Драматическое возрождение неонацизма и фашизма в европейской колыбели вновь обострило внимание к Адольфу Гитлеру и эсэсовскому государству.
Гитлер предстает окруженный почти сюрреалистической аурой. Восприятие Гитлера как личности сплелось с чувством вины послевоенной немецкой интеллигенции, все еще пытающейся успокоить свою совесть по поводу массового уничтожения евреев. Измученное самосознание немцев нашло более чем удобное определение для этих терзаний — «преодоление прошлого». В результате облик Гитлера оказался искаженным, его магнетические свойства преувеличены до невозможности, чтобы помочь интеллектуалам преуменьшить свою ответственность и избавиться от этого чувства вины.
Даже, казалось бы, здравомыслящие, выдающиеся историки занялись попытками объяснить феномен Гитлера — объект, который они совершенно очевидно считали отвратительным, тем не менее они стали превозносить необыкновенную ясность его предвидения, прибегая к таким выражениям, как: «Что за ум!»
Другие присоединились к хору апологетов, которые представляли Гитлера как жертву обстоятельств — человека, родившегося раньше своего времени, чьи идеи, к несчастью, были искажены не в меру усердными последователями, человека, который был поражен непонятной болезнью, не подлежавшей диагнозу, человека, чьи физические и умственные функции в значительной мере были ослаблены, даже нарушены его врачами. Они утверждают безо всяких на то оснований, что если бы Гитлер не был так болен — или так неправильно понят, — то его истинный гений привел бы Европу и мир к совершенно иному выходу, а не к бункеру.
Существует такая возможность — оторвать от человека его окружение. Первой и наиболее очевидной аудиторией, на которую оказала влияние личность Гитлера, был германский народ, на нравы и позиции которого ему удалось воздействовать столь катастрофически. Эти позиции были продуктом как обстоятельств, так и географии.
Термин «рейх» означает «империя». Именно это слово было намеренно выбрано при образовании германского государства в Версале в 1871 году. Но даже тогда существовала полная неясность в отношении границ этого рейха.
В августе 1841 года на маленьком острове Гельголанд Хоффман фон Фаллерслебен сочинил строчки, которые легли в основу национального германского гимна:
Маас находится в Голландии, а Мемель в Литве. Ач — в итальянском Южном Тироле. И только Белт в настоящее время является германской территорией и расположен в земле Шлезвиг-Гольштейн.
Когда фон Фаллерслебен писал эти строки, Германия была раздроблена на тридцать девять государств, и он фактически описывал географию германской расы. Этнические немцы жили в России, Польше, в Прибалтике, Чехословакии и Венгрии, даже в Румынии и Хорватии. Стоит ли удивляться, что слово «родина» было столь волнующе привлекательным. Осознание своего происхождения, своих корней вспыхнуло в немцах в XIII веке с развитием немецкого языка. Песня «Я видел много земель» Вальтера фон дер Фогельвейде (1170— 1230) воплощала пробуждение национального самосознания.
Вместе с развитием языка появлялись легенды, такие, например, как «Песнь о Нибелунгах», сочиненная неизвестным священником в XIII веке. Мифология стала частью души. Слово «Volk» —означающее народ, нацию или расу — вызывало представление о происхождении германской расы и культуры и окутывалось таким же мистицизмом. После того, как оно было использовано Гитлером, после военные немцы стали болезненно относиться к этому слову и повсеместно заменяли его словом «общество».
Итак, Гитлер родился в обществе, члены которого с необычайной готовностью воодушевлялись при упоминании их «германской души». Гитлер был не первым человеком, обратившимся к их чувству утраченной империи, которая никогда не существовала: многие до него использовали эти извечно популярные чувства. После поражения пруссаков под Йеной в 1806 году берлинский академик Иоганн Готлиб Фихте в своих публичных выступлениях разил своих слушателей наповал сентенциями об их «священном долге перед германским народом».
Это вовсе не означает, что другие великие цивилизации не страдали той же болезнью — воздействие волнующих слов «Правь, Британия» общеизвестно, — но вместо того, чтобы порабощать народы в далеких землях, немцы представляли себе, как ростки германской культуры прорастают из призрачной империи по всей слишком близко прилегающей Европе.
Когда Бисмарк создать германское национальное государство, способное соперничать с соседями, он достиг этого, не жертвуя предыдущим аристократическо-монархическим порядком и даже не ограничивая его. Он демонстрировал лицемерное уважение к демократии, и в результате получалось государство, имевшее фатальный порок — неспособность иметь дело с популистскими движениями, такими, как фашизм, когда они возникают и, бо лее того, государство, предрасположенное к подхалимству.
Бисмарк скроил государство таким образом, что оно подходило любому, кому удастся захватить власть. Как только власть получил Гитлер, государство в конце концов подошло и нацизму — потребовалось подогнать совсем немного.
Изъяны в государственной структуре и изъяны в характере германского пролетариата в то время были отягощены еще одним дополнительным фактором — целенаправленной оркестровкой массовой истерии человеком, который сделал феномен Гитлера доступным народу, человеком, который выставлял Гитлера на продажу— Йозефом Геббельсом.
В своих крайних формах массовая истерия входит в категорию «коллективного психоза», явления, которое в течение столетий отравляло европейскую культуру, мешая человеческие крайности с мифологией, что иногда поощряло эксцессы.
В 1832 году психиатр Дж. Хекер первым указал на то, что массовая психология огромной толпы может оказывать влияние на отдельные личности в этой толпе, которые оказываются в данных обстоятельствах способны на совершенно иное, чем в нормальном состоянии, поведение. Частью этого феномена становится стремление иметь лидера, превосходящего всех, потребность принадлежать к чему-то избранному, желание быть кем-то особенным. Даже нацисты с их идеями превосходства арийской расы не достигали избранности, существовавшей в былые времена, как можно судить по ритуальному поведению пал-матитов в средние века, которые касались своих пупков головами, чтобы ощутить райское блаженство (физическое искривление, значительно ограничивающее число участников). Когда Геббельс преподносил Гитлера возбужденной аудитории — при факельных шествиях, сверкании серебряных значков СС, звуке шагающих в ногу шеренг, организованном выкрикивании лозунгов, — все это было частью мистического облика Гитлера.
Возвышение Гитлера как актера в значительной мере было благодаря его местоположению на сцене. Однако когда мы имеем дело с его смертью, мы имеем дело с актером, а не со сценой, с человеком, а не с мифом.
К счастью, есть возможность прийти к некоторым весьма специфическим умозаключениям о физическом и умственном состоянии Гитлера, которые не только многое объясняют в его последних действиях в бункере, но и помогают развеять мистические облака ностальгии по «добрым временам», когда в ходу был его миф.
ФИЗИЧЕСКОЕ СОСТОЯНИЕ ГИТЛЕРА
Нет почти никаких сомнений в том, что в 40-х годах Гитлер страдал от разновидности болезни Паркинсона, хотя его симптомы не вполне характерны для этого заболевания. К концу 1942 года ухудшение его состояния прогрессировало весьма быстро; в большинстве случаев болезнь протекает гораздо медленнее.
Болезнь Паркинсона является заболеванием нервной системы. Под названием «параличное дрожание» и «параличная трясучка» эта болезнь была впервые описана в 1817 году английским хирургом Джеймсом Паркинсоном, который дал ей следующее определение: «Непроизвольные судорожные движения... с предрасположенностью наклоняться вперед и переходить от ходьбы к бегу; ум и интеллект при этом не поражены».
Теперь мы знаем об этой болезни значительно больше, чем сам Паркинсон, и чем больше мы узнаем, тем больше отдаем себе отчет в сложности данного заболевания. Например, мы теперь знаем, что около трети тяжелых случаев в конечном счете проявляются в незаметно подкравшемся слабоумии и что около половины больных страдают от депрессии. Мы знаем также, что многие другие заболевания могут походить на болезнь Паркинсона, хотя в своей развитой форме болезнь Паркинсона нельзя спутать ни с какой другой болезнью: сутулость, затрудненность и замедленность движений, неподвижность лица, ритмическая дрожь конечностей, убывающая при сознательных активных движениях или полном расслаблении, — все это для нее весьма характерно. Хотя лицо остается неподвижным, часто можно наблюдать заметную дрожь век, когда глаза закрыты. В самом начале болезни Паркинсона голос зачастую становится монотонным и заметно слабеет. Бросается в глаза отсутствие едва заметных непроизвольных движений, характерных для нормального человека и придающих ему индивидуальные черты. Из-за отсутствия этих существенных телодвижений пациент становится похож на зомби. Это не паралич — хотя первоначальное название болезни включало это понятие, -— но слабость, напряженность и замедленность движений могут эффективно симулировать такое состояние, превращая пациента в беспомощное существо, требующее постоянного внимания.
Обычно эта болезнь поражает в середине жизни или в ее конце и поначалу одну сторону тела больше, чем другую. Больной часто приучается скрывать дрожь всевозможными уловками, например, пряча руки в карманы. Больные резко отличаются друг от друга степенью окостенения туловища и спины и силой дрожи.
Мы не можем обследовать Гитлера, как обследуют живых больных, но мы располагаем кадрами кинохроники и фотографиями. Мы имеем также свидетельства его врачей и тех, кто хорошо знали его и, хотя не имели медицинского образования, зафиксировали свое потрясение era физической деградацией.
Ближе к концу войны немецкой кинохронике разрешалось вести съемки Гитлера только под определенными углами и вообще весьма ограниченно. И он сам, и Геббельс прекрасно сознавали, что свидетельства все усиливающейся немощи Гитлера разрушают миф о нем. В последние месяцы пребывания Гитлера в берлинском бункере его умышленно почти не снимали для кинохроники. Тем не менее и в этих немногочисленных кадрах видны неподвижность позвоночника, сутулость, затрудненность при ходьбе, медлительность, проблемы с координацией движений, застывшая маска лица, неподвижный взгляд, руки в карманах — все это служило явным доказательством неврологического заболевания, даже при том, что перед съемками Гитлера физически и психологически тщательно готовили. Фактически с каждым днем своего пребывания в бункере он заметно становился все хуже, потому что, как известно, при этом заболевании пациенты, испытывающие эмоциональное потрясение или очень взволнованные, могут вдруг совершать сложные движения, гораздо более эффективные и быстрые, чем обычно, приводя тем самым в изумление своих сиделок или собеседников.
Свидетельства людей, не имевших отношения к медицине, настолько точны и подробны, что почти даже лучше, чем свидетельства врачей Гитлера. Историк Йоахим Фест цитирует показания пожилого штабного офицера, давно знавшего Гитлера, записавшего свои впечатления о последних неделях фюрера:
«Физически он являл собой ужасающее зрелище: он волочил себя болезненно и неуклюже, вытягивая туловище вперед и подтягивая вслед ноги, когда перебирался из жилых комнат в конференц-зал. Он утратил чувство равновесия: совершая этот короткий переход (25—30 м), он вынужден был присаживаться на одну из скамеек, которые были установлены там для этой цели, или повисал на своем собеседнике. Глаза у него были налиты кровью, и хотя все документы для него печатались на специальных «пишущих машинках фюрера», где шрифт был втрое крупнее обычного, он мог чигать их только с помощью увеличительного стекла, Из уголков рта у него то и дело выступала слюна».
Секретари Гитлера сообщили, что в 1944— 1945 гг. «каждый раз, когда Гитлер во время ежедневного доклада держал свои очки в левой руке, рука его тряслась так, что очки стучали по столу. Губы его были сухими и с прилипшими крошками, одежда испачкана едой».
Офицер гестапо Вернер Бест, видевший Гитлера в «Волчьем логове» в июле 1944 года, нашел, что тот «так сутулится, как будто кланяется». К 28 декабря 1944 года, отмечал генерал Йоханнес Бласковиц, «левое плечо Гитлера заметно опущено, а левая рука скрючена так, что не действует» Тем не менее в моменты острого стресса Гитлер мог пользоваться этой рукой, как свидетельствует фотография, зафиксировавшая, как Гитлер пожимает руку Муссолини левой рукой, — это было сразу же после взрыва бомбы в результате заговора в июле 1944 года, когда его правая рука временно не функционировала. Хотя она была не так уж сильно повреждена, но в смысле ее функций возникли сильные опасения: подпись Гитлера стала настолько неразборчива, что начиная с декабря 1944 года вызывали специального гражданского служащего, чтобы он подделывал подпись фюрера.
Министр вооружений Альберт Шпеер вспоминал, как однажды он оказался свидетелем того, как Гитлер пытался начертить что-то на карте, висевшей на стене. Его карандаш начал вычерчивать прямую линию, а потом соскользнул к нижнему правому углу карты. Описание Шпеера целиком соответствует симптомам болезни Паркинсона.
По мнению Шпеера, Гитлер был совершенно не способен подписывать что-либо — это чрезвычайно беспокоило Шпеера, так как он подозревал, что подпись Гитлера только прикрывает махинации Мартина Бормана, главы партийной канцелярии и личного секретаря Гитлера.
Генерал люфтваффе Альберт Цоллер отмечал, что «Гитлер вставал с большим трудом, ноги у него подгибались, руки дрожали», а адмирал Гейнц Ассман обратил внимание на то, что «рукопожатие Гитлера стало слабым и мягким — все его движения были движениями дряхлого старика».
Историк Фест приводит ряд свидетельств, что в начале 1945 года фюрер проявлял слабеющую память и неспособность сосредоточиться, причиной чего явно была апатия, как явствует из показаний нескольких его секретарей. Тем не менее свидетели один за другим подчеркивают, что они не считали Гитлера невменяемым, поскольку в противном случае, если бы они допускали в свое время такую мысль, им пришлось спросить себя, почему они позволяют себе подчиняться человеку, чье здравомыслие и психическое состояние стоят под вопросом.
Несколько свидетелей вспоминают, что Гитлер обычно прижимал левую ногу к ножке стола, чтобы она не дрожала, и придерживал дрожащую левую руку правой, прижимая ее к телу.
В свете последующих событий симптоматично, что еще в марте 1944 года свидетели описывают, как Гитлеру должны были помогать сесть за письменный стол, как трудно ему было сидеть на диване, стоявшем в его комнате, и как ему поднимали ноги, когда он хотел лечь. Левая нога Гитлера самопроизвольно дергалась, когда он лежал. Шпеер вспоминает, что скамейки вокруг бункера устанавливались на уровне его бедра, потому что камердинер Гитлера Гейнц Линге жаловался, что ему тяжело поднимать фюрера с низких скамеек.
Шпеер полагал, что в обязанности Линге входит следить за тем, чтобы на одежде Гитлера не было крошек от еды — хотя они почти всегда там были, — и с гневом вспоминал, что «из всех преданных слуг Линге был тем, кто должен был гордиться, что выполняет такие обязанности, а он на самом деле ленился. Гитлер выглядел совершенно неухоженным, и никому не было до этого дела».
Капитан Петер Хартман был молодым офицером, прослужившим в охране Гитлера достаточно долго, чтобы хорошо изучить привычки фюрера и его внешность. Процесс дряхления, который видел Хартман, мог быть результатом прогрессирующей болезни Паркинсона или просто старения:
«Все мы знали, что ему пятьдесят пять лет, и те из нас, кто знал его в более ранние годы, до войны, когда он был просто человеком-динамо, взрывавшимся от избытка энергии, замечали, что с 1942 года он каждый год старел по крайней мере на пять лет. Перед самым концом, в тот день, когда он отмечал свой последний день рождения (20 апреля 1945 года), он выглядел скорее на семьдесят, чем на пятьдесят пять. Он выглядел, я сказал бы, физически дряхлым. Этот человек жил на нервах, сомнительных лекарствах, расходуя свою волю».
Если ухудшение физического состояния Гитлера было очевидным для его последователей, то для его врачей оно было совершенно явным.
Профессор Вернер Хаасе, высокий, выглядевший больным, худой и седой, который был частым врачом персонала Имперской канцелярии еще в 1933 году, благодаря своему старшинству был призван в последние недели в бункере наблюдать Гитлера. Хаасе был потрясен состоянием Гитлера, но о его диагнозе мы знаем из вторых рук, из свидетельских показаний профессора Эрнста-Гюнтера Шенка, у которого была операционная в подвале Имперской канцелярии, рядом с бункером. Судя по всему, Хаасе диагностировал болезнь Паркинсона и с этим диагнозом Шенк был полностью согласен, хотя по-настоящему он осматривал Гитлера лишь однажды, 30 апреля 1945 года. Стоя в метре от фюрера, он разглядывал его взглядом клинициста:
«Я, конечно, знал, что это Адольф Гитлер, а не его двойник. Он был без фуражки, в привычном, когда-то безупречно чистом сером френче, зеленой рубаш ке и черных брюках, в простенькой форме, которую он носил с первого дня войны. На левом грудном кармане виднелись золотой партийный значок и Железный крест Первой мировой воины. Но личность, упакованная в эту влажную, испачканную едой одежду, была другим человеком. Я стоял навытяжку в шаге от него, выше на одну ступеньку. Когда я глянул вниз, то увидел сгорбленную спину Гитлера, его опущенные плечи, которые, казалось, дергались и дрожали. Было такое впечатление, будто его голова, как у черепахи, спряталась между плечами. Я подумал, что он похож на Атласа, держащего гору на спине. Эти мысли пронеслись у меня в голове за какиенибудь тридцать секунд, не больше. Пауза возникла из-за того, что Гитлер никак не мог справиться с двумя листками, на которых было написано его приветствие к нам.
Его глаза, хотя он смотрел прямо на меня, не могли сфокусироваться. Они походили на бледно-голубой фарфор, тусклые, скорее серые, чем голубые. Они были подернуты пленкой, похожей на кожицу винограда. Белки налиты кровью. На его вялом, неподвижном лице я не мог различить никакого выражения. Тяжелые черные мешки под глазами выдавали постоянную бессонницу, хотя Гитлер был не единственным человеком в бункере, страдающим от этого недомогания.
Сейчас (в 1970-х годах) я все еще вижу его, хотя вся сцена заняла всею лишь четыре, от силы пять минут. Глубокие складки пролегали от его мясистого, довольно крупного носа к уголкам рта. Рот был крепко сжат, губы нервно сомкнуты. Его рукопожатие, холодное как рыба и вялое, было равнодушным. Это был какой-то судорожный рефлекс, хотя предполагалось дружелюбие. Когда он невразумительно пробормотал свою благодарность, я не смог ответить ему что-то внятное. Потом он извинился, что вызвал нас в столь поздний час. Я должен был пробормотать что-нибудь тривиальное, вероятно, «благодарю вас, мой фюрер».
Я был по-настоящему потрясен и реагировал, полагаю, как реагировал бы любой доктор, не без симпатии. Однако было уже слишком поздно: ни один смертный врач не смог бы ничего поделать. В пятьдесят шесть лет фюрер был парализованный, физически разрушившийся человек со сморщенным лицом, похожим на маску, всю желтую с серым. Я был убежден, что этот человек совершенно одряхлел».
Пожалуй, самой убедительной фразой Шенка об этом эпизоде были слова: «Теперь я знал, что для Адольфа Гитлера никогда не будет острова Святой Елены... Эго — разрушенный остов человека, ему осталось самое большее год, два, может быть, три. Он должен чувствовать это, как это часто бывает с людьми, пораженными смертельным недугом».
Судя по доступным нам свидетельствам, ясно, что физическая дегенерация Гитлера стала весьма заметной в последние два года войны. Его безнадежное физическое состояние было неизбежно очевидным, а сложности в общении с другими людьми весьма значительными. Общее впечатление должно было быть именно таким, как описывает его Шенк. И тем не менее, хотя он явно был полностью недееспособен, Гитлер оставался у власти— но в изоляции, абсолютно необходимой, чтобы его состояние не было раскрыто.
Однако были деятели, такие, как Геринг и Гиммлер, которые не только посмеивались над физическим бессилием Гитлера, но и, как в случае с Гиммлером, активно искали себе выгоду из плохого состояния здоровья фюрера.
ЗНАХАРСКАЯ МЕДИЦИНА
Гиммлер давно уже спрашивал своих врачей, доктора Карла Брандта и профессора Карла Гебхардта, об истинной природе болезни Гитлера. Гитлер был явно одержим проблемой сифилиса — почти целая глава в «Майн кампф» посвящена этому вопросу, — а когда в начале 30-х годов его начал наблюдать доктор Теодор Морелл, так называемый специалист по венерическим болезням, у которого стены кабинета на Курфюрстендамм были увешаны не дипломами или аттестатами, а фотографиями с автографами его клиентов — киноактеров и других знаменитостей, которым помогло его лечение, — Гиммлер более чем заинтересовался.
Первые же расследования его обнаружили, что мать Гитлера дважды рожала мертвых детей, что с медицинской точки зрения предполагает возможный врожденный сифилис. Такой сифилис иногда имеет внешние проявления, хотя у Гитлера ничего подобного не наблюдалось, но это не удовлетворило любопытство Гиммлера. Когда у Гитлера начали появляться симптомы невралгии — скованность при ходьбе и при вставании, трясучка, — интерес Гиммлера снова вспыхнул, и он занялся новыми расследованиями о жизни Гиїлера в период его молодости, когда он бродяжничал в Вене и его не слишком примерный образ жизни мог подвергнуть его риску подхватить сифилис от проституток. Гиммлеровс-кие сыщики добыли результаты анализов крови, которые делал доктор Морелл в 1936 году, особенно серологические анализы на предыдущие заболевания сифилисом. Эти анализы крови стали основой для всех последующих слухов и интриг.
Врожденный сифилис может проявиться у взрослого человека, получившего его в наследство, но симптомы его характерны и их легко распознать. Нет никаких свидетельств, что у Гитлера проявлялись такие симптомы. Благоприобретенный сифилис, полученный в результате прямого сексуального контакта, тем не менее весьма заботил врачей Гитлера, и такую возможность следовало исключить, поставив точный диагноз заболевания Гитлера.
До изобретения сульфонамидных антибактерицидных лекарств (в 1930-х— 1940-х годах) и наступления эры антибиотиков благоприобретенный сифилис развивался обычным образом, и иногда состояние больного улучшалось благодаря лечению сурьмой и тому подобными средствами, но в большинстве случаев болезнь оставляла свои следы на половых органах и в ужасном наследстве — впоследствии это назвали «общим параличом разума». Если Гитлер заразился благоприобретенным (не унаследованным) сифилисом в молодости в Вене, то спустя двадцать лет — примерно в начале 30-х годов — он стал жертвой поздних симптомов этого заболевания.
В настоящее время очень мало людей, включая врачей и психоневрологов, имеют хоть какое-то представление о разновидностях неврологических синдромов, которые могут проявляться, когда сифилис поражает нервную систему. Однако осталось множество отличных описаний диагностирования, в частности, свидетельства старых врачей, которые имели дело с подобными случаями. Не без основания говорили, что сифилис мимикрирует другие неврологические заболевания, он как джокер в диагностической колоде. Врачей в 40-х годах учили: «Подумай об этом, подумай о том, потом подумай о сифилисе».
Здесь следует объяснить, что анализ крови, дающий положительный результат на сифилис, не означает, что болезнь прогрессирует: положительный результат может получиться даже в том случае, если сифилис был диагностирован ранее и успешно вылечен. Человек, которого ждет паралич мозговой деятельности, мог десятилетия назад иметь положительный результат анализов и с тех пор не испытывать никаких симптомов этой болезни.
Сегодня случай Гитлера рассматривался бы прежде всего как болезнь Паркинсона, даже если бы анализ на сифилис дал положительный результат, потому что нет никаких причин, почему эти две болезни не могут сопутствовать друг другу. Никаких причин—я могу поспешно добавить, — кроме политических. Потому что лишиться рассудка от венерической болезни, с политической точки зрения, недопустимо — даже для фюрера. Гиммлер и другие прекрасно это понимали, и анализы крови были мощным оружием в политической борьбе в рейхе.
Хотя подлинные анализы крови Гитлера, сделанные в 1936 году, никогда не всплывали на поверхность, мы вправе предположить, что они были положительными, судя по неоднократным упоминаниям Гиммлера о них и угроз опубликовать эти результаты анализов. Записи Морелла, ставшие доступными в 1981 году, оказались неполными.
Судя по записям, хранящимся в Национальном архиве США, доктор Брандт, который наблюдал Гитлера — так же как и Гиммлера, —в своих показаниях американцам в 1945 году утверждал, что Морелл был «дельцом, а не врачом». Его быстрые финансовые мозги никогда не бывали озабочены точностью клинических диагнозов. Как и большинство знахарей, он играл на страхах своих пациентов. Как объяснил Брандт, Морелл заключал сделки со своими специально подобранными коллегами и всегда просил лаборатории или коллег, к которым он посылал своего знаменитого пациента, зашифрованного всегда как «пациент А», присылать ему два результата анализов. Один отчет содержал настоящие результаты анализов, а второй, как признавал сам Морелл, он в случае необходимости показывал пациенту.
Когда Гитлер впервые обратился к доктору Мореллу, то он обращался к нему как к специалисту по венерическим болезням, а анализ крови на сифилис в те времена был делом обычным. Морелл никогда не посылал на такие анализы всех своих пациентов. Однако интересно отметить, что единственный результат анализа крови Гитлера, обнаруженный в бумагах Морелла, датирован 5 января 1940 года. Этот анализ был сделан в Институте медицинской диагностики в Берлине. Запись гласит, что доктор Шмидт Бурбах, исследуя кровь «пациента А», выявил отрицательную реакцию Вассермана, что предполагает, что у пациента нет сифилиса.
Но почему эти анализы были сделаны именно в это время? Как явствует из дневников Морелла, у Гитлера не было никаких симптомов, которые указывали бы на даже отдаленную необходимость подобных анализов. Более того, эти анализы, которые в то время играли в политической карьере Гитлера роль позорного пятна, вряд ли были нужны, поскольку более ранние результаты анализов были уже доступны. Если бы они были положительными, то оставались бы положительными всегда, даже после курса лечения.
Поскольку у Гитлера в то время не было заметных симптомов невралгического расстройства, анализы не могли преследовать целью подтасовку диагноза. Морелл был настолько плохим врачом, что он только 15 апреля 1945 года понял, что Гитлер страдает прогрессирующей болезнью Паркинсона. Поэтому есть все основания быть особенно подозрительными к результатам анализов 1940 года, якобы обнаруженных в бумагах Морелла.
Однако вернемся в 1945 год, поскольку доктор Эрвин Гизинг, профессор Вернер Хаасе и доктор Ганс-Карл фон Хассельбах, консультировавшие Гитлера и с запозданием обнаружившие сложности его нетипичной болезни Паркинсона, сифилис исключили. Но врачи оказались в сложном положении. Хотя Гиммлер мог получить результаты анализов крови, проведенных Мореллом, сами врачи получить их не могли. Точно так же они не могли поднять деликатный вопрос о возможном сифилисе фюрера без достаточно веских на то оснований.
Доктор Теодор Морелл был разложившимся типом, когда американские врачи допрашивали его после того, как он был захвачен в конце войны. Он был невероятно толст — весил более 500 килограммов, — и когда садился на стул, выпрямив спину, то начинал задыхаться, поскольку огромный живот давил ему на диафрагму. Его чистоплотность, что заметили и американцы, и немцы, была попросту чудовищна: грязная рубашка и засаленный пиджак всем бросались в глаза. Шпеер, который, чтобы подольстится к Гитлеру, обратился к Мореллу за консультацией, вспоминал, как тот оставлял после себя объедки в своей хирургической палате на Кюрфюрстендамм, перед тем как вернуться в свой врачебный кабинет, ел бутерброды, не снимая грязных резиновых перчаток.
Речь его была неразборчива. Свои советы он мямлил и хрипел и все время так задыхался, что не мог провести в Бергхофе, резиденции Гитлера в горах, более двух часов жалуясь, что недостаток воздуха на такой высоте убивает его. Интересы Морелла там представлял его ассистент.
Больше всего Морелл любил деньги. В Будапеште он владел компанией, производившей лекарство, называемое «ультрасептил», к которому он прибегал каждый раз, когда у Гитлера болело горло или был хоть малейший намек на простуду. Мореллу также принадлежали компании, выпускающие так называемый «витаминный» шоколад и «Русскую пудру против вшей». Германские следователи, занимавшиеся проблемами здоровья и безопасности, проверили последнее средство и дали следующее заключение о его действенности: «После того, как вшей поместили в эту пудру на 24 часа, они выскочили оттуда в самом бодром настроении!»
В своих показаниях после войны перед теми же американскими следователями, которые допрашивали Морелла, Брандт сообщил, что это он первым рассказал Мореллу о пенициллине. Морелл полагал, что это фенацетин (болеутоляющее средство), но быстро осознал свою ошибку и получил от Гитлера субсидию в 100 тысяч марок, для того чтобы изыскать возможности выпускать этот антибиотик. Когда по настоянию Брандта окончательный продукт был проверен, выяснилось, что это очищенный тростниковый сахар. Тем не менее Морелл заявил американцам, что это он изобрел пенициллин, но его формула была украдена у него агентами английской спецслужбы.
Влияние Морелла на фюрера первоначально зи-жделось на его профессиональном опыте по части венерических заболеваний, и Гитлер, возможно, предпочитал, чтобы его лечил человек типа Морелла, нежели врач с более сильным интеллектом, выказывая тем самым свою недоверчивость к интеллектуалам и отдавая явное предпочтение крестьянским ценностям.
Морелл увеличил свое влияние на Гитлера, облегчив его заболевание якобы «гастритом» в 1936 году. В действительности нет никаких свидетельств того, что Гитлер страдал именно этим заболеванием, нет и каких-либо записей Морелла об исследовании этой болезни. Скорее всего это означало, что Гитлер вновь предпочел магические штучки, устраиваемые Мореллом, более серьезным мнениям квалифицированных специалистов.
Одной из наиболее явных причин этого являлось умение Морелла подкармливать то, что он и сам называл «истерией» Гитлера, поскольку не было пациента более восприимчивого к знахарству, чем Гитлер, этот истерик. В Гитлере Морелл получил пациента, чья ипо-хондрия простиралась настолько, что он постоянно проверял свой собственный пульс и перечитывал прошлые заключения о своем здоровье. О подлинном происхождении истерии Гитлера будет сказано в дальнейшем, но из записей Морелла явствует, что он полагал трясучку Гитлера, которая стала заметной с марта 1943 года, просто результатом истерии, не заслуживающей исследования.
Расшифровка электрокардиограмм, снимаемых у Гитлера начиная с 1941 года, и переписка между Мореллом и доктором А. Вебером из так называемого Бальнеологического института университета в Бад-Наухейме, свидетельствуют о том, как Морелл использовал своих коллег-шар-латанов для того, чтобы Гитлер продолжал оставаться бешеным ипохондриком. Хотя в Берлине имелись превосходные кардиологические клиники, Морелл предпочитал, чтобы электрокардиограммы делали люди неопытные, не следовавшие принятым стандартам, и потом посылал их в этот роскошный салон с плавательным бассейном и массажем, чтобы они истолковывали эти ЭКГ в соответствии с его требованиями. Хранящиеся в архивах США кардиограммы показывают вовсе не «быстро прогрессирующую сердечную недостаточность или коронарный склероз», как ставил диагноз Морелл, а только незначительные изменения, вызванные легким уменьшением кровоснабжения в сердечную мышцу, характерное для стареющих пациентов (хотя это часто ассоциируется с болезнью Паркинсона), что само по себе не давало поводов для серьезных опасений.
Точно так же многие анализы так называемой «железистой структуры», взятые у Гитлера по просьбе Морелла, были абсолютно ненужными.
Морелл усилил свой контроль над психикой Гитлера простейшим способом, настаивая на том, что он должен быть первым (после камердинера) человеком, которого увидит Гитлер утром, когда проснется, а тот просыпался все позже и позже. Он также поощрял страхи и ипохондрию Гитлера с помощью ежедневных уколов тех или иных лекарств. Гитлер пристрастился к странной смеси снадобий и к самому процессу укола. Геринг саркастически называл Морелла «рейхсмастер по уколам». Другие медицинские советники Гитлера вынуждены были слушать тревожные разговоры по поводу этих многочисленных инъекций — не только насчет полного отсутствия дезинфекции при инъекциях и немаркированных ампул, — но они были в полном неведении относительно того, что именно вводили фюреру.
Морелл также успешно играл на фетишистском отношении Гитлера к ежедневному очищению желудочного тракта и клизмам с хлористой ртутью. Гитлер страдал от все усиливающихся запоров, и в мае 1943 года Морелл сам записал в своем медицинском журнале: «Запор и чудовищное засорение желудочного тракта в таких масштабах, какие я редко встречал».
В 1936 году Морелл вытеснил не очень способного, но по крайней мере добросовестного доктора Брандта, который за два года до этого в возрасте 22-х лет был назначен хирургом Гитлера. Брандт, только что закончивший свое образование, был совершенно неопытен (и поэтому Гитлер, вероятно, полагал, что сможет легко подавить его), но у этого новичка было достаточно здравого смысла, чтобы понимать, что у него нет никакого опыта, и он тут же предложил, чтобы у него были два «заместителя» — Хаасе и фон Хассельбах.
В течение двух лет Гитлер находился под должным медицинским наблюдением, но когда верх взял Морелл, он настоял на том, чтобы никакой другой врач не давал Гитлеру медицинские советы, и отказал Брандту в доступе как к пациенту, так и к записям медицинских наблюдений. Изучение этих записей демонстрирует полное игнорирование всех правил наблюдения за пациентом.
Брандт оставался отстраненным вплоть до июля 1944 года, когда на Гитлера было совершено покушение, и одним из лечащих врачей, срочно вызванных к нему, был доктор Эрвин Гизинг, очень способный хирург с большим опытом медицинской практики. (Впоследствии он поразил американских следователей своим умом.) Гизинг был потрясен общим состоянием Гитлера: увеличенные гланды, ужасный грязно-серый цвет лица и общее одряхление, и это обеспокоило его значительно больше, чем лопнувшие барабанные перепонки, которые он вызван был обследовать. Гизинг поделился своими тревогами с Брандтом, который, обретя авторитетного союзника, имевшего серьезную репутацию, проинформировал фон Хассель-баха об ухудшении состояния Гитлера и о том, что этот процесс прогрессирует благодаря знахарским методам лечения. Гизинг обнаружил ящик стола, набитый пилюлями, главным образом атропином и стрихнином, помогавшим от скопления газов, которые камердинер Линге давал по первому требованию Гитлера. А вообще-то Гитлер принимал 77 различных лекарств.
Брандту и Гизингу посоветовали обратиться непосредственно к Гитлеру, и среди его адъютантов они нашли союзников, которые набрались храбрости и стали поносить Морелла за то, что тот допускает ухудшение здоровья фюрера. Линге, однако, продолжал цепко держаться за Морелла, прекрасно сознавая свою вину за передозировку Гитлера лекарствами.
Гитлер встретил критиков Морелла ледяным молчанием, но эта волна докатилась и до других. Чувствуя настроение Гитлера, Борман поторопился встать на сторону Морелла, Гиммлер тоже обратился к Мореллу за советом. Скрытая политическая борьба продолжалась весь сентябрь и октябрь, но велась она с явным перевесом одной из сторон; вера Гитлера в Морелла по-прежнему была непоколебима, и оппоненты Морелла были разгромлены.
В течение всего этого периода Морелл крепко держал все в своих руках, упорно отказывая Гизингу, своему главному критику, в возможности ознакомиться со своими медицинскими записями. 27 сентября 1944 года Гизингу вообще отказали в доступе к Гитлеру (хотя он продолжал помогать советами Брандту).
Гитлеру становилось вое хуже, разлитие желчи и запоры случались все чаще. Поскольку эти явления не обследовались должным образом, мы лишены возможности задним числом составить точное представление, страдал ли Гитлер от инфекционного гепатита или от желчекаменной болезни. Из повторяющихся записей о том, что «испражнения стали коричневыми», и ссылок на то, что живот остается мягким, похоже тем не менее, что Гитлер страдал от камня в главном желчном протоке. Морелл предполагал, что мочевой пузырь может подвергаться влиянию «нервных встрясок».
Методы лечения Морелла были столь же впечатляющими, как и его диагнозы: кислородная ингаляция, клизмы из настоя ромашки, за которыми следовали инъекции печеночного экстракта, витамины, кальций и септоиодин (средства, облегчавшие дыхание), тонофоспан (другое тонизирующее средство) и инъекции тестоверона, способствующего мужской потенции, к которому прибегали, по всей видимости, в угоду Еве Браун.
Несмотря на такое лечение, разлитие желчи уменьшилось, но не уменьшились происки Бормана. Брандт сначала был уволен, а потом изгнан с позором: Борман заклеймил его как предателя, обвинив Брандта в том, что тот отправил свою семью в относительно безопасное место, опасаясь наступления советских войск. Потребовалось вмешательство Гиммлера, чтобы спасти Брандта от расправы, фон Хассельбах был также успешно отстранен в результате того, что в компании кого-то из гитлеровских адъютантов он, вероятно, неосторожно высказался по поводу компетентности Морелла.
Было немало предположений о той грязной роли, которую сыграл Гиммлер в этой медицинской интриге. Почти все такие предположения явились результатом слишком вольного истолкования некоторыми историками замечаний заместителя Гиммлера Вальтера Шелленбер-га, когда война шла к концу, а затем следователям союзных войск, которые допрашивали его. Шелленберг, похоже, был совершенно убежден, что Гитлер будет в нужный момент отравлен. Однако Гиммлер не имел никакого отношения к назначению Морелла, которого порекомендовал Гитлеру его фотограф Хейнрих Хоффман. Точно так же профессор Гебхардт, эсэсовский врач Гимлера, не имел никакого отношения к Мореллу или к лечению Гитлера.
Когда у Гиммлера спросили совета по поводу проблем, поднимаемых Брандтом и Гизингом, он обратился к Геб-хардту. Результатом стало назначение 31 октября 1944 года профессора Людвига Штумпфеггера, эсэсовского ортопеда ростом в 190 см, на место Брандта.
Нет никаких причин предполагать что-либо зловещее в назначении Штумпфеггера, если не учитывать, что он весьма быстро установил полный контакт с Мореллом, который получил возможность по-прежнему осуществлять свое влияние.
Когда в предвидении советского наступления Морелл попросил разрешения уехать из Берлина, ответственность за здоровье Гитлера легла на Штумпфеггера и Хаасе. На их попечении в бункере оказался преждевременно постаревший, слабеющий с каждым днем, сгорбленный, еле передвигающийся, частично парализованный, страдающий бессонницей человек. Человек-карикатура, испачканный объедками, описавшийся, неспособный подписаться, который не мог читать висевшую на стене карту даже с помощью увеличительного стекла, у которого все в глазах расплывалось, а свет причинял боль. Человек, который большей частью был погружен в меланхолию, с трудом мог промямлить свои желания и при всем при том парадоксально способный приходить в ярость, разражаться грязной руганью в адрес людей, которых не видел и боялся в молодости. Фюрер, чье физическое состояние ухудшилось до такой степени, что он мог по два дня лежать, словно в спячке, как нильский крокодил, будучи изолирован от внешних обстоятельств, ничего не понимая, которым цинично манипулировали, с готовностью расшифровывали его бормотание, чью подпись подделывали подхалимы, прибиравшие к своим рукам власть по мере того, как физическая слабость Гитлера сопровождалась теперь уже видимым ухудшением его умственного состояния.