35

Пройдя через длинную темную арку, Коннелл очутился во внутреннем дворике среди взволнованно гудящей толпы мальчиков, дожидавшихся, согласно полученной по почте инструкции, пока кто-нибудь не проведет их в школу. В отсутствие взрослых они были отданы на милость друг другу, без всякого спасительного буфера. Каждый был у себя в классе лучшим, а тут сделался всего лишь одним из многих. Какой-то парень возвышался над общей массой на целую голову, и до Коннелла долетели обрывки разговоров о том, что этот длинный наверняка пойдет в баскетбольную команду и сможет крушить противников на городских соревнованиях. Всем страшно понравилось воображать, как он отомстит за годы обид и насмешек, перенесенных ими, несчастными зубрилами, в средней школе. Рост этого парня — символ их грядущих свершений. Доказательство, что прошлое — всего только предисловие, подготовительный период, когда все они были еще личинками.

Коннелл, внезапно расхрабрившись, как бы нечаянно переместился поближе к высокому — у того оказалось совсем детское лицо. Коннелл назвал себя, и долговязый мальчик неожиданно низким, хоть и застенчивым голосом назвал в ответ свое имя: Род Хенни. Как выяснилось, он тоже ездил в школу из Вестчестера — из городка под названием Доббс-Ферри.

Наконец всех позвали в аудиторию. Преподаватели произносили речи, потом ученики заполняли анкеты, потом им выдали учебники, и взволнованная толпа новеньких отправилась в столовую. Когда всех отпустили по домам, Род и Коннелл вместе поехали на метро до вокзала Гранд-Сентрал, переполненные впечатлениями. Назавтра договорились встретиться утром под часами.

Утром, когда Коннелл приехал, Род уже ждал на условленном месте и, наклонившись, точно подъемный кран, вскинул на плечо школьный рюкзак. Коннелл занервничал, предчувствуя начало новой дружбы, которая может принести радость, а может и закончиться горьким разочарованием. Он боялся что-нибудь сделать не так и все безвозвратно испортить.

— Как дела? — Коннелл с размаху шлепнул Рода по ладони, старательно делая вид, будто ему все нипочем.

— Так в школу хочется! — взволнованно ответил Род. — Вот не думал, что когда-нибудь это скажу!

Род смотрел на Коннелла, явно ожидая одобрения. Нет, этот парень его не защитит. Глаза Рода сияли, и весь он изогнулся вопросительным знаком, а надо бы ему стоять прямо, расправив плечи.

В спортзале подозрения Коннелла подтвердились. Род не мог ни мяч поймать, ни противника обвести. И в кольцо мяч забросить уж точно не мог. Ему едва удавалось подпрыгнуть, не потеряв мяча. Сокрушить на баскетбольной площадке он мог разве что самого себя.

Всю первую неделю Род ходил за Коннеллом не отлипая; никак от него не отделаешься. И на тренировку по кроссу вместе с ним потащился. Приглашали всех желающих, без отборочных испытаний. Будешь ходить регулярно — возьмут в команду.

Кросс — не особо популярный вид спорта. Кому охота приезжать в выходные ни свет ни заря, бегать каждый день после школы и терпеть насмешки «настоящих» спортсменов? Коннелл гордился тем, что он-то — «настоящий» спортсмен, бейсболист, да только об этом до весны никто не узнает. Он вступил в команду по кроссу, чтобы укрепить ноги, повысить скорость и выносливость, а потом понемногу втянулся, начал выкладываться на тренировках и страшно злился, что физические данные не позволяют добиться максимальных результатов. Мышцы у него были крепкие, сухие, и в целом он держался в хорошей физической форме. Бег освоил достаточно, чтобы понимать разницу между собой и действительно хорошими бегунами на длинной дистанции. Когда они увеличивали разрыв, он всем телом чувствовал, чего ему не хватает, чтобы стать с ними наравне.

Род на тренировках работал с убийственной серьезностью. Тренер Амедур постоянно ставил его другим в пример. Говорил, что к зиме сделает из него первоклассного барьериста, хотя было совершенно очевидно, что Роду координации не хватит перепрыгнуть даже через один барьер, а не то что несколько подряд.

Сколько бы Род ни лез из кожи, на его результаты это никак не влияло — он неизменно приходил к финишу на целую минуту позже самых тихоходных участников. Мучился он этим ужасно и нещадно себя клял. Причина такой суровой самокритики выяснилась, когда на соревнования приехал папаша Рода. Как только Род пересек финишную черту, мистер Хенни начал на него орать прямо при всех. Коннелл и другие ребята из команды окружили Рода, хлопали его по спине и подбадривали — а на тренировках сами принялись его шпынять, почуяв слабину. Высмеивали его походку, тяжелое дыхание, потливость, даже его спортивные трусы. И Коннелл издевался вместе со всеми. Сам понимал, что это нехорошо, и Род это знал тоже. Когда Коннелл изощрялся в остроумии за его счет, Род смотрел на него с немым укором. Коннелла от бедолаги Рода отделяла только чуть большая природная одаренность, да, наверное, еще психованный папочка сыграл свою роль. Вот уж не подарок... Но зачем Род ходит с таким наивным, беззащитным выражением лица? Это нервирует, и хочется что-нибудь сделать, чтобы он перестал так смотреть.

Вернувшись с тренировки, Коннелл застал отца на четвереньках в кухне — тот железной щеткой отскребал заскорузлый лак с кирпичного пола, постепенно продвигаясь в сторону прихожей. Коннелл переоделся в старые джинсы и стал ему помогать. Они работали молча, скрючившись бок о бок. С силой нажимая на щетку, Коннелл начал ощущать последствия сегодняшнего кросса — мышцы ныли после пятимильной пробежки.

— Так мы хорошо если к двухтысячному году закончим, — буркнул он.

— Работай давай.

— Дышать невозможно!

В кухне работал вентилятор и все окна были открыты, но день стоял жаркий для сентября. Пары от растворителя так и висели в воздухе.

— Голова болит!

Коннелл сел на пятки и осмотрел свои ладони в поисках мозолей.

— Не хочешь помогать — не надо.

— Я помогаю.

— Тогда воздержись от комментариев.

Труднее всего было выковыривать лак из щелей между кирпичиками. Растворитель разъедал слой лака, и все равно отчистить каждый кирпич удавалось с большим трудом. Наверняка есть какая-нибудь машинка для такой работы, но отцу обязательно надо все сделать по-своему. Он трудился без отдыха, словно что-то кому-то доказывал.

Коннелл отскреб еще полкирпича.

— У меня завтра контрольная по латыни.

Отец не глядя махнул рукой:

— Иди готовься.

— Нет, я могу помочь, — виновато пробормотал Коннелл.

— Готовься, чтоб тебя!

В субботу папа повез Коннелла на соревнования по кроссу в парк Ван Кортленда. Солнечное утро, ясное синее небо и свежий ветер дарили ощущение безграничных возможностей. Настроение омрачал только страх того, что последует за стартовым выстрелом: полторы мили адских усилий, кислый привкус во рту и рвущая мышцы усталость. Чуть поодаль местные мальчишки гоняли мяч на лугу, знать не зная, какие мучения грозят их ближним.

Родители и всякие братья-сестры стояли кучками возле стартовой линии. Род, согнувшись вдвое и опираясь на расставленные пальцы длинных рук, старался быть незаметным, насколько это возможно для парня ростом шесть с половиной футов. Неисправимый насмешник Стефан, хмыкнув, указал Коннеллу глазами на нелепую позу Рода. Не смеялся только Тодд Коглин. Самый сильный бегун в команде мог позволить себе быть великодушным.

Папа Коннелла сфотографировал участников команды на разминке. В последнее время он без конца фотографировал все подряд. Коннелл разминался, отвернувшись от объектива и сосредоточившись на приятном жжении в сухожилиях. Внезапно возникло желание защитить свою территорию — совсем рядом разминалась команда противника. Враги с непринужденной надменностью аристократов подпрыгивали на месте и хлопали себя по мускулистым ляжкам.

Прозвучал стартовый выстрел. Поначалу участники толкались, незаметно отпихивая друг друга плечом или локтями. Мало-помалу группа растянулась в линию. За ровным участком дистанции следовал трудный бег по холмистой местности. У мостов и перелазов стояли распорядители, выполняющие роль дорожных указателей, а в остальном Коннелл был предоставлен самому себе. Он старался не отвлекаться на чтение разнообразных надписей на придорожных валунах, не вляпаться в конский навоз и не подвернуть ногу на какой-нибудь колдобине. Путь через холмы закончился крутым спуском — Коннелл одолел его на приличной скорости, с риском свернуть себе шею, лишь бы не слишком отстать от соперников. Внизу по шоссе Генри Гудзона со свистом проносились машины. Тропинка круто сворачивала почти вплотную к шоссе, а дальше начинался прямой участок примерно на четверть мили. Под крики зрителей и тренеров Коннелл из последних сил изобразил финишный рывок, не обращая внимания на отчаянные протесты сердца и легких.

Толпа у финиша казалась невероятно далекой, словно смотришь в перевернутый бинокль. Хотелось отползти на обочину и блевать. Мимо пробежала целая группа участников — у них, видно, открылось пресловутое второе дыхание. А Коннелл головы не мог поднять.

Услышав голос отца, стал искать его глазами.

— Коннелл, давай! — кричал отец, сложив ладони рупором. — Давай, сынок!

Хватая ртом воздух, Коннелл выбрасывал вперед ноги, словно они ему не по размеру и он хочет их вернуть законному владельцу. Разрыв между ним и той группой чуть-чуть сократился. Приветственные крики рванулись навстречу плотной стеной. Коннеллу хотелось прийти к финишу хотя бы не последним, но времени, чтобы сократить разрыв, почти не осталось. Те, что финишировали первыми, уже отдыхали на травке, вертя в руках позолоченные медали. Может, и для середнячков медали тоже припасли — на таких соревнованиях их всегда раздают целую кучу. Тридцать, пятьдесят штук. Для первой десятки, для первой двадцатки. Золото, серебро. Потом бронза. Самым копушам — ничего. Тренер Амедур всегда сердился, если его спрашивали, сколько сегодня будет медалей.

— Вам какая разница? Уже заранее на последние места рассчитываете?

Коннелл едва-едва успел догнать ту группу. Их провели в огороженное канатами пространство. Оставалось еще много медалей. Коннелл смотрел, как их вручают, и старался отдышаться. Каждая следующая медаль чуть-чуть снижала ценность его собственной. Наконец медали закончились. Теперь финиширующих приветствовали не так бурно. В общем шуме стало возможно различать отдельные голоса. Толпа у финиша слегка поредела.

Прибежали самые отставшие. Среди них Род — прямой точно шест. Тщедушный папаша Рода принялся орать на сына, и вокруг сразу все замолчали. Отец продолжал отчитывать Рода и после того, как тот наконец пересек финишную черту. Окружающие смущенно отводили глаза. Тренер Амедур со злостью постукивал шариковой ручкой по планшету, не имея возможности одернуть разбушевавшегося родителя.

— Как зовут этого мальчика? — спросил отец Коннелла.

— Кого, вот этого? Род.

— Постой-ка здесь.

Коннелл с тревогой смотрел, как его папа идет к Роду и его отцу.

— Ты — Род, правильно?

Род кивнул.

— Что вам надо? — рявкнул мистер Хенни. — Я разговариваю с сыном!

Папа Коннелла словно не слышал:

— Род, я хотел тебя попросить, если ты не против — сфотографируешься со мной?

Род удивленно ответил:

— Я не против!

Мистер Хенни от неожиданности даже орать перестал.

Папа Коннелла вручил фотоаппарат Стефану. Тот, смущенно озираясь, приготовился снимать. Коннелл не мог понять, что вообще происходит? Стыдобища, да и только! Он подскочил к Стефану, забрал фотоаппарат и быстро навел объектив. Его папа и Род улыбались — ни за что не догадаешься, какой скандал бушевал только что. Коннелл нажал на кнопку. Потом подошел к тренеру Амедуру, узнать свой результат. Тренер молча показал ему планшет, с отвращением глядя в сторону.

Коннелл стал ездить в школу вместе с одноклассником по имени Деклан Койн. Иногда они вместе ходили гулять в выходные.

— Ты на итальяшку похож, — сказал ему Деклан. — А надо одеваться как в элитных школах.

— Угу.

— Например, что за водолазка у тебя недоделанная? Купи что-нибудь с нормальным воротником. Рубашку для регби, например. Или поло. Что-нибудь на пуговицах.

Деклан вырос в Бронксвилле и учился раньше в колледже Святого Иосифа. Знал всех здешних ребят из подготовительной школы Фордемского университета и из Бронксвилл-Хай и без труда вписался в их компанию. Их не волновало, что он потрясающий пианист, — важно, что он в восьмом классе был вратарем на любительских соревнованиях штата. Ну и папина спортивная машина тоже, наверное, не осталась незамеченной.

— И вот этот гель для волос, чтобы торчали во все стороны, — это не прокатит, — наставлял Деклан. — Отрасти волосы чуть длиннее и причесывай на косой пробор.

У самого Деклана буйные кудряшки выбивались из-под кепки с надписью «Открытый чемпионат США». Даже бейсболка «Метс» у Коннелла подкачала: носить бейсболку с названием команды примитивно.

— А штаны? Как у парашютиста! Видел ты здесь, чтобы кто-нибудь носил «Кавариччи» или «Бьюгл-бой»? Все эти ремешки и кармашки только на строительной площадке сгодятся. Купи себе нормальные джинсы — только не это выбеленное уродство.

Купленные мамой джинсы Деклан сурово осудил. Вот мама Деклана все делала правильно: отглаживала его форменные брюки, а сэндвичи заворачивала в вощеную бумагу, словно рождественский подарок. Рядом с пакетиком крошечных морковок, буквально вопившим о здоровом питании, всегда лежали два идеально круглых домашних овсяных печеньица с шоколадной крошкой. Даже салфетки всегда были сложены изящными треугольничками. И это не показуха ради школы — у Деклана дома все безупречно чисто и правильно. С домом Коннелла никакого сравнения. Правда, у Коннелла мама работает.

— И штанины не подворачивай! Это полное убожество.

Наверное, в глазах Деклана он был словно туземец-дикарь, впервые столкнувшийся с цивилизацией.

— И кроссовки рибоковские выброси! Купи приличные мокасины. Фирмы «Басс», например. И беленькие плавочки уже никто не носит. Боксеры! Только боксеры!

— Боксеры...

— Исключительно! Пойми, это крайне важно!

— Я куплю.

— И футбольные бутсы. «Адидас самба».

— Я же в футбол не играю.

— Потому что дремучий! Все играют в футбол. Купи бутсы!

— А не подумают, что я уж очень из кожи лезу?

— А лучше, если подумают, что тебе вообще наплевать?

Парк вытянулся вдоль реки Бронкс. С запада его ограничивало шоссе Бронкс-Ривер-парквей, с юга — Палмер-роуд, с севера — Пондфилд-роуд. По бокам от главной аллеи выстроились деревья, основную же часть территории занимали поросшие травой газоны. Вечерами там собирались подростки с выпивкой.

Уровень преступности в городе был низкий. Полицейские неизменно подъезжали со стороны шоссе, надеясь застать детишек врасплох, и так же неуклонно результатом становился исход молодежи в направлении Палмер-роуд. Коннелл несколько раз видел, как они удирают из парка, и думал — как бы к ним прибиться.

Деклан привел его в большую компанию, расположившуюся поодаль от аллеи. По рассказам Деклана, большинство в компании были из подготовительной школы Фордемского университета, два-три человека из Иона-колледжа и еще кто-то — из Бронксвилл-Хай. Девочки учились в Школе урсулинок, Школе Младенца Христа и в той же Бронксвилл-Хай. Были там и недоучившиеся студенты, и те, кто после школы сразу пошел работать.

Деклан представил всем Коннелла. Какой-то парень поднес к лицу фонарик — из темноты причудливо выступили пухлые щеки, покрасневшие, воспаленные глаза и бело-розовая полосатая оксфордская рубашка. Деклан сказал, что этот парень учится в выпускном классе Фордемской школы.

— На, держи пивка! — Парень вытащил из упаковки бутылку пива.

Коннелл не посмел отказаться. Крышечка никак не отвинчивалась.

— Давай открою. — Парень сковырнул крышку открывалкой — она у него болталась на кольце с ключами.

Деклан помахал еще одному мальчишке, на вид — ровеснику Коннелла.

— Брустер — Коннелл, — познакомил он.

— Значит, ты с ним в одном классе учишься? — Брустер кивнул на Деклана.

— Угу, — отозвался Коннелл. — Только скоро, наверное, вылечу. Может, в Фордемскую пойду. Надоело вкалывать.

Незачем им знать, что у Коннелла хорошие отметки. Только не хватало в новой компании опять считаться несчастным ботаном.

— Еще хочешь? — Старший парень забрал у Коннелла пустую бутылку.

Коннелл незаметно вылил пиво на землю, пока все отвлеклись. Под пьяновато-дружеским взглядом Деклана ему захотелось на этот раз попробовать по-настоящему. Он осторожно отпил; на вкус горькое.

— Видишь вон ту телку? — Деклан слегка повысил голос. — Блондинку? Ее Ребекка зовут. Хочешь, она тебе отсосет? Тебе уже сосали?

Коннелл еще и не целовался ни разу.

— Не-а, — сказал он. — Пока нет.

— Она со всеми готова развлекаться.

Коннелл не мог понять, почему такая красивая девушка соглашается быть со всеми подряд.

— А ты с ней развлекался? — спросил Коннелл.

Деклан расплылся в улыбке:

— Классно было! Просто обалдеть. Иди поговори с ней.

Деклан подтолкнул Коннелла к девушке. Она стояла возле того парня постарше, который угощал Коннелла пивом. Коннелл быстро допил, что оставалось в бутылке, и подошел попросить еще.

— Молодец! — похвалил парень. — Тут на всех хватит.

Коннелл не удержался и икнул, пока парень открывал пиво. У Ребекки было лицо ангелочка и нежная улыбка. Невозможно представить, чтобы она была доступной. Рядом рассказывали какую-то хохму, и Ребекка захихикала. От ее смеха Коннелла обдало жаром с головы до ног. Деклан познакомил его еще с какими-то двумя одинаково одетыми ребятами. Они обменялись небрежными рукопожатиями. От выпивки Коннелл непривычно расхрабрился.

— Здесь всегда такая скучища? — спросил он и сразу почувствовал на себе заинтересованный взгляд Ребекки.

— В общем, да, — ответил кто-то.

— Если я сюда приведу наших, со старого района, ваши копы в штаны наложат.

— Крутой, — презрительно усмехнулся один парень, переглядываясь с приятелем.

— Я раньше в банде был, — сказал Коннелл.

Деклан покачал головой, но Коннелл продолжал:

— Посмотрел бы, что ваши копы делать будут, если тут что-нибудь серьезное случится!

Тот же самый парень что-то тихо произнес — Коннелл не расслышал, — и все засмеялись. Коннеллу тоже хотелось сказать что-нибудь остроумное, но ничего не приходило в голову. Ребекка ушла к рощице у реки. Деклан, стоя спиной к Коннеллу, разговаривал с друзьями. Коннелл не мог разобрать слов. Потом другие отошли, а Деклан встал рядом с Коннеллом:

— Пожалуйста, скажи, что это ты так шутил. Не настолько же ты тупой на самом деле?

Коннелл молча допил пиво и отправился к парню с фонариком за добавкой.

Он не сразу сообразил, почему вокруг начали разбегаться. Их компания была ближе всех к полицейской машине. Еще хватило бы времени удрать вместе с другими, но Коннелл почему-то остался на месте. Напился, это точно. Впервые в жизни напился. Вдруг рядом оказался полицейский и забрал у него бутылку со словами:

— А вот и вещдок!

Другой полицейский велел встать возле машины, руки за спину.

В детстве у него были игрушечные наручники, но эти оказались куда тяжелее. Буквально вгрызались в запястья до костей. Коннелла затолкали в кузов. Он плюхнулся на скамью и охнул — наручники впились в кожу. Полицейские тоже сели, и машина тронулась. Коннелл смотрел сквозь решетку на их внушительные затылки и совсем не волновался. Знал, что надо бы расстроиться, но вместо этого испытывал спокойствие обреченного. Родители его убьют.

В участке его отвели в небольшую комнатку. Полицейский сказал:

— Садись. Я тебе воды принесу.

Коннелл сел за стол. В висках стучало. На стене висела картина с изображением парусника. Полицейский принес стакан воды. Коннелл выпил залпом.

— Что меня интересует — где ты достал алкоголь? Сам купил?

Коннелл помотал головой.

— Отвечай, пожалуйста, вслух.

— Мне дал взрослый парень. Я его не знаю.

Второй полицейский встал:

— Ты ведь понимаешь, об этом напишут в газете. В школе все узнают. Родители твои уже едут.

— Сюда?

— Как звали этого парня?

— Мы недавно переехали. Я еще никого по именам не знаю.

— Что можешь о нем сказать? Запомнил хоть что-нибудь?

— Ну, он старше меня. Приличный такой. Рубашка с воротником.

— Да что мы с ним цацкаемся? Только зря время тратим.

— Мы передадим твое дело в суд по делам несовершеннолетних, — сказал первый полицейский. — Здесь, знаешь ли, к таким вещам серьезно относятся. Это тебе не твой прежний район. Откуда ты там приехал...

— Джексон-Хайтс.

— Один черт.

Потом приехали родители. Мама, как вошла, отвесила ему пощечину. Отец казался скорее встревоженным, чем сердитым.

Коннеллу запретили выходить из дому — разрешили только ездить на тренировки по кроссу. В Истчестерском суде прокурор предложил меру наказания: тридцать часов общественных работ.

Судья сказал Коннеллу:

— Еще раз увижу тебя под стражей — прихвати с собой зубную щетку.

На выходе мама пригрозила от себя:

— Еще раз опозоришь меня на новом месте — домой лучше совсем не приходи. И выпивать не смей, пока двадцати одного не исполнится. Ты еще не настолько мужчина, чтобы справиться с выпивкой.

— Мам, прости...

— И близко не мужчина, — повторила мама.

 

36

Труды Эда по отдиранию лака охватывали весь пол в кухне, за исключением узенькой тропинки от холодильника до плиты и раковины, поэтому Эйлин накрывала на стол в столовой. Когда Эд займется прогнившим паркетом, они уже не смогут здесь есть, но до тех пор Эйлин была намерена расположиться с удобством. Она отгородила простыней проход в гостиную, где составили всю мебель, которая пойдет в прихожую и в маленькую комнату. В столовой Эйлин отдыхала душой. Здесь, как в миниатюрном театре, каждый вечер разыгрывали изысканную пьесу. В буфете расположилась фарфоровая посуда, на комоде замерли часовыми свечи в подсвечниках, сверкали отчищенные моющим средством хрустальные подвески люстры, а стол под белоснежной скатертью с кружевами напоминал алтарь.

Эд, весь в поту, уселся на свое место, уронил руки на стол и вытер мокрый лоб аккуратно сложенной салфеткой.

Когда он закончит в кухне, можно будет установить новые шкафчики и столешницы.

— Почему ты не хочешь, чтобы я пригласила рабочих привести в порядок полы? Денег у нас хватит.

— Я и сам справляюсь, — отрезал Эд.

— Невозможно же так жить! Мы не для того купили этот дом, чтобы ютиться среди коробок, как на складе! Я хочу нормальную кухню.

Деньги и в самом деле были. После выплаты налога на возвращенную амортизацию (вот когда Эйлин пожалела, что столько лет не повышала квартплату семейству Орландо; считай, дом не приносил никакого дохода) и первого взноса за новый дом в половину его цены от продажи дома в Джексон-Хайтс осталось больше сорока тысяч. Вполне хватит на ремонт.

— Будет у тебя твоя драгоценная кухня, — заявил Эд. — Скоро я закончу с полами.

— Через две недели уже ноябрь. А рабочие сделали бы все за день. У них наверняка и машина какая-нибудь есть. За два-три часа управились бы!

Эд стиснул ее запястье:

— Если кто-нибудь хоть пальцем!.. Хоть пальцем тронет пол в кухне, кроме меня и Коннелла!.. Не потерплю, ясно?

Эйлин вырвала руку.

— Ну, как хочешь, — сказала она, потирая запястье. — Только на мальчика не рассчитывай. Хочешь геройствовать — на здоровье. А он тебе помогать не будет. У него и в школе нагрузки хватает.

— Не надо мне ничьей помощи!

От омерзения у Эйлин появился противный привкус во рту. Она саркастически скривила губы:

— Как хорошо! Просто замечательно. Вот о такой семейной жизни я и мечтала!

 

37

На заправочной станции, пока отец ушел расплачиваться, мама обернулась к Коннеллу с переднего сиденья:

— Постарайся понять, для папы это очень важно. Я бы сама лучше поехала в какой-нибудь симпатичный пансионат в предгорьях и любовалась бы зелеными лесами. Но папа делает это для тебя. Помни и будь благодарен. Слышишь?

— Ладно.

— И еще одно. Что ты ему сказал сегодня перед отъездом? Он говорит, это между вами, но я же вижу, что он расстроился.

— Ничего, — буркнул Коннелл.

— Нет, не «ничего».

— Папа правильно сказал, это между нами.

— Поговори мне еще! Не забывай, ты в нашем доме живешь.

Рассказывать Коннеллу не хотелось. Только лишний раз подтвердить, что он и вправду дрянной сопляк, как намекает мама. Он и не знал толком, почему такое ляпнул. Само вырвалось. Они с отцом стояли возле кухонной раковины. Коннелл споласкивал тарелку, перед тем как сунуть ее в посудомоечную машину, а отец потянулся через его плечо за полотенцем, и Коннелл вдруг сказал:

— У тебя несвежее дыхание.

Отец удивленно посмотрел на него, и Коннелл еще раз повторил, другими словами:

— У тебя изо рта плохо пахнет.

Отец поднес ладонь ко рту и выдохнул, направляя воздух к носу. Принюхавшись, посмотрел на Коннелла не то обиженно, не то смущенно, не то с благодарностью.

И сказал:

— Спасибо.

Опять не поймешь, в каком смысле. Потом заперся в ванной и не выходил, наверное, целый час. Коннелл слышал, как он там без конца чистит зубы, как журчит вода из крана, потом тишина, а потом опять журчание.

Когда приехали в Куперстаун, мама повеселела при виде множества очаровательных магазинчиков. Национальный Зал славы бейсбола располагался в кирпичном здании, больше похожем на учебный корпус или очень большую почту. Отец попросил маму сфотографировать их с Коннеллом у входа. Потом она отправилась по магазинам. Они договорились встретиться здесь же через два часа.

В музее Коннелл с отцом двинулись вдоль длинного ряда мемориальных досок. Отец показывал игроков, которыми в свое время восхищался: Джеки Робинсона, Дюка Снайдера, Роя Кампанеллу, Пи-Ви Риза. Он сетовал, что его любимый игрок, Джил Ходжес, не удостоился избрания в Зал славы наравне с другими. Отец задерживался и возле тех игроков, кого уважал за личные качества, хоть они и не выступали за «Доджерс». Лу Гериг, Стэн Мьюзиэл, Роберто Клементе... Довольно интересно было читать надписи на досках: авторы ухитрились впихнуть биографию каждого игрока в пару строк и горстку скупых цифр. Правда, лучше бы все это увидеть лет в двенадцать. Тогда Коннелла было бы отсюда не вытащить.

Наконец Коннелл почувствовал, что уже насмотрелся. Хотелось есть. Пожалуй, в маминых словах насчет любования лесами была своя правда — занятие, конечно, дико скучное, но хотя бы не надо, щадя чувства отца, изображать неослабевающий интерес. Посреди большого зала со стеклянными витринами и толпой посетителей отец вдруг остановился:

— В следующий раз мы придем сюда в тот день, когда здесь будут открывать доску, посвященную тебе.

Коннелл ждал иронического смешка, но отец был серьезен.

— Да, конечно, пап, — скорчил гримасу Коннелл. — Само собой.

Может, он и пробьется в школьную команду, но ничего больше при его способностях ему не светит, и отец это прекрасно понимает.

— Послушай меня, — сказал отец. — Я хочу тебе сказать кое-что важное.

Рядом стояла хорошенькая девчонка с родителями и младшим братом — они разглядывали чьи-то старые бейсбольные перчатки в витрине.

— Прямо здесь? — спросил Коннелл.

— С тобой что-то происходит. Я беспокоюсь — может, потому, что в твоем возрасте пережил нечто похожее. Я без всякой необходимости осложнял себе жизнь. По-моему, ты ожесточился. Ты замыкаешься. На самом деле ты совсем другой — открытый и чудесный.

— Да ладно, пап! — Коннелл выставил перед собой ладони, пытаясь остановить отца.

— Ты понимаешь, о чем я?

— Не знаю. Да все нормально, пап, не волнуйся. У меня все хорошо.

— Ты сам хороший, — сказал отец. — Не просто хороший — замечательный. Я точно знаю, поверь. Но по какой-то причине ты замыкаешься в себе.

— Пап, это ты из-за того, что я сказал, якобы у тебя изо рта пахнет?

Отец рассмеялся:

— Послушай, я тебя попрошу кое-что сделать. Возможно, тебе это покажется немного странным. Сделаешь это для меня?

— А что делать-то?

— Пообещай, если ты мне веришь.

— Мне за это потом не будет стыдно?

— Никто не узнает, кроме нас с тобой.

— Ну хорошо! — Коннелл хлопнул себя по ноге. — Сделаю, конечно.

— Жизнь будет тебе подбрасывать разные гадости, и ты, естественно, будешь злиться. Прошу тебя, не позволяй этой злости захватить тебя целиком и не забывай, на что ты на самом деле способен. Для этого мы сейчас проделаем небольшое упражнение.

— Пап, ты вообще здоров? То есть, я хотел сказать, у тебя все хорошо?

— Все в норме. Ты готов?

— Угу.

Коннеллу стало по-настоящему любопытно.

— Вот что надо сделать: постарайся поверить — всем нутром, до самых печенок поверить, что, когда мы придем сюда в следующий раз, здесь повесят мемориальную доску в твою честь.

Это было уже слишком.

— В каком смысле? — спросил Коннелл.

Та хорошенькая девочка прошла мимо него. Их взгляды на мгновение встретились.

— Т-ш-ш! — сказал папа. — Закрой глаза.

Коннелл зажмурился.

— Слушай, что я говорю: когда мы в следующий раз придем сюда, здесь будет висеть доска, посвященная тебе. Постарайся ощутить это как реальность, хотя бы на минуту.

— Ладно, — сдался Коннелл.

В нем пробудился азарт. Отец говорил так уверенно! Хотелось поверить, что отец — вроде ясновидящего.

— Прочувствуй это как следует. Всю свою спортивную карьеру ты был питчером команды «Нью-Йорк Метс». Тысячи раз слышал, как по громкоговорителю объявляют твое имя. Слышал восторженные крики болельщиков. Бывало, тебя и освистывали. Ты играл на траве, играл на синтетическом покрытии. Вывихнул плечо, выбил локтевой сустав, разбил к чертям костяшки пальцев, но оно того стоило. Перед каждым матчем на родном стадионе ты занимаешь места на трибуне для своих детей. Для жены. И сейчас ты смотришь на памятную доску, а на ней — твое лицо. Тебе кажется, что на портрете ты сам на себя не похож, но это точно ты — внизу подписано твое имя и проставлен твой номер.

Отец говорил так, словно речь шла не только о бейсболе. Он хотел, чтобы Коннелл понял: отец в него верит.

И Коннелл вдруг действительно прочувствовал, как это — совершить нечто необыкновенное, принести радость тысячам людей. Он никогда не позволял себе мечтать о таком. Открывать глаза не хотелось.

— Почувствуй как следует, — продолжал отец. — И запомни это чувство. Оно не менее реально, чем любые события в твоей дальнейшей жизни. Запомнишь?

Коннелл кивнул, не открывая глаз.

— Дай волю воображению, — сказал отец.

Коннеллу казалось, что он мысленно раскрывается, как цветок. Если не бояться представить себе невозможное — например, что он станет игроком высшей лиги и прославится, — тогда уже не обязательно испытать это в реальности. Это уже твое, как и все, чего душа пожелает.

— Я понял, — сказал Коннелл.

Мимо шли люди, и он, не подглядывая, знал, как они одеты, какие у них лица.

— Ощущаешь себя всесильным?

— Да, — сказал Коннелл.

И не соврал. Он словно вышел за пределы времени.

— Все еще злишься?

— Нет.

— Боишься?

— Нет.

— Я тебя люблю, знаешь?

— Да.

— Открой глаза, — сказал отец.

Но Коннелл еще немножко постоял зажмурившись. Что-то подсказывало, что это мгновение больше никогда не повторится.

— Пойдем, мама ждет, — сказал отец.

 

38

Кухонные шкафчики установили в пятницу. Эйлин вернулась домой после бесконечной рабочей недели, увидела белоснежные шкафчики, прислонилась к «острову» посреди кухни, о котором давно мечтала, и огляделась, не скрывая восторженного изумления. Потом бросилась открывать дверцы, несколько раз провела рукой по стенкам изнутри — просто ради удовольствия гладить полированную поверхность. Скорей бы теперь в магазин за продуктами! С того самого дня, когда начались работы в кухне, Эйлин предвкушала, как загрузит в шкафчики новые запасы.

Утром приехал мастер с тяжелыми столешницами. Эйлин выбрала искусственный камень — гранит слишком дорог, а пластиковых столешниц она больше ни за что не потерпит. В последнюю минуту перезвонила и все-таки заказала гранитные.

Эйлин сперва хотела полюбоваться, как будут устанавливать столешницы, но, глядя, как мастер с помощниками тащат неподъемные плиты вверх по склону к черному ходу, поняла, что лучше увидеть кухню уже готовой словно по волшебству. Похожее ощущение она испытывала в детстве, когда приходила из школы и, увидев на ковре параллельные полоски примятого ворса, догадывалась, что мама без нее пылесосила.

Эйлин обошла весь супермаркет, складывая в тележку всевозможные продукты. Тележка мигом наполнилась до краев. Пришлось расплатиться, уложить продукты в багажник и вернуться за новой порцией. После второго круга не только багажник оказался забит под завязку, но и задние сиденья, и пассажирское, и на полу в машине тоже были свалены продукты. Смотреть можно было только прямо вперед и в боковое зеркальце. Мотор надрывно взревывал.

Остановив машину возле дома, Эйлин погудела, вызывая на помощь Коннелла. Поручила ему тащить сумки, а сама побежала в кухню и залюбовалась на сверкающие столешницы. Прошлась взад-вперед, ведя рукой по холодной поверхности и поражаясь, как она все не кончается и не кончается.

Коннелл поставил сумки на разделочный стол.

— Зачем столько?

— А что?

— Ты запаслась на случай всемирной катастрофы?

— Просто купила кое-что нужное.

Эйлин принялась убирать провизию. Коннелл еще много раз бегал в гараж. Когда все еще нераспакованные сумки были аккуратно расставлены вокруг «острова», в кухню заглянул Эд. Его чуть удар не хватил. Он стал вытаскивать пакеты и свертки из холодильника и швырять их в мусорное ведро.

— Мы слишком много едим! — орал он. — Так нельзя!

— Будь добр, возьми себя в руки!

— Нам необходима диета! Мы толстеем! Будем есть один раз в день, не больше!

— Тогда нам еды на десять лет хватит, — заметил Коннелл.

— Все выбросить! — рявкнул Эд, выбегая из кухни. — Все!

Эйлин вышла вслед за ним.

— Хочешь — выбрасывай! — крикнула она Эду в спину, еле удерживаясь от истерики, чтобы не опускаться до его уровня. — Тогда мне придется потратить еще больше денег. Я хочу, чтобы кладовая была заполнена до отказа. Ты можешь заморить себя голодом, если желаешь, а мы будем питаться.

Эд не ответил, скрывшись в спальне.

— По-королевски! — завопила Эйлин. — Мы будем питаться по-королевски!

 

39

Эд уже не первую неделю набрасывался с молотком на пятна гнили в подвале, так что стена стала точь-в-точь мишень на полигоне. В гостиной он устроил минное поле, беспорядочно выдирая паркетные доски. Забились канализационные трубы. Дверь в гараже заело. После сильной грозы случилось еще одно наводнение в подвале. А Эд после установки кухонных шкафов и столешниц наотрез отказывался впустить в дом еще хоть одного мастера.

Сейчас он сидел за рулем в странном наряде — пиджак и брюки от разных костюмов, видимо в знак протеста, после того как Эйлин полчаса его жучила, чтобы поменял грязную рубашку. Они ехали в гости к Магуайрам. Эд все время отвлекался, то заезжал на соседнюю полосу, то чуть не влипал в идущие впереди машины, в последний миг успевая нажать на тормоза.

— Следи за дорогой! Что тебя заносит?

— Я умею водить! — огрызнулся Эд. — За рулем уже... — Он запнулся. — С шестнадцати лет!

Выехав поздно, они угодили в пробку и в итоге довольно сильно опоздали. Эд заглушил мотор да так и остался сидеть в машине. Эйлин нетерпеливо помахала ему:

— Ты идешь?

В прихожей зажегся свет; сейчас кто-нибудь выглянет на крыльцо. Эйлин снова забралась в машину. Надо попробовать другой подход. Старательно скрывая раздражение, Эйлин спросила:

— Случилось что-нибудь?

— Погоди минуту. Я не могу нормально думать, когда ты разговариваешь.

— Милый, — очень мягко произнесла Эйлин, — у нас нет минуты!

— Напомни, кто там будет?

— Никого, только мы с тобой, Фрэнк и Рут.

— Это хорошо, — сказал Эд. — А то вечно вокруг слишком много народу.

Они с самого переезда не виделись ни с кем из знакомых, но сейчас было не время спорить.

— Ты прав, — сказала Эйлин. — Будем поменьше общаться. Займемся пока домом.

— И слава богу.

— Пойдем теперь?

Эйлин сунула ему бутылку вина. Дверь открыла Рут и расцеловала обоих. Эд протянул ей бутылку. Руки у него тряслись, и Рут это явно заметила.

Эда с Эйлин сразу усадили за стол. Рут принялась носить тарелки. Эйлин порывалась ей помочь, но подруга велела сидеть смирно. Фрэнк откупорил бутылку, чтобы вино дышало. Эйлин понемногу начала расслабляться.

— Как ваш готический замок? — спросил Фрэнк. — Нашли, где трупы закопаны?

Тут бы Эду съязвить в ответ, и пошло-поехало бы.

А он ответил без улыбки:

— Все хорошо. Продвигаемся потихоньку.

— Эд борется с последствиями наводнения.

— Забавно, а я тут как раз для повышения квалификации прохожу курс по водным ресурсам, — сказал Фрэнк. — Ирригация, водный транспорт. До наводнений еще не добрались. Как дойдем — я вам сообщу. Может, смогу что полезное подсказать.

Эд промолчал.

— Хорошо, наверное, снова почувствовать себя школьником, — заметила Эйлин. — Изучать что-то новое...

— Мы не молодеем, — отозвался Фрэнк. — Надо мозги упражнять, чтобы не заржавели. Правильно?

Эд опять смолчал. Рут очень вовремя внесла блюдо с жареным мясом.

— Эд, накладывай себе.

Эйлин инстинктивно потянулась помочь, но Эд сидел между ней и блюдом.

Он ткнул в мясо сервировочной вилкой. Зубцы соскользнули, и кус шмякнулся обратно. Жирный мясной сок плеснул на скатерть. Эд снова вонзил вилку в мясо и кое-как перевалил на тарелку один кусок, другой. Третий уронил себе на колени. Рут с Фрэнком переглянулись. Эд поднял кусок и положил на свою тарелку, даже не пытаясь вытереть с брюк соус. Три узеньких ломтика сиротливо лежали на тарелке. Эд протянул вилку Эйлин, хотя по этикету ему полагалось положить ей мясо или передать все блюдо. Эйлин встала, чтобы дотянуться до блюда. Положив мясо себе, она добавила Эду еще два кусочка. Потом заметила, что хозяева дома неотрывно наблюдают за ее действиями.

— Фрэнк, тебе положить? — спросила Эйлин.

— Нет-нет, спасибо, я сам!

— Все такое красивое! — Эйлин передала ему вилку, но садиться не стала. — Рут, давай тарелку! Я тебе картошечки положу.

Она, словно шахматист, продумывала свою партию на несколько ходов вперед. Ложкой подцепила несколько картофелин для подруги, затем положила себе и, наконец, Эду, как бы заодно. С горошком и морковкой она проделала тот же фокус.

Эд с сомнением уставился в тарелку. Набрать еду на вилку с первой попытки не вышло. Он попробовал придерживать пальцем. Пару-тройку кусочков сумел донести до рта, а следующий ляпнул себе на рубашку.

Самое время Фрэнку посмеяться над Эдом — уже напился, мол. Эд просто не мог обидеться на Фрэнка. Они все время друг друга подначивали. Для них не существовало запретных тем. Оба хохотали до икоты, а Рут и Эйлин понять не могли, что их так развеселило. Однако сегодня Фрэнк сидел молча, не сводя глаз с Эда. Потом перехватил взгляд Эйлин и торопливо отвернулся.

Наконец кое-как одолели ужин.

— Посиди лучше там, — сказала Рут, когда Эйлин пришла за ней в кухню помогать. — Выпейте что-нибудь. Присмотри за ними.

Эйлин принесла мужчинам выпить. В гостиной неловкость не так чувствовалась. Фрэнк стал подробно рассказывать о своей учебе на курсах повышения квалификации. Никогда еще Эйлин так не радовалась его многоречивости. Эд изредка вставлял пару слов, и в целом получалась видимость настоящего разговора. Потом пришла Рут. Они уютно сидели, как бывает после ужина со старыми друзьями. Одна тема иссякнет — разговор плавно переходит на другую.

— А как дела у Коннелла? — спросил Фрэнк.

— Оценки хорошие, но представьте себе, у него трудности с биологией!

— Ох, я в старшей школе кошмарно учился, — заявил Фрэнк. — Если бы в то время с образованием так же носились, как сейчас, ни черта бы из меня не вышло!

— Из меня тоже, — сказал Эд.

— Мир изменился, — подхватила Рут.

— Уже второй год в старшей школе, — сказал Эд. — Пора бы взяться за ум.

Эйлин так и вздрогнула.

— А я думала, он только поступил? — удивленно спросила Рут.

Вот чем опасны старые верные друзья: когда рассказываешь им о своих детях, они действительно слушают.

— Ну да, я и говорю, первый год.

— Ему нравится литература, — быстро добавила Эйлин.

— Это здорово! — восхитился Фрэнк. — Я тоже литературу люблю. В следующем семестре хочу пройти курс по Шекспиру.

— Эд разочарован, — сказала Эйлин. — Он хотел, чтобы Коннелл увлекся естественными науками и поступил на медицинский.

— Говори за себя, — возразил Эд. — Я хочу только, чтобы он был счастлив.

— Может, еще одумается, — заметил Фрэнк. — Слушайте, мы тут собирались пригласить его на выходные. Как считаете, ему понравится? Или он с нами заскучает?

— Он будет в восторге! — сказала Эйлин.

— Может, хоть вы его вразумите, — сказал Эд. — Представьте себе, у него проблемы с биологией. Ленится он, вот и все.

— Не знаю, чем я тут могу помочь, — вздохнул Фрэнк. — Я сам биологию только со второго раза сдал.

— Вот и Коннелл такой же. С биологией у него не ахти. Он больше литературой интересуется.

— Здесь что, эхо? — засмеялся Фрэнк. — Эду больше не наливать!

— И правильно, — поддержала Эйлин, старательно изображая искреннюю заботу о трезвости мужа.

— А может, ему, наоборот, добавить надо?

Фрэнк встал, забрал бокал у Эйлин, потом у Эда — тот был все еще полон. Фрэнк озадаченно уставился на бокал:

— Давай я тебе еще налью.

Возня с напитками заняла несколько минут. Между тем Рут принесла еще крекеров с сыром.

— Так вы спросите Коннелла, в какие выходные ему удобней к нам приехать, — сказал Фрэнк.

— Вы приглашаете Коннелла погостить? — спросил Эд.

— Если он сам захочет.

— Ох, сделай милость, поговори с ним, пусть не отлынивает от биологии, — попросил Эд.

— Пока не забыла! — воскликнула Рут. — Я вам расскажу такую смешную историю...

Она стала рассказывать, как ее машину пришлось доставлять из города с помощью эвакуатора. Ничего смешного в этой истории не было, и оказалась она гораздо короче, чем можно было надеяться, но все равно у Эйлин слезы благодарности навернулись на глаза.

Рут принесла их куртки. Все стали прощаться.

— Так не забудьте! — сказал Фрэнк, когда они уже стояли в прихожей. — Спросите Коннелла, когда ему лучше приехать.

— Спрошу, — пообещала Эйлин.

— Может, хоть вы его образумите, — сказал Эд. — Он что-то совсем запустил биологию.

Глаза Фрэнка расширились. Он криво и смущенно улыбнулся:

— Не пускай этого типа за руль!

Эйлин сама села за руль, хоть и выпила больше Эда. Чувствуя себя совершенно измотанной, она из последних сил боролась со сном. Эд всю дорогу проспал как младенец, не подозревая, что они чудом избежали аварии.

 

40

Паркет в гостиной и столовой так и оставался в разоренном состоянии. Эд еще не начал укладывать новые доски — мало того, он их даже не закупил, а уже шла вторая неделя декабря. Эд пока занимался подвалом, отложив паркет на потом. Эйлин с ума сходила — самыми главными комнатами в доме нельзя пользоваться! Пригласить друзей на Рождество в новое жилище она уже и не мечтала. Коукли согласились устроить праздник у себя, и Эйлин страшно боялась, что Синди больше не отдаст ей право на рождественскую вечеринку. Ну хотя бы самой уютно посидеть в собственной гостиной! Эд просто обманывает себя — с таким объемом работы ему в одиночку не справиться.

Из подвала доносился стук и скрежет, словно из пыточной камеры. Эйлин туда при Эде не совалась, а когда он появлялся, весь в известке и засохшем цементе, то садился за стол и молча, непреклонно ел. Пока Эд спал, Эйлин спускалась посмотреть, как продвигаются его труды. Понемногу дело шло. На полу всегда лежал раскрытый справочник по ремонту, затрепанный вдрызг, свидетельствуя, сколько сил и внимания Эд отдает этой работе.

Однажды Эйлин увидела на кофейном столике в маленькой комнате одноразовую бритву в лужице пены. Должно быть, Эд спустился ответить на звонок, не закончив бритье, и отвлекся. Но когда Эйлин разглядела, что бритва лежит на книге, и не на какой-нибудь, а на пятом издании «Происхождения видов», она невольно вскрикнула. Эд никому не позволял прикасаться к драгоценному томику и ни в коем случае не выносил его из кабинета. То, что книга оказалась на кофейном столике, само по себе удивительно, а чтобы Эд позволил себе ляпнуть на нее пеной для бритья — вообще немыслимо. Первой мыслью Эйлин — да, собственно, и единственной — было оставить бритву лежать, где лежала. Пусть Эд убедится, что сам испортил книгу.

Эйлин завела привычку писать Эду записки с напоминаниями и оставлять их на прикроватном столике, точно секретарша, которая тайно спит с начальником. «Сегодня мы идем в ресторан с Кадэхи» или «Не забудь, в шесть часов родительское собрание». Составлять такие записки было приятно — все недоразумения прошедшего дня испарялись, точно вода на жарком солнце.

Одна записка задним числом поразила Эйлин. Она читала и перечитывала, словно какой-нибудь непостижимый коан, и никак не могла избавиться от ощущения, что этой запиской хотела сказать что-то не столько Эду, сколько себе самой. «Эдмунд, через шесть дней Рождество. Не забудь, пожалуйста, купить новую бейсбольную перчатку для Коннелла. Я тебе уже в третий раз напоминаю. Купила бы сама, но я ничего не понимаю в спортивном снаряжении. Мне кажется, такие вещи отец должен выбирать для сына. Ты ведь все-таки отец, правда?»

Чтобы Эйлин писала мужу такие записки... Как они до этого дожили? По вечерам он часами проверяет студенческие работы, не ложится спать раньше одиннадцати, а недавно Эйлин до утра помогала ему выставлять оценки за лабораторку, совсем как в тот раз, в конце учебного года. И снова в который раз она вспомнила непонятную кучу досок во дворе, накрытую простыней. Эта картина представлялась ей необыкновенно отчетливо, словно макет в музее повседневности. Она мысленно крутила картинку, рассматривая ее с разных сторон и стараясь понять, почему надоедливый образ не растаял в тумане времени.

Озарение пришло неожиданно, хотя Эйлин казалось, что оно давно уже приближалось к ней. Так поезд, чей гудок ты слышал несколько минут назад, налетает с грохотом и ветром, едва не сбивая с ног.

И все-таки невозможно произнести приговор даже мысленно. Эд... у Эда... Не может быть! У него напряженная работа, связанная с умственной деятельностью, это постоянно держит в тонусе. До недавнего времени он много читал, почти каждый день решал кроссворд, регулярно отправлялся на пробежку. В их компании он здоровей всех.

Может, у него опухоль? Или какие-нибудь проблемы с гормонами, дисбаланс в питании, да мало ли что еще.

В любом случае необходимо провериться.

Да только его не уговоришь сходить к врачу. Скажет, что она не знает, о чем говорит. Мол, будь у него что-то не в порядке с мозгом, он первый заметил бы, он же специалист по мозгу! Эйлин так и слышала его голос и даже хотела, чтобы Эд отругал ее за глупые страхи. Объяснил, что она ведет себя как последняя истеричка. Но поддаваться нельзя. Обязательно нужно выяснить, что с ним не так.

Эйлин ждала удобного случая, когда Эд забудет что-нибудь важное или скажет совсем уже вопиющую нелепицу, а он себе уходил с утра на работу, вернувшись — отправлялся сразу в подвал, точно раб, который хочет заработать себе вольную. Привозил из хозяйственного магазина шпаклевку, кирпичи, мешки с цементом. Хоть бы не надорвался...

Эйлин позвонила врачу Эда и сказала, что тревожится за здоровье мужа. Врач сказал, что она с ума сошла, — Эд здоров как лошадь.

— Я его совсем недавно осматривал. Ну как недавно... Полгода назад. У него легкие чемпиона по плаванию. Ни намека на хрипы. Единственное, давление чуть высоковато. Пусть больше отдыхает по воскресеньям. Пьет чай со льдом, смотрит спорт по телевизору. Холестерин неплохо бы понизить. Воздержаться на время от чизбургеров и креветок.

Эйлин послышалось в его словах обвинение.

— Мы вообще не едим ни креветок, ни крабов. У меня аллергия. — Она с трудом сдерживала раздражение. — А вам не показалось, что он тормозит?

— В смысле?

— Ну, голова плохо работает.

— Мне кажется, вы слишком многого от него хотите. Люди несовершенны. Моторчик наматывает многие мили пробега. Заканчивается гарантийный срок, и нам нужен ремонт. У Эда мотор в полном порядке. Впереди еще долгий путь.

И все-таки Эйлин ждала беды. Ремонт понемногу продвигался. Эд из кожи лез, лишь бы закончить работу, а Эйлин терпеливо наблюдала, чувствуя, что его способность к сопротивлению слабеет. Да, ей хотелось привести дом в идеальное состояние, не терпелось добиться от Эда разрешения пригласить рабочих, чтобы настелили паркет в столовой и гостиной, — а в то же время невольно было его жаль. Жаль затраченных им усилий. Она смотрела, как он сидит на полу, сгорбившись над справочником, с молотком в руке, и желала ему успеха, понимая, что желает невозможного.

Каждый день Эд выходил к ужину все более измотанным и встрепанным. Проглотив несколько кусочков, отодвигал тарелку.

Однажды совсем не пришел, сколько Эйлин ни звала. Она послала за ним Коннелла.

— Говорит, что не будет ужинать, — объявил мальчик, вернувшись.

— Скажи, что я его зову.

— Мам, может лучше сама сходишь?

— А что?

— Он там просто сидит, и все.

В столовой она увидела Эда среди рассыпанных половиц. В руке он держал обломок половицы, утыканный гвоздями. Второй обломок был накрепко прибит к полу. Видно, Эд пытался оторвать доску прямо руками.

— Эд, вставай!

— Приду, когда закончу.

Согнувшись в дугу, он тяжело дышал. Вид у него был побитый. Потом Эд приподнялся на одно колено, словно умоляя, и Эйлин некстати вспомнились изображения Крестного пути. Она не позволит ему совершить какое-то ритуальное самопожертвование! Если он на это нацелился, то никто ему не посочувствует, кроме него самого. Была полная возможность нанять рабочих. Уж на кухню и паркет денег хватит. И что он уперся?

— Ты уже закончил.

— Нужно доделать вот этот участок.

— Ты закончил, — повторила Эйлин. — Иди поешь!

Он так и не пришел. Эйлин с Коннеллом поужинали вдвоем. Потом она отнесла Эду тарелку с остывшими сосисками и фасолью. Поставила прямо на пол рядом с ним. Смотреть на него было больно: за полчаса он не продвинулся ни на дюйм. Так и сидел посреди устроенного им самим разора.

Эйлин взялась за телефон и отыскала подрядчика, который брался выполнить все оставшиеся работы: закончить отделку кухни, настелить паркет, установить встраиваемые светильники, побелить и покрасить стены на первом этаже.

Вечером накануне того дня, когда должны были прийти рабочие, Эйлин поставила Эда в известность. Он не стал спорить. Может быть, нужно было раньше взять инициативу в свои руки? Что делать! Когда выходишь замуж, тебе не выдают руководство на будущую жизнь и фонарик на случай, если отключат электричество. Приходится искать дорогу в темноте на ощупь, чиркая спичками.

 

41

Через пару недель после наступления нового, тысяча девятьсот девяносто второго года рабочие приступили к делу. Эйлин нравилось, что в ее кухне постоянно толкутся люди. Она приносила им лимонад, мясную нарезку, булочки, миски с картофельным салатом и пакетики с чипсами.

Однажды она привезла для рабочих пару упаковок пива. Эд взял одну и с размаху швырнул на пол. Какая-то банка лопнула, заливая пенной струей кухонные шкафчики. Мастер-паркетчик вышел из уборной, да так и застыл посреди кухни.

— У вас все в порядке? — поинтересовался он.

— Иди нахер! — заорал Эд.

Эйлин много лет не слышала, чтобы он сквернословил. А может, и вообще никогда.

— Все в порядке? — спросил мастер, глядя мимо Эда на Эйлин.

— Сказал, нахер иди! — рявкнул Эд.

— Как скажете, — ответил мастер и попятился в гостиную, шутливо подняв руки.

Эйлин вышла за ним, неся уцелевшие банки с пивом.

— Муж немного нервничает. Вы уж его извините, пожалуйста!

— Ничего страшного, — отозвался мастер. — В нашей работе всякое случается.

— Он, вообще-то, не такой.

Мастер глубокомысленно кивнул:

— Бывает, мужикам не нравится, когда у них в доме посторонние мужики вкалывают.

Эйлин хотелось как-то заступиться за Эда.

— У него на работе сокращение штатов, — неожиданно для себя соврала она. — Могут и его уволить.

— Сочувствую.

— Ничего, пробьемся.

Мастер с помощником смотрели на нее так, словно ждали дальнейших откровений.

Эйлин протянула им пиво:

— Угощайтесь, пожалуйста!

— Вот это мы всегда с удовольствием! Только закончим сперва работу на сегодня.

Этим он напомнил Эйлин отца. Серьезный подход, ответственный.

Рабочие продолжили укладывать паркет, а Эйлин достала из буфета выложенную красным бархатом коробку с хрустальными стаканами — отцу ее подарили, когда он уходил на пенсию, и на каждом стакане было выгравировано «Шефер». Эйлин бережно вынула их из коробки и протерла чистым полотенцем.

Вечером она выставила на стол пивные бутылки и эти стаканы на подносе, тоже фирменном шеферовском.

— Да что вы, мэм, нам стаканов не нужно, — вежливо отказался мастер.

— Пожалуйста, мне будет приятно! Эти стаканы мне от отца остались. Хочется хоть раз увидеть их наполненными.

С крышей можно было подождать годика два. Гниль в подвале тоже пока придется потерпеть. Задуманные Эйлин плиточные полы, опять-таки в подвале, — дело далекого будущего. Как и модернизация второго туалета между кухней и маленькой комнатой. Как и перемещение прачечной из подвала на первый этаж. Поменять обои на втором этаже пока не получится, а вот часть стен требует срочной покраски. Эйлин мечтала, чтобы, куда ни глянь, всюду были свежая краска и белые изразцы. Она перелистала кучу журналов по дизайну интерьеров, но в конце концов чистый белый цвет без всяких выкрутасов показался наилучшим решением. Однако и с этим придется подождать, а пока существовать среди серых, желтых, коричневых и тошнотворно-малиновых оттенков. Дом в целом напоминал зал ожидания. Впрочем, трасса кухня—столовая—гостиная была почти готова, а именно ее увидят гости. На второй этаж и в подвал их можно не пускать. А как только появится свободных пара тысяч долларов, надо будет переделать туалет на первом этаже и привести в божеский вид маленькую комнату.

С другой стороны, на первый план вышел вопрос мебели. Эйлин просто не в силах была и дальше жить в окружении вещей из старого дома. С ними комнаты выглядели обшарпанными и полупустыми. Обеденный стол, весь в царапинах, кресла с протертыми подлокотниками и продавленный диван казались временными заменителями, пока не появится настоящая обстановка. По сути, практически всю мебель придется менять. Эйлин решила покупать в кредит. Наверху она обставит для себя уютный уголок, приобретет наконец письменный стол, о котором давно мечтала. В каждой гостевой комнате поставит стереопроигрыватель, кресло и красивую настольную лампу. Как только расплатится за все это, надо будет поменять мебель в комнате Коннелла, а то он так и живет с детским гарнитуром.

Эйлин не настолько разбиралась в эстетике, чтобы придать дому достойный облик. Нужно будет пригласить дизайнера. Надо, чтобы повсюду были произведения современной живописи и прочие штрихи, говорящие о хорошем вкусе. За это тоже можно расплатиться кредитной карточкой. Эд наверняка наложил бы вето на подобные траты, но он уже утратил право голоса в вопросах домашнего хозяйства. Ничего, как-нибудь они выкарабкаются. Эд получит очередной грант. Им обоим повысят зарплату. Как только дом примет законченный вид, они начнут экономить. Будут жить аскетично, как принято в высшем свете. Еще и откладывать станут понемножку. Всегда можно хоть на сколько-нибудь да подняться за год.

 

42

— Если со здоровьем у него все в порядке, — сказала Эйлин своему врачу, придя проконсультироваться по поводу недавно появившейся одышки, — то я с ним разведусь. Просто сил никаких больше нет.

Доктор Эйткен сказал привести мужа к нему. Эйлин подала это Эду под соусом ежегодного осмотра — почему бы, мол, ему не попробовать у ее врача. Он возражать не стал, хотя в прошлый раз проходил полный осмотр меньше полугода назад. Эйлин поняла, что поступила правильно. После недолгого ожидания в тревожной тишине больничного коридора Эйлин провела Эда в кабинет, а сама вышла. Несмотря на громкие заявления насчет развода, она готова была смириться с чем угодно, лишь бы сейчас ее уверили, что у мужа просто испортился характер.

Эд пробыл в кабинете около получаса. Потом доктор Эйткен вышел к ней в коридор:

— Погодите пока разводиться.

И протянул направление к специалисту по неврологии, чьей квалификации доверял.

Эйлин готовилась к тому, что Эд закатит скандал, но он покорно сидел на смотровом столе, дожидаясь врача. Его широкая бледная спина напоминала непропеченное тесто.

Для начала ему велели сдать кровь на анализ и пройти осмотр у терапевта. Доктор Халифа, тот самый специалист, хотел исключить возможные посторонние причины потери памяти. Поскольку у Эда в роду случались заболевания щитовидной железы, проверили уровень гормонов. Кроме того, сделали компьютерную томографию.

Гормоны были в норме. Томография не показала признаков опухоли.

Они приехали снова для диагностики. Доктор Халифа усадил Эда за стол и сам сел напротив. Эйлин, пристроившись на свободном стуле, волновалась за Эда, словно ему предстояло впервые в жизни выступать на театральной сцене.

Доктор Халифа велел Эду считать в обратном порядке начиная от ста. Эд досчитал до девяноста семи, потом запнулся и сказал:

— Восемьдесят шесть.

Дальше назвал несколько чисел в нужной последовательности и снова перескочил через десяток. Тут доктор Халифа сказал:

— Достаточно.

Зря Эйлин боялась, что Эд станет шуметь и буянить. Он казался беззащитным и каким-то маленьким. Все время улыбался, будто хотел задобрить врача, выпросить себе диагноз помягче.

Доктор Халифа попросил его нарисовать на листке бумаги три концентрические окружности. Эд нарисовал довольно ровный круг. Второй получился больше похожим на овал, сцепленный с первым, словно звенья в цепи. Третий вышел совсем корявым — скорее квадрат, а не круг, причем в стороне от первых двух.

— Так, очень хорошо, — бесстрастно проговорил доктор Халифа.

Он был на диво невозмутим. В глазах ни проблеска эмоций; невозможно определить, насколько такой результат можно считать нормальным. Что это — обычный признак старения или что-то совсем страшное? Неизвестно, смогла ли бы сама Эйлин нарисовать три круга один в другом. А уж под строгим взглядом врача это и вовсе непосильная задача. Эйлин как будто смотрела на ребенка, сдающего экзамен. Сердце разрывалось от жалости. Наверное, зря она потащила Эда на эти мучения. Какое у нее право подвергать взрослого человека придирчивому допросу с целью выявить у него отклонения от нормы? Что такое вообще норма? Увезти бы его сейчас домой, и пусть валяет дурака, сколько ему угодно. Для людей с такими причудами, как у Эда, существует освященная веками формула: рассеянный профессор.

— Я не художник! — засмеялся Эд. — Видели бы вы, как я рисую схему пищеварительного тракта!

Врач отозвался коротким смешком.

— Какая-то абстрактная картина получилась, — продолжал Эд.

Врач посмотрел на изображение и покачал головой. Эйлин он не нравился. Слишком важный, слишком рассеянный. И причесан слишком аккуратно, и зубы слишком белые. Эйлин всегда жалела, что Эд не пошел по врачебной линии, а сейчас подумала, что зря жалела. Знает она таких вот врачей, у себя в больнице не раз сталкивалась: они себя считают выше Господа Бога. Может, у Эда профессия не настолько выгодная, он не так на виду, зато он закладывает основу, на которой эти пижоны строят свои выводы. Если Эд говорит, что с ним все в порядке, — скорее всего, так и есть. А она его оскорбила, приволокла на осмотр к этому ничтожеству, недостойному даже портфель за ним таскать, а не то что выносить какие-то суждения.

— Так, с этим почти закончили, — сказал доктор Халифа. — Еще один вопрос, и я попрошу вас проделать несколько физических упражнений.

— Да, хорошо.

— Ответьте, пожалуйста, на вопрос. Кто у нас сейчас президент?

Если бы врач нарочно хотел задеть Эда, лучшего способа он бы не придумал. Эйлин даже захотелось, чтобы Эд в насмешку ответил неправильно, только не стоило давать доктору возможности записать неправильный ответ в медкарту.

Эд молчал — может, придумывал остроумную реплику?

— Республиканец, это я точно знаю...

— Можете назвать его имя?

Эд почесал подбородок:

— Рейган, да? Лицо отчетливо помню... Нет, не Рейган? Слушайте, прямо неловко.

— Эд, да ты же знаешь!

От взгляда доктора Халифы захотелось дать ему пощечину.

— Вот прямо вижу его, — сказал Эд. — А как зовут, забыл.

Доктор Халифа что-то записал. Эйлин хотелось выкрикнуть правильный ответ. Все это так глупо! Ну что он его мурыжит? Вид у Эда был совершенно убитый, словно он совершил какой-то позорный поступок, а не просто забыл какую-то ерунду.

— Не спешите, — сказал доктор Халифа. — Иногда сложно с ходу ответить на вопрос. Попробуйте подумать о другом, — возможно, тогда само вспомнится.

— О белом слоне?

— Да, в таком духе.

Эд потер затылок, словно хотел выдавить ответ из собственного черепа.

— Не помню, — тяжело вздохнул он. — Так кто?

— Буш, — сказал доктор. — Джордж Буш.

— Да! Точно! Ведь знал же! И лицо его помнил. Ну конечно! Вместе избирались, их нетрудно спутать.

Доктор молча записывал.

Когда-то в школе Эйлин заставляли заучивать наизусть президентов и сроки их президентства. Сестра Альберта вызывала всех по очереди к доске. У Эйлин она спросила, какой президент был после Тедди Рузвельта. Вокруг Рузвельта столько президентов с именами или фамилиями на «W» — Эйлин до сих пор их помнила: Уильям Мак-Кинли, Уильям Хауард Тафт, Вудро Вильсон, Уоррен Дж. Гардинг. Эйлин добросовестно готовилась, а тут вдруг они все смешались у нее в голове. Она страшно испугалась, что выставит себя дурой перед всем классом. Сердце бешено колотилось, все мысли вылетели из головы, перед глазами плавали размытые очертания имен. «Итак, мисс Тумулти?» — поторопила сестра Альберта. И Эйлин под общий хохот ляпнула: «Уильям Уилсон!»

— Действительно, их легко спутать, — сказала она.

Эд посмотрел виновато, как будто она была заодно с доктором Халифой, а не с ним. Эйлин придвинула стул поближе к Эду.

А доктор продолжал себе строчить как ни в чем не бывало.

— Так, еще кое-что запишу и двинемся дальше. Вот, замечательно! Сейчас я вас попрошу переодеться в спортивную форму. Нужно будет выполнить несколько упражнений.

Они перешли в соседнюю комнату. Эйлин помогла Эду переодеться — словно перед уроком физкультуры. Какие еще унижения его ожидают?

Доктор Халифа велел Эду выполнить несколько наклонов, дотрагиваясь до пальцев ног, потом сесть и снова встать. За этим последовал бег на месте. Доктор непрерывно делал какие-то пометки. Эд между упражнениями оглядывался на Эйлин. Она старалась взглядом его ободрить. Одно задание Эд не смог выполнить с первой попытки — дотронуться пальцем до носа.

— Я не пьян, честное слово! Хотя после всего этого, наверное, напьюсь.

 

43

После мессы пришлось ждать, когда папа подгонит машину, — из-за снегопада мама не захотела идти в церковь пешком. Снег шел и сейчас, хотя уже не так густо. Мама раскрыла зонтик над собой и Коннеллом.

— В бейсболе ты ничего не добьешься, сам знаешь.

Он бы обиделся, если бы не знал, что дело не в бейсболе. Мама давно уже его донимала, чтобы вступил в дискуссионный клуб.

— Мне нравится бейсбол.

— Одно дело — нравится, а другое — что ты на него свое время тратишь. Не всегда получается делать только то, что нравится. И потом, дискуссии тебе тоже нравятся. У тебя от природы сильный дух соревнования. Это от меня тебе досталось.

— Зачем мне обязательно надо вступать в дискуссионный клуб?

— Чтобы как можно полнее реализовать свои способности.

— Хочешь, чтобы я стал сенатором?

— Я хочу, чтобы ты был счастлив.

— Президентом Соединенных Штатов!

— Не надо меня изображать каким-то огнедышащим драконом. Да, я хочу, чтобы ты приложил немного труда на благо своей будущей жизни. А что?

Коннелл задумался. В самом деле — а что? Расчищенный участок перед домом напротив понемногу вновь покрывался снегом. Хорошо бы когда-нибудь поселиться в таком доме и чтобы можно было кого-нибудь нанять для расчистки снега. Только в дискуссионный клуб вступать совсем не хотелось. Там каждый норовит вцепиться тебе в горло.

— А папа что говорит?

— Мы с папой хотим тебе только добра.

— Что он говорит?

— Ну что он скажет, папа твой? — Она рассмеялась. — Говорит: «Пусть у мальчика будет детство. Пусть мальчик делает что хочет. Пусть побудет невинным, пока еще не поздно».

Мама, разгорячившись, невольно повысила голос. Прохожие начали оборачиваться.

— «Главное — чтобы мальчик ощущал радость жизни». Вот что он говорит, если тебе так уж интересно. А знаешь, что я на это говорю? «Дай мальчику возможность чего-то добиться. Ребята из дискуссионного клуба учатся лучше всех в школе. Пусть наш сын с ними пообщается. Поступит вместе с ними в хороший университет, станет юристом или политиком. Что тут плохого? Чем плохо обеспечить себе на будущее безбедную жизнь?»

— Мама, это просто школьный клуб, только и всего.

— Там — лучшие. С ними и ты станешь лучшим. А иначе только даром время убивать.

— Мне нравится бейсбол, — повторил Коннелл.

— Профессионалом в бейсболе ты все равно не станешь.

— Наверное, не стану.

— Не наверное, а точно.

— Ладно, точно не стану.

— Папа идет. Не рассказывай ему, о чем мы сейчас говорили. Он хочет, чтобы ты играл в бейсбол и не задумывался о разных сложностях. Пока. А может, и вообще всегда. Чтобы ты, как лошадка в поле, бегал на просторе. — Мама коротко и зло рассмеялась. — По-моему, это нереально. Может, я и хочу тебя приручить. Обуздать. Я не умею по-другому. Одно я знаю точно: если ты меня послушаешься, ты никогда ни в чем не будешь знать недостатка. С твоими-то способностями! Я тебя научу, как построить для себя хорошую жизнь. Была бы мужчиной — сама бы давно себе построила.

 

44

Еще несколько раз они ходили к врачу. Доктор Халифа повторно провел некоторые тесты и добавил еще новые. Через полтора месяца после первой консультации — как раз на День святого Патрика — они пришли за результатами.

Эйлин даже на своей свадьбе так не волновалась. Эд, кажется, уже пережил все свои страхи. На него снизошло необыкновенное спокойствие, словно перед казнью.

Они сидели и ждали врача. Эйлин держала Эда за руку, а он поглаживал ее по руке, будто это она ждала приговора.

Вошел доктор Халифа с папкой для бумаг — от нее слабо пахло железом. Эд немедленно ощетинился. Доктор шел как-то несолидно, слишком быстрым шагом. «Бесчувственный, как репа какая-нибудь», — подумала Эйлин.

— Итак, у меня для вас две новости — хорошая и плохая, — объявил доктор. — Хорошая новость: физически вы здоровы как бык. Великолепный экземпляр.

Эйлин вздрогнула от радости, а потом от страха.

— А плохая новость?

Врач обернулся к ней:

— С большой вероятностью у вашего мужа болезнь Альцгеймера.

Эйлин ахнула; Эд стиснул ее руку.

— Мало радости вам такое говорить, но я бы посоветовал с этой минуты считать, что каждый новый день — это лучший день в оставшейся вам жизни. И постарайтесь наслаждаться ими, пока можете.

— Не понимаю, — сказала Эйлин и невольно поморщилась — так сильно Эд сжал ей руку.

— Если бы не синдром Альцгеймера, ваш муж дожил бы до девяноста пяти. Сердце, легкие, почки, кровообращение — все в прекрасном состоянии. Но случилось вот так.

— А это точно? — спросила Эйлин.

— Сомнений практически нет, — ответил доктор с безличной основательностью громадного компьютера из старых фильмов, выдающего ответы на перфокартах.

— Я знал, — мрачно произнес Эд.

И Эйлин вдруг поняла, что он в самом деле знает — быть может, уже не первый год.

— Но как же? Ему пятьдесят один едва исполнился!

— Рановато, но такое бывает, — ответил доктор Халифа. — Сочувствую.

Кажется, он жалел не столько их, сколько самого себя: неприятно сообщать людям печальные новости.

— Право, не знаю, что тут еще скажешь, — прибавил доктор.

Эйлин посмотрела на Эда: пусть объяснит понятней.

— Я оставлю вас ненадолго. — Доктор встал, хлопнув себя папкой по колену. — Вам, я думаю, найдется о чем поговорить. Я вернусь через десять минут, отвечу на вопросы, и поговорим о дальнейших планах.

Он вышел, а они остались переваривать услышанное. Своеобразный парадокс: новость казалась полной бессмыслицей и в то же время с ней все обрело смысл. Очевидно же — у Эда болезнь Альцгеймера. Разве это ново?

— Что нам делать?

— Нужно проконсультироваться у другого специалиста, — сказала Эйлин.

— Незачем. Он и есть другой.

— Может, он ошибается!

— Не ошибается, — ответил Эд так уверенно, что сердце Эйлин глухо стукнуло в груди.

Она так остро чувствовала любовь к Эду, что не могла на него смотреть и отвернулась.

Они еще посидели молча. Понемногу хватка Эда на ее руке ослабла.

— Какого черта! — проговорил он. — Какого черта...

Это прозвучало и как скорбный плач, и как обещание — клятва держаться до конца.

— Что нам делать? — повторил он.

— Нести свой крест с достоинством — вот что, — сказала Эйлин.

Она поправила ему загнувшийся уголок воротника и застегнула пуговицу.

Они поехали в кафе «У Натана» на Центральной авеню. Эд в детстве постоянно ездил по этой линии метро на Кони-Айленд, а Эйлин хотелось хоть немного его порадовать. Заведение на ничем не примечательной улице было бледной копией уже слегка поблекшего оригинала на Серф-авеню, однако популярность среди молодежи говорила о неплохих перспективах. В очереди перед Эдом и Эйлин отчаянно флиртовали с девушками-гардеробщицами благоухающие одеколоном албанцы с «шипастыми» прическами, в рубашках на пуговицах и высоких кроссовках. Они радостно вопили и хлопали в ладоши, предвкушая отличный вечер. Эйлин увидела в окно, как подъехал навороченный «шевроле-камаро», а за ним — «понтиак-транс-ам».

Эйлин провела Эда к столику. Эд недрогнувшей рукой поднес ко рту хот-дог и вгрызся в сложное нагромождение тушеной капусты, лука, маринованных огурчиков, горчицы и кетчупа. Здоровенная капля шмякнулась ему на рубашку. Эд молча ее стер. А раньше выходил из себя, если хоть микроскопическая капелька кетчупа брызнет на одежду. Он как будто стал выше мелочных житейских раздражителей.

Дома, поставив машину в гараж, Эйлин заставила Эда снять рубашку и майку, отправила его наверх, а сама пошла загрузить вещи в стиральную машину и по дороге увидела, что с полок у лестницы пропали инструменты.

Когда рабочие приходили при Эде, он не высовывался из своего кабинета — работал или просто злился, Эйлин не интересовалась. Должно быть, рабочие решили, что здесь легкая пожива. Раньше, на Джексон-Хайтс, когда они приглашали рабочих, Эд ни на минуту не спускал глаз со своих инструментов. Эйлин считала, что это паранойя.

Сейчас у них работали две бригады: те, что укладывали паркет, и те, что оборудовали кухню. И ведь не определишь, кто из них украл. Нет хуже подлости, чем украсть у мужчины рабочий инструмент, особенно — от этой мысли у Эйлин сердце разрывалось — когда он больше не может им пользоваться.

Она не сказала Эду о краже. Просто на следующий день поехала на работу пораньше и купила новые инструменты. Разложила их на месте старых, а упаковки выбросила. Конечно, блестящие, без единой царапинки поверхности бросались в глаза, и в то же время едва ли Эд заметит. Впервые за все время замужней жизни Эйлин мечтала, чтобы ее маленькие домашние хитрости разоблачили.

Эд строго-настрого запретил ей рассказывать сыну. И на работе ничего не должны были знать. Он хотел дотянуть до тридцатилетнего стажа, чтобы получить надбавку к пенсии. Считая подработку в управлении озеленения еще в студенческие годы, Эд проработал на благо штата Нью-Йорк в общей сложности двадцать восемь с половиной лет. Если как-нибудь продержаться до тридцати, пенсия будет на тысячу двести долларов в месяц больше. Нужно выжать из государства все, что только возможно, потому что через какое-то время Эду потребуется дорогостоящий уход.

В первые несколько дней после получения диагноза Эд притих и как будто затаился. Оливковая ирландская смуглость сменилась тусклой бледностью. Даже запах его стал другим, словно страх сочился из пор. Эд уже давно мылся не каждый день, а сейчас и вовсе перестал. Зубы чистил, только если Эйлин стояла над душой. При этом оба ходили на работу, как будто ничего не случилось. Неужели в доме теперь всегда будет эта похоронная атмосфера?

Однажды ночью, лежа в постели, Эд спросил Эйлин: он умирает?

— Нет, — ответила она. — В тебе еще много жизни.

— Мне страшно, — прошептал Эд. — Я умираю!

— Все мы умираем в каком-то смысле.

— Для меня часы уже тикают.

— Для всех нас.

— Кроме Коннелла. Для него пока еще нет.

И для него тоже, чуть не сказала Эйлин, потому что это была правда, — но Эд выглядел таким несчастным...

И она подтвердила:

— Пока еще нет.

— Я не хочу для него такой судьбы. Хочу, чтобы он спокойно прожил жизнь.

Эйлин все-таки не сдержалась:

— Даже если он не заболеет, нет никаких гарантий, что он спокойно проживет свою жизнь.

— Скажи, что этого у него не будет!

— Этого не будет.

Эд, немного успокоившись, заснул. А Эйлин долго лежала без сна и думала о том, как часы отсчитывают оставшееся им время.

Может, и с Коннеллом то же случится. Или с ней самой.

Ничего нельзя знать заранее.

Вот это и есть правда.

По долгому опыту Эйлин знала, что людям с синдромом Альцгеймера и в больнице небезопасно. Заблудиться в больничных коридорах или выйти нагишом из палаты — только начало. Один пациент упал с лестницы и сломал позвоночник. И госпитализируют таких больных иногда в ужасном состоянии — с порезами, ожогами; один был с отрезанным пальцем. Эйлин хотела по возможности замедлить развитие симптомов. А для этого средство одно: лекарства. Официально одобренных препаратов пока в продаже нет, зато есть лекарства, находящиеся в стадии клинических испытаний. Нужно подключить Эда к какой-нибудь исследовательской программе. Он будет совершенно бесплатно приносить пользу той самой фармацевтической промышленности, на которую когда-то отказался работать. Когда-то Эйлин мечтала получить от этой самой фармацевтики роскошную машину, заграничные поездки и антикварную мебель, а сейчас она хотела только одного: чтобы измученный мозг Эда не так быстро отступал перед болезнью. Оставалось надеяться, что какой-нибудь ясноглазый прагматик, не презирающий земных благ, выполнит ту работу, которую Эд отверг.

Она обзвонила знакомых медиков и нашла то, что искала. НИИ психиатрии имени Натана Клайна в Оринджбурге. Сорок минут на машине, если ехать через мост Таппан-Зи. Там проходили исследования долгосрочной безопасности, переносимости и эффективности препарата SDZ ENA 713 при лечении больных с подозрением на синдром Альцгеймера. Эду обещали предоставлять препарат до тех пор, пока не начнется его коммерческое производство или пока от него не откажутся на территории Соединенных Штатов.

После первичного осмотра Эйлин пришлось заполнить целую пачку официальных бланков, и в том числе «Оценку дееспособности участника экспериментального исследования». Там было написано, что, по мнению врача, проводившего осмотр, Эд не в состоянии понять суть исследовательского проекта, связанный с ним риск и возможные преимущества, а потому не может самостоятельно принять решение о своем участии. Эйлин понимала, что это чистой воды проформа, — им просто нужна ее подпись; Эйлин уже получила доверенность на ведение всех его дел. И все равно это злило, ведь Эд явно все прекрасно понимал — может быть, лучше самих исследователей.

С болью в сердце она подписала еще одну бумагу — «Оценка способности пациента к выбору доверенного лица». Когда врач спросил Эда, кем ему приходится Эйлин, Эд ответил, как будто ничего не могло быть яснее:

— Она моя жена.

— Вы хотите дать ей право принимать решения за вас? — спросил доктор сугубо официальным тоном, словно подчеркивая серьезность вопроса.

Эд засмеялся и спросил врача, женат ли он. Врач кивнул.

— Тогда вы не удивитесь, если я скажу, что всю нашу семейную жизнь жена решает за нас обоих!

Врач с добродушным смешком — выражение мужской солидарности — поставил галочку против пункта: «Пациент в настоящее время способен к выбору».

Ее поразила сила обаяния Эда, даже в такую минуту.

Она стоически подписала от его имени документ о согласии стать участником программы, но следующая бумага едва не лишила ее самообладания. Это был «Протокол выбора доверенного лица», и там требовалась собственноручная подпись Эда. Он начал на целый дюйм выше, чем надо, а потом повел резко вниз, как будто упал, не дописав.

 

45

Эйлин страшно не хватало прежнего парикмахера, Курта, — и не только потому, что он умел справляться с ее кудряшками. Курт развлекал ее разговорами, потакал ее интересу к политике и держал в курсе новинок массовой культуры — с тех пор, как Эйлин прекратила у него стричься, она совсем отстала от жизни. С обложек журналов на полках супермаркета на нее смотрело все больше незнакомых лиц.

Но не ехать же снова в Джексон-Хайтс только ради Курта! А значит, никак не обойтись без стилиста из здешнего салона красоты, хоть Эйлин его и побаивалась. Обстановка тут была куда изысканней, чем у Курта, — кожаные диванчики для клиентов, дожидающихся своей очереди, и миниатюрный бассейн в стиле японского пруда. Эйлин не решалась заговаривать здесь о политике — мало ли у кого какие взгляды. И печатную продукцию, разложенную на низеньком столике, — «Пипл», «Мы», «Премьера», «Энтертейнмент уикли» — не читала, чтобы не давать повода для снисходительных взглядов, хотя другие посетительницы перелистывали эти журналы без всякого стеснения. Все время казалось, что здесь действуют какие-то свои правила, с которыми ее, Эйлин, никто не ознакомил.

Салон в Бронксвилле, по сути, спа. Там и маникюр, и массаж, и уход за кожей лица. А уж стилисты — просто виртуозы. Выполняют в точности то, чего хочет клиент. Прическа после них пару дней держится идеально, только холодом веет от такого совершенства. Укладка — волосок к волоску, словно это не натуральные волосы, а парик. А потом однажды утром отказываются подчиняться щетке, и ничего ты с ними не сделаешь — только ждешь не дождешься, когда прилично будет снова пойти к парикмахеру.

От Курта Эйлин получала то, о чем и сама не подозревала. Он не столько стриг, сколько подравнивал; иногда у нее закрадывалось подозрение, что он просто болтает обо всем на свете, для виду щелкая ножницами. Обрезки волос он подметал прежде, чем снять с нее пелерину, так что улик не оставалось. Зато потом, еще недели две-три спустя, знакомые спрашивали: наверное, она только вчера сделала новую прическу?

Однажды в конце марта, дожидаясь своей очереди на стрижку, Эйлин услышала, как другая посетительница — чуть постарше ее, но в туфлях на шпильке и с мелированными волосами оттенков шоколада, карамели и жженого сахара — рассказывает парикмахеру, как ей в магазине «Меха Бронксвилла» чудесно отчистили шубу после того, как она нечаянно задела какую-то свежеокрашенную поверхность. Обсуждаемая шуба висела тут же, на крючке, такая пушистая и сияющая, словно ее тоже только что подстригли, вымыли с шампунем и высушили феном. Дама говорила о своей шубе с такими интонациями, словно на самом деле речь шла о чем-то совсем ином, просто Эйлин не знает секретного шифра, оттого и не может разгадать скрытый смысл речей. Ей уже и раньше приходило в голову, что, возможно, будь у нее настоящие меха, она смогла бы наконец-то почувствовать себя своей в Бронксвилле.

Неделей позже, проходя мимо того самого магазина, она увидела, что у них весенняя распродажа. Эйлин зашла и купила норковую шубу — такую пышную, что, закутавшись в нее, вновь почувствовала себя девочкой-подростком. Благодаря стараниям активистов Общества защиты животных натуральные меха уже не были так популярны, как раньше, однако в Бронксвилле, судя по всему, еще котировались. А у Эйлин было два необходимых компонента: деньги — или, по крайней мере, кредит — и спутник, с которым можно выйти из дому в мехах. Кто знает, надолго ли и то и другое?

— Мы же откладывали деньги на черный день, — сказал Эд, увидев шубу.

— Куда уж чернее, — ответила Эйлин.

Погода для шубы стояла уже слишком теплая, но в следующее после покупки воскресенье слегка похолодало. Эйлин решила, что это, быть может, последняя возможность обновить норку этой весной, и заказала на семь часов столик в «Ле Бистро» — шикарном ресторане на Пондфилд-роуд, через дорогу от почты, где она давно уже собиралась побывать. Они с Эдом оставили машину за пару кварталов, на углу Крафт-авеню и Пондфилд-роуд. Эйлин хотела прогуляться и заодно показать себя, но не успела сделать и нескольких шагов, как почувствовала себя разряженной не ко времени. Она единственная вышла сегодня в мехах. По правде говоря, Эйлин с самого переезда почти не видела своих ровесниц в шубах.

Пока дошли до ресторана, Эйлин упарилась и в конце концов сняла шубу и понесла в руках. А ведь представляла себе, как метрдотель будет медленно ее снимать — сперва один рукав, затем другой. Тяжелая шуба оттягивала руки, словно спящий ребенок. Эйлин поскорее передала ее гардеробщице, надеясь, что никто не обратил внимания. Видно, надо ее отложить до будущей зимы.

Эйлин мечтала о норке, сколько себя помнила. Ей казалось, что женщины в норковых шубах не ведают никаких забот. Она оплатила покупку из собственного кармана — ведь кредит в конечном счете будет оплачен ее деньгами, вот только бы с долгами за ремонт разобраться. Она почти гордилась тем, как дорого шуба ей обошлась, даже с учетом сезонных скидок.

 

46

Из Торонто приехал погостить Фил, дядя Коннелла. После ужина папа начал рассказывать историю, которую все уже сто раз слышали — о том, как он в колледже поехал на летние каникулы добровольцем в Перуанскую миссию. Вся соль рассказа заключалась в разнице по росту между Эдом и священником.

— Вот я стою и с высоты своих шести футов...

— Пап, в тебе нет шести футов, — перебил Коннелл. — Ты всегда говоришь, что шесть, а на самом деле пять футов одиннадцать дюймов, не больше.

— Мой рост — ровно шесть футов, — с достоинством ответил отец.

— Это тебе только хочется!

Коннелл недавно измерил свой рост — в нем было пять футов десять дюймов, а отец ненамного выше. Коннелл подскочил к отцу и встал спиной к спине. Потом заставил папу снять ботинки и сам стащил с себя «мартенсы» на толстенной подошве.

— Сын, во мне шесть футов.

— Может, раньше было? А теперь ты растешь вниз.

— Не настолько я старый!

— А может, у тебя раннее старение? Между прочим, это многое объясняет!

Отец коротко, бешено глянул на него, сказал:

— Хватит! — и отвернулся.

— Принести тебе еще выпить? — спросил он дядю Фила.

— Давай я с тобой схожу, — ответил тот.

Коннелл пошел за ними в кухню.

— Пап, если в тебе шесть футов — докажи!

— Оставь, сынок, — сказал дядя Фил.

— Смотри: сделаем отметки на двери, как раньше, в старом доме.

Папа, хоть и хмурился, встал к двери. Коннелл снова заставил его разуться.

— Пять футов, десять и три четверти дюйма! — объявил он, проведя на торце двери жирную карандашную черту.

Разгружая посудомоечную машину, Коннелл вытащил обломок ножа — лезвие переломилось у самой рукоятки.

— Конец ему пришел, — сообщил Коннелл, помахав обломками. — Я выброшу.

Он швырнул обломки в мусорное ведро. Папа молча подошел и вытащил бесполезную рукоятку.

— У него пожизненная гарантия, — произнесла мама с тихим торжеством. — Этот нож продавался как товар особо высокого качества.

— Оно и видно, — с насмешкой ответил Коннелл.

Папа потер пальцами рукоятку — так люди иногда вертят в руках гладкий камешек.

— Я давно уже хотела позвонить изготовителям, — сказала мама.

Коннелл изумился:

— Что, нельзя его просто выбросить? И чего ради звонить изготовителям? Пап, ну на что тебе этот нож?

Он нарочно задирал отца, словно тот был человеком, с которым можно спорить на равных, — прекрасно зная, что такой тон его наверняка заденет.

— Ты не поверишь, сын, — ответил папа. — Я этим ножом соус размешиваю.

— Обязательно позвоню! — сказала мама. — Есть гарантия — пусть заменят.

— Да у нас полно ножей! Почему именно этот?

— Папа его купил, когда мы только поженились. По тем временам это была дорогая покупка. Такой ответ устраивает?

Коннелл увидел, что мама чуть не плачет. Он понимал, что лучше бы промолчать, и все-таки сказал:

— Это не значит, что надо его хранить вечно.

 

47

Весь год Эйлин время от времени помогала Эду с проверкой студенческих работ, а под конец весеннего семестра так и вовсе почти каждый раз проставляла оценки за лабораторные и контрольные. Эд, глядя ей через плечо, объяснял, что к чему. Они брали себе каждый по стопке работ, и потом Эйлин проверяла за Эдом.

Эд уже целый год собирал материал для статьи о своих исследованиях по правительственному гранту — результаты нужно было представить на конференции. После диагноза он удвоил усилия и до глубокой ночи засиживался в лаборатории. Надо бы гордиться, что он не бросает свой проект, несмотря ни на что, — Эйлин и гордилась, только ведь вся эта упорная работа ничего не даст: ни новых грантов, ни повышения по службе, ни престижа, и даже статью дописать вряд ли получится. Лучше бы он это время проводил дома, с ней. Вечерами было одиноко, и нисколько не утешало сознание, что Эд издалека делит с ней это одиночество. Она представляла себе, как он сидит в полутемной лаборатории и отчаянно чешет в затылке, изучая данные, бесполезные из-за ошибок в наблюдении.

Дважды в день Эд принимал экспериментальные лекарства. Эйлин следила за тем, чтобы он не забывал проглотить одну таблетку с утра и еще одну — вечером. Через тринадцать недель она повезла Эда на первый контрольный осмотр.

— Я себя чувствую крысой, — сказал Эд.

Они сидели возле врачебного кабинета на ярко-оранжевых пластиковых стульях.

Эйлин удивленно покосилась на Эда.

— Подопытной, у меня в лаборатории.

— Ничего похожего!

— Очень даже похоже. Да ничего, я столько лет ставил на них опыты, могу и сам крысой побыть.

— Эдмунд, прекрати!

— Вдруг это кому-нибудь поможет.

— Тебе поможет!

— Не во мне дело. Идут испытания. Главная задача — польза для других людей.

— Неправда!

— Так и должно быть. Я участвую в этом ради науки.

Эйлин промолчала.

— Я крыса, — повторил Эд, уже увереннее.

— Хорошо-хорошо, ты крыса.

— В конце концов они все умирают. Не люблю находить окоченевшие трупики. Так и не привык.

Эйлин представила себе вонючую клетку, мертвые, остекленевшие глаза, неподвижные тельца, похожие на кошачьи игрушки.

— Неприятно, наверное.

— Грустно. Неблагодарная у них работа.

Эда взвесили, измерили жизненные показатели, взяли кровь и мочу на анализ, сделали ЭКГ и провели тест на проверку памяти. Заставляли его выполнять различные задания: строить башню из кубиков, резать мясо, что-то писать от руки. Это было труднее всего. Эд видеть не мог свой почерк. Слишком явное доказательство.

Потом ей выдали запас лекарств на тринадцать недель до следующего осмотра. Пакет с лекарствами дарил надежду. Мелькнула мысль: если скормить ему все сразу, может, он снова станет самим собой — пусть хоть на пару дней, на полдня, на несколько часов. Пусть вслед за тем превратится в развалину — все равно оно бы того стоило. Однако Эйлин понимала, что так не получится. Настоящий Эд не прячется где-то в глубине, ожидая, когда его выпустят на свободу. Он, вот такой, теперь и есть настоящий Эд.

 

48

Был вторник в начале июля. Они лежали в постели, оставив окна открытыми. Эйлин пробовала читать, но все время нервничала и отвлекалась. В конце концов она отложила роман и вытащила книгу о болезни Альцгеймера — у нее под кроватью скопилась целая стопка таких книг. Предполагалось, что Эд тоже читает, а на самом деле он лежал, сложив руки на груди, и смотрел в потолок.

Прошло уже четыре месяца с тех пор, как им сообщили диагноз. Эйлин невольно поддалась загадочной логике той минуты: «Никому не говори». Но ясно же, что Эд уже не в состоянии правильно оценивать такие вещи.

Рассказать всем без спросу она не могла — Эд не простил бы такого предательства.

Закрыв книгу, Эйлин облокотилась на подушку.

— Может, позовем гостей? Соберем самых близких друзей и всем сразу скажем.

— Я бы не хотел.

— Так лучше, чем разговаривать с каждым по отдельности.

— А кто сказал, что вообще нужно их оповещать, хоть вместе, хоть по отдельности?

— Устроим хороший ужин... И всем миром подступимся к этой проблеме. Попробую пригласить всех на субботу.

Эд скрипнул зубами:

— Я смотрю, ты уже все решила.

— Нужно сказать Коннеллу.

— Нет! Здесь я провожу черту, — почти прорычал он. — Я не хочу, чтобы он видел во мне обломок человека. Хочу пока еще побыть его отцом.

— Ты всегда будешь его отцом, — сказала Эйлин, желая его успокоить, и только себя растревожила мыслями о том, что стоит за этим «всегда»: время, когда болезнь разрушит связи в его мозгу, уничтожит его личность.

— Все равно, — сказал Эд. — Лучше подождем.

Коннелл часто уходил играть в бейсбол, или гулять по городу, или к какому-нибудь приятелю. А когда был дома, сидел в своей комнате. Если очень постараться, можно еще какое-то время держать его в неведении.

— Ну хорошо, потянем еще немного, но ты все-таки приготовься. Невозможно вечно от него скрывать.

— Я бы смог.

— Милый, не обижайся — не смог бы.

— Если меня не станет, — мрачно проговорил Эд, — ему не придется видеть меня таким. Он запомнит меня, каким я был.

— Вот это мило. Просто очаровательно. Сейчас же выбрось эту мерзкую мысль из головы!

— Если б осталось хотя бы как сейчас, — уже совсем другим тоном сказал Эд. — С этим я мог бы жить.

Он натянул одеяло до подбородка.

— Может быть, лекарства подействуют, — отозвалась Эйлин. — Или разработают другие, более эффективные. Наука не стоит на месте. А мы будем делать все, что в наших силах. Будем вести активный образ жизни. Ты будешь много читать...

Его книга лежала на прикроватном столике — Эд уже неделю к ней не прикасался.

— Будем вместе решать кроссворды, ходить в театр, ездить по разным городам. Будем держать оборону!

Эйлин взяла Эда за руку — рука была холодной и словно занемевшей. Эйлин положила свободную ладонь ему на грудь, чтобы чувствовать, как бьется сердце.

Она не знала, верит ли сама в то, что говорит, но от этих слов стало вроде немного легче. Эйлин снова раскрыла книгу. В главе, которую она сейчас читала, шла речь о том, что любые отклонения от привычного образа жизни могут ухудшить состояние больного. Хорошо знакомые люди и обстановка служат профилактикой от потери памяти.

Эйлин вспомнила, как Эд противился переезду. Неужели она виновата, что ему стало хуже? Угрызения совести быстро переросли в панический страх.

— Нельзя больше скрывать от Коннелла! — сказала Эйлин. — Что, если он сам случайно узнает? Например, услышит, как я говорю по телефону?

— А ты не говори об этом по телефону.

— Скажем ему завтра.

— Подожди еще неделю!

— Хорошо. В эту субботу зовем друзей, а в следующую — поговорим с Коннеллом.

— У него будет матч.

— Ты знаешь на память его расписание?

— Он всегда играет по субботам.

— Значит, после матча. Поверь мне, так будет лучше.

— Ладно, — сказал Эд. — Я тебе верю.

Эйлин ощутила смутное разочарование. Слишком быстро он сдался — это знак, что отношения между ними изменились. Скоро Эд станет для нее чем-то вроде второго ребенка.

В субботу, когда Эйлин металась по дому, завершая последние приготовления, Эд вдруг подошел к ней и потребовал все отменить.

— Это неправда! — говорил он. — Получится, что мы их обманываем!

— Любимый...

— Это вранье!

Отменять ужин было поздно. Кадэхи, а может, и Магуайры, уже выехали. На плите томились в кастрюльках всякие вкусности.

— Они наши друзья!

— Это неправда!

— Может, тебе будет легче, если я сама им скажу?

— Делай как хочешь! — Эд махнул рукой, словно рассерженный старик.

— Они скоро приедут. Скажи, как мне поступить?

— Это твое дело.

Эд пустил воду в раковине и подставил стакан под струю. Вода быстро наполнила стакан и потекла через край. Эд так и стоял, словно специально устроил фонтанчик.

— Мне кажется, нужно сделать так, как мы решили.

— Нет! — крикнул Эд. — Не надо им ничего знать. Это все вранье!

— Думаешь, они сами не догадаются? — закричала и Эйлин. — По-твоему, никто ничего не замечает? Как будто у них глаз нет и ушей! И мозгов!

Она в ту же секунду пожалела, что это слово у нее вырвалось.

— Ничего они не заметят, — со злобой проговорил Эд. — Нечего замечать!

И вышел из комнаты.

Эйлин отыскала его угрюмо сидящим на ступенях крыльца и устроилась рядом.

— Нужно когда-то им сказать.

Она потянулась к нему, но Эд шарахнулся в сторону. По ту сторону улицы соседи подстригали траву. Эйлин до сих пор еще с ними не познакомилась. Ждала, пока сможет представиться, ощущая твердую почву под ногами, но это время так и не наступило, а теперь уже неловко подходить, после того, как столько времени смотрели друг на друга поверх живой изгороди, не здороваясь, даже рукой друг другу не махали.

— Нечего тут рассказывать.

— Ты хочешь, чтобы никто не знал?

Эд не ответил.

— Если ты думаешь, что мы и сами справимся, только ты, я и Коннелл, то я так не могу. Наверное, я не такая сильная, как ты. Думала, что сильная, а оказывается, мне нужна поддержка друзей. Сейчас — больше, чем когда-либо.

Эд обернулся и посмотрел ей в глаза.

— Сегодня я не буду ничего говорить, — сказала Эйлин. — Сделаем это, когда ты будешь готов. Только при одном условии.

Эд заморгал.

— До тех пор — не оставляй меня одну с этим грузом. Посмотрим правде в глаза: Коннелл должен знать. Другие пусть не знают, но я должна быть уверена, что наша семья не прячется от реальности.

— Ладно, — сказал Эд.

— У тебя синдром Альцгеймера.

— Не произноси это!

— Вот о чем я и говорю. Мы должны все вместе признать правду.

— Ладно. Хорошо.

— Я знаю, что ты понимаешь, но мне необходимо услышать, как ты скажешь это вслух.

— Да знаю я.

— Тогда скажи.

— Что сказать?

— Что у тебя синдром Альцгеймера.

— С ума сошла? Не буду я это говорить!

Эйлин было уже все равно: пусть Эд хоть совсем не выходит к гостям. Всегда можно сказать, что он приболел, а если вдруг передумает и появится, она пошутит насчет чудесного исцеления. Может, это покажется им странным, а может, и нет. Может, они все замечают, а может, предпочитают надеть шоры. У Эйлин уже не было сил беспокоиться по поводу чужого мнения. Почти не волновало, что друзья могут нечаянно забрести на второй этаж и увидеть разгром в доме, где лишь малая часть была тщательно вылизана для приема гостей.

Они приехали практически одновременно, словно специально для такого случая арендовали автобус: Фрэнк и Рут, Синди с Джеком, Том и Мари, Эван и Келли. Эйлин постаралась их отвлечь суетой с напитками, с развешиванием пальто и беготней в кухню за тарелками. Она все еще не придумала алиби для Эда, когда он вдруг появился в дверях и стал здороваться со всеми по очереди.

Эйлин пригласила гостей садиться за стол. Она скажет, что собрала их без особой причины, — просто захотелось повидать самых близких друзей, не дожидаясь Рождества. Это будет не совсем ложь — ей в самом деле приятно их видеть. Уже несколько месяцев она под разными предлогами уклонялась от дружеских встреч.

Воспользовавшись тем, что у Фрэнка скоро день рождения, Эйлин усадила его во главе стола — там, где обычно сидел Эд, — а Эда поместила поближе к себе. Если Фрэнк и разгадал ее маневр, вслух он ничего не скажет. Под шум общего разговора Эйлин положила еду на тарелку мужа.

Она была зла на Эда за то, что он тянет с таким важным разговором. Пускай теперь сам справляется как может, а если вывалит на себя еду или прольет вино на брюки — его дело. Эйлин пробовала прислушиваться к тому, что обсуждают друзья, но впервые в жизни ей не было с ними легко. Она сидела с таким отрешенным видом, что Джек, выбрав минутку, спросил, не случилось ли чего.

Когда приступили к горячему, Эд вдруг постучал ножом о бокал. Эйлин инстинктивно сжала его колено. Разговоры за столом стихли. Эд поднялся на ноги.

— Друзья, я хочу вам кое-что сказать, — начал Эд.

Эйлин встала с ним рядом, плечом к плечу.

— Я рад, что вы все пришли сегодня к нам. Так приятно вас всех видеть!

Тут он замолчал надолго, словно уже все сказал. Эйлин ободряюще погладила его по спине. Гости не знали, как реагировать. После такого торжественного вступления слова Эда показались довольно нелепыми. Эйлин почти ожидала, что Джек или Фрэнк скажет: «Мы тоже рады тебя видеть, а теперь садись на место и дай нам поесть нормально». Однако ни у кого язык не повернулся: слишком серьезен был Эд.

— Я хочу вам рассказать новость, — продолжил он. — И новость эта нерадостная.

Все молчали, замерев.

— Мы тут проконсультировались с очень хорошими врачами...

Эйлин поразило, что Эд способен так великодушно отозваться о докторе Халифе. Сейчас проявилось его глубинное мужество.

Он снова умолк, вцепившись в край стола. У него дрожала нога. Эйлин подумала, что он не сможет больше ничего сказать. Вот почему он упирался — хотел избавить ее от необходимости говорить об этом самой. А она его заставляла... Эйлин положила руку ему на плечо, чтобы вновь усадить.

— Видимо, у меня болезнь Альцгеймера, — сказал Эд.

Потрясенная тишина, испуганные взгляды, потом кто-то ахнул, кто-то прижал ко рту ладонь. Фрэнк треснул кулаком по столу и немедленно забросал Эда вопросами. Джек советовал еще раз перепроверить — вдруг поставили неправильный диагноз. Эван и Келли, придвинув стулья поближе друг к другу, схватились за руки, в то же время уверяя, что помогут и поддержат. Синди заплакала. Мари сидела с несчастным видом. Рут пыталась шутить. Том выхлебал один за другим несколько бокалов вина, непрерывно продергивая салфетку меж сложенными в кольцо большим и указательным пальцем. К еде никто не притрагивался. У Эйлин не хватило духу подать сладкое. Она предложила всем перейти в гостиную и там осмыслить известие. Друзья один за другим подходили к Эду и обнимали его. Он как будто ожил, стал увереннее в движениях, словно вскрыл нарыв, давно его мучивший. Страшно подумать, сколько душевных сил ему потребовалось, чтобы так долго скрывать от всех. В своем роде настоящий подвиг.

В кухне к Эйлин подошел Джек, еле ворочая слова, словно они были ореховой скорлупой, которую он боится проглотить.

— Как ты могла? Зачем выставила его на позор?

Эйлин с трудом удержала руку, чтобы не влепить ему пощечину.

— Эд сам так решил.

— Ни один мужчина по доброй воле на такое не согласится.

Джек вышел из кухни, держа спину по-военному прямо.

Эйлин пришлось напомнить себе, что мужчины и женщины по-разному реагируют на подобные события. Сколько раз при своей работе в больнице она это наблюдала! А самые рослые и крепкие сильнее всего теряются, столкнувшись с несчастьем.

В гостиной Эд объяснял друзьям:

— Это связано с отложениями агрегатов белка бета-амилоида в головном мозге...

Обсуждая диагноз, он как будто становился сильнее; в голосе появились преподавательские интонации.

— Отложения, осадок, — растерянно повторил Фрэнк. — Я по работе с ними имею дело.

— Нарушается передача нервных импульсов, уменьшается масса мозга. Страдают его функции.

При всем том, что творилось у Эда с краткосрочной памятью, долговременная оставалась незыблемой твердыней — по крайней мере, пока. Слушая, как он с клинической беспристрастностью излагает происходящее с точки зрения нейрофизиологии, можно было бы забыть, что речь идет о нем самом. Он, кажется, радовался возможности говорить о своей болезни в абстрактном ключе. Судя по лицам, друзья оценили его бесстрашие и каждый невольно думал о том, как ужасно, что настолько творческий ум погибает из-за нелепой биологической случайности.

— Ранняя разновидность болезни — самая беспощадная, — сказала Эйлин, когда они с Мари ушли в кухню. — При ней человек теряет и память, и речь, и моторные функции. По сути, это и есть настоящая болезнь Альцгеймера, — прибавила она, помолчав, словно гордилась тем, что если уж ее мужа сгубит неврологическое заболевание, так уж самой что ни на есть высшей пробы — аристократ среди болезней мозга.

Вечер затянулся дольше обычного, словно никто не знал, когда можно начинать собираться. Быть может, им не хотелось оказаться на дороге наедине с мужем или женой и своими печальными мыслями.

В конце концов Эд рассердился.

— Конца этому не будет, что ли? — сказал он и в гневе ушел спать, не пожелав друзьям спокойной ночи.

Рут изогнула бровь, и Эйлин ответила ей тем же. Рут принялась подгонять всех к выходу.

Гости попрощались и ушли. Остались только Рут и Фрэнк.

— Я догадывался, что у него не все в порядке, — сказал Фрэнк, наливая в термос кофе на обратную дорогу.

— Наверное, это бросалось в глаза.

— Никак не могу осознать, что это взаправду. В голове не укладывается.

— Я то же самое чувствую.

— Страшно, — сказал Фрэнк. — Я иногда сам о таком думаю — когда теряю ключи или забываю, где оставил машину.

У него и правда был испуганный вид. Побледневшие щеки придавали Фрэнку сходство с трупом.

— Поговори с ним об этом. Он ведь по-прежнему твой друг. Пока он все еще с нами.

— Не знаю, как и сказать-то.

— Ты начни, а там уж как пойдет.

Фрэнк вышел за дверь, приволакивая ногу и высоко подняв термос, будто фонарь. Эйлин и Рут крепко обнялись, а потом Эйлин осталась в кухне одна. Груда грязных тарелок и стаканов, остатки еды надо частью выбросить, частью — накрыть пленкой и убрать в холодильник. Никогда еще Эйлин так не радовалась, видя беспорядок в доме. Еще целый час можно возиться в кухне, прежде чем настанет время выключить свет и подняться в спальню.

В следующую субботу они сидели за столом в ленивом молчании — так всегда бывало после матчей, в которых Коннелл играл питчером. Его усталость передавалась маме и папе, словно в системе сообщающихся сосудов.

— Удачно выступил? — спросила Эйлин.

Заново отделанная кухня еще блистала новизной, и от этого казалось, что они в чужом доме.

— Нормально, — ответил Коннелл.

— Нормально! — усмехнулся Эд. — Не то слово. Скольких ты выбил?

— Тринадцать.

— И ни один бэтмен толком не отбил твоего удара.

— Зато я восемь баз отдал.

— Над точностью удара тебе надо поработать, что верно, то верно. Лупишь почем зря.

Коннелл, словно по сигналу, потер плечо.

— Но ведь нет предела совершенству! Левша, да при такой силе удара... Если будешь и дальше тренироваться, станешь грозной силой.

Эйлин ждала, когда же Эд перейдет к разговору о своей болезни. Их взгляды встретились. Эд покачал головой: все отменяется. Эйлин нахмурилась, но Эд, избегая смотреть ей в глаза, уткнулся в свою тарелку.

Эйлин кашлянула:

— Эд!

Он поднял голову. У Коннелла от усталости уже глаза закрывались. Эд встал и нежно потрепал его по волосам. Потом отошел к раковине и остановился, глядя в окно.

— В чем дело? Вы что, опять поругались?

— Нет, — ответил Эд, не оборачиваясь. — Послушай, что мама скажет.

— Коннелл, ты уже совсем большой, — сказала Эйлин. — С тобой можно разговаривать как со взрослым.

Коннелл расправил плечи.

— Можно тебе рассказывать о таких вещах, которые обсуждают между собой взрослые. Например, мы с папой.

— Только не говорите, что речь о тычинках и пестиках! Я уже не маленький.

Эйлин невольно улыбнулась дрожащими губами. В горле застрял комок.

— Случилось кое-что плохое.

Коннелл мигом перестал дурачиться:

— Что?

— У папы проблемы со здоровьем, — помолчав, ответила Эйлин.

Эд снова подошел к столу и сел.

— Мама хочет сказать, что у меня обнаружили болезнь Альцгеймера.

— Ты знаешь, что это? — спросила Эйлин.

— Угу. — Он переводил взгляд с матери на отца и обратно. — Это когда все забываешь.

— Да.

— Это же у стариков?

— Чаще всего, — ответила Эйлин. — Однако иногда это случается раньше.

— И что теперь будет?

— Лекарств от этой болезни мало, — сказал Эд. — Я сейчас принимаю экспериментальные таблетки. Посмотрим. Во всяком случае, дальше будет хуже.

— Тебе страшно?

Впервые кто-то спросил Эда, что он чувствует. Даже Эйлин не задавала такого вопроса. Все только расспрашивали о болезни.

Эд выпрямился. Философски прищурился:

— Конечно страшно. Еще бы. — Он постукивал крышечкой от сахарницы, словно кастаньетой. — Я люблю жизнь и не хочу ее терять.

— Ты же слишком молодой, правда?

— С моей точки зрения — да. С точки зрения болезни — нет.

— А хуже станет очень скоро?

— Солнышко, — вмешалась Эйлин, — не закидывай папу вопросами.

Эд остановил ее взмахом руки:

— Может быть, скоро. А может, пройдут годы. Болезнь у всех протекает по-разному.

Коннелл ненадолго задумался.

— А меня ты перестанешь узнавать?

Лицо Эда приняло яростное выражение, словно он сильно рассержен. Эйлин уже хотела вмешаться, но тут Эд вскочил и обнял Коннелла:

— Я всегда буду знать, кто ты. Обещаю. — Эд поцеловал его в макушку. — Даже если тебе покажется, что я забыл, я всегда буду знать, кто ты. И ты помни. Ты — мой сын.

— Сам помни!

Коннелл встал и прижался к отцу.

Эйлин начала убирать посуду.

— Мам! — позвал Коннелл, неуклюже протягивая ей руку.

Эйлин подошла к ним. Коннелл, похоже, хотел, чтобы они все втроем обнялись. Эйлин считала, что он должен знать правду, а узнав — принять и стоически жить дальше, однако у него были совсем другие реакции. Они с Эдом прикладывали все силы, чтобы сыну легче жилось, чем когда-то им. Иногда она начинала сомневаться — не слишком ли они его оберегали.

Обниматься она сейчас не могла. Впереди ждут темные времена, и объятиями этот мрак не рассеять. Эйлин подобные жесты казались чем-то вроде шарлатанского зелья. Она трижды коротко погладила сына по спине, словно подводя какой-то невысказанный итог, и ушла к себе.

 

49

Теперь, когда они наконец рассказали Коннеллу, Эйлин могла открыто обсуждать с подругами состояние Эда. Она звонила им каждый вечер, прямо по списку: Рут, Синди, Мари, Келли, Кэти, тетя Марджи. Закончив один разговор, тут же набирала следующий номер. Чтобы ее не перебивали, садилась к телефону после ужина, пока Эд у себя в кабинете проверял лабораторные работы и готовился к лекциям. Подруги бросали все другие дела, когда она звонила. Иногда, взяв трубку, она еще не знала, о чем будет говорить, — беседа каждый раз складывалась сама собой, но речь неизменно шла про Эда. Эйлин казалось, если обсудить это со всех сторон, тема станет привычной и не такой пугающей.

Когда она звонила Магуайрам, если трубку брал Фрэнк, то сразу же звал к телефону Рут. Однажды — примерно через месяц — Эйлин, разозлившись, попросила Рут снова передать ему трубку.

— Куда ты пропал? — спросила Эйлин. — Почему тебя не видно? Не заходишь, не звонишь. Мог бы хоть пригласить его пива выпить! Черт вас всех возьми, вытащили бы его из дому! Он все вечера просиживает в кабинете.

— Мне трудно освоиться со всем этим.

— Он понимает. Хотя бы позвони, проявись.

— Я позвоню, — сказал Фрэнк.

И не позвонил. Неделю спустя Эйлин позвонила сама, попросила Рут позвать к телефону Фрэнка и передала трубку Эду — как будто это Фрэнк первый позвонил. Она боялась, вдруг Эд заметит, что звонка не было слышно, однако он взял трубку как ни в чем не бывало и стал говорить, захлебываясь словами, словно подросток. Они проговорили час. Эйлин слышала только реплики Эда. О болезни речь не шла. Вот различие между мужчинами и женщинами: мужчины предпочитают молчать о своих переживаниях. Этим даже можно было бы восхищаться, если бы не оборотная сторона: они прячутся каждый в свою скорлупу.

Забрав наконец снова трубку, Эйлин взяла с Фрэнка слово, что он скоро опять позвонит, но звонка так и не дождалась, а когда они в следующий раз пришли в гости к Магуайрам, Фрэнк за обедом и двух слов не вымолвил. Они ушли сразу после десерта.

Эйлин рассказала Рут, что ей снятся кошмары, будто бы у нее выпадают зубы и облезает кожа со всего тела. Неожиданно Рут посоветовала ей обратиться к психологу. Оказывается, она сама посещала психотерапевта и осталась очень довольна. Эйлин изумилась: ей и в голову не приходило, что подруга интересуется психоанализом. Не то чтобы Рут была какая-нибудь бесчувственная, — наоборот, она готова была часами выслушивать жалобы подруг на разные трудности и хвори, просто о себе никогда такого не рассказывала. Вы не увидели бы ее слез, даже если бы связали Рут и у нее на глазах удавили всех ее кошек одну за другой. Рут всегда говорила, что, вырастив младших братьев и сестер, она и думать не хочет обзаводиться собственными детьми. С нее, мол, хватит. Эйлин принимала ее слова за чистую монету, но однажды, в минуту откровенности, когда мужчины уже спали, Рут призналась, что попросту боится испортить своему ребенку жизнь, поддавшись алкоголизму, как когда-то ее мать. С тех пор, глядя, как Рут умиляется на Коннелла, Эйлин знала, что на душе у подруги есть такое, о чем никто не догадывается, даже Фрэнк.

Мысль о психотерапевте Эйлин поначалу отринула, считая, что это развлечение для тех, у кого слишком много лишнего времени и денег и слишком мало друзей. У католиков для тех же целей имеется исповедальня. А если с двадцати лет не ходила к исповеди, как быть тогда? Эйлин представила, как часа полтора перечисляет все свои грехи, получает от священника длиннющий перечень молитв, которые необходимо прочесть, и уходит с такой же смутой на душе, как и прежде.

Психотерапевта, которого хвалила Рут, звали доктор Джереми Брилл, и он вел прием неподалеку от места работы Рут — в одном квартале от небоскреба «Утюг». Встретив Эйлин у двери, доктор провел ее к креслу. Эйлин искала глазами классическую кушетку, но в кабинете были только письменный стол красного дерева, пара кресел да небольшой книжный шкаф и на стене над ним — три внушающих уважение диплома: Гарвард, Корнелл, Йель. Освещали комнату лишь торшер и слабый свет с улицы, сквозь жалюзи.

Доктор Брилл тоже уселся и предложил Эйлин рассказать о себе. Говорить оказалось неожиданно легко. Эйлин рассказала об отце и матери, о детстве в Вудсайде, о своей жизни в Джексон-Хайтс, о работе и даже о мистере Кьоу. Она чувствовала, как постепенно где-то внутри прорастает ощущение свободы. Когда Эйлин замолчала, доктор Брилл — он просил звать его Джереми, но это было совершенно исключено, хоть он и моложе лет на десять, — несказанно ее обрадовал, заметив, что у Эда, видимо, исключительно развит интеллект, если ему удавалось так долго поддерживать видимость нормы.

— Человек чуть глупее давно бы себя выдал, — промолвил доктор Брилл. — Кто знает, как давно он скрывал?

Доктор всячески подводил Эйлин к тому, как она сама восприняла известие о болезни Эда. Она заранее решила стойко противиться такого рода вопросам, а тут вдруг неожиданно для себя принялась рассказывать подробно и откровенно. Через какое-то время ее поразило, что доктор Брилл совсем примолк. Он как будто вытягивал из нее воспоминания, гипнотизируя взглядом, то прищуривая, то раскрывая глаза в соответствии с каким-то неведомым внутренним ритмом. Эйлин запнулась на полуслове, и тут доктор сказал, что сегодняшний сеанс окончен.

В следующий раз у Эйлин слова не шли с языка. Доктор Брилл тоже ничего не говорил, только поздоровался. Молчание медленно утекало и впитывалось в восточный ковер. Вот так же Эд иногда переставал с ней разговаривать или Коннелл, совсем еще маленький, мог из упрямства часами не раскрывать рта.

— Чего вы больше всего боитесь? — вдруг спросил доктор.

— Не знаю... Наверное, одиночества.

Снова пауза.

— А почему?

— Кто захочет быть один?

— Некоторым нравится.

— Не мне, — сказала Эйлин.

— Вам кажется, что муж вот-вот оставит вас одну?

— Да, может быть. Иногда.

— Понимаю, — сказал доктор Брилл. — Его болезнь победить невозможно, и она поражает не только самого больного. Страдают и жена или муж, и дети, и друзья. Чувствуешь себя так, словно оказался в полной изоляции.

То густо, то пусто — сперва молчал, а теперь наговорил такого, о чем Эйлин вовсе не хотела слышать.

Она и так знает, что болезнь Эда победить ей не по силам, но она не потерпит, чтобы какой-то посторонний тип ей объяснял, что она заранее проиграла. Эйлин тут же на месте решила, что больше сюда не вернется. От этого говорить стало легче, и она полчаса рассказывала обо всем, что у нее на душе, причем по большей части и сама раньше не подозревала, что у нее есть такие мысли. Выговорилась, и стало легче. Даже немного жаль прекращать такой эксперимент. Она начала понимать, что в подобной методике есть свой смысл, только в малых дозах и для человека с совсем другим характером.

Уже не за горами то время, когда Эд больше не сможет работать. Эйлин решила проявить предусмотрительность и отправилась в Альцгеймеровскую ассоциацию — выяснять, на какие пособия она может рассчитывать. Социальный работник объяснил, что они помогают только неимущим.

— Неимущим?!

— Когда ваши накопления сократятся до определенного уровня, мы сможем вам помочь. Вы можете работать, однако ваше жалованье не должно быть выше оговоренной суммы. Жалованье вашего мужа целиком поступает в распоряжение «Медикейд». Вы должны отозвать все капиталовложения. Можете потратить эти деньги на ремонт дома, даже на расширение своего гардероба. Закупите впрок лекарства, нужные предметы для домашнего хозяйства. Отложите деньги на похороны для себя и для мужа. Только драгоценностей не покупайте. Никаких драгоценностей! Обручальные кольца можете оставить. Если слишком быстро потратите деньги, государство может поинтересоваться, на что они ушли, и вам могут отказать в помощи. Безусловно, вы можете сохранить дом. И машину. Зато, когда вы будете практически полностью разорены, сможете получать пособие.

— То есть, если мы не будем, как вы выразились, «практически полностью разорены», нет никакой возможности сократить расходы на сиделку... или, если до этого дойдет, на лечебницу?

— По существующим правилам — нет.

— Я должна снять все деньги со счета в сбербанке?

— Да.

— И продать все акции?

— Именно так.

— А пенсионный счет?

— То же самое.

Эйлин бросило в жар. Гордость вспыхнула, словно приступ лихорадки.

— Знаете что? Я работала всю свою жизнь, не жалея сил!

— Сочувствую.

Затраты предстояли огромные; сбережения улетят мигом. Оплата приходящей медсестры (Эйлин отказывалась даже думать о лечебнице, пока есть хоть какой-то иной выход) равносильна тому, чтобы взять и начать выплачивать еще одну ипотеку. Это нелегко и при двух работающих в семье, а уж когда Эд начнет получать пенсию в сорок процентов от прежней зарплаты, так и попросту невозможно. Придется залезть в пенсионный счет, а его надолго не хватит.

— Надо было шкафчики в кухне отделать вишней.

— Простите?

— Я была слишком бережлива. Надо было снять кирпичные полы и вместо них сделать мраморные. Три норковые шубы купить, а не одну, да и ту на распродаже. Каждый год кататься в Европу. Надо было, как все кругом, в двадцать-тридцать лет швыряться деньгами, словно пьяный матрос на берегу. Будь я нищей, легче было бы сейчас все это стерпеть.

Эйлин пошла на прием к специалисту по налоговому праву Брюсу Эпстайну — мужу своей приятельницы по работе.

Они встретились в его конторе в Верхнем Вест-Сайде.

— Лучше всего было бы вам развестись, — объявил он, предлагая Эйлин вазочку с шоколадными конфетами. — Разумеется, чисто формально. Разделить имущество. Перевести все деньги на ваше имя.

Эйлин теребила болтающуюся ниточку на жакете.

— Я понимаю, вам неприятно это слышать, — продолжал Брюс, — но для вас это наилучший выход. Если вы разведетесь, он сможет получать помощь по программе «Медикейд». Возможно, есть смысл взглянуть на дело прагматически. Душой и сердцем вы останетесь с ним, будете о нем заботиться. Только нужно будет подыскать еще жилье.

— Что я скажу сыну?

— Сыну можно пока и не знать.

— А Эду?

— Скажите ему, что так поступить будет разумно. Что вы делаете это ради всей семьи. По сути ничего не изменится, просто вы начнете получать поддержку от государства.

— Я должна развестись с мужем, потому что у него синдром Альцгеймера?

— Согласен, звучит ужасно. Просто вы задали вопрос, и я обязан вам рассказать о возможных вариантах. С финансовой точки зрения развод — оптимальное решение.

— И как это будет происходить конкретно? Как мне при разводе получить все имущество?

— Тут полезно, что у вас несовершеннолетний ребенок. Создайте видимость супружеской измены, для этого есть разные способы. Тогда по крайней мере дом точно достанется вам.

— Я не смогу.

— Я нисколько не удивлен, — сказал Брюс, сразу потеплев. — Однако я бы вам посоветовал все-таки серьезно подумать. Чтобы не пожалеть потом. Вы должны принять взвешенное решение, а не идти на поводу у эмоций. А если уж поддадитесь эмоциям, то по крайней мере сделайте это осознанно. Отдавайте себе отчет, что чувства для вас важнее денежных обстоятельств. То, что я посоветовал, — разумней всего, но мы не всегда руководствуемся разумом. Одно могу сказать: если бы Санни оказалась на вашем месте, я бы хотел, чтобы она так и поступила. Это сильно облегчило бы жизнь и вам, и вашему мужу, а в глазах Господа ваш брак нерушим.

Смысл его совета — действовать рассудочно, даже если для этого нужно поступиться давними и дорогими сердцу идеалами. Раньше Эйлин думала, что могла бы стать неплохим юристом, будь у нее такая возможность, а сейчас поняла, что ей не хватает способности рассуждать так же холодно и логично, как Брюс. Она не сможет развестись с Эдом ради пользы дела. Лучше уж потратить деньги. Все равно об уходе на пенсию ей теперь нечего и думать.

 

50

Коннелл со своей подружкой Региной сидели у нее дома, в подвальном этаже. Коннеллу хотелось уложить ее на мягкий ковер и забраться сверху, а духу хватило только подсесть к ней поближе на диване. Диван стоял у стены, обшитой деревянными планками, и Коннелл ковырял пальцем щель между планок, собираясь с духом, чтобы обнять девчонку за плечи. Он до сих пор боялся, хотя уже дважды сегодня это проделывал. В первый раз, когда они обнимались, наверху открылась дверь и мама Регины крикнула с лесенки:

— У вас там все в порядке?

После этого они долго сидели на разных концах дивана. Коннелл по чуть-чуть вновь вернулся на завоеванные позиции, и тут мама Регины, словно следуя шестому чувству, позвала его наверх — помочь ей достать со шкафа поднос. По словам Регины, мама позволила им сидеть вдвоем в подвале только потому, что, говорят, в его школе учатся хорошие мальчики.

Семья Регины была родом из Ливана. С ее отцом Коннелл даже разговаривать боялся — такой тот был суровый. Когда он был дома, Коннелл и не пытался остаться с Региной наедине — дело того не стоило.

Он не мог вспомнить название фильма, который они смотрели. Вообще не мог ни о чем думать, кроме того, как ее волосы задевают его, когда Регина встряхивает головой, или как она чуть-чуть прижимается к нему на вдохе. Несколько минут они добросовестно целовались, а потом Регина потребовала смотреть кино. Судя по ее раздосадованному виду, она только старалась показать, какая уже взрослая, выше дурацкого флирта, а на самом деле нервничала не меньше Коннелла.

Он обнял ее, положив руку на костлявое плечико. Потом продвинул ладонь чуть ниже, до ключицы. Регина грызла попкорн, держа миску на коленях. Коннелл двинулся еще ниже, сместив ладонь на треугольник обнаженной кожи в вырезе рубашки поло. Сидеть так было неудобно; хорошо еще, что у него длинные руки. Через пару секунд Регина теснее прижалась к его фланелевой рубашке, но Коннелл знал — это только затем, чтобы убрать его руку.

Он ни разу не лазил ей под юбку. Пару раз трогал грудь сквозь блузку, но Регина почти сразу его останавливала. Однажды он положил руку ей на колено, а она аккуратно взяла эту руку и передвинула в сторону.

Однажды Коннелл, не зная, о чем говорить, рассказал о болезни отца. Увидел в глазах Регины сочувствие и отметил на будущее: при случае можно вернуться к этой теме. Пригодится не только для того, чтобы заполнить паузу.

Регина смотрела кино с неослабным вниманием. Наверное, сможет потом подробно маме пересказать, о чем оно. А Коннелл думал только о том, что от нее пахнет весной и — заметила ли она, что у него стоит.

— Ау! — сказал он.

— Сам «ау». — Она только глянула на него и немедленно вновь уткнулась взглядом в экран.

— Мне грустно.

— А что такое?

— Не знаю. Ничего.

Тут она повернулась к нему лицом:

— А все-таки?

— Да ничего. Давай кино смотреть.

— Нет, ты скажи!

Лицо у нее было взволнованное, а всерьез она или прикалывается, не разберешь. Потом Коннелл вдруг понял, что всерьез, и ему стало не по себе. Призрачный образ отца Регины смотрел на него с немым укором из-за стойки домашнего бара.

Коннелл прижал палец к губам: тихо, мол.

Регина сейчас же возмутилась:

— А иначе не буду с тобой сегодня больше целоваться!

— Не смейся надо мной. Я просто не знаю, как об этом рассказать.

Регина отставила миску с попкорном на кофейный столик и подобрала под себя ноги.

— Вот теперь точно говори. Что такое? Что?

— Просто, как об отце подумаю, такая тоска...

Она посмотрела сочувственно:

— Расскажи! Выговорись.

Ее рука лежала на коленке Коннелла.

— Просто думаю, что скоро его не станет. Он уйдет. Забудет меня.

Регина качала головой, словно сорокалетняя.

— Он тебя не забудет, — сказала она, как будто точно знала, что случится в будущем.

— Забудет. И вообще, все уйдут. Все меня бросят.

— Я никуда не уйду.

— И ты тоже.

— Нет!

Она стиснула его в объятиях. Он стал целовать ее шею, продвигаясь к губам. Телевизор по-прежнему что-то бормотал, но Регина уже не обращала на него внимания. Теперь она целовала Коннелла совсем по-другому, долго и с чувством. Эрекция уже причиняла боль. Коннелл водил руками по телу подружки. Рискнул забраться под блузку. Регина не оттолкнула, и он поскорее передвинул ладонь выше. Рука прошлась по лифчику и скользнула под него. Стало трудно дышать. Он просунул и другую руку ей под блузку, накрыв ладонью вторую грудь. Чувствуя, что перешел какую-то важную черту, целовал ей шею, уши и в конце концов, подняв рубашку, стал целовать грудь. На большее он пока не отважился. Будет еще возможность. Надо что-то оставить про запас. Отец ему здорово помог. Такое сильнодействующее средство лучше пускать в ход пореже, чтобы не возникло привыкания. Но иногда — почему бы нет? Все-таки польза.

В комнате словно стало темнее. Он впился в ее сосок, будто стараясь что-то из него вытянуть, хотя чувствовал, что это неправильно. Регина охнула, когда он слишком сильно сжал зубы.

Дверь наверху начала открываться, и Регина быстро одернула блузку. Оно и к лучшему, а то эти поцелуи уже превратились во что-то совсем иное, и он испугался, что теряет невинность. Да что уж там, сделанного не воротишь.

 

51

Вирджиния, как и предсказывала много лет назад, нашлась в телефонной адресной книге. Точнее, нашлась не она, а ее муж: Каллоу, Лиланд. Эйлин мечтала возобновить знакомство с Вирджинией с того дня, как окончательно оформила покупку дома. Несколько раз бралась за телефон, но пугалась неловкости первых фраз и вешала трубку. Не хотелось лишних унижений. В конце концов она решила просто приехать, без звонка.

Отправилась туда в субботу. Если никого не окажется дома, она оставит записку и попробует еще раз на следующий день. Эйлин надела нарядную блузку и юбку, сделала прическу. Вирджиния жила ближе к центру Бронксвилла, на холме, среди извилистых улиц, где дома стоят окруженные садами.

Подъезжая, Эйлин так разволновалась, что остановила машину за квартал от цели, чтобы хоть немного успокоиться. Только сейчас она поняла, что ждала этой встречи много лет. Давний разговор с Вирджинией в примерочной универмага заронил в ее душу зерно, и пробившийся росток пережил много долгих зим. Пусть Вирджиния увидит дерево в полном цвету. Догадается ли Вирджиния о том, что творится в ее душе? Эйлин надеялась, той покажется вполне естественным, что старинная подруга, почти соседка, хоть и с другого края городка, решила зайти в гости без приглашения.

Сколько деревьев на этих огромных участках! Кажется, они старше самих Соединенных Штатов. Было начало октября, листья только начали желтеть, и Эйлин залюбовалась буйством красок в легкой осенней дымке.

Притормозила возле дома Вирджинии. На подъездной дорожке уже стояла машина, так что Эйлин поставила свою у обочины и заглушила мотор. Старенький автомобиль тяжело осел на колеса. Надо было, наверное, заглянуть в кондитерскую «Топпс» за печеньем или к Трифоросу — цветов купить... С другой стороны, тридцать лет прошло, вроде уже и нелепо являться с подарком. Эйлин представила, как протягивает коробку, в которой гремит печенье, а Вирджиния смотрит на гостинец, наморщив нос, как на сувенир из давно и старательно забытого прошлого.

Стоя посреди улицы, Эйлин разглядывала дом. Красивый, почти идеальный. Ничего в нем не хотелось поменять. Ни у кого рука бы не поднялась ничего менять, даже у тех начисто лишенных вкуса людей, что уродуют старые дома, модернизируя их. Один ландшафтный дизайн стоил, наверное, целое состояние, однако богатство здесь не выставляли напоказ. Дом окутывало удивительное ощущение тишины и покоя. Только стрекотала вдали газонокосилка. Воображению сразу представился старик-садовник в резиновых перчатках, волочащий за собой тяжелый мешок с сорняками.

Эйлин все не решалась подойти к двери. Сколько одиноких вечеров после переезда, когда вещи были уже распакованы, ее поддерживала мысль о том, как они будут пить чай с Вирджинией. Только сначала Эйлин хотела привести в порядок дом, чтобы не стыдно было его показывать, но это время так и не наступило. Столько лет они с Вирджинией не виделись, а Эйлин стойко хранила в душе образ верной подруги, которая искренне порадуется за нее. Что, если встреча в реальности отнимет у нее это утешение? Эйлин даже самой себе не признавалась, как много та давняя фантазия для нее значит.

Не успела она сделать и нескольких шагов по вымощенной камнем дорожке, как навстречу с лаем выскочила небольшая собачка. Эйлин застыла как вкопанная. С виду песик был вполне безобидный — крошечный джек-рассел-терьер, — но он так яростно и вместе с тем на удивление осмысленно лаял, что Эйлин померещился в этом своего рода знак судьбы. Терьер описал вокруг нее дугу, затем перестал лаять и замер изваянием, задрав нос и пристально, оценивающе разглядывая незваную гостью. Эйлин окончательно пала духом. Она едва скрывала свой страх — не собаки, а того, что собака о ней думает. Глупо ведь пугаться такого крошечного создания! На шум никто не выходил. Миниатюрная собачка производила впечатление незыблемости — не сдвинешь с места. Густая шерстка, кажется, вечно стояла дыбом.

Наконец из-за угла дома показалась женщина. Сердце Эйлин чуть не остановилось от страха, и она забыла о собаке. Подумала даже — может, уйти? Но раз уж до сих пор не ушла, теперь это будет похоже на трусливое бегство. Женщина — видимо, Вирджиния, кому тут быть? — направилась к ним быстрыми шагами. Собачка тут же бросилась к ней и дисциплинированно засеменила рядом. Эйлин с трудом узнала в элегантной даме ту девчонку, для которой когда-то демонстрировала платья подружек невесты. Сейчас Вирджиния была одета в коричневые слаксы и горчичного цвета блузку, шелковисто поблескивающую на солнце.

— Вам помочь? — спросила Вирджиния еще издали.

Волосы у нее поседели очень красиво, — казалось, они просто выгорели на солнце. И прическа была привлекательная — аккуратный узел на затылке. Похудевшая с годами Вирджиния держалась почти по-военному прямо. Она смотрела на Эйлин вопросительно, и та подумала было, что Вирджиния ее узнала, — только потом сообразила, что она, вероятно, просто недоумевает, что эта посторонняя женщина делает на ее участке.

— Да, пожалуйста, — сказала Эйлин. — Я, кажется, заблудилась. Наверное, пропустила нужный поворот. Мне нужно попасть на шоссе.

— А куда вы ехали?

— Что, простите?

— Куда вы направляетесь?

— Видите ли, я была в гостях у подруги. Сейчас возвращаюсь домой.

— А где вы живете?

— В городе, — ответила Эйлин, боясь, что Вирджиния услышит, как у нее перехватило горло. — В Квинсе. Вроде бы мне нужно ехать по Бронкс-Ривер-парквей до Хатчинсон-парквей?

— А вам в какую часть Квинса?

У Эйлин гулко забилось сердце.

— Дугластон.

Во рту пересохло, и она задохнулась на последнем слоге.

Вирджиния дала ей подробные указания, вплоть до того, через сколько футов после светофора будет поворот на Бронкс-Ривер-парквей. От прежней немного суматошной энергии не осталось и следа, и Эйлин вдруг сокрушило тоскливое понимание: она ведь совсем и не знала Вирджинию.

Слушая описание знакомого маршрута, Эйлин чуть-чуть перевела дух. Больше она сюда не вернется. Невозможно будет назвать себя и потом сидеть в гостиной Вирджинии, не испытывая чудовищной неловкости. Эйлин вглядывалась в лицо Вирджинии, стараясь угадать то, что уже никогда не узнает: есть ли у нее дети, по-прежнему ли она замужем, прожила ли счастливую жизнь.

Когда Вирджиния умолкла, Эйлин сказала:

— Спасибо.

— Не за что.

— У вас очень красивый дом, — сказала Эйлин. — Чудесный дом. Просто глаз не отвести.

 

52

Навестив бабушку, они проехались по окрестностям — вверх по Смит-стрит, потом по Гованус-экспрессвей, затем разворот и дальше по Корт-стрит. Выехав на Лоррейн-стрит, повернули направо и дальше двигались с черепашьей скоростью в общем потоке.

Коннелл уже выучил названия всех улиц. Третьи выходные подряд отец показывал ему район, где жил когда-то. Торопился успеть, пока не забыл, что там где.

Проехали бассейн «Ред-Хук».

— Тут мы с друзьями плавали, еще мальчишками. Как давно это было, даже не верится. Купались голышом и внимания не обращали. Здорово было! Целыми днями валялись на солнышке и загорали дочерна. Знаешь, здесь ведь и сегодня плавают.

Коннелл кивал из вежливости; ради этих воспоминаний он пропускает вечеринку по случаю Хеллоуина.

— Не конкретно сегодня, — сказал отец. — Настолько я еще соображаю! Сегодня слишком холодно. Я в обобщенном смысле.

Отец остановил машину. Лицо у него было открытое и очень искреннее. А у Коннелла в голове бродили мерзкие мысли.

«Соображаешь? Да что ты на самом деле соображаешь? Ты же никогда не был нормальным отцом, правда? Все эти твои завихрения, бесконечные списки видеокассет и магнитофонных записей, и рубашки с длинным рукавом в летнюю жару, и ни в коем случае не выйти на улицу в шортах, и эти старые фильмы, и дурацкие шуточки. И твои лабораторные халаты, и остро заточенные карандаши. И твои вечные придирки насчет правописания и отчетливого произношения. И твои дебильные кроссовки, и пропотевшие бейсболки, и волосы в ушах. И твоя манера никогда не превышать скорость, разве что на пару миль в час. И твои пробирки, и твои планшеты, и твой кейс. И твои нудные рассказы о старом районе. Я бы мог хоть сейчас тебя в землю вогнать, если бы захотел, придурок несчастный, урод, больной на всю голову, ботан, зануда, интеллигент несчастный».

Тем временем отец снова сосредоточился на дороге. Они свернули на Коламбия-стрит и в конце концов приехали к заброшенному зданию с длинной поблекшей вывеской — на ней заглавными буквами было написано: «КОНСТЭМ».

— Все, что осталось от фабрики, где я работал, — сказал отец.

Стены были сплошь исписаны, краска облезла, и под названием фабрики с трудом различались слова: «ПРОИЗВОДСТВО КРАСОК».

— Раньше в городе столько всего производили, а сейчас куда что подевалось. Работа на фабриках была — как бы это назвать? — инкубатором для среднего класса.

У отца наступило очередное просветление — в такие минуты он мог подолгу рассуждать о чем-нибудь, и никто бы не заметил, что у него с мозгом что-то не в порядке. У Коннелла каждый раз просыпалась надежда, — может, какая-то часть отца все-таки вернется с той стороны хлипкого подвесного моста.

— Если бы не работа на фабрике, я бы не смог добиться того, чего добился в жизни. У нас в стране больше ничего не создают.

— Мы делаем ядерные ракеты, — сказал Коннелл. — Фильмы. Гамбургеры.

Отец словно не слышал.

— Когда я здесь работал, мне было столько лет, сколько тебе сейчас. Нет, чуть побольше. Лет двадцать. Ты мне все время кажешься старше, чем есть. Ты так похож на моего брата Фила...

Коннелл включил радио, поймал станцию WDRE и, услышав первые аккорды «Smells Like Teen Spirit», прибавил громкости. Если даже отец велит сделать потише, плевать — мыслями Коннелл все равно не здесь. Может, и в отцовских мыслях его тоже нет.

 

53

— Поможешь подготовиться к завтрашнему диспуту?

— Давай.

— Тема для обсуждения: оправданна ли эвтаназия с этической точки зрения? Я должен отработать доводы «за» и «против». Знаешь, как это делается?

— Примерно представляю.

— Сначала я буду приводить аргументы «за», а ты говори «против», потом поменяемся. Значит, я высказываю первое утверждение, ты даешь встречный вопрос, и поехали. Готов? Первое утверждение: эвтаназия оправданна, потому что у каждого человека есть неотъемлемое право на самоопределение. Мы защищаем право человека самому выбирать себе место жительства, место работы. Если уж эти права священны, то самое фундаментальное право человека — право на выбор, когда умереть. Пациент вправе сам решать свою судьбу. Если мы дадим ему такую возможность, этим поддержим свободу выбора и человеческое достоинство. Пап, ты ничего не записываешь!

— Я слушаю.

— Ты должен делать заметки по ходу моего выступления, чтобы потом опровергнуть его по пунктам. Вот тебе бумага, записывай! А потом выступишь с контрдоводами. Постарайся найти уязвимые точки в моей логической цепи. Усомнись в исходных предположениях. Например, ты можешь сказать, что многие люди, считая, что неизлечимо больны, просят об эвтаназии, а после выздоравливают и радуются, что эвтаназии не случилось. Дискутируй жестче! Мне надо потренироваться незаметно обходить доводы противника. Это должно выглядеть естественно и в то же время изящно. А я должен сохранять спокойствие и уверенность. Попробуй меня спровоцировать, чтобы я ляпнул какую-нибудь глупость, да еще и нахамил. На прошлой неделе я сорвался, нагрубил и, хотя разгромил оппонента, судьи мне поставили двадцать четыре — двадцать три, и мне из-за этого достался очень опасный противник в одной восьмой финала. А девчонкам разрешают вредничать сколько угодно, вот свинство! Та девица из школы имени Стайвесанта целую кучу гадостей наговорила, а ей поставили тридцать — двадцать три. Если бы я лучше умел дискутировать, то и хамить не надо, мог бы еще и дополнительные очки получить за вежливость. В общем, только изнурительные тренировки! Давай, пап. Ты можешь, по крайней мере, сказать: «Это нереалистично, потому что неосуществимо на практике при соблюдении интересов всех сторон».

— Это нереалистично, потому что... как там дальше?

— А, не важно. Все равно обсуждать практическую эффективность не разрешают правила. Так что я тебе просто отвечу: «Мой оппонент приводит доводы политического характера, а такому нет места в дебатах по формату Линкольна—Дугласа...» Бу-э-э!

— Что такое? Что случилось?

— Надо бы цитат получше подобрать. Из Платона там, из Джефферсона. Нельзя, чтобы эти шустрые поганки из «Стайвесанта» меня обскакали на метафорах!

— Что-что?

— Да ничего. Нахалка из «Стайвесанта» будет ссылаться на Локка в поддержку своей позиции. А мне придется ее опровергать. Да я прямо жду не дождусь! На этот раз я ее размажу. Просто уже чувствую вкус победы! Мой второй тезис: доктрина общественного договора. Индивид жертвует определенными правами и свободами ради возможности жить под защитой общества. Если индивид отказывается от права причинять другим вред, получая взамен все преимущества жизни в обществе, то эвтаназия оправданна, потому что не причиняет вреда другим.

— Сынок, я не верю в эвтаназию.

— Поэтому ты должен принять утверждение о том, что эвтаназия оправданна с этической точки зрения.

— Не оправданна она ни с какой точки зрения.

— Пап! Я же к судьям обращаюсь, а на оппонента мне смотреть нельзя. Ты должен меня опровергать. Сошлись на эффект «снежного кома». Если разрешить эвтаназию, то можно скатиться до оправдания самоубийства. Тут такое начнется... Евгеника, принуждение к эвтаназии, дисбаланс в расовом и экономическом плане. Люди начнут принуждать других к эвтаназии ради получения выгоды или во избежание лишних расходов.

— Никто никого не принуждает к эвтаназии. По крайней мере, в нашей стране.

— Скажи так: врачебная этика не позволяет помогать человеку умереть. Обязанность врача — продлить жизнь пациента, невзирая на ее качество. Тогда я смогу возразить, что многие неизлечимо больные страдают от сильных болей и не хотят продлевать свою жизнь.

— Что-то я потерял нить.

— Мое третье утверждение заключается в том, что в случае особо мучительных болей самая гуманная альтернатива для пациента — это эвтаназия.

— Боль можно перетерпеть.

— Нет, ты скажи по-другому: в наше время постоянно разрабатываются новые эффективные болеутоляющие, а значит, не следует спешить с подобными решениями, поскольку научно-технический прогресс вносит свои коррективы.

— Я знаю одно: я не верю в эвтаназию.

— На мой третий аргумент противник так и не ответил. Давай обосновывай свою позицию!

— Какой аргумент? Сынок, а может, просто поговорим?

— Знаешь, пап, какой самый яркий отрицательный пример можно привести? Твой случай! Вот смотри: если бы можно было проводить эвтаназию всем подряд, может, тебя уже давно усыпили бы ради общего блага.

— А может быть, тебя?

— Когда мы с той девчонкой из «Стайвесанта» встретимся в финале, она очень сильно пожалеет, что меня не усыпили!

 

54

В начале весеннего семестра Стэн Кави, заведующий кафедрой, позвонил Эйлин на работу и сообщил, что студенты жалуются на Эда и даже написали анонимку, грозя ему смертью, хотя это, конечно, не следует принимать всерьез.

— Грозят смертью?!

— Ну, не смертью, это я зря сказал. Просто побоями.

— Большое облегчение!

— Я не по поводу угрозы звоню. С подобными анонимками мы и раньше сталкивались. Многие студенты не верят начальству и не надеются, что несправедливость можно исправить законным порядком. Я хотел поговорить о другом...

— Стэн, его собираются избить!

— По всей вероятности, они рассчитывали кого-нибудь нанять, — рассудительно ответил Стэн.

— Киллера?!

— Скорее, просто какого-нибудь мордоворота. Вначале Эд получил бы предупреждение...

— Неблагодарные сопляки! — воскликнула Эйлин. — Мерзавцы, уроды! Он им лучшие годы жизни отдал, а они!..

— Их накажут, — заверил Стэн.

— Надо бы исключить! — сказала Эйлин, а про себя продолжила: «Вывалять в смоле и перьях, зарубить саблями, поставить к стенке».

— Скорее всего, так и будет. Слушай, не об угрозах речь. Речь об Эде. — Стэн помолчал. — И о его работе.

Сердце заколотилось у Эйлин где-то в горле. Она давно боялась этого разговора. До тридцатилетнего стажа Эду оставалось еще полтора года.

— Почему же ты мне звонишь? — Она решила скрыть свой страх за удивлением. — Наверное, лучше с ним самим поговорить, напрямую?

— Я давно уже хочу с ним поговорить, но он совсем перестал с нами общаться. Забегает на кафедру только проверить, нет ли для него сообщений, и сразу исчезает. Я ему оставил записку — он ее проигнорировал. Просил его задержаться, поговорить, а он проскочил мимо меня. Я хотел с ним побеседовать сначала как друг, а не как завкафедрой, вот и решил позвонить тебе.

— Спасибо, — сказала Эйлин, хотя внутри все пылало от обиды.

Этот средненький человечишко несколько раз обедал у них на Джексон-Хайтс, еще когда был младшим научным сотрудником. Да он и завкафедрой-то стал только потому, что Эд отказался от этой должности!

— Насколько мы смогли разобраться, Эд ставил студентам несправедливые оценки. Я видел работы — там явно что-то неладно. В оценках за осенний семестр — полная неразбериха.

Откуда там может быть неразбериха? Эйлин сама проверила вместе с ним все оценки. Наверное, Эд потерял ведомость и в последнюю минуту пришлось заполнять заново.

— Послушай, Эд не говорил — может, у него со здоровьем что-то?

Эйлин чувствовала, что ее загоняют в угол.

— Нет, ничего не говорил.

— Эйлин, мне необходимо знать! Мы же с ним десять лет коллеги. Для меня Эд как родной. Что с ним происходит?

Может, Стэн и называет себя другом Эда, но звонит-то он как заведующий кафедрой.

— У него в последнее время случаются головные боли, — по наитию сказала Эйлин. — Мигрени. На следующей неделе ему будут делать компьютерную томографию головного мозга. Врачи хотят проверить, нет ли опухоли.

— Опухоли? Боже, Эйлин, как я вам обоим сочувствую!

— Спасибо. Мы надеемся, что все обойдется.

Закончив разговор, она сейчас же позвонила Джасперу Тейту — подопечному Эда и его соавтору по исследованиям. Четырехлетняя дочка Джаспера была крестницей Эда.

Эйлин пересказала ему разговор со Стэном, только опустила свои слова про опухоль.

— Тебе, наверное, нелегко было это слушать, — сказал он.

— Джаспер, можно я тебе что-то скажу? Только чтобы это дальше не пошло.

— Конечно.

— Эд любит тебя, как сына.

— И я к нему так же отношусь.

Эйлин долго молчала, стискивая трубку.

— У него нашли синдром Альцгеймера.

— Господи...

— Мы хотим, чтобы на кафедре пока об этом не знали.

— Хорошо.

— Мы надеялись, он еще сколько-то продержится. Эд очень хочет и дальше преподавать.

— Конечно.

— Я соврала Стэну.

— О чем?

— Сказала, что у Эда подозревают опухоль в мозгу.

Джаспер хмыкнул, и Эйлин почувствовала, как отпускает мучительное напряжение.

— Извини, я не хотел смеяться, — заторопился Джаспер. — Просто... Стэн — такой Стэн!

— Не извиняйся, мне сразу легче стало. Все это словно во сне. Безумие какое-то.

— Я его прикрою, — сказал Джаспер. — Помогу готовиться к занятиям и выставлять оценки. Пусть его студенты обращаются ко мне с вопросами.

Эйлин знала, что ответил бы Эд: «Я не могу повесить на тебя такой груз, Тейти! У тебя и своей работы хватает». А она, кажется, давным-давно потеряла свой нравственный компас. Наверное, нехорошо заставлять этого чудесного человека участвовать в обмане.

— Помоги ему, если можно! Совсем недолго.

— Конечно, обязательно.

— И еще... Я тебя попрошу...

— Все, что надо!

— Эду не говори, что я тебе рассказала. Просто помоги, он и не заметит. Ну, с оценками надо как-то объяснить... Постарайся представить дело так, словно это он тебе услугу оказывает. Например, что ты хочешь сравнить результаты у студентов по разным темам или еще что-нибудь... Что я тебя буду учить? Ты Эда не хуже меня знаешь.

Неделю спустя она перезвонила Стэну. Сказала, что опухоли у Эда не нашли и врачи продолжают обследование. Пообещала позвонить снова, как только что-нибудь прояснится.

Наутро она перехватила Эда перед выходом на работу:

— Уходи домой сразу после лекции. Понял?

Эд кивнул.

— Ни с кем не разговаривай. Ни со студентами, ни с кем. Только с Джаспером Тейтом.

Он снова кивнул.

— Если с тобой кто-нибудь все-таки заговорит, ни в коем случае не говори, что у тебя синдром Альцгеймера.

— Какой синдром? — переспросил Эд, и у нее чуть не остановилось сердце — но тут она увидела его хулиганистую улыбку.

— Прекрати сейчас же! — сказала Эйлин, а про себя подумала: «Господи, не отнимай пока эту часть его личности! Если надо, я составлю список, какие забрать раньше».

 

55

Когда зазвонил телефон, Эд уже спал. Эйлин целый месяц со страхом ждала этого звонка.

— Дела все хуже, — сказал Стэн. — Эду пора оставить преподавание. Не только ради студентов — ради него самого.

Эйлин включила чайник, чтобы успокоиться. За стенами дома выл ветер, оконное стекло дребезжало.

— Если ты считаешь, что так надо... И как это будет оформляться? Посадите его в комнату, обитую войлоком?

— Я думал, он уйдет на пенсию.

— Он не собирается уходить. Ему еще лет пятнадцать можно об этом даже не думать.

— Эйлин, он не справляется с работой.

— У него есть права как у преподавателя на постоянной должности. Ему должны дать время на лечение, разве нет?

— Для кафедры было бы лучше, если бы он ушел на пенсию.

Эйлин затрясло — от злости, а больше от ужаса. Невольно хотелось кинуться за советом к Эду: в таких ситуациях он всегда сохранял ясность рассудка. Заставлять его работать дальше — только мучить. А раз уж возникла конфликтная ситуация, начальство только и будет искать, к чему бы придраться.

— Плевать мне на кафедру! — не сдержалась она. — Меня волнует благо моего мужа! Мало он сделал для кафедры?

Мозг лихорадочно работал. С каждой секундой у нее все меньше шансов выйти из этого разговора с победой. А что Эд сделал бы на ее месте? Он запустил бы глубоко в подсознании некий алгоритм, который выдал бы правильный ответ. Да нет, он бы просто сразу увидел правильный ответ.

— Я думаю, Эд еще года два мог бы проработать, — сказала она. — Особенно учитывая его безупречную работу в прошлом.

— Слушай, никто здесь Эду не враг...

И тут ее осенило, как будто Эд на ухо шепнул: реальный выход, который избавит обе стороны от затяжной борьбы. Наконец-то пригодится его маниакальная добросовестность. А сколько раз Эйлин злилась на него за то, что тащится на работу в любом состоянии! Теперь благодаря этому они все-таки смогут дотянуть до тридцатилетнего стажа.

— Можно поступить иначе, — сказала она. — Эд ни разу не брал больничного, у него больше года накопилось. Дайте ему закончить этот семестр, а потом оформите больничный на все это время сразу.

На следующий день Стэн позвонил снова. Коллеги Эда вызвались взять на себя его лекции до конца семестра. Летом он получит оплаченный отпуск, а осенью пойдут больничные.

— Я хочу сделать для него хотя бы это, — сказал Стэн. — Он может совсем не приходить на лекции.

— Ты так говоришь, словно это великое благо. Будто не знаешь, как он любит свою работу.

— Все знают, как он любит преподавать.

Эйлин хотелось верить, что в глубине души Эд не так уж любил преподавание. Это бы их сблизило. Хотелось думать, что он только притворялся, терпеливо разъясняя в сотый раз материал для бестолковых идиотов, а успехи студентов всего лишь делали ненавистную работу чуть более сносной. Однако в глубине души она понимала, что на самом деле никакой жертвенности тут не было. Она не знала другого человека, которому работа приносила бы столько радости. А ей, Эйлин, приходилось забывать о себе ради его счастья.

— Эти детишки никогда не узнают, сколько жизни Эд им отдал, — сказала она Стэну.

Тринадцатого февраля девяносто третьего года Эд вышел на работу в последний раз. Неделю спустя она поехала вместе с ним подписать какие-то бумаги в отделе кадров и там узнала, что совершила ошибку. Действительно, у него накопилось много больничных, но эти дни не будут учитываться при расчете пенсии. Давать задний ход было поздно. Эйлин попробовала позвонить Стэну — нельзя ли дать Эду еще немного времени, — но ничего не добилась. В конце концов она обозвала Стэна подонком и швырнула трубку.

Формально Эд закончит работу в июне со стажем не в тридцать, а в двадцать девять лет и не получит прибавку к пенсии. А поскольку он еще не достиг пенсионного возраста, реальный размер пенсии будет еще меньше. Часть разницы покроет пособие по инвалидности — около тысячи четырехсот долларов в месяц, — но семье придется приспосабливаться к изменившемуся уровню доходов.

Из-за бюджетных ограничений Эду уже четыре года не повышали зарплату. Ходили слухи, что года через два ожидается повышение и тогда Эд начнет получать столько, сколько уже давно должен бы. Он так и не дождался честно заработанной прибавки. Да и не в одной прибавке дело! Эд стоял на пороге того этапа в своей карьере, когда он стал бы наконец получать нормальные деньги. Он мог преподавать лет до семидесяти или дольше, и зарплата росла бы с каждым годом.

К тому же Эд получал правительственный грант на свои исследования — тридцать тысяч в год, и возобновлять его можно было еще четырежды. Потеря гранта — самый тяжелый удар. Это был резервный фонд, мечта о роскошной жизни и символ статуса.

Пока Эд еще числится на работе, ему будут оплачивать больничный, но эти выплаты прекратятся, как только ему оформят пенсию.

Пару лет спустя после свадьбы, выбирая план льгот, предоставляемых работодателем, Эд выбрал такой вариант, при котором у них каждый месяц оставалось больше денег после вычета налогов. Минус такой схемы состоял в том, что она не предусматривала медицинскую страховку для Эйлин в случае смерти Эда или его ухода на пенсию. Они сознательно пошли на риск, рассчитывая, что Эйлин получит медицинскую страховку у себя на работе, когда выйдет на пенсию. Кто же мог знать, что у Эйлин найдутся причины каждые несколько лет менять место работы: более ответственная должность; более высокая зарплата; конфликт с начальством, которое не терпит волевых женщин; неумение промолчать, когда на службе творится нечто сомнительное с этической точки зрения.

Теперь, чтобы сохранить медицинскую страховку, ей необходима работа — любая, лишь бы на полный рабочий день, причем надо не меньше десяти лет продержаться в больнице Норт-Сентрал-Бронкс или любой другой муниципальной больнице. В этом случае она сможет претендовать на базовую пенсию от города Нью-Йорка и соответствующую медицинскую страховку. А выполнить такую задачу без потери в зарплате в ее возрасте нелегко.

Не предусмотрели они с Эдом проблем со страховкой, но кто же способен заглянуть так далеко в будущее? Казалось, у него еще десятки лет работы впереди. Они сделали ставку на максимальную окупаемость — и проиграли. Для Эйлин это означает, что она вынуждена будет зубами держаться за свою работу именно в то время, когда больше всего нужна Эду.

Если она потеряет работу раньше чем через десять лет, придется покупать медицинскую страховку, и тогда им попросту не хватит денег — мало того, что Эйлин лишится зарплаты, так еще и выплаты по страховке прибавятся к расходам на еду и оплату коммунальных счетов и взносов за дом, да еще через пару лет нужно будет платить за обучение Коннелла (Эд взял с нее слово, что его болезнь не помешает Коннеллу поступить в тот университет, куда ему захочется). Ко всему прочему придется нанимать медсестру, чтобы ухаживала за Эдом, пока Эйлин на работе, — а это шестьсот баксов в месяц, при нынешних ценах, а содержание в лечебнице, если до такого дойдет, встанет в четыре тысячи ежемесячно, а то и больше. Думать о подобном исходе не хотелось, но и исключить его нельзя. И это еще если Эйлин вообще сможет приобрести страховку. Несколько месяцев назад у нее из-за целлюлита раздуло ногу, и после этого вообще неизвестно, продадут ли ей полис, а если продадут, то, наверное, сдерут три шкуры. А если заболеть, не имея страховки, она потеряет все. С пятнадцати лет работала, неукоснительно откладывала десять процентов с каждой зарплаты, и все равно благосостояние ее семьи может рухнуть в одночасье из-за американской системы здравоохранения, которой она посвятила всю свою жизнь, всеми силами стараясь как можно лучше заботиться о пациентах. А система эта устроена таким образом, что самая большая тяжесть ложится на плечи тех, кому и так трудно и у кого уже нет сил на подвиги.

 

56

Отец годами рассуждал о том, с каким удовольствием научит Коннелла водить машину, а когда наконец Коннеллу исполнилось шестнадцать и он получил ученические права, отца пришлось долго уговаривать, чтобы пустил его за руль. Ветреным мартовским днем они приехали на автостоянку перед универмагом «Мейсис» в торговом центре «Кросс-Каунти». Отец обошел вокруг машины и махнул Коннеллу, чтобы тот передвинулся на водительское место.

Пока Коннелл пробовал разгоняться, тормозить, поворачивать, парковаться и давать задний ход, отец сидел спокойно, а вот когда Коннелл, собравшись с духом, рискнул выехать со стоянки на улицу, отец задрожал от страха. У первого перекрестка отец сделал жест, словно ударил по тормозам, и закричал:

— Стой!

— Зеленый же! — крикнул в ответ Коннелл, хотя все-таки притормозил.

У следующего светофора Коннелл, включив сигнал поворота, сбросил скорость и повернул налево.

— Осторожней, в стену не врежься! — сказал отец, притопывая ногой.

Коннелл снова прибавил скорости — отец так и дернулся. Потянулся к тормозу — отец чуть не задохнулся. Обогнал другую машину — отец вцепился в поручень под потолком.

В следующий раз отец принялся орать на Коннелла практически сразу, как только они выехали из гаража, и не переставал, пока не вернулись домой. Потом он извинялся с несчастным видом. Сказал, что никак не мог удержаться.

Они еще раза два так выезжали, с тем же результатом. В конце концов Коннелл перестал его просить. Когда поступит в колледж, тогда и научится в автошколе.

Однажды в десять часов вечера отец зашел к Коннеллу, одетый по-уличному, и сказал:

— Пойдем со мной!

— Куда?

— Пойдем-пойдем!

В кухне мама пила чай. Отец прошел мимо нее не оглядываясь.

— Куда это он собрался?

— Кто же его знает, — буркнул Коннелл на ходу.

Мама окликнула их, отец не ответил, Коннелл тоже промолчал. Он спустился за отцом в гараж и устроился на пассажирском сиденье. Когда они выезжали из гаража, мама вышла из дому с чайной чашкой в руке. Отец не опустил стекло. Коннелл только молча пожал плечами. Мама смотрела им вслед с легкой тревогой, придерживая ворот халата, — вечер был прохладный.

Отец медленно вел машину задним ходом. Мама повернулась и ушла в дом. Подъездная дорожка описывала дугу, по обеим ее сторонам шла живая изгородь вдоль низкой каменной стены, а в конце стояли две каменные колонны. Здесь и нормальным ходом нелегко проехать, не то что задом наперед. Отец столько раз успел поцарапать машину, что мама уже бросила ее чинить. Сейчас он медленно выехал на улицу, ни разу не задев ни кусты, ни каменную кладку, ни колонны.

Отец направился не к центру города, а в противоположную сторону, безлюдными переулками, миновал выезд на Кросс-Каунти-парквей и, свернув под пешеходный мостик, въехал по пандусу на территорию торгового центра. Магазины были уже закрыты. Отец затормозил поблизости от «Мейсис» и заглушил мотор.

— Садись за руль.

Оба вышли из машины. Уже стемнело. Светящиеся вывески магазинов, огни машин на шоссе и неяркие уличные фонари окутывали все вокруг сияющей дымкой. На стоянке стояло всего несколько машин. Коннелл никогда еще не пробовал водить ночью. Он уже многому научился урывками, но огромное открытое пространство сбивало его с толку, тем более что в темноте трудно оценивать расстояние. Слегка задыхаясь, он повернул ключ в замке зажигания.

— Как выедешь со стоянки, поворачивай налево, потом у светофора направо.

Коннелл проехал по Мидленд-авеню, параллельно шоссе.

— Сейчас еще один светофор, а на следующем сворачивай влево, на Кросс-Каунти-Ист.

— Мне на шоссе нельзя же...

— Делай что говорят, — спокойно ответил отец.

Он не дергался, не орал и не махал руками. В последнее время прежний отец появлялся изредка и ненадолго, словно призрак, проступающий из другого измерения.

Светофор, как раз когда они подъехали, поменялся на красный. Коннелл проверил ремень безопасности. Включился зеленый. Коннелл осторожно двинулся вперед и перестроился в левый ряд. Ему казалось, что машина идет слишком быстро.

— Как перестроишься, прибавь скорость. Поедем к Хатчинсон-Ривер-парквей.

— Хатчинсон? А если меня остановят?

— Там двигайся на север. Перестройся в левый ряд. Спокойно, не волнуйся. Машин сейчас на дороге мало. Ты будешь отличным водителем, если перестанешь нервничать. Давай пятьдесят — пятьдесят пять миль в час.

Коннелл нажал педаль газа. Скорость кружила голову, и он вдавил сильнее, глядя, как стрелка спидометра ползет к пятидесяти, потом к шестидесяти. Коннелл чуть-чуть сбавил скорость. У отца глаза были закрыты.

— Тебе нужно привыкать к реальным условиям на дорогах. Держись левого ряда. Сейчас мы выедем на Хатчинсон-Ривер-парквей. Ищи указатель на Мамаронек-авеню, выезд двадцать три-эн.

Коннеллу казалось, что он может сейчас поехать на любое шоссе Америки и вообще куда душа пожелает. Всю ночь бы так мчаться!

— Вон указатель, приближается, — сказал отец. — На въезде притормози, если за тобой машин не будет. Мало ли что может случиться — надо все время быть начеку.

 

57

Перед уходом на работу Эйлин должна была принять душ, помочь искупаться Эду, одеться сама и одеть Эда, соорудить завтрак и приготовить Эду про запас обед и ужин.

Она обвела розовым маркером кнопку «Вкл.» на микроволновке. На переднюю панель приклеила карточку с надписью «Нажать здесь» и стрелкой, указывающей на кнопку. Тарелку с едой заранее помещала в микроволновку и устанавливала нужное время. Делала это в последнюю минуту перед выходом, потому что весь день ее преследовал образ еды, которая протухает в микроволновке.

И все время она боялась, как бы Эд не ошибся. Если он нажмет не «Вкл.», а какую-нибудь другую кнопку, будет потом грызть замороженные блинчики или давиться холодным тушеным мясом. Часто она, вернувшись вечером домой, находила половину обеда на полу, разбитую тарелку под столом и нетронутую газету. Эд перестал читать.

В микроволновке можно заготовить еду только на один раз. На ужин Эйлин оставляла Эду в холодильнике сэндвич на тарелке под крышкой. Эд ужинал рано, еще до ее прихода, — когда солнце садилось. Проще было бы делать два сэндвича, но Эйлин казалось постыдным заставлять его дважды в день есть холодное. Коннелл возвращался слишком поздно, чтобы подогреть отцу ужин.

Эд уже не догадывался поесть, когда проголодается, и на часы не смотрел. Эйлин звонила ему, напоминала про еду и подсказывала нужные действия.

Утром она включала телевизор, выбрав программу, где непрерывно показывали старые добрые сериалы. Так было проще, чем позволить Эду самому переключать каналы. Эйлин незаметно прятала пульты от телевизора и кабельного блока в ящик стола.

Эд превращал в хаос все вокруг себя, но Эйлин по-прежнему доверяла ему оплачивать счета — это же мужская прерогатива. По каким-то счетам он платил дважды, а другие выбрасывал не вскрывая. Эйлин позвонили из телефонной компании и сообщили, что у них уже лежит пятьсот долларов ее денег, больше пока присылать не нужно. Следующий счет Эйлин успела перехватить и припрятать, но через месяц Эд первым добрался до почтового ящика и погасил «задолженность». Теперь у них получилась переплата больше тысячи долларов.

Невозможно оставлять списки с инструкциями на все случаи жизни. Во-первых, неясно, в какой мере Эд еще способен читать, да и вообще, где та граница, за которой помощь переходит в абсурд? Неужели записывать ему, как надо подтираться в уборной и как целиться в унитаз? Проще вымыть лишний раз пол после работы.

Когда они вместе выходили в город, Эд с упорством, граничащим с фобией, отказывался приближаться к банку. Он даже не входил внутрь, когда Эйлин брала деньги из банкомата. Наверное, это на него так подействовали тревожные разговоры Эйлин о возможных трудностях с финансами. Конечно, Эду тяжело, что от него ничего не зависит. Он не понимает, что Эйлин с огромной радостью вновь уступила бы ему всю ответственность. Да она бы просто счастлива была, но теперь это невозможно.

Эйлин отменила доставку газет и попросила Эда забирать их в газетном киоске. Сознание, что у него есть своя обязанность в семье, хоть отчасти возвращало ему чувство собственного достоинства. Заодно он покупал пакет молока. Иногда молоко было и не нужно, однако Эду требовалось, чтобы заведенный порядок не менялся. Повторяющиеся действия он еще мог помнить, поскольку тут задействована долговременная память. Чаще всего молоко благополучно оказывалось в холодильнике, но иногда оставалось стоять на столе и портилось. Выливать его почти не приходилось — Коннелл готов был хоть три раза в день уплетать кукурузные хлопья.

Вдобавок Эд каждый день приносил домой коробку с пончиками. Эйлин не могла понять, откуда у него такой пунктик. Пончики она часто выбрасывала, хотя и поесть их тоже не отказывалась. Она вообще стала больше есть — из-за стресса. Меньше чем за год располнела на два размера. Эд сметал по полдюжины пончиков в день, и куда что девалось — только отощал.

Когда настало лето, они завели обычай в выходные прогуливаться по городу. Эйлин поражало, как много им встречалось людей, с кем Эд был знаком. Оказывается, он подолгу просиживал на лавочке недалеко от супермаркета. Эйлин радовалась — все-таки не зря она настояла на переезде! В Джексон-Хайтс Эду не жилось бы так спокойно.

Вечером, когда он уже спал, Эйлин тайком подсовывала ему деньги в бумажник — как подкладывала их своему отцу после его ухода на пенсию, чтобы было на что вечерком сходить в бар. Эда хорошо знали многие владельцы магазинчиков, и это облегчало ему задачу расплатиться в кассе. Он протягивал бумажник, те сами забирали нужную сумму и клали в бумажник сдачу. Эйлин надеялась, что им хватает с ним терпения. В магазине канцтоваров Гилларда были так добры, что попросту записывали общую сумму, а Эйлин раз в неделю заходила расплатиться.

Эду нравилось выпить кофе с булочкой в кондитерской «Топпс», потому что там был столик со стулом. Хозяйка по имени Диана сама приносила ему заказ.

А Эйлин она сказала:

— Даже если вы не будете платить, у нас ему все равно не откажут.

Однажды Эд пришел из супермаркета расстроенный:

— По-моему, меня обсчитали.

Эйлин проверила бумажник: сдача не сошлась с чеком.

— Ты больше никуда не заходил?

Эд отчаянно затряс головой. Должно быть, кража была уж очень наглой, если он заметил. И все-таки на его слова нельзя полагаться — в последнее время Эйлин уже не знала, всегда ли он правильно воспринимает реальность.

— Пойдем туда еще раз! — потребовал Эд.

Эйлин представила себе: начнется скандал, все будут на них оглядываться, а доказать ничего невозможно, одно сплошное унижение. Эйлин, не сдержавшись, раскричится, а потом придется искать другой магазин.

— Да ну их, — сказала она. — Не волнуйся, этому сопляку еще отольется. Судьба его накажет.

Тут она представила злорадную морду наглого сопляка и так рассвирепела, что сама усадила Эда в машину и притащила в магазин. Эд заглянул в окно, по-детски прижимаясь носом к стеклу.

— Вот он!

Эйлин проследила, куда показывал его палец: чернокожий мальчишка, рубашка сзади не заправлена в брюки. Изящные скупые движения, руки так и порхают, проводя покупки через датчик сканнера. Похоже, он привык двигаться быстрее других — так, чтобы никто не уследил. Должно быть, Эд не раз уже попадал к нему на кассу и, протянув бумажник, просил взять, сколько нужно. Должно быть, в этот раз парнишка решил-таки рискнуть. У Эйлин кровь застучала в висках и во рту появился металлический привкус.

— Эд, посиди пока здесь, на скамейке.

В магазине работал кондиционер, и от контраста прохладного воздуха с густой липкой влажностью августовского вечера Эйлин пробрала дрожь. Из-за этого она только разъярилась еще больше. Хотела было сразу подойти к кассе, но потом передумала — еще примут за истеричку. Она как ни в чем не бывало прошлась вдоль полок, взяла упаковку яиц. У кассы уже расплачивался какой-то покупатель. Эйлин взяла со стойки жвачку, положила ее на коробку с яйцами и протянула мальчишке новенькую двадцатку.

— Будь добр, верни мне всю сдачу полностью, — проговорила она вполголоса, хотя и не скрывая недовольства. — До последнего цента. А если еще раз так поступишь с моим мужем, я добьюсь, чтобы ты вылетел с работы. Думаешь, можно явиться в наш город неизвестно откуда и воровать тут средь бела дня? Ошибаешься! Я о тебе сообщу в полицию.

Парень угрюмо двинул челюстью, пережевывая жвачку, отсчитал сдачу по монетке и оторвал чек от кассовой ленты.

— Не понимаю, о чем это вы, — сказал он, вручая Эйлин чек и деньги.

И уже обернулся к следующему покупателю. Эйлин демонстративно пересчитала сдачу, заметив краем глаза, что следующий по очереди покупатель смотрит на нее осуждающе, как будто это она не права.

Эйлин это не смутило. Она еще не все высказала.

— Надеюсь, ты еще доживешь до старости и когда-нибудь тебя вот так же унизят, как ты его сегодня унизил. Желаю тебе стать одиноким дряхлым стариком. Будешь сидеть где-нибудь в доме инвалидов и гадать, почему тебя все бросили.

Эд рассказал, что любит сидеть в церкви, когда там нет службы, а двери открыты.

— Там так тихо. Спокойно.

Каково это — когда у тебя в голове постоянный неразборчивый гул? Наверное, похоже на радиопомехи.

— О чем ты там думаешь? — спросила Эйлин.

— О тебе, — ответил он. — О Коннелле. Не хочу, чтобы вам без меня было трудно. И не хочу, чтобы с ним такое же случилось. Я бы все отдал, только бы этого не произошло.

У Эйлин сжалось сердце, когда она представила, как Эд сидит один в просторной пустой церкви.

— Если я напишу для тебя молитву, ты будешь ее повторять?

— Конечно, — сказал Эд.

Может, и правда будет.

«Милосердный Боже, — написала Эйлин на карточке. — Я отдам Тебе то, что Ты забираешь, без слова жалобы, только прошу: защити и сохрани моих близких».

Карточку она аккуратно сложила пополам и убрала в бумажник Эда.

Ни разу при ней Эд не спросил: «Почему я?» Зато Эйлин повторяла этот вопрос без конца. Почему Эд? Почему так рано, он же совсем молодой? Ответ был очевиден: болезнь не выбирает, не рассуждает, тут влияют разные причины, окружающая среда, наследственность, слепой случай... Эйлин такой ответ не нравился. Не могла она принять и ту теорию, будто случившемуся есть некая высшая причина. Поэтому Эйлин избрала третий подход, прагматический. Хоть все случилось без причины и цели, нужно все-таки найти в происходящем какой-то смысл. Жизнь может быть осмысленной и без Божественного плана. «Благодаря его болезни люди станут лучше, — говорила себе Эйлин. — Они начнут больше ценить жизнь. Поймут, что у них самих не все так плохо». Иногда в это даже удавалось поверить — только не ночью, лежа без сна, когда общественная жизнь отступает на задний план и кажется, что никаких других людей не существует, а ты разглядываешь тыльную сторону своей ладони и думаешь: «Всё в мире иллюзия, и все утешения тоже». Она вспоминала, как девочкой, лежа в постели, слушала голоса родителей за стенкой, без конца повторяющих свои отрепетированные роли после того, как отец вернется из бара. «Ничего с тех пор не изменилось, — думала она. — Все как было». Тогда, в детстве, она тоже рассматривала свою руку, и единственное отличие, доказывающее, что она не вернулась в прошлое и жизнь не начнется заново, — сеточка морщинок на костяшках пальцев стала более рельефной. Даже на ощупь неровные, как стиральная доска.

 

58

Впервые за двадцать восемь лет, с тех пор как Эйлин с Эдом познакомились, они остались дома на Новый год. В прошлом году они всего лишь поехали к Магуайрам, смотреть трансляцию с Таймс-сквер, а все-таки выбрались в гости. В этом году у Эйлин просто не хватило сил подготовить Эда к выходу на люди. К тому же всю новогоднюю ночь пришлось бы за ним присматривать — какая уж тут радость общения.

Для них Новый год всегда был особенным праздником — ведь это еще и годовщина их первой встречи. В Джексон-Хайтс они в этот день ходили танцевать. Эд — в смокинге, Эйлин — в сверкающем платье, с ниткой жемчуга на шее. Она носилась по комнате в одной комбинации, досушивая волосы феном и подкрашивая губы, и вдруг застывала, увидев, как Эд бреется перед зеркалом в одном полотенце, обернутом вокруг бедер. Коннелла они оставляли ночевать у Бренды Орландо и возвращались домой очень поздно. Утром, ведя всю семью к мессе, Эйлин ощущала блаженную истому.

Сейчас она сидела за кухонным столом в халате и тапочках, прихватив волосы пластмассовой заколкой. Напротив сидел Коннелл и читал спортивный раздел в газете.

— А ты что будешь делать на Новый год?

— Пойду на вечеринку с Сесилией.

— Где это будет?

— Не знаю. Где-то в Уайт-Плейнс.

— И как вы планируете туда добираться?

— Я думал, возьму папину машину.

— Ты у него разрешения спрашивал?

— А зачем? Я думал, вы дома останетесь.

Эйлин разозлил его тон.

— Да, мы собирались посидеть дома, но я передумала. Пойдем всей семьей в ресторан.

— У меня другие планы!

— Мы втроем поужинаем в ресторане, а потом занимайся своими планами, сколько тебе угодно.

— Родители Сесилии пригласили меня поесть у них перед вечеринкой.

— Вот позвони ей и предупреди, что вы встретитесь попозже.

— Ладно, как скажешь.

Коннелл, надувшись, ушел к себе, а Эйлин крикнула Эду, чтобы принял душ. Она выложила для него пиджак, рубашку, галстук и отглаженные брюки. Надела вечернее платье и расстегнула молнию на чехле с норковой шубой.

На улице шел снег. Выезд из гаража машине Эйлин перекрывал стоящий перед домом «каприс». Эд шагнул к дверце со стороны водителя. Эйлин схватила его за руку.

— Коннелл, у тебя ключ от машины с собой?

— Ну да.

— Ты поведешь. Мы с папой устали.

Эду ни в коем случае нельзя садиться за руль в такую погоду. У нее и при идеальных условиях чуть сердечный приступ не случался, когда он вел машину. Однажды, выезжая задним ходом на дорогу, он задел каменную стену и своротил зеркальце, да еще во всю длину машины осталась уродливая полоса ободранной краски. В другой раз чуть не задавил старушку на переходе возле церкви — Эйлин в последнюю секунду закричала и вцепилась в него изо всех сил. Она все пыталась придумать, как бы потактичней забрать у него машину. Ужасно не хотелось, чтобы Эд именно от нее узнал, что эта часть его жизни закончилась. Невозможно просто спрятать его ключи или вовсе продать машину, однако и позволять ему водить опасно. Он может кого-нибудь насмерть угробить или сам разбиться. Что-то придется делать, и притом в ближайшее время.

Коннелл сел на водительское место, Эд рядом с ним, Эйлин — на заднее сиденье. Эд так долго возился с ремнем безопасности, что Коннелл, потеряв терпение, сам его пристегнул. Потом обернулся к матери:

— Куда едем?

— Удиви нас. Отвези куда-нибудь, где сам любишь бывать.

— Где я люблю, там тебе не понравится. Разные закусочные, пиццерия «Уно»... Один раз я был в «Хард-рок-кафе». Еще «У Эда Дебевика». Ты бы точно не оценила!

— Ладно, поезжай вперед, а я тебе скажу, где повернуть.

Она и не знала, что снег идет так густо. И гололед в придачу. Коннелл вел очень осторожно, вцепившись в руль обеими руками. Один раз машину занесло, он проехал юзом и остановился почти вплотную к живой изгороди, растущей вдоль каменной стены.

— Давайте лучше не рисковать, — попросил Коннелл. — Рестораны и около дома есть — «Тэп-Хаус», «Таверна»...

— Ничего, ничего, едем дальше.

— «Чахлый Дик» еще...

— Мы едем в центр, — твердо ответила Эйлин.

— Пристегнись, пожалуйста.

Эйлин поймала взгляд Коннелла в зеркальце заднего вида:

— На дорогу смотри!

Когда Коннелл отвернулся, она застегнула ремень.

Проехав еще квартал черепашьим шагом, Коннелл снова потерял управление. Машина заскользила по льду и впечаталась в припаркованный у обочины «БМВ».

Ремень безопасности врезался в ребра. Эйлин расстегнула пряжку. Выброс адреналина подействовал как хороший разряд тока.

— Все целы?

Эда основательно тряхнуло, однако он не был ранен. И Коннелл тоже. И сама Эйлин — ни царапинки.

Выбравшись наружу, она увидела, что заднюю часть «БМВ» смяло в лепешку, так же как и нос «каприса».

— Жопа, жопа, жопа! — повторял Коннелл.

— Прекрати выражаться! — одернула Эйлин и тут же сказала: — Ох ты, черт! Действительно, жопа.

Она осторожно обошла вокруг машины. Крыло с пассажирской стороны вдавило внутрь. Рама погнулась в месте стыка с дверцей. Эд, весь дрожа, пытался нашарить ручку.

— Вот не надо было мне садиться за руль, — вздохнул Коннелл.

— Эд! — крикнула Эйлин, качая головой, чтобы он понял. — Она не откроется! Коннелл, как ты думаешь, ехать еще можно?

— Вряд ли, — отозвался Коннелл. — Помяло здорово.

Правое переднее колесо скособочилось — машина словно припала на одно колено. Коннелл почесал за ухом:

— Не пойму, отчего колесо так погнулось. Я же тихо ехал!

— Наверное, починить уже нельзя, как ты думаешь? Машина-то старая.

— Да, наверное.

— Иди в тот дом, расскажи, что случилось, и попроси позвонить в полицию.

Дом, на который она указывала, стоял в стороне от дороги, на невысоком холме, и больше походил на роскошный особняк.

Эйлин, забравшись на водительское сиденье, потянулась к бардачку через колени Эда — он все это время бил себя по голове с мрачной решимостью монаха, занятого умерщвлением плоти. Эйлин вытащила конверт, который годами лежал нетронутый в машине, с надписью рукой прежнего Эда: «Документы на машину и страховка». Трудно представить, что человек с таким летящим почерком теперь еле-еле выводит слова крупными печатными буквами.

Коннелл с бумагами поднялся по каменной лестнице к дому, а Эйлин завела мотор. Свет уцелевшей фары выхватывал из темноты снежинки и отражался от блестящих боков изувеченного «БМВ». Эйлин включила печку на полную мощность. Эд потянулся выключить — должно быть, бессознательно, по привычке. Невозможно же до такой степени ничего не соображать, правда? Эйлин шлепнула его по руке и снова усилила обогрев.

Эйлин с сыном стояли в снегу, дожидаясь, когда приедет эвакуатор. Эд сидел в машине.

— Вот несчастье, — сказал Коннелл. — Сколько денег сейчас вылетит...

Эйлин без конца спорила с Эдом, считая, что страховать от аварии старую машину — десять лет уже — это пустая трата денег, но Эд настоял на своем.

— Да может, не так уж и много. Для таких случаев и существует страховка.

— Мам, прости.

— Мы все живы, это главное. А машину можно другую купить.

Или не покупать, подумала она, скрывая улыбку.

— А что, — прошептала едва слышно. — Тоже способ избавиться от автомобиля.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, тоже способ встретить Новый год.

— С Новым годом, — уныло отозвался Коннелл.

— С Новым годом!

Сотрудник Американской ассоциации автомобилистов предложил отвезти их домой, прежде чем забирать машину. Эйлин сидела на коленях у Эда, Коннелл — между ними и водителем.

Когда подъехали к дому, Коннелл спросил водителя, не подбросит ли тот его до станции.

Эйлин изумилась:

— Ты все-таки собираешься на эту свою вечеринку?

Наверное, мальчик догадался, что второй раз его из дому уже не выпустят. Водитель и Коннелл вопросительно смотрели на Эйлин.

Она махнула рукой:

— Иди уж...

Эйлин вылезла из машины и помогла выбраться Эду. Снег лежал уже слоем в несколько дюймов. Эйлин за руку провела Эда через запорошенное пространство и набрала код от двери гаража.

Поднявшись в спальню, она сняла жемчужное ожерелье и вместо вечернего платья натянула тренировочный костюм. Помогла Эду переодеться ко сну — вдруг ему захочется лечь пораньше.

Вынула из морозилки большую упаковку мороженого, а из буфета — две ложечки, хотя вторая служила только для успокоения собственной совести. Эд пару ложек съест, не больше.

Они включили развлекательную программу по телевизору. Эд уснул, запрокинув голову и раскрыв рот, задолго до полуночи. Эйлин не стала его будить.

Она вспоминала их первую встречу и как Эд поцеловал ее, когда пробили часы. Весь новогодний вечер она этого ждала. Он поцеловал ее посреди танцпола, где толпились десятки пар, и тогда случилось то, о чем Эйлин столько раз слышала, но считала глупой выдумкой: все вокруг исчезли, и во всей вселенной не осталось никого, кроме них двоих. А сейчас они и вправду остались вдвоем, никого больше рядом нет. Светящийся шар на Таймс-сквер неспешно спустился до самой земли; на экране зажглись цифры: «1994». Никак не вспомнить ощущение того первого поцелуя. Начал Эд очень просто, как будто из вежливости, а потом взял ее лицо в ладони и вдруг стал целовать так жадно, словно мечтал об этом всю жизнь, а не те несколько часов, что они знакомы. Эйлин уже тогда поняла, что выйдет за него замуж. Столько лет прошло... Сейчас перед ней сидит как будто совсем другой человек. Волосатая грудь в вырезе майки едва приподнимается на вдохе, словно он и не дышит по-настоящему. Эйлин потянулась к нему, прижалась губами к губам. Его глаза были закрыты — как у нее в тот первый вечер. Эйлин боялась, вдруг он проснется и закричит или оттолкнет ее, но он, не просыпаясь, начал целовать ее в ответ.

Починить «каприс» оказалось невозможно. Деньги, полученные по страховке, Эйлин положила на текущий счет.

Может, купить на эти деньги новую машину для себя? Например, спортивный двухдверный «БМВ», вроде того, в который врезался Коннелл, или «мерседес» бизнес-класса, весь такой блестящий и неуязвимый. Не придется больше мучиться от стыда за облезлую краску на крыше автомобиля, за провисшую обивку на потолке вокруг лампочки, за скрипучие и громыхающие дверцы. Новую машину не стыдно будет оставлять на стоянке возле церкви.

Ребенка растить — сплошные траты, но иногда и от него бывает польза.

 

59

На похороны матери Эда съехалась родня со всех концов страны. Фиона покинула свой Статен-Айленд впервые со времени того давнего сюрприза на день рождения Эда. Фил и Линда прилетели из Торонто. Встреча с Филом, кажется, не утешила Эда. Наоборот, он стал горевать сильнее, словно вдруг осознал — годы, проведенные по разные стороны границы, уже не вернуть. Вечером накануне похорон братья несколько часов просидели на кухне: Фил говорил, а Эд слушал. Каждый раз, как Эйлин туда заглядывала, Эд плакал, не стесняясь слез.

На отпевание собралось множество незнакомых Эйлин людей — Кора активно участвовала в общественной жизни прихода церкви Девы Марии «Звезды моря» в Кэрролл-Гарденз. Эд, судя по всему, чувствовал себя здесь так же неуютно, как Эйлин, хотя в эту церковь ходил в детстве. Его лицо страшно побагровело, и Эйлин постоянно ему напоминала, что надо дышать. Кора прожила долгую, хорошую жизнь и болела уже довольно давно, однако Эд словно и подумать не мог, что его мать когда-нибудь умрет.

Эйлин всегда считала, что Эд из сыновнего долга безотказно мчится к матери по первому зову — сходить в магазин за продуктами или заменить перегоревшую лампочку, — но сейчас он убивался так, словно глубоко ее любил. Неужели Эйлин просто не догадывалась? А может, это связано с его состоянием? Он к смерти ближе других людей.

Выйдя из церкви, все заспешили к своим машинам — был февраль, и день выдался морозный. Тетя Марджи спросила Эда, как проехать к кладбищу.

— Ну, это... А где ваша машина?

— За углом.

— А, понятно. — Он потер руки, словно они могли подсказать ответ. — Это надо ехать по шоссе.

— По какому?

— Да тут, рядом. Черт, как же оно называется?

— Может быть, Бруклин—Квинс?

— Да! Точно!

— А где на него можно выехать?

Эд вырос в соседнем квартале. Он, наверное, больше тысячи раз выезжал отсюда на шоссе Бруклин—Квинс.

— Тут, недалеко, — сказал он. — Пару кварталов всего.

Эйлин вмешалась и объяснила Марджи дорогу. А когда ее тетя уже не могла их услышать, спросила:

— Ты не знаешь, где шоссе Бруклин—Квинс?

— Знаю, конечно. Здесь оно, где ж ему быть.

Эйлин посмотрела на Коннелла — он дожидался их возле машины, ежась от холода, — потом на Эда и поразилась контрасту между ними. Эд больше походил не на мужа Эйлин, а на ровесника своей матери. Сгорбленные плечи и лицо в морщинах — совсем недавно их еще не было. Смерть матери как будто его состарила. Эйлин знала, что в конце концов ей придется стать Эду нянькой, но хотелось отодвинуть это время как можно дальше.

Ночью, хотя был траур и Фил с Линдой спали в гостевой комнате, Эйлин потянулась к Эду. Она была сверху и, двигаясь вперед и назад, низко наклонялась к нему. Потом, лежа рядом, она гадала, скоро ли он уже и в постели ни на что не будет способен. Только под утро вдруг поняла: ее страшит не физическое одиночество, а подступающее понимание, что и сама она когда-нибудь умрет.

Эйлин записывала каждый раз, когда Эд впервые не смог что-нибудь сделать. Похоже на дневник развития ребенка, только наоборот. Иногда такие сбои в самом деле сигнализировали о серьезных изменениях, а другие оказывались единичными случаями, ложной тревогой.

«19/02/94: После похорон Коры не смог вспомнить, где проходит шоссе Бруклин—Квинс. Теряет чувство направления».

На свадьбе Карен Коукли Эйлин отвернулась передать блюдо с закусками, а когда снова нашла Эда глазами, он стоял в ряду других гостей у дальней стены — официальный фотограф собирался сделать групповую фотографию. Там были только родственники со стороны жениха. Эйлин их видела впервые в жизни, однако Эд отважно улыбался, как будто все они выросли у него на глазах. Конечно, он будет на снимке лишним. Как только фотограф закончил, Эйлин поскорее увела Эда прочь, надеясь, что никто не обратил на него внимания, — хотя, конечно, Карен с мужем неизбежно заметят, когда станут рассматривать фотографии.

Вдруг от группы отделилась эффектная красотка.

— Этот человек меня щупал! — донесся до Эйлин гневный голос. — Он трогал меня за попу!

— Кто? Покажи мне его! — потребовал бойфренд возмущенной девушки.

Та ткнула пальцем в сторону Эда. Бойфренд, упакованный в тесный костюм наподобие сардельки, ударил себя сжатым кулаком по ладони — до невозможности банальный жест, а страшно. Эйлин заслонила собой Эда, выставив вперед руки, словно полицейский на перекрестке, когда улицу переходит ребенок.

— Это не то, что вы подумали, — как могла спокойнее проговорила она. — Тут совсем другое.

«16/04/94: На свадьбе Карен трогал девушку за задницу. Постоянно быть рядом с ним на людях, не оставлять без присмотра. А тот раз, когда он, прощаясь, ухватил Сьюзен за грудь? Не случайность».

Эйлин с мужем пригласили на вечеринку к начальнику отдела кадров. Ехать надо было в Вест-Сайд, в Челси. Они оставили машину, не доезжая пары кварталов, и дальше пошли пешком, впитывая жизненную энергию вечернего Манхэттена, — Эд в отличном костюме, Эйлин в дорогом платье, год назад купила и все не было случая надеть. Платье чересчур плотно ее облегало — проклятый стресс — и все равно красиво обрисовывало фигуру.

Эйлин не сразу заметила, что Эд отстал, словно упирающийся пес на прогулке.

Она вернулась и потянула его за собой:

— Ну что такое? В чем дело?

— Иди без меня.

— Что за глупость! Мы почти пришли.

— Я там никого не знаю.

— И что? Очень милые люди.

Эд замотал головой.

— Я не могу явиться одна! Я уже написала, что мы оба придем. Этот вечер много для меня значит. Наш кадровик... Не он брал меня на работу. Он пришел уже позже. Мне обязательно нужно произвести хорошее впечатление. Чтобы продержаться еще десять лет, понимаешь?

— Они никогда не узнают меня настоящего.

Ей не приходило в голову, что Эд из-за этого страдает. Правда, они в последнее время встречались в основном со старыми знакомыми.

— Ты даже и с половиной мозга лучше, чем девяносто процентов людей с целым, — сказала Эйлин и вдруг поняла, что действительно так думает. — Ты и сейчас остроумней и обаятельней большинства тех, кто там будет. Не забывай, кто ты! Держись поближе ко мне, и никто ничего не заметит.

Весь вечер Эд не отходил от нее ни на шаг, и никто ничего не заподозрил. Что хорошо в таких вечеринках — разговоры скользят по поверхности. Если Эд не отвечал сразу на вопрос, от этого только казался интересней. Эйлин держала тарелку с закусками и давала Эду только такие, которые можно съесть в один укус. Помогало и неяркое освещение, и общий гул, и толпа гостей. Эд выглядел импозантно и очень помог Эйлин утвердиться в глазах начальства — кадровик долго с ним беседовал о его прежних исследованиях.

Когда вечер наконец закончился и они вышли на улицу, Эд трясся как в лихорадке. Должно быть, он держался нечеловеческим усилием воли, только ради Эйлин.

Несколько дней он казался предельно выдохшимся, и вскоре после этого у него начала ухудшаться речь.

«20/05/94: После мероприятия в Челси говорит невнятно».

Однажды они встретили Рут и Фрэнка в Метрополитен-музее. Фрэнк был в инвалидном кресле — несколько месяцев назад с ним случился инсульт.

Не прошло и десяти минут, как Рут сказала Эйлин, что ей необходимо хоть недолго побыть отдельно от мужа. Понятное желание: она теперь находилась при Фрэнке неотлучно двадцать четыре часа в сутки. Подруги попросили Эда с Фрэнком подождать их у банкетки и сбежали на выставку по истории костюма. Рут, сама предпочитавшая в одежде строго функциональный стиль — бирюзовый кардиган для нее был пределом легкомыслия, — бурно восхищалась красотой изысканных нарядов. Эйлин скользила взглядом по пышным складкам ткани, — кажется, под этими юбками вполне можно спрятаться.

Вернувшись, они не застали своих мужей на прежнем месте. Эйлин перепугалась, но потом интуитивно заглянула на главную галерею и там увидела их. Эд стоял, придерживая ручки кресла, перед своей любимой картиной: «Смерть Сократа» Жака-Луи Давида. Эд с Фрэнком вдвоем едва-едва составляли один дееспособный организм.

Рут и Эйлин тихонько подошли ближе.

— Вот этот, в центре, — Сократ, — говорил Эд.

Эйлин и Рут переглянулись.

— А тот, что положил руку ему на колено... Забыл, как зовут.

Эйлин хотелось подсказать: «Критон», как Эд не раз говорил при ней раньше, но она удержалась.

— И вон тот, у изножья... Опять забыл имя.

«Платон», — подумала Эйлин.

— Знаешь эту историю?

Фрэнк закивал.

— Его заставили выпить яд.

Голова Фрэнка ходила вверх-вниз, точно поршень.

— Боялись его влияния на умы.

Эйлин поразилась — как много он еще помнит.

Эд подкатил Фрэнка ближе к картине. Охранник проводил их глазами.

— Видишь, поднял кверху палец? Он словно говорит: «Я знаю, там, дальше, что-то есть». А в чаше эта, как ее...

Эд мучительно искал слово. Фрэнк пытался подсказать, но не мог выговорить, только мычал.

— Цикута, — сказала Рут сдержанно, хотя и с глубоким чувством.

И, взявшись за ручки кресла, покатила его к выходу.

«11/06/94: Ходили в Метрополитен. Эд забыл слова: Критон, Платон, цикута».

Он постоянно приходил за ней в кухню и рвался помогать. Эйлин понимала: ему хочется чувствовать себя нужным. Как-то попросила его нарезать репу. Отвернулась к плите, и тут за спиной раздался грохот. Эд насадил половину репки на нож и колотил ею по разделочной доске. Коннелл сидел тут же, просматривая книги по философии — искал цитаты для своих выступлений в дискуссионном клубе на будущий учебный год. Он вскочил и вырвал у отца нож:

— Дай сюда! Вот хрень, что ж ты делаешь-то?

Эйлин потащила Коннелла в столовую:

— Еще раз посмеешь так разговаривать с отцом, я тебя ударю! Не посмотрю, что ты уже не маленький.

Эд полдня просидел, надувшись, перед телевизором. Спать лег в половине четвертого.

«03/08/94: Впервые лег в постель раньше четырех часов дня».

 

60

Отец стоял враскоряку перед кофеваркой, похожий не то на карапуза, наложившего в штаны, не то на старого ковбоя, который только что пересек пустыню, да еще по пути в него шарахнуло молнией. На шее болтался галстук, завязанный наоборот: узкий конец поверх широкого.

Он в сотый раз вытащил из кофеварки фильтр и разгладил его на держателе, с тупым упорством поправляя то, что и так уже было на месте. Коннелл хмуро наблюдал за ним. Отец трудился, словно от его действий зависела судьба мира. Точно так же он выглядел, когда распиливал доски или зачищал срез шкуркой. Вдрызг измятый фильтр уже не держался нормально. Коннелл достал из коробки свежий и установил его. Потом перевязал отцу галстук заново. Отец смотрел в пол, слабо посмеиваясь.

Вернулась с работы мама. Коннелл спустился к машине, помочь отнести в дом продукты. Отец шел за ним по пятам. Коннелл видел, как мама прикидывает, какие пакеты доверить отцу: с консервными банками, нарезкой и всякими коробочками — то, что не укатится далеко и не разобьется.

Еще не разобрав покупки, мама вытащила из сумки коробку печенья и открыла.

Коннелл надорвал пакет с чипсами.

— Что-то я все время ем, остановиться не могу, — сказал он с набитым ртом.

— Смотри не заразись от меня, — ответила мама, тоже не переставая жевать. — Я ем, чтобы заполнить душевную пустоту.

Коннелл вдруг подумал, что сам их дом и есть пустота. Большие пустые комнаты — в таком доме недолго стать обжорой.

Коннелл заново прошелся по списку университетов, который они составили с мамой: Гарвард, Йель, Принстон, Колумбийский, Пенсильванский, Уильямс-колледж, Амхерстский колледж, Университет Джонса Хопкинса и Джорджтаунский университет, а заодно парочка беспроигрышных вариантов поближе — Дрю и Фордемский.

До каждого — не больше пяти часов езды. Коннелл решил, что не будет подавать документы ни в один из них, кроме разве что запасных вариантов. Он составил для себя новый список: Чикагский, Северо-Западный, Нотр-Дам, Стэнфордский и Уильяма Марша Райса. Все — известные, уважаемые университеты, чтобы не пришлось доказывать маме, что в них не стыдно учиться. Иначе говоря — такие, за которые она выложит денежки без споров. Он не оставит ей выбора. В «запасные варианты» она его сама не отпустит, если будет возможность поступить в более престижный университет, пусть даже в местном предложат стипендию. А предложить могут: оценки у него неплохие, и результаты «Эс-эй-ти» тоже, и третье место в дискуссионном турнире Линкольна—Дугласа. Нет, мама лучше полностью оплатит обучение, лишь бы прилепить на машину наклейку престижного университета. Она вроде рассказывала, как наберет денег ему на высшее образование: какой-то там заем под залог недвижимости и еще оформит частный кредит... Словом, обещала устроить так, что рассчитываться с долгами будет не его заботой. А если не выгорит, он сам прилепит на заднее стекло наклейку Университета Дрю, потому что какое право она имеет его ругать за Дрю, когда сама училась всего-то в Святом Иоанне?

Перед ним огромный мир. Он оставит прошлое позади и родится заново — только на этот раз с надежной прочной защитой. Он пересоздаст этот мир. В один миг он проживет тысячелетия.

 

61

Коннелл мчался сломя голову, но когда выскочил на платформу вокзала Гранд-Сентрал, последний поезд, в час тридцать, уже отошел. Коннелл со вздохом пнул железную урну для газет. Он уже знал — если, живя в пригороде, опоздать на последний поезд, попадаешь в совсем иной, ночной мир. Придется теперь где-то пересидеть до пяти тридцати.

Он решил не звонить домой, хотя мама велела обязательно предупредить, если не приедет ночевать, — стыдно было признаваться, что пропустил поезд. Коннелл уехал сегодня рано утром и за весь день ни разу не давал о себе знать. У мамы сейчас и так забот хватало, чтобы еще и его контролировать. Лишь бы только он не влипал в неприятности — и Коннелл старался оправдывать доверие. Иногда, пройдясь в половине третьего ночи по пустым улицам от станции, он слышал, как мама тихонько окликает его из своей комнаты, хотя в последнее время она чаще уже спала. Сегодня придется рискнуть, — может, он успеет вернуться, пока она еще не проснулась. Коннелл старался избегать конфликтов — так проще.

Он перешел через Сорок вторую и на метро поехал до станции «Западная Четвертая улица». Девчонка, с которой они недолгое время встречались, рассказывала, что однажды практически всю ночь провела в джаз-клубе под названием «Смоллз». Туда и несовершеннолетних пускают, если только не порываешься заказывать алкогольные напитки. Коннелл ничего не знал о джазе, но так все-таки лучше, чем торчать в какой-нибудь закусочной, где тебя того гляди погонят из-за столика.

За вход пришлось заплатить. Народу было не так чтобы битком. Коннелл сел за пустой столик у самой рампы и заказал кока-колу. Негромко играла труба под сопровождение ударных, клавиш и сакса.

Лица в толпе улыбались приветливо. Официантка вроде не рассердилась, что он взял так мало. Соло на трубе закончилось, и по залу пробежал легкий плеск аплодисментов — словно летний дождь барабанит по кондиционеру.

Среди посетителей мог оказаться кто угодно. Коннелл вообразил, что сюда приходят важные люди — те, от кого многое зависит. Им, наверное, приятно видеть в своей среде молодого человека. Они считают его серьезным и светским. Он постарался сделать умное лицо и, совсем не понимая музыки, скроил восхищенную гримасу ценителя, наслаждающегося удачно взятой нотой.

Ближе к концу выступления толпа поредела, и музыканты заметно расслабились. Они кивали кому-то из публики, кое с кем даже обменивались репликами. Перерывы между номерами стали дольше. Чувствовалось, что сейчас будут играть совсем другой джаз, требующий неспешной подготовки.

Ближе к четырем часам на банкетках позади Коннелла стала рассаживаться публика. На сцену вышли новые музыканты. Официантка несколько раз подливала колу в стакан. Казалось, ночь полна возможностей. Время — его союзник; он может стать кем только пожелает.

Дом и спящие родители остались где-то далеко, на другом конце света. Коннелл мысленно присоединился к обществу деятельных людей, умеющих ценить жизнь во всей ее полноте. Вот с кого надо брать пример!

В пять официантка начала расставлять на длинном столе у входа подносы с закусками. Два-три человека направились в ту сторону.

— Это нам? — спросил он официантку.

— Всем желающим.

С ума сойти! Мало того что ему разрешили провести здесь всю ночь, так еще и завтраком накормят. Еда была не особо роскошная, но от неожиданности показалась настоящим пиром.

Коннелл набрал на тарелку булочек с маслом, положил омлет и налил в стакан апельсинового сока, предвкушая маленький ритуал: как он пропустит на освободившееся место следующего в очереди, как они обменяются азартными взглядами... Но стоявший за ним парень просто взял булочку и вернулся за столик, а больше никто и не подошел. Коннелл постоял смущенно, притворяясь, будто выбирает, что еще взять, и, не поднимая головы, поплелся к своему месту.

Домой он вернулся в семь утра. Мама спала, уронив голову на кухонный стол. Рядом стояли жестянки с печеньем, а на полу белела сахарная пудра. Накануне вечером они с мамой собирались испечь печенье к Рождеству — была у них такая семейная традиция. А он и забыл совсем: днем пошел куда-то с друзьями, потом домой так и не вернулся.

Коннелл пересчитал жестянки: мама напекла столько же, сколько обычно. Приподняв вощеную бумагу, Коннелл увидел, что часть печений не посыпаны пудрой, другие вышли кривыми и кособокими.

Мама сгорбилась, сидя на стуле, — потом наверняка спина будет болеть.

Коннелл тронул ее за плечо:

— Мам! Ложись в постель нормально.

Она проснулась не сразу, а проснувшись, медленно пошла к лестнице. На пороге обернулась.

— Я больше никогда не буду тебя дожидаться по вечерам, — сказала мама спокойно, и у Коннелла сердце сделало перебой. — Не буду волноваться, если ты не звонишь. Вообще не буду о тебе беспокоиться, обещаю. Ты свободен.

Коннелл забрел в родительскую ванную. Здесь запах лавандового мыла преобладал над запахом тефтелек. По случаю рождественского утра радиоприемники в спальне и в кухне были настроены на одну и ту же христианскую радиостанцию, словно мама не могла обойтись без рождественских песен даже ненадолго, чтобы переодеться.

Папа обмазался кремом для бритья в невероятном количестве и достал из пакетика синий пластиковый бритвенный станок — такими и самый ловкий человек запросто может порезаться. Коннелл посмотрел, как он неуклюже, наугад проводит по щеке пыточным инструментом, потом не выдержал и сбежал, пока не началось кровопролитие.

В кухне мама проверяла, готова ли индейка в духовке.

— Папа мне сообщил, что он, оказывается, терпеть не может Рождество и никогда его не любил, а я вечно наготовлю целую гору и развожу лишнюю суматоху. — Она полила индейку соком, и брызнувшие мимо капли зашипели на раскаленных стенках духовки. — Как по-твоему, я много лишнего приготовила?

По всей кухне стояли подносы с разными вкусностями, лежали аккуратно свернутые салфетки, сверкало столовое серебро и чисто вымытый хрусталь, высились горками подарки, которые мама в одиночку завернула в красивую бумагу, и печенье, которое мама испекла, тоже в одиночестве.

— По-моему, ничего лишнего.

— Я стараюсь устроить праздник, потому что трудно будет все равно, что бы я ни делала. Нужно иногда обмануть саму себя.

Коннелл не представлял, как она выдерживает отцовские безумные выкрутасы. Сам Коннелл даже находиться с ним в одной комнате не мог. Отец страшно грубил и мучил маму, а скажешь ему — все отрицал как маленький. Требовал, чтобы она чуть что бежала к нему, и ничем не показывал благодарности.

Отец спустился в кухню — все лицо облеплено окровавленными кусочками бумажного полотенца, словно давлеными комарами.

— Может, тебе другой бритвой пользоваться? — спросил Коннелл. — От этих лезвий ты весь порезанный.

— Нормальная у меня бритва.

— Попробуй безопасную, «Мах-три».

— У меня абсолютно нормальная бритва, — проговорил отец сквозь зубы, зло сжимая кулаки.

— Или электрическую.

— Что вы все ко мне цепляетесь?

— Он не цепляется, — заступилась мама. — Он хочет тебе помочь.

— Не надо мне помогать. Я и сам отлично справляюсь.

— Ты слишком много крема мажешь, — сказал Коннелл.

— Неблагодарный сопляк!

— Эдмунд!

Коннелл ушел к себе. Мама заглянула к нему:

— Ты просто люби своего отца, больше ничего не нужно.

— Я люблю, — вздохнул Коннелл. — Я понимаю.

— Через двадцать лет эти ваши ссоры не будут иметь никакого значения.

— Знаю-знаю, — перебил Коннелл. — И мне не приходится терпеть сотой доли того, что вытерпела ты, я в курсе.

Мама помолчала, словно обдумывая его слова. Обычно она за словом в карман не лезла, а тут что-то призадумалась. Лучше бы уж орала на него, как раньше.

— Подумай хорошенько: каким человеком ты хочешь стать? Больше я ничего не скажу. Ты приготовил папе подарок на Рождество?

Коннелл отвел глаза.

— Вот, держи. — Мама протянула ему пару двадцаток.

— Это зачем?

— Сходи купи ему электробритву, раз уж так заботишься.

Наутро после Рождества Коннелл услышал, как отец бреется подаренной бритвой. Спустившись в кухню, отец держал в руках одноразовый станочек «Бик».

— Между прочим, сегодня я не порезался!

— Здорово, — сказал Коннелл. — И как тебе электробритва?

— Я ею не пользовался.

— А я слышал, как она гудела.

— Ничего ты не слышал! — рассердился отец.

— Слышал!

— Сам не знаешь, что говоришь! — Отец махнул станком. — Вот чем я брился!

— Да слышал я.

Мама тяжело вздохнула и вдруг рявкнула на Коннелла:

— Не доводи отца!

— Ладно-ладно. — Коннелл достал из морозильника лед. — Нет, слушайте, ну маразм же!

— Коннелл! — сказала мама.

— Ну я же слышал! Почему он спорит? Пап, зачем ты споришь? Глупость какая-то!

— Я пользовался «Биком».

— Неправда!

— Вот, смотри! — Отец принялся скрести бритвой по сухой щеке. Морщился, но не переставал. — Вот так, видишь?

— Прекрати! — закричала мама. — Прекрати сейчас же!

Коннелл подскочил забрать лезвие. На подбородке у отца выступила капелька крови. Отец попятился и замахнулся бритвой. Коннелл дернулся, отводя голову назад.

— Эд! — взвизгнула мама.

— Ладно, хорошо, ты пользовался «Биком»!

Коннелл старался отнять бритву, но отец, уронив ее, выкрутил ему руку.

— Да, я им пользовался!

Коннелл скривился от боли:

— Пап, а может, ты будешь бриться той, другой? Все-таки сегодня Рождество. Это же мой подарок.

— Ладно. — Отец разжал руки. — А что за подарок?

— Ну, бритва. Я тебе подарил.

— Так я ею пользовался уже, — улыбнулся отец. — Чудо, как гладко бреет!

Окровавленное лезвие лежало на полу, точно улика. Запястье у Коннелла ныло. Мелькнула мысль — схватить с пола лезвие и вот так же пригрозить отцу.

— Я рад, что тебе нравится, — прошептал он.

— Замечательный подарок! — Отец потер подбородок и с любопытством посмотрел на испачканную кровью ладонь. — Очень хороший подарок. Ты добрый мальчик.

Мама быстро отвернулась к посудомоечной машине. Кажется, она еле сдерживала слезы.

— А теперь давайте праздновать, пожалуйста! — попросила мама. — Можно мы ненадолго обо всем забудем и мирно отпразднуем Рождество?

 

62

Посреди рекламного ролика, посвященного Дню святого Валентина, отец вскочил и выбежал из дому прямо как был, без пальто. Коннелл догнал его уже на полпути к проезжей дороге.

— Ты куда?

— Вал... Вален... Валтинов день! Надо купить для мамы ва-ле-нен-тинку.

— Когда мама вернется, съездим на машине. Холодрыга же!

Отец молча повернулся и зашагал по тротуару. Коннелл окликнул его пару раз, потом сбегал домой, схватил оба пальто и снова помчался догонять. Отец, дрожа от холода, решительно шел вперед. Коннелл еле уговорил его остановиться на минутку, чтобы надеть пальто.

— Да не беги ты! Я с тобой.

Борясь с ветром, они добрались до центра. Коннелл за локоть повел отца в магазин канцтоваров, к стеллажу с валентинками. Отец набрал целую стопку открыток.

— Папа, погоди! — Коннелл положил ему руку на плечо, успокаивая.

— Мне нужно! — ответил отец, задыхаясь от волнения.

— Давай помогу.

Коннелл забрал у отца пачку открыток и показал на полку со специальными валентинками для жен:

— Вот, отсюда и досюда!

Отец стал хватать открытки одну за другой, без разбору.

— Хочешь, выберу тебе хорошую?

— Да! — крикнул отец.

Коннелл нашел открытку с букетом цветов и надписью: «Любимой жене». Внутри были написаны какие-то безликие сентиментальные пошлости. Коннелл всегда удивлялся: кто покупает эту бредятину? Хотя мама с папой раньше дарили друг другу картинки в таком духе, а долго разбираться Коннеллу не хотелось.

— Красивая, — тихо проговорил отец. — Очень красивая.

Коннелл решил заодно купить открытку для Кейтлин. Удивительно — ему попалась одна, приблизительно выражающая его чувства. Чтобы подчеркнуть искренность послания, требовалось немного юмора, так что Коннелл взял еще и шуточную открытку.

 

63

Эйлин нравилось кафе «Старбакс» у станции. Когда оно открылось, многие ворчали: раньше в городе не было сетевых заведений, за единственным исключением — кафе-мороженого «Хааген-Дас». Однако Эйлин не видела причин обходить «Старбакс» стороной. Ей нравилось зданьице в итальянском стиле, с черепичной крышей и отделкой из натурального дерева. Столики на открытой веранде напоминали настоящую пьяццу, какие они с Эдом видели в Италии. Иногда она садилась со стаканчиком кофе за один из этих столиков, наблюдая, как деловые люди торопятся на поезд, а собаки элитных пород тянут за поводок своих хозяев, — хотя чаще Эйлин выбирала место внутри.

Она приходила сюда по субботам на полчасика, отдохнуть от Эда. Приходила не ради общения — просто посидеть одной среди незнакомой толпы и насладиться упорядоченностью бытия: посетителей обслуживают быстро и четко, за стеклом на витрине ровненько разложены пирожные, приятно пахнет взбитыми сливками и кофе эспрессо, тихая музыка не оглушает и разговоры вокруг не переходят в крик со стуком кулаков по столу. Ей нравилось и отсутствие той задушевной атмосферы, какая бывает в кафе поменьше. Человек — это остров, даже если сидит среди толпы себе подобных. Нравилось, что служащие кафе ее как будто не узнают, хоть она и заглядывает сюда так часто. Хотелось, чтобы все оставили ее в покое. И к тому же здесь никто посетителей не торопил — сиди сколько потребуется.

Сегодня она сидела внутри, листая принесенную с собой «Таймс», и вдруг, нечаянно подняв глаза, увидела, что женщина за соседним столиком плачет. Женщина помоложе Эйлин — должно быть, немного за тридцать. Довольно привлекательная, деловой костюм по фигуре, волосы завязаны в аккуратный хвостик. Она сидела, подсунув под себя руки, и вся тряслась от беззвучных рыданий. Смотреть на это было неловко и странно. Эйлин не могла дальше читать — все время оглядывалась. Всхлипы стали громче. Люди за другими столиками начали переглядываться. Какой-то мужчина, подняв брови, глянул на Эйлин, словно говоря: «Каково?» А у нее было такое чувство, словно отражение в воде тихого озерца потревожил дикий зверек.

Наверное, лучше бы уйти, но она сидела как зачарованная. Оставалось еще пять минут до того, как надо будет возвращаться домой, к Эду. Интересно, чего эта женщина ждет от окружающих? Может быть, Эйлин должна подойти к ней и сказать: «Успокойтесь, все будет хорошо»? Прижать к груди совершенно постороннюю женщину и сказать: «Ну поплачьте, легче станет»? Может, это и правильно — единственно правильно. Но не будет ли это ложью? Как можно обещать, что все будет хорошо?

Эйлин снова уткнулась в газету. Краем глаза она видела, что женщина встала и, выйдя из кафе, направилась в сторону Пондфилд-роуд. Мелькнула мысль пойти за ней, но Эйлин побоялась — вдруг кто-нибудь решит, что они знакомы. Выждав минуту, Эйлин медленно прошла к выходу, по дороге выбросив недопитый стаканчик кофе.

На свежем воздухе ее решимость ослабла. Эйлин двинулась было к автостоянке и, уже подойдя к первому ряду машин, вдруг повернулась и бросилась бегом по Пондфилд-роуд. Она не помнила, когда в последний раз так бегала. Той женщины, может, уже и след простыл, но нужно хотя бы попробовать ее найти. На бегу Эйлин увидела свое отражение в витрине — до чего же дурацкий вид. Немолодая усталая тетка несется сломя голову за какой-то дурой и ведь сама не знает, что ей скажет, если догонит.

На углу Парк-плейс и Пондфилд-роуд Эйлин осмотрелась и заметила незнакомку из кафе — та уже миновала аптеку, направляясь к станции. Эйлин уже знала, как заговорит с ней. Остановит ее и спросит, нельзя ли ей помочь. Скажет: «Не вам одной плохо».

Она побежала дальше. Сердце мучительно колотилось. Почти догнав незнакомку — они уже миновали ресторан «Крейвенс», — Эйлин замедлила шаг, чтобы немного отдышаться и не показаться полной истеричкой, когда заговорит.

Поравнявшись наконец с незнакомкой, Эйлин пошла быстрее, свернула за угол и в обход всего квартала вернулась к своей машине. Там опять передумала и решила объехать кругом — вдруг еще не поздно. Эйлин выйдет из машины и просто постоит рядом с той женщиной, если заговорить не решится. Может, той женщине станет от этого хоть чуточку лучше. И в самом деле, она увидела незнакомку почти на том же месте, где обогнала ее. После секундного колебания Эйлин проехала мимо. От стыда и растерянности она вместо обычного своего маршрута поехала домой какими-то задворками. А та женщина пусть сама справляется со своими горестями. Такова жизнь, и нечего делать вид, будто может быть иначе.

 

64

Приближался день отъезда Коннелла. Мама велела ему сводить отца куда-нибудь погулять. Обычные их места — бейсбольные тренировочные площадки — исключались, а на стадионе «Шей» сегодня матча не было. Коннелл повел отца в Метрополитен-музей — ничего другого просто не придумал.

В вестибюле толпились люди, спасающиеся от дождя.

— Совсем как зал ожидания на вокзале, — сказал отец.

Коннелл поразился уместности сравнения и вдруг вспомнил, как они много лет назад стояли на ступенях перед входом в Метрополитен-музей. «Вот почему у нас великая страна! — сказал отец, держа в руке две монетки по двадцать пять центов. — Филантропы прошлого, люди прозорливые и с широкой душой, подарили нам возможность любоваться бесценными произведениями искусства, заплатив столько, сколько каждому средства позволяют». Сам он, впрочем, заплатил рекомендованную цену полностью.

Коннелл провел его вверх по бесконечной лестнице. Они остановились перед картиной под названием «Гольфстрим», изображавшей человека на палубе крошечной парусной лодочки со сломанной мачтой посреди бурного моря. Вокруг лодки кружили акулы, а человек лежал, опираясь на локоть, словно воплощение безмятежного покоя — или, быть может, безграничной покорности судьбе.

— Уинслоу Хомер, — сказал отец.

— Ты его знаешь?

— Один из моих любимых художников. Как-то в детстве мне попалась книга о нем, в библиотеке на Юнион-стрит. Я понятия не имел, кто это такой, просто понравилась картинка на обложке. Я потом эту книгу держал у себя несколько месяцев.

— А я не знал...

Удивительно, отец еще помнит эстетические впечатления детства. У Коннелла защемило сердце, когда он представил, сколько дней они провели на разных этажах одного и того же дома. И захотелось самому стать когда-нибудь человеком, который задумывается о том, что приносит людям радость.

— В какую передрягу попал, — сказал отец. — Интересно, что он делал, когда попадал в передрягу?

— Кто? — спросил Коннелл. — Хомер? Или этот тип в лодке?

Отец только кивнул:

— Какое счастье, что художники пишут картины. Иначе у нас бы совсем ничего не было.

— Ну, может, не совсем ничего! — засмеялся Коннелл.

На улице лил дождь. У отца дрожали руки. Коннелл, держа его под руку, помог спуститься по скользкой от воды лестнице. Дождь хлестал со всех сторон сразу.

На последней ступеньке отец остановился, к большой досаде Коннелла, которому хотелось поскорее спрятаться от жалящих капель. В сероватой мгле отцовское лицо было не разглядеть за капюшоном дождевика и мокрыми очками.

— Что случилось? — спросил он, и тут сквозь пелену дождя сверкнула белозубая улыбка.

— Как красиво!

— Что?

— Всё, — ответил отец, широким жестом поведя рукой.

Коннелл зашел в отцовский кабинет за кассетой и увидел, что отец застывшим взглядом рассматривает свои дипломы. С краю полки несколько книг повалились плашмя. Коннелл поставил их прямо. Все книги покрывал тонкий слой пыли.

Пару часов спустя, когда он принес кассету обратно, отец сидел в той же позе. Коннелл сперва подумал — спит, но он по-прежнему смотрел на стену. Коннелл спросил, о чем он думает.

— Сколько труда, наверное, на них потрачено, — сказал отец.

Когда пришло время ехать в аэропорт, откуда Коннелл впервые в жизни улетал в Чикаго, мама была на работе. Могла бы и отпроситься... Коннелл взвалил на спину рюкзак, повесил на каждое плечо по тяжелой спортивной сумке и отправился на станцию. Отец собирался в церковь, так что они вышли вместе.

Глядя с пешеходного мостика через шоссе Спрейн-Брук-парквей на поток машин, идущих в обе стороны, Коннелл подумал, что подробная схема автомобильных дорог похожа на карту рек или рисунок системы кровообращения. Он застрял на несколько минут, погрузившись в созерцание и чувствуя, как зарождается какая-то мысль, пока что неясная ему самому. Она еще оформится, когда он будет в университете, вдали от дома, где разум сковывают привычные рамки. Тогда рассеются ложные представления, навязанные личной биографией, и прежний опыт озарится светом чистого разума.

Ближе к станции, на мосту через реку Бронкс, отец, в свою очередь, остановился, перегнувшись через каменный парапет. Коннелл сперва подумал, что мысли отца заблудились неведомо где, а потом ему пришло в голову — уж не передразнивает ли тот его? Поставив одну сумку, он потянул отца за рукав.

— Ну пап! — Коннелл не думал, что прозвучит так раздраженно.

Отец покачал головой и указал на воду.

— В чем дело? Что там?

Тут Коннелл увидел: внизу, на камне, грелась на солнышке лягушка. Может, это было ее обычное место и отец уже видел ее раньше, а сейчас вспомнил и посмотрел опять. Он, кажется, радовался, что Коннелл видит лягушку вместе с ним. Отец захлопал в ладоши, и лягушка скакнула в реку — только круги пошли по воде.

За полквартала до станции Коннелл увидел подъезжающий поезд 12:23. Можно еще успеть, если бегом. Отец побледнел от жары, сутулился и нетвердо держался на ногах. Годился и следующий поезд, в 12:55, и даже через один. До вылета оставалась еще куча времени.

Коннелл провел отца под железнодорожным мостом к кафе, где зависал все лето, — «Раб кофемолки».

— Два крышесноса, — сказал он, подойдя к стойке, и моментально почувствовал себя идиотом.

Отец, если и заметил, вроде не обиделся. Коннелл купил на двоих одну булочку из кукурузной муки и отвел отца к дальнему столику.

— Грустно уезжать так далеко...

— Что грустить, — ответил отец. — Развлекайся. Изучай то, к чему душа лежит.

— Я буду по тебе скучать.

— Брось! Живи своей жизнью.

Машины за окном дышали отраженным жаром. Солнце немилосердно палило с безоблачного неба. Город пульсировал накопленной за лето энергией. До поезда 13:23 оставалось еще двадцать минут.

— Ты домой-то нормально доберешься?

Отец кивнул. Они пошли к станции.

— А в церковь ты так и не попал.

— Здесь не хуже. — Отец показал на кафе.

Потом отец пошел за газетой. Коннелл, проводив его взглядом, сел в тени на прохладную бетонную скамью и достал из рюкзака книгу. Только он все время отвлекался, думая о том, как отец бредет один к пустому дому. К тому времени, как раздался гудок подъезжающего поезда, Коннелл одолел всего одну страницу. А пока запихивал книгу в рюкзак и собирал сумки, торопясь к поезду, все мысли об отце напрочь вылетели из головы.

 

65

Как-то в октябре Эйлин хотела с утра включить Эду телевизор, но изображение не появилось на экране. Мастер по ремонту не мог прийти сразу, а Эйлин нужно было на работу. Она оставила Эда на диване, зная, что ему больше нечем заняться, кроме как сидеть и думать. Как он проведет целый день, когда не на что отвлечься от мыслей?

На работе у нее все валилось из рук. Эйлин раз десять ему звонила, и каждый раз он торопился закончить разговор, сказав всего несколько слов, как будто был занят каким-то важным делом.

Вечером она застала его в точности на том же месте. Неужели так и просидел девять часов подряд? Эйлин заглянула в холодильник и в микроволновку: по крайней мере, он поел. Лужица мочи на полу в уборной несказанно ее обрадовала. Хорошо, что она звонила, — хотя бы заставила его вставать.

Так же прошел еще один день, а на третий с утра наконец пришел мастер.

Оказывается, всего-то надо было перепрограммировать что-то в телевизоре и в коробочке кабельного блока. Эйлин дала мастеру сорок долларов на чай, сверх официальной платы.

— Если вдруг еще понадобится, пожалуйста, приходите к нам вне очереди, — попросила она, стараясь за шуткой скрыть отчаяние. — Нам без телевизора никак.

 

66

Коннелл не спал всю ночь — спешил дочитать к семинару «Преступление и наказание». В предрассветный час, когда он едва мог бороться с усталостью и раздробленностью сознания, ощущавшейся, в полной гармонии с выбранной книгой, как нечто вроде «умственной лихорадки», сюжет понесся вскачь с поистине дьявольской скоростью и перестал восприниматься отвлеченно, зацепив Коннелла за живое. Это могла быть история нервного срыва у любого его ровесника, измотанного тяжелой студенческой жизнью, а тем более вдали от дома, среди русских морозов.

В девять утра Коннелл уронил голову на руки, дать отдохнуть глазам на пять минут, а когда очнулся, часы показывали без десяти одиннадцать и он уже опаздывал на одиннадцатичасовую пару. Коннелл лишний раз порадовался, что выбрал общежитие с комнатами на одного, — хоть и расположенное в жутком здании-коробке, оно зато было ближе всего к университету.

Наспех одевшись, он кинулся вниз по лестнице, прыгая через пять-шесть ступенек и с грохотом приземляясь на каждой площадке. Вихрем пронесся через внутренний дворик, сплошь покрытый бетоном, — общежитие явно строил тюремный архитектор. Коннелл каждый раз поражался контрасту с неоготическим изяществом большинства университетских корпусов. Он снова пропустил завтрак, а при двух семинарах подряд, скорее всего, пропустит и обед. Он столько раз пропускал обеды со скидкой в студенческой столовой, что уже и не различал, когда внутренности сводит от голода, а когда — от чувства вины. Коннелл часто заходил в кафе «Медичи», «Флориан» и «Салоники». Обычно они заваливались туда всей компанией из студенческого театра, занимали столик и до поздней ночи там просиживали, поочередно отходя и возвращаясь, до и после репетиций.

Пробежка через весь кампус, от Рокфеллеровской часовни до лекционного корпуса Кобба, вышибла из него дух, а ведь раньше он бы даже не запыхался. Устремляясь к духовной жизни, Коннелл совершенно перестал заботиться о своем теле. Все бы очень хорошо и возвышенно, только временами он замечал, что организм не выдерживает. Мышечная масса словно таяла. Коннелл всегда был долговязым, а теперь еще и отощал: вместо того чтобы, как полагается, набрать пятнадцать фунтов, потерял двадцать. Наверное, со стороны казалось, что он наркоман какой-нибудь, хотя наркотиков он и не пробовал — боялся. Мало того что отец всю жизнь занимался изучением психотропных веществ — Коннелл на его примере мог воочию наблюдать, что бывает, когда нарушается сложная химия мозга. Нет уж, он свой мозг не будет гробить. Конечно, всякому ясно, что недосып в чем-то пострашнее наркомании. Самым сильным наркотиком был для него кофеин. Коннелл целыми днями пил кофе и от этого ходил постоянно взвинченный. Он носил прическу в стиле пятидесятых, с напомаженными волосами, и громадные очки в пластмассовой оправе, словно из театрального реквизита. Когда октябрь плавно перетек в ноябрь, погода сделалась точно в тон манере, усвоенной большинством знакомых Коннелла: бодрая, чуть резковатая, прозрачная, с редкими промежутками ненормального тепла.

Коннелл остановился отдышаться, глядя на неутомимых курильщиков, — в любую погоду целая толпа их у длинной полукруглой каменной скамьи попыхивала сигаретами «Голуаз» и «Лаки страйк», вообще любой марки, лишь бы без фильтра, чтобы жар быстрее проникал в легкие. Зимой все прохожие в кампусе казались курильщиками — в холодном воздухе клубился пар от дыхания.

Добравшись до комнаты, где проходил семинар, Коннелл рухнул на свое место за круглым столом, а потом внезапно проснулся, и оказалось, что все на него смотрят. Преподаватель только что попросил его высказать свои соображения о том, какие причины для убийства могли быть у Раскольникова, помимо высказанных им самим абстрактно-философских идей. Коннелл ответил: может быть, Раскольникова мучил своего рода эдипов комплекс? Отец его умер, и Раскольников жил под гнетом необходимости пробиться в жизни, чтобы обеспечить мать и сестру. Квартирная хозяйка воплощала для него образ матери, — возможно, старуха-процентщица, в свою очередь, стала воплощением этих чувств, не нашедших выхода?

Преподаватель, американец русского происхождения с мефистофельской бородкой, добродушно усмехнулся. Коннеллу уже случалось засыпать на занятиях, а проснувшись, изрекать неожиданно глубокие мысли. То ли преподаватель обладал тем трудноопределимым качеством, которое называют русской душой, то ли сам когда-то страдал от недосыпа. Так или иначе, неуставное поведение Коннелла он воспринимал как проявление истинно научного духа. Конечно, если бы Коннелл не прочел книгу, ему пришлось бы несладко. Но заснуть посреди занятия, на виду у препода, и, будучи внезапно разбуженным, выдать ответ, над которым другие студенты всерьез призадумались, хоть и косились на Коннелла жалостливо или презрительно, — кажется, преподаватель счел, что это вполне уместный подход к обсуждению Достоевского.

А Коннелл просто не выспался, как и всегда. Он мог задремать даже стоя, прямо по ходу разговора. Если слишком долго стоял, прислонившись к стене, то начинал крениться набок и чуть не падал. Столько всего надо было прочесть, и разговоры часто затягивались до глубокой ночи.

После семинара он вышел на несколько минут постоять у входа в здание. На глаза ему попались преподаватель с сынишкой, рыжим пацаном лет пяти, — Коннелл часто их здесь видел. Они шли держась за руки, преподаватель на что-то указывал, потом оба остановились посмотреть, как белка, поскользнувшись, съехала по наклонно откинутой крышке мусорного бака и шлепнулась на груду пластиковых коробочек из-под еды.

Если бы его отец тоже был здесь! Они бы снимали квартиру в городе, отец весь день гулял бы по территории университета, а потом они вместе обедали бы. Коннелл показал бы ему кабинеты для занятий. Отцу понравились бы великолепно оборудованные лаборатории, умные студенты и общее ощущение высокой цели. Отцу не довелось учиться в таком университете, хоть он и утверждал, что по духу все университеты одинаковы, а различия между ними не столько качественные, сколько количественные.

Когда закончился второй семинар, Коннелл вернулся в общежитие и немного позанимался. Затем отправился обедать и на репетицию. Ему дали роль Орландо в комедии Шекспира «Как вам это понравится», потому что на диспутах в дискуссионном клубе он приобрел некий риторический лоск. Беда в том, что он не умел представить себя не собой, а кем-то другим, — да он себя-то самого толком не знал. Чтобы выйти из положения, он подсматривал у окружающих характерные черточки, стараясь из них слепить личность. Коннеллу нравилось думать, что все студенты делают так же, но как-то раз он столкнулся с одним из тех спокойных и уверенных молодых людей, чей характер, в гераклитовском смысле, сформировался уже при рождении, и почувствовал себя глупым и пристыженным. К счастью, его шекспировский персонаж был немного наивен, так что Коннелл мог позволить себе на сцене некоторую растерянность и это воспринималось вполне естественно.

Уже неделю они репетировали сцены с фехтованием — единственные, которые Коннеллу удавались. Он несколько месяцев не занимался физкультурой — или целый год? — и все же в какой-то степени сохранил прежнюю гибкую силу, так что кувырки выполнял с легкостью, отчего становилось еще больше стыдно за остальную часть своей игры. Отцу понравилось бы смотреть, как Коннелл отрабатывает сцены поединков. Он обожал авантюрные фильмы о мореплавателях и о Второй мировой, когда боевые друзья плечом к плечу идут навстречу опасности.

После репетиции все участники спектакля отправились к «Медичи». Завязался оживленный разговор о свободе воли. Толпа народу набилась в тесную кабинку. Коннелла притиснули к стене. Все девчонки — и в том числе Дженна, с которой у Коннелла было несколько весьма теплых встреч, причем она почти уже согласилась встречаться только с ним, — с ума сходили по одному парню, который увлекался работой по дереву, что придавало ему очаровательную вещественность в чересчур абстрактном университетском мире.

Словно пьяный от бесконечного количества выпитого кофе, Коннелл ел равиоли и вертел порционный пакетик с сахаром, когда вдруг на него снизошло озарение о природе пространства и времени, от которого мозг чуть не вскипел. Внезапно он словно воочию увидел, какой путь проделал этот пакетик, пока не попал к нему в руки: рос на поле сахарный тростник, потом его собрали, переработали на сахарном заводе, и вот сейчас эта долгая дорога завершится. И будущее, что его ждет: бумажный пакетик будет гнить в земле, пока не разложится окончательно. В один момент времени этого пакетика вообще не существовало, в другой его держит Коннелл, а в следующий — смятый пакетик валяется в мусорном баке и ждет, когда его увезут на свалку. Коннелл знал, что этого никому не объяснишь, нет смысла и пытаться. Другие актеры заспорили о драматургии Теннесси Уильямса, Юджина О’Нила и Артура Миллера. Коннелл был словно и здесь, и не здесь. «Это как на сахарной фабрике „Домино“, — думал он. — Папа когда-то делал там сахар, который расфасовывали в такие пакетики. В эту секунду в прошлом он держит пакетик в руке». Коннелл внезапно увидел, как отец мысленно заглядывает в будущее и различает смутные очертания своей жизни, жены и ребенка. А когда-нибудь он умрет и будет лежать в земле. И Коннелл тоже, а сахар будут делать по-прежнему.

Ему хотелось позвонить отцу, разделить с ним эти мысли, рожденные лихорадкой, но они и в лучшие времена любому показались бы полной бессмыслицей, а отец в своем нынешнем состоянии и вовсе ничего не поймет. И все-таки так хотелось рассказать кому-нибудь о своем прозрении, оно ведь уже ускользало. Вот-вот совсем уйдет, не успеешь даже повернуться к соседу по столику. Тогда Коннелл нарисовал себе мысленный образ отца в молодости, одетого в белый халат и с планшетом в руках, и, стискивая пакетик сахара в кулаке, мысленно послал свою мысль этому молодому человеку сквозь время и пространство. Потом надорвал пакетик, высыпал сахар в чашку и долго смотрел, как он растворяется.

Режиссер спектакля напрасно восхищалась его ораторским мастерством. Не разглядела, что за внешним блеском ничего нет. Он способен выступать перед аудиторией, произнося трескучие фразы, но убедительно изобразить юношескую наивность ему удается только потому, что он заблудился на пути к себе и знает об этом, — собственно говоря, это единственное, что он о себе знает. Выходя на сцену, он не играл.

На следующее утро он опять проспал и снова мчался как оглашенный вниз по лестнице, но на этот раз, неудачно приземлившись на очередной площадке, почувствовал, как что-то хрустнуло в ноге. Еле доковылял до учебного корпуса, потом до больницы и на репетицию явился на костылях, с переломом. Режиссер словно с самого начала ожидала чего-то в этом духе. Никаких дублеров у них, конечно, не было, поэтому Коннеллу пришлось так и играть на костылях. Сцены поединков пришлось ставить заново — а они с партнером уже довели их до такого совершенства, что кто-то предложил, когда нога срастется, устроить авангардный спектакль, состоящий исключительно из их кульбитов. Для нынешней постановки вместо этого добавили сцену, где персонажи мерились силой посредством армрестлинга.

Почему-то на костылях Коннелл почувствовал себя уверенней. Пришлось заново учиться ходить по сцене. Физические усилия отвлекали от навязчивого страха, что он не успеет выучить роль, и в результате перед самым спектаклем Коннелл смог наконец повторить свои реплики не по книжке. Ногу он сломал по чистой случайности, но ему нравилось тешить себя мыслью, что тут не просто случай, а в мире все-таки существуют некие высшие силы и что мистическое озарение над пакетиком сахара в шумном ресторане в самом деле позволяет прикоснуться к тайнам вселенной. Так приятно думать, что ты, быть может, в самом деле встретился с отцом в какой-то иной точке времени и пространства — просто потому, что вообразил себе это, глядя, как тают в кофейной чашке кристаллики сахара.

Не забыть бы звякнуть старику.

 

67

После одиннадцатичасовой мессы Эйлин с Эдом немного прогулялись по улицам, а потом зашли в супермаркет. Нужно было докупить кое-что — Эйлин пригласила к ужину чету Коукли. На выходе Эд вдруг остановился между автоматическими дверьми и закричал:

— Нет! Нет!

— Ох, только не сейчас! — вздохнула Эйлин. — Перестань, нам домой пора.

— Не пойду с ней! — надрывался Эд. — Полиция!

Эйлин дернула его за руку. Он вцепился в раздвижную дверь, каким-то чудом не уронив продукты.

— Ну пожалуйста, идем! — уговаривала Эйлин.

— С тобой не пойду! Полиция! Полиция!

Эйлин рванула сильнее. Эд пошатнулся, невольно сделал пару шагов и вдруг бросился на пол. Выпавшая из сумки дыня покатилась на улицу. Эйлин не могла сдвинуть его с места. Люди проходили мимо, оглядывались, потом кто-то остановился. Постепенно собралась толпа. Эд кричал и требовал полицию. Эйлин смущенно улыбалась. Подошли несколько работников магазина. Должно быть, кто-то позвонил по девять-один-один: раздвигая толпу, к Эйлин спешили двое полицейских.

— Полиция! — завопил Эд, увидев их.

— Вот твоя полиция! — со злостью рявкнула Эйлин. — Заткнись уже!

Эта вспышка сыграла ей во вред. Эйлин объяснила полицейским, что она его жена, однако Эд продолжал кричать, и ей явно не поверили. Из толпы выступила какая-то совершенно посторонняя женщина, хорошо одетая, в шубке из барашка, и сказала, что знает Эйлин.

— Я ее часто вижу в церкви, — сообщила она вполголоса, словно подчеркивая, что они незнакомы. — Она о нем заботится. Не думайте, здесь ничего противозаконного.

У Эйлин гора свалилась с плеч, и в то же время унизительно было сознавать, какое зрелище они тут устроили. Полицейские смягчились; один попросил толпу разойтись, а другой спросил Эйлин, что такое с Эдом и кому она может позвонить, чтобы попросить о помощи.

Растерявшись, Эйлин никого не могла вспомнить: ни соседей и ни единого друга поблизости.

— Вам некому позвонить?

— Я здесь никого не знаю...

Это и ее саму поразило. Полицейские мрачно переглянулись, точно их внезапно попросили перетаскать целую кучу ящиков с книгами. Подхватили Эда под руки и повели к машине.

Дома Эйлин позвонила Коукли и отменила сегодняшнюю встречу. Эд нес околесицу, отказывался есть, кричал, что не возьмет еду из ее рук. В конце концов Эйлин уговорила его лечь, и он уснул.

Через несколько часов разбудила, чтобы дать лекарство.

— Так хорошо прогулялись, правда? — сказал Эд. — Хороший сегодня был день.

— О чем ты?

— Разве мы плохо погуляли?

После ужина Эд снова лег спать, а Эйлин вернулась в кухню и откупорила бутылку вина, купленную для гостей. Она специально попросила продавца подобрать сорт для ценителя. Джек Коукли уже несколько лет учился разбираться в винах. Сам себя он называл энофилом — Эйлин раньше и слова-то такого не слышала. Продавец предложил ей бутылку бордо с незнакомой этикеткой, сказав, что это вино отличают насыщенный вкус, в котором ощущается присутствие мягких, приятных танинов, гладкая текстура и богатый букет фруктовых оттенков с обертонами дыма. Эйлин кивала с умным видом. Бутылка стоила бешеных денег, и Эйлин уже хотела попросить вино подешевле, которое хорошо знала, но под оценивающим взглядом продавца не решилась.

Почти прикончив бутылку, она позвонила Синди.

— Меня чуть не арестовали, а он говорит: «Хороший был день». — Эйлин осушила последний бокал. — В жизни не пила такого чудесного вина!

Она повесила трубку и принялась методично уничтожать запасы еды в холодильнике: закуски, приготовленные к сегодняшнему ужину, разные остатки, торт, который испекла утром.

Висок дергало подступающей головной болью. Из-за этого Эйлин и сторонилась алкоголя, хотя отлично понимала, отчего многие к нему тянутся. Возможность расслабиться, отрешиться от повседневных забот, отпустить вожжи и не думать ни о чем, кроме следующего бокала. Забыть обо всем. Забыться — это так прекрасно.

 

68

Эйлин ничего не могла с собой поделать, хоть и знала, что холод и толпы прохожих — не лучшая обстановка для Эда: в последнее время он стал заметно чувствительнее к холоду, а от незнакомых людей вокруг мог впасть в буйство. Но она не видела рождественских витрин на Пятой авеню с тех пор, как переехала в Бронксвилл; а когда они жили в Джексон-Хайтс, каждый год ездили обязательно. Ужасно не хотелось и в этом году пропустить.

Оставив машину на стоянке, они пошли вдоль длинного ряда магазинов. Эйлин боялась, что Эд разозлится из-за толкотни, но он молчал и позволял вести себя за руку.

Первым был «Лорд и Тейлор». Где-то вверху из скрытых репродукторов гремела песня «Колокольчики звенят». В первой витрине кружились и подпрыгивали механические фигурки, в немом и неутомимом движении изображая картину «Рождественское утро». Мальчик подскакивал на месте в танце наподобие гопака, восторженно любуясь новым велосипедом; девочка качала на руках новую куклу вправо-влево, словно это была не кукла, а модель самолета; отец семейства снимал со стены над камином и никак не мог снять чулок с подарками.

Эд толкнул Эйлин в плечо:

— Смотри, как здорово!

Она в жизни не видела у него такого энтузиазма.

— Смотри! Смотри! — повторял Эд.

То же самое повторилось у следующей витрины и у всех магазинов, от «Фортунофф» до «Мейсис». Он любовался каждой с детским восторгом и, широко раскрыв глаза в радостном предвкушении, шел за Эйлин к следующей увитой гирляндами витрине.

Вечером, лежа в постели, Эйлин ни одной витрины не смогла вспомнить. Только видела перед собой сияющую улыбку Эда и отражение разноцветных огней в его очках.

На следующий день позвонил Коннелл — предупредить, что не приедет на Рождество. Его пригласила к себе на каникулы очередная подружка. Тем же предлогом он отговорился на День благодарения.

— Что за девушка? Сперва День благодарения, теперь еще и Рождество... Не пора ли нам с нею познакомиться?

— Познакомитесь, — пообещал Коннелл, к немалому ее огорчению.

— Что ж... — сказала Эйлин. — Папа наверняка расстроится.

Она собиралась позвать на Рождество нескольких друзей, но потом передумала. Эд не заметит, ему все равно, даже если они просто разогреют замороженный ужин и просидят весь вечер у телевизора. Так бы и сделала, если бы не кузен Пат — он позвонил вскоре после Коннелла и сказал, что они с Тесс и девочками все-таки смогут приехать. Пат для нее был почти братом. Когда Эйлин была еще подростком, Пат каждый год помогал ее отцу устанавливать елку. Он до жути напоминал ей отца. Когда она пожаловалась, что Коннелл не приедет, Пат сказал, что они погостят у нее весь долгий рождественский уик-энд, начиная с субботы, двадцать третьего.

— Девочки тебе помогут с готовкой, с уборкой. Все, что надо, сделают!

Эйлин понимала, что должна бы растрогаться, но все это совершалось помимо ее воли, а ей было необходимо, чтобы хоть что-то произошло в точности так, как она задумала.

Когда приехали Пат и Тесс с девочками, Эд спустился вниз поздороваться, но через несколько минут опять исчез, хотя все уже садились за стол. Эйлин нашла его в спальне — Эд с растерянным видом сидел на диванчике у изножья кровати.

— Ты намерен к нам присоединиться?

— Эта женщина, там, внизу... Я чувствую, что должен ее знать. Кто она?

— Ты про Тесс?

— Ее так зовут?

— Ну да. Тесс.

— Хорошо.

Эд встал и пошел к двери. На пороге остановил Эйлин:

— Ты ей не говори, что я ее не знаю.

— Да знаешь ты!

— Не говори ей.

— Не скажу. Честное слово.

— Хорошо.

— Ты запомнил имя?

— Не надо меня проверять!

— Я не проверяю, просто хочу помочь.

Эд задумался.

— Напомни, как ее зовут?

— Тесс.

— Я сказал: не надо этих тестов!

— Нет! — засмеялась Эйлин. — Не «тест», а Тесс. Зовут ее — Тесс.

Эд несколько раз повторил имя.

— А откуда, говоришь, я ее знаю?

— Она жена Пата.

— Пата? — удивился Эд. — Твоего кузена?

— Да! — Эйлин снова не удержалась от смеха.

— Так что же ты сразу не сказала?

— Ты хоть знаешь, кто такой Пат?

— Пат — твой кузен, — проговорил он, словно сердясь на ее тупость. — Знаю, конечно.

— Конечно, — хмыкнула Эйлин.

Поправила Эду очки и повела его вниз.

Утром Эд вышел за газетой. Эйлин обрадовалась: чуточку полегче, если его хоть какое-то время не будет дома. Нужно много всего приготовить к празднику, и племянницы ей помогают. День выдался теплый не по сезону. Может, Эд еще посидит на лавочке около супермаркета.

Элиз помогла Эйлин резать картошку, а Сесили начистила серебро. Потом Эйлин учила их готовить лотарингский пирог, едва не пританцовывая под рождественскую музыку из радиоприемника, и вдруг вспомнила, как Эд, еще до того, как переключился на наушники, любил стоять посреди гостиной и дирижировать симфоническим оркестром, весело размахивая невидимой палочкой в такт пластинке. Эйлин нравилось смотреть, как он входит в раж, а после сам над собой смеется.

Придя в хорошее настроение, она почти забыла, что Коннелл не приедет домой на праздники. Глядя на деловитую суету Элиз и Сесили, вдруг подумала: что, если бы у нее родилась дочка, а не сын? Дочки остаются при родителях, не то что сыновья. Дочери ее подруг не уезжали от семьи дальше чем за несколько миль.

Полтора часа прошло, а Эд все не возвращался. Впрочем, ходил он медленно, так что вполне мог быть еще в пути. Да и слишком хорошо ей было, чтобы беспокоиться. Но вскоре Тесс поинтересовалась:

— А где Эд?

Эйлин слегка встревожилась. Ничего плохого с ним, конечно, не случится, но что, если он заблудился? Зря она позволила себе благодушествовать.

— Наверное, заглянул в «Топпс», это местная кондитерская. Там его ужасно балуют. Поеду спасать продавщицу, а то ему только позволь, он там весь день просидит.

Она медленно ехала по Палмер-роуд, заглядывая в окна магазинов, и чувствовала себя преступницей, высматривающий подходящий объект для ограбления. Эд не сидел нигде на скамейке. С тех пор как он вышел из дому, похолодало и ветер усилился. Эйлин жалела, что, щадя свою и его гордость, не приобрела для него специальный браслет, на котором указаны имя, фамилия, домашний телефон... Теперь Эд бродит где-то по улицам, и никто не может догадаться о его состоянии.

Эйлин свернула на Кимбол-авеню, чтобы проверить боковые улочки. На Мидленд-авеню какой-то человек, размахивая руками, подскочил к машине, остановившейся у светофора. Эйлин не сразу сообразила, что это ее муж. Она включила аварийку и бросилась к нему. При виде нее Эд захлопал в ладоши. Она потянула его за рукав. Проезжавший мимо синий «мерседес» погудел и замедлил ход. Эйлин сперва подумала, что это ее сосед, но потом с облегчением разглядела за рулем незнакомого седого мужчину. А вдруг он ее узнал и будет рассказывать об этой сцене дома за ужином?

От ярости Эйлин не могла говорить. Давно Эд торчит на перекрестке и мешает движению? Счастье еще, что его не забрали в полицию!

Эйлин усадила Эда на пассажирское сиденье, пристегнула ремень безопасности и, только вернувшись на свое место за рулем, спросила:

— Что ты делал так далеко от дома?

— Ты же меня нашла, — ответил он. — Давай не будем поднимать шум из-за ерунды. Едем домой.

— Ты заблудился? Не знал, где находишься?

Эд уставился на свои ботинки. Эйлин увидела, что подметки отстают. Надо бы купить ему новую пару или, по крайней мере, заменить подошвы. Она уже какое-то время не заботилась о подобных мелочах. Все чаще ее посещала подленькая мыслишка: Эд все равно не заметит.

— Я хотел прогуляться до торгового центра.

— Какого черта! — заорала Эйлин. — Скажи правду: ты шел домой и заблудился?

— Нет! — Он упрямо замотал головой.

— Эд, мне необходимо знать.

— Я хотел тебе кое-что купить.

— Мы же решили, помнишь? В этом году мы не дарим друг другу подарки на Рождество. Так будет проще.

— Не Рождество, — сказал Эд.

— А что тогда?

— Наша годовщина. — Он вытянул вперед руку с обручальным кольцом. — На Новый год.

— Эдмунд, свадьба была двадцать второго января.

— А познакомились мы в Новый год.

Эйлин притихла. Она представила себе встревоженный взгляд, каким их встретит Тесс. Взгляд, в котором отчетливо читается благая мысль: «Зачем ты вообще выпустила его из дому?»

Эд устало откинулся на спинку сиденья.

— Надо возвращаться, — сказала Эйлин. — Все за нас беспокоятся.

Подъезжая к дому, Эйлин взглянула на Эда. Он вертел в руках бумажник:

— Все равно у меня денег с собой не было...

Эйлин перестала класть ему деньги в бумажник. И кредитные карточки вынула, чтобы кто-нибудь их не стащил.

Она развернулась и поехала в торговый центр. Остановила машину возле универмага «Мейсис». Порылась в собственном кошельке — там среди однодолларовых бумажек лежала сотня.

Эйлина знала: мужчине тяжело принимать деньги от женщины. Еще живя дома, когда отец ушел на пенсию, она всеми силами старалась как можно дольше не подвергать его этому испытанию. Эд протянул ей бумажник, и Эйлин сунула туда сложенную стодолларовую бумажку коротким точным движением, словно делала укол.

В магазине Эйлин сказала, что подождет в отделе сумок, и Эд пошел дальше один. Эйлин наблюдала издали, как он о чем-то спросил продавщицу, и та указала на эскалатор. Эд поехал вверх, держась обеими руками за резиновый поручень, будто на палубе корабля. Эйлин последовала за ним. Эд вошел в отдел женской одежды. Эйлин со страхом представила, как он хватает одно платье за другим, но Эд шел медленно, словно большой кот, подкрадывающийся к добыче. Вещи внимательно рассматривал, не прикасаясь, и наконец остановился у дальней стены. Эйлин притворилась, что перебирает платья на ближайшей стойке. К Эду подошла продавщица, но он только отмахнулся. Будто прочтя мысли Эйлин, отвернулся от неказистых платьев и перешел к следующему ряду. Окинул быстрым взглядом весь выбор нарядов и взял в руки одно платье из переливчатой ткани. Изысканный крой, элегантный фасон. Эд отчаянно замахал продавщице, держа платье перед собой, точно знамя на параде.

Далее последовал непонятный разговор между Эдом и продавщицей. Он совал ей бумажник, тыча пальцем в то отделение, где обычно лежат кредитные карточки. Девушка смотрела с сомнением. В конце концов Эд забрал бумажник, вынул оттуда листок и протянул ей.

Продавщица, кивнув, принесла другое точно такое же платье. Должно быть, Эд записал на листочке размер. Трудно даже представить, сколько сил он потратил, чтобы вспомнить цифры. А размер вряд ли подойдет — ведь Эйлин теперь носит десятый.

Когда Эд приблизился к кассе, Эйлин вдруг сообразила, что платье, скорее всего, стоит намного больше ста долларов. Она бросилась к Эду. Конечно, он рассердится, но сейчас не до того. Эйлин тронула его за плечо. Он дернулся и вскрикнул, а узнав Эйлин, принялся повторять ее имя в лихорадочном волнении, весь в бессильном жару.

— Надо же, как мы с тобой нечаянно встретились! — сказала Эйлин.

— Посмотри, тебе нравится? — спросил он.

Девушка, состроив умильную гримаску, показала платье.

— Очень красивое, — сказала Эйлин, быстро глянув размер: восьмой.

Эд почти угадал.

— Ты мне нравишься в синем, — сказал он.

У Эйлин сердце сжалось от этого бесхитростного признания. Он, кажется, совсем не обиделся, что она пришла ему на помощь, — просто хотел ее порадовать, и только. У него больше не осталось ни самолюбия, ни гордости. Зато он стал мягче.

— Мы расплатимся вот этим.

Эйлин протянула продавщице кредитную карту раньше, чем Эд успел взять с прилавка свой бумажник. Девушка отдала ей карточку с размером. Там было написано: «Размер Эйлин», а дальше большая цифра «6», зачеркнутая, и рядом «8». Дождавшись, когда Эд отвернется, Эйлин зачеркнула восьмерку и рядом написала «10», стараясь как можно точнее копировать почерк Эда. Как-нибудь потом она вернется в магазин и обменяет платье. Бумажку Эйлин снова положила в бумажник Эда, а сотню вернула к себе в кошелек. Незачем Эду ходить по городу с такой крупной купюрой.

Магуайры и Коукли в этом году не смогли приехать. У них нашлись веские причины: Коукли давно уже собирались съездить в Аризону, навестить брата Синди, а у Фрэнка племянница в штате Мэн недавно родила. И все-таки Эйлин было обидно, что друзья не постарались найти возможность с ними увидеться. В последнее время они словно не знали, как себя вести с Эдом. Женщины осторожничали, а мужчины болтали без умолку, но как-то безлично. Должно быть, они обрадовались, что есть предлог уклониться от встречи. Она словно перешла из разряда обычных жен в ту разреженную среду, где обитают соломенные вдовы.

До часу ночи они с Тесс в поте лица занимались мытьем посуды. Эйлин уже начала надеяться, что праздник обойдется без происшествий, и тут Эд, проснувшись, вышел из спальни. Он стал метаться по коридору верхнего этажа, крича и дико размахивая руками. Эйлин никак не могла его успокоить. Гости один за другим бросили притворяться спящими и выползли из своих комнат: Пат и Тесс, их девочки и тетя Марджи — она тоже решила остаться до утра. Пат в роли сильного мужчины рвался вмешаться, но Эйлин его остановила и с помощью Тесс загнала Эда в спальню.

Утром никто азартно не срывал обертки с подарков. Полусонные девочки раздали их всем, словно это была пустая формальность. Эйлин столько сил положила, стараясь поддерживать ритуал рождественского утра с тех пор, как Коннелл вырос. Она и теперь сделала попытку внести оживление, но не нашла отклика у невыспавшихся девчонок. За завтраком они тоже сидели скучные, грели руки о чашки с кофе, а горы еды так и остались нетронутыми. «Правильно Коннелл не приехал», — подумала Эйлин.

Выбрасывая в мусорное ведро яичницу-болтунью, она приняла решение: устроить еще хотя бы одно настоящее Рождество, со всеми полагающимися украшениями и церемониями. На будущий год она обязательно укрепит на верхушке елки большую зеленую звезду. В этот раз она побоялась лезть на верхнюю ступеньку стремянки, а Эда теперь не попросишь. Когда приехал Пат, для него нашлись другие задачи. Про звезду Эйлин просто забыла. А когда сидела за праздничным столом, терзаясь беспокойством, как бы Эд ее не опозорил, пустая верхушка елки, стоявшей в маленькой комнате, не давала Эйлин покоя, хоть ее и не было видно из столовой. Эйлин видела ее мысленным взором. Она не понимала раньше, как важна была эта звезда для создания рождественской атмосферы. При свечах звезда мерцала таинственным изумрудным светом и словно притягивала к себе. Надо, чтобы на будущий год Коннелл все-таки приехал и помог ей установить звезду. После этого пусть больше не приезжает, если ему не хочется. Эйлин в лепешку расшибется, но устроит такое идеальное Рождество, что этого ей хватит на всю оставшуюся жизнь.