Лиззи гуляла по ровной, мощеной набережной реки Юр. Солнце только что выбралось из-за горизонта. Речная вода озарилась робким светом цвета разбавленного пива. Мир казался созданным заново. Воздух был свеж и прохладен, удивительно чистый после дыма и копоти Лондона, которые просто обжигали легкие.

Было время, когда Лиззи могла бы счесть поместье унылым и скудным, не оценить его свежей красоты, ведь размерами и великолепием Фэрли-Парк заметно уступал Линдхерст-Холл, родовому гнезду Арлингтонов, или Хантингтону, имению лорда Ренворта.

Но это было очень давно, когда она верила, что одним взмахом ресниц может заставить затрепетать сердце мужчины, любого мужчины! Юный наследник Арлингтонов не смог устоять перед ее чарами, но любовь к ней оказалась не столь сильной, как страх перед матерью, которая не считала Лиззи недостаточно родовитой, чтобы войти в сиятельное семейство.

Она забросила удочку на маркиза Ренвортского, мать которого давно была в могиле, обладателя самого большого состояния среди всех титулованных мужчин Англии, Шотландии, Уэльса и Ирландии. Но маркиз, несмотря на все старания Лиззи, женился на женщине, вовсе не имеющей никакой родни.

Двойная неудача, а также смерть матери – полагали, от обычной простуды – ввергли Лиззи в пучину страдания. А потом была злосчастная история с Генри, которая стала причиной глубочайшей меланхолии, из которой девушка и не чаяла выбраться. Но выбралась, слабая и растерянная, и обнаружила, что засиделась в невестах, причем шансы на замужество – хоть с кем-нибудь – уменьшаются наполовину с каждым прожитым годом.

Ей повезло гораздо больше, чем она могла рассчитывать и свои годы, когда Стюарт сделал ей предложение. Когда Лиззи была совсем девочкой, она любила фантазировать на тему замужества со Стюартом. Но потом поняла: конечно, он красив и папа его очень ценит, но лишен высокого положения в обществе и богатства, для которых, как ей казалось, она рождена.

В последующие годы, пока она, подгоняемая тщеславием, пыталась достичь невозможного, Стюарт взлетел высоко. Поговаривали, что после принятия билля о самоуправлении Ирландии он непременно получит портфель министра внутренних дел. Столь высокая государственная должность в его годы могла означать в будущем только одно: карьеру на Даунинг-стрит, в доме номер десять.

И вот теперь чудеснейшее, красивейшее поместье.

Лиззи вздохнула. Он мог выбрать любую женщину, но выбрал ее. Несколько лет назад она преисполнилась бы самодовольства и гордыни – теперь чувствовала лишь благодарность. Она решила стать ему образцовой женой, сделать его счастливым. У него не будет повода сожалеть о своем выборе!

– Вам нехорошо, мисс Бесслер?

Лиззи вздрогнула, услышав за спиной голос Марсдена. Он стоял в нескольких футах от нее с озабоченным видом.

– Вы шли и вдруг остановились, а теперь стоите, не двигаясь с места.

Долго ли он за ней наблюдал? Неужели шел за ней от самого дома? И почему она задрожала от сладостного волнения, как только поняла, что он здесь?

– Напротив, как нельзя лучше, благодарю, – холодно ответила она.

Прошлым вечером, за обедом и после, он вел себя безукоризненно. Марсден, стоило ему захотеть, умел быть совершенно очаровательным гостем, что заставляло Лиззи еще больше ненавидеть его за намеренную провокацию в поезде.

– Как я понимаю, вы можете принимать поздравления, даже если официальное сообщение появится в газетах только через несколько дней, – продолжал он.

– А вам теперь не нужно ломать голову, почему я все еще не замужем, несмотря на мои исключительные достоинства, – заявила она.

Лиззи снова зашагала в направлении дома, потому что леди не стала бы останавливаться, чтобы поговорить с джентльменом. Марсден не отставал ни на шаг.

– Не правда ли, сегодня чудесная погода?

– В самом деле, – отозвалась она.

– Обед вчера был потрясающий. Никогда не ел ничего вкуснее.

– Совершенно с вами согласна.

– Как говорят, мадам Дюран тоже восхитительна.

В его голосе зазвучали похотливые нотки. Лиззи взглянула на него – снова эта гадкая улыбка!

Ну уж с нее хватит! Через несколько недель она станет миссис Сомерсет. Не обязана она терпеть наглость простого секретаря. Лиззи остановилась.

– Мистер Марсден, мне крайне неуютно, когда вы смотрите на меня подобным образом. Была бы крайне признательна, если бы это прекратилось.

Он принял невозмутимый вид. Глаза у него были серые, точно кашемировый шарф, которым он обмотал шею – еще одна примета его тщеславия. Лиззи нисколько не удивилась бы, узнав, что Марсден носит вкладыши в ботинках, чтобы казаться выше ростом – не ниже ее пяти футов десяти дюймов.

– Простите. Неужели так заметно? – ответил он с искренним удивлением. – Значит, вы заметили, что я не могу оторвать от вас взгляда.

Его признание отозвалось в ней странной, пугающей дрожью.

– Буду признательна, если вы все-таки попытаетесь, поскольку для нас обоих будет лучше, если мы останемся в хороших отношениях – ради мистера Сомерсета, – заявила она высокомерно.

– Возможно, необходимость соблюдать приличия для нас с вами отпадет сама собой, – возразил Марсден. – Я еще не решил, стоит ли мне допускать, чтобы мистер Сомерсет женился на женщине с вашими... необычными пристрастиями. У меня еще есть несколько дней, чтобы принять решение.

– Прошу прощения? – вскричала Лиззи.

Но ее возмущение было не совсем искренним. Скорее она была - охвачена страхом. Неужели он знает про Генри? Иначе почему заговорил о «необычных пристрастиях»? Она старательно избегала этого термина, потому что считала его применимым только к суфражисткам, «синим чулкам» и женщинам, так или иначе не приемлемым в высших сферах общества.

Если Марсден сообщит Стюарту о ее прошлом, кто поручится, что он не сочтет также своей обязанностью сообщить и всем остальным? Если их с Генри отношения станут достоянием общества, ей останется только удалиться в убогий домишко на вересковой пустоши и прожить там остаток жизни в позорном изгнании.

– Париж. Дом мадам Белло. Красная комната с зеркалами, – сказал Марсден.

Лиззи уставилась на него, ничего не понимая. Потом до нее дошло.

– Отрицайте же, – подсказал Марсден. – Посмейтесь надо мной и скажите, что это просто игра моего грязного воображения. Что вы никогда – ни за что! – не делали ничего подобного. Даже не подозревали, что такое существует! Отвратительно!

– Ох, прошу вас. – У Лиззи даже голова закружилась от облегчения. То, что видел Марсден, было сущей ерундой. Они со Стюартом могли бы весело посмеяться вместе, узнай он о том случае! – Не будем шокировать благоразумие мистера Сомерсета. Неужели вы думаете, что он сильно расстроится из-за того, что я однажды позволила этой неразборчивой француженке себя поцеловать? Уверяю вас, вещи куда хуже случаются в лучших школах на европейском континенте.

– Полагаю, он бы расстроился, если бы невеста предпочла ему его собственного повара.

– Чего решительно не может быть, иначе я бы азартно предавалась школьным шалостям. А мадам Белло просто повезло застать меня в минуту крайней скуки. Поверьте, когда она сбросила платье и нагнулась ко мне поверх своей позолоченной кровати, у меня не возникло ни малейшего намерения доставить ей удовольствие.

Мистер Марсден смотрел на Лиззи долгим взглядом, словно пытаясь убедиться, говорит ли она правду, как будто правда имела большое значение лично для него.

– Очень хорошо, – сказал он наконец, – что ее муж вошел минуту спустя.

– Действительно хорошо.

– Я всегда восхищался искусным представлением, которое вы устроили, держа ее за руку и вытирая ей пот со лба. Вы сообщили мужу, что она надышалась какой-то отравы.

Это и было представлением, могла бы сказать Лиззи самой себе.

– Развратная парочка, – сказала она. – Мадам прикинулась шокированной, нырнула под одеяло, бросая на меня умоляющие взгляды. И я не уверена, что приход мужа был случайным.

Мистер Марсден сдавленно фыркнул, внезапно развеселившись. Его искренняя веселость удивила Лиззи – никогда раньше она не видела, чтобы Марсден радовался простодушно, как ребенок.

– Какая жалость, право же, что ваши наклонности в духе Сафо, – заявил он. – Просто обожаю хорошую мелодраму.

– Поищите ее в другом месте, сэр, – ответила она. – А теперь, если вам больше нечем меня шантажировать, мне мора. Приятного дня.

Марсден кивнул:

– Увидимся на похоронах, мисс Бесслер.

Лиззи пошла прочь. Но, поднимаясь по ступенькам лестницы, ведущей к дому, она оглянулась. Марсден стоял там, где они расстались, и наблюдал за ней. Утренний ветерок играл концом его шарфа.

– Я вас искал, – сказал Стюарт Лиззи, возвращающейся в дом со стороны реки.

Он хотел извиниться. Невеста впервые посетила его дом, а он едва справлялся с ролью хозяина и будущего супруга. Целый вечер Стюарт находился под впечатлением обеда – и добрую часть ночи. Поэтому все, на что он был способен, это притвориться, что слушает беседу Марсдена с мистером Бесслером, и время от времени кивать в наиболее подходящих местах.

– Я долго гуляла, – ответила Лиззи, похоже, совсем не замечая его рассеянности. Обернувшись назад, она обвела взглядом широкую аллею, что вела к кованым воротам, закрывающим выход к реке, и сады по обе стороны аллеи. – Фэрли-Парк просто прекрасен.

– Вы могли бы поселиться здесь?

– Запросто. Я уже полюбила это место.

– Рад слышать, – сказал Стюарт. – Знаю, вы мечтали о более величественном доме.

– О нет! Прошу вас, Стюарт, не напоминайте, какой заносчивой я когда-то была. Я очень стыжусь собственного тщеславия.

Он улыбнулся:

– Вами двигало не тщеславие, а честолюбие. Все-таки я кое-что знаю о честолюбии.

– Сэр? – позвал кто-то.

Стюарт обернулся. Перед ним стояла экономка.

– Да, миссис Бойс?

Миссис Бойс подала ему конверт из коричневой бумаги.

– Сэр, это нашли горничные. Мы решили, что вам необходимо взглянуть.

«Похоронить вместе со мной», – было написано на конверте. Старательный, официальный почерк Берти, который Стюарт знал с тех времен, как они писали друг другу почти ежедневно, пока в течение последних лет в Хэрроу почерк брата не изменился, превратившись в свободный курсив с множеством завитушек.

– И где же горничные это нашли?

– В альбоме с эскизами мистера Бертрама, – ответила миссис Бойс. Экономка спросила Стюарта, что делать с многочисленными альбомами Берти, и он велел их куда-нибудь убрать. – Я велела проложить эскизы салфетками, и в одном из ранних альбомов горничные наткнулись на этот конверт. Следует ли распорядиться, чтобы его положили в гроб?

Конверт был легким и незапечатанным – вероятно, при жизни Берти никто не совал нос в его альбомы, кроме самого хозяина. Стюарт вытряхнул на ладонь содержимое конверта.

Две фотографии. Первая была семейным портретом – Берти и его родители. Берти, примерно пяти-шести лет, маленький, светловолосый, стоял возле матери, которая держала его за руку.

На второй были два мальчика. Один из них Берти, второй... Стюарт не сразу сообразил, что вторым мальчиком был он сам. Они сидели на каменной скамье, с напряженными, серьезными лицами – нужно ведь сидеть совершенно неподвижно, иначе фотография выйдет смазанной.

Вот так они сидели, взявшись за руки. Почему-то это зрелище поразило Стюарта. Он быстро убрал снимок обратно в конверт.

«Похоронить вместе со мной».

Он отдал конверт экономке:

– Да, пусть его положат в гроб.

«Дорогая Жоржетта!

Не понимаю, почему до сих пор не спросила тебя об этом, но помнишь ли ты, как замяли скандал насчет второго из младших сыновей покойного лорда Уайдена? Ты тогда сказала – вот злюка! – что знаешь правду, потому что подслушала разговор твоей матушки с выжившей из ума леди Уайден. Но матушка застукала тебя и заставила дать клятву, что никому ничего не скажешь.

И помнишь ли ты, что обещала посвятить меня в тайну после смерти лорда и леди Уайден? Оба уже в могиле, и я хочу знать, что произошло. Не заставляй меня долго ждать.

Целую близнецов, с любовью, Лиззи».

– Простите, сэр. Вы сказали – Манчестер южный или Манчестер юго-западный? – спросил Марсден.

– Юго-западный, – ответил Стюарт.

Вот уже второй раз Марсден просит Стюарта повторить. Но и Стюарт не лучше. Он давно утерял нить мысли и вынужден был просить секретаря перечитать абзац письма, чтобы вспомнить, на чем остановился.

– В то время как я разделяю вашу тревогу относительно царящей в ваших избирательных округах озабоченности по вопросу билля о Гомруле, – продолжал Стюарт, – позвольте напомнить, что те же самые округа голосовали за ваше избрание в парламент, полностью отдавая себе отчет, что успех либералов на выборах означает назначение премьер-министром мистера Уильяма Эварта Гладстона, который за годы, проведенные в оппозиции, с предельной ясностью дал понять, что самоуправление Ирландии является вопросом первостепенной важности. Он не нарушит обязательств в отношении ирландцев и внесет билль для повторного рассмотрения на грядущей парламентской сессии.

Стюарт сделал паузу на случай, если Марсдену потребуется разъяснение. Однако тот молчал, выжидательно глядя на хозяина.

– При поддержке электората, учитывая опыт и дар убеждения мистера Гладстона, следует с полной уверенностью ожидать, что билль будет принят обеими палатами. Будучи самым молодым членом парламента, я понимаю, что вы не захотите оставаться в стороне от этого исторического голосования. Более того, полагаю, вам не захочется пренебречь возможностью быстрого принятия некоторых законопроектов частного характера, близких и дорогих вашему сердцу.

– Корпоративные привилегии? – поинтересовался Марсден, быстро царапая бумагу пером.

– Железные дороги, – пояснил Стюарт.

Теперь, когда угроза была ясно изложена, Стюарт разразился двумя абзацами сердечных заверений в почтении. Марсден закрыл блокнот и встал.

– Письмо будет готово завтра, сэр.

– Благодарю, – отозвался Стюарт.

Они покончили с делами слишком быстро; оставались еще добрых пять минут, прежде чем подадут карету, на которой Стюарту предстоит отправиться на погребальную церемонию.

– Сэр, я хотел спросить, считаете ли вы разумным намерение мистера Гладстона снова ставить на голосование билль о Гомруле? В прошлый раз это стоило ему поста премьер-министра, – полюбопытствовал Марсден.

– Он и на этот раз рискует, – ответил мистер Сомерсет, просматривая стопку писем, которые принес Прайор четверть часа назад. В душе Стюарт не был уверен, что билль будет принят, как уверял в письмах к колеблющимся «заднескамеечникам». В палате лордов все еще заправляли консерваторы. В палате общин у либералов был перевес всего лишь в сорок мест. А храбрость поступить по совести редко встречалась у политиков любого толка.

– Тем не менее вы его поддерживаете, – продолжал Марсден.

– В Ирландии неспокойно. Но ирландцы все еще хотят с нами сотрудничать. Неужели мы станем откладывать до тех пор, пока они не решат взять в руки оружие?

– Разве они уже не поднимали вооруженных бунтов?

– Если вы имеете в виду взрывы в восьмидесятых, так это были выступления ничтожного меньшинства. Я бы предпочел принять меры прежде, чем стремление к насилию возобладает в самых широких слоях населения, – ответил Стюарт.

Стюарт был прагматиком, который видел наилучший путь решения проблемы, сводящий к минимуму возможный ущерб, рассчитавшим, что время настало, и лучший с прагматической точки зрения выход вполне соответствует тому, что хорошо бы сделать в принципе. В частности, поэтому мистер Гладстон и оценил Стюарта: его взвешенный подход к управлению страной прекрасно дополнял страстное стремление к справедливости, свойственное этому великому человеку.

– Будем надеяться, что наши парламентарии поймут это также, как вы.

– Поймут, – заверил Стюарт.

За результат в палате лордов он ручаться никак не мог, но сдавать позиции в нижней палате тоже не собирался. Он подготовит это голосование дня мистера Гладстона, даже если для этого придется запугивать, понукать и шантажировать всех либералов до последнего в списке.

– Я мог бы раздобыть полезные сведения о некоторых членах парламента, сэр, – предложил Марсден.

– Отлично, – ответил Стюарт. Любые сведения, добытые Марсденом, относились к разряду таких, что ни один политик не захотел бы делать достоянием гласности. – Мы могли бы сделать из вас коварного и бессердечного тактика.

Несмотря на то, что письмо-рекомендация Марсдена была подписана самим мэром Парижа, Стюарт неохотно взял на работу юного аристократа, который пять лет провел в Париже, вращаясь в кругах писателей и художников – и анархистов тоже, насколько ему было известно. Однако Уилл Марсден оказался приятным сюрпризом. Он был именно таков, каким его рекомендовал мэр: знающим, педантичным и исключительно преданным секретарем.

– Сэр, слуги шепчутся, что вы скоро женитесь, – сказал Марсден.

– Слуги всегда узнают первыми, – согласился Стюарт. Хотя в данном случае избыточная осведомленность слуг была на его собственной совести. Сообщив новость мадам Дюран, он пошел еще дальше и рассказал о своих планах камердинеру, дав ему понять, что это вовсе не секрет. – Да, мисс Бесслер приняла мое предложение.

– Мои поздравления, сэр.

Казалось, новость не сильно воодушевила Марсдена. Стюарт задумался: похоже, у его секретаря и Лиззи взаимная неприязнь.

– Благодарю, – сказал он. – Свадьба состоится в середине января. Слишком скоро, но я хочу, чтобы мы успели до того, как парламент начнет работу. Несправедливо взвалить такое бремя на плечи одной мисс Бесслер, поэтому я прошу у вас помощи. Полагаю, вы окажетесь столь же неоценимым помощником для мисс Бесслер, как и для меня.

Марсден приподнял обложку своего блокнота. На Стюарта он не смотрел.

– Вы уверены, что мое участие пойдет на пользу вашей свадебной церемонии, сэр? У меня нет опыта по части организации свадеб.

– Как я понимаю, в круг ваших обязанностей на службе и мэрии входила организация общественных мероприятий подобного рода, и вы прекрасно справлялись. Отлично справитесь и на сей раз.

Марсден захлопнул блокнот и дважды стукнул по обложке кончиком пера.

– Благодарю за доверие, сэр. Приложу все усилия, чтобы свадьба удалась.

Стюарт прибыл в церковь задолго до всех остальных.

Викарий, добрая душа, спросил его, не желает ли он пронести минуту наедине с Берти. Это было искреннее, хотя и подобающее в таких случаях предложение – минута уединения с дорогим усопшим. Однако Стюарт почувствовал себя растерянным, словно был вынужден внезапно принять важнейшее из решений.

– Да, благодарю вас, – ответил он, потому что именно того от него и ждали.

Гроб Берти стоял на катафалке в конце нефа, перед стеной с венками. Красивый гроб, лучшее произведение из красного дерева, стоившее немалых денег. Подходя к гробу, Стюарт увидел собственное отражение в полированной поверхности дерева, свое лицо, искаженное изгибами и выпуклостями домовины.

Крышку гроба закрывал ворох белых лилий. Стюарт погладил прохладный зеленый стебель.

«А ты любишь цветы?» – спросил Берти. Стояло солнечное утро июня, несколько дней спустя после приезда Стюарта в имение.

Стюарт кивнул. Он никогда не видел так много цветущих растений. Розы, розы, бесконечные розы. Сад словно сошел со страниц сказки.

«Я хочу вывести новые сорта роз. Десятки сортов! Хочешь, назову один в твою честь?»

Стюарт улыбнулся. Улыбнулся впервые с того дня, как его покинула мать. «Только если, это будет мальчишечий сорт».

С тех пор в каждый приезд в Фэрли-Парк воспоминания, о существовании которых в своей памяти Стюарт и не подозревал, толпой собирались возле самых границ сознания, готовые в любой момент всплыть в уме – дай только повод.

В этой самой церкви они с Берти играли в прятки. Потом Берти отвел брата на Хай-стрит и познакомил со старой миссис Тэйт, которая в своей темной лавке продавала книги и всякий старинный хлам, шепнув на ухо, что, по слухам, миссис Тэйт провела весьма бурную молодость. На обратном пути полил дождь. И Берти мог рассказывать о матери, потому что его лицо было уже и без того мокрым.

Однажды этот мальчик вырастет и станет завидовать ему и бояться его, напомнил себе Стюарт. Он скажет брату, что сэр Фрэнсис молил Бога, чтобы Нельда Лэм умерла, когда она, казалось, вот-вот оправится после болезни. И напустит на него армию законников, стараниями которых Стюарт чуть не стал банкротом.

Но сейчас, перед заваленным лилиями гробом, такого рода воспоминания казались мелочными и пустыми. Раньше они были для него точно шпоры – теперь растеряли былой яд.

Приподняв гирлянду из лилий, Стюарт отодвинул ее в сторону. Крышка была тяжелой, но открывалась легко. Внутри роскошного гроба покоился Берти. Ему зачесали назад волосы, эту его манеру Стюарт помнил с тех пор, как они были подростками. Однако за прошедшие двадцать лет волосы заметно поредели. На висках можно было видеть кожу черепа мертвенно-голубоватого цвета.

До этого момента он воспринимал смерть Берти лишь умом.

Стюарт смотрел на шею Берти – разумеется, воротник затянули слишком крепко. К лацкану сюртука прикрепили свежую бутоньерку – красную розу. Руки Берти – так похожие на его собственные, хотя в остальном братья не обнаруживали физического сходства, – были сложены крест-накрест на животе. А рядом лежал конверт с надписью «похоронить вместе со мной».

Снаружи послышался шум – колеса карет шуршали по гравию дорожки. Начали прибывать другие участники траурной церемонии. Скоро они рассядутся на скамьях с высокой спинкой. Стюарт опустил крышку гроба.

Он услышал голоса. Кто-то уже поднимался по ступеням церкви. Но они были еще далеко.

Фотография. Кажется, это было в мае? Они сидели в той части сада, которую потом перерыли и полностью переустроили. Сэр Фрэнсис тогда ненадолго увлекся фотографией. И им было нелегко усидеть неподвижно, они то и дело разражались хохотом. И...

Стюарт открыл гроб, открыл конверт и вытащил снимок, где были они с Берти. Ему едва хватило времени, чтобы сунуть фотографию в нагрудный карман и водрузить лилии на место, пока не вернулся викарий.

Священник улыбнулся Стюарту, не в силах сдержать природной веселости:

– Все в порядке, сэр?

* * *

Верити плакала.

Она не предполагала, что расплачется. Со дня смерти Берти она думала о нем лишь мимоходом. Но когда органист вывел последние дрожащие ноты «Конца пути земного» и шесть приятелей Берти по Хэрроу взвалили гроб себе на плечи, у нее хлынули слезы, словно дожидались удобного момента.

Берти не любил ее так, как Верити надеялась, но под его крылом она смогла устроить себе хорошую жизнь. За десять лет после того, как оборвалась их любовная связь, он и намеком не допустил никакого неприличия по отношению к ней. Не опускался до беспочвенной критики ее работы, не отказывался повысить жалованье, если она того заслуживала.

При нем поместье и ее кухня постоянно и неуклонно обзаводились новшествами. Его привычки задавали ритм ее жизни, а вкусы заставляли совершенствовать умение. Он не стал ее путеводной звездой, зато был торной дорогой, которая не привела ни в дремучий лес, ни в предательское болото.

Верити и не понимала, как ценит все это, вплоть до этого самого момента, когда Берти должны были зарыть на шесть футов в землю. Верити нестерпимо захотелось сказать Берти, как она благодарна ему за деликатность и уважение, но было слишком поздно.

После похорон Майкл разыскал Верити на кухне. Она сидела одна. Холодные закуски были приготовлены заранее, чтобы все слуги смогли проститься с хозяином.

Он потянул носом воздух:

– «Мадлен»?

– «Мадлен», – ответила она. Первая партия печенья уже покинула печь, маленькие золотистые раковины остывали на противне.

– В память об усопшем мистере Сомерсете?

 Она тихо вздохнула:

– Знак уважения.

После того как они перестали быть любовниками, Верити никогда больше не пекла для него мадленки – своего рода маленькая месть. Не очень умно было с ее стороны, поняла она сейчас. Больше всего на свете Верити любила доставлять людям удовольствие своим искусством. А Берти просто обожал ее печенье.

– Знак прощания?

–Думаю, можно сказать именно так.

– Нет. Я имею в виду – прощания с нами? Вы уходите?

Верити оглядела свою любимую кухню. Ей придется покинуть знакомую обстановку и ставшие родными запахи. И комнаты, ее милый дом, ее убежище. Земли Фэрли-Парк. Сады, которые с приходом лета казались раем на земле.

– Я видел, как вы плакали на похоронах, – продолжал Майкл. – Вы жили здесь, потому что любили его. Теперь его нет.

«Нет, я жила здесь, потому что люблю тебя».

Раньше любовь казалась игрой. Когда Майкл был совсем маленьким, они часто соревновались, придумывая шутливые заверения в любви. «Моя любовь к тебе глубже, чем подземный ход, которым можно добраться до Китая. Моей любви к тебе хватит, чтобы расплавить все кинжалы в Дамаске. Моя любовь к тебе постоянней числа «пи»» – это после того, как Майкл получил в школе представление об окружности.

Со временем, однако, они утратили эту дружескую манеру общения, особенно после того, как Верити сказала Майклу, что не является его матерью, даже представления не имеет, кто его настоящие родители.

– Мистер Бертрам Сомерсет был мне когда-то дорог, – сказала она. – Но я жила здесь не из-за мистера Сомерсета. И уйду, возможно, тоже не из-за него.

Одна половина ее души жаждала вручить прошение об уходе сегодня же, но другая половина умоляла задержаться еще хотя бы на день. Еще один обед, еще один шанс. Верити не была готова к полному поражению. Казалось, ей достанет волшебства, чтобы добиться своего.

– Значит, вы будете работать у господина Дюгара? Месье Дюгар был одним из богатейших членов «Клуба сотни» и не уставал предлагать ей самое высокое жалованье, если она станет его кухаркой.

– Возможно, – ответила она. – Разве не этого ты всегда для меня хотел – славы и успеха в Париже?

– Разве не этого, как вы меня уверяли, вам совсем не хочется? – спросил Майкл.

– Люди меняются, не так ли?

Майкл стоял достаточно близко, чтобы Верити смогла уловить запах его туалетной воды, которую она собственноручно изготовила для него, купив соснового масла у старого венгра-эмигранта в Манчестере. Тогда в ее жилище пахло как в лесу.

Майкл холодно взглянул на нее:

– Разумеется.

Впервые Верити смогла рассмотреть мистера Сомерсета при дневном свете в теплице.

Конечно, она избегала встречи. Но даже не принимая особых мер, в отсутствие прямого контакта кухарки и хозяина дома – который не был фанатично предан искусству и науке гастрономии, – они могли бы месяцами жить бок о бок, ни разу не увидев друг друга.

В церкви она видела в основном его затылок, все остальное закрывала так некстати расположенная колонна. Стюарт сидел возле кафедры, а она стояла далеко позади, в толпе других слуг – расстояние между ними составляли шестнадцать рядов скамей и вся социальная лестница классовой системы британского общества.

Теплица располагалась за домом, в комплексе с другими подсобными строениями – кухней, пивоварней, голубятней, – и отделялась от огорода самшитовой изгородью высотой почти в десять футов. Не то место, чтобы застать здесь слоняющегося без дела хозяина.

Но когда Верити подняла голову от расставленных на полках горшков с травами, Стюарт был всего в нескольких футах от нее, по другую сторону стеклянных панелей. Он медленно шел, зажав сигарету между средним и указательным пальцами.

Потом остановился, повернувшись к ней в профиль. Стюарт оказался более худым, чем она его помнила, и старше, чем он выглядел на снимке в газете, который, как сейчас поняла Верити, сделали лет десять назад. Под глазами залегли легкие тени. Лоб избороздили морщины. К углу губ от носа шла глубокая бороздка.

Везет некоторым любовникам – им выпадает счастье стариться вместе. Они со Стюартом состарились порознь. Он по-прежнему казался ей красивым. Верити лишь жалела, что ее не было рядом, когда на его лбу залегла первая морщинка; она бы гладила, целовала и лелеяла ее.

Через час он должен покинуть Фэрли-Парк, чтобы вернуться после Нового года. Но ее он здесь не застанет. К тому времени она устроится в Париже и начнет восхождение к вершинам вечной кулинарной славы.

Внезапно до нее дошло, что она находится в поле зрения Стюарта. Их разделяла только стеклянная стена, которую вымыли два дня назад. Верити поспешно отступила за высокую шпалеру, заросшую огуречными листьями. Движение выдало ее. Стюарт бросил взгляд в ее направлении, как только она скрылась за шпалерой.

Сердце Верити глухо стучало. Она видела его в просвете между листьями. Стюарт всматривался туда, где она стояла за шпалерой. Потом сделал шаг. Еще один. И еще.

Она узнала выражение его лица – желание под маской респектабельности. Не то кипящее огнем желание, которое она почувствовала в нем, едва он переступил порог ее комнаты в ту ночь в гостинице. Тем не менее это было желание, несомненное и вполне отчетливо выраженное.

Дыхание сделалось прерывистым. Сердце колотилось о грудную клетку, точно обитатель Бедлама, одержимый желанием вырваться на свободу. Ручки садовых ножниц впились в нежные места между пальцами, так крепко она их сжимала.

«Не хочу», – подумала она возмущенно, почти с озлоблением. Нельзя допустить, чтобы он стал человеком, который спутался с собственной кухаркой. С Берти все было по-другому. Их сближала любовь к еде. А что Стюарт знает о мадам Дюран? Что она спала с его братом. Легкодоступная женщина.

Его взгляд обежал теплицу и обнаружил дверь.

Нет, пожалуйста, только не сюда. Нельзя, чтобы он обнаружил ее лишь потому, что захотел рассмотреть эту потаскушку.

Стюарт снова уставился на нее. Что ему видно? Подол юбки? Оборка фартука? Подушечки пальцев, мертвой хваткой вцепившихся в шпалеру, чтобы ей не упасть? И почему, Бога ради, у него возникла блажь преследовать кухарку Берти?

Его рука взлетела вверх. Он глубоко затянулся сигаретой. Выдохнул дым сквозь зубы. Бросил жалкий окурок и растер его каблуком – жест крайнего волнения, как и стук ее сердца.

Несколько мгновений он стоял, глядя на землю, а когда поднял взгляд, он был совершенно непроницаем, как завешенная ставнями магазинная витрина после уличного бунта. А потом он ушел.

Почему она от него пряталась?

Стюарт мог бы придумать тысячу причин, но они ничего не объясняли. Единственное, что казалось правдоподобным, – она действительно безобразна, как дно ее любимой сковородки, и чурается незнакомых людей. Впрочем, какая разница, почему она так себя ведет. Вот почему он, Стюарт, пошел туда в надежде ее увидеть?

Он появился в теплице вовсе не случайно. Кухарка не выходила у него из головы с момента окончания похоронной службы, когда он вдруг догадался, что плачущая женщина из числа слуг, мимо которой он проходил, направляясь к выходу из церкви, и есть мадам Дюран собственной персоной. Она прижимала к лицу носовой платок, но он все равно видел, что ее щеки блестят от слез.

На мадам Дюран были белый чепец и черное платье – почти та же рабочая одежда, что и на других слугах. Но чем-то она выделялась из их толпы. Разворотом плеч, руками в перчатках.

И Стюарт отправился в теплицу. Когда они смотрели друг другу в лицо, стоя по разные стороны огуречной шпалеры, он почувствовал, как душу охватывает сладостное волнение. Именно то, чего он ждал. И застыл на месте.

Ему захотелось дотронуться до этой женщины. Пригвоздить к шпалере своим телом, вдыхая запах раздавленных зеленых листьев. Обнять ладонями лицо, чтобы внимательно изучить каждую черточку, понять, что же нашел в ней брат и что, невидимое глазу, тревожило его мысли и не давало заснуть.

Там, в жарком влажном воздухе теплицы, скрытый от любопытных глаз огуречными плетями и созревающими помидорами, он провел бы пальцами вдоль ее подбородка, погладил губы. Ему непременно захотелось бы раздвинуть эти губы большим пальцем, чтобы проверить, такая ли она сочная внутри, как поданный ею позавчера эскалоп?

А потом ему захотелось бы узнать ее на вкус. Наверное, мадам Дюран была теплой и сладкой, как ее крем-англез, в котором плавали островки бланманже. Прохладной и нежной, как желе из шампанского, поданное на ленч. А может быть, она была словно шоколад для человека, которому ни разу прежде не доводилось отведать тайны и коварства изобретенного ацтеками любовного снадобья?

В день приезда он не понял, что питает страстное влечение к мадам Дюран, потому что она просто оказалась под рукой и подхлестнула воспоминания о Золушке. На сей раз у него не было предлога. Он думал вовсе не о Золушке, а о женщине за шпалерой, которая умеет готовить блюда, пробуждающие в нем дикого зверя. Носок ее щегольской лакированной туфельки интриговал, потому что служил элегантным штрихом на общем весьма убогом фоне.

Но он напомнил себе, что сладострастию нет места в его жизни. Через два месяца он женится. Но даже не будь у него невесты и видов на супружескую жизнь, тесная дружба с кухаркой разрушила бы все принципы, которые он для себя установил. Он не забыл, кто он, не забыл и годы лишений, свалившиеся на мать из-за того, что отец счел возможным развлечься с женщиной, стоящей много ниже его на социальной лестнице.

Стюарт почти дошел до дома, когда ему навстречу вышла Лиззи, уже облаченная в дорожное платье. Она улыбнулась:

– Как хорошо, что вы здесь! Можем наконец выпить чаю.

Чай подали почти тотчас, едва Стюарт успел усесться в гостиной. К чаю предлагались маленькие печеньица золотистого цвета в форме морских ракушек. Их еще только вносили в гостиную, а Стюарт уже узнал запах – так благоухал носовой платок Берти, мгновенно сообразил он, но только теперь аромат звучал в полную силу. Словно слышишь вдалеке слабую мелодию – и вдруг во всю мощь вступает симфонический оркестр.

Аромат проник в сокровенные уголки души, воскрешая нечто давно забытое – солнце, тепло и смех, такой звонкий и чистый под голубыми небесами. Он и Берти плавают в ручье, где полно форели; Берти делает набросок, устроившись поддеревом, а сам Стюарт сидит на дереве и читает последний номер журнала «Мир мальчишки».

– Ах, мадленки! – воскликнул Марсден. – Мои любимые.

– Брат тоже их любил? – поинтересовался Стюарт у второго лакея.

– Не могу знать, сэр. Я здесь уже восемь лет, но подаю их впервые.

– Хм, – вздохнул Марсден. – Все равно, мои поздравления миссис Бойс.

– Они не из ее кладовой, сэр, – возразил лакей. – Их прислали с кухни.

Стюарт уже догадался. Только изделия мадам Дюран обладали такой магической силой. И эти печенья действительно были любимым лакомством Берти и означали для него нечто больше, чем сочетание обычных ингредиентов для выпечки. Напоминали о лучших временах. Утерянном рае.

Стюарт припомнил мальчиков на фотографии, как они сидят, держась за руки. Через семь лет они станут презирать друг друга. В течение последующих двадцати – общаться исключительно через посредников, пытаясь насолить один другому покрепче, словно узы братства ничего для них не значили.

А теперь Берти был мертв. Слишком поздно – ни свадьбы, ни рождение детей, ни просто добрая старость не станут поводом для встречи, когда вчерашняя злоба тает под напором радостного события или забывается, потому что слишком много воды утекло с тех пор. Уж и не вспомнить былых прегрешений и обид, рассоривших их друг с другом.

Стюарту захотелось поговорить с кем-нибудь о них, о мальчиках в саду, одного из которых уже нет. О братьях, которые рассуждали о жизни и смерти, стоя на каменном мосту. О брате, который хотел назвать в честь него новый сорт розы, – и только один человек мог понять силу и двойственность его чувств.

Стюарт все гадал: почему она плакала на похоронах Берти? В своем завещании брат не сделал никаких распоряжений относительно мадам Дюран. Даже не устроил толком жизнь своей любовницы – на протяжении их связи она продолжала работать на кухне. Вероятно, их дружба тоже оборвалась на горькой ноте. И лишь теперь она может вспоминать его без гнева и обиды, искажающих истинный облик ушедшего.

Ему это необходимо – необходимо знать их с Берти прошлое, длинную, запутанную историю, которая была эхом его собственных запутанных отношений с братом.

Но Стюарт взял и ушел прочь/от нее, и подметки его туфель зудели, словно он только что стоял на краю обрыва.

Он встал и подошел к окну, откуда открывался вид на посыпанную гравием подъездную аллею, уводящую прочь от дома. Чего он хочет больше? Успокоить дух Берти или избежать сетей мадам Дюран?

Вопрос казался риторическим. Конечно, Берти важнее. Однако Стюарт все еще сомневался. Ему придется тщательно продумывать собственные поступки. Контролировать каждую мысль, каждый мотив. И не терять бдительности.

И никогда не доверять себе самому.

Верити наблюдала, как тяжелый экипаж уносит прочь хозяина дома, его гостей и секретаря. За ними в путь отправился фургон с горничной и двумя лакеями. Ее взгляд неотрывно следовал за экипажем, пока тот окончательно не скрылся из виду за деревьями, так некстати разросшимися вдоль аллеи.

«И не жили они долго и счастливо.

Конец».

Этого и следовало ожидать. Так и должно быть. Точнее, предопределено. Но тем не менее душа Верити болела, и темные щупальца страдания сжали ее сердце.

Конец.

Она закрыла глаза.

Не обратила внимания на стук в дверь. На кухне на пару минут прекрасно обойдутся без нее. Верити не знала, сколько прошло времени, прежде чем она обернулась и увидела записку, просунутую под дверь.

«Дорогая мадам!

Ваше присутствие требуется мне в Лондоне.

Ваш покорный слуга,

Стюарт Сомерсет».

Верити трижды перечитала короткое послание, прежде чем до нее дошла суть. Тогда слова вспыхнули перед ней огнем.

Зачем она понадобилась ему в Лондоне? Потакать желаниям, которые она ясно читала в его лице? Поселить ее в укромном месте, где не нужно опасаться, что его застигнут врасплох, приди ему вновь желание удовлетворить свое грязное любопытство?

Это шло вразрез с тем, что она о нем знала. Но по какой другой причине вызов мог последовать так внезапно, почти сразу после того, как они чуть не столкнулись в теплице? Ведь было решено, что никто из слуг Фэрли-Парк не последует за хозяином в Лондон, по крайней мере не раньше Нового года.

Что ж, Верити не поедет. Она наемная прислуга, а не рабыня. Она свободна оставить место службы, когда ей вздумается.

Мадам Дюран присела к столу и начала писать прошение об уходе.