1

Вернется ли "снежный человек"?

Конец октября

От бессилия он заплакал. Рыдания сотрясали налитое усталостью тело. Проклиная все на свете, он с ненавистью смотрел на портативный кассетник "Сони Уокман". Слезы капали на трясущиеся руки, орошали магнитофон. Вздрагивали плечи. Долбаная игрушка, паршивая бесполезная игрушка!..

Он, шатаясь, поднялся на ноги, громко шмыгая носом, утирая грязное, заросшее щетиной лицо рукавом незаправленной, давно не стиранной рубахи. Глянул вниз в узкое, как лезвие ножа, ущелье, на дне которого виднелась свинцовая поверхность реки. Ветер пробирал до костей, обжигая мокрые от слез щеки. Он еще раз взглянул на "Уокман", который, видно, сломал, когда сегодня нырял в укрытие, а может, вчера... или на прошлой неделе. Кассетник не работал. Он не мог совладать с разыгравшимися чувствами, удержать слезы и остановить дрожь, превозмочь слабость и успокоиться. Поломка казалась ему такой же ужасной катастрофой, как окончательная потеря рассудка. Порвалась еще одна связь с реальной жизнью. Выкрикивая ругательства, он размахнулся и швырнул "Уокман" вместе с наушниками в ущелье. Описав широкую дугу, аппарат полетел вниз, пока не скрылся из виду. Следом, сопровождаемая яростными воплями, полетела и парусиновая сумка с кассетами. И снова он, сгорбившись, уселся спиной к скале, обхватив голову руками и безостановочно растирая лицо, волосы, шею.

Патрик Хайд видел, что он на пределе сил и вот-вот сорвется. Достаточно легкого толчка, и он в любой момент сломается, как сломался его кассетник. Толчка отсюда, из этого!.. Покойный Петрунин был прав, называя здешние места засранной дырой. Для Петрунина они были хуже преисподней... Долбаная паршивая бесполезная игрушка, машинально вертелось у него на задворках сознания, словно там сидел какой-то идиот – его двойник. А возможно, он относил все это к себе... долбаная бесполезная игрушка. Он вконец измотался, дошел до ручки, вот-вот сорвется. Нужно выбираться. Черт возьми, как ему хотелось выбраться отсюда!

Он уже давно понял, что больше не может сдерживать себя, что его решения расходятся со здравым смыслом и не внушают доверия: больше недели назад он начал курить гашиш – благо, у моджахедов всегда был при себе запас. Гашиш на него почти не действовал. Транквилизаторы, которыми его снабдили, давно кончились. Он зажмурился. Противно смотреть. Одни долбаные горы! Ветер не доносил шума вертолетов или реактивных самолетов. Они находились в советской республике Таджикистан, но проклятое место ничем не отличалось от паршивого Афганистана. Одно слово – преисподняя.

От монотонного повторения ругательств пересохло в горле, стучало в голове. Он еще больше съежился, опустив плечи, обхватив руками туловище и подобрав ноги. Ветер рвал плотные рукава рубахи, ерошил на плечах и в швах овчину безрукавки, полоскал широкими штанинами. Даже одет он был не по-своему: во всяком случае, он не был самим собой. Расстояние до Лондона, даже до Пешавара, измерялось не милями, а световыми годами. Его использовали и чьих-то интересах... наплевать. А вот когда тебя используют и бросают за ненадобностью, когда знаешь, что тебе конец, – этого он не терпел. Эта засранная дыра, сотни безногих детей, изуродованные химией лица и конечности мужчин и женщин, разрушенные бомбами или сожженные, покинутые людьми кишлаки. Полный набор ужасов. А на него возложили инвентаризацию. Он видел, что они, афганцы и русские, творили друг с другом, записывал, запоминал, передавал, уточнял. Теперь все это не просто вызывало у него отвращение, ему становилось дурно – он заболевал от всего этого. Здесь перестала литься кровь, эта засранная преисподняя уже, наверное, с полгода как затихла, а потом со всеми потрохами переместилась к северу, так что теперь русские солдаты жгли, бомбили, обстреливали, травили газом и подрывали на минах собственных мусульман в пределах великого и славного СССР! Словно моля о прощении, он склонил голову к рукам.

А советские мусульмане в Таджикистане, Узбекистане, Туркменистане усвоили уроки и продолжали усваивать. Сбивай вертолеты, потроши пленных, словно баранов, запускай "Стингеры" и другие ракеты... одним словом, воюй! Джихад. Священная война мусульман против неверных продвинулась к северу, в Советский Союз, как, возможно, еще в 1979 году предчувствовал Брежнев. Мечети полны людей, склады оружия и бомб набиты до отказа. Муллы со своими советами и призывами. Возникла даже партия "Хезболлах" – партия Аллаха, за которой стояли иранцы, – подстрекали, нашептывали, поддерживали, посылали деньги и ракеты.

Разузнавай, сказали ему. Наблюдай. Передавай. Сообщай нам правду: что там происходит в действительности...

«...нам известно, что в этом замешан Кабул: известно, что думают русские: возможно, есть какие-то планы... давайте нам факты!»

И он наблюдал, запоминал и передавал, узнавая и осмысливая. Увиденное поселилось в нем, словно заразная болезнь: все эти тела с отрубленными руками; трупы с отрезанными членами, сунутыми в раскрытые в мертвой улыбке рты их владельцев; детишки, ковыляющие на костылях; молчаливые женщины под чадрами; толпы голодающих и все эти брошенные старики, которых убивали во время облав. О, милостивый Боже!..

Он почувствовал, что снова плачет – ледяной ветер высушивал слезы, прежде чем они скатятся на подбородок и шею. О, Господи, возьми меня отсюда!

Это станет еще одним Афганистаном по крайней мере лет на десять, если только русские не положат этому конец, уничтожив всех мусульман атомной бомбой и превратив в пустыню собственную азиатскую пограничную территорию.

Пора идти.

Даже члены прозападного отряда, в котором он находился, ему не доверяли. Знали, что он дошел до точки, а может быть, и того хуже. Он утратил остатки былого уважения и доверия с их стороны. Надо было идти, пока они не сочли его опасной обузой и не разделались с ним.

Из ущелья, как из трубы, дул ледяной ветер. Возвышавшаяся слепа гора отбрасывала холодный воздух в его сторону. Его пробирала дрожь, зубы выбивали дробь, но он по-прежнему не двигался, не обращая внимания на окликавший его голос. Медленно до него дошло, что зовут его. Глянув вверх, увидел одни горы. На восток, в сторону Китая, тянулся покрытый снегом неприветливый Памир, на север – Ллайский хребет. Крыша мира, чертова задница мира. Сделав над собой усилие, он недовольно отозвался. Постепенно почувствовал, что незаметно для себя промерз до мозга костей. Стал растирать руки и затекшие ноги, глядя, как в нескольких метрах к нему карабкается моджахед в плоской, похожей на блин шапке, с висящим на груди китайским автоматом системы Калашникова. Один из людей Масуда из Панджшерской долины. Хайд равнодушно передернул плечами. Если бы нынешнему режиму не удалось наконец убить Масуда, дела, возможно, пошли бы по-иному. Вряд ли, но возможно. Было бы чуть меньше трупов.

– Что там? – спросил он на ломаном пушту, который афганец понимал, хотя и не был патаном. Когда-то этот моджахед учился в школе. Смуглое худое лицо взволновано, в глазах огонь.

– Хайд... – хотя и без должного уважения, они все же называли его по фамилии и приходили с докладами. – Меньше двух миль... – он указал «Калашниковым». – Русские.

– Идут сюда?

– Нет. Стоят на месте.

– Сколько? – Во все стороны раскинулась безжизненная панорама заснеженных гор, которым, казалось, не было конца. – Что они делают? – добавил он без особого интереса.

– У них спокойно. Однако что-то делают, – афганец перешел на английский, правда, ломаный и на удивление книжный. – Приблизительно тридцать. По периметру охрана. Машина. И военный вертолет... – он сплюнул, изображая оскорбленные чувства правоверного мусульманина. – И еще один большой вертолет... транспортный.

– Что он перевозит?

– Один большой грузовик, – пожал плечами афганец. – А на нем маленький самолет. – Потом добавил: – С ними американец. Ты его знаешь.

Сообщение на какой-то миг озадачило Хайда, потом ослабленное внимание снова обратилось к сидевшему перед ним на корточках человеку. Как и большинство обитателей Панджшера, Hyp был таджиком. Как и мусульмане по эту сторону советской границы. После гибели Масуда его люди держались американцев, даже англичан, потому что были обязаны им оружием. Слава Масуда как командира моджахедов гарантировала поступление "Стингеров", "Блоунайнов" и орудий. Афганские таджики искали повода перенести войну с русскими на территорию Советского Союза. Такие, как Hyp, уже считали за обиду служить людям вроде Хайда. Они хотели вновь воевать с русскими, а не следить за ними. Как только у них появится новый Масуд, их помощь кончится, когда Хайда уже не будет в живых. Он знал это, причем вполне определенно. Hyp тоже. Он уже был отмечен знаком смерти. Роковая ошибка поджидала его за каждым поворотом козьей тропы, но его это уже мало волновало.

– Что за маленький самолет? – спросил он, понимая, что это должно его касаться. Грузовик с самолетом на борту? Американец, который должен быть ему знаком? Он со стоном вздохнул, встряхнул головой, взъерошил волосы, потер запавшие щеки: – Что за американец? – переспросил, стараясь сосредоточиться.

– Он был в Панджшере... и в Пешаваре. Он давал ракеты. Забыл, как его зовут.

– ЦРУ? – Hyp в ответ кивнул. – С русскими? Вранье собачье.

Hyp пожал плечами и подергал короткую бородку. От него воняло немытым телом и грязной одеждой. В глазах сверкнула обида, он лишь негромко повторил:

– Я сказал, как есть.

– Фотографии делал длинным объективом?

– Это твое дело, – ответил Hyp.

Хайд почувствовал, как снова ускользает внимание и упорно накатывается волна усталости. Сказанное доходило до него словно свет испорченной лампочки. Слабые проблески вперемежку с темнотой.

– Вранье, – пробормотал он. Снова потер руками лицо. Затем, собрав силы, внимательно посмотрел на собеседника. – Ты уверен? Видел этого малого раньше, и он из ЦРУ? А теперь он с русскими военными?

Hyp медленно, терпеливо кивал, словно разговаривая с ребенком.

– Тогда о'кей! Поднимай остальных!

Hyp кивнул в последний раз и поднялся на ноги. Ветер рванул с новой силой, словно Hyp оставил за собой распахнутую дверь. Хайд посмотрел на дрожавшие руки, грязные, с обломанными ногтями, и схватился за торчавший за поясом пистолет.

Hyp, не оглядываясь на Хайда, боком, словно краб, двинулся по каменистому склону туда, где подкреплялись остальные семеро бойцов отряда. По синему небу рваными лохмотьями мчались облака. По самому крупному участку чистого неба высоко тянулся след самолета, летевшего в Ташкент, а может быть, даже в Москву. Появившееся из-за облаков холодное солнце вдруг позолотило склоны гор. Пейзаж не стал мягче, лишь засверкал льдом. Хайд тяжело встал. Ослабевшие ноги заныли. Он с отвращением думал о том, что надо двигаться, понимая, что это шаг к новым убийствам. Отправляться вместе с таджиками, следить за русскими, фотографировать, определять личность американца, выяснять, что за штука на грузовике, – все это приближало к убийствам.

И эти сидящие внизу юные панджшерцы, почти дети...

След самолета в высоте расплывался, превращаясь на ветру в бесформенное облако. Он стал спускаться по крутому склону. Из-под ног, поднимая пыль, сыпались камни. Когда он добрался до узкой извилистой козьей тропы, его уже ждали. Все восемь, одетые, будто разношерстные участники массовки на съемках дешевого фильма: в тюрбанах, шапках блином, бог знает откуда взявшемся кожаном шлеме советского парашютиста. В мешковатых штанах или в афганской солдатской робе в овчинных безрукавках, армейских куртках, с патронташами, гранатами, в бело-голубых панджшерских шарфах. Бородатые, молчаливые, настороженные. Готовые к новым убийствам. Сообщение Нура об американце в компании русских здесь, за пограничной чертой, не оставляло никаких сомнений в этом. Он кожей чувствовал их нетерпение. Если он сейчас же не прореагирует, то они, возможно, начнут с него. Он им основательно надоел. В лучшем случае его бросят одного, в худшем – бросят его труп и отправятся назад в Панджшерскую долину... или примкнут к таджикским моджахединам по советскую сторону границы.

С неимоверным усилием он проверил "Калашников", который передал ему один из них. Предохранитель отсутствовал. Они никогда не пользовались предохранителем, что уже само по себе вызывало страх. Один из них предложил закрутку гашиша, но он отрицательно покачал головой. Афганец невозмутимо промолчал.

– Ты уверен, что видел этого американца раньше? – снова спросил он Нура.

– Да. В Панджшере. Два-три года назад. И еще в Пешаваре.

Хайд кивнул и сделал вид, что думает и что наконец принял решение.

– О'кей, пошли. – Он встряхнул рюкзак, удобнее умещая его на плечах. – Hyp, показывай дорогу.

– Афганцы, словно дети, которым не терпится начать игру, тут же зашагали вперед. Сгорбившись, прищурив от пыли глаза, он двигался за ними по узкой, усыпанной камнями тропе. Ветер грозил сбить с ног, его порывы выводили из полусонного состояния.

Американец?.. Словно только сейчас до него дошло то, что давно должен был понять любой соображающий человек. Американец... из ЦРУ. Якшается с русскими военными. Он вздохнул, постепенно соображая, что здесь далеко не профессиональный интерес. Присутствия американца было достаточно, чтобы прибавить ему работы еще на день-другой... но не в этом дело. Он покачал головой. Имея на руках фотографии, он мог немедленно убираться из Таджикистана. Не нужно было терпеть еще неделю, оставшуюся до намеченного возвращения отряда. Можно было возвращаться хоть завтра.

Эта мысль лениво проникала в сознание, побуждая к действию. Он еще может выбраться из этой страшной дыры.

* * *

...Выходящие на Кутузовский проспект апартаменты никак не назовешь скромными. "Сколько роскоши!" – подумал Петр Диденко в то время как телохранитель из КГБ, сняв с него пальто, куда-то понес его, скорее всего в одно из помещений, в котором Петр никогда не бывал. Никитин встречал его в дверях главной гостиной, положив большие ладони на позолоченные ручки дверей. Александр Александрович Никитин, генеральный секретарь советской Коммунистической партии. У его головы на обоях с ворсистым рисунком висела яркая изящная иконка. Диденко помедлил, давая утихнуть дурным предчувствиям. А вообще-то, какое это имеет значение, сказал он себе, и кольнувшие его чувства презрения и подозрительности понемногу исчезли. В конце концов вся эта роскошь в основном дело рук Ирины. Даже "Правда" высмеивала ее за это. А "Крокодил", теперь свободно продающийся на улицах, называл ее не иначе как царицей. Здесь были искусно позолоченные иконы, столики резной работы, картины, позаимствованные ею в Москве и даже в Эрмитаже, толстые ковры и много цветов. Никитин провел его в гостиную, закрыв за собой створки дверей.

– Садись, Петр. Выпьешь? Разумеется, шотландское? – ухмыляясь, спрашивал Никитин, словно прочитав мысли, промелькнувшие в голове Диденко. Почему Диденко считает, что проводимые ими реформы должны обязательно нести на себе печать уродливого пуританства? Водка вместо виски, грубые деревянные столы, потертые половики? Почему он воображает, в наше-то время, что революции должны сопровождаться аскетизмом и даже нищетой? Он ни на минуту не сомневался в искренности Никитина. – Давай! – Никитин поднес ему почти полный стаканчик. – Выпьем, как всегда, за твое доброе здоровье, Петр! Казалось, даже всегдашняя грубовато-добродушная сердечность Никитина не вписывалась в перестройку – их бескровную революцию, попытку, говоря словами Никитина, перевести часы вперед. "Правда" окрестила его "ничем не примечательным героем", подразумевая, что он вовсе не герой!

Никитин отпил полрюмки коньяку. У Диденко дернулась кисть – до того захотелось взглянуть на циферблат простеньких часов. Но он удержался. Никитин, улыбаясь, приподнял рюмку, словно давая понять, что очередной тост за Диденко.

– За успех Ирины, – поспешно произнес Диденко, поднимая стаканчик. Его грани ловили проникавшие с улицы последние яркие лучи осени, отражая их на потолке. Никитин, кивнув, почти неслышно пробормотал: "За Ирину". Осушил рюмку и налил еще.

Стоя спиной к Диденко, спросил:

– Какие у нее шансы, Петр? Только честно! – На последних словах он почти сорвался на крик. И снова Диденко уловил притворство, игру, нечто, на его взгляд, непростительное, вызывающее тревогу. То обстоятельство, что Ирина была умна и сильно влияла на Никитина, не играло никакой роли! Все шло своим чередом. Изменения происходили сами по себе. Начатые ими реформы прочно укоренились и начинали давать плоды. Консерваторы отступали по всем фронтам. Никитин, как писали о нем американские газеты, не тратил слов попусту.

– Я думал, что ты хотел поговорить о заседании ЦК, – начал было он, но Никитин отрицательно затряс своей большой головой. Пряди волос, слишком жидкие для пятидесятилетнего мужчины – слишком жидкие для героя, заметил "Крокодил"! – упали на лоб. Никитин смахнул их и уселся напротив Диденко. Кресло под ним важно вздохнуло.

– Петр, давай начистоту. Ты же один из менее десятка людей, которые знают, как обстоят дела, и единственный, на кого я полностью полагаюсь! Лично тебе не кажется, что, рассчитывая на соглашение с Кабулом, Ирина слишком подставилась? – Он почти прикончил вторую изрядную дозу коньяка. На бутылке из простого стекла от руки проставлена дата. Еще одно из бесчисленных излишеств, над которыми потешались все, кому не лень.

Диденко поставил свой стаканчик и сложил руки на коленях. Поднял глаза на собеседника.

– Не знаю, что и думать, Александр. Хочу только сказать, что она не...

– Однако?

– Однако... – Он поглядел на высокий потолок, украшенный вычурным бордюром и гипсовой розеткой над хрустальной люстрой. В квартире царила тишина, если не считать проникающего сквозь двойные рамы и стеклянные двери двух балконов еле слышного шума уличного движения. Снова перевел взгляд на Никитина. – Однако не могу представить, чтобы муллы отступились от своего! – решительно выпалил он, подчеркивая сказанное взмахом руки. – Там не осталось ни одного умеренного деятеля, если не считать самого короля, да и тот фактически король лишь по названию. Они слушают льстивые голоса из Тегерана, и им очень нравится происходящее в наших мусульманских республиках! – вздохнув, пожал плечами и печально покачал головой. – Хотелось бы видеть вещи в лучшем свете, Александр, но, увы...

Никитин хмуро глядел на него, похоже, смирившись с мучительной, но неприукрашенной правдой. Он молча кивал. Поглядел на пустую рюмку, потом на полный бутылок буфет и поставил рюмку на стол. На голубоватом потолке отразился кружок света. Никитин тяжело откинулся в кресле.

– Трудно не согласиться с тобой, дружище... если бы не Ирина! – воскликнул он, всплеснув руками. – Она-то определенно считает, что у нее еще есть возможность успокоить обстановку. – Он помрачнел. – И это надо сделать, иначе наша тихая революция пойдет под аккомпанемент кровавой гражданской войны! А я этого не хочу. Эта авантюра в Непале, в которую меня втянули вопреки моим опасениям... – он ожидал упрека. Диденко невозмутимо глядел на него и лишь слегка кивал. – Я не хочу, чтобы армия превратила часть Советского Союза во второй Афганистан. Это положило бы конец всем нашим планам. Однако я не понимаю, на что рассчитывает Ирина, даже при всех уступках и обещаниях помощи с нашей стороны. Не думаю, что эти фанатики будут ее слушать! – Он потер лоб. – Но она должна добиться соглашения, верно? Если я не представлю Политбюро и армии ничего убедительного, то придется соглашаться по крайней мере на усиление давления вплоть до ограниченных боевых действий в Узбекистане, Таджикистане и Туркмении... – В глазах сверкнула решимость. – И не напоминай мне, что нам в Советском Союзе не впервой подавлять внутреннее религиозное инакомыслие. Пилюля от этого слаще не станет!

И сразу, уйдя в себя, угрюмо замолчал. Лицо приобрело землистый оттенок. Взгляд блуждал по лежавшему под ногами ковру. Бессильно опустились плечи.

– Согласен, – поддержал Диденко. – Этого не должно произойти. Просто немыслимо... все пойдет прахом.

– Теперь ты знаешь, почему я отпустил Ирину в Кабул со списком обещаний, словно школьницу с дополнительным домашним заданием! Зачем я позволил себе хотя бы наполовину поверить в ее замысел!

И он снова, словно сдаваясь, поднял руки. Не без причин. Оставшиеся в Политбюро консерваторы будут давить на него; армия предложит решение, которым он не сможет пренебречь; а недоверчивый, нерешительный советский народ начнет терять веру в Никитина, в гласность, в реальность последних перемен, так же как и остальной мир, который уже выслушал извинения Никитина в связи с непальским фиаско, когда два груженых военных транспортных самолета случайно сбились с курса и были вынуждены совершить аварийную посадку. Что за тем последовало, было прискорбно, даже трагично. Некоторые генералы ушли в отставку. Мир равнодушно пожал плечами и сделал вид, что ничего не заметил. Никитин не был намерен повторять ошибку, доверяясь советам военных. Он не позволит им гадить у себя под дверью!

Тем не менее, Ирина снова отправилась с секретной миссией в Кабул, ставший еще одним рассадником мусульманского фундаментализма после того, как моджахеды окончательно свалили кабульский коммунистический режим. Удастся ли ей спасти что-нибудь из огня? Диденко не знал. "Царица" была умна и решительна. Никакие издевки и насмешки, когда Никитин сделал ее министром культуры, не поколебали ее уверенности и решимости. Но это?.. С этим даже она могла не справиться...

– Когда прибывает в Кабул ее рейс? – спросил он, избегая пристального взгляда Никитина.

– Так, – генеральный секретарь посмотрел на золотой "Ролекс", снова вызвав у Диденко неискоренимую мысленную вспышку неодобрения. – Через час с небольшим. – За тюлевыми занавесками полуденное солнце тускнело, склонясь к вечеру. Машины разъезжались по домам. Никитин, громко вздохнув, потер лоб. – Она должна добиться соглашения! – хрипло воскликнул он. – На этот раз она должна что-нибудь привезти, какое ни на есть соглашение о невмешательстве в наши внутренние дела, – и, помолчав, выпалил: – Вот оно, дорогое брежневское наследие! Все, что мы сейчас делаем, может оказаться в зависимости от прихоти кабульских мулл! Приходится лебезить перед паршивыми афганцами!

* * *

Афганец согнулся, дрожа, как собачонка на привязи, потом затих. Хайд положил на худую, почти мальчишескую спину длинный затемненный объектив киноаппарата и навел на резкость. Изображение было резче и одноцветнее, чем в бинокле. Он повел аппаратом, изображение заскользило, словно под слоем прозрачного масла.

Далеко на севере ярко золотился ник Коммунизма, окружавшие его более низкие вершины и склоны из-за вечных снегов выглядели серовато-белыми. Смутно вырисовывался ледник. Долина реки под ними будто усыпана солью. Там, словно два темно-зеленых насекомых, вертолеты и группа крошечных людей. Он разогнулся, потер глаза и перефокусировал изображение. В сильном объективе люди словно оказались рядом, а вертолеты стали огромными. А грузовик... словно старая летающая бомба "Фау-1" на крыше фургона для перевозки мебели. Или игрушечный самолет. Грузовик и обслуживающая его команда находились на берегу быстрой узкой реки. У винта боевого вертолета работали люди в телогрейках. Второй вертолет был огромных размеров, скелетообразных, словно из мультфильма, очертаний, с огромными провисшими винтами, дрожащими от ветра. Необычайно высокие опоры шасси. Летающий подъемный кран конструкции Миля. Это он доставил грузовик с его содержимым в этот бездорожный пустой угол Таджикистана.

Зачем?

Он отвел глаза от аппарата, и бурные потоки снова превратились в ручейки, машины стали крошечными, а люди почти незаметными. Еще сильнее ощутил ветер. Знаком приказал афганцу встать. На съемки происходящего внизу ушла первая катушка пленки. Протер глаза. Зачем они здесь? Вопрос этот не требовал немедленного ответа, скорее сверлил мозг, как пустяковое дело, которое предстояло сделать, прежде чем лечь спать. Не занятый больше биноклем и аппаратом, он снова ощутил соседство афганцев, их движения, неприятный запах, настороженность. Теперь, когда они следили за расхаживающими внизу врагами в военных стеганых куртках, сапогах, в шинелях и фуражках, с погонами, свидетельствующими о высоких чинах, он был лишь еще один белый, такой же неверный, как и те, советские.

Единственный американец...

Хайд его узнал. Он торчал в памяти, вызывая к жизни старые привычки и инстинкты. Его звали Харрел. Он действительно был из ЦРУ, до ухода советских войск вроде бы базировался в Пешаваре, потом, значительно позже, снова обосновался в Кабуле. Помощник резидента Харрел. Имя, знакомые черты разжигали притупившееся было любопытство. Присутствие Харрела стало как бы своего рода терапией, выработавшей реакцию отвращения, хорошей встряской, которая помогла очнуться от оцепенения, изнурительной самопоглощенности.

Зачем он здесь, среди офицеров армии и КГБ, включая, если судить по погонам, двух полковников и генерал-лейтенанта? Как бы то ни было, это очень важно.

Он поднял бинокль, навел на резкость. Вокруг грузовика с игрушечным самолетом началась суета. Харрел вместе с – точно – самым старшим офицером КГБ и генералом направился по усеянному камнями берегу к грузовику. Они жестикулировали, сверялись с картами, смотрели поверх горных склонов в темнеющее предвечернее небо. На западе собирались облака. На длинном раскрашенном под пески пустыни фургоне не было опознавательных знаков. Покоившийся на чем-то вроде короткой – слишком короткой? – пусковой установки странный маленький крылатый аппарат был ни на что не похож. На белом, как соль, песке вдоль реки виднелись следы ног и образованные работавшими винтами складки.

У боевого вертолета продолжалась лихорадочная возня. Вероятно, эта штука пока не могла взлететь. У воды припал к земле забытый всеми, похожий на схематические рисунки ранних фильмов Диснея транспортный вертолет. В центре внимания оказался грузовик. Хайд снова взял аппарат, перезарядил его, навел на резкость, почувствовав, что группа людей, в которой находился Харрел, оживилась, люди комично, но более решительно размахивал руками. Четко вырисовывался, несмотря на свет, профиль Харрела... убавить выдержку... лица русских, нетерпеливые жесты, похоже на ссору... спор... согласие. Он выбирал лица, словно снайпер. Кончилась и вторая кассета. Он быстро перезарядил камеру, подчиняясь ритму движений на белом, как соль, песке у реки. Hyp оценивающе наблюдал за ним, остальные разглядывали противника. Он ощущал общую дрожь нетерпеливого предвкушения действий так же остро, как нервную дрожь, пробежавшую по спине афганца, служившего опорой для объектива его аппарата. Парнишка, поймав его взгляд, снова встал на четвереньки. Объектив, словно черная пушка, плотно лег в изгиб позвоночника. Проверив свет, Хайд пошире открыл диафрагму. Золото на склонах пика Коммунизма потускнело. С запада спешили облака, пожирая темнеющую синеву неба.

Люди внизу забрались в грузовик. Скорее всего это был бронированный фургон, раскрашенный по бокам в грязновато-желтый цвет. Игрушечный самолет выглядел скромно, невзрачно. Однако Харрел внимательно следил, как вокруг него суетился солдат в стеганой куртке. Потом солдат спрыгнул на землю.

Теперь антенны. Из белого песка торчали небольшие тарелки и длинные скрученные куски проволоки. Солдаты устанавливали их, скрепляя между собой. Они спешили. Из фургона, глядя под углом в небо, выдвинулась пусковая установка. Еще солдаты что-то вертят в руках, проверяют. Струйки пара из игрушечного самолета... пламя.

Самолетик окутало дымом, потом он возник снова, крошечный, безобидный, над пусковой установкой, над фургоном, все выше, все быстрее поднимаясь в небо. Яркая желтая вспышка – видно, заработал реактивный двигатель. Хайд отбросил киноаппарат, оттолкнул парнишку и поднял бинокль. Афганцы переговаривались между собой, будто завидуя владельцам нового оружия. Поводя биноклем, он стал разглядывать небо, облака и темный склон горы.

Поймал взлетающий все выше, уменьшающийся в размерах аэроплан. Выше, выше, меньше, меньше, совсем крошечный... с орла, с ворону, с воробья, потом, прежде чем исчезнуть в уже потемневшем небе, с маленькую точку. Ему показалось, что еще раз увидел, как тот, словно кристаллик льда, отразил солнечный луч. Потом внимание снова переключилось на то, что происходило на дне узкой речной долины.

Солдаты в наушниках настраивают небольшие тарелки радаров, на крыше фургона торчит круглая антенна, пусковое устройство втянуто внутрь. Он взглянул на Нура. Озадаченный афганец снова смотрел на него с должным уважением. Хайд презрительно ухмыльнулся. Чем, черт возьми, они здесь занимаются?

Казалось, афганцы сбились в кучу, хотя на самом деле они рассредоточились по уступу скалы, каждый в своем укрытии. Несмотря на холод, его бросило в жар, щеки тряслись, но теперь не от усталости. Беспилотный летательный аппарат, дистанционно управляемый изнутри фургона с помощью волновых антенн и наблюдаемый при посредстве "тарелок". Вот, черт возьми, что это такое! Дистанционно пилотируемый летательный аппарат (ДПЛА) со съемочным устройством на борту, способный благодаря моторчику болтаться пять-шесть часов на высоте до шести-семи тысяч метров.

Что они высматривают?

Фургон, у которого стоял Харрел, прижав к уху наушник, генерал, наклонивший голову, с напряженным лицом слушающий тот же приемник, – все происходящее не объясняло присутствия Харрела. Хайд перезарядил аппарат, навел на резкость, проверил свет. Зажужжал моторчик. Их возбуждение передавалось ему. Память подстегивала его найти разгадку. Придет время, и он поймет.

Они то и дело смотрели в небо. Он тоже взглянул вверх. Теперь он почти не чувствовал исходившей от афганцев вони; их голоса больше не отвлекали внимания. Вверху не было ни одного видимого предмета. Должно быть, около семи тысяч метров, может быть, больше. Тут он вспомнил, что у русских нет таких компактных запускаемых с автомашины ДПЛА. Насчет Харрела становится ясно. По крайней мере, почему он здесь. Американцы предоставили им свой ДПЛА.

Зачем?

Что находится под наблюдением?

Хайд вернулся к людям на берегу реки. Боевой вертолет продолжали чинить, смешной летающий подъемный кран оставался на месте, фургон сливался с местностью. Генерал, Харрел и двое полковников – все они теперь прильнули глазами к биноклям. Кроме того, в небо были направлены аппараты с сильными объективами и даже крупный переносной телескоп. Крылья и тарелки антенн поворачивались, словно нюхающие воздух псы. Видимое в бинокль место действия, как и его нервы, пропитывала атмосфера напряженного ожидания. Он неохотно поднял бинокль, оглядывая пустое небо и тускнеющие склоны гор. Ни птицы, ни машины.

В предвечерних сумерках высоко в небе возник еще один розовеющий в лучах солнца след самолета. Еле уловимый и неуместный. Самолет двигался к югу, в Афганистан или даже в Индию. Серебристое пятнышко. Наверное, русский, возможно "Ильюшин", гражданский или военный – никакого представления. След лениво, но уверенно тянулся в потускневшей синеве верхних слоев атмосферы.

Он бросил взгляд вниз, на дно ущелья. Темные фигурки на песке, казавшемся еще белее. Фургон, вертолет, летающий кран, солдаты, радары. По-прежнему напряженно смотрят вверх. Он тоже поднял бинокль. Как раз вовремя – серебристое пятнышко стало желтым и выросло в размерах, реверсивный след оборвался, превратившись в крутящийся дымный шлейф. Посмотрел вниз. Вскинутые кверху руки, на лицах выражение необузданного восторга... Снова вверх. Дым, пламя, падающий с неба предмет, оборвавшийся реверсивный след, топкая струйка дыма из желтой дыры. Она, словно зловещая птица, двигалась, вспарывая небо, оставляя за собой длинный дымный шов. По мере того как самолет, теряя высоту и скорость, начал кружиться, как медленно падающий лист, полоса дыма постепенно скручивалась в спираль.

Он снова навел бинокль на военных. Они были уверены, что это – дело их рук. Возбужденно поздравляли друг друга. Фургон двинулся к летающему крану. Солдаты разбрелись, собирая антенны. Снова вверх. Несколько секунд искал, потом увидел остатки реверсивного следа, спускающуюся книзу спираль дыма. Она опускалась почти вертикально... и совсем близко...

...В каких-то сотнях метров от них с неба падал... Каким образом? Ни выстрела, ни ракеты, ни другого самолета!

Фургон... ДПЛА. Значит, не аппарат – боеголовка. Эта штука крутилась поблизости в ожидании самолета, а потом ударила, наведенная теми, кто внизу, теперь спешащими убраться и радующимися, как малолетние хулиганы, подбившие из рогатки ворону. Лопасти крана уже вращались. У боевого вертолета спорили офицеры в шинелях, словно не поделили, куда лететь. С чем-то не соглашались стоявшие наверху механики. Харрел их успокаивал...

...Снова вверх. Самолет стремительно снижался по спирали, хвост дыма, словно отпечаток пальца на потускневшем небе. Теперь он слышал шум. Возбужденные афганцы забыли про осторожность. Им было неважно, кто сбил самолет, главное – насколько удачно. А сбили его Харрел, русские и американский ДПЛА.

Между отвесными стенами ущелья раздавался шум, словно рев раненого зверя. Теперь Хайд видел разбитый фюзеляж... русский военный самолет – военный ли? – охваченный огнем и дымом. На высоте не более трехсот метров он выровнялся, продолжая беспомощно падать в юго-восточном направлении, в сторону озера. Хайд следил за самолетом, не отрывая от глаз бинокль, пока тот не скрылся за горой.

Снова вниз.

О себе некогда подумать и об афганцах.

Харрел спорил с генералом, указывая в сторону летающего крана, нависшего теперь, как большой черный паук, над фургоном, который стропом цепляли под брюхо машины...

...Взрыв.

Хайд почувствовал и услышал его секундой позже. Близко. На поверхности ледника отразилась и постепенно погасла желтая вспышка. Харрел, словно на курицу, махал руками на кран, давая понять, чтобы тот поскорее улетал. Потом принялся бранить механиков вертолета. Тяжело накренившись, летающий кран поднялся в воздух, таща за собой фургон, который раскачивался под брюхом, словно брелок от часов. Поднялся выше, потом, выровнявшись, полетел вдоль ущелья, направляясь к северу, подальше от места падения самолета. Напакостил и трусливо бежал.

Харрел и один из полковников КГБ вместе с тремя солдатами или сотрудниками КГБ остались у вертолета.

В сумерках уже трудно было разглядеть обмундирование. Шум винтов летающего крана постепенно удалился, сам он превратился в малозаметное пятнышко, потом исчез за излучиной реки. Харрел с полковником продолжали кричать на механикой, работавших под винтами вертолета. Хайду казалось, что он слышит отдаленные сердитые выкрики.

В данный момент они не могли улететь. Хайд сжал зубы, мышцы лица напряглись. Схватил за руку Нура. Тот даже вздрогнул от неожиданности.

– Пускай пошевеливаются, Hyp, – прорычал он. – А ну, вставайте, черт побери, всем говорю! – Его подстегивали сгущающиеся холодные сумерки и гаснущий свет уходящего дня. Он смотрел на вынутую из-за пазухи карту, а перед глазами стояла ослепительная вспышка при ударе самолета о землю. Он водил но карте грязным ногтем... Здесь. Ткнул пальцем. Hyp взглянул на карту, потом обвел глазами местность и утвердительно кивнул. – Он упал в озеро или где-то рядом – нужно добраться до него, пока они там не починили свой долбаный вертолет! – В глазах Нура снова светились готовность подчиниться и смешанное со страхом уважение.

Не отводя глаз, Хайд заставил себя улыбнуться. Засунув карту за пазуху и застегивая пуговицы рубахи, он почувствовал, что произошедшее на его глазах вернуло его в прежнее привычное состояние. Словно в него вставили магнит, расположивший в определенном порядке беспорядочно рассыпанные металлические опилки. Жалость к себе – а он теперь видел свое состояние только в этом свете – и усталость, оказывается, можно подавлять. Что, черт побери, делает здесь, в Советском Союзе, Харрел, заигрывая с кэгэбэшниками и военными?

– Эй вы, ублюдки, – рявкнул он, влезая в лямки рюкзака и расправляя их на плечах, – шевелитесь, черт вас побери!

* * *

Благодушное настроение Дмитрия Прябина, чему способствовали и впечатления от вчерашнего представления "Тапгейзера" в "Ковент-Гарден", рассеялось при первом же мелодичном звонке стоявшего на столе телефона. Рука, скользнув по сегодняшней "Таймс", потянулась к трубке. Музыкальный критик язвил по поводу постановки, но у Прябина, она, пожалуй, оставила приятное впечатление, несмотря на горьковатый осадок от гибели героини. Он ожидал этого звонка и предчувствовал, что он принесет неприятности. Вроде разлитого на пути масла или банановой шкурки, наступив на которые, можно в любой момент упасть и больно ушибиться, в данном случае столкнуться с крушением удачно начатой карьеры. У его наставника и покровителя Капустина, который его продвигал по службе, в Москве были неприятности. А теперь плохая новость из Стокгольма: уже много дней там торчали люди Обри, которыми заправлял тот самый калека, Годвин. Неужели придется вместе с Капустиным полететь с места?

Осенний ветер срывал листья с деревьев в парке Кенсингтонского дворца. Сидя в просторном кабинете на третьем этаже, он слушал, как скрипят ветви за окном.

– Да? – отрывисто бросил он. Прябин признавался себе, что последние недели его неотступно преследовали сотни мелких сомнений. Возможно, как он всей душой надеялся, он слишком преувеличивал возможности Обри. Но еще тогда Капустин, хорошо знавший Обри, предупреждал его в отношении этого человека. "Это терьер, – говорил он, – маленькая, но злая собачонка. Вцепится в штанину – хоть убей, не оторвешь".

Звонили из Стокгольма.

– Да, Борис, рад тебя слышать! – Так ли на самом деле? Борис ответил на приветствие ничего не значащими замечаниями. – Да, конечно... рестораны, опера, скучища, как всегда, – принужденно засмеявшись, ответил Прябин. – Как ты? В семье все нормально? Хорошо, а наши дела?

– Груз отправили "Аэрофлотом", все в порядке...

– А... – перебил было он, почувствовав, что собеседник что-то недоговаривает.

– ...Аресты – жаль, конечно, но они сидели у них на хвосте – нет, никого более или менее значительного, но определенно связаны с нами. Первым самолетом лечу домой. Боюсь, придется объясняться. Судя по тем, кого забрали, им известна вся сеть от начала до конца. Жаль, но думаю, что касается Стокгольма как передаточного пункта, то здесь дело швах.

– Неужели подобрались так близко?

– Да, близко. Им, очевидно, известно, как действует канал и, скорее всего, они знают остальных, Может быть, даже тех, кого внедрил ты, – тебе бы лучше предупредить своих людей...

– Подумаю. – "Терьер", говорил Капустин.

Вошел помощник и положил на стол расшифрованную депешу вместе с оригиналом и одноразовым шифром. Сам он редко проверял правильность расшифровки. Кивнул, отпуская помощника. Шифровка была из Москвы. Пока ему не хотелось читать.

– К черту, – пробормотал он. – А ты уверен, что Швеция больше не годится?

– Во всяком случае именно это я намерен сказать центру.

– Захотелось легкой жизни, так, что ли? – насмешливо заметил Прябин.

– Может быть, и так, – не реагируя на насмешку, многозначительно заметил Борис. Прябин, удерживаясь от того, чтобы прочесть шифровку, вращался в своем кожаном, слегка поскрипывающем под стать веткам кресле, глядя в окно на раскачивающиеся сучья и облетающие листья. Озорной ветер гонял листья по посольским газонам.

– А этот ублюдок на костылях, как его? Годвин! Видел бы ты, как в аэропорту он тыкал пальцем и тряс кулаками, когда самолет взлетел...

– Как далеко, по-твоему, англичане могут добраться по цепочке? – прервал его Прябин.

– Ни малейшего представления. Думаю, далеко. До самих предприятий.

– Не сомневаюсь, что ты и это выложишь Капустину.

– Если будет возможность, не стану. Зависит от того, как он сам поведет себя. Можешь быть уверен, Дмитрий, я никого не собираюсь обливать помоями.

– Верю. Извини, но у тебя для этого нет причин. Мне-то нужно лишь знать, насколько щекотливым будет наше положение здесь, в Лондоне. Правда, как я понял, до груза, который ты отправил, не добрались.

Раскачивающиеся ветки нагоняли сон, а может быть, он, глядя на них, успокаивал себя. В кабинете было жарко.

– Можешь быть уверен. Все счета у меня. – В трубке раздался сдавленный смешок, словно жужжание надоедливого насекомого. Он чуть было не отмахнулся от него рукой. – Отныне начинка компьютера поля боя принадлежит советскому народу, и черт с ней, с гласностью! – И, помолчав, добавил: – Слушай, Дмитрий, они нас не очень-то прижмут. Мы же хорошо наладили этот канал и за последний год переправили немало высокотехнологичной аппаратуры... не будем вешать нос?

– Может быть... возможно, ты прав. Пока Капустин способен трезво оценивать...

– ...И пользуется влиянием, чтобы позаботиться о нас? – добавил Борис.

Повернув кресло, Прябин взял со стола шифровку из центра. От Капустина, понравился он. Внутри все оборвалось. "Немедленно возвращайтесь", – дальше можно было не читать. Да. Первым же рейсом, следующим в Москву... точь-в-точь, как Борису.

– Только что узнал, что меня отзывают, – глухо произнес он. Как и тебя. "Для консультаций в свете происходящих событий".

– Богатое воображение, верно? – в голове Бориса зазвучали высокие нервные нотки. – Слово в слово. Тогда увидимся в коридорах власти?..

– Похоже на то... Хорошо, Борис, я кое-что здесь проверю и залатаю дыры, потом отправляюсь первым же самолетом.

– Не хочешь повидаться, э-э, до того?..

– Согласись, что это вряд ли благоразумно. Откуда знать, не присматривают ли за нами?

"Держись подальше", – подумал он, с опозданием начиная понимать необходимость хитрить, чтобы спасти шкуру. Борис почуял неладное.

– Подскажу, что говорить, Дмитрий!

– Нет-нет... Знаешь, если мы оба будем говорить правду, то наши версии обязательно совпадут, разве не так?

– Я не собираюсь брать на себя все дерьмо, в которое мы...

– И незачем. Ты же сам говорил, что у вас все чисто. Оставим все как есть, а?

– Хорошо. Тогда увидимся у дверей хозяйского кабинета. И не рассчитывай ни на какие поблажки. Пока.

На лбу выступил пот. Кладя трубку на место, он увидел, что повлажнела и ладонь. Оттолкнув от себя шифровку, он, вращаясь и кресле, иски пул руки вверх, словно сдавался, посылая все к чертовой матери.

– Все прахом! – воскликнул он, давая выход чувствам. Казалось, весь Кенсингтон, пожалуй, все пространство до самого Вест-Энда, теснясь, заглядывали к нему в окно. Прощаясь с ними, он молчал, еле сдерживал раздражение. Самый молодой генерал КГБ споткнулся в Лондоне, теряя непыльную работенку, и теперь о нем никогда не услышат. В бессильной злобе он яростно тер лоб. Самый лучший, самый надежный канал тайной передачи западной высокой технологии, гражданской и военной, можно сказать, спустили в унитаз! Обри с Годвином просто смыли его, а вместе с ним и его карьеру.

– Дерьмо! – завопил он во весь голос, но вспышка не принесла ему облегчения – по-прежнему было не вздохнуть и – черт возьми! – сильно стучало в висках. Теперь притянут к ответу. Обри с Годвином нанесли ущерб, который не возместить месяцами, а может быть, годами труда! Какое дерьмо!

* * *

С того места, откуда он впервые увидел воду, обойдя скалу по высокому узкому уступу, испещренное белыми песчаными перекатами озеро было похоже на полосатый бок зебры; обломки самолета вряд ли были заметнее ползавших по краю озера мух. Теперь же, прыгая с прижатой к лицу или груди камерой по песчаным перекатам и отмелям, он думал, что озеру нет конца. Темнеющие горы, приблизившись, нависли над ним. Солнце освещало долину впадавшей в озеро реки, вода переливалась холодным золотистым светом.

Афганцы занялись грабежом, а он снимал кадр за кадром, торопливо меняя кассеты, поправляя резкость, и но мере того как темнело, все шире открывал диафрагму. Они были не в силах осмотреть все обломки, лишь, смеясь и переговариваясь, копались вокруг одиноко лежавшей сигары разбитого фюзеляжа, шаря в одежде только что погибших людей. В живых никого не осталось. Так подумал Хайд, судя по характеру обломков, и все равно вздрогнул, ожидая услышать крики боли при первых воплях, которые издавали афганцы, увидевшие русских.

Русские. Военные в форме и гражданские. Кабина экипажа того, что когда-то было военно-транспортным "Ильюшиным", перевалившись через край песчаного наноса, уткнулась в озеро. Там, конечно, все погибли. Боеголовка ДПЛА, должно быть, ударила позади кабины экипажа. Все члены экипажа сгорели, их было не опознать. На борту почти двадцать человек... и масса оружия к удовольствию Нура и его приятелей. А еще рации, радиоприемники, боеприпасы, деньги и документы. Они бегали, собирая их, словно мухи по туше животного.

Щелк, щелк, щелк... обмундирование полковника, хорошо различимое на фоне белого песка, там, где, пропахав темную борозду, остался лежать фюзеляж. Хайд по-прежнему ощущал себя отстранение от обстановки, в которой оказался: он по-существу не испытывал никаких чувств к тому, что фотографировал. Только слышал шум ветра и свое хриплое дыхание. Поднял аппарат, сменил объектив и сфотографировал окружающий фон: чахлые кривые деревья на берегу озера, полосы и дуги песчаных перекатов, покрытую рябью свинцовую поверхность озера. Опустив аппарат, посмотрел на быстро заходящее солнце и постепенно темнеющее небо. Там пока пусто. Но вертолет мог появиться в любой момент. Они постарались побыстрее убрать летающий кран с его грузом, но боевая машина обязательно прибудет – нужно проверить результат.

Он покачал головой. Времени в обрез. Афганцы заботливо, будто беспокоясь о приличиях, вытаскивали из-под обломков трупы. Потом принялись стаскивать с них сапоги, куртки, брюки. Один из афганцев, ухмыляясь во весь рот, тащил груду пакетов с бортовым питанием. Хайд отвернулся, глядя на небо, ледяную воду и спускающиеся по склонам тени. Безмерная оторванность от мира наводила тоску. В окружении этих гор он чувствовал себя ничтожным карликом. Даже обломки самолета казались ненужной мелочью. Он крутил в руках аппарат, думая, какие улики забыли снять. Ко всему этому приложил руку офицер ЦРУ, возможно, стоял за всем этим. Почему? Кем, черт возьми, были эти люди? Трупы и обломки, казалось, красноречиво говорили о значительности случившегося: и крыло, плававшее в воде, как огромная доска для серфинга, и другое, словно огромный клинок торчавшее из песчаного наноса. Все свидетельствовало о значительности... по крайней мере, эти погибшие люди. Лицом вниз в воде плавал труп женщины – ноги в туфельках на высоких каблуках на песке. Маленькая, словно куколка, фигурка. Наклонившись у ног, Хайд увидел на ней очень дорогой порванный костюм. На левой ноге длинная рана, у основания черепа глубокая рана от предмета, который позднее выпал. Сколотые наверху черные седеющие полосы там, где не слиплись от крови, обвиваясь вокруг головы, колыхались, словно водоросли. Он нерешительно протянул руку – взглянул на небо, пока пустое – и, ухватив за рукав, повернул тело лицом вверх.

Мгновенно узнал лицо, на нем не было повреждений. Единственное, что искажало черты, так это набившийся в нос и рот мокрый песок. Губы исказила гримаса, но он все равно ее узнал. Ирина Никитина, "царица", как ее называли... жена Никитина.

Усилием воли остановил дрожь в руках, потом потребовалось время, чтобы сменить объектив, и только тогда он мог начать снимать. Кадр за кадром... Постепенно до него все больше доходило, во что он влез. Стараясь отвлечься от криков афганцев, он вслушивался в пока что пустое небо. Пустое, пока пустое. Ирина Никитина. Военный самолет, свита военных и советников. Направление на Кабул. Самолет сбит, все погибли. Над территорией советского Таджикистана. Дело рук Харрела.

Руки тряслись, он не мог продолжать съемку. Аппарат остался висеть на шее. К руке цепочкой прикреплен кейс. Отрезать руку было выше его сил! Он в отчаянии и спешке стал искать камень покрепче. Наконец выковырял камень и разбил замки. Раскисшие документы, несколько ручек, насквозь промокший, рассыпающийся на отдельные страницы роман, футляр для очков, фотография Никитина в рамке. Объемистые опечатанные пакеты. Он торопливо сунул их за пазуху, ощущая грудью холод. Фотографии двух детишек. Сумочка с перстнями и золотая цепочка, блокноты...

Он разогнулся, вглядываясь в небо, потом снова взглянул на нее. Она! В таком месте и мертвая. Пакеты под рубашкой леденили тело. Он прижал их к груди. Озеро заметно остывало, его серая поверхность становилась темно-синей. Солнце, словно занавес, опускалось в речную долину.

Оставалось ли что-нибудь еще? Надо было скорее убираться отсюда. Что еще? Обломки, труп женщины помимо его воли притягивали к себе. Эта женщина! Господи, да они же убили ее!.. Хайду вдруг вспомнилась карикатура в «Нью-Йорк таймс». Его поразило сходство этого остановившегося взгляда, искаженного в страшной улыбке забитого песком рта с той карикатурой. Под карикатурой, изображавшей ее читающей за завтраком нотации Никитину, текст Боба Дилана. «Все говорят, что за папочку думает она...» И Харрел участвовал в ее убийстве.

"Что же еще?" – злился он на себя, все еще словно загипнотизированный мертвым, до того знакомым лицом женщины. Ему казалось, что нужно что-то делать, что-то искать, исполнить какой-то обряд...

...Бортовые регистраторы. Черные ящики! Носовой и хвостовой. Пилот, должно быть, что-то видел, пытался связаться с наземной базой, говорил. Вынуть пленку из ящиков или просто вытащить ящики – что угодно, но во что бы то ни стало это сделать!

Готовый к действиям отвернулся от трупа. Замахал руками в сторону афганцев, открыл рот, чтобы позвать...

...На фоне вечернего неба возникло небольшое пятно – позолоченный лучами заходящего солнца вертолет. Он стремительно приближался. Услышав шум винтов, афганцы, глядя вверх, потянулись за оружием. Вертолет, секунду помедлив, снизился, почти касаясь воды. Сидевшие в нем люди внимательно разглядывали местность, оценивали обстановку, принимали решение. Вертолет, оставляя за собой водяной вихрь, черной глыбой несся над озером, прямо на них.

– Уходить! Уходить! Рассредоточиться! – услыхал он собственный крик и побежал сам, споткнувшись о ноги женщины, но удержавшись на ногах. Тело вздрогнуло при первых звуках пулеметной очереди, глаз дернулся от вспышки подвешенных под куцыми крыльями ракет. Затем в воздух взлетели фонтаны песка и пламени. Песок под ногами, казалось, превратился в зыбучую трясину. "Уходить! Уходить!" – ему казалось, что из пересохшей глотки по-прежнему раздается крик.

Сделав первый заход, вертолет развернулся, словно матадор, и снова ударил по разбегавшимся афганцам.

На короткое время он превратился в неподвижную устойчивую орудийную платформу, поливая все вокруг пулеметным и ракетным огнем. Обломки самолета, что кукольные домики, взрослым за ними не укрыться. Хайда окутало дымом и песком, но прежде он увидел в сумерках, как Hyp, словно куча тряпья, взлетел на воздух и без движения упал на землю, как в конвульсиях свалились по крайней мере еще двое. Словно вынюхивающий добычу огромный пес, вертолет медленно двинулся вдоль места побоища сквозь поднятые им тучи дыма и пыли.

Он стоял по колено в воде. Слышал, как кто-то нечеловечески высоким голосом кричит, взывая о помощи. Вертолета было почти не видно. И с вертолета его тоже не могли увидеть. Он побежал по ледяной воде, увязая в песке, обогнул еще один песчаный нанос – ради Бога, никаких следов! – держась края воды, тяжело дыша, с рвущимся из груди сердцем. По щеке хлестнула тонкая кривая ветка, он прильнул к ней, опершись на стройный серебристо-черный ствол березки. Сглотнул слюну, чувствуя подступающую к горлу тошноту. Протер глаза и встряхнул головой.

Среди обломков бродили люди в военном обмундировании. Пошарив в рюкзаке, он нашел бинокль и навел на резкость. В окуляре возникла огромная ухмыляющаяся физиономия Харрела. Хайд был уверен, что американец смотрит на труп Ирины Никитиной. Сделав над собой усилие, он обвел биноклем место происшествия. Скорчившиеся фигуры в афганской одежде. По цвету рубахи и тюрбану он узнал Нура. Офицер КГБ небрежно ткнул тело ногой и сапогом перевернул его. Все погибли, значит...

Он должен был знать, что они станут делать. Оглянувшись вокруг, он углубился подальше в рощицу беспорядочно разбросанных деревьев. За спиной возвышалась почти отвесная скала. Ниже по склону, наклонившись, словно пьяные, торчали отдельные изогнутые деревья и чахлые кусты. Он полез наверх, вздрагивая от раздававшихся позади возгласов, которые теперь, когда остановились лопасти вертолета, были хорошо слышны. Прозвучал одиночный выстрел.

Пальцы, скользя, отчаянно цеплялись за камни, ноги теряли опору, тогда он, стоная от боли, висел на руках и шарил ногами в поисках новых точек. Наконец нащупал. Прижавшееся к скале тело била дрожь. Снова раздался выстрел. Он вздрогнул.

Добрался до разросшихся кустов можжевельника и устроился на скрытом за ними узком выступе. Пришлось подождать, пока утихнет дрожь и успокоится сердце, казалось, прошла вечность. От усталости не хотелось двигаться и думать. Разозлившись на себя, снова взялся за бинокль. Сухо щелкнул третий выстрел.

Откуда-то появились таджики. Пленные. Не иначе местные, советские таджики. Харрел, размахивая руками, руководил спектаклем. Они доставили с собой группу советских таджиков!.. Чтобы подставить... Убить их и разбросать по берегу трупы. Как бы священнодействуя, один из военных положил на песок рядом с убитым таджиком длинную нескладную трубку... пусковое устройство ракеты "СЛ-7" класса "земля-воздух". Затаив дыхание, Хайд положил бинокль и потянулся за камерой. Может быть, слишком темно, но такое... Нужно постараться. Эти ложные улики, эта инсценированная подтасовка фактов. Сценарий не вызывал сомнений: таджики в горах сбили самолет Ирины Никитиной, их застали врасплох с вертолета, когда они грабили сбитый самолет.

Там уже находился снимавший направо и налево русский фотограф. Хайд не отставал. Текли минуты. Небо стало темно-синим, словно призрак выплыла большая, в три четверти, луна. Под ветром, скрипя, вздрагивали кусты можжевельника. На высоких склонах гор холодно голубел снег.

Установка декораций растянулась на полчаса. Вокруг обломков разбросали трупы еще четырех таджиков, их одежда заметно отличалась от одежды погибших боевиков его отряда. Стоявший рядом с полковником КГБ Харрел, кажется, был доволен инсценировкой. Трупы афганцев остались лежать там, где они погибли. К превеликому удовольствию режиссеров они оказались бесплатным приложением!.. Теперь налицо были доказательства, что Ирину Никитину убили не одни таджики – они замышляли и осуществили убийство вместе с афганскими моджахедами.

Ему были неведомы конечные мотивы, он был только свидетелем концовки их плана: доказать, что любимую властную супругу генерального секретаря убили советские мусульмане. Он должен выжить, выбраться отсюда и рассказать об этом страшном обмане.

Когда они улетели, было совсем темно. Вертолет быстро взмыл с песчаного берега и скрылся в ущелье. На берегу четверо часовых разбили палатку над костром, мерцающим вблизи обломков и разбросанных трупов. Тело Ирины сунули в черный на молнии мешок и увезли, другие погибшие остались. Еще полчаса, решил он, через полчаса он уйдет.

Он старался не думать о том, как методично они уродовали трупы погибших пассажиров "Ильюшина". Харрел руководил этим так же хладнокровно, как и всем остальным. Хайд пытался забыть. Безуспешно... Видения неотступно мелькали в его сознании. Кастрирование, пенисы в мертвых ртах, отрубленные якобы за кражу мусульманских земель. Отвратительные, вызывающие тошноту видения. Голова упала на грудь.

И вдруг его ослепил свет прожекторов, оглушил шум лопастей и моторов. Он дико огляделся вокруг – три, нет, четыре вертолета, один из них большой транспортный "Миль". Сделав круг, они приземлились – один вблизи озера, другой у обломков – осторожно, чтобы не нарушить сцену, еще один в конце узкого ущелья, из которого вытекала река. Четвертый непрерывно кружил над озером, светя вниз прожектором.

Войска опасливо рассредоточивались, закрывая выходы из района озера, сохраняя сцену для тех, кто прибудет позже, чтобы анализировать, расследовать – поверить. Мелькал свет факелов, отдавались краткие команды, размещались войска.

Он попался. Укрытие превратилось в ловушку. Долину наглухо запечатали. Он стал пленником.

Руки затряслись так, что не унять.

 

2

Дверь захлопывается

Он вконец окоченел. Державшие у глаз бинокль руки тряслись не от холода, а от потребности в гашише. В стеклах ночного видения двигались крупные, бледные, как на негативе, тени. Вода была черной, песчаный берег грязно-серым, солдаты и следователи серовато-белыми, слепящие лучи прожекторов всего лишь яркими бликами.

Он не мог вскарабкаться повыше, потому что там не было деревьев, за которыми можно укрыться. Его было бы видно, как муху на белой стене. К тому же, если бы даже было где спрятаться, выступ скалы, нависшей над можжевельником, за которым он примостился на корточках, было практически невозможно преодолеть. Да и не было ни сил, ни воли двигаться. Он был зверем, прячущимся в углу клетки, с существованием которой примирился. Опустив бинокль, потер руками глаза. Над красноватыми отсветами фонарей еле заметно бледнело небо. Следователи прилетели незадолго до полуночи на большом транспортном "Миле". Все в военной форме или в форме КГБ. Художественное оформление было довольно убедительным: обломки, тела, сотни фотографий, указательных знаков, диаграмм и замеров, собранные в черные мешки вещественные доказательства. Казалось, что они действительно намеревались установить причину катастрофы. Может быть, так оно и было. Присутствующих здесь за исключением командовавшего ими полковника не обязательно было посвящать во все детали.

Он положил голову на руки, бессильно опущенные на колени. Придумать, как отсюда бежать, даже просто перейти из этого укрытии и другое место, было практически невозможно. Опустив веки, он почувствовал, как закружилась голова. Вспомнив, что примостился на узком уступчике, он широко раскрыл глаза и быстро заморгал. К горлу подступила тошнота, но в пустом животе лишь заурчало от голода.

Небо понемногу светлело. Контуры облаков на востоке словно обвели желтовато-розовым карандашом. Он снова взялся за ночной бинокль, оглядывая озеро и береговую линию. Единственными выходами отсюда были два узких ущелья, по которым река втекала в озеро и вытекала из него. С обеих сторон расположились войска. В окуляры были видны светло-серые пятна костров, неуклюже расхаживавшие по берегу размахивавшие руками тепло одетые солдаты светились, словно тени, трепещущие, как раздуваемые ветром марлевые занавески.

Они не обыскивали окрестности. Не знали о его присутствии, присутствии кого-либо постороннего. Но скоро рассветет, и они его обнаружат. Он не сможет бесконечно сидеть, скорчившись, неподвижный, словно статуя. Как только он пошевелится, его увидят.

Мысли об опасности доходили до него как отдаленный барабанный бой и не пугали.

Ночь тянулась бесконечно, наполненная острыми лучами фонарей, ударами по искореженному металлу, перекрикиваниями и перешептываниями следователей, глухим бряцаньем оружия. Он видел и слышал, если не спал, по свет и звуки его не будили, когда он время от времени впадал в забытье, проваливаясь в черноту, будто в темную пучину. Теперь же – и в груди чуть затеплилась радость – белые вершины гор, освещенные розовым светом, казались издали золотыми, серое небо стало голубеть, маленькие облачка стали белыми. При свете звуки казались тише. Стали видны очертания чаши горного озера в окружении полосы белого песка, испещренного бесчисленными следами ног. Аккуратный ряд черных мешков с телами погибших русских. Нура и всех остальных свалили в нарочито беспорядочную кучу, словно ожидающую, когда ее обольют бензином и поднесут огонь, видно, так оно и будет.

В пассажирской двери вертолета, потягиваясь и надевая теплую куртку, появился командовавший подразделением полковник КГБ. Хайд взял в руки бинокль более сильный, для дневного света. Ремешок зацепился за ветку кустарника. Он стал освобождать ремешок, и ветка к его ужасу громко треснула. Навел бинокль на полковника, небритого, с заспанными глазами, чем-то раздраженного. Русский рассеянно поглядел кругом, потом, вскинув голову, сунул замерзшие руки в карманы. При виде его Хайду тоже стало холодно до дрожи.

Солдаты двигались, словно медлительные подводные существа. От потускневших при утреннем свете костров доносился запах приготовляемой пищи. При виде каждого из солдат, вылезавших из покрытых маскировочными сетками палаток или подходивших со своих постов, Хайда пронзало, словно электрическим током. Только полное изнеможение не давало ему сорваться и сломя голову бежать от опасности.

Полковник, раскурив сигару и размахивая руками, разговаривал с одним из следователей, обсуждая повреждения, причиненные фюзеляжу. Хайд слышал ИХ смех, который заглушил отразившийся от скал шум вертолета. Лица повернулись к теперь уже синему небу, взметнулись вверх бинокли. Боевой вертолет "Ми-24" – тот же самый? – серым камнем вылетел из ущелья, в котором до наступления темноты исчез вертолет Харрела, унося уложенный в мешок труп Ирины. Взрябив воду и подняв тучи белого песка, вертолет опустился на берег. Полковник, пригнувшись, хотя и без нужды, встал под лопастями. Открылась дверь.

Хайд узнал Харрела, несмотря на то, что он был одет в форму КГБ. Неудивительно. Не все были посвящены в заговор, поэтому Харрела нужно было выдавать за русского. Поздоровавшись с Харрелом, полковник подвел его к обломкам. Харрел, делая вид, что он здесь впервые, выказывал интерес, изображая потрясение, с печальным видом качал головой. Это был, черт возьми, отвратительный спектакль, бесконечный отвратительный спектакль! Харрела представили военным следователям. Потом он быстрым шагом прогулялся по берегу. Новые знакомства у черных мешков с трупами... Потом его подвели к груде трупов афганцев и советских таджиков.

Харрел приказал сфотографировать тела. Он носком сапога перевернул один труп, потом другой. В сторону Хайда осуждающе смотрело мертвое лицо Нура.

Почему вернулся Харрел? Недоверие, нервы? Хайд машинально заснял его в еще более изобличающем русском обмундировании. Харрел наклонился и внимательно посмотрел на труп Нура. Должно быть, не разглядел его вчера при плохом освещении. Потом стремительно разогнулся, сердито повернулся на каблуках, взмахнул рукой в сторону Нура и одним движением обвел окрестности. Он узнал Нура. Он его знал, знал, что он из Панджшера, знал, в каких отрядах он служил и с какими агентами работал. Как просачивающаяся вода, капля за каплей, медленно, но неизбежно до сознания Хайда доходило значение случившегося, несмотря на притупившееся чувство опасности, как у усталого водителя на скоростном шоссе, стремительно приближающегося к месту страшной катастрофы.

Обыскав карманы и рюкзак Нура, Харрел выпрямился. Словно целясь, он, размахивая руками, указывал пальцем на лицо Нура. Потом схватил бинокль.

Хайд тоже поднял бинокль и навел резкость на лицо Харрела. Осознание происходящего. Понимание неизбежности. Столкновение. Не успев почти ничего понять, усталый водитель попал в катастрофу. До Хайда донеслись возгласы Харрела, потом Харрел вместе с полковником КГБ заторопились к небольшому разведывательному вертолету, простаивавшему без дела рядом с искореженной сигарой разбившегося самолета. Из установленных на "Миле" громкоговорителей раздался усиленный системой искаженный голос. Голос полковника. Приказание начать поиски.

Опустив бинокль, Хайд попытался сосредоточиться. Сердце бешено колотилось, но даже при этом настороженность перемежалась моментами полного изнеможения и безразличия. Солдаты задвигались, натягивая теплые куртки, разбирая оружие, побежали. Стоявшие поблизости собрались у "Миля", а голос, полковника приказывал другим рассредоточенным подразделениям начать обыскивать береговую линию. Хайд заставил себя поднять дрожащими руками бинокль и следить, как сержанты строят солдат. Начал было их считать, но бросил, сосредоточив внимание на том, куда они направляются и насколько тщательно осматривают местность. "Труп... а возможно, еще жив", – доносился до него гулко отдававшийся от скалы голос. Капитан по рации повторял приказания самым отдаленным подразделениям, находившимся на другом берегу озера в миле отсюда.

Хайд утешал себя тем, что район поиска очень велик, а солдат мало, не больше тридцати. Двое военных на берегу натягивали легководолазные костюмы. К ним подтаскивали кислородные баллоны. Он не придавал значения тому, что число солдат и характер приготовлений до смешного не соответствовали размерам района поиска. Ему было ясно лишь одно, что Харрел ищет его: не кого-нибудь, а его. Из-за Нура. Харрелу было известно, что отряд Нура возглавлял Хайд. Простая арифметика. Недоставало одной мелочи. Ее нужно найти.

Хайд с тоской смотрел на узкую складку в скалах, откуда река втекала в озеро, – этим путем он пришел сюда с афганцами. Путь на свободу. Вокруг транспортного "Миля", словно муравьи вокруг огромного жука, суетились люди, потом они двинулись по берегу между поваленными деревьями в сторону его убежища. Полковник перестал орать. Наступившую на время тишину разорвали две турбины разведывательного "Миля". Сначала тяжело, потом постепенно набирая скорость, завертелись лопасти. Внимание Хайда вернулось к солдатам, находившимся ближе всего. Они входили в рощицу чахлых тонких деревцев, на вид небрежно оглядывая землю и скалы. Но это только начало. Харрел не отстанет, пока не удостоверится, будет искать, пока...

Небольшая пичужка, не обращая внимания на Хайда, уселась на ветку можжевельника, усердно склевывая насекомых. Он с облегчением затаил дыхание. Уж если его не заметила птичка...

Не замечая его, она перескочила на другую ветку, а потом улетела совсем. Он шумно благодарно вздохнул. Сорвавшись со скалы, словно лохматая куча травы, в небе, поднимаясь в первых восходящих потоках воздуха, парил гриф-стервятник. Маленький вертолет дрожал, взвихривая вокруг себя песок. Харрел с полковником пошли прочь, направляясь к водолазам. "Миль" поднялся в воздух и боком двинулся в сторону противоположного берега. Хайд снова облегченно вздохнул. "Миль", уменьшаясь в размерах, скользнул над чахлыми березками и елками и полетел над водой, потревожив, но не вспугнув небольшую стаю плававших между отмелями гусей.

Первый водолаз, не такой изящный, как гусь, неуклюже зашлепал ластами. Вошел в воду, медленно погружаясь в покрытую рябью свинцовую воду. Наконец он скрылся из виду, только шнур в руках шедших по берегу двух солдат да слабое мерцание фонаря указывали его местонахождение. Второй водолаз заковылял и дальний конец озера.

Хайд резко повернул бинокль, так, что зарябило в глазах, и уперся в ближайших к нему солдат, серой массой сгрудившихся под деревьями. Теперь до него долетали отрывки их разговоров и команды сержанта. Дыхание участилось. Повернув бинокль в сторону берега, почти сразу увидел Харрела.

Тот стоял с мрачным видом. Теперь он сторонился следователей, которые вернулись к осмотру разрушенной кабины экипажа и хвостового отсека. С ним оставался один полковник КГБ с портативной рацией у щеки. Харрел наклонился над разостланной на складном столике картой, то и дело поднимая голову, ориентируясь, оценивая, подтверждая догадки. Харрел был уверен, что Хайд здесь. Где-то здесь. И живой.

Время от времени Харрел посматривал на кучу трупов, теперь более аккуратную, потому что приказал снова обыскать все трупы, их одежду и вещевые мешки, словно там можно было найти ответ, где именно находится Хайд. Такое внимание Харрела к телам убитых подтверждало, что он ищет кого-то из оставшихся в живых. В противном случае Хайд лежал бы там, в той куче.

У Хайда дрогнуло сердце. Прямо под ним раздался хриплый смех. С чрезмерной осторожностью он опустил бинокль и посмотрел вниз. Из можжевельника с писком вылетела вспугнутая птица, словно поднимая тревогу. Солдат смотрел прямо на него и ничего не видел, только, пожимая плечами, следил глазами за улетающей пичужкой. В поле зрения Хайда возник еще один солдат, громоздкий в своем стеганом обмундировании.

Выстрел. Бинокль выскользнул из влажных рук. Хайд ринулся за ним, едва успев ухватить за ремешок. Солдаты внизу тоже были напуганы. Стоявший на берегу Харрел – впервые Хайд видел его так далеко – резко повернул голову на звук. Всего в нескольких сотнях метров от себя Хайд увидел, как со скалы, цепляясь за выступы, сползает что-то желтовато-коричневое, похожее на клубок лохматой шерсти с торчащими из него вязальными спицами. Потом до него дошло. Горный козел, раскинув ноги, катился по склону крутой скалы, пока не упал на прибрежный песок. Подстреливший его юный солдат, глядя на лежавшее у ног чудище, казалось, онемел от ужаса и не отводил от него свой "Калашников".

Солдаты со смехом высыпали из-за деревьев, показывая на козла. Стрелок был в расстроенных чувствах, страшась туши убитого животного. Харрел вновь склонился над картой. Полковник, кивая головой, слушал раздававшиеся по рации голоса. Сидевший внизу сержант, закурив, показал пальцем на узкую расщелину, ведущую к зарослям можжевельника и узкому выступу. Хайд замер, только мелко дрожали руки и губы, да по лбу и за ушами катился ледяной пот. От одежды воняло, скрюченные ноги свело судорогой, острые камни кололи сквозь овчину куртки. Он отчетливо слышал украинский говор сержанта.

– Давай наверх, ты, дурья башка... разомнись трошки.

– Сержант!.. – заскулил солдат.

– Слыхал, начальство приказало все проверить, а тебе проверить эти кусты и этот выступ. – Сержант неторопливо выдохнул струйку дыма, оставшегося висеть в неподвижном воздухе у него над головой. – Давай, давай, дурья голова. – Сержант самодовольно ухмыльнулся.

Солдат с неохотой передал автомат соседу, снял теплую куртку, снова взял автомат и повесил на грудь. Сопровождаемый ухмылками солдат, направился к подножию скалы. Оставшиеся закурили, двое уселись на землю, прислонившись к березке. Сержант лениво, но все же, как подобает старшему, следил, как солдат начал неуклюже карабкаться на двадцатиметровую, а то и больше, высоту, к уступу, где сидел Хайд.

* * *

Никитин почти всю ночь неподвижно просидел на том же стуле с прямой спинкой, слишком хрупком для его массивной фигуры, глядя на шторы в гостиной. Когда Диденко раздернул тяжелый переливающийся шелк, Никитин с тем же отсутствующим выражением стал изучать белые узоры тюля. Раздвигая шторы, Диденко прошел перед Никитиным, но это не отразилось на его напряженном бледном лице. Стакан был снова пуст. Он пил, не останавливаясь. Диденко начал было считать и наливал с большой неохотой, потом махнул рукой и стал подливать. Никитин молчал. Теперь Диденко беспокоило не количество выпитого, а внешний вид Никитина. В его представление о личном горе не укладывалась эта нескончаемая неизменная отрешенность. У него самого воспоминания об Ирине роились в голове словно бабочки, он то улыбался, то на глаза навертывались слезы – так оно и должно быть. Но здесь?.. Ни слова, ни крика, тупая отстраненность от мира.

Телефонные звонки, неотложные совещания, приготовления к похоронам, настойчивые обращения Политбюро, армии, КГБ, печати, всего мира – все это скапливалось за дверьми, словно почта в ящике, когда люди надолго уезжают в отпуск или умирают. Диденко завел было разговор о самом неотложном – смущаясь, потому что собирался слегка вздремнуть – но Никитин ни на что не реагировал.

– Александр... – начал он, прокашлявшись. На шее Никитина пульсировала жилка, глаза его, казалось, вот-вот выкатятся из орбит, но никаких признаков реакции на голос Диденко, даже на его присутствие. – Александр!.. – голова дернулась. – Александр, ну пожалуйста!..

Повернувшись на скрипящем хрупком стуле, Никитин уставился на Диденко, как на назойливого незваного гостя. Заморгал глазами, стараясь удержать взгляд.

– Ну что тебе? – огрызнулся Никитин. Так отвечала престарелая мать Диденко, когда ее отвлекали от телевизора.

– Ты... ты... – Никитин снова смотрел, словно на пустое место, вернее, смотрел мимо него. – Нужно начинать заниматься... заниматься этим.

Холодный солнечный свет сквозь высокие окна упал на позолоченные часы, на покрытые пылью позолоченные стулья с богато расшитыми сиденьями и спинками. Диденко вздрогнул. В этой комнате Ирина присутствовала всюду.

– Я и стараюсь этим заняться, – зарычал Никитин. Налитые кровью глаза уставились в одну точку, челюсть отвисла, вся фигура угрожающе сгорбилась. Потом из него словно выпустили воздух, и он снова, утратив агрессивность, пьяно обвис. Тяжело взмахнул рукой в сторону окна. – Я, вашу мать, стараюсь заняться этим! – завыл он, и Диденко к своему смущению увидел, что щеки Никитина мокры от слез. – Стараюсь заняться, – всхлипывая, повторил он. Голова Никитина свисла на грудь, а сам он тяжело откинулся на крошечном, скрипящем стульчике.

Диденко тихо поднялся с дивана и, держа обеими руками, чтобы не звякнул, поставил на столик свой давно пустой стакан. Потом направился к дверям, молча приоткрыл их и, проскользнув в щель, снова закрыл, оглянувшись, словно на спящего.

Выйдя в со вкусом обставленный, увешанный зеркалами холл, он снял со стоявшего на столике времен Екатерины Великой защищенного телефона трубку и часто и тяжело дыша неуверенно набрал номер. Оглядываясь на дверь, за которой он оставил Никитина, он нетерпеливо слушал гудки. На том конце, наконец, ответили.

– Да? – неуверенный, невнятный голос. Словно какой-то значок, который все нацепили на себя в этот день. Или словно все в один день простудились. – Да?

– Юрий, слушай...

– Петр, что происходит? Я держусь изо всех сил, только...

– Сейчас не время... он, э-э, сейчас плачет, – будто выдал доверенную ему тайну. – Слушай, Политбюро сегодня придется собирать тебе, этого не избежать...

– Это мне понятно.

– Но прежде наши люди... привези их сюда,– вдруг вырвалась эта ужасная мысль.

– Что ты говоришь? После всего, что ты ночью говорил о его состоянии?

– Вези их сюда, – повторил Диденко, чувствуя, что в голосе не хватает твердости. – Может быть, это единственное средство встряхнуть его как следует. Я с ним ничего не могу поделать: уставился в одну точку и молчит! – сглотнул, смутившись визгливых ноток в голосе. – Юрий, я испробовал все. Привози всех утром сюда. В одиннадцать тридцать. А заседание Политбюро назначь на три. Если мы к тому времени не выведем его из этого состояния, в любой момент быть беде!

– Это самое правдивое из всего, что ты до сих пор сказал. Неужели с ним так плохо?

– Да. Словно две недели просидел в институте Сербского, разумеется, в старые времена. Время ли для шуток?

– Если уж он отпустил бразды, от этих реакционных сволочей жди всякого.

Впервые эта мысль прозвучала так резко, словно удар железа о железо. В том-то и дело, что они могут ухватиться за эту возможность, чтобы начать заваруху. И без большого труда.

– Отлично, – сухо подытожил он, – в этом случае мы сделаем все, что от нас зависит. Если все будут здесь, тогда он, может, поймет, что, несмотря на случившееся, надо... надо взять себя в руки, – и помолчав, спросил, стараясь быть помягче: – Согласен?

– Думаю, что так. Поручу "Правде" дать некролог и краткую биографию, подчищенную. "Известиям" тоже. Телевидение к вечеру слепит что-нибудь подобающее случаю... но ему самому вскоре тоже нужно будет что-нибудь сказать. Если ему нравится роль безутешного мужа, прекрасно, но пусть играет на публике.

– Да, конечно! Значит, в одиннадцать тридцать?

– Хорошо, в одиннадцать тридцать. Пока.

Диденко бросил трубку, словно она была из раскаленного металла.

Грубоватая циничная прямота министра иностранных дел неприятно резала ухо даже в самой непринужденной обстановке. Теперь, похоже, запахло пораженчеством. Неужели они, судя по его тону, из-за смерти Ирины бредут, словно пьяные, не замечая надвигающегося кризиса? Шатаясь, лезут на середину дороги, чтобы попасть под встречный грузовик? Конечно, такого не может случиться здесь, в Москве. Но кто знает? Возможно, в мусульманских республиках... а здесь?

Обхватив длинными пальцами узкий подбородок, он стоял, грустно задумавшись, посреди холла, пока его внимание не привлек звон стекла. В стельку пьяный Никитин наливал себе еще. Вспомнив о времени, он поспешил к дверям гостиной, словно в холле уже толпились соперники.

* * *

Она курила, глядя в маленькое окошко плавучего дома на то, как санитары шумно тащат по настилу, на котором стоял дом, носилки с ее отцом, направляясь к машине "скорой помощи". Худое лицо Алана Обри было пепельно-серым, нос заострился и побелел, став похожим на сосульку. Она дрожала, обхватив руками грудь. Потом снова открылся лес мачт на фоне зеленых и в то же время выжженных солнцем холмов Саусалито, испещренных яркими точками домов. За водорослями в пересекающих гавань косых лучах солнца она могла разглядеть морскую выдру, спокойно разбивавшую у себя на животе раковины морского ушка. Она прислушалась, хлопнули дверцы, взревел мотор и снова, быстро удаляясь от берега, взвыла сирена. Ее опять зазнобило. Казалось, прошло много часов – и не было им конца – с тех пор, как она ждала услышать приближение сирены, склонившись над содрогающимся тучным телом отца, над внезапно опавшим серым лицом, шумно и жадно глотавшим воздух обвисшим слабым ртом.

Она выдохнула дым, словно надеясь заглушить до сих пор раздававшееся в ушах шумное дыхание отца. Под натертым деревянным полом хлюпала вода. Отвернувшись от окна, она, как всегда, сразу увидела беспорядок, оставленный не расписанной заранее, неорганизованной жизнью, и снова повернулась к меркнувшему за окном свету. Выдра виделась мелькающим расплывшимся пятном. Вой сирены затих. Воспоминание о мучительном удушье отца стало терпимым.

У него был тяжелый сердечный приступ. Врачи из службы "скорой помощи" избегали говорить что-либо определенное. Она отрицательно покачала головой, когда у нее спросили, не хотела бы она "поехать с предком", добавив: "Это ненадолго, хозяйка... как хотите...", когда уже спеша выносили его в раскрытую дверь дома, завернутого в красное одеяло – красное и мертвенно-серое, шерсть и плоть.

Алан, ее невыносимый, презираемый, горячо любимый отец. По щекам катились слезы, ей было не разглядеть выдру. Окно заливал красноватый отсвет заката. Разумеется, ее психоаналитик разложил все по полочкам. "Вы принадлежите к тем, кто добивается цели, вы раскованная, независимая женщина... вы хотите привести его в порядок, как комнату, как посуду, поставить перед ним ту же цель, что и у вас... а он достиг своей цели...". Ей были ненавистны эта комната, Саусалито, похожий на парилку приморский округ, пышный блеск и отсутствие уверенности в будущем! Закат отражался в саксофоне, окрасил нотную бумагу и пожелтевшие клавиши пианино, к которому она теперь прислонилась. "Вы не простили ему его жен, его образа жизни, не простили того, что его совсем не было в вашей жизни...".

"Самоуверенный дурак", – ответила она, закуривая в кабинете этого надутого, как индюк, психоаналитика. Тот обиделся. Вспомнив об этом, она снова закурила. В большой стеклянной пепельнице с почти не видными из-под мелкого темного пепла словами "Кистоун Корнер", оставались отцовские окурки. Она подавила желание опорожнить ее, прибрать разбросанные повсюду листы нотной бумаги. Что ей было не по силам, поняла она, так это подобрать исписанные листы нотной бумаги, лежавшие на полу там, где он выронил их, схватившись за грудь и падая на пол. Половик был скомкан у ножек обеденного стола. Она зрительно представляла, как он судорожно хватается за бахрому по краям половика... "Не появись вы здесь вовремя, хозяйка, считайте, что его уже не было бы в живых".

Она сильно озябла. На склонах холмов и вдоль берега засветились огни. Из соседнего плавучего домика слышался смех, смеялись соседи, которых она не любила и обычно избегала. Теперь же, уходя, ей придется, если не удастся разойтись, поставить их в известность. Художник и его слишком молоденькая подружка. С другой стороны жили гомики. Здесь была чужая страна, так непохожая на Сан-Хосе. "Кистоун Корнер". Джаз-клуб.

Месяц назад во второй части вечерней программы игравший на фортепьяно белый карлик-француз и чернокожий контрабасист исполнили фантазию на мелодии Алана. Его пригласили на маленькую сцену. Он кланялся, ему аплодировали. Музыка ей не понравилась, но она была рада за него, просто рада. И теперь все было тоже просто – холодно и пустынно. На носилках его тень с серым лицом умирающего. Теперь уже навсегда его разлучили с этой неопрятной, вызывающей столько ассоциаций комнатой, которую она так ненавидела, с его неизменным образом жизни, с третьей слишком молодой женой, с которой он недавно развелся, порвали связь со всем прошлым, за одним исключением – она вновь открыла для себя, что он – ее отец. Она яростно раздавила окурок, утерла глаза и щеки рукавом строгого делового жакета и громко шмыгнула носом; вздернула подбородок, словно бросая вызов враждебной толпе, а после просто кивнула самой себе.

В том душном прокуренном клубе он принял аплодисменты в свой адрес спокойно, со сдержанным достоинством. Карлик-пианист, казалось, обнимал его от всей души, даже с долей уважения. Для нее это был странный, нарушивший равновесие момент прозрения, правда, все забылось, как только в тот туманный вечер она с ним вернулась в эту комнату.

Она нагнулась к окну, стараясь разглядеть художника и его хипповатую подружку. Девушка, стоя спи-пой к окну, словно сошедшая с дешевой литографии, расчесывала длинные золотистые волосы. Художника не было видно, но ей показалось, что из кухни доносится запах какого-то пряного блюда. Самое время уходить.

Она уже была у двери, когда зазвонил телефон. Вышла на пристань, услышав, как о сваи плещет вода, но потом, прикусив губы, вернулась в комнату.

– Да?

– Кэти? Кэти, слава Богу!

– Джон? Это ты? У папы сердечный приступ, тяжелый... ради Бога, ты где?

– ...Я обзвонился повсюду, разыскивая тебя. Помоги мне! – воскликнул он высоким срывающимся голосом. Она слышала его неровное дыхание, словно он только что бежал.

– Ты что, не слышал? Говорю тебе, у папы сердечный приступ. Я его нашла на полу... Боже!

– Кэти, выслушай меня! – с настойчивостью отчаяния умолял он. Удивительно, но она уловила эти нотки: голос напряженный и проникающий в душу, как те, что несколько минут назад звучали в ее голове.

– В чем дело... что случилось?

– Слушай, мы должны встретиться, тебе нужно быть с машиной. Я должен бежать отсюда!

Тревога улеглась.

– Ты что, не слышал? Пойми же, ради Бога, умирает отец! Неужели тебе нет дела до этого?

– Так ли уж важно это для тебя? – огрызнулся он.

Голос сразу стал отчужденным, обвиняющим. На нее вновь нахлынуло чувство вины перед отцом.

– Да, важно! – выкрикнула она, приходя в ярость. – Ничего не могу поделать, но для меня это важно!

– Извини... – пробормотал он. – Конечно, я понимаю. Боже мой, я встречался с Аланом всего три, нет, четыре дня назад...

– Ты здесь был? И ничего мне не сказал?

– Да! И он был в прекрасной форме. – Она снова уловила в его голосе что-то похожее на страх. – Слушай, Кэти, я нахожусь далеко к северу, у озера Шаста... Да выслушай же меня, ради Бога! Я в десяти милях от Ред-Блафф на Пятой автостраде, поняла? Они столкнули меня с шоссе. Пытались убить, черт возьми! – Он казался вконец опустошенным, как после мучительной исповеди.

– Джон, Джон... его забрали в приморскую окружную больницу. Мне нужно быть там, на случай... – На севере штата? Почему? Столкнули с шоссе? Замешательство сменилось раздражением. – Джон, мне уже нужно ехать, – предупредила она.

В дверях появилась блондинка из соседнего плавучего домика. Глаза ее блестели от хорошего настроения и от чего-то принятого внутрь. Ее маленькую тонкую фигурку, девичью грудь и бедра облегало длинное лиловое платье. При виде ее Кэтрин непонятно почему приходила в ярость.

– Алана нет? – спросила блондинка. Боже, неужели она не слыхала сирены? – Он собирался прийти к нам поужинать. Билл послал меня... – она глупо, но беззлобно улыбалась. Глаза действительно блестели оттого, что она либо выпила, либо накурилась; круглые, вялые и невыразительные, как и ее голос. – ...Просить его прийти пораньше, чтобы выпить и всякое такое. А его нет. – У нее был вид огорченного ребенка.

– Его увезли в больницу. Остановка сердца. – Неужели пока она здесь... у него уже остановилось сердце? Нужно спешить. Она посмотрела на девушку и на зажатую в горячих влажных руках трубку, в которой скопилось все отчаяние Джона. – Вы разве не слышали "скорую помощь"? – стараясь казаться спокойной, язвительно спросила она.

– Странно, я еще сказала Биллу, что, по-моему... – казалось, девушка, нахмурившись и глядя вниз на шевелившую помятый половик ногу в босоножке, о чем-то думала. Потом опять подняла глаза. – Ой, извините. Алан, знаете, был такой милый. – В прошедшем времени. Остановка сердца. Стоп. – Надо скорее сказать Биллу. – Лиловое платье скрылось за дверью.

Милый?..

Щеки намокли, в глазах туманилось. Она услышала, что кто-то взахлеб рыдает. Эта безмозглая девчонка! Эта шлюха! Кэтрин бешено трясло от охватившего ее чувства вины. Издалека доносился голос Джона, пронзительный, настойчивый, словно птичий щебет. Она вдруг вспомнила, как заострившийся нос отца исчез под полупрозрачной кислородной маской, которую натянули на лицо. О, Боже, подумала она, полная безысходного отчаяния и вины. О, милостивый Боже...

Прижала трубку к заплаканному лицу.

– Джон, мне нужно ехать. Позвони мне в больницу, а сейчас я должна ехать!

Она подумала о нелепости всего этого – примирения у изголовья умирающего, вычеркивания прожитых лет, стирания написанного с грифельной доски. Но она обязана это сделать, а он должен остаться жить – теперь, прямо сейчас.

– Кэти, черт возьми, ты, бешеная сука, они же хотят меня убить! Убить, потому что я знаю, как они это сделали, почему произошла катастрофа. Я знаю, будь ты проклята! Вытащи меня отсюда, – это был скорее вопль отчаяния, чем просьба. И продолжал тихой скороговоркой: – Я не могу взять здесь машину напрокат – меня выследят. И оставаться здесь не могу. Тебе нужно приехать сегодня ночью, ты слушаешь? Могла бы добраться к утру. Здесь есть место, где ты...

– Не могу я сейчас, Джон! – закричала она в ответ.

Комната создавала резкое ощущение замкнутого пространства, ловушки, которое лишь усугублялось мыслями о положении, в котором оказался он. Ее больше мучило чувство собственной вины, нежели мысль о грозившей ему опасности, какой бы она ни была. Взять машину и ехать за двести миль? Озеро Шаста? Она не могла вспомнить, почему он оказался там, вспомнить смысл его... навязчивой идеи, овладевшей им в последние месяцы. Его слова, доносившиеся по телефону Бог знает откуда, имели не больше смысла, чем во время детской игры в "испорченный телефон", когда в конце они доходили в искаженном, бессмысленном виде. Она понимала, что все сказанное им имело смысл, но его страхи и отчаяние реально касались его. Не ее. Не опасность, грозившая ему, пугала ее, заставляла действовать и вызывала чувства беспомощности, вины и жалости.

– Кэти!

– Джон, позвони в приморскую окружную больницу... ну пожалуйста, – расплакалась она. Закат всеми красками высветил детали саксофона; в сумраке комнаты ярко засветились разбросанные диванные подушечки. Комната как бы стряхнула с себя все, что не любила здесь Кэт. – Джон, я буду там минут через десять-пятнадцать... позвони мне туда!

Она, дрожа от нетерпения, бросила трубку, прервав его на полуслове. Схватила сумочку и побежала к машине, чувствуя, что надо было ехать с отцом на санитарной. Надо было...

* * *

Русский солдат скрылся в расщелине, и Хайд не мог его видеть, если только не высунуться из-за ветвей можжевельника, наделав шуму и став видимым силуэтом для оставшихся внизу. Повисев неподвижно, ароматный дымок сигареты медленно поднялся кверху. Он по-прежнему видел крепкую фигуру сержанта, хотя тот подвинулся, опершись о тоненькую косую березку, силуэты остальных трех солдат... Царапанье, грохот осыпающихся камней, тяжелое дыхание карабкающегося наверх парня. Хайд увидел мелькающую внизу голову в зимней шапке, широкие вздымающиеся плечи, цепляющиеся за камни голые руки.

Ему пришлось напомнить себе, что надо дышать. Судорожно сдавило грудь; казалось, в ней свистело, как на открытом ветру уличном перекрестке. Он сцепил руки, словно хотел согреться – по крайней мере так они не тряслись. Сжимая пистолет – старый "Хеклер энд Кох" с подогнанной по руке рукоятью, понимая его бесполезность как оружия, но испытывая желание ощутить в руке тепло металла и пластмассы, он чувствовал, как все шире открывает глаза, словно кролик, парализованно застывший в свете фар. Теперь было слышно, как солдат ругался, почти шепотом, чтобы не услыхал сержант. Снизу раздавались отрывистые самодовольные выкрики, солдат время от времени отвечал на них ворчливым тяжелым шепотом, пересыпая свои слова ругательствами и проклятиями. Это ничуть не притупляло в Хайде чувство надвигающейся опасности. Он, как взведенная пружина, с пробегающей по плечам и щекам дрожью, просто ждал, когда в ветвях можжевельника появится туповатое молодое лицо.

С каждым звуком пружина напрягалась все сильнее. Словно обручем стягивало голову. Пот струился под мышками, катился по лбу. Но он был не в состоянии шелохнуться.

Он вздрогнул от крика сержанта. Заколотилось сердце.

– А бинокль не забыл?

– Нет, сержант, – откликнулся солдат – голос совсем рядом! – потом пробормотал: – Нет, трижды долбаный сержант, нет, жирный раздолбай, нет...

Сквозь поток матерщины Хайд расслышал голос сержанта.

– Тогда, прежде чем спускаться, поглядите как следует кругом!

– Есть, сержант... – потом возобновилось сводящее с ума приближающееся ворчание: – Есть, долбаный сержант, так точно, долбаный сержант... И так без конца. Шорох листьев, треск ветки.

Внизу кто-то невидимый спросил:

– Сержант, а кто этот офицер КГБ, который командует?

– Кто его знает, парень... кто знает? – Солдат уже продирался сквозь последние ветки, нависшие над расщелиной, и вот-вот появится на уступе. Хайд, как загипнотизированный, не сводил глаз с того места, где должна была появиться рука. – Какой-то хрен из Москвы... держись меня и ничего не бойся, – продолжал сержант. – Канцелярская крыса, не иначе.

Появилась побелевшая от напряжения, цеплявшаяся за скалу рука. Правая. Сломанные грязные ногти. За ней левая, потом шумное дыхание вперемежку с руганью, а затем из кустов высунулось широкое туповатое лицо парня лет двадцати, уставившегося на Хайда... и его пистолет. А внизу солнце играло на металлических частях оружия; висел дымок от сигарет.

Они молча уставились друг на друга. И тут Хайд услыхал стрекотание возвращавшегося вдоль берега маленького "Миля". Рот изумленного солдата, круглая черная дыра – оттуда вот-вот раздастся крик, – внутри розовый, как у собаки, язык. Хайд оцепенел, словно его связали по рукам и ногам, затем подался вперед, вцепился левой рукой в кисть и обрушил ствол пистолета на лоб и лицо солдата. Кость треснула, рукав и кисть Хайда забрызгало кровью. Руку словно выдернуло из плечевого сустава, он вскрикнул, поморщившись от боли. Из-под болтавшихся, потом затихших ног солдата покатились, прыгая по уступам, камни. Он еле удерживал на весу обвисшее тело. Булыжники и обломки скал перестали греметь. От страшной боли в руке зубы скрипели громче, чем лопасти приближающегося вертолета. Он сунул пистолет за пазуху. Лицо солдата заливала кровь из виска и разбитого носа. Хайд переменил позу и почувствовал, как валится вперед, словно ванька-встанька, только не имея возможности качнуться обратно. Не отпуская левой руки, которую как ножом пронзило, он правой схватил солдата за воротник.

– Где ты там, харя? – крикнул снизу сержант, все еще удобно прислонившись к березке и покуривая сигарету. Хайд поискал глазами туловище, потом спрятанные и можжевельнике ноги солдата. Теперь шум вертолета заглушал скрежет зубов. Их с солдатом не было видно. – Что ты там делаешь? – в голосе сержанта послышалось любопытство. – Да где ты, наконец?

– О, черт, вывихнул коленку! – набрав в рот слюны, невнятно, жалобно завопил Хайд по-русски. – Поскользнулся. Ой, больно! – кто-то внизу, поверив, равнодушно засмеялся.

– Эй ты, шут гороховый! Плевать на твое колено – что с голосом?

Хайд посмотрел на безжизненное, залитое кровью лицо, несмотря на рвущую боль в руке, удерживая тело.

– Что-что? Сел на собственные яйца! – заорал он. Раздался дружный хохот. Сержант тоже глупо ухмыльнулся. Его было хорошо видно сквозь заросли можжевельника. Тело солдата поехало вниз.

– Кончай, мать твою, орать! Видишь там что-нибудь?

– ...Ничего... – он убедительно застонал от боли и неимоверных усилий, удерживая солдата. – Никого нет.

Вертолет, взрябив воду, пролетел над водолазами и, словно его тянули за страховочный линь, медленно повернул к берегу. Потом, двигаясь боком, отвернул от скалы. Пальцы онемели, руки – сплошная боль. Сержант теперь стоял на солнце, упершись руками в бока, и, щурясь, глядел вверх на беспорядочно разросшиеся, закрывающие вид кусты можжевельника. Солнце золотило листья берез.

– Что ты там сачкуешь, парень? Смотри, если...

– Нет, честно, сержант! – отозвался он, издавая стоны изменившимся от собственной боли голосом. Пот заливал глаза, его знобило. – Не наступить на ногу!

– Наверное, придется подняться самому и поглядеть, что там у тебя. Окажу первую помощь или дам под зад! – равнодушный смех.

Черт возьми...

Солдат широко раскрыл глаза, удивленный взгляд постепенно становился осмысленным, зашевелил губами. Заработал мозг, глаза сузились, словно почувствовав, как заерзали ноги, нащупывая почву.

Хайд отпустил воротник и сунул правую руку себе за пояс. Хруст камней под сапогами, треск рации в утренней тишине, взбадривающие команды сержанта, сдавленные смешки, гул удаляющегося вертолета... и раскрывающийся рот солдата, видно, готового завопить, почувствовав боль в разбитом носу...

...Быстро мелькнуло лезвие ножа и окрасилось кровью – это Хайд полоснул по яремной вене. Кровь хлынула на руки, залила глаза. Из разрезанного горла устало, как бы упрекая, выходил воздух. Тело потяжелело. Он ухватился за гимнастерку, все еще держа в руке потускневший, окровавленный нож, и отер кровь, глядя, как она пропитывает гимнастерку и равномерно растекается по руке.

Внизу раздался треск рации. Он услышал, что карабкаться наверх прекратили. Ему тоже важно послушать.

– Никак нет, не бездельничаем... осматриваем рощу и скалу. Так точно! Есть немедленно... я как раз собирался... так точно! – сержант неразборчиво выругался, потом закричал, спускаясь: – Эй вы, недоноски... встать! Офицер считает, что вы сачкуете... я с ним согласен! – протестующий ропот, бряцанье металла. – Эй ты, там, наверху... Кисин!

– Слушаюсь, сержант, – произнес сквозь зубы Хайд. Желудок бунтовал от запаха крови.

– Если не догонишь через полчаса, без справки от врача не являйся!

– Есть, сержант.

– Ладно. Вы, вашу мать, пошевеливайтесь!

Хайд ничего не ощущал, кроме тошноты и боли.

Кружилась голова, пальцы потеряли чувствительность, руки ходили ходуном. Из-под сосен и берез появился первый солдат и пошел вдоль берега. Второй остановился, тыча "Калашниковым" в кривой кустарник. За ним неторопливо шагал по-прежнему невозмутимый сержант. Нечеловеческим усилием Хайд со стоном медленно подтянул мертвое лицо солдата на уровень своего лица, втащил на уступ тяжелый зад... Дрожа от изнеможения, медленно опустил мертвое тело на камень. С отвращением вытер руки об овчину и откинулся спиной к скале. Глаза заливал соленый пот. Обхватил руками живот. Дрожь не унималась.

Понемногу перестало мутить. Он сглотнул подступившую к горлу желчь, тщательно протер глаза. На мертвое тело не смотрел. И ждал...

Обмундирование выпачкано в крови. А надевать все равно придется. Он представил, как мокрая гимнастерка пристанет к коже, и его передернуло от отвращения. Нужно взять с собой и свою одежду на потом. Пленку и пакет. Шапку, штаны, куртку. Сапоги! Труп он оставит на уступе, втиснув между корней можжевельника.

Когда он выберется отсюда, потребуется еще десять дней, чтобы добраться до Кабула, и это при условии, что он будет идти, не останавливаясь, и не попадет им в руки.

А сейчас он даже был не в состоянии раздеть труп и переодеться!

Дрожь понемногу утихла. Он мог даже удержать в руках бинокль.

Харрел и полковник КГБ, прихлебывая что-то из больших кружек, стояли у расстеленной на складном столике карты. Харрел крупным планом. Харрел, разыскивающий его и пытающийся его убить. Харрел. Когда-то этот человек ему почти нравился. Теперь он его ненавидел. Харрел, убив Ирину, теперь хотел убить его.

В конце концов он стал расстегивать пуговицы на обмундировании солдата. Хорошо бы незаметно захватить продукты. Если не удастся, то ему помогут за границей, когда он снова переоденется в афганскую одежду. Он с усилием вытаскивал из рукавов тяжелые мертвые руки. Будет есть, когда можно, спать, когда нужно. Низко наклонившись над трупом, стянул сапоги. Не малы, даже чуть велики. Потом штаны. Часто оглядывался в сторону Харрела, чтобы не забыть, чтобы был стимул остаться в живых.

 

3

Блудные сыновья и другие

Начало ноября

Смерть брата стала для Обри чуждым неприятным облачком на безмятежном во всех отношениях горизонте. Она напомнила ему, что и сам он смертен, вызвала чувство невозвратимости времени, непоправимости сделанного – что-то вроде чувства вины – но сильнее всего она вызвала раздражение своей неуместностью. Именно теперь!.. Через два дня после того, как он впервые занял просторный кабинет в здании кабинета министров, всего через несколько часов после того, как ему установили последний из защищенных телефонов, он должен лететь в Сан-Франциско или в равной мере экзотическое незнакомое место, чтобы принять участие в похоронах Алана!

Закинув руки за голову и тяжело откинувшись в кожаном кресле, он перевел хмурый взгляд с розетки на потолке на висевшее на стене монаршее изображение, внутренне недовольный собственным... скажем, низким эгоизмом. Однако прежде всего причиной этого эгоизма так или иначе была та самая чужая ему, далекая, охваченная горем женщина, дочь Алана. Ее... как бы сказать? Отрешенность? Охваченная чем-то вроде чувства вины, словно она только что его открыла себе, а потому лелеяла, она демонстративно давала понять, что ей безразлично, будет ли он на похоронах или нет. Говоря, что брат последнее время почти не вспоминал о нем, она в то же время намекала, что он должен бы знать, путем телепатии, что ли, что Алан умирает. Обри вздохнул. Был ли в последние часы у Алана тот необычный блеск в глазах, та прозрачность кожи, свидетелями которых они с ним были, когда умирала мать? Слегка защипало в глазах.

Но он все-таки поедет... должен ехать. На похоронах будут он, три жены Алана и, возможно, несколько чернокожих, с которыми он играл в оркестре. И эта странная неразговорчивая его дочь, все существо которой, казалось, протестующе взвизгивало при малейшем прикосновении, как что-то слишком туго натянутое поверх беспорядочно наваленного груза. Веревка поверх небрежно нагруженного грузовика.

Он взглянул на стоявшие в кабинете чемодан и запертый портфель. Посмотрел на часы. Через десять минут за ним придет машина, чтобы отвезти в аэропорт Хитроу. Его и телохранителя... Это вызвало ненужные воспоминания о Патрике Хайде, которого теперь нет в живых. Ему вдруг захотелось быстрее оказаться и машине. Все утро его воображение было, словно минное поле, усыпанное маленькими рвущимися частицами вины: самым крупным из этих взрывов была бессмысленная, бесполезная смерть Патрика. Его отряд уничтожен в советском Таджикистане. Тело не возвращено. Вероятно, покоится на дне озера, там, где и другие были расстреляны советским вертолетом. Он шумно вздох-пул, словно отгоняя дым. Если Хайд еще жив, его разыскивают для допроса ЦРУ и английская секретная служба. Оррелл и даже Питер Шелли тайно желали, чтобы его не было в живых. Они не хотели, чтобы служба имела пусть самое отдаленное отношение к гибели Ирины Никитиной. Официально считалось, что Хайд, должно быть, предоставил отряду моджахедов свободу действий. Сам он не был, не мог быть замешан в разграблении самолета, в котором погибла жена советского генерального секретаря!

По правде говоря, никто не хотел, чтобы он остался в живых или чтобы было обнаружено его тело.

К счастью, зазвонил внутренний телефон, и его новая секретарша доложила о приходе Годвина. Обри выпрямился, поправил жилет и быстро вытер глаза. Пальцы были сухими, хотя по-прежнему покалывало нижние веки. В комнату косо падал слабый солнечный свет освещая узор старого ковра. И все же Тони Годвин был еще одним напоминанием о прошлом! Он хмыкнул про себя. Патрик скорее всего погиб еще до авиакатастрофы.

В дверях возникла круглая румяная физиономия с покрасневшим от уличного холода носом. Опираясь на две трости – теперь уже трости, а не костыли, но дальше не пойдет, – он мучительно медленно волочил свое тяжелое тело. Обри поднялся с кресла, пожал руку, протянутую в тот момент, когда одна из палок стукнула о стол, и жестом пригласил Годвина садиться. Тот, тяжело дыша, не глядя, мешком плюхнулся в кресло. Глаза его уже свыклись с таким состоянием. Во взгляде решительность, удовлетворение. Как-никак там, в Стокгольме, он ущучил Прябина. После долгих неудач он снова поднимался по службе.

Обри поглядел на часы.

– Я спешу, Тони. Что-нибудь важное?

– Опечален вестью о смерти вашего брата, сэр... Как нам сказать, возможно, это важно. Касается перекрытого канала через Стокгольм в Москву. – На лице заразительная довольная улыбка, так что и Обри заулыбался. Он был рад видеть Годвина, рад, что его снова взяли в аппарат Объединенного комитета по разведке и специально поручили расследование похищения русскими высоких технологий. В этом деле он проявил компетентность и целеустремленность, оказавшись нужным для службы цепным работником, каких мало. Одним словом, отвечающим современным требованиям. Ощущение, что он нужен, неизменно служило Годвину источником удовлетворения.

– Итак, Тони?

– Мне нужно съездить в Соединенные Штаты, сэр, по крайней мере на неделю, возможно, на две. Установить связь с сотрудниками ФБР и Агентства национальной безопасности, работающими параллельно с нами. – Обри уже согласно кивал, по Годвин, тяжело ворочаясь в кресле, продолжал: – В производстве военного компьютера, который удалось вывезти Прябину, участвовало от шестидесяти до семидесяти субподрядчиков. Если вспомнить другие недавние случаи, когда они заполучили или пытались заполучить отдельные детали, то и здесь замешано больше дюжины. Чтобы раскрыть английский отрезок канала, которым пользовались русские, мне нужно побывать на месте, сэр.

– Разумеется. Когда?

– Как можно скорее, сэр.

– Тогда действуйте. Скажите Гвен, чтобы отпечатала соответствующее распоряжение. Однако признайтесь откровенно, Тони, не кажется ли вам, что здесь у них всего лишь что-то вроде ночлега, кратковременного перевалочного пункта?

Годвин, нахмурившись, решительно покачал головой. Редкие светлые волосы упали на лоб.

– Конечно, нет. Уверен, что-то изготавливают и здесь. Пока только намеки, ничего определенного. Но не просто грузополучатели, перегрузки с самолета на самолет, использование портовых возможностей. Куда серьезнее. В Москве объявлялись люди из "Ферранти" и "Плесси" – но не прямые представители... так же, как и в деле с военным компьютером, который прохлопали американцы. Ни одного прямого подрядчика – когда мы развернули расследование – не поймали за руку.

Обри, улыбнувшись, жестом остановил собеседника. Если уж Годвин уселся на своего конька, то увлекался до того, что мог вытянуть из тебя все жилы.

– Понял, – скороговоркой подытожил Обри, демонстративно поглядывая на часы.

– Сэр, если бы вы убедили министерство обороны – а может быть, приказали – проявлять чуточку меньше упрямства... – нажимал Годвин, подавшись вперед с таким видом, который не знавшему его мог показаться угрожающим. – Они постоянно отговариваются, что это, дескать, всего лишь проделки предпринимателей, гоняющихся за быстрым долларом, измена выскочек, как сказал кто-то. Но это не так – тут не просто жадные до денег нахалы, торгующие тем, что сами производят. Дело куда серьезнее. И лучше организовано.

– Да, Прябин молод, но умен, – нахмурился Обри, а Годвин сердито фыркнул.

– Но министерство обороны, служба безопасности и десяток других организаций не относятся к этому так же серьезно, как вы, сэр!

– Тони... – смущенно прервал его Обри.

– Простите, сэр. – В словах Годвина не чувствовалось раскаяния.

– Хорошо, – нелюбезно согласился Обри. Отказ сотрудничать с Годвином – обычная ведомственная скрытность английских организаций, стыдливо признавался он себе, в данный момент не такое плохое дело. Годвин стал фанатиком, смутьяном. Теперь же, именно теперь, когда еще не высох, тем более не затвердел, свежий глянец, у Обри не было никакого желания раскачивать лодку. – Хорошо, Тони. Скачи в Штаты и посмотри, что там у них. А когда мы оба вернемся, то... – Он взглянул на корзину с входящими бумагами. В ней оставался непрочитанным подробнейший отчет Годвина по стокгольмскому делу.

От внимания Годвина тоже не ускользнуло, что документ оставался в своем первозданном виде.

– Как только вернусь, начну с него, – утешил его Обри. С похорон брата, добавил он про себя и тут же, правда, на мгновение, вспомнил Хайда. Настоящее, с тех пор как он сел в этот кабинет, настойчиво врывалось в бреши, образовавшиеся с потерей этих близких ему людей. Настоящее в виде дел, которыми занимался Годвин, его нового положения во главе разведки с соответствующими ему властью, уважением, почестями, врывалось непрошеным гостем, вытесняя глубоко личное.

Зазвонил внутренний телефон.

– Да, Гвен. Спасибо, я готов. – Он встал из-за стола.

Годвин наклонился, приспосабливая трости. По лицу Обри пробежала тень, но, пересилив себя, он собрался, неловко взял Годвина за руку и помог выйти из кабинета. Власть, уважение, почести – место в обществе. Все это вызывало приятное чувство удовлетворения. Годвину это радостное возбуждение, видно, показалось чем-то вроде горделивого самодовольства, потому что в дверях он обернулся и сказал:

– Жаль, что не попадем на похороны Джеймса Бонда, сэр, – и спокойно, без тени смущения, посмотрел в глаза Обри.

– Ах, да, – пробормотал Обри. – В мусульманских республиках становится все жарче. Его сообщениям можно было бы доверять, как ничьим другим. – От взгляда Годвина ему стало не по себе. – Я только что получил справку о Таджикистане. В Душанбе рвутся бомбы, исламские фундаменталисты выступают в открытую. Думаю, у Никитина там забот по горло.

Они миновали Гвен, спокойную, уравновешенную, в скромной, но изящно сидящей на ней блузке в полоску. На лице непринужденная открытая улыбка. Обри показалось, что он слишком быстро выпроваживает Год вина, и он снял руку с его плеча. Годвин тут же обернулся.

– Вы и вправду не думаете, что он был там?

– Хм, ты имеешь в виду...

– Когда они грабили самолет.

– Нет. Разумеется, нет.

– Жаль. Наши пустили очередную шутку – старина Хайд раздевает Ирину Никитину, а та уже тютю! – Последовало сдержанное молчание, потом Годвин, почти не меняя тона, добавил: – И все же мы никогда не узнаем правды, сэр, не так ли? Ведь бедняги, хорош он или плох, все равно нет в живых. – Годвин обернулся и как-то беспомощно посмотрел на Обри. В его пристальном взгляде было что-то собачье, чувствовалась растерянность. – Стыдно... – добавил он. Обри смотрел мимо обвисших плеч Годвина в глубь еще малознакомого коридора, ведущего к обитой сукном двери дома № 10. Снова взглянул на Годвина, он почувствовал в его взгляде обвинение.

– Благодарю тебя, Тони. – Он снова протянул руку, и Годвин ответил твердым рукопожатием: все его разочарование прошло.

– Тогда я займусь делами, сэр. Желаю... гм во всяком случае доброго пути.

Обри кивнул.

Он смотрел, как Годвин взял пальто, натянул на себя и заковылял к двери, выходя на Уайтхолл.

– Знаю, знаю! – раздраженно отозвался Обри, заметив торопящее, озабоченное, как у наседки, выражение, написанное на крупном лице секретарши.

* * *

– ...Целую неделю, черт возьми, добирался до Панджшера... – Теперь, когда прошло первое потрясение от неожиданного появления Хайда, Джулиан Гейнс испытывал что-то вроде благоговейного страха. Хайд собственной персоной, живой... право, просто невероятно. Но благоговение скоро уступило место едва скрываемому раздражению из-за отвратительного запаха, которым разило от этого человека. Постепенно, и ходе казавшегося бесконечным повествования, внимание привлекли не только налитые кровью глаза, борода, спутанные волосы, грязная одежда, проступающая сквозь въевшуюся грязь мертвенная бледность кожи. Обращенный к востоку, на покрытые снегом вершины гор, кабинет Гейнса наполнился зловонием. Дойдя до того момента, когда он надел пропитанную кровью гимнастерку убитого солдата, Хайд начал безостановочно чесаться и растирать руки и грудь, словно от холода, но более настойчиво, одержимо. Это, а также кое-что другое выводило Гейнса из себя. Человек ко всеобщему удовлетворению считался погибшим. Его отряд был уничтожен, застигнутый за грабежом самолета, на котором летела жена Никитина. Никто ни в Лондоне, ни, конечно, в Лэнгли не хотел, чтобы Хайд нашелся. И тем более живым.

– ...Отдохнул денек... и пошел дальше, – монотонно продолжал свой страшный рассказ Хайд. "Хлебнул сполна", – мелькнула непрошеная мысль, но Гейнс тут же постарался дистанцироваться от человека, сидящего по другую сторону стола.

Хайд выглядел обеспокоенным, изнеможенным, но все еще готовым к действию, вероятно, из-за грязного неопрятного холщового свертка, который он зажал в черных от грязи, покрытых струпьями руках. В нем находились непроявленная пленка и опечатанные пакеты. Гейнс подавлял в себе чреватый риском интерес. Лучше – на самом деле к лучшему, – если он будет держаться подальше от этого свертка. Даже по скупым намекам Хайда он чуял его взрывную силу.

– ...Я здесь... – Хайд замолчал и подался вперед, тупо уставившись на край стола. Гейнс блуждал глазами по окнам, разглядывая освещенные холодным солнцем горы и восстанавливаемый город, и небо, чистое от транспортных самолетов и советских военных вертолетов. Хайд пришел в себя и, вздохнув, сказал:

– Это отправишь в Лондон. Обри. – Казалось, он чуть ли не со злостью произнес это имя.

– Да, но Обри теперь председатель Объединенного комитета по разведке, Хайд. Это не в его компетенции, по крайней мере, непосредственно, – кашлянул Гейнс – И вообще, видишь ли, это не дело Лондона. Больше касается Лэнгли. – И он быстро потянулся к телефону. Обычное дело – взять да передать... он с удовольствием это сделает: к тому же ему это поручено.

Его больше передернуло от въевшейся в руки грязи, нежели от ярости, с какой Хайд вцепился в его кисть. Он ощутил дурной запах изо рта, вонь от нестираной одежды, почувствовал, как в руку вонзились грязные ногти. Хайд, с налитыми кровью глазами, слюнявым ртом, бешено тряс головой.

– В Лондон, – хрипло повторил он. – Обри.

Гейнс бросил трубку. Хайд отпустил руку. Гейнс посмотрел на нее с таким видом, словно подцепил заразу.

– Не могу, Хайд. Должен же ты знать, войди в мое положение...

– В Лондон, говнюк, в Лондон.

Подавшись вперед, Гейнс выпалил:

– Слушай, Хайд, даже тебе должно быть понятно, насколько важно, что ты... остался в живых. Прошло десять дней со дня... несчастного случая. Ты был там. Обнаружил там материалы. Практически был очевидцем. Лэнгли потребует разговора с тобой, захочет видеть, что ты принес.

Хайд, как загипнотизированный, упрямо тряс головой. Гейнс запнулся.

– Никакого ЦРУ. Только Обри. Понимаешь, ты, раздолбай? Это пойдет в Лондон, только для глаз Кеннета Обри! Дошло? Понятно?

– Слушай, ты понимаешь, что это такое? Насколько это важно?

– Важно. Знаю.

– Так скажи, что ты видел! – воскликнул Гейнс, чувствуя, как горят щеки и душит воротник. Маленькая рука сжалась в кулак, но не двигалась. – У тебя не отчет о выполнении задания, а, черт возьми, любительский фильм о проведенном отпуске! Будь добр, доложи разведке, что тебе известно! – Он еще определеннее почувствовал присутствие другого лица в соседней комнате. Держаться подальше, возможно, разумнее, но оставаться только статистом вряд ли полезно с точки зрения карьеры. Нужно заставить Хайда заговорить еще до того, как он войдет...

– Тебе говорить не стану. Мне нужен шарманщик, а не долбаная обезьяна.

– Хайд, ты, черт побери, просто невыносим! Мы, как известно, по одну сторону! Уж не одичал ли ты немного? – кивнул он на афганский костюм Хайда.

Тот, качая головой, хрипло засмеялся.

– Не придуривайся, Гейнс. Ты здесь без году неделя, но, твою мать, хорошо знаешь, о чем речь. Я-то знаю, что всем здесь заправляет Лэнгли. Оба мы работаем на них. Но на этот раз я для них чужой. Понял? Занимайся своим делом, словно меня нет. Дошло? Свяжись с Обри, только и всего. Немедленно. Пусть он приедет сюда. Или отправь меня туда. Мне все равно. Вот и займись этим.

– Значит, ты отказываешься докладывать мне, Хайд?

– Нет.

– Тогда, если угодно, начинай.

– Теперь отказываюсь. Теперь, когда ты требуешь.

Гейнс всплеснул руками. По лицу Хайда пробежал солнечный луч, не прибавив коже ни цвета, ни теплоты. Нервы Гейнса были взвинчены до предела. Слава Богу, Хайд сдал пистолет службе безопасности посольства. Похоже, он был бы способен применить его, теперь, или через несколько мгновений.

Пора кончать, решил Гейнс. При таких темпах он будет выглядеть все глупее и нелепее: к тому же тот, кто подслушивает, может подумать, что он совсем растерялся. Он нашел кнопку внутренней связи, наклонился вперед и коротко сказал:

– Хорошо!

Рука Хайда дернулась к поясу, но увы... Голова резко повернулась в сторону открывшейся двери в соседний кабинет. В дверях появилась громоздкая фигура Харрела в ладно сидящем костюме. На лице неподдельное облегчение. До тех пор, пока Хайд, тоже увидев его, не обернулся к Гейнсу, оскалившись по-звериному, и, опрокинув стул, собрался всем телом, готовый прыгнуть или бежать. С Харрелом были еще двое. Они втиснулись в кабинет следом за Харрелом, такие же дюжие, как он. Все трое вооружены, но оружия не показывали.

Харрел, ухмыляясь, смотрел на Хайда. Гейнс был поражен и озадачен, увидев, до какой степени они без слов понимают, боятся и ненавидят друг друга. Хайд, не двигаясь, продолжал стоять в боевой стойке.

– Привет, Патрик... Давно не виделись, а? – промолвил Харрел.

Маленькая фигурка Хайда дрожала от напряжения. Все трое американцев стояли в считанных метрах от него, на фоне их дюжих фигур он казался еще меньше. Потом, вроде бы не к месту, Хайд, покачивая головой, хрипло засмеялся.

– Спасибо, Гейнс. Здорово помог. За мной не станет, – небрежно, насмешливо бросил Харрел. При каждом взгляде на Хайда в глазах его светилось столько ненависти, что Гейнса бросало в дрожь. – Ну, Патрик, как делишки? Ты-то откуда свалился? – продолжал Харрел. Хайд подался вперед, словно безмолвно сообщал что-то важное или же пел. На шее вздулись вены. Он вспотел и от него воняло. – Думаю, старина, тебе есть, что рассказать, а? – поддразнивал его Харрел. И, признаться, упивался тем, что Хайд наконец-то попал к нему в руки и совсем, как было подумал Гейнс, не для отчета. Гейнсу было бы легче представить, что Хайд так или иначе замешан в том, что произошло в Таджикистане: был одним из мародеров, спутался с афганцами... если бы не жестокое злорадство, написанное на лице Харрела!

– Катись-ка ты на хер, Харрел, – произнес сквозь зубы Хайд.

Харрел прищелкнул языком.

– Давай-ка, старина, поедем ко мне. Там и поговорим, а?

Улыбка Харрела тоже казалась неуместной.

* * *

Кипарисы и чуть подальше кедры, словно пятна строго правильной формы на интенсивно-синем небе. Газоны синевато-зеленого цвета, словно выкрашенные или мертвые. Все до одного надгробные камни и изысканные скульптуры – из ослепительно белого мрамора. Крылатые ангелы, обелиски и башни, копии мавзолеев, большей частью в греческом стиле: все вместе было похоже на развалины огромного флорентийского палаццо. Украшавшие могилы цветы поражали неуместным буйством тропических красок. Голос священника доносился до Обри чуть громче жужжания насекомого. Темные деревья, решил он, пытаясь отвлечься от мыслей, родившихся во время полета, словно тени на отслоившейся глазной сетчатке.

Просто я устал, сказал он себе. Эта ужасная разница во времени не отпустит меня. Как и тень Патрика. Во всяком случае, пока я здесь, являясь свидетелем, как предают земле моего брата.

В темном костюме было очень жарко, он был явно не по сезону для такого непривычного калифорнийского начала ноября. Туман рассеялся еще с утра. Кружилась голова. Донимала полуденная жара. Даже ветер казался горячим, хотя дул он со стороны затянутой дымкой, переливающейся синей карандашной линии на горизонте, означавшей Тихий океан. В обнаженной голове стучало, словно в барабан, и ему не терпелось вернуться в часовню с кондиционером, окунуться в ее искусственную прохладу, так ошеломившую его, когда он впервые вошел в это низкое, в испанском стиле, побеленное строение.

Это событие, похороны брата, у которого он научился не волноваться по пустякам и которого так мало знал, непостижимым образом беспричинно тронуло его. Особенно если вспомнить, что они не виделись пятнадцать лет. Без усилий Обри стал думать о нем в прошедшем времени. Много легче, чем о Патрике Хайде. Из глубин памяти выплыло укоризненно глядящее лицо Годвина. Он слабо пошевелил левой рукой, словно отмахиваясь от нежданной скорби и чувства вины. В его странном состоянии, усугубленном усталостью, он вполне мог испытывать чувство вины и по отношению к Алану. Рука по-прежнему шевелилась, словно на сей раз отмахиваясь от всего окружающего, от незнакомых первозданных красок и резкого света.

Дорогой черного дерева гроб с серебряными ручками короткими толчками опускался в могилу по мере того, как стравливали веревки. В ярком свете дня могила казалась черной дырой. У стоявшей рядом с ним племянницы, Кэтрин, глаза были сухими, но напряженное лицо выдавало сдерживаемые чувства. По другую сторону Кэтрин стояла ее мать. Искусственно подтянутое лицо скрыто под плотной вуалью. Обе его родственницы? Как они сказали? Ближайшие родственницы, вот как это называется. Против него, но другую сторону могилы, молодая вдова, с которой он тоже вроде бы находится в родственных отношениях. Эта была третья из женщин, на которых был женат брат. Средняя жена то ли умерла, то ли ее не было в стране, он точно не помнил. Громко всхлипывавшую молодую вдову поддерживал под локоть молодой блондин могучего телосложения, чувствовавший себя неловко в излишне легком костюме. От Кэтрин Обри узнал, что они с Аланом недавно развелись. Вся эта причудливая сцена лишний раз свидетельствовала о том, что они с братом были совершенно чужими. Джазовый музыкант, трижды женатый и обитавший в какой-то колонии чудаков-артисток, бывшей рыбацкой деревне Саусалито, в деревянной хижине на краю причала, которую американцы называют плавучим домом! Совершенно нелепо. Так же нелепо, как и то, что он стоит рядом с тридцатидвухлетней женщиной, родной ему по крови и только, которую он вчера вечером увидел всего третий или четвертый раз в жизни.

По крышке гроба застучала земля. Помимо своей воли Обри оказался вовлеченным в церемонию, забыв даже о Хайде. Шагнув вперед, Кэтрин подняла горсть сухой земли и со стуком уронила на гроб. Высокая черноволосая молодая женщина с резко очерченным, несколько надменным профилем, бледными, несмотря на косметику, щеками, темно-голубыми тревожащими глазами. Никакого фамильного сходства, ничего такого, что объясняло бы ее поразительную внешность. Молодая вдова, глянув вниз, вздрогнула и зарыдала. Мускулистый молодой человек увел ее в сторону.

Обри, споткнувшись, подался вперед и почувствовал локтем твердую руку Кэтрин. Его не обидел этот невольный намек на его немощь. Он оглянулся. На него внимательно смотрели его глаза, только потемнее. Выходит, какое-то сходство между ними существует. Губы как бы оттаяли, хотя лицо оставалось равнодушным, словно она не до конца прочитала книгу об искусстве улыбаться. Он благодарно кивнул ей, торопливо взял горсть земли и бросил на гроб. Следом к вырытой могиле потянулись незнакомые ему люди.

Деловые партнеры... разумеется, не Алана, а его дочери. Около могилы сбились в кучку несколько чернокожих. Их горе было неподдельным. Обри предположил, что это музыканты, товарищи Алана. Обильно потея, бросил землю Шапиро, хозяин Кэтрин, президент "Шапиро электрикс". За ним Паулус Малан...

...Потом в торжественном молчании с достоинством подошли чернокожие, дальше остальные. Обри отвернулся, не мог видеть напыщенную фигуру Малана. Его высокомерию не было границ, хотя и был-то он всего-навсего белым уроженцем Южной Африки, наследником "Малан-Лабюшань консолидейтед". От имени своей страны Малан вел дела с Народным банком в Москве, обговаривая цены на золото и алмазы, устанавливая их. По контрасту с сегодняшним переливающимся всеми красками днем Обри вспомнил, что видел Малана в черно-белом фильме о его пребывании в Москве, снятом английской секретной службой: Малан в Большом театре, Малан на Красной площади, Малан в "Чайке", направляясь по делам – договариваться, устанавливать цены.

Со стороны Малана присутствие здесь было необычным для него жестом вежливости, возможно, потому, что здесь был Шапиро... если не замечать, как во время панихиды и здесь, у могилы, Малан с видом собственника разглядывал Кэтрин. Правда, ни его роль в переговорах о естественных богатствах между его страной и Советским Союзом, ни его виды на Кэтрин, не имели для Обри никакого значения.

Стоявшие вокруг могилы люди разбились на небольшие кучки. Внешне Кэтрин казалась замкнутой, отрешенной в своем горе, но Обри подозревал, что под поверхностью кроются греховные чувства. Он слышал, как Малан, хрустя по гравию солидными черными ботинками, перебрасывается с ней и ее матерью ничего не значащими фразами. Могилу стали забрасывать лопатами, звук падающей земли отдавался, словно отдаленный гром. Обри знобило, хотя безоблачное небо по-прежнему сияло, будто эмаль. Малан, оставив Кэтрин на попечение Шапиро, легким, уверенным шагом, словно спортсмен, а не бизнесмен направился в сторону Обри. Сколько ему теперь? Сорок пять? Не больше. На этом он и остановился.

Что же все-таки его отличало? Может быть, уверенность, с какой он стоял на земле? Рядом с ним и собеседники, и окружение казались менее значительными, более невзрачными, чем он сам.

– Сэр Кеннет Обри, – тихо произнес, улыбаясь, Малан. Заметный, но несколько сглаженный акцент, точь-в-точь как у отца, Джеппа Малана. Джепп Малан, с кем он встречался сорок пять лет назад. Знает ли сын, что Обри и отец знакомы? Обри пожал протянутую ему крепкую прохладную ладонь. – Сожалею, – продолжал Малан, – что мы знакомимся, наконец... но по такому случаю.

– О да... ваш отец... разумеется, говорил обо мне.

– Конечно. Особенно в связи с вашими... недавними проблемами. Он ни на минуту не поверил тому, что о вас говорили.

– Благодарю. Давно это было, в Северной Африке, когда мы... Должно быть, я здорово изменился за это время, – самоуничижающе усмехнулся Обри.

Малан в ответ затряс головой.

– Он так не считает. Говорит, что как бы вы ни старались, никогда не изменитесь.

– А отец... я читал, что он?..

– Ушел с поста председателя компаний? Это правда. Рак, – спокойная уверенность покинула Малана. Он продолжал: – Полгода, говорят, врачи. – Казалось, короткое мгновение он был в замешательстве, потом передернул плечами. – Я расскажу ему о нашей встрече. Ему будет интересно.

Обри чувствовал, что его оценивают, изучают. Ни в коем случае не сбрасывают со счетов. Чувствовалось, что Малан относится к нему с сильным подозрением – с чего бы? Казалось, что Обри интересует его только и своем профессиональном качестве, словно за присутствием его на похоронах брата скрывался какой-то обман.

– Пожалуйста, передайте, что я хорошо помню и ценю нашу старую дружбу, – натянуто произнес он. – И мои... сочувствия, конечно.

– Передам, – Малан ответил с вежливой нетерпеливостью, взглянув на Кэтрин, ее мать, снова на Обри. – Конечно, передам. – И снова этот проблеск подозрительности. – Извините, – пробормотал он и, кивнув, направился к Кэтрин.

Обри не мог избавиться от ощущения, что произошло что-то важное. И это вопреки назойливой белизне часовни и темнеющим вдали кипарисам и соснам, несмотря на мирный щебет копающихся в трапе воробьев. Произошло нечто более значительное, нежели простое знакомство. Он смотрел, как Малан по-хозяйски двигался к Кэтрин, как на ее бледном неживом лице на мгновение мелькнула адресованная ему едва заметная надменная улыбка. Они были близко знакомы. Блеснули глаза, чуть зарумянились щеки, но надменное выражение осталось. Интимное знакомство? Плотская связь? Он понимал, что старомоден в своей строгости, но никак не мог избавиться от игры воображения.

Он подавлял воспоминания о войне и об отце Малана, служившем в южноафриканском разведывательном корпусе в Западной пустыне, старался не думать о сходстве между отцом и сыном. Подавлял воспоминания, чтобы поразмышлять о сыне, Паулусе...

В это время Алан, которому было не больше шести-семи лет, бывало, горячо шептал ему на ухо: "Я его не люблю". Будто речь шла о слишком строгом учителе или мальчишке старше его, от которых кроме вреда он ничего не ждал. Внезапно его охватило чувство утраты, к горлу подкатились слезы, защипало в глазах. Только теперь до него по-настоящему дошло, что Алана нет в живых. Что он его потерял. И понял, что уже не будет возможности ни помириться, ни начать сначала. Остались одни воспоминания.

Он не представлял, сколько времени прошло, прежде чем из-за туманного занавеса, отгородившего его от ослепительно яркого дня, вновь возникли деловито снующие воробьи. Кэтрин по-прежнему вполголоса беседовала с Маланом, который больше не интересовал Обри. Он нетвердыми шагами, тяжело опираясь на трость, двинулся к стоявшему рядом черному катафалку. Сквозь темные стекла было видно чопорное лицо матери Кэтрин. Шапиро, изнывая от жары, тяжело расхаживал вокруг длинного белого "кадиллака". В знойном мареве кипарисы казались строем солдат в темных мундирах. На ослепительную поверхность океана было больно смотреть. Замедлив шаг, он оглянулся на заканчивавших работу могильщиков. Могильный холмик был не больше кротовой кочки. По земле и нижним веткам кедров прыгали белки. Послышались резкие ритмы рок-музыки, сопровождавшей другие похороны, пестрые и многолюдные. Алан по достоинству оценил бы такое нарушение его покоя. Но для ушей Кеннета она была возмутительно неуместной и безвкусной. Над выжженными солнцем холмами в восходящих потоках воздуха парили большие темные птицы. Звенело в ушах и хотелось скорее попасть в прохладу оборудованного кондиционером катафалка.

Твердая рука Малана подсадила его в машину. Он сел напротив племянницы с матерью, утопая в кожаном сиденье. Помедлив, Малан сел рядом, захлопнув за собой дверь, и машина, хрустя шинами по гравию, сразу тронулась с места. Обри сочувствующе улыбнулся. По щекам обеих женщин медленно катились слезы. Они подавляли тихие, приглушенные рыдания, не стыдясь слез. Джаз, наркотики, трос жен и дюжина любовниц, плавучая хижина вместо дома... и после всего этого такой человек был способен вызвать написанное на бледных лицах безутешное горе.

Чтобы как-то снять напряженно, он обратился к Малану:

– Полагаю, вы здесь по делам, Паулус?

На мгновение он уловил тревогу. В холодных бесцветных глазах Малана светилось подозрение. После минутного колебания Малан молча кивнул, словно не доверяя собственным словам.

Сквозь темное стекло поверх широкого плеча Малана было видно, как воробьи, взлетев с газонов, вились в воздухе, гоняясь за насекомыми. Взглянув еще раз на Малана, Обри почувствовал, что тот смотрит на него, как на источник опасности. Почему? Он не питал к Малану никакого интереса, если не считать неприятного впечатления от покровительственного поведения по отношению к Кэтрин.

Однако Малан ожидал такого интереса. Но почему?

* * *

– Вы же не сбросите меня с первого попавшего под руку вертолета.

– Будет что-то вроде несчастного случая, Хайд, – ответил Харрел. – Серьезного. – Один из американцев, зажавших его между собой на заднем сиденье, фыркнул от смеха. – Ты не понимаешь, какая у тебя нынче репутация в Лондоне, Хайд, – продолжал Харрел, повернувшись вполоборота и небрежно покручивая баранку длинного американского лимузина кремового цвета с затемненными стеклами. – Они думают, что ты там. Знаешь, там, где это случилось. Ты большая обуза для Лондона, Хайд. Они действительно хотят никогда больше тебя но видеть. – И он улыбнулся, словно родитель, успокаивающий капризного ребенка, уставшего от долгой поездки.

Хайд сжал руки между колен и напряг плечи – боялся, что задрожат руки. Тело должно оставаться таким же, ничего не выражающим, как и голос, и взгляд, блуждающий по спинке сиденья водителя, по коленям. Он ни разу не взглянул на них. В то же время хотелось пошевелиться, чтобы заглушить растущий внутри панический страх и восстановить нарушенную плавность мыслей.

– Надоело все, Харрел, – произнес он, будто перед ними не маячила перспектива смерти, – хочу сказать, что надоело убивать. – Он говорил, словно читал приевшуюся лекцию, – ровным, скучным, невыразительным голосом. На какое-то время это даже вызвало их любопытство, однако он уловил растущее раздражение. Разумеется, этому способствовал запах его немытого тела.

– Складно говоришь.

– А вам хоть гори все синим пламенем, лишь бы позабавиться. Вы не можете не убивать. – Он сделал вид, что примирился с неизбежной смертью. Поднял глаза. Харрел, сворачивая на узкую площадь, забитую прилавками, запруженную афганцами и скотом, словно слушал нечто забавное, по-прежнему сохраняя бесстрастно-уверенное выражение лица. Но тут сидевший слева американец заворочался, потер щеку и, наморщив нос, заявил:

– Давай-ка побыстрее, Харрел, слышишь? От этого парня несет дерьмом!

Хайд медленно посмотрел по сторонам и дохнул в сторону соседа слева. Тот бросил на него злобный взгляд.

– Черт бы тебя побрал, – проворчал он, морщась от дурного запаха. Хайд смотрел широко открытыми глазами, словно больное комнатное животное, понимающее, зачем ему делают укол. Он глядел отсутствующим взглядом, делая вид, что трусит.

– Еще схватишь от него что-нибудь, – предупреждал, все еще потешаясь, Харрел. Ишак бесконечно мудрым взглядом проводил проезжавший по узкой улице лимузин. В американское посольство? Нет, в какое-нибудь, смешно подумать, надежное место. Дыхание оставалось ровным. Руки не связаны и не в наручниках, по с обеих сторон притиснуты к бокам. Прежде чем они встревожатся, можно сделать лишь одно резкое движение. Пистолеты по глупости находились в кобурах под мышками.

Но, черт побери, он был так слаб! Машина выскочила еще на одну из кабульских площадей. Хайд до сих пор не мог привыкнуть к тому, что не видно грязновато-зеленых танков, грузовиков и БМП, множества солдат в гимнастерках и комбинезонах цвета хаки и, почти как у австралийцев, панамах. Русские ушли... их заменили янки! Проклятая слабость, нерешительность. И... он старался не думать об этом, но безрассудная мысль настойчиво овладевала им... Разом покончить со всем.

Магазины кричащей западной моды не гармонировали с тускло-черными одеждами прятавших лица женщин. От Кабула военных лет остались только мужчины да разрушенные здания и разбитые мостовые. Но в памяти без труда всплывали трассирующие снаряды в ночи, вертолеты на фоне неба, словно насекомые на лобовом стекле, мертвые тела на улицах, искалеченные афганские солдаты, нелепая паника во время переговоров и перемирия, взрывы и убийства из мести. Он сильнее сжал кулаки, чтобы унять дрожь в руках.

Эта площадь, потом широкая улица с полным правом могли находиться не в Кабуле, а в Тегеране. После падения Наджибуллы, гибели Масуда и изгнания всех умеренных деятелей в город нахлынули фундаменталисты, женщины надели чадру и траурные одежды и теперь все это в конечном счете не стоило и ломаного гроша. Еще одна исламская страна катилась в преисподнюю средневековья. Масуд в своей могиле, должно быть, покатывался со смеху.

– Ведь вы не можете без того, чтобы не гадить по всему миру, верно? – продолжал Хайд. Американец слева, сердито засопев, заерзал на кожаном сиденье. Тот, что справа, отвернулся к окну. В машине, казалось, стало жарче и теснее. – Вы просто не можете не убивать людей... как тс ученые. Бросают живых птиц в авиационные двигатели, лишь бы узнать, сколько нужно воробьев, чтобы эта проклятая штука подавилась. – Теперь они внимательно озадаченно слушали. Где это он слышал про то, как проверяют двигатели? – Вот что такое ваш мир. Так набивайте трупами машину, смотрите, сколько туда влезет.

– Катись к черту! – заорал второй американец. Харрел, ведя машину по прямой почти пустой дороге, быстро обернулся и с подозрением посмотрел на Хайда. Хайд тупо уставился в спинку сиденья, и Харрел, успокоившись, стал следить за дорогой.

– ...Подсчитываете трупы... и боеприпасы. Здесь, в Никарагуа... – не останавливаясь, монотонно продолжал Хайд, распаляя себя. Но даже при этом инстинкт самосохранения, видимо, плохо срабатывал, нужный ему адреналин сочился по капле. Ну давай, они же собираются тебя убить! Безразличие. О Господи, ну давай же!

Машина встала у светофора. Они сразу тесно прижались к нему, вскинув руки к отворотам пиджаков, нащупывая ради спокойствия рукояти пистолетов. Они явно не в своей тарелке, но слишком уж насторожены. Попробовать помолчать? Нет. Говори.

Глядя на проходящих перед машиной двух женщин под чадрами в черной одежде и верблюда, взиравшего на окружающий мир крошечными глазками, меньше чем у шагавшего между женщинами мальчишки, заговорил Харрел:

– Хайд, ты давно уже на свалке. Ты мертвец, только не понимаешь этого. Мы вовсе не будем тебя убивать. Только похороним труп. – Сосед слева загоготал.

– Не понимаю, почему это серьезные дела всегда поручаются таким засранцам, как вы трое, – ответил Хайд, но его трясло от ножом полоснувшего замечания Харрела. Что-то в нем действительно умерло, он страдал от своего рода гангрены чувств, ощущений. Сидевший слева от него рычал, Харрел успокаивал его, словно сторожевого пса, а Хайд уставился в окно на белые вершины Гиндукуша. По бледному зимнему небу, гонимые ветром, словно огромные серые корабли завоевателей, мчались темные тучи. – Засранцы, – повторил он спокойно, без угрозы. Похоже, Харрел расслабил плечи. – Неисправимые рехнувшиеся засранцы, одним словом, ЦРУ.

– Ты тоже занимался грязными делами, Хайд. Так что не морализируй.

– Не ради забавы, как вы.

Машина тронулась дальше. Глазастый мальчишка в ярко-желтой куртке с капюшоном и длинных белых носках, выглядывая из-за женских юбок, смотрел вслед машине. Харрел свернул влево и попал на узкую, полную людей улицу. Они проезжали недалеко от знакомого Хайду базара. Муравейник. А вдруг?.. Он еще ниже опустил голову к коленям, ссутулился, как бы признавая поражение. Громко зевая, потер небритые щеки, потом, вздохнув, сглотнул слюну. Пальцы тряслись. Зажавшие его американцы тревоги не проявляли. Солнце зашло за тучу, лобовое стекло залепило снегом. Харрел включил "дворники" Они ритмично замелькали, слизывая снежные хлопья.

– Наконец-то попал в мир Рэмбо, – продолжал скучно бубнить Хайд. – Давай, ребята, – стреляй ублюдков, стреляй всех. – Он сглотнул слюну. Не давай трястись этим чертовым рукам! Ему нужно было говорить, чтобы еще Польше вывести их из себя и успокоить самого себя. – Заигрывайте с русской армией и КГБ – с теми, кто против Никитина, потому что не хотите, чтобы в России все было тихо и спокойно. А может быть, хотите, чтобы они снова влезли в эту помойку.

Монотонно работавшие "дворники" усыпляли. Снегопад усилился. Машина прокладывала путь по окружавшим базар улочкам и переулкам.

– Почти приехали, – оглянувшись на Хайда, лениво произнес Харрел. От радиатора отскочил ишак, по-видимому, невредимый. Хозяин ишака, воздев к небу кулаки, плюнул в стекло. Сидевший слева американец отпрянул в сторону. – Жаль, что не услышим до конца твою теорию, Хайд. Времени нет. Извини, – улыбнулся Харрел.

Афганский солдат, афганский полицейский. Женщины под чадрой, в бесформенных одеждах. Мужчины в белых рубашках и шапках блином. Небрежно, словно хозяйственные сумки, тащат автоматы. Впереди над узкой кривой улочкой, словно рождественские огни, висят светофоры. Блеклые краски десятков прилавков и тесных темных лавок.

– Еще в одно грязное дело лезешь, Олли, – бросил Хайд все тем же безразличным тоном.

– Харрел, этот парень начинает мне надоедать.

– Спокойно. Осталось недолго.

Зеленый свет. Ему был знаком этот ряд лавок, знакомы переулки позади них, кучи сваленного там мусора. Муравейник. Зеленый...

В витрине, словно знамение, маленький портрет Хомейни. Застигнутые снегопадом, словно обгорелые листы бумаги, в своих черных одеждах по улочке спешили женщины. Его вдруг обожгла догадка о смысле и значении игры, которую затеяли Харрел и те, кто за ним стоял. Снова в витрине морщинистое аскетическое бородатое лицо Хомейни. Мулла, отчитывающий женщину с открытым испуганным лицом. Харрел и русские; зеленый свет светофора; машина, медленно ползущая среди мусора, животных, людей; мокрый снег. Он наклонился еще ниже, всем видом показывая безнадежность своего положения. Попробовал, чувствительны ли пальцы, плотно ли прижимают его американцы. Зеленый, зеленый, зеленый...

Красный.

Харрел засигналил сиреной, увидев вставшую поперек улицы повозку, потом рванул ручной тормоз. В тесном жарком пространстве лимузина скрежет тормозов раздался неестественно громко. Люди, словно волны, терлись о бока машины. Вымокшие от снега черные одежды женщин вытирали затемненные стекла. По обе стороны закипало раздражение, у Харрела напряглись плечи. О нем забыли. Их взбесила уличная пробка – не до него, все равно с ним скоро будет покончено.

Красный – напряженный покрасневший загривок Харрела, напряженные руки – красный. Взмахи «дворника» отмеряли время. Красный – тик – адреналин – по рукам пробежала дрожь, насторожив их. Дверцы изнутри не заперты – красный.

Берись за того, что слева, – сподручнее для правой руки. Нож не трогай – тесно, неудобно пользоваться. Глядя между ног на пыльный коврик, еле заметным движением скользнул руками по ткани их костюмов. В любой момент дадут зеленый...

Левый локоть свободен. Молчание подействовало на них успокаивающе. Он сдерживал дрожь, вызванную новой порцией адреналина, старался снять напряжение в руках; слегка пошевелил левым локтем. Локоть не касался сидящего с этой стороны соседа. В боковом стекле потемнело – сбоку подъехала то ли тележка, то ли машина – все еще красный. Запах выхлопных газов, дрожь старого работающего мотора. Глянул вверх – шея Харрела по-прежнему напряжена.

Подъехавший сбоку грузовик не давал возможности воспользоваться левой дверцей – она не откроется! Чтобы успокоиться, задержал дыхание и услышал легкий шум работающей печки. Сосед справа, словно старый знакомый, держал его под руку, прижав локоть.

Что бы там ни было, направо – поднял глаза, Харрел повернулся вполоборота, хочет что-то сказать, все еще красный, потом вспыхнул желтый. Желтый, звук отпускаемых тормозов, напряжение готовой сдвинуться с места машины.

Направо. Резкий стремительный удар локтем в шею американца, точно в дыхательное горло. Удивление на его лице, непроизвольное движение рукой, затем широко открытый рот, словно вот-вот вырвет, выпученные глаза, будто он собирался ими дышать. Рука на левой кисти, ошеломленный взгляд Харрела, его руки, тянущиеся к Хайду через спинку сиденья. Повернувшись, Хайд боднул головой в лицо другого американца. У того дернулась шея. Послышался хруст. Рука была свободна, и он ухватился за ручку дверцы. Пальцы Харрела лишь скользнули по одежде. Дверь распахнулась. Он еще раз ткнул локтем задыхавшегося американца, ударил ногой позади себя и всем телом навалился на другого охранника. Уже наполовину высунувшись из машины, чувствуя, как болтается дверца и дрожит трогающаяся с места машина, краем глаза увидел, как вспыхнул зеленый. Остекленевшие глаза, и у самого уха свист судорожно вдыхаемого воздуха. Харрел, бросив попытку удержать его, рванул вперед, стараясь отъехать подальше от светофора. У самого лица серой ртутью проносилась земля, потом, когда машина резко свернула, он вывалился из нее и откатился в сторону кому-то под ноги, слыша визг тормозов и почти сразу звук подаваемого назад лимузина. Над ним кто-то кричал. Пыль, шум, вращающиеся узорчатые протекторы. Он откатился еще дальше. Машина поравнялась с ним, с заднего сиденья, доставая из-под мышки пистолет, высовывался хватающий ртом воздух американец, впереди сквозь стекло – свирепое лицо Харрела.

Хайд, чихая от поднятой пыли, поднялся на колени и, все еще плохо соображая, под возмущенные крики стоявшего рядом мужчины, толкнул одетую в черное женщину. Протискиваясь сквозь немногочисленную толпу, которая тут же стеной сомкнулась позади него, он слышал пронзительный, словно визг автомобильных шин, крик какого-то животного. Сидевший слева от него американец, целясь трясущимися руками, выскочил из лимузина, пачкая светлый верх лимузина кровью, хлещущей из разбитого носа. Хайд проскочил мимо стайки ребятишек, мимо осла, двух женщин, споткнулся о ноги нищего, сбил с ног ударившегося о стену безногого калеку на костылях.

Услышав первый выстрел, подумал, до чего же тонка и уязвима кожа на лопатках. Голоса американцев потонули в шуме толпы, воплях нищего и ругательствах безногого моджахеда.

Наскочил на грубую глинобитную стену, на мгновение ухватился за ее шероховатую поверхность, потом ткнулся в низко висевшую вывеску какой-то лавки, опрокинул медную урну, та с грохотом покатилась по переулку. Побежал дальше по кривому переулку, который, причудливо извиваясь, становился все пустыннее и надежнее.

* * *

Совпадение смерти брата с гибелью Патрика Хайда словно было предсказано неким зловещим гороскопом. Обри ощущал, как ни с того ни с сего тяжело задвигался плохо уложенный груз. Откуда так внезапно взялся этот незакрепленный груз жалости, вины и неподдельной скорби? Морские выдры, словно пробки, маленькими точками прыгали по волнам за линией водорослей. В предвечернем освещении они казались абсолютно черными и нереальными. Под досками пола, вызывая ощущение тревоги, хлюпало море.

И что ему до нее?

Кэтрин Обри с сигаретой в руках стояла в квадрате окна. В ее натянутой позе ощутимо чувствовалось беспокойство. Он думал, что она просила посмотреть это жилище просто ради Алана или ее самой; но здесь он понял, что ее беспокоило что-то другое. Ей, видно, нужно его присутствие здесь как профессионала. Это уже было вторжением в его дела, тогда как он сам желал всего лишь сказать прощальные слова и как можно быстрее тактично отправиться восвояси! Кэтрин, как взведенная пружина, – того и гляди сорвется. О ее горе, о чувстве вины можно было судить хотя бы по тому, как она нервно мяла целлофановую обертку пачки сигарет.

Потом в памяти всплыл Малан. Его вожделения в отношении Кэтрин вызывали в Обри желание ее защитить – глупо, поскольку вполне очевидно, что между ними в прошлом была связь, которую один Малан желал оживить. Южноафриканец сбивал Обри с толку. У Малана были капиталы в "Шапиро электрикс". Этим летом Малан и Кэтрин встречались в Париже на авиасалоне. Не то! Подумай о нем объективно, внушал он себе. Компания Шапиро была в коротком списке Годвина. Он видел его, когда летел сюда. Малан непонятно почему боялся профессии Обри.

Обри обдумывал проблему в напряженной тишине, вызванной настроением женщины. На пианино, ноты, висевший на стене саксофон падал свет. Он, прищурившись, посмотрел на жемчужные переливы света за окном, на еле видных в легкой дымке морских выдр. Кэтрин тенью маячила в углу комнаты. Странно, жилище Алана с самого начала привлекло его человеческой теплотой; большинство мест, где жил он сам, не вызывали в нем такого ощущения. Ощущение удовлетворения жизнью подчеркивали шутливые надписи на стене. Алан был здесь счастлив, доволен. Кеннет смутно завидовал умершему брату.

Кэтрин тихо, напряженно произнесла:

– Мне нужна ваша помощь... совет.

– Да? – встревоженно откликнулся он.

Она, скрестив руки на груди, одной рукой поддерживая локоть другой, театрально выпустила струю дыма. У нее блестели глаза, но он не мог разобрать, слезы ли это.

– Так в чем дело? – вынужденно добавил он. – Чем я могу помочь? – продолжал он более уверенным, мягким тоном.

– Это касается друга... – Он внутренне сжался. Неужели какой-нибудь глупый треугольник между Маланом, ею и еще одним? Господи, неужели придется играть доброго дядюшку этой незнакомой племянницы?

– Да? – он жестом предложил ей сесть, по она отрицательно покачала головой. Обри устало опустился на стул.

Молчание, потом ручеек слов, постепенно превратившийся в поток.

– Он пропал... его зовут Джон, я с ним живу... уже много месяцев, – словно далекое, прерываемое помехами радио. – Эта его навязчивая идея, что бы там ни было, но я ее не понимала! Где-то на севере штата... какая-то катастрофа... когда у Алана... когда у Алана была остановка сердца... он мне позвонил... – Она отсутствующим взглядом смотрела поверх переливающихся на воде бликов в сторону неразличимого горизонта. Лицо блестело от слез. – Скрывался... уходя от погони... я не могла ему помочь. Он бранился, но не могла же я оставить Алана, правда? Когда он умирал. Он бы остался совсем один. – Не обращая внимания на слезы в голосе и те, что катились по щекам, она с усилием продолжала: – Теперь я не могу его отыскать, он не появляется. В тот вечер я с ним разговаривала, но не могла же я оставить!.. Тогда он... больше не позвонил. Не знаю, что с ним произошло, но я страшно боюсь за пего. Очень боюсь, правда, чувствую, что ему грозит опасность.

– А на самом деле?

Казалось, она испугалась, вспомнив о присутствии Обри.

– Он так говорил.

– Что он там делал?

Она сжала ладонями виски, словно усилие вспомнить причиняло боль. В солнечном свете тонким слоем висел дым сигареты.

– Он... весной там разбился самолет. Он постоянно говорил, что расследование велось только для отвода глаз, что там кроется другое.

– Почему он этим интересовался?

– Он... он работает в ФАУ, Федеральном авиационном...

– Ясно. И он считал, что произошло что-то такое...

– Преступление. Он так говорил.

– Что еще он говорил?

Снова сжатые ладонями виски. Темные волосы и белая кожа. Потом:

– Он говорил... он знал, как они это устроили, что произошло на самом деле. Да, так.

– И ты считаешь, что ему грозила опасность.

Она лишь кивнула. Обри оттянул пальцами нижнюю губу. Царившее в комнате напряжение рассеялось. Кэтрин, видно, почувствовала облегчение. А что касается его... Это может оказаться либо серьезным, либо пустячным. Можно было неофициально навести справки в Лэнгли. Заниматься этим всерьез, выходя за рамки личной просьбы, было бы сложным делом. Потерявшая душевное равновесие, испытывающая чувство вины молодая женщина поссорилась с любовником и, возможно, собирается вернуться к другому мужчине. Свет за окном стал более прозрачным. По холмам, как яркие пуговицы, рассыпались домики, в гавани на волнах прилива ныряли и покачивались мачты. В плавучем домике в глаза бросались свидетельства беззаботного существования, беспорядочной, неорганизованной жизни. Потрясающе богемная обстановка, подумал он с неприязнью. И в то же время атмосфера удовлетворенных желаний и довольства. Брат был счастлив, хотя, возможно, и не очень обязателен по отношению к другим.

Что делать с Кэтрин?

Он спросил:

– Когда вы с ним говорили в последний раз?

– В тот вечер, когда я ездила в больницу.

– И ты не слыхала о каком-нибудь... несчастном случае? Тебя нашли бы, знали бы, кому сообщить? – Она утвердительно кивнула. – Тогда, возможно... – вздохнул он. – Эта озабоченность в связи с воздушной катастрофой... Как он ее воспринимал?

– Он становился словно бешеный. Я же говорю, он был одержим ею. Она постоянно жалила его, словно пчела.

– Интересно, почему?

– Да потому... А еще воздушная катастрофа в России. В которой погибла жена Никитина.

– Он считал, что между ними есть связь? – не веря ушам, спросил Обри. Женщина пожала плечами, не зная, что сказать. – Сомневаюсь... действительно навязчивая идея, – заметил он. Потом мягко добавил: – Я пощупаю кое-где, в своих кругах, среди здешних друзей. – Он поднялся. – Уверен, в этом деле нет ничего такого, что бы его могло так волновать. Думаю, не больше, чем... – Он запнулся, увидев полное отчаяния беззащитное выражение на изможденном бледном лице. – Пойдем? – спросил он тихо, и она немедленно кивнула.

Он довел ее до двери, бросил последний взгляд на комнату, на небогатые пожитки, свидетельствующие о необеспеченной жизни брата. Алан жил в основном на гонорары с десятка устаревших мелодий, когда-то несколько раз удачно записанных джазовыми знаменитостями. Ненадежное существование, но и завидное.

Его уступчивость помешала внести ясность. Что за воздушная катастрофа в Северной Калифорнии? Действительно ли есть связь с гибелью Никитиной? Нет, такого не может быть.

Царившая в комнате атмосфера удовлетворенности, состоявшейся жизни настойчиво убеждала, что в своей жизни он многое упустил. Навязчивая идея любовника Кэтрин казалась ему глупой и смехотворной.

Однако, чтобы успокоить ее, он потихоньку наведет несколько справок. Исполнит семейный долг...

 

4

Экзистенциализм

Судя по землистой дряхлой коже, лавочнику было немало лет, но он уверенно передвигал на костылях свое тощее тело. Пустая левая штанина. Могучие мускулистые руки. Хайд следил за ним слипающимися глазами, стараясь, словно за тонкой занавеской, спрятать лицо за паром, поднимающимся от миски с горячей остро приправленной едой. На стене все еще задрапированные черным фотографии сына хозяина, погибшего три года назад в Панджшере во время химической атаки. Молодая вдова сына, подобающим образом закутанная в черные одежды, сжалась комочком в одном из углов на земляном полу, мешая кочергой в огне, от которого к дыре в низком потолке поднимались клубы дыма, словно сигналя вырвавшимся на волю дикарям Харрела. Никакие нормы и правила, установленные ЦРУ, не были для них законом. Это они убили Ирину Никитину. Хотели ли они, чтобы Таджикистан закипел, как молоко на плите, чтобы снова началась война? Желали ли они того же, чего хотели кабульские фундаменталисты – перенести джихад, священную войну, на север, в мусульманские республики Советского Союза? Ради Бога, зачем? Они же не смогут поладить с муллами и моджахедами, сформировавшими афганское правительство.

Он продолжал жевать стоившую больших денег приправленную соусом карри жесткую баранину, отщипывая куски от плоской рыхлой лепешки и макая их в густую подливку. Руки и плечи перестали трястись. Он отяжелел от еды, но мысли вспыхивали и гасли, словно артиллерийские снаряды, рассеиваемые по широкому горизонту. Хотя они забрали пленку и документы, не оставив ему и крупицы доказательств против них, он не переставал думать о той долине в Таджикистане; о долгом, кругами, падения самолета; об озере, о том, как искали его, и о своем спасении – о том, что это значило! А Гейнс из посольства – замешан ли он в этом? А правительство Ее Величества?

Продолжая жевать, он чуть не подавился при мысли, что не может довериться никому, кроме Обри. Проклятого старого раздолбая Обри, который бросил его в этой поганой дыре, практически обрек на смерть. Числится погибшим. Только он...

Снова затряслись руки. Он черпал ложкой хлебово, торопливо глотая один за одним куски горячего мяса с соусом, стараясь избавиться от точившей его, словно червяк, мысли об Обри. Проклятый Обри! Черт возьми, он...

В конце концов он оставил свои обвинения, потому что на них уходили оставшиеся силы, изматывая его больше, чем смутные нереальные воспоминания о человеке, убитом им десять дней назад. Ложка скребла опустевшую миску, и он бросил ее на стол. Афганец смотрел на него, стоя в темном углу перед ковром необычайно тонкой работы. Хайд потер скулы, глаза, чувствуя запах грязных рук и, как ему чудилось, крови, хотя перед этим умылся у дряхлой колонки в узком грязном дворе позади лавки. Потом задрал голову, отводя ноздри подальше от тела и одежды, вдыхая запах специй, фруктов и овощей, хранившихся за занавеской, в задней комнате, и наверху, в тесной спальне.

Потом спросил:

– Как девчонка? Не опасно послать ее походить но улицам?

– Зачем?

– Хочу знать, где они, что делают.

Афганец быстро заговорил с девушкой. Обведенные краской глаза ее смотрели одновременно с вызовом и сочувствием. Она поднялась со своего места у огня и скрылась за шуршащей занавеской. Хлопнула дверь лавки.

Он напомнил себе, что они знают о Мохаммеде. Он числится в оставшемся от старых времен списке надежных укрытий. Если он в начале списка, они будут здесь сегодня. Если в конце, то завтра. При мысли о том, что снова надо будет бежать, скрываться от погони, желудок забунтовал, еда подступила к горлу. С тех пор как он пересек границу, его никто не преследовал, ни Харрел, ни кто-нибудь другой. Он вписывался в окружающую среду, которую знал лучше, чем они. Они не утруждали себя, потому что знали: он направится прямо в проклятое посольство, к Гейнсу, размахивая добычей с места катастрофы! Они правильно догадались, как примитивно будет мыслить его смертельно уставший мозг. И просто поджидали его. Они ничем не рисковали – просто знали.

Афганец приковылял на костылях к столу и тяжело опустился на стул напротив Хайда. Его лицо было давно знакомым и в то же время совсем чужим. Между ними возникло отчуждение, не имевшее никакого отношения к потерянной им ноге, но прямо связанное с уходом советских войск. Теперь это была его страна. Хайд стал для него чужеземцем, неверным. Исламская республика Афганистан – как долго осталось ждать ее провозглашения? В будущем году, в этом? Этот человек, когда-то прозападный сторонник Масуда, теперь закутал вдову сына в черные одежды, надел на нее чадру, а в глазах его сквозило презрение.

– Почему американцы хотят тебя убить? – спросил он. – Ты ишачил на них.

– Да. Лучше, если ты ничего не будешь знать.

Афганец был само безразличие. Его не трогала опасность, грозившая Хайду, не подозревал он и того, что она грозит и ему. Хайд, Харрел и все остальные были для него не более чем псами, роющимися в мусоре. Неверными безбожниками.

– Долго еще будет ходить девчонка? – Нервы Хайда сдавали. Пока он ел, вцепившись в ложку и миску, дрожь в руках удавалось сдерживать, а теперь они снова начали трястись. Не терпелось поскорее уйти отсюда.

Хайд бросил взгляд на афганца. Острые черные глаза скрытно наблюдали за ним, но в то же время с таким безразличием, словно тот разглядывал ползущее по занавеске насекомое. Хайд несколько раз глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Спокойное, ровное, бездумное дыхание. Он уже обо всем подумал. Харрел должен его уничтожить, английское посольство непонятно каким образом впутано в эту историю, афганцы покормят, но не больше. Надо выбираться из Кабула, из этой страны. Значит, Пакистан. Пешавар. А потом Обри...

Он не мог простить старику, что тот бросил его... в таком деле! Но ему можно доверять.

Молчание продолжалось. Афганец сварил ему горький, крепкий кофе. Он вдыхал аромат напитка, прихлебывая его маленькими глотками, прислушиваясь к вечернему гомону базара, хлопающей позади них двери лавки, лаю и царапанью тощего черного пса на заднем дворе. Ничего страшного. Он притворился, что отдыхает. Ему не оставалось другого выбора, кроме как уцелеть... никакого выбора... никакого...

Дремотное состояние было прервано возвращением женщины. Он оторвался от чашки с остывшим кофе. Затуманенный взгляд отметил ее присутствие, но он был скорее сосредоточен на треснутом грязном блюдце с двумя раздавленными окурками гашиша, который он купил у хозяина. Гашиш был ему нужен – он принес спокойствие. По теперь его раздражало, что голова затуманена, словно плохо освещенная комната. Он встряхнул головой. Позади него опрокинулся стул. По стене двигалась огромная тень женщины. Она говорила быстро, взволнованно, и он мало что разобрал. Ее ломаный дари – афганский диалект персидского языка – было трудно разобрать, к тому же голова плохо соображала.

Но он увидел, как забегали глаза афганца, перескакивая с отгораживающей лавку занавески к ведущей во двор задней двери. Неужели так близко?

Вместе с женщиной так же ощутимо, как таявшие на ее чадре и плечах снежинки, в дом вошло нечто хорошо знакомое и одновременно чужое. Ее присутствие здесь не было чем-то необычным, что отличало бы этот дом от множества панджшерских жилищ с земляными полами, где он находил пищу и приют. Но тревога, почти паника в ее голосе и взгляде, пробудила в нем понимание того, что это место для него чужое, что эти люди – чужие и что он в ловушке. Ее взгляд перебегал с него на занавеску, проход к задней двери, костыли свекра, потолок с исчезающим там дымом, лампы, снова на него...

Афганец тоже сверкнул глазами. То ли с ее слов, то ли из-за выражения лица Хайда до него дошло, что ищущие Хайда американцы представляют для него реальную опасность.

– Оружие, что ты обещала, – быстро! – коротко приказал Хайд, сбрасывая со счетов мужчину, старясь повлиять на женщину. – Где? Сколько? – Сознание было раскованным, но мысли перескакивали с одного на другое. – Быстро, оружие! – Он не спускал с них глаз. Руки тряслись. Ударил кулаками по столу. – Говори медленно! Сколько их? Где они? Как близко? – Он достал из овчинной куртки пачку засаленных пестрых банкнот и бросил на стол, зная, что деньги немедленно притянут их внимание. – Сколько?

Вместо ответа она, словно догадываясь, что для него важнее, вытащила из-под стоявшей у стены узкой кровати тупорылый "Калашников" – старый АК-47. Он почти не отражал свет затухающего очага и лампы, но от него пахло смазкой – будет работать, убеждал он себя, осматривая оружие. Два запасных рожка. Он кивнул, и женщина схватила деньги.

– Четыре... шесть, – ответила она. – В овощной палатке Акбара, через две лавки отсюда. – Вскинув голову, она показала на дверь в конце узкого прохода, давая понять, чтобы он уходил. Хозяин прошел между ними. Над головой у Мохаммада вился вылетевший из-под кровати мотылек. Потом он полетел к горевшей лампе. Как и сам Хайд, мотылек был здесь не ко времени. – Уходи! Если Акбар видел тебя, он им скажет. – Мужчина прошел сквозь колышущуюся от сквозняка занавеску и, глухо стуча костылями о земляной пол, направился в лавку.

– Что позади двора? – Ему было не вспомнить. Но она, не обращая больше на него внимания, пошла вслед за свекром.

Он огляделся. Два окурка, треснутое блюдце. Шуршание длинных черных одежд. Мотылек, опаливший крылья над лампой. Смертельная усталость, померкшее, как слабый свет в комнате, восприятие происходящего. Прижал к щеке ложе автомата, и одно это движение вызвало в нем дурноту и неуверенность в себе.

Он дрожал, словно вылезший из воды пес. Безмолвно кричал на себя, ругался, выл.

Всю дорогу, пока шел по проходу к задней двери.

Распахнув дверь, стал слушать шум базара. Трудно что-либо сказать. И видно плохо, потому что из-за снега тени становились глубже, да и сам снег перемешался с разбросанным всюду мусором. Холодный воздух. Пар от дыхания – как сигнал бедствия. Голова очищалась от гашиша. Знобило от холода и вновь охватившего нервного напряжения. Может, они уже здесь?

Сунул голову в относительное тепло помещения – в лавке тихо. Снаружи раздавались крики базара, споры торгующихся, смех, музыка, передаваемая по радио или исполняемая обитателями окрестных домов, но остальные звуки слышались неотчетливо. Совсем близко заревел ишак, последовал удар палкой или кнутом, заставивший Хайда вздрогнуть всем телом. Ноги спокойно обнюхивал тощий черный пес.

Значит, во дворе спокойно.

Он двинулся вдоль стены, повернул за угол, прижимаясь к камням, стараясь, чтобы не было видно его силуэта. Оглянувшись назад, не смог различить в темноте собственные нечеткие следы. Из задней двери лавки сочился слабый свет, но человеческих фигур не было видно. Следя за дверью, он скользил спиной по неровным камням стены, пока не добрался до дыры. Высунул голову наружу. Проход шириной не более метра уже вблизи терялся из виду – тупик. Прислушался снова. Слабость прошла. Недолгое пребывание в темноте вернуло ощущение преимущества, от которого он успел отвыкнуть. Четверо, шестеро, сказала она. Точно не знала. Но наверняка не больше шести. Особенно если они копаются в его связях, явках, убежищах. В Кабуле не так уж много американцев, на которых можно положиться и привлечь к операции, да еще так скоро... в этом случае трое или четверо. Харрел! Рука сжала ствол, палец потянулся к предохранителю. Он уже не испытывал головокружения или дурноты.

Продолжал следить за дверью. Пес глухо ворчал и принюхивался, оставляя единственные следы на чистом снегу. В темноте виднелась тусклая желтая полоска света из задней комнаты. Прислонившись к стене, он ровно дышал. К нему вернулись выдержка, чуткая, кошачья настороженность. Снова послышались звонкие удары, и тот же ишак – а может быть, другой – запротестовал еще громче. Музыка, высокие звуки свирелей, глухой стук бубна. Болтовня и споры в десятках тесных лавок и прилавков. Плач младенца – видно, прорезываются зубы.

Полоска света потемнела, внутри появилась тень, но Хайд не слышал стука костылей. Дверь неслышно распахнулась, осветив двор, падающий снег, очертания человеческой фигуры. Было слышно, как снег шуршит по рукаву, по ложу "Калашникова"; казалось, было слышно дыхание стоявшего в дверях человека. Хайд услышал, как принюхивался, а потом беззлобно зарычал на незнакомца пес. Из дверей выглядывал человек в пальто западного покроя и в русской меховой шапке. Он ничего не видел – глаза привыкали к темноте. Но скоро придет ночное видение. Слишком поздно, чтобы ускользнуть незамеченным, подумал Хайд. Грязное небритое лицо, пожалуй, не разглядеть, но вот рукава слишком светлые.

– Есть кто-нибудь там? Погляди-ка следы, парень!

Американский говор.

Человек, привыкая к темноте, не поворачивал головы. Он наклонился, вглядываясь в рассеивающуюся темноту. Шапка съехала на лоб.

– Следов нет! – отозвался он. – Ничего такого не видать.

В Хайде все напряглось до предела – грудь, мышцы ног и рук. Указательный палец перебегал от предохранителя к спусковому крючку. Большим пальцем перевел собачку на одиночный огонь. Затаил дыхание.

Где этот паршивый пес? Он дернулся, подумав, что тот у него под ногами, но услышал только, как на свежем ветру по ногам полоскались штаны. А пес?..

Американец повернулся к обнюхивавшему его псу, потом стал снова всматриваться во двор. Глаза его быстро привыкали к темноте. Американец пристально вглядывался в темноту, сначала неуверенно, сомневаясь...

...Увидел. Хайд поднял АК-47 и выстрелил. Сильно отдало в пах. Американец согнулся, потом попятился назад. Силуэт исчез из виду. Хайд услышал, как тело, ударившись о дверь, рухнуло на ящики. Потом тишина.

Хайд видел, как пистолет упал на снег. Пес, почти не встревоженный, обнюхал его и скрылся в проходе. Стряхнув оцепенение, Хайд через дыру в стене проскользнул в узкий проулок. Следом послышались первые испуганные возгласы, яростные вопли, звуки панической суеты. Настороженная тишина в залитом жидкой грязью скользком проулке словно служила ответом на шум в доме. Он, должно быть, влез сапогами в сточную канаву, но холод приглушил вонь. Вызванное движением и стрельбой возбуждение подстегивало его, придавало уверенности.

* * *

– Здесь, пожалуй, подойдет, – сказал Диденко, замечая, что улыбка получилась натянутой и недоверчивой. – Вряд ли кому придет на ум заглянуть сюда. – Они находились в кремлевской квартире Ленина. Всего две комнаты в мрачном, довольно запущенном здании позади сводчатой галереи, соединяющей Кремлевский дворец с Оружейной палатой. Комната холодная, заброшенная, повсюду толстый слой пыли, тучами взлетающей при малейшем движении. Поблекшие ковры, потемневшие обои.

– Потакаешь своей склонности ко всему театральному, друг мой? – заметил Валенков. Диденко улыбался, глядя на стол, где лежала старая сложенная газета, рядом с ней старомодная ручка, рукопись. Он сдвинул ее, и узоры полированного дерева обозначили место, где лежала бумага. – Мы что, уже заговорщики? – шутливо добавил Валенков.

– Здесь, в этой комнате, он написал свою брошюру "Очередные задачи Советской власти"! – взвился Диденко Юрий Валенков, советский министр иностранных дел, улыбнувшись, пожал плечами, разглядывая пыльные ручки своего узкого кресла, торчащую, как нечесаные клочья седых волос, набивку.

– Так ты думаешь, что именно это у нас на руках – очередные задачи Советской власти? – спросил он.

Диденко провел руками но редеющим волосам и стал старательно протирать очки. Комната расплылась, выражения лица Валенкова не разглядеть, рукопись на столе – словно белое пятно.

– Как тебе сказать, Юрий!.. – Он надел очки. Валенков с любопытством, безмятежно поглядывал на него. – Я лишь... хотел поговорить с тобой. Да, я считаю, что у нас есть трудные задачи... или скоро будут. Теперь, когда... нет Ирины. Она была движущей силой многого из того, что мы пытаемся сделать!

– Мне кажется, он довольно хорошо держался на последнем заседании Политбюро... если учесть то, что произошло, его самочувствие... Что? Ты не согласен?

Диденко отрицательно покачал головой.

– Нет, не согласен... однако и согласен, в этом вся беда. Он хорошо справляется с горем. Взял себя в руки. Но, видишь ли, дело в том...

– Говори.

Диденко оглядел комнату и увидел себя в старом потемневшем зеркале – сутулая, довольно неуклюжая фигура, бегающие глаза. Массивная фигура Юрия, его солидность, напротив, внушали уверенность.

– Хорошо, как я уже сказал, Ирина была движущей силой, его движущей силой...

– Вряд ли это так. Он уже был секретарем на Украине до того, как они познакомились, не то что поженились! Не говоря уж о тебе. Ты был с ними... с ним... много лет. И тоже много сделал. – Валенков вздохнул, задев руками пыль на подлокотниках, закашлялся и широко улыбнулся, театрально воздев руки. Прокашлявшись, добавил: – Если ты беспокоишься о нем, то, думаю, преувеличиваешь. Уверен, он потянет.

– Нет, ты меня не понял!..

Валенков, слегка покраснев, прищурил глаза.

– Извини. Тогда просвети. – Правда, хорошее настроение тут же вернулось к нему. – И постарайся не давить на меня, Петр! Я ведь не принадлежал к "святой троице", а был лишь на подхвате.

– Извини, Юрий. Согласен с тобой на все сто процентов. Он действительно возглавлял партию на Украине. При Андропове. Тот его и продвигал. Черт возьми, он был восходящей звездой еще при Брежневе, когда мы с тобой не смели поднять головы, из кожи лезли, чтобы не отклониться от линии! – Он взмахивал руками, словно фокусник над цилиндром, где были спрятаны все нужные ему слова. – А он продвигался наверх, его выделяли Брежнев, Андропов, когда еще был во главе КГБ!

– Мало ли что было тогда! То, что это не относилось к нам, не делает нас лучше. Или делает нас праведниками – все мы жили в те скверные времена! – Он ухмыльнулся, глядя на Диденко, но тот в ответ лишь нахмурился. – Не дуйся, – по-отечески пожурил Юрий. – Ей-богу, не пойму, что тебе-то беспокоиться?

– Меня беспокоит кое-что из того, что он говорил, к кому он прислушивался на последнем заседании. Только и всего, но это кое-что значит.

– Ты имеешь в виду, что он был любезен со стариком Лидичевым, с маршалом и предложил вернуть в Политбюро Чеврикова? Если спросишь меня, скажу: это нужно, учитывая беспорядки. И это все?

Диденко пожал плечами. Словно банкир, отказывающий в займе, подумал он, разглядывая в зеркале свое искаженное изображение.

– Знаю, что мои сомнения не слишком убедительны.

– Ладно, а что он тебе говорил в последнее время? – Валенков достал из кармана пальто пачку сигарет и золотую зажигалку. В сухой холодной комнате едко запахло дымом. Поискав глазами пепельницу, Валенков заметил: – У Владимира Ильича грехов не было. – Стряхнул пепел на жалкие остатки узорчатого ковра. Заботливо посмотрел на Диденко. – Слитком беспокоишься, дружище. Хотя ты всегда был таким.

– Возможно. Но чтобы пустить в Политбюро Чеврикова, этого старого приятеля Лидичева! И долбаного реакционера, каких свет не видал! Ты же знаешь, что он делал в КГБ! Там, в стеклянной коробке, которую называют Центром, его сравнивают с Берией. Это не сулит, ничего хорошего!

– Послушай, ничего хорошего нельзя ожидать и от балтийских республик, и от Украины с Грузией, и еще, черт знает откуда! – Валенков яростно пыхнул сигаретой, дым поплыл между Диденко и его отражением. Особенно в мусульманских республиках. Ты хочешь, чтобы в такое время армией и КГБ руководили святые?

– Ты видел, какой была реакция на мои предложения о...

– То, что ты предлагал, равносильно предоставлению независимости Литве и Латвии, друг мой!

– Юрий, да мы выработали это вместе с ним и Ириной! И он дал Лидичеву загнать меня в угол. "Не время, товарищ", – только и сказал он! – Диденко яростно взлохматил волосы, они стали похожи на нимб святого. Он метался взад и вперед по комнате, держась вблизи стола, будто черпал в нем энергию. – Мы же договорились заранее. Да ты знаешь, тебя ввели в курс дела.

– Я выступил, как надо.

– А он и не обратил внимания – удивленно, даже обиженно заморгал и дал Лидичеву выставить меня дураком.

– Задел самолюбие...

– Да нет! На это мне наплевать. Наплевать даже на несерьезные обвинения Лидичева относительно культа личности и на пустую болтовню об индивидуализме. Но мне небезразлично, что делает Никитин и куда он идет. В душе он консерватор!..

– Чепуха!

– Нет, не чепуха. Ирина была для него как обращение в веру, как яркий свет. Думается, я всегда это знал, по крайней мере предполагал. Но я никогда не думал, что он может стать вероотступником, и это именно тогда, когда мы затеяли дело и у нас получилось!

– Правда, Лидичев и другие утверждают, что не получилось, так ведь? Они требуют...

– Знаю, чего они требуют. Нажать на тормоза! Что ж, наверное, им не стоит беспокоиться. В машине, которую они хотят остановить, больше нет двигателя. Она, наверное, остановится сама еще до того, как сойдет с дороги.

Диденко плюхнулся в кресло, подняв вокруг себя удушливые клубы пыли. Казалось, в свое время его забальзамировали, превратили в мумию, а теперь, когда с него сняли обертки из гласности и перестройки, когда не стало Ирины, он рассыпался в прах. Горели щеки, жал воротник. Дорогие безобразные обои с въевшейся грязью словно не хотели выпускать его из похожей на ящик комнаты. Он наклонился вперед.

– Он втайне считает, что Лидичев, армия и КГБ правы, когда хотят прибегнуть к большой дубинке, держать в узде республики, особенно паршивых мусульман. Неужели ты не видишь? Разве я неправ?

Валенков, отводя глаза, стряхнул пепел с каракулевого воротника томного пальто. В конце концов поднял глаза, многозначительно пожал плечами и тихо произнес:

– Не знаю, Петр... Ей-богу, не знаю. Ты его лучше знаешь... – Сказано это было без какой-либо зависти. – ...По не преувеличиваешь ли ты? Ты тоже потерял Ирину, дружище... Знаешь, что я хочу сказать. – Диденко покачал головой, чувствуя, как краснеет. – Ты тоже несколько убит горем. Может быть, ты принимаешь желаемое за действительное. А мы должны занять твердую линию и...

– Почему? Почему мы должны? Логика подсказывает другое!

– Что? Независимость любой крохотной республики, где нашлось несколько недовольных? Кто до этого додумался?

Диденко потирал вспотевший лоб, глядя на глубоко нахмурившегося собеседника. Строгий, холодный бюст Ленина, казалось, тоже неодобрительно смотрел из своей пиши. Но это неправда... Историческое значение этого места, помимо воли подумал он, меркнет при мысли о том, что сюда никто уже не ходит.

– Это... логично, – заявил он, будто вспомнив о запутанном малопонятном споре. Он не мог не вспомнить возбужденные, жаркие, можно сказать, счастливые споры, когда они с Никитиным и Ириной намечали планы, рисовали себе будущее. Не просто власть, а власть для дела – таков был один из их афоризмов. Уж коли браться за перестройку и проводить ее при надлежащей гласности, тогда, если выдвигается требование независимости, если ее действительно хотят, то ее надо предоставить.

– Он никогда на это не пойдет. Я не верю – допускало, вы с Ириной могли бы... но только не Никитин.

– Он мог бы решиться на это... по именно это я и хочу сказать. Теперь он этого не сделает. Она была его совестью, толкавшей к действию в этом направлении.

– А ты не такой же? – Послышавшаяся в тоне Валенкова легкая насмешка больно ужалила Диденко, и он ответил гневным взглядом. Валенков поднял руки ладонями вперед. – Не хотел тебя обидеть.

– А я и не обижаюсь, – ответил Диденко. Выходит, даже Юрий считает, что за этим кроется борьба за власть, подумал он, кривя душой.

– Слушай, Петр, я не сторонник того, чтобы Россия снова осталась одна, стала бы третьестепенным придатком Европы, вроде банановой республики. Никитин так с нами не поступит.

– Именно так. Он сильный человек. И Лидичев так думает. Но он может решиться стать сильным на добрый старый манер.

– Ему не перевести часы назад.

– Если он сочтет, что только так можно проявить силу, он на это пойдет. – Его собственные черты, как он видел их в зеркале, рядом с волевой фигурой Ленина смотрелись весьма невыгодно. – Чем больше они будут обвинять его в нерешительности и слабости, тем чаще он будет возвращаться к старым привычкам и двигаться, куда им хочется. Назад. Ты же знаешь, что раньше он, не задумываясь, без суда бросал людей за решетку, запрещал подпольные издания – одним словом, контролировал обстановку. Теперь, когда нет Ирины, боюсь, что он вернется к старым методам!

– Возможно, он будет вынужден. Ведь в Таджикистане уже убивают – не мусульман, даже офицеров КГБ. Подумай об этом. Во всяком случае я не за то, чтобы отрицать роль партии, друг мой, даже если ты за это!

Валенков снова закурил, выдохнув дым к потолку. Окурок первой сигареты раздавил о голые доски пола рядом с ковром.

– Если потребуется... – начал было Диденко. Валенков яростно затряс головой.

– Вы с Ириной, должно быть, свихнулись, – самодовольно ухмыльнулся он. Под распахнутым пальто дорогой итальянский костюм. Сияющие ботинки из мягкой кожи. Хватит, остановил себя Диденко. Это еще не говорит о разложении! – Никитин не думает отрицать историческую роль партии, – теперь Валенков говорил без иронии и цинизма, – да и не следует ему этого делать. Думаю, ты преувеличиваешь... ты далеко зашел в своих мечтаниях, друг мой! – вздохнул он. – Черт возьми, у нас еще не хватает товаров в магазинах, заводы и фабрики не работают, как надо, мы не можем обеспечить всех приличным жильем, а ты хочешь развалить Союз! Как, черт побери, можем мы хотя бы чего-нибудь добиться, если распадемся на крошечные, ссорящиеся между собой, страны? – Он, посмеиваясь, развел руками.

– Послушай, вернуться к тем порядкам, которые вам правятся, можно лишь прибегая к старым методам. Без них не обойтись!

– Только не в Москве... не говори глупостей.

– А как насчет Таджикистана? Украины или Грузин? Они, что, не в счет? На улицах войска, КГБ арестовывает людей лишь за то, что они дышат! И это с его одобрения, по крайней мере, неодобрения он не выражал!

– Такого не случится.

– Хотелось бы надеяться, что ты прав!

– Тогда сделай что-нибудь, Петр. Поговори с ним. Попробуй его убедить. Я тебя поддержу почти во всем, только не в этой глупой затее с независимостью.

– Попробую...

Зря они встретились в этой комнате, подумал Диденко. Получился театральный жест. Или что-то вроде психологического взбадривания, дабы подкрепить себя. Но как и в случаях, когда переберешь взбадривающего, голова кружится и плохо соображает. Валенков считает его оторванным от жизни мечтателем. Или безрассудно влюбленным и Ирину, ослепленным ею. Вообще-то так оно и было, подумалось ему. Кроме всего прочего теперь это непопулярно, а может быть... скажем прямо, даже опасно. Для карьеры, для его положения. Посещение этой комнаты было своего рода данью прошлому. Стол Ленина, его очки, ручка, суровая убежденность смотрящего на него вождя. Завещанные им решимость и мужество лишь подчеркивали его собственную нерешительность и слабость. Как легко было с Ириной и все осуществимо!

– Остается только надеяться, что он меня выслушает, – тихо произнес он.

* * *

Проверять не надо, известно наверняка...

Между облаками скользила почти полная луна. Вдали цепочка покрытых спегом гор. Позади него тусклые огни Кабула. Между ним и каменной хибарой, а также полуразвалившимся гаражом из гофрированного железа – открытая полоса изъезженной колесами, смешанной со снегом грязи. Он, бережно, словно младенца, держа в руках "Калашников", сидел здесь уже часа полтора, спрятавшись и тени тонкого кривого деревца, с которого на голову и плечи капал таявший снег. Закоченевшие ноги сводило судорогой.

Проверять не надо, уже известно. Вокруг царила тишина. Тихо было и внутри хижины с покосившейся крышей и занавешенными окнами. На занавеске время от времени появлялась неестественно напряженная тень. Под прислонившимся к шаткому гаражу узким покосившимся навесом – корона с разбухшим от молока выменем. Вечером ее никто не доил. Никого не выпускали наружу.

И все же он не мог уйти, просто так скрыться в темноте. Он оправдывался тем, будто руководствуется холодным расчетом, здравым смыслом; на самом дело освобождение от наркотика полностью лишило его воли и энергии. Он никак не хотел соглашаться с тем, что они там, внутри; что это ловушка; что он отрезан от двух стоящих в гараже, дышащих на ладан машин. И продолжал торчать под деревом, слушая, как на ветру шелестят и трутся друг о друга ветки, как, словно фольга, металлически гремят немногие не опавшие листья. Тело все больше и больше коченело. Никак не мог согласиться, потому что не имел ни малейшего представления, что делать дальше. Нужно посмотреть, несмотря на блестевшие инеем свежие следы машин, хорошо видимые в лунном свете. Следы широких протекторов лимузина. И истоптанная ногами, замерзшая грязь, рядом с хижиной.

С автоматом на груди он медленно, нетвердо поднялся на ноги, растирая икры. Разогнулся, помедлив, вышел из тени на освещенное луной пространство. Осторожно зашагал по обледеневшей колее, припадая к земле, по птичьи дергая головой. Его горбатая тень толчками двигалась рядом. Залитые лунным светом горы, казалось, выросли в размерах.

Он наступил на что-то такое, что хрустнуло с металлическим звуком, не как замерзшая грязь. Испуганно глотнул ртом воздух и замер, ногу словно обожгло, в голове пронеслись картины одноногих мужчин, безногих детей, хромающих женщин. Он не двигал ногой, хотя она непроизвольно затряслась. Поглядел вниз. Неуверенно, словно пьяница, подбирающий раскатившиеся монеты, нагнулся и стал щупать рукой вокруг ступни... "Противопехотные мины взрываются при соприкосновении или приближении", не веря, повторил он про себя. Обнаружил...

...Поднял ногу, трясущейся рукой схватил предмет, с трудом разжал ладонь... "Жучок". На грязной ладони лежал крошечный микрофон. Они усеяли ими все открытое пространство. Проявили такую расточительность, будучи уверенными, что он явится. Хайд поднял глаза, ожидая, что вот-вот откроется дверь. Да, в замерзающей грязи, сверкая ярче, чем обычные льдинки, валялись микрофоны. Десятки их.

Беги – он смотрел на раздавленный "жучок" – беги.

Увидев свет, который тут же заслонили огромные тени, Хайд побежал. Ночь заполнили выкрики команд. Он мельком увидел Харрела, даже Гейнса из английского посольства, которого бесцеремонно оттеснили в сторону. Под ногами хрустели микрофоны и иней. Кто-то, разглядев его, закричал, как охотник, увидевший дичь. В воздух взвилась осветительная ракета, залившая все вокруг ослепительным светом. Он с размаху ткнулся в прогнувшуюся от удара стену гаража. Собственное дыхание заглушало их крики. Когда ракета погасла, он не мог разглядеть своих следов – значит и они? Огляделся вокруг, как загнанный зверь. Гараж стоял на отшибе. Если он станет перебегать открытое пространство, его выдаст хруст песка, снега и инея. Дрожь тела передавалась железной стопке гаража. Харрел орал, отдавая команды и честя на чем свет стоит того, кто пустил ракету. Гейнс уговаривал его успокоиться, по Харрел в двух словах послал его подальше.

В пристройке металась недоенная корова. Пахло молоком и затоптанным в грязь сеном. Корова тихо мычала. Он слышал, как они разбегаются в разные стороны, увидел, как вдалеке сверкнули, приближаясь, фары. Хотят осветить место действия. Если он двинется, его заметят. Останется на месте – найдут. Корова перешла поближе и терлась о стену рядом с ним. Из открытой верхней половины двери несло коровником. Почти не думая, он перевалился через нижнюю половину двери и, перекатившись у самых копыт коровы, словно крыса, юркнул в грязную вонючую солому.

Корова наступила ему на бок и, почуяв его, отпрянула к задней стене. Хайд потер бок и стал ждать, когда глаза привыкнут к темноте, и увидел под дверью два трупа, словно навоз, сваленные один на другой у стены с переплетенными руками и ногами. Отец и сын. А где же женщины?

Какое это имеет значение?.. Как плотно ни обнимал он себя руками, прижав к груди автомат, его безудержно трясло. Он смотрел на тела двух афганцев, которых он знал и которые могли бы ему помочь; в просачивающемся лунном свете одно лицо обращено к нему, во лбу, словно третий глаз, зияло черное отверстие.

Корова, храпя, взбрыкивая и дрожа, – воплощение его собственных страхов – снова двинулась в его сторону. Разбухшее вымя с сочащимся молоком нависло над самым лицом. Словно осаждаемая мухами, она яростно махала хвостом.

Голоса...

Голос Харрела, который вновь вызвал вспышку ненависти и от которого в то же время бросало в дрожь. Хайд еще глубже зарылся в липкую грязную солому; корова, жарко дыша, продолжала всхрапывать и брыкаться. Что-то пробежало по руке. Его чуть не стошнило. Корова наступила ему на ногу. Издаваемый коровой шум привлек их внимание. Афганец смотрел на него мертвыми глазами.

– Проверить гараж, да повнимательнее! И коровник, слышишь, ты, засранец! – Голос Харрела. Подальше, словно ненужная совесть, невнятное бормотание Гейнса. Через нижнюю половину двери перегнулось туловище, шаря фонарем по темным углам. Хайд увидел, что из соломы торчат рука и онемевшая от удара нога.

Корова, ударившись о стену, метнулась в сторону Хайда, теряя с испугу молоко. Луч фонаря скользил по коровнику.

– Видишь что-нибудь?

Корова отшатнулась от Хайда, лягнув его задней ногой. Он прикусил губу, чуть не вскрикнув от боли.

– Норовистая корова!

– А это видишь? – луч фонаря пробежал по набрякшему вымени, по задней части, прямо над скрытой в соломе головой Хайда. – Может, ты тоже сошел бы с ума, если бы тебя не подоили. К тому же она здесь в такой компании.

– Что там?

Хайд затаил дыхание.

– Да эти двое... афганская шваль. У самой двери, помнишь?

– Еще бы!

Задние ноги коровы снова приблизились к Хайду. Болел бок, горела нога. Корова лягнула его еще раз, на этот раз в плечо, еще бы чуть-чуть, и в голову.

– Его там нет.

– Проверь как следует, Харрел сказал...

– Хочешь поиграть с мертвяками?

– Пожалуй, нет.

– Тогда его там нет, так что ли?

– Так?

Свет погас. Шаги. Копыто у самого виска – с ума сойдешь. Корова, вздымая серые бока, загородила ему путь, в глазах бешенство, изо рта иена, трясет длинными рогами, поддевает ими солому, словно отгребая ее в сторону от Хайда.

Он протянул руки, с трудом вспоминая, как это делается. Ухватился за вымя. Корова брыкалась, увертывалась, бодалась. Кончик рога скользнул по широкой штанине, порвав ее. Сжал вымя. Обеими руками. Сильно, но осторожно. По стенам коровника бегал свет фар, а он ритмично работал руками – поднимал, сжимал, тянул, поднимал, сжимал – рукам стало больно, сознание притупилось. Возбужденные голоса то удалялись, то приближались: свет фар пересекали тени; изредка вспыхивали фонарики. Харрел безостановочно ругался, приказал вывести из строя обе машины, но не ломать. Хайд, расстроившись, перестал доить. Это встревожило корову. Визжа шинами и стуча моторами, машины умчались.

Постепенно молоко у коровы кончилось. Обнюхав солому, она принялась жевать. Он откатился от успокоившегося, почти не двигавшегося животного.

Спустя некоторое время – о машинах не может быть речи, в углу мертвые афганцы – он ускользнет, должен ускользнуть отсюда. К югу...

Об этом крикнул, словно отвечая на неслышный вопрос, Харрел в один из моментов, когда он перестал доить и корова снова переступила ногами. "Он двинется на юг, в Пакистан, слышите, на юг!"

Так оно и будет. Другого, более близкого, пути не было. Харрел будет уверенно ждать.

На юг. Другого выбора не было.

* * *

"БРИТАНСКИЙ ГАЗ" – возвещали белые буквы на борту выкрашенного в синий цвет фургона. Из-под свежей краски просвечивало более скромное – "ГАЗ". Акции упали, а количество жалоб возросло, то и другое заметно; отсюда, должно быть, внезапная вспышка патриотизма. Прищелкнув языком, Обри направился поперек широкого тротуара, ко входу в здание кабинета министров со стороны Уайтхолла, обходя траншею с работавшими там землекопами. Красно-белые полосатые ограждения, предупреждающие знаки, запах газа, наполовину размотанные катушки ярко-желтых полиэтиленовых трубопроводов. Последние осенние листья, гонимые свежим ветерком с реки, скапливались у встречных препятствий. Вернувшемуся с похорон брата Обри, несмотря на разницу во времени, не терпелось возобновить исполнение новых обязанностей. Последние дни он чувствовал себя, как вновь назначенный директор хорошей школы, которого в самом начало реформаторской деятельности свалил грипп. Еще по все нити в руках, всяческие помехи да задержки... а тут еще перекапывают дорогу!

Застучал отбойный молоток. Дежурный сержант, отдав приветствие, провел его внутрь.

– Доброе утро, сэр Кеннет! – прокричал сержант.

– Доброе утро, Фред! – улыбаясь, передразнил его Обри. Машина уехала.

В паузах между грохотом отбойного молотка было слышно, как за дверью шуршат листья. Привычка к порядку и неотложные дела торопили в кабинет. Обри сбросил кому-то на руки пальто. Его ждали заседание Объединенного комитета по разведке, дела Годвина, встреча завтра с неоттаявшей премьер-министром, встреча с Лонгмидом, торжественный обед в его родном колледже в пятницу.

В коридоре Обри споткнулся о сбившийся ковер. Над одним из допотопных чугунных радиаторов стоил на коленях рабочий в синем комбинезоне. На ковре пятна воды, в помещении холодно. Он обернулся к дежурному сержанту.

– К сожалению, меняют центральное отопление, сэр Кеннет.

Неизбежный стук молотков. У ведущей в дом № 10 зеленой двери, словно дрова, сложены половицы. Убегая от шума, он поспешил в кабинет.

Беспорядок. Любой незнакомый скрип половиц, казалось, предвещал приближение вихря переживаний и требований. В памяти еще оставались смерть Алана, своеобразная личность его племянницы. Вторжение Совета по газу нарушило спокойный ход мыслей, восстановленный долгим ночным сном. Последние несколько дней здорово измотали его. Пора приниматься за настоящую работу!

Гвен улыбнулась с таким видом, будто страдала расстройством желудка. Страшный грохот из коридора отдавался и в ее комнате. Наверно, и в его кабинете?..

Они обменялись шутливыми фразами. Он признательно кивнул в ответ на приличествующие случаю слова сочувствия. Чуть не вырвал у нее из рук стопку папок с подколотыми к каждой краткими резюме.

– Мне нужно полчаса, Гвен. Никого не пускать.

– Не хотите ли поздравить сэра Дэвида с новым назначением?

– Дэвида? Ах да, набросайте текст... Нет, не надо, в пятницу увижу его в колледже и поздравлю лично.

– Слушаюсь, сэр Кеннет.

Дэвид Рид – юный Дэвид, член кабинета министров в сорок один год, а до этого удачная деловая карьера. Мать будет так им гордиться...

Вспомнил, что мать Рида, Мэри, умерла в прошлом году. Но эта мысль почти не омрачила чувство удовлетворения, с которым он наконец-то закрыл дверь у себя в кабинете.

Стук отбойного молотка проникал во все углы словно по чьей-то злой воле. И в кабинете негде было спрятаться от грохота обыкновенных молотков в коридоре. Обри нетерпеливо направился к столу и сразу принялся читать содержимое первой папки, хотя и ознакомился с резюме с инициалами Гвен. Повестка заседания Объединенного комитета по разведке – потом... грохот молотков... отчеты радиотехнической разведки... ничего достойного внимания... молотки еще громче... СССР – фотографии – наконец-то – октябрьского парада на Красной площади и размещение руководителей на Мавзолее Ленина. Нацепив на нос очки, он наклонился над увеличенными изображениями, скользя пальцем по пояснительному тексту к этим глянцевым крупнозернистым снимкам. Да, Никитин выглядит усталым. Рядом с ним Чевриков, сменивший коней и теперь в Политбюро заодно с консерваторами. Не Диденко и не министр иностранных дел... м-м-м. Значит, уже перемены? Он взял лупу, и хмурое озябшее лицо Никитина почти распалось на составляющие его точки. Вздохнул. К этому надо вернуться еще раз. Требуется много больше, чем эти снимки, нужен молодой... кто бы? Ах да, один из самых способных протеже Питера Шелли. И самого Питера привлечь, а также собрать значительно больше информации. Он ожидал, что премьер-министр вскоре затребует прогнозы Объединенного комитета по разведке. Сделал пометку в блокноте. Задумался, откинувшись в кресле, и вновь услышал грохот молотков снаружи и внутри.

Незваными гостями ворвались в память Алан и Кэтрин. Кэтрин с отрешенным, замкнутым выражением лица; тонет, но считает ниже своего достоинства цепляться за спасательный круг.

Он продолжил свое занятие, заставляя себя сосредоточиться на очередном вмешательстве ЮАР в дела Намибии – обычное явление, несмотря на то, что страна обрела, хоть и не полную, независимость. Он отложил папку в сторону и еще раз глянул на край стола, откуда смотрело сердитое больное лицо Никитина. Он выглядел хуже, чем на фотографиях и видеофильмах похорон Ирины, когда его поддерживали с двух сторон дочь и зять. Дочь, копия Ирины, в шубе и меховой шапке. Видно, Никитин не справлялся со своим горем... Обри заскрежетал зубами и сердито посмотрел на старый радиатор отопления, откуда отдавался грохот молотков.

Постепенно снова увлекся делами. Но тут в дверях неожиданно возникла Гвен, а за ее спиной, гремя металлическим ящиком с инструментом, протягивал пропуск мужчина в синей спецовке. Обри со стоном вздохнул.

– Прошу прощения, приятель... сэр. Пришел снять батареи.

– Извините, что?..

– Надо. – Молодое жизнерадостное лицо оставалось вежливо невозмутимым. – Здесь говорится, что сегодня и завтра надо убрать все старые батареи и трубы, – доложил он, помахивая нарядом. Обри безнадежно махнул рукой.

– Ладно, Гвен. Раньше начнут, раньше кончат, – улыбнулся он.

– Когда у нас меняли центральное отопление, было совсем не так! – неожиданно зло отпарировала она.

– Так то сапожники, – пояснил водопроводчик, закатывая ковер и расстилая под радиатором старую пеструю штору.

– Одно слово – Совет по газу! – бросила Гвен ему в спину и хлопнула дверью.

Обри вернулся за стол, снова поймав ледяной взгляд Никитина. Жирно подчеркнул пометку: пригласить Шелли. Снова забыл про пулеметные очереди отбойных молотков. Открыл следующую папку и с удивлением увидел фотографию Малана. Казалось, тот смотрит на него, хотя снят в профиль. Вода из старого радиатора хлынула в большое пластмассовое ведро. Он взглянул на надпись на обратной стороне снимка. Лондон?.. Должно быть, Малан вылетел из Сан-Франциско раньше его. Снимок сделан вчера. Малан в театре "Ковент-Гарден", в ложе. Вода перестала литься, что-то бормотал про себя водопроводчик. Рядом с южноафриканцем Обри узнал на снимке Джеймса Мелстеда, старого приятеля, уходящего в отставку постоянного секретаря министерства.

На втором снимке снова Малан в профиль, в широкое окно льется дневной свет – судя по столу, в ресторане. Лицо сидящего против Малана человека знакомо. Обри не стал смотреть надпись на обратной стороне. Нет, не Дмитрий Прябин, резидент КГБ в Лондоне. Тот сейчас в Москве, объясняется и пытается сохранить должность и карьеру. Этот малый постарше. Конечно же, второй человек после Прябина, в настоящее время замещающий его. Рублев. Никакого сомнения, Рублев. Обри позволил себе мельком улыбнуться... Молодец Тони, перекрыл им канал. Стоящие снаружи два человека, оба не в фокусе, судя по надписи на обороте, сотрудники службы безопасности КГБ в посольстве на Кенсингтон-Пэлас-гарденс.

Водопроводчик оторвал от стены чугунный радиатор. Обри до того увлекся, что почти не слышал возни. Малан, этот торговец золотом и алмазами, посредник между Преторией и Москвой!.. Хм, а что он здесь делает? Обри пробежал составленную юным Эвансом сопроводительную записку. Она исходила из маленького отдела Годвина. Эванс развивал точку зрения Годвина. Очевидно, Малана следовало считать ключевой фигурой в создании нового канала контрабанды высоких технологий. Эванс назвал свою операцию "захватывающей удачей".

Он продолжал делать пометки, а водопроводчик принялся работать молотком и зубилом, видно, разбивая радиатор на секции. Грохот отдавался в голове, но не мешал думать.

Малан. Разумеется, русские ему доверяли. Годвин действительно его подозревал, главным образом на том основании, что многие из компаний, в которые Малан вложил капиталы, из года в год торговали с русскими, либо открыто, либо через посредников. Эванс просил усилить наблюдение. Гвен должна знать, как это оформляется – да, он разрешает. Из-за неприязни к Малану он не утруждал себя размышлениями об основаниях для такой акции. На фотографии Малан отвечал улыбкой на реплику Рублева. Надо поподробнее разузнать о нынешних занятиях Малана.

Пометил для памяти.

Эванс приложил одну из характерных для Годвина спешных сердитых записок, в которой сообщалось об одном молодом человеке, торгующем акциями небольшой компании, производящей высокотехнологичные изделия, и скупке этих акций одной из липовых компаний, заведомо работающих на КГБ. Обри усмехнулся. Годвин подозревал здесь сговор; сам он видел простую корысть. Для него деньги не имели большого значения, возможно, потому, что ему их всегда больше чем хватало. Он медленнее, чем большинство равных ему по положению, продвигался к вершинам власти, хотя и ценил ее привлекательные стороны. Но с этой запиской он согласился полностью. Написал сердитую резолюцию, требуя ускорить расследование. Можно не сомневаться, что молодой джентльмен из Сити намеренно занижал стоимость акций, давая возможность КГБ купить их подешевле! Компания производила схемы для систем связи новых американских ядерных подводных лодок. Хороший подарок московскому центру – по существу возможность стать ее собственником!

Он посмотрел на груду папок, раскиданные по столу фотографии, листочки со своими заметками... и улыбнулся, увидев, как водопроводчик вытаскивает в дверь на занавеске, словно тушу быка, секцию демонтированного радиатора.

Гвен тут как тут, сообщает по внутренней связи.

– Сэр Кеннет, звонит мистер Андерс. По совершенно секретной линии. – Гвен всегда объявляла о таких звонках с трепетной дрожью в голосе. Обри взглянул на часы. Боже, в Вашингтоне пять часов утра! Его тоже кольнуло беспокойство.

– Я запру дверь. Проследите, чтобы наш приятель ее не сломал, Гвен! – К беспокойству добавились дурные предчувствия... а может быть, совсем по другому делу? Он нетерпеливо взял трубку.

– Пол, дружище, у вас там еще ночь!

– Кеннет... Я звоню из... – в трубке слышались голоса и отдаленные металлические звуки музыки. – Я звоню из своего любимого ночного ресторана! – В его смехе, кроме самоиронии, различались напряженные потки. – Решил потопить тебе до утра, прежде чем приду в нормальное состояние. – Пауза, потом Андерс проворчал: – Кто этот парень, Джон Фраскати? Вчера наш бесподобный советник по национальной безопасности вытянул из меня все кишки только за то, чтобы я спросил об этом парне! А когда такое происходит, Кеннет, я хочу знать, почему! – Казалось, Андерс был больше заинтересован, чем выведен из равновесия, но Обри, в голове которого проносилась уйма вопросов, перебил его:

– Зачем тебе понадобилось звонить мне среди ночи из ресторана?

– Потому что мне не положено ни с кем говорить об этом. А мне хочется знать, зачем ты втянул меня в это дело. Я торчу в этой забегаловке, чтобы ты знал, что я тебе не звонил, понял? Официальный отрицательный ответ ты получишь в свое время через наше посольство в Лондоне. Я собираюсь рассказать тебе больше, чем следует, и знаю, что ты не перестанешь меня расспрашивать, пока не вытянешь из меня больше, чем им хотелось бы. – Слышно было, как он тяжело дышал, словно только что перестал бежать. Потом добавил: – О'кей? Так кто этот парень?

– Дружок моей племянницы. Бывший следователь в вашем Федеральном управлении гражданской авиации.

– Да, и, кроме того, ветеран вьетнамской войны, кредитоспособен, в колледже попадался на марихуане! Все это я знаю. Слушай, Кеннет, мне попало по жопе, какой-то сидевший рядом с советником сопляк сказал мне, чтобы я не совал нос в это дело! А мне это совсем не нравится.

Обри был скорее глубоко озадачен, нежели обеспокоен. Он поправил очки-половинки, потер лоб, нахмурившись, посмотрел на стол. Никитин ответил ему столь же хмурым взглядом.

– Я просил тебя в порядке одолжения по просьбе племянницы, Пол, только и всего, уверяю тебя.

– Черт с ним! – Андерс был обижен и озадачен. – Я знаю адрес парня, знаю, что его нет дома; думаю, что его увезли в горы. Но вот одного упоминания его имени было достаточно... Мне сказали, что Фраскати – не мол забота. Не моя забота, и точка. Им занимаются другие.

Андерс дошел до самого важного и для пущего эффекта замолчал. Может быть, рассчитывал что-то прояснить для себя или просто хотел раздразнить любопытство Обри.

– Кто?

– Существует отряд, – прокашлявшись для пущей важности, начал Андерс. – Внутри Лэнгли. Кажется, он ни перед кем не отчитывается. Понимаешь, ни перед кем, даже перед президентом! Вот они-то и интересуются нашим приятелем Джоном Фраскати – к чему бы?

– Даю тебе слово, Пол, не имею ни малейшего представления.

Обри потер горевший лоб, хотя в комнате было прохладно. Он был выбит из колеи: несомненно, налицо какой-то зловещий фарс, но в него впутали Кэтрин. Им овладели дурные предчувствия. Как он ненавидел эти тайные игры, которые так любили американцы!

– Вы что, собираетесь повторить "Ирангейт", Пол? – взорвался он.

– Не читайте мне мораль, Кеннет, я тоже не имею об этом деле ни малейшего представления! Считают, что я не должен знать. И я не могу знать. Я обещал тебе позвонить, но этого звонка не было, о'кей? Отныне все это меня совершенно не касается.

– Разумеется, – машинально пробормотал Обри, несмотря на растущую тревогу. – А где находится Фраскати?

– Ни малейшего представления, Кеннет! Может, ему осточертела твоя племянница, а? Дома его нет. Мне сказали: не суйся не в свое дело... сэр! Я могу руководить отделом быстрого реагирования, Копнет, но свое место знаю. – Андерса заставила позвонить злость, уязвленная гордость. И, может быть, лишняя рюмка. Но все это было ужасно!

– Этот отряд?.. – продолжал нажимать он.

– Точно – этот отряд. Они называют себя "саквояжниками", авантюристами... может быть, только в шутку, по они действительно ни перед кем ни за что не отвечают. Когда Бог создавал мир. Кеннет, их завели и оставили тикать – чем не бомба? Понял, почему я звоню тебе из загородного ресторана? – К Андерсу, во всяком случае, вернулось самообладание и даже хорошее настроение. Само это дело его не беспокоило – черт возьми, он к ним привык! Вьетнам, "Уотергейт", "Ирангейт", Никарагуа – специальные немногочисленные отряды убийц плодились быстрее, чем кролики! Пока что Андерса устраивало, что его не подставили, что Обри, наводя справки, не руководствовался какими-либо грязными или профессиональными соображениями. Потому-то он и выложил все, затаив обиду на тех, кто ему сказал, чтобы он не совал нос не в свое дело.

Почти мгновенно мысли Обри обратились на дела личные и перед глазами встало бледное, напряженное, надменное лицо Кэтрин.

– Чем они занимаются, эти "саквояжники"? Для чего их организовали? – настойчиво расспрашивал он.

– Чем угодно... или, может быть, создают такое впечатление? Они говорят, что занимаются тем, что бьют. Скажем, что делают, когда рассердятся на игральный автомат? Бьют, – помолчав, добавил: – Теперь ты знаешь намного больше, чем мне полагалось сказать, а я убедился, что ты знал намного меньше, чем я думал. – Чувствовалось, что у него гора свалилась с плеч. Беспечно, хотя и усталым голосом, добавил: – Пока, Кеннет. Позвони когда-нибудь... по другому делу!

– Пол...

В трубке настойчиво раздавались далекие гудки. Разносившийся по трубам стук, усиленный отсутствием радиатора, теперь казался зловещим, пророческим. "Саквояжники"... "Бьют"?

Все это действительно таит угрозу, решил он. ЦРУ слишком увлеклось опасными играми. Это их самонадеянное убеждение, что несколько убийств, сиена правительств то тут, то там, дестабилизация валют отвечают патриотическому долгу! Боже...

Разболелась голова. Он никак не мог вспомнить, что говорила Кэтрин о делах Фраскати и даже о его местонахождении, когда тот последний раз звонил ей. Каким образом этот человек связан с этим новым отрядом, тайно занимающимся грязными делами?

По дело не в этом, стараясь успокоиться, убеждал он себя. Вопрос в том, интересуются ли эти люди также и Кэтрин?

* * *

Покрытое снежной коркой наброшенное на плечи одеяло скрывало пятна крови на овчинной куртке. На мятых грязных штанах добавились следы пребывания в коровнике и бродяжничества в горах. Рядом с ним неподвижный, равнодушный ко всему ишак, словно презирающий глупую суету вокруг него. Небольшая медленная очередь людей и машин на несколько метров продвинулась к контрольному пропускному посту, и он потащил ишака вперед. Он окончательно окоченел и при каждой, пусть минутной, остановке прислонялся к податливому боку животного или висевшей на спине ишака корзине. Автомат он выбросил, зная, что и корзину и его самого обыщут. Из оружия оставил один нож. Поперек дороги мел снег, затем стремительно летел в пропасть, в бежавший далеко внизу поток. Ветер крутил, ударяясь о торчавшие по одну сторону дороги отвесные скалы. На ресницах и бровях намерз снег. Белая борода похожа на грязную кисточку для бритья.

Хайд ждал. Очередь состояла из небольшого тошнотворно дымившего грузовичка, двух женщин в черном, двух ребятишек с дюжиной овец, старого такси и его самого... Еще стоявшие прямо перед ним двое бородатых мулл в тюрбанах, афганские полицейские, как он и ожидал, у недавно сооруженного ограждения и один дувший на руку европеец в меховой шапке, пальто и перчатках. Поднятый воротник был не в состоянии скрыть, что человек этот из ЦРУ, один из людей Харрела. Они угадали, что он направится этим путем – в усталом мозгу панические примитивные мысли, – кратчайшим путем из Афганистана через Мама-Хейл в сторону Хайберского перевала.

Пелена снега скрывала от него шлагбаум. По его предположениям, лимузин Харрела стоял за поворотом горной дороги. В поле зрения были только полицейские машины да старый русский армейский джип с прогибающимся под тяжестью снега брезентовым верхом. Теперь он уже непроизвольно безостановочно дрожал. Муллы с презрением разглядывали его. Узкая извилистая дорога оказалась мышеловкой – с одной стороны стеною высилась скала, с другой – глубокая пропасть. У него не было другого выбора – чтобы пробираться но горным тропам, не хватало ни сил, ни воли. С риском для жизни он хотел угнать машину в Мама-Хейл, но не удалось. А из ишака какой транспорт, одна маскировка.

Грузовичок, безбожно дымя, проскользнул под красно-белым полосатым шлагбаумом. И он, и ишак одинаково неохотно вслед за муллами продвинулись вперед. Грузовичок скрылся за голым выступом скалы. Теперь, жестикулируя, допрашивали женщин. Полицейские демонстрировали рвение, то и дело поглядывая в сторону дувшего на руки американца. До границы еще сорок миль. Надежды на спасение становилось все меньше.

Женщины прошли за шлагбаум. Следом побрели овцы, и перекладина, заскрипев, поднялась снова, чтобы пропустить мальчишек. Водитель такси опустил стекло и заговорил, перекрывая шум ветра. Муллы бросали раздраженные взгляды на американца. Ветер валил с ног, снег, жесткий, как песок, хлестал в лицо. Надо было подаваться на Джелалабад, а там угнать какую ни на есть машину.

Хайд поглядел вниз, на серую поверхность потока. Далеко внизу, словно ползущий к воде старый больной зверь, на боку лежал русский бронетранспортер. Он плотнее закутался в одеяло, прикрыв нижнюю часть лица. Хотя и покрытые грязью руки были слишком белыми для афганца. Где Харрел?

Допотопный автобус довез его до окраины Мама-Хейл, а там повернул обратно на Кабул. Здесь ничего не подвернулось под руку, кроме ишака, которого он увел из пристройки у полуразвалившейся хижины. В хижине на соломенном тюфяке лежал в забытьи человек, его трясла лихорадка. Хайд, не терзаясь, забрал хлеб, вяленое мясо и ишака. Где же Харрел? Этот американец может, если повезет, его не узнать, по если Харрел здесь...

Муллы, приблизившись к шлагбауму, неожиданно подняли шум. Такое нарушение порядка, этот взрыв ярости были ему только на руку. Они указывали на беспокойно переступавшего с ноги на ногу, однако не скрывавшего своего презрения американца. Полицейским доставалось от них за задержку. Размахивая руками, муллы все больше заводили себя. "Неверный... зачем он здесь? Кто приказал?" Их фанатизм открывал слабую, призрачную надежду. Мальчишки, словно собирая по берегу серые камни, сбивали в кучу овец. "О, Аллах... кто этот человек, почему вы ждете от него приказов?" Обеспокоенный американец, не желая быть узнанным, отвернулся. Где его транспорт? Он один?

Перед муллами поднялся шлагбаум, но они теперь увлеклись обвинениями. "Европейцы-русские, безбожные американцы – кто, кто?"...

Хайд подталкивал осла, чувствуя, как жжет ногу спрятанный нож. Муллы внимательно глядели на него. Он почтительно склонил голову – "Аллах велик..." – и решил рискнуть – плюнул в сторону американца, стоявшего к нему вполоборота, и шагнул под шлагбаум...

Стоявший ближе полицейский в форме двинул винтовкой, собираясь преградить путь, но на него обрушился поток оскорблений одного из мулл, в глазах вспыхнули ненависть и страх. Ему было не до Хайда. Американец было двинулся наперехват, но неуверенно, смущенно. Позади Хайда – теперь уже позади! – муллы высокими голосами выкрикивали проклятия. Хайд, чувствуя спиной опасность, шагнул вперед, ведя упирающегося ишака, дергая при каждом, казалось, бесконечно медленном шаге за веревку.

На дорогу выступала голая, острая, как нож, почти отвесная скала.

За ней стояла черная длинная машина со слепыми замерзшими стеклами, с примерзшими к ним "дворниками". Он, отворачивая лицо, медленно прошел мимо. Ишак упирался, не желая двигаться навстречу порывам ветра, бросающего в глаза хлопья мокрого снега.

Наконец они миновали машину.

Теперь его уже трясло не от холода. Шатаясь, он дошел до следующего поворота и остановился, припав к дрожащему боку ишака. Кружилась голова, слепил снег, руки закоченели, ноги потеряли чувствительность.

Сорок миль...

Мальчишки были из соседнего селения, если вообще существовало соседнее селение. Они шли метрах в пятидесяти впереди. Прерывистое блеяние овец доносилось, как сигналы плохо налаженного радио. Нужно идти за ними, не отставать, внушал он себе всякий раз, когда они, как мираж, исчезали за пеленой снега. Но до ушей доносилось блеяние овец, щелканье кнутов и крики мальчишек. Только бы их не потерять.

Ишак двинулся вперед, увлекая его за собой. Цепляясь одной рукой за корзину, висевшую на боку ишака, другой, окоченевшей, рукой он придерживал на голове и плечах топкое одеяло. Не замечая дороги, переступал потерявшими чувствительность ногами. Когда его ушей достигали крики овец и мальчишек, звук их казался манящим, как пение сирен, но нереальным, призрачным. Слышимость ухудшалась.

Он все чаще спотыкался, глаза слипались, теперь уж не от снега и ветра...

...Прерывистое отдаленное блеяние овец и звонкие высокие мальчишечьи голоса...

 

5

Кровь и голоса

Настойчивый телефонный звонок стряхнул сон. Какие бы тяжелые сны ей ни спились, она так или иначе знала, что в них не было отца. Светящийся циферблат будильника показывал пять часов утра. Она смахнула со лба волосы, тыльная сторона ладони чуть повлажнела, и взяла трубку.

– Да? – хриплым голосом ответила она, потом, кашлянув, повторила. – Да?

За раздвинутыми занавесками сверкали лепты и ожерелья света – улицы и небоскребы Сан-Хосе. Вдалеке слышен звук полицейской сирены, под окнами гремела и лязгала мусороуборочная машина.

– Кэти?

Джон? Это он. Она не верила своим ушам.

– Джон? Джон, слава Богу...

– Выслушай меня, Кэти, прошу тебя!

– Где ты пропадал? – Это был крик облегчения. Руки вдруг похолодели, лоб покрылся холодным потом.

– У меня нет времени на болтовню! – взорвался он. – Слушай меня, ради Бога! Мне пришлось скрываться, удирать от них, понимаешь? Меня искали, нужно было оторваться!

Она воспринимала его слова как ненужную мелодраму. Его заговорщические игры оскорбляли ее чувства. С каким облегчением она услышала его голос! Где он пропадал?

– Я тебя не понимаю! – ответила она. Лицо пылало, пальцы теребили телефонный шнур. – Почему ты не звонил?

– Они прослушивают разговоры, черт возьми! – Она услышала хриплое дыхание, видно, он считал про себя, чтобы успокоить нервы. – Кэти, я прошу... Мне нужна твоя помощь. Слушай внимательно...

– Не мог позвонить, черт бы тебя побрал! – Словно с испугу ударила потерявшегося было ребенка. Ее не трогали его призывы... из-за его независимости, обособленности – и теперь позвонил не потому, что нуждался в ней, а потому, что ему нужна ее помощь.– Мог бы позвонить. Я же с ума сходила!

– Сомневаюсь, Кэти, ты такая собранная дама... Извини. Я не мог позвонить. Держался подальше от людей, населенных мест, скрывался в глуши. Никому не мог доверять.

Вот в чем дело! Этот мелкий звериный страх перед людьми, полное недоверие к ним, с которыми он родился или приобрел во Вьетнаме или другом забытом Богом месте.

– Мне наплевать! – яростно выпалила она.

– Слушай, Кати, забудем об этом. Привези денег, дай свою машину... и пистолет.

– Зачем? Что, черт побери, ты собираешься делать?

– Скрыться. Вот что. Мне нужно подумать, решить, что делать дальше.

Ему ничто не грозит. Его спокойный тон тому свидетельство. Движение на улице становилось беспрерывным. Мигая огнями, заходили на посадку самолеты, вызывая головную боль. Пальцы нервно теребили провод. Указательным пальцем державшей трубку руки она мелкими кругами растирала висок. С усилием встала с постели и, держа в руках телефон, подошла к окну. Внизу машины неистово сигналили фарами и тормозными огнями.

Прижив плечом трубку, произнесла:

– Где ты находишься, Джон? – В глазах защипало. Вдохнув, спросила: – Что я должна сделать? – К цепочке аэродромных огней тяжело, словно из последних сил, опускался самолет.

– Меня хотят убить. – Его спокойствие было спокойствием крайнего изнеможения.

Она неистово качала головой. Но он-то этому верил. А потом вдруг это правда?.. Ее мысли очистились от мишуры их отношений, их совместной жизни. Делай, что он просит, убеждала она себя.

– Кэти, – почти прошептал он, – уж теперь-то эти ублюдки из ЦРУ завертятся, как на сковородке. Правда, поначалу я думал, что это бомба. Пока не сбили русский самолет. Тогда я понял, что есть другой способ. И теперь я нашел доказательство! Точно знаю, что они сделали: видел своими глазами. А они знают, что я знаю – без шуток! – быстро проговорил он. – Дай мне, что я прошу, – свою машину, деньги, пистолет... будь добра.

– Джон, я...

– Кэт, пойми, это не прихоть хахаля, черт побери! Они хотят, чтобы я замолчал... хотят убить меня! И, ради Бога, не пори свою чепуху, что я так и не стал взрослым, веду себя как мальчишка и все это придумал! – Потом, помолчав, тихо произнес: – Умоляю тебя, Кэти.

Она заставила себя отбросить сомнения, забыть о непостижимой для нее несовместимости между его покорностью как любовника и абсолютной неподвластностью как личности. Коротко ответила:

– Хорошо.

Было слышно, как он облегченно вздохнул.

– Где ты? – напомнила она.

– Рядом с моим домом. Может быть, заглянула бы туда вместо меня... хотя нет, не надо. Просто проверь, покружись вокруг него пару раз. О'кей?

– Хорошо.

– Значит, пистолет, машину... – он чуть не засмеялся, – и сколько сможешь достать денег. Не хочу больше следить кредитными карточками. О'кей? Можешь приехать сейчас?

– Да. Сейчас приеду. У ночного ресторана, там, на углу...

– Я буду снаружи. Понаблюдаю за тобой. Кэти, извини, что не мог...

– Еду. Целую, – добавила она тихо, отодвинув трубку, словно испугавшись.

– Спасибо. А теперь поторопись, любовь моя!

Он первым повесил трубку. Разгорающийся день осветил ее квартиру, которую делил с ней и он, но, как ни странно, она всегда оставалась только ее квартирой. Она вздрогнула, кладя на место трубку.

Деньги, пистолет, машину.

Что касается денег, нужно было получить наличные в банковском кассовом автомате; ключ от машины на туалетном столике. Где пистолет, она помнила.

В прикроватной тумбочке. Вместе с презервативами, как он, бывало, шутил. Надо спешить...

* * *

Хайд очнулся от того, что лицо и руки царапала солома. Он лежал на боку. Все подавлял запах свежей крови. Пронзительное, жалобное как мольба, блеяние. Он застонал, потом подавил стон. Мучительная боль в оживающих руках и ногах отозвалась в замутненном сознании ощущением благодарности, чуть ли не счастья. Весь в грязи, нет живого места, в ушах звенит – но цел и невредим. Щеки тоже горели. Он растирал их, забыв об осторожности. Вспомнил двух мальчиков, медленно бредущего ишака, мелькающие перед лицом хлопья снега, потом пропал памяти, снова хлопья снега, снова провал...

Повернул голову, чтобы поблагодарить ребят и оглядеться – теплый свет, глубокие тени, терпкий запах соломы и навоза и все подавляющий запах крови. Подвешенный за задние ноги барашек, из перерезанного по исламскому обычаю горла стекает кровь, умирающая тушка дергается в конвульсиях. Кругом на соломе дергались множество других, кровь из них уже еле сочилась. Хайд закорчился в рвотных спазмах. Только тогда его заметил мясник. В окровавленных руках большой сверкающий влажный от крови нож, горящие глаза. Смотревшие, как режут их небольшую отару, большеглазые мальчишки обратили взгляды в его сторону.

Афганец с минуту глядел на истекающего кровью барашка, потом направился к Хайду, держа перед собой нож. Хайд, исходя липкой слюной, пытался сесть, но мясник толкнул его обратно на солому. Кивая головой, стал разглядывать. Хайд, словно опоенный зельем, свалился на охапку соломы, все его существо протестовало против запаха крови. Афганец, кивнув еще раз, вернулся к барашку, опустил его на солому – кровь уже стекла и только сочилась. Три оставшихся в живых барашка испуганно, жалобно кричали.

Господи... Убийство в полном соответствии с законами ислама, видно, было важным делом; еще одно злодеяние в ряду многих других, свидетелем которых был Хайд. Но тело не двигалось, не слушалось его. Мальчишки что-то быстро говорили. Афганец в ответ пробормотал:

– Он был с Масудом. Думаю, англичанин. За него дадут деньги.

Хайд, напрягаясь, со стоном смог только повернуться на бок. Горло сжимала судорога. Зажал руками нос – лучше нюхать обычную вонь.

– А кто заплатит?

– Американцы... может быть. Пакистанцы – как за ваших овец, а? Может быть, англичане. Он стоит денег, а?

Еще один барашек закричал, задергался с перерезанным горлом. Хайд зажал уши, сжимая голову, словно хотел выдавить из нее, как воду из губки, все мысли. Он не хотел, не мог думать... Деньги. Его продадут. Увезут из Афганистана... как овец, по только живого.

Руки чувствовали, пальцы ног шевелились, щеки горели, но тоже чувствовали. Ноздри – он не мог наглухо запечатать их, чтобы не чувствовать чуждого его существу запаха крови. Желудок без конца содрогался в конвульсиях. Сквозь сжимавшие уши ладони, словно сквозь шум моря, донеслось блеяние последних двух барашков. Хотелось кричать. Никогда так не хотелось кричать.

* * *

Джон жил в высотном многоквартирном доме на краю разрастающегося промышленного комплекса. Окна верхних этажей уже отливали медью восхода. Все еще было свежо. Она, дрожа, выехала на голое, без единого деревца, шоссе, отделявшее дюжину высотных жилых домов от приземистых фабричных корпусов. Движение стало плотнее. Она понимала, что совсем не от холода дрожали руки и по спине пробегал озноб, и была настороже. У нее уже не было желания высмеять или отмахнуться от казавшихся ранее беспочвенными страхов Джона.

"Покружись пару раз", – просил он. Кому нужно следить за его квартирой? Кто может спрятаться на этом совершенно ровном, пустом отрезке шоссе? Она чувствовала, что вовлечена в зловещую игру, и с трудом осознавала, что это лишь игра, что его подозрения и страхи были страхами ребенка, пытавшегося напугать ее. Через мгновение повязку снимут с глаз, другие дети засмеются и ее рука коснется висящего на нитке подарка, а не чего-то невыразимо противного.

Ее удивило, что вспотели руки; беспокоило, что они дрожат. Она энергично потерла их и, набросив на плечи шерстяную кофточку, выбралась из машины. Хорошо, она дойдет до ресторана, пройдет мимо его дома, проверит... нет ли слежки. С ума сойти...

Стоявшие рядами автомашины, кажется, были пусты, за исключением отъезжавших машин, которые она видела, проходя мимо. Стекла верхних этажей горели ярче, чем электрический свет в нижних этажах. На шоссе пахло бензином и пылью. Национальная автострада № 101, рассекающая современный растущий процветающий Сан-Хосе. Ей нравился город. Не такой бездушный, как Лос-Анджелес, и далекий от показного высокомерия Сан-Франциско. Ей также нравилось, что у него почти не было истории, нравилась его нарочитая, функциональная безвкусица, скрывающая богатство, энергию, интеллект.

Она оглядела ряды многоквартирных домов, заводские корпуса и склады, расползающиеся по Силиконовой долине. В конце шоссе глаз натыкался на темное пятно. Позади ресторана и промышленных построек располагался виноградник, среди которого белыми крапинками пестрели здания винного завода. Атмосфера времен испанских миссионеров.

За домами никто не следил. Она сердито скрипнула зубами. Оглянулась назад, на огни города, посмотрела на мчащиеся мимо машины, подумала, что снова оказалась в дурацком положении, почувствовала укол уязвленного самолюбия. Последний раз, последний раз! Хватит с нее этого дерьма насчет заговоров! Узкий серп лупы склонился к еще темному горизонту, но цепь прибрежных холмов постепенно бледнела. Она миновала последний дом, потом словно растаяли фабричные корпуса, и ресторан одиноко и уныло торчал на краю почти пустынного пейзажа.

Шум проезжавших машин стал громче, словно каким-то образом отражался и усиливался стоянкой рядом с рестораном. Она пробежала глазами по семи-восьми автомашинам, но машины Джона среди них не было.

Дувший в лицо легкий утренний ветерок трепал рукава, брюки и волосы. Из-за закрытой двери ресторана доносилась мелодия одного из прошлогодних хитов. В стиле кантри, на удивление естественная, нормальная. Она напряженно разглядывала через окно фигуры людей, ожидая увидеть обращенное к пен лицо. Черт побери, это была шутка, глупая шутка! Она сердито откинула с лица волосы, щеки пылали от унижения. Семь-восемь машин, шум и свет уличного движения, убогий ресторан – вместилище приятных, а больше неприятных разговоров и споров. Ссоры и примирения вперемежку с выпивкой и безвкусной едой.

"Закусочная Дэйва" – гласила неоновая вывеска, бросая розовые и зеленые отблески на пыльный выщербленный бетон стоянки. Шум уличного движения вдруг заслонила собой ослепившая ее яркая вспышка фар одного из стоявших автомобилей...

...Это он, сразу подумала она. Все внутри похолодело. Он лежал около одной из машин, старого светлого "шевроле" со стальными бычьими рогами на решетке радиатора. Джон, меньше чем в пяти метрах от пыльной обочины шоссе, словно полз оттуда...

...Звук работающего мотора. Фары выключены, словно не нужны, сделали свое дело. Она увернулась от машины, двинувшейся в сторону шоссе.

Пробежала десяток метров, отделявших ее от лежащего тела, обмякшего, словно все кости внутри раздробило на мелкие куски. Следы крови на его одежде, черная кровь на ее руках. Руки разбросаны, голова беспомощно откинута в сторону. Незрячие глаза глядели на нее. В голове молнией промелькнуло лицо отца, потом лицо Джона, снова лицо Алана, опять лицо Джона, единственных покойников, к которым она притрагивалась. Она прижала к себе повисшее мертвым весом раздробленное и в то же время словно пустое тело, трогая липкими пальцами бороду. Из рюкзака вывалилась часть содержимого – карта, какие-то фрукты, рубашка, свернутая так, словно он собирался отдать ей в стирку. Руки еще больше повлажнели, теперь от слез.

Машина, словно довольная свершившимся, выбралась на шоссе и медленно поехала прочь. Кто-то глухо причитал, но казалось, что это не она. Осторожно отпустила его голову, и она безжизненно упала на грудь. К горлу подступила тошнота. Она разжала руки, и тело, выскользнув, осталось неподвижно лежать на земле.

Встала, зажимая рукой рот, полный слюны и слез. Вздрогнула от стука открывшейся двери ресторана. Казалось, все внутренности прихлынули к горлу и вот-вот задушат ее. Вышедший из ресторана мужчина в клетчатом пиджаке, не обращая на нее внимания, направился к грузовику. Хлопнула дверца кабины. Всхлипывая и глотая слезы, она все еще ощущала запах его одежды и кожи.

Заработал мотор грузовика. Уехавшая со стоянки машина вернулась и, приближаясь к ней, задом съезжала с шоссе. Медленно, словно оценивая обстановку. Габаритные огни включены, за ветровым стеклом темно. Небо над головой побледнело, позолотилось у горизонта, холмы окрасились в коричневый и зеленый цвет. Как будто ничего не происходило, если не считать этих одиночных мелочей.

Она опустила глаза. Рот открыт в страшной гримасе боли. Тело...

Из машины за ней следили. Грузовик выехал со стоянки. Глядя на удаляющийся темный силуэт, она совершенно лишилась мужества. Охваченная паникой, она побежала, а в голове звучал его крик: "...Эти ублюдки из ЦРУ, теперь я до них доберусь... Я знаю как они это сделали...".

Она распахнула дверь ресторана так, что задрожало стекло. Находившийся за стойкой толстяк в засаленной майке удивленно поднял на нее глаза, вытирая полотенцем руки. Посмотрела сидевшая за чашкой кофе женщина, рассеянно оглядел один из посетителей. До ее сознания не доходила будничность этой сцены – она видела безжизненное, словно мешок, тело Джона! Нужно звонить в полицию.

– Телефон! – выпалила она.

Толстяк махнул головой в сторону задней стены. Ее тошнило от доносившихся с кухни запахов. Удивленно поглядев на свои окровавленные руки, она неловко сунула их в карманы кофточки. Женщина, закурив, вернулась к своей газете, мужчина выстукивал пальцами по стойке в такт раздававшейся из игрального автомата музыке. Она ничего не видела вокруг себя.

– Спасибо! – Безразличный взгляд толстяка говорил, что ее паника преувеличена. Непонятно, зачем паниковать. Ничего такого, из-за чего было бы волноваться.

У щеки запотело крошечное зеркальце, пальцы неловко набирали номер. Дверца стоявшей на площадке машины открылась, из нее вышел человек – небольшого роста, опрятно одетый, несмотря на ранний час, в темных очках. На площадке вроде бы ничего необычного, мимо проносятся машины. Если бы только она не видела маленький комочек – тело Джона – рядом со стареньким ярко раскрашенным "шевроле". Снова затошнило.

– Полицейский участок – чем могу помочь?

– Давно ее здесь не видел, – тихо говорил толстяк, кивая в ее сторону. Дэйв, да это же Дэйв, подумала она, словно только сейчас узнала его. – Приходил сюда с одним парнем...

– Полицейский участок – чем могу помочь?

Она было открыла рот, но мужчина на улице, словно намереваясь опередить ее, неторопливой, небрежной походкой двинулся к двери ресторана.

"Столкнули меня с дороги... пытались убить меня, ублюдки! Теперь я до них доберусь... с дороги... убить...".

Маленьким комочком тело Джона – она могла разглядеть клетчатый рисунок рубашки, бледную кожу лба – машина, идущий к двери человек. Все это вполне реально. Переломанные кости Джона, кровь на ее руках и одежде, подступающая к горлу тошнота – тоже реальны. Они его убили.

Она дико огляделась кругом.

– Полицейский участок. Эй, кто там?.. – Она швырнула на место телефонную трубку, словно между раздававшимся в ней голосом и остановившимся у двери ресторана мужчиной существовал тайный сговор. Об этом сговоре свидетельствовал и взгляд Дэйва, и повернувшиеся в направлении ого взгляда головы двух сидящих за стойкой мужчин...

Она скрылась за висевшей на медных кольцах старенькой занавеской, побежала по узкому коридору мимо туалетов к задней двери. В лицо ударило солнце так, что она споткнулась на ступеньках. Подав голову вперед, побежала, спотыкаясь на каблуках, вцепившись руками в кофточку. Пыльный, заросший сорняками пустырь. Удары сердца заглушали шум машин. Никаких мыслей, лишь ощущение бега, жары, пыли, пота, слабости в ногах, боли в груди.

Она забыла об осторожности, но все же отдавала себе отчет, что за его домом будут следить. Обогнув дом сзади, держась ближе к стенам, вышла к дальнему концу следующего здания и неспешно зашагала к машине, как будто только что вышла из подъезда...

Дрожа, в изнеможении упала на сиденье, бесконечно долго искала ключи, с трудом вставила ключ зажигания, завела мотор, влажными руками взялась за баранку и резко включила передачу. Перед глазами, как и после смерти Алана, будто в сумерках, мелькало мертвое лицо Джона. Она содрогалась всем телом при воспоминании, как прижимала к груди переломанное тело. Мысли в полном смятении. Никакого представления о том, что делать, к кому обратиться. Как он и говорил, до него добрались и убили.

Машина двигалась словно сама по себе. Баранка стала липкой от пота и от крови Джона. Нестерпимо хотелось вытереть руки. Глаза словно застилал густой туман, первые светофоры были видны, словно сквозь капли дождя на стекле. Домой. В чистую, уютную, надежную квартиру. Там можно все обдумать. Единственное желание принять душ. В двери замки, на окнах занавески. Надежно, безопасно. И далеко от площадки у ресторана.

Машины тряслись по широким улицам нового пригорода, которые, постепенно сужаясь, вели в более зеленые и тихие районы. Забыв об осторожности, она поставила машину под запыленным деревом у своего дома, захлопнула дверцу и поспешила в подъезд. Лифт, шурша, быстро поднимался наверх. Знакомый толстый ковер в пустом коридоре, хотя она едва ли обратила на него внимание. Ключи в надежном замке, щелчок прочных задвижек.

Позади захлопнулась дверь. Единственный звук – ее облегченный, полный изнеможения вздох, если не считать тихого звонка будильника, который разбудил бы ее десять минут назад, если бы не...

Стараясь забыть мелькавшее перед глазами, хотя теперь уже не так навязчиво, как в машине, лицо, она бросила кофточку на стул, липкими холодными пальцами стянула с себя окровавленную блузку. Расстегнула пояс, сбросила туфли...

Стопка как всегда аккуратно сложенных журналов на кофейном столике, на матовой стеклянной поверхности ни пылинки, ни пятнышка. Медные ножки вдавлены в толстый ворс ковра... рядом четыре старые вмятинки...

Она зажала голову в руках, физически ощущая, как пот или страх, их спешку и профессионализм. Еле заметно сместилась мебель, чуть косо висела картина, узкая щель голого дерева там, где не на место поставили украшение. Не кража, мелькнула ненужная мысль. Обыск. Они здесь были и что-то искали.

Еще сильнее сжала в ладонях лицо, так что заныли челюсти. Они здесь были...

* * *

Все, что подали за ленчем, было безвкусным, словно бумага, и вряд ли удобоваримым. Лонгмид был скучным собеседником, а их общие дела пустячными. Он поспешил вернуться на работу. Гвен поручалось следить за телефоном на случай, если Кэтрин ответит на его звонок, записанный на ее автоответчике... ее не было дома в шесть утра по калифорнийскому времени. Ее далекий механизированный голос выбил его из колеи, словно он услышал оставленное кем-то абсурдное послание...

Обри старался не думать об этом. Гвен отрицательно покачала головой, смахивая со стола в бумажную салфетку крошки от сандвича. Он махнул рукой то ли в знак того, что понял, то ли отпуская ее.

– Сэр Кеннет, к вам едет тот самый молодой человек от мистера Годвина, Эванс, – сообщила она вдогонку.

– Да-да, – оборвал он ее, закрывая за собой дверь. На большей части кабинета половик был завернут, а половицы сняты и сложены в штабель. Водопроводчик, весело взглянув на него, кивнул в знак приветствия. Повсюду блестели медные трубы. К столу прислонены два новеньких радиатора. Господи, до чего же нелепо! Так же нелепо, как... нет, не как его дурные предчувствия. Он не в состоянии от них отмахнуться. Никак не мог.

– Сколько времени все это займет? – воскликнул он, выплескивая неожиданно нахлынувшее раздражение.

– Много недель, хозяин, – пробормотал из-под сваленных досок водопроводчик.

– Недель! – он нажал кнопку внутренней связи. – Гвен, кофе!

– Слушаю, сэр Кеннет. На двоих? Мистер Эванс уже здесь.

– Что? Ах да, пускай находит, – Обри посмотрел в безмятежное лицо водопроводчика. – Недель? – повторил он угрожающе. – Только здесь?

– О, здесь всего пару дней, папаша.

Обри взглянул на часы.

– Будьте добры, ступайте и помешайте работать моему секретарю или кому-нибудь еще, хорошо? У меня встреча... А, Эванс, заходите.

Водопроводчик поднялся, взял ящик с инструментом и, насвистывая, словно нарочно, покинул комнату.

– Садитесь, Эванс, – бросил он. Молодой человек смущенно переминался. – Да садитесь же, молодой человек! – спокойнее добавил он, жестом указывая на кресло. Сам Обри уселся по другую сторону стола.

– Вы хотели получить полные данные на Малана, сэр Кеннет...

– Разве? Да, мне обязательно нужно. Вы в курсе того, что думает Тони, и вам известны факты?..

– Да, сэр.

Медная труба, новые радиаторы, сваленные в кучу половицы. Грузное тело Эванса втиснулось в неудобное кресло с прямой спинкой. Молчащие телефоны. Обри резко перевел взгляд с закрывающих вид на улицу белых тюлевых гардин на сидящего напротив собеседника.

Что вам известно о воздушной катастрофе в Северной Калифорнии примерно полгода назад?

– Прошу прощения, сэр... я...

– Слыхали ли вы когда-нибудь о следователе Федерального управления гражданской авиации США Джоне Фраскати – кажется, есть такое итальянское вино – который, возможно, подпил шум в связи с этой катастрофой? Ну?

Лицо Эванса напряглось, словно у ребенка, который готов угодить, по совершенно не понимает, что от него хотят. Потом... ангельское выражение и торжествующая улыбка.

– Фраскати... имя что-то говорит. Месяцев шесть назад. Нужно уточнить, но помню, что пассажирский самолет на внутренней американской линии, летевший из... то ли Портленда, то ли Сан-Франциско, разбился недалеко от какого-то озера. Кажется, Шаста. Лицо его снова сморщилось, словно шарик, из которого выпустили воздух. Он потер широкий лоб, бормоча: – Этот малый, Фраскати... был какой-то шум, когда Федеральное управление вынесло решение, что авария произошла из-за неисправности приборов и отказа двигателей в сочетании с ошибкой нилота. Он не согласился Правда, сейчас точно не помню, по какой причине.

– Было ли что-либо, вызывающее в этой связи подозрения?

– Только у него, сор.

– Имела ли эта авария последствия с точки зрения национальной безопасности по каким-либо соображениям?

– Я... нет, никогда не слыхал о чем-нибудь подобном, – он отрицательно покачал головой. – Нет, определенно нет. Ничего такого. – Он улыбнулся, но улыбка завяла, не встретив ответа со стороны Обри. На лице вновь появилось выражение недоумения.

– Забудьте пока о Малане. Эванс... Я хочу, чтобы вы как можно больше разузнали об этой катастрофе. М-м-м? По эту сторону океана. Пока не звоните нашим двоюродным братьям из посольства. Поспрашивайте людей из нашего управления гражданской авиации.

– Не откладывая?

– Думаю, что да. Оставьте мне, что привезли по Малану. Посмотрю позже. Итак...

Запищал сигнал внутренней связи.

– Да, Гвен?

– Ваша племянница, сэр Кеннет... Кажется, очень расстроена.

– Соединяйте. Побыстрее! – Эванс поднялся, собираясь выйти, но Обри жестом вернул его в кресло. Обри схватил одну из трубок, в груди словно метался маленький попавший в ловушку зверек. Прижав правую руку к груди, повернулся спиной к Эвансу, чувствуя, что напряженные плечи выдают его волнение юному помощнику Годвина. Ничего не поделаешь: в этот момент ему было не до того, как он выглядит. Опасность, грозившая этой женщине, пугала его, лишала присутствия духа.

– Кеннет... – Его имя в ее устах звучало непривычно, словно иностранное слово. Внутри вроде бы отпустило, но тут же появились новые дурные предчувствия.

– Кэтрин, у тебя все в порядке?

– Я не знала, кому звонить... ты оставил сообщение в автоответчике. Я звонила...

– Кэтрин, ради Бога, что случилось?

– Они были в моей квартире.

– Кто? – Он понимал, что уже начал обманывать и в то же время брать под защиту... если, конечно, ее можно защитить. "Саквояжники".

– Я не знаю. Они убили Джона! – заплакала она. Словно змея в трещину скалы, в грудь скользнул холодок страха.

– Ты где? – обеспокоенно спросил он.

– В квартире соседки. Там я не смогла оставаться. У меня ключ – это моя подруга. Они были там, обыскивали. Передвигали вещи.

Она, словно протекающий кран, по капле, незначительными деталями выдавала пережитое ею потрясение. Вряд ли они прослушивают телефон соседки, а уже ее-то телефон наверняка.

– Не пользуйся своим телефоном. – Убийство Фраскати отодвигало все на задний план. После мгновенного замешательства он профессионально уловил нить, на которую нанизывалось все остальное. – За твоим домом наблюдают? – спросил он. – Когда ехала, был за тобой хвост, Кэтрин?

– Хвост? – молчание. Она не имела никакого представления. Нужно выяснить, подумал он. – Выгляни, пожалуйста, в окно – осторожно. Окно на улицу выходит?

– Да.

– Тогда погляди. Кэтрин, – намеренно спокойно попросил он.

– А что там смотреть?

– Мужчин в автомашинах, припаркованных автомашинах.

Он слышал, как она подходит к окну, всей душой желая, чтобы она соблюдала осторожность.

– В квартире что-нибудь пропало?

– Не знаю я!

– Джон отдавал тебе что-нибудь на храпение?

Послышались всхлипывания, потом прерывисто, со вздохом, она ответила.

– Ничего такого там нет.

– Кого-нибудь видишь внизу?

– Может быть... не уверена, – Последовал взрыв ярости и отчаяния: – Как, черт возьми, я их узнаю?

Представь, что она сидит на краешке скалы и ее надо оттуда спасти, убеждал себя он, слыша, как под Эвансом протестующе скрипит кресло. Эванс вздохнул, видно от смущения, потому что слышал, как Гвен объявила, что звонит племянница, а он был свидетелем операции по удалению зуба, проще говоря, вызволения попавшего в беду агента. Но при чем тут племянница сэра Кеннета? Обри видел недоумение Эванса.

– Я тебя понимаю, – утешал он. Он чувствовал по голосу, что к ней вернулось потрясение. Видит перед собой мертвое тело, испытывает чувство неприятия и вины. Вздрогнул сам. – Ты его нашла?

– Да, да... Я отправилась на встречу с ним, а когда приехала, он был уже мертв, похоже, его сбили машиной и скрылись, но там остался один, который все знал! – и снова вспышка ярости в связи в вторжением в ее квартиру. – Когда я вернулась домой, там все обыскали! Они туда забрались!

– Да, разумеется, я понимаю. – Он говорил с ней как врач, успокаивая, внушая уверенность. Он часто прибегал к этому, и небезуспешно. Нужно, чтобы подействовало и сейчас. – Кэтрин, слушай меня внимательно. У тебя есть к кому пойти, надежно укрыться? Только не к близким друзьям или к матери. Куда-нибудь подальше от Сан-Xoce. Кредитные карточки с собой? Не хочу, чтобы ты возвращалась в квартиру. Ты сейчас находишься на том же этаже?

Тяжелое долгое молчание. Вспышка прошла. Прекрасно.

– А что? Нет, двумя этажами ниже.

– Звонила в полицию?

– Пыталась. Не могла, он шел ко мне...

– Хорошо. Тогда больше не звони и, сглотнув, продолжал: – Найдут Джона без тебя?

После долгого молчания, от которого его кинуло в жар, и он, вытирая лоб, уставился на тюлевые гардины, она еле слышно ответила:

– Да.

Теперь нужно сделать первый шаг, вызволяя ее, хотя у него оставалась уйма вопросов, на которые она позднее должна будет ответить.

– В твоем доме... насколько я помню, есть черный ход? Выходи через него. Не бери спою машину. Поняла?

– Да.

Обри сглотнул, йотом как можно спокойнее спросил:

– Придумала что-нибудь?

– Надежное место? Да, это...

– Стой! Не говори мне. Когда туда доберешься, позвони. Поняла?

– Что, попала в ваш мир, да?

– Кэтрин!

– Джон говорил, что это дело рук ЦРУ, ни больше, ни меньше. Это так?

– Кэтрин, я не знаю. Но обещаю тебе узнать. И как только узнаю, где ты находишься и что это надежное место, я пошлю кого-нибудь. – Шелли мог бы послать кого-нибудь с оружием из посольства в Вашингтоне, не вдаваясь в объяснения. Память сверлили слова Андерса, таившие угрозу Кэтрин.

– Что же на самом деле происходит? – спросила она, стряхивая с себя оцепенение.

– Ничего не могу сказать! – не выдержал он. – Пока не могу. А теперь, Кэтрин, умоляю тебя, делай, что я сказал. Помни Джона, будь осторожна, как он.

– Это его и погубило.

– Пожалуйста, делай, как я говорю.

Помолчав, она ответила:

– О'кей. Спасибо... пожалуй. Значит, позвоню.

– Домой. Сегодня вечером. Где бы ты ни была. Звони каждые два часа. Пожалуйста, – он хотел, чтобы это звучало по-отечески, но понял, что просто не имеет такого опыта. Замолчал, ожидая ответа.

– О'кей. Черный ход. Без машины, без вещей. О'кей.

– Готова?

– Пет еще. Но попробую, хорошо? Другого выхода нет. Ты ведь так считаешь.

– Да, моя дорогая, боюсь, что так. Мне нечем утешить тебя. Твои страхи – не без оснований.

– Тогда, черт возьми, что вокруг меня происходит?

– Поверь, Кэтрин, сейчас я ничего не могу сказать. Хотелось бы, но...

Пока их не разъединили, он был уверен, что она жива и вне опасности. Он был в состоянии помочь справиться с неизбежными вспышками страха, вины и паники. Но, положив трубку...

– Кэтрин, верь мне. Теперь уходи. Умоляю тебя, будь осторожна!

* * *

Грузовик, должно быть, резко затормозил. Он ударился замерзшей щекой о плотную жесткую шерсть одной из зарезанных овец. Глаза с трудом открылись. Тело протестовало против малейшего усилия, так что он был неуверен, пошевелился ли он вообще. Правда, голова, должно быть, беспомощно болталась. Иначе она не оказалась бы рядом с перерезанной овечьей глоткой.

В разошедшиеся швы брезентового верха грузовика и в щели сзади задувало снег. Завизжал ручной тормоз, и машина замерла. Тело было где-то далеко и не двигалось. Ноги не раздвинуть. Он не знал, что у него с руками. С ужасом подумал, что обморозил. Желудок содрогался в конвульсиях больше от страха, чем от знакомого запаха крови и вида обескровленных окоченевших бараньих туш. Они уже не вызывали в нем отвращение, наоборот, скрывали его...

...Руки не двигались, оставались за спиной. Между ним и хлопающим на ветру брезентом сзади машины, откуда просачивался свет, – груда присыпанных снегом бараньих туш. Завывание ветра и голос водителя, того самого мясника. Тело крепко связано.

Теперь он видел вокруг себя, различал внутренние очертания грузовика. Пальцы и кисти обладали достаточной чувствительностью, чтобы ощутить врезавшуюся в руки веревку или что-то вроде нее. Поглядел на ноги, черневшие на белом боку овцы. Связаны куском ткани.

Не очень огорчившись, откинулся назад. Вспомнил ухмылявшегося мясника, когда тот связывал ему ноги и привычно переворачивал на живот, чтобы связать руки. Словно одну из овец. Афганец взвалил его, как мешок, на плечо и бросил позади кабины за кучу скрывавших его бараньих туш. И отправился в Пакистан, исламскую страну, где тоже полагалось по мусульманским канонам резать овец, но платили больше, чем в Кабуле. "Мы, приятель, едем в Пешавар... там, думаю, дадут денег за овец, денег за тебя".

Не надо и думать. Харрел купит тебе столько овец, сколько ты сможешь зарезать, приятель.

И несмотря на это – он даже застонал – его угораздило уснуть. Лежа в кузове мчащегося во весь опор, подпрыгивающего на ухабах грузовика, он как ни в чем не бывало спал! Прижавшись щекой к плечу, словно заболел зуб, тупо уставился на засыпанный снегом овечий бок. Ледяной ветер хлопал отвязавшимся брезентом по борту машины.

Все внимание на связанных руках и ногах. Он такой же кусок мяса, как и окружавшие его бараньи туши. В бессильном отчаянии он пытался представить, как они будут пересекать границу. Он должен знать. Но мысли приходили урывками, словно куски черно-белой изношенной пленки с расплывающимися трясущимися кадрами.

Ветер доносил голоса водителя и по крайней мере двух пограничников. Контрольно-пропускные пункты находились на Хайбере. Ты же знаешь это проклятое место! Афганская сторона границы. Таможенный сарай, машины, яркий фонарь на столбе как раз над точкой пересечения. После ухода советских войск строгости ослабли; с обеих сторон добрые мусульмане. С наигранным безразличием водитель расспрашивал об американцах.

– Машина, несколько часов назад... а что?

Ставший ритуалом плевок.

– Неверные свиньи чуть не столкнули меня с дороги.

Разговор лениво продолжался. Покалывало в кончиках пальцев, тряпки терли связанные кисти. Ноги упирались в баранью тушу. Сзади задувал таявший на лице снег.

– Бумаги в порядке. Можно проезжать. – Затем обращение к Аллаху и звук заведенного мотора.

Нестерпимо болели и чесались отогревшиеся пальцы рук. Покалывало ступни. Тошнило, кружилась голова. Грузовик, пробуксовывая в снегу, рванул вперед, встряхиваясь, как вылезший из воды пес. Хайд сплюнул накопившуюся во рту желчь и, упершись в баранью тушу, попытался сесть... и со стоном откинулся назад. Грузовик, словно назло, замедлил ход, приближаясь к пакистанской стороне границы.

Он с трудом повернулся на бок. Потянулся пальцами к голенищу сапога, ощутил разницу между кожей и тканью.

Афганец питался объясниться на плохом английском языке. Несколько слов на урду, после того как безуспешно заговорил на пушту, – солдаты были явно южане, не местные. Все это было ему понятно. Извиваясь всем телом, он сначала коснулся пальцами, йотом сжал рукоятку небольшого острого ножа. Прямо за головой шел разговор на каком-то монотонном наречии английского языка.

– Мясо в Пешавар, базар... да, каждый месяц. Где Икбал, он меня знает... а, первенец! – Пограничникам надоело, но они внимательно слушали; должно быть, греясь у печки, за ними следил офицер. – Ночую в Пешаваре... хорошо, хорошо, в порядке, да?

Он уже наполовину вытащил нож, когда вдруг понял... Напрягая слух, отсеивая шум ветра и хлопки брезента, он слышал, как скрипнула дверь, как топали замерзшие ноги и хлопнула дверь легковой автомашины...

Хруст тяжелых шагов – двое мужчин, – приближавшихся к грузовику. Он напряг шею, изогнул спину и, зажав нож между ладоней, достал им до связывавшей ноги тряпки – тот несколько раз соскальзывал – и стал ее перепиливать.

«Американцы оттеснили меня с дороги». Афганец нащупывал конъюнктуру. Хайд продолжал неуклюже пилить, порезал кисть, зажал нож покрепче и продолжил дальше.

– Мы тебя не обгоняли, приятель. Ты нас ищешь?

По ту сторону брезента отчетливо звучал голос Харрела. Хайд затаил дыхание, но руки работали безостановочно. Он не отваживался посмотреть, скоро ли разъедется материя. Вздрогнул, когда нож снова полоснул по живому.

– Американцы? – удивленно и опасливо переспросил афганец и, как улитка, ушел в себя. Пакистанские пограничники замолкли.

– Если хочешь продолжать поездку, помоги этим господам. – Офицер говорил на пушту. Теперь уже шаги трех человек, не двух. Хайд, затаив дыхание, слушал.

– Но я ничего такого не сделал! – заныл афганец.

– Спасибо, капитан, парень говорит по-английски. Мы слышали. Что там, приятель? В грузовике. Что на уме? Что-нибудь для нас? – Кто-то натянуто засмеялся.

– Клянусь, в грузовике ничего нет!..

– А если мы поглядим? – Материя лопнула, ноги, сведенные судорогой, немного раздвинулись.

– Там были другие американцы... американская машина!.. – заюлил афганец.

Хайд, отвернув лицо, ждал, когда откинут брезент. Руки бесполезны, ноги свело судорогой. Афганец его не выдаст, потому что знает, что они отнимут, а не купят... но власти на стороне Харрела.

Он вздрогнул, услышав, как с треском откинулся брезент. Внутрь хлынул снег. Забегал луч фонарика. Обежал бараньи туши. Заплясал вверх и вниз, коснулся плеча его овчинной куртки, пробежал по спине ближайшего к нему барашка, снова скользнул но плечу, словно приглашал встать, вернулся к барашку, осветил борта, крышу и уткнулся в располосованные овечьи глотки.

– Черт побери, как они здесь режут скот! – проворчал Харрел, гася фонарик и откидывая назад брезент. Хайду захотелось вздохнуть, но не было сил.

– О'кей, – раздался голос Харрела у кабины грузовика после того, как мимо опершейся о борт головы Хайда, скользя, глухо протопали его шаги. – Только дохлые бараны. Жаль. Спасибо, капитан. Пускай едет.

Разрешение ехать на пушту. Звук мотора заглушил удалявшиеся шаги. Стук поднимаемого шлагбаума. Пробуксовав, машина тронулась. Медленно, нерешительно двинулась под гору.

Хайд совершенно изнемог от напряжения. Теперь его трясло, но это была дрожь облегчения. Сзади громко хлопал непривязанный брезент. Хайд лежал неподвижно, крепко сжимая под собой ладонями нож.

Выбрался, думал он. Мысли работали медленно, словно разгадывая шифр. Выбрался – еду – в – Пешавар. Харрел – остался – позади.

В промежутке между словами мелькала мысль, что если он часок полежит неподвижно, то наберет достаточно сил, чтобы перерезать путы на руках... Если успеет до Пешавара, то выберется из грузовика. Значит, остается только освободить руки до того, как они попадут в Пешавар. С этим он справится...