— Отлично, — сказал Фиц, пробежав глазами письмо. — Венеция возвращается в город.
Милли намазала масло на тост.
— Значит, тебе не придется ехать.
Большую часть недели Венеция оставалась в деревне, поправляясь после затяжной болезни, которую она подхватила во время плавания. Фиц, сопровождавший ее в Оксфордшир, начал беспокоиться из-за ее затянувшегося отсутствия и желания затвориться от остального мира. Садясь за стол, он сообщил Милли, что собирается на вокзал, как только позавтракает.
Она украдкой взглянула на стопку писем у его локтя. Фиц просмотрел пачку, остановившись на письме Венеции, и прочитал его первым. Теперь он вскрыл другое письмо.
— От кого это? — поинтересовалась Милли, намазав еще масла на тост.
— От Лео Марсденса.
Марсденс был сокурсником Фица в Итоне. После развода с женой он покинул Англию.
— Он все еще в Берлине?
— Нет, с прошлой осени он в Америке, но пишет, что, возможно, отправится в Индию.
Само упоминание об Индии заставило грудь Милли сжаться.
— Это масло на тосте или тост на масле? — улыбнулся Фиц. — Может, тебе просто есть масло?
Значит, он заметил. Она откусила кусочек тоста и не почувствовала вкуса.
Фиц дочитал письмо Марсденса, отложил его в сторону, чтобы ответить, и просмотрел оставшуюся стопку. Как Милли и ожидала, он замер.
Затем медленно перевернул конверт, чтобы прочитать имя отправителя, написанное решительной рукой: «Миссис Джон Энглвуд, отель „Нотбрук“, Дели». Милли старалась не смотреть на мужа, слепо потянувшись к собственной стопке писем.
Уголком глаза она видела, что в руках у него только один листок. Другая сторона, повернутая к ней, была заполнена лишь на половину. Не слишком длинное послание. Но то, что миссис Энглвуд вообще написала, учитывая, что она не пыталась связаться с Фицем со дня его свадьбы, было само по себе исключительным событием.
— Физерстоуны пригласили нас на обед, — сказала Милли, испытывая потребность что-то сказать, чтобы поддержать видимость нормальности. — Миссис Брайтли назначила дату своей свадьбы с лордом Джеффри Нилсом и хотела бы, чтобы мы присутствовали. О, леди Ламберт отменяет свой прием в саду. Ее отец скончался, и она уезжает на похороны.
Как скучно все это звучит. Как ужасающе скучно и бессмысленно. Но что она может сделать? Таковы вещи, которые они с Фицем говорят друг другу.
Он даже не слышал ее, перевернув листок и углубившись в чтение. А когда добрался до конца, снова перевернул листок и начал читать сначала.
Милли больше не притворялась, что ей неинтересно. Фиц читал с яростной сосредоточенностью, словно в первый раз проделал это слишком быстро и теперь должен вникнуть в каждое слово.
И когда он закончил читать письмо во второй раз, то не отложил его в стопку писем, нуждающихся в ответе, а убрал — вместе с конвертом — во внутренний карман своего пиджака.
Милли снова отвела глаза, перебирая приглашения и объявления, которые ничего не значили.
— Миссис Энглвуд возвращается в Англию, — на удивление спокойно сказал Фиц.
Милли посмотрела на него. Не обратить внимания на новость было бы неестественно.
— Значит, капитан Энглвуд вышел в отставку?
Фиц потянулся за чашкой кофе.
— Капитана Энглвуда больше нет.
— О, — сказала Милли. Значит, миссис Энглвуд овдовела. Эта мысль прозвучала в ее голове набатом. — Как он умер? Он ведь твой ровесник, кажется?
— Тропическая лихорадка. Он на пять лет старше меня.
— Понятно. Когда он скончался?
— В марте прошлого года.
Милли растерянно моргнула. Миссис Энглвуд — не просто вдова, а вдова с истекшим сроком траура, готовая к выходу в свет.
— Тринадцать месяцев назад. Почему мы не услышали об этом раньше?
— По ее словам, у матери капитана Энглвуда было слабое здоровье. И, поскольку считалось, что она долго не протянет, было решено, когда он внезапно умер, держать новости в секрете. Смерть первенца омрачила бы ее последние дни. Но она продержалась дольше, чем кто-либо мог предположить.
Милли ощутила острый приступ сочувствия к матери капитана Энглвуда, которая, вне всякого сомнения, надеялась еще раз увидеть своего сына.
— Им следовало сказать ей правду. Иначе она ушла бы из жизни, думая, что он не нашел времени, чтобы повидаться с ней.
— Они сказали, — тихо отозвался Фиц. — И спустя десять дней она скончалась.
Глаза Милли обожгло слезами. Она вспомнила свою мать на смертном одре. Фиц тогда сдвинул горы, чтобы жена вернулась в Англию вовремя, и за это она будет вечно ему благодарна.
Она глубоко вздохнула.
— Когда миссис Энглвуд ожидается назад?
— В июне.
За месяц до конца их восьмигодичного соглашения.
— Что ж, вовремя, чтобы немного развлечься в Лондоне. Уверена, ей не терпится вернуться.
Фиц не ответил.
Милли откусила еще кусочек тоста, проглотила его, запив глотком чая, и поднялась.
— О, уже поздно. Нужно разбудить Хелену. У нее этим утром примерка. Венеция заставила меня поклясться, что я не забуду.
— Ты почти ничего не ела, — указал Фиц.
Почему он такой наблюдательный? Зачем эти проявления заботы, которые дают ей надежду?
— Я уже наелась, когда ты пришел, — сказала она. — А теперь извини меня.
Кристиан работал.
Он лично проверил половину своих предприятий, прочитал бессчетное количество отчетов и даже исполнил свой долг, как член палаты лордов, приведя в изумление своих собратьев по палате. Герцоги Лексингтоны всегда заседали в верхней палате, но Кристиан, известный своим безразличием к политике, редко появлялся в парламенте.
Оставшееся время занимали книги и корреспонденция.
Однако ему незачем было так стараться. Его мозг, всегда стремившийся к правде и здравому смыслу, оказался способным на самообман, который Кристиан раньше презирал. Почти целую неделю он, как разбойник, крадущийся в ночи, успешно уклонялся от всех воспоминаний и умозаключений, которые могли бы возбудить малейшую тревогу.
А затем на него обрушилось все: неумолимая логика, неопровержимая правда и свидетельства, выжидавшие, пока его сознание, усыпленное ложной безопасностью, ослабит защиту, чтобы атаковать со всей беспощадностью.
Баронессы фон Шедлиц-Гарденберг никогда не существовало. Всегда была только миссис Истербрук. И он поведал ей все.
Все.
Неудивительно, что ей так не терпелось сойти с «Родезии». Она узнала о его внутреннем смятении и извлекла оттуда все тщательно оберегаемые секреты. Неудивительно, что каждый раз, когда они встречались после этого, она выглядела такой самодовольной. У нее были все основания посмеиваться над ним, зная, что она поработила его давно и прочно.
Ее замысел был низким, его успех ошеломляющим. И Кристиан участвовал в нем с открытой душой, со всем, что было в нем хорошего и достойного.
Он швырнул в огонь тисненое золотом меню, отпечатанное для обеда в «Савое», а затем письма, которые писал ей каждый день, предшествующий обеду, и последнее, написанное, пока он ожидал возвращения «Родезии» из Гамбурга. Невероятно! Он продолжал писать ей после того, как она не сдержала своего обещания и вернула его подарок. И перестал, только увидев в музее табличку с ее девичьим именем.
Он поворошил горящие письма кочергой. Она была массивной и тяжелой, и Кристиан чуть не поддался порыву что-нибудь разбить: мраморную каминную полку, зеркало в золоченой раме, севрские вазы, украшавшие камин. Ему хотелось громить комнату, пока не останется ничего, кроме мусора и обломков.
Но он — Кристиан де Монфор, герцог Лексингтон. Он не станет устраивать спектакль из своих страданий. Он не станет впадать в детские истерики. Он сохранит достоинство и спокойствие, даже если его сердце обливается кровью.
Раздался стук в дверь. Кристиан нахмурился. Он ясно дал понять, что его нельзя беспокоить. Слуги хорошо вышколены и весьма понятливы. Очевидно, случилось что-то срочное.
— К вам миссис Истербрук, ваша светлость, — сообщил Оунс, старший лакей.
Сердце Кристиана бешено забилось. Пришла позлорадствовать?
— Разве я не предупредил, что сегодня меня нет дома?
— Предупредили, сэр, — извиняющимся тоном отозвался лакей. — Но миссис Истербрук сказала, что вы пожелаете увидеть ее.
И правда, разве можно поверить, глядя на ее сияющую, завораживающую красоту, что Кристиан откажется принять ее?
Впрочем, что толку укорять Оунса? А с ее стороны, явиться к нему, признав свой обман — это проявление доброты, даже если она этого не понимает. Пусть они закончат свой роман окончательным разрывом, не оставив никаких умолчаний, положив конец всяким иллюзиям и ложным надеждам.
— Проводи ее сюда, — сказал он, — через пять минут.
Ему нужно время, чтобы собраться с силами.
Венеция слегка удивилась, что Кристиан согласился принять ее — слегка, потому что она была не в состоянии чувствовать что-либо, кроме ужаса, который впивался когтями в желудок и сжимал горло.
Дни, которые она провела вдали от Лондона, пошли ей на пользу — более спартанская диета успокоила желудок и положила конец приступам утренней тошноты. Но сознание становилось все более тревожным по мере того, как она перебирала варианты своего ближайшего будущего.
Ей повезло, что у нее есть средства и свобода передвижения. Она могла бы провести осень и весну за границей, тайно родить ребенка, найти ему хорошую приемную семью в Англии — если, конечно, найдет в себе силы расстаться с ним.
Она всерьез думала о том, чтобы умолять о помощи Фица и Милли. Милли могла бы поехать вместе с ней, а потом вернуться в Англию, сделав вид, что это их с Фицем ребенок. Учитывая обстоятельства, это было бы наилучшим решением. Венеция не сомневалась, что брат и невестка будут хорошими родителями, а она сама, как любящая тетушка, могла бы навещать ребенка, наблюдая, как он растет.
Однако, окажись ребенок мальчиком, он считался бы наследником Фица. И первенец Фица и Милли, появись он у них в будущем, был бы лишен законного наследства. Случалось, что семейные пары производили на свет детей после долгого периода бесплодия, и со стороны Венеции было бы эгоистично исключать подобную возможность для Фица и Милли.
Что означало, что она сама должна выйти замуж. Не такая уж это непосильная задача — найти подходящего джентльмена. Например, неспособного, подобно мистеру Истербруку, иметь собственных детей. Или вдовца, уже имеющего сыновей и достаточно влюбленного в нее, чтобы дать свое имя чужому ребенку.
Но мысли Венеции всегда возвращались к герцогу. Это его ребенок, и, возможно, Кристиану не захочется, чтобы его плоть и кровь воспитывалась в доме другого человека. И, возможно, всего лишь возможно, что Кристиан заслуживает того, чтобы знать о своем будущем отцовстве.
Но, чтобы поставить его в известность, ей придется во всем признаться. Одна только мысль об этом приводила Венецию в такой ужас, что ей хотелось бежать прочь, словно Кристиан был Везувием, а она — беспомощной жительницей Помпей. Как она может добровольно предстать перед его яростью?
И тем не менее вот она, здесь, в прихожей его дома, с влажными ладонями, тяжестью в желудке и сердцем, грозившем выпрыгнуть из груди.
Вернулся лакей.
— Прошу вас следовать за мной, миссис Истербрук.
Венеция двинулась за ним, не чувствуя под собой ног. Еще не поздно повернуться и сбежать, убеждал ее инстинкт самосохранения. Вряд ли герцог кинется за ней на улицу, чтобы выяснить, зачем она приходила.
«Беги, — призывал ее внутренний голос. — Тебе кажется, что ты все хорошо продумала. Но это признание — не краткая пытка, которую можно потерпеть в течение получаса. Ты не представляешь, как он поступит. Если он захочет, то может сделать тебя несчастной на всю оставшуюся жизнь».
Лакей распахнул дверь в гостиную.
— Миссис Истербрук, сэр.
Горло Венеции сжалось. Она помедлила на пороге — на пару секунд или тысячу лет? — а затем вдруг оказалась внутри. Лакей вышел, притворив за ее спиной дверь.
Взгляд сразу же притянула фотография на каминной полке. Венеция пребывала в слишком взвинченном состоянии, чтобы замечать что-либо вокруг, но этот портрет она увидела со всей ясностью: юный герцог со своей мачехой, с дротиками в руках, стоящие рядом с деревом.
«Вместо этого мы бросали дротики в дерево», — вспомнила Венеция.
Он был честен и искренен. В отличие от нее. И теперь она должна понести заслуженное наказание за свои действия.
Герцог не поднялся, чтобы поприветствовать ее. Он уже стоял у окна, спиной к ней.
— Миссис Истербрук, — произнес он, глядя на улицу внизу. — Чем обязан удовольствию видеть вас?
Венеция лихорадочно рылась в уме, не зная, как начать, но не придумала ничего, кроме простых слов, вырвавшихся из ее пересохшего горла.
— Ваша светлость, я жду ребенка.
Его голова резко повернулась. В комнате повисло тягостное молчание.
— И чего вы хотите от меня? — произнес он после долгой паузы.
— Ребенок ваш.
— Вы уверены?
Его хладнокровие так поразило Венецию, что она забыла о своих страхах. Он должен быть в ярости, а он ведет себя так, словно ее беременность — единственная неожиданная новость.
— Вы догадались, что это я была на «Родезии»? Как?
— Какая разница? — осведомился он ледяным тоном.
Венеция опустила глаза, уставившись на ковер. Конечно, ее действия были вопиющими. Но тот факт, что Кристиан сам раскрыл ее обман, сделал ситуацию еще непростительнее.
— Отвечая на ваш предыдущий вопрос, да, я уверена, что ребенок ваш.
— Вы — богатая женщина. Вряд ли вы явились за деньгами.
— Нет, конечно.
— Тогда чего вы хотите?
— Я… я надеялась, что вы можете дать мне совет.
— С чего вы взяли, что я могу дать совет? Разве я похож на человека, который имеет обыкновение награждать женщин детьми?
— Нет, конечно, нет.
— И разве вы не сказали мне, что не способны зачать?
Неужели он думает, что она сознательно ввела его в заблуждение, чтобы поставить себя в это невыносимое положение?
— Да, сказала.
— Откуда мне знать, что вы говорите правду?
— Относительно моего былого бесплодия? Я могу назвать вам имена врачей, которые осматривали меня.
— Нет, относительно текущего состояния вашего здоровья.
Он имеет в виду ее беременность. Венеция резко повернула голову.
— По-вашему, я лгу?
Она тотчас пожалела о своей вспышке. Это именно то, чего не следовало говорить.
Кристиан не упустил представившейся возможности.
— Вы должны признать, миссис Истербрук, что вы лгали с поразительным постоянством.
Она глубоко вздохнула.
— Я готова признать, что едва ли заслужила ваше доверие. Но какую выгоду я могу преследовать, притворяясь беременной? Что это сулит мне, кроме неудобств?
— О, разумеется, беременность от меня не сулит никаких выгод, — отозвался он ядовитым тоном.
Венеция и представить себе не могла, что разговор примет такой оборот. Неужели это так заманчиво — быть незамужней леди, беременной от герцога Лексингтона?
А может, он просто отрицает очевидное, как отрицала она? Принять ее беременность — значило бы смириться с тем фактом, что нельзя просто забыть об их связи, что в обозримом будущем, если не дальше, ее последствия отразятся на его жизни.
— Разве наука не учит, что простейшее объяснение самое верное?
— И каково ваше простейшее объяснение, миссис Истербрук?
— Что я была глупа и не предусмотрела возможность зачатия.
Наконец он повернулся к Венеции лицом. Ее сердце защемило. Он еще больше похудел и осунулся, щеки запали, резче обозначив скулы.
— А что вы предусмотрели?
— Прошу прощения?
— Такая женщина, как вы, не скрывает свое лицо без причины. Чего вы хотели добиться?
Ей хотелось рассказать ему о всей своей жизни, предшествовавшей его лекции в Гарварде, о букете, присланном в ее номер по ошибке, о смутных планах мести, вызванных гневом. Ей хотелось объяснить ему, что он разрушил эти планы и завоевал ее сердце. И ей хотелось, чтобы он знал, что она совершила величайшую ошибку своей жизни, не открывшись ему, когда поняла, что влюбилась.
Но он не поверит ни единому ее слову. И не только сейчас, вдруг поняла Венеция, а никогда.
Потому что он привык верить только фактам, а факты свидетельствовали против нее. Она соблазнила его под вымышленным именем. Она вынудила его сделать ей предложение. Она исчезла без всяких объяснений, а затем нарушила свое обещание встретиться с ним снова, и при этом танцевала с ним и вела светские беседы, наблюдая, как он терзается от тоски и тревоги.
Он не станет слушать, что ее планы изменились. Что ей было мучительно больно отказаться от него — и еще больнее, когда она стояла перед ним как презренная незнакомка. Подобные эмоции невозможно проверить, а, значит, они несущественны, не заслуживают доверия и неуместны.
Что ж, она знала, что так и будет. Она знала все это с самого начала. Но, должно быть, беременность повлияла на ее здравый смысл. Она пришла сюда, растерянная, испуганная, но с надеждой, что ей удастся объяснить свое поведение и заставить его посмотреть на ситуацию ее глазами.
Но что она может объяснить, когда самое необъяснимое в этой истории — ее любовь?
— Вам нечего сказать? — осведомился Кристиан.
Его невозмутимый тон отозвался в ее сердце острой болью. Венеция ожидала упреков, негодования, проклятий. Она предпочла бы все, что угодно, только не это демонстративное пренебрежение. Негодование предполагало наличие сильных чувств, а пренебрежение… ничего.
Она не может с пренебрежением говорить о своей любви и тоске. О часах ожидания перед его городской резиденцией ради единственного взгляда на Кристиана. О ее надеждах на будущее и отчаянном желании вырваться из тупика, в котором она оказалась.
Перед пренебрежением, особенно таким величественным и снисходительным, как у герцога Лексингтона, у Венеции не оставалось иного выбора, кроме как быть Редкой Красавицей. Это не изменит его мнения о ней, но никто не пренебрегает редкими красавицами.
— Чего я хотела? Вашего сердца на серебряной тарелке, конечно, — сказала Редкая Красавица.
Несмотря на пылающий камин, Кристиан ощутил озноб. Ему было холодно, как деревьям в его саду, которые мокли под дождем, трепеща от порывов ветра.
— И зачем вам понадобилось мое сердце?
Она улыбнулась.
— Чтобы разбить его. Я была на вашей гарвардской лекции.
Как жестокость может быть красивой? И тем не менее она ослепляла.
— Из-за того, что я сказал?
— Именно.
— Разве это не подтвердило бы мое мнение о вас?
— Возможно. Но вам пришлось бы жить с разбитым сердцем, не так ли?
Уголок его глаза дернулся. Наконец-то он понял, с кем имеет дело.
— Изящный замысел, — медленно произнес он. — Недостойный, но тем не менее изящный.
Она пожала плечами.
— Жаль, что в конечном итоге я оказалась не бесплодной. Я предпочла бы забыть об этой истории раз и навсегда.
Без всякой причины Кристиан вдруг вспомнил, как лежал, положив голову ей на колени, она перебирала его волосы, и они говорили обо всем и ни о чем. Ему следовало оставить все как есть. Тогда, по крайней мере, у него остались бы приятные воспоминания. А теперь у него нет ничего. Даже меньше, чем ничего.
— Не сомневаюсь, — бесстрастно отозвался он.
— Что ж, я достаточно долго обременяла вас своими хлопотами, — жизнерадостно сказала она. — Всего хорошего, сэр. Я найду дорогу.
Она уже была у самой двери, когда он отозвался.
— Одну минуту. Нам нужно обсудить, что делать с ребенком.
Она снова пожала плечами.
— Для такой женщины, как я, ребенок не представляет трудности. Я найду кого-нибудь, кто женится на мне. Это не сложнее, чем выбрать новую шляпку. Я бы сказала, даже проще. В наше время приобретение шляпок требует массы времени и усилий. В последний раз я потратила целый час, чтобы решить, какая отделка мне нравится больше.
Кристиан сузил глаза.
— То есть бедняга будет растить чужого ребенка, даже не подозревая об этом?
Его грозный взгляд мог привести в трепет любого. Но на миссис Истербрук он не произвел никакого впечатления.
— Я могу сказать ему, если хотите. Может, вы также желаете, чтобы я сообщила ему имя отца ребенка?
Она рассмеялась, явно находя свою колкость очень забавной. Ее смех, чистый и мелодичный, напоминал звон колокольчиков, колеблющихся на ветру. При всей ее черствости и беспринципности в облике Венеции не было ни одной черты, которая не была бы совершенной.
— Я не допущу, чтобы мой ребенок рос в доме какого-нибудь типа, достаточно тупого и доверчивого, чтобы жениться на вас.
— Ну, это, определенно, исключает вас из числа претендентов. Ведь вы, сэр, тоже хотели жениться на мне, если мне не изменяет память.
И она смеет напоминать ему об этом! Кристиан стиснул зубы, подавив вспышку стыда и гнева.
— Я хотел жениться на баронессе фон Шедлиц-Гарденберг, что, наверное, не очень умно с моей стороны, но не так глупо, как если бы я хотел жениться на вас.
Венеция надменно улыбнулась.
— Мы можем стоять здесь весь день и обмениваться оскорблениями, ваша светлость. Но у меня есть другие дела, включая выбор шляпок. Если вы не желаете, чтобы ваш ребенок рос в приличном доме, полагаю, у вас есть решение лучше? Учтите, я не допущу скандала, у меня еще есть сестра на выданье.
— Поклянитесь жизнью своей сестры, что вы носите моего ребенка.
— Клянусь.
— В таком случае я женюсь на вас. Ради ребенка. Но если вы лжете, я разведусь с вами самым скандальным образом из всех возможных.
Она помолчала, устремив на него непроницаемый взгляд.
— Как я понимаю, согласившись выйти за вас замуж, я могу не беспокоиться о свадебном платье и свадебном завтраке?
— Нет. Я получу специальное разрешение. Мы поженимся в присутствии свидетелей, которые требуются по закону. Если хотите пригласить своих родственников, пожалуйста. Но своих я избавлю от этого спектакля.
— А что потом? Каждый пойдет своим путем? — поинтересовалась она ироническим тоном.
— Оставляю это на ваше усмотрение. Можете вернуться к своим родным или поселиться здесь. Мне все равно.
— Как мило. Мне никогда не делали более соблазнительного предложения.
Уголок его правого глаза снова дернулся.
Она взялась за дверную ручку.
— У вас есть две недели, чтобы получить разрешение, ваша светлость. После этого я дам понять обществу, что мне нужен муж.