Перевод А. Парина

Собственно, это и рассказом-то не назовешь. Ни настоящего начала, ни конца, да и середина ни то ни се. И речь всего лишь об однодневной поездке на шарабане в Порткоул, до которого, понятное дело, шарабан так и не докатился. И произошло это во времена, когда я был возвышенным и куда более симпатичным.

Тогда я жил у моего дяди и его жены. Она, хоть и приходилась мне теткой, всегда оставалась для меня женою дяди — отчасти потому, что дядюшка был огромного роста, громогласный и рыжеволосый и, казалось, заполнял собой все пространство малюсенького домика, — точь-в-точь старый буйвол, втиснутый в загон зоосада, — а отчасти потому, что сама она была такая миниатюрная, толковая и шустрая и так неслышно скользила на мягких лапках, смахивая пыль с фарфоровых собачек, подавая еду буйволу, расставляя мышеловки, в которые никогда по попадалась сама, — стоило ей юркнуть из комнаты, чтоб тихонько попищать где-нибудь в уголке, в укромном гнездышке на соломе, и вы тотчас забывали, что она вообще здесь была.

Но он-то пребывал там неизменно, не человек, а пыхтящая, сопящая махина — его подтяжки напрягались, словцо тросы, когда он втискивался в узкий проход за стойкой крошечной лавки, смотревшей окнами на улицу, и дышал шумно, словно целый духовой оркестр. И буйно обжорствовал на кухне, причмокивая над обильным ужином, такой несоразмерный с окружающим, слишком огромный для всего, кроме своих собственных ботинок — не ботинок, а двух громадных черных лодок. Когда он ел, дом уменьшался в размерах; он вздымался громадой над мебелью, на крикливой клетчатой лужайке его жилета валялись, словно после пикника, окурки, корки, капустные кочерыжки, птичьи косточки, виднелись разводы от подливки; лесной пожар его шевелюры потрескивал между окороками, на крюках свисавших с потолка. Жена дядюшки была такая малютка, что ударить его могла, только встав на стул, — посему каждую субботу вечером в половине десятого он брал ее под мышки и осторожненько ставил на стул, причем обязательно на кухне, чтобы она могла треснуть его по голове тем, что под руку попадется, а на кухне под руку всегда попадалась фарфоровая собачка. По воскресеньям — и под мухой — он пел высоким тенором и завоевал множество призов.

Впервые о ежегодной поездке я услышал однажды вечером, когда сидел за стойкой, на мешке с рисом под одним из дядюшкиных животов, и читал рекламу моющего средства для овец, потому что больше читать было нечего. Помещение до краев заполнял мой дядюшка, — когда вошли мистер Бенджамин Франклин, мистер Уизли, Ной Боуэн и Уилл Сентри, я решил, что лавка вот-вот лопнет. Казалось, мы все забились в ящик буфета, где пахло сыром и скипидаром, махоркой и бисквитами, нюхательным табаком и поношенным жилетом. Мистер Бенджамин Франклин сообщил, что набрал достаточно денег, чтобы нанять шарабан, купить двадцать ящиков светлого эля, да еще кое-что останется чтоб всем участникам поездки подкрепиться при первой остановке, и еще, ему до чертиков надоела слежка, которую установил за ним Уилл Сентри.

— Целый день, куда ни пойду, — жаловался мистер Франклин, — он тащится за мной, как одноглазая собака за пастухом. К моей собственной тени у меня в придачу есть еще и собака. На черта мне какой-то олух, таскающийся за мной повсюду с замурзанным шарфом на шее?

Уилл Сентри покраснел и возразил:

— Это масляные пятна. У меня теперь велосипед.

— Ну, просто ни минуты уединения, — продолжал мистер Франклин. Веришь, прямо-таки прилип ко мне — боюсь, двинься я внезапно назад, окажусь у него на коленях. Просто удивительно, что он не ложится по вечерам в мою постель.

— Жена не позволит, — сказал Уилл Сентри.

Тут мистер Франклин еще больше разозлился, и они все принялись урезонивать его, приговаривая:

— И что тебе дался этот Уилл Сентри?

— Какой вред от старика Уилла?

— Да он просто за денежками присматривает, Бенджи.

— Я что, нечестный? — удивленно воскликнул мистер Франклин.

Ответа не последовало, а потом Ной Боуэн произнес:

— Ты же знаешь, что такое комитет. После Боба Скрипача они не очень-то доверяют новому казначею.

— По-вашему выходит, я способен пропить деньги на поездку, как Боб Скрипач? — спросил мистер Франклин.

— Способен, — медленно произнес дядюшка.

— Я подаю в отставку, — сказал мистер Франклин.

— Только денежки сначала отдай, — вставил Уилл Сентри.

— Кто подложил динамит в водоем для лососей? — спросил мистер Уизли, но на него никто и внимания не обратил.

Через некоторое время они преспокойненько играли в карты, в сгущающихся сумерках разогретой, пропахшей сыром лавки, и мой дядюшка надувался и трубил всякий раз, когда выигрывал, а мистер Уизли погромыхивал, как землечерпалка, и в конце концов я уснул на благоухающей подливками всхолмленной лужайке дядюшкиного жилета.

Однажды воскресным вечером, вернувшись из Бетезды, мистер Франклин заглянул на кухню, где мы с дядюшкой поедали ложками сардинки прямо из консервной банки, потому что было воскресенье и дядюшкина жена все равно не позволила бы нам играть в шашки. Она тоже была где-то в кухне. Может, притулилась в бабушкиных настенных часах, свесивших гири и издыхающих. Через секунду дверь отворилась снова, и в комнату проскользнул Уилл Сентри, вертя в руках твердую круглую шляпу. Оба они уселись на диванчик, одинаково чопорные, пронафталиненные, черные в своих костюмах для церкви — прямо как с похорон.

— Я принес список, — сказал мистер Франклин. — Все заплатили полностью. Можешь спросить у Уилла Сентри.

Дядюшка надел очки, обтер усы носовым платком, размером напоминающим наш государственный флаг, отложил в сторону ложку, которой только что ел сардины, взял у Франклина список, снял очки, чтоб видеть буквы, а потом не торопясь перебрал все имена одно за другим.

— Энох Дэвис. Кулаки у него что надо. Никогда не знаешь, что ему в голову взбредет. Малютка Гервейн. Очень мелодичный бас. Мистер Кадвалладур. То, что надо. И часы мои ни к чему — он точнее скажет, когда начинать. Мистер Уизли. Никаких сомнений. Был в Париже. Увы, он плохо переносит дорожную тряску. В прошлом году на пути от «Улья» до «Золотого дракона» останавливал шарабан девять раз. Ной Боуэн. Миротворец. Сладкоречивый, как горлица. Никогда не спорьте с Ноем Боуэном. Дженнис Лаугор. Этого держите подальше от денежных дел. В противном случае приготовьте заранее окно с зеркальными стеклами. И десять кружек пива для сержанта. Мистер Джарвис. Весьма достойный человек.

— Пытался протащить в шарабан поросенка, — вставил Уилл Сентри.

— Живи и давай жить другим, — сказал дядюшка.

Уилл Сентри покраснел.

— Синдбад Мореход. Пусть посидит дома. Старый О. Джонс.

— Откуда это он взялся? — спросил Уилл Сентри.

— Старый О. Джонс ездит всегда, — сказал дядюшка.

Я поглядел на кухонный стол. Банка с сардинами исчезла. Вот это да, сказал я про себя, — дядюшкина жена быстротой с молнией поспорит.

— Катберт Джонни Форнайт. Как раз то, что нужно, — сказал дядюшка.

— Он волочится за женщинами, — опять вставил Уилл Сентри.

— Как и ты, — возразил мистер Бенджамин Франклин, — но только ты в мыслях.

В конце концов дядюшка одобрил весь список; в какой-то момент он сделал паузу и сказал, перескочив через одно имя:

— Не будь мы христианской общиной, мы бы утопили этого Боба Скрипача в море.

— Можно сделать это в Порткоуле, — ответил мистер Франклин и вскоре после этого поднялся уходить, а Уилл Сентри следовал за ним на расстоянии не больше дюйма, и их по-воскресному начищенные ботинки скрипели по кухонному полу.

И незамедлительно возникла дядюшкина жена — прямо перед кухонным шкафом, с фарфоровой собачкой в руке. Вот это да, — подумал я про себя опять, — ты видел когда-нибудь такую женщину, если она вообще женщина? Свет на кухне еще не был зажжен, и она стояла в перекрещениях теней, и тарелки на буфете позади нее поблескивали, как белые и розовые глазки.

— Мистер Томас, если вы уедете в следующую субботу, — сказала она дядюшке своим слабым, шелковым голоском, — я уеду домой, к маме.

Ничего себе, — подумал я, — у нее еще и мама есть. Ну прямо старая плешивая мышь — а будь их целая стая, не хотел бы я с ними повстречаться в темном месте.

— Я или шарабан, мистер Томас.

Я бы сделал выбор без промедленья, но дядюшке потребовалось почти полминуты, чтобы наконец сказать:

— Ну что ж, Сара, любовь моя, я выбираю шарабан.

Он взял ее под мышки, поднял, поставил на кухонный стул, и она треснула его по голове фарфоровой собачкой. После этого он снял ее со стула, и тогда уж я сказал: Спокойной ночи.

Всю оставшуюся часть недели дядюшкина жена быстро шмыгала по дому со своей вездесущей тряпкой для пыли и шебуршилась по углам, а дядюшка сопел, трубил и надувался, а я все время старался чем-нибудь заняться, чтобы не попадаться им под руку. А за завтраком в субботнее утро, в то самое утро, на которое был назначен отъезд, я обнаружил на кухонном столе записку. Вот что в ней говорилось: В кладовке есть немного яиц. Перед тем как лечь в постель, снимай ботинки. Да, дядюшкина жена ушла, исчезнув с быстротой молнии.

Увидев эту записку, дядюшка вытащил из кармана полотнище носового платка, и трубы его издали такой рев, что тарелки на буфете задрожали.

— Одна и та же история каждый год, — сказал он. Потом взглянул на меня. — Нет, в этом году есть кое-что новое. Ты должен поехать со мной, и мне страшно подумать, что скажут об этом все остальные.

Шарабан подкатил, и когда все участники поездки увидели нас с дядюшкой — мы выскочили вдвоем из лавки, оба наглаженные, начищенные, при полном параде — они зарычали, как звери в зоологическом саду.

— Вы берете мальчишку? — спросил мистер Бенджамин Франклин, когда мы уже влезли в шарабан. Он посмотрел на меня с откровенным ужасом.

— Мальчишки — это отвратительно, — проронил мистер Уизли.

— Он за него не платил, — вставил Уилл Сентри.

— Для мальчишки места нет. И потом, их в шарабанах вечно укачивает.

— И тебя тоже, Энох Дэвис, — ответил дядюшка.

— С таким же успехом можно брать с собой и женщин.

По тому, как было произнесено это слово, стало ясно, что женщины гораздо хуже мальчишек.

— Уж лучше, чем брать дедушек.

— Дедушки — это тоже отвратительно, — сказал мистер Уизли.

— А что мы с ним будем делать, когда остановимся подкрепиться?

— Я дедушка, — добавил мистер Уизли.

— До открытия осталось ровно двадцать шесть минут, — заорал старичок в панамке, не глядя на часы. Про меня они тотчас забыли.

— Молодчина! — закричали они мистеру Кадвалладуру (а это оказался он), и шарабан тронулся в путь по улице нашего городка.

Несколько хмурых женщин с порогов своих домов мрачно смотрели вслед удалявшемуся шарабану. Какой-то малыш помахал нам ручкой, но мать наградила его оплеухой. Было чудесное августовское утро.

Мы выехали из городка, переехали через мост и поднимались уже по холму к Стиплхэтскому лесу, и вдруг мистер Франклин, держа в руках список, громко закричал:

— А где старина О. Джонс?

— Где старина О.?

— Старина О. остался.

— Без старины О. мы ехать не можем.

И, хотя мистер Уизли шипел всю дорогу, мы повернули и поехали обратно в городок, где на пороге «Принца Уэльского» старина О. Джонс терпеливо ждал, покинутый всеми, с холщовой сумкой в руках.

— Мне вовсе не хотелось ехать, — заявил старина О. Джонс, когда они втащили его в шарабан, похлопывая по спине, усадили на сиденье и всучили в руки бутылку, — но я ведь езжу всегда.

И мы покатили через мост, вверх по холму, в зеленых потемках леса, по пыльной дороге, и мимо мелькали ленивые коровы и утки. Вдруг мистер Уизли заорал:

— Остановите омнибус! Я оставил зубы на камине!

— Ну и что? — ответили ему. — Вы же никого кусать не собираетесь. — И ему дали бутылку с соломинкой.

— А если я захочу улыбнуться? — спросил он.

— Нет, нет, только не вы, — ответили ему.

— Который час, мистер Кадвалладур?

— Осталось двенадцать минут! — прокричал им в ответ старичок в панамке, и все в один голос начали поносить его.

Шарабан остановился у дверей «Горной овцы» — маленькой, неказистой таверны, соломенная крыша которой напоминала парик, изъеденный стригущим лишаем. На флагштоке у мужской уборной развевался флаг Сиама. То, что флаг был сиамским, я знал по сигаретным коробкам. Хозяин таверны стоял на пороге, приветствуя нас с улыбкой прикинувшегося овечкой волка. Это был долговязый поджарый мужчина с гнилыми зубами, сальными завитками на лбу и сверлящим взглядом.

— Какой чудесный летний день! — произнес он и тронул завиток когтистой лапой.

Точно так же он обратился к горной овце прежде, чем сожрать ее, подумал я про себя. Честная компания, блея, высыпала из повозки и кинулась в таверну.

— Присмотри-ка за шарабаном, — сказал мне дядюшка, — чтоб никто его не увел.

— Да некому тут его увести, — ответил я, — разве что коровам. — Но дядюшка уже самозабвенно трубил в свой рог внутри таверны.

Я смотрел на коров, а они на меня. Больше нам просто ничего не оставалось. Три четверти часа тянулись, как долгая тягучая туча. Солнце бросало свои лучи на пустынную дорогу, забытого, никому не нужного мальчишку и коров с бездонными, как озера, глазами. Компания в темноте таверны была уже до того переполнена счастьем, что била посуду. Бретонец из «Лукового Шони», в берете, со связкой луковиц на шее, подкатил на велосипеде и остановился у дверей.

— Quelle un grand matin, monsieur — сказал я.

— Ба, да тут французы! — воскликнул он.

Я пошел за ним по коридору и заглянул внутрь. Участников поездки я узнал с трудом. У всех изменился цвет кожи. С лицами из свеклы, ревеня и переспелой арбузной мякоти они с гиканьем отплясывали в темной, застланной дымом комнате, словно чудовищно постаревшие сорванцы, а посредине раскачивался дядюшка, состоящий из рыжих усов и множества животов. На полу лежали разбитый бокал и мистер Уизли.

— Всем налить! — орал Боб Скрипач, избежавший наказания маленький человечек с ясными синими глазами и пухлой улыбкой.

— Кто обокрал сироток?

— Кто продал собственного малютку цыганам?

— Доверишься старику Бобу — он доведет тебя до беды.

— Издевайтесь, издевайтесь на здоровье, — усмехаясь, приговаривал Боб Скрипач, — я вас всех прощаю.

Из духоты и галдежа неслись крики:

— Где старина О. Джонс?

— Где ты, старина О.?

— Он на кухне, готовит себе обед.

— Уж про обед-то он никогда не забудет.

— Молодчина.

— Выходи-ка, подеремся!

— Не сейчас, попозже.

— Нет, сейчас, пока я в запале.

— Посмотрите-ка на Уилла Сентри, он прямо подметки рвет.

— Посмотрите, какие он кренделя выписывает!

— Посмотрите-ка на мистера Уизли, вон — разлегся барином на полу.

Шипя, как гусь, мистер Уизли поднялся с пола.

— Этот мальчишка нарочно толкнул меня, — сказал он, ткнув в меня пальцем.

Я предпочел выскользнуть по коридору на дорогу, к ласковым, добрым коровам.

Время плыло медленно, коровы пялились на меня, я кинул в них камень, и они, не переставая пялиться, поплелись прочь. Потом из таверны выкатился дядюшка и, надуваясь, как шар, затрубил в свой рог, и тогда из дверей с шумом вывалились все остальные. Они выпили в «Горной овце» все до капли, мистер Уизли выиграл связку луковиц, которую человек из «Лукового Шони» предложил для розыгрыша в таверне.

— Какой толк в луковицах, если зубы остались на каминной полке, сказал он.

Я посмотрел в заднее окошко громыхающего шарабана и увидел, как таверна становится все меньше и меньше. А флаг Сиама на флагштоке у мужской уборной развевался теперь на середине мачты.

«Голубой бык», «Дракон», «Звезда Уэльса», «Кислые гроздья», «В объятьях пастуха», «Абердовейские колокола» — мне ничего другого не оставалось в этом взбесившемся августовском мире, как запоминать названия всех таверн, где останавливалась честная компания, и караулить шарабан. И всякий раз, когда шарабан проезжал мимо таверны, мистер Унзли начинал кашлять, как старый козел, и кричать: Остановитесь! Я задыхаюсь, я сейчас умру! И все мы послушно выходили из шарабана.

После обеда таверны закрывались, но для участников поездки это не значило ровно ничего. Всю вторую половину дня они распевали гимны и галдели за закрытыми дверьми. Когда в «Пивную Друида» через черный ход вошел полисмен и уставился на этот хор с пивными кружками в руках, Ной Боуэн шикнул: Эй, тише там! Пивная закрыта.

— Откуда вы приехали? — спросил полицейский застегнутым на все пуговицы сдавленным голосом.

Ему ответили.

— У меня там тетушка живет, — сказал он. Вскоре он уже пел вместе со всеми «В чаще лесной».

Но наконец мы все-таки поехали дальше, шарабан подпрыгивал, дребезжа старческими голосами и бутылками, и вот подкатил к реке, стремительно несущейся среди плакучих ив.

— Вода! — завопили все.

— Порткоул! — пропел мой дядюшка.

— А где ослы? — спросил мистер Уизли.

И, пошатываясь, они выбрались из шарабана и с гиканьем зашлепали по воде — вода была холодная, прозрачная, бурлящая. Мистер Франклин, пытаясь станцевать польку на скользких камнях, дважды свалился в воду.

— Не так-то просто, — с достоинством произнес он, отряхиваясь на берегу.

— Вода холоднющая! — кричал кто-то.

— Чудесная!

— Теплая, как пуховая перина!

— Тут лучше, чем в Полткоуле!

И сумрак, тепловатый и мягкий, опустился на три десятка необузданных, мокрых, пьяных, плещущихся в воде мужчин, забывших обо всем на свете на этом краю света — в западной части Уэльса.

— Эй, кто там есть? — крикнул в небо Уилл Сентри пролетавшей мимо дикой утке.

В поисках рома для согрева они остановились у «Гнезда отшельника».

— В тысяча восемьсот девяносто восьмом году я играл за Аберавон, сказал Эноху Дэвису незнакомец.

— Врешь, — ответил Энох Дэвис.

— Могу показать фотографии, — ответил незнакомец.

— Поддельные, — ответил Энох Дэвис.

— Да у меня дома фуражка есть; хочешь покажу?

— Краденая.

— Да приятели подтвердят, — в бешенстве закричал незнакомец.

— Подкупленные, — ответил Энох Дэвис.

По дороге домой в темноте, мерцающей бликами лунного света, старина О. Джонс начал готовить себе ужин на примусе посреди шарабана. Мистер Уизли от дыма закашлялся до посинения.

— Остановитесь! Я задыхаюсь, я сейчас умру! — кричал он.

Мы вышли прямо в лунный свет. Таверны поблизости не было. Вынесли оставшиеся ящики, примус, самого старину О. Джонса, поставили все это посреди поля и сели кружком, пили пиво и пели песни, а старина О. Джонс готовил пюре и жарил колбасу, и луна проплывала над нами. Там-то я и заснул, привалившись к всхолмленному дядюшкиному жилету, и слышал сквозь сон, как Уилл Сентри кричал плывущей в небе луне:

— Эй, кто там есть?