны. Вы слабовольный человек. Баба! — Станек рукой зашарил по боку.

Калаш схватился за обугленную стену. «Он считает меня трусом. Что он ищет? Пистолет? Трус в бою ставит всех под угрозу. Сейчас это делаю я. — Калаш сипло дышал. — А я, ей-богу… я, несмотря ни на что, не могу».

Станек подошел к Калашу вплотную и, вытащив флягу, сунул ему в рот горлышко.

— Спасибо, — выдохнул Калаш.

— Ну что, можете идти?

Калаш выкрикнул:

— Пан надпоручик, умоляю вас… у меня перед глазами…

«Не успеем! Не успеем!» — молотом стучало у Станека в голове. Ему казалось, что он понимает, почему у Калаша слабеют силы. То же самое происходило и с ним: ведь не возьми он Боржека на задание… Станек вздрогнул. «Война не только вокруг меня. Она во мне. Она подчинила себе все мое существо. Единственное, что я могу делать, — не ждать, пока Калаш придет в себя». Он перебросил его руку через свое плечо, обхватил за пояс и быстро повел. Все, что он теперь нес на себе: снаряжение, человеческое тело, горечь невосполнимой потери, беспокойство о том, что их ждет впереди, — весь этот груз навалился прямо на сердце Станека, и оно с болью вздрагивало.

Калаша мучила мысль: «Скрыть это от всех? Ведь никто не видел. Да и для Боржека так было лучше: скорее прекратились его страдания. Но я, куда скроюсь я от самого себя?»

Станек понемногу отпускал Калаша, потом все больше и больше, пока тот наконец не пошел самостоятельно.

Они приближались к танкам. Но что это? Танки тоже двигались им навстречу, съезжая с шоссе, по которому артиллерия противника вела прицельный огонь. На танках никого не было: десант давно уже снялся и прикрывал их от остатков немецкой пехоты.

В клубах дыма немцы не заметили маневра танков и по-прежнему обстреливали тот квадрат, где они только что находились. Но вот и танки вступили в дело: на залп — залпом, на снаряд — снарядом!

Гитлер приказал: Киев не сдавать! Русских оттеснить назад! Утопить их в Днепре!

Немецкие части в этом секторе оборонительного кольца в суматохе боя потеряли ориентацию. Они еще не знали, что являются всего-навсего островком, оторвавшимся от своих основных сил. Случайный успех вдохновлял их. Русских оттеснить! Им казалось, что это вот-вот произойдет: десант они уничтожат, танки подожгут.

Вот уж вспыхнул один танк. Поднялся столб огня, из командирского люка высунулась охваченная пламенем фигура. Какой-то танкист, вскарабкавшись на танк, подхватил горящего. Подоспевший Станек помог стащить командира вниз и затушить на нем огонь. И тут танкист узнал Станека:

— Здравствуй, Георгий!

Это был старик Ефимыч.

— Теперь начнется. — И пояснил, кивнув на горящий танк: — Боеприпасы!

Два солдата уносили обгоревшего командира на плащ-палатке.

— Живее, живее, — подгонял их Ефимыч. И погрозил кулаком в сторону немцев: — Сукины дети, пропади вы пропадом!

— А кто это был там, в танке? — спросил Станек.

— Беляев, — удрученно ответил старик.

Станек бросился вдогонку. Увидел обгоревшее лицо Беляева.

— Андрей Максимович…

Беляев даже не пошевелился. Солдаты прибавили шагу.

Станек словно очнулся — «Андромеда»! Подозвал Калаша. Только теперь можно было наконец проверить, действует ли еще линия, которую они тянули от пункта связи.

Едва он заговорил, как в трубке послышался дрожащий от радости голос Яны:

— Наконец-то! Наконец-то! — Нарушая все инструкции о порядке ведения телефонных разговоров, девушка взволнованно продолжала: — Я уж думала… С вами ничего не случилось? Совсем ничего?

— Мы идем дальше. А как у вас?

— Нас обнаружили немцы…

— Что? — Станека бросило в жар. — Напали? Сколько их?

— Не знаю, я тут одна. Все обороняют вход. А что с вами? Вы ужо на месте? В безопасности?

Слова, будто живые существа, шевелились в трубке, в которой он улавливал и свое прерывистое дыхание. Он понял, что весь этот изнурительный путь не удалял, а приближал его к Яне. Крикнул:

— Обо мне не беспокойтесь! Берегите себя! Вы мне очень нужны…

— Вы в безопасности, отвечайте, отвечайте! — твердила девушка, будто не слыша Станека.

Страх за Яну потянул его назад. Бежать на помощь к пункту связи? Мы слишком далеко, а у «Андромеды» нет никого, кроме нас двоих. Он заговорил с Яной на «ты»:

— Вызывай оперативный отдел. Пусть вам срочно пошлют штабной взвод. — Его голос зазвучал твердо: — Немедленно вызывай подкрепление! Слышишь? Я приказываю! Отключаюсь.

Станек направился к командирскому танку. В открытом люке стоял капитан Федоров. Ефимыч уже доложил ему о случившемся. Дмитрию была дорога сейчас любая помощь его роте, но его не очень обрадовало то, что она исходила от Станека. Поэтому он поблагодарил свободовца вежливо, но сухо.

Из второго люка выглядывала Варвара в черном шлеме с выпирающими лепешками запрятанных в нем наушников. Она кричала, стараясь, чтобы ее услышали:

— Вот видите! Это чехи!

Станек помахал ей рукой и стал расспрашивать о том, как им двигаться дальше. Шоссе и прилегающее к нему пространство уже должны быть очищены от противника.

— Да. Конечно. Так должно было быть, — хмуро подтвердил капитан и обрисовал возникшую ситуацию. Фашистов, закрепившихся на косогоре, с этой стороны не выбить. Но если бригада, занимающая более выгодную позицию, зашла бы им в тыл, то танковая рота ударила бы с фронта. Тогда советские и чехословацкие части смогли бы опять бок о бок развивать наступление на центр города.

— Покажите, как нам пробираться дальше. Я только что потерял солдата, который знал эту местность.

Дмитрий вытащил карту и показал те места, где ротная разведка обнаружила замаскированные огневые точки противника.

Станек и Калаш двинулись дальше. Станек всеми мыслями был на пункте связи. Его мучил страх за всех, но больше всего — за Яну. Достаточно бросить в подвал ручную гранату и…

Надо было наверстывать потерянное время, и Станек, ускорив шаг, подгонял Калаша:

— Быстрее, дорога каждая минута!

Позади опасность: линия в любой момент может быть повреждена, основной пункт связи уничтожен. Впереди опасность: стоит опять нарваться на группу немцев, и все усилия восстановить связь пойдут насмарку.

— Быстрее, Калаш, быстрее, — задыхаясь, хрипел Станек.

И вдруг совсем неожиданно они выскочили прямо к домику, где помещался командный пункт Рабаса.

— Штык! — крикнул Станек часовому.

— Шомпол, — словно эхо, отозвался автоматчик, пропуская их внутрь.

КП помещался внизу, в погребе. Однако Рабас устроился на чердаке, где был наблюдательный пункт. На лестнице, ведущей наверх, Станек присел, чтобы еще раз проверить связь и передать Рабасу уже исправную линию. Он вызвал «Липу». В трубке что-то затрещало, но никто не отзывался. Стекла в домике были выбиты, и звуки сражения проходили сквозь него, как через решето.

— «Липа»! «Липа»! — кричал Станек все сильнее. — «Липа»!

Он слышал гул битвы, близкую и отдаленную стрельбу. Провод был мертв. Надпоручик повернул к Калашу искаженное мукой лицо:

— Ни звука… не отзываются…

Калаш опустился рядом с ним, наклонил голову почти вплотную к трубке и словно принял на свои плечи часть его страданий.

Тихо, мертво…

Станек еще глубже засунул иглу под изоляцию. И вдруг послышался голос Яны:

— Я — «Липа»…

— Что с вами? — хрипел Станек.

— Уже все в порядке… немцы ушли.

— С тобой ничего не случилось?

— Нет… ничего… все целы.

— Слава богу…

— А как вы?

— Мы на месте.

Батальонный радист Ковачук с наушниками на голове казался окаменевшим… Рабас поднял на него усталые глаза, окаймленные черными кругами.

— Ну что? Прорвался ты наконец туда?

Ковачук, с опущенными плечами, согнутой спиной, не шелохнулся.

— Учти, растяпа. Если ты сейчас же не установишь связь со штабом, я сорву с тебя все нашивки. Твой сержантский паек испарится, жалованье тоже, я тебя проучу, недотепа!

Ковачук лишь крепче зажмурил глаза, словно попал в вихрь пыли. Обиды он не чувствовал. Он не спал уже пять ночей, и угрозы капитана не давали по крайней мере задремать.

Впрочем, возмущение капитана не относилось лично к радисту. Рабас питал отвращение к радиосвязи вообще. Переговоры по радио шли ужасно медленно. Радист должен был либо слушать, не имея возможности вставить слово, либо говорить, ничего уже не слыша. Донесения и приказы передавались только при помощи головоломных шифров, разгадать которые не могли порой сами шифровальщики. Слышимость нарушалась гулом сражения, к тому же противник специально создавал помехи. И поэтому даже лучшие шифровальщики допускали в донесениях и приказах ошибки. Возникали недоразумения, и всю процедуру передачи данных приходилось не раз повторять. Кроме того, существовали особые коды. Фраза «пришлите мне коробки, конфеты, чай» переводилась с радиоязыка так: «пришлите мне танки, боеприпасы, бензин». А на следующий день это были уже ирисы, сигареты, мед…

Шифром и кодом в таких условиях можно было с грехом пополам пользоваться для передачи коротких и простых донесений. Но сложные донесения сообщить было почти невозможно. Рабас обращался к вышестоящим командирам главным образом в трудных боевых ситуациях, суть которых не укладывалась в два-три слова. И всегда, когда это больше всего было нужно, слышимость оставляла желать лучшего. Поэтому капитан любил телефон. Но сегодня телефонная связь вышла из строя. И Рабас посылал проклятья на головы связистов, которые никак не могли исправить повреждений. И что этот Ирка делает? Всегда такой оперативный, добросовестный…

У Рабаса до сих пор левый фланг был открыт, и он опасался за судьбу своих солдат. Он завидовал первому батальону, который продвинулся значительно дальше, чем планировалось полковником. «Еще бы, — ругался Рабас, — первый батальон поддерживают танки, а я предоставлен сам себе».

Он с жадностью выслушивал все сообщения из разведроты, о которых ему докладывал поручик Пиха, многое узнавал от радиста, принимавшего донесения прямо с передовой, и перед ним вырисовывалась общая картина боя: несмотря на то что на его направлении встретился сильно укрепленный пункт в предместье Киева — Сырце и неприкрытый фланг обстреливали тяжелые пулеметы, батальон мужественно сражается и на некоторых участках даже продвинулся немного вперед.

Пулеметный взвод ротмистра Каменицкого не отставал от пехоты, порой даже вырывался вперед, увлекая ее за собой. Отделение тяжелых пулеметов, дойдя до проволочных заграждений, не стало дожидаться пехоты, а проделало ходы саперными лопатками, протащило пулеметы и продолжало вести огонь. Вражеский дзот своим огнем задержал вторую роту. Командир отделения Беднарж подорвался на мине. Поручика Штанцла ранило в ногу.

Рабасу было ясно, что, несмотря на самоотверженность и мужество, батальон не в состоянии выполнить поставленную перед ним задачу. В создавшемся положении им грозит полное уничтожение. Необходимо подкрепление. Но связи нет.

Сквозняк рванул из рук Рабаса карту.

— Закрывайте! — зло крикнул он двум вбежавшим солдатам, опаленным дыханием боя, который тут, на КП, казался еще далеким. У одного, высокого, на шее болтался телефон. Разведчик Пиха бросился к нему.

Тучный Рабас с неожиданным проворством вскочил и опередил разведчика:

— Где вы шляетесь, болваны? — Он не узнавал Станека, но заметил кровь на шинели. — Разве надпоручик не приказывал вам не ввязываться в драку, а галопом ко мне, чертовы дети? Ну, слава богу, наконец-то вы здесь. — Он потянулся к телефонной трубке.

— Стоп, — остановил его Станек.

Рабас от неожиданности даже отпрянул. Черт побери, как разболталась солдатня! Эти новички, видно, считают, что это и есть новый дух в армии.

— Что вы себе позволяете, дружище? — Рабас вгляделся внимательнее. У высокого пария три золотые звездочки и глаза… — Как? Это ты, Ирка? Радость моя, скорее сюда.

Разведчик Пиха стоял рядом с Рабасом, с трудом сдерживая желание схватить телефон. Он лучше, чем кто бы то ни было, знал, что сведения о противнике, скопившиеся здесь, в батальоне, до сих пор не могут попасть туда, где они должны быть в первую очередь, — в разведотдел.

Но Станек сам сказал:

— Погоди. Первыми получат связь разведчики.

— Разумеется, — подхватил Пиха. — Пан капитан должен разработать предложение…

Рабас зло сверкнул глазами. Он вспомнил, как Галирж нянчился с разведкартой, как рассуждал о высокой культуре штабной работы, и задохнулся от бешенства:

— Подумаешь, предложения этого педанта. Дай сюда трубку.

— Я обещал Галиржу, — стоял на своем Станек. — Он ждет.

— Он может ждать, а я не могу.

Станек, не слушая Рабаса, протянул трубку разведчику. Рабас, оттолкнув Пиху, заорал:

— У меня гибнут люди. Дай сейчас же трубку, иначе я ни за что не ручаюсь.

После секундного колебания Станек отдал трубку Рабасу.

Зычный голос капитана полетел по проводам к «Липе», от «Липы» — к «Бездезу». «Бездез» подключил Рабаса к линии полковника Свободы, который, покинув штаб бригады и следуя непосредственно за батальонами, лично руководил боем. Полковник знал, что продвижение второго батальона остановлено, и теперь хотел услышать от Рабаса подробности о действиях отдельных рот, о том, на какие рубежи они уже вышли и какие силы противника им противостоят.

Рабас доложил, что встретил сильное сопротивление в предместье Киева — Сырце, что перед первой ротой находятся три дзота, перед второй — шесть, не считая снайперов. А под конец, не выдержав, крикнул:

— Своими силами я из этой чертовой западни не выберусь! — Соблюдение субординации, увы, не было свойственно Рабасу: — Мне нужна немедленная помощь или вы распрощаетесь с батальоном и со мной!

Шуметь, впрочем, не стоило. Положение было несколько иным, чем это представлялось Рабасу. Быстрое продвижение первого батальона не было случайным. Узнав о том, что Рабас остановлен немцами на третьем рубеже, полковник решил по-прежнему оставить все приданные средства в распоряжении успешно наступающего первого батальона, давая ему возможность продвинуться как можно дальше. И только тогда, когда тот прорвет немецкую оборону в черте города и достигнет своего пятого рубежа, из действующего там танкового батальона к Рабасу будет переброшена рота легких танков с десантом автоматчиков.

Полковник приказал первому батальону, используя все силы, вклиниться глубже, уничтожая противника и в полосе наступления батальона Рабаса. При этом предполагалось: как только легкие танки атакуют противника в Сырце с тыла и Рабас выйдет на свой третий рубеж, путь к четвертому и пятому рубежам будет уже практически расчищен первым батальоном. Одновременно смогут двинуться вперед советские танкисты — соседи Рабаса, которые прикроют его левый фланг.

После разговора с полковником Рабас отдал новые распоряжения всем командирам своего батальона.

Станек тем временем доложил майору Давиду о восстановлении связи с «Андромедой». Майор приказал ему оставаться на месте и ждать дальнейших распоряжений. После этого надпоручик вызвал «Бельведер» — Галиржа, «Липа» ответила, что «Бельведер» занят.

— Как только освободится, немедленно соедините его с «Андромедой», — сказал Станек.

Рабас сыпал приказы налево и направо. Он ждал донесений с передовой, но уже сейчас чувствовал облегчение, зная, что к нему идет помощь. Он благодарно улыбнулся Станеку:

— В бою нет ничего нужнее, чем телефон, поверь старому солдату, Ирка. Теперь у меня дела пойдут как по маслу. — Он повернулся к собиравшемуся уходить Калашу: — Это вы? Забыл ваше имя, красавец мужчина!

Калаш вытянулся:

— Четарж Йозеф Калаш.

— Ну конечно, Калаш. С заводов «Шкода». — Рабас протянул ему пачку сигарет. — С вами-то ничего не случилось? — спросил он озабоченно.

Калаш заметил напряженное выражение лица у надпоручика.

— Нет, пан капитан. — И отвел глаза в сторону. — Пан надпоручик, разрешите идти? Я соберу наших ребят, чтобы потом тянуть линию дальше.

Зазвонил телефон. Рабас взял трубку и услышал голос Галиржа — ему сейчас меньше всего хотелось бы разговаривать с ним. Но выкручиваться не стал:

— Твое предложение опоздало. Двенадцатый уже посылает мне помощь.

— То есть как? Ты уже говорил с двенадцатым? Ведь в первую очередь телефонную связь должны были использовать мы, разведчики!

— В первую очередь, во вторую! Плевать мне на все службистские инструкции, — грубо отрезал Рабас.

Станек догадался, что Галирж не хочет согласиться с тем, что в сложившейся ситуации оперативность была важнее соблюдения субординации. Он представил себя на его месте и искренне огорчился, что не выполнил данное другу обещание, поставив его тем самым в неловкое положение.

— Ирка мне обещал, — настаивал Галирж, — я же его просил об этом. Ну ладно, я вам этого так не оставлю!

Ковачук доложил:

— Пан капитан, танки, посланные к нам на помощь, попали под обстрел противотанковой батареи.

— Черт побери! — Рабас едва не раздавил трубку и рявкнул Галиржу: — Быстрее, «Бельведер», не задерживай!.

— Ваша обязанность… — сердился Галирж.

— Черта лысого! Кладу трубку, — крикнул Рабас.

Сведений о танках не было. Рабас не находил себе моста — садился, вскакивал, снова садился, теребил Ковачука, требуя, чтобы тот узнал, прорвались ли наконец танки через огневой заслон. Но радист никак не мог установить связи с командирской машиной.

— Это бордель! — орал Рабас.

Ковачук отчаянно замахал рукой, показывая, чтобы капитан не мешал.

— Соединился?

— Пан капитан, идут! Идут!

Возбужденный, разгоряченный, Рабас отдавал приказы. Как только вокруг Сырца стали сжиматься клещи, одно плечо которых образовали роты Рабаса, а второе — легкие танки, немцы обратились в бегство.

Рабас обнял Станека толстыми ручищами.

— Это и твоя заслуга, Ирка. А я иногда, грешным делом, думал, что у тебя в башке только твое фортепьяно. Дружище! Дружище дорогой! — Станек смущенно улыбался. Рабас расплылся еще больше. — Ирка, скажу честно, я вас, связистов, вообще не ждал. Ведь вы, бедолаги, должны были пробираться через такие места. Но ты уже пришел в себя, правда?

— Пожалуй.

— Что значит, пожалуй? Не пугай. Хочешь водки? Не хочешь? Черт побери, пожелай же хоть чего-нибудь! — Рабас нервозно переступал перед Станеком с ноги на ногу. — Тебе плохо? Нет? Правда, нет?

— Да нет.

— Ну слава богу, что ты снова… Ты мне пока телефон оставишь, правда? Я ведь буду перемещаться… Ты будешь ругаться, но мне надо…

— …чтобы я провел линию на новый КП, — сказал Станек, — И опять в пекло. Не смотри на меня жалостливыми глазами, Карел. Я сам знаю, что я должен делать. — Он вынул из планшета карту и, примостив ее на колене, стал наносить схему новой телефонной сети.

Батальон Рабаса вырвался из опасного места и вышел на очередной, пятый рубеж. Здесь, в центре города, все три батальона бригады остановились, получив приказ занять круговую оборону и двигаться дальше только утром.

Никто из солдат не спал. Огненные сполохи прорезывали небо. Силуэты домов и железобетонные скелеты развалин были окрашены в карминовый цвет. Киев горел. Огонь гудел, проносясь над городом обжигающим вихрем, от жара лопались стекла, из оконных проемов на бульвары выплескивались языки пламени. С шипением взлетали сигнальные ракеты, казалось, что они — искры этого огромного пожара. Высоко в небо бил фонтан горящей нефти. Словно живой, он дрожал, метался, напоминая собой гигантское существо с взъерошенной шерстью, нависшее над городом.

Вокроуглицкий жмурил воспаленные от постоянного недосыпания глаза, но жар проникал в них сквозь веки.

Воздух сотрясали мощные взрывы. Проваливались крыши домов, шатались голые стены, качались целые улицы.

— Немецкое «прости», — бесцветно проронил Галирж.

— А что мы, Джони? Так и будем стоять тут, в стороне от сражения? — отозвался Вокроуглицкий.

Галирж сухо усмехнулся:

— Это уже не сражение, это месть…

Вокроуглицкий крикнул:

— А мы, Джони, не шевельнем и пальцем?

Столб горящей нефти поднимался все выше и выше. Вместе с ним в небо поднималась дымная гарь. Черный балдахин над городом становился толще, тяжелее. Из него сыпался пепел.

— Джони, ради бога, неужели мы будем бездействовать?

Немцы бежали, крались от тени к тени. Некоторые взбирались на крыши и стреляли оттуда. В ущельях улиц царил хаос — суматоха, дым, пальба, крики.

Советские войска продвигались по отведенному им коридору быстрее, чем предполагал генеральный план наступления, и это ускоренное движение внешнего кольца окружения требовало, чтобы внутреннее кольцо двигалось с такой же скоростью.

Командующий 38-й армией генерал-полковник Москаленко ночью отдал новый приказ полковнику Свободе: продолжать наступление независимо от соседей слева и справа, действовать так, чтобы к рассвету шестого ноября Киев был полностью освобожден.

Сразу после получения приказа танковый батальон бригады вместе с автоматчиками стал пробиваться к Днепру. С рассветом выступили оба стрелковых батальона. За батальонами следовал штаб. Старенький автомобиль, в котором находились Галирж и Вокроуглицкий, выехал на пустой бульвар. Всюду развалины, дымящиеся пожарища. Из груды обломков вылез старик. Увидев приближающуюся машину, он упал на колени, белая голова склонилась до самой земли.

— Джони, что этот человек делает?

— Благодарит нас за освобождение… — ответил Галирж.

Руки старца не в состоянии были сделать то, что повелевало сердце: сотворить благодарственную молитву. Они тряслись от кончиков пальцев до самых плеч, и тогда белая голова снова склонилась к земле.

— Нас? Почему же именно нас? — В голосе Вокроуглицкого слышалось волнение.

— Освобожденные благодарят всех подряд. Так бывает всегда… — сухо сказал Галирж.

— Это все? Стоило нам пробиться в центр города — и все? Это невозможно, Джони!

— Осталось немного…

— Сталинград держался полгода… я полагал, что Киев в лучшем случае… ну, месяц, два. Нет, это еще не все. Немцы могут снова перегруппировать свои силы.

— Сомневаюсь, чтобы русские дали им на это время. Впрочем, что с тобой, Ота? Ты не радуешься, что немцы бегут? — В вопросе звучало искреннее удивление.

Вокроуглицкий посмотрел на Галиржа:

— Скажи, Джони, что ради этой победы сделали мы?

— Наши разведчики…

— Не наши, — прервал Вокроуглицкий. — Это твои люди. Ты их готовил к бою. Твои разведчики творили чудеса, и в этом твоя заслуга.

— Какая там заслуга! Это моя обязанность, обычная и само собой разумеющаяся.

— Пусть так. А я?

— Не кричи!

— Я хотел здесь быть чем-нибудь полезен. В Англии у меня такой возможности уже не было, я надеялся, что здесь… Но ты меня никуда не отпускал!

— Не кричи! — успокаивал его Галирж. — Работа в штабе требовала…

— Стал ли наш отдел ведущим в штабе, как ты хвастался? Что мы для этого сделали?

— К сожалению… — Галирж выпрямился. — Единственный шанс был у нас в Сырце.

В это хмурое утро перед его глазами вставал такой же хмурый вчерашний вечер, когда они находились еще в предместьях Киева.

— Если бы Ирка сдержал слово и дал мне возможность первым получить донесения с передовой, второй батальон был бы спасен благодаря нам. А так… — Он глухо перечислял: — Танкисты, автоматчики, Станек, Рабас, сам полковник… — Эти слова, эти имена, казалось, отдавали горьким привкусом. — …кто угодно. Только мы остались в стороне.

— И это тебе устроил твой приятель? Хороший же у тебя друг!

— Ну нет, — запротестовал Галирж. — Ирка — честный человек, надежный товарищ. В этом виноват, пожалуй, Рабас, его нрав мне известен.

— Но обещал-то тебе Станек, а не Рабас. Сдается мне, что твой честный, порядочный Ирка…

Слова Вокроуглицкого лишь усилили подозрения Галиржа. И тот не выдержал:

— Ты хочешь сказать, что ему дороже Рабас, чем мы?

— Этого я не хотел сказать, — ответил Вокроуглицкий, которому вдруг пришло в голову, что как раз упомянутая честность Станека и могла быть причиной, заставившей его подчиниться неотложному требованию боевой ситуации. А возможность услужить другу отошла на второй план. — Я не хочу делать никаких выводов, — добавил он. — Ты должен сам обо всем разузнать, ты должен знать, как было дело.

— Конечно, я должен знать, — сказал Галирж и задумался: за всем этим может скрываться нечто большее, чем кажется на первый взгляд. Ведь маневрируют не только во время боевых действий! Маневр фланговый, обходный, ложный — это не только наша профессия, это сама жизнь.

Машина приближалась к Днепру, к району сосредоточения бригады.

Из-за поврежденной дороги пришлось притормозить. Их догнала колонна других штабных машин. Толпы киевлян стояли у домов и обочин дороги. Люди махали руками, кричали, цеплялись за машины, бросали подарки — у кого что было — первым воинам-освободителям, которых они видели.

Галирж машинально помахивал высунутой из кабины рукой и сквозь зубы, белевшие в деланной улыбке, цедил, обращаясь к Оте:

— Здесь речь идет не о сиюминутных заслугах, здесь могут преследоваться далеко идущие цели. Станек — связист, у него все нити в руках. Будь осторожен, Ота! — поучал Галирж, полагая, что Вокроуглицкий одного с ним мнения. — Оклеветать его… я знаю его обидчивость. Ни в коем случае, дружище! Дружбу с ним мы должны при любых обстоятельствах поддерживать и впредь. Тут нельзя пороть горячку. Запомни это!

— Ладно, — сухо сказал Вокроуглицкий.

Ему стало неприятно при мысли о том, что он торопился сюда из Англии только для того, чтобы превратиться в затюканного помощника неудачливого Джони. Перед глазами еще стояли картины битвы за Киев, а воображение рисовало уже новые сражения. Что, если это будет повторяться и он, словно аутсайдер, где-то сбоку припёка, будет лишь нюхать запах пороха?

В небе гудели самолеты — негаснущая любовь Вокроуглицкого. Бой прекратился и в воздухе. Вокроуглицкий завистливо прислушивался к победному реву бомбардировщиков, бороздивших чистый простор после выигранной битвы.