69

Первой начальницей Эйлин в больнице Норт-Сентрал-Бронкс была Пола Куган. Теперь она ушла в другую больницу, а начальственную должность, к неприятному удивлению Эйлин, заняла Аделаида Генри, когда-то — ее подчиненная в больнице Альберта Эйнштейна. Аделаида немедленно перевела Эйлин на ночные смены — якобы ночной бригаде требуется надзор опытного специалиста, а на самом деле было ясно, что она, то ли опасаясь конкуренции, то ли из мести, старается выжить Эйлин. Эйлин и в самом деле была к Аделаиде строга, но ведь потому только, что разглядела в девушке большой потенциал. Не хотелось, чтобы такие способности пропали зря, а высокое начальство, от которого зависит продвижение по службе, наверняка стало бы к Аделаиде придираться, потому что она черная.

Впрочем, если новая начальница рассчитывала таким способом избавиться от Эйлин, то она сильно просчиталась. Эйлин готова была в огонь и в воду, лишь бы продержаться еще два года и получить медицинскую страховку. На самом деле ночная работа стала для нее настоящим подарком. Эд рано ложился спать и до утра обычно не просыпался. А если вдруг и проснется, из дому ни за что не выйдет — он теперь боялся темноты. Поэтому Эйлин за него практически не беспокоилась — ночью ему ничего не грозило, разве что откроет газ, а огонь на плите зажечь забудет. После обеда Эйлин укладывалась с ним спать, а в десять вечера просыпалась и к одиннадцати как штык являлась на работу. Все получилось даже лучше, чем можно было надеяться: не пришлось нанимать сиделку. В первой половине дня Эйлин обихаживала Эда и все равно успевала выспаться.

Наверное, она поделилась своей радостью с кем не следовало, или дело в том, что не озаботилась изображать ужасную обиду и усталость, — через месяц ее вновь перевели на дневную смену. Какое-то время Эйлин справлялась, оставляя Эда одного без присмотра, но ей не давал покоя страх, что он может уйти на улицу и заблудиться. В полицейском участке его уже взяли на заметку, а Эйлин хотелось как можно дольше не отдавать его в лечебницу.

Она поспрашивала среди коллег, не знает ли кто хорошей надомной медсестры, согласной взять левую подработку, и нашла девушку, которая согласилась ухаживать за Эдом: крепко сбитую ямайку с высокой прической, бойкую и общительную. Казалось бы, идеальный вариант, но однажды Эйлин из-за нее опоздала на работу. Девушка заявила, что автобус долго не шел. Ехать ей надо было на двух автобусах и еще довольно приличный кусок идти пешком, так что Эйлин на первый раз поверила. Ничего другого и не оставалось, поскольку замены на примете не было. Эйлин сделала девушке предупреждение. Ситуация повторилась; Эйлин сделала еще одно предупреждение — своим подчиненным она не дала бы второго шанса. На третий раз Эйлин ее уволила; к тому времени она уже подыскала другую медсестру.

Вторая медсестра являлась на работу вовремя, но однажды Эйлин, раньше обычного вернувшись домой, застала Эда в гостиной, в кресле, где он никогда в жизни не сидел. Эд беспокойно щипал себя за руки, словно шимпанзе в зоопарке, а девица валялась на диване в маленькой комнате, смотрела мыльную оперу и болтала по телефону. Эйлин сделала ей выговор, напомнив, что ее задача — сидеть с Эдом и заботиться о том, чтобы он чувствовал себя человеком. На следующей неделе Эйлин опять пришла домой пораньше и вновь застала медсестру за болтовней по телефону, на этот раз в патио. Эйлин оплатила ей полную неделю, хотя еще оставалось четыре дня, и попросила больше не приходить.

Насколько проще было бы, имей она возможность сидеть дома и самой присматривать за Эдом. Даже с тридцатилетним стажем — двадцать пять лет на руководящих должностях — она все равно оставалась лучшей медсестрой, чем эти соплячки. Когда она начинала работать, главным была забота о пациенте, а у этих совсем другое на уме.

Третья медсестра насторожила ее еще в первый, пробный день: девушка с трудом успокаивала Эда, чтобы его хотя бы покормить, и буквально надрывалась, поднимая его с унитаза, но хорошую медсестру не так легко найти, когда не можешь платить немереные деньги. Все-таки Эйлин ее наняла. Через несколько дней та позвонила ей на работу и сообщила, что Эд упал, а она не может его поднять.

Медсестре приходится иногда совершать непосильные вещи — работа у нее такая, все равно что у спасателя или муравья. С виду девушка казалась вполне здоровой, но бывает в людях слабина, какую не сразу и заметишь.

За четыре месяца Эйлин перебрала трех медсестер. На дальнейшие эксперименты терпения не хватило. Эйлин строго-настрого запретила Эду открывать дверь посторонним или самому выходить из дому и молилась, чтобы он послушался — по крайней мере, пока она что-нибудь не придумает.

И браслет с нужной информацией на него надела. Если из-за этого на Эда станут смотреть как на инвалида — пусть смотрят. У нее уже не было сил бороться.

 

70

Давняя знакомая Эйлин по имени Бетани прослышала о том, что происходит с Эдом, узнала у кого-то их новый номер телефона и позвонила.

Они работали вместе медсестрами в больнице при колледже Альберта Эйнштейна. Бетани вскоре вышла замуж и уволилась, но они еще несколько лет продолжали общаться, тем более что Коннелл с Терезой, дочкой Бетани, были ровесниками. Каждое лето Эйлин с Эдом и Коннеллом ездили на несколько дней погостить в пляжном домике Бетани в Квоге. Однако в середине восьмидесятых Уолт поступил в фирму «Пепси», они переехали в Перчис, а летний домик продали, и общение прервалось.

Бетани рассказала, что живет сейчас поблизости, в Пелэме, с Уолтом они развелись, Тереза на первом курсе бросила учебу и переехала в Лос-Анджелес со своим молодым человеком, актером.

— Уолт просто убит, — рассказывала Бетани. — А я ей сказала — лишь бы она была счастлива. Уговариваю ее приехать погостить. Может, возьму и сама к ним явлюсь!

Бетани целую неделю звонила каждый день, узнавала, как дела. Эйлин было приятно такое внимание. Друзья в последнее время отдалились, а с Бетани она всегда ладила. Ей нравились ее откровенность и непосредственное ямайское чувство юмора. Эйлин сейчас как раз требовалось побольше прямоты, а те немногие друзья, что еще их не бросили, старались тактично избегать разговоров про Эда.

Эйлин пригласила Бетани в гости, и за чаем та рассказала, что после развода стала своего рода духовным гуру.

— Наверное, это началось еще раньше, — прибавила она со смехом. — Из-за этого, может, мы и расстались. Уолт не одобрял моего стремления к духовному совершенствованию.

Бетани достала из сумочки фотографию Уолта. Эйлин это показалось странным: зачем столько времени таскать с собой снимок бывшего мужа? Уолт нисколько не постарел, словно ямайская еда, которой кормила его Бетани, оказывала омолаживающее действие. Бетани показала и фотографию Терезы, снятую еще до ее отъезда: сущий ребенок, даже с брекетами.

Оказывается, Бетани увлеклась духовным целительством. Ее знакомая целительница призывает духа по имени Вивамус.

— Сходим как-нибудь вместе? Может, тебе понравится.

— Я не интересуюсь религией вуду, — ответила Эйлин.

— Это не вуду! — засмеялась Бетани. — И вообще не религия. Ладно, пока не буду тебя уговаривать, но имей в виду, я упорная! На краю света тебя достану!

Эйлин тоже засмеялась, хотя ей стало немного неуютно. Она налила себе и Бетани еще чаю, чтобы разрядить атмосферу.

Дружить с Бетани было легко, потому что она всегда сама приезжала в гости. Как-то во вторник вечером, когда Эйлин собиралась что-нибудь наскоро соорудить на ужин, явилась Бетани и сказала, что хочет ее куда-то свозить.

— Я не могу, у меня Эд.

— Ничего с ним не случится. Поехали!

Эйлин крикнула Эду, что уходит, — он лежал в постели и смотрел телевизор.

— А куда мы едем?

— Это сюрприз!

Эйлин приятно было выбраться из дому и растрогала забота подруги, — видно, та поняла, насколько ей необходимо развеяться. Должно быть, они направляются в ресторан или в кафе — туда, где толпа народу и веселый гул разговоров.

Бетани казалась счастливой. Она сегодня надела красную, как мак, блузку, подкрасила губы в тон и нарумянила смуглые щеки. Закинув руку на спинку сиденья Эйлин, Бетани вывела машину на дорогу.

— Ну все-таки — куда? — мягко спросила Эйлин. — Мне же любопытно!

— Не скажу. Хочу, чтобы ты все оценила непредвзято.

Машина свернула на Мидленд-авеню, и тут Эйлин вдруг сообразила: они едут не в ресторан и не по магазинам. Бетани везет ее в свою секту.

— Ох, только не это!

— Понимаю-понимаю! — засмеялась Бетани. — Да только там все не так, как ты думаешь. Будет весело, ты сможешь расслабиться. Наши дамы тебе наверняка понравятся.

— Я же говорила, меня такие вещи не интересуют, — рассердилась Эйлин, однако Бетани не повернула назад.

Проехав несколько городков, они остановились в Пелэме.

— Бояться нечего! — Бетани погладила Эйлин по руке. — Вот посмотришь, составишь собственное мнение.

Эйлин взглянула на приятельницу: худощавое лицо, близко посаженные темные глаза, кожа ничуть не состарилась за те десять лет, что они друг друга не видели. Жаль ее — связалась от безысходности с какими-то шарлатанами. Ладно, решила Эйлин, разок она зайдет, чтобы не обижать подругу. Примерно так же она однажды в тематическом парке Дисней-Уорлд высидела завтрак с персонажами мультиков — Коннеллу было тогда четыре года.

Они вошли. Женщины, сидевшие кружком, встали поздороваться. Эйлин уселась вместе с ними. Тут появилась еще одна женщина — очевидно, та самая призывательница духов. Миниатюрная, прическа в художественном беспорядке — видимо, чтобы подчеркнуть ее отрешенность от всего земного. Целительница без особых церемоний уселась, благосклонно озирая группу, и тут наткнулась взглядом на Эйлин. Несколько секунд смотрела ей прямо в глаза и улыбалась, так что Эйлин пришлось чуть смущенно улыбнуться в ответ.

Целительница велела всем приступить к дыхательным упражнениям. Эйлин тоже приняла участие, с трудом сдерживая смех.

— Я рада сегодня приветствовать среди нас Эйлин Лири, — объявила целительница. — Ее привела Бетани. Спасибо, Бетани! Эйлин сейчас переживает трудное время в связи с болезнью мужа. Мы постараемся ей помочь.

Эйлин, не ожидавшая вот так сразу очутиться в центре внимания, невольно покраснела.

— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Я просто пришла посмотреть.

— У мужа Эйлин синдром Альцгеймера, — продолжала целительница, словно и не слышала.

Женщины вокруг заахали, понимающе переглядываясь.

— Однако многое в жизни — только видимость, и мы с этим уже не раз сталкивались. Сегодня мы попробуем выяснить, что происходит с душой ее мужа. Бетани говорила, что его зовут Эдмунд? Эдмунд Лири?

Эйлин инстинктивно хотелось защитить от них имя Эда, словно, зная его, они могли навлечь на Эда какое-нибудь загадочное проклятие, вроде тех, от которых человек вдруг падает замертво без всякой видимой причины.

— Да, правильно, — сказала она.

— Я — Рашель. Сейчас я призову сюда Вивамуса. Он будет говорить с вами о вашем муже. Вам может показаться, что это я говорю, но я — всего лишь проводник. Ничего страшного тут нет. Мы все возьмемся за руки, и если вам станет не по себе, достаточно будет сжать руки своих соседок. Моя душа в это время будет не здесь, поэтому я не смогу отвечать на вопросы. Вы сможете задать их Вивамусу, но лучше пусть он говорит, а вы пока просто слушайте. Когда Вивамус вселится в мое тело, мой голос может немного измениться.

Рашель, ритмично дыша, принялась описывать руками круги. Низким грудным голосом она произнесла нараспев несколько обрывочных слогов, будто разыгрывающийся перед концертом флейтист, а потом заговорила низким голосом — это было почти комично.

— Я Вивамус! — объявила она. — Эйлин Лири, я пришел говорить с тобой. Знай, что душа твоего мужа скована тяжкими цепями. На протяжении многих жизней он борется со своим духом. Столетия назад он жил в Атлантиде.

Бетани с Эдом всегда не ладили. Еще когда они общались, у Бетани была заметна склонность к оккультизму, а Эд такого на дух не переносил. Что Бетани о нем наговорила целительнице?

— Однако в этот раз, — продолжала Рашель, старательно изображая хрипловатый баритон, — он сражается за свою душу. Борение тела отражает борение души. Не болезнь заставляет его стремиться к подавлению окружающих. Наоборот, навязчивая привычка все контролировать привела к болезни. Ему нужно стать более открытым миру, чтобы спасти свою душу в этой многовековой битве.

В одном Рашели не откажешь: войдя в роль, она уже не выходила из образа. И все-таки Эйлин не могла воспринимать происходящее всерьез. Она кусала губы, чтобы удержаться от критического смешка. Все это — не для нее. Может, более слабые духом или просто необразованные люди в самом деле находят здесь какую-то поддержку. Рашель ошибается, если думает, что сумеет ее завлечь в свою секту. Пусть Эйлин сейчас приходится трудно — это не значит, что у нее размягчение мозга.

 

71

Раньше ей, бывало, хотелось пристукнуть Эда, а сейчас она мечтала только продержаться до конца года и вместе встретить Рождество. Самой удивительно, если подумать: из всех целей в жизни осталась только одна. Больше Эйлин ни о чем не могла думать, хотя до праздника оставалось еще восемь месяцев. Если Эд попадет в лечебницу, домой он уже не вернется, это точно.

А когда-то было столько планов... Они даже список составили. Вместе хоть немного выучить гэльский. Побывать на виноградниках в долине Напа. Что там еще было? Сейчас уже и не вспомнишь. Так ни одного пункта и не выполнили.

Дом в порядок не привели. Первый этаж почти весь неплохо смотрится, а на втором сплошной разор и запустение.

Эйлин так и не попробовала написать диссертацию. Не научилась лучше играть в теннис. Они так и не съездили еще раз в Европу. И наверное, больше уж вообще никуда не поедут.

И не надо никаких поездок. Дотянуть бы до Рождества, тогда она безропотно примет все, что последует. Эйлин только и просила у судьбы достойного завершения. Праздничная толпа друзей, переполненная кухня — живое сердце дома. Никто не уйдет до полуночи. Улыбающийся Эд, в костюме, на диване, никакой катастрофы не сотворил. С утра — в церковь, потом заехать в гости к кому-нибудь из друзей, выпить кофе и еще раз обменяться подарками, на этот раз поскромнее. А потом — будь что будет. Она не просит целого дня. Пусть часам к четырем у Эда случится припадок, пусть он рвет и мечет, будет буйным и безутешным. Эйлин сама отвезет его в лечебницу. Все равно она ненавидит Рождество. Самая одинокая ночь в году.

 

72

Эйлин согласилась еще раз поехать с Бетани к ее подруге-целительнице, или как там она себя называет — призывательнице духов? Надо все-таки ознакомиться с новым для себя культурным феноменом. В школе не делала глупостей, так пора наверстывать. Изучать этих странных людей с интересом антрополога, не более.

Все снова сели в круг и стали ждать, когда явится пресловутый Вивамус. Пришла Рашель, босиком, ступая с носка на пятку мягко, как кошка, подобрала просторное одеяние и уселась, скрестив ноги на манер индейца. Эйлин не смогла бы вот так завязаться узлом, даже если бы ее накачали наркотиками и всемером усаживали.

Рашель, то есть Вивамус, заговорил(-а) с участницей, которой на этот раз предстояло стать центром первой части сеанса. Если отвлечься от мистического антуража и задуматься о сути речений Вивамуса, то их смысл оказывался на удивление нехитрым и даже вполне общепринятым. Оригинальная, хотя по-своему привлекательная идея: нести людям старые верные истины в обличье загадочного перформанса. Может, в такой форме зажиточные домохозяйки и прислушаются, а скажи им то же самое священник, раввин или психоаналитик — наверняка отмахнутся.

Чуть погодя Рашель/Вивамус переключил(-а) свое внимание на Эйлин. Каким-то образом Рашель ухватила нечто существенное касательно Эда. Эйлин сформулировала бы это иначе и, возможно, кое-что Рашели подсказала Бетани, но целительница явно была хорошим психологом. Под маской нелепого духа она говорила довольно-таки разумные вещи.

В конце Вивамус обратился еще к нескольким участницам, после чего Рашель старательно продемонстрировала, как она обессилела после сеанса. Все перешли к столу с закусками, и начался общий разговор. В нем участвовала и Рашель, ненадолго отлучившись, чтобы переодеться.

Бетани отвезла Эйлин домой. По дороге она сказала, что оплатила за Эйлин первые два сеанса, а в следующий раз нужно будет уже самой заплатить сто долларов. Персональные сеансы стоят по сто пятьдесят.

Несколько дней Эйлин мучилась — как рассказать Бетани, что она больше не пойдет к Рашели? А во вторник утром, одеваясь на работу, поймала себя на том, что с удовольствием ждет сегодняшней встречи. Из всех ее давних подруг только Бетани после известия о болезни Эда не сбежала, а, наоборот, стала принимать больше участия в ее жизни. Порывшись в платяном шкафу, Эйлин откопала брюки, в которые еще могла втиснуться, и просторный жакет, скрадывающий выпуклость на талии. Отглаживая вещи, Эйлин раздумывала, какая помада лучше подойдет к зеленому жакету. Она, конечно, никогда не станет истой последовательницей странной секты Бетани, но ей просто необходимо хоть иногда бывать с людьми.

Бетани позвонила в дверь без двадцати семь — Эд уже лег спать. Эйлин пшикнула на волосы лаком, выключила свет в ванной и крикнула:

— Входи!

Бетани снова пришла нарядная — в бирюзовой блузке с белым пиджаком. Усевшись к ней в машину, Эйлин опустила зеркальце заднего вида, мазнула помадой по губам и несколько раз покрепче их сжала, чтобы помада легла ровнее. Бетани протянула ей бумажную салфетку — промокнуть губы.

Приятно было находиться среди сильных женщин, по большей части — пенсионерок, работающих неполный рабочий день. Может, Эйлин и упала духом — именно это состояние удобней всего для воздействия Рашели, — но уж о других участницах такого не скажешь. А если даже и нет, ей-то что? Эйлин не собиралась близко с ними знакомиться. В себе она была уверена — Рашель со своей харизмой не запудрит ей мозги. Эйлин просто нужно заполнить духовную пустоту. Вот уж никогда не могла бы представить, что будет сидеть с какими-то сектантками и спокойно выслушивать расценки на дальнейшие сеансы.

Интересно, что другие от этого получают? Вивамус внушал, что мир, где мы живем, не так уж много значит: это всего-навсего тень, а истинное наше существование происходит где-то в иных сферах. Эйлин в свои пятьдесят с хвостиком не собиралась менять мировоззрение; она приходила сюда, лишь бы хоть на час вырваться из дому.

В конце сеанса она без всякого смущения выписала чек. Бетани с улыбкой передала его Рашели. Эйлин понимала, что ее разводят как дурочку. Ну и ладно, пускай. Приятно, что кто-то о ней думает, а еще хорошо, что Вивамус почти не требует от нее участия в разговоре. Это лучше психоанализа. Она просто не могла выносить паузы в кабинете доктора Брилла, когда ее буквально вынуждали нарушить молчание и все, что она держала в себе, вырывалось наружу.

 

73

Скажи ей кто в день свадьбы, что много лет спустя, душистым майским вечером она поедет забирать своего мужа из полицейского участка, Эйлин только засмеялась бы:

— Вы не знаете Эда!

Но вот она получила вызов и сейчас втискивала свою машину меж двух полицейских автомобилей на тихой и безлюдной в сумерках парковке. Выключив мотор, еще немного посидела, раздумывая о том, что судьба, кажется, загнала ее в угол.

Войдя в участок, она сразу увидела Эда — он сидел рядом с полицейским, рубашка вылезла из брюк, волосы дыбом. Он не выглядел огорченным, просто терпеливо ждал, держась очень прямо и неожиданно величественно, словно статуя египетского фараона.

Эйлин представилась. Полицейский тоже назвался: сержант Гарджер.

— Я очень сожалею, — сказала Эйлин.

Эд при виде нее тихонько застонал, словно его застали с проституткой или за еще каким-нибудь чудовищно неприглядным делом.

— С вашим мужем пока посидит патрульный Черулло, — сказал сержант Гарджер. — А вы подойдите, пожалуйста, сюда. Нужно подписать кое-какие бумаги.

Эйлин не чаяла, как бы поскорее отделаться. Плохо, если они решат, что Эд совсем неуправляем. Пусть стыдят, позорят, лишь бы не забрали его.

— Ваш муж расхаживал по проезжей части напротив церкви, — негромко сообщил сержант Гарджер. — Останавливал автомобили, махал руками. Образовалась пробка до самой станции. Когда мы к нему подошли, стал буянить.

— Простите...

— Мы бы его арестовали за нарушение общественного порядка и сопротивление при аресте, если бы не увидели браслет. Насколько удалось выяснить, он искал дорогу домой. — Сержант закинул в рот мятную лепешечку, предложил Эйлин. — Я так понял, у него Альцгеймер?

— Да.

— Он же еще молодой.

— Пятьдесят четыре.

— И это не первый такой случай, верно?

Эйлин молча кивнула.

— Он у вас выходит в город?

— Нет-нет. Это исключение.

— Неприятности никому не нужны. Если ваш муж представляет угрозу для себя или для окружающих или же если вы не в состоянии создать для него безопасные условия...

— Я знаю закон. Я работаю медсестрой.

— И выпускаете его одного из дому?

— Обычно с ним находится сиделка, но недавно нам пришлось с ней расстаться. Я пока еще не нашла замену. На всякий случаю надеваю ему браслет. Сама я с ним сидеть не могу — у меня работа.

— Вы не думали поместить его в лечебницу?

— Пока возможно — нет.

— Может, родственники помогут?

— Нет, — сказала Эйлин.

— Совсем никого родных?

Эйлин подумала о Коннелле. Она надеялась, что в университете мальчик повзрослеет, а он даже отца поздравить на день рождения не может без напоминания.

— У нас есть сын, но он учится в университете, далеко отсюда. Летом у них любительский спектакль. Я не могу требовать, чтобы он приехал домой.

— Миссис Лири, знаете, что я думаю? Извините, конечно.

— Что?

— Можете потребовать, еще как.

Ночью в постели Эйлин вспоминала, как сержант Гарджер на нее смотрел. В последнее время она часто видела такое выражение лица у мужчин — посыльных, мастеров по ремонту, — когда те приходили к ним в дом и видели, в каком Эд состоянии. У Эйлин прибавилось несколько морщинок, а недавно, глядя в зеркало, показалось, что и щеки чуть-чуть обвисли, однако она все еще оставалась привлекательной и пробуждала в мужчинах, даже совсем необразованных, рыцарские чувства. Она завела привычку с порога объяснять, что с Эдом. Он так гордился своим нелегко доставшимся умением что-то в доме чинить — ему будет мучительно, если мастера своего дела, которых он всегда уважал, станут считать его обычным безруким неумехой.

Они смотрели на нее с жалостью — а иногда и не только с жалостью. На Эда старались вовсе не смотреть. Разговаривали при нем, понизив голос, и от этого становились похожи на заговорщиков.

Эйлин не могла не признаться самой себе, что откликнулась на внимание сержанта Гарджера. Правда, ответила строгим взглядом, и все-таки ее грызла совесть. Когда Эд провел рукой по ее плечу, Эйлин повернулась на другой бок и заснула.

 

74

В день первой общей репетиции Коннелл с Дженной договорились встретиться заранее у «Медичи». Коннелл с первого раза не решился войти, обошел вокруг квартала, потом наконец собрался с духом и вошел. Дженна сидела в дальнем углу.

— Извини, я опоздал...

На первом чтении пьесы Дженна в роли Пэка стала настоящим открытием — диковатая и страстная. Коннелл свои реплики читал буднично, без выражения, и неожиданно попал в тон роли — ему достался Дудка, починщик раздувальных мехов, которому по пьесе-внутри-пьесы поручают исполнять роль Фисбы. Сам Коннелл хотел думать, что прекрасно сыграл бы Оберона в паре с Дженной—Пэком, однако режиссер считал иначе. Оберон достался старшекурснику, от которого млела половина труппы, в том числе и Дженна. Когда режиссер объявил, что Фисба появится на сцене в розовом бальном платье, громче всех смеялся Оберон.

— Да ничего страшного. — Дженна наклонилась над рюкзаком, так что длинные рыжие волосы заслонили ее лицо. — Вот, держи, и пойдем.

— Подожди секунду! — испугался Коннелл. — Дай я сяду.

Скрипнув суставами, он опустился на сиденье напротив. Нервная энергия, которую Коннелл весь день носил в груди, тяжелым комом осела в животе. Дженна не передумает. Будь все дело в том, что Коннелл ей изменил — забылся минутной страстью в предрассветный час, — Дженну еще можно бы вернуть. К эгоцентризму бодрых молодых людей она относилась на редкость терпимо, даже с каким-то умилением. Но измены не было. Наоборот, Коннелл, должно быть, надоел Дженне своим постоянством. Он в ней нуждался, и эта зависимость, геологическими наслоениями откладываясь у ее ног, заслонила от Дженны самого Коннелла.

— Мы еще успеем выпить кофе, — сказал Коннелл. — И поговорить.

— Кофе так кофе.

Дженна махнула официанту, прелестно хмурясь, как всегда делала, занимаясь какими-нибудь обыденными вещами. Неспроста она так легко согласилась; их отношения для нее уже ушли в прошлое.

— А о чем ты хотел поговорить?

— Так, вообще.

Не мог же он прямо сказать: умоляю, не уходи от меня.

Они сидели и молчали. Коннелл выковыривал ножом воск от свечи, который скопился в одной из канавок, избороздивших стол трудами многих поколений студентов. Смотреть на Дженну Коннелл не мог.

— Как твой отец? Ты поедешь домой?

Коннелл побарабанил пальцами по столу:

— Не обязательно. Могу и остаться, если это что-нибудь изменит.

— Поезжай, тебе надо быть там.

— Мне так плохо без тебя, — не выдержал Коннелл. — Не знаю, как я буду.

— Тебе нужно посмотреть в лицо своим страхам. Ты прячешься от чего-то.

— Прости...

Дженна поджала губы:

— За что?

— За то, что ничего не приготовил тебе ко дню рождения. За все, что я делал неправильно.

Она засмеялась:

— Ты только одно сделал неправильно: зря позвал меня замуж. А я зря не ответила сразу «нет».

Глянув на часы, она вытащила из сумочки запечатанный конверт:

— Можно я наконец отдам это тебе?

Конверт чуть выпирал в центре — из-за кольца. У Коннелла сдавило грудь.

— Рано нам еще жениться, — сказала Дженна. — Девятнадцать лет всего! Не надо было мне вообще брать у тебя кольцо. Наверное, я просто была в шоке.

Коннелл молча водил ножом взад-вперед, стараясь углубить бороздку, но тупое лезвие не давало эффекта.

— Нельзя все время быть таким серьезным! Давай веселиться и радоваться жизни!

— У нас бы получилось, — сказал Коннелл.

— Давай попросим счет. Опаздываем уже. — Дженна погладила его по руке и завертела головой, высматривая официанта. — Сколько раз мы с тобой здесь так хорошо разговаривали...

Коннелл сидел в безмолвном отчаянии.

— Не то что сегодня, мистер Язык-проглотил! И мистер Иа-Иа, и разные другие животные, я их не буду называть.

Он невольно улыбнулся:

— А ты не могла бы очень постараться, чтобы хоть одну секунду не быть такой адски очаровательной?

— Я не очаровательная. Это только ты меня такой видишь, в том-то и беда. Внутри я вся перекореженная, точно так же как ты.

Когда они пришли на репетицию, другие актеры уже разминались. Дейл, режиссер спектакля и преподаватель театрального мастерства, заставлял их упражняться, потому что постановка требовала от исполнителей хорошей физической формы. А поскольку спектакль планировался под звездами, возле Рейнольдс-клуба, репетировать предстояло на открытом воздухе, чтобы научиться правильно работать с голосом.

Разминаясь, Коннелл продумывал, что он скажет Дейлу. Хоть они и не общались вне занятий, Коннелл привык видеть в режиссере замену отцу и страшно боялся его разочаровать. Приходя на индивидуальные консультации, он мог часами слушать, как Дейл рассуждает о драматургии. Большинство упоминавшихся пьес Коннелл не читал и не видел, но старался кивать в нужных местах, а потом бежал брать их в библиотеке и старался к следующей встрече обязательно прочесть — а на следующий раз уже речь шла о чем-нибудь другом.

Дейл подозвал всех к себе.

— Здесь мы будем заниматься ближайшие два месяца. Тут не то что в уютном театральном зале. Огромное пространство, и нет стен, отражающих звук. Акустика чудовищная. Открытый воздух гасит все звуки, кроме самых громких. Мы играем без микрофонов. Наша задача — наполнить своим голосом все это громадное пространство.

Коннелл смотрел на Дейла через плечо Дженны. Она была пугающе жизнерадостна и пару раз переглянулась с Обероном.

— Так, — сказал Дейл, — сейчас распределитесь, пожалуйста, на две шеренги.

Коннелл постарался пристроиться поближе к Дженне.

— Выберите себе партнеров из другой шеренги!

Когда толкотня утихла, Коннелл с Дженной оказались в паре.

— Встаньте ближе друг к другу! — скомандовал Дейл. — Еще ближе! Прямо нос к носу уткнитесь!

Коннелл уже давно понял, что напрочь лишен актерских способностей. На сцене он не знал, куда смотреть, а в эту постановку пришел только ради того, чтобы было о чем разговаривать с Дженной — той самой Дженной, что смотрела сейчас ему прямо в душу. А он не знал, куда девать руки, — они нелепо болтались по бокам.

— Проделаем небольшое упражнение. Обе шеренги — шаг назад! Заметили разницу? Посмотрите в глаза партнера! Смотрит ли он вам в глаза?

Смотрит, а то как же. Дженна смеялась. Кажется, ее непритворно смешило, что они случайно оказались в паре.

— Так, а сейчас я вас попрошу сделать кое-что не совсем обычное. Признайтесь своему партнеру в любви! Не надо смущаться. Скажите, что любите.

— Я люблю тебя, — сказал Коннелл.

Их разделяла всего пара шагов. Дженна произнесла то же самое, улыбаясь и выгнув брови, словно приглашая Коннелла рассмеяться вместе с ней. А ведь она ни разу не говорила ему этих слов...

— Теперь еще шаг назад. Хороший такой, широкий шаг! Теперь вам хуже видно друг друга, правда? Может, ненамного, а все-таки. Чем же компенсировать увеличившееся расстояние? На спектакле зрители будут сидеть очень далеко от вас. Итак, еще раз признайтесь друг другу в любви!

Коннелл повторил громче. У Дженны слова шли, казалось, из самого сердца. Что тут скажешь: таланта у нее не отнять.

— И еще шаг назад! Не думайте о расстоянии. Говорите, словно по-прежнему глаза в глаза, только громче.

— Я люблю тебя, — беспомощно повторил Коннелл через раскрывшуюся между ними пропасть.

Голос у него был не поставлен — он не знал, что делать с диафрагмой, и быстро выдыхался.

— Теперь два шага! Кричите во все горло! Это любовь, черт возьми!

Коннелл крикнул, как велено, и закашлялся. Дженна стала всего лишь одной из фигурок в длинном ряду.

— И снова два шага! Еще разок!

На этот раз Коннелл не кричал, только слушал. Отдельных голосов было не разобрать. Все слились в единый пылкий призыв.

— И напоследок еще один шаг! Ну постарайтесь от души!

Горло саднило. Дженна превратилась в размытое пятно где-то вдали. Коннелл раскинул руки и заорал что было силы.

Когда мама по телефону попросила его приехать домой, он сказал, что не может подвести режиссера и всю труппу — это было бы безответственно. В ее молчании ясно читалось, насколько она потрясена такой наглостью: ссылаться на ответственность, отказываясь помочь родителям. По правде говоря, он и сам был потрясен.

Только в эту минуту он понял, до какой степени боится встречи с отцом. Конечно, он планировал когда-нибудь вернуться домой — просто не в ближайшее время. Дженна обеспечивала замечательный предлог, но теперь ею уже не оправдаешься. Наверное, можно было бы сказать, что он хочет остаться в Чикаго, чтобы сгладить размолвку с Дженной. «С моей будущей женой, — скажет он когда-нибудь потом. — По крайней мере, в то время я так думал». Но Коннелл уже слишком ясно увидел их отношения в истинном свете, и притвориться, будто он ничего не понимал, не получится.

Неужели он старался поскорее вырасти, чтобы скрыть собственную инфантильность? А Дженну позвал замуж ради веской причины не приезжать домой? Если честно, он и сам боялся женитьбы. Не хотел он этого брака, так же как и Дженна. После ее отказа он почувствовал скорее облегчение. Но вот беда: теперь придется подумать о том, от чего он всеми способами уклонялся. У него не осталось больше предлогов держаться вдали от дома.

Он отказался от участия в спектакле, набил обе сумки грязным бельем и сел в самолет. Мама сказала, что не сможет его встретить, так что Коннелл поехал из аэропорта на автобусе, дальше поездом и от станции пошел пешком.

Пропихнулся со всеми сумками в дверь черного хода, и тут же на него обрушился рев телевизора из маленькой комнаты. А, точно, мама же говорила, что у отца выявили нарушения слуха. Коннелл двинулся на звук, но отец обнаружился в прихожей: стоя на шаткой стремянке, он выглядывал в крошечное окошко над парадной дверью. Коннелл убавил звук телевизора, потом вернулся и окликнул отца. Тот, не оборачиваясь, что-то невнятно пробормотал. Коннелл тронул его за плечо и сказал погромче:

— Пап! Я приехал!

Новость не произвела на отца ровно никакого впечатления, хотя Коннелл отсутствовал почти целый год.

— Он там, — серьезно произнес отец, заговорщически глядя на Коннелла.

— Кто?

— Тот тип. Каждый раз приходит.

— Да где?

Коннелл, привстав на цыпочки, тоже выглянул в окно и никого не увидел, кроме садовника, — тот как раз закончил подстригать живую изгородь и перешел к соседнему дому.

Коннелл показал пальцем:

— Ты про него? Про Сэла?

— Нет, нет, нет!

Глаза отца сверкнули. Рука задергалась. Он понизил голос и смотрел испуганно, словно говоря, что тут всего можно ожидать.

Коннеллу хотелось верить, что отец пока еще в состоянии адекватно оценивать опасность. Неужели Коннелл пришел как раз вовремя?

Он вновь повернулся было к окну и сразу отступил назад, чувствуя себя идиотом.

— Спускайся! — Он потянул отца за рукав, но тот словно закоченел на верхней ступеньке.

— Да ладно тебе, всего один шаг! Давай, ногу вперед...

Отец осторожно попробовал ногой ступеньку, быстро отдернул и попробовал с другой ноги.

— Обопрись на меня, — сказал Коннелл.

Отец навалился на его плечо и кое-как спустился со стремянки. Почувствовав под ногами ровный пол, он захлопал в ладоши и вдруг смутился, словно только сейчас заметил сына. Потом стал взволнованно тыкать пальцем в окно:

— Он там! Там!

Коннелл подошел посмотреть. В самом деле, за окном был человек — тот самый, кого не остановят непогода и стихийные бедствия. Быть может, он принес с собою смерть и разрушение, а может, рекламные брошюрки местного супермаркета.

— Пап! Это же просто почтальон!

Почтальон скрылся за живой изгородью.

— Я ему не доверяю, — сказал отец и неожиданно быстро зашагал в кухню.

Там он поднял жалюзи над раковиной, так что его лицо в окне наверняка было хорошо видно снаружи.

Когда отец наконец отошел в сторону, стало видно, что планки жалюзи в нескольких местах погнуты. Наверное, мама устала их без конца заменять и оставила так. Для нее это целый переворот в сознании.

Отец открыл дверь, потом внешнюю, сетчатую, — да с такой силой, что она ударилась о стену, отскочила и стукнула его, выходящего из дому. Вернулся он с охапкой писем и прочей корреспонденции, прижимая ее к груди и уронив часть по дороге. Все, что сумел удержать, он вывалил на стол в кухне, словно груду яблок из корзины.

— Что ты делаешь? — ошарашенно спросил Коннелл.

— Получаю почту.

— Вот так?

— Я ее каждый день забираю.

— Ты же только что боялся! Говорил, что не доверяешь ему.

— Каждый день приходит... Я его не знаю.

— Он почтальон! — заорал в отчаянии Коннелл.

— Я не доверяю ему.

— Папа, это почтальон!

— Я ему не доверяю.

— Ты хоть понимаешь, что он приносит почту?

— Ну да, — рассудительно ответил отец. — Он каждый день приходит.

— Тогда в чем ты его подозреваешь?

— Я его не знаю, — повторил отец. — А почту я забираю каждый день. Это моя обязанность. У меня и другие обязанности есть.

Шаркая, он побрел в маленькую комнату и там сел на диван. Коннелл снова включил звук. Телевизор взревел. Коннелл ушел в кухню. Подобрал упавшие письма. Когда отец в последний раз вскрывал конверт? И будет ли он это делать еще когда-нибудь?

Коннелл соорудил себе бутерброд с арахисовым маслом и вареньем. Из комнаты доносился треск помех. Коннелл заглянул: отец смотрел, как «снег» идет на экране, словно это была нормальная передача. Он и не шелохнулся под этот адский шум, стискивая в руке пульт управления, словно магический талисман. Коннелл попробовал забрать пульт, но отец вцепился мертвой хваткой. Коннелл подошел к телевизору, убавил звук и стал вручную переключать каналы, пока не появилось изображение.

— Эта штука не работает, — недовольно сообщил отец.

Рот у него приоткрылся, и оттуда потекла тоненькая струйка слюны. Коннелл утер отцу подбородок его же рукавом. Отец вдруг понимающе посмотрел на него. Коннелл растерялся: значит, кое-что он все-таки еще соображает? Отец чуть слышно что-то промычал.

— Так хорошо с тобой увидеться, — сказал Коннелл и обнял его одной рукой.

Отец, не отрывая взгляда от экрана, погладил себя по коленке.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо.

Они смотрели «Коломбо». Персонаж Питера Фалька, пессимистичный сыщик в своем неизменном плаще, кривил лицо в усталой и чуть-чуть растерянной гримасе — в ней смешались опыт и невинность. «Господи, спасибо тебе за „Коломбо“, — думал Коннелл. — Спасибо за повтор „Закона и порядка“. Чем заполнить целый день с отцом, если бы не телевизор?»

Когда включили рекламу, Коннелл не знал, о чем говорить. Мама наверняка пустилась бы в долгий рассказ о каких-нибудь знакомых или просто о том, как у нее прошел день. А Коннеллу казалось неуважительным говорить с отцом о новостях жизни, которая проходит мимо него. Чуточку легче обсуждать то, что отец давно знает или что они пережили вместе, — но как перевести разговор на эти темы? И все же он испытывал потребность перейти на более надежную почву.

— Надо сказать, мне нравится Пол О’Нил, — изрек Коннелл преподавательским тоном.

Отец неотрывно смотрел в телевизор.

— Я, знаешь ли, не из тех оголтелых фанатов «Метс», которые считают, что его обязательно надо ненавидеть. Такой игрок, он же сердце своей команды, настоящий трудяга!

Отец по-прежнему молчал. Это становилось почти безнадежным.

— «Янкиз» там или не «Янкиз», а все-таки приятно, что в плей-офф опять прошла нью-йоркская команда!

Тут отец встрепенулся, и его лицо озарила улыбка, словно он услышал радостную новость. Вдруг до Коннелла дошло: отцу это и правда внове, хоть он и смотрел в октябре все игры плей-офф. Коннелл после каждой непременно ему звонил.

— Да! — сказал отец. — Хорошо!

Коннелл в очередной раз почувствовал себя идиотом. Какой смысл ходить вокруг отца на цыпочках? Пора посмотреть правде в глаза: кратковременная память у старика вообще не работает. Он, наверное, ничего не в состоянии запомнить дольше чем на пару минут. Стоит только выйти из комнаты, отец забудет, что Коннелл вообще приехал домой. Вряд ли он хотел бы, чтобы сын торчал при нем весь вечер пятницы; наверняка это показалось бы ему стыдным. Поэтому Коннелл ушел к себе переодеваться, а то он давным-давно не виделся с приятелями.

Коннелл до сих пор хранил свой первый флакон одеколона. Хватило на годы, потому что использовал экономно: по капельке за ушами и по обеим сторонам шеи. Аромат этого одеколона он источал, потея на танцульках и жарко тискаясь на диванах. А когда уехал в колледж, оставил флакон на полочке над умывальником при своей комнате — скромное подношение на алтарь переходного возраста.

Сейчас он нашел флакончик в родительской спальне. Одеколона осталось на донышке. Сначала Коннелл ужаснулся, а потом рассвирепел. Отец, должно быть, наткнулся на флакон, бродя по дому. Коннелл буквально видел, как отец с трудом отвинчивает крышечку, плещет одеколоном во все стороны, льет его в раковину... Беспорядочно втирает в шею и грудь, набрав полные горсти, в жалкой попытке урвать у сына кусочек будущего. Да он небось уже и запахов-то не различает! И зачем ему вообще одеколон? Эта сторона жизни для него больше не существует.

Коннелл быстрыми шагами спустился по лестнице и сунул флакон под нос отцу:

— Это ты сделал? Ты брал мой одеколон? Больше полфлакона было!

— Не знаю, — испуганно ответил отец. — Я не знаю.

На этот раз Коннелл не смягчился:

— Понятно! Ты не знаешь. Так я тебе скажу: ты его брал! Я понимаю, это всего лишь одеколон, но для меня он много значит.

Отец широко раскрыл глаза и наморщил лоб. Уголки рта у него опустились книзу.

— Прости, — сказал он, не вставая с дивана. — Прости, я не знал.

Коннеллу и хотелось сказать «Да ладно, не важно», но что-то удержало.

— Слушай, не трогай мои вещи, ладно? Ничего в моей комнате не трогай.

— Прости, — сказал отец.

Решимость Коннелла дрогнула. Он чуть не принялся утешать отца. Ага, отец все вокруг себя разрушает, и все обязаны подбирать осколки. Рассердиться на него и думать не смей, надо его постоянно жалеть. Нет уж! Коннелл — не отец, а сын. Собирать осколки — пока что не его задача.

Он поехал в Нью-Йорк, к приятелю. Они прошлись по барам и в последнем засиделись до закрытия. Коннелл вернулся домой первым утренним поездом, пять тридцать.

Его разбудила мама.

— У папы сейчас есть свой заведенный порядок, его нельзя нарушать. Диван ему нужен, чтобы смотреть телевизор. Иди к себе и ложись в постель.

В комнате было темно, только между створками раздвижной двери виднелась узкая полоска света. Пахло кофе и жарящимися оладьями.

— Иди к себе. — Мама нахмурилась. — Тебя никто домой на веревке не тянул.

— Ты о чем? Я уже встаю.

— Мне необходимо знать, на что я могу рассчитывать, пока ты здесь.

— Вот, я здесь. Что надо-то?

— Ты сможешь посидеть с отцом? Не хочется, чтобы он сегодня оставался один.

— Угу.

Мама постояла немного, разглядывая его.

— Я могу на тебя положиться?

— Конечно!

— Не уходи никуда из дому. Проследи, чтобы он поел, и присмотри, чтобы не поранился. Посиди с ним немного. Не спи слишком долго.

— Ладно.

— Он так радуется, что ты приехал. — Она старалась произнести это с надеждой, но печальная нотка все-таки прокралась. — Только о тебе и говорит. «Где Коннелл? Где Коннелл?»

Мама одела отца в брюки и рубашку с длинным рукавом, как будто собирала его на работу. Вот только хвост рубашки вылез из брюк. Мама расстегнула отцу ремень, поддернула брюки повыше и снова застегнула молнию на брюках.

Коннелл заглянул в кухню: миска с тестом для оладьев стояла пустая. На его долю мама не испекла.

Он ткнул большим пальцем через плечо:

— Ешьте-ешьте, обо мне не беспокойтесь!

Вообще-то, можно было сказать и помягче.

Мама остановила его на лестнице:

— Ты будешь здесь, не уйдешь? Скажи сразу, я постараюсь что-нибудь придумать. Но безответственности я допустить не могу.

— Успокойся, мам! Присмотрю я за ним. Иди на работу.

Поднявшись наверх, он услышал, как мама сообщает отцу, что сейчас включит телевизор. Отец что-то пробубнил в ответ. Потом в телевизоре прибавили звук, еще и еще.

Мама крикнула, перебивая телевизионный рев:

— Если что-нибудь понадобится, Коннелл у себя!

Может, отец и ответил, Коннелл не услышал.

— Я люблю тебя, — сказала мама.

Пауза.

— Милый, а ты? Пожалуйста, скажи!

Коннелл не знал, промолчал отец или телевизор его ответ заглушил. Несколько минут спустя стало слышно, как открылась дверь гаража.

Коннелл считал очень важным позволить отцу самому выпить содовую. Отец дернул стакан к себе за край. Стакан упал на кирпичный пол и разлетелся вдребезги. Коннелл подобрал крупные осколки, а мелкие веником смел в совок и вытряхнул в мусорное ведро. Вытер лужу на полу. Вот, значит, как: отец уже не может пить самостоятельно. Ему нужно, чтобы стакан поднесли ко рту. По сути, ему бы слюнявчик надевать. И питье наливать в пластиковый стаканчик, а то и вообще в поильник с носиком. Сидит, такой беззащитный, пока у него с колен собирают губкой воду. Не пытается отмахнуться, не уверяет, что сделает все сам. Только вздыхает и покорно подставляется. Не пробует оправдываться — всякий, мол, ошибиться может. И лицо такое беспомощное, жалкое. Глаза как у побитой собаки, и постоянное желание угодить.

— Сиди не двигайся!

Коннелл сам не знал, зачем это говорит, — осколки-то он уже убрал.

Отец как-то странно дергал ремень брюк — вверх-вниз, будто пожар тушил. Тут Коннелл почувствовал запах. Он подошел расстегнуть отцу брюки, но отец закричал:

— Нет! Нет!

— Пап! Спокойно! Надо тебя помыть.

Отец заскулил, прижимая к заду ладонь, словно старался удержать все внутри. Во время этой возни содержимое штанов понемногу просачивалось наружу. Коннелл кое-как довел отца на второй этаж и затащил в душ, но когда попробовал расстегнуть ремень, отец снова стал вопить и причитать. Коннелл все-таки расстегнул верхнюю пуговицу брюк и тут остановился. Так, надо подумать мозгами. Сначала тапочки, потом уже все остальное.

— Сядь, пожалуйста, а? Гораздо проще будет.

— Уйди! — заорал отец. — Уйди!

Коннелл зашел сзади и потянул отца на себя, падая вместе с ним, чтобы смягчить удар. Отец заехал ему локтем в грудь, размахивая руками, словно погорелец. Он бы ударил Коннелла в лицо, если бы мог повернуться.

Коннелл держал крепко и повторял:

— Спокойно, спокойно.

Потом выбрался из-под отца, поддерживая ему голову. Стащил с него тапочки, расстегнул брюки и начал стягивать их с ног. Отец вцепился в брюки и попробовал брыкаться, но Коннелл все-таки стащил их, сначала с задницы, потом и дальше. Дерьмо облепило ноги отца, кусками шлепаясь в ванну. Услышав это «шмяк-шмяк», Коннелл понял, что не смог бы работать в больнице, как мама. Отец тяжело дышал, напряженно глядя ему в глаза, как будто хотел удержать его взгляд, не дать ему увидеть свою наготу.

Коннелл бросил брюки на пол. Браться за отцовские трусы духу пока не хватило, и он принялся расстегивать рубашку. Держать отца, скользкого от какашек, было трудно, однако рубашку с него Коннелл кое-как снял. Остались только носки и запачканные трусы.

— Пап, ну не дергайся ты! Посиди минутку тихо.

— Уйди, перестань! — кричал отец.

— Слушай, что тебе говорят! — рявкнул Коннелл.

— Оставь меня в покое! Оставь!

Стаскивая с отца трусы, Коннелл отвернулся — отчасти чтобы не унижать отца, а отчасти потому, что не видел отцовский член с самого далекого детства, когда они вместе мылись в душе.

В тепле от горячей воды вонь стала совсем невыносимой. Коннелл чуть не задохнулся. Трусы с вываливающимися из них какашками он свернул в кулечек, словно подгузник, и сунул в мусорное ведерко, в которое был заправлен пластиковый пакет из супермаркета.

Отец так и лежал в ванне голый. Придется его поднять и вымыть, и пол в ванной тоже отмыть, иначе они разнесут это дело по всему дому. Коннелл быстро разделся — все равно одежда сейчас промокнет насквозь. Трусы снимать не стал. Отца он еле поднял. Тот больше не сопротивлялся, просто обвис мертвым грузом. Поставив его наконец на ноги, Коннелл задернул занавеску и пустил воду. Наляпанное в ванне дерьмо поплыло к отверстию слива. Коннелл сдернул с вешалки полотенце и стал вытирать отцу ноги и зад. Казалось, отчистить его невозможно никакими силами. Отец повесил голову, плечи его поникли, грудь тяжело вздымалась. Когда полотенце стало совсем грязным, Коннелл скатал его поплотнее и швырнул на пол. Намылил другое полотенце, словно громадную губку, и тщательно вымыл отцовские гениталии, задницу и ноги. За всю свою жизнь он столько не прикасался к отцу. Намыленными руками вымыл ноги отцу и себе. Отмыл себе руки до плеч и ноги выше колен, потом выключил воду.

— Ну вот, почти всё уже.

Коннелл отдернул занавеску и, взяв отца за руку, помог ему перебраться через бортик. Комната была полна пара. Коннелл сбегал, принес еще полотенец. Сперва он хотел повязать полотенце себе на талию и вытащить из-под него трусы, но что-то ему подсказало, что для отца оскорбительно быть голым рядом с одетым сыном. Он снял трусы прямо так, не прикрываясь. Потом вытер отца полотенцем. Они стояли рядом, оба обнаженные. Коннелл обмотал отцу и себе полотенца вокруг бедер. Нашел в аптечке отцовский одеколон, налил немного в ладонь и пришлепнул отцу на шею. Запах одеколона вдруг напомнил ему, как отец учил его бриться. «Веди бритвой по направлению волосков, чтобы ровней шло, — говорил отец, глядя в зеркало. — Не спеши. Старайся не проходить дважды по одному и тому же месту». Потом он наклонялся и позволял Коннеллу потрогать его щеки, чтобы ощутить прохладную гладкость кожи.

Коннелл надел на отца чистые трусы и футболку и уложил его в постель.

Когда отец заснул, Коннелл сходил в аптеку и купил упаковку памперсов для взрослых. Он не мог понять, почему мама раньше до этого не додумалась. Так просто, а сколько хлопот бы всем сэкономило. Нет, правда, что мешает их использовать?

— Он хочет оставить тебе письменный стол, — сказала мама наутро за завтраком, перед уходом на работу.

Они сидели в кухне одни. Папа был наверху.

— Остальное получишь после моей смерти.

— Мам, ну ты что?

— Хочешь вечно оставаться ребенком? Рано или поздно приходится думать о таких вещах.

Письменный стол — одно из немногих счастливых воспоминаний папы, связанных с его собственным отцом. Теперь-то папе этот стол ни к чему. Мама за ним разбирает счета и квитанции — для этого ей вполне хватит маленького столика из комнаты Коннелла. Значит, спокойно можно поменять их местами.

Отцовский двухтумбовый стол из натурального дерева был пяти футов в ширину и трех — в глубину. Прямо скажем, не великая ценность — весь поцарапанный и в щербинах.

Столешница по краю была сплошь обклеена карточками. На одной — даты рождения всех троих: день, месяц и год. На другой — миниатюрное генеалогическое древо, начиная от бабушек и дедушек отца, включающее также всех его теток, дядьев, кузин и кузенов. От черточки между «ЭЙЛИН ТУМУЛТИ ЛИРИ (ЖЕНА)» и «ЭД ЛИРИ (Я)» шла стрелка к «КОННЕЛЛ ЛИРИ (СЫНН)». Еще на одной карточке было написано: «ОТДЕЛ СОЦОСПЕБЕЧЕНЕНИЯ» — как будто отец подбирал слоги наугад. В ящике стола лежала карточка с прикрепленной к ней иглой для накачивания мяча и надписью: «ИГЛА ДЛЯ НАКЧАНЯ БАКЕТБОЬНОГО МЯЧА».

Пока отец смотрел телевизор на первом этаже, Коннелл по частям перетащил тяжеленный стол наверх, в свою комнату. Там заново собрал, вдохновляясь ощущением новых безграничных возможностей. Он разложит свои вещи по ящикам и займется серьезной работой — стоит только сесть за этот стол и подумать немного, к нему обязательно придут потрясающе ценные мысли.

Свой письменный столик он снес вниз, даже не вынимая ящиков. На фоне отцовских дипломов столик казался совсем крошечным. Коннелл скотчем прилепил на него карточки с надписями.

Оставалось только забрать наверх рабочее кресло отца и принести взамен свой стул. У отца кресло было не просто крутящееся и на колесиках — еще и спинка откидывалась назад, ведь мыслителю необходимо иногда предаться безделью, пока зреют новые идеи.

Кресло на металлической крестовине оказалось весьма увесистым, зато комната благодаря ему сразу приобрела восхитительно солидный вид. Коннелл уселся, поковырял прилипшие к столешнице остатки скотча, потом откинулся назад, позволив мыслям свободно блуждать где вздумается.

Наверное, он заснул, а проснулся от воплей отца. Сбежав по лестнице, Коннелл застал отца в кабинете.

— Мой стол! — жалобно кричал отец.

Коннелл принялся теребить полу рубашки.

— Мама сказала, ты решил оставить его мне.

— Да! — По лицу отца бежали слезы. — Тебе! — Он ткнул Коннелла в солнечное сплетение. — Тебе!

— Я его наверх отнес.

— Когда я умру! — сказал отец. — Когда я умру.

Целая долгая жизнь, полная любви и заботы, обрушилась на Коннелла.

Он почти обрадовался, когда мама, вернувшись домой, велела ему поставить стол на место.

Коннелл надеялся, что отец забудет об этом происшествии, но, увы, болезнь не подчиняется желаниям окружающих. То, что надо помнить, отец забывал, а то, о чем лучше бы забыть, помнил.

На другой день Коннелл снова уселся за свой старый столик и попробовал написать письмо Дженне, однако ничего не получилось. Он исчеркал бумажный лист с обеих сторон, выводя свою подпись на разные лады.

Погода была хорошая, и Коннелл решил вытащить отца из дому, поиграть в мяч.

Бейсбольные перчатки он нашел в большой спортивной сумке. На ней в разных местах отец несмываемым маркером написал фамилию «Лири» — должно быть, еще на той стадии болезни, когда он все надписывал. Чем дольше Коннелл смотрел на эти вездесущие заглавные буквы, тем больше они ему напоминали крик утопающего.

Когда они переехали в этот дом, отец купил себе и Коннеллу новые бейсбольные перчатки. Отцовские так и лежали чистенькие, мерцая нетронутым светло-коричневым блеском. Коннеллу стало совестно. Они с отцом тогда почти уже не играли вместе. Перчатка Коннелла была потертая, кожа местами растрескалась. Когда он бросил бейсбол и поступил в дискуссионный клуб, поворот от телесного к умственному окончательно завершился. Уезжая в университет, Коннелл даже не подумал взять перчатку с собой.

Он прихватил теннисный мячик и повел отца наружу. Спустившись по каменной лестнице, протянул отцу перчатку:

— Поиграем?

Отец перчатку все время ронял, и в конце концов Коннелл решил обойтись без нее. Поставив отца спиной к стене, он отошел на несколько шагов и отправил мяч отцу, стараясь метить прямо в руки. Отец все-таки не поймал, и тогда Коннелл сам вложил мяч ему в ладони. Бросать отец не мог, но постарался изобразить хотя бы подобие подачи с отскоком. Видно было, что это именно подача: отец подержал мячик в руке и только потом выпустил.

Коннелл чувствовал, что тупеет, буквально сходит с ума, сидя целыми днями с отцом перед телеэкраном. Он забивался к себе в комнату и читал, стараясь заглушить несущийся снизу рев телевизора. Сочинял и без конца переделывал длинное сбивчивое письмо Дженне, понимая, что никогда его не отправит. Он писал больше для самого себя, стараясь разобраться, что с ним неладно и с чего вообще он вздумал делать ей предложение. Она ведь права: ему всего девятнадцать. Стыдно вспоминать, что он вытворял весь прошлый семестр... Вел себя одновременно и как ребенок, и как старый маразматик.

Внизу вскрикнул отец. Коннелл бросился к нему. Отец лежал ничком на полу в кухне. Рядом валялся скомканный в гармошку коврик, — видимо, отец о него и споткнулся. Коннелл перевернул отца: рот весь в крови и один передний зуб выбит. Рядом на полу Коннелл увидел кусочек зуба, поднял его и положил на стол. Крови натекло столько, что Коннелл испугался, не откусил ли отец себе язык. Силой раскрыв ему рот, он увидел только разбитые в кровь десны и губу. Под языком скопилась лужица крови. Коннелл заставил отца наклониться над раковиной и сплюнуть. Потом усадил за стол. На полу валялась кверху донышком разбитая пополам тарелка. Отец, должно быть, выронил ее, когда падал. Коннелл выбросил в мусорное ведро осколки и завернутый в пленку сэндвич.

Коврики на полу постоянно сминались и елозили. Коннелл и сам пару раз на них оступился. И как он мог забыть — мама же специально просила купить двусторонний скотч, чтобы приклеить их к полу!

Коннелл смотрел, как у отца кадык ходит вверх-вниз, когда он сглатывает кровь. Дал ему пососать лед, завернутый в салфетку. Немного погодя отвел отца наверх, переодел и снова привел в кухню. Вытер кровь на полу, а кусочек зуба сунул в карман джинсов — духу не хватило выбросить, а оставить на столе было стыдно. Усадив отца на диван перед телевизором, он стал ждать, когда придет мама и увидит, в каком они оба состоянии.

Наконец он услышал, как открылась дверь гаража. Мама поднялась по лестнице с полными пакетами продуктов. Пакеты отдала Коннеллу, бросила на стол сумочку и велела убрать продукты в холодильник.

— Только жареную курицу оставь, мы ее на ужин съедим.

Крикнула отцу:

— Привет! — И налила в стакан воды из-под крана.

Коннелл, не глядя на нее, деловито разгружал пакеты. Когда рассовывать по полочкам было уже нечего, он обернулся и увидел, что мама сосредоточенно пьет воду маленькими глотками, как лекарство, глядя на Коннелла поверх стакана.

— Надо бы тебя сгонять в магазин за чесноком, — проговорила она. — Забыла купить, совсем из головы вылетело.

— Ладно.

— Звук бы убавить хоть немножко, а то собственных мыслей не слышно. Эдмунд! Я пришла! — крикнула мама и, поставив стакан в раковину, неожиданно бодрой, пружинистой походкой направилась к двери.

— Мам, подожди...

— Что такое?

— У нас тут происшествие было. Папа поранился.

Мама бросилась к отцу:

— Что случилось?

Убавила звук телевизора и снова стала спрашивать — Коннелл никогда в жизни не слышал в ее голосе такого ужаса:

— Что случилось? Расскажешь ты наконец или нет?

Отец сидел, словно статуя, глядя мимо нее, как на экране безмолвно мелькают картинки.

— Он упал. Я был в другой комнате. Он ударился.

— Эдмунд, покажи, где болит? Что он ушиб?

— Лицо. Подбородок разбил, и зуб надкололся.

— Эдмунд, открой рот!

Отец сидел с каменным выражением.

— Открой рот! — закричала мама.

Потом спросила Коннелла:

— Сильно он поранился?

— Крови много было.

— Открой рот! — повторила мама.

Села рядом с отцом и пальцами раздвинула его губы. Он стиснул челюсти, но Коннелл увидел дырку на месте зуба. Мама не стала на Коннелла кричать. Даже не посмотрела на него. Она пригладила мужу волосы и поцеловала в щеку:

— Ах, Эдмунд... Что же с тобой делать?

— Ничего. — Наконец-то отец подал голос. — Ничего. Оставьте меня в покое.

Все это время он не отрывал взгляда от телевизора и только сейчас быстро глянул на Коннелла. Взгляд был пристыженный, и в то же время в нем мелькнул вызов.

Коннелл знаками позвал маму в кухню. Она встала не сразу. Коннелл отошел от двери, чтобы не маячить на глазах у отца. Ему было стыдно.

Снова раздалось бормотание телевизора, и через минуту появилась мама.

— Что тебе?

— Я, наверное, не смогу. — Он ухватился за край кухонного стола.

— Чего не сможешь?

— Да вот, с папой. Не знаю.

— Что все-таки случилось?

Коннелл опустил глаза:

— Папа упал, и все.

— Надо было лучше за ним смотреть!

— Вот и я то же самое говорю. Я не могу. Думал, что смогу, а выходит — нет. Слишком тяжело... Просто — все это слишком.

— Я то же самое делала в десять лет.

— Я же не ты, — сказал Коннелл. — В этом все и дело.

— Ну замечательно.

Мама прошла мимо него и, наклонившись, достала из шкафчика разделочную доску.

— Я совсем спячу скоро, — сказал Коннелл.

— А мне, думаешь, легко?

— Ты на работу уходишь.

— Я никуда не ухожу. Весь день мыслями я здесь.

— Прости. Не хочу тебя разочаровывать.

Мама сняла с курицы тонкую пластиковую обертку.

— Побеспокойся лучше о том, что ты меня без помощи бросаешь. А помощь мне нужна, черт побери!

— Я пойду работать. Зарабатывать. Чтобы ты могла кого-нибудь нанять.

— Оставь свои деньги себе, — сказала мама. — Они тебе понадобятся — платить психоаналитику.

— Зачем ты так?

— Я думала, если ты приедешь, будет лучше и ему, и тебе. — Мама ткнула ножом в его сторону. — Что делать, нет — значит нет.

— Я правда хотел, но не могу.

— Можешь, — сказала мама. — Просто ты этого не знаешь.

Она начала резать курицу и вдруг отложила нож:

— Давай-ка ты! Справишься? Или для этого мне тоже кого-нибудь другого нанять?

У Коннелла вся кровь отхлынула от лица. Мама наверняка заметила.

— Тоненькими ломтиками, поперек волокон, — сказала она, смягчившись.

Достала из холодильника брокколи.

— Как закончишь, нарежь вот это. Кубиками. А у меня ноги болят.

Она ушла в гостиную.

Коннелл закончил разделывать курицу и вымыл брокколи. Потом осторожно заглянул в гостиную. Мама сидела на диване, положив ноги на сиденье. Она растирала себе ногу рукой, а другой рукой придерживала тюлевую занавеску, глядя на улицу. Коннелла она не заметила. Когда он был маленьким, она часто просила его размять ей ноги. Он ворчал, потому что у мамы после целого дня работы ноги были влажные и не слишком хорошо пахли. С годами подошвы еще больше загрубели и растрескались, но сейчас ему хотелось их растереть без всяких жалоб. Он не знал, как ей об этом сказать, поэтому молчал. А она словно что-то высматривала за окном. Он и не помнил, когда в последний раз видел ее на этом месте. В первое время после переезда она целыми днями здесь просиживала.

Он вернулся на кухню и стал резать брокколи, стараясь посильнее ударять ножом о доску: мама когда-то говорила, что ей нравится слышать стук ножа по разделочной доске. Закончив, он еще какое-то время с размаху опускал нож на доску, чтобы казалось, будто и вправду что-то режут. Затем пошел в гостиную. Мама больше не терла себе ноги и не смотрела в окно, просто сидела на диване. На Коннелла поглядела устало:

— Что еще?

— Давай помогу?

— Брокколи нарезал?

Он кивнул.

Мама тихонько вздохнула.

— Сейчас приду доделаю. Оставь там все как есть.

— С ногами давай помогу?

— С ногами?!

— Хочешь, разомну?

Мама скривила губы, словно собиралась ответить какой-то колкостью. Но все-таки удержалась.

— Ты предлагаешь размять мне ноги? — спросила она с сомнением.

Коннелл вспомнил дырку от зуба у отца во рту и лужицу крови под языком.

Он уже несколько лет не прикасался к ступням матери и думал, что больше никогда не придется.

— Да, — сказал он.

Мама изогнула брови:

— Это было бы очень приятно.

Коннелл сел на диван и, как когда-то, положил ее ногу себе на колени. От смущения его подташнивало. Он осторожно приложил ладонь к ее ступне. Все так знакомо — влажная кожа, шероховатые волоски на суставах пальцев, лопнувшие мозоли, заскорузлые ногти.

— Как там папа? — спросила она.

— Да нормально. Смотрит телевизор.

Мама расслабилась, откинув голову на спинку дивана. Коннелл приступил к делу, с нажимом обеими руками разминая мамину ступню. Почему-то у него это всегда хорошо получалось. Да и что сказать, тренировки хватало. Отец работал у себя в кабинете, а мама, отложив газету, просила Коннелла размять ей ноги и жаловалась с очаровательно-умильным выражением, что на работе ни на минутку не присела. В другое время она никогда с ним так не разговаривала. Сейчас Коннелл вдруг отчетливо понял смысл ее слов. Вся история ее работы была здесь — в проступающих венах, в сведенных судорогой мышцах, в мозолях и шишках. Нарядные мамины туфли скрывали в себе пространную повесть о долгой трудовой жизни, и когда она их снимала, правда выходила наружу.

Коннелл старался находить самые болезненные точки и убирать эту боль. Мама тихонько вскрикнула с облегчением. Позже она вспомнит, как он ее подвел, но сейчас, наверное, думает только о том, чтобы он не останавливался. Руки у него стали сильнее. Раньше он всегда ныл, что устал, мама упрашивала продолжить еще минуточку, а потом все-таки сдавалась. Сейчас-то он так быстро не отступится. Пусть она первой скажет: «Хватит». В соседней комнате надрывался телевизор. Коннелл пристроил и вторую мамину ногу себе на колени, разминая по очереди то одну, то другую. Может, маме последний раз в жизни растирают ноги. Вдруг у них такой минуты больше не случится? Физический контакт с матерью тяжело давался Коннеллу. С подружками куда легче. Им он постоянно предлагал размять ступни. Обрушивал на них всю свою нежность, надеясь, что хоть часть потом вернется к нему. А если нет — все равно отдавал, даже еще больше, потому что у каждого найдется что-то, что необходимо отпустить.

 

75

На сына рассчитывать Эйлин больше не могла, но и очередную медсестру нанимать не хотелось. Требовался кардинально иной подход. По сути, она прикована к Эду. Все, что она делает помимо работы, неизменно связано с ним. Необходимо, чтобы в доме находился кто-то еще — тогда у нее появится хоть немного свободного времени. Нужен человек, у которого хватит сил поднять Эда, если тот упадет. А то и по хозяйству помочь. Нужен мужчина в доме.

Круглосуточную работу придется и оплачивать соответственно. С тех пор как они с Эдом купили дом, проценты выплат по закладным заметно снизились; Эйлин решила этим воспользоваться. Она переоформила закладную, чтобы вместо десяти и трех десятых процента в месяц платить всего восемь с небольшим, высвободив чуть больше денег на текущие расходы.

Эйлин поспрашивала в больнице, развесила несколько объявлений, но ничего подходящего не попадалось. И тут Надя Карпова, медсестра из их отделения, сказала, что у нее есть старший брат Сергей — надежный и физически сильный. Силища эта зря пропадает, потому что Сергей работает таксистом в ночную смену, баранку крутит. Ему уже за пятьдесят, и опыта ухода за больными никакого, зато он спокойный и терпеливый. Своей машины у него нет, а живет он на Брайтон-Бич, но готов ездить с пересадкой на метро. Эйлин собиралась ему предложить девятьсот долларов в неделю — намного больше, чем зарабатывает водитель такси. На это уйдет (после вычета налогов) почти вся пенсия Эда вместе с социальными выплатами.

Надя прибавила, что Сергей, наверное, будет рад проводить часть недели подальше от жены.

— Она русская, — коротко пояснила Надя, выгнув бровь.

Эйлин сочувственно кивнула, будто имела какое-то представление о кошмарности русских жен.

В тот день, когда Сергей с Надей должны были прийти для предварительного разговора, Эйлин сказала Эду:

— Сегодня у нас гости. Подруга с работы и ее брат, его Сергеем зовут. Я думаю, вы с ним поладите. Он почти никого здесь не знает и очень хочет с тобой познакомиться. Они из России. Будь с ним поприветливей, пожалуйста!

После этих слов Эд так и застыл за кухонным столом. А Эйлин хотела, чтобы он вначале посидел в комнате, дал Сергею время осмотреться. Пусть Сергей увидит, какой у них хороший дом, пообвыкнется, а там уж можно его и с Эдом познакомить. Да только Эд уперся — и ни в какую. С минуты на минуту Сергей появится! Эйлин уже заранее представляла себе эту сцену: Эд с воплями заламывает руки, и по лицу Сергея отчетливо видно, что он решил — да ну его, другую работу поищу, а здесь уж слишком все запущено. Рад был познакомиться, очень приятно... Вежливо распрощается и уйдет, а она опять останется наедине с Эдом. Изредка еще Коннелл возникнет и сразу исчезнет, словно привидение, пока снова не упорхнет в университет.

Эйлин попробовала выманить Эда из кухни тарелкой с сыром и крекерами, но он только что-то пробормотал, а с места не сдвинулся. Эйлин махала ему, указывала место на диване рядом с собой — ничего не помогало. Он как почуял, что она задумала предательство.

Эйлин выключила телевизор и тоже устроилась на кухне. Поставила тушиться рагу, словно собралась дом продавать и ждала покупателей. В каком-то смысле так оно и было. Говорят, русские любят читать. Может, Сергею понравится, что у Эда столько книг? Вдруг ему захочется их все проштудировать. Подтянуть английский.

Налив бокал вина, Эйлин развернула газету, но поймала себя на том, что в сотый раз пробегает глазами одну и ту же фразу. Когда позвонили в дверь, она бросилась открывать, наскоро поправив Эду воротник. За стеклом двери улыбалась Надя. У нее за спиной маячил силуэт брата.

Сергей сдернул шапку и, переступив порог, мгновенно заполнил собой прихожую. За руку поздоровался с Эйлин, потом прошел в кухню и пожал руку Эду. На макушке у него виднелась крошечная лысинка, и виски поседели, а в остальном Сергей казался воплощением мужественности: румянец во всю щеку, а распахнутый ворот рубашки открывает густую поросль на груди. Даже в джинсах и кожаной куртке он выглядел одетым сдержанно и строго. Ростом ниже Эда, но шире в плечах.

— Какой чудесный дом! — заахала Надя. — И район прекрасный! Скажи, Сергей?

Он кивнул. Эйлин пригласила брата с сестрой садиться и отнесла их куртки в прихожую, а когда вернулась, Надя сидела рядом с Эдом. Сергей — напротив. Надя смотрела на Эда с жалостью, хоть Эйлин и просила держаться, как будто они просто пришли в гости. Зато Сергей восхитил Эйлин непробиваемым спокойствием. Он тоже смотрел сочувственно, однако сел чуть в стороне, давая Эду простор. Похоже, он отчасти понимал, каково Эду приходится. Руки Сергея напомнили Эйлин отцовские. Легко представить, как он вытаскивает из грузовика пивные бочонки, подцепляет их железным крюком и опускает в подвал или выбивает железным штырем пробку из бочонка, не рискуя, что струей сжатого воздуха ему оторвет голову.

Оставив Эда с Надей, Эйлин провела Сергея по дому. Когда показывала гостевую спальню, половицы скрипнули у него под ногами и вдруг показалось, что Сергей сейчас провалится сквозь пол — перекрытия не выдержат его веса.

В три часа утра Эд проснулся в диком беспокойстве. Эйлин погладила его по голове — он оттолкнул ее руку и выругался сквозь зубы. Тут она почувствовала, что простыня под ними мокрая насквозь. Должно быть, Эд все содержимое мочевого пузыря выпустил. Обычно Эйлин перед сном водила его в уборную, а сегодня, видимо, забыла. Такое уже не в первый раз случалось. Эйлин до того дошла, что иногда не будила его и сама засыпала снова, не обращая внимания на сыроватые простыни, однако сейчас было настоящее наводнение.

Эйлин пробовала надевать ему на ночь памперсы для взрослых. Эд жаловался, что они громко шуршат при каждом движении и на поясницу давят, но Эйлин понимала, что дело в другом. Ему унизительно было носить памперсы. Однажды он лег спать без них и все равно напустил лужу в постель. Эйлин махнула рукой и больше не заставляла его их надевать.

Эд со стонами поднялся и начал бродить по комнате, словно что-то искал. Эйлин постелила сухое белье, то и дело отвлекаясь, чтобы отогнать Эда от лестницы, не то еще свалится. Закончив, она стянула с Эда футболку. Трусы менять он не дал. Спорить не было сил; Эйлин позволила ему лечь мокрым на чистые простыни. А сама до утра не спала — то и дело тянулась пощупать, высохли у него трусы или еще нет.

К приезду Сергея она отдраила оба этажа до блеска. Впускать в дом чужого человека было тревожно. Его рабочая неделя начиналась в воскресенье. Эйлин всегда недолюбливала воскресные вечера — не могла изжить детский страх «завтра в школу».

Она то и дело будто бы мимоходом упоминала о Сергее, надеясь исподволь приучить Эда к его постоянному присутствию. Наверное, сам Эд испытывал схожее чувство, постепенно вводя подопытным крысам несмертельные, микроскопические дозы кокаина.

— Сергей будет помогать по хозяйству, — то и дело говорила Эйлин. — Это можно будет поручить Сергею... Сергей придет в воскресенье. Может быть, Сергей погостит у нас недельку.

Утром они зашли ненадолго в церковь, а потом Эйлин два часа водила Эда по городу. Усталый, он вел себя лучше. И все равно, когда Эйлин открыла Сергею дверь, Эд сказал:

— Нет, нет, нет!

И повторял это снова и снова. Под конец слов было уже не разобрать, он только кричал тонким голосом — похоже на плач младенца.

— Сергей пришел нам помочь, — сказала Эйлин в отчаянии, видя, что у Эда уже лицо синеет. — Знаешь что? Он пришел не ради тебя. Понятно? Он будет здесь, чтобы я, пока на работе, могла не волноваться, как ты и что. Он здесь для меня!

Эд понемногу успокоился и смог нормально вдохнуть. Лицо снова приобрело свой обычный цвет.

Эйлин проснулась среди ночи оттого, что Эд, приподнявшись, навалился на нее. Сердце у него бешено колотилось. Кто знает, понимал ли он, что делает? Может, он и не проснулся толком. Эйлин заставила его лечь, успокоила чуть-чуть и сама забралась сверху. Было не очень удобно и немного грустно, однако кровь быстрее побежала по жилам. Иные из ее подруг и такого внимания от мужа не получали годами.

Сергей оставался у них всю неделю и уезжал в пятницу вечером, дождавшись, когда Эйлин вернется с работы. Эйлин платила ему в неделю девятьсот долларов. Наверное, он согласился бы и на меньшее, но ей хотелось дать понять, насколько серьезно порученное ему дело. К тому же она отнимала этого человека от семьи, от жены... Хоть Надя и говорила, что он рад отдохнуть от домашних неурядиц.

В основном задача Сергея состояла в том, чтобы готовить, кормить Эда и составлять ему компанию. Вечером в пятницу неизменно возникала неловкость. Эйлин отсчитывала пачку пятидесятидолларовых купюр и вручала их Сергею, отводя глаза. Иногда он перед уходом еще смотрел с Эдом телевизор, а иногда ждал Эйлин у двери. Даже в общительном настроении говорил он мало — плохо владел английским. В этом плане они с Эдом были друг другу под стать. Эйлин представляла себе, как они без нее общаются посредством нечленораздельного бурчания, точно троглодиты. Не самая отталкивающая картина, кстати. Случись это при ней, Эйлин изобразила бы возмущение, а так только посмеивалась про себя.

 

76

Мама удивлялась, почему Коннелл до сих пор не вернулся в университет. На самом деле он готов был считать себя рохлей, но не социопатом. Совсем наплевать на семейные проблемы — это уж как-то слишком. Не настолько он все-таки скотина! Он сказал матери, что согласен помогать по возможности, просто не готов полностью взять на себя ответственность за отца. Она ответила — пусть не утруждается. В конце концов Коннелл просто сказал, что не хочет возвращаться в Чикаго до конца каникул.

Как-то утром за завтраком он обмолвился, что собирается навестить своего прежнего учителя, мистера Корсо.

— Очень мило, — равнодушно ответила мать — в последнее время она всегда говорила с ним таким тоном.

— Хочу попросить у него совета. Вдруг он мне поможет кое в чем разобраться.

— С этим не к учителю идут! — От ее притворного равнодушия и следа не осталось. — С этим приходят к отцу! Он все еще твой отец.

— Что я ему скажу? Я сам не знаю, как все объяснить.

— А учителю что ты скажешь?

— Мистер Корсо сразу поймет, что к чему.

— Никто не умеет так понять другого, как твой отец.

— Да ладно, мам. Папа же не в себе.

— Все равно — с такими вопросами надо обращаться к отцу! Кто такой этот твой мистер Корсо — царь Соломон? Марк Аврелий? Нет? Тогда поговори с отцом, пока он еще здесь.

В кабинете мистера Корсо, набитом разнообразными кубками, висели по стенам фотографии школьных команд и самого мистера Корсо рядом с преуспевшими учениками — известным адвокатом, крупным голливудским деятелем... Коннелл толком и не знал, зачем пришел — то ли за советом и поддержкой, то ли просто побыть немного рядом со взрослым мужчиной. Когда учился в колледже, он часто видел в этом кабинете бывших учеников мистера Корсо. Можно понять, почему они возвращались даже спустя десятилетия. Мистер Корсо был из тех людей, кто и шашлык поджарит идеально у себя на даче в Бризи-Пойнте, и наглядно объяснит, почему на длинной дистанции Достоевский по очкам уверенно обходит Толстого. Для мистера Корсо вся жизнь — состязание, и он каждого встречного тянет в свою команду.

— В голове не укладывается, что ты бросил бейсбол! — говорил мистер Корсо, откинувшись на спинку красного кожаного кресла и заложив руки за голову. — Какой удар был! А теперь к болтунам переметнулся. Они человека до смерти заговорить могут.

Мистер Корсо не уставал его попрекать с тех пор, как еще на втором курсе Коннелл перед самым началом бейсбольного сезона перешел в дискуссионный клуб. Мистер Корсо обожал теоретические споры не меньше, чем мистер Котовски, руководитель дискуссионного клуба, но предпочитал делать это на спортивной площадке, грызя семечки, — после занятий он помогал тренеру. Они по-дружески соперничали с мистером Котовски — тот уже несколько поколений студентов отметил печатью своего неповторимого стиля ведения диспута, требуя от них в первую очередь отточенно-четкого выражения мыслей; а мистер Корсо ворчал, будто бы мистер Котовски беспардонно заманивает в свой клуб первокурсников прямо на занятиях.

— Я буду писать диплом по английской литературе, — сказал Коннелл. — Во многом благодаря вам. Хотел сказать спасибо!

Мистер Корсо засмеялся, покачиваясь в кресле, — пружины скрипели под его весом.

— Лет через двадцать посмотришь свой счет в банке — не жалуйся тогда!

Он подался вперед, опираясь о край стола сцепленными руками. Загорелая кожа местами облезла, оставив розовые пятнышки. Глаза под нависшими бровями смотрели цепко и внимательно. Морщины и оспины придавали лицу выражение какой-то особой суровости. Коннелл, уйдя из бейсбольной команды, весь второй курс его боялся, но когда пришло время выбирать факультатив на следующий год, он записался именно к нему, на курс модернистской литературы. Целый семестр они изучали «Улисса», «Авессалом, Авессалом!» и «Шум и ярость», а Коннеллу всего лучше запомнились обрывки отеческой мудрости, умело внедренные мистером Корсо в ткань урока. Однажды, объясняя, как спрос и предложение влияют на формирование цен, мистер Корсо предложил студентам провести мысленный эксперимент: пусть каждый представит, что подходит к продавцу хот-догов, а у того в лотке одиноко плавает последняя сосиска и уже начинается дождь. «Как вы думаете, сколько он за нее сдерет? — спросил мистер Корсо. — Думаете, цены на все товары навечно высечены на скрижалях, спустившихся к нам с небес?»

— Где подрабатываешь на каникулах?

— Я приехал домой, помочь с отцом, — волнуясь, ответил Коннелл. — Только, по-моему, уход за больными — не моя стихия. Понимаете?

Мистер Корсо с минуту молча смотрел на него.

— Считаешь, это нормально — вот так уйти с поля посреди матча?

— Мама собирается нанять помощника, — промямлил Коннелл. — Так будет лучше для всех.

— Твои родители — хорошие люди, — пророкотал мистер Корсо. — Ты пока еще не соображаешь, что это значит, а?

Коннелл отвел глаза.

Снова наступило долгое молчание.

— Твои приятели из дискуссионного клуба... Они летом подрабатывают?

— Это, скорее, что-то вроде стажировки. В серьезных компаниях.

— А ты хочешь работать?

Наверное, за этим Коннелл и пришел, сам того не сознавая.

Он кивнул:

— Ага. Мне нужна подработка.

— А ты работать-то можешь по-настоящему?

Мистер Корсо побарабанил по столу толстыми пальцами с аккуратно подстриженными ногтями.

Еще одна долгая пауза. От кондиционера шел сквознячок, и у Коннелла волоски на руках и голых ногах встали дыбом.

— Конечно...

— Тут поблизости, на Парк-авеню, управляющий жилым домом предлагал временную работу на лето для наших старшекурсников. Швейцарами, уборщиками.

Он поворошил бумаги на столе и точным жестом выцепил один листок — словно и так знал, где тот находится.

— У этого управляющего есть сын? — спросил Коннелл.

Мистер Корсо хмыкнул:

— Мальчонке десять лет всего. В наши дни к поступлению готовятся заранее.

Коннеллу было неловко пользоваться старым знакомством, но он не подал виду.

— Сообщить ему, что места в нашем колледже не покупаются?

— Лучше помалкивай. — Мистер Корсо сложил бумагу втрое и официальным жестом вручил Коннеллу. — Если справишься, можно будет основать добрую традицию лет этак на... пять, наверное? А может, и дольше, если малыш вдруг поступит. Назовем это — Мемориальный фонд Коннелла Лири. В память о твоей несостоявшейся спортивной карьере.

 

77

Рабочее место Коннелла располагалось в подвальном этаже, рядом с одним из четырех служебных лифтов. Нужно было ждать, пока не прозвонит звонок и не загорится индикатор. Закрыв двери лифта, Коннелл возносился на указанные этажи, доставляя нянек в прачечную, а владельцев кладовок — в их крохотные вотчины.

Вместе с ним работали несколько пареньков-албанцев, студенческого возраста — хотя и не студенты — или чуть постарше. Судя по тому, как они бросались выполнять указания мистера Марку, ребята рассчитывали выслужиться и перейти на работу в вестибюле. Были среди них типы совершенно бандитской наружности, а некоторые, из недавних иммигрантов, почти не говорили по-английски. Коннелл понимал, что шансов продвинуться по службе у него куда больше, только надо подстричь свои лохмы и сбрить клочковатую бородку; но ему было лень. Мистер Марку наверняка с первого взгляда понял, что Коннелл здесь не задержится.

Лифт вызвала красавица-иностранка, работавшая помощницей по хозяйству у здешних жильцов. Пока она загружала в стиральную машину хозяйские простыни, Коннелл воображал, что соблазняет ее, а потом, остановив лифт между этажами, занимается с ней сексом. Доставив ее снова наверх, он немного постоял на площадке — представлял себе, какие спальни в квартире за закрытой дверью. Затем спустился в подвал, сел на свой стул и снова стал думать о красотке. Думал-думал, наконец пошел в раздевалку и заперся в туалетной кабинке, но Садик забарабанил в дверь и помешал ему довести дело до конца.

Коннелл взял мусорное ведро, поднялся на верхний этаж и двинулся вниз по лестнице, собирая мусор из корзинок на площадках. На двенадцатом из квартиры выглянула дряхлая миссис Брейверман и протянула Коннеллу бутылочку кока-колы. Ее миниатюрный холодильник был битком набит такими бутылочками, словно одна цель в жизни осталась — делать маленькие подарки швейцарам и уборщикам. Странное впечатление производила убогая обстановка ее жилища — обшарпанная старая мебель, облезлые обои. Ничего похожего на роскошь соседних квартир. В кухне каменная столешница — словно речная пристань. У миссис Брейверман были дети, но они никогда ее не навещали. Оказывается, деньги — еще не гарантия достойной жизни.

Из квартиры номер 10Б выглянул мистер Колдекотт, с мусорной корзинкой в руках. Увидел Коннелла, вздрогнул и поскорее шмыгнул к себе. Коннеллу стало неловко, будто его поймали за подглядыванием. Надо сказать, основания для такого чувства имелись. Накануне Коннелл сделал то, что хоть изредка позволяли себе даже самые большие гордецы из его коллег, — порылся в баке с мусором в поисках не столько даже ценных вещей, сколько материальных свидетельств богатства и могущества здешних жильцов. Банковские квитанции, служебные записки, чеки с такими суммами, что глаза на лоб лезут... Словно прикасаешься к чужой великолепной жизни.

После полудня дом погрузился в дремоту. Коннелл уселся рядом с лифтом и, прислонившись к крашеной кирпичной стене, раскрыл «Человека-невидимку». Попользоваться на халяву услугами электросети было не так-то просто — аскетичную протяженность подвала лишь кое-где подсвечивали блеклые флюоресцентные трубки. Только в лифте висела под потолком голая лампочка накаливания. Коннелл рискнул переставить стул прямо в кабину, но выдержал всего несколько минут — струсил, как только в вестибюле раздались шаги.

Строго говоря, на работе читать вообще не полагалось. А уж если расположиться с удобством — начальство точно заметит и прикопается. Поэтому Коннелл часами простаивал на пороге лифта, а услышав, что кто-то идет, быстро прятал книгу. Если мимо проходил мистер Марку — в тот день он великодушно возвещал о своем приближении, театрально насвистывая, — Коннелл вперял взор в индикаторную панель, словно лабораторная мартышка, ожидающая сигнала от экспериментатора. Всего один раз Коннелл не успел вовремя убрать книгу с глаз долой. Мистер Марку никогда не просил и не приказывал. Он, будто обладая даром предвидения, сообщал о том, что Коннелл сейчас сделает.

— Пойдешь подметешь во дворе, — сказал мистер Марку. — Потом сбегаешь в магазин, купишь мне блок «Мальборо-лайт» и упаковку «Хайнекена».

Когда мистер Марку в первый раз велел купить ему пива, Коннелл возразил, что он несовершеннолетний, на что мистер Марку ответил: «Когда ты в форме, никто придираться не будет» — и оказался прав.

— Как вернешься, займешься пожарной лестницей.

На пожарные лестницы отродясь никто не заходил, но Коннелл на этой неделе уже трижды их драил. Четыре пожарные лестницы по шестнадцать пролетов каждая. На всех — ни пылинки.

 

78

Вечер был необычно теплый. От машины до дому Эйлин шла, окутанная благоуханием посаженных ею цветов. Сергей стоял на заднем крыльце и курил, а над ним раскинулось небо, полное звезд. Эйлин неловко поздоровалась, не зная, пригласить ли его войти. В принципе, докурит — сам зайдет. Он словно специально ее дожидался.

Эйлин поднялась наверх, и через несколько минут Сергей отрывистым кашлем дать знать о своем присутствии. Лежа в кровати с мужем, странно слышать в доме другого мужчину. С тех пор как у них поселился Сергей, Эйлин могла спокойно спать. Она даже не просыпалась до конца, когда Эд принимался ночью бродить по комнате.

Сергей поднялся наверх. Послышались негромкие голоса и смех из телевизора да иногда — приглушенный смех самого Сергея.

Чем он занимается у себя в комнате, оставалось загадкой. Эйлин как-то заглянула туда в его отсутствие и не нашла почти никаких личных вещей. Телевизор и радиоприемник, небольшой столик и кресло. Стопка русских книг в английских переводах, русско-английский словарь, пузырек лосьона после бритья и чемодан с одеждой. И конечно, кровать.

Где-то в глубине Эйлин ощутила дрожь непрошеного желания. Постаралась отгородиться от него, но ничего не вышло. Даже кончики пальцев покалывало, и в комнате вдруг стало невыносимо жарко. Простыни царапали кожу. Чувствуя себя предательницей — ведь рядом спал Эд, — Эйлин стала тихонько трогать себя, чего не делала уже много лет. Она не останавливалась до самой разрядки. Собственный придушенный вскрик показался ей неизъяснимо скорбным. Потом долго лежала, неудовлетворенная, переводя дыхание рваными сухими вдохами. Вторая попытка закончилась ничем.

 

79

Коннелл не слышал, как подошел мистер Марку. Подняв глаза от страницы, вдруг увидел его перед собой и невольно ойкнул.

— Зайди ко мне в кабинет, — сказал мистер Марку и прибавил, когда Коннелл встал: — Сперва газеты перевяжи.

Когда Коннелл вошел в кабинет без окон, управляющий рассматривал огромный, во всю стену, аквариум.

— Ты много читаешь, — заметил мистер Марку.

Коннелл нерешительно кивнул.

— Слыхал про книгу Камю «Падение»?

Коннелл заподозрил ловушку. Мистер Марку любил ошарашить человека под конец смены, когда реакция уже не та, а Коннелл и так попал в немилость за воскресное опоздание на смену «с семи до трех». Он думал, что мистер Марку то ли никогда не спит, то ли установил на всех входах и выходах скрытые камеры, — а оказалось, что просто Садик на него наябедничал. Ребята делали карьеру всеми доступными средствами.

— Слышал, но не читал, — ответил Коннелл.

Мистер Марку гордился тем, что целый год проучился в Иона-колледже, прежде чем долг перед семьей заставил его бросить учебу. Он несколько раз обмолвился при Коннелле, что мечтал получить диплом по литературе.

— Эта книга — притча о преисподней, — сказал мистер Марку. — Дьявол — этот бармен. А, ладно, долго объяснять... — Он выбил из пачки сигарету и закурил. — В среду явишься утром, в шесть сорок пять. Побреешься. Наденешь форму швейцара, вот эту.

Мистер Марку протянул Коннеллу аккуратно сложенную одежду.

 

80

Пока Бетани заводила мотор, Эйлин увидела, что к крыльцу приближается Коннелл. Обычно он возвращался после полуночи, а если назавтра не надо было работать в утреннюю смену, то и на рассвете.

— Курица в холодильнике!

Эйлин думала, что Коннелл махнет рукой и пойдет дальше, а он остановился:

— Куда ты едешь?

Эйлин оглянулась на Бетани. Та молча пожала ей руку.

— Так просто, покататься, — сказала Эйлин. — Еще картошка есть. Подогрей в микроволновке.

Когда Эйлин вернулась домой, Сергей в кухне прихлебывал некую жидкость, с виду напоминавшую кофе, а что там на самом деле — может, водка, кто его знает.

— Сегодня тяжело, — сказал Сергей.

— Все в порядке?

— Даже в России я так не работать.

— А что? Случилось что-нибудь?

— Что говорить.

— С Эдом все нормально?

— Спит.

— Это хорошо, — сказала Эйлин.

— Я не против работа, но очень тяжело, — сказал Сергей.

И присвистнул почти восхищенно, с одобрением профессионала. Эйлин сочувственно кивнула.

— Он в туалете какашки по стенкам размазывать, — сообщил Сергей. — А я отмывать. Между плитками. Все чисто.

— Спасибо! — сказала Эйлин. — Вы уж его простите...

— Можно?.. — Сергей уже держал сигарету в зубах, рассеянно щелкая зажигалкой.

— Давайте снаружи, — предложила Эйлин.

Они вышли в патио. Сергей закурил. Эйлин молчала — просто не знала, что сказать. Сергей смотрел на нее, попыхивая сигаретой. В его глазах тлело пламя. Невысокий ростом, он был тем не менее крепкий, будто литой, и волосы вокруг крошечной пролысинки оставались густыми. Стоя посреди патио, Сергей словно занимал большую его часть.

— Хотите? — спросил он, протягивая пачку.

— Спасибо, я не курю.

— Попробуйте, — сказал Сергей. — Один раз. Очень успокаивать.

Эйлин ни разу в жизни не пробовала курить. Во-первых, это чистый дебилизм — по собственной воле повышать для себя риск заболеть раком. И вообще, сигареты — мерзкая вонючая гадость. Эйлин всегда так считала, за исключением только одного короткого промежутка в старших классах. Ей тогда нравился мальчик, который курил, и ее просто зачаровывал аромат табачного дыма, смешанный с запахом одеколона и пота, и вкус табака у него во рту. Она обожала с ним целоваться сразу после того, как он выкурит сигарету. Но Эйлин столько времени пришлось наблюдать, как мама смолит одну сигарету за другой, что это на всю жизнь отвратило ее от курения. При виде переполненной пепельницы тошнота подступала к горлу: Эйлин представляла себе, как ее заставляют съесть все окурки и она давится пеплом.

— Ну хорошо, — сказала она, беря у Сергея сигарету.

А про себя подумала — так бывает в жизни: долгие годы все идет заведенным порядком, а потом вдруг раз — и все меняется, не успеваешь уловить, как это произошло. Будто открыли какой-то клапан и выпустили незримо копившийся пар.

Эйлин протянула руку к зажигалке, но Сергей, вынув сигарету изо рта, зажег от нее сигарету Эйлин.

— Надо правильно раскурить, — объяснил он.

Эйлин сделала несколько осторожных вдохов — никаких неприятных ощущений. Сергей велел затянуться глубже. Эйлин послушалась, вопросительно глядя на него: так правильно? Он усмехался. Легкие Эйлин опалило жаром, и она зашлась в приступе кашля.

— Не смейтесь надо мной!

— Так всегда бывать, — утешил Сергей.

— С подростками, наверное. А не с пятидесятичетырехлетними тетками.

— Со мной тоже так же, — невозмутимо ответил Сергей. — Вы не пятьдесятчетырехлетняя.

— Да нет, как раз такая.

— Может, вам пятьдесят четыре... — Сергей изобразил какой-то странный жест — наверное, понятный его соотечественникам. — Но вы не пятьдесятчетырехлетняя.

Эйлин вспыхнула:

— Ну хватит с меня! — Она бросила почти целую сигарету на пол и придавила носком туфельки, а потом от смущения пнула ее куда-то к себе за спину.

— Вы много работать, — заметил Сергей, продолжая курить. — Моя жена тридцать лет не ходить на работу.

— Спасибо, — невпопад ответила Эйлин.

Ей всегда было как-то неловко разговаривать с Сергеем. Сперва она думала, мешает языковой барьер, а сейчас начала подозревать, что дело в другом. Чужой мужчина в доме — слишком непривычно, отсюда и напряженность.

— Я не хотеть работать после шестидесяти. — Сергей растер ботинком окурок.

Они вернулись в дом. Сергей, сидя за столом, просматривал газету, а Эйлин принялась убирать посуду.

Стоя спиной к лестнице, она все равно почувствовала, когда Эд вошел, — в животе все скрутилось в тугой узел. Потом послышались клекочущие звуки, словно крик испуганной птицы, — Эд пытался произнести какие-то слова.

Сергей, отложив газету, посмотрел на него с видом великомученика.

— Садись, я тебе чаю сделаю, — сказала Эйлин.

— М-мое! — выдавил Эд и снова отчаянно заклекотал.

— Эд, солнышко, да садись же!

Сергей предостерегающе поднял руку. Потом поднялся и, указав Эду на освободившийся стул, вышел из кухни. Тяжелые шаги протопали по лестнице. Эйлин отвлеклась и нечаянно вылила кипяток из чайника в раковину вместо чашки. От раковины повалил пар. Когда Эйлин спохватилась, воды в чайнике даже на одну чашку не осталось.

— Ну вот, смотри, что я из-за тебя наделала!

Как только Сергей ушел, Эд успокоился. Он сел на место, которое занимал Сергей, все еще тихонько клекоча, но уже мирно, будто воркующая птица.

— Н-нет, — прошептал он.

— Все хорошо... — Эйлин погладила его по спине. — Все хорошо.

— Мое, — сказал Эд.

 

81

Летняя форма включала в себя рубашку с коротким рукавом, без пиджака, правда брюки были из плотной полушерстяной ткани и фуражку снимать не разрешалось. Поскольку в вестибюле не было кондиционера, служащие открывали настежь двери в закрытый внутренний дворик, надеясь, что ветерок принесет прохладу.

Одно благо от жары: многие жильцы разъехались из города. Коннелл перетаскивал к джипам и «рейнджроверам» горы багажа и стойки с одеждой на вешалках, а жильцы, вручив ему десятку, уносились вдаль, в Хэмптоны или на Лонг-Бич-Айленд. Мистер Марку и тот уезжал на выходные за город. В пятницу, ближе к вечеру, он спускался в вестибюль в рубашке поло и с клюшками для гольфа в сумке, благоухая потом и лосьоном, и распоряжался, чтобы ему подогнали машину. Коннелл радовался — в отсутствие мистера Марку можно было читать не скрываясь.

Оставшиеся в городе жильцы особых хлопот не доставляли. Пароходный магнат, владелец состояния титанических масштабов, зачесывающий остатки волос поперек блестящей лысины, пробегал через вестибюль, не поднимая головы, всегда занятой и вежливый, — он будто извинялся за беспокойство. Были еще несколько акул-бизнесменов помоложе, еще не успевших обзавестись загородной резиденцией. Они останавливались поболтать с Коннеллом о спорте и о женщинах и совсем не важничали, если только он не порывался общаться на равной ноге. Они сами вызывали себе такси, а когда машина подъезжала, просили Коннелла не вставать, чтобы открыть двери, — но если он по собственной инициативе оставался сидеть, словно это само собой разумелось, его мигом одергивали холодным взглядом, враз позабыв минутное товарищество.

Самым преуспевающим из жильцов был, наверное, мистер Шенахан из квартиры 12C. Не по богатству — богаче всех был судовладелец, — а по влиятельности. Мистер Шенахан возглавлял банковско-инвестиционную компанию. Внешне он походил на кинозвезду: великолепный череп, идеальные зубы и подтянутое тело без грамма жира. Мистер Шенахан единственный во всем доме разговаривал со швейцарами как с обычными людьми. Коннелл не удивился, узнав, что он в студенческие годы сам подрабатывал швейцаром.

Мистер Шенахан много времени проводил со своим сыном Чейзом — тот прибыл к родителям на летние каникулы. Мистер Шенахан специально приезжал в лимузине, чтобы пообедать дома с Чейзом. Иногда он возвращался с работы пораньше и вскоре снова появлялся в вестибюле вместе с сыном — оба в тренировочных костюмах. Они разминались во дворе, а затем отправлялись на пробежку в Центральный парк, да еще после пробежки выполняли по скольку-то отжиманий. Строго говоря, заниматься этим во дворе не полагалось, но на нарушение смотрели сквозь пальцы, потому что мистер Шенахан отличный парень и целый год сына не видел.

Иногда мистер Шенахан с Чейзом присаживались на банкетку в вестибюле — завязать шнурки перед тренировкой или отдышаться после. Они добродушно задирали друг друга, точно первоклашки. Мистер Шенахан явно гордился сыном. Чейз в пятнадцать лет уже вымахал выше шести футов ростом, почти сравнявшись с отцом. Когда они трусцой выбегали во двор, у Коннелла сердце невольно сжималось.

В целом ему понравилось работать наверху. Только в середине дня, когда солнце заливало вестибюль беспощадным светом, а густой влажный воздух глушил далекие гудки автомобилей, Коннелла одолевало раскаяние. Мало того что он свалил заботу об отце на постороннего человека, так еще и мать ввел в лишние расходы. Она платит Сергею вдвое больше, чем зарабатывает Коннелл, — а ведь он бы ухаживал за отцом бесплатно. И все-таки не может все быть так мрачно! Наверняка его эгоизму есть какое-то пристойное обоснование. Может, он чего-то не понимает в происходящем именно из-за его масштабности. На первом курсе преподаватель литературы мистер Гроссман говорил как-то на лекции о механизме эдипова комплекса в шекспировском «Гамлете». Гамлет сам не понимает, какие силы взаимодействуют в его сознании, не разбирается в запутанной мешанине желаний и обязательств. Гамлету трудно пришлось, объяснял мистер Гроссман: рано потеряв отца, он не вынес свалившейся на него огромной ответственности. Может, нечто в таком роде подспудно совершается сейчас и в сознании Коннелла? Неужели он никогда не сможет в себе разобраться?

 

82

На персональный сеанс ее тоже отвезла Бетани.

Эйлин самоутверждения ради сразу попыталась всучить Рашели чек, но та ловко его отпихнула, сказав, что это подождет.

Рашель усадила Эйлин посреди комнаты. Эйлин поразило, что здесь нет ни одной фотографии Рашели, словно дом не ее, а, скажем, предоставлен кем-то из ее последователей.

Сразу приступили к делу. Бетани села рядом с Эйлин, взяла ее за руку, и Вивамус повел свои речи. Эйлин почти физически чувствовала, как вокруг нее сплетается паутина демагогии, а все-таки невольно расслабилась, сжимая теплую руку Бетани.

— Подлинная история твоего мужа сложнее, чем кажется, — с заметным усилием проговорил Вивамус и закашлялся, будто Рашель еще не полностью вошла в роль.

Эйлин хотелось думать, что она выше суеверий, однако она поймала себя на мысли: хоть бы Вивамус не предсказал ничего плохого!

— Ты знаешь его только в этой жизни, а на самом деле между твоим мужем и сыном на протяжении многих жизней идет борьба. На этот раз твоему сыну достались и чувства, и интеллект. Мужу — только интеллект. Он сражается за свою душу.

— Правда? — отозвалась Эйлин с сомнением.

Ей из принципа хотелось поспорить. Вивамус дал явно несправедливую оценку личности Эда. Всякий, кто его хоть немного знает, подтвердит, что Эд способен на сильные чувства, но разве докажешь это Вивамусу?

— Он творит благо для своей души, — продолжил Вивамус. — Жертвует своими интересами ради других.

Эйлин вспомнила, как Эд молился не о собственном спасении, а о них с Коннеллом. Может, в словах Вивамуса действительно что-то есть. А может, Рашель понимает, что не надо злить Эйлин — это повредит бизнесу.

— Твой сын ушел из дома, потому что был зол на отца.

— Надо же, — хмыкнула Эйлин. — А я думала, он уехал, потому что поступил в университет.

Вивамус не откликнулся на шутку.

— Их битва длится тысячи лет!

Все это — такой дешевый, примитивный спектакль... Однако Эйлин заставила замолчать критический голос в своем сознании. Пусть наркотические речи Рашели проникнут в ее мозг. Эйлин помнила, что на самом деле именно Рашель, а не какой-то там дух сплетает паутину слов. За пару сотен долларов в неделю она одаряет Эйлин тем, что ей нужно больше всего на свете: позволяет ненадолго сбежать от собственной жизни.

— Да, иногда бывает такое впечатление, — сказала она вслух.

— Ты очень насторожена, — ответил Вивамус. — Причина уходит корнями в твое детство. Ты знаешь, о чем я говорю. Нет необходимости называть это. Распахни окно в своем сердце! Твоей душе нужен приток свежего воздуха. Раскрой объятия тем, кто тебе дорог. Помни, через прикосновение лучше всего можно передать любовь.

— Хорошо.

Эйлин казалось, будто она слушает монолог умирающего. Откуда-то взялась неожиданная готовность выполнить все, что он скажет.

— У тебя хороший сын. И хороший муж. Битва никак не влияет на его чувства к тебе. В этой жизни ты помогла его душе.

— Спасибо, — сказала Эйлин. — Спасибо вам большое.

 

83

Однажды неспешным полднем в самом начале августа мистер Марку на ходу щелчком пальцев дал понять Коннеллу, что нужно спуститься за ним вниз. В кабинете Коннелл сел на потертый кожаный диванчик, а мистер Марку принялся орать по телефону на какого-то подрядчика. Коннелл смотрел, как в аквариуме среди кораллов гоняются друг за другом рыба-клоун и рыба-ангел, и тут на него снизошло кристально ясное понимание сути вещей. Настоящее озарение — из тех, что позднее кажутся совсем не такими уж глубокими. Подрядчик требовал разрешить его подчиненным работу по выходным, чтобы они быстрее закончили, а мистер Марку стоял насмерть. Швейцары и портье были уверены, что мистер Марку набивается на взятку, но, слушая его сейчас, Коннелл все больше склонялся к весьма неожиданной мысли, что корыстной подоплеки нет — просто мистер Марку в самом деле такой принципиальный.

Коннеллу вспомнилось, как он подслушивал, когда мама разговаривала по телефону. Стыдно, конечно, а что поделаешь, если она от него скрывает, что общается с той подозрительной теткой, приятельницей Бетани. На смену стыду пришла злость: похоже, маме здорово задурили голову.

Мистер Марку всех на свете знает, — наверное, он мог бы посоветовать пару крепких мужиков, чтобы припугнули эту дамочку. Лишь бы только она отстала от его мамы! Им даже говорить ничего особо не пришлось бы, только показаться возле ее двери.

Мистер Марку повесил трубку и, закурив сигарету, пристально уставился на Коннелла. Спокойно, без враждебности и оттого еще более устрашающе. Он всегда сразу приступал к сути дела, без предварительных шуточек и любезностей.

— Ты не бреешься — я даю тебе бритву и говорю, чтобы побрился, — начал мистер Марку. — Ты опаздываешь с обеда — я говорю, ничего страшного, молодой растущий организм. Ты слишком много болтаешь с жильцами — я говорю: хорошо, что он грамотно говорит по-английски. Но когда ты приходишь без шапки... Так, без шапки, и стоишь передо мной...

— Вы меня увольняете?

— Нет-нет, — сказал мистер Марку. — Я обещал твоему учителю, что присмотрю за тобой. Научу уму-разуму. Будешь опять работать в подвале.

 

84

Эйлин решила к вечерним групповым сеансам по вторникам и персональному по четвергам добавить еще звонок по телефону раз в неделю. Телефонный сеанс обходился немного дешевле — сто двадцать пять долларов в час.

Как-то во время очередного разговора Коннелл, сидя за кухонным столом, постоянно на нее косился. Эйлин смущалась, махала, чтобы он ушел, а он сидел как приклеенный. В конце концов Эйлин сказала Рашели, что перезвонит.

Как только она повесила трубку, Коннелл спросил:

— Что там такое?

— В каком смысле?

— Что у вас за дела с Бетани?

— Да ничего. А что?

— Я тут передачу видел про похожую лавочку. Обдерут как липку. Люди бездомными остаются потом.

— Посмотри вокруг, — сказала Эйлин. — Разве похоже, что мы бездомные?

В следующий раз, когда Бетани за ней заехала, началось что-то странное. В кухню явился Коннелл, а за ним Сергей. Потом оба направились в подвал. Эйлин крикнула, что уходит, — они не ответили. А когда Бетани завела мотор, дверь гаража поползла вверх и оттуда выехал Коннелл, причем рядом с ним на пассажирском месте сидел Сергей. Эйлин впервые видела их вдвоем в машине и всю дорогу ломала голову, куда это они собрались. Обычно ей нравилось ехать с Бетани, подпевая радио, а сейчас она все время тревожилась за Эда — как он там один? Хотя, когда она уходила, он уже спал.

Едва она уселась, как всегда, на полу, позвонили в дверь. Бетани открыла. На пороге стояли Коннелл с Сергеем. Коннелл шагнул внутрь.

Бетани загородила ему дорогу:

— Извините, молодой человек, вы куда?

Сергей без труда отодвинул ее в сторону одной рукой и тоже вошел.

— Коннелл, что ты здесь делаешь? — спросила Эйлин.

— Хотел посмотреть, куда ты все время ездишь.

— Ты за мной следил?

— Не знаю, что тут такое происходит, но мне это не нравится.

Эйлин почему-то стало приятно. Показалось на минуточку, что она не одинока.

— А отец где?

— Дома, в постели.

— Тебе надо вернуться поскорее.

— Это тебе надо вернуться.

В голосе Коннелла прорезалась неожиданная властность. Он как будто повзрослел лет на десять. Эйлин чуть было не послушалась.

Тут в комнату со своим обычным уверенным видом вошла Рашель и обняла ее за плечи.

— Это, наверное, ваш сын? Рада познакомиться! — сказала она обезоруживающе приветливо. — Я очень ждала этой встречи!

Рашель протянула руку, и Коннелл машинально ее пожал.

— Таким я вас себе и представляла! Решительным.

— Э-э... Спасибо. Мама, пойдем. Нам пора.

— Не представите своего друга? — спросила Рашель.

— Это Сергей, он заботится о моем муже, — сказала Эйлин.

Сергей стоял совершенно бесстрастный, скрестив руки на груди. Коннелл, должно быть, заранее с ним обсудил линию поведения. Эта мысль растрогала Эйлин.

— Мама, идем! — позвал Коннелл.

— Я понимаю, ты сейчас испытываешь противоречивые чувства, — сказала Рашель. — Гнев. Растерянность. Беспомощность. Знаю, сердце у тебя доброе. Я вообще много о тебе знаю. Больше, чем ты думаешь. Возможно, нам бы стоило как-нибудь с тобой поговорить.

— Нет уж, — сказал Коннелл. — Поберегите свое приворотное зелье.

— А вот хамить не надо! — Бетани шагнула к нему.

Сергей тут же загородил собой Коннелла и уставился на Бетани, точно большой пес на маленькую собачонку. В воздухе повисло напряжение.

— Давайте все успокоимся! — сказала Рашель. — Пожалуйста, присаживайтесь!

— Не собираюсь я присаживаться, — отрезал Коннелл. — Я за мамой пришел. Заберу ее, и все тут.

— Поэтому и друга с собой прихватил?

Коннелл молча кивнул.

— Тело можно поработить, но дух всегда стремится к свободе, — сказала Рашель. — Это его естественное состояние. Если твоей маме нужна свобода, она вернется. Дух никто не может заковать в цепи — ни ты, ни я. Мы здесь тем и занимаемся — учим дух разрывать цепи.

Коннелл оглянулся на Эйлин, словно просил его поддержать, но она застыла на месте — отчасти из любопытства. Посмотрим, как он теперь выкрутится, со своим неоконченным университетским образованием.

— Я в этих вещах не разбираюсь, — заявил Коннелл. — Вы, наверное, хороший человек. А я просто хочу забрать маму отсюда.

— Ты не имеешь права за нее решать! — огрызнулась Бетани. — Если она открыла для себя нечто недоступное твоему пониманию, не лезь не в свое дело!

Эйлин мгновенно ощетинилась:

— Бетани, полегче!

Рашель примирительно подняла руку:

— Ты — очень умный юноша. Попробуй задуматься: вдруг существует иная реальность, которую не воспринимают наши органы чувств? Быть может, мир не таков, каким мы его видим?

— Мама! — в отчаянии воскликнул Коннелл.

— А ты ее спросил, чего она хочет?

Бетани встала за плечом Эйлин, чуть надавила ей на спину, и Эйлин, сама себе удивляясь, послушно села на козетку.

— Всю жизнь мужчины диктовали, как ей себя вести, но уж собственному сыну она не позволит собой командовать!

Коннелл устало прислонился к стене. Сергей так и стоял, скрестив на груди руки. Наверное, со стороны казалось, что Эйлин поддалась гипнозу. Жаль, Коннелл не может разглядеть гранитную основу ее скептицизма. Эту скалу Рашель ни за что не разрушить, сколько ни старайся.

— Пойми, мальчик, — сказала Рашель, — твоя мама в хороших руках.

— Мам, пойдем, а?

— Коннелл, все нормально, — сказала Эйлин. — Ты не думай, мне здесь не делают ничего плохого.

— Сколько ты им денег уже отдала?

— Как характерно! — воскликнула Бетани. — Его только наследство заботит!

— Ты к нему несправедлива, — возразила Эйлин.

Рашель шагнула к Коннеллу:

— Как ты упрощаешь! Твоя мама открыла для себя вселенскую истину. Да, я беру скромное вознаграждение за помощь в постижении великих тайн. Всего лишь на организационные расходы, не больше.

— Вы пользуетесь тем, что у нее сейчас трудности. Не стыдно?

— Молодой человек, выбирайте выражения! — грозно проговорила Бетани.

— А вы оставьте мою маму в покое!

— Хулиган! — крикнула Бетани.

— А ты — психованная сектантка! Вы обе! — Он указал пальцем на Рашель и Бетани.

Эйлин понимала, что пора вмешаться, но не могла себя заставить произнести ни слова.

— Я терпела твое присутствие из доброго отношения к твоей матери, — сказала Рашель. — Хватит! Пожалуйста, уходи.

Бетани сделала шаг вперед. Сергей тоже.

— Мама! — жалобно позвал Коннелл.

— Ты меня оскорбил, — сказала Рашель. — Я попросила тебя удалиться. Если ты останешься, я буду вынуждена позвонить в полицию.

— Без мамы не уйду.

— Это не тебе решать, — отрезала Рашель. — Лучше уйди мирно и дай нам помочь твоей маме, чем попусту ее тревожить.

Коннелл не сдвинулся с места.

— Уходи! — велела Рашель.

— Мам!

— Все хорошо, — сказала Эйлин.

— Слышал, что мама говорит? — Бетани снова принялась напирать на Коннелла. — Иди отсюда! Если Рашель не вызовет полицию, так я вызову!

Сергей умоляюще смотрел на Эйлин темными бездонными глазами. Чувствовалось, что он с трудом сдерживает ярость. Тронь кто-нибудь Коннелла хоть пальцем — и будет взрыв.

— Значит, остаешься? С ними?

Эйлин хотела сказать: «Я скоро вернусь», но слова по-прежнему не шли.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь! — крикнула Бетани. — Невежественный мальчишка! Мне тебя жаль!

— Не надо так говорить с моим сыном!

Эйлин услышала свой голос как будто со стороны. Сразу стало очень тихо. Эйлин поднялась на ноги:

— Коннелл не невежественный. Он хотел как лучше. Если он вас задел, я прошу за него прощения. Уверена, что он тоже извинится. Да?

— Конечно, — мгновенно сориентировался Коннелл. — Прошу прощения.

— А сейчас я хочу домой. — Эйлин сама не заметила, как оказалась у двери. — Я устала. Спасибо вам за все.

— Не поддавайтесь чувству вины! — сказала Рашель. — Вы только-только начали делать успехи!

— Вы мне очень помогли, — ответила Эйлин. — Я многое поняла.

— Не заблуждайтесь — вам предстоит еще долгий путь!

— Да, безусловно.

— Я вам потом позвоню!

— Лучше не надо.

— Не слушай его! — крикнула Бетани. — Он ничем не лучше твоего мужа.

Эйлин замерла:

— Ты его совсем не знаешь!

Она выхватила из сумочки чек и протянула Рашели.

— Ах, что за глупости! — Рашель сделала попытку пожать ей запястье.

Эйлин, стряхнув ее руку, положила чек на стол.

— Подумайте еще, не решайте сгоряча! Вам здесь всегда будут рады!

Коннелл снова позвал Эйлин, — должно быть, она слишком долго простояла, ничего вокруг не замечая. Бетани метнулась наперерез, но Сергей встал у нее на пути, как становится на место могильный камень. Тем временем Эйлин вышла за дверь.

— Все будет хорошо! — крикнула Бетани вслед.

Эйлин даже не оглянулась.

Коннелл бросился к машине, а Сергей помог Эйлин спуститься по ступенькам и открыл перед ней заднюю дверцу. Коннелл рванул с места, словно спасаясь от погони.

Ехали в молчании. Эйлин гадала, как ее сын ухитрился провернуть такую штуку. Много ли народу об этом знало? Как он все объяснил Сергею?

Когда вернулись домой, Сергей сразу ушел к себе в комнату. Эйлин и Коннелл остались стоять посреди кухни, с опаской глядя друг на друга.

— Не обязательно было за мной приезжать, — сказала Эйлин.

— Обязательно.

— Как бы тебе объяснить... Понимаю, звучит, как будто я оправдываюсь, но на самом деле никакой опасности не было. Я прекрасно сознавала, что делаю.

Коннелл молча уставился себе под ноги. Когда он вымахал таким здоровым? Уже давно она не испытывала этого чувства: надо же, растет сыночек. Может быть, он решил, что она уже ничего не соображает, совсем как отец? Думает, что они оба выжили из ума?

— В общем, спасибо тебе. Мне ничего не грозило, но я рада, что ты обо мне заботишься.

— Не за что, — буркнул он.

— Я серьезно. Хороший ты у меня.

— Да ладно. Ты моя мать все-таки.

Ей хотелось, чтобы он ее обнял, но он не подходил, только смотрел неуверенно.

— Иди сюда!

Эйлин обняла Коннелла и прижала его голову к груди, чувствуя теплое дыхание. Она вспомнила, как обнимала его, маленького, мягкого и свежего после купания, в чистенькой пижамке, — он тогда весь помещался у нее в руках и крошечная попка так удобно устраивалась на ладони. Для него тогда Эйлин была средоточием любви. Ей ничего не надо было от него скрывать — ей вообще ничего не было от него надо, лишь бы он был с ней. И сейчас, в эту минуту, все было так, как прежде. Он приехал за ней — это важнее всего на свете, как и то, что он здесь, в ее объятиях.

Когда она его отпустила, Коннелл посмотрел на нее как-то странно.

— Что?

— Может, эти психопатки тебе и правда помогли.

— То есть?

— Ты никогда раньше так не делала.

— Как не делала?

— Не обнимала меня первой.

Эйлин тряхнула головой:

— Не может быть!

— Сколько себя помню — не было такого.

Эйлин снова помотала головой:

— Ты не все помнишь.

Поднявшись наверх, она столкнулась с Сергеем, выходящим из ванной. Он смущенно помахал рукой, словно они были школьниками и случайно столкнулись на перемене. Эйлин постояла немного на пороге спальни, слушая, как Эд трудно дышит.

Когда подошла ближе, оказалось, что он не спит: лежит молча и смотрит на нее.

— Где? — спросил он, словно в полусне. — Где была?

— С Бетани.

— Кто?..

— Мы с ней раньше вместе работали. Не важно.

Эд всегда очень точно чувствовал людей. Эйлин забралась к нему под одеяло. Он задремал, а Эйлин лежала без сна и слушала трехголосое бормотание телевизоров: своего, того, что у Сергея, и того, что внизу, в маленькой комнате. И представляла себе, как Сергей тоже не спит, коротая ночь в одиночестве.

 

85

Эд утратил веру в физические свойства вещей. В тот вечер, поднимаясь по лестнице, он останавливался на каждой ступеньке. Эйлин, идя следом, шлепала его по ноге, подсказывая, которой ступить, и приподнимала эту ногу руками. Эд пугался, не чувствуя под стопой пола. Они продвигались с черепашьей скоростью, а потом Эд остановился как вкопанный и наотрез отказался идти дальше, хотя Эйлин изо всех сил толкала его ногу, — несмотря на атрофию мышц, в нем еще оставалось немало силы. Он никак не соглашался отнять руку от перил. В такие минуты — а они в последнее время случались все чаще — Эйлин мечтала, чтобы Сергей не уезжал домой на выходные.

Добравшись наконец до верхней площадки, оба были словно выжатый лимон. Эйлин втолкнула Эда в ванную и с трудом раздела. Еле-еле заставила переступить одной ногой через бортик ванны. Сдвинуть другую казалось непосильной задачей. Эд оседлал бортик, словно ковбой на родео — двух бешеных мустангов. Эйлин, кое-как накренив его набок, ухитрилась перетащить в ванну вторую ногу, но трудности на этом только начались. Усадить Эда в ванне Эйлин не рискнула — потом не поднимешь. А мыть его стоя — не ровен час, поскользнется и голову себе разобьет. Если отвезти к врачу с такой травмой, почти наверняка домой его уже не отпустят. Пока в ванне было сухо, Эйлин еще не так боялась, но как только пустила воду, ей стало по-настоящему страшно. Резиновый коврик — не такая уж надежная основа, а если Эд начнет падать, ухватиться ему не за что, разве только за Эйлин.

Все-таки она включила душ и помыла Эда, но, когда пришло время вылезать, он опять разволновался и ни за что не хотел перешагивать через бортик. Эйлин уговаривала его, пробовала приподнять ему ногу — а он уперся и ни в какую. Ноги уже дрожат от усталости, и все тело покрылось гусиной кожей в мелких капельках остывшей воды. Эйлин снова включила душ, чтобы хоть немного его согреть. Эд молча стоял под теплыми струйками, а как только вода перестала литься, возобновил сопротивление. Не может же это продолжаться до бесконечности! Эйлин подумала было позвонить кому-нибудь, позвать на помощь, но не хотела оставлять Эда одного даже на несколько секунд. И кому звонить? А «скорую» вызывать она не решалась, боясь, что Эда у нее отнимут. Можно, конечно, закричать, но ведь никто не услышит.

Она еще похлопала его по ноге, упрашивая быть умником и вести себя как мужчина. Попробовала отвлечь, успокоить, а потом внезапно ухватить за ногу, но он весь напрягся, как только почувствовал ее руки на своей лодыжке. Проклятье, надо было все-таки купить это кошмарное кресло для ванны! Эд едва держался на ногах. Он уже и не хотел с ней бороться, это получалось само собой. Хотел вылезти из ванны — и не мог. Откуда еще силы брались, чтобы стоять? Рано или поздно он упадет как подрубленный. Эйлин без сил опустилась на кафельный пол, глядя на голого мужа.

— Господи, помоги! Что мне делать? — проговорила она вслух.

Отчаяние в ее голосе, должно быть, пробудило в нем какой-то первобытный инстинкт — защитить страдающую подругу. Эд пошевелился и начал выбираться из ванны. Эйлин бросилась к нему, подала руку. Эд рывком поднял ногу, словно выдергивая ее из трясины. Эйлин отвела его в спальню. Взглянула на будильник — с тех пор, как они начали подниматься по лестнице, прошло два часа. Это знак. Мозг Эда отказывает. Как мало им еще осталось быть вместе в своем доме...

Эйлин бережно и очень тщательно одела Эда. Он сидел в кровати в ослепительно-белых трусах и майке, а у Эйлин сердце сжималось от невыносимой нежности и тоски. Она укрыла Эда одеялом, оставив руки снаружи, и улеглась рядом, тесно прижавшись, стараясь запомнить физическое ощущение — вот он, здесь, с ней.

Так и не заснув, Эйлин прислушивалась к его дыханию, смотрела, как вздымается его грудь, вглядывалась в озаренное лунным светом лицо. Среди ночи она вдруг почувствовала, что у него эрекция, и стянула с него трусы. Эд не вздрогнул, но словно очнулся и что-то ласково пробормотал. Эйлин забралась сверху и приняла его в себя, глядя в глаза, как в первое время после свадьбы. Эд не отводил взгляда. Беспомощный практически во всем, он был еще способен испытать оргазм. Эйлин счастливо захихикала, видя его изумление. Потом они лежали обнявшись. Эйлин вдруг подумала о своих родителях. Со стороны видна лишь малая часть взаимоотношений супружеской пары; сегодняшняя нежданная близость с Эдом тому свидетельство. Тяга друг к другу позволяет преодолеть непреодолимое. Быть может, и между ее отцом и матерью все было не совсем так, как казалось? Их тоже настигал призрак страсти, когда они того и не чаяли?

Чтобы заснуть, нужно было отодвинуться, но Эйлин хотела быть как можно ближе к Эду. Впервые за много лет она попробовала уснуть к нему лицом. Думала, глаз не сомкнет, и вдруг оказалось, что в окно ярко светит солнце.

С утра в субботу Эйлин поехала в медицинский центр округа Нассау при Университете штата Нью-Йорк, навестить Синди после операции — ей удалили желчный пузырь. Эда с собой брать не хотелось, и Эйлин оставила его с Коннеллом.

А когда вернулась, свет в доме не горел, кроме только настенной лампы в кухне. Эд лежал на каменном полу посреди холла. Эйлин прокляла Коннелла и себя заодно — ведь было, было предчувствие беды, когда уезжала! Знала, что на Коннелла положиться нельзя, и все равно оставила его с Эдом. Эйлин позвала:

— Коннелл!

Никто не откликнулся.

Поднять Эда она не смогла, даже усадить не получалось. Он весь задеревенел, словно трупное окоченение наступило при жизни. Эйлин бросилась к телефону — рядом с ним лежала записка о том, что Коннелл поехал в город, повидаться с друзьями.

Эйлин, кипя от ярости, принесла беспроводной телефон в холл и поставила на пол рядом с Эдом. Звонить решила только в самом крайнем случае. Попробовала приподнять Эда, подсунув под него колено, — не получилось. Попробовала хотя бы перекатить его на коврик, но Эд впал в неистовство. Эйлин стала его успокаивать — бесполезно. Он снова издавал клекочущие звуки, и все его тело свела судорога. Он казался неподъемно тяжелым. Эйлин подумала — может, потянуть время, пока не вернется Коннелл? Но он, скорее всего, приедет с последним поездом.

«Скорая» прибыла через несколько минут после вызова. Двое санитаров уложили Эда на каталку и пристегнули ремнями. Эйлин поехала с ними вместе в больницу Святого Лаврентия. В дороге Эд, видимо, чуть-чуть пришел в себя. До приемного покоя дошел сам — правда, его поддерживали. А в отделении травматологии вдруг словно обезумел — стал кричать, размахивать руками и даже ударил санитара. Его снова связали.

— За что? — повторял он без конца. — За что? За что?

Еще несколько дней назад он выглядел намного здоровее. Поразительно, как быстро разрушается человек. Эйлин и не замечала, как он исхудал, какие у него плохие зубы, как висят лохмами волосы.

Она оставалась с ним, сколько разрешили. Вернувшись домой, не смогла себя заставить подняться в спальню — так и сидела на кухне за столом. Ведь не собиралась дожидаться Коннелла, а получилось, что как раз его и ждет. Пошла в комнату, включила телевизор, но происходящее на экране скользило мимо сознания. Сидеть в тишине на кухне казалось единственно правильным. Эйлин копила злость, до боли стиснув зубы.

Коннелл явился в четверть третьего ночи. Эйлин молча встретилась с ним взглядом.

— Что не спишь? — спросил Коннелл, бросая холщовую сумку на стол.

— Я тебя просила посидеть с отцом. Почему ты ушел?

— Да я ненадолго!

— С чего ты взял, что его можно оставить одного?! — заорала Эйлин.

Мальчишка вздрогнул и, схватив сумку, прижал к груди, словно вот-вот сорвется в бегство.

— Когда я уходил, он спал себе спокойно. Я подумал — никуда он не денется, а через час уже и ты придешь.

— Так вот, он нашел куда деться.

Эйлин ушла к себе и прилегла на минутку. Когда открыла глаза, в комнате было светло. С первого этажа донеслось басовитое приветствие Сергея.

Уже час дня! Она не помнила, когда в прошлый раз спала так долго. Эд в больнице...

Эйлин перегнулась через перила:

— Надо было вам позвонить... А я забыла, тут столько всего. Вы сегодня могли не приезжать.

Он стоял в холле, держа шляпу в руках.

— Сегодня в церковь не пойдете?

В последнее время он по воскресеньям приезжал пораньше, чтобы быть на месте, когда они вернутся с обедни.

— Эд в обморок упал. Он в больнице.

— Я с вами здесь буду, — сказал Сергей.

— Я скоро ухожу.

— Все равно.

— Да не нужно...

— Я с вами буду, — повторил он решительно.

Коннелла в комнате не оказалось. Эйлин позвала на лестнице — тоже никакого ответа. Эйлин быстро оделась. Душ принимать не стала — не потому, что время позднее, просто без Эда у нее появилось странное ощущение, словно Сергей — гость и его нужно занимать.

Когда Эйлин спустилась, он сидел за кухонным столом, явно сдерживая волнение. Эйлин заметила, как он тяжело дышит, как сжимает кулаки, — в одной руке по-прежнему стиснута шляпа. Сергей спросил, что случилось с Эдом. Эйлин рассказала, и он сильнее скомкал шляпу.

— Я здесь буду, — повторил Сергей.

Медсестра пыталась Эда накормить. Он упорно сопротивлялся. Отпихивал вилку руками и плотно сжимал губы. Когда сестра все-таки исхитрялась просунуть кусочек ему в рот, Эд несколько секунд спокойно жевал, а потом, будто спохватившись, выплевывал еду на поднос.

— Он и за завтраком так!

— Давайте я.

Эйлин резким тоном велела Эду прекратить, а не то!.. А не то — что? Чем ему можно пригрозить?

— Если не будешь есть, тебя не отпустят домой!

Эд высоко поднял брови и покорно доел все, что ему дали.

Пришел врач. Они с Эйлин обстоятельно поговорили. Причина госпитализации: резкое ухудшение самочувствия. Задача: помочь пациенту восстановиться. Определили критерий: Эда выпишут, когда он сможет самостоятельно передвигаться и посещать туалет. Судя по всему, произойдет это не скоро. Эйлин успеет немного освоиться с новым положением и решить, что делать дальше.

На следующий день она просидела с Эдом допоздна. Страшно проголодалась, а дома ждал пустой холодильник. Придется что-нибудь заказывать, хотя сил нет даже звонить, не то что продумывать свой выбор. Никогда больше она не сможет обернуться к Эду с вопросом: «Что будем есть?»

Разогревать мясо или курицу из морозилки совсем не хотелось. Мысль об этих замороженных трупах вызывала отвращение. Продукты из какого-то далекого прошлого. Да и правда: из ее жизни с Эдом.

Войдя в кухню, Эйлин чуть не вскрикнула от радости, увидев брошенный на разделочный стол фартук и кастрюлю на плите.

Сергей вскочил и усадил ее на диванчик. Включил конфорку под кастрюлей, подал Эйлин стакан воды. Щедро положив еду на тарелку, он стоя наблюдал, нравится ли ей. Это было что-то вроде рагу с тушеной говядиной, потрясающе вкусно.

— Вы мне счет напишите, я оплачу, — сказала Эйлин.

Он только отмахнулся своим излюбленным жестом. Вот всегда с ним так: упрямый, словно коренной зуб. Все убрал после готовки: раковина пустая и плита чисто вымыта, одна кастрюлька и осталась. Может, он для себя готовил? Надоело, наверное, питаться бутербродами. Наверное, Эд чувствует себя во время еды примерно так же, как сейчас Эйлин: все появляется словно по волшебству.

Смотреть на Сергея снизу вверх было неудобно.

Эйлин сказала:

— Садитесь, пожалуйста!

Он сел. Побарабанил пальцами по столешнице, наткнулся на каталог какой-то фирмы, свернул его в трубку и принялся ритмично постукивать по краю стола, глядя, как Эйлин ест.

Утром она встала рано и повезла Коннелла в аэропорт. Стоя в пробке, Эйлин смотрела на задремавшего сына. Все говорят, он на Эда похож, а вот она никакого сходства не видит.

Он проснулся незадолго до того, как приехали на стоянку. К счастью, на долгое прощание времени не оставалось — нужно было еще достать сумки из багажника. Эйлин стояла возле машины, глядя, как Коннелл выгружает вещи: краткий миг отсрочки.

— Если понадобится, я сразу приеду, — сказал Коннелл, глядя мимо нее, на вход аэропорта.

— Раньше Дня благодарения не приезжай. Я не могу себе позволить таких расходов.

— Прости, что не получилось тебе помогать.

— Ничего страшного. У меня есть Сергей.

Коннелл медленно кивнул. Кажется, хотел что-то сказать, но опустил глаза и промолчал. Потом снова посмотрел на нее, с нежностью.

— На самолет опоздаешь, — сказала Эйлин.

Коннелл, крепко ее обняв, подобрал свои сумки.

— Позвони, если будет нужно!

Он усердно напускал на себя серьезность, а Эйлин, глядя, как он щурится от солнечного света, вспоминала малыша у себя на коленях, тянувшего ручонки к шторе у нее за спиной. Как случилось, что жизнь привела их к этой минуте?

— Иди! — сказала Эйлин.

Он пошел и скрылся за раздвижными дверями. Эйлин смотрела ему вслед. Рядом притормозила полицейская машина — велели не загораживать проезд. Эйлин смотрела в зеркальце заднего вида, провожая глазами взлетающие самолеты.

Рабочий день только-только начался, когда позвонили из больницы — сказали, что Эда готовят к выписке. Его привезут около двух.

— Это невозможно! — сказала Эйлин. — Меня не будет дома. Я не могу вот так, без предупреждения.

— Здесь записано, что у вас есть помощник по дому.

— Да, есть.

— Значит, помощник встретит. Больше его держать мы не можем. Состояние стабилизировалось, давление в норме, ест нормально. Мы обязаны его выписать.

— А стоять он может?

— С небольшой помощью.

— Вы мне скажите — когда к вам поступил, он мог самостоятельно ходить?

— Не знаю, это было не в мое дежурство.

— Так я вам отвечу — мог. Он своими ногами дошел от «скорой помощи» до приемного покоя. На мой взгляд, он нестабилен.

— А я вам говорю, что его пора выписывать.

— Мы с врачом договорились, что он должен быть способен самостоятельно передвигаться. В том числе и по лестнице.

— Он может передвигаться, с небольшой помощью.

— Я на вас буду жаловаться! Его нельзя выписывать. Страховка покрывает двухдневную госпитализацию, так?

— Да, верно.

— Вот и подержите его еще день!

Эйлин швырнула трубку. Если Эд вернется домой, у нее уже не хватит духу отправить его в лечебницу. Она невольно будет ждать — может быть, в каких-то темных закоулках сознания даже надеяться на еще один несчастный случай, который снял бы с нее вину. Этого Эйлин не хотела. Пора признать страшную правду: какой бы замечательной медсестрой она ни была и сколько бы раз ни доказала во время разных забастовок или массовых заболеваний медсестер, что способна работать за троих, и как бы ни хотелось ей верить, что она лучше всякого другого может позаботиться об Эде, — возможно, ему на самом деле будет лучше в лечебнице. Наверное, она должна собрать волю в кулак и вернуть Эда домой — но она не могла. Силы закончились. Сейчас ее единственный шанс передать его в лечебное учреждение — значит надо хвататься за такую возможность, а угрызениями совести мучиться потом. Быть может, всю оставшуюся жизнь.

Эйлин засела за телефон — обзванивать ближайшие лечебницы. Ждать окончания рабочего дня было нельзя: администраторы тоже все разъедутся по домам. Урвать время для звонков было нелегко: Аделаида словно коршун следила за каждым ее шагом.

По телефону ничего решить не получилось. Эйлин ушла с работы пораньше и с камнем на сердце поехала в Порт-Честер — полчаса езды на север от ее дома. Там в лечебнице «Мейпл-Гроув» нашлось свободное место для Эда, однако потребовали оплату на три года вперед. Там явно не хотели, чтобы Эйлин оформила Эда через медстраховку, — тогда расценки получались бы ниже, чем для частных лиц. За три года вперед, с учетом планового повышения цен каждое полугодие, получалось больше двухсот двадцати пяти тысяч долларов. Если даже снять со счета все свои накопления, и десятой доли не наберется. Пришлось бы полностью опустошить пенсионные счета — ведь заем под залог дома они уже потратили на обучение Коннелла. И то можно не успеть вовремя.

Все-таки не зря она всю жизнь проработала в системе здравоохранения — кое-какие знакомства завела. У ее приятельницы Эмили, которую она когда-то взяла на работу в свое отделение в Епископальной больнице Святого Иоанна, имелись связи в конторе генерального прокурора штата. По просьбе Эмили представитель конторы позвонил в лечебницу и добился, чтобы они не требовали предоплаты. Эйлин пришлось только заплатить пять тысяч восемьсот долларов за первый месяц, пока идет оформление медстраховки. Страховка покроет первые двадцать дней пребывания в лечебнице на сто процентов и еще восемьдесят дней — на восемьдесят процентов. Дальше Эйлин предстоит справляться самой.

Она позвонила в больницу Святого Лаврентия и попросила отправить заявку от ее имени.

— Завтра его перевезут, — сказала она Сергею. — Может быть, вы пока останетесь? Мало ли, вдруг он еще вернется домой.

Сергей кивнул, словно ничего иного и не предполагал.

— Я, конечно, буду и дальше вам платить, — сказала Эйлин, хотя не представляла, откуда возьмет деньги.

Эти подробности можно обдумать позже. Сейчас главное — пережить самое трудное время.

Они молча съели приготовленный Сергеем обед. Круглое лицо Сергея успокаивало. Разговорам он предпочитал мимику, а особенно два выражения: насупленный взгляд, напоминавший Эйлин отца, и ясную, прямо-таки невинную улыбку.

После еды Сергей взялся было мыть посуду, но Эйлин его прогнала. Он сперва упирался и ушел, только когда она сказала, что хочет поговорить по телефону — сообщить родным и друзьям о том, что Эд в лечебнице. Она постаралась обзвонить как можно больше народу, пока время еще не слишком позднее, даже с учетом разницы часовых поясов. Потом Эйлин покинула убежище кухни, заставила себя пройтись по всему первому этажу, везде выключая свет, и поднялась в пустую спальню — собирать вещи для Эда.

Абсурдное занятие! Как выбрать самое необходимое, когда все кажется необходимым? К тому же они с Эдом часто расходились во взглядах на то, что необходимо, а что нет. Например, его любимые рубашки давно пора было пустить на тряпки для вытирания пыли.

Эйлин вытащила сумку, с которой они ездили в недальние поездки, и принялась запихивать туда одежду, по три-четыре смены всего. Затем принесла с чердака сумку побольше. Позже продумает, что именно ему нужно, а пока пусть у него будет запас на первые несколько дней. Мало ли, вдруг что-то испачкается.

Тут ей на глаза попался его темно-синий пиджак. Пуговиц не хватает, локти почти протерлись, обшлага обтрепались. В этом пиджаке Эд был похож на бездомного, но упрямо за него цеплялся, словно все еще жил в квартире без горячей воды, как в детстве. Эйлин злилась, а ведь именно благодаря его равнодушию к материальным благам они смогли накопить так много, по меркам их доходов. Эйлин долго держала пиджак в руках, и сердце у нее разрывалось на части. Потом повесила на плечики и достала из шкафа другой пиджак, поновее.

От недосыпа она весь день проходила как в тумане, чувствуя на себе взгляд начальницы, — Аделаида словно чувствовала, что мыслями Эйлин где-то далеко. Перевозить Эда будут в полдень, а тут даже не позвонишь. Отвести бы Аделаиду в сторонку и объяснить ей, что не строишь коварных планов ее подсидеть... Но ведь невозможно так разговаривать подчиненной с начальством. Она уже и тому рада, что хоть какая-то работа есть, но и об этом говорить нельзя. Если Аделаида почует слабину, мигом вцепится. Да Эйлин ее и не винила. Администрация мэра Джулиани в целях экономии проводила сокращения в медицинской сфере, и руководители среднего звена жили как под дамокловым мечом. Хочешь сохранить работу — будь безжалостным. Эйлин в свое время побывала на месте Аделаиды. Первое время она страдала оттого, что трудности руководящей работы для нее остались в прошлом. Сейчас ей было все равно.

Пришло время быть расчетливой и сильной. Представится ли еще когда-нибудь возможность побыть слабой и глупенькой? Наверное, лишь тогда, когда все их ровесники станут глупыми и слабыми, только в этом уже не будет никакой романтики. Просто дряхлые беспомощные старики. По крайней мере, она в этом состоянии не будет одинока. Эд в лечебнице вроде бы среди людей, но все они не такие, как он. Эд намного моложе, у него больше отнято. Впрочем, он и здоровый был не таким, как все. Умнее, тоньше других. В этом смысле он лучше ее подготовлен к старческому одиночеству. Он всю жизнь словно странник из другого мира.

 

86

Сразу после работы Эйлин поехала в лечебницу. От круглой комнаты с регистратурой во все стороны расходились коридоры. На полке под прилавком выстроились медицинские карточки с красными ярлычками: «ООР» — отказ от реанимации. Эйлин тоже сделала такую пометку в заявлении о приеме Эда в лечебницу, но сейчас этот неприкрытый отказ от борьбы ее поразил. Всего несколько карточек были без ярлыка. Эйлин, глядя на них, испытала острый укол совести — эти семьи еще не утратили надежду, или же они просто готовы стоять до конца, до последнего предела, за которым бессильны любые достижения науки.

Эйлин провели в комнату с телевизором, где вдоль стен выстроились инвалидные кресла. В основном тут были женщины старше ее мужа на один-два десятка лет. Они, кажется, не воспринимали толком передачу, просто смотрели на световое пятно. Были и несколько мужчин, истощенных и ослабевших. Эйлин не сразу нашла взглядом Эда. А, вот он — его заслонил пациент, который то раздувает щеки, то выпускает воздух, словно играет на трубе. У Эда было лицо человека, попавшего в дорожную пробку. Он тихонько стонал. Когда Эйлин встала перед ним, стоны перешли в протяжный крик. Эд замахал руками. Эйлин откатила в сторону трубача — тот посмотрел на нее скептически и снова с громким «пфф» выдохнул воздух.

Эйлин попросила разрешения отвезти Эда в общую гостиную, чтобы не беспокоить соседа по палате. По дороге Эд все порывался обернуться и посмотреть на нее. Привстать на сиденье ему не давал ремень, а если он все-таки пытался подняться, стоило слегка нажать ему на плечо, и он бессильно падал обратно.

Одолев пару коридоров, Эйлин добралась до общей комнаты, — к счастью, там никого не было. Плотно закрыла дверь, подкатила кресло к плетеному стулу и села лицом к Эду. Он не переставал подвывать. Когда Эйлин успокаивающе положила руку ему на плечо, он сбросил ее руку. Эйлин потянулась погладить его по щеке — Эд щелкнул зубами, словно хотел ее укусить. Потом что-то прошипел сквозь зубы. Эйлин все-таки пригладила ему волосы. Он был страшно лохматый, какой-то неухоженный. Конечно, ему выдали обтрепанную пижаму не по размеру. Надо будет поговорить со здешним персоналом. Пусть знают, что она не собирается пускать дело на самотек, иначе их не заставишь работать как следует. Точно так же было и с ее подчиненными.

Эд вначале терпел, что она поправляет ему волосы, а потом поднес к голове руку и все опять растрепал, будто нарочно хотел свести на нет ее старания.

— Я знаю, тебе здесь не нравится...

— Нет! — Он затряс головой. — Нет, нет, нет, нет, нет. Нет.

— Я здесь. Я буду с тобой каждый день.

Он смотрел растерянно и печально, явно стараясь передать, что чувствует.

У Эйлин комок застрял в горле.

— Дома я не могла хорошо о тебе заботиться. Не могла обеспечить твою безопасность.

Эд притих. Эйлин все труднее было держать себя в руках, но она дала себе слово, что справится и не устроит истерики.

— Нет, — сказал Эд.

— Ничего-ничего. Это только на время. Поправишься немного, и мы тебя отсюда заберем.

При словах «на время» Эд фыркнул с почти прежней иронией. И тут же снова завыл на одной ноте, но как-то отвлеченно, почти задумчиво. Эйлин встряхнула его за плечи, и он, слава богу, наконец прекратил.

— Днем я не могу здесь быть, — сказала Эйлин. — Буду приезжать после работы. Каждый день, понимаешь? Еще надоем тебе.

Брови Эда поползли вверх.

— Нет, нет, нет!

— Обо мне не беспокойся. Все будет хорошо. Мне помогут.

Она снова потянулась поправить ему волосы. Эд с неожиданной силой отбросил ее руку:

— Нет! — На этот раз в его крике звучала не мольба, а скорее приказ. Эд наставил на Эйлин указательный палец. — Нет! Нет!

— Что — нет?

Неужели он что-то понимает? Эйлин чувствовала: сейчас речь идет о Сергее, хотя она о нем и словом не обмолвилась.

— Эд, что такое?

Он снова замолк, сердито выпятив нижнюю губу и не отрывая от Эйлин взгляда.

— Нет. — Голос звучал слабо, но была в нем какая-то бесповоротность.

— Что — нет? Не хочешь, чтобы мне помогали?

— Нет.

— Хорошо. Я сама справлюсь.

— Нет, — повторил он.

Когда Эйлин собралась домой, еще не совсем стемнело. Она решила проехаться немного по городу. Свернула с Пондфилд-роуд на Вэлли-роуд и, поднявшись на холм, углубилась в лабиринт роскошных домов. Дорога петляла; один раз Эйлин пришлось притормозить, пропуская встречную машину. Буйная зелень листвы служила приятным контрастом сдержанному виду особняков в тюдоровском стиле, построенных в начале двадцатого века. Расположены дома были идеально — не слишком тесно, каждый на своем месте.

Эйлин остановилась против дома Вирджинии. Замечала ли та, как часто одна и та же машина притормаживает перед ее окнами и, постояв немного, снова уезжает?

Дальше Эйлин поехала по Гарден-авеню и вновь остановилась, на этот раз перед безлюдными теннисными кортами. Когда они жили в Джексон-Хайтс, она купила Эду курс частных уроков у инструктора-профессионала в теннисном центре во Флашинге. Она не могла забыть, как Эд радовался, когда впервые сыграл на равных с Томом Кадэхи. И как быстро он схватывал — при своем-то малом опыте играл совсем неплохо. Теннис — идеальный вид спорта для Эда... если бы только Эд организовал свою жизнь так, как хотелось Эйлин. Физические нагрузки не хуже, чем от его любимых пробежек по городу. Корты содержатся в отличном состоянии, а инструкторы — бывшие участники открытого чемпионата Соединенных Штатов или близкие к ним по уровню спортсмены. Там и с нужными людьми познакомишься, и связи заведешь, и может, у Эда наконец-то честолюбие прорезалось бы. И при этом нет лишнего пафоса, как, например, в загородных клубах. От пафоса Эда воротит. Так ведь все равно он заявил, что они себе таких расходов позволить не могут, и ни на одно занятие так и не ходил. Коннелл тоже не пошел. Зря пропал абонемент за двести долларов.

Совершив круг по городу, Эйлин снова выехала на Пондфилд-роуд. Возле ресторанчиков стояли наружные столики — через пару-тройку недель их уберут. Когда-то Эйлин мечтала, как будет сидеть за таким столиком с Эдом, а проходящие мимо люди будут останавливаться, здороваться с ними... Теперь придется сидеть одной или с друзьями, приехавшими издалека, или вовсе сюда не соваться, потому что она так и не завела знакомств среди местных жителей.

Эйлин оставила машину и дальше пошла пешком — мимо почты, бистро, магазина канцтоваров, кондитерской «Топпс», магазина деликатесов Ланжа. На другой сторон — ресторан «Альпы», цветочный магазин «Трифорос», свадебный салон «Боттичелли» с чудесным подвенечным платьем в витрине: все расшито бисером, от лифа до шлейфа. Дошла до станции и села на лавочку на платформе, откуда было видно больницу Святого Лаврентия. Там у нее впервые появилась мечта переехать в эти края. Погода была приятная — летняя влажная жара сменилась сухим осенним теплом. На противоположной платформе начали собираться пассажиры в ожидании поезда, идущего в Нью-Йорк. Сесть бы сейчас тоже в поезд и ехать куда глаза глядят... Но дома ждал Сергей. Надо было возвращаться.

С ее стороны подъехал состав — сперва крохотная искорка вдали, потом разгорается ярче и налетает с блеском и грохотом. Платформа под ногами отозвалась дрожью. Несколько секунд ожидания — и двери вагона распахнулись, выпуская людей. Пассажиры не спешили, но и не медлили — расходились по тротуарам, ныряли в подземный переход, направляясь к встречающим их на машине мужьям и женам или просто к дому пешком. Платформа быстро опустела, и Эйлин снова осталась одна. Через пару минут прибыл поезд и к противоположной платформе, и там тоже стало пусто.

А она уже никогда не будет встречать Эда на станции, и он ее больше не встретит. Никто не будет ждать ее в дождливых сумерках. Больше не отдохнешь на переднем сиденье, предоставив Эду управляться с баранкой. Не хочешь тащиться пешком от поезда — бери такси. Вон их целая вереница стоит у станции. Водители с одинаковым каменным выражением лица берут сразу по нескольку клиентов. Никогда не подъедут к самому крыльцу — просто выгрузят тебя у обочины и отправятся развозить других пассажиров, а ты стой возле пустого дома и слушай, как урчат моторами грузовики вдали и сонно шелестят листьями деревья в подступающей ночи.

Эйлин вернулась к машине и пустилась в обратный путь, стараясь избегать центральных улиц. В гараже, выключив мотор, долго еще сидела за рулем в темноте, после того как свет автоматически погас. Эйлин вслушивалась в размеренные звуки — негромкий пульс дома. В подвале гудел водонагреватель, а со второго этажа, из комнаты Сергея, слабо доносились отголоски радио.

Эйлин поднялась наверх, постояла под дверью. Передавали классическую музыку. Наверное, не зря мужчины любят слушать классическую музыку в одиночестве — должно быть, стесняются показывать на людях пробужденные ею чувства. Эйлин дождалась паузы и постучала. Сергей открыл дверь. Выглядел он слегка комично: тренировочные штаны с лампасами, ослепительно-белые кроссовки и над всем этим — обширный квадрат рубашки поло.

— Я просто хотела дать знать, что я дома, — сказала Эйлин. — Спасибо, что остались здесь.

Он взмахом руки отмел пустые любезности.

— Чаю хотите?

— Да, — сказал Сергей.

— Чай не из самовара, зато ирландский, так что довольно крепкий.

— Все равно какой.

Эйлин включила чайник и поставила на стол остатки торта — пекла для Коннелла, побаловать его перед отъездом. Когда чайник засвистел, Сергей спустился в кухню. Эйлин хлопотала с заваркой, спасаясь от неловкого молчания. Из-за языкового барьера она терялась — не знала, как себя держать. Не желая обидеть Сергея, она все-таки ловила себя на том, что говорит медленнее и громче обычного. Наконец никаких больше предлогов возиться у плиты не осталось. Эйлин налила Сергею чай и села рядом.

— Вы любите классическую музыку? — спросила она, надеясь хоть так его разговорить.

Он выгнул брови и молча кивнул. Похоже, этот человек на любом языке не склонен к лишней болтовне.

— Мы с мужем слушаем... слушали симфонические концерты в Карнеги-холле. У нас был абонемент.

Эйлин чуть было не задала идиотский вопрос: знает ли он, что такое Карнеги-холл, — но тут Сергей, солидно кашлянув, сообщил, что там выступала его дочь. Эйлин порадовалась, что как раз поднесла чашку к губам — благодаря этому ей удалось скрыть изумление.

— Учится в консерватории Джуллиард, — пояснил Сергей.

А ведь она почти ничего не знает о его семье. Кажется, у него двое детей; старший, она не запомнила имя, работает на Западном побережье. Уж не программистом ли в Силиконовой долине? А Эйлин машинально представляла его охранником.

— Карнеги-холл! Это большое достижение.

— На скрипке играет.

— Говорят, это самый трудный инструмент. Хотя, по-моему, они все трудные.

— Да и нет, — философски ответил Сергей.

Эйлин хотелось послушать, что еще он скажет, но расспрашивать она не решилась. Попробовала представить себе, как он в пятницу вечером возвращается к себе домой. Может быть, дочка приезжает на выходные? Вот они сидят втроем за столом где-нибудь на Брайтон-Бич, пьют водку, настоянную на лимонных корочках, и слушают классическую музыку. Впервые ей пришло в голову, что там и есть его настоящая жизнь, а здесь — всего-навсего работа.

— Я хочу еще раз вас поблагодарить, — сказала Эйлин. — Спасибо, что остались. Не знаю, долго ли еще в этом будет необходимость. Просто я пока не уверена, что Эд останется в лечебнице насовсем. Конечно, я вам буду платить по-прежнему, за беспокойство.

Он снова махнул рукой, отметая столь прозаическую тему. Эйлин могла бы обидеться, но почему-то отношение Сергея ее успокаивало. А он, откинувшись в кресле, окинул ее внимательным взглядом. Лицо у него раскраснелось, будто пил не чай, а водку. У Эйлин даже мелькнуло подозрение — не прикладывался ли он к бутылке у себя в комнате?

— Нужна работа, — хмыкнул он наконец. — Останусь и бесплатно. Иногда неплохо отдохнуть от жены, знаете?

Эйлин поскорее отпила еще чаю.

— Она не как вы, — сказал Сергей. — Совсем не работает. Русская не то что американка. Я водил такси. Пора бы на пенсию.

— Жить было бы намного легче, если бы не приходилось беспокоиться о деньгах.

— Жить легче, когда жена хорошая. Когда не ты о ней, а она о тебе заботится.

Эйлин от волнения взяла себе еще кусок торта.

— Когда приношу деньги домой, она радуется, — прибавил Сергей.

— У меня найдется для вас дело, — сказала Эйлин. — Починить кое-что по дому. Эд собирался и не успел. Вы как насчет ремонта?

— Я в России был инженером, — с гордостью сообщил Сергей. — От нечего делать скрипку собрал. Могу вам починить, что нужно.

— Ничего настолько сложного! — Снова Эйлин едва скрыла изумление. — Просто надо привести дом в порядок, для продажи.

Эйлин сказала первое, что пришло на ум, и в ту же минуту поняла, что никогда не продаст этот дом. Наверное, здесь и умрет.

— Дом прекрасный, — сказал Сергей. — Задорого продадите.

— О, не будьте так уверены! Спрос не такой уж большой. Тут неподалеку построили дома для малоимущих, и люди нос воротят от такого соседства.

— Продадите задорого, — повторил Сергей, отметая все сомнения.

— Мы взяли заем под залог дома, чтобы оплатить учебу Коннелла. — Эйлин запнулась. — Вы знаете, что это такое?

— Под залог дома, ну да, — ответил он нетерпеливо.

Эйлин снова стало стыдно. Что же делать, если так трудно угадать, что он понимает, а что нет? Она начинала подозревать, что понимает он намного больше, чем можно было думать. Эйлин налила еще по чашке чая, хотя и так выпила слишком много, так что заломило виски.

— По этому займу еще платить и платить. Если я перееду в другой дом, поскромнее, то, наверное, удастся свести потери к нулю.

Она сама не понимала, зачем все это говорит.

— Все будет хорошо, — сказал Сергей. — У вас голова хорошо работает.

Атмосфера неуловимо изменилась. Настроение как будто стало мягче — не у Эйлин, у Сергея.

— Не знаю, когда Эду разрешат вернуться домой, если его состояние все-таки стабилизируется. — Теперь Эйлин лукавила. — Мне бы хотелось, чтобы вы были здесь на всякий случай. Хотя бы какое-то время. Передайте, пожалуйста, вашей жене спасибо за терпение. Мне нужно привыкнуть к переменам. Она, наверное, удивляется, почему вы все еще здесь.

— Моя жена... Она не знать, что ваш муж в лечебнице.

— Не знает?

— Нет. — Сергей засмеялся. — Какая ей разница? Лишь бы я деньги домой приносить.

Эйлин промолчала.

— Долго вы ждать мужа? — спросил Сергей.

Она, вспыхнув, начала собирать со стола посуду.

— Сколько потребуется. Пока не станет окончательно ясно, что он не вернется.

Эйлин принялась перечислять, что нужно сделать завтра, пока она на работе: прибрать в гараже, выгрести прошлогодние листья из канавы, заменить перегоревший фонарь около дома. Догадывается ли Сергей, что она все это придумывает на ходу? Список дел получился не такой уж длинный, но на несколько дней хватит. Эйлин поднялась в спальню и стала готовиться ко сну. Позвонила приятельница, потом другая. Эйлин просидела у телефона до одиннадцатого часа. О Сергее никому не говорила.

Потом она лежала в постели, гадая, что ждет ее завтра в лечебнице. Вдруг, проведя там ночь, Эд окончательно потеряет связь с прежней жизнью? Ей мерещился его ненавидящий взгляд, словно она предала Эда, поместив в лечебницу, и предавала заново каждый день, оставляя его там.

Она слышала, как Сергей вернулся к себе в комнату, как заскрипели под ним пружины кровати. Потом раздался приглушенный храп. Наконец Эйлин задремала под бормотание телевизора. То и дело ее сон тревожила повышенная громкость рекламных пауз, а потом солнце властно призвало ее к жизни.

Подходя к регистратуре, Эйлин столкнулась с заведующей по культурно-развлекательной работе. На руке у женщины сидела большая тропическая птица, и та ее сунула чуть ли не в лицо Эйлин:

— Это Калипса. Поздоровайся с дамой, Калипса!

— Здравствуй, Калипсо! — отозвалась Эйлин с принужденной шутливостью.

— Калипса. Оканчивается на «а». Поздоровайся, Калипса!

У самой женщины был приколот бедж с именем «Кейси», однако она не представилась. Птица, сидя на ее запястье, зловеще таращилась на Эйлин.

— Я Эйлин.

— Протяните руку, и она к вам пойдет.

Эйлин нехотя протянула руку, лишь бы хоть как-то сгладить неловкость этой сцены.

— Прямее держите! — скомандовала сотрудница. — Вытяните руку, она перейдет.

Эйлин распрямила руку. Птица и вправду решительно перескочила к ней на запястье, вскарабкалась выше и остановилась, впившись когтями в мягкую кожу на внутренней стороне локтя. Эйлин чуть не вскрикнула.

— Немножко щиплется, — сказала сотрудница.

— Довольно сильно.

— Ничего, привыкнете.

— Да, наверное, — сухо проговорила Эйлин.

— Я с ней прихожу к пациентам. Она обожает по ним лазить.

— Лазить по ним? — не веря своим ушам, переспросила Эйлин.

— Да, вверх-вниз.

Вряд ли такое понравится Эду. Птица полезла к Эйлин на плечо и там устроилась окончательно, словно альпинист, покоривший вершину. Эйлин чуть-чуть расслабилась, хотя птичьи когти основательно стиснули ее плечо сквозь ткань.

— А им... не больно?

— Калипса безобидная! — возмутилась сотрудница. — Они на нее кричат, машут руками, а она себя ведет как истинная леди!

Птица клюнула воротник Эйлин и уже примеривалась к уху, но тут сотрудница ее забрала, приговаривая что-то укоризненное — якобы адресованное птице, а на самом деле явно Эйлин.

В толпе перед телевизором Эда не было.

— Где мой муж? — спросила Эйлин у дежурной медсестры.

— А кто он, мэм?

— Эдмунд Лири. Вчера поступил.

— Наверное, спит. Умаялся за день. — Девушка выразительно изогнула бровь.

— Что случилось?

— Иногда пациенты не сразу адаптируются.

— Что случилось?!

— Пришлось его зафиксировать. Не хотел переодеваться. Он моложе нашего обычного контингента. Энергичней.

Несмотря на тревогу, Эйлин ощутила короткую вспышку гордости. Скорей бы его увидеть!

Когда Эйлин вошла в палату, Эд лежал неподвижно, глядя в потолок. На прикроватном столике негромко ворковало радио. Прислушавшись, Эйлин поняла, что передают рэп. Она быстро выключила звук и в гневе бросилась к дежурной.

— В комнате моего мужа по радио играл рэп!

Медсестра тупо смотрела на нее. Волосы девицы, то ли прямые от природы, то ли распрямленные, громоздились на голове разноцветной башней, словно из блестящей керамики. Ничего ей не объяснишь, и пытаться незачем.

— Никогда не включайте у него в комнате рэп!

— Извините, миссис...

— Лири. Эйлин Лири. А мой муж — Эд Лири. Я буду приезжать каждый день. И я требую, чтобы в его палате не включали рэп.

— Извините...

— Я сама медсестра по профессии. Понимаю, иногда хочется послушать радио, пока меняешь постельное белье и так далее. Но ни в коем случае не включайте при нем рэп! — Ее даже пот прошиб. — Надеюсь, это понятно?

— К начальству пойдете?

— Может быть, завтра, — сказала Эйлин. — Спасибо.

— Насчет радио больше проблем не будет, — заверила девица.

— Не сомневаюсь, — ответила Эйлин и снова пошла к Эду.

Она буквально слышала, что о ней думает дежурная. Этот мысленный монолог звучал в ее голове много лет, когда она руководила медсестрами. Ничего страшного, она переживет.

В глубине души Эйлин знала — будь Эд прежним собой, он, может, и послушал бы рэп с искренним непредвзятым интересом. Когда-то отсутствие у него предубеждений ранило Эйлин тысячью мелких царапин, но она терпела, потому что иногда он все-таки был способен с почти первобытной яростью броситься на защиту своих. Случалось, его выводили из себя те же явления окружающей действительности, которых не переносила Эйлин. Она никогда не забудет, как однажды поздно вечером парочка латиноамериканских подростков, стоя под фонарем возле их дома, битый час изощрялись в непристойной ругани. Эд не выдержал, выскочил на крыльцо и отчитал их. Сказал — если им хочется похабничать, пусть идут в другое место, а здесь не такой дом. Парни струсили и ушли. Эйлин наблюдала через плечо Эда, из прихожей.

А сейчас он и звуки-то почти не различает, наверное. Безмолвное радио словно укоряло ее. Эйлин поставила компакт-диск Ната Кинга Коула.

Когда пришло время уходить, она чуть не заблудилась в путанице коридоров, неотличимых один от другого. Пришлось спрашивать дорогу к «парадному входу» — Эйлин слышала раньше, как его так называли, хотя расположен он был с задней стороны здания, а со стороны улицы был еще один вход. Его-то и надо бы, по логике вещей, называть парадным, но это как раз был «задний вход»; если выйти там, придется обойти кругом всю лечебницу, чтобы добраться до своей машины.

Все здесь было как будто нарочно устроено, чтобы свести человека с ума. Быть может, это делалось, чтобы отпугнуть посетителей? Судя по тому, как мало гостей было в комнате с телевизором, родственники пациентов не особенно сюда стремились.

А она приходит не навещать пациента. Она просто встречается с мужем после работы. Пусть знают, пусть видят: ничто не изменилось оттого, что Эд теперь находится здесь, а не дома.

Она найдет к нему дорогу через любой лабиринт.

Их брак не умрет ни за что. Муж не станет ей менее дорог из-за того, что санитары смотрят на него как на очередного старого дурака. Им не понять, что за человек попал к ним в лечебницу, и Эйлин не собирается ничего растолковывать — они этого не стоят. Пусть думают, что он заговаривается, что выжил из ума, — Эйлин знает, какой он на самом деле. И всегда будет знать.

 

87

Эйлин поручила Сергею заново заасфальтировать подъездную дорожку. Затем — покрасить все, что только можно покрасить. И внутри дома, и снаружи: ограду, оконные переплеты, кованые ворота, даже кирпичи. Сергей ободрал старые обои и наклеил новые. Заменил теплоизоляцию на чердаке, отволок на свалку старье с чердака и из подвала, прочистил канаву перед домом. Заменил кошмарный унитаз в туалете на первом этаже, а заодно переделал шкафчик под умывальником. Большую часть работы он выполнил в одиночку; изредка Эйлин приплачивала за помощь садовнику. Инструменты Сергей привез свои — к тем, новеньким, купленным для Эда, не прикоснулся даже. Он заново оштукатурил подмокшую стену в гараже. Укрепил покосившуюся кирпичную ограду на склоне холма — Эйлин предупреждали, что, если ее так оставить, она в скором времени рухнет. Сергей установил временные подпорки из деревянных брусьев, затем выкопал глубокую канаву вдоль основания, заполнил ее бетонными блоками, переложенными брезентом, чтобы во время дождей землю не намывало во двор со склона. Засыпал землей и утрамбовал, потом построил деревянную опалубку поверху стены и залил бетоном, да так ровненько — словно слой глазури на торте.

Подруги восхищались его работой. За их восторгами ей чудился некий не вполне пристойный намек. Ну и пусть, лишь бы вслух не озвучивали свои подозрения. Может, они вообразили, что Сергей занял место Эда? Жалеют Эйлин за то, что ей необходим своего рода мостик между прежней и новой жизнью. Может, уверены, что она с ним спит. Пусть думают что хотят. Пусть строят предположения, пусть охают и сочувствуют или там осуждают. Их дело.

Эйлин гордилась размахом усовершенствований. Соседи, и двух слов раньше ей не сказавшие, начали здороваться и спрашивать, кто проделал всю работу. Эйлин туманно отвечала, что ей помог знакомый, а когда рассказала об этом Сергею, он воспринял известие с неожиданной гордостью. Ей было бы приятней, если бы он отнесся равнодушно к восхищению соседей. Хотелось, чтобы он был выше житейских мелочей. Зато она перестала беспокоиться, не унижают ли его ее поручения, и уже без всяких угрызений совести изобретала очередные задания, чтобы удержать его подольше. Эйлин не знала, что будет делать, когда останется совсем одна.

Вслед за октябрем пришел ноябрь. Дом постепенно обрел тот идеальный лоск, о каком Эйлин мечтала, когда связала с ним свою судьбу. Придумывать новые задачи становилось все труднее. Эйлин понимала, что вынуждена будет остановиться на полпути: привести в порядок чердак и подвал ей уже не под силу. Она так и не заменит проводку, не переместит на поверхность врытый в землю топливный бак, не поменяет водопроводные трубы и не вывезет асбест. Она просто не сможет и дальше платить Сергею почти четыре тысячи в месяц. Скоро закончатся сто дней, оплаченные медицинской страховкой, и придется Эйлин выкладывать по шесть тысяч в месяц за лечебницу, а деньги на это брать с обоих пенсионных счетов и остатков кредита под залог недвижимости.

Она все собиралась заговорить об этом с Сергеем, но каждый раз ей было легче в очередной раз потратить весь свой доход, да еще и залезть немножко в накопления, обещая себе, что к следующей получке она точно с ним поговорит. Ей все вспоминались слова Сергея о жене: «Лишь бы я деньги домой приносил».

Как-то Сергей спросил, можно ли ему ночевать здесь и по выходным. Эйлин расстроилась; именно в этот день она собиралась наконец-то сказать ему, что их сотрудничество пора заканчивать, но не успела. Сергей объяснил, что две недели назад расстался с женой и по выходным спал у сестры на диване.

Известие ошеломило Эйлин.

— Я не смогу себе позволить платить вам за постоянную работу...

— Не надо платить. Я вам платить за квартиру.

— Мне?!

— Буду работать. Делать ремонт вашим соседям.

Такой радикальный оборот казался по-своему соблазнительным, как и всякая безумная идея. Эйлин притворилась, будто колеблется, хотя на самом деле внутренне уже согласилась.

— Мне район нравится, — сказал Сергей, давая ей время на раздумья.

— Я не буду брать с вас деньги, — сказала Эйлин. — Вы просто еще поработаете по дому, пока не встанете на ноги. — Она невольно подобрала ноги под стул. — Это и будет ваша оплата за комнату. Конечно, пока вы не найдете постоянное жилье.

Эйлин нарисовала для Сергея объявление, указав свой номер дома, — хотя имени своего упоминать не стала. Размножила и повесила на доски объявлений в кафе «Раб кофемолки» и в больнице Святого Лаврентия. Опубликовала рекламу в газете бесплатных объявлений. Обошла соседей, кто о нем спрашивал.

Посыпались звонки с заказами. Эйлин по дороге на работу завезла Сергея в автосалон «Смит-Кернс», и он купил себе подержанный «форд-таурус». По утрам он обычно уходил, пока Эйлин еще спала. Оставлял ей свежесваренный кофе. Сам он кофе не пил.

Совесть Эйлин больше не мучила. Разрыв с женой — его решение, Эйлин здесь ни при чем. Насколько она поняла, к этому давно шло. Если для прекращения отношений им хватило отсутствия Сергея несколько дней в неделю, значит разрыв действительно назрел.

По пятницам Сергей оставлял в кухне деньги за еду, еще и с избытком. Электричеством почти не пользовался.

Они ели порознь: вместе было бы слишком интимно и молчание заполнить нечем. Если готовила Эйлин, она съедала свою порцию и оставляла его часть на плите; когда готовил Сергей, оставлял ей еду в холодильнике. Она стучалась к нему в комнату и говорила, что в кухне для него найдется чем перекусить. Он писал записки на корявом английском: «Сегодня я готовить. Вы не надо».

Принимая душ, он брал с собой чистые вещи и выходил из ванной уже полностью одетым. Однажды, вернувшись домой, Эйлин увидела с первого этажа, как Сергей — должно быть, не зная, что она уже здесь, — протопал к себе в комнату в одном аскетично белом полотенце, обернутом вокруг бедер. Концы полотенца еле-еле сходились на боку, живот слегка выпирал, но не нависал над краем полотенца, словно тело у него было плотнее, чем у Эйлин. Вслед за ним из ванной тянулись завитки пара. Лицо и грудь Сергея были красными, как у омара, чудом выскочившего живым из кастрюли, а все остальное — белей алебастра.

Он сам стирал свою одежду, а иногда и одежду Эйлин тоже, хотя никогда не смешивал их вещи в одной стирке. Сам догадался, Эйлин не пришлось его просить.

Так же по отдельности они смотрели телевизор, каждый в своей комнате. Тот, что в маленькой гостиной, почти никогда не использовался. Только изредка, убедившись, что Сергей уже лег, Эйлин тихонько спускалась вниз и включала телевизор, почти совсем убавив звук и не зажигая света. Услышав скрип ступенек на лестнице, быстро приглушала звук, но каждый раз оказывалось, что ей померещилось. Всколыхнутся тени на кухне, словно Сергей вошел, — нет, не заходил.

Эйлин брала с собой на работу «Таймс» — не для того, чтобы читать на дежурстве, а чтобы позже целиком отдать Сергею, избегая долгих обсуждений по поводу того, кто какой раздел читает первым. Придя домой, Эйлин оставляла газету на «острове», а Сергей ее забирал, тактично выбрав время, когда Эйлин не будет в кухне, и, прочитав, выбрасывал в мусорное ведро. Он, в свою очередь, оставлял ей «Нью-Йорк пост» — столь низменного развлечения Эйлин себе не позволяла со времен Джексон-Хайтс. Она и забыла, как приятно было сидеть за столом у Орландо, рассеянно перелистывать газету и болтать с кем-нибудь из семейства, пока Коннелл канючит, выпрашивая позволение побыть здесь еще немножко.

Она заранее боялась надвигающегося Дня благодарения. Придется как-то объяснить Коннеллу, почему Сергей все еще живет у них в доме. До сих пор ей удавалось это скрывать. Сын звонил не так уж часто. Эйлин предупредила Сергея, чтобы не подходил к телефону — хотя он и так не подошел бы. В конце концов она сама позвонила Коннеллу и сказала, чтобы он не приезжал. Пусть использует кредит на билет в другой раз. А то сейчас у нее с деньгами трудно, да и все равно скоро Коннелл приедет на рождественские каникулы. Он возражал, но не слишком рьяно, поэтому совесть Эйлин не очень мучила. Она поняла, что Коннелл чувствует себя виноватым, но не в том, что не поехал, а в том, что не жалеет об этом.

Кое-кто из подруг приглашал ее на праздник, но она отговорилась тем, что будто бы поедет к своему кузену Пату. С утра она отправилась позавтракать с Эдом, а потом приготовила праздничный ужин себе и Сергею: угощение по полной программе, с закусками и громадной индейкой. Остатки потом еще неделю подъедали.

Для Сергея это был первый классический американский День благодарения. Эйлин смотрела, как он накладывает себе разные вкусности. Все смел и снова наполнил тарелку. А когда он потянулся за третьим куском запеканки из ямса с растопленным зефиром, у Эйлин потеплело на душе от гордости, словно горячего душистого глинтвейна глотнула. Сергей в одиночку умял целую банку клюквенного соуса.

Однажды в начале декабря Эйлин, и так задерганная после тяжелого рабочего дня, провела в лечебнице несколько особенно трудных часов. Эд отказывался от еды и, не умолкая, жалобно скулил. Придя домой, она стоя сжевала подгорелый остаток тушеного мяса, а когда мыла кастрюлю, в кухню вошел Сергей. Эйлин, стоя к нему спиной, увидела отражение в оконном стекле. И не притворишься, будто не заметила, слишком тяжелые у него шаги. В воздухе словно потрескивало напряжение. Эйлин, отложив мочалку, сделала глубокий вдох и повернулась к Сергею лицом. Он молчал, не сводя с нее глаз. Потом двинулся на нее. Эйлин машинально выставила перед собой руки в резиновых перчатках. Сергей обошел «остров» и остановился перед ней. В ушах Эйлин отдавалось ее собственное частое рваное дыхание. Сергей сделал еще шажок вперед. Его осторожные движения пугали Эйлин: он как будто и сам боялся за них обоих, но ничего с собой поделать не мог. Эйлин мысленно корила себя за то, что впустила чужого человека в дом. Он может с ней сделать что захочет, а она бессильна ему помешать.

Рука Сергея легла ей на талию. Эйлин смотрела, будто со стороны, и не оттолкнула его. Он обхватил ее уже обеими руками.

— Что вы делаете?

— Это ничего, — сказал Сергей.

И притянул ее к себе. Эйлин уперлась руками ему в грудь, слабо отталкивая. От ощущения холодной влажной резины перчаток мурашки побежали по коже. Эйлин самой себе казалась рыхлой и неповоротливой. С тех пор как Эду поставили диагноз, она набрала двадцать семь кило — почти столько же, на сколько похудел ее муж, словно ела за двоих. Сергей наклонился ее поцеловать. Кожа у него была удивительно гладкой. Неужели побрился перед тем, как идти вниз? Эйлин думала, что запах его дешевого лосьона после бритья вызовет отвращение, но этого не случилось. Она чувствовала, как стучит сердце у него в груди. Его руки легко прошлись по ней, оставляя за собой невидимый след, словно призрак прикосновения. Вдруг оказалось, что она вместе с ним поднимается по лестнице.

После, уже у себя в комнате, она заперла дверь и еще кресло придвинула, сама понимая, что это смешно и глупо. Ей просто необходимо было спрятаться, загородиться хоть чем-нибудь. Эйлин забилась в постель и немного поплакала, а потом все-таки уснула — тело брало свое. Среди ночи проснулась от раздражающего света и услышала негромкое бормотание телевизора в комнате Сергея. Каким-то образом она почувствовала, что он спит.

Утром Эйлин приняла душ, оделась и только тогда отодвинула кресло от двери. Выглянув наружу, увидела, что дверь в комнату Сергея распахнута настежь. Все его вещи исчезли. Эйлин рискнула спуститься в кухню и вздрогнула: Сергей сидел за столом с чашкой кофе. Рядом стоял чемодан.

— Простите меня, — сказал Сергей.

— За что?

— Вы хотите, чтобы я уехать. Я понимаю.

— Глупости, — ответила Эйлин. — Вам же на работу ходить нужно. Вы начинайте искать постоянное жилье, а пока живите здесь. Вот и все.

 

88

Коннелл измыслил свой план в День благодарения, узнав, что мама собирается в этом году собрать гостей не в сочельник, а в сам день Рождества. Накануне все, как и в прошлом году, соберутся у Синди Коукли, — видимо, теперь так и будет всегда, раз прежний порядок нарушился. После Рождества не так хорошо, сказала мама, потому что праздник уже позади, да и остаться на всю ночь гости не смогут, но для нее очень важно собрать всех у себя именно в этом году. Она понимает, что людям не так уж интересно встречаться два дня подряд одной и той же компанией, но они придут, если она будет настаивать. А она будет настаивать. Хочет отпраздновать это Рождество не хуже, чем раньше. Коннелл понимал — отсутствие за праздничным столом отца будет разрывать ей сердце. И он решил устроить так, чтобы отец тоже обязательно был с ними.

Утром на Рождество они с матерью поехали повидать отца. Лечебницу украсили к празднику. В общих комнатах тесными кучками сидели гости. Медсестры и нянечки разговаривали с мамой Коннелла не так официально, как с прилетевшими издалека детьми и внуками других больных, правда держались чуточку настороженно. Для здешнего персонала, должно быть, не очень удобно, что она каждый день приходит, тем более что мама сама медсестра и умеет себя поставить.

Когда они пришли, отец спал, раскрыв рот. Они не стали его будить — просто сели по обе стороны кровати, дожидаясь, когда он проснется. У Коннелла появилось жутковатое ощущение, будто перед ними труп. Он уже хотел потормошить отца, но мама сделала это первой. Отец не вздрогнул, сразу раскрыл глаза и что-то невнятно забормотал. Почесал себе нос, подняв руку медленно-медленно, будто сквозь какую-то вязкую жидкость.

Мама старалась предупредить Коннелла, как сильно изменился отец. Они усадили его в кресло — он даже с кровати подняться не мог без посторонней помощи.

Коннелл не сводил глаз с отцовского колена — ждал особенного жеста, который много лет их прочно связывал. Когда Коннелл был еще совсем маленьким, отец часто обхватывал его руками и приговаривал:

— Какой у меня хороший мальчик!

Потом, уже во время болезни, Коннелл сам его обнимал, а отец стискивал его в ответ и говорил просто:

— Хороший мальчик.

Постепенно отец слабел и уже не обнимал, а похлопывал его по плечу. Затем координация движений у него ухудшилась, и вместо похлопывания иногда получался увесистый шлепок. Однажды Коннелл ему сказал:

— Ты лучше погладь. И руку вот так на плечо положи.

Еще через какое-то время отец стал плохо выговаривать слова. Произносил только:

— Хорошо, хорошо...

А потом и вовсе какие-то невнятные звуки, но Коннелл всегда знал, что они означают, хотя больше никто не понимал. Коннелл наклонялся и обнимал отца, а тот, сидя на диване, протягивал руки ему навстречу. Потом и на это сил у него не стало и он только гладил себя по колену. Под конец Коннелл замечал, что отец поглаживает свое колено, как только Коннелл входит в комнату. А сейчас, в инвалидном кресле, он совсем не шевелился.

Коннелл подвез его к широкому окну, откуда было видно газон перед домом, с разбросанными по нему белыми пятнами после недавнего снегопада. Холодная погода не позволяла вывезти отца на прогулку. Мама даже не заговаривала о том, чтобы забрать его домой на Рождество, и сейчас Коннелл понял почему, но все равно не отказался от своей затеи. Он посадит отца в машину, а потом на руках принесет его на второй этаж. Пусть у матери будет хоть один день из прежней жизни.

Они принесли с собой подарки для отца. Развернуть их оказалось делом одной минуты, и происходило все в полном молчании. От этого осталось ощущение, как будто они пришли с пустыми руками. Мама с помощью Коннелла одела отца понаряднее — в серый свитер, который он всегда надевал на Рождество, с полоской стилизованных снежинок на груди, рубашку на пуговицах и строгие брюки. Одежда висела на нем мешком, будто с чужого плеча. Коннелла это потрясло — он-то не был подготовлен постепенными переменами изо дня в день.

Мама была непривычно молчаливой, и Коннелл трещал за двоих. Наконец его монолог иссяк, и они просто смотрели, как ветер гоняет по газону сухие листья.

Заглянула сотрудница по имени Кейси, с попугаем на руке.

— Мистер Лири, смотрите — Калипса хочет поздравить вас и вашу семью с Рождеством и пожелать счастья в новом году!

Попугай был в красненькой шубке Санты с черным пояском и в красном колпачке с помпоном. Он исполнил какую-то странную пляску на руке своей хозяйки. Коннелл не мог удержаться от смеха. Может, для того птицу и нарядили так по-дурацки? Кажется, в безумии Кейси есть система!

Мама едва глянула на птицу и на сотрудницу. Коннелл подержал немного попугая и решил, что им надо уходить, пока мамино настроение окончательно не испортилось.

— Пойдем, — сказал он. — Еще много дел.

Коннелл отвез отца обратно в палату. Когда они с мамой уже садились в машину, сказал, что ему нужно забежать в туалет, а сам бросился в регистратуру и предупредил дежурную, что вечером заберет отца. Дежурная записала его в список.

— Хорошо, — сказала она, закрывая отцовскую карточку. — Напоминаю, вне пределов лечебницы он на вашей ответственности.

— Я понял, — ответил Коннелл по возможности непринужденно, скрывая дрожь в голосе.

Коннелл понимал, что ускользнуть из дому будет непросто. Мама, естественно, рассчитывает на его помощь. В этом году она превзошла саму себя: новые гирлянды разноцветных лампочек, новые наборы елочных игрушек, второй вертеп, новая звезда на макушку елки, дорогие венки из еловых веток.

В этом году она готовилась к празднику с особенным старанием. Чуть ли не в последнюю минуту мама отправила Сергея в магазин закупить еще продуктов, а Коннелл тем временем притащил с чердака еще коробки с игрушками. Прибавил лишний взвод к маленькому войску Санта-Клаусов, снеговиков и деревянных солдатиков, заполонивших весь первый этаж. По стенам развесили пучки искусственного остролиста, украшенного бантами, на каждой двери красовался хвойный венок. У рождественской елки ветки сгибались под тяжестью игрушек, гирлянд и мишуры, накрученной большими комками, как вареный шпинат. По контурам камина, по плинтусам и лестничным перилам бежали ручейки мерцающего света. Электрические свечи на комодах озаряли скульптурные сценки с Младенцем в яслях и толпу керамических елочек. Светилось буквально все, не своим светом, так отраженным. И все равно дом почему-то казался недоукрашенным, словно при включенной иллюминации темные углы сильнее бросались в глаза.

Горы еды на кухне — можно подумать, что готовил целый полк поваров, а не одна-единственная решительная женщина. На всех горизонтальных поверхностях теснились блюда, миски и кастрюльки. Раздвинутый до предела обеденный стол накрыли алой скатертью, а поверх нее — белой, кружевной. К основному столу приставили еще другой, поменьше, — он чуть-чуть выпирал в гостиную. Стопку тарелок перед каждым гостем венчал держатель для салфеток в виде маленького барабанщика. Огромный стол так нагрузили едой, что некуда бокал пристроить.

Начали съезжаться гости. Коннелл забирал у прибывающих пальто и куртки и уносил в подвал, на вешалку. Гости постепенно набились в кухню, потягивая эггног из кружек, вино из бокалов, грызли сырные кубики, печенье, конфеты, орехи из мисочек, тефтельки на шпажках, макали чипсы в разнообразные соусы, поедали запеченный сыр бри, крошечные сосисочки в тесте, ломтики импортного карбонада: своего рода увертюра к предстоящей симфонии. Остатки потом неделю доедать придется.

Мама курсировала по кухне, подшучивала над Томом — оставь, мол, место для обеда, — забирала пустые тарелки с крошками и шпажками и при этом ухитрялась не прерывать разговора с Мари. На таких сборищах мама была в своей стихии. У нее настоящий дар — делать так, чтобы люди вокруг чувствовали себя хорошо и спокойно. Она сама говорила, что могла бы стать первоклассным дипломатом или политиком, хотя Коннелл знал, что на самом деле мечтала о такой карьере для него.

От людей и свечей в маленькой гостиной быстро стало жарко. Коннелл открыл дверь на патио, в комнату ворвался ледяной сквозняк, и дверь пришлось прикрыть. Все кресла и диваны были заняты. Гости держали на коленях тарелки с закусками. Возле бара в холле стояли Джек Коукли и знакомый сосед, а другие гости протискивались между ними, чтобы налить себе еще вина. Парадную дверь чуть-чуть приоткрыли, чтобы в дом шел свежий воздух. Коннелл открыл ее шире и увидел деревянных оленей — их несколько лет назад смастерил Джек у себя в гараже. Ограду и кусты украшали гирлянды фонариков.

Коннелл вышел наружу, закрыл за собой дверь и выдернул из розетки штепсель, отчего вся правая стена дома погрузилась во тьму. Коннелл сказал матери, что одна гирлянда перегорела — он съездит в магазин, купит другую на замену. Конечно, мама не могла стерпеть такого изъяна в свой идеальный праздник. И Коннелл поехал в лечебницу. Проезжая мимо дома, он взглянул на дело своих рук — темное пятно посреди буйной иллюминации. И правда, производит зловещее впечатление. Можно понять, почему мама беспокоится из-за таких вот мелочей. Коннелл включил рождественскую радиостанцию и помчался навстречу подступающим сумеркам.

Оставив машину на стоянке, он долго ждал, пока ему не откроют. Поперек коридора на высоте человеческого роста был натянут красный шнур; похоже на финишную ленту, а на самом деле — вполне эффективная преграда для больных, чтобы не удрали. Коннелл отцепил шнур с одной стороны, вошел и с неясным печальным чувством снова закрепил застежку-липучку.

Отец сидел в «Вороньем гнезде» — небольшой комнатке с видом на газон перед домом. Здесь кормили наиболее шумных пациентов, чтобы не беспокоить остальных, и здесь же они проводили большую часть дня. Сейчас тут находилось около десятка человек. Ужин уже закончился, санитары где-то прохлаждались. Пациенты ездили туда-сюда, инвалидные кресла сталкивались, как на аттракционе «Автодром». Отец негромко и протяжно стонал. При виде Коннелла выражение его лица чуть заметно изменилось, но взгляд так и не стал осмысленным. Отцу пора было уже лежать в постели; его специально оставили здесь, потому что Коннелл попросил. По телевизору показывали вечерние новости.

Коннелл покатил кресло с отцом к выходу. Остановился у шнура, перегораживающего коридор:

— Сейчас я наберу код. Хочешь, и тебе его скажу? Только никому не говори.

Он наблюдал, загорятся ли глаза отца от возможности получить ключ к свободе, но отец как будто не слышал, продолжая чуть слышно скулить на одной ноте. Коннелл набрал код, заново пристегнул шнур и вывез отца на улицу с таким чувством, словно спасал его из тюрьмы. Снаружи отец почти сразу перестал стонать.

Коннелл наклонился к нему:

— Этого тебе хотелось? Выйти оттуда?

Отец молчал, словно подтверждая.

— Если бы я знал! Правда, здесь холодновато, долго не погуляешь. А сейчас мы поедем в одно место, — я думаю, ты будешь рад.

Коннелл обеими руками подхватил отца под мышки и поставил на ноги. Потом усадил в машину и пристегнул ремень, а кресло сложил и затолкал в багажник.

Отец впервые за несколько месяцев покинул территорию лечебницы. Коннелл гадал, что он чувствует, глядя в окно машины. Листья на деревьях уже облетели, голые ветки качались на ветру, и в отраженном свете фар казалось, это охранники протягивают руки, чтобы остановить беглеца. Машина выехала на шоссе. Отец привалился к окну и молчал, сложив руки на коленях. Его шея неудобно искривилась.

— Пап, сядь прямо! — сказал Коннелл.

Отец не пошевелился. Коннелл сам усадил его прямее, потянув за плечо, потом включил радио. Ему хотелось, чтобы отец увидел светящиеся гирлянды перед домами, огоньки свечей за оконными стеклами, нарядно украшенные лужайки и вообще широкий мир за пределами лечебницы. Чтобы вспомнил, что в мире существует Рождество. А отец словно и не замечал, что они куда-то едут. Ну ничего, дома он окунется в праздничную атмосферу и снова вернется к жизни. Папа будет рад, а главное — мама обрадуется, что хоть в последний раз все опять собрались вместе на Рождество. Она много раз говорила, как мечтает, чтобы отец успел отпраздновать Рождество дома, — наверное, ей было горько, что этого не получилось. Отец равнодушно отнесся к поездке, но он просто не знает, куда они едут. А дома он поймет, что Коннелл избавил его от одиночества в палате, где о Рождестве напоминает только купленный в аптеке плакатик с Санта-Клаусом. Чтобы отец, всеми заброшенный, бессмысленно продремал весь праздник... Даже думать об этом невыносимо!

На дороге машин было мало, так что приехали они очень быстро. Примерно к этому времени Коннелл как раз вернулся бы из магазина, если бы в самом деле отправился за гирляндой. Подъехать вплотную к дому не получилось — все обочины оказались заставлены машинами. Коннелл собирался просто привести отца в дом, а так пришлось достать из багажника кресло на колесиках. Ближе к крыльцу он увидел Рут Магуайр, с пультом в руках, — она запирала свою машину. Фрэнка, наверное, дома оставила. При виде Коннелла с Эдом Рут ахнула и бросилась к ним навстречу:

— Что это значит?!

— Счастливого Рождества! — Коннелл обнял ее.

Рут держалась как-то скованно.

— Привет, — сказала она Эду и наклонилась его поцеловать. Выпрямившись, спросила снова: — Так в чем дело все-таки?

— Я подумал, на праздник надо собраться всей семьей.

Рут поставила сумки с подарками прямо на землю.

— Мама не знает?

— Хочу ей сделать сюрприз.

— Нет! Это ты неудачно придумал. Она вообще не знает, что он здесь?

— Я все сам.

— О господи! — Рут что-то быстро прикинула, подхватила сумки, прошлась взад-вперед и снова их поставила. — Что же делать... Что делать?

— Да нормально все! — сказал Коннелл. — Посидим вместе. Она об этом мечтала!

— Твоей маме сейчас и так нелегко, — сказала Рут. — А в праздники еще тяжелее. Уж я-то знаю! — Она кивнула на заднее сиденье машины, где должен бы сидеть ее муж. — Я оставила Фрэнка дома с медсестрой, потому что на таких сборищах с ним особенно трудно, а я не хотела огорчать твою маму. Она всего-навсего хочет как-то пережить эту ночь и идти дальше.

— Мама сегодня в хорошем настроении. Она обрадуется, вот увидите!

Рут отступила на несколько шагов и поманила Коннелла к себе. Он поставил кресло на фиксатор и подошел к маминой подруге.

— Поверь мне, — сказала Рут, — мама сейчас все силы собрала, чтобы справиться со всем этим. Она и так на пределе. Может, отвезешь его обратно?

— Мы же только приехали! Я не хочу его расстраивать.

Ее взгляд стал жестким.

— Он не расстроится. Он просто ничего не заметит. Увези его, пожалуйста! А маме мы ничего не скажем.

— Она будет сердиться, что я надолго пропал.

Рут всплеснула руками:

— Ну и пусть сердится! Не усложняй, я тебя прошу! Ей и без того трудно.

— Да ей приятно будет провести с ним Рождество!

— Хотя бы зайди сначала один, поговори с ней. А я с твоим отцом побуду. Расскажи, что ты задумал, и поинтересуйся ее мнением.

Рут подошла к креслу. Погладила отца по плечу.

— Пусть увидит его в кухне, — сказал Коннелл. — Я хочу посмотреть, какое у нее будет лицо. И у него.

Он взялся за ручки кресла и отщелкнул фиксатор.

— Слушай, что тебе говорят! Я твою маму сто лет знаю!

— А я — ее сын.

— Коннелл!

— Я не могу вот так его увезти.

— Можешь!

— Холодно на улице, — сказал Коннелл. — Дайте я его в дом вкачу.

— Позволь, я ее хоть предупрежу!

— Все нормально будет, — сказал Коннелл, но Рут уже подобрала сумки и бросилась к дому.

Коннелл покатил кресло следом, лавируя между машинами. Возле дома поставил отца на ноги и начал подниматься с ним на крыльцо. Перил здесь не было, так что Коннелл придерживался одной рукой за стену, а другой, обхватив отца за талию, втаскивал его со ступеньки на ступеньку. Грудь сдавило тревожным ожиданием. Отец снова тихонько стонал. Они медленно двигались к развязке, хотя Коннелл надеялся, что это будет, наоборот, прелюдия к запоминающемуся вечеру и мама сможет сказать, что праздник прошел идеально. Вдруг ему стало не по себе, даже затошнило слегка. Коннелл дернул на себя сетчатую внешнюю дверь, думая зацепить ее локтем, но нужно было еще придерживать отца, и в результате дверь с громким стуком снова захлопнулась. Тут за ней открылась входная дверь и на крыльцо, улыбаясь, выглянул Джек Коукли. При виде Эда улыбка сползла с его лица. Джек придержал сетчатую дверь, пропуская Коннелла с отцом. В это время в холл вышли Рут и мама Коннелла, негромко переговариваясь на ходу и беспокойно жестикулируя. Вдруг мама подняла взгляд, увидела Коннелла с Эдом и застыла на месте. Все, кто был в кухне, удивленно обернулись, и только тогда до Коннелла дошло, что он совершил огромную ошибку. Мама не бросилась навстречу, как он ожидал. Она стояла неподвижно, и только губы у нее вздрагивали. Наверное, продолжалось это совсем недолго, но Коннеллу запомнилось, как в замедленной съемке. Сергей заерзал на своем обычном месте. Бокалы с пуншем замерли в руках гостей, а у мамы вырвался глухой всхлип.

— Эд! — произнесла она упавшим голосом, прижимая ко рту ладонь.

Коннелл посмотрел на отца — и впервые за весь вечер увидел его по-настоящему. Раньше было не до того — надо было ехать, спешить... Да если бы даже и взял на себя труд посмотреть, вряд ли разглядел бы как следует. Изо рта у отца непристойно тянулась ниточка слюны, никак не желая оборваться и шлепнуться наконец на пол. Коннелл вытер ему подбородок, умирая от стыда и раскаяния. Между тем вся толпа гостей во главе с мамой бросилась к отцу. Его решительно потащили в гостиную, к камину. Праздник закончился, так и не начавшись. Под безмолвными тяжелыми взглядами Сергей встал и вышел из кухни. Может, когда-нибудь — в этой или в следующей жизни — Коннелл сумеет искупить сегодняшнюю вину. Он никогда еще не чувствовал себя таким далеким от отца. Тот исчез за спинами гостей, а к Коннеллу подошла мама. Наверняка сейчас обрушит на него упреки, более чем заслуженные, как он теперь понимал.

— Помоги мне повесить пальто и куртки, — проговорила мама тихим, напряженным голосом.

За свою жизнь она привыкла справляться с разбитыми надеждами и хорошо освоила эту науку. Сейчас нужно было действовать, а переживания оставить на потом.

— Принеси гостям напитки. Нужно спасать положение, насколько возможно.

Закончив с напитками, Коннелл вышел на улицу и снова подключил недостающую гирлянду. Фонарики разом вспыхнули, довершая аккуратный контур поверху ограды. Коннелл постоял немного, стараясь сосредоточиться на простом удовольствии от разноцветных огоньков и не вспоминать, что все они и еще сотни огней в доме не смогли остановить наступление тьмы. Отца больше нет.

 

89

Эйлин боялась, что праздник затянется до глубокой ночи: гости, замороженные присутствием Эда, будут бояться, что еще рано, еще нельзя уходить... Но они все-таки начали понемногу прощаться. Эйлин, спеша, пока еще не все разъехались — после было бы слишком больно, — объявила, что отвезет Эда обратно в лечебницу. Она попросила Джека и Коннелла свести его вниз, а Рут — раздать всем куртки и пальто. Коннелл хотел сам отвезти отца или по крайней мере поехать с мамой, но она твердо сказала, что сделает это в одиночку.

Машину Эйлин припарковала прямо у входа, хотя это запрещалось. Оставив кресло в багажнике, вытащила Эда и повела, обхватив за талию, будто танцуя с пьяным в стельку партнером, который еле держится на ногах. За стеклянной дверью тускло горела одна-единственная лампочка. Эйлин позвонила, придерживая Эда обеими руками и отчаянно жалея, что не оставила его пока в машине. Совсем соображение отшибло, хоть бы кресло вытащила... Она позвонила еще раз. Эд весь дрожал. Эйлин изо всех сил надавила на кнопку. Может, отвести его опять в машину? Да откроют ей вообще или нет?! Наконец явилась дежурная. Эйлин попросила у нее кресло на колесиках. А то, что в багажнике, вернет в другой раз. Эйлин прикатила Эда в палату, уложила в постель, поцеловала на прощанье и быстро ушла, пока еще хоть как-то владеет собой. Отгоняя поднимающуюся откуда-то изнутри бурю, она помотала головой и замахала руками, словно сушила их.

Не могла она оставить Эда дома до утра! Слишком больно — один-единственный раз побыть с ним вместе, а на другой день снова увезти в лечебницу. У нее бы сердце не выдержало. А тут еще Сергей... Она не была с ним близка с той ночи, когда пошла к нему в комнату и позволила внезапной искорке полыхнуть пожаром. Эйлин почти убедила себя, что ничего и не произошло. Но позже Сергей завел привычку приходить к ней, когда Эйлин уже лежала в постели. Он ложился рядом и обнимал ее. Ночью тихонько уходил к себе, хотя иногда оставался до утра, а однажды они так и проснулись, обнявшись. Эйлин не могла допустить, чтобы Эд спал в той же постели, — это уже не их общая постель. И не их с Сергеем тоже. Да и своей Эйлин ее тоже не чувствовала. Вообще почти не могла спать в этой кровати. Уже несколько лет все собиралась купить новую. Вот теперь и купит — может быть, даже завтра. Невозможно продолжать после того, как Эд снова побывал в доме.

Хорошо, что Коннелл еще спит. Когда она спустилась в кухню, Сергей уже сидел там. Эйлин начала что-то говорить, но Сергей жестом ее остановил — понимаю, мол. Наверное, можно было совсем промолчать, он бы и так догадался. Он всегда все делал так, чтобы ей было легче. Вот и вчера — ушел к себе в комнату, как только Эд появился. И больше уже не выходил, и в суматохе вокруг Эда наверняка никто не сделал никаких выводов. Эйлин даже намекать не пришлось, спасибо ему за это.

Собрался он быстро — почти нечего было собирать. Эйлин спросила, куда он теперь. Он ответил, что поживет пока у дочери, а там посмотрит. Что-то ей подсказывало, что он в конце концов помирится с женой. К тому и шло с самого начала. Он не только Эйлин помог — ему тоже это было необходимо, как спасение.

Сергей остановился у двери, а Эйлин вдруг испугалась и спросила, не хочет ли он поехать с ней куда-нибудь позавтракать. Он согласился, и она поскорее вывела его из дому, словно все происходящее станет еще непоправимей, если сын вдруг проснется и увидит, как они уходят вместе.

Эйлин никогда раньше не садилась в машину Сергея. Ее растрогало, как там чисто — ни клочка бумаги, ни обрывка обертки. Пахло освежителем воздуха, потертой кожей сидений, а еще — в жизни бы не подумала, что сможет распознать, — самим Сергеем.

Поначалу Эйлин хотела поехать в заведение Пита или в тот, другой ресторанчик, никак не вспомнить название, — но по дороге поняла, что будет мучительно неловко высидеть вместе полноценный обед, а потом еще дождаться, когда принесут счет. Потому что она, оказывается, все-таки что-то к нему чувствовала, хоть и не признавалась самой себе, — и он тоже, иначе не смирился бы с тем, что они были близки всего один раз.

Эйлин попросила его остановиться на Палмер-роуд, возле закусочной, где продавали бейглы. Ее вдруг поразила мысль — а ведь они сегодня впервые показались вместе на люди. Эйлин спросила, что Сергею заказать, он ответил — пусть сама выберет, что ему может понравиться. Эйлин вспомнила, что он как-то однажды ел сэндвич с сыром и омлетом. Такой и заказала. Сергей любил американский плавленый сыр — почему-то ее всегда это удивляло. Попросила сэндвич на простом хлебе — так меньше риска промахнуться — и черный кофе. Себе взяла то же самое, только с чеддером. Когда расплачивалась, так волновалась, что вначале одного доллара не хватило, пришлось добавлять. Наверное, что-то похожее чувствовал Эд, расплачиваясь за двоих. Эйлин пронзило острое, как электрический разряд, чувство — не то вины, не то печали. Оглянувшись, она увидела, как Сергей без всякого стеснения пожирает ее глазами — может быть, потому, что теперь ничто его не связывало. Наверняка продавщица по одному этому взгляду поняла всю историю их отношений — если можно так назвать то, что происходило между ними.

Они сидели на пластмассовых стульях за крошечным столиком и говорили на самые безопасные темы: о погоде, о том, хорош ли кофе. Сергей попросил принести еще салфетку: ему самому было бы сложно объясняться с девушкой за стойкой. На Эйлин вдруг нахлынуло ощущение неразрывной общности с ним, будто все те ночи в обнимку прочно утвердились в ее душе, — так усталый пес, потоптавшись на месте, со вздохом устраивается спать возле камина. Ей хотелось протянуть руку и коснуться его лица, но она знала, что вместе им не быть. Это невозможно — из-за того, как они познакомились, да и вообще у них слишком разная жизнь, несопоставимая. А то, что было между ними, тоже уже в прошлом, хотя Эйлин только теперь поняла, как много все это для нее значило.

Когда они доели сэндвичи, Эйлин заказала еще кекс, и они его съели пополам, отщипывая по кусочку и бережно подбирая крошки — давая печали время для вздоха. Когда и кексик закончился, не осталось повода сидеть за столом, а они все равно сидели, глядя друг на друга. Эйлин уже не волновало, что подумает продавщица, — это мгновение только ее, и она его никому не отдаст. Сергей наверняка чувствовал то же самое, хотя Эйлин не хотела давать имени этому чувству. Безымянное, оно пронеслось над ними, как порыв ветра в грозу. Потом Эйлин встала. Сергей пошел за ней к выходу. Она проводила его до машины. Он предложил подвезти ее домой, но Эйлин сказала, что лучше пройдется пешком. Настало время ему садиться в машину, а вокруг сновали люди, и Эйлин боялась, что их увидит кто-нибудь из знакомых и сразу обо всем догадается. Она быстро, пока не успела передумать, обняла Сергея, приникла к нему, а он прижал ее к себе в последний раз. Эйлин хотела навсегда запомнить это мгновение: свежий аромат его рубашки, смешанный с запахом одеколона, табачного дыма и пота; прикосновение шершавой ткани к ее лицу и удивительную невинность черно-красных клеточек; силу стиснувших ее рук и звук его дыхания. Разом навалились годы Эдовой болезни и месяцы, что его нет рядом. Но Эйлин сдержалась, не позволила себе выпустить все это наружу, считая, что не заслуживает такого облегчения. Придется еще какое-то время носить все в себе.

Сергей несколько раз легко поцеловал ее в шею и что-то сказал по-русски — Эйлин не поняла. Потом он взял ее за уши, звучно чмокнул в лоб и, обойдя вокруг машины, открыл дверцу со стороны водителя. Еще раз пристально посмотрел на Эйлин, потом умостил свое крупное тело за рулем — вся машина при этом словно присела. Эйлин дождалась, когда он заведет мотор и, развернувшись, направится в сторону реки. Когда его машина скрылась из виду, Эйлин вернулась в закусочную и купила еще бейглов для Коннелла. Она позавтракает с ним по второму разу, когда он проснется. Так проще — не надо ничего объяснять, и все эти чувства станут не такими реальными... И в то же время еще реальнее, потому что только ее. Для других ничего и не было. В кои-то веки она что-то сделала только для себя и не собирается за это извиняться.

Эйлин расплатилась, не пряча глаз, и пошла домой. Примерно с середины пути идти надо было все время в гору. Пока дойдешь, еле дух сможешь перевести.