Медовый месяц

1888 год

В голове у Фица поселился великан, без устали орудовавший кувалдой размером с гору Олимп. Фиц дернулся на твердом холодном полу, ощущая тупую боль во всем теле.

— Вставай! — кричал великан, его рев, словно острый гвоздь, вонзался в череп Фица. — Вставай, ради всего святого!

Но это кричал не великан, а Гастингс. Фиц хотел сказать ему, чтобы он заткнулся и оставил его в покое — если бы он мог встать, то не валялся бы на полу, как обычный пьянчуга. Но его глотка, как видно, была забита песком и грязью. Он не мог вымолвить ни слова.

Гастингс выругался и схватил Фица за воротник. Они были примерно одного веса, но Гастингс был мускулистее. Он поволок Фица по полу, при этом Фица затошнило и голову пронзила острая боль, как будто его колотили ею о стену.

— Стой! Будь ты проклят, остановись!

Гастингс оставил это без внимания. Он приподнял Фица в нечто близкое к вертикальному положению и затолкал его, полностью одетого, в ванну, полную обжигающей холодной воды.

— Боже милостивый!

— Приди в себя, пьяница! — ревел Гастингс. — Я не могу заставлять полковника Клементса ждать так долго.

«Полковник Клементс может отправляться к дьяволу».

Затем, под грохот кувалды, снова принявшейся за работу, Фиц вспомнил, что сегодня день его свадьбы. Никто не в состоянии остановить время, и меньше всех молодой человек, который хотел всего лишь сохранить то, что имеет.

Он вытер мокрой ладонью лицо и наконец открыл глаза. Он находился в ванной комнате с отставшими коричневыми обоями, рваными грязно-зелеными занавесками и погнутой рамой от зеркала, которого не было в помине. Его городской особняк, с раздражением понял он. Какая бедность!

Гастингс не испытывал к нему сострадания.

— Поторапливайся!

— Полковник Клементс… — Фиц с силой втянул в себя воздух. Ему показалось, будто он получил удар в правый глаз. — Он не должен был заявляться сюда до половины одиннадцатого.

Свадьба была назначена на половину двенадцатого.

— Уже четверть одиннадцатого, — угрюмо сказал Гастингс. — Мы пытаемся привести тебя в чувство последние два часа. Первый лакей не сумел заставить тебя даже пошевелиться. Второго ты вышвырнул из комнаты. Мне удалось натянуть на тебя твой утренний костюм, но ты выплеснул на него свой плохо переваренный вчерашний ужин.

— Ты шутишь. — Фиц ничего не помнил.

— Хотел бы, чтобы было так. Это произошло час тому назад. Твой костюм окончательно испорчен. Тебе придется надеть мой. А если ты и его испортишь, клянусь, я спущу на тебя моих собак.

Фиц прижал мокрые пальцы к вискам. Это была неудачная мысль. Острая боль пронзила его мозг. Он застонал от муки.

— Почему ты позволил мне так напиться?

— Я пытался остановить тебя — ты чуть не сломал мне нос.

— Это чудовищно.

— Именно так, лорд Фицхью. Одна из девиц, которых нанял Копли, сбежала, вопя на ходу, что не может совершать противоестественные действия, которые ты от нее требовал.

Фиц рассмеялся бы, если б смог. Двадцать четыре часа назад он был девственником — может, он им и остался, насколько он себя помнил.

— Это невероятно, — слабо пробормотал он.

— Но тем не менее, — сказал Гастингс. Лицо его выражало одновременно нетерпение, печаль и безнадежность. — Хватит, ты должен взять себя в руки. Соберись с духом. Карета отходит в одиннадцать — а ведь в одиннадцать мы должны быть уже в церкви.

— Почему это со мной случилось? — закрыв глаза, прошептал Фиц.

— Не знаю, не знаю, — ответил Гастингс, крепко сжав плечо друга. — Чем я могу помочь?

Чем он может помочь? Чем хоть кто-нибудь может ему помочь?

— Просто оставь меня сейчас одного.

— Хорошо. Даю тебе десять минут.

Десять минут.

Фиц закрыл ладонями лицо. Как он может собраться с духом, если вся его жизнь рассыпалась на куски? За десять минут ему это не удастся, это точно. Не хватит даже сотни минут, а то и десяти лет.

Каким-то чудом кортеж жениха прибыл на место раньше кортежа невесты, правда, всего лишь на пару минут.

Гастингс пытался побудить Фица вбежать в церковь, чтобы его не было видно снаружи, когда подъехала карета невесты. Но Фиц был не способен на подобный подвиг, даже если бы ему грозили ударом ножа в спину.

— Я ведь не опоздал, — сказал он, оттолкнув руку Гастингса. — Чего же еще им от меня нужно?

Церковь находилась в десяти минутах езды от его нового городского дома. Ему следовало быть в церкви по меньшей мере час тому назад, дожидаясь в ризнице, пока не настанет время идти к алтарю.

И он был бы там, Господи, непременно был бы, если бы женился на Изабелл. Он бы поднялся с рассветом и был бы готов раньше, чем любой из слуг. Это он постучался бы к ним в двери, чтобы удостовериться, что они поднимутся вовремя и будут одеты должным образом. И если бы на мальчишнике, устроенном по случаю окончания его холостяцкой жизни, появились девицы легкого поведения, он отправил бы их к своим однокашникам. Не для него это — марать свое тело в ночь перед свадьбой.

Но вот он здесь, замаранный, плохо одетый и опоздавший. Однако при всем при этом более чем пригодный для церемонии, которая торжественно узаконит продажу его имени, а со временем и его персоны.

Яркое солнце безжалостно пекло, делая стук в голове невыносимым. Воздух в Лондоне почти всегда был грязным — нередко угольная пыль скрипела на зубах. Но продолжительные проливные дожди, не прекращавшиеся всю тоскливую последнюю неделю его свободы, вымыли его дочиста. Небо было ясным, безоблачно голубым, неуместно красивым — идеальным для любого сочетающегося браком, кроме него.

Изнутри церковь была задрапирована белой органзой. Многие мили ткани ушли на убранство храма. Как и тысячи белых ландышей. Их запах густо наполнял воздух. Все еще не оправившийся желудок Фица свело спазмом.

Церковь была заполнена до предела. Когда он шел по проходу, все лица обернулись к нему, сопровождаемые громким шепотом, — без сомнения, комментировалось его почти непростительное опоздание.

Однако когда он приближался к алтарю, минуя ряд за рядом, все замолкли. Что они увидели на его лице? Отвращение? Печаль? Отчаяние?

Он ничего не видел перед собой.

А затем он увидел Изабелл, поднявшуюся со своего места на скамье и повернувшуюся к нему.

Он остановился, пристально вглядываясь в ее осунувшееся лицо. Глаза ее покраснели и припухли, кожа стала бледна, как снег. Она была необыкновенно прекрасна.

Она смотрела на него в упор. Губы ее приоткрылись, складываясь в слова: «Бежим со мной».

Почему бы нет? Пусть Хенли-Парк сгниет. Пусть его кредиторы сами позаботятся о себе. И пусть Грейвзы найдут кого-нибудь еще, чтобы приковать к своей дочери. Это его жизнь. И он хотел бы прожить ее так, как ему нравится. Почему кто-то должен ему диктовать?

Все, что ему нужно сделать, — это протянуть ей руку. Они найдут свое место в мире и выкуют собственную судьбу. Возьмут жизнь за рога и будут бороться до последнего.

Фиц поднял руку на дюйм, затем еще на один. Забыть честь, забыть долг, забыть все, для чего его растили. Все, что им нужно, — это любовь.

Но любовь сделает ее отверженной. Она потеряет свою семью, своих друзей и все надежды на будущее. А случись с ним что-нибудь, прежде чем они состарятся, он обречет ее на беспросветную жизнь, полную лишений.

Фиц опустил руку. Гастингс сжал его плечо. Фиц стряхнул его ладонь. Он взрослый мужчина и сам знает, как поступать. Ему не нужен кто-то еще, чтобы тащить его к алтарю.

Не отрывая взгляда от Изабелл, он беззвучно передал ей губами: «Я люблю вас».

Затем, высоко подняв голову, он прошагал остаток пути к своей погибели.

Милли не раз приходилось бросать взгляд на своего жениха во время брачной церемонии.

В нужный момент она поворачивала лицо к нему, но под вуалью смотрела только на подол своего экстравагантного платья, с отделкой столь же тяжелой, как тоска у нее на сердце. А когда он поднял вуаль, чтобы скромно поцеловать ее в щеку, она сосредоточилась на его жилете, бледно-сером в едва различимую мелкую клеточку.

Теперь они официально стали мужем и женой и ими останутся до последнего вздоха. Все присутствующие поднялись, когда новобрачные направились к дверям церкви. Ни один из друзей жениха не протянул ему руку, чтобы поздравить. Ни один даже не улыбнулся вновь испеченной паре. Несколько молодых леди, склонив головы друг к другу, перешептывались, усмехаясь.

Внезапно Милли увидела ее, мисс Изабелл Пелем, бледную, расстроенную, но в то же время почти величественную в своей гордости и спокойствии. Невероятно медленно по щеке ее катилась слеза.

Милли была потрясена. Столь открытая демонстрация эмоций — на грани дозволенного — была чужда ей.

Она не сумела сдержаться и посмотрела на лорда Фицхью. Он не проливал слез. Однако во всем остальном — в посеревшем лице, в потускневшем взгляде, в его отчаянии воина, проигравшего битву, — ясно угадывалось, что он испытывает те же чувства, что и мисс Пелем. Их красота только подчеркивала их страдания.

Не важно, что Милли не имела права голоса в этом деле. Не важно, что сердце ее разрывалось от боли, будто сам дьявол вонзил в него свои когти. Она читала неумолимый вердикт на лицах гостей: ее считали выскочкой, едва ли не парвеню. Грейвзы, с их вульгарным состоянием и еще более вульгарными амбициями, разлучили совершенную, пылкую пару влюбленных, лишив возможности обрести счастье.

Ей не хватало только чувства вины вдобавок к своим страданиям. Но это чувство все же пробралось к ней в душу, вцепившись безжалостно и очень больно.

Миссис Грейвз сама занялась туалетом Милли; стянув с нее тяжелое свадебное платье, она отложила его в сторону. Но Милли не почувствовала облегчения. Тяжесть, давившую ей на сердце, невозможно было снять.

Тело ее послушно двигалось, просовывая руки в рукава белой блузки, натягивая морскую, синюю юбку из шерстяного сукна. Миссис Грейвз протянула ей такой же жакет. Милли надела и его тоже.

— Тебе нужно побыть в саду, дорогая, — сказала ее мать, снимая венок из цветов апельсинового дерева с ее волос. — И посидеть на скамейке.

Для чего? Чтобы потом оживлять в памяти свое позорное венчание? Свадебный завтрак, отмеченный демонстративным отсутствием мисс Пелем, прошел не лучше. А теперь, вместо того чтобы переодеться в дорожное платье в своем новом доме, она оказалась снова в резиденции Грейвзов, потому что ее муж заявил, что его городской дом слишком обветшал, чтобы принимать в нем такую утонченную юную леди, как она.

— Сад всегда очень помогает, — мягко заметила миссис Грейвз. — И ты постоянно будешь занята делом, там всегда найдется работа. Ты останешься довольна, Милли.

Милли сидела, опустив голову. Разве сад поможет ей забыть, что муж любит другую? Или что она без памяти влюбилась в мужчину, который никогда не ответит ей взаимностью?

Миссис Грейвз настойчиво советовала им провести медовый месяц в Риме, но лорд Фицхью на званом обеде, устроенном его сестрой, спросил: «Разве болота в окрестностях Рима не представляют опасность в отношении малярии?» Тогда выбрали Озерный край, где не было риска подхватить неожиданную болезнь.

Милли встретилась со своим молодым мужем на железнодорожном вокзале. Он был спокоен, невозмутим и неизменно вежлив. Обнявшись в последний раз с матерью, она была вверена заботам этого мальчика, который сам еще не достиг совершеннолетия.

Поездка в поезде заняла большую часть остатка дня. Милли взяла с собой две книги почитать в дороге. Граф равнодушно смотрел в окно. Она аккуратно переворачивала страницу каждые три минуты, но в конце не могла бы сказать, читала ли она хронику наполеоновских войн или справочник по домоводству.

К месту назначения они прибыли поздно вечером.

— Леди Фицхью будет ужинать у себя в комнате, — сказал лорд Фицхью хозяину гостиницы.

Именно об этом Милли и хотела попросить: быстро поесть в полном уединении. Но она чувствовала, что он распорядился так не потому, что принял во внимание ее усталость, а просто чтобы убрать ее с дороги.

— А вы, милорд? — спросил хозяин гостиницы.

— То же самое — и бутылку вашего лучшего виски.

Милли внимательно посмотрела на него. Его смертельная бледность — не результат ли чрезмерного злоупотребления выпивкой? Фиц уныло взглянул на нее. Она поспешно отвела взгляд.

К ужину Милли едва прикоснулась. Она позвонила служанке, чтобы та унесла поднос, и сама разделась — своей горничной она дала отпуск на все время поездки к озеру Дистрикт, чтобы не всплыла правда о «медовом месяце».

Надев ночную рубашку, она села перед туалетным столиком, чтобы расчесать волосы. Из зеркала на нее грустно смотрело ее несчастное лицо. Не то чтобы она была некрасивой: в хорошем платье с правильно подобранной прической она выглядела вполне миловидной. Но это была заурядная, незапоминающаяся миловидность. Некоторые из знакомых ее матери постоянно забывали, что уже встречались с ней. Даже в ее собственной семье старшие тетушки регулярно принимали ее за кого-нибудь из ее многочисленных кузин.

Не отличалась она и силой характера, способной оживить малоприметные черты, сделав их привлекательными. Нет, она была тихой, благоразумной, замкнутой девушкой, которая скорее умрет, чем станет проливать слезы прилюдно. Как же могла она соперничать с магнетической страстностью мисс Пелем?

Милли погасила лампы в комнате. Вместе с темнотой пришла полная тишина. Девушка прислушалась. Из комнаты лорда Фицхью не раздавалось ни звука. Ни шагов, ни скрипа кровати, ни звяканья бутылки, передвигаемой по поверхности стола.

Ее окно выходило в гостиничный сад — неровные островки темных теней в ночи. Вспыхнула спичка, высветив мужчину, стоявшего возле окна. Лорд Фицхью. Он зажег сигарету и отбросил спичку в сторону. Сначала Милли не поняла, но несколько минут спустя, когда луна выглянула из-за облаков, оказалось, что он не курит, а только небрежно держит сигарету.

Когда сигарета превратилась в золу, он зажег еще одну.

И эта также сгорела сама по себе. Странная привычка!

Милли долго лежала без сна. Когда она наконец погрузилась в тревожную дрему, казалось, не прошло и минуты, как вдруг она широко открыла глаза и рывком села в постели. Зловещая тишина окружала ее. Но Милли могла бы поклясться, что ее разбудил громкий треск.

И вот он раздался снова, ужасный удар стекла по стеклу.

Милли выбралась из постели, набросила пеньюар и распахнула дверь в смежную комнату. В тусклом свете ее глазам открылась неприглядная картина. Осколки фарфора и ошметки пищи усыпали весь пол — ужин графа. Зеркало на стене сплошь покрылось ужасными трещинами, словно сама горгона Медуза стояла перед ним. Под зеркалом лежала бутылка виски, теперь в виде осколков.

Посреди всей этой разрухи стоял лорд Фицхью, спиной к ней, все еще в дорожном костюме.

— Отправляйтесь в свою постель, — скомандовал он, прежде чем она успела что-нибудь сказать.

Милли прикусила губу и подчинилась.

Утром дверь в смежную комнату оказалась заперта с его стороны. Она толкнулась в его дверь, выходящую в коридор, но та тоже была заперта. Едва притронувшись к завтраку, Милли следующие два часа провела в саду, в страшной тревоге, делая вид, что читает.

В конце концов его окно открылось. Графа ей не было видно. Спустя несколько минут окно снова закрылось.

К удивлению Милли, ее супруг явился, когда она села обедать.

Выглядел он ужасно, помятый и небритый. С горечью она осознала, что какое бы скверное впечатление ни производил Фиц, явившись на венчание, все же он — или, более вероятно, кто-то еще — приложил некоторые усилия, чтобы придать ему пристойный вид. Сегодня он об этом не позаботился.

— Милорд, — пробормотала она, не зная, что еще сказать.

— Миледи, — произнес он, усевшись напротив нее. Лицо его оставалось абсолютно бесстрастным. — Не нужно беспокоиться о состоянии моей комнаты. Я уже все уладил с хозяином гостиницы.

— Понятно.

Она была рада, что он взял ответственность на себя. Для нее заниматься этим было бы слишком унизительно. Как она могла бы объяснить случившееся? «Мне ужасно жаль, но мой муж подпортил ваше имущество»?

— Я намерен переехать в более уединенное помещение в двадцати милях к северу отсюда, где мне будет удобнее.

Ему будет удобнее. А как насчет нее?

— Мое общество не доставит вам удовольствия, — продолжал он, устремив взгляд куда-то позади нее. — Я уверен, что вы гораздо приятнее проведете время здесь.

Всего один день женат и уже не может дождаться, как бы поскорее избавиться от нее.

— Я поеду с вами.

— Вам нет необходимости изображать преданную жену. Мы заключили договор. Он в силе.

— Я ничего не изображаю, — сказала она спокойно, хотя ей стоило огромных усилий не повышать голос и ничем не выдавать душевную тревогу. — Если я останусь тут, после того как мой муж разгромил свою комнату и уехал, вряд ли мне доставит удовольствие выносить жалость и праздное любопытство владельцев гостиницы и их слуг.

Он с минуту молча смотрел на нее. Его прекрасные синие глаза теперь были налиты кровью.

— В таком случае поступайте, как находите нужным. Я выезжаю через полчаса.

Место в двадцати милях к северу оказалось великолепным. Они очутились на крутом, густо заросшем лесом склоне, смотревшемся в зеркальную гладь озера. Окраска холмов постоянно менялась. Серые и туманные утром, сверкающие голубовато-зеленые днем, они казались почти фиолетовыми на закате.

Но жилое помещение оставляло желать много лучшего. Милли ожидала, что это будет сельская усадьба. Или хотя бы охотничий домик. Но она обнаружила небольшое строение, мало чем отличающееся от убогой хижины.

Ближайшая деревня находилась в шести милях от дома. У них не было повозки, не было слуг и не было кухарки. Граф полагал, что они смогут прожить на хлебе с маслом, мясных консервах и фруктах, которые им доставляли каждые три дня. Или, вернее, он полагал, что его жену все это устроит. Ему самому нужно было только виски, которое приходило ящиками.

На ночь он удалялся в свою комнату с несколькими бутылками. Каждую ночь он, озверев, что-нибудь разбивал: тарелки об стену, умывальник, крепкий дубовый письменный стол. Милли съеживалась в своей кровати во время этих неистовых вспышек ярости. Хотя он ни разу не сказал ей грубого слова — и никогда даже не посмотрел с недовольством, — при каждом ударе она содрогалась.

Иногда она покидала постель, надевала свое самое плотное пальто и выходила из дома, стараясь уйти как можно дальше, насколько хватало смелости в этой кромешной тьме, чтобы полюбоваться на звезды. Чтобы напомнить себе, что она всего лишь крошечная пылинка в этой бескрайней Вселенной и ее душевная боль столь же незначительна. А затем он обычно ломал что-нибудь еще, взрывая тишину ночи, и ее душа сжималась в одну-единственную точку безысходности.

Спал он днем. Милли часами бродила по холмам, не возвращаясь до тех пор, пока полностью не изнуряла себя. Она очень тосковала по матери, по своей доброй, мудрой и бесконечно любящей ее матери. Скучала по миру и спокойствию родного дома, где никто не напивался до бесчувствия день за днем. Скучала даже по бесконечным упражнениям на фортепиано — здесь ей нечего было делать, не было цели, которой можно было бы добиваться, не было эталона совершенства, к которому стремиться.

Она редко видела мужа. Один раз, после того как умывальник в его комнате разлетелся на осколки, она наткнулась на него, когда он мылся в ручье позади дома, обнаженный до пояса. Он страшно много потерял в весе, превратившись в скелет, обтянутый кожей.

В другой раз он шумно втянул в себя воздух с досадой, когда она зажгла керосиновую лампу в гостиной. Он лежал, распростершись на длинном диване, прикрыв лицо рукой. Милли извинилась, погасила лампу и ушла в свою комнату. По пути она заглянула в его спальню: гардероб был перевернут, стул превратился в дрова, и все было усыпано острыми как бритва осколками множества бутылок из-под виски.

У Милли перехватило дыхание. Его страдания пробудили бурю мучительных эмоций в ее душе. Ее захлестнула темная волна отчаяния, пронизанная скрытыми потоками ярости. Она ненавидела его в этот момент. Никто и ничто не заставляло ее до сих пор чувствовать себя такой никчемной. Как будто самый смысл ее существования заключался в том, чтобы разлучать родственные души и превращать безупречных, подающих надежды молодых людей в жалкое подобие их прежних.

И тем не менее она отдала ему свое сердце, которое он разбил на тысячу осколков. Как бутылку из-под виски.

Изолированное месторасположение их жилища, без сомнения идеальное для того, чтобы скрыть от общества душевные страдания, во всех остальных отношениях было крайне неподходящим. У лорда Фицхью здесь не было никаких дел, никаких обязанностей, заставивших бы его придерживаться определенного расписания. И никаких друзей или родственников, перед которыми ему нужно бы было сохранять достойный вид и держать себя в порядке и трезвости.

В его комнате больше не осталось ничего, что можно было бы сломать. После того как он в щепки изрубил свою кровать на прошлой неделе, он спал на полу, на соломенном тюфяке. Милли боялась, что он теперь примется за гостиную. Но вместо этого он погрузился в глубокую апатию. Виски, вначале только ночной утешитель, теперь стало его постоянным спутником.

Милли не имела жизненного опыта и совсем не разбиралась в столь темных сторонах бытия. Но у нее не возникало сомнений, что супруг ее все быстрее и быстрее скатывается вниз. Ему необходимо было помочь. Крайне необходимо — и как можно скорее. Однако усевшись за стол, чтобы сочинить призыв о помощи, она поняла, что не знает, кому адресовать письмо.

Разве сумела бы прекрасная миссис Таунсенд убедить брата прекратить пьянство? Или полковник Клементс? И уж точно никто из семьи Грейвзов тут не мог ей помочь. И даже если бы Милли, проглотив остатки гордости, обратилась за помощью к мисс Пелем, неужели ее семья разрешила бы ей оказаться вновь вовлеченной в дела графа? Да еще столь скандальным образом.

Благодаря практичным советам миссис Грейвз Милли была вполне подготовлена к тому, что ей придется столкнуться с неприязнью и отстраненностью мужа, пренебрежением слуг и настороженностью светского общества к еще одной наследнице, пробившей брешь в его обороне. Но никому не пришло в голову научить ее, как поступать, если ее муж твердо вознамерился утопить свою молодость и здоровье в виски и окончательно погубить себя.

Милли оставила мысль о письме и схватила шляпку. Плотные облака, затянувшие небо, обещали дождь, но ей уже было все равно. Необходимо было как можно скорее покинуть лачугу. И если она вернется вымокшей, как мышь, схватит пневмонию и скончается до конца месяца, ну что ж, тем лучше для…

Она осеклась на полуслове.

Ее муж, целыми днями не покидавший помещения, сидел на крыльце и заглядывал в дуло винтовки.

— Что… что вы делаете? — услышала она собственный голос, высокий и ломкий.

— Ничего, — ответил он, не оборачиваясь, поглаживая ладонью ружье.

Медленно, стараясь не шуметь, Милли вернулась в дом. И там впервые в жизни она схватилась за сердце. У нее перехватило дыхание. Кружилась голова.

Он задумал покончить с собой.

Фиц потерял счет времени, но ничего не имел против. Прошлое было куда предпочтительнее настоящего и даже будущего. И даже лучше, когда границы реальности и фантазий размыты.

Теперь он вовсе не был где-то возле озера Дистрикт, а находился в доме у Пелемов, оживленно беседуя с Изабелл, в то время как ее мать сидела за вышивкой в дальнем углу комнаты.

Она была такой интересной, Изабелл, и такой внимательной. Ее глаза сияли, как звезды в ночи, ее красота очаровывала, как весеннее утро, яркое и сверкающее, полное жизни и тепла. И когда он взглянул на нее, его сердце затрепетало от радости, воспарив к небесам.

— Мне нужно поговорить с вами, лорд Фицхью, — сказала она.

Лорд Фицхью? Кажется, это троюродный племянник его деда.

— Что случилось?

— Вы не можете продолжать так вести себя.

— Почему нет? — Он был обескуражен. Именно так он и хотел себя вести, беззаботный молодой человек, рядом с девушкой, которую любил.

— Если вы не хотите подумать о себе, тогда, пожалуйста, подумайте о своей семье. Ваши сестры будут в отчаянии.

Фиц открыл глаза. Странно. Неужели он все это время поддерживал беседу с закрытыми глазами? И когда это комната стала такой темной, полной тоски и уныния?

Он лежал навзничь. А она стояла, склонившись над ним, всего на расстоянии вытянутой руки. Он протянул руку и коснулся ее лица. Она задрожала. Ее кожа была нежнее, чем воспоминание о весне. Он так скучал по ней. Это была она. Его любовь и мечта.

Очень осторожно, чтобы не напугать ее, он притянул ее к себе и поцеловал. Боже, вкус ее губ был таким сладким, как у воды из родника весной. Он зарылся пальцами в ее волосы и поцеловал снова.

И только когда он расстегнул верхнюю пуговицу ее платья, она начала вырываться.

— Тшш. Тшш. Все в порядке, — пробормотал он. — Я буду очень осторожен с тобой.

— Вы бредите, лорд Фицхью! Я не мисс Пелем. Я ваша жена. Пожалуйста, отпустите меня.

Он был потрясен. С трудом приподнявшись, он сел… Боже, его голова!

— Что за… Почему вы разговариваете со мной в темноте?

— Последний раз, когда я зажгла лампу, вашим глазам стало больно.

— Ну ладно, сейчас можете зажечь.

Вспыхнул свет, больно ударив по глазам. Но он нуждался в хорошей встряске. Его жена ускользнула в дальний угол комнаты. Какого дьявола он так ошибся, приняв ее за Изабелл? Они ведь совершенно разные — по росту, по телосложению, по голосу. По всему.

— Наверное, пришло время задуматься, стоило ли так напиваться, что вы ошибочно приняли жену за свою возлюбленную, — холодно сказала она.

Он снова улегся. Мерцающий свет лампы рождал колеблющиеся круги различной яркости на потолке.

— Это помогает мне забыться, уйти от реальности в мир иллюзий.

— Что в этом проку, если на следующий день вы все равно обо всем вспомните?

Конечно, проку от этого не было. Пьянство — это слабость. Его отец никогда бы не одобрил подобного поведения, недостойного мужчины. Но с другой стороны, его отец в свои девятнадцать уже имел все, ради чего стоит жить. Остаток жизни Фица представал перед его мысленным взором бесконечным и бессмысленным. Несомненной оставалась только душевная боль. Его сокурсники по Итону получат офицерские звания. Изабелл выйдет замуж и будет вынашивать детей от другого мужчины.

А Фица что ждет впереди? Ремонт крыши в Хенли-Парке? Близкое знакомство с процессом консервирования сардин? Чопорная леди Фицхью с постоянным неодобрением на лице, сидящая напротив него за десятками тысяч завтраков?

— Постоянная трезвость не слишком привлекательна, — брякнул он.

По временам его удивляло, что он способен выдержать даже час в трезвом состоянии.

— Иногда вы забываете закрыть свою дверь. Я видела, как вы сжимали голову, мучаясь от головной боли. Я слышала, как вас рвало. Разве вам не достаточно сердечной боли? Нужно еще загубить свое здоровье столь отвратительным поведением?

— Я перестану пить, когда сам захочу.

Его рука по привычке потянулась к бутылке виски у него под боком, но ничего не нашла. Странно. Даже если он уже вылил ее содержимое себе в глотку, бутылка все равно должна была остаться здесь.

— Боюсь, вам придется перестать гораздо раньше, — сказала его жена. — Я избавилась от виски.

Черт бы взял эту настырную женщину. Он был ей отчасти признателен за то, что из этого благого замысла все равно ничего не получится. Не важно, что она вылила наземь содержимое одной бутылки. У него еще осталось пол-ящика.

Опираясь на ручку дивана, Фиц с трудом поднялся на ноги. Ходьба для него стала теперь опасным делом. На днях он упал и повредил плечо — пьяница постоянно рискует получить увечье. Пьяница, пьянчуга, бедолага, который топит свое горе в бутылке — или чертовски старается утопить по крайней мере.

Обычно Фиц держал десять или пятнадцать бутылок в буфете рядом со своей комнатой. Буфет оказался пуст. Он выругался. Теперь ему предстояло тащиться наружу.

Спотыкаясь и пошатываясь, Фиц добрался до сарая за домом. Он не стал бы держать виски так далеко, но однажды ночью, когда он крушил мебель в своей комнате, он случайно разбил несколько непочатых бутылок. На следующий день он перенес виски в сарай для пущей сохранности.

Ящики были аккуратно сложены штабелем в сарае. Бутылки смутно поблескивали. Сердце графа радостно встрепенулось от облегчения. Он схватил одну бутылку за горлышко и поднес к приоткрытым губам. Что-то было не так — она оказалась слишком легкой. Бутылка была пуста. Он отшвырнул ее в сторону и схватил другую. Та тоже оказалось пустой.

Пустая. Пустая. Пустая.

«Я избавилась от виски».

Она основательно потрудилась.

Фиц пнул штабель ящиков ногой и, потеряв равновесие, всей тяжестью врезался в стену сарая.

— Вы в порядке? — раздался ее бесстрастный голос у него за спиной.

В порядке ли он? Разве она не видит собственными глазами, что он никогда уже не будет в порядке?

Неверной походкой он вышел из сарая.

— Я отправляюсь в деревню. Надо пополнить запасы.

Он собирался добыть выпивку, даже если это его убьет.

— Уже поздно. Через полчаса совсем стемнеет. А вы представления не имеете, где находится деревня.

Его раздражали ее рассудительность, ее благонравие и ее дурацкая уверенность, что она ему помогает.

— Я не могу помешать вам отправиться туда завтра. И определенно не смогу помешать вам заказать новую партию спиртного. Но сегодня ночью я настоятельно советую вам остаться здесь.

Он грубо выругался. Повернувшись — сердце его билось тяжело и неровно, — он вернулся в сарай и схватил пустую бутылку в надежде, что на донышке осталось хотя бы несколько капель. Но обнаружил лишь слабый алкогольный запах.

Снова раздался ее голос, ровный и непреклонный:

— Я знаю, для вас, милорд, небо обрушилось на землю. Но жизнь продолжается, и вы должны с этим смириться.

Он швырнул бутылку в дальний угол сарая. Она не разбилась, а только ударилась о стену с глухим стуком и шлепнулась на кучу джутовых мешков. Фиц в ярости выскочил из сарая и оказался лицом к лицу с ней.

— Какого черта вы рассуждаете о том, как рушится небо? Это крушение жизни, к которой я готовился годами!

Она подняла на него глаза. Поразительно, но сила и напряженность ее взгляда противоречили практически непроницаемому выражению ее лица.

— Вы думаете, вы единственный, у кого разбито сердце из-за этого брака?

И не потрудившись объяснить свое загадочное высказывание, она резко повернулась и вернулась в дом.

Сначала казалось, что все в порядке, не хуже, чем обычно. К тяжести в голове и головокружению при пробуждении с похмелья Фиц уже давно привык. Но с течением времени головная боль значительно усилилась и вскоре стала невыносимой. Руки его дрожали. Ночная рубашка промокла от пота. Раз за разом накатывала тошнота, рвота выворачивала внутренности.

Ему никогда не было так плохо. Впервые в жизни физические страдания вытеснили из его головы все мысли, кроме желанной янтарной жидкости, к которой он так отчаянно стремился. Он молил, чтобы ему дали стакан этого зелья, хотя бы рюмку, даже один глоток. И не обязательно, чтобы это было хорошее виски. Бренди тоже вполне бы сошло, как и ром, водка, абсент или даже глоток обычного джина, в который для запаха добавляют живицу.

Ни капли спиртного не получил он для облегчения своих мук. Но время от времени он смутно осознавал, что в комнате находится не один. Кто-то подавал ему воду напиться, отирал пот с лица и, возможно, даже подстилал под него свежие простыни.

В какой-то момент им овладел тревожный сон. Сновидения были полны истязающих его монстров и вынужденных расставаний. Несколько раз он в ужасе просыпался с бешено бьющимся сердцем в уверенности, что упал с огромной высоты. И каждый раз он слышал успокаивающий шепот возле своего уха, убаюкивающий, нежный.

Он снова открыл глаза в полутемной комнате, чувствуя себя так, будто только что оправился от сильной лихорадки: горечь во рту, полный упадок сил, в голове пустота. Окно было завешено простыней, так что трудно было определить время дня. Керосиновая лампа озаряла стены тусклым оранжевым светом. А перед ним… Неужели это — он несколько раз моргнул сухими воспаленными глазами — большой букет маргариток в глиняном кувшине? Да, действительно, маленькие маргаритки со свежими белыми лепестками и желтыми середочками, яркими, как солнце.

А позади букета на низенькой скамеечке для ног дремала его жена. Ее рыжеватые волосы были заплетены в косу, переброшенную через плечо.

С трудом поднявшись в сидячее положение, Фиц увидел рядом со своим матрасом на полу поднос, на котором стояли пузатый чайник, намазанные маслом тосты, миска с виноградом и пара вареных яиц, уже очищенных, прикрытых чистым белым носовым платком.

— Боюсь, чай уже остыл, — послышался ее голос, когда он потянулся за чайником.

Чай и вправду был чуть теплым. Но Фиц так хотел пить, что это не имело значения. И он достаточно проголодался, чтобы, несмотря на тошноту, съесть все, что было предложено.

— Как вы ухитрились приготовить чай?

Леди может разливать чай в своей гостиной, угощая гостей, но никогда сама не вскипятит чайник. И уж определенно она понятия не имеет, как развести огонь под чайником.

— Здесь нашлась спиртовка, и я научилась ею пользоваться. — Она прошла вперед, взяла поднос с его колен и некоторое время смотрела на него, словно он был незнакомцем, потерпевшим кораблекрушение, вынесенным на берег волной к ее ногам. — Я оставлю вас, чтобы вы могли отдохнуть.

Она была уже на полпути к двери, когда он вспомнил, что хотел спросить.

— А что здесь делают эти маргаритки?

— Ромашки? — Она оглянулась на пышный букет. — Я слышала, что ромашковый чай помогает заснуть. Понятия не имею, как готовить ромашковый чай, но надеюсь, что вам приятно смотреть на цветы.

Ромашки были такими яркими, что было больно глазам.

— Не могу сказать, что очень приятно, но благодарю вас.

Она кивнула и покинула комнату, оставив его одного.

Наступила ночь — не подозревая об этом, Фиц проспал почти целый день. Было уже слишком поздно, чтобы одеться и отправиться отыскивать деревню с целью обеспечить себя новыми запасами виски. Но даже если бы было совсем светло, он чувствовал, что слишком ослабел и у него не хватит сил совершить столь долгий поход.

Хотя знай он, что его вторая ночь будет столь же ужасной, как предыдущая, он, пожалуй, предпринял бы попытку. Головная боль снова разыгралась. Нервная дрожь, учащенное сердцебиение и приступы рвоты тоже вернулись как старые знакомые. Целая вечность прошла, прежде чем усталость взяла свое, и он в изнеможении заснул, держась за чью-то руку.

Третья ночь прошла гораздо лучше. Сон его был глубже, без всяких сновидений. И когда он проснулся с более или менее прояснившейся головой, было еще утро, а не конец дня или поздний вечер, как прежде.

Окно все еще было завешено простыней. Прикрыв ладонью глаза, он отдернул завесу, впустив в комнату поток солнечных лучей. Но картину, которую высветило солнце, нельзя было назвать приятной. Все стены были сплошь покрыты выбоинами разных размеров — одни большие, другие еще больше, — как будто какое-то бешеное животное с острыми рогами и клыками длиной в ярд было заперто здесь, отчаянно пытаясь вырваться на волю. Фиц потрогал пальцами некоторые из особенно уродливых выбоин, невольно удивляясь, что был способен на подобное неистовство.

Ромашки, обвисшие, но все такие же яркие, по-прежнему находились здесь. Его жены не было. Однако она оставила ему чайник с чаем, который давно остыл. Поскольку Фиц уже достаточно оправился, чтобы передвигаться самостоятельно, он покинул свою добровольную тюрьму, чтобы поискать спиртовку, о которой жена упоминала.

Он нашел ее, но она работала на метиловом спирте. Поэтому он разжег огонь под решеткой, сходил к водяному насосу во дворе, чтобы накачать воды в чайник, и поставил воду кипятиться. Ведь первое, чему учат младших мальчиков в Итоне, — это как заварить чай, приготовить омлет и поджарить сосиски для старшеклассников. Пока кипятилась вода, он нанизал ломтики хлеба на длинную металлическую вилку для поджаривания тостов.

Вскоре чай и тосты были готовы, но леди Фицхью все еще не показывалась.

Он нашел ее в постели, полностью одетую, — включая ботинки, — спавшую лицом вниз поверх покрывала с руками, вытянутыми по бокам. Как будто она только успела добраться до кровати и просто свалилась на нее ничком.

Он не собирался шпионить и совать нос в ее дела, но когда повернулся уходить, взгляд его упал на неоконченное письмо на ее письменном столе. Оно было адресовано его сестрам.

«Дорогие миссис Таунсенд и мисс Фицхью!

Спасибо за ваше теплое послание на прошлой неделе. Приношу извинения, за наш поздний ответ. Ваше письмо дошло до нас только три дня назад вместе с еженедельной поставкой продуктов из деревни Вудсмер.

Погода здесь по-прежнему прекрасная. И конечно, вода в озерах всегда голубая и прозрачная. Я не перестаю поражаться красоте окружающих мест, хотя прошли уже недели с тех пор, как мы прибыли сюда.

Лорд Фицхью твердо намеревался сам написать вам, но, увы, последние несколько дней он неважно себя чувствовал — возможно, что-то не то съел. Но он мужественно боролся со своим недомоганием и сейчас уже уверенно пошел на поправку.

В ответ на вопрос мисс Фицхью сообщаю, что планирую посетить дом мистера Вордсворта в Грасмере, как только лорд Фицхью окончательно поправится».

За исключением его намерения писать — Фиц даже не знал, что им приходят письма, — его жена ухитрилась не лгать, а это нелегкое дело, если учесть, что их медовый месяц, должно быть, стал самым тяжелым испытанием в ее жизни.

Он снова взглянул на жену и заметил несколько глубоких царапин на ее левой руке. Встревожившись, он подошел к кровати и поднял ее руку, чтобы лучше рассмотреть.

Она зашевелилась и открыла глаза.

— Что у вас с рукой? Надеюсь, я не… — Фиц представить себе не мог, что ранил женщину, пьяный он был или нет. Но у него случались пробелы в памяти.

— Нет, вовсе нет. Я порезалась, когда училась пользоваться консервным ножом.

Он сам открывал для нее консервы вначале. Но позже, когда ослабел и не покидал постели, он совершенно забыл об этой своей обязанности. И она занялась этим сама.

— Извините меня, — сказал он, пристыженный.

— Ничего страшного. — Она поднялась с постели. — Вам уже лучше?

Он все еще страдал и был страшно изнурен, но это была очищающая усталость.

— Я в порядке. Пришел сказать вам, что завтрак готов, если вы не против.

Она утвердительно кивнула, эта юная девочка, видевшая его в самых худших проявлениях и при этом сумевшая сохранить твердость, здравомыслие и силу духа, когда он предавался отчаянию, потворствуя своим слабостям.

— Отлично. Я страшно голодна.

За завтраком он прочитал накопившиеся письма: три от его сестер, два от полковника Клементса, два от Гастингса и с полдюжины от остальных сокурсников.

— Вы отвечали на все?

— Я не совсем закончила последнее письмо к вашим сестрам, но на остальные ответила. — Она взглянула на него. — Не беспокойтесь, я не писала, что вы безумно счастливы.

У ее лица было странное свойство. Каждый раз, взглянув на нее, он приходил в замешательство. Она никогда не выглядела так, как он ожидал.

— Они в любом случае вам бы не поверили.

— Что ж поделать, — сказала она спокойным тоном.

Каким-то образом ее непоколебимое спокойствие смягчало напряженность, даже когда дело касалось взрывоопасных тем.

— А с вами все в порядке? — спросил он.

— Со мной? — Его вопрос удивил ее. — Да, я в порядке… ну, в достаточной степени, во всяком случае.

— Почему вы не оплакиваете своего любимого?

— Кого?

— Того, которого вам пришлось оставить, чтоб выйти за меня.

Милли добавила еще одну ложку порошкового молока себе в чай — свежие сливки у них уже закончились.

— У меня все совершенно иначе. У нас не был прошлого. Так, пустые фантазии с моей стороны я принимала желаемое за действительное.

— Но вы любите его?

— Да, я люблю его. — Она опустила взгляд, уставившись в свою чашку.

Боль, которую он заглушал избытком виски, вернулась вновь.

— Значит, мы с вами товарищи по несчастью — ни один из нас не может быть с тем, кого хочет.

— Видимо, так, — сказала она, несколько раз моргнув.

Фиц был потрясен, поняв, что она сдерживает слезы, хотя уже изменил свое мнение о ней, осознав, что за ее спокойствием скрывается не просто безразличие, а огромная внутренняя сила. Когда он перестал владеть собой и совершенно запутался, именно жена вывела его из дебрей безумного самоистязания.

— Вы держитесь намного лучше, чем я, — сказал он; слова прозвучали неуверенно и неловко, по крайней мере для него самого. — Не знаю, как вам удается терпеть меня, ведь у вас на душе не менее тяжело.

Милли прикусила губу.

— Только не говорите никому — я тайно пристрастилась к лаудануму за вашей спиной.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что она пошутила. И неожиданно для себя он слабо улыбнулся. Ощущение было странным — он не мог припомнить, когда последний раз улыбался.

Она поднялась на ноги.

— Лучше мне закончить письмо, пока не прибыл мистер Холт из деревни. Он должен… — она помедлила в нерешительности, — он должен привезти виски.

Милли хотелось бы отказаться от покупки спиртного для своего мужа. Но она сказала ему в тот день, когда опустошила все его бутылки, — дерзость собственного поступка до сих пор поражала ее, — что выбор за ним.

Значит, так тому и быть.

Она получила заказанный товар: молоко, хлеб, яйца, масло, фрукты и овощи для салата. Там был еще ящик с консервированными сардинами, мясной тушенкой и консервированным пудингом с изюмом — все продукция фирмы «Крессуэлл и Грейвз». И конечно, виски. Как же иначе?

— В спиртном больше нет необходимости, — заявил лорд Фицхью.

Милли уже привыкла к бородатому неопрятному пьянице с всклокоченными волосами. Молодой человек, стоявший перед домом, был чисто выбрит и тщательно одет. Он был все еще слишком худ и слишком бледен — в глубине его глаз таилась печаль, такая же древняя, как сама любовь. Но Милли с трудом удалось отвести от него взгляд. Никогда он не выглядел столь привлекательно.

— Хорошо, сэр, — сказал мистер Холт. — Как прикажете. Я занесу остальное в дом. И вот еще что — для вас имеется телеграмма.

Лорд Фицхью взял телеграмму и распечатал ее. Выражение его лица мгновенно изменилось.

— Не надо ничего выгружать. Если вы может задержаться на полчаса или около того и отвезти нас в Вудсмер, я буду крайне благодарен.

Мистер Холт коснулся края своей шляпы.

— Как пожелаете, милорд.

Милли последовала за мужем в дом.

— Что случилось? Кто прислал телеграмму?

— Хелена. Муж Венеции скончался.

— От чего? — с недоверием спросила Милли. Неужели ее добрая прекрасная золовка, такая молодая, вдруг осталась вдовой? Мистер Таунсенд был совершенно здоров на свадьбе. И в последних письмах миссис Таунсенд ни словом не упоминалось о каком-либо его недомогании.

— Хелена не сообщила о причине смерти, только пишет, что Венеция в отчаянии. Мы должны вернуться и помочь с организацией похорон.

«Мы». В первый раз он упомянул о них двоих как о едином целом. Сердце ее радостно встрепенулось.

— Конечно. Я сейчас же начну паковать вещи.

Двадцать минут спустя они уже были в пути. Фицу с его ослабленным организмом нелегко было трястись в повозке по неровной извилистой дороге, но он вытерпел все неудобства без единой жалобы.

В некотором смысле они не так уж сильно отличались друг от друга. Оба превыше всего ставили долг. Оба были замкнуты по натуре. И каждый из них способен был вынести больше личной боли, чем мог предположить другой.

— Благодарю вас, — сказал он, когда до деревни оставалась еще примерно миля. — Вы правильно сделали, что очистили дом от виски. Иначе я был бы сейчас не в той форме, чтобы оказать помощь сестре. Я рад, что вам хватило решимости и силы духа.

Удовольствие, которое доставил ей его комплимент, было неописуемым. Она опустила взгляд на свои руки, чтобы не выдать охвативших ее чувств.

— Я боялась, что вы можете причинить себе смертельный вред.

— Для этого, вероятно, потребовалось бы больше, чем несколько недель беспробудного пьянства.

Ей стоило неимоверных усилий заговорить об этом:

— Я говорю о винтовке.

— О какой винтовке? — с искренним удивлением спросил он.

— Вы заглядывали в дуло ружья.

— Вы имеете в виду игрушечное ружье, которое я нашел в сарае?

— Оно было игрушечное? — У нее рот открылся от изумления.

— Да. Детская игрушка. — Он рассмеялся. — Наверное, пора познакомить вас с кое-каким огнестрельным оружием, чтобы в следующий раз вы могли заметить разницу.

Милли залилась ярким румянцем.

— Какой ужасный конфуз, не правда ли?

Теперь, когда он был трезв, глаза его сияли неземной синевой.

— Прежде всего для меня. Должно быть, я вел себя так, что заставил усомниться в моей воле к жизни.

— Вы переживали серьезную утрату.

— Ничего такого, чего не переживали бы другие — включая вас.

Он был склонен скрывать сердечную боль и муку. Какой смысл выставлять напоказ душевные страдания?

Дорога повернула. Величественное зрелище открылось их взорам. Обширное овальное озеро, зеленое, как изумрудные вершины обрамляющих его гор. Вдоль берегов пышно цвели поздние летние цветы. Их отражения, белые и розовато-лиловые, окружали озеро, словно жемчужное ожерелье. На дальнем берегу расположилась прелестная деревенька с аккуратными, увитыми плющом домиками. В ящиках на окнах еще пламенели герани и цикламены.

— Ну что ж, — сказала Милли. — По крайней мере медовый месяц закончился.

— Да. — Фиц повернул лицо к небу, словно наслаждаясь ощущением солнечных лучей на своей коже. — На все воля Божья.